§ 4. СЛОВО И БЫТИЕ. ПЛАТОНИЗМ НА СЛУЖБЕ ПРАВОСЛАВИЯ

Существенным компонентом гносеологических изыска­ний Булгакова является его учение о слове, мысли и язы­ке. Особое отношение к слову определялось характером его системы, в частности софиологией, в которой «Со­фия» представала как «подлинный» мир, идеальная онтологическая опора «здешнего» мира и «посредница» между богом и миром. Понимание Булгаковым Софии перекликалось с учением Платона об идеальном мире, что свидетельствовало о серьезном влиянии на него идей этого философа. Религиозно-онтологическая интерпрета­ция платонизма и конкретизация собственных воззрений на его традиционные проблемы получили у Булгакова специальное освещение в книге «Философия имени», на­писанной в начале 20-х годов, но опубликованной лишь после его смерти, в 1953 г.

Точку зрения Булгакова в этой работе можно квали­фицировать как очевидно платоновскую. Это было ре­лигиозно-философское изложение основных положений учения Платона об идеях; кроме того, здесь наряду с намерением синтезировать откровение и платонизм была развернута борьба с психологизмом и «монистиче­ской гносеологией». «Слово, — решительно формулиро­вал Булгаков одно из центральных своих положений, — есть мир, ибо это он себя мыслит и говорит, однако мир не есть слово, точнее не есть только слово, ибо имеет бытие еще и металогическое, бессловесное. Слово кос­мично в своем естестве, ибо принадлежит не сознанию только, где оно вспыхивает, но бытию, и человек есть мировая арена, микрокосм, ибо в нем и через него зву­чит мир, потому слово антропокосмично и, скажем точ­нее, антропологично» (45, 23—24). Для того чтобы ка­ким-то образом примирить не совсем ясное соседство определений человека одновременно и как «мировой арены» слова и бытия, и как бытия, по отношению к ко­торому слово антропологично, Булгаков и здесь заявляет об антиномизме слова, в котором «сращиваются» идеаль­ное и реальное, человеческое и космическое.

Слово для Булгакова — бытие первородное, оно ро­ждает себя самого в бытии и потому существует до вся­кого анализа, логики, гносеологии и философии. В та-

210

кой ситуации язык есть орудие и практическая манифе­стация бытия. Человеку как субъекту познания остается только именовать, говорить. Такое «познание» онтоло­гично и аналогично «познанию», вернее процессу имено­вания у Адама до его грехопадения, когда само слово означало рождение бытия и предметов, ему (слову) со­ответствующих. Но субъект познания у Булгакова все-таки лишен такой онтологической мощи, ибо «не мы говорим слова, но слова, внутренне звуча в нас, сами себя говорят, и наш дух есть при этом арена самоидеа­ции вселенной» (там же, 23).

Во многих пунктах учение Булгакова о слове-бытии созвучно хайдеггеровскому учению о языке, вернее хайдеггеровские идеи перекликаются с булгаковскими, так как последние были высказаны гораздо раньше. Соглас­но Булгакову, бытие само говорит о себе, «звучит», жи­вет через слово и в слове. Существует даже известная психология звучащего, разговаривающего бытия, психо­логия, находящая свое выражение в «состоянии слова». В то же время «они (слова. — В. К.) не адекватны ста­тически и динамически — своим предметам, они их столько же раскрывают, сколько скрывают, лгут о них, обманывают, и эта-то обманность слова есть один из источников ограниченности, относительности, неверно­сти всякого знания, а потому и дурной бесконечности его» (там же, 130). Проблема лжи, таким образом, пред­стает как проблема онтологии, как проблема состояния бытия; первородный грех стал другой (также «онтологической») причиной заблуждения, когда, по словам Булгакова, были повреждены органы космической речи, слух и язык.

Из всех философов «нового религиозного сознания» Булгаков был, может быть, самым имперсоналистичным мыслителем. В данном случае это особенно очевид­но. Бытие в своем слове и языке начинает жить через человека своей собственной жизнью. Бытие может скры­вать и открывать, лгать, замутняться, болеть, «голоса вещей» могут быть глухими, неясными. Психологизм за­воевывает себе нелегальное положение в онтологической религиозно-рационалистической гносеологии Булгакова. Рационалистической последняя может быть названа лишь в той мере, в которой бытие говорит, проявляет себя как слово-логос, слово-смысл. Но с другой сторо-

211

ны, человек здесь лишается разума и смысла в такой же степени, как и собственной психологии, слуху предна­значается выполнять функции, ранее принадлежавшие разуму, разум превращается в слух, в нечто слушающее, внимающее и переживающее «голос бытия». Однако н силу того, что человек остается поврежденным грехом, этот процесс далеко не прост и не безмятежен, он полон глухих предчувствий, искажений, неясностей. Обобщаю­щим понятием, способным обозначить коллизии, разыг­рывающиеся в процессе «вслушивания» в бытие, являет­ся понятие трагедии.

Оставляя в стороне вопросы чувственного и умозри­тельного познания, проблемы рационализма гносеологи­ческого и онтологического, философские проблемы грам­матики, а также специальный анализ логического субъ­екта, связки и предиката, элементарных суждений и другие вопросы, рассмотренные в этой книге, можно с уверенностью констатировать приверженность Булга­кова к объективному идеализму платоновского типа. Однако влияние Вл. Соловьева, кантианства и новейшей философской методологии серьезно осложнило взгляды Булгакова на познание. Не говоря уже о том, что он идет дальше — через платонизм — к поискам «перво­зданного» бытия досократиков, его платонизм в значи­тельной степени деформирован антиномизмом, интуити­вистскими и антропологическими утверждениями отно­сительно субъекта познания. Не случайно поэтому, что познавательное отношение в «Философии имени» трак­туется в итоге как один из аспектов бытия человека. А булгаковское утверждение типа: «В познании, от эле­ментарного до сложнейшего, содержится тройственный акт: глухого голоса бытия, звучания слова и соединения в акте познания этого толчка и этого слова — в имено­вании» (там же, 118—119) — следует рассматривать как применимое всего лишь к одному из срезов познания, имеющего гораздо более сложную структуру.

Оценивая логико-методологические и гносеологиче­ские построения Булгакова, можно сказать, что антино­мизм выполняет в его системе методологические и логи­ческие задачи, определяет ее структуру, ее архитектони­ку и план. Со своей стороны мистицизм и интуитивизм являются непосредственными гносеологическими орудия­ми; что касается гносеологических идей «Философии

212

имени», то они стоят либо особняком, либо используются для подкрепления реалистических (в средневековом смысле) положений Булгакова, а также в качестве ар­гументов для обоснования общей объективно-идеалисти­ческой его позиции в учении о бытии. Но вопрос о совме­стимости различных методологических и гносеологиче­ских положений системы остается все же открытым, что дает основания обвинить Булгакова в эклектизме. При этом ссылка на «тайну», на «принципиальную» незавер­шимость всякого философствования и невозможность по­строения «монистической гносеологии» только обнажает шаткость его философской системы.

213