§ 4 «РУССКАЯ ИДЕЯ» В АНТИКОММУНИСТИЧЕСКОМ МИФОТВОРЧЕСТВЕ БЕРДЯЕВА

Бердяевская интерпретация русской истории требует особо внимательного к себе отношения прежде всего вви­ду ее широкого использования буржуазными идеологами Запада. Вообще необходимо сказать, что своей относи­тельно высокой популярностью в странах Западной Ев­ропы и Америки Бердяев обязан прежде всего интенсив­ной рекламе его философии истории России. Среди за­падных интеллектуалов найдется не так уж много людей, верящих мистико-эсхатологическим схемам Бердяева. Однако довольно большое число из них склонно рассма­тривать Россию и СССР через призму его философии Причин этому много, и главная из них состоит в усилен­ной популяризации его идей буржуазными идеологами, что в свою очередь обусловлено резким антикоммуниз­мом и антимарксизмом бердяевского философствования Именно это определяет ценность его наследия в глазах буржуазных историографов, профессуры и гуманитариев «истеблишмента», реакционного духовенства Запада Значительная доля успеха писаний Бердяева связана с экспрессивно-энергичной манерой изложения им своих идей, довольно экзотичной смесью мистицизма, экзистен­циализма, антикоммунизма, аристократизма и анархиз­ма. Кроме того, Бердяев выступал в качестве свидетеля трех русских революций, как «бывший марксист», пророк «нового средневековья», «мирового кризиса» и «конца света».

Философия русской истории у Бердяева не выявляет общих и специфических особенностей развития русского общества, его материальной и духовной культуры, фор­мирования национальных традиций, социальной психоло­гии на основе анализа объективных социальных законо­мерностей, по-особому проявившихся в истории России История для него — это духовная история, выступающая в качестве квинтэссенции и основы всех остальных исто­рических событий и процессов. Но сама духовная исто­рия всего лишь феноменология, обнаружение и символи­зация некоторого «замысла», мистической «судьбы» Рос­сии.

172

Бердяев не объясняет, чем оправдана такая провиден­циалистская точка зрения. Он занят другим — доказа­тельством того, что Россия на протяжении всей своей ты­сячелетней истории развивалась постольку, поскольку ей была предначертана определенная судьба, поскольку ей суждено было явить миру «русскую идею», независимо от того, сознавала ли она это или нет, правильно или не­правильно, успешно или неуспешно стремилась реализо­вать эту «идею». Бердяевская доктрина «русской идеи» стоит в тесной связи с соловьевской философией истории России. «...Идея нации, — писал последний в книге «Рус­ская идея», — есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности» (109, 3). Суть «русской идеи», по Бердяеву, заключается в осуще­ствлении царства божия на земле, или, как писал еще в XV в. инок Филофей, идеи Москвы — Третьего Рима, т. е. в том, чтобы Россия стала религиозным (и государ­ственным) центром всего христианского мира. Другими особенностями бердяевской философии истории России были отнесение последней к «христианскому Востоку», а также постулат о существовании некой типологии «рус­ской души», фундаментальными чертами которой были объявлены «первобытное, природное язычество, стихий­ность бесконечной русской земли и православный, из Ви­зантии полученный аскетизм, устремленность к потусто­роннему миру» (27, 8).

Исходя из таких произвольных и ложных религиозно-мистических предпосылок, Бердяев и пытается просле­дить судьбу «русской идеи» в тысячелетнем интервале. В ходе саморазвертывания «русская идея» избирает в ка­честве своих хороших и плохих, достойных и недостой­ных, истинных и ложных агентов различные социальные классы, группы, отдельные личности или социальные ин­ституты. Характерной особенностью «русской идеи» ока­зывается ее пассивность. Несмотря на то что она задана России, «русская идея» относится к ней сугубо безраз­лично. Русская история предстает как цепь надчеловече­ских коллизий, наиболее существенные из которых связа­ны, во-первых, с «метафизикой русской души», во-вторых, с борьбой между государством и церковью, властью и интеллигенцией, в-третьих, с превращениями самой «рус­ской идеи» (в общественном сознании) из мессианской то в цезарепапистскую, то в атеистическую и коммунисти-

173

ческую. Так что бердяевская философия истории Рос­сии — это пестрый и произвольный набор идей, иллю­стрируемых фактами и событиями действительной исто­рии столь же произвольно и бессистемно.

Сначала Бердяев говорит о противоречивом характе­ре «русской души», имеющей в своей основе не только природный дионисизм (идея, явно навеянная Вяч. Ива­новым), но и религиозные инварианты: «Религиозная формация русской души выработала некоторые устойчи­вые свойства: догматизм, аскетизм, способность нести страдания и жертвы во имя своей веры, какова бы она ни была, устремленность к трансцендентному, которое относится то к вечному, к иному миру, то к будущему, к этому миру» (там же, 9). Затем среди этих неизвестно откуда и почему взявшихся стихий русской души появ­ляется мессианизм «русской идеи». «Искание царства, истинного царства, — утверждает Бердяев, — характерно для русского народа на протяжении всей его истории» (там же). Все это в свою очередь осложняется противо­речивым положением России как «христианского Восто­ка». «Русская идея» должна была осознаваться то как относящаяся к внутренним мотивам европейской цивили­зации, то к самобытному миру Востока. Противоборство этих двух тенденций в осознании «русской идеи» нашло свое выражение в борьбе славянофильства и западниче­ства как противоборство Востока и Запада: «в душе рус­ского народа происходила борьба Востока и Запада...» (27, 13).

В период царствования Петра I «русская идея» всту­пает в новую фазу развития благодаря расколу между народом, так и оставшимся, согласно логике Бердяева, восточноправославной мистической стихией, и «правящим слоем» нового европеизированного типа. Постепенно от последнего отделился «культурный слой», который во второй половине XIX в. получает наименование интелли­генции и превращается в главного носителя «русской идеи». Но и этому «духовному» слою общества вскоре суждено было расколоться и претерпеть массу превраще­ний ввиду того, что сама «русская идея» якобы была по­нята его представителями различным и противоречивым образом. Одновременно «культурный слой» (интеллиген­ция) оказался «раздавленным двумя основными сила­ми — самодержавной монархией сверху и темной массой

174

снизу» (там же, 21) ^*. Однако, несмотря на то что госу­дарственная власть и народ были названы Бердяевым «основными силами», вся эта мистическая история, слу­чившаяся с Россией, по существу определялась у него уже с середины XIX в. перипетиями «духовной борьбы» в среде русской интеллигенции. Потому и заключитель­ный, точнее предпоследний фазис фантастического ше­ствия «русской идеи» по необъятной равнине «русской души» вылился в мистико-интуитивное описание борьбы основных идейных направлений второй половины XIX— начала XX в.

Приступая к описанию этого этапа феноменологии «русской идеи», Бердяев отмечал, что последняя была выражена в доктринах, отражавших типологию «русской души», в частности таких ее «начал», как утопизм, ниги­лизм, анархизм, экстремизм, фанатизм и тоталитаризм. Заканчивается мистерия «русской идеи» постепенной внутренней поляризацией интеллигенции, в которой она осознается, с одной стороны, как... коммунизм, а с дру­гой — как «религиозное возрождение» (имеются в виду прежде всего социально-религиозные проекты «нового религиозного сознания»).

Во многих своих работах, особенно в «Русской идее», «Истоках и смысле русского коммунизма» и «Самопо­знании», Бердяев многословно и риторично описывал истоки и смыслы «русского коммунизма», мессианизма, идеализма и эсхатологизма, объясняя их судьбой «рус­ской идеи». Религиозно-мистическое сознание Бердяева превращало реальную историю России в сверхъестествен­ный процесс. События, объяснимые действительными че­ловеческими потребностями и объективными противоре­чиями общественной жизни, были истолкованы как «сим­волизация» неких мистических замыслов и идей. Вот почему феноменология «русской идеи» заканчивается У Бердяева столь же выспренным, сколь и смехотворным выводом: «Вместо Третьего Рима в России удалось осу­ществить Третий Интернационал...» (там же, 112). В итоге Бердяев признал крушение «русской идеи». Рус­ская история закончилась неудачей. Все было напрасно,

^* Нетрудно различить за бердяевскими рассуждениями отраже­ние реального положения русского либерализма начала XX в., кото­рое приняло здесь форму религиозно-мистической историософской конструкции.

175

и все было ни к чему — к таким пессимистическим и ни­гилистическим выводам пришел он в результате попытки проследить «судьбу» России. Все это вполне согласовы­валось с его идеей «неудачи истории», эсхатологизмом и призывами к «духовной», т. е. разрушающей объектив­ный мир, «революции».

Что касается причин такого крайнего извращения действительной картины мира, то главная из них заклю­чается в порочной методологии Бердяева. «Русская идея» проявляется как религиозно-мистический феномен, тогда как основные события русской истории служат ее симво­лизацией и манифестацией. В ходе мистификации Бер­дяевым русской истории она начинает превращаться в нечто неживое, светящееся, зыбкое и неестественное. Мы имеем здесь уже не реальную, полнокровную историю, а царство духов, движение персонифицированных и чаще всего ужасных, античеловеческих потусторонних («мета­исторических») стихий. Надуманность основных положе­ний историософии Бердяева бросается в глаза. Почему же эти фантастические конструкции имеют на Западе известную популярность и всячески восхваляются наши­ми идейными противниками? Основная причина — в по­требности идеологов современного империализма исполь­зовать антисоветизм и антимарксизм бердяевского насле­дия как идейное оружие в борьбе с мировой системой социализма.

Особое значение имеют также форма и способ изло­жения Бердяевым своих идей. Именно здесь он достиг особой изощренности, и именно в этом — один из секре­тов эффективности воздействия его книг на определенные круги современной буржуазной интеллигенции Запада, а также на некоторые группы верующих в нашей стране. Вот почему хотелось бы критически рассмотреть манеру изложения и способы внушения им своих интуиции и «прозрений».

Неискушенный читатель бердяевских работ оказы­вается объектом воздействия феномена, характерного для литературы «потока сознания», но проявляющегося в сфере достаточно для него необычной — в религиозно-эк­зистенциалистской и антикоммунистической литературе. Высокий темп, интуитивность, афористичность, своеоб­разная неупорядоченность изложения рассчитаны на то, чтобы поразить, шокировать читателя, сбить его с толку.

176

В результате ускользает обычно самое главное — посыл­ки автора; читатель как бы гипнотизируется неожидан­ными поворотами и переходами мысли, выводами и за­ключениями, представляющими собой вспышки религиоз­но-мистического воображения. Вокруг предметов, к которым обращается философско-религиозное сознание Бердяева, разыгрывается настоящая словесная буря. Суждения, выводы, интуиции, афоризмы, аналогии и па­раллели, метафоры и намеки размывают всякие четкие границы объектов, о которых идет речь. По форме это чаще всего краткие предложения, в которых одна и та же мысль может повторяться снова и снова через несколько таких же повторяющихся или похожих предложений. Со­здается впечатление нерасчлененности, «синтетичности» целых абзацев, а порою и книг Бердяева. Итогом являет­ся попытка описания «опыта переживания» личностного, исторического или божественного. Это описание мозаич­но. У Бердяева феноменологическая и образно-интуитив­ная дескрипция крайне подвижна, стихийно-иррацио­нальна. Она подобна ряду вспышек в сознании. Но вспышка была бы вполне уместна, если бы освещала предмет, а не ослепляла читателя. Более того, в сознании остается не след освещенного предмета, а след вспышки, которому соответствует впечатление: «что-то, кажется, реальное и яркое там было». В этом один из способов одурманивающего, «магического» эффекта работ Бер­дяева.

«Хитрость» этих описаний состоит в том, что они за­ключают в себе философские, религиозные, идеологиче­ские, а нередко и открыто классовые и политические пред­писания и указания, причем указующе-предписывающий характер дескрипций навязчив. Необычность давления на сознание читателя ведет к возрастанию эффективности воздействия. Читатель-неспециалист чаще всего художе­ственно и «импрессионистично» воспринимает его работы, что по существу уже означает победу той манеры, стиля и способа прочтения и усвоения, которые предлагает Бер­дяев.

Рассмотрим одно из типичных историософско-анти-коммунистических его высказываний. «Противоречивость русской души, — пишет он в «Истоках и смысле русского коммунизма», — определяется сложностью русской исто­рической судьбы, столкновением и противоборством в ней

177

восточного и западного элемента. Душа русского народа была сформирована православной церковью, она получи­ла чисто религиозную формацию. И эта религиозная фор­мация сохранилась и до настоящего времени, до русских нигилистов и коммунистов. Но в душе русского народа остался сильный природный элемент, связанный с необъ­ятностью русской земли, с безграничностью русской рав­нины» (27, 8).

Цитата эта начинается с утверждения о «противоре­чивости русской души». Эта противоречивость описывает­ся на абстрактно-неопределенном уровне как столкнове­ние и противоборство «восточного и западного элемента». В следующем предложении речь идет уже о другом — о влиянии православия на «русскую душу», но по инер­ции кажется, что освещается все то же противоречие. Далее поток предложений, то ли связанных, то ли не свя­занных между собой, нарастает. Возникает своего рода вихревое движение: «Душа русского народа была сфор­мирована православной церковью, она получила чисто религиозную формацию». Эта состоящая из двух почти тавтологичных по смыслу предложений фраза создает впечатление чего-то раскручивающегося. Почти тавтоло­гичность заключается в замене во втором предложении слов «православной церковью» более сильным и катего­рическим утверждением: «чисто религиозную формацию». Это утверждение повисает в воздухе и противоречит все­му сказанному до и после, но поток мыслей, слов и суж­дений слишком стремителен, причем этот поток ни на что уже не опирается, он развертывается и несется в «безос­новности», поддерживая себя все новыми «завихряющи­мися» предложениями. Степень смещения смыслов и ак­центов возрастает, но так как возрастает и частота их введения в один и тот же абзац, то этого, предполагается, не замечает летящая за бердяевской мыслью-страстью-воображением мысль читателя: «И эта (!) религиозная формация сохранилась и до сегодняшнего времени, до русских нигилистов и коммунистов». За какие-то считан­ные секунды в сознании читателя проносятся глобальные феномены: «русская душа», «западные влияния», «вос­точные влияния», «православная церковь», «религиозная формация русской души», «русские нигилисты» и «ком­мунисты». В калейдоскопе огромного исторического мас­штаба — от начала русской истории до XX в. — все сме-

178

шивается, сочетается и ассоциируется. Например, «ниги­листы и коммунисты» — какая легкая, будто случайная (лишь по созвучию) связь, но такое соседство понятий, не имеющих между собой ничего общего, повторяется не­однократно, навязывая читателю прочную антикоммуни­стическую ассоциацию и стереотип. И читатель не успе­вает этого заметить, ибо мимолетное, по видимости, на­чало не тревожит и не задерживает его внимания.

Далее: «Но в душе русского народа остался сильный природный элемент, связанный с необъятностью русской земли, с безграничностью русской равнины». Прежде все­го это «но». Такое обычное для Бердяева «но» поражает больше всего, так как противоречит всему сказанному до этого. Однако на поверхности результат опять в пользу Бердяева. Разве не экстравагантным выглядит этот го­ловокружительный перелет, пикирование из «чистых сфер» на грешную землю, и не просто на какую-то аб­страктную землю, а на необъятную русскую «равнину»? Вслед за Бердяевым читатель должен совершить несколь­ко прыжков. Основные остановки: «русская душа», «вос­точные и западные элементы», «православная церковь», «русские нигилисты и коммунисты», «русская равнина». И все это — за время прочтения одного абзаца.

В процессе «скакания» бердяевской мысли в ней про­исходит масса самых различных смешений и превраще­ний. Одно из них — превращение географических понятий в философско-психологические. Со своей стороны фило­софские и социологические категории начинают ассоции­роваться и даже сливаться с географическими. Особенно охотно Бердяев употреблял словосочетание «география русской души». Напав на эту «золотую жилу» — сочетать термины географии с понятиями религиозной феномено­логии и психологии, — Бердяев долго не может остано­виться. «Для русского народа одинаково характерен и природный дионисизм, и христианский аскетизм... Пей­заж русской души соответствует пейзажу русской земли. Русские историки объясняют деспотический характер русского государства этой необходимостью оформления огромной, необъятной русской равнины» (27, 8).

Здесь уместно сделать два замечания. Первое: если уж быть последовательным в проведении принципа пере­носа особенностей природы на национальный характер и национальное сознание, то точнее было бы говорить не

179

о крайностях «русской души», а о ее уравновешенности («равнина»), но и к равнине русскую душу не сведешь. В России есть и холмы, и горы, и реки. . . Крайности, ко­торые приписывает Бердяев национальному характеру (мессианизм и анархизм, дионисизм и аскетизм, религи­озность и нигилизм, бунтарство и рабская покорность), их резко выраженная динамика, борьба и т. п. были бы более присущи, согласно этой методологии, народам, жи­вущим в условиях резких перепадов высот, среди глубо­ких ущелий и горных вершин, но не нации, формировав­шейся по преимуществу в среднерусской полосе. Во-вто­рых, показательно замечание, сделанное как бы мимохо­дом, но в то же время так, как если бы мысль, в нем вы­раженная, была общепринята и несомненна: «Русские историки объясняют деспотический характер власти...» и т. д. Кто же эти «русские историки»? Известно, что большинство ведущих историков дооктябрьской России (Б. Чичерин, К. Кавелин, С. Соловьев, В. Ключевский, П. Милюков и др.) в основном принадлежали к «юриди­ческой школе» русской историографии. И уж во всяком случае ни для кого из них мистически понятый геогра­фический фактор не был главным методологическим принципом. Так что ссылка на русских историков здесь совершенно неуместна. Бердяевские методы убеждений и доказательств допускают порой такие вольности, от ко­торых постарался бы уберечься любой, дорожащий по­следовательностью своей мысли, литератор. Не является исключением такое, например, утверждение Бердяева: «У русских «природа», стихийная сила, сильнее, чем у за­падных людей...» (там же, 8). Спрашивается, что озна­чает и на что опирается это «сильнее»?

Большинство приемов Бердяева-литератора сводится к стремлению навязать истину двумя, с первого взгляда противоположными, способами: либо лобовыми, безапел­ляционными «сверхсмелыми» утверждениями, «доказа­тельная сила» которых в смелости и воинственности их бездоказательности: «доказательство» здесь — в автор­ском волевом усилии, в напоре страстей и т. п.; либо в «подсовывании» постулатов, точек отсчета, базовых оце­нок «с тыла», «за спиной», т. е. минуя разум и аналити­ческую способность читателя. Конкретные методы такого «подсовывания» многочисленны; для того чтобы их вы­явить, необходим специальный анализ. Но наиболее ча-

180

сто встречающийся — это метод «вкрапливания» оценок и выводов в описание. Читатель проскакивает эти вкрап­ления, не успевает или забывает спросить о том, каковы основания не только оценок и выводов, но и каковы осно­вания самого феномена, описанию которого посвящаются тысячи врывающихся в сознание слов. Общим же прие­мом убеждения является у Бердяева иррационализм, по­нятый в широком методологическом и стилистическом смыслах.

      Характерной особенностью методологии Бердяева-«персоналиста», особенностью, о которой он сам едва ли подозревал и которая явно противоречит его персонализ­му, является торжество своеобразной античеловеческой имперсональной стихии во многих его работах. Имперсо­нализм связан здесь не с преклонением перед родовым или натуралистическим началами, с противопоставле­нием природного, общего или безликого — человеку, «я». Этот имперсонализм — результат сложного и ненамерен­ного сочленения иррационалистических, мистических и феноменологических мотивов с приверженностью к эмо­ционально-психологическому описанию различных «пра­феноменов», имеющих обобщающий или собирательный характер. Фактически большинство работ Бердяева по­священо не проблеме конкретно-индивидуальной, непо­вторимой личности, за которую, как ему казалось, он по­стоянно боролся, а «метапсихологическим» процессам, происходящим в «ноуменальных» сферах с реалистически (в средневековом понимании этого термина) описывае­мыми явлениями и идеями. В работах по истории и соци­альной философии это особенно заметно. Они до отказа заполнены ожившими, «одушевленными» идеями: «рус­ская идея», «идея империи», «религиозно-мессианистская идея царства», «идея Москвы — Третьего Рима» и др. В спиритуалистической атмосфере ведут призрачное су­ществование различные «сознания» (народные, интелли­гентские, религиозные и т. д.). Например: «Основное столкновение было между идеей империи, могуществен­ного государства военно-полицейского типа, и религиоз­но-мистической идеей царства, которое уходило в подзем­ный слой, слой народный, а потом... в слой интеллиген­ции. Столкновение между сознанием империи, носите­лем которой была власть, и сознанием интеллигенции будет основным для XIX века» (там же, 14).

181

Идеи, почти в платоновском смысле, как подлинные реальности, вступают у Бердяева в борьбу, они транс­формируются, входя в один «слой», уходя из других «слоев» и т. п. Динамика идей-явлений оказывается первичной, более существенной и значимой. Личности, социальные группы, классы, народ как действительные материально-духовные силы не выступают в бердяевских работах в качестве таковых и «оживают», лишь посколь­ку существуют эти «феномены», своего рода феномено­логически-экзистенциальные универсалии, «экстрареаль­ные» реальности.

Методология Бердяева осложнена еще и за счет включения в нее ряда субметодов (эмоционально-образ­ное осмысление, диалогизм и драматизм, религиозный символизм). Последний используется и как элемент об­щей иррационалистической гносеологии, и в форме утвер­ждений о «символике», в которую якобы облекаются яв­ляющиеся идеи. Так, Бердяев говорит о символике мес­сианской идеи «Москвы — Третьего Рима» или символике исторических сил, власти и т. д. Символические наклон­ности Бердяева сказываются и в обилии безличных пред­ложений: «В этот период в России XIX в. пытались хри­стиански обосновать социализм...», «верили, что в мол­чаливом, в бессловесном еще народе скрыта великая правда о жизни...», «между верхним и нижним этажами русской культуры не было ничего общего, был полный раскол. Жили как бы на разных планетах» (27, 23; 14—15; 91).

Идеализация и мистификация достигают максимума, когда речь у Бердяева идет о культуре и действительно духовных образованиях. Рассмотрим фразу: «Русская мысль, беспочвенная и бунтующая, была в XIX веке вну­тренне свободной и дерзновенной, не связанной тяжелым бременем с традицией, внешне же стесненной и часто го­нимой» (27, 21—22). Она характерна своей абстрактно­стью, в ней говорится о некой общей, «одушевленной» русской мысли, которая в своей «общерусскости» и «над­классовости» теряет свою реальную структуру, свои ре­альные корни и реальных носителей. Почти невозможно отделить в этом случае метод от его содержательной реа­лизации, так как описывается нечто и в самом деле ду­ховное — русская мысль.

Когда речь идет о подобных феноменах, они превра-

182

щаются под пером Бердяева в гораздо более абстракт­ные, субъективированные и «одухотворенные» явления, чем аналогичным образом идеализируемые им факты и процессы материальной истории. В слове «одухотворе­ние», по сути очень емком и хорошем, в данном случае приходится усматривать негативный смысл, так как «оду­хотворение», как его производит Бердяев, — это скорее «опривиденивание», мистификация; все, что попадает в сферу его «описаний», начинает жить неестественной призрачной жизнью. В своей одержимости идеализмом Бердяев проделывает довольно-таки жуткую операцию: он превращает живые явления в ходячие, двигающиеся скелеты. Говоря о явлениях духовной культуры, он раз­рубает их связи с объективной материальной реально­стью, во всех остальных случаях он «счищает» и «сре­зает» с фактов и процессов истории их живую историче­скую плоть, сводит их до существования призраков. Иными словами, он так «одухотворяет», что, кроме «духа», вернее скелета духа, ничего не остается, и всякая попытка конструктивно продумать любую его мысль ни­чего не дает, ибо такие мысли-призраки как вода меж пальцев утекают и исчезают, не задерживаясь даже в сфере воображения и фантазии. Если же к ним отнестись недостаточно критично, то все эти фантомы захватывают человека, удерживая его в мире иллюзий и заблуждений. У Бердяева не было настоящей ответственности перед Россией и ее историей. Ведь он видел «исход» России в исчезновении ее в каком-то апокалиптическом круше­нии. Пребывая в мистических и метафизических сферах, Бердяев пытался оттуда разглядеть в национальной исто­рии и сознании то, что хотя бы в малейшей степени могло подкрепить его витающие над жизнью схемы. Трудно предположить, чтобы он не понимал, что его тенденциоз­ные манипуляции с историческими фактами, конструиро­вание ничем не обоснованных аналогий и схем способ­ствовали распространению и закреплению в обществен­ном сознании дореволюционной России консервативных сторон ее жизни. Твердя о мессианизме, он пытался представить его как универсальный фактор русской исто­рии; проповедью национализма Бердяев подогревал бур­жуазно-националистические настроения; говоря об апо­калиптизме, экзистенциализме и экстремизме русской души, он вносил страшную путаницу в сознание людей,

183

не разобравшихся в сложных перипетиях классовой борь­бы предреволюционного, революционного и переходного периодов русской истории. Будучи ренегатом буржуазно­го демократизма, он большую часть своей жизни воевал с идеями демократии и равенства, пытаясь доказать не только их ошибочность и вредность, но и отсутствие вся­ких демократических начал в «русской душе», и это осо­бенно охотно используется врагами СССР с целью при­нижения социальных и духовных достижений нашей страны.

Работая над разрушением прогрессивного наследия русской культуры, Бердяев, с другой стороны, способство­вал созданию такого чудовищного образа России, рус­ского, русской истории, что и сегодня туман этих образов еще не развеялся в сознании значительной части запад­ных интеллигентов. Россия для консервативного, либе­рального и конформистски настроенного интеллигента Запада предстает через призму бердяевских описаний как загадочный и непостижимый даже для самого себя зверь, одержимый мистическими, анархическими, нацио­налистическими и апокалипсическими страстями. Нор­мальному человеку все это может показаться бредом, но в том-то и дело, что сама сегодняшняя жизнь буржуаз­ного Запада в основе своей анормальна. Она все больше иррационализируется и дегуманизируется, неуклонно на­сыщаясь мифами, предрассудками, мистикой и чертов­щиной любого (от примитивного до изощренного) каче­ства. Если же принять во внимание систематическую религиозную и антикоммунистическую пропаганду, одно­стороннюю информацию о Советском Союзе, тенденциоз­ную подборку произведений русской художественной ли­тературы и т. п., то легко себе представить, сколько лжи, иррационального, мифического витает в атмосфере бур­жуазного общества. И в этих условиях фантасмагория Бердяева начинает восприниматься как нечто хотя бы отчасти отражающее действительный мир России и СССР.

Подводя итоги, следует сказать, что хотя Бердяев много говорил о творчестве, его восприятие русской исто­рии и современности было нетворческим и реакционным, так как его деятельность как литератора и религиозного мыслителя всегда была направлена на реставрацию кон­сервативного и отжившего.

184