Письма либералу-шестидесятнику из Архангельска и либералам-шестидесятникам вообще

Александр Тарасов

Мира между антагонистическими классами, угнетенными народами и колонизаторами, коммунистической и буржуазной идеологиями быть не может. Только борьба … в любых формах и проявлениях…

Александр Николаевич Яковлев, академик

“Призыв убивать”

Письмо второе.

Об интеллигенции и интеллектуалах, жертвенности и камикадзе

С. Косухкин с таким жаром отреагировал на “Манифест” потому, что эта статья посвящена интеллигенции (он, собственно, сам признается, что именно статьи “о роли интеллигенции в жизни общества” привлекли его внимание в № 3 “Альтернатив”). И С. Косухкин, относящий себя, безусловно, к интеллигенции, счел себя оскорбленным. Все это - плод недоразумения. “Манифест” является статьей, парной к моей статье “Десятилетие позора. Тезисы обвинительной речи”, опубликованной в журнале “Свободная мысль-XXI” (1). Меня не раз уверяли, что читательская аудитория “Альтернатив” и “Свободной мысли” совпадает процентов на 70. На примере откликов С. Косухкина и В. Арсланова я убедился, что это не так. Едва ли читательская аудитория этих двух журналов совпадает больше чем на 20-25%.

Поэтому Косухкин, понятно, не знает, что я настаиваю на разграничении терминов “интеллигент” и “интеллектуал”. Интеллектуал - это клерк, чиновник, “статусный интеллигент”, узкий специалист в непромышленной (как правило) области (в том числе в области образования, управления, пропаганды, информационных технологий), зачастую работающий по найму, зарабатывающий на жизнь умственным трудом - таким, какой нужен власть имущим. То есть интеллектуал - это человек, который занимается преимущественно умственным трудом, но не всяким умственным трудом, а только таким, какой не противоречит классовым интересам правящих слоев и классов в классово разделенном обществе. Зав. отделом ЦК А.Н. Яковлев или академик Д.С. Лихачев - это именно интеллектуалы: они получали зарплату за место работы - ставку. То есть оплачивалась должность, а не человек.

То, что интеллектуалы по традиции именуются у нас “интеллигенцией”,- это ошибка.

Интеллектуалы (в отличие от интеллигенции) существовали всегда - с тех пор как возникло общественное разделение труда. Первыми интеллектуалами были шаманы (колдуны, жрецы) и знахари (как правило, обе профессии совмещались). Более того, хотя бы отчасти интеллектуалами являются все люди (как минимум, все, занятые в общественном производстве). Об этом говорил Грамши: “В любой физической работе, даже наиболее механической и черной, существует некий минимум созидательной, интеллектуальной деятельности” (2). И далее: “На этом основании можно было бы утверждать, что все люди являются интеллигентами (здесь, как и в других случаях у Грамши, термин “интеллигент” надо переводить как “интеллектуал”. - А.Т.), но не все люди выполняют в обществе функции интеллигентов (так, о том, кто жарит себе яичницу или пришивает заплату на куртку, не скажут, что он является поваром или портным)” (3).

И хотя рекрутировались интеллектуалы из разных слоев общества, но в первую очередь, разумеется,- из правящих слоев, поскольку деятельность интеллектуалов была подчинена задачам сохранения и укрепления власти имущих: интеллектуалы, говорит Грамши, “служат “приказчиками” господствующей группы, используемыми для осуществления подчиненных функций социальной гегемонии и политического управления, а именно: 1) для обеспечения “спонтанного” согласия широких масс населения с тем направлением социальной жизни, которое задано основной господствующей группой,- согласия, которое “исторически” порождается престижем господствующей группы …, обусловленным ее положением и ее функцией в мире производства; 2) для приведения в действие государственного аппарата принуждения, “законно” обеспечивающего дисциплину тех групп, которые не “выражают согласия” ни активно, ни пассивно; этот аппарат, однако, учрежден для всего общества на случай таких критических моментов в командовании и управлении, когда спонтанное согласие исчезает. Результатом такой постановки проблемы является очень большое расширение понятия интеллигента (интеллектуала. - А.Т.), но только таким путем можно достигнуть конкретного приближения к действительности” (4).

Все правящие слои и классы производили - для своих нужд и интересов - интеллектуалов, и чем дальше, тем во все возрастающих количествах, создавая тем самым интеллектуалов, клерков как социальный слой. СССР не был исключением. Пресловутая “советская интеллигенция” была на самом деле слоем (слоями, если точнее) специально созданных интеллектуалов - клерков, бюрократов, пропагандистов, специалистов в разных областях и т.д. Г-н Косухкин, как советский журналист, прямо относится к этому слою. Гордиться тут абсолютно нечем. Сам по себе С. Косухкин может быть - и даже, наверное, так и есть - добрейшей души человеком, чутким и внимательным к окружающим и т.п. Но как социальный субъект - как советский интеллектуал - он был лишь частью машины по одурачиванию населения СССР, по психоинформационному подавлению его в интересах правящей социальной группы (совпартхозноменклатуры). При этом личная доброта С. Косухкина уже абсолютно никакого значения не имела. К. Лоренц указывал, что именно добрейшие отцы семейств, которые в частной жизни и муху обидеть не в состоянии, не дрогнув, осуществляли ковровые бомбардировки, лишая жизни тысячи человек (5),- когда осуществляли свою социальную функцию технического специалиста (интеллектуала). Знаменитый эксперимент Милграма как раз и показал, что исполнение формальной роли специалиста (т.е. интеллектуала), помноженный на конформизм (согласие с установленными “сверху” правилами), является вполне достаточным условием для превращения современных европейски образованных и в обычной жизни гуманных индивидов (в случае эксперимента Милграма - в основном университетских преподавателей и студентов) в садистов и палачей (6).

Грамши обратил внимание на то, что первой массовой группой интеллектуалов были служители церкви, которые, как он писал, узурпировали “в течение длительного времени (на целую историческую эпоху, которая и характеризуется частично этой монополией) некоторые важные области общественной деятельности: религиозную идеологию, то есть философию и науку эпохи, включая школу, воспитание, мораль, правосудие, благотворительность, общественную помощь и т.д.” (7). Не случайно - это отмечает и Грамши - само слово “клерк” (синоним слова “специалист”, “интеллектуал” в европейских языках) возникло из слова “клирик” (лат. clericus - “духовное лицо”; Грамши, впрочем, ссылается на более ему близкое ит. chierico - “духовное лицо”, а также “специалист”, особо отмечая, что антонимом ему является laico - “мирянин”, “невежда”, “неспециалист” (8)). Служители церкви в общественном обиходе играли роль современных пропагандистов (журналистов, как г-н Косухкин),- и эта роль представлялась правящему классу Средневековья настолько важной, что духовенство было уравнено в правах с феодалами и даже, как особо подчеркивает Грамши, пользовалось “государственными привилегиями, связанными с собственностью” (9).

Возвращаясь к эксперименту Милграма, укажу, что именно церковники - интеллектуалы позднего Средневековья - создали первый в мире институт политической полиции и идеологического преследования - Инквизицию, прообраз всех позднейших политических полиций вплоть до гестапо и НКВД.

Строго говоря, сегодняшний интеллектуал - это образованный и особо “утонченный” мещанин, мещанин куда менее примитивный, чем классический, но все равно мещанин (10). И хотя некоторые теоретики склонны были полагать, что интеллектуалы неизбежно вступят в социальный (классовый) конфликт с буржуазией (Элвин Гулднер, помнится, даже приводил пять объективных причин “неизбежности” такого конфликта), я все же - вслед за Марксом, Грамши, Гэлбрейтом, Беллом и Хомским (11) - склонен полагать, что интеллектуал как был, так и останется слугой капитала, а конфликт, если он даже разразится, будет лишь спором за то, какую часть власти и денег оттяпает себе элита интеллектуалов у традиционных правящих классов (ср. уравнение в правах церковной элиты со светской в Средневековье).

В конце концов, интеллектуал (это, кстати, ясно продемонстрировало поведение советских интеллектуалов, ошибочно именуемых “интеллигенцией”, во время “перестройки”) как владелец, собственник информации в отдельных областях народного хозяйства (то есть специалист) ничем не отличается от бюрократа (тот также владелец информации) и не покушается на материальную собственность (заводы, шахты, банки). Следовательно, по мере увеличения роли информации в современном производстве, по мере информатизации современного производства интеллектуалы могут лишь требовать предоставления себе более привилегированного положения, чем раньше, т.е. куска власти - в соответствии с объективными изменившимися обстоятельствами.

Конфликт между традиционным собственником - буржуазией - и интеллектуалами не антагонистичен. Интеллектуалы не претендуют на изменение способа производства. Поэтому, полагаю, они способны найти компромисс с любой властью - хоть фашистской - и будут, как и полагается обывателю, не столько требовать (тем более с оружием в руках), сколько просить. Профессор Вандербильтского университета Д. Лакс в своей статье “Интеллектуалы и мужество” называет по меньшей мере две причины коллективной трусости современных интеллектуалов: “Первая из них была хорошо выражена Бендой в утверждении о том, что сегодня все хотят бежать вперед вместе с толпой. Стремление быть или по крайней мере казаться неотличимыми от всех остальных оказывает на нас огромное влияние. Люди, зарабатывающие на жизнь интеллектуальным трудом, точно так же как и все остальные, ощущают безопасность и комфорт, возникающие при слиянии с группой, при высказывании одобряемых всеми догм и предрассудков. При этом вся эта апологетическая деятельность направлена на то, чтобы убедить друзей и работодателей в том, что сами интеллектуалы в конце концов просто “обычные люди” - не более того. Дни великих английских чудаков давно прошли. Возможно, они и могли позволить себе не заботиться о том, что о них думают другие; для нас даже причудливость и та подчинена единым для всех законам.

Вторая причина, по которой мыслящие люди отказываются от критики, это, к сожалению, страх. Большинство из нас даже незначительное беспокойство за себя заставляет забыть о преданности чему бы то ни было. Люди, занятые в интеллектуальной сфере, … хотят чувствовать себя в безопасности, успешно работать и, как они сами говорят, заботиться о своей семье. Дело в том, что они понимают, что критика ведет к наказанию, и они не ведают идеи, за которую они согласились бы пострадать. Великие идеи человечества - это ведь всего лишь абстракции. С другой стороны, реальная телесность и живые, отнюдь не абстрактные чувства действительно приносят боль” (12). Профессору виднее: он сам принадлежит к интеллектуалам и хорошо знает то, о чем пишет.

Теперь об интеллигенции и ее отличии от интеллектуалов.

Интеллектуалы - это общественный слой, а интеллигенция - это общественное явление.

Интеллигенты занимались (и занимаются) поиском объективной истины (то есть подлинного знания), в то время как интеллектуалы занимаются умственным (интеллектуальным) трудом, необходимым в данное время власть имущим. Этот поиск может быть как научным (левополушарным, логическим, рациональным), так и художественным (правополушарным, интуитивным, образным, основанным на инсайте). Поскольку знание является (в отличие от информации) общественной собственностью, интеллигент выражает интересы общества в целом (о претензии интеллигенции на выражение не узкоклассовых или узкосословных интересов, а в целом общественных много писали - как правило, с осуждением, доходящим до издевательства) - в частности, общественный интерес человечества в получении объективного знания. Поэтому лишь тогда, когда объективное знание стало приносить прибыль (т.е. в период возникновения капитализма), и появилась интеллигенция как более или менее заметное явление. (Феодализм вполне довольствовался религиозной картиной мира (13).)

Поэтому интеллигент, как правило, занимается умственным трудом, он тесно связан со слоем интеллектуалов, зачастую является выходцем из этого слоя. Но это - единственное, что их объединяет, подобно тому как одинаковое имя было единственным, что объединяло реально существовавшего Фридриха Энгельса и никогда не существовавших бесплотных персонажей иудео-христианско-мусульманской мифологии. Но если интеллектуал как владелец информации, ее собственник может быть успешно включен в классовую структуру и выступать в роли эксплуататора (со-эксплуататора), то интеллигент как носитель знания не может это знание “приватизировать”, а, напротив, может лишь его распространить, поделиться им, сделать его всеобщим. То есть интеллигент вынужденно выступает в роли Просветителя (и Освободителя, поскольку, как мы помним, “истина делает человека свободным”).

Именно потому, что Истина объективна (т.е. не зависит от классовых, сословных, клановых, религиозных и т.п. интересов), интеллигент является носителем критического мышления и как таковой неизбежно противостоит конформизму и мещанству. Обо всем этом я уже писал в статье “Десятилетие позора” (14).

Но если физик может поставить лабораторный эксперимент, логик - мысленный эксперимент, поэт - эстетический или лингвистический эксперимент, то в области социальных наук установление истины возможно только в форме социального эксперимента. Отсюда - революционная (в политическом смысле) роль интеллигенции, сплав интеллигенции с революцией. Если бы, например, русские интеллигенты не посвятили себя революционному движению, не организовали его и не возглавили - не победила бы революция 1917 г. Если бы она не победила, мы бы, вероятно, так и не знали до сих пор, что при сохранении индустриального способа производства одновременно с упразднением частной собственности возникает не социализм, а суперэтатизм (15). Можно было создать сколько угодно теорий, доказывающих это, но на каждую такую теорию нашлась бы контртеория - и истина не могла быть установлена до тех пор, пока не был бы поставлен социальный эксперимент. Величие интеллигентов-большевиков именно в том, что они такой эксперимент поставили - ценой собственных жизней.

Интеллигент, таким образом,- это агент будущего в настоящем (прошлом), поскольку он является представителем уже неиндустриального способа производства - такого, какого еще нигде нет и черты которого только-только начинают проступать сегодня в контурах роботизации и компьютеризации (16). Этот способ производства, как мы все знаем из Маркса, основан на знании, знание при нем выступает в качестве непосредственной производительной силы. И по мере того как знание (= объективная истина) все более и более становится производительной силой, все большее и большее число вовлеченных в производство людей (в основном интеллектуалов) получает шанс стать интеллигентами (даже если они сами этого не осознают).

В современном капиталистическом обществе власть имущие, с одной стороны, заинтересованы в существовании интеллигентов (в той степени, в какой неизбежно существует заинтересованность в получении подлинного знания о мире), но с другой - враждебны интеллигентам и заинтересованы в превращении интеллигентов в интеллектуалов (т.е. в засекречивании подлинного знания). Отсюда - широкий подкуп работников умственного труда, установка на все более узкую специализацию, расцвет масскульта и оккультизма. Огромные деньги, тратящиеся сегодня на пропаганду, на “промывание мозгов”, на манипуляцию сознанием,- это свидетельство страха власть имущих перед уже накопленным объемом подлинного знания. Все эти механизмы “гражданского общества”, которые ранее в таких объемах не существовали, направлены на изоляцию населения от подлинного знания, на то, чтобы забить все каналы доступа к знанию псевдознанием, ложной информацией, “белым шумом”.

Почему именно в России удалось совершить антибуржуазную революцию? (Прошу отметить, я ставлю не вопрос, почему в 1917 г. в России произошла революция,- на этот вопрос ответил Ленин своей теорией о “слабом звене”. Я ставлю вопрос, почему антибуржуазная революция удалась?) Именно потому, что в России наряду со слоем интеллектуалов существовала численно с ними сравнимая интеллигенция.

Широко распространено мнение, что интеллигенция - это вообще специфически русское явление. Некоторые даже убеждены, что иных точек зрения не существует. Например, Н.Е. Покровский из МГУ пишет: “Интеллигенция - понятие чисто российское (с этим согласны, кажется, все), не имеющее прямых параллелей в иных культурах” (17). Отчасти в возникновении и распространении такой точки зрения виноваты сами русские интеллигенты (например, Степняк-Кравчинский, который пропагандировал эту концепцию в своих работах, адресованных западной аудитории) (18). Хотя уже в XIX в., например, Вера Засулич показала, что наиболее последовательные французские и немецкие революционеры эпохи буржуазных революций были совершенно типичными интеллигентами (19), и даже специально указывала на факт преодоления этими французскими интеллигентами-революционерами узких классовых рамок буржуазной революции: “К чему стремились идейные представители великой буржуазной революции? Во всяком случае не к господству и благополучию современной буржуазии. Прежде чем окончательно вымерло их поколение, его остаткам удалось познакомиться с более или менее определившимся уже типом нового господствующего класса и с одним из лучших образцов нового строя при конституционной монархии Луи-Филиппа. И старики отвернулись с презрением от своих довольных сыновей, возненавидели новый строй, мешались в заговоры и шли умирать на баррикады вместе со студентами и рабочими” (20).

В своей работе, написанной к 100-летию Великой французской буржуазной революции (т.е. к 1889 г.), и Карл Каутский целую отдельную статью (главу) посвятил интеллигенции и ее роли во Французской революции (21). Правда, из текста следует, что Каутский тоже под интеллигенцией понимал именно интеллектуалов (в первую очередь буржуазных интеллектуалов), но и Каутский не мог не отметить, что среди этих буржуазных интеллектуалов выделилась группа, преодолевшая классовую ограниченность: “Интеллигенция стала выше ограниченной, погруженной в свои гешефты буржуазии; ее занятия развили в ней способность к обобщениям и логическому мышлению, они дали ей знание общественных и политических отношений прошлого и настоящего… Руководствуясь не своими личными, временными интересами, действуя на основании глубокого понимания общественных отношений, добытого путем многолетней работы мысли, представители… интеллигенции выступали в качестве защитников не материальных интересов, а отвлеченных принципов чистых идей, они являлись “доктринерами” перед лицом капиталистических “практиков”, которые, гордясь своим невежеством, стремились заставить государство служить своим временным практическим, корыстным целям” (22).

Профессиональный антикоммунист, не вылезающий со страниц “Русской мысли”, Ален Безансон так поднаторел в своих антикоммунистических штудиях, что тоже вынужден был признать, что интеллигенция - не специфически русское, а общемировое явление: “Можно заметить, что явление это должно было появиться прежде во Франции, в конце Старого порядка, и в Германии эпохи романтизма. Среда журналистов из числа левых гегельянцев, республиканцев Июльской монархии заслуживает, по аналогии, того же наименования.

В XX в. явление приобрело планетарный размах: оно отмечено в Латинской Америке, в Африке, в Китае, в арабском мире.

Вот уже целое тридцатилетие интеллигенция, в развитых западных странах лишь промелькнувшая (Франция Третьей республики, Германия Вильгельма) либо вовсе не существовавшая (Соединенные Штаты, Япония, Англия), распространяется все шире и шире” (23).

Добавлю, что Безансон забыл еще Турцию, Иран, Индию, Цейлон (Шри Ланку), Корею и страны Юго-Восточной Азии.

Можно сказать, что все это - страны так называемой капиталистической периферии, т.е. страны, где формирование капитализма запаздывало, происходило медленнее, чем в странах капиталистической метрополии. И тот факт, что именно в них, а не в странах метрополии интеллигенция возникла в таком количестве, что стала заметным социальным явлением, объясняется общностью исторической ситуации, в какой оказались страны периферии. Интеллигенция как заметное (“массовое”) социальное явление вообще есть явление откровенно преждевременное до такой (поздней) стадии развития капитализма, когда простое машинное производство начинает активно вытесняться автоматизированно-машинным и простой физический труд - умственным трудом.

То, что интеллигенция как явление оказалась присуща всем (или почти всем) странам капиталистической периферии, странам “запаздывающей модернизации” - свидетельство естественности этого феномена. Говоря иначе, вопрос до сих пор ставился неверно. Надо спрашивать не “почему интеллигенция возникла в России” или “почему интеллигенция возникла в странах периферии”, а почему она не возникла (как социальное явление, а не в лице отдельных представителей) в странах метрополии.

Полагаю, в первую очередь это надо связывать с объективным уровнем развития промышленности - и конкретно с тем, насколько эта промышленность нуждалась в науке. В эпоху Великой французской революции этот уровень (и, следовательно, нужда промышленности в науке, в объективном знании) был откровенно низким (в еще большей степени это относится к Американской революции (24)). Следовательно, и социальный слой, из которого в первую очередь выходили интеллигенты,- слой интеллектуалов - был исключительно мал, не достигал еще той критической массы, при возникновении которой начинается формирование внутри этого социального слоя интеллигенции как социального явления. Тот же Каутский отмечал, что “научно образованному технику почти что нечего было делать в промышленности прошлого (XVIII. - А.Т.) века” (25).

Ко времени революции 1848 г. можно уже смело говорить о возникновении во Франции интеллигенции - достаточно прочитать автобиографическую трилогию Жюля Валлеса (26), типичного французского интеллигента-революционера и незаслуженно (и, я убежден, сознательно) замолчанного писателя, преодолевшего в своем творчестве многие “родовые грехи” современной ему французской литературы (велеречивость, экзальтированность, патетичность и сентиментальность, которыми страдают даже такие выдающиеся писатели, как Гюго, Стендаль и Бальзак, не говоря уже об обоих Дюма, Жорж Санд и “малых романтиках”). Но как раз из книги Валлеса хорошо видно, какой численно незначительной, в прямом смысле слова маргинальной, слабой и бессильной была эта интеллигенция. А если почитать мемуары Анри Рошфора (27), то станет очевидным, что даже ко времени Парижской коммуны и даже в рядах республиканской оппозиции преобладающим типом был интеллектуал, а интеллигенты смотрелись среди интеллектуалов как вкрапления, как небольшие островки (28). Причем это относится не только к среде, традиционно именуемой “интеллигенцией”, но ко всем интеллектуалам вообще - и к военным, и к чиновничеству. Подобно тому как лучшие представители российского офицерства оказывались в рядах “Народной воли”, офицеры-интеллигенты во Франции становились членами карбонарских вент. Точно такие же вкрапления интеллигентов обнаруживались и в среде рабочих и ремесленников. Ремесленник Фюжер, выдающийся оратор, распропагандировавший Эжена Сю, тративший почти все свободное время на штудии в области социальных наук и погибший на баррикаде,- типичный пример такого интеллигента (29). Интеллигенты из рабочей среды даже больше бросаются в глаза - по контрасту,- чем интеллигенты из образованной среды. Не случайно интеллигент Бланки, по происхождению и статусу типичный интеллектуал (сын чиновника, студент, зарабатывавший затем на жизнь преподаванием и журналистикой), на своем первом процессе 1832 г. и позже при помещении в тюрьму на вопрос “профессия” ответит: “Пролетарий” (30).

Если же обратиться к предыдущим буржуазным революциям - к Английской и Голландской, то эти революции вообще протекали в форме религиозных войн. О какой интеллигенции тут в принципе может идти речь? (31)

Одновременно и само развитие науки не достигло еще такой стадии, когда объем накопленного объективного знания выглядел бы достаточно авторитетным в глазах общества в целом и позволял бы к себе апеллировать и на себя опираться, провоцируя тем самым превращение многих интеллектуалов (и не только) в интеллигентов. Вспомним, что даже якобинцы, которые, придя к власти, осуществляли мероприятия, объективно выходящие за рамки задач буржуазной революции, не смогли отказаться от религии, а максимум, на что рискнули,- это ввели по инициативе Робеспьера культ Верховного Существа. И судьба этого культа была плачевна: даже для восходящего класса - буржуазии - такой шаг оказался слишком уж явным забеганием вперед.

Сравните это с действиями большевиков, которые уже откровенно и сознательно (как и подобает материалистам) выступали против религии и церкви.

Страны капиталистической периферии, как ни странно это прозвучит, оказались в выигрышном по сравнению со странами метрополии положении: когда на “периферию” пришел капитализм, он пришел уже в виде таких образцов промышленности, которые требовали большого числа интеллектуалов, и на такой стадии развития науки, на какой наука уже могла обоснованно претендовать на уважение со стороны общества в целом.

Страны периферии сразу же перенимали самые последние, наиболее развитые образцы научных, художественных, философских достижений метрополии,- и значительная и наиболее развитая часть интеллектуалов периферии, естественно, не могла найти себя, реализовать себя в условиях отсталости в странах периферии.

В то же время общественный ландшафт в странах метрополии был уже выровнен бездушным катком промышленной революции, капиталистической индустриализации,- и население уже было искусственно загнано в прокрустово ложе строго прагматического ранжира: банкир, промышленник, торговец, пролетарий, фермер, интеллектуал (и все, что за пределами этого - люмпен). Одновременно и интеллектуальные кадры в метрополиях - в Великобритании, Нидерландах, Франции, Германии - активно высасывались соответствующими колониальными империями (в викторианской Англии каждый третий мужчина служил в Индии, каждый второй - в колониях). Как раз в тех странах капиталистической метрополии, где индустриализация запоздала, а крупные колониальные империи не были сформированы (или уже были утрачены) - в Италии, Испании и Австро-Венгрии, интеллигенция оказалась представлена гораздо заметнее, чем в “классических” странах метрополии.

В странах же периферии, помимо прочего, докапиталистические институты все развивались и усложнялись, а общество еще не было выровнено катком промышленной революции - и к моменту прихода капитализма там уже сложился избыточный для капитализма постфеодальный мир - и, в частности, сформировались относительно благополучные (материально) слои, ориентированные на последние научные, идеологические и художественные достижения мировой цивилизации, но уже знающие - на примере стран метрополии - обо всех вопиющих противоречиях, социальных язвах, моральных и экономических недостатках капитализма. И эти слои породили заметный слой работников умственного труда (или потенциальных работников умственного труда), которые не находили себе места в реальной экономике (не могли реализовать себя) и, естественно, относились к такой ситуации резко критически.

Правда, тот же А. Безансон решительно отвергает сам факт невостребованности этого слоя (во всяком случае, в России). “В сфере интеллектуального труда безработицы не было, разве что добровольная,- пишет он. - Неправда, что существовало перепроизводство выпускников университетов. Это мнение было широко распространено в то время, но оно ошибочно. Стоило только студенту захотеть, и он без труда находил себе и место работы, и положение” (32). Этим замечанием Безансон лишний раз продемонстрировал умственную ограниченность и мещанский дух типичного интеллектуала. Ему и в голову не приходит, что найти свое место в обществе, реализовать себя - это совсем не то же самое, что найти себе заработок! Народники, скажем, заработок находили без труда. Дело было не в этом. Дело было в чудовищной несопоставимости талантов, дарований, возможностей интеллигентов с тем, что им предлагала царская Россия. Что готова была дать Россия гениальному ученому Кибальчичу? Место инженера-путейца, не более того. А чем должен был бы заниматься Ленин? Банальными мелкими уголовными и гражданскими судебными делами. С женщинами - еще хуже. Выдающийся организатор, оратор и публицист Вера Фигнер могла рассчитывать только на место фельдшера или акушерки без всяких шансов на “продвижение по службе”. Для того, чтобы Софья Ковалевская могла реализоваться как ученый, она должна была эмигрировать из России. И т.д., и т.д.

Но и относительно не “добровольной”, а вынужденной безработицы среди лиц интеллектуального труда А. Безансон нас обманывает. Эта тема хорошо изучена. Существует множество свидетельств, опровергающих ложь А. Безансона. Тот же Степняк-Кравчинский посвятил немало страниц перечислению фактов созданной правительством безработицы среди работников умственного труда. Чего стоит такой факт: за должность земского врача соревновалось до 80-90 безработных дипломированных медиков (33). Или такой: “В 1881 г., когда по всей стране вспыхнули эпидемии, уничтожившие крестьянский скот, в печати сообщалось, что более 100 ветеринарных врачей, не имеющих должности, тщетно обращались в Министерство внутренних дел, так как земства отказывались предоставлять им работу” (34).

Надо учитывать также, что в царской России интеллектуальный труд вовсе не гарантировал достойное существование (даже и в материальном смысле). Многие врачи, например, из-за отсутствия мест устраивались на работу фельдшерами - на 15-16-часовой рабочий день без выходных и на такую мизерную зарплату, что ее не хватало на жизнь (35). Врачи оказывались вынуждены подолгу работать, не получая жалования. Вересаев в своих знаменитых “Записках врача” так прямо и писал: “В каждой больнице работают даром десятки врачей; те из них, которые хотят получать нищенское содержание штатного ординатора, должны дожидаться этого по пяти, по десяти лет” (36). Нищета учителей была фактом общеизвестным. Жалование народного учителя было так смехотворно мало, что он не мог себе позволить завести семью (37). Жалование часто задерживали на полгода и больше. Когда в 1901 г. в Новгородской губернии умерла от голода учительница сельской школы А.Н. Еремеева, выяснилось, что таких голодающих учителей еще 11 тысяч (38).

При этом объективно в России существовала большая нужда в учителях - 73 % населения старше 9 лет к 1917 г. было неграмотно (это в целом, а в деревне в европейской России неграмотность превышала 80 %, а среди женщин - 90 %; в Средней же Азии грамотно было лишь 6 % населения) (39). Стыдно сказать, даже в столице, Санкт-Петербурге, и даже среди промышленного пролетариата (а в начале XX в. в крестьянской России рабочий класс можно было смело именовать опережающим классом - и Революция 1917 г. это подтвердила) к 1914 г. элементарно грамотных было лишь 82 % среди мужчин и 56 % среди женщин (40). В 1911 г. Россия занимала по числу учащихся на 1000 человек населения 22-е место среди европейских стран, а по расходам на нужды просвещения - 15-е место (41). При этом надо иметь в виду, что в 1911 г. в Европе было гораздо меньше стран, чем сейчас,- всего 25, включая Монако, Сан-Марино, Андорру и не менее отсталую, чем Россия, Турцию, которая к тому же еще и воевала в 1911 г. с Италией (а во время войн социальные расходы всегда снижаются). Даже заслуженный борец с коммунизмом Р. Пайпс признает, что в царской России в 1901 г. начальная школа охватывала лишь 4,5 млн. детей из имевшихся 23 млн., и констатирует: “До 1917 года в России не было системы обязательного образования даже на уровне начальной школы, какая была внедрена во Франции в 1833 году и которую к 70-м годам прошлого века восприняло большинство западноевропейских стран. Необходимость создания такой системы часто обсуждалась в правительственных кругах, но дальше разговоров дело не продвинулось отчасти ввиду больших расходов, которые потребовало бы осуществление этих планов (так в тексте. - А.Т.), отчасти же из опасения пагубного влияния, какое мирские учителя … могли оказать на сельскую молодежь” (42). Еще более впечатляет подборка фактов, сделанная В.Г. Хоросом: “Уже в XII в. во всех французских городах и во многих деревнях существовали школы и “школки”, где преподавались (для бедных зачастую бесплатно) primitivae scientiae et artes - умение писать, читать и считать с прибавлением начал латинской грамматики. В Англии XIV в. историки фиксируют от 300 до 400 средних классических школ. Во Флоренции XVI в. практически все население было грамотно. Указ об обязательном начальном образовании издается в Пруссии еще в начале XVIII в.” (43).

Не меньше Россия нуждалась и во врачах. Степняк-Кравчинский писал: “У нас числится один врач на 6400 жителей - в 4 раза меньше, чем в Англии, и в 10 раз меньше, чем в Америке. А если исключить обе столицы, поглощающие пятую часть всех врачей, остается лишь один врач на 8 тыс. жителей. В губернских городах тоже оседает большая и, разумеется, лучшая часть врачей; в Харьковской губернии, например, из 200 медиков 123 практикуют в Харькове, а из остальных 86 только 20 постоянно живут на селе. В некоторых губерниях имеется всего только один врач на 47-50 тыс., а то и на 73 тыс. жителей. Официальная статистика показывает, что из каждых 100 умерших 93 никогда не показывались врачу; только 7% получали какую бы то ни было медицинскую помощь” (44). Власти в России искусственно сдерживали просвещение, образование и оздоровление социальных низов - и интеллигенция это прекрасно видела и понимала (45).

Наверное, есть смысл прислушаться и к словам Грамши, который обращал внимание на то, что в деревне интеллектуал, во-первых, помимо своей воли оказывается вовлечен в политику, а во-вторых, является предметом зависти и подражания для крестьянина (который мечтает и старается сделать так, чтобы хоть один из его детей стал интеллектуалом) (46). Говоря иначе, в менее индустриализованных странах сам факт наличия большого сельского сектора провоцирует превращение части интеллектуалов в интеллигентов. При этом речь идет, разумеется, о традиционном, унаследованном от феодализма сельском секторе. Там, где сельский сектор сразу строился как капиталистический - фермерский,- там интеллигенция оказывалась крайне малочисленна, слаба и интеллектуально несамостоятельна (в США, Канаде, Австралии, Новой Зеландии). Грамши никак не мог понять, почему так мала и слаба интеллигенция в США - и развита в Латинской Америке (47),- а причина именно в этом различии в характере сельского сектора.

Очевидно, справедлива и широко распространенная точка зрения, связывающая расцвет в России интеллигенции (это относится, как легко заметить, и к другим странам, например к Китаю, или Ирану, или Турции) со слабостью “гражданского общества”. “Гражданское общество” - это атрибут буржуазного общества, это общество частных лиц, частных интересов и частного капитала. Вопреки всяким красивым словам о “гражданском обществе”, институты “гражданского общества” - печать, церковь, школа - всегда контролируются правящими классами и выполняют роль инструмента духовного подавления, насильственно внедряя в сознание населения идеологию (идеологии), выгодные правящим классам, и даже саму картину мира, выгодную правящим классам (48). Там же, где механизмы духовного подавления слабы или несовершенны, образовываются естественные ниши для возникновения крупных отрядов структурной оппозиции - в первую очередь для формирования иной, противостоящей преобладающей в обществе системы ценностей. Русская интеллигенция потому, собственно, и оказалась в состоянии победить царизм, что смогла выработать собственную, не совпадающую с “общепринятой” систему ценностей и построила на этой системе свою идеологию. С этого момента интеллигенция стала духовно неуязвима. Власть могла интеллигенцию загнать в подполье, в эмиграцию, в тюрьмы и ссылки - но не могла переубедить. Власть могла подкупить часть интеллигенции (превратив эту часть в интеллектуалов) - и даже заставить ее включиться в борьбу с революцией,- но отнять у революционной интеллигенции ее систему ценностей власть была не в состоянии.

Существует расхожее мнение, что в основе системы ценностей российской интеллигенции лежит “народолюбие”, т.е. идея служения народу, преклонение перед народом, доходящее иногда до обожествления, чувство вины перед народом, основанное на понимании того факта, что привилегированное положение интеллигенции материально обеспечивается тяжелым трудом угнетенного народа. Традиционным и для советских, и уж тем более для зарубежных антикоммунистических авторов является определение этой основы системы ценностей русской революционной интеллигенции как “проявления утопического сознания” (49). Это - наклеивание ярлыков, а не научный подход. Надо понимать, что в XIX в., когда русская интеллигенция вырабатывала свою систему ценностей, наука не только не накопила еще достаточного количества объективного знания в области социальных дисциплин, но не было даже адекватного научного языка. Там, где русский интеллигент говорил: “народ”, надо понимать: “общество”. Основа системы ценностей, выработанной интеллигенцией,- это именно забота о благе общества, об общественном прогрессе. В России XIX в. подавляющее большинство населения было крестьянским населением, и именно крестьян традиционно имели в виду (все, не только революционеры-интеллигенты), когда говорили “народ” (а вот слово “общество” означало “образованное общество”, т.е. дворянство + чиновничество + духовенство + интеллектуалы; а иногда даже означало “высший свет”, “высшее общество” - ср. выражение “принят в обществе”). Интересы подавляющего большинства населения России - т.е. крестьянства, т.е. “народа” - объективно совпадали с интересами общества в целом, с интересами общественного развития России. При таких условиях тот факт, что интеллигенты XIX в. подменили термин “общество” термином “народ”, выглядит вовсе не “проявлением утопического сознания”, а вполне адекватным шагом (с учетом тогдашнего языка науки). Точно так же и термин XIX в. “герои и толпа” на самом деле означает “политический авангард общественного слоя (класса) и подавляющее большинство общественного слоя (класса)”. Поразительно, что таких простых вещей не понимают известные советские ученые, членкоры и академики!

Понимание того, что невозможен действительный общественный прогресс без освобождения общества в целом, без прогресса общества вообще, а не только отдельных его слоев или классов,- это не “утопия”, а именно адекватное научное понимание проблемы. А “служение народу” объективно именно это и означало (50). Все остальное - это либо проституирование, прислуживание интересам правящего класса (правящих слоев), либо решение личных проблем, улучшение личной судьбы (то, что Маркс называл “освобождением за спиной общества, частным путем” (51)). Адорно, хотя он и не относился к русским народникам-“утопистам” XIX в., сформулировал этическое понимание свободы точно так же: “Свобода … обязательно предполагает свободу для всех, то есть совершенно немыслима … какая-то изолированная свобода отдельного человека без освобождения всего общества” (52).

Это же понимание можно обнаружить даже у Жана-Поля Сартра и Симоны де Бовуар, хотя они, в отличие от Адорно, даже не “франкфуртцы” (а всего лишь, как и Адорно, интеллигенты): “…стремясь к свободе, мы обнаруживаем, что она целиком зависит от свободы других людей и что свобода других зависит от нашей свободы… как только начинается действие, я обязан желать вместе с моей свободой свободы других; я могу принимать в качестве цели мою свободу лишь в том случае, если поставлю своей целью также и свободу других” (53); “Свобода может осуществиться только через свободу другого… Условием моей собственной свободы является… свободное существование другого” (54). В данном случае перед нами лишь выраженная иным - экзистенциалистским - языком вполне “марксистская” максима - неизбежная, поскольку она порождена объективным знанием.

Интеллигенция, как я уже писал, является агентом будущего в прошлом (настоящем). Это относится не только к способу производства. Это относится и к вопросу о классовой принадлежности. Интеллигенция потому и не может быть включена в классовую структуру современного общества, что является в классовом обществе представителем бесклассового общества. По этой же причине каждый интеллигент персонально - раз он должен принудительно относиться к какому-то существующему в индустриальном обществе классу (слою) - формально является еще и членом какого-то существующего сейчас класса (слоя) - обычно интеллектуалов, но не обязательно. (Отсюда, кстати, проистекает широко распространенное - и не только среди собственно интеллигентов - понимание, что интеллигентность (философское содержание понятия “интеллигент”) вовсе не совпадает с формальным статусом человека, занимающегося интеллектуальным трудом. Это понимание настолько уже стало общим местом, что оно обнаруживается практически у каждого автора, который пишет об интеллигенции - начиная с К. Каутского (55) и кончая А.Ф. Лосевым (56),- и это говорит об объективно существующем различии между интеллигенцией и “интеллигенцией” (т.е. интеллектуалами): попробуйте-ка, например, заявить, что буржуазность не имеет никакого отношения к буржуазии! Эта терминологическая неясность и прежде и теперь сильно мешала и мешает адекватному пониманию роли интеллигенции в обществе. Скажем, именно она сделала бессмысленной полемику, инициированную известной статьей А. Блока “Интеллигенция и народ”. Каждый из участников полемики понимал под “интеллигенцией” нечто свое, не совпадающее с пониманием других авторов. Подводящая итоги полемики статья “Стихия и культура” показала лишь то, чего и следовало ожидать: что при ненаучности, неясности и несогласованности терминов всякая дискуссия неизбежно заходит в тупик (57). Сегодня мы понимаем, что термин “народ” ненаучен, что “просто” народа нет (если речь не идет о населении), что нужно говорить о классах и социальных группах. Точно так же и разведение понятий “интеллигенция” и “интеллектуалы” должно наконец поставить вопрос об интеллигенции на научную основу.)

Поскольку интеллигент представляет в классовом обществе общество будущего, общество бесклассовое, он неизбежно выступает представителем интересов общества вообще, человечества вообще. Но в классовом обществе бесклассовых интересов не бывает. Следовательно, для того, чтобы адекватно представительствовать собственный интерес, интеллигент вынужден бороться за ликвидацию классового общества. Отсюда - революционное поведение интеллигента и его традиционное участие в политической борьбе на стороне прогрессивных (в историческом смысле) сил.

Отсюда же - постоянные инстинктивные надклассовые претензии интеллигенции (которые самими представителями интеллигенции, более рационально подходящими к реальности, чем их восторженно настроенные товарищи, постоянно высмеиваются). Можно сказать, что система ценностей интеллигенции - это как раз система общечеловеческих ценностей. Об “общечеловеческих ценностях” нам прожужжали все уши певцы капитализма и либерализма в годы “перестройки” - бичуя пролетарских революционеров как носителей и пропагандистов “ограниченных” классовых ценностей. Однако общечеловеческие, бесклассовые ценности возможны только в бесклассовом обществе, в “общечеловечестве”, где большие группы населения не будут иметь отдельных, противостоящих друг другу интересов. То есть подлинный интеллигент обязан бороться за установление бесклассового общества (коммунизма). А это, как известно, невозможно без ликвидации частной собственности на средства производства, индустриального способа производства и государства.

Там, где мы говорим о ценностях, там мы говорим о морали. Если высшей ценностью интеллигенции является общественное благо (“благо народа”), то в реальном классовом обществе мораль интеллигенции не может не быть моралью борьбы. Борьбы за будущее бесклассовое общество, где только и возможно общее благо. Таким образом, мораль впервые встает на рациональную основу: нравственно то, что приближает бесклассовое общество, в котором осуществимо благо всех,- и безнравственно то, что этому препятствует. Так что Ленин, которого последние десять лет все, кому не лень, шельмуют за “аморализм” (за фразу “нравственно то, что служит делу рабочего класса”), на самом деле внес выдающийся вклад в дело развития этической мысли, поскольку вывел мораль из области религиозных “аксиом” в область науки. Если “нравственно то, что служит делу рабочего класса”, то, следовательно, нравственность или безнравственность того или иного действия выводится из сферы слепой веры в область дискуссии и проверки. При таком подходе - если бы он последовательно проводился - невозможно было бы оправдать, скажем, сталинские репрессии: для этого нужно было бы сначала доказать в открытой дискуссии, что физическое уничтожение авангардной партии рабочего класса в России служит интересам рабочего класса. Доказать это невозможно. Поэтому при Сталине, естественно, не было никаких дискуссий, а были приказ и вера. По этой же причине было наложено табу на попытки выработать новую, революционную мораль - и общество было насильственно возвращено к старой, по сути своей религиозной, морали, ханжеской и показной, обслуживающей интересы правящего класса.

Рабочий класс, к интересам которого апеллировал Ленин, в первую очередь - как класс - заинтересован в ликвидации своего статуса рабочего класса, пролетариата, в ликвидации своего статуса класса - наемного труженика. Это возможно только через социальную революцию, через ликвидацию индустриального способа производства, основанного на частной собственности и на наемном труде. Таким образом, ленинский постулат, внешне выглядящий как апология классовой морали, в действительности является примером применения диалектики, использованием бесклассовой, общечеловеческой, научно обоснованной морали в превратной, патологической ситуации классового общества.

Выдающимся достижением русской интеллигенции явилось то, что она смогла навязать свои взгляды значительной части интеллектуалов, заставить интеллектуалов именовать себя “интеллигенцией” и как минимум считаться с системой ценностей и моралью интеллигентов. Вплоть до пресловутых “Вех” (апологии интеллектуального мещанства) интеллектуалы не делали попыток коллективно открыто выступить против системы ценностей интеллигентов, а, раздавленные моральным превосходством интеллигенции, всего лишь, как писал Блок, старались “находить всевозможные увертки для того, чтобы сделать свою жизнь независимой от воспитания и образования; чтобы школа и книга оставались сложенными сами по себе в каком-то месте … души на всякий случай, а жизнь шла сама по себе и была загружена той законной и естественной, с точки зрения людей, ложью, подлостью и грязью, которые действительно составляют содержание жизни среднего человека наших дней” (58).

В Европе или в Америке в XIX в. - начале XX в. престижно было считаться собственником - и собственники (буржуа и аристократы) демонстрировали снисходительное презрение к людям, зарабатывавшим себе на жизнь своим талантом: “щелкоперам”, “писакам” (поэтам, прозаикам, публицистам), художникам, актерам, “книжным червям” (ученым), музыкантам. В России престижно было числиться интеллигентом. Все - от полицейского и до уголовника - норовили записаться в “интеллигенты” (59).

Эта путаница с понятием “интеллигент” в России влекла за собой, безусловно, помимо отрицательных, и положительные последствия. Александр Блок, например, довольно далекий от круга революционной интеллигенции, к своему пониманию роли интеллигента пришел не только силой поэтического прозрения, но и, безусловно, под воздействием интеллигентской среды, революционной интеллигентской мысли (в “Трех вопросах” Блок прямо ссылается на Михайловского) (60). Блок так далеко продвинулся в своем понимании роли интеллигенции, что даже осознал (пусть и выразил это невнятно, поэтически) ее характер агента будущего в настоящем (призвав слушать “великую музыку будущего” и провозгласив революционера принадлежащим “другому времени и другому пространству”) (61).

Когда в знаменитой статье “Интеллигенция и Революция” Блок описывает интеллигента, становится предельно ясно, что он пишет не о социальном слое (интеллектуалах), а именно о социальном явлении - интеллигенции: “У интеллигента … ценности не вещественны. Его царя можно отнять только с головой вместе. Уменье, знанье, методы, навыки, таланты - имущество кочевое и крылатое. Мы бездомны, бессемейны, бесчинны, нищи,- что же нам терять?” (62). Но когда затем Блок стыдит “русскую интеллигенцию”, становится ясно, что он стыдит именно интеллектуалов, по-мещански трусливых и заносчивых одновременно: “Русской интеллигенции - точно медведь на ухо наступил: мелкие страхи, мелкие словечки. Не стыдно ли издеваться над безграмотностью каких-нибудь объявлений или писем, которые писаны доброй, но неуклюжей рукой? Не стыдно ли гордо отмалчиваться на “дурацкие” вопросы? Не стыдно ли прекрасное слово “товарищ” произносить в кавычках?

Это - всякий лавочник умеет” (63).

Такое возможно только в ситуации морального превосходства интеллигента над интеллектуалом, когда этика и система ценностей интеллигенции настолько подчинили себе образный мир всего образованного сообщества России, что само слово “лавочник” (как и слово “мещанин”) стало восприниматься как ругательство. Только в такой морально-интеллектуальной атмосфере у Блока может вызвать боль и ненависть российская рыночная действительность, эксплуатирующая (в его понимании - опошляющая) его поэзию: “Как по команде, они (проститутки. - А.Т.) приобрели шляпы с черными страусовыми перьями и стали на разные голоса приставать к прохожим:

- Я - Незнакомка. Хотите познакомиться?

- Угостите Незнакомку! Я прозябла.

- Мы пара (!) Незнакомок. Можете получить “электрический сон наяву” (64).

Если бы Блок сам себя считал не интеллигентом, а руководствовался бы другой моралью - моралью интеллектуалов,- он бы, наоборот, гордился такой известностью, всячески на нее ссылался и требовал бы от издателей повышенных гонораров!

Чем же обеспечила русская революционная интеллигенция свое моральное превосходство? Жертвенностью.

О жертвенности русской интеллигенции написано много. Пример людей, пожертвовавших личной карьерой (иногда даже вполне достойной с точки зрения интеллигенции - научной (65)), благополучным существованием, семейным счастьем - и сознательно выбравших “имя славное народного защитника, чахотку и Сибирь”, а то и эшафот, неопровержим, поскольку переводит всякую полемику из области теоретической в область практическую. Частные примеры по конкретным случаям - такие как пожертвование Лизогубом или Войнаральским своего имущества (немалого!) на дело революции,- это лишь варианты, демонстрирующие многообразие форм такой жертвенности, примеры того, каким может быть самопожертвование. (Войнаральский, кстати, заплатил за свои убеждения десятилетней каторгой, Лизогуб - жизнью.) Другим таким примером самопожертвования является испытание врачами-интеллигентами на себе медицинских препаратов и вакцин и прививка себе инфекционных заболеваний.

Принцип жертвенности гарантировал предварительный отбор среди тех, кто выбирал судьбу интеллигента. Поскольку интеллигент одновременно вынужден был принадлежать к какому-то классу или сословию, “отсев” из интеллигентов был неизбежен и, естественно, постоянно наблюдался (только политзаключенный был, так сказать, интеллигентом в чистом виде - ему не надо было маскироваться, да и Система не давала ему такой возможности). Но известны ведь и обратные примеры - возвращения в ряды интеллигенции тех, кто эти ряды покинул. И это не было связано с “моральным террором”, вопреки антиреволюционной пропаганде (А. Безансон описывает такой “моральный террор” очень красочно: “Молодого человека, который вздумал бы жениться, получить наследство, поступить на какую-то службу, чаще всего обливали презрением, насмешками, обвинениями в карьеризме и обуржуазивании” (66). Если бы это было правдой, в России никто бы из образованных людей не женился, все бы отказывались от наследства, а государственный аппарат бездействовал бы по причине тотального дефицита кадров - и царизм рухнул бы еще в середине XIX в.! Но таким, как Безансон, плевать на истину - им не за это платят (67).) Просто человек, принявший систему ценностей интеллигента, даже отступив, сдавшись, деградировав, часто не мог полностью от этой системы отказаться.

Жертвенность задавала стиль жизни, ориентируя в первую очередь на моральные, интеллектуальные, художественные, научные поиски и превращая в норму аскетизм. Знаменитый “бунтарь” Дебогорий-Мокриевич вспоминал, что во времена его народнической молодости студенты “почти гордились бедностью” (68). Студентов из аристократических семей, кичившихся своим богатством, повсеместно презрительно звали “белоподкладочниками”. В.В. Берви (Н. Флеровский) рассказывал о Вере Засулич, что “у нее на душе всегда было такое множество страдальцев, что у нее никогда в жизни, кроме долгов и плохого платья, ничего не бывало; как только ей в руки попадали деньги, она немедленно все раздавала” (69). С другой стороны, и сам Берви, по словам Софьи Перовской, проповедовал добровольную бедность “словно апостол библейский” (70). Кропоткин вспоминал, что члены кружка “чайковцев” принципиально тратили деньги (а у них было много денег) именно на “расходы по печатанью и перевозке книг, укрывание товарищей, разыскиваемых жандармами, и на всякие новые предприятия”, и поэтому еда кружковцев “неизменно состояла из черного хлеба, соленых огурцов, кусочка сыра или колбасы и жидкого чая вволю” (71). Нравственные качества “чайковцев” произвели на Кропоткина неизгладимое впечатление: “Никогда впоследствии я не встречал такой группы идеально чистых и нравственно выдающихся людей, как те человек двадцать, которых я встретил на первом заседании кружка Чайковского. До сих пор я горжусь тем, что был принят в такую семью” (72).

Журналист Л. Оболенский рассказывал о том, какое впечатление произвел на него ишутинский кружок: “Зимой 1865 года я близко знал такой кружок (состоявший из очень богатых людей, по большей части юных помещиков Саратовской губернии), который поселился в садовой беседке (беседка, конечно, была с рамами и стеклами; стеклянные двери отворялись прямо в сад, без сеней. Холод был страшный). Отоплялась эта беседка небольшой железной печью, в которой постоянно приходилось поддерживать огонь, чтобы не замерзнуть. Только один из этой компании, страдавший наследственными ранами на ногах и самый молодой из всех (ему было в то время 19 лет), некто Е-в (П.Д. Ермолов. - А.Т.) спал на железной кровати, поставленной в углу. Остальные спали вповалку на матрасах, положенных прямо на пол. В этой беседке жило 7 человек. Самому старшему Ю. (Д.А. Юрасову. - А.Т.) было около 24 лет. Один из компании К. (Д.В. Каракозов. - А.Т.), как самый сильный, взял на себя обязанность приносить воду и готовить обед. Весь обед состоял из хлеба и кусков говядины, которую жарил К. на сковороде, помещаемой на ту же чугунную печку, заменявшую плиту. Впрочем, и эта роскошь была дозволена себе ими впоследствии, по приказанию врача: сперва они решили питаться одной колбасой с хлебом, но через неделю у всех развились различные болезни желудка. Пришлось обратиться к доктору, и вот почему режим был изменен.

Трудно поверить теперь, что все это делалось ради принципа. Но это было именно так: в одно из моих посещений этой знаменитой беседки я видел в небольшом кожаном саквояже, висевшем над постелью Е., шестнадцать тысяч рублей его собственных денег, назначенных на общественное дело” (73).

Ишутинец И. Худяков так писал о кружке: “Эти люди отказались от всех радостей жизни и с самоотвержением молодости посвятили себя делу народного освобождения. Ермолов пожертвовал с этой целью всем своим состоянием (около 30 000 р.с.)” (74). Кропоткин вспоминал: “Вся Россия читала с удивлением во время процесса каракозовцев, что подсудимые, владевшие значительными состояниями, жили по три, по четыре человека в одной комнате, никогда не расходовали больше, чем по десяти рублей в месяц на каждого, и все состояние отдавали на устройство кооперативных обществ, артелей, в которых сами работали. Пять лет спустя тысячи молодых людей, цвет России, поступили так же” (75).

Так закладывался канон системы ценностей, морали, образа жизни интеллигента. Даже Ленин (хотя он не жил в коммунах и не сидел десятилетиями в Шлиссельбурге) был типичным носителем морали, системы ценностей и образа жизни интеллигента. Сошлюсь на мнение Луиса Фишера (мнение тем более показательное, что Фишер - идеологический противник Ленина и марксизма вообще): “Лично нечестолюбивый, сдержанный вплоть до аскетического самоотречения (он бросил играть в шахматы, потому что они поглощали слишком много времени), он жил не ради себя и не ради жены или друзей, а ради идеи. Он был монахом-марксистом. Но идея его не имела ничего общего с религиозным идеалом или видением. Картины розового рая на земле не трогали его - он не испытывал ничего, кроме презрения, к утопистам, мечтавшим об утопии без изъянов. Он был военным политиком. Как хороший главнокомандующий, он планировал полный разгром неприятельской армии, а не только захват ее укреплений” (76).

Другой политический и идеологический противник Ленина и марксизма, известный эмигрантский историк Георгий Вернадский, сам - выходец из среды интеллигентов - тоже описывал личные качества Ленина и его сподвижников как типичные для интеллигенции, особо указывая на аскетизм, скромность, личное и политическое мужество и “беззаветную веру в правильность своего политического идеала” (77). Интересно, что Г. Вернадский тоже путает понятия “интеллигенция” и “интеллектуалы”, хотя и констатирует несомненный факт отличия русской интеллигенции от западных интеллектуалов: “Русские интеллектуалы представляли собой исключительный социальный феномен. Во многих отношениях они сильно отличались от образованных классов Западного мира. Интеллигенция образовала в России особый класс со своим собственным мышлением и теоретическими интересами, мало связанными с повседневной жизнью других классов общества. “Интеллектуалами” (или “интеллигенцией”) обычно называли людей, получивших высшее (в редких случаях среднее) образование, либо развившихся самостоятельно путем самопознания и общения с высокообразованными личностями” (78). Как видим, Г. Вернадский тоже не понимал планетарного характера такого явления, как интеллигенция, и тоже способствовал насаждению мифа, будто интеллигенция - это специфически русское явление.

Политические противники Ленина в рядах социал-демократии, старые меньшевики, которых наблюдал в эмиграции уже в 60-е гг. XX в. Леопольд Хеймсон, поддерживали стиль жизни, типичный для русских революционных интеллигентов начала века (79), и резко разошлись с эмигрантами второй волны именно потому, что обнаружили в них типичных представителей мещанства, мелких буржуа по психологии (80). При этом Хеймсон отметил, что окончательный разрыв меньшевиков с предшествующей революционной традицией (и с большевиками) относится к периоду после революции 1905 г. и вызван был именно отходом меньшевиков от традиционных ценностей русской революционной интеллигенции: от жизни (и борьбы) в подполье, от кодекса профессионального революционера, от особой, отличной от господствующей, морали, от тактики самопожертвования (самосожжения) - и переориентацией на классический западноевропейский вариант политической жизни интеллектуалов (легальность, парламентаризм, работа в профсоюзах и т.п.) (81). Добавлю от себя, что эта переориентация ни к чему, кроме полного политического краха меньшевизма, не привела.

Даже Блок мыслил в тех же категориях - категориях жертвенности, самоотречения: “Или гибель в покорности, или подвиг мужественности… Подвиг мужественности должен начаться с послушания” (82).

Комплекс идей, выработанных русской интеллигенцией, легко обнаруживается у тех ее представителей, кто уцелел в репрессиях 30-х гг. независимо от последующей их политической и философской эволюции. В качестве примера можно привести статью “Искусство и ответственность” М.М. Бахтина (83).

Вот и А.Ф. Лосев, которого в последние годы активно пытаются записать в “последнего представителя русской религиозной философии” (так сказать, недобитого “веховца”), демонстрирует такое понимание роли интеллигенции, которое ничем принципиально не отличается от “канона”, выработанного русской революционной интеллигенцией в конце XIX в., но зато совершенно не совпадает с “веховской” моралью и жизненной философией интеллектуалов, их modum vivendi и modum operandi. “Жизнь индивидуума,- утверждает Лосев,- есть жертва” (84). С точки зрения Лосева, “интеллигентен тот, кто блюдет интересы общечеловеческого благоденствия. Интеллигент живет и работает в настоящее время так, как в будущем станет жить и работать человек в условиях общечеловеческого благоденствия” (85). Говоря иначе, Лосев понял роль интеллигента как агента будущего в настоящем.

Далее Лосев пишет: “Культурную значимость интеллигентности, всегда существующей среди общественно-личных и природных несовершенств, в наиболее общей форме можно обозначить как постоянное и неуклонное стремление не созерцать, но переделывать действительность (прямо-таки Маркс, 11-й тезис о Фейербахе! - А.Т.). Интеллигентность, возникающая на основе чувства общечеловеческого благоденствия, не может не видеть всех несовершенств жизни и не может оставаться к ним равнодушной. Для этого интеллигенту не нужно даже много размышлять. Интеллигентность есть в первую очередь естественное чувство жизненных несовершенств и инстинктивное к ним отвращение. Можно ли после этого допустить, что интеллигент равнодушен к несовершенствам жизни? Нет, здесь не может быть никакого равнодушия. У интеллигента рука сама собой тянется к тому, чтобы вырвать сорную траву в прекрасном саду человеческой культуры (просто Ким Ир Сен! - А.Т.). Культура интеллигенции, как того требует само значение термина “культура”, включает переделывание действительности в целях достижения и воплощения заветной и тайной мечты каждого интеллигента работать ради достижения общечеловеческого благоденствия (т.е. коммунизма. - А.Т.). …интеллигентность не есть просто вооруженность, но и готовность вступить в бой. А чтобы вступить в бой, надо ориентироваться в общественно-исторической обстановке. Но так как подобная ориентация требует уже критического подхода к действительности, то интеллигентность свойственна только такому человеку, который является критическим мыслящим общественником (чем это хуже Маркузе? - А.Т.). Интеллигент, который не является критически мыслящим общественником, глуп, не умеет проявить свою интеллигентность, то есть перестает быть интеллигентом” (86).

Лосев употребляет вместо слова “жертвенность” слово “подвиг”, но смысл, как легко заметить, остается тем же: “В истории весьма редки и непродолжительны такие периоды, когда можно быть интеллигентом и в то же самое время быть уверенным в своей полной безопасности. Чаще и продолжительней те периоды, когда интеллигентность заставляет людей заботиться о себе и своей культуре, когда она вынуждена обстоятельствами заботиться о своем вооружении и о своей защите. Однако еще чаще, еще продолжительней такие периоды, когда наступает необходимость боя… это значит, что подлинная интеллигентность всегда есть подвиг, всегда есть готовность забывать насущные потребности эгоистического существования; не обязательно бой, но ежеминутная готовность к бою и духовная, творческая вооруженность для него. И нет другого слова, которое могло бы более ярко выразить такую сущность интеллигентности, чем слово “подвиг”. Интеллигентность - это ежедневное и ежечасное несение подвига” (87).

После этого становится понятным, что “эпизод” с включением Лосевым “контрабандой” в издание “Диалектики мифа” вычеркнутых цензурой фрагментов (за что Лосева и упекли на Беломорканал) - не случайность, а продуманный, сознательный жертвенный акт. Точно так же совершенно очевидно, что Лосев прекрасно отдавал себе отчет в том, что он делает и чем это кончится, когда помещал в “Диалектику мифа” такой замечательный текст: “Иной раз вы с пафосом долбите: “Социализм возможен в одной стране. Социализм возможен в одной стране. Социализм возможен в одной стране”. Не чувствуете ли вы в это время, как кто-то или что-то на очень высокой ноте пищит у вас в душе: “Н-е-е-е-е…” или “Н-и-и-и-и-и…” или просто “И-и-и-и-и-и…” Стоит вам только задать отчетливо и громко вопрос этому голосу: “К-а-а-а-к? Невозможен????”, как этот голос сразу умолкает, а показывается какой-то образ, вроде собачонки, на которую вы сразу замахнулись дубиной, а она не убежала, а только прижалась к земле, поставила морду для удара и завиляла хвостиком, умильно и вкрадчиво, как бы смиренно выговаривая: “Ведь вы же не ударите меня, правда? Ведь мы же помиримся, правдаN”. Вы, конечно, не ударяете, а начинаете опять долбить то же. Но как только вы задолбили, этот писклявый голосишка опять начинает свою ноту, и уже пуще прежнего…” (88).

За такое особо циничное издевательство над товарищем Сталиным расстрелять в 1930 г., конечно, еще не могли (89), но уморить в лагере - запросто!

Жертвенность интеллигенции, разумеется, есть жертвенность вынужденная. Это - отражение реального неравенства сил (в том числе и численного) интеллигенции в ее конфликте с властью в борьбе за освобождение всего общества. То есть это - оружие слабых, оружие праведников (90). Но это - очень мощное оружие, поскольку противник (власть) не готов играть по таким правилам, не готов сам приносить себя в жертву.

Самым распространенным (и проверенным) методом “удержания в узде” оппозиции является репрессия или угроза репрессии (что одно и то же, как верно отметил Режи Дебре 30 лет назад). Угроза репрессии, угроза наказания, т.е. страх, даже предпочтительнее для власти, поскольку позволяют экономить силы (предупреждать всегда лучше, чем лечить). Но всякий страх в конечном счете, это страх потери - потери положения, комфорта, имущества, здоровья, наконец, жизни. Того, кто не боится это потерять, для кого эти ценности становятся ценностями второго плана, испугать невозможно. Об этом очень хорошо сказал, завершая свою речь на суде, Александр Ульянов: “Господа судьи! Известно, что у нас в России дается возможность развивать умственные силы, но не дается возможности употребить их на пользу служения родине. И тем не менее среди русского народа всегда найдется десяток людей, которые настолько преданы своим идеям и настолько горячо чувствуют несчастье своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за свои убеждения. Таких людей нельзя запугать ничем!” (91).

Человек, принявший логику самопожертвования,- это камикадзе. Как известно, до сих пор, несмотря на все технические ухищрения, нет никакой защиты от камикадзе. Индийские спецслужбы, после того как Индира Ганди была застрелена собственными охранниками, проконсультировались со всеми ведущими спецслужбами мира, включая КГБ, ЦРУ, ФБР, Ми-5, Ми-6, “Шабак” и “Моссад”,- и создали новую систему безопасности для премьер-министра, исключающую успешное покушение. Однако эта система не спасла Раджива Ганди от женщины-камикадзе, боевика “Тигров освобождения Тамил Илама” (92). Известный британский журналист Патрик Кокбурн в частной беседе рассказывал, как он наблюдал в Южном Ливане поведение израильской армии, уже познакомившейся с исламистами-камикадзе. При приближении к блок-посту израильской армии любого автомобиля все израильтяне - от солдата до генерала - в панике прыгали в окопы, блиндажи и щели: любой автомобиль мог оказаться бомбой на колесах с камикадзе за рулем. Но с другой стороны, и обстреливать все машины издалека было абсурдно: это могло привести лишь к немотивированным убийствам огромного числа совершенно ни в чем не замешанных мирных жителей. Посмотрев на все это, Кокбурн пришел к выводу, что скоро израильтяне из Южного Ливана уберутся,- и последующее развитие событий подтвердило правоту этого вывода.

Все помнят, какое впечатление, даже на врагов, произвели в 60-е гг. акты самосожжения Яна Палаха в Праге и буддийских монахов в Сайгоне, а недавно - курдов после похищения и ареста Абдуллы Оджалана.

Самопожертвование - это не только проявление личной смелости, акт героизма, индивидуальный подвиг, поведение в соответствии с собственной шкалой ценностей и собственными представлениями о чести (вспомним Карийскую и Якутскую трагедии), но и обращение к аудитории, пропаганда личным примером. Голос человека, выбравшего смерть, звучит громче и убедительнее, его аргументация - последняя аргументация. Дональд Кин в комментариях к книге Тикамацу Мондзаэмона писал, что добровольно вставшие на митиюки (путь смерти) становятся словно выше ростом и слова их начинают звучать яснее (93). Фидель Кастро не скрывал, какое впечатление на него и его товарищей произвело демонстративное самоубийство лидера “ортодоксов” (к которым принадлежал и сам Кастро) Эдуардо Чибаса (94),- и Кастро, штурмуя казармы Монкада, взял с собой магнитозаписи патриотических песен и этой последней речи Чибаса, полагая, что они “способны воспламенить даже самых инертных” (95).

Интеллигент-камикадзе - не частное лицо, он действует не в личных интересах, а выступает как представитель всего общества, в первую очередь - угнетенных слоев. Его сила, сила его примера - как раз в том, что он действует не от своего имени, а от имени тех, кто по тем или иным причинам не способен пока на борьбу, на восстание, на социальное возмездие. То есть революционер - это не только камикадзе, но и Робин Гуд, мститель за обиды и унижения других. В классово разделенном обществе все угнетенные не могут восстать поголовно - и по причинам субъективным, и по причинам объективным (начиная от запуганности, забитости и неграмотности и кончая такими элементарными вещами, как состояние здоровья, возраст и просто необходимость того, чтобы кто-то поддерживал нормальный экономический процесс, производил продукты питания и т.п.). Но тот, кто восстал,- тот уже не угнетен. Интеллигент, осуществляющий социальный эксперимент и жертвующий собой в ходе этого эксперимента,- это полномочный представитель всех, кто объективно заинтересован в изменении своего неравноправного социального статуса, в общественном прогрессе. Такая точка зрения, очевидно, близка к пониманию роли партизана (и шире - революционера) Че Геварой (96). За это Че подвергали критике - за “самовольное присвоение функций судьи и мстителя”, за “авангардизм”, за “авантюризм”, за “неклассовый подход” и т.п. Но в представлениях Че нет ничего экзотического. Они восходят по меньшей мере к раннему христианству - к представлениям о роли Христа и первых христианских мучеников, выступавших в качестве примера и представителя всех христиан. Ориген в знаменитом трактате “Против Цельса” так и пишет: “Некоторые немногие терпят гонения за благочестие …, чтобы взирающие на таковых могли приобрести больше испытанности и презрения к смерти” (97).

Поэтому неудивительно, что даже такой яростный обличитель революционной интеллигенции, как Солженицын, изобретший нелепую теорию об “образованщине” (как будто советская “образованщина” чем-то отличается от типичных европейских интеллектуалов XIX-XX вв.),- и тот оказывается полностью зависим от системы ценностей и системы образов, созданных русской революционной интеллигенцией: “100 лет назад у русских интеллигентов считалось жертвой пойти на смертную казнь. Сейчас представляется жертвой - рискнуть получить административное взыскание” (98). Солженицын здесь, как это ни смешно, стыдит интеллектуалов за то, что они не интеллигенты!

Но интеллектуалы и не могут вести себя по-другому. Они не могут стать камикадзе, возвыситься над частными, эгоистическими расчетами и целями. Ямамото Цунэтомо, автор классической книги бусидо “Хагакурэ” (“Сокрытое в листве”), пишет: “Расчетливые люди достойны презрения. Это объясняется тем, что расчеты всегда основываются на рассуждениях об удачах и неудачах, а эти рассуждения не имеют конца. Смерть считается неудачей, а жизнь - удачей. Такой человек не готовит себя к смерти и поэтому достоин презрения. Более того, ученые и подобные им люди за умствованиями и разговорами скрывают свое малодушие и алчность” (99). Юкио Мисима справедливо полагает, что эти строки относятся к интеллектуалам. Правда, он называет интеллектуалов, как и все прочие, конечно, “интеллигенцией”, но оговаривается: “В век “Хагакурэ”, судя по всему, не было людей, которых сегодня принято называть “интеллигенцией”. Однако в мирное время их прототипы из числа конфуцианцев, ученых и самих самураев уже тогда начали формировать это сословие. Дзете (монашеское имя Ямамото Цунэтомо. - А.Т.) просто называет таких людей “расчетливыми”. Одним этим словом он обозначает порок, который всегда скрывается под личиной рационализма и гуманизма” (100). Отсюда ясно, что речь идет об интеллектуалах. Мисима совершенно неожиданно в своем комментарии к “Хагакурэ” обращается к системе ценностей интеллигенции и противопоставляет ее поведению интеллектуалов: “Даже в соответствии с современным гуманизмом, герой - это тот, кто ставит на карту свою жизнь во имя других. Однако в своей дегенеративной форме современный гуманизм используется для того, чтобы за сочувствием ближнему скрыть глубинный страх перед смертью и корыстолюбие человека, который намеревается использовать свои рассуждения для достижения эгоистических целей” (101).

Нельзя не признать, впрочем, что самая знаменитая цитата из “Хагакурэ” одинаково может быть признана “своей” и самураем, и интеллигентом-революционером: “В ситуации “или-или” без колебаний выбирай смерть” (102).

Страта же г-на Косухкина, страта интеллектуалов-шестидесятников, в ситуации “или-или” не без колебаний, конечно, но неизменно выбирала унижение и подчинение. Самурая или интеллигента нельзя было заставить лизать задницу власть имущим (если самурай или интеллигент соглашались на это, они переставали быть самураем или интеллигентом, совершали моральное самоуничтожение). Либералы-шестидесятники всю жизнь только этим и занимались: лизали задницу власти (за глаза ругая ту же власть). Сегодня вся страта г-на Косухкина сама сидит в глубочайшей заднице. И при этом ищет виновных где-то вовне. Нет никаких виновных вовне! Вы сами, г-да интеллектуалы, во всем и виноваты. Вы так привыкли к лизанию задницы, вам это занятие так понравилось, что вы просто не заметили, как задница вас засосала!

17 июня - 2 сентября 2000.

Примечания

___________________________

Тарасов Александр - ведущий эксперт Центра новой социологии изучения практической политики "Феникс".