Пьер Буль.

 

ЧУДО.

 

Аббат Монтуар был усердный пастырь, знающий богослов и столь красноречивый проповедник, что проповеди его, блистательные и разнообразные по форме, находили путь к сердцам простых людей, а просвещенным прихожанам давали серьезную пищу для раздумий.

Он получил основательную научную и философскую подготовку. При этом он продолжал следить за развитием науки и не упускал из виду ни одного из новых достижений человеческого знания. Из этого источника он черпал неожиданные и эффективные доводы — их достоверность и необычность покоряла ученую элиту. Блеск его диалектики привлекал даже неверующих, и многие из них, в том числе весьма известные люди, исправно посещали его проповеди. Но изощренность его мышления не отталкивала от него малых сих, потому что он умел говорить просто о сложном: он подвергал самые мудреные новейшие теории критическому анализу и доказывал пастве, что все они служат подкреплением истинной вере. Он рисовал перед слушателями простые, подчас наивные картины и точными, трогательными словами передавал им свою пламенную веру.

Известность его росла, и церковные власти многого от него ждали. Несмотря на их благоволение, он вел себя очень скромно и придерживался самого простого образа жизни. В ожидании места, более соответствующего его заслугам, он служил в небольшой церкви, куда ходило множество народу, чтобы послушать его проповеди.

В тот день он взошел на кафедру, моля всевышнего ниспослать ему красноречие, способное растрогать сердца. Поднявшись на помост, он несколько мгновений собирался с мыслями, потом перекрестился и начал проповедь.

— Братья мои, — произнес он, — ныне я хочу поговорить с вами о чуде, об этом необыкновенном, исключительном проявлении безграничного могущества господа, которое он в милосердии своем являет порой в материальной форме нашим грубым органам чувств.

Заодно я опровергну одно весьма распространенное в прошлом веке заблуждение, многие разделяют его и в наши дни, хотя все истинные ученые уже от него отказались: я хочу поговорить о мнимом конфликте между религией и наукой, между верой и разумом. Противопоставлять одно другому есть огромная ошибка.

Мы, верующие, чувствуем, что чудо существует в действительности, чувствуем его необходимость. Я говорю: “в действительности”, потому что безрассудно было бы подвергать сомнению бесчисленные свидетельства, поступающие из самых разных источников, как из просвещеннейших кругов, так и от необразованной, простодушной толпы. Я дерзаю говорить о НЕОБХОДИМОСТИ, ибо мы не в силах представить себе, чтобы бог в милосердии своем не пожелал время от времени явить нам знамение, которое было бы нам внятно, и преодолеть бездну, отделяющую его совершенство от нашего ничтожества.

Но сегодня, братья мои, я хочу обратиться к тем, кто лишь отчасти проникся благодатью и чей разум ищет доказательств. Что ж! В наши дни даже те, кто с самым безумным упорством требует подтверждения, получают его от науки, истинной науки, которая никогда не входит в противоречие с религией: она дает неопровержимые доказательства существования чуда и озаряет весь его глубокий смысл ослепительным светом... Замолкнув, он обвел взглядом ближние ряды. Он заметил доктора Февра, известного ученого, с которым они когда-то вместе учились в коллеже. Аббат Монтуар дружил с доктором, хотя друг его был неверующим и не скрывал этого. Они часто пускались в долгие споры, причем доктор, уважавший чужие убеждения, отдавал должное мудрости и проницательности священника, однако от своего скептицизма не отрекался.

Доктор Февр, как это иногда бывало, пришел послушать друга. Он был весь внимание. Взгляды их встретились, и аббат Монтуар, повысив голос, продолжил проповедь.

— Как величественны законы природы, братья мои! В былое время люди в гордыне своей думали, что окончательно и бесповоротно разложили по полочкам те немногие явления, что воздействуют на наши несовершенные органы чувств, и воображали, будто эти механические правила есть последнее слово науки, объясняющее все на свете. Послушайте, что писал в прошлом веке Лаплас ¹: “Ум, которому были бы известны для какого-либо данного момента все силы, одушевляющие природу, и относительное положение всех ее составных частей, если бы вдобавок он оказался достаточно обширным, чтобы подчинить эти данные анализу, обнял бы в одной формуле движения величайших тел Вселенной наравне с движениями легчайших атомов: не осталось бы ничего, что было бы для него недостоверно, и будущее так же, как и прошедшее, предстало бы перед его взором”.

В то время великие умы не желали допустить возможность хотя бы одного-единственного исключения из того неукоснительного порядка, который им приоткрылся. Они упивались новейшими открытиями; они восхищались величием природы и ее законов, не понимая, что в них проявляется божественное величие. А те из них, кто допускал существование бога, оскорбляли его, ставя пределы его могуществу.

Братья мои, пришла пора вновь обрести смирение, подобающее нам, людям. Самая что ни на есть материалистическая наука, которая всегда основывается на фактах и на опыте, вынуждена в наши дни признать, что она не в силах все понять и все объяснить. Сейчас я прочту вам отрывок, принадлежащий перу одного из наших выдающихся физиков ²: “Такие жесткие, такие прочные на первый взгляд рамки, которыми довольствовалась наука пятьдесят лет назад, оказались чересчур узки и не вмещают в себя всех фактов... необходимо отказаться, и, по-видимому, навсегда, от представления, будто Вселенная управляется некими скрытыми пружинами... все эти воображаемые механизмы, похожие, в сущности, на детские игрушки, разлетелись вдребезги...”

Видите, как далеко мы ушли от детерминизма Лапласа! Но вернемся к разговору о чуде. Современная наука вынуждена признать возможность “исключений” из правил, которые прежде считались незыблемыми. Те, кто проник в самую глубь материи, сегодня уже не берутся утверждать, что при таких-то условиях такая-то причина повлечет за собой такой-то результат. Теперь они говорят лишь о весьма большой вероятности. Внимательней изучив законы природы, они заметили, что сами по себе эти законы никоим образом не противоречат проявлениям чудесного. Ученые признали, что ни в составе воды, ни в воздействиях, которым подвергаются ее молекулы, нет ничего такого, что препятствовало бы ее претворению в другую жидкость или мешало бы волнам морским идти вспять. Подобные события почти невероятны, но все-таки “возможны”.

Поймите меня правильно, братья мои. Такая вероятность воистину ничтожна. Она головокружительно мала. Я вовсе не собираюсь ее преувеличивать. Напротив, настаивая на принципиальной “возможности” подобных событий, подтверждающей мудрую предусмотрительность господа нашего, я настаиваю и на их “чудесной исключительности”, открывающей нам величие того, кто нам их являет. Действительно, создатель подчинил природу гармоничным законам, и мы знаем, чувствуем, что отклонение от их ритма происходит лишь благодаря стечению необыкновенных обстоятельств, которые могут быть вызваны лишь какой-то внешней причиной, чьей-то высшей волей. Математики доказали, что если бы материя подвергалась воздействию случайных сил, то, даже при условии, что опыт продолжался бы в течение чудовищно долгого времени, не сравнимого с временем существования нашей Вселенной, все равно вероятность такого отклонения была бы ничтожна. Господь сохранил за собой возможность являть нам порой подобное исключение, которое допустимо лишь в необъятных пространственно-временных координатах. Это и есть чудо...

Далее священник принялся развивать эту тему, поскольку знал, что она может воздействовать на многих, например на его друга, доктора Февра, который не сводил с него глаз. Первую часть проповеди аббат завершил тем, что упомянул о великом таинстве жизни и призвал верующих задуматься о том, что жизнь сама по себе есть непреходящее чудо.

— Возможно ли не уверовать в чудо, братья мои, при виде созданий, каждое из которых есть живое подтверждение божественного всемогущества; и все клетки, из которых они состоят, суть дивное диво, памятник, все камни коего скреплены между собой благодаря одному из этих исключительных отклонений от законов материи и случая!..

Затем он, приноравливая свое красноречие к восприятию простого люда, напомнил о нескольких наиболее прославленных чудесах и закончил восхвалением добродетели, украшавшей тех избранных, что творили чудеса по воле всевышнего.

— Подивимся же, братья мои, мудрости и высшей беспристрастности отца небесного. Мирская слава ему безразлична. В душе человеческой ему дороже всего вера. В молитве его трогает только искренность. Он равно внемлет и ученому столпу церкви, и смиренной пастушке.

Блаженны те, чья вера не нуждается для подкрепления ни в каких знамениях, те, кому бог послал благодать интуитивного знания! Блаженны простодушные! Сами того не понимая, они знают, что создатель может все — на то он бог. Нередко одному из них, говорю вам, уделяет всевышний частицу своего могущества и велит сотворить чудо. Да будет так.

Аббат Монтуар спустился с кафедры, сопровождаемый перешептыванием потрясенной паствы. После службы доктор Февр пришел к нему в ризницу и с похвалой отозвался о проповеди.

— Я тебя убедил?—спросил священник.

— Если бы меня можно было убедить словами, полагаю, ты бы в этом преуспел. Но, увы, мне ни разу не приходилось констатировать чудо.

 

* * *

Несколько дней спустя священник принимал исповедь у кающихся, которые, как всегда, толпились в церкви, желая получить у него отпущение грехов. Кончил он поздно, вознес краткую молитву и, когда ушли последние прихожане, направился через безлюдный неф в ризницу.

— Господин аббат!

Он остановился и увидел сперва только какую-то женщину. Ему показалось, что она из простых. Она поджидала у коридорчика, ведущего в ризницу, и окликнула священника, когда он уже туда прошел: наверно, никак не могла набраться смелости, пока не потеряла его из виду.

— Господин аббат, умоляю вас! Тронутый ее горестным голосом, он вернулся. Дрожащей рукой она протянула ему письмо и пролепетала:

— Это вам, господин аббат, от доктора Февра.

— От доктора Февра?

Она так волновалась, что не могла выдавить ни слова. Потупившись, она нервно теребила концы шали. Аббат Монтуар ласково обратился к ней:

— Здесь я не могу прочесть — слишком темно. Пойдемте со мной.

Он хотел пропустить ее вперед. Но она не пошла и кивнула куда-то в сторону. Тут он заметил, что она не одна. В сумерках маячила еще одна человеческая фигура.

— Мой сын, — тихонько пояснила она.

— Идите оба, — предложил удивленный священник.

Она подошла к сыну, — тот стоял неподвижно, вжавшись в стену. Он не шевельнулся, пока она не ухватила его за руку. Аббат Монтуар увидел, что у него в руках палка, которой он ощупывает перед собой пол. Священник привел посетителей в ризницу и, не задавая вопросов, подошел к свету, чтобы прочесть письмо.

“Дорогой друг!

Прошу тебя, не ищи в моем ходатайстве никакого вызова. Ты хорошо меня знаешь и не заподозришь в том, что я легкомысленно отношусь к серьезным вещам, а в данном случае, видит бог, дело и впрямь серьезное! Я, как мог, отговаривал тетушку Курталь от ее затеи. В конце концов я уступил ее мольбам и дал ей это рекомендательное письмо. Она много лет находится в услужении в нашей семье и достойна того, чтобы мы отнеслись к ее горю с участием.

Она твердо решила привести к тебе своего двадцатичетырехлетнего сына Жана Курталя, лишившегося зрения на войне. Медицина бессильна ему помочь: он неизлечим. Тетушка Курталь давно тебя знает. Она не пропускает ни одной твоей проповеди. А послушав тебя в прошлый раз, она забрала себе в голову, будто ты можешь исцелить ее сына, и хочет, чтобы ты попросил бога совершить чудо. Я едва осмеливаюсь передать тебе ее просьбу. Не сердись на меня, попытайся ее образумить и хоть немного утешить. Я исчерпал все возможности. На излечение нет ни малейшей надежды. Вдобавок после ранения парень повредился в уме. Это несчастный идиот, который жив только благодаря материнской любви и заботе. Еще раз прошу у тебя прощения”.

Аббат Монтуар смутился, он не знал, что и думать. Умоляющий взгляд женщины устремился на него с тревожным вопросом. Слепой не шевелился и был, казалось, ко всему безучастен. Священник колебался, не решаясь заговорить, и тут она бросилась ему в ноги.

— Умоляю вас, господин аббат! Я понимаю, нехорошо, что я вас об этом прошу, но кто ему поможет, если не вы? Доктор говорит, его нельзя вылечить, но доктора сплошь и рядом ошибаются. Бог слушает вас, я знаю. У меня уже никакой надежды не стало, а потом я послушала, как вы толковали о чуде и так хорошо объясняли, что бог все может, — и я вам поверила. У меня словно в глазах просветлело. Я поняла, что бог может исцелить мое дитя, и никто, кроме вас, не сумеет его об этом как следует попросить. Я и раньше знала, что он творил чудеса, но до вас никто мне это так понятно не растолковал. Господин аббат, простите мне мою смелость, но вы уж попросите отца небесного вместо меня, я-то не умею, попросите лучше вы его, чтобы вернул моему сыночку зрение!

— Дочь моя... — пробормотал умиленный аббат. Он не находил слов. Эта трогательная вера его потрясла. Он забормотал жалкие слова утешения.

— Дочь моя, вас и вашего сына постигло ужасное горе. Тяжелейшее испытание послал вам господь. Но кто знает, быть может, тому, на кого обрушился такой тяжкий удар, он приберег лучшую из наград. Обещаю вам, что помолюсь за ваше дитя, но, увы, я не чудотворец! Я всего лишь смиренное создание божье, такое же, как вы...

— На коленях вас прошу, господин аббат! Я верю, если вы вправду захотите, господь вас послушает. Мне говорили, что вы привели к богу уйму ученых людей, которые были неверующими; вы умеете так сказать, чтобы все умилились. Я чувствую, что вы можете сотворить чудо. Те, кто исцелял увечных, тоже не знали сперва, что у них такой дар,—вы же сами рассказывали, господин аббат.

Он заставил ее подняться. Он не знал, что ей ответить. Обычно такой находчивый, он корил себя за то, что не умеет ее вразумить. Он тревожно вопрошал свою совесть. “Что правда, то правда, — думал он, — избранники божьи не подозревали о своем даре, покуда он не обнаруживался. Имею ли я право уклониться от попытки?.. Но разве можно хоть помыслить о таком! Я с ума сошел... Да и случай настолько безнадежный! Февр утверждает, что нет ни малейшей надежды на излечение! С другой стороны, разве можно отвергнуть такую молитву? Разве можно, не испытав всех средств, оттолкнуть такую простодушную, такую возвышенную веру — ведь я же учил уповать на бесконечное милосердие божье! Она уличит меня в лицемерии, навсегда отвернется от религии и от служителей божьих”. Наконец он решился.

— Дочь моя, — сказал он. — Я попрошу господа сжалиться над несчастьем вашего сына, но с одним условием. Не хочу от вас скрывать, чудеса свершаются чрезвычайно редко. Вероятность чуда ничтожно мала...

Его речь еще носила следы утонченной диалектики, которой была пронизана прошлая проповедь. Он клял себя за то, что в такую минуту ему не пришли на ум слова попроще.

— Ваш сын ослеп, на то была воля божья. Причина, по которой это произошло, от нас скрыта, как и причины всех его деяний. Я попрошу господа переменить свое решение, но вы должны мне пообещать, что в случае, если он не услышит моей молитвы — а это, увы, весьма вероятно в силу моей недостойности, — вы должны пообещать мне, что не предадитесь отчаянию и не затаите в сердце своем никакого зла. Пути господни неисповедимы, и не нам, людям, судить его.

Она с благодарностью дала ему такое обещание. Из его слов она поняла только одно: он согласился. И с неожиданной настойчивостью принялась его уговаривать:

— Прямо сейчас, господин аббат, попросите его прямо сейчас. В церкви, перед алтарем. Я уверена, так будет лучше всего.

Она преобразилась. Вера придала ее голосу такую властность, что священник был не в силах сопротивляться. Он поддался ее влиянию и уступил, хотя тут же раскаялся: ему стало стыдно, словно он согласился участвовать в преступной комедии. Но женщина уже взяла сына за руку и подвела к алтарю. Парень шел за ней, как автомат. Она заставила его опуститься на колени, отступила на несколько шагов и застыла у него за спиной, сплетя пальцы, всем своим обликом выражая мольбу. Аббат Монтуар почувствовал, что сердце у него разрывается от жалости, смешанной с угрызениями совести.

“Несчастная, — думал он, — какое жестокое разочарование, какое ужасное отрезвление ее ждет! Бог мне судья. Ему виднее, что я сейчас совершаю — грех или акт милосердия”.

Он в свою очередь опустился на колени, прижал руки ко лбу, еще раз испросил у господа прощения за дерзость и тихим голосом стал читать молитву:

— Ты, что не пренебрегаешь ни единым творением, ты, для кого нет невозможного, ты, что в силах воскрешать мертвых и обращать в ничто живых, смилуйся над этим горем. Я едва смею на коленях просить тебя — исцели этого увечного. Я знаю, что недостоин молить тебя о такой милости, и все же молю: если будет на то воля твоя, подай знак всемогущества и милосердия твоего!

Долго он стоял на коленях, и губы его без конца повторяли одни и те же слова. Рядом с ним неподвижно застыл слепой. Женщина стояла сзади и не сводила с них тревожного взгляда. Наконец опечаленный священник поднялся, на сердце у него было тяжело. Женщина не шелохнулась. Она еще ждала от него чего-то.

— Теперь, — сказала она, дрожа, — коснитесь его век и громко скажите ему, чтобы он прозрел: так делал Иисус.

Аббат Монтуар почувствовал, что слабеет. Волна отчаяния захлестнула его; он проклинал себя, но понимал, что вынужден снова покориться. Отступать уже было нельзя. Он не мог, не смел отступить. Придется испить чашу до дна. Он будет продолжать молитву, даже если она обернется кощунством. Еще раз упрекнув себя в гордыне, он дотронулся пальцами до безжизненных век.

“Господи, прошу у тебя неслыханной милости: исцели этого увечного”.

Вслух он произнес:

— Узри свет!

Душу ему терзали угрызения совести. Отчаяние его перешло все пределы. Он отвернулся, чтобы скрыть слезы.

И тут в глазах увечного внезапно вспыхнули огоньки. Его неподвижные черты вдруг просветлели и оживились. Он поднес руку к преображенному лицу, потом опустил ее и закричал: “Свет!” А потом, без посторонней помощи, на глазах у остолбеневших матери и священника медленно пошел в глубину церкви, туда, где тускло теплились свечи.

Аббат Монтуар стоял как громом пораженный, безмолвный, с пресекшимся дыханием, без единой мысли в голове. Женщина, бледная как полотно, задрожала и уцепилась за стол для причастия. Когда сын повернулся и пошел к ней, она застонала. Вместе со зрением к нему вернулся рассудок. Наконец она превозмогла слабость, протянула к сыну руки, и они зарыдали, обнявшись.

— Я знала, — шептала она, — я знала, что бог вас послушает. Господин аббат, да благословит вас господь, как благословил он величайших святых!.. Такое счастье, такое счастье! Я поставлю свечи! Каждый день буду ходить к мессе! Паломничество совершу! Ты прозрел, мальчик мой, ты прозрел! Кланяйся, кланяйся господину аббату, это он сделал для тебя чудо! Да как же нам отблагодарить-то вас? Вот все мои деньги, это вам для бедных!.. Я еще принесу!..

От радости у нее голова шла кругом. Аббат Монтуар пролепетал, еле ворочая языком:

— Не меня надо благодарить. Никто, как бог...

— О господи, грешница я! До сих пор не бросилась на колени перед ним, перед отцом нашим небесным! Она простерлась ниц перед алтарем.

— Да, на колени, — рассеянно произнес священник. Казалось, он не вполне понимал, что происходит. Он смотрел на женщину, застывшую в земном поклоне, словно сам он был здесь ни при чем.

— На колени...— повторил он безжизненным голосом.

И, немного придя в себя, добавил:

— И мы, сын мой, станем на колени и поблагодарим господа нашего за эту неслыханную милость.

Они долго твердили благодарственные молитвы, опустившись на холодный мрамор. Мать и сын страстно молились. Священник пытался отогнать множество противоречивых чувств и всецело отдаться благодарности. Ему было мучительно трудно сосредоточиться и хотя бы просто произносить слова признательности. Наконец он поднялся. Женщина последовала его примеру; сын бросал вокруг восхищенные взгляды. Мать, казалось, немного успокоилась. Некоторое время все молчали, потом аббат Монтуар тревожно спросил:

— Вы вполне уверены, что он... что он был незрячий?

— Еще бы! Как я наплакалась, как проклинала наше злосчастье! Чуть ума не решилась! Я вам не говорила, господин аббат, но я уж готова была просить помощи у дьявола. С гадалками советовалась. Даже сказать вам не могу, чего я только не перепробовала. Не верила, грешница, что бог мне пособит, а ведь бог может все, вы об этом с кафедры говорили, господин аббат!

— Да. Все, все на свете, я об этом с кафедры говорил, — машинально повторил он. — Но скажите мне слово в слово, какой диагноз поставил доктор Февр?

— Теперь-то я могу признаться. Он объявил, что нет никакой надежды. Не сразу сказал, а постепенно, обиняками — он ведь человек добрый. Я не помню, что он мне толковал. Какие-то выжженные ткани... да что там! Теперь все уже позади. То-то он удивится, когда увидит. Вы были правы, господин аббат, а все доктора ошибались. Я до сих пор помню ваши слова. Вы сказали, в наше время ученые уже не могут утверждать, будто чудес не бывает.

— Да, — повторил аббат тем же рассеянным голосом, — я был прав.

Женщина с восторгом вглядывалась в прозревшие глаза сына; внезапно лицо ее омрачилось тревогой.

— Ты хорошо видишь, Жан? Так же, как раньше? Скажи, что ты видишь?

— Да,— с неожиданной горячностью воскликнул священник, словно очнувшись от сна, —расскажи нам, что ты видишь? Что ты чувствуешь? Что ты почувствовал в тот миг, когда я дотронулся до твоих век, в тот самый миг, когда произошло чудо?

— Вижу свет, — ответил парень, — вижу, как раньше видел. Я почувствовал толчок и как будто проснулся после очень долгого сна. Не знаю, как объяснить получше. Раньше все было черным-черно и во мне, и вокруг меня. А тут меня окатило светом, как из душа, и все просветлело и снаружи и изнутри.

— Боже мой, кажется, и впрямь чудо, — прошептал священник, опять впадая в оцепенение. — Дочь моя, идите скорей к доктору Февру, пускай он осмотрит вашего сына.

— Мы отсюда прямо к нему, господин аббат.

“Я тоже к нему схожу, — подумал священник. — Пускай он откровенно скажет мне свое мнение. Он мне в этом не откажет. Доктор Февр — беспристрастный ученый, здравомыслящий человек. Он объяснит, как следует относиться к такому из ряда вон выходящему происшествию”.

Больше ему нечего было сказать. У него кружилась голова, ему хотелось, чтобы посетители скорее ушли — их благодарность его тяготила. Ему не терпелось остаться наедине со своей совестью.

Наконец мать с сыном удалились. Оставшись один у подножия алтаря, он попытался сосредоточиться. Но ему не удавалось победить нараставшую тревогу, которая мешала молиться. Чуть погодя он вышел из церкви, поглощенный раздумьями; у входа он бессознательно, с чувством, близким к отвращению, отшатнулся от караулившего его калеки, который с мольбой протянул к нему руку.

 

* * *

Аббат Монтуар провел лихорадочную бессонную ночь, перебирая в уме все подробности происшествия. Наутро, так и не обретя мира в душе, он решил первым делом пойти и поверить свои сомнения архиепископу.

Архиепископ принял его немедленно, не скупясь на знаки благоволения.

— С огромным удовольствием мы узнали, — начал он, — что последняя ваша проповедь дала повод к весьма назидательным разговорам не только среди вашей паствы, но и в свете, который обычно не слишком-то интересуется нашими усилиями. Примите мои искренние поздравления.

— Монсеньор, я пришел к вам не как проповедник, чьи скромные заслуги удостоились похвал. Хочу смиренно повергнуть на ваше рассмотрение сверхъестественное событие, которое произошло вчера вечером у меня в церкви, и поведать вам о тягостных сомнениях, в которые погрузило меня это событие.

— Сверхъестественное событие, сын мой? — переспросил архиепископ, поднимая на него взгляд.

— По всем приметам, монсеньор. Сам я настолько потрясен, что не знаю, что и думать. Не смею решать, к какому разряду отнести это событие, потому что боюсь впасть в грех гордыни, а может быть, испытываю недостаток в вере.

Казалось, он был во власти сильного возбуждения. Архиепископ глянул на него с любопытством.

— Сын мой, — сказал он, — даже самый ясный ум бывает иногда подвержен мимолетным приступам слабости. Поведайте мне причину вашей тревоги, и с божьей помощью мы найдем лекарство против нее.

— Вот в чем дело, монсеньор. Несколько дней тому назад я, как вы уже знаете, произнес проповедь о чуде, каковое есть догмат нашей веры. Я все силы положил на то, чтобы убедить верующих и неверующих. Вчера, после исповеди, меня ждала одна женщина со своим слепым сыном. Она стала меня умолять, чтобы я попросил господа совершить чудо—исцелить ее дитя. Я колебался. Мне казалось, что это дурно, что исполнить ее просьбу значило бы преступно искушать господа. Я решился на это скрепя сердце, из одной только жалости. Словом, я уступил. Тронутый ее слезами, я посмел даже возложить руки на глаза незрячего. Но я тут же покаялся в этом как в грехе гордыни. И вот, монсеньор, после моего прикосновения, не успел я отнять пальцев, свершилось чудо. Слепой прозрел. Он видит. Они с матерью преисполнены признательности, а я не знаю, что и думать. Умоляю вас, просветите меня.

Архиепископ смотрел на него со всевозрастающим изумлением и долго молчал, прежде чем ответить.

— Сын мой, — произнес он наконец, — если бы такое рассказали мне не вы, которого я знаю как человека рассудительного и мудрого, а кто-нибудь другой, не скрою, этот случай вызвал бы во мне глубочайшее сомнение. Вы знаете, что знамения такого рода посылаются нам редко; потому-то они особенно драгоценны. Церковь, прежде чем высказать свое к ним отношение, требует серьезнейших гарантий и достаточного числа надежных свидетельств. Разумеется, господь МОЖЕТ сотворить чудо. Остается выяснить, в каких случаях он этого хочет; и если его умоляют вмешаться по столь заурядному поводу, не значит ли это искушать его?

— Монсеньор, в точности то же самое я говорил себе, прежде чем вознести молитву.

— А еще примите во внимание, — продолжал прелат, — что в данном вопросе было допущено бесчисленное множество ошибок — мне незачем толковать об этом столь просвещенному собеседнику, — а также, что самые проницательные умы не раз обольщались обманчивой видимостью.

— Вот и об этом я твержу себе с самого вчерашнего вечера, монсеньор, но эту женщину рекомендовал мне мой друг, доктор Февр, один из столпов современной медицины. Он высказался со всей определенностью. Он утверждал, что вернуть этому юноше зрение невозможно. И как сомневаться, если чудо совершилось при мне, под моими руками, без каких бы то ни было посредников?

— И все же я настаиваю, сын мой, — непререкаемым тоном возразил архиепископ. — Чудо есть воистину исключительное событие. В таких случаях мы, служители церкви, обязаны, быть может, более, чем кто бы то ни было, подвергнуть свершившееся безжалостному критическому анализу. Подумайте, что враги веры, а также ваши и мои враги с жадностью ждут каждого нашего промаха, чтобы использовать его для нашего посрамления. Ошибиться можно по самым разным причинам. Во-первых, возможно мошенничество...

— Это пришло мне на ум первым делом, — признался священник, — но в данном случае, по-моему, обман немыслим.

— Ну что ж. Есть и другие опасения. Вы говорите, известный врач объявил, что этот бедняга никогда не увидит дневного света. Но вы и сами знаете, науке тоже случается заблуждаться. Вполне возможно и даже вероятно, что врач ошибся в диагнозе и принял временное поражение за неизлечимую болезнь — вот наиболее разумное предположение. Разве история медицины не приводит сколько угодно примеров подобных ошибок? В этом случае не понадобилось бы вмешательство небесного отца нашего, каковое представляется мне весьма маловероятным... Не думайте, сын мой, — мягко добавил он, — что для того, чтобы сотворить чудо, достаточно обладать вашей добродетелью и вашими дарованиями; чудо есть редчайшее знамение, одно из самых дивных проявлений божественного начала и один из самых незыблемых догматов нашего учения.

— Так вы, монсеньор, полагаете, что поверить в чудо в этом необычайном случае значит впасть в грех гордыни?

В голосе его прозвучала какая-то странная интонация: можно было подумать, что утвердительный ответ снял бы бремя с его совести. Архиепископ размышлял некоторое время, прежде чем ответить.

— Пока еще не могу высказаться окончательно, сын мой, но, положа руку на сердце, боюсь, что так оно и есть. И все же не падайте духом. Я верю в вашу искренность. Видимость обманчива, она вводила в заблуждение и не таких еще мудрецов, как мы с вами. Даже святые, бывало, подпадали под власть галлюцинаций!.. Полагаю, нам следует выждать, пока событие найдет себе иное подтверждение, кроме вашего и свидетельств этих двух неискушенных людей, и лишь потом, да и то весьма осторожно, можно будет задуматься над возможностью вмешательства высших сил. Представьте себе, сын мой: под вашей рукой! У вас в церкви!

— Да, — эхом откликнулся священник, — под моей рукой, у меня в церкви, в наше время. Со вчерашнего дня я только об этом и думаю.

— А этот слепой? Вы сказали, что он был не вполне в своем уме. Может быть, галлюцинация?. Бред?

— Он прозрел, — возразил аббат Монтуар. — Он избавился от душевного расстройства. Нынче утром он прислал мне длинное письмо: пишет, что счастлив, что вечно будет мне благодарен.

— Во всяком случае, советую вам спокойно и хладнокровно все обдумать, — помолчав, сказал архиепископ. — А главное, дождемся выводов доктора Февра. Пускай он снова осмотрит этого юношу — и, вполне возможно, признает, что с самого начала ошибся в диагнозе. Идите с миром. Я помолюсь господу, чтобы он ниспослал вам душевный покой.

Вернувшись от архиепископа, аббат Монтуар со всей строгостью стал вопрошать свою совесть. Теперь, когда после загадочного случая прошло уже некоторое время, он начал испытывать сомнения. Мудрые слова архиепископа слегка его успокоили. Он уже почти убедил себя, что поддался иллюзии, и эта мысль приносила ему некоторое облегчение. Не откладывая дальше, он решил наведаться к доктору Февру.

“В конце концов, — думал он, звоня у дверей, — главное в этом деле — данные психического и соматического характера. Надо их тщательно изучить, а после делать выводы”.

Едва доктор Февр заметил в приемной сутану аббата, он бросился к нему и, пробормотав пациентам несколько слов в извинение, провел его без очереди в кабинет. Доктор был крайне возбужден, от обычной его сдержанности не осталось и следа. Он не дал другу сказать ни слова.

— Мне не терпелось тебя повидать. Ты ведь из-за Жана Курталя пришел? Вчера вечером они с матерью у меня побывали. В моей практике никогда не встречалось ничего подобного, я до сих пор не оправился от потрясения. Послушай: тебе известно, что наука часто ошибается. И я вовсе не отношу себя к ее фанатичным защитникам. Мне случалось допускать ошибки, и всякий раз я их признавал. Во многих случаях мы, медики, ничего не можем сказать, кроме “быть может” или “по-видимому”.

Доктор выдержал паузу и продолжил с некоторой торжественностью в голосе:

— Но в данном случае, уж ты мне поверь, не было ни малейшей возможности ошибиться. Когда Жан Курталь вышел из больницы, где все врачи признали его неизлечимым, я взялся за него сам, потому что его матушка, как я уже говорил, много лет служит в нашей семье и я был тронут ее горем. Я осмотрел его, показал нескольким коллегам, крупнейшим специалистам наших дней. Никогда ни один больной не подвергался более тщательному и добросовестному обследованию. Так вот, мы пришли к единому мнению: парню невозможно вернуть зрение. К этому имелись непреодолимые препятствия физиологического характера. Не стану пускаться в подробности — приберегу их лучше для доклада, который собираюсь представить в Академию, но вернуть ему зрение было невозможно, можешь не сомневаться. Важнейшие зрительные органы были не просто поражены, а разрушены; их попросту не существовало. Я уже поделился новостью с двумя коллегами из тех, с кем тогда консультировался. Они так же ошарашены, как и я. Как врачи мы можем сделать только один вывод: данное исцеление не поддается никакому научному истолкованию. Сделать окончательные выводы скорее подобает тебе, священнику. А я, столкнувшись с этим явлением, которое представляется мне НЕВОЗМОЖНЫМ, вынужден допустить вмешательство сверхъестественных сил и признать, что это — чудо.

— Как? Чудо? — вырвалось у аббата.

Он не мог согласиться с доктором Февром. В ушах у него еще звучали слова архиепископа и укоры его собственной совести. Доктор, возбуждаясь все больше, не слушал его и горячо продолжал:

— Да, чудо! С этим согласится всякий разумный человек. Можешь на меня положиться, я обеспечу тебе самые что ни на есть убедительные подтверждения. Думая об этом фантастическом случае, я не вижу иной причины, кроме господа, которому ты служишь, иного орудия, кроме могущества веры, привлекшей взор создателя к его обездоленному созданию.

— Могущество веры... — рассеянно повторил священник.

— Я мог бы еще многое тебе сказать. После этого знамения у меня раскрылись глаза. Признаюсь тебе, что я очень изменился и чувствую, что пришла пора пересмотреть прежние убеждения. До сих пор я был, как говорится, свободомыслящий человек, не атеист, а скорее скептик. Все доказательства представлялись мне недостаточно убедительными, и я не верил, что истину можно обрести в сфере метафизики. Теперь я хочу публично покаяться. Сегодня я слишком волнуюсь и не, могу связно объяснить, что я чувствую; сперва мне необходимо привести мысли в порядок. Если позволишь, я приду к тебе через несколько дней: мне о многом надо с тобой поговорить.

Священник взглянул на него с изумлением и невольной завистью. Он невнятно поблагодарил. Ему было не по себе: он понимал, что это обращение неверующего тоже произошло благодаря вмешательству высших сил, но сам он чувствовал, что снова тонет в тревожной неуверенности и не умеет подобающим образом, от всего сердца, возблагодарить господа.

Домой он пошел пешком. На ходу снова и снова переживал в мыслях недавнюю сцену, воспоминание о которой было для него мучительно. Он призывал на помощь веру и опыт, напрягал ум в поисках вывода, который мог бы принять и сердцем, и рассудком. По роду своих занятий он привык постоянно требовать отчета у собственной совести. И вот он опять тщательно перебрал мельчайшие подробности чуда, заново вник во все обстоятельства, с беспощадной прямотой пытаясь понять обуревающие его укоры совести.

— Женщина меня умоляла. Я согласился, но через силу — поддался состраданию, слабости. Когда я простер руки и произнес твое святое имя, господи, в тот самый миг я попросил у тебя прощения, как за кощунство. От тебя у меня не может быть тайн. Я не верил. У меня не было веры. Я ни на секунду не допускал мысли, что ты можешь мне внять!..

У парня было застывшее, словно высеченное из камня, лицо, мертвые глаза. В нем не угадывалось ни проблеска рассудка. И вдруг под моими пальцами его веки задрожали; никакого посредника, кроме меня, не было... И в тот самый миг, когда я почувствовал, как по звуку моей молитвы, в которой не было веры, его глаза ожили, в то самое мгновение я все еще не мог поверить. Я, произносивший проповеди, чтобы убедить скептиков, я, исторгавший из самых глубин сердца и ума доводы, которые могли бы зажечь слушателей верой в твое безграничное могущество, — я усомнился, усомнился в тот миг, когда ты был со мной. И даже теперь я взываю к тебе — дай мне прочувствовать это чудо, не рождающее у меня в груди никакого отклика!

Аббат Монтуар крадучись вышел из церкви и тут же был замечен толпой калек. Они только и ждали его появления: облепив его со всех сторон, они принялись умолять, чтобы он призвал на них милосердие божье.

С тех пор, как исцелился слепой, минуло три месяца. В народе пошла молва о священнике-чудотворце. Какие бы меры предосторожности ни принимал аббат Монтуар, пытаясь проскользнуть незамеченным, ему всякий раз досаждали десятки несчастных, которые часами ждали, когда он выйдет из церкви. С каждым днем эта пытка становилась все мучительнее.

Сегодня он почувствовал, что не вынесет больше тоски, накатывающей на него при виде очередного калеки. Убогие хватали его за сутану и не отпускали. От них было не отделаться несколькими словами утешения, обращенными ко всей толпе. Им мало было обещания, что он за них помолится. Каждый требовал, чтобы священник взял его за руку, подвел к подножию алтаря, где господь явил уже однажды свое всемогущество. Каждый домогался, чтобы священник возложил руки на его болячку, повелел ему исцелиться и призвал провидение помочь именно его горю.

Он пытался от них отворачиваться. Разве не богохульство участвовать в этой церемонии, которую сам он считает преступным кривлянием? Неужели он снова посмеет повторить жест, заимствованный у самого Христа и праведнейших избранников божьих? Границы, отделяющие суеверие от истинной веры, казались ему размытыми. Неужели он отважится в десятый, в двадцатый раз воспроизвести этот обряд, который ужасает его, а у его духовных руководителей вызывает осуждение?

Архиепископ дал ему понять, что церковные власти не одобряют подобных опытов. После выводов доктора Февра, поддержанных авторитетнейшими из его коллег, после поданного в Академию доклада, в котором все ученые подтверждали факт сверхъестественного исцеления, скептицизм прелата несколько пошатнулся. Он представил отчет об этом случае в Рим, где его сначала встретили с недоверием, но после тщательнейшим образом изучили, приняв во внимание репутацию священника и серьезные доводы ученых. Ожидая решения папы, архиепископ сохранял величайшую сдержанность.

Аббат Монтуар поднял голову и попытался ускользнуть. Жалобные голоса зазвучали настойчивее. Шипы сомнений вонзались в самые глубокие слои его совести. В конце концов, вдруг господь и впрямь избрал его, недостойного, орудием славы божьей? Вдруг это было настоящее, истинное чудо? Какое право он имеет в таком случае отказывать простодушным верующим людям, которые просят его повторить тот жест и ту молитву, что однажды повлекли за собой вмешательство свыше? Уклониться — значит проявить чудовищную неблагодарность. Разве это не то же самое, что отрицать милосердие божье? Разве на этом пути не подстерегает его опасность греха?

Он смирился и уступил одному калеке на костылях, который умолял его особенно назойливо. Схватил убогого за руку. Потащил его в церковь, поставил на колени у подножия алтаря и возложил руки, произнося слова, исполненные гордыни. Но ничего не произошло. После чуда со слепцом сверхъестественная сила больше не проявлялась. Пристыженный, растерянный священник стоял, положив обе руки на безжизненную конечность. А другие несчастные уже толкались, спеша занять место калеки.

Одного за другим он подводил их к алтарю. Слава чудотворца обязывала его пройти крестный путь до конца. На каждую рану, на каждое уродство он возлагал руки, как делали некогда Христос и отцы церкви. Ему было ненавистно это место у подножия алтаря. После каждой попытки он насилу сдерживался — ему хотелось проклясть простодушную, безрассудную убежденность этих созданий, выбранить их за слепую веру, граничащую с безумной дерзостью, причинявшей ему невыносимое страдание; через силу он сохранял напускную кротость и оправдывался перед ними: дескать, чудо — это исключительная милость божья; он готов был взвыть от стыда, когда, возлагая руки, видел у них в глазах огонек бессмысленной надежды и когда, после предрешенной неудачи спроваживая их со словами утешения, замечал, как гаснут их взгляды, и читал на побледневших лицах отчаяние и злобу.

Ему удалось довести свой бунт до конца. Больше двадцати раз он повторял бесплодный жест и произносил безответные слова. Последней подошла женщина без явных признаков увечья. Она робко приблизилась к нему и после долгих колебаний попросила, чтобы он умолил бога даровать ей счастье материнства. Перед лицом такой беды он задрожал, как лист, и обратился в бегство, не в силах сдержать слезы ярости и отчаяния.

Он вернулся домой, выбирая улицы потемней, низко опустив голову, — ему страшно было подумать, что его могут узнать, как это уже несколько раз было: восторги его поклонников успели доставить ему некоторую известность.

Дома он склонился над записками доктора Февра, которые перечитывал каждый вечер. Доктор сам принес их ему; тогда же он объявил другу о своем решении вступить в лоно церкви и попросил у него наставлений — отныне он считал аббата своим духовным руководителем.

Священника ничуть не радовало это чудесное обращение. Он жадно окунулся в чтение записок. Он старался понять все подробности, не довольствовался общим представлением о докладе, а заставлял себя вникнуть в смысл каждого термина. Доклад его не удовлетворил. Снедаемый тревожным желанием обрести полную душевную безмятежность, он настолько жаждал во всем разобраться, что украдкой накупил учебников по медицине и специальных исследований по офтальмологии. Ночами он лихорадочно изучал все это. Чем больше знаний приобретал он в этой области, чем лучше представлял себе устройство зрительных органов, тем яснее становилось ему, что исцеление юноши невозможно объяснить причинами естественного характера, и тем яростнее он упорствовал в своих поисках, не смея признаться самому себе, что им движет надежда отыскать все-таки какое-то научное объяснение.

Сегодня вечером в его мозгу утвердился со всей бесспорной очевидностью единственный разумный, научный, неизбежный вывод.

— Никаких не может быть сомнений,—вслух произнес он. — Это чудо. Приходится верить. Я должен в это поверить.

Он закрыл книги и погрузился в молитву, стиснув голову руками и заставляя себя искать слова, которые хоть сколько-нибудь соответствовали бы огромному благодеянию, которого он удостоился. Но скоро он почувствовал, что не может больше молиться. Помимо собственной воли он снова и снова подыскивал естественные объяснения, все более невероятные, все более безрассудные. Его преследовали мысли об исключительных сочетаниях атомов, которые современная наука признает возможными в теории, которые можно интерпретировать с помощью математики, хотя стихийное образование этих сочетаний настолько маловероятно, что практически может считаться невозможным.

Он напомнил себе аргументы, которые приводил в собственной проповеди. Только высшая воля может послужить объяснением этого противоестественного случая, с человеческой точки зрения эквивалентного чуду. Он сам это сказал. Величайшие авторитеты в области науки пришли к такому же выводу... И все же — теоретически исключение вполне возможно! Он чувствовал, что мысли его заблудились в числах, в статистических закономерностях; он бессознательно пытался вспомнить то чудовищно малое число, которым один исследователь выразил вероятность случайного синтеза простейшей клетки. У него закружилась голова, когда он вообразил себе миллиарды разнообразнейших клеток, составляющих в сумме зрительный аппарат. Наконец ему открылась вся смехотворность этой последней надежды. Случайное совпадение—самая невозможная из" всех гипотез. Все отрасли науки с неизбежностью указывают на то, что произошло чудо. Он сам рассуждал с кафедры о так называемом конфликте между верой и разумом.

В настоящем случае вера и разум сошлись. С какой стороны ни подойти к вопросу — аббат с неотвратимостью убеждался в наличии божественного промысла. Он провел рукой по лбу, утирая пот, и с мучительным напряжением довел до конца благодарственную молитву. Когда он, так и не обретя мира в душе, собирался ложиться спать, ему принесли записку от архиепископа с приглашением на завтрашнее утро.

 

* * *

Едва он вошел к архиепископу, ему бросилось в глаза, как переменилось к нему отношение среди тех, кто окружал прелата. Раньше он с болью в душе чувствовал, что они преисполнены какой-то враждебной подозрительностью, которая разительно отличалась от слепого доверия, которым дарил его простой народ. А сегодня, не успели о нем доложить, первый викарий так и бросился ему навстречу, приветствуя его сердечно и почтительно.

• — Насколько мне известно, у монсеньора для вас превосходные новости. Ему хочется самому рассказать вам обо всем, но поверьте, я безмерно рад...

Тут по распоряжению архиепископа аббату Монтуару предложили войти. При его появлении прелат встал и поднял священника, который смиренно опустился перед ним на колени. Он смотрел на него восхищенно, но вместе с тем по-инквизиторски пытливо. Долгое время он молчал. Казалось, он решает в уме бесконечно важную задачу и все никак не соберется с духом, чтобы спросить о самом главном. Наконец он заговорил, и в голосе его тоже слышалась нотка почтения:

— Сын мой, я должен сообщить вам радостную новость. Знаю, что она преисполнит вас блаженства, и счастлив, что мне первому выпала честь вас известить.

Я получил пространное письмо из Рима касательно исцеления Жана Курталя. О ваших заслугах и ваших добродетелях отзываются с крайним благоволением. Чудесное исцеление было тщательно изучено с точки зрения самой просвещенной веры. Каждое обстоятельство было тщательно взвешено, высказывания медиков подвергнуты длительному добросовестному анализу. Вывод нашего святого отца сводится к тому, что данное исцеление по всем признакам сходно с чудом. Он не дал еще официального заключения — вы знаете, какую осторожность надлежит блюсти церкви в подобных делах, — но, судя по тону письма и по указаниям, которые в нем содержатся, мне представляется более чем вероятным, что таковое заключение вскоре последует. Святой отец велел передать вам, что его глаза устремлены на вас...

Возрадуемся же, сын мой. Величайшую милость явил вам господь. Вы наверняка заслужили ее вашими редкими добродетелями, и свет этой милости ложится на всех нас, служителей божьих.

— Монсеньор...— понурившись, пробормотал священник.

Какое уж там ликование: он чувствовал себя таким удрученным, словно это неопровержимое подтверждение, исходящее от высочайшего духовного лица, окончательно его добило.

— Монсеньор, я должен вам покаяться... В тот миг, когда я призвал имя божье, у меня не было веры. Я и в мыслях не допускал возможности вмешательства свыше.

Архиепископ долго смотрел на него, никак не показывая своего удивления. Наконец после продолжительного размышления он заговорил по-отечески наставительно:

— Пути его неисповедимы, сын мой. Я догадывался о ваших мыслях. Буду с вами так же откровенен. Когда вы рассказали мне об этом происшествии, я не поверил. Я тоже согрешил неверием. Откроюсь вам до конца: если бы я оказался на вашем месте, наверно, я испытывал бы те же сомнения и те же угрызения совести. Бог использовал этот случай, чтобы дать нам обоим урок, показав на примере поразительнейшего чуда могущество простодушной веры смиренной женщины и беспомощность таких, как мы. Возблагодарим его вдвойне: и за милосердие его, и за подтвержденное нашим святым отцом откровение, которое отверзло глаза нам обоим,— ведь и мы тоже были слепы.

Несколько секунд священник молчал, борясь с нерешительностью, а потом, рыдая, бросился архиепископу в ноги.

— Но я-то еще не убежден, монсеньор! Я по-прежнему сомневаюсь! Я видел собственными глазами, касался своими руками, но и тогда не поверил по-настоящему, что это сделал он! Когда наука дала мне неопровержимые доказательства, я усомнился в науке! Я исследовал это явление сам, в одиночку. Выбивался из сил, отыскивая изъян в рассуждениях или наблюдениях. Ничего не найдя, я подверг сомнению собственный разум! И сегодня, монсеньор... О какой демон живет в моей душе! Что я за человек! Какой из меня священник — я достоин большего презрения, чем презреннейший из атеистов!.. Сегодня, когда получено подтверждение от самого папы, когда наместник бога на земле возвел это чудо в догму, когда признать это чудо повелевает мне разум, вера, послушание, — даже сегодня я, вызвавший это чудо, переживший его, я, служитель божий, я, недостойный, словом, я — не могу в него поверить!

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

Пьер Буль (1912 г. р.).

Новелла “Чудо” из сборника “Рассказы об абсурде” (Париж, 1953) переведена на русский язык по изд.: Conteurs francais du ХХ° siecle. 1945—1977, М., 1981.

 

¹ Лаплас Пьер Симон, маркиз де (1749—1827) — французский астроном, математик и физик, автор гипотезы, представляющей солнечную систему как результат естественного развития материи.

² ...принадлежащий перу одного из наших выдающихся физиков. — Имеется в виду Шарль Фабри (1867—1945) — специалист по спектроскопии, фотометрии, интерференции.