Кувакин В. А. § 4

§ 4 РЕАКЦИОННАЯ РОЛЬ БОГОИСКАТЕЛЬСТВА

В ГОДЫ ПЕРВОЙ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

И ЕЕ ПОРАЖЕНИЯ

Богоискательство не сыграло какой-либо заметной положительной роли в буржуазно-демократической революции 1905 г.: антисамодержавные настроения вполне уравновешивались в нем чувствами антимарксистскими и антипролетарскими, поэтому «акт 17 октября» был воспринят кадетами и представителями «нового религиозного сознания» как удобный повод для того, чтобы заявить об «окончании» революции и о бессмысленности дальнейших выступлений трудящихся против царизма. Впоследствии, оценивая историческую роль русского либерализма и его идеологов, В. И. Ленин с убийственной иронией писал: «Эти трусы, болтуны, самовлюбленные нарциссы и гамлетики махали картонным мечом — и даже монархии не уничтожили!» (2, 44, 145). «Политическая совесть» и «политический ум» богоискателей, в большинстве своем примыкавших к кадетам, состояли, по словам В. И. Ленина, «в том, чтобы пресмыкаться пред тем, кто сейчас сильнее, чтобы путаться в ногах у борющихся, мешать то одной, то другой стороне, притуплять борьбу и отуплять революционное сознание народа, ведущего отчаянную борьбу за свободу» (там же, 12, 289). Декабрьское вооруженное восстание в Москве, дальнейшее развитие революционных событий в России, а после поражения революции захлестнувшая страну жестокая реакция царизма — все это в совокупности повлекло за собой решительное изменение социальной психологии буржуазно-помещичьей интеллигенции, решительную переоценку ею задач, целей общественного развития и даже философии истории России.

Одним из первых с попыткой такого пересмотра выступил П. Струве. Социальные взгляды Струве не были связаны с определенной религиозно-философской программой. Он признавал правомерность и необходимость мистики, защищал религиозную веру, считал религию важнейшим фактором общественной жизни, но никакого систематического выражения религиозность Струве в его многочисленных очерках и статьях не получила. В лагере богоискателей Струве занимал особое место. Он всегда оказывал большое влияние на социально-полити-

ческие взгляды ведущих его представителей: Бердяева Булгакова, Франка и др. Струве, кроме того, был тесно связан с «новым религиозным сознанием» организационно. Он был вдохновителем и участником важнейших сборников религиозно-философских буржуазных идеологов: «Проблем идеализма» (1903), «Вех» (1909), «Из глубины» (1918).

В 1908 г. Струве откровенно и прямолинейно заявлял: «В дни ноябрьского (1905 г. — В. К.) опьянения революционными речами вся та интеллигенция, которая находилась вне кадров присяжной «революции», и в том числе и кадеты, должны были не стоять в стороне и мудро качать головой, а в мертвой схватке сразиться с революционным безумием, повести — перед народным сознанием — беспощадную борьбу с ним. Люди, которые так думали и так чувствовали в то время, находились, к сожалению, в полном одиночестве» (117, 41). «Великий мастер ренегатства», как называл его Ленин, и здесь, как обычно, писал с изрядной долей лжи и лицемерия. «Интеллигенция», которую имел в виду Струве, не находилась в одиночестве в своей оппозиции и нападках на революцию. Как часть буржуазии, она выступала против революционных масс, а в период реакции стала верной прислужницей самодержавия и контрреволюции. «Нигде в мире, может быть, буржуазия, — писал В. И. Ленин, — не проявила в буржуазной революции такого реакционного зверства, такого тесного союза со старой властью, такой «свободы» от чего-нибудь хоть отдаленно похожего на искренние симпатии к культуре, к прогрессу, к охране человеческого достоинства, как у нас...» (2, 16, 65).

Специфическим признаком извращенности религиозно-философского сознания буржуазной интеллигенции явилась тенденция рассматривать все наиболее актуальные проблемы идейной борьбы, общественной жизни и даже философию истории России через призму вопроса о роли и сущности интеллигенции. Причина такого подхода состояла не только в том, что передовая русская интеллигенция с середины XIX в. играла действительно выдающуюся роль в жизни общества, но и в том, что «новое религиозное сознание» намеренно рассматривало ее как единую, замкнутую, едва ли не сектантскую прослойку, которая тем не менее должна духовно руководить

массами и вести их за собой. И коль скоро роль «бессословной» интеллигенции — «соли земли русской» — объявлялась основной для судеб России, то, следовательно, отечественная история, ее перспектива оказывалась зависимой в решающей степени от религиозных (или атеистических), философских, моральных, социологических воззрений и политических действий интеллигенции. Другими словами, вся общественная жизнь России ставилась в зависимость от «интеллигенции вообще», превращалась как бы в ее внутреннее дело.

Обсуждая проблему интеллигенции, богоискатели скорее умышленно, чем по недоразумению создали ряд двусмысленностей. Во-первых, то они относили самих себя к одному из направлений интеллигенции, то говорили об интеллигенции как бы со стороны, не причисляя себя к ней. Во-вторых, то они усматривали свои истоки (отчасти) в революционно-демократической, то в религиозно-идеалистической либеральной и консервативной интеллигенции. Этот, по выражению Ленина, «искусственный, запутывающий дело способ выражения» имел определенные тактические и психологические основания. Главная цель запутывающей манипуляции с объемом и содержанием понятия «интеллигенция» заключалась в том, чтобы критика интеллигенции приняла форму ее самокритики, особенно же самокритики революционно-демократической интеллигенции. Веховцам важно было выступить в качестве лиц, принадлежащих к интеллигенции и будто бы имеющих в силу этого какое-то особое моральное право на такую критику. С другой стороны, «новое религиозное сознание», выступая от имени интеллигенции, претендовало после критического разбора «инакомыслящих» (народнического и марксистского) направлений на то, чтобы «примирить» и «объединить» вокруг себя «покаявшуюся», «прощенную» (религиозной интеллигенцией) всю русскую интеллигенцию.

Особенно рельефно «интеллигентская» концепция истории России была выражена богоискателями во втором (после «Проблем идеализма») коллективном выступлении — в сборнике «Вехи», в котором интеллигенция уже провозглашалась, по выражению В. И. Ленина, «в качестве духовного вождя, вдохновителя и выразителя всей русской демократии и всего русского освободительного движения» (2, 19, 168). Социально-философская програм-

ма «Вех» состояла в основном из злобных нападок на идеи и идеалы революционно-демократической и социалистической интеллигенции; в «Вехах» было выражено негативное отношение к народным массам и революции Исторически сборник явился идеологическим оправданием контрреволюционной политики буржуазии и примкнувших к ней помещиков в первой русской революции «Либерально-монархическая буржуазия... — отмечал В. И. Ленин, — должна была встать на защиту монархии и помещичьего землевладения, встать прямо (октябристы) или косвенно (кадеты), ибо дальнейшие победы революции серьезно и непосредственно грозили этим милым учреждениям» (там же, 14, 52). В этом смысле подведение идейной базы под соглашательскую политику либерализма, что и было главной задачей «Вех», оказалось таким же неизбежным шагом «либерально-монархической буржуазии», как и ее защита самодержавия в революции 1905—1907 гг.

Особая роль в теоретическом обосновании антидемократизма и контрреволюционности принадлежала веховской концепции исторического развития России. История России, по мнению большинства веховцев, в значительной степени зависела от роли интеллигенции уже с самого начала образования Российской империи. Если свою политическую традицию интеллигенция, по словам Струве, ведет от казачества с его разинскими и пугачевскими методами «организованного коллективного разбоя» (116, 158), то время ее возникновения относится к началу XVIII в. «Наша интеллигенция, — писал М. Гершензон, — справедливо ведет свою родословную от петровской реформы» (49, 78). «Созданием Петровым» считал интеллигенцию и Булгаков, усматривая ее отличительные признаки в «самообожении», «ожидании социального чуда», «эсхатологизме» и «мессианизме». Франк настаивал на том, что исходной точкой зрения интеллигенции является нигилизм. Все веховцы обвиняли интеллигенцию в «революционизме» и «народопоклонстве». Словом, было найдено столько отрицательных качеств у русской интеллигенции, что все их трудно перечесть.

По логике «Вех», влияние интеллигенции на развитие общественной жизни определялось тем, что она находилась между правящей государственной и чиновно-дворянской бюрократией и народными массами. Положение

отщепенства, сектантства и лжерелигиозности определяло всю ее практическую деятельность и идейную программу.

Деятельность интеллигенции, как считали философствующие кадеты, состояла в борьбе с государством, с одной стороны, с другой — в «революционизировании» народа. Это приводило якобы к ненужному возбуждению «народных инстинктов», что препятствовало верхам в обстановке спокойствия и порядка осуществлять «спасительные» реформы. Таким образом, политические соображения трусливого русского либерализма порождали в его религиозном сознании уродливые историософские конструкции, в которых объективная картина общественно-политического развития России была подменена экстраполяцией классово-политического и психологического состояния либерализма на русскую историю.

С веховской точки зрения, полностью игнорирующей и классовую борьбу, и естественноисторический характер общественного развития, первая русская революция оказалась кульминационным пунктом развития русской интеллигенции, моментом, когда произошла встреча и взаимооплодотворение «интеллигентской мысли» и «темных народных инстинктов». Политический революционизм русской социалистической интеллигенции, возмущался Струве, «к вековому стволу элементарных инстинктов, недоверия и ненависти, царивших в душе крестьянства, прививал свое эс-эрство и эс-дэкство» (117, 58). Далекие от реального учета общественно-экономических процессов и классовой борьбы, абстрактные и искусственные объяснения русской общественной жизни понадобились веховцам для того, чтобы подорвать идеологические основы русского революционно-освободительного движения, чтобы представить его идеи и идеалы как ведущие к социальному хаосу, гибели свободы и культуры, чтобы попытаться убедить прогрессивную интеллигенцию отречься от революционных идей, и прежде всего от марксистской теории, чтобы в конечном счете шумом и треском обвинений в адрес революционных масс и их руководителей прикрыть свое позорное отступление от демократизма. В. И. Ленин в известной статье «О «Вехах»» указал на двусмысленность идеологического похода богоискателей против интеллигенции. Он писал, что в силу присущих кадетским философам лицемерия и трусости они под

видом критики духовных основ интеллигенции ведут борьбу против русских революционеров и демократов, «против демократического движения масс» (2, 19, 171). Существовал целый ряд взаимосвязанных социально-экономических, социально-психологических и теоретических причин для нападок богоискателей на мировоззрение и политическую практику русской революционно-демократической интеллигенции. Эти нападки вытекали из закономерной оппозиции веховцев прогрессивным, связанным с «материалистически толкуемым позитивизмом» (В. И. Ленин) и материализмом течениям русской философской мысли. Ближайшей социально-психологической причиной, определившей как характер критики, так и способ ее выражения, были растерянность и страх. Страх за судьбы либерализма в России, когда пролетариат и крестьянство стали реально угрожать и самодержавию и капитализму в России, страх перед лицом перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую, страх перед тем, что действия народных масс вызовут террор самодержавия и ликвидацию куцых реформ, обещанных Николаем II в октябре 1905 г. Как партия «середины», кадеты, а вслед за ними и большинство богоискателей боялись и «правых» и «левых» (последних, конечно, несравненно сильнее). Для России они страстно желали «классического» западноевропейского типа развития государственной власти: от монархии к конституционной монархии, а от нее — к буржуазной республике. Но и здесь у наиболее трезвых веховцев не было оснований для оптимизма. «Мы, — признавался Струве, — видим ясно среднюю линию, по которой должна пойти жизнь, и в то же время с ужасом и с тоской мы видим, как неимоверно трудно поставить жизнь именно на эту линию. В силу этого нами, более чем когда-либо, владеет чувство жуткой неизвестности» (117, 31).

Что касается социально-экономических позиций веховцев, то они определялись двояким образом. Несмотря на попытки авторов сборника замаскировать свою апологию капитализма ^*, было ясно, что «развитие промыш-

^* «...Капитализм сам по себе, — утверждал Бердяев, — есть категория производственная, и экономическая необходимость перехода к капиталистическому хозяйству не означает необходимости для страны буржуазного духа и буржуазной формы эксплуатации» (11, 130).

ленности» вселяло в них надежды на победу в стране буржуазного государственного и политического порядка. Прошло время, писал Струве, когда промышленников можно было третировать как «людишек», «для воздействия на которых достаточно прикрикнуть или угрожающе двинуть бровями» (там же, 162). Философствующие кадеты много и охотно рассуждали о «нуждах русской государственности», о естественном праве, о «национальных задачах», об «оживлении национального производства» и даже о повышении производительности труда. Особенно болезненно в этой связи переживался «кадровый вопрос».

Булгаков прямо указывал, что Россия нуждается в новых деятелях во всех областях жизни: «государственной — для осуществления «реформ», экономической — для поднятия народного хозяйства, культурной — для работы на пользу русского просвещения, церковной — для поднятия сил учащей церкви, ее клира и иерархии» (39, 59).

Но развитие капитализма в России опережающими темпами вело к росту численности и организованности пролетариата, к усилению его борьбы за социализм. Распространение марксизма в России, образование мощной пролетарской партии, первая русская революция — все эти и многие другие явления окрашивали «примирительные» проекты либералов в тона безнадежности и уныния.

Однако если признания в собственном бессилии являлись скорее невольными и редкими, то свое главное выражение этот пессимизм получил в резкой критике движения России по пути революционных социальных преобразований, в обвинениях передовой интеллигенции и народа в бесчисленных ошибках и «грехах». Негативизм и политическое брюзжание либералов было жалкой компенсацией их собственного бессилия серьезным образом повлиять на ход общественного развития. Философская и политическая противоречивость идеологии и практики российского либерализма — это, по словам В. И. Ленина, «неизбежный результат социального положения буржуазии, как класса, в современном обществе, — класса, сжатого между самодержавием и пролетариатом...» (2, 10, 198).

Промежуточно-соглашательское положение кадетизма приводило к кризису сознания большинства предста-

вителей буржуазно-помещичьей интеллигенции. Кризис, усугубленный годами реакции, принял относительно большие масштабы, поскольку либерально-реформаторскими иллюзиями была охвачена значительная часть мелкой буржуазии, городских обывателей, помещиков, чиновников, литераторов и т. п., т. е. «чрезвычайно широкая неопределенная и внутренне противоречивая классовая опора партии...» (там же, 12, 287). Но, несмотря на переживаемый внутренний кризис, богоискательство в эти условиях продолжало выполнять свою главную социально-историческую функцию идейного орудия буржуазии в борьбе с самодержавием за религию и церковь с целью использования последней для усиления идеологического и политического влияния на народные массы. В годы реакции религиозно-философская интеллигенция особенно активно стала разрабатывать мировоззренческие основы богоискательства, что выразилось в обилии соответствующих публикаций, открытии различных религиозно-философских обществ и т. п. В этот период вольными и невольными идейными попутчиками богоискателей были, с одной стороны, некоторые деятели православного духовенства, с другой — «богостроители», объявившие социализм новой религией.

В. И. Ленин дал интегральную социальную оценку различным тенденциям, связанным либо с модернизацией христианства, либо с шатаниями от социализма к религии: «Богоискательство отличается от богостроительства или богосозидательства или боготворчества и т. п. ничуть не больше, чем желтый черт отличается от черта синего... Именно потому, что всякая религиозная идея, всякая идея о всяком боженьке, всякое кокетничанье даже с боженькой есть невыразимейшая мерзость, особенно терпимо (а часто даже доброжелательно) встречаемая демократической буржуазией, — именно поэтому это — самая опасная мерзость, самая гнусная «зараза». Миллион грехов, пакостей, насилий и зараз физических гораздо легче раскрываются толпой и потому гораздо менее опасны, чем тонкая, духовная, приодетая в самые нарядные «идейные» костюмы идея боженьки» (там же, 48, 226—227).