Рассказывают, что как-то один из учеников Руми - Хусамаддин - улучил момент и, обратившись к нему, сказал: "Господин наш, не могли бы вы создать произведение, похожее на поэмы Санаи и Аттара, в котором бы стихами рассказали все то, что вы поясняете ученикам во время занятий и бесед? В ваших газелях это имеется, но хотелось бы, чтобы положения мистического пути были бы изложены последовательно в одной книге". Джалал ад-дин в ответ вынул из складок тюрбана сложенный лист бумаги, на котором собственноручно написал первые 18 бейтов "Маснави", и передал листок Хусамаддину. Это был пролог "Маснави" - знаменитая "Песнь свирели". Это легенда, но, как считают, весьма близкая к действительности. Ее передают практически все наиболее достоверные источники, касающиеся жизни Руми.

Хусамаддин не только обратился к своему учителю с просьбой написать поэму, он как тень всюду следовал за ним с писчими принадлежностями, и, что бы ни декламировал Руми днем или ночью, на улице или в медресе, на радении и даже в бане, везде, где к нему являлось вдохновение, Хусамаддин тотчас записывал это. Затем он перечитывал записанное Руми, тот корректировал и шлифовал стихи, а Хусамаддин начисто их переписывал. Поэма была начата не ранее 1258 г., и первая ее часть закончена к 1261 г.
Затем в работе наступил двухлетний перерыв: умерла жена Хусамаддина, и он долго не мог работать. В 1263 г. работа возобновилась и шла уже без остановок. Последняя, шестая тетрадь была завершена около 1270 г. Руми отдал своему сочинению 12 лет непрестанного труда. Бытует мнение, что Джалал ад-дин сознательно недописал поэму, которая обрывается на кажущемся незаконченным рассказе о человеке, завещавшем состояние самому ленивому из своих трех сыновей, поскольку известно, что незадолго до кончины он еще раз полностью скорректировал "Маснави". Сын и Хусамаддин по очереди читали ему двустишья, а он уточнял чтение, исправлял неясности, устранял возможные расхождения в понимании того или иного стиха, старался предусмотреть даже произношение отдельных слов.

"Маснави" - вершина творчества поэта, сочинение, задуманное и осуществленное им как стихотворное руководство для членов неформального братства, основанного им около 1240 года. Суфизм создал немало вдохновенных произведений, близких по содержанию, но можно смело утверждать, что ни одно из них не получило такого распространения (только рукописей на языке оригинала дошло до наших дней более 500) и не изучалось так внимательно (в виде комментариев, переложений и переводов), как "Маснави". Поэма содержит 25 632 бейта, что даже по меркам персидской классической поэзии позволяет считать ее весьма внушительной. Объем ее почти достигает "Илиады" и "Одиссеи" Гомера, вместе взятых и вдвое больше "Божественной комедии" Данте.
"Маснави" поражает эрудицией Джалал ад-дина и разнообразием источников, откуда он черпал сюжеты своих притч и рассказов. Привлечено более полутораста произведений! И это не считая непосредственных авторских обращений к фольклору различных народов. Джалал ад-дин поэму не писал, он начитывал ее по вдохновению, находясь в экстатическом состоянии. До сих пор исследователи "Маснави" спорят является ли композиционная хаотичность притч следствием импровизационности или же это замысел Мастера. Идрис Шах указывает на то, что во всех своих произведениях Руми старается разбудить спящее сознание обычного человека.

Притчи образуют длинную цепь следующих друг за другом или вытекающих друг из друга остроумных и мастерски написанных рассказов. В ряде случаев основная история, давшая начало целой серии притч, становится как бы рамкой, окаймляющей рассказы, а вся серия превращается в единое повествование. Подобных повестей можно насчитать в "Маснави" более 30.

Поскольку суфизм существует в рамках традиции ислама, естественно, что Руми часто обращается к Корану - фундаменту мусульманского эзотеризма и преданиям (хадисам) о пророке Мухаммаде. 760 раз цитирует он стихи Корана, нередко переводя их на персидский язык, в 745 случаях приводит 703 хадиса. Недаром Джами позже скажет о "Маснави": "Коран на персидском языке". Аллегорически толкуя стихи Корана, прибегая для подкрепления своих пояснений к хадисам, Джалал ад-дин Руми раскрывает перед читателем сокровенный, "тайный" смысл отдельных стихов Корана и легенд о пророках, признаваемых таковыми коранической традицией, в рамках и символах суфийских концепций.

Как известно, творение Руми получило исключительную популярность. И дело не только в том, что он создал емкое "руководство", в котором обосновал теорию и практику мистицизма, но и в том, что он мастерски изложил весьма сложные философские концепции простым, изящным и доходчивым языком. Поэтическое мышление Руми неповторимо. Рейнольд А.Николсон, один из самых авторитетных исследователей творчества Джалал ад-дина, говорит: "Руми величайший мистический поэт всех времен". В языке его поэзии нет нарочитых украшений, нет надуманных и искусственных стилистических красот и тропов; нет той этикетности языка, которая столь обычна для большинства средневековых поэтов Востока,- он свеж и ясен.

Однако творческий процесс создания "Маснави" не был ровным, он шел скачкообразно. Джалал ад-дин сам неоднократно указывает на это обстоятельство. То он, не зная усталости, денно и нощно, запоем диктовал стихи Хусамаддину, то наступал эмоциональный спад, периоды вдохновения сменялись сжатием, и он подолгу не возвращался к своему детищу. Руми жалуется на муки, которые вызывают у него мысли о том, "как соблюсти рифму или построить стих". "Слово - враг мой, оно не подчиняется мне",- восклицает он.

Творение Джалал ад-дина Руми по праву считается вершиной суфийской поэзии. Эта поэма - подлинная энциклопедия мусульманского мистицизма. Ее читали, затверживали наизусть и по ней учились на всем Ближнем и Среднем Востоке, но особую популярность она снискала себе в Иране, Северной Индии. Пакистане и Турции. В Турции, например, вплоть до начала XX в. "Маснави" читали и толковали для широкой аудитории в специально построенных для этой цели зданиях. На окраине мусульманского мира, в Восточном Туркестане, дервиши братства "Накшбанди" считали обязательным знать наизусть не менее семисот бейтов поэмы.
Образные сравнения и емкие афоризмы, которыми так богата поэма Руми, широко распространились по всему мусульманскому Востоку, превратились в крылатые слова.

Маснави-йи ма'нави

(Двустишия(поэма) о скрытом смысле)
Поэма и пояснение скрытого смысла.

Узришь ты сокрытый смысл в
двустишиях, и достаточно

Книга 1
Вступление: Песнь свирели

Вы слышите свирели скорбный звук?
Она, как мы, страдает от разлук.

О чем грустит, о чем поет она?
"Я со стволом своим разлучена.
(с той поры, как меня, срезав, разлучили с зарослями камыша)

Не потому ль вы плачете от боли,
Заслышав песню о моей недоле.

Я - сопечальница всех (тех), кто вдали
От корня своего, своей земли.

Я принимаю в судьбах тех участье,
Кто счастье знал, и тех, кто знал несчастье.

Я потому, наверно, и близка
Тем, в чьей душе и горе, и тоска.

Хоть не постичь вам моего страданья:
Душа чужая - тайна для познанья.

Плоть наша от души отделена,
Меж ними пелена, она темна.

Мой звук не ветр, но огнь, и всякий раз
Не холодит он - обжигает нас.

И если друг далек, а я близка,
То я - ваш друг: свирель из тростника.

Мне устранять дано посредством пенья
Меж господом и вами средостенье.

Коль духом слабые в меня дудят,
Я не противоядие, но яд.

Лишь тем, кто следует стезей неложной,
Могу я быть опорою надежной.

Я плачу, чтобы вы постичь могли,
Сколь истинно любил Маджнун Лейли.

Не разуму доступно откровенье:
Людское сердце - вот ценитель пенья".

Будь безответною моя тоска,
Кто оценил бы сладость тростника?

А ныне стали скорби и тревоги
Попутчиками и в моей дороге.

Ушла пора моих счастливых лет,
Но благодарно я гляжу им вслед.

В воде рыбешки пропитанья ищут,
А нам на суше долог день без пищи.

Но жизни для того на свете нет,
Кто ищет пищу в суете сует.

Кто лишь для плоти ищет пропитанья,
Пренебрегая пищею познанья.

Не очень сходны меж собою тот,
Кто суть познал и тот, кто познает.

Порвите ж цепь, свободу обретая,
Хоть, может, эта цепь и золотая.

И ты умерь свою, искатель, прыть:
Ведь всей реки в кувшин не перелить.

И жадных глаз невежи и скупца
Ничем нельзя наполнить до конца.

Лишь раб любви, что рвет одежды в клочья,
Чужд и корысти, и пороков прочих.

Любовь честна, и потому она
Для исцеления души дана.

Вернее Эфлатуна и Лукмана
Она врачует дух и лечит раны.

Ее дыхание земную плоть
Возносит в небо, где царит господь.

Любовью движим, и Муса из дали
Принес и людям даровал скрижали.

Любовь способна даровать нам речь,
Заставить петь и немоте обречь.

Со слухом друга ты свои уста
Соедини, чтоб песнь была чиста.

Кого на веки покидает друг,
Тот, как ни голосист, смолкает вдруг.

Хотя напевов знает он немало,
Нем соловей в саду, где роз не стало.

Влюбленный - прах, но излучает свет
Невидимый любви его предмет.

И всякий, светом тем не озаренный,
Как бедный сокол, крыл своих лишенный.

Темно вокруг и холодно в груди,-
Как знать, что позади, что впереди?

Для истины иного нет зерцала -
Лишь сердце, что любовью воспылало.

А нет там отраженья - поспеши,
Очисти зеркало своей души.

И то постигни, что свирель пропела,
Чтоб твой отринул дух оковы тела.

Песня флейты/ Барашек

Прислушайся к голосу флейты - о чем она плачет, скорбит?
О горестях вечной разлуки, о горечи прошлых обид:

"Когда с камышового поля был срезан мой ствол пастухом,
Все стоны и слезы влюбленных слились и откликнулись в нем,

К устам, искривленным страданьем, хочу я всегда припадать
Чтоб вечную жажду свиданья всем скорбным сердцам передать.

В чужбине холодной и дальней, садясь у чужого огня,
Тоскует изгнанник печальный и ждет возвращения дня.

Звучит мой напев заунывный в собранье случайных гостей,
Равно для беспечно-счастливых, равно и для грустных людей.

Но кто бы - веселый иль грустный - напевам моим ни внимал,
В мою сокровенную тайну доселе душой не вникал.

Хоть тайна моя с моей песней, как тело с душою, слиты -
Но не перейдет равнодушный ее заповедной черты

Пусть тело с душой нераздельно, и жизнь их в союзе, но ты
Души своей видеть не хочешь, живущий в оковах тщеты"

Стон флейты - могучее пламя, не веянье легкой весны,
И в ком не бушует то пламя - тому ее песни темны.

Любовное пламя пылает в певучей ее глубине,
Тот пыл, что кипит и играет в заветном, пунцовом вине.

Со всяким утратившим друга лады этой флейты дружны,
И яд в ней, и противоядье волшебно соединены.

В ней песнь о стезе испытаний, о смерти от друга вдали,
В ней повесть великих страданий Меджнуна и бедной Лейли.

Приди, долгожданная, задравствуй, о сладость безумья любви!
Верши свою волю и властвуй, в груди моей вечно живи!

И если с устами любимой уста я, как флейта солью,
Я вылью в бесчисленных песнях всю жизнь и всю душу мою.

Притча о бакалейщике и попугае, пролившем благовонное масло

И кто-то в заблуждении глубоком
Себя считать готов под стать пророкам.

Мы тоже, мол, сродни мужам святым;
Мы, как они, едим, и пьем, и спим.

Сии слепцы не чувствуют различья,
Равняя все: ничтожность и величье.

Что делать, с одного цветка берет
Змея свой горький яд, пчела - свой мед.

Две кабарги в долине обитали,
Одни и те же травы их питали,

Но мускуса дала одна немало,
И лишь навоз другая даровала.

Двух тростников так схожа красота,
Но сахар в том, а в этом пустота.

Таких примеров тьма, и человек
Все постигает, доживая век.

Вариант / Барашек

Жил бакалейщик; в лавке у него
Был попугай, любимый друг его.

Как сторож, днем у входа он сидел,
За каждым покупателем глядел.

И не был он бессмысленно болтлив,-
Он, как оратор, был красноречив.

Неловко раз на полку он порхнул
И склянку с маслом розовым столкнул.

На шум хозяин в лавку прибежал,
Потерю и убыток увидал,-

Вся лавка в масле, залит маслом пол.
И вырвал попугаю он хохол.

Тот, облысев, дар слова потерял.
Хозяин же в раскаянье вздыхал

И бороду, стеная, рвал свою:
"Увы! Я сам затмил судьбу мою!

Да лучше руку мне б свою сломать,
Чем на сладкоречивого поднять!"

Всем дервишам подарки он дарил,
Молясь, чтоб попугай заговорил.

Нахохлившись, три дня молчал певец;
Хоть ласку всевозможную купец

Оказывал любимцу своему,
Надеясь, что вернется речь к нему.

Шел мимо некий странник в этот час,
Без колпака, плешивый, словно таз.

Внезапно попугай обрел язык.
Он крикнул дервишу:"Эй ты, старик!

Эй, лысый! Кто тебя волос лишил?
Ты разве масло где-нибудь разлил?"

Смеялись все стоящие кругом,
Когда сравнил себя он с мудрецом.

Хоть в начертанье "лев" и "молоко"
Похожи, нам до мудрых далеко.

Мы судим по себе о их делах,
И оттого блуждает мир впотьмах.

Повадно нам - порочным, жадным, злым,
Равнять себя пророкам и святым.

Мол, в них и в нас найдешь ты суть одну,
И всяк подвержен голоду и сну!

Ты пропасти, что разделяют вас,
Не видишь в слепоте духовных глаз.

Два вида пчел в густых ветвях снуют.
Те - только жалят, эти - мед несут.

Вот две породы серн. Одна дает
Чистейший муск, другая - лишь помет.

Два рода тростника встают стеной,
Но пуст один, и сахарный другой.

А что таким сравненья нет,
Поймешь в пути семидесяти лет.