Делёж
От церкви на площадь падала большая и густая тень. Недавно перестал
идти обильный летний дождь, и между выбоинами в мостовой площади скопились
маленькие лужицы воды. Тусклые там, где их покрывала тень от церкви, они
отливали серебром вне границ тени, отражая в себе лучи луны — полной, яркой
и неподвижно стоявшей в мягком синем небе. Отошла всенощная, и через
площадь в разные стороны расходились тёмные фигуры людей. Они, осторожно
обходя лужи, пропадали в улицах — пяти узких каналах, выходивших на
площадь.
И вот на ней стало пусто, тихо и печально. Тогда в тени около
церковной паперти раздался слабый звук металла, упавшего на камни, и
откуда-то вышла маленькая фигурка. Она, странно подпрыгивая, побежала по
мостовой и вдруг уменьшилась — не то наклонилась, не то упала на землю.
В то же время из одной улицы появилась крупная, немного согнутая
фигура человека и, медленно шагая, направилась в сторону первой. Шла она,
не разбирая дороги, и лужицы воды то и дело всхлипывали под её ногами,
разбрызгиваясь по сторонам. Вот они обе сошлись в одну массу, — вторая
фигура скрыла собой первую, изогнувшись над ней.
- Ты чего шаришь? — раздался хриплый, надтреснутый бас.
— Пятачок! — ответил звонкий детский альт, озабоченно и тревожно. —
Стал считать, сколько всего, а он, еретик, вырвался из рук, да и покатился.
Сколько вот ищу! Ах ты!
— Верно знаешь — пятачок? — меланхолично спросил бас.
— Ну, ещё бы! Она всегда пятачок даёт... Это вот её и был.
— Кто — она?
— Она-то? Барыня такая...
- И всегда пятачок? — вздохнул большой.
— Всегда... — кратко и озабоченно кинул мальчик.
И всё так же плотно слитые в густое тёмное пятно, они оба замолкли,
тщательно шаря по земле.
— Не найти! Вода. Грязь. А монета крупная. Жаль! — проговорил бас,
вздохнул и выпрямился.
— А наплевать ин! — вдруг решил маленький и тоже встал во весь рост.
Он был горбат, а его собеседник высок, тонок и странно съёжен. Казалось,
что его сильно ударили сверху по голове и она у него глубоко вошла в плечи.
— Наплевать? — задумчиво переспросил он. — Ишь ты! Много, значит,
насбирал?
— Ежели без пятачка — двадцать две! — самодовольно ответил горбун.
— Хорошо дают, значит! А вот мне — не везёт! Ступай, говорят, работай.
В трудолюбивый дом. Вроде как бы в тюрьму. Хе! Разве я могу... со всякой
рванью? Ты мал вот... ничего не понимаешь.
Он заговорил обиженным тоном, а кончил уже с раздражением. Оба они
стояли неподвижно друг против друга.
— Этто меня сцопали в дом-то, — оживлённо заговорил горбатый мальчик.
— Привёл бутошник... а там этакой дяденька в очках. Бутошник говорит: "Вот,
говорит, ваше благородие, — поймал! Получите!" Тот меня сейчас же мочало
щипать засадил. Жарко. Беда! В глаза, в нос — пыль лезет. Уж я чихал,
чихал! Ах ты! — И мальчик засмеялся, вспомнив, как он чихал.
— Ну? — с интересом спросил большой.
— Ничего. Убёг на другой день.
— Убёг?
— Убёг...
— Ага! Вот видишь ты! — с большим торжеством в тоне заявил большой, но
не пояснил, что именно нужно было тут видеть. Где-то в одной из улиц
раздались дребезжащие звуки трещотки ночного сторожа. Вслед за ними
раздался удар в колокол. Печальный медный звук, волнуясь, поплыл в воздухе,
медленно угасая и точно жалуясь на что-то.
— Идти уж! — сказал мальчик и двинулся вперёд.
— Ты куда? Квартира — мать-отец есть, али так где? — спросил его
собеседник, крупно шагая рядом с ним.
— Я-то? Так. Мать померла в холеру. Я тут у тётки.
— Родная?
— Тётка-то? Нету. Где уж ей? Так, злая пьяница... — ответил мальчик,
очевидно, имевший высокое мнение о родных.
— Бьёт?
— Ищо бы! Вот как дует... Чем попадя...
— Это уж всегда так, — утешил его спутник. Они вошли в узкую улицу и
медленно шагали вдоль её, держась тени зданий... Кругом было пустынно и
темно. Где-то громкий дребезг пролётки нахально врывался в печальную тишину
ночи...
— А отец?
— Отца-то не было... — равнодушно ответил мальчик.
— А! Бывает и это. Часто бывает. У нас тоже вот горничная — родила
сына, а отца нет! Почему такое? Где? Тю-тю! — юмористически печально
рассказал старший из спутников.
Мальчик тихо рассмеялся и, помолчав, задумчиво проговорил:
— В нашей улице много ребят, которые без отцов родились. Это вот
потому всё, что уж больно свободно матери-то ихи гуляли, — тоном взрослого
и не без цинизма кончил он.
— Верно! А ты из какой улицы?..
— Я? Из Полевой. А ты?
— А я с той, на которой лучше. У меня, брат, нет квартиры-то. Была
она... да вчера выгнали вот...
— А ты кто? — тихо спросил мальчик, поднимая голову и заглядывая в
лицо своему спутнику.
— Я, брат, лакей был... Ха-ароший лакей! Большие жалованья получал.
Ну... спился. От хорошей жизни... спился. Где бы держаться мне за фарт и
руками и зубами, — я зачертил вовсю. Потому — скучно жить... И больше
ничего... Я и давай пить. Попил — и пропал. Здорово попил! Учись вот...
Мальчик молчал, должно быть, думая, чему можно учиться в этом
рассказе. И его спутник тоже молчал.
Так прошли сажен десять...
— Мальчик! — вдруг тихо и просительно начал бывший лакей и почему-то
оборвался.
— А? — И мальчик, шагавший задумчиво и неторопливо, приподнял голову.
— Вот что, мальчик... Дал бы ты мне немного милостыни-то? а?..
— Ишь ты! — сказал мальчик, сухо усмехаясь. Потом он оттолкнулся в
сторону от спутника и, весь съёжившись, встал у тумбочки, облокотясь на неё
и с усмешкой недоверчивого ожидания глядя на своего собеседника. Тот — тоже
остановился и зачем-то поправил рваный картуз на своей голове, не
переставая говорить:
— Ты рассуди, милый... Отдашь ты деньги своей скаредной тётке. Ну, что
ей?.. Пропьёт ведь.. А избить тебя — изобьёт, так ты лучше сам первый
сделай ей на зло. А я бы поесть купил чего... И выпил бы тоже, за три
копейки, например. Давно я не пил. Ни капельки не пил, брат! — с дрожью в
голосе закончил он...
Мальчик вдруг пошёл прочь от него через дорогу на другую сторону
улицы. Когда он, колыхаясь на изогнутых рахитом ногах и выпятив вперёд свой
острый горб, вошёл в полосу света от фонаря, — на мостовую легла чёрная
уродливая тень, легла и исчезла, точно влажная земля растворила и впитала
её в себя. У панели он встал и оглянулся на лакея, смотревшего ему вслед,
вытянув шею...
— Не дашь? — раздалось на улице безнадёжно, укоряюще и робко.
Раздалось и замерло среди тяжёлых зданий, холодно смотревших друг на друга
светлыми пятнами окон, похожими по своему тусклому блеску на глаза слепцов.
Лакей нерешительно тоже стал переходить улицу.
— Изобьёт уж больно, коли мало-то принесёшь... — задумчиво произнёс
маленький горбун навстречу ему.
— Да ты немного! — чуть не шёпотом говорил лакей. — Дай пятак, и будет
с меня! За три выпью, а на две хлеба съем... а?
Горбун поднёс руки к своему лицу и стал пристально смотреть в них. И
тоже что-то шептал. Послышался звон медных монет.
- Пять... три... восемь... семишник... Давай пополам! Чёрт с ней.
Пусть её лопнет со зла. Вздует, так вздует... Айда! На-ка! Одиннадцать все!
— с удовольствием сказал он, протягивая руку.
— Ах ты! Вот мне... и праздник! Спасибо, брат! Вот так — ты! Н-ну! Как
я теперь хвачу за пять? Ах ты, цыплёнок! — радостно и смущённо забормотал
лакей...
И вдруг он странно изогнулся и сорвался с места так быстро, как будто
его больно ударили по животу... Горбун отшатнулся в сторону от него. Но он
уже исчез, припрыгивая на ходу. Мальчик посмотрел ему вслед и молча пошёл
по улице в сторону, противоположную той, где исчез лакей.
Скоро и сам он исчез во тьме улицы.
А на улице было пустынно и темно, и всё так же равнодушно и холодно
большие белые дома смотрели друг на друга своими слепыми стеклянными
глазами...
И всё кругом было тихо и печально.
1895 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые напечатано в "Самарской газете", 1895, номер 62, 19 марта, в
серии рассказов "Теневые картинки".
В собрания сочинений не включалось.
Печатается по тексту "Самарской газеты".