Местечко Голтва стоит на высокой площади, выдвинувшейся в луга, как
мыс в море. С трех сторон обрезанная капризным течением Псла, эта ровная
площадь открывает широкие горизонты на север, запад и восток, и в южной
части ее столпились в живописную группу белые хатки Голтвы, утопающие в
зелени тополей, слив и черешен. Из-за хат вздымаются в небо пять глав
деревянной церкви, простенькой и тоже белой. Золотые кресты отражают снопы
солнечных лучей и, теряя в блеске солнца свои формы,— похожи на факелы,
горящие ярким пламенем.
На восток раскинулась равнина обработанных полей — вплоть до горизонта
пестреют квадраты, желтые и темные; среди них там и тут стоят пышные,
зеленые левады, белые хатки прячутся в садах, дороги вьются меж хлебов, как
змеи, стада вдали на выгонах — как игрушечные. На западе площадь крутым
обрывом опускается к быстро текущему Пслу; его вода блестит на солнце
серебром, на берегах стоят вербы и осокори; за Пслом опять поля до
горизонта и опять на них куски яркой зелени, полосы созревшего хлеба и
белые пятна хуторов. Хутора, в рамках из тополей и верб,— всюду, куда ни
взглянешь... Густо засеяна людьми благодатная земля Украины!
Над громадным пространством, тесно заставленным возами, тысячеголосый
говор стоит в воздухе, знойном и пыльном. Всюду толкутся, спорят и
«регочуть» «чо-ловiки», горохом рассыпаются бойкие речи «жiнок». Десять
хохлов в минуту выпускают из себя столько слов, сколько в то же время
наговорят трое евреев, а трое евреев скажут в ту же минуту не более одного
цыгана. Если сравнивать, то хохла следует применить к пушке, еврея к
скорострельному ружью, а цыган — это митральеза. Черные лица, черные волосы
и белые хищные зубы цыган так и мелькают в толпе; их характерная, гортанная
речь трещит в ушах,— за ней не успеваешь следить. Их проворные движения и
жесты красивы, но заставляют опасаться, быстрые темные глаза с синеватыми
белками сверкают хитростью и нахальством. Ловкие, гибкие, они являются
ласковыми лисицами басен и скалят зубы, как голодные волки. Четверо из них
осаждают какого-то «чоловiа», уже сбитого с толку и растерявшегося под
градом убедительных речей, осыпающих его немудрую голову. Он стоит среди
них, усердно чешет затылок и тяжело соображает. У него на поводу
молоденькая лошаденка. Ее осаждают оводы с таким же усердием и жаром, как
ее хозяина — цыгане. Вокруг этой группы толпа, внимательно следящая за
ходом сделки.
— Пiдождiть!..— говорит хохол.
— Не хочу! — восклицает цыган.— Что мне ждать: хиба ж я с того, что
подожду, гроши зароблю? Я тебе говорю прямо, как перед богом: моя лошадь
такая, что и сам полтавский губернатор на ней поехал бы куда хочешь — хоть
в Петербург! Вот на — какая моя лошадь! А что твоя? Только тем она на мою и
похожа, что у нее тоже четыре ноги и хвост! А какой у нее хвост? Это стыд,
дядько, стыд, а не хвост...
Цыган ожесточенно дергает лошадь за хвост, щупает ее всюду и руками и
глазами и всё говорит, говорит. Его товарищи пренебрежительно советуют ему:
— Э, брось! Что тебе хочется в убыток меняться? Вот дурной!.. Брось...
— В убыток? Ну, и буду меняться в убыток! Разве ж я моему коню и
карману не хозяин? Мне человек нравится, и я хочу человеку доброе сделать!
Дядько! Молитесь господу!..
Хохол снимает шапку, и они оба истово крестятся на церковь.
— Ну, господи благослови! — восклицает цыган.— Берите ж моего коня и
помните мое доброе сердце... Берите его и давайте мне пять карбованцев
придачи... Вот и всё!.. Кончено!.. Давайте руки...
Хохол из всей силы бьет ладонью по ладони цыгана и говорит:
— Два дам!
— Э! Четыре с половиной!
— Два!
Цыган так шлепнул по руке хохла, что тот потряс ею в воздухе и потом
внимательно осмотрел свою ладонь, как бы удостоверяясь — цела ли?
— Четыре ровно!
— Два! — упорно стоит на своем хохол.
— Ну,— утомленно говорит цыган,— идите ж теперь к вашей жiнке и
расскажите ей, какой вы дурень...
— Два! — говорит хохол.
— Вот что,— молитесь богу!
Снова молятся и снова бьют руки друг друга.
— Ну, берите же на свое счастье, мне в убыток: не хочу я с вас, добрый
человек, лишних грошей брать, коли нет их у вас в кармане... Даете три с
полтиной?
— Ни,— качает головой хохол, оглядывая лошадь цыгана, понурую и
шершавую.
— Три с четвертью?
— Ни...
— Чтоб ваша жiнка сказала вам сто раз «ни», когда вы у нее борща
попросите! Даете три гладких карбованца? И то не даете? Так берите ж за
вашу цену... Э, пропали мои гроши и конь хороший!
Лошадей передают из полы в полу, и хохол уходит, ведя на поводу
выменянную крупную рыжую кобылу, равнодушно переступающую разбитыми ногами.
Морда у нее печальная, и уныло смотрят ее тусклые глаза на толпу людей.
Скоро хохол возвращается назад. Он идет торопливо, так что лошадь едва
поспевает за ним; лицо у него сконфуженное и растерянное. Цыгане смотрят
навстречу ему спокойно и разговаривают о чем-то на своем странном языке.
— Це дiло не законне,— покачивая головой, говорит хохол, подходя к
ним.
— Какое дело? — осведомляется один из цыган.
— А це... Як же вы менi...
— А что мы тобi?..
— Пiдождiть!.. Як же...
— А як же?
— Да пiдождiть же!
— А чего ждать? Когда кобыла родит? Да ты ж, дядько, еще и не венчался
с ней!
В толпе хохот. Бедняга хохол апеллирует к ней.
— Добрые люди — ратуйте! Воны менi беззубу ко-няку на мiсто моеи
зубатой намiняли!
Толпа не любит неловких так же, как и слабых. Она становится на
сторону цыган...
— А де ж у тебе очи булы? — спрашивает хохла сивый старик.
— Не май з цыганами д!ла! — поучительно заявляет другой.
Обманутый рассказывает, что он смотрел зубы у коня, но на верхние не
обратил внимания, а из них три оказываются сломанными. Должно быть, коня
когда-то сильно ударили по морде и сломали ему три зуба. Куда он годится
такой? Он есть не может,— вон у него какой вздутый живот. Человека два-три
из толпы начинают защищать хохла. Возникает гвалт, и громче всех кричит, не
уставая, цыган...
— Э, добрый чоловiк! чого ж ты затiяв таку за-воруху? Хиба ты не
знаешь, як треба конiв куповаты? Кон!в куповаты — як жiнку выбираты, все
одно, таке ж важне дiло... Слухай, я тобi скажу одну казку... Як булы на
свiтi три братика, двое розумнi, а третiй дурень — ось як ты або ж я...
Товарищи цыгана тоже орут во всю глотку, оправдывая его; хохлы лениво
ругаются в ответ; толпа становится всё гуще и теснее...
— Що ж менi зостаеться, добрi люди? — горестно вопрошает обиженный.
— Ходы до урядника! — кричат ему.
— А и пойду! — решает он.
— Стой, чоловiче! — останавливает его цыган.— Разорить меня хочешь?
Разоряй! Давай мне три карбованца — я твою лошадь назад виддам! Желаешь?
Давай два! Желаешь? Ну, иди и жалуйся...
Хохлу не особенно приятно «тягать к дiлу» урядника, и он задумывается.
Со всех сторон ему дают советы, но он остается глух и нем, решая что-то про
себя. Наконец решил...
— Ну, от що,— уныло говорит он цыгану,— нехай бог тебя судит... Отдай
менi моего коня, а два карбо-ванци, що ты в придачу узял,— твои... Триста
трясцiв тобi у боки — грабь!
И цыган ограбил его с таким видом, точно великую милость ему оказал.
— Догадливi люди! — похваливали «чоловiки» цыган, отходя от них.
— Деготь московский, атличный, фабричный, аккуратный, аппаратный,
пахучий, тягучий! Шесть копеек кварта, пятнадцать четверть! — возглашает
черниговец, восседающий на телеге. Телега, бочка и сам торговец — всё это
черно и жирно от дегтя и всё двигается одной сплошной массой, распространяя
вокруг себя характерный аромат.
— А, мабудь, и по пьять за кварту продадите? — справляется у
дегтярника «чоловiк» в необычайно широких штанах и в соломенной шляпе на
голове.
— Тпру-у! По пять не могу, хозяину на шесть копеек присягал...
— А, мабудь, можно по пьять?
— Никак...
— Эге.. Зовам не можно?
— Слушай, дядько, продам тебе по пять, не говори только никому... Не
скажешь?
— Ни, не скажу...
— Ну, давай баклажку.
— На що?
— А на деготь!
— Та менi того вашого дегтя не треба, бо я вже купив... И теж по шiсть
кошек и теж у вас... Я спросив вас за тим, що, мабудь, вы теперь дешевше
виддаете цей деготь.
Дегтярник молча отвертывается, трогает лошадь и едет между возов,
возглашая о своем товаре... «Чоло-вiк» провожает его взглядом и говорит
другому, раскинувшемуся на возу:
— Коли б я не куповал кварты дегтя утром, была бы в мене котика лишня
у кишенi...
— Эге ж... Жарко!
— Як у пекли...
— Хиба ж твой батько писав тобi з пекла, як там жарко? — спрашивают с
воза.
Томящий зной всё усиливается. Запах дегтя, навоза и пота висит в
воздухе вместе с тонкой пеленой едкой пыли. Всюду у возов стоят и лежат
волы, жуют, не уставая, сено и смотрят в землю большими добрыми глазами.
Кажется, что они думают: у них такие осмысленные морды и в глазах светится
спокойная, привычная печаль. Мычат коровы и телята, блеют овцы, раздается
звон кос, пробуемых покупателями. «Чоловiки», приехавшие продавать скот или
руно, лежат под возами, скрываясь от солнца и ожидая покупателей.
«Чоло-вiки» покупающие расхаживают между возами, высматривая скот и шагая
через ноги продавцов, разбросанные на земле. У каждого покупателя в руке
кнут, и, подходя к волам, покупатель считает нужным вытянуть смиренную
скотину по боку кнутом. Волы медленно поднимаются на ноги, если они лежали,
и тяжело двигаются от удара, если стояли на ногах.
— Скiльки за цю пару просите? — спрашивает покупатель пространство...
Из-под воза раздается неторопливый ответ:
— Девяносто рублiв...
— И то гроши! — говорит покупатель и отходит или спрашивает:
— А чего ж бы вам, дядько, цiлу сотнягу не просить?
— Та вже менi бiльш того, скiльки треба,— не треба грошей. А коли вы
вже такий добрый, то давайте и усю сотню — я вiзьму...
— Спасибо вам... А скiльки ж бы дiлом узяли?
— Та вже так, щоб не довго балакать, возьму я с вас... девяносто
рублiв...
Начинается торг. «Чоловiки» не торопятся,— это совсем не в их
характере,— и продавец вылезает из-под воза не ранее того, как убедится,
что покупатель серьезный. Понемногу горячатся и вот уже бьют друг друга по
рукам, молятся по десяти раз и более, расходятся, снова сходятся. Всё
делается медленно, но основательно, вдумчиво. Ядреной и крутой ругани
великоруссов, от которой дух в груди спирает и глаза на лоб лезут, не
слышно,— ее заменяет меткий юмор, щедро украшающий речи. Не слышно и
великорусского «тыканья». Сивый дiд, у которого безусый хлопец торгует пару
молоденьких бычков, так, например, отчитывает покупателя:
— Здается менi, что вы, хлопче, раненько маткину цицьку на люльку
змiняли, бо разума у рiчах ваших не бачу я...
— Та як же, дiду! Воны и некрасиви — ось роги якие...
— А хиба ж вы рогами пахати будете? Так купуйте ж собi козлiв: у них
рога красивейши...
Сыны Израиля вертятся меж возов, как вьюны. Они обо всем спрашивают,
всё щупают и всё покупают. «Чо-ловiки» говорят им «ты» и смотрят за ними во
все глаза. Паны встречаются с «чоловiками» с чувством собственного
достоинства, и в разговоре с паном у хохла сквозь внешнюю почтительность
пробивается не одна нотка пренебрежения. Видно, что пан давно уже определен
как «ненужна козявка у пчелином рои».
У одного из возов корова, привязанная к нему, вдруг зашаталась и в
корчах повалилась на землю. «Жшка», продававшая ее, соскочила с воза и
закрутилась вокруг больного животного, как в вихре. Испуг, граничащий с
ужасом, выразился на лице бедной женщины, сразу лишившейся надежды продать
свою скотину.
— Ой, господи! Ой, добри люде! Ратуйте — що во-но таке? Що воно? Ой,
мати пречистая!
Сразу выросла толпа и принялась горячо обсуждать несчастие. Делали
предположения, отчего именно заболела корова и как всего лучше лечить ее.
Явился какой-то древний старик, весь, точно плесенью, покрытый лохмотьями,
и начал отчитывать корову, творя шёпотом молитву. Толпа поснимала шапки и
молча ждала результатов моления, изредка крестясь. А корова билась на земле
в судорогах, пыталась встать и снова грузно падала. Она тяжело вздыхала, и
много боли было в ее кротких глазах. Потом ее хозяин, сняв с головы шапку,
стал ею растирать хребет животного, трижды обвел шапкой вокруг рогов,
трижды вокруг шеи и столько же вокруг хвоста. И это не помогло. Принесли
бутылку дегтя и вылили в глотку животного, потом угостили его скипидаром,
наконец явился коновал, угрюмый мужик, с разнообразными инструментами у
пояса. Он важно осмотрел корову и пробил ей каким-то ржавым гвоздем вену на
шее. Тонкими струйками хлынула густая, черная кровь. Какой-то моралист
нашелся в толпе. Он посмотрел на корову и ее хозяина, убитого горем, и
сказал:
— От це вам, дядько, божие наказание... Здаетца менi, що хотели вы
утаиты, яка вона ваша корова... И открыв господь людям вашую думку... От
як!
Хохол посмотрел на него и грустно покачал головой.
— Бог мою думку знае...— вздохнул он.
А рядом с этой сценой разыгрывается другая. «Жшка», размахивая руками,
как поломанная мельница крыльями, бранит своего «чоловiка». Он сидит на
земле, упираясь в нее руками, и блаженно улыбается. Нос у него красный,
сияющий, шапка на затылке, ворот рубахи развязался, и солнце бьет ему прямо
в грудь и лицо.
— Голодранец ты! Хиба ж мордi твоiй не стыдно? Э-э, шибеник! Визьму
кнут, та як учну стегать...
— Оле-ена! Утыхо-о-омырся-а! — тянет «чоловiк», подмигивая жiнке.—
Слухай... Я и тобi пивкварты купив.
— О-о! — стонет жшка.— Бесстыжи очи!
Наклонясь к мужу, она с великим трудом приподнимает его с земли и
старается засунуть это расслабленное хмелем тело под воз. «Чоловiк»
стукается головой о колесо и предупреждает жену:
— У карманi штанiв скляница... то як бы и... и вона не побилась... э?
Через минуту они оба дружелюбно распивают «пивкварты», и добрая, хотя
строгая, супруга уже обложила своего благоверного сеном и одеждой так, что
он мог свалиться в любую сторону без риска удариться своей головой о
колесо.
Молоденький еврей с ящиком на груди ходит и кричит:
— Роменский табак! Панский табак! Крепчайший табак! Чёрт курил — дымом
жiнку уморил.
— От це добрый табачино, коли з его жiнки мрут! — замечает какой-то
Солопий Черевик.
В центре ярмарки два длинных ряда палаток образуют широкую улицу,
сплошь набитую народом. Под одним из полотняных навесов приютился еврей с
рулеткой. Его окружает плотная толпа преимущественно молодежи, и из нее то
и дело раздаются то угрюмые, то возбужденные голоса:
— Красна! Черна! Чет!
В стороне бледный и встревоженный парубок уговаривает другого:
— Онисиме! Дай же менi карбованец! Бо я, ма-будь, и ворочу мои
гроши... О, не грать бы менi в ту бiсову штуку... Вертыться, вертыться — та
и выверне твои карманцi..
Остробородый ярославец торгует гребешками, ножичками, книжками,
мылом...
— Паж-жалуйте-с! Заграничные товары! Столичные книги! Благовонные
мыла! Небесные духи! Молодой юноша! — позвольте вам предложить книжечку для
приятного чтения-с? Не угодно ли подробно рассмотреть, очень занимательная
история — смерть господина Ивана Ильича, сочинение графа Толстого. При сем
же веселая комедия — «Плоды просвещения». Очень тонко осмеяны господа
столичные и русские мужики. Продаю за двадцать копеек-с! Графское сочинение
— за двугривенный, дешевле никто не продаст! А вот еще не пожелаете ли —
«Князь Серебряный»? Про царя Ивана Грозного... по случаю того, как эта
книжечка уже читана,— за тридцать пять копеек отдам! Стихи поэта Пушкина-с
— по пятачку и по три копейки книжка... Прекрасные стихи самого веселого
содержания... «Андрей Бесстрашный, русская повесть»... цена три копейки.
«Япанча, татарский наездник, взятие города Казани». О разведении кур — не
желаете ли просветиться? Пять копеек цена... Машинка для усов — извольте-с!
«Житие иже во святых отца нашего»... Красавица! Купите зеркальце? Душистое
мыло есть... Чего-с? За Ивана Ильи-ча гривенник? Напечатано на книжке —
двадцать. За гривенник могу продать вот-с «Еврейские рассказы»... Тетка! Ты
так гребень сломаешь... Почтенный! купите бритву? «Загробная жизнь, или О
том, что ждет душу нашу по смерти»... Весьма полезно знать — цена полтина!
Не желаете? «Болезни домашних животных» — полюбопытствуйте! «Веретагианская
кухня»... А то вот часики продаю: серебро — как золото, ход самый
правильный, цена дешевая... Почтеннейший — мыльца для дочки не желаете ли
приобрести?.. Последнее слово, милый: за Ивана Ильича — восемнадцать
копеек...
Ни одной секунды не молчит этот сухой и поджарый ярославец, продающий
сразу двум десяткам покупателей. Его звонкий голос издали влечет к нему
народ, и около его лавочки тесная толпа. Одни покупают, другие просто
смотрят на продавца и слушают его бойкую, рассыпчатую речь. Здоровенный
усатый хохол долго таращил на ярославца большие выпуклые глаза и вдруг
расхохотался.
— Чого вы, пане, регочете? — спросил его сосед.
— Та ось вiн, цей москаль, нехай ему, б!сову сыну, гадюка у глотку
влiзе... Вин зовсим як та молотилка роботае. Доброму чоловiку у мисяць
стильки не сказа-ти, як вин у час каже...
А у возов с глиняной посудой из Опошни,— посудой, замечательной по
рисункам, но грубоватой по исполнению,— торгуют хохлы. Здесь не торопятся.
Вот какая-то разомлевшая от жары женщина с зонтиком в руках подходит, берет
макитру — подобие великорусской корчаги — и, рассмотрев ее, спрашивает:
— Скильки грошей?
— За що? — осведомляется продавец, возлежащий под возом на брюхе.
— А за макитру...
— Тридцать пьять копiек...
— О, лишечко! та то дуже дорого!
— Хиба ж?
— А звисно! Вон она неровна та корява...
— А що ж вы, пани, с цей макитры стрелять хоче-ге чи що? Зачим ей буты
ровной? Не ружье вона, а макитра.
— Та воно вiрно... Ще и не гладка вона та и тускла яка-то...
— Так же то зеркало гладко та блестяще, зеркало, а не макитра...
— Вона и дребезжит...
— О? То значится — в ней дирка е.
— То-то е дирка...
— Так вже свiт устроен, пани, что у ним усе диря-во... Вон и у вас,
пани, хусточка з диркой...
Пани краснеет и оправляет платок на груди...
— А вы, пани, подивiтеся, може и знайдете крепку макитру.
Пани смотрит макитры, а продавец, неподвижно лежа под возом, смотрит
на нее...
— Будьте милостивы, скажить менi — от така хороша? — показывает пани
выбранную посудину.
— Це? Зс всих наилучша...
Начинают торговаться. Это длится долго, часто прерываясь паузами, во
время которых женщина выдумывает всё новые и новые недостатки макитры, а
торговец наслаждается покоем в тени воза. Бойчее торгуют «жiнки». Они
продают какое-то розовое питье, вишни и тарань. Этой рыбы целые вороха
лежат на земле, и, так как ее здесь очень любят, она покупается хорошо.
Звонкие голоса женщин так и режут уши.
— Рыба черноморска, керченска, вкусна та солена!
— А вот ще наилучша рыба!
Вечереет. Солнце уже низко над лугами, и пыль, тучей стоящая над
ярмаркой, кажется розовой в лучах заката. Гонят скотину на Псел, раздается
мычание, суровые окрики, кое-где налаживаются песни. Веселые звуки сопилки
несутся со стороны погоста. Там, у земляного вала, ограждающего ниву
опочивших, собралась толпа хлопцев и, не обращая никакого внимания на
«дiдовi могилы», собираются «танцювати» в виду их.
Тополя на погосте тихо качают вершинами, точно протестуя против
нарушения мира и тишины в месте упокоения.
А тепери я велыка,
Треб-ба менi чоловiка...
— распевают двое пьяных, идя к погосту. Они толкают друг друга плечами и
качаются на ногах, как надломленные. У обоих блаженные красные лица, оба
они охрипли от усилий петь согласно: один сдвинул шапку на ухо, а другой
держит ее в руке и дирижирует ею, не замечая, что из нее вылезли и
болтаются в воздухе какие-то тряпки и куски пеньки. От погоста навстречу им
несется дробный топот ног, с жаром выбивающих гопака, и задорные звуки
сопилки.
Тени от возов становятся всё длиннее. Жара спадает. С лугов тянет
запахом свежескошенного сена. Солнце село, и на небе задумчиво замерли
легкие облака, еще розовые от заката. Шум понемногу стихает; люди,
изморенные хлопотами и зноем дня, укладываются спать на воздухе и под
возами. Тяжело дышат волы, пережевывая сено; фыркают лошади.
Теперь уже все звуки разрознены и ясно слышны, они не сливаются в тот
гул, что оглушал и опьянял в течение дня. Вот раздается торжественная
музыка. Около слепого, играющего на фисгармонике, толпа молчаливых людей
стоит без шапок и благоговейно слушает музыку.
— Господа сим восхва-а-лим и возблагодарим творца на-а-шего,— поет
слепой, аккомпанируя себе на звучном инструменте. Густые и успокаивающие
ноты печально вьются в воздухе над головами молитвенно настроенных людей,
покрытых потом и пылью. Иные шепчут что-то — видно, как шевелятся их губы,
иные вздыхают... Большинство немо, неподвижно и глубоко серьезно.
А со стороны погоста несется удалая песня, исполняемая могучим хором
молодых голосов: «Гей-гей!» — гремит припев.
Слышно, что эта песня складывалась в широкой степи, верхом на конях,
во время похода, старыми свободолюбивыми «лыцарями», проливавшими свою
бурную и горячую кровь «за вiру християнську та вольностi козачи»...
— Пойте славу бога нашег-о-о... яко он творец мира и прибежище
челове-е-ков, в нем же обрящем упокоение...— поет и играет слепой.
Ночь идет.
Кое-где уже вспыхнули огоньки костров, и вокруг них видны фигуры
людей, красноватые в блеске огня. Приятной свежестью веет с лугов, где
Псел, темный, красивый и быстрый, стремительно спешит к Днепру и с ним — в
море. Вспыхивают звезды...
Ночь идет. первая половина июля 1897 г.