ТИМАРИОН
I. Кидион: Тимарион, дорогой! «Ты, не-
наглядный мой свет, Телемак, возвратился».[1]
Но что до сих пор мешало этому? Ведь ты обе-
щал скоро быть обратно. «Молви, в мечтах ни-
чего не таи, пусть мы оба узнаем»[2], — тебе
же
говорить со своим старинным и вновь обретен-
ным другом.
Тимарион: Милый Кидион, раз уж ты,
стремясь услышать о моих несчастиях, вспом-
нил творения Гомера, придется и мне в своем
рассказе заимствовать стихи у трагических по-
этов, чтобы повесть о возвышенных страданиях
зазвучала у меня возвышеннее.
Кидион: Говори же, любезный Тимарион,
не теряй времени, чтобы не разжигать более
моей жажды все услышать, и не томи меня
дольше.
Тимарион: «Увы, зачем коснулся, хо-
чешь вновь раскрыть»[3] и «Зачем», как гово-
рится, «влечешь нас от стен Илиона?»[4] Впро-
чем, начну со слов Еврипида; ведь от них
удобно перейти к столь же печальным вещам.
Нет страшных зол и нету слова их назвать,
Тяжелых бед и мук, сужденных божеством,
Что снесть не могут плечи мужа смертного[5]
Нет на земле существа злополучнее смертного
мужа[6]
Поверь, милый друг, если я рассказал бы
тебе шаг за шагом, что со мной приключилось,
ты, конечно, предпочел бы, чтобы я умолк и во-
все замолчал, хотя сейчас и просишь моей по-
вести.
II. Кидион. Начни же, добрейший, свою
историю, пока еще ярко светит солнце и не на-
ступил час, когда распрягают быков ;[7] ведь
мне
необходимо покуда светло попасть домой.
Тимарион: Кидион, друг мой, ты слы-
шал от меня еще до того, как я распрощался
с тобой, сколь благочестива и угодна богу была
цель моего путешествия. Поэтому нет нужды
мне повторять, а тебе слушать то, что уже из-
вестно. Так вот, с тех пор, как я, простившись
с тобою, покинул город, попеченье божье не
оставляло меня: мне была дарована счастливая
дорога, и все на моем пути устроилось как
нельзя лучше. Говоря коротко, невзирая на
мое жалкое обличье философа, меня принимали
по-царски и мне удалось повидать всех друзей,
сколько их жило на моем пути: один встре-
чался мне, идя в поле, другой, напротив, воз-
вращаясь домой, третьего о моем приходе уве-
домил раб, случайно шедший по дороге и не-
ожиданно столкнувшийся со мной или работав-
ший в поле там, где я проезжал; словом, но
было никого, кто, увидев меня, не оказал бы
мне гостеприимства. Что перечислять богатые
и роскошные приемы, раз уже я назвал их
царскими?! Из этого ты можешь заключить,
милый друг, что некое попечение дарует блага
жизни тем, кто избрал удел философа. Ведь и
я, ничего не взяв с собой в дорогу и не запас-
шись ни едой, ни питьем, уже с первой же оста-
новки не был лишен этих благ, и они щедро из-
ливались на меня. На дороге туда все шло так
благополучно и счастливо; что же касается мо-
его возвращения, оно было сверх меры горе-
стно и, поистине, напоминало трагедию.
III. Кидион: Как же ты, однако, торо-
пишься, друг мой, как ты комкаешь свой рас-
сказ и как летишь вперед, ни на чем не оста-
навливаясь подробно! Еще не покончив толком
с путешествием из дому и ни словом не обмол-
вившись о своей жизни на чужбине, «мыслью
обратно летишь»[8] и, точно тебя преследуют со-
баки или какие-нибудь скифы,[9] спешишь воз-
вратиться в Византий,[10] словно здесь твое един-
ственное спасение и убежище. Успокойся, ми-
лый; ничего страшного с тобой не случится,
если ты подробнее расскажешь мне все, что
с тобой было, и никакой беды не произойдет.
Тимарион: Какая любознательность, друг
мой: тебя прямо не насытить рассказами о чу-
жих краях. Хорошо, я начну по порядку, но ты
не взыщи, если я позабуду какую-нибудь про-
летевшую мимо ворону, камень, попавший ко-
ню под копыта, или придорожный терновник,
приставший к моей одежде. Так вот, я направ-
лялся в прославленную Фессалонику, желая по-
пасть туда еще до дня святого Димитрия; дух
мой был исполнен веселости, тело же бодрости.
Праздность, ты знаешь, мне не милее, чем мясо
свиньи иудею, [11] а так как заниматься книгами
было невозможно и был досуг, я ходил охо-
титься на берег Аксия.[12] Это—самая большая
из македонских рек; она зарождается в Болгар-
ских горах отдельными маленькими ручейками,
а затем соединяет их в единое русло и течет,
как
сказал бы Гомер, «широко и мощно»[13] спуска-
ясь к древней Македонии, к Пелле и вливается
по тянущемуся вблизи побережью в море. Об
этой местности поистине стоит рассказать: па-
харю она дарит различные плоды земли и дает
им поспеть, стратиотам [14] — простор носиться
на конях, стратигам [15] — еще больший простор
выстраивать на разный манер отряды; она
словно создана для воинских упражнений, по-
тому что ряды не разрываются — ведь земля со-
вершенно ровная, нигде ни камня, ни кустика.
Всякому, кто бы там вздумал охотиться,
стало бы ясно, что Федра, даже не любя Иппо-
лита, с наслаждением носилась бы по равнине,
скликала своих собак, гонялась за пестрыми
ланями.[16]
IV. Таковы окрестности реки Аксия. Я жил
здесь с новыми и старинными друзьями и до
праздника с удовольствием предавался охоте,
а когда он наступил, воротился в Фессалонику.
Обойдя тамошние святыни и храмы и почтив
их должным образом, отправился на ярмарку,
палатки которой раскинулись за городскими
воротами; она начинается за шесть дней до
праздника и кончается сразу же после воскре-
сенья.
Кидион: Снова наш Тимарион становится
самим собой! Чуть только перестанешь за ним
следить, он возвращается к своей старой при-
вычке: признает в рассказе только начало и
конец и вовсе пропускает все, что было в се-
редке. Так и теперь, словно забыв мою просьбу
и свое обещание, ничего не рассказав по по-
рядку ни о множестве палаток на ярмарке, ни
о великолепии, ни о толпах народу и богатстве,
ни о продающихся там товарах, он сейчас же
перешел от начала к концу, чтобы этим огра-
ничиться. Но «ты не укрылся от взора Атрида,
любимца Арея».[17]
Тимарион: Боюсь, милый Кидион, если
я послушаюсь тебя и построю свою повесть по
твоему вкусу, нам придется провести здесь всю
ночь. Но что делать? Просьбы друзей, как
видно, закон и мало чем отличаются от велений
тиранов. Нельзя не повиноваться им, каковы бы
они ни были. Поэтому я начну.
V. День святого Димитрия — такой же боль-
шой праздник, как Панафинеи в Афинах или
Панионии в Милете; [18] это — величайшее маке-
донское торжество, и стекается на него народ
не только тамошний, македонский, но всяче-
ский и отовсюду: греки из разных областей Эл-
лады, мисийские племена, населяющие земли
вплоть до Истра и пределов Скифии, кампанцы,
италийцы, иверы, луситанцы, кельты из-за
Альп.[19] Коротко говоря, даже прибрежье Оке-
ана посылает молящихся поклониться этому
святому — так велика его слава по всей Европе.
Я же, человек из дальней Каппадокии, не
бывавший на этом празднике, а питавшийся
только слухами о нем, хотел видеть все, чтобы
ничто не ускользнуло от моих глаз. Для этого
я устроился на холме рядом с ярмарочной пло-
щадью и со своего места без помехи все раз-
глядывал. Ярмарка выглядела так: палатки
купцов, выстроенные одна против другой, тяну-
лись ровными рядами; отстоя далеко друг от
друга, эти ряды создавали в середине широкий
проход для великого множества народа, сную-
щего по ярмарке; взглянув на эти густо застро-
енные ровные улицы, ты сказал бы, что видишь
линии, как по шнуру протянутые вдаль из раз-
ных точек.
Под углом к ним шли стройные ряды дру-
гих палаток; этих было немного, так что они
выдавались незначительно вперед и выглядели
короткими лапами какого-то пресмыкающегося.
Это было любопытное зрелище: палатки, в дей-
ствительности тянувшиеся двумя рядами, из-за
своего расположения и густоты создавали види-
мость единого тела, ибо перед глазами вставало
чудище из ларей, опирающееся, как на лапы,
на расположенные под углом палатки. Клянусь
твоей дружбой, когда я с холма глядел на этот
строй лавок, они представлялись мне много-
ножкой с длинным туловищем и массой коро-
теньких лапок на брюхе.
VI. Если же тебя, мой любознательный
друг, интересует, что было внутри этих пала-
ток, что я увидел, спустившись с холма, — то
представь себе, — все на свете, что создается
руками ткачей и прях, все решительно товары
из Беотии и Пелопоннеса, все, что торговые
корабли везут к грекам из Италии. Немалую
долю вносят также Финикия, Египет, Испания
и Геракловы столпы, славящиеся лучшими в
мире коврами. Все это купцы везут прямо в
древнюю Македонию и Фессалонику; города
же Евксинского Понта,[20] посылая сначала свои
товары в Византий, оттуда украшают ярмар-
ку: множество вьючных лошадей и мулов до-
ставляют из Византия их товары. Все это я
увидел позднее, когда спустился. Но еще на-
верху дивился количеству всевозможных жи-
вотных и прислушивался к странному много-
голосому звуку, доносившемуся до моих ушей:
кони ржали, быки мычали, овцы блеяли, по-
росята хрюкали, лаяли собаки, сопровождав-
шие хозяев и охранявшие их порой от волков,
порой от грабителей.
Вдоволь налюбовавшись на все и насытив-
шись виденным, приверженный к другого ро-
да зрелищам и, в первую очередь, к церков-
ным службам, я направился в город. Праздник
святого Димитрия длится три ночи кряду; [21]
сонм священников и монахов, образуя два по-
лухория, возносит песнопения во имя мучени-
ка. Над этим сонмом поставлен митрополит, ру-
ководящий праздничной службой и надзираю-
щий за тем, чтобы обряд ее был исполнен, как
это предписано. Служба всенощная и справ-
ляется при свечах и факелах, «а как Заря
розоперстая вышла из сумерек ранних»,[22] го-
воря словами Гомера, в преддверии храма тор-
жественно появляется эгемон [23] в сопровожде-
нии толпы телохранителей; множество всад-
ников и пеших составляют его свиту и уча-
ствуют в его выходе.
VII. Так как люди за городскими воротами
уже нетерпеливо дожидались эгемона, с любо-
пытством вытягивая шеи задолго до его появ-
ления, я также вышел с кучкой зевак. При-
мерно на расстоянии стадия[24] от ворот нам
встретился торжественный поезд, и это зрелище
доставило мне немалое удовольствие. Стоит ли
мне описывать окружавшую эгемона ничем не
примечательную толпу, состоявшую частью из
крестьян, частью из городского люда? Зато его
приближенные, подобало бы назвать их строем
верных, являли, поистине, дивную картину: все
в расцвете юности, исполненные сил, спутники
и
выкормыши воинственного Арея, [25] украшенные
пестрыми шелковыми плащами, кудрявые и бе-
локурые. Взглянув на любого, ты бы вспомнил
стих «Одиссеи»: «ведь на затылке» природа
«кольцами кудри, как цвет гиацинта, ему закру-
тила».[26] Арабские иноходцы с гордой поступью
были под отроками. Высоко поднимая на скаку
ноги, они показывали, что с земли устремля-
ются ввысь; казалось, кони сознают блеск своей
богатой, золотом и серебром отделанной
упряжи; словно тешась ее красотой, они то и
дело изгибали шеи, чтобы взглянуть на это зо-
лотое и серебряное сияние. Отроки приближа-
ются размеренным шагом, воинским строем со-
вершая путь, немного позади торжественно вы-
ступал эгемон. Его сопровождали и опережали
эроты, музы и хариты.[27] Какими словами, ми-
лый Кидион, передать тебе осенившие мою
душу блаженство и опьянение ликованием?
Кидион: Скажи, друг мой, кто таков эге-
мон, какого он рода, как ты заметил его на до-
роге и рассказывай по порядку все остальное,
исполняя мою прежнюю просьбу.
VIII. Тимарион: Что касается происхож-
дения эгемона, то, судя по тому, что я услы-
шал в ответ на свои расспросы, и по отцовской,
и по материнской линии он — потомок славных
подвигами и богатых домов. Дед его со стороны
отца, обладавший значительным богатством и
пользовавшийся известностью, был первым из
первых в Великой Фригии.[28] Так вот, старин-
ные предания, или предания о нем самом сде-
лали древлеречие его прозвищем.[29] Отец эге-
мона не только «премудрости древлей иску-
сен»;[30] он—отважный воин и славится как
стратиг; [31] в награду за доблесть он получил
прекрасную супругу. Ее род также знатный из
знатнейших, в жилах ее течет царская кровь, и
происходит она из прославленного дома Дук
(род этот, как ты знаешь, знаменит великими
подвигами; по слухам, он получил свое начало
в Италии от потомков Энея,[32] а впоследствии
обосновался в Константинополе).
Нет человека, который бы не слыхал об
ее отце, почтенном титулом ипата и отме-
ченном величайшими воинскими подвигами,[33]
наградившем дочь несравненным душевным
благородством. Все это я узнал тогда от людей,
знакомых с историей его рода. Вероятно, не-
многое из многого и из великого лишь малое
стало мне известно по недостатку времени. Но
вернемся снова к прерванному рассказу и пой-
дем дальше.
IX. Итак, во главе шествия, прокладывая
дорогу, двигался, как я сказал, отряд воинов.
И только после небольшого промежутка, нару-
шившего шествие, словно прервалась сплошная
цепь, показался красавец дука.[34] Ни вечерняя,
ни утренняя звезда не являются так дивно,
как в этот час предстал перед нами он. «Бле-
стящи очи его, как от вина, и зубы его белы,
как млеко ».[35] Дука строен телом, высок ро-
стом, прекрасен и соразмерен всеми членами,
так что к нему можно отнести известные сло-
ва: «нельзя ничего ни отнять, ни прибавить».
Стан высок и строен, как кипарис, но шея
склонена немного вперед, словно природа уме-
ряла так непомерно высокий рост дуки и об-
легчала этим изгибом свободу его движений.
Прежде остального, еще из далекой дали, ты
замечал его глаза.
А когда дука приблизился к нам, стоявшим
на дороге и с естественным благоговением до-
жидавшимся его появления, все в нем стало ка-
заться каким-то изменчивым и неуловимым.
Подобно питью, что «с полезными зельями вме-
сте и горечи много содержит», [36] черты его
ме-
нялись, являя временами прелесть Афродиты;
когда ты всматривался в него пристально, глаза
выражали суровость Арея, а немного спустя —
величие самого Зевса. Затем глаза эгемона, ко-
торые он пристально вперял во все окружаю-
щее, совершенно уподоблялись очам Гермеса —
так остры и живы они были; взор как бы пояс-
нял его речи и придавал им убедительность.
В таком блеске духовных достоинств предстал
передо мною дука в этот день.
Волосы его не вовсе черны и не очень
светлы; смягчая резкость этих цветов, смеше-
ние их создавало какой-то удивительно прият-
ный оттенок. Ведь черные волосы кажутся не-
прибранными и некрасивыми, белокурые же
женственны и слишком нежны, а смешение того
и другого цветов в мужественность облика вно-
сит некоторую мягкость. Не иначе как Сапфо [37]
отшлифовала его речь, придав ей убедитель-
ность, прелесть и музыкальную соразмерность.
Восхищенный ею, ты, несомненно, восклик-
нул бы: «Воистину, божественный муж!» [38] и
был бы счастлив слушать его.
X. И вот, как только этот доблестный муж
вступил в святой храм и обратился с молитвой
к мученику, народ начал по обычаю славосло-
вить своего эгемона. Дука стал на узаконен-
ное место и воззвал митрополита — так, веро-
ятно, предписывалось правилами или обычаем.
Когда затем с особой торжественностью (ибо
присутствовали столь высокие лица) были ис-
полнены все подобающие этому дню обряды, за-
звучало истинно ангельское пение, благодаря
ритму своему, тону и полной совершенства
смене оттенков становившееся все более сладо-
стным. Песнопение исполняли не только муж-
чины; женщины, святые монахини, стоя в ле-
вом крыле храма и разделенные на два полу-
хория, тоже принимали участие в прославлении
мученика. По окончании службы и полагаю-
щихся обрядов, я, как это водится, воззвав
к святому, испросил у него счастливого возвра-
щения, затем вместе со всем народом и дукой
вышел из храма и отправился в свою гости-
ницу. Какими словами, Кидион, перескажу я
тебе все ужасы, которые случились со мной по-
сле этого? Если при одном только упоминании
о них меня охватывает глубокая печаль, пред-
ставь себе, что я перенес, познакомившись с тя-
желыми бедами и губительными недугами.
Кидион: Говори же, милый Тимарион, и
рассказывай о своих мытарствах, ведь из-за
этого-то я и стремился услышать твою историю.
А обо всем прочем ты уже поведал достаточно
подробно.
XI. Тимарион: Так вот, Кидион, когда
после богослужения я добрался до своей гости-
ницы, меня скрутила жестокая лихорадка; за
одну ночь она довела меня до полусмерти и,
как я ни торопился поскорее возвратиться до-
мой, крепко приковала к постели. Она, милый
друг, и была причиной задержки, о которой
ты спрашивал в начале нашей беседы. Мне
казалось необходимым переждать приступ,
чтобы, распознав характер болезни, применить
надлежащее лечение. День я провел более
сносно, так как ел только зелень с уксусом
а на следующий (то есть на третий от начала
болезни) лихорадка снова воротилась и выясни-
лось, что она перемежающегося свойства хо-
рошо известного врачам. С этого часа я стал
считать болезнь неопасной и, надеясь, что после
пятого приступа она и вовсе пройдет (ибо та-
кова ее природа), смело пустился в обратный
путь, рассчитывая через несколько дней попра-
виться и благополучно вернуться домой.
Но на деле облегчение оказалось лишь нача-
лом страдания и предвестником смерти. Ведь
когда приступ лихорадки прошел, за ним по-
следовало восиаление печени и сильнейший
понос, в результате которого я вместе с кровью
терял один из основных элементов организ-
ма - желчь; [39] понос снедал мое тело и терзал
желудок подобно змее.
XII. Таким образом, многие напасти разом
завладели мной. Прежде всего — тяготы путе-
шествия, способные не хуже болезни свалить
и самого крепкого человека; затем — воспале-
нию печени, этот непрестанный внутренний
жар, смертельный понос, рези в животе, словно
когтящие железом, и, вдобавок к этому — дол-
гий пост, прямым путем ведущий в могилу.
Обессиленного всеми этими напастями, вьюч-
ная лошаденка тащила меня в Византий, слов-
но бесжизненный тюк. До поры до времени,
милый Кидион, пожалуй, большую часть пути,
мое жалкое тело это выдерживало, но, когда
мы приблизились к Гебру,[40] самой знаменитой
реке во Фракии, вместе с путешествием обор-
валось и мое существование: мне не суждено
было жить дольше.
Здесь сон, отец пресловутой смерти,* охва-
тив меня, не знаю, как и рассказать об этом,
увлек за собой в аид.[41] Я содрогаюсь от страха,
когда вспоминаю все пережитое, и ужас пере-
хватывает мне горло.
—————————————————
* Текст испорчен; переведено по смыслу. — С.
П.
и И. Ф.
—————————————————
Кидион: Ты не уйдешь от меня, милый
друг, прежде чем не расскажешь о своем пре-
бывании в подземном царстве.
XIII. Тимарион: Так вот, Кидион, по-
тому что тело мое было вконец обессилено
как поносом, так еще более того двадцатиднев-
ной голодовкой, я погрузился в последний, ви-
димо, сон. В мире, как известно, существуют
некие демоны-мстители, по божьему промыслу
карающие преступивших законы, и благие,
благом воздающие благочестивым, а также де-
моны-проводники, которые низводят отделив-
шиеся от тела души к Плутону, Эаку и Ми-
носу,[42]чтобы после испытания по законам и
обычаям подземного царства определились там
их участь и место. Так, Кидион, случилось и
со мной; еще до полуночи к моей постели, ле-
жа на которой я только начал забываться, спу-
стились по воздуху темные обликом тенеподоб-
ные существа. Едва заметив их, я оледенел от
неожиданности и лишился дара речи; как я
ни напрягал голос, он мне не подчинялся.
Была ли это явь или сон, я не сумею ска-
зать, ибо от страха потерял способность ясно
мыслить. Во всяком случае, видение было та-
ким отчетливым и ясным, что до сих пор слов-
но стоит перед моими глазами. Да, столь ужас-
ные приключились со мной тогда вещи. Стоя-
щие над моей постелью демоны словно нало-
жили нерушимые оковы мне на уста то ли
своим внушающим ужас видом, то ли благо-
даря какой-то таинственной силе и, лишив
меня способности говорить, зашептались между
собой: «Это — тот самый, — сказали они, — ко-
торый утратил один из элементов своего суще-
ства, так как потерял всю желчь; он не может
дольше жить, располагая лишь тремя осталь-
ными. Ведь в аиде высечено на стеле изрече-
ние Асклепия и Гиппократа,[43] гласящее, что
человеку невозможно существовать, лишив-
шись одного из четырех составляющих его ор-
ганизм элементов, хотя бы тело его было в
остальном еще крепким. Поэтому, несчаст-
ный, — прибавили они уже полным голосом, —
следуй за нами и, как мертвец, соединись с
мёртвыми».
XIV. Хотя и против воли, я последовал за
ними (что же мне, не имеющему никакой под-
держки, оставалось делать?), подобно им не-
сясь по воздуху, легко, без усилий, всецело ли-
шенный телесной тяжести, не делая движений
ногами, как бегущие с попутным ветром кораб-
ли, утративши вес и устремляясь без помех
вперед, так что можно было расслышать лег-
кий свист нашего полета, подобный звуку пу-
шенной из лука стрелы.
Когда мы, нисколько не намокнув, перепра-
вились через реку, которую молва нарекла
Ахеронтом[44] и мои спутники тоже называли
так, то оказались у какого-то отверстия в зем-
ле, немного большего, чем обычный колодец.
Зияющий там мрак показался мне отврати-
тельным и страшным, так что я не хотел спу-
скаться. Но демоны заставили меня идти меж-
ду ними, а затем один из них, вниз головой
ринувшись во тьму, с угрожающим взглядом
повлек с собой и меня. Я стал сопротивляться,
руками и ногами упираясь в края колодца, по-
ка оставшийся на поверхности демон, нанося
удары по щекам и спине, обеими руками не
втолкнул меня в эту черную дыру. Затем мы
прошли долгий путь по мрачной пустыне и,
наконец, достигли железных ворот, которые за-
крывают вход в подземное царство. Никому не-
возможно спастись отсюда бегством; ворота
поистине ужасают и величиной своей, и тяже-
стью, и крепко кованой обшивкой. В них нет
ни кусочка дерева, все сделано надежно из же-
леза; они наглухо затворяются железными за-
совами, тоже огромного размера, веса и тол-
щины.
XV. Перед воротами — стража: драконы с
огненными глазами и клыкастый пес, которого
язычники называли Кербером, страшно ска-
зать, какой свирепый и ужасный, а с внутрен-
ней их стороны, подобные теням, мрачного ви-
да привратники с отвратительными лицами,
все обросшие и страшно худые, словно только
что спустились сюда прямо из разбойничьего
вертепа в горах. Хотя вид их был так устра-
шающ, заметив моих проводников, они услуж-
ливо открыли ворота. Кербер, виляя во все
стороны хвостом, приветливо завизжал, дра-
коны зашипели умиротворенно, и мои провод-
ники повели меня, уже совершенно покорного.
Да и как мне было сопротивляться, когда я
нигде не мог найти поддержки и был обречен
на страшное и неведомое мне существование?
Едва я ступил за ворота, привратники, при-
стально взглянув на меня, сказали: «Это — тот
самый, о ком вчера говорили у Эака и Миноса,
что он, потеряв одну из составных частей сво-
его тела, желчь, и обходясь остальными тремя,
остается на земле вопреки учению Гиппокра-
та, Асклепия и всего врачебного сонма.
Ну, вводи же этого несчастного, позволяю-
щего себе философствовать об особенностях
человеческого организма! Ведь где это видано,
чтобы смертный, без одного из четырех основ-
ных соков, продолжал оставаться на земле и
жил земной жизнью?!».
XVI. Кидион: Все это, милый Тимарион,
очень страшно, я понимаю, и сам содрогаюсь
от одного твоего рассказа. Но как же, скажи,
тебе удалось в такой темени рассмотреть лица
привратников и как следует разглядеть все ос-
тальное?
Тимарион: Аид, друг мой, погружен в
полный и бессолнечный мрак, но там поль-
зуются искусственным светом — лучинами,
угольями, факелами, — это в ходу у простого
народа. А те, кто в прежней жизни были име-
ниты и богаты, зажигают лампы и живут при
ярком освещении. Мне попадалось много та-
ких, когда я посещал жилища мертвецов и ви-
дел их трапезы.
Кидион: Рассказывай, друг мой, дальше
и не теряй нити своей повести.
Тимарион: Так вот, когда эти железные
ворота закрылись за нами, мы перестали не-
стись по воздуху, как прежде, со свистом и
быстротой, торопясь миновать пределы живых,
точно вражескую землю, но стали двигаться
неспеша, пешком, медленной поступью, то ли
потому, что мои провожатые устали от непре-
рывной гонки, то ли безжалостные все-таки
пожалели меня. Мы миновали множество убо-
гих домишек бедняков, и повсюду их обитате-
ли выходили навстречу проводникам и почти-
тельно вытягивались перед ними, словно дети
перед учителем.
XVII. Вдруг мы подошли к залитому све-
том дому; перед ним, прямо на земле, лежал
старик с небольшой бородой. Он облокотился
на левую руку, подпирая ею щеку. Рядом с
ним стояла большая медная чашка, наполнен-
ная соленой свининой и фригийской капустой,
плавающими в жиру. Старик запускал туда
руку, беря еду не двумя или тремя пальцами.
а загребая всей пятерней, и жадно подносил к
губам,[45] словно подхватывая на лету. На вид
он казался приветливым и беззлобным и па
проходящих глядел добродушно и даже ласко-
во. Взглянув и на меня кротко и дружески, он
сказал: «Подойди сюда, садись рядом со мной
и угощайся; отведай здешней еды». Но я не
согласился — потому что перемена судьбы вы-
вела меня из равновесия, кроме того, я боялся,
как бы провожатые не пустили в ход кулаки.
Они на каждом шагу обменивались привет-
ствиями с мертвецами, словно вернулись из
долгого путешествия, и то и дело останавли-
ваясь, чтобы побеседовать, давали и мне воз-
можность присмотреться к здешней жизни
Пока я разглядывал этого старика, ко мне
подошел какой-то простолюдин, человек как
будто вполне приличный, и стал подробно обо
всем расспрашивать: кто я, и откуда родом, и
какой вид смерти привел меня в аид. Я рас-
сказал ему все чистосердечно.
XVIII. Поскольку этот человек вступил со
мной в разговор, я в свою очередь спросил его,
кто тот старик и как его звать. А добрейший
мой собеседник, отныне ставший мне другом,
сказал: «Не спрашивай, пришелец, его имени
потому, что тебе не следует задавать этот во-
прос, а мне — на него отвечать. Законы Эака
и Миноса определили суровое наказание тем,
кто спрашивает или сообщает имя этого ста-
рика. Согласно их велению, многое из того, что
связано с ним, должно сохраняться в тайне, а
что можно, я тебе расскажу. Родом он из Ве-
ликой Фригии и, как говорят, отпрыск знатной
и прославленной семьи. Он прожил свою
жизнь достойно, умер бодрым стариком и те-
перь, как видишь, проводит здесь дни, купаясь
в жиру».[46] Так сказал мой новый приятель; я
в это время оглянулся, и на глаза мне вдруг
попались две жирные, круглые лоснящиеся
мыши, похожие на поросят, которых откармли-
вают пшеничной мукой и отрубями. В омерзе-
нии от неожиданного зрелища я вновь обра-
тился к этому доброму человеку: «Милый друг,
здесь в аиде и в самом деле все так ужасно
и отвратительно. Но что и у вас тут водятся
мыши — кажется мне самым нестерпимым;
ведь меня, из-за страшного отвращения к мы-
шам, несколько примиряла с переселением
сюда надежда, что я избавлюсь от этой на-
пасти. А раз мне и здесь суждено воевать с
ними, пусть я снова умру и вторично низойду
уж не знаю в какое подземное царство!».
XIХ. Немного помолчав, этот добрый чело-
век снова обратился ко мне: «Я удивляюсь,
друг мой, твоей необразованности и неосведом-
ленности в самых простых вещах. Неужели ты
не знаешь, что мыши — землеродные и что во
время засухи, когда земля покрывается трещи-
нами, они через эти трещины вылезают на по-
верхность?[47] Им, по правде, и пристало во-
диться под землей и жить в аиде, а не на по-
верхности в среде живых. Ведь мыши прихо-
дят к нам не с земли, а наоборот — от нас, из
глубины, поднимаются на свет божий. Поэтому
дивись не тому, что у нас есть мыши, а тому,
что они ручные и живут бок о бок с нами,
не ведая страха перед кошками. Разве ты не
видишь, как радостно они следят за этим по-
едающим солонину стариком, как веселятся,
двигают челюстями и облизываются, будто им
достается больше жиру, чем самому владельцу
чашки». И правда, когда я пригляделся к мы-
шам, все так и оказалось, как он говорил. «За-
мечаешь ли ты, — продолжал мой собесед-
ник, — как они нацелились на его бороду и
только и ждут, когда старик заснет. Едва они
услышат храп (во сне старик храпит), они тут
как тут — облизывают его подбородок, измазан-
ный жирной едой, лакомятся до отвала пристав-
шими к бороде крошками и, как видишь по их
упитанности, живут весьма недурно».
XX. Небольшая задержка моих провожатых
позволила мне узнать все это; вскоре они дви-
нулись дальше и, снова пустившись в путь,
мы сделали около четырех стадиев [48] и мино-
вали множество домов, пока не оказались у
белоснежного шатра, залитого светом ярких
ламп, откуда доносились тяжкие стоны. Я ог-
лянулся вокруг и, увидев, что мои спутники
снова остановились побеседовать с мертвецами
(с которыми они, очевидно, были хорошо зна-
комы и дружны), незаметно, таясь от их глаз,
подошел к шатру и стал разглядывать, что де-
лается внутри и кто так мучительно горько
стонет. На земле был распростерт человек с
выколотыми глазами; он лежал на левом боку,
опираясь на локоть; ложем ему служил лакон-
ский ковер. Незнакомец был хорошего роста
и, хотя не очень плотен, ширококост и мощен
грудью.[49]
В полный рост он распростерся, забыв о своих
колесницах[50]
. . . не был подобен
Мужу, ядущему хлеб, но утеса лесистой
вершине.[51]
Подле него сидел какой-то старец, стараясь
уговорами и увещаниями облегчить ужасные
его муки. Но несчастный как будто не хотел
внимать; он то и дело покачивал головой,
отстраняя рукой старика. Изо рта у него стру-
ей тек яд.
XXI. Когда я хорошенько все разглядел и,
обернувшись на своих провожатых, отошел от
шатра и стал искать их глазами, заметил ка-
кого-то, судя по виду, старого и совершенно
высохшего человека, как обычно бывают те,
кого сводят в могилу изнурительные лихорад-
ки. Едва взглянув на меня, он по цвету моего
лица сразу же понял, что я здесь не старожил
(ведь покойники, попадающие в аид, некото-
рое время сохраняют следы живого румянца и
по этой примете их отличают без труда) и,
приблизившись, сказал: «Привет тебе, прише-
лец, расскажи мне, что делается наверху.
Сколько скумбрий дают теперь на обол? [52]
Сколько тунцов и селедочек? Почем оливковое
масло, вино, хлеб и все остальное? Чуть не за-
был спросить у тебя самое главное — каков
нынче улов сарделей? Когда-то в той жизни я
ими лакомился с наслаждением и предпочитал
их зубатке». Так он спрашивал меня, и на все
вопросы я ответил сущей правдой. А рассказав
ему, как обстоят дела на земле, пожелал уз-
нать, кто обитатель шатра, что за старец сидит
над ним и почему он стонет.
XXII. Этот добрый человек стал рассказы-
вать так: «Обитатель шатра, чьи громкие сте-
нания ты слышал, — знаменитый Диоген из
Каппадокии.
При жизни ты, конечно, знал его историю:
как он достиг царства, как пошел походом на
восточных скифов,[53] оказался в плену, впослед-
ствии снова обрел свободу, но, придя в Визан-
тий, не вернул себе трона. Во время войны он
попал в руки своих врагов и теперь, как ви-
дишь, слеп, благодаря их предательству, и,
вдобавок, коварно опоен ими губительным
ядом. Сидящий подле него старик — один из
знатнейших людей Великой Фригии, ближай-
ший советник и сподвижник Диогена при жиз-
ни.[54] И теперь, скорбя о его участи, он, в
па-
мять старинной дружбы, неотлучно находится
при Диогене и стремится, по мере сил, облег-
чить ему воспоминание о перенесенных муках
подобающими словами и увещаниями».
Такое поведал мне этот добрейший человек.
Тут опять появились мои проводники и стали
меня подгонять, говоря: «Торопись предстать
перед судилищем и освободи нас».
«И здесь, — воскликнул я, — суды, разбира-
тельства и приговоры, совсем как на земле!»
«Тут-то им и место, — отвечали мои прово-
жатые, — ибо тут тщательнейшим образом
взвешивается вся человеческая жизнь и каж-
дому воздается по заслугам: решения этого су-
да непреложны».
XXIII. Такие разговоры мы вели по пути,
а пройдя еще немного, встретили человека вы-
сокого роста, с совершенно седыми волосами,
очень изможденного; он, впрочем, был привет-
лив и словоохотлив, разговаривая, надувал
щеки и широко улыбался.
— Привет вам, — сказал он моим спутникам
и спросил: «Кто этот новый обитатель аида,
которого вы только вводите сюда?» С такими
словами незнакомец оборотил ко мне взгляд,
пристально на меня уставился и стал внима-
тельно изучать мое лицо.
Немного помолчав, он громко и радостно
воскликнул: «Милостивые боги, да ведь это
Тимарион! Мой милый Тимарион, с которым
мы не раз делили богатые трапезы, который
посещал мои лекции в пору, когда я занимал
кафедру риторики в Византии». Он обнял меня
обеими руками и от всей души расцеловал. А
я замер, устыженный дружеским приемом че-
ловека, по всей видимости, значительного, ко-
торого я, однако, не узнавал; я не мог понять,
ни кто это такой, ни как этого человека над-
лежит приветствовать. Он заметил мое заме-
шательство и поспешил прийти мне на по-
мощь, говоря: «Неужели, милый друг, ты не
узнаешь Феодора из Смирны, знаменитого ри-
тора, чья слава в искусстве произнесения пыш-
ных торжественных речей гремела на весь Ви-
зантий?».[55]
Выслушав это, я ужаснулся теперешней
худобе Феодора и всему его облику.
«Учитель, — сказал я, — я помню и голос,
и блеск, и парение речей, и статность, прису-
щие при жизни славному Феодору Смирн-
скому. Но что тело его поражено подагрой, что
перед императором он говорил, только если его
приносили на носилках, что даже есть ему
приходилось в постели, приподнявшись на лок-
те, — это не вяжется у меня с твоим прежним
цветущим здоровьем».
XXIV. «Я разрешу, дорогой ученик, это
твое недоумение, — сказал Феодор. — На земле,
в той жизни, произнося речи для услаждения
императоров, я получал в награду много зо-
лота и достиг значительного богатства, кото-
рое тратил на изысканный стол и сибаритские
пиршества.
Ведь ты и сам, будучи частым моим гостем,
знаешь, какая поистине царская роскошь от
личала эти трапезы. Отсюда моя подагра, узлы
на пальцах, обильная слизь, сковывающая мне
суставы и лишающая их подвижности. Это по-
родило боли, которые терзали мне душу и те-
ло; с той поры я стал болеть и обессилел.
Здесь внизу у меня все иначе: философский
образ жизни, простой стол, спокойная и, мож-
но сказать, беззаботная жизнь. Я смирил свой
прожорливый желудок кресс-салатом, мальвой
и асфоделем и теперь только убедился в пра-
воте мудреца из Аскры, говорившего. Ведь лю-
ди не знают,
что
на великую пользу идут асфодели
и мальва.[56]
Коротко говоря, прежняя моя земная
жизнь — это софистические ухищрения и ус-
лаждающая толпу словесная игра, теперешняя
же — философия и подлинное знание, чуждое
пустословия и суетного тщеславия.
Я поведал тебе все это из желания покон-
чить с твоими заблуждениями и возобновить
нашу прежнюю близость. Теперь ты знаешь
обо мне все; в свою очередь, расскажи просве-
тившему тебя, какой смертью ты сведен в мо-
гилу и каков повод твоего переселения сюда».
XXV. «По правде сказать», — отвечал я, —
никакого повода для этого не было, любезный
учитель: ни вражеского меча, ни нападения
разбойников, ни несчастного случая, ни про-
должительной болезни, которая снедала бы мое
тело, но, как мне кажется, только произвол вот
этих провожатых в аид, насильно исторгнув-
ших меня, еще вполне жизнеспособного, из
тела. Чтобы ты узнал все по порядку, с начала
до конца, скажу, что, посетив Фессалонику и
уже собираясь в обратный путь, я свалился
в жестокой лихорадке, вызванной воспалением
печени и сопровождавшейся сильнейшим по-
носом. Я истекал желчью, слегка окрашенной
кровью. Понос мучил меня непрерывно до са-
мого Гебра; ты, конечно, помнишь эту широ-
кую и судоходную фракийскую реку.
На берегу ее я остановился в какой-то го-
стинице, желая дать отдых и себе, и лошадям,
и в этот вечер мне стало лучше, и я решил
провести там еще одни сутки и, дойстпительно,
поступил так. Настала ночь, все в доме спо-
койно заснули, уснул и я.
Около полуночи, когда я еще спал, эти
злобные мои провожатые подходят к моей по-
стели. Увидев их, я потерял голос и не в си-
лах был проснуться. В таком состоянии я и
был отторгнут от тела, ничего не добившись на
вопрос о причине этого, кроме слов: «Это чело-
век, который лишился всей желчи — одного из
основных составляющих организм элементов;
по приговору Асклепия, Гиппократа и всего
врачебного сонма он не может дольше жить,
и несчастный должен быть разлучен со своим
телом».
XXVI. Так они сказали. Теснимый не знаю
какой силой, я был сдавлен в своем собствен-
ном теле, как комок шерсти, и мгновенно вы-
толкнут через ноздри и рот, подобно дыханию.
Теперь, как видишь, я низведен в аид и вспо-
минаю стих:
Быстро от тела умчалась душа и в аид
опустилась.[57]
Однако если справедливы рассуждения на-
ших злосчастных софистов о предопределении,
я еще не исполнил своего земного срока и был
отделен от тела насильственно. Теперь, по-
скольку в подземном царстве существуют суды
и разбирательства, изобличающие несправед-
ливость, поддержи своего ученика, когда он
внесет жалобу на беззаконие этих злодеев.
Говоря так, я плакал, и Феодор, тронутый
моими слезами и полный сострадания, ответил:
«Не теряй мужества, друг мой, — я сделаю для
тебя даже то, что превышает мои силы, и могу
смело пообещать, что ты покинешь аид, чтобы
жить во второй раз и, как ты того хочешь,
воскреснуть. Только смотри, не забудь при-
слать мне с земли все, по чему я соскучился —
моей любимой еды».
XXVII. «Слова твои, блистательный настав-
ник, — сказал я, — пока они не осуществи-
лись, — кажутся мне невероятными, чудесными
и поистине такими же загадочными, как суще-
ства, которыми каменотесы и ваятели укра-
шают здания, — гиппокентавры, сфинксы и
другие мифические твари древних.
Объясни мне, однако, прославленнейший из
риторов, на что ты надеешься, обещая, что
меня отпустят отсюда, когда судьи — Эак и
Минос — язычники и враждебны мне, галилея-
нину, а ты сам — ученик и последователь Хри-
ста »[58]
«На что я надеюсь, — отвечал Феодор, — и
тебе хорошо известно. Я ведь обладаю гиб-
костью ума, которая без труда опрокидывает
все доводы противника и помогает быстро от-
вечать на любой вопрос и любое возражение,
а также находчивостью в выборе надлежащих
средств, речью плавной и вместе с тем ясной
и, наконец, познаниями в медицине.
Благодаря этому при самых ничтожных
возможностях я сумею одолеть пресловутых
языческих богов-целителей.
XXVIII. Ведь Асклепий при всей своей ду-
той славе и сомнительной божественности уже
много лет не произносит ни единого слова,[59]
а если его заставляет нужда, когда к нему об-
ращаются с вопросами (сам он старательно
устраняет всякий повод для беседы), спраши-
вающий должен строить свою речь в расчете
на утвердительный или отрицательный ответ,
и Асклепий, в зависимости от своего решения,
кивает или отрицательно качает головой; та-
ковы, видишь ли, его вещания.
Гиппократ же, если и говорит, то немного,
одну, самое большее две фразы, и те в весьма
загадочной, совсем не подходящей для судеб-
ных речей манере и вдобавок чудну, вроде, на-
пример, такого: „Размягченное очищать и при-
водить в движение, непереваренное же от-
нюдь", или: „При расстройствах желудка и
рвотах". Все это только забавляет судей, гово-
рящих на другом языке».*
——————————————————
* Не представляется возможным передать отте-
нок ионийского диалекта, на котором писал Гиппо-
крат, проявляющийся здесь только в особенностях
падежных окончаний и отсутствии слияний в гла-
гольных формах. —С. П. и И. Ф.
–––––––––––––––––––––––––––––––––––
Минос ведь критянин, а Эак — фессалиец,
настоящий грек из древней Эллады; если ка-
кой-нибудь иониец или дорянин из попадаю-
щих в аид покойников попробует у них разго-
варивать по-своему, они издеваются над ним
и прямо покатываются со смеху.[60]
Что касается Эрасистрата, то он совершен-
но не посвящен ни в какую премудрость и
чужд грамматике; не очень тверд он также и
в медицине, а свою жалкую и пустую славиш-
ку приобрел лишь благодаря опыту, врожден-
ной сообразительности и тому, что брался за
все. Только поэтому он угадал страсть Анти-
оха к Стратонике и с тех пор был, как только
можно, превознесен.[61]
XXIX. А божественный Гален,[62] которого я
опасаюсь больше всех, по божьему, может
быть, соизволению не участвует сейчас в со-
вете врачей; причина, которой он это объяс-
няет, как я сам недавно слышал, — его книга
«О различных видах лихорадок». И теперь, по-
ди, он сидит где-нибудь в углу и, спрятавшись
от сутолоки и шума, восполняет в ней про-
белы. Как-то он даже сказал, что дополнения
будут больше того, что уже написано. Так вот,
поскольку Гален отсутствует, мне не составит
труда взять верх над этими бессловесными
знаменитостями.
Ты только не бойся, что судьи язычники;
они в высшей степени преданы справедливости
и за это удостоены судейских кресел.
Вера предстающих перед ними их нимало
не заботит, ибо всякому, по его желанию, до-
зволено придерживаться своей.
Теперь, когда галилейская вера распростра-
нилась по всей земле и подчинила себе и Ев-
ропу и большую часть Азии, провидению угод-
но было присоединить к прежним судьям-
язычникам одного христианина. Феофил,[63] ко-
торый был некогда императором в Византии,
вместе с ними творит ныне суд, и ни одно ре-
шение не имеет силы без его согласия. Ты, ко-
нечно, знаешь от тех, кто описывал его жизнь,
сколь бесконечно справедлив был Феофил, по-
этому не надо бояться, что он обойдет тебя
вниманием или будет судить лицеприятно,
лишь бы нам предстать, наконец, перед су-
дом.[64]
Воздержись только от слова, ибо ты не зна-
ком с ведением судебных дел, и предоставь
мне право говорить за тебя.
XXX. Между тем подошли мои проводники
и стали расспрашивать Феодора, знает ли он
меня. Тот отвечал, что я его ученик, и приба-
вил: «Я отправлюсь теперь вместе с вами, что-
бы выступить за него на суде, против вас, при-
чинивших ему такую несправедливость и до
срока похитивших из жизни». Так он сказал,
и мы все вместе пошли вперед; пройдя около
пятнадцати стадиев по этой мрачной и темной
местности, мы вдруг замечаем мерцание ка-
кого-то света.
По мере того как мы подходили ближе, он
становился все ярче, и так, постепенно выйдя
из мрака, мы оказались на светлой равнине,
омываемой водой и поросшей всевозможными
деревьями, через которую протекала полновод-
ная река. В рощах громко и мелодично пели
птицы, земля была сплошь устлана травой, и,
как я услышал от Феодора, давно уже изучив-
шего все в аиде, здесь никогда не бывает ни
зимы, ни смены этого цветения; все остается
таким же и никогда не старится: деревья
всегда отягчены спелыми плодами, всегда сто-
ит весенняя пора, ничто не меняется и не под-
пержено увяданию. Это и были знаменитые на
земле Елисейские поля и Асфоделев луг.[65] Так
просвещал меня мой софист, когда мы впервые
издалека увидели их сияние.
XXXI. Дойдя до этого залитого светом ме-
ста, мы, по просьбе Феодора, присели на траву
немного отдохнуть, а затем отправились даль-
ше по направлению к судилищу.
Как человек, не знакомый с судебной пре-
мудростью и, кроме того, не привычный гово-
рить, я чувствовал сильное беспокойство и, по-
дойдя к учителю, поведал ему свои опасения.
Он же мудрыми словами вдохнул в меня бод-
рость и уверял, что все обойдется отлично.
«Смотри только, — говорил он, — чтобы ты,
ожив вновь, прислал мне с земли то, по чему
я соскучился. Ведь с тех пор, как я попал
сюда, мне не пришлось попробовать даже по-
хлебки, сдобренной свиным салом. Все что
нужно, я потом еще раз перечислю, когда
судьи разрешат тебе возвратиться на землю».
Пока мы вели такого рода беседы и продол-
жали идти вперед, на расстоянии полета стре-
лы показалось судилище, где как раз заверши-
лось рассмотрение дела о неправом умерщвле-
нии Цезаря Кассием и Брутом.[66]
Каково было решение — не могу сказать,
потому что мои мысли полностью занимала
собственная судьба, и я совершенно был погло-
щен этим.
XXXII. Пока Кассий и Брут выходили из
судилища, ко мне приблизились тамошние слу-
жители и спросили: «А ты что скажешь, мерт-
вец? Тебя сейчас введут!». Мой софист, слегка
оттолкнув меня локтем, заговорил сам: «О слу-
жители закона, скорее введите нас к справед-
ливейшим судьям, и вы станете свидетелями
тягчайшего и нечестивейшего из хранимых че-
ловеческой памятью преступлений, которое эти
прекрасные проводники совершили по отноше-
нию к злосчастному Тимариону.
Но раз нас, по здешним законам, охраняет,
о справедливые его слуги, ваше покровитель-
ство, мы свободны от своих злокозненных про-
водников и будем жаловаться Миносу, Эаку и
Феофилу из Византия на этих мужей, престу-
пивших право и справедливость. Хватайте их
и ведите в судилище, пусть дадут ответ, на
каком основании они пренебрегли установле-
ниями подземного царства. Разве дозволено
законами вида отторгать душу от тела еще
жизнеспособного настолько, что больной сидит
в седле и ежедневно съедает по целой ку-
рице?!».
XXXIII. Как только Феодор произнес эти
слова, служители, схватив моих проводников,
ввели их вместе с нами внутрь, и все мы пред-
стали перед Эаком, Миносом и галилеянином
Феофилом.
На язычниках была просторная одежда, го-
ловы, как у арабских военачальников, покрыты
чалмой, на ногах высокие цвета фиалки кре-
пиды.[67]
Ничего пышного или яркого не было, на-
против того, на Феофиле; он был одет с вели-
чайшей простотой и даже небрежно во все тем-
ное. По рассказам, император и в пору своего
царствования был таким же — неказисто и без
роскоши одетым, зато блистал и славился
справедливостью и другими добродетелями.
При том, что Феофил был столь небрежен в
одежде, глаза его сияли, а лицо было светло и
спокойно.
Рядом с ним стоял некто в белом одеянии,
безбородый и похожий на евнуха из покоев
императриц; он тоже был светел, и лик его
сверкал, подобно солнцу. Все время он шептал
что-то на ухо императору. Я стал расспраши-
вать своего учителя: «В том, кто восседает на
судейском кресле, я, благодаря твоему недав-
нему рассказу, узнаю Феофила из Византия,
а кто стоящий подле него евнух — не могу по-
нять». Феодор ответил: «Неужели, дражайший
Тимарион, тебе неведомо, что при каждом хри-
стианском императоре есть ангел, который ру-
ководит его поступками, и сюда, в аид, они
следуют за императорами подобно тому, как
не оставляют их при жизни?»
Пока мы обменивались такими речами, слу-
кители судилища дали знак, чтобы воцарилась
тишина; мой софист надул по своему обыкно-
вению щеки, придав лицу значительное выра-
жение, и, потирая руки, громким голосом стал
говорить.
XXXIV. «Тимарион, сын Тимоника, обви-
няет Оксиванта и Никтиона,[68] проводников
усопших. Законы подземного царства недву-
смысленно гласят, что душа до тех пор не
должна быть низведена в аид, пока тело цели-
ком или в одной из существенных своих частей
не будет разрушено и не лишится душевных
сил; что даже после того, как они разобщатся,
душа, пребывая вне тела, целых три дня долж-
на находиться рядом; только по прошествии
этого срока проводникам усопших дозволяется
овладеть ею. Однако Оксивант и Никтион пре-
зрели эти божественные установления, и ког-
да Тимарион был еще здоров, ел, пил и сидел
в седле, эти не в меру исправные и рьяные
служаки, в гостинице на берегу Гебра, появи-
лись среди ночи перед ним и насильно от-
торгли от тела душу, еще неразрывно с ним
соединенную и сопротивляющуюся их наси-
лию, от чего она до сих пор не успела зажить,
и с нее продолжает капать кровь; ведь душа
Тимариона, когда проводники злокозненно ов-
ладели ею, была прочно связана с телом.
Поэтому, о судьи, справедливо, чтобы Ти-
марион вновь вернулся на землю, обрел соб-
ственное тело и сполна прожил отпущенный
ему судьбою срок. Лишь после этого, когда на-
ступит естественный предел его существова-
ния, ему надлежит быть отторгнутым от своей
плоти, вновь низведенным в аид и неизбежно
сопричисленным сонму мертвых». Он кончил,
и Минос, гневно взглянув на моих проводни-
ков, говорит: «Теперь, злодеи, ваша очередь
отвечать! Знайте, что расплата будет тяжелой,
если окажется, что вы действительно престу-
пили наши законы». На это более дерзкий
Никтион ответил:
XXXV. «Мы, о божественные судьи, с не-
запамятных кроновых времен [69] несущие эту
службу, хорошо осведомлены обо всем, что ка-
сается мертвых, и знаем причины, по которым
души низводятся в подземный мир. Этот зло-
получный Тимарион, как мы заметили, на пути
из Фессалоники до величайшей фракийской ре-
ки потерял вследствие поноса четвертую часть
необходимых для жизни элементов, то есть
желчь. Знаменитейшие врачи научили нас счи-
тать не согласным с законами природы, чтобы
человек продолжал жить, буде он обладает
лишь тремя основными элементами организма.
Узнав, что Тимарион в течение тридцати суток
истекал желчью, мы пришли к его постели и
отозвали душу, поскольку ей не полагалось
долее оставаться в таком ослабевшем теле.
Объявите же, справедливейшие судьи, ваш
приговор, и мы беспрекословно подчинимся за-
конам».
Таково было оправдание моих проводников.
Судьи недолго пошептались между собой и ре-
шили в этот день не принимать никакого ре-
шения. «В этом случае, — говорили они, — не-
обходимо присутствие великих врачей Аскле-
пия и Гиппократа; только при их участии мо-
жет быть вынесен справедливый приговор, так
как дело требует врачебных познаний. Поэто-
му отложим пока разбирательство. Через два
дня мы соберемся вновь и с помощью великих
врачей разрешим тяжбу».
С этими словами судьи поднялись со своих
мест и направились в более отдаленную часть
луга. Нас же обоих вместе с моими проводни-
ками служители судилища повели в недавно
покинутые нами мрачные урочища, но не в са-
мую глубину их, а туда, где они граничат с
Елисейскими полями и порождаемый их со-
предельностью свет сумеречен.
XXXVI. Пока судьи предварительно обсуж-
дали дело, Феодор наклонился к моему уху и
прошептал: «Подойди вон к тому дереву (он
показал пальцем на высокую, густую сосну),
под ним ты найдешь различные овощи, и зна-
комые, и диковинные для тебя. Набери себе
всяких — ничего вредного здесь не растет, но
все приятно на вкус и годится в пищу, и, раз
уж тебе суждено задержаться, поедим с тобой
в свое удовольствие. Здешние овощи, впитывая
душистые дуновения и воздух, обладают при-
ятным запахом и до того, как попадут в желу-
док, и впоследствии».
Я с готовностью послушался учителя и,
приблизившись к сосне, набрал столько ово-
щей, сколько мог унести. Не успел я вер-
нуться назад, как все мы, — и наши нынешние
проводники, и мои прежние, с которыми у нас
была тяжба, двинулись в путь. На пороге свет-
лого и темного пределов мы провели двое су-
ток, а с наступлением третьих встали, чуть
что не с петухами, как сказал бы живой, и
вновь направились к судилищу. Быстро совер-
шив путь — никто не успел нас опередить, —
мы очутились перед судьями.
В ризах шафранного цвета заря над землей
распростерлась.[70]
Асклепий и Гиппократ, сидя рядом с судь-
ями, совещались и решали, какого я заслужи-
ваю приговора: они потребовали, чтобы глаша-
тай судилища ознакомил их с три дня назад
внесенной жалобой на Никтиона и Оксиванта,
и он, как велит обычай, произнес: «Лица, три
дня назад внесшие жалобу на Никтиона и Ок-
сиванта, пусть приблизятся, дабы выслушать
сейчас решение божественного суда».
XXXVII. Тут служители ввели нас всех, и
истцов и ответчиков, перед лицо судей. Мой
учитель обдумывал свою речь, а я внимательно
разглядывал Асклепия и Гиппократа. Лица
первого, однако, мне не удалось увидеть: оно
было скрыто сверкающим покрывалом из золо-
тых нитей, прозрачным лишь настолько, чтобы
Асклепий мог все видеть, сам оставаясь неви-
димым — суетная гордыня божества. Гиппо-
крат же напоминал араба в своей высокой, за-
остряющейся кверху чалме. На нем была одеж-
да до полу, ничем не подпоясанная, кусок
ткани до пят, без выреза где бы то ни было;
он носил длинную седеющую бороду и был,
подобно стоикам, наголо острижен. Может
быть, от него перенял такую манеру стричься
Зенон, [71] заповедавший ее и своим последовате-
лям. Пока я рассматривал судей, секретарь до-
стал протокол и начал громко читать:
«Тимарион, сын Тимоника, обвиняет Окси-
ванта и Никтиона. . .» Далее последовало все
от
начала до самого конца, и я вновь услышал
о первом рассмотрении дела и о решении от-
ложить его до того дня, когда Гиппократ и
Асклепий будут присутствовать в суде.
По окончании чтения знаменитые врачи,
посовещавшись вполголоса друг с другом и
пригласив также Эрасистрата принять в этом
участие, некоторое время хранили молчание.
Гиппократ прервал его и, метнув грозный
лягиял на моих проводников, произнес: «Дайте
ответ, Никтион и Оксивант, какой болезнью
страждала душа Тимариона? Застали ли вы ее
уже отторгнутой от тела? И не разобщили ли
насильственно с плотью, когда она была еще
прочно с нею связана, чтобы низвести в эти
пределы?».
XXXVIII. После краткого раздумья мои
проводники стали оправдываться следующими
словами: «Мы не совершили ничего беззакон-
ного или противоречащего установленным ва-
шей наукой правилам. Ведь сами вы строжай-
ше определили, что ни одно существо не мо-
жет не только жить, но даже родиться, не об-
ладая четырьмя основополагающими элемен-
тами: кровью, слизью, желчью черной и жел-
той. Если же кто-нибудь из живых лишится
одной из этих составных частей, он становится
нежизнеспособным. Руководствуясь этим, мы
несли на земле возложенную на нас службу и,
когда узнали, что злополучный Тимарион в то-
чапие тридцати суток, днем и ночью, истекает
желчью, почти всегда смешанной с кровью,
заключили, умудренные своим искусством, что
ему невозможно жить долее. В самом деле,
как же у него после всего этого, при безоста-
новочной его потере, могла сохраниться хотя
бы капля этого основного жизненного сока?
Поэтому-то нам не было нужды применять
силу, чтобы отделить душу Тимариона от тела.
Стоило только приникнуть к его ноздрям, и
мы без малейшего сопротивления, одним лег-
ким движением губ исторгли ее из глубин, ибо
тело было обессилено длительной болезнью».
Сказав это, Никтион и Оксивант замолчали,
а служители судилища обратились к нам: «Из-
ложите и вы, со своей стороны, обстоятельства
дела, но покороче, чтобы величайший из вра-
чей — бог Асклепий мог покинуть совет, где он
давно не был и куда по многу лет не приходит
с тех пор, как причислен к сонму бессмертных,
избегая общения с людьми». Тут мой софист
раздул щеки и начал так:
XXXIX. «Божественные судьи, и вы,
князья врачебной науки! То, о чем разглаголь-
ствовали эти низкие люди, привлекая, в ущерб
справедливости, все свое красноречие на поги-
бель несчастного Тимариона, вы уже выслу-
шали. Теперь остается убедиться, что эти хи-
тросплетения послужили во вред только им
самим».
В это время Гиппократ наклонился к уху
одного из служителей и осведомился, кто этот
развязный вития, который защищает меня, и
откуда родом. А тот стал рассказывать, что
Феодор, будучи родом из Смирны, жил в Ви-
зантии, занял там кафедру риторики, наполнил
двор громом своих речей и удостоился великих
почестей и милостей императоров. Вот что мне
удалось услышать из его рассказа Гиппократу.
Феодор между тем продолжал: «Что Тимарион
не был еще обречен смерти, признают, на-
деюсь, и сами проводники. В самом деле, как
могло случиться, что тело человека, который
верхом покинул Фессалонику, оказалось не-
жизнеспособным и бессильным жить? Помимо
этого напомню, что законы царства мертвых
повелевают, чтобы после отделения души от
тела по умершем совершались заупокойные об-
ряды в зависимости от его веры, причем для
каждой свои (христиане совершают их на тре-
тий, девятый и сороковой день), и только за-
тем душе надлежит низойти в подземное цар-
ство. Несмотря на это, Никтион и Оксивант,
не дожидаясь исполнения полагающихся за-
упокойных обрядов, препроводили душу Тима-
риона в аид».
Тогда Никтион запальчиво воскликнул:
«При Тимарионе не было никого, кто мог бы
совершить эти обряды. Ведь через Фракию он
только проезжал и, как чужой для всех, не
имел человека, который взял бы... на себя.*
——————————————————
* В рукописи лакуна, кончающаяся, как видно из
следующего пассажа, речью Феодора из Смирны.
—
С. П. и И. Ф.
——————————————————
А если вы утверждаете, что не насильст-
венно исторгли из тела душу Тимариона, пусть
люди, обладающие хорошим зрением, осмотрят
ее; на ней до сих пор висят клочья мяса, так
как она была насильственно разлучена с те-
лом».
ХL. Для этого были тотчас назначены
Оксидеркион и Никтолевст.[72] Тщательно осмот-
рев мою душу, они сообщили суду следующее
свое заключение: «Поверхность тимарионовой
души повсюду, даже при беглом осмотре, об-
наруживает следы крови, подобно душам пав-
ших на поле сражения, обнаруживающих пот
и кровь. После тщательного исследования мы
заметили в некоторых местах свежую кровь и
почувствовали запах живой плоти; кроме того.
выяснилось, что на тимарионовой душе оста-
лись частицы мяса, также окровавленные и
не успевшие омертветь».
«Вот вам, судьи, подтверждение моих
слов! — с торжеством закричал Феодор. — Как
же могло тело Тимариона, раз душа была еще
столь прочно с ним связана, полностью утра-
тить один из своих основных элементов, когда,
по мнению величайших врачей, при потере
любого из них с легкостью обрывается связь
души с телом.
То, что исторгнутая Тимарионом жидкость
была не первоосновной природы, но представ-
ляла собой превращенную в желчь вследствие
воспаления печени ежедневно потребляемую
пищу, и то, что извержения больного неизбеж-
но были той же природы, то есть содержали
желчь и кислоту, — станет очевидно после ис-
следования. В его душе [73] вы обнаружите
желчь в области печени, где происходит обра-
зование крови; из этого следует, что потреб-
ляемая пища была отравлена желчью, и желчь
входила в состав извержений. Поэтому они
представляли собой не элементарную чистую
желчь, но обычные извержения, смешанные
с желчью, вырабатываемой, вследствие воспа-
ления печени, в количестве, превышающем
нормальное».
ХLI. Этими словами Феодор кончил свою
речь. Судьи некоторое время молчали, ибо гла-
шатай потребовал полной тишины, а затем
после краткого совещания с врачами, когда
черепки для голосования были как полагается
опущены в стоявшие тут же урны,[74] вынесли
мне оправдательный приговор.
Вслед за этим началось составление прото-
кола; при этом присутствовал некий софист из
Византия, который, как рассказали мне слу-
жители, благодаря своим способностям и бы-
строте, давно уже исполнял в судилище эти
обязанности.[75] «Гляди, — прибавили они, — как
быстро он продиктует писцу только что выне-
сенный приговор». Итак, после краткого пере-
рыва судьи послали за ним, и когда софист
в сопровождении Аристарха [76] появился, шаг
за шагом перечислили ему отдельные пункты
своего решения. Софист тотчас же принялся
диктовать, заметно заикаясь, так как и здесь
не освободился от своего недостатка — кривой
губы.[77] Аристарх записывал его слова, а Фри-
них[78] был дан ему в помощники.
Готовый приговор передали секретарю, а
затем огласили. В нем значилось:
«Божественным советом великих врачей и
богом врачевания Асклепиом постановлено,
чтобы Никтион и Оксивант, преступившие за-
коны подземного царства, с этого дня оставили
свою службу проводников усопших. Тимарион
же был возвращен на землю и водворен в соб-
ственное тело; лишь по истечении определен-
ного ему судьбою срока, после того, как над
ним будут совершены положенные заупокой-
ные обряды, Тимариону вновь надлежит быть
низведенным в аид теми, кто будет тогда от-
правлять эту службу».
ХLII. По окончании чтения судьи подня-
лись со своих мест, и совет был распущен.
Эак, Минос и Феофил направились в свое
обычное пристанище на Асфоделевом лугу, в
другую часть которого медленно прошествовал
вместе с остальными врачами Асклепий.
Христиане испускали крики ликования,
прыгали от радости, обнимали моего мудреца
из Смирны и превозносили до небес за удач-
ный конец речи, ее построение и расположение
частей. Те же служители, которые в свое вре-
мя ввели меня в судилище, теперь сопровож-
дали через аид, так как на них была возложе-
на обязанность вывести меня на землю. И вот,
когда мы повернули к аиду и стали проходить
пределы мрака, оказались в той части подзем-
ного царства, где находились жилища филосо-
фов и риторов. Мой учитель, утомленный в
равной мере и путешествием, и умственным
напряжением, стал просить проводников, что-
бы я вместе с ним провел эту ночь в обители
мудрецов, ибо мое отправление на землю было
назначено на утро, а ему суждено оставаться
здесь вечно.
Далее было по слову поэта:
Прочие боги, равно как и мужи, бойцы
с колесницы,
Спали всю ночь, лишь меня не радовал сон
безмятежный.[79]
Охваченный жаждой как можно больше
узнать о царстве мертвых, я не спал ночь на-
пролет, наблюдая за всем, что происходило во-
круг.
ХLIII. Я видел Парменида, Пифагора, Ме-
лисса, Анаксагора, Фалеса [80] и других учреди-
телей философских школ; все они спокойно
сидели рядом, мирно и без споров беседовали
друг с другом, обсуждая какие-то философские
вопросы. Только Диогена[81] все с отвращением
сторонились и не допускали в свое собрание,
так что он без устали ходил из стороны в сто-
рону и вследствие своего необузданного и дерз-
кого нрава готов был сцепиться с первым
встречным. Я был также свидетелем того, как
Пифагор резко оттолкнул Иоанна Итала,[82] же-
лавшего примкнуть к этому сообществу мудре-
цов. «Отребье, — сказал он, — надев на себя
галилейское одеяние, которое у них зовется бо-
жественными святыми ризами, иначе сказать,
приняв крещение, [83] ты стремишься общаться
с нами, чья жизнь была отдана науке и по-
знанию? Либо скинь это вульгарное платье,
либо сейчас же оставь наше братство!» Иоанн
не пожелал расстаться со своим одеянием. За
ним по пятам следовал похожий на евнуха че-
ловечек, скорее всего шут, очень остроумный и
бойкий на язык, который в каждого встреч-
ного стрелял своими ямбами.[84] Был он, впро-
чем, совершенной пустышкой, хотя хвастал бог
знает чем, обманывая невежественную толпу.
Если б пришлось встретиться с ним, ты не на-
шел бы в нем ни зернышка мудрости и ни
капли приятности. Казалось, этот человечек
целиком усвоил нрав своего учителя — тот ведь
такой же завистливый, злоречивый, легкомыс-
ленный и так же любит пускать пыль в глаза, а
вдобавок к тому обладает еще и другими поро-
ками, обычно сопутствующими перечисленным.
ХLIV. В аиде Иоанн нашел храбреца; стои-
ло ему только, проходя мимо собаки Диогена,[85]
чья дерзость тут значительно увеличилась,
пустить в ход свое обычное хвастовство, как
он негаданно поплатился самым жестоким об-
разом. Диоген, не стерпев кичливости Иоанна,
накинулся на него с лаем и рычанием, как
злой пес; тот в свою очередь облаял Диогена,
так как сам принадлежал к школе киников, и
в результате они сцепились. Иоанн зубами
впился Диогену в плечо, а тот сдавил ему гор-
ло и наверняка задушил бы, если б римлянин
Катон,[86] попавший в общество философов, не
вырвал его из пасти противника. «Ничтоже-
ство, — крикнул Диоген, — сам Великий Алек-
сандр, целой Азией управлявший, как собст-
венным поместьем, подойдя ко мне в Коринфе,
когда я грелся на солнце, держался со мной
робко и почтительно.[87] А ты, константинополь-
ское отребье, ненавистный даже своим гали-
леянам,[88] осмеливаешься говорить со мной кич-
ливо?! Клянусь кинической философией, отцом
которой я признан, если ты еще раз осме-
лишься заговорить со мной, придется тебе вто-
рично в мучениях подохнуть и быть погребен-
ным». Тут Катон взял Иоанна за руку и увел
далеко прочь; когда они достигли пределов,
населенных софистами и риторами, те вскочи-
ли со своих мест и стали швырять в него кам-
нями, крича: «Убери его, Катон! Нам он со-
вершенно чужд, так как за всю свою жизнь не
достиг ничего в грамматике, а писания его
были общим посмешищем». Под градом столь
тяжелых оскорблений Иоанн застонал и бро-
сился бежать. «О, Аристотель, Аристотель, —
взывал он, — где вы, силлогизмы и ухищрения
диалектики? [89] Если бы вы сейчас пришли мне
на помощь, я бы наголову разбил здешних
никчемных философов и софистов и прежде
всего этого грязного пафлагонского свинопаса,
Диогена».
ХLV. Между тем вернулся давешний со-
фист из Византия и приблизился к филосо-
фам; его встретили радостно: «Привет тебе!» —
слышалось со всех сторон. Несмотря на это,
он разговаривал с ними стоя, и ни философы
нс приглашали его сесть, ни сам он этого не
делал. Софисты же, когда византиец перешел
к ним, оказывали ему большие почести: все,
как один, встали при его появлении. Когда
византиец уставал, он либо садился тут же,
в их кругу, либо покоился на возвышении, в
кресле, которое ему приносили. Все восхища-
лись прелестью и сладостью его речей, яс-
ностью и простотой слога, плавностью манеры
и умением так подбирать слова, чтобы они со-
ответствовали и приличествовали какому угод-
но содержанию. Часто софисты повторяли «О,
светозарный император!». Это, оказывается,
как я узнал из расспросов, были первые слова
его речи, обращенной к императору.[90]
Кидион: Что же, милый Тимарион, неу-
жели ты больше ничего не расскажешь о своем
учителе из Смирны? Как к нему относился
синедрион философов?
Тимарион: С этими блистательными ос-
нователями школ, друг мой, Феодор почти не
общался, если не считать его редких вопросов
о положениях какого-нибудь учения. Обычно
он беседовал с риторами и софистами — Поле-
моном, Геродом и Аристидом.[91] С ними, как
с земляками, он держался без робости и бесе-
довал непринужденно; он сразу шел к ним,
лишь только появлялся, а они спрашивали его
суждение касательно всяких риторических фи-
гур описаний и других тонкостей своего искус-
ства.
ХLVI. Все это, друг мой, я узнал за гу
летнюю ночь, которую провел вместе со слу-
жителями судилища и Феодором.[92] Они, за
поздним часом, предавались сну, тогда как я
все время посвятил наблюдениям. Наутро мой
софист подошел и стал торопить меня: «Ско-
рее собирайся, дражайший Тимарион, чтобы
отправиться на землю. Знай, что за многие
годы никому другому из умертших не случалось
оживать. Смотри только, не забудь прислать
всего, на что меня тянет».
«С большим удовольствием, — отвечал я, —
пошлю все, что могу. Говори, чего тебе хочет-
ся, чтобы я мог тебе угодить; перечисли все.
«Пошли мне, милый, пятимесячного ягнен-
ка, парочку жирных трехгодовалых куриц, ка-
кими торгуют в птичьих рядах на рынке, и у
которых корм, благодаря искусству людей, за-
дававших его, толстым слоем откладывается
на ножках; пошли также молочного поросе-
ночка не старше месяца и вымя молодой
свиньи, как можно более жирное и сочное».
Тут Феодор заключил меня в объятия и на
прощание сказал: «Счастливого пути, возвра-
щайся на землю! Скорее добирайся домой, по-
ка слух о твоей смерти не дошел до Византия
и все близкие и друзья не успели оплакать
твою гибель, а ведь любящих тебя, помнится,
много». После этого я с ним расстался, и мы,
не теряя времени, пустились в путь, нигде
больше не задерживаясь. Слева от дороги я
успел, однако, заметить Филарета из Армении,
Александра из Фер и злодея Нерона,[93] копав-
шегося в куче человеческого навоза, зловоние
которого достигало моего носа. Вскоре мы до-
шли до устья ведущего в аид колодца, беспре-
пятственно поднялись по нему наверх, и гла-
зам моим предстали Плеяды и Большая Мед-
ведица.
ХLVII. Я был теперь в недоумении, куда
держать путь, чтобы найти свое тело, но несся
по воздуху, словно подхваченный ветром, пока
не достиг берега реки и не узнал гостиницу,
где лежал мой труп. Здесь, на берегу Гебра,
я распрощался со своим провожатым, покинул
его и сквозь отверстие в крыше, куда уходит
дым очага, попал в дом. Приникнув к своему
телу, я вновь вошел в него через ноздри и рот.
Оно совершенно застыло из-за холода и смер-
тельного оцепенения, так что этой ночью я
думал, что совсем замерзну. Наутро, быстро
собрав свои вещи, я отправился в Византий.
И вот, целый и невредимый, милый Киди-
он, я рассказываю тебе свои приключения.
А ты окажи мне услугу — найди еще не по-
гребенных покойников, которым можно было
бы отдать заказанные мне Феодором лаком-
ства, чтобы переправить их моему учителю.
Не надо только приличных людей, привыкших
к чистоте и опрятности, которым такое пору-
чение, вероятно, было бы противно; выбери
каких-нибудь грязных пафлагонцев с рынка,
за честь почтущих спуститься в аид с куском
свинины под мышкой. Однако уже пора спать.
Давай, мой любознательный друг, распроща-
емся и отправимся по домам.
-------------------------------------------------------------------------------------------
Воспроизведено по изданию: Тимарион // Византийский
сатирический диалог. - Л.:Наука, 1986.
Перевод со среднегреческого
С.В. Поляковой и И.В. Феленковской.