О былом и небылицах

(Из литературного наследства Г. В. Плеханова с дополнениями Л. Дейча)

«Вы правы, — так начал Г. В., — что многие из участников того времени, о котором говорите, воспоминают насчет меня то, чего ни­когда не было. Это у них род полемики: не имея возможности подкрепить свое мнение действительными фактами из истории внутреннего развития России, они подкрепляют его задним числом небывалыми фактами из моей прежней политической деятельности. Иногда этот прием полемики, наивный по самой своей природе, принимает поистине комический вид. И не раз хотелось мне пояснить моим противникам, что невыгодно же им делать себя смешными. Но у меня решительно нет на то времени. Чего-чего другого, а противников, с которыми, может быть, и не мешало бы поспорить, у меня теперь хоть отбавляй. Со мною полемизирует посредством воспоминаний Н. Морозов, Ольга Любатович и др. Против меня ведет кампанию — тоже посредством воспоминаний о том, чего не было, — г. Махновец. Против меня гремит по-итальянски и по-французски г. Лабриола; меня разит по-немецки г. Дицген, — вы знаете, что это сын того Дицгена. На меня, если верить тому же Дицгену, идет войной г. Унтерман в Соединенных Штатах. Наконец, «last not least» меня разделывают на страницах разных русских изданий Богдановы, Базаровы, Юшкевичи, Валентиновы и прочие «мыслители» — имена их ты, господи, веси. Если бы у меня было столько же рук, сколько имеют изображения некоторых индийских богов, и если бы каждая из этих рук, подобно моей правой, могла держать перо, то и тогда мне едва ли удалось бы ответить всем этим господам: очень уж их много! Вот и приходится, по французскому выражению, «courir au plus pressé», т. е. отвечать тем, которым действительно нужно ответить в настоящее время. Если кто-нибудь на этом основании подумает, что мне нечего возразить, например, Юшкевичу или Вален­тинову, то с этим ничего не поделаешь, это — старая песнь: давно уже крыловская мышь думала, что сильнее кошки зверя нет. Но это мыши-

300       

ное заблуждение не сделало кошки сильнее, чем она есть на самом деле. Так и Юшкевич, и Валентинов не сделаются сильнее от того, что какой-нибудь молодой читатель вообразит, что нет на свете фило­софских истин более глубоких, нежели те, глашатаями которых они выступают. Оно, конечно, не мешало бы, пожалуй, вывести из заблу­ждения даже этого молодого человека, но у меня никогда не было охоты преподавать в приготовительном классе. Что же касается тех воспоми­наний, в которых к «былому» в столь больших размерах прибавляется небывальщина, то ведь надо же иметь в виду, что первой задачей всякого историка, — а следовательно, и историка нашей освободительной борьбы, — является критическое отношение к своим источникам. Тем хуже для того историка, который вздумал бы судить о моей деятель­ности на основании «воспоминаний» моих противников, разгорячившихся в борьбе со мною 10, 20 или даже 30 лет тому назад и до сих пор не догадавшихся, что им давно пора уже остыть. Но, если вам угодно знать, как было дело в некоторых из тех случаев, о которых «вспоминают» эти недогадливые люди, то я к вашим услугам.

Прежде всего я попросил Г. В. сообщить, насколько верно Саратовец в «Минувших Годах» передал о его встрече с ним летом 1877 г., и вот что об этом продиктовал мне Плеханов:

«Приехав в Саратов, я узнал от осевших там землевольцев, что в этом городе существовала довольно значительная группа «спропаган­дированных» рабочих, находившихся под влиянием небольшого кружка молодых интеллигентов. Так как эти интеллигенты примыкали к лав­ристскому направлению, то нам предстояло прийти в более или менее враждебное столкновение с ними при первых же наших попытках сбли­жения с местными рабочими. Столкновения эти начались еще до моего приезда в Саратов, а так как, вскоре после него, мне поручено было за­ниматься с рабочими, то естественно, что неприятности столкновений падали на мою долю. Одно из самых крупных столкновений этого рода произошло на том собрании на Соколовой горе, о котором говорит г. Саратовец. Главным защитником лавризма явился на этом собрании один, как мне тогда показалось, довольно великовозрастный и речистый гимназист. Помнится, мы с ним проспорили часа два или три, при чем прошлись не только по России, но и по различным странам Запада. Спорили мы, между прочим, и о германской социал-демократии, против программы и тактики которой я приводил обычные тогда среди баку­нистов возражения. Мой противник защищал эту партию с точки зрения

       301

лавризма, т. е. с той точки зрения, с которой программа немецких социал-демократов представлялась в совершенно утопическом виде, а тактика принимала до последней степени филистерский вид (см. «Впе­ред» и прочие литературные произведения лавристов). Результатом этого «прения» бакунизма с лавризмом было то, что местная рабочая группа, а с нею и часть местного кружка интеллигентов, перешла на сторону «Земли и Воли». Само собой разумеется, что этот результат не мог понравиться моему оппоненту, но, признаюсь, мне и в голову тогда не приходило, что он сохранит свое неудовольствие в продол­жение тридцати лет и отомстит мне посредством своих неправдивых воспоминаний.

«Оставляя в стороне соображения мстительного гимназиста о моей личности, я сделаю по поводу его воспоминаний и кое-какие фактиче­ские замечания.

«Во-первых, мстительный гимназист облыжно утверждает, что я именовался гражданином Николаем Ивановичем Набатовым. Вы сами знаете, что слово «гражданин» было тогда у нас совершенно не в ходу. А что касается имени «Набатова», то я его никогда не носил. Случа­лось мне жить с паспортом «Набалова», но это было значительно позже. К тому же вы опять хорошо знаете, что мы никогда не выступали в публике под теми именами, которые стояли в наших паспортах.

«Во-вторых, характеризуя отношение ко мне товарищей, мсти­тельный гимназист говорит: «Все землевольцы и народники, какие были в то время в Саратове, как бы молчаливо уступали ему (т. е. Плехано­ву. — Л. Д.) первое место, рядом с В. Н. Фигнер, производившей на нас, наблюдателей со стороны, впечатление центральной фигуры в их кругу».

«По этому поводу я скажу одно: когда я находился в Саратове, В. Н. Фигнер жила в одном из уездов Самарской губ., так что видеть нас вместе мстительный гимназист не мог. Впрочем, он не мог бы видеть нас вместе даже в том случае, если бы она и я одновременно проживали бы в Саратове: как человек, враждебный нам по своим взглядам и вообще не представлявшийся нам серьезным, он не имел доступа ни на одну из наших квартир.

«В-третьих, Саратовец тоном сожаления вспоминает о том, что когда я вынужден был уехать из Саратова, то ближайшую помощь мне в этом оказал, по его словам, «реалист Кирхнер, отдавший для спасения отечества свой единственный капитал — рублей сорок, скопленных им за лето грошовыми уроками».

302

«Это опять одна мстительность. Я не помню хорошенько, содей­ствовала ли группа саратовских интеллигентов моему отъезду какими-либо денежными пожертвованиями. Очень возможно, что да. Вы знаете, что наш саратовский центр был разгромлен, обе наши квартиры про­валились, и у тех из наших ближайших товарищей, которые уцелели, могло совсем не быть денег. Но, как человек, сам бывавший в передел­ках, вы понимаете, что если я и получил от саратовских революцион­ных туземцев какую-нибудь денежную поддержку, то мне некогда было расспрашивать их о том, не слишком ли для них тяжело рас­статься с теми 30 — 40 рублями, которые они мне вручили. Нашему брату, «нелегальному», не раз приходилось обращаться к сочувствую­щей и полусочувствующей публике за подобного рода поддержкой. Но изо всех тех сумм, которые были издержаны на «нелегальных» в по­добных случаях, эти саратовские тридцать сребреников представляют собою несомненное исключение: только на их долю выпала честь быть оплаканными, и притом даже не тем лицом, которое их дало, по про­шествии целых 30 лет. Это поистине совершенно исключительные 30 сребреников!

«Этого довольно для характеристики не только воспоминаний мстительного гимназиста, но, пожалуй, и его самого».

Затем мы перешли к другим, несколько более содержательным, хотя и не более правдивым воспоминаниям Ольги Любатович. Я привел Г. В. ниже­следующую выдержку из ее о нем сообщения:

«Плеханов не появлялся ни разу у Малиновской все время, пока я там жила; я не встречала его также в д. Сивкова; его не видела я также и в квар­тире Ольги Натансон. Быть может, его не было в то время в Петербурге, а, может быть, и по другим причинам» ¹).

«В чем тут дело? — спросил я. — Предположение Ольги Любатович, что вы не появлялись на перечисленных ею квартирах «по другим причинам», дает повод думать, что между вами и товарищами, собиравшимися там, например, Н. Морозовым, уже тогда существовали какие-нибудь серьезные разногласия».

На этот мой вопрос вот какой получил я от Плеханова ответ:

«Очень возможно, что между мною и Н. Морозовым тогда уже су­ществовали какие-либо разногласия по вопросам тактики. Но подобным разногласиям в то время никто из нас еще не придавал большого зна­чения. Весьма значительными они стали лишь несколько месяцев спу­стя, после провала многих членов «Земли и Воли» (ареста Оболешева,

¹) См. «Былое»  1906 г., VI, стр. 220

303

Ольги Натансон, Адр. Михайлова и др.). Провал этот в значительной степени уменьшил наши силы, и сторонники «террора», или, как тогда выражались, «дезорганизации» (правительственной власти. — Л. Д.), стали утверждать, что мы слишком слабы для деятельности в народе. Что же касается собственно Н. Морозова, то, признаюсь вам откро­венно, что я лишь из воспоминаний Ольги Любатович, а главным обра­зом из его собственных воспоминаний, не без удавления узнал, что в среде тогдашних сторонников террора он играл первую скрипку. Я совсем не подозревал этого, да, вероятно, и не один я. Вот почему в моей памяти могли не оставить большого следа тогдашние мнения Н. Морозова. Во всяком случае не они мешали мне посещать пере­численные Ольгой Любатович квартиры, — этому мешало обстоятель­ство совершенно иного рода, оправдывающее другое ее предположение: меня не было тогда в Петербурге. Я был на Дону, где занимался аги­тацией среди казаков, волновавшихся по поводу введения у них зем­ства, означавшего сильное сокращение их самоуправления. В Петер­бург я вернулся несколько дней спустя после провала квартиры в д. Сив­кова, в которой еще продолжала сидеть полицейская засада. Так как Софья Перовская в Харькове указала мне на эту квартиру, как на без­опасный конспиративный путь, куда я должен был прежде всего обра­титься за справками, то я чуть было не попал в эту засаду. Меня спасло одно, можно сказать совершенно непредвиденное, обстоятель­ство. Когда я на Николаевском вокзале в Петербурге заглянул в свой кошелек, то увидел, что у меня осталось не более двугривенного, а за эту цену извозчик не хотел везти на Царскосельский проспект, где находилась квартира Малиновской. Пришлось ехать на Малую Италь­янскую к покойному теперь А. А. Ольхину, который, услыхав от меня, почему я не поехал на Царскосельский проспект, с пафосом восклик­нул: «Ваше безденежье спасло вас от apecтa!»

«В Петербурге, вследствие погрома, я нашел дела в страшном беспорядке, чему доказательством служит то обстоятельство, что из провинции наши товарищи, не извещенные о петербургском провале, продолжали направлять людей, и в том числе, конечно, очень неле­гальных, на квартиру, уже находившуюся во власти полиции. Я обра­тился к Кравчинскому и, узнав от него, что никаких мер для предупреждения провинциальных товарищей о провале принято не было, настоял на немедленном поправлении этой оплошно­сти, — которую, мы, землевольцы, могли простить только нашему милому Сергею, при своем рыцарском характере и отчаянной смелости

304       

отличавшемуся самой крайней непрактичностью, — и телеграммой вы­звал из Ростова Александра Михайлова, отправившегося туда на соеди­нение со мною. С его прибытием дела стали понемногу налаживаться, но сам он, под впечатлением петербургского провала, сильно изменил свои тактические взгляды: прежде он безусловно стоял за агитацию в народе, а теперь стал доказывать, что у нас нет для нее сил и что нам нужно сосредоточиться на терроре. Я шутя говорил ему, что он ошибается, подобно «Новому Времени», твердившему: «наше время — не время широких задач».

Лица, читавшие воспоминания Н. Морозова, печатавшиеся сперва в «Бы­лом» и др. журналах и впоследствии появившиеся отдельным изданием в виде «Повестей моей жизни», помнят, вероятно, «бурную сцену», происшед­шую по поводу сообщения Александра Михайлова о намерении одного приезжего совершить покушение на царя. «Народники, — рассказывает там Н. Морозов, — с криком требовали, чтобы не только не было оказано ни­какого содействия приехавшему, но, чтобы он сам был схвачен, связан и вывезен из Петербурга, как сумасшедший»... Плеханов будто бы требовал тогда, чтобы Михайлов сообщил собравшимся фамилию приехавшего, на что Михайлов не согласился. Кто-то воскликнул, что это Гольденберг; тогда, — сообщает Морозов, — один из его единомышленников «почти тотчас побежал предупредить Гольденберга, что ему грозит в Петербурге большая опасность, что он должен немедленно уехать на некоторое время в провинцию».

По этому поводу Г. Плеханов сообщил мне следующее:

«Я прекрасно знал от Михайлова, что план этот должен быть при­веден в исполнение не Гольденбергом, а Соловьевым. Когда я объявил Михайлову, что я против указанного плана и что на общем собрании петербургских членов «Земли и Воли» я потребую, чтобы они воспретили Соловьеву привести в исполнение свое намерение, Михайлов мне отве­тил: «Вы забываете, что Соловьев был членом самарской группы, ко­торая, будучи автономной, не обязана подчиняться нашим решениям; притом Соловьев вышел даже из самарской группы, так что он теперь вольный казак». Этот мой разговор с Михайловым я очень хорошо помню. В моей памяти не сохранилось, правда, ни одной сцены передачи мною этого разговора с Михайловым кому-нибудь из моих тогдашних единомышленников: М. Р. Попову, В. Н. Игнатову. Но так как у меня не было решительно никаких оснований скрывать его от них, то я уверен, что и они не принимали Гольденберга за исполнителя задуманного предприятия и что, следовательно, ему не могла грозить с их стороны никакая опасность, даже в том случае, если бы им вообще могла прийти в голову хоть одна из тех мер, о которых говорит в своих воспоми-

305

наниях Н. Морозов. Я категорически утверждаю, что о таких мерах в нашей среде не было и речи. Что касается собственно того собра­ния, о котором говорит Морозов, то оно, несомненно, было очень бурное. Точнее сказать, оно стало очень бурным после того, как вы­яснилось, какие препятствия поставит на пути нашей деятельности попытка Соловьева. Так, например, решено было, что ввиду неизбеж­ного белого террора наша типография должна будет временно пере­стать функционировать и что все нелегальные должны будут уехать из Петербурга, а это последнее решение означало, что должны будут пре­кратиться наши «занятия» в петербургской рабочей среде. Это решение подействовало на нас очень тяжелым образом. Я помню, что я сказал: «Под влиянием ваших затей наша организация вынуждена покидать одну за другой наши старые области деятельности, подобно тому как Рим покидал одну за другой свои провинции под напором варваров». Само собою разумеется, что подобная оценка «дезорганизаторских» при­емов борьбы ¹) не могла нравиться сторонникам этих приемов и, само собой разумеется, что в пылу спора наши противники, с своей стороны, не очень стеснялись в оценке наших стремлений. Повторяю: собрание было очень бурное. Но о Комиссарове не было речи. Один из народников сказал, что ввиду того вредного влияния, которое окажет на нашу дея­тельность новая попытка «дезорганизаторов», он предупредит ее (по­мнится мне, что он сказал: готов предупредить ее, но ручаться за это не могу), посоветовав письмом тому высокопоставленному лицу, на жизнь которого готовилось покушение, не выходить из дому. В ответ на это кто-то из «дезорганизаторов», — если память мне не изменяет — Квятковский, — воскликнул: «Это донос, мы с вами будем поступать, как с доносчиками!» — «То есть как, — спросил М. Попов, — не хо­тите ли вы нас убивать? Если так, то не забывайте, что мы стреляем не хуже вас». В этот момент наша внутренняя буря достигла своего апогея. Я пытался успокоить Попова; некоторые «дезорганизаторы» успокаивали Квятковского. Но я не знаю, скоро ли удалось бы нам это, если бы в это время не раздался сильный звонок. — «Господа, поли­ция!» — воскликнул Михайлов. — Мы, конечно, будем защищаться?» - «Разумеется!» — единодушно отвечали ему как «дезорганизаторы», так и «народники». Каждый из присутствующих вынул из кармана револь­вер и взвел курок, а Михайлов медленно и спокойно пошел в переднюю,

¹) Напоминаю  читателям, что «террор» тогда назывался  «дезорганиза­цией правительства». — Л. Д.

306

чтобы отворить дверь. Еще минуту — и раздался бы залп, но тревога оказалась ложной: Михайлов вернулся с известием, что звонил дворник, явившийся в совершенно неурочное время по какому-то делу. Однако эта ложная тревога сослужила нам ту службу, что положила конец бурным сценам. Скоро после нее собрание спокойно разошлось. Но мы, народники, шли по домам, унося с собой то убеждение, что старое, некогда образцовое единство общества «Земля и Воля» было разрушено и что теперь каждое направление пойдет своей дорогой, не заботясь, да уже и не имея нравственной возможности заботиться, об интересах целого».

После этого замечательного собрания, столь живо изображенного Г. Плехановым, и вскоре затем происшедшего покушения Соловьева, между членами общества «Земля и Воля», как известно, действительно установи­лись самые натянутые отношения. Все признавали, что необходим выход из создавшегося тяжелого положения. В данном случае, — как и во всех реши­тельно других в ту эпоху, — Н. Морозов в собственном лишь его изобра­жении явился главным действующим лицом: «Я, — повествует он, — стоял за то, что, если разрыв, как это выяснилось вчера, стал неизбежен, то самое лучшее окончить его как можно скорее». Квятковский и Михайлов «при­соединились» к нему, Морозову. В действительности было несколько иначе, но это теперь не существенно. Важнее другие его утверждения; так, напри­мер, его неправильное сообщение о знаменитом съезде землевольцев в Во­ронеже.

Как и всюду, Н. Морозов и там играл, — повторяю, в его изображе­нии, — главную, первенствующую роль: он там говорил, читал, разъяснял. Все взоры были устремлены на него, все его поступки были одобрены и пр., и пр. Но на этом также не стоит долго останавливаться: приятно человеку, много потом испытавшему, воображать, будто в молодости он был первым лицом, когда решительно никто из его товарищей, за исключением только его жены, этого не замечал, — ну, пусть утешается. Любопытнее всего, как он изображает происходившие на этом съезде дебаты.

После прочтения им соответствующего места из «Листка Земли и Воли», Плеханов, — по его словам, — спросил: «Это ли наша программа?» А когда Фроленко воскликнул, что «так именно и нужно писать передовые статьи в революционном органе», — Плеханов побледнел, как полотно, и сказал: «Неужели, господа, вы все так думаете?» Не нашлось ни одного голоса, который осудил бы мою статью, до такой степени мысли, выраженные мною в ней, были подготовлены жестоким гонением того времени на всякую по­пытку деятельности в народе. Кто-то сказал: «В нашей старой программе «Земли и Воли» допускается на равных правах как политическая деятель­ность в городах, так и пропаганда социалистических идей в народе». Все, за исключением четырех, согласились, что это так и должно быть и что в моих статьях нет никаких противоречий со старой программой общества... Плеханов некоторое время стоял молча. Отношение деревенских членов

307

«Земли и Воли» к новому направлению было для него, очевидно, совершенно неожиданно. — «В таком случае, господа — сказал он глухим и печальным голосом, — здесь мне больше нечего делать. Прощайте!» Мне казалось, что он с усилием держится на ногах».

Так, по словам Морозова, в первый же день съезда произошел разрыв Плеханова с товарищами. Послушаем теперь, что продиктовал мне Плеханов по поводу этого изображения нашего правдивого автора «Повестей» его «жизни».

«В воспоминаниях Н. Морозова о Воронежском съезде слишком сильно дает себя чувствовать та ошибка, которая лежит в основе всех его воспоминаний о том времени: он ошибочно считает себя централь­ной фигурой в среде тогдашних «дезорганизаторов». Вот почему он думает, что если бы стали исключать из общества «Земля и Воля» «де­зорганизаторов», то первой жертвой этой строгой меры сделался бы он, Морозов. На самом деле, ни о каком исключении «дезорганизаторов» не было и речи, и тем менее могла быть речь об исключении Морозова, роль которого в наших глазах всегда была второстепенной, если не третьестепенной. Правда, что на съезде мы хотели поднять вопрос о том, насколько соответствует программе нашей организации напра­вление некоторых статей, напечатанных Морозовым в «Листке Земли и Воли». Направление это выражалось одной его фразой: «террор есть революция в действии» (цитируя на память, ручаюсь за смысл, но не за отдельные слова). Мы, разумеется, не могли согласиться с этим. Хотя у Морозова речь шла собственно о завоевании политической свободы, но и в этом случае задача революционного действия, — если уж призна­вать таковое, что резко противоречило нашему тогдашнему баку­низму, — представлялась нам гораздо более широкой. Я возражал Мо­розову, что на кончике кинжала нельзя утверждать здания парламента. Я и некоторые другие мои единомышленники надеялись, что нам удастся привезти из Воронежа резолюцию, осуждающую такое неслыханно-узкое понимание революционного действия. Но никому из нас не прихо­дило в голову добиваться исключения Морозова за эту фразу. Если он опасался этого, то это был напрасный и притом поистине фантасти­ческий страх.

«Оставляя в стороне драматизм той части морозовского повество­вания, в которой говорится обо мне, я замечу, однако, вот что: Моро­зов, как нельзя больше, ошибается, воображая, что я ехал на Воронеж­ский съезд с уверенностью в победе. Нет, этой уверенности у меня тогда не было: я слишком хорошо знал наших народников. Позиция «де­зорганизаторов» была сильна именно своей односторонностью. Тому, кто

308

убежден, что «террор есть революция в действии», так же трудно запутаться в противоречиях, как трудно было запутаться в них тому администратору, который твердил одно слово «жарь»! Наши народники не отличались такой односторонностью. Но беда их в том и заключа­лась, что их тактическая многосторонность была совершенно эклекти­ческой: они признавали и террор, и агитацию в народе, совершенно не замечая того, что при данных условиях надо было выбирать или аги­тацию в народе, или террор, который грозил поглотить все наши силы и средства. Я видел этот тактический эклектизм наших народников и понимал, что при его наличности нечего и думать о том, чтобы при­вести из Воронежа решительное осуждение террора. Вопрос для меня сводился лишь к тому, чтобы свести до возможного минимума затра­чиваемые на него силы и средства. Поэтому мое положение совершенно лишено было того трагизма, который видит в нем теперь задним числом Морозов. Впрочем Морозов — поэт...

«Замечу кстати, что меня очень поражает следующая фраза Мо­розова: «Я считаю этот способ ¹) допустимым только в периоды поли­тических гонений, когда всякие другие средства борьбы с произволом являются практически невозможными. Как только будет обеспечена свобода слова и низвергнут абсолютизм, сейчас же нужно будет дей­ствовать убеждением» (стр. 17).

«Если Морозов думал, что наши разногласия выражаются антите­зой: или террор, или убеждение, то он просто-напросто ничего не по­нимал в тактике общества «Земля и Воля». Это общество было обще­ством бунтарей, стремившихся вызвать путем агитации массовое движение в народе. Стало быть, спор между нами мог быть выражен фор­мулой: или агитация в массе, или террор. Но об этом до сих пор забы­вают те, которым хочется изобразить тогдашних «народников» в виде «культуртрегеров».

«Возвращаясь к моему поражению на Воронежском съезде, замечу, что еще до приезда в Воронеж наших «дезорганизаторов» я почти не сомневался, что мне придется понести его. Как вели себя наши народ­ники, покажут следующие два факта. Покойный Преображенский был тогда ярым народником и в качестве такового противником террора. Естественно было поэтому, что мы ожидали от него на съезде энергич­ной поддержки в нашей борьбе с «дезорганизаторами». Однако он на съезд не явился. Почему? Потому, — писал он нам, — что у него завя-

¹) Т. е.  «террор». — Л. Д.

309

залось интересное дело с либералами и он считал необходимым про­должать его во что бы то ни стало. Вы спросите, какое значение могли иметь либералы для человека, который, в своем качестве правоверного народника, отрицал террор именно потому, что он был одной из разно­видностей политической борьбы? На это я вам отвечу, что тут дей­ствительно нет ни одного атома логики, но что именно логики-то и недоставало в эклектических рассуждениях о тактике большинства тогдашних наших народников. Другой пример. Когда я заговорил с Ни­колаевым о том, что нам надо высказаться против террора, так как террор грозит поглотить все наши средства и силы и тем заставит нас отказаться от нашей агитационной деятельности в крестьянстве, то он с жаром принялся успокаивать меня: «Напрасно ты беспокоишься, — говорил он. — Как можно нам отказаться от наших старых задач? Вали валом по-прежнему, вот и все». И как я ни старался показать ему, что «дезорганизаторы» вовсе не расположены «валить валом по-прежнему», он, что называется, «ухом не вел». «Это тебе так кажется», — возражал он. Я знал, что мне не только «кажется», но вместе с тем я видел, что от Николаева энергичной и последовательной поддержки нам не дождаться. Да и от одного ли Николаева? Покойная С. Перов­ская говорила, что в принципе она не одобряет террора, но раз начатые террористические предприятия должны быть закончены. Тщетно воз­ражал я ей, что мы не можем закончить эти предприятия иначе, как отказавшись от всякой деятельности в крестьянстве, она до конца съезда держалась своего эклектического взгляда. И так было почти со всеми. Можно ли было при таких обстоятельствах рассчитывать на победу?

«Повторяю, я был вполне готов к поражению. Самая сильная опас­ность для нашей старой тактики заключалась, по моему тогдашнему мнению, не в том, что могли возразить против нее «дезорганизаторы», а в том, что большинство народников совершенно не понимало, какие решения должны быть приняты на съезде для защиты этой тактики. Если память меня не обманывает, то я еще до приезда террористов из Липецка решил, что я выйду из «Земли и Воли», если народники не от­кажутся в Воронеже от своего вредного эклектизма. Положение дел был таково, что надо было отказаться или от террора, или от агитации в народе. Террористы поняли это и потому отказались от агитации. Народникам тоже следовало понять это и отказаться от террора. Но они этого не понимали и потому продолжали «признавать» и террор, и агитацию. Именно потому они не решились осудить мысль Морозова

310                                                                                                      

о том, что «террор есть революция в действии». Но как бы там ни было, а мысль о выходе из «Земли и Воли» вовсе не явилась в моей голове так внезапно, как это можно подумать на основании воспо­минаний Морозова. Выход этот был для меня заранее обдуманным средством подтолкнуть народников к более решительной борьбе с тер­рористами. И дальнейшие события показали, что мой расчет не был ошибочен.

«Кстати, Морозов, считая себя центральной фигурой в среде то­гдашних террористов, изображает дело так, как будто все события на съезде расположились именно вокруг этой центральной фигуры: люди приехали и, собравшись на одном из лесистых островов г. Воро­нежа, — замечу мимоходом, что таких островов я не помню, — об­судили вопрос о писаниях Морозова, а потом, одобрив эти писания, приступили к выбору редакции, администрации, передав все той же центральной фигуре на хранение «печать» и пр. ¹). Действительный ход событий на съезде был гораздо сложнее, и рассуждали мы, конечно, не только о статьях Морозова. То собрание, на котором заговорили об этих статьях и на котором я заговорил о своем выходе из «Земли и Воли», происходило в роще, называемой «Архиерейским садом» (а мо­жет быть и Архиерейской рощей), а до него у нас уже было несколько собраний на островах, да не на лесистых, а на песчаных, р. Воронежа. На этих собраниях обсуждались самые серьезные вопросы нашего то­гдашнего движения, и мне очень жаль, что эгоцентризм Морозова помешал ему изложить наши споры в своих воспоминаниях. Что ка­сается меня, то я не могу более распространяться здесь о Воронежском съезде и отсылаю вас к книге Аптекмана «Общество «Земля и Воля в 70-х годах».

«Еще одно. Может быть, мы и выставили на съезде новых кан­дидатов в члены нашего общества, но мы не привозили их с собою в Воронеж, как это сделали наши запасливые противники».

Последнее замечание Плеханова будет многим, вероятно, не вполне по­нятно. Дело в том, что Морозов в своих воспоминаниях сообщает, как «дезорганизаторы», т. е. он со своими единомышленниками, составили тайное общество в тайном же обществе. Собравшись перед приездом в Воронеж предварительно в г. Липецке, о чем не знали их сотоварищи по «Земле и

¹) «Я, — сообщает Морозов, — по-прежнему был оставлен хранителем пе­чати и всех документов общества, а также денежных его сумм; редактиро­вание журнала «Земля и Воля» было снова поручено мне и Тихомирову» и т. д.

                                                                                                                          311

Воле», «народники»-«дезорганизаторы» образовали террористическую группу, которую назвали «Исполнительным Комитетом». В этот комитет они приняли несколько лиц, не входивших в общество «Земля и Воля». Трех из этих новых членов, сообщает Морозов, — на этот раз, вероятно, правильно, — «отправляясь в Воронеж на заседание мы оставили невидимо в ожидании», а затем, когда заседание съезда открылось, Михайлов предложил принять их в общество «Земля и Воля», «так как, — пишет Морозов, — нам хотелось иметь для себя побольше сторонников». Не подозревавшие этого якобинского или нечаевского со стороны своих давних товарищей маневра «народники» также подали голоса за этих тайных уже сочленов «дезорганизаторской фракции» внутри «Земли и Воли», и таким образом они сами усилили по­зицию на съезде своих противников. Но Морозов в своих воспоминаниях утверждает, будто и «народническая группа тотчас же предложила принять троих с их стороны», которые будто бы «тоже уже ждали по другую сторону леса». Верность этого-то последнего сообщения и отрицал выше Плеханов. Насколько помню рассказы разных лиц и сложившиеся затем обстоятельства, о чем со временем изложу подробно, — я утверждаю, что прав был Пле­ханов.

Много еще других небылиц повыдумывал этот «беллетрист», но мы с Г. В. ограничились лишь вышеприведенным, находя утомительно скучным уделять даже и по получасу ежедневно опровержению этих пустяков.

*     *

*

Много общего с приемами вышеназванных мемуаристов можно увидеть также и в воспоминаниях покойного В. Махновца-Акимова, озаглавленных: «Первый съезд РСДРП». Уже с первых его слов легко убедиться в изуми­тельной правдивости этого современника:

«Социал-демократическое движение в России проявилось одновременно и самостоятельно в разных концах России. В средине восьмидесятых годов, т. е. ко времени окончательной гибели народовольческих организаций, мы находим уже целый ряд социал-демократических групп в России, а именно: в Петербурге, Москве, Киеве, Харькове и т. д. Кроме того, в Швейцарии образовалась русская социал-демократическая группа «Освобождение Труда», ставшая теоретическим выразителем этого движения. Так как она одна могла говорить среди наступившей в самой России тишины после поражения «На­родной Воли», то многие, и в том числе она сама, считали ее родоначальницей всего социал-демократического движения в России» («Минувшие Годы», II, стр. 128—168).

По прочтении этих строк, я первое время был чрезвычайно поражен: «Каким образом, — думал я, — мог В. Махновец до такой степени извратить былое?» По его утверждению, выходит, будто группа «Освобождение Труда» возникла лишь в средине восьмидесятых годов, когда во многих городах России уже существовали социал-демократические кружки. Как социал-демократ, он не мог не знать, что в действительности группа эта возникла в 1883 г. и что тогда на родине не было еще ни единого социал-демократи­ческого кружка. Зачем же понадобилось этому «повествователю» так извра­тить историю той партии, к которой, он и себя причисляет? Ответ на этот

312                                                                                                      

вопрос не трудно найти в статье В. Махновца, из которой мы заимствовали приведенную выше цитату. Так как в дальнейшем изложении он касается обстоятельств, последовавших после моего осуждения на каторгу, то я также обратился к Г. Плеханову за разъяснениями, и вот что он мне ответил о В. Аки­мове:

«Оставьте в покое этого человека, вспоминающего о тех моих поступках, очевидцем которых, по собственному его признанию, он не был. Так «вспоминают» только люди, в просторечии иногда из вежли­вости именуемые «беллетристами». Но вы ведь не собираетесь взять на себя роль художественного критика? Стало быть, и не о чем тол­ковать».

Этим и ограничиваются возражения, продиктованные мне Г. В. Но, как я уже сказал, не потому, что ими исчерпываются все «небылицы», которые были написаны разными «беллетристами», — их столько, что буквально опро­вержение всех потребовало бы целые фолианты.

У многих читателей может возникнуть вопрос, каким же образом ре­дакторы исторических журналов и других изданий помещают явный вздор, подобный воспоминаниям вышеназванных лиц?

В этих случаях действуют многие причины, а именно: недостаточное знакомство редакторов с нашим революционным прошлым, ошибочный взгляд их вообще на мемуары и их авторов, нередко также кумовство, небрежное, а то и недобросовестное отношение к предлагаемым им материалам и т. д. По этому поводу в моем распоряжении имеются довольно обширные иллю­страции, с которыми в свое время надеюсь познакомить читателей.

Л. Д.

Плеханов Г. В. Сочинения. Т. 24.