§ 3. В БОРЬБЕ ПРОТИВ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ИСТОРИИ: ИСТОРИОСОФСКИЕ КОНСТРУКЦИИ БЕРДЯЕВА

Религиозно-идеалистические воззрения Бердяева так и не приобрели законченного и систематизированного вида, оставшись в целом «плюралистической» реакцион­но-романтической реакцией на общий кризис империа­лизма и крушение самодержавно-капиталистической Рос­сии. Между тем среди вопросов, которым Бердяев уделял особенно много внимания, были вопросы историософии. Это было обусловлено его настойчивыми поисками смыс­ла как конкретно-исторических событий конца XIX — первой половины XX в., так и смысла всей мировой исто­рии.

Историософское мышление имеет у Бердяева два из­мерения — религиозно-мистическое и культурологиче­ское. Первое вытекало из общей религиозной ориентации философа, второе оказывалось результатом идеалистиче­ского восприятия исторической реальности, духовные процессы которой («культура») истолковывались в каче­стве квинтэссенции и подлинного содержания истории, а материальная жизнь общества и индивида либо вообще игнорировалась, либо третировалась как нечто ужасное и требующее «преодоления». Это была спиритуалистиче­ски-теологическая точка зрения, которая, по словам Мар­кса, «отделяет мышление от чувств, душу от тела, себя самое от мира, точно так же она отрывает историю от естествознания и промышленности, усматривая материн­ское лоно истории не в грубо-материальном производ­стве на земле, а в туманных облачных образованиях на небе» (1, 2, 166).

Основная историософская схема Бердяева не отлича­лась особой оригинальностью, так как была связана со специфическим объяснением соответствующих библей­ских мифов. Она не только «объясняла» начало истории, но и указывала пути ее свершения и цель. Согласно этой схеме, проблема «христианство и гуманизм» выступала как основная коллизия истории, вокруг которой развива­лись ее основные тенденции в последние столетия. Од­нако «начало» истории, ее решающие события и исход связывались с вхождением в историю метаисторического.

167

В целом изменение историософских взглядов Бердяева проходило в ходе разработки им методологических про­блем «истолкования истории». По мере нахождения отно­сительно четких положений на этот счет сама схема, не меняясь существенно в своем содержании, приобретала все более очевидную субъективно-идеалистическую окра­ску.

Впервые более или менее развернутые идеи филосо­фии истории были высказаны Бердяевым в книгах «Но­вое религиозное сознание и общественность» и «Филосо­фия свободы». Если первая касалась в основном «при­кладной» историософии: проблем государства, власти, революции, общественных отношений и т. п. — и если спе­цифика историософской схемы состояла здесь в подчер­кивании необходимости «нового откровения» и «Третьего завета», то в «Философии свободы» общие идеи о смысле истории разработаны более детально и занимают само­стоятельное место. История, писал Бердяев, началась после грехопадения, «тайна» которого в свободе челове­ка. «Начало» истории связывалось им с качественным изменением всего бытия, которое стало испорченным, объективным, временным. Таким образом, история пони­малась и как «испытание» свободы, и как «болезнь бы­тия», имеющая свою хронологию. Истолкование истории как болезни бытия с этого времени сопровождалось рез­кой критикой всего посюстороннего. Причем поскольку Бердяевым была избрана религиозно-мистическая точка зрения на историю, он отказался от поиска имманентно­го источника ее развития: она лишилась внутренней жиз­ни и стала управляться с небес. Тем самым Бердяев ли­шил смысла и ценности не только материальную, но и духовную жизнь людей в пределах действительной исто­рии.

Нельзя, однако, сказать, что в этот период Бердяев просто призывал к бегству из истории и «разрушению» мира. «Новое религиозное сознание, — еще оговаривался он, — должно понять великий смысл исторического тру­да». Этот «великий смысл» усматривался в «нейтральном прогрессе очеловечения», в возможности выявления «пу­тем исторического прогресса сверхчеловеческих сил» (12, 192—193).

Но и в этом случае история лишалась самодостаточ­ности и собственного смысла. Более того, Бердяев пред-

168

рекал, что, несмотря на «устранение» в ходе человече­ского прогресса «непосредственных» последствий перво­родного греха и выхода из «первобытного зверства и рабства», «тоска усилится, радости будет еще меньше, ужас пустоты и небытия достигнет размеров небывалых. Внутренняя отчужденность и внешняя связанность будут возрастать по мере внешнего освобождения и насиль­ственного соединения людей» (там же, 194). Решающие моменты истории были отнесены им в область вневремен­ного и надмирного. Эти узловые пункты — грехопадение, искупление и окончательное спасение — рассматривались как «метаисторические» моменты, предопределяющие историю, хотя вопрос о том, что заставляло людей внутри истории двигаться именно в указанном направлении, был оставлен без внимания.

Отличительная особенность историософских представ­лений Бердяева состояла в резкой волюнтаристической критике объективной реальности, в том числе и объек­тивной реальности истории. Волюнтаризм этот вытекал из идеалистического учения о свободе, которая якобы превратилась в необходимость объективного мира в ре­зультате «свободно совершенного греха». «Актом свобод­ного избрания порожден порядок необходимости», — пи­сал Бердяев в 1911 г. (там же, 61). Критика истории как объективной реальности сочеталась у Бердяева с напад­ками и на все секулярные концепции мировой истории, в том числе и на гуманизм как культурно-историческое и мировоззренческое явление. Если человеческая истори­ческая практика интерпретировалась не более как углуб­ление водораздела между добром и злом и бессознатель­ная подготовка человечеством почвы для окончательной битвы бога и дьявола, то явление Христа было названо точкой, предварявшей конец истории. Христос, согласно Бердяеву, явил миру образец единства земного и небес­ного, а также указал путь спасения.

Историософские высказывания Бердяева имели ско­рее характер пророчеств о грядущем «конце света», чем философских размышлений. В этот период решение им вопроса о смысле истории не было оригинальным, так как ведущие идеи были позаимствованы у Вл. Соловьева и Мережковского. Надежды на «окончательное спасение» возлагались на «богочеловечество»: «Богочеловечество, совершенное соединение человечества с божеством, мо-

169

жет явиться лишь результатом проникновения св. Духа в путь истории и культуры» (там же, 196—197). Будучи исполнением «Третьего завета», оно, по Бердяеву, долж­но осуществиться как «новая и вечная теократия». О зна­чительном влиянии реакционных историософских кон­струкций Вл. Соловьева говорит и объективно-идеалисти­ческое понимание бога как «становящегося абсолюта». Рассуждения о соловьевской идее «мировой души» («Со­фии»), столь нехарактерные для позднего Бердяева, так­же занимали существенное место в «Философии сво­боды».

Но уже в работе «Смысл истории» (1923) преобла­дает субъективно-идеалистическая точка зрения на исто­рию. Подлинное схватывание «исторического», писал здесь Бердяев, возможно только в процессе углубления в историчность субъекта, которая объявлялась первичной по отношению к объективной истории. Цель познания истории, согласно Бердяеву, заключается в «опознании» существа «исторического» как особой реальности. Исто­рия — это «особая и высшая духовная действительность», а «историческая материальная сила есть часть духовной исторической действительности» (16, 23). В отношении субъекта исторического познания был выдвинут тезис: «Человек находится в историческом, и историческое на­ходится в человеке» (там же). Однако далее Бердяев призывает преодолеть эту двойственность субъекта и объекта (истории). «Для того, чтобы проникнуть в эту тайну «исторического», — настаивал Бердяев, — я должен прежде всего постигнуть это историческое и историю, как до глубины мое, как до глубины мою историю, как до глубины мою судьбу» (там же, 25). Если отвлечься от претензии отыскать некую «тайну» истории, в мысли этой много глубокого и интересного. Действительно, история, как отмечали в свое время классики марксизма, не есть некая особая надчеловеческая сила или особая личность (см. 1, 2, 102). «...История, — писал В. И. Ленин, — вся слагается именно из действий личностей, представляю­щих из себя несомненно деятелей» (2, 1, 159). Вместе с тем люди не являются внеисторическими деятелями, потому и сама попытка рассматривать историю как изо­лированный от личности (в том числе и личности иссле­дователя) процесс несостоятельна и ложна. Бердяев же «перегибает палку» в другую сторону, сводя историч-

170

ность субъекта к его способности «ассимилировать» исто­рию своим сознанием, причем ассимилировать не столь­ко в моральном смысле ответственности за происходящее в мире, сколько в «онтологическом». Характерно в этом отношении утверждение Бердяева: «Мы... конструируем ее (историю. — В. К.) в большей зависимости и большей связи с внутренними состояниями нашего сознания, внутренней его широтой и внутренней его глубиной» (16, 33).

Бердяев, несомненно, обладал чувством истории, но оно получало у него ложное выражение, потому что дей­ствительная история имела для него, так же как для Ро­занова и позднего Булгакова, наименьшую ценность. В глазах Бердяева она приобретала мистический и мрач­ный колорит: «Историческое познание и философия на­правлены в сущности не на эмпирическое, — они имеют своим объектом загробное существование... Это есть об­ращение к потустороннему миру» (там же, 27).

В конечном счете Бердяев отказался от понимания истории как прогрессирующего процесса увеличения ма­териальной и духовной силы человека, роста и обогаще­ния его сознания и самосознания. Иначе говоря, история не рассматривалась им как естественный способ бытия человека. Она была объявлена мифом. Мифом в смысле сплошного заблуждения человечества, мифом в смысле провиденциальной «запрограммированности» историче­ского процесса, мифом в смысле невозможности рацио­нального ее познания и ориентации в ней. Именно это имел в виду Бердяев, когда говорил об истории как «осо­бой реальности»: «история есть миф — реальность иного порядка, чем реальность объективной эмпирической дан­ности» (там же, 29). Бердяевская историософия по суще­ству антиисторична, так как строится в «перспективе» обреченности и конца света. Бердяев усматривал в «кон­це истории» «абсолютное» вознаграждение за все те исторические поражения буржуазно-помещичьего бытия, которые представлялись ему «неудачей» истории вообще, К этому можно добавить, что Бердяев оказался антиис­торичным философом еще и потому, что не смог (а скорее всего не пожелал) применить принцип историзма к своей собственной философии, как определенному религиозно-философскому продукту самодержавно-империалистиче­ской России конца XIX — начала XX в.

172