Еще о черте
Был у меня товарищ, — угаси, господи, пылкую душу его! Ибо зачем ей
гореть там, у полярного круга, куда он уехал невольно?..
Угаси, господи, душу его! Огонь её ничего не осветит там, кроме
пустыни, не растают снега пустынь от огня души его, и не исчезнут от него
чёрные тучи тоски одиночества, яко исчезает дым от лица огня!
Был у меня товарищ, — молод он был в ту пору, когда погиб. Однажды он
ехал ко мне в гости, но — он слишком любил прямые дороги, и вот, не заезжая
ко мне, он прямо проехал туда, где живёт и теперь и откуда уже не
воротится...
Он жил со старухой-матерью; ей было в то время шестьдесят три года, и
смерть стояла за плечами у неё. Я ждал его. И в один и тот же день получил,
с одной стороны, известие о том, что он уже не приедет ко мне, а с другой —
письмо от его матери, которая спрашивала меня, приехал ли он, просила меня
беречь его душу и тело, писать ей — как мы с ним проводим время, как он
чувствует себя...
Я прочитал это письмо и представил себе мать, как я знал её: больной,
дряхлой, с кроткими глазами, горевшими только безмерной любовью к сыну...
Весь смысл немощной жизни был в заботах о нём, в думах о его счастье...
«Сказать ей правду?» — спросил я себя...
...Есть правда, которая нужна человеку, она обжигает с его сердца
грязь и пошлость пламенем стыда, — да здравствует!
И есть правда, которая, падая на голову человека, как камень, убивает
в нём желание жить, — да погибнет!..
Если я скажу матери, что исчез навсегда для неё сын, в лучшем случае я
— убью её сразу... Но если она не умрёт от этой подлой, страшной правды, —
исчезнет смысл её жизни, и последние дни её будут отравлены невыносимой
болью, бесплодным страданием... Она двадцать восемь лет, полных труда и
мучения, неустанно охраняла дни своего сына, и вот, пред смертью, у неё
отняли единственное утешение — счастье знать, что сын её вырос, крепок и
без матери, его опоры, может стойко бороться с жизнью и — она верит в это —
будет победителем... А я скажу ей — побеждён?!
Нет, я лучше солгу!..
И три месяца, вплоть до дня её смерти, я писал ей письма почерком её
сына, начиная их словами:
«Моя милая, славная мама!..»
Она отвечала мне на них длинными посланиями, в которых доказывала
необходимость ношения фуфаек с большим красноречием и жаром, чем Лютер свои
тезисы. Я говорил ей устами её сына о том, как счастливо и весело ему
живется, подробно описывал его успехи в труде и в обществе, подчинялся за
него её требованиям, соглашался с её советами, был нежен, внимателен,
счастлив.
Она, ликуя, писала мне:
«Славный ты мой мальчик! Никогда ещё не был ты так мил и ласков, как
теперь, в твоих письмах ко мне. Спасибо тебе, дорогой мой, за то, что ты
обогащаешь последние дни мои сокровищами чистого сердца твоего».
Я усиливал яркость красок моей фантазии и писал ей о том, как хорошо
жить, имея такую чудную, святую мать; она отвечала мне — как хорошо
умирать, имея такого прекрасного, счастливого сына... И умерла она с верой,
что её сын счастлив... Он же в это время сидел в тюрьме, где-то по дороге
на далёкий север...
Вот какая славная история... Жаль только, что она — выдумана мною...
Читатель, и тебя, как умирающую старушку, я тоже обманул. Дело в том,
что всё, что я рассказал тебе «о чёрте», — выдумано мною и — клянусь! — в
действительности ничего подобного не было. И даже чёрт, которого я
представил тебе, — скверный чёрт, что, кстати сказать, уже видно и по его
поступку с писателем. Подумай сам, разве порядочный чёрт, желая поглумиться
над писателем, не нашёл бы ничего хуже, как именно показать ему его жену и
её образ жизни после его смерти? Настоящий чёрт никогда не рискнёт своей
старинной и прочной дружбой с женщиной, никогда он не позволит себе
поставить её в неловкое положение пред кем-либо, а тем более пред её мужем,
хотя бы и мёртвым...
Вот и всё... Я извиняюсь пред тобою, читатель, за мой обман, впредь
обязуюсь быть правдивым, как солнце, и даже фантастические, святочные
рассказы отныне буду писать, строго придерживаясь действительности. Я даже
пойду дальше в моём желании быть правдивым пред тобою, — о читатель! — и
здесь же подробно расскажу, что именно побудило меня покаяться в обмане...
Ты, конечно, знаешь, что среди пишущей братии есть люди, которые
смешивают призвание писателя с ремеслом портного: употребляя перо своё, как
иголку, они шьют из тканей вымысла костюмы для Правды, с целью скрыть её
наготу. Существование таких писателей — необходимо, ибо для многих
читателей Правда есть именно та единственная женщина, которую они не желают
видеть голой, полагая, что Правда непременно стара и некрасива. Среди моих
знакомых есть один такой писатель-костюмер; он пока ещё не написал ни
строчки, но прекрасно понимает дух времени, и когда найдёт нужным, то
напишет что-нибудь оптимистическое, успокоительное, как валерьяновые капли,
с надеждами на будущее, со множеством цитат, не без холопства пред фактом и
даже без тени оригинальности. Правда в этом произведении будет одета не
только прилично, но и красиво, ибо мой знакомый — человек со вкусом.
Он на днях пришёл ко мне и начал говорить о разных интересных вещах.
Помню, начал он с Адама. Он очень одобрил нашего общего папашу за то, что
тот препоясал чресла и, таким образом, открыл принцип брюк. Потом он долго
умилялся по поводу того факта, что на земле, — если посмотреть на неё
внимательно, — мы не увидим ничего открытого: улицы покрыты грязью и пылью,
долины — травой, вершины гор — снегом, даже небо часто покрывается тучами и
каждые сутки — ночною тьмой.
— Сколько мудрости в природе! — воскликнул он по этому поводу.
Затем он говорил о людях: «Мы видим, что и они тоже всегда чем-нибудь
прикрыты и что-нибудь прикрывают». Следовал ряд доказательств мудрости
людей... я, право, не помню этих доказательств, но, кажется, он приводил в
пример женщин, которые, дескать, всегда прикрывают траурными платьями свою
радость по поводу смерти их мужей, а также ссылался на журналистов, всегда
прикрывающих цитатами из чужих произведений отсутствие своих мыслей и
слов...
Так как мне было скучно слушать его, я с ним всё соглашался, ожидая,
что от этого и ему тоже будет скучно.
— Наконец, посмотрите! — сказал он, указывая на шторы, — мы укрываемся
даже от солнца! И — о какая дивная гармония укрывательства! Само солнце
прикрывает пятнами ослепительный блеск своих лучей...
Тут он пришёл в восторг, а я подумал о нём: «Не совершил ли он от
избытка своего доверия к людям и от убеждения в их мудрости чего-нибудь
мерзкого и не нуждается ли в укрывателе?» Но оказалось нечто совершенно
иное.
— Как видите, государь мой, вся вселенная, от былинки и до солнца,
нуждается в покровах. Что вы на это скажете?
— Это... очень забавно! — сказал я.
— Ага! Ну-с, объясните же мне теперь — зачем вы написали «О чёрте»?
Если б меня вдруг сделали министром финансов, я, наверное, изумился бы
менее, чем при этом странном вопросе.
— Не смотрите на меня круглыми глазами, — сказал он. — Не
притворяйтесь изумлённым. Я безусловно осуждаю ваш поступок. В наше время,
батенька мой, каждый порядочный человек стремится быть феминистом, даже и в
том случае, если он женат. А вы вдруг показываете женщину в таком...
несимпатичном освещении. Это — вообще, а в частности — та женщина, о
которой вы писали, совершенно не заслуживает нарекания. Она права-с! Да!
Она — права! Она в течение его трудовой жизни терпела вместе с ним и холод
и голод... все лишения! Вот, наконец, он — умер. Ну что же? Мы все умрём...
одни прежде своего времени, другие — быть может, запоздают, но — поверьте!
— мы все умрём!
Я верил ему, молча кивая головой, и чувствовал себя очень скверно.
— И вот — он умер! А она, после его смерти, отдав ему всю свою
молодость, все силы свои, наконец, получила возможность сносно жить на
деньги, вырученные от продажи его...
— Кто — она? — с ужасом спросил я.
— Та, жена писателя, которую вы изобразили... не притворяйтесь!
— Но ведь я выдумал её! Ведь это только мой святочный рассказ...
— О! Вы прекрасно знаете, в чём дело...
— И действительно — она существует?
— Ну, разумеется!
— И... и за приказчиком замужем?
— Не за приказчиком, а, кажется, за маркёром... но это ничего не
изменяет...
— Ах! Ничуть... ничуть, чёрт бы меня взял!
— Вам не стыдно, а?
— Но, послушайте! Ей-богу же, это только случайное совпадение... я
фантазировал и — только!
— Вы фантазировали? В это я не верю. Но предположим, что — да, вы
только фантазировали. Как же вы решаетесь фантазировать до такой степени
неудачно, что ваши фантазии совпадают с действительностью? Знаете ли вы,
что в публике говорят, будто вы написали свой рассказ о чёрте по заказу и
внушению литературного фонда, который хочет добиться, чтоб все писатели
отказывали право на издание их сочинений ему, фонду, а не жёнам и детям?
Знаете ли вы, что публика тоже любит фантазировать и что она фантазирует
всегда охотнее, чем думает?
---------------------------------------------------------------------------
Я долго уверял его, что история «о чёрте» только плод моей фантазии,
но он не верил мне. Потом, кажется, поверил. И это он научил меня
извиниться перед тобою, питатель, в моём невольном обмане и рассказать о
настоящем, порядочном чёрте...
Я извинился. Теперь я хочу рассказать о добром чёрте. Клянусь, что
буду строго придерживаться фактов, а существование доброго чёрта
подтверждается Лесажем и китайской легендой о Цин-гиу-тонге.
Всё это произошло в ночь накануне крещенья. Стояла оттепель; белый,
как молоко, густой туман наполнял улицы, скрывая дома друг от друга и пряча
в покровах своих всё — и хорошее и дурное. Вокруг фонарей, окутанных
туманом, образовались мутные пятна призрачного света, и — без лучей, без
движения — они стояли в воздухе, не освещая земли. Душные, мутные волны
наводили уныние своей мёртвой неподвижностью; люди являлись и исчезали в
них, как призраки; все звуки, казалось, отсырели, были сдавлены, и даже
удары колокола, тяжёлые от влаги, впитанной ими в себя, бессильно и быстро
тонули в тумане, ничего никому не сказав...
— О тоска, моя нимфа Эгерия! Как я рад, что опять бодрый холод объятий
твоих освежает усталую душу мою! Как грозовая туча в летний зной поит
благодатною влагой эту бедную землю, всегда жаждущую цветов, так и ты — о
тоска! — увлажаешь одинокое сердце моё, и от свежести твоего веяния
расцветают в нем цветы ненависти моей к этой туманной, полумёртвой жизни, к
этим бездушным людям, покорным рабам её.
Это говорил чёрт, и из слов его всякий проницательный человек сразу
же, разумеется, увидит, что чёрт был декадент и ницшенианец, — стало быть,
не только действительно существующий, но и самый модный чёрт. Он шёл в
тумане по улице и искал дом, над входом в который не было бы креста,
начертанного мелом.
«Как скверно стало на земле, — думал он. — Мне совершенно нечего
делать на ней — нет ни души, достойной внимания. Убийственно бездарны стали
люди, до тошноты неинтересны и мелки... Особенно теперь, когда среди них с
новой силой расцветает проповедь личного самоусовершенствования и борьбы со
страстями. Глупцы! Они думают, что ещё имеют страсти, когда в них остались
одни похоти... Но вот форточка, не ограждённая крестом от моего визита, —
войду! Может быть, увижу что-нибудь интересное...»
Чёрт превратился в снежинку и, влетев через форточку в комнату,
бесшумно упал на подоконник.
У окна стоял стол, а за столом сидел Иван Иванович Иванов. По
душевному складу своему это был человек «интеллигентный», а профессией его
было стремление к достижению духовного совершенства, которое он и внедрял в
себя ежесуточно путём продолжительных бесед со знакомыми и посредством
чтения душеполезных книг. Так как всё это происходило в последний день
святок, Иван Иванович, сидя за столом, подводил итоги пережитого за
истекшие две недели и был погружён в самого себя. Человек, занятый
самосозерцанием, всегда несколько похож, с одной стороны, на Нарцисса, с
другой — на муху в патоке; по этой причине Иван Иванович не заметил ни
снежинки, влетевшей в форточку, ни того, как она превратилась в маленького
чёртика.
Закрыв глаза, Иван Иванович с унынием всматривался в картинку, которую
он видел однажды в каком-то журнале и теперь восстановил в своей памяти:
картинка изображала огромного спрута, который пожирал рака, крепко обняв
его своими щупальцами.
«Вот и я, — думал Иван Иванович, — вот и я — как этот рак, а жизнь,
как спрут, высасывает из меня мои соки. Я стремлюсь побороть её тлетворное
влияние, я хочу победить мои страсти, а она своими цепкими и страшными
щупальцами хватает меня и влечёт туда, где кипят вакхические оргии, где в
человеке пробуждается животное, где гаснет в нём всё чистое... Я должен бы
посвящать все силы мои, весь мой ум на дело воспитания из себя личности
отзывчивой, как эхо, на все... благородные, возвышающие душу впечатления
бытия... я должен бы быть мужественным защитником моих прав, попранных прав
личности... и вместо всего этого... я три раза был в маскараде... был в
ресторане и даже... унизил женщину!..
...Положим, она — хороша! Боже, как она хороша!.. Но всё-таки она —
жена другого... Чужая жена... как это низко с моей стороны!
... Хотя, впрочем, она не совсем чужая мне... она жена Егора, а Егор —
мой старый товарищ, мой задушевный друг... да-а! Быть может, это
обстоятельство несколько сглаживает мою вину, но всё-таки, всё-таки!..
Хорошо ещё, что я всегда сознаю свои пороки, это поднимает меня в своих
глазах... это очень утешительно!.. Но-о, чёрт! если б я мог вырвать страсти
из своего сердца!»
— Вы попробуйте, — раздался вежливый голос. — Если угодно — я могу
помочь вам в этом...
Иван Иванович быстро поднял голову и вздрогнул, — при виде чёрта
всегда вздрагиваешь.
— Извините... я не заметил, когда вы вошли... Если не ошибаюсь — имею
честь видеть... чёрта?
— Именно, — сказал чёрт.
— Гм... гм... чему обязан удовольствием?..
— Да просто я зашёл к вам от нечего делать. Ведь сегодня — вы знаете?
— канун крещенья, и нас, чертей, в этот день отовсюду изгоняют. На улице —
туман, сырость... скверная зима в этом году! И вот я, зная вас за человека
гуманного...
Иван Иванович был смущён. Он никогда не относился серьёзно к вопросу о
бытии чёрта и теперь, при виде его, чувствовал себя виноватым пред ним.
— Я... очень рад! — говорил он, растерянно улыбаясь. — Вам, может
быть, неловко на подоконнике? Прошу вас...
— О, не беспокойтесь! Я, как и вы, очень быстро привыкаю ко всякому
положению, как бы оно ни было неудобно.
— Мм... очень приятно! — сказал Иван Иванович и подумал про себя:
«Однако он... грубоват... или, вернее — фамильярен».
— Вы, кажется, выразили желание почистить себе сердце, а?
— Н-да... знаете, человек, несмотря на прогресс ума, всё ещё слаб в
борьбе со страстями... Но — простите! если я не ослышался, вы предложили
мне свою помощь в этом... предприятии?
— Предложил и повторяю — готов служить вам!
— Но ведь это — против вашей специальности? — удивился человек.
— Э, Иван Иванович! — воскликнул чёрт, бесшабашно махнув рукой. — Вы
думаете, не надоела мне моя специальность?
- Да?
— Ещё бы! Даже человеку порой надоедает делать всё только пакости, и
он иногда искренно кается...
«А что если я приму его помощь? — думал Иван Иванович. — Он, наверное,
может сделать меня совершенным. Вот будут поражены мои знакомые...»
— Так скажите мне, что вас стесняет? — настаивал чёрт.
— Но... э... видите ли... ведь это, должно быть, очень болезненная
операция?
- Только для твёрдых сердцем, для тех, у кого чувства цельны и глубоко
вросли в сердце.
— А я?
- У вас — вы извините, ведь я являюсь как бы доктором, — у вас сердце
мягкое, такое, знаете... дряблое, как переросшая редиска, например. Когда я
буду извлекать из него стесняющие вас страсти, вы почувствуете то же, что
чувствует курица, когда у неё выдёргивают перья из хвоста...
Иван Иванович задумался и, подумав, спросил:
— А позвольте узнать, вы за вашу... услугу потребуете мою душу?
Чёрт вскочил с подоконника на пол и, тревожно махая лапками,
заговорил:
— Душу? О, нет! Нет, пожалуйста... мне не надо... Помилуйте?! Куда мне
её? Извините! я хотел сказать — на что её мне? Ах, не то, не то! Я хотел
сказать...
Иван Иванович смотрел, как чёрт суетился, и чувствовал себя обиженным.
— Я потому спросил об этом, что вообще вами принято...
— Это было раньше, когда существовали здоровые, крупные души...
— Вы как будто пренебрегаете моей душой...
— О, нет! Но я... я просто хочу быть бескорыстным сегодня... И потом,
согласитесь, разве мне не интересно видеть совершенного человека?
— Гм... Так вы говорите, что это не больно и не опасно?
— Уверяю вас! При моей помощи достижение совершенства вам совсем
ничего не будет стоить... Да вот не угодно ли, извлечём из вашего сердца
что-нибудь на пробу?
— П...пожалуй...
— И прекрасно! Что всего более отягощает вас?
Иван Иванович задумался. Очень трудно сказать сразу, которая из наших
страстишек любезна нам менее других.
— Нет, уж вы, пожалуйста, начинайте с маленького.
— Мне всё равно... с чего прикажете?
Иван Иванович опять замолчал. Хотя он и часто разбирался в душе своей,
но от этого, — а может быть, поэтому именно, — в ней царил полнейший хаос:
всё в ней было скомкано, перепутано... и, как усиленно ни ворошил он теперь
её содержимое, не мог он найти в ней ни одного чувства определённого,
цельного, чистого от посторонних примесей.
Чёрт устал ждать и предложил ему:
— Давайте выдернем из вашего сердца честолюбие: оно ведь небольшое у
вас...
— Ну, хорошо! — сказал Иван Иванович со вздохом, — вытаскивайте его из
меня...
Чёрт приблизился к нему и, коснувшись рукой его груди, быстро отдёрнул
руку прочь. Иван Иванович почувствовал острое, но приятное колотьё, похожее
на то, каким сопровождается извлечение заноз из пальца.
— А ведь в самом деле это не больно... — облегчённо сказал Иван
Иванович. — Позвольте взглянуть, какое у меня было честолюбие-то...
. Чёрт протянул ему руку, и на ладони её Иван Иванович увидел нечто
бесцветное, маленькое, сморщенное, похожее на тряпичку, которой долго
вытирали пыль.
Посмотрел Иван Иванович на своё честолюбие и, вздохнув, тихонько
сказал:
— А знаете... как вспомнишь, что это всё-таки кусок моего сердца...
жалко!
— Не желаете ли, я извлеку из вас и жалость?
— Н-н... как же я буду без неё?
— Какая в ней польза?
— Ну, знаете, это хорошее человеческое чувство...
— Ну, а что вы скажете о злобе?
— Вот эту — вон! Вот эту — к чёрту! О, извините...
— Ничего... не беспокойтесь...
Чёрт снова коснулся груди Ивана Ивановича, и снова человек
почувствовал укол. И снова на ладони чёрта лежало что-то, издававшее кислый
запах и похожее на тряпочку...
— Н-да, — сказал Иван Иванович, сморщив нос, — вон она какая у меня...
в натуральном-то виде...
— К ней много примешано трусости, — сказал чёрт.
— Вон что... гм... Но скажите, пожалуйста, отчего это у всех моих
чувств такое... студенеобразное строение? Точно медузы...
— Судьба уж ваша такая, добрейший Иван Иванович, — сказал чёрт и
брезгливо сбросил с ладони на пол кусок сердца своего пациента.
— А я себя уже начинаю чувствовать как-то особенно, — сообщил Иван
Иванович, прислушиваясь к биению своего сердца.
— Приятно?
— Легче... просторнее стало в груди...
— Продолжать операцию?
— Я... не прочь...
— Что у вас есть ещё?
— Да... разное... вообще всё то, что имеется у людей...
— Гнев, например?
— О, да! Конечно... гнев, да... То есть, собственно говоря, не совсем
это гнев... а, знаете... этакая нервозность... раздражение... очень
беспокойное чувство!
— Убрать?
— Разумеется! Но только осторожнее, пожалуйста... У меня там всё
немножко спутано... Вот, когда вы выдёргивали злобу, я почувствовал, как во
мне шевельнулся стыд за неё...
— Это естественно, — сказал чёрт, — даже мне, при виде ваших чувств,
стыдно за вас становится... очень уж вы неопрятно содержите сердце-то
ваше...
— Что же, разве я виноват в этом? — возразил Иван Иванович. — Ведь
сердце — не зубы: его щёткой с мелом не вычистишь...
— И в этом есть правда... Ну-с, так я оперирую?
— Я готов...
И третий раз чёрт коснулся своей рукою груди Ивана Ивановича.
Но когда он отдёрнул её — на руке у него оказалась целая груда
какой-то легковесной и совершенно неопределённой мешанины. Она не имела
никакой формы, пахла чем-то затхлым и была окрашена в два цвета: в тот
зеленовато-серый, который свойствен недозрелым плодам, и в тот тёмно-бурый,
который они принимают, когда загниют.
Чёрт держал эту студенеобразную, дрожащую массу в пригоршнях и с
недоумением смотрел на неё, стараясь определить — что это такое?
— Н...ну, Иван Иванович, — смущённо говорил он, не глядя на своего
пациента, — извлёк я из вас что-то... но что? Н-не знаю... Этакие сокровища
скопили вы в сердце своём за тридцать-то лет жизни! Тут, я думаю, ни один
химик ничего не разберёт... Но полагаю, что теперь, освободившись от всей
этой... дряни, вы будете чисты, как ангел... Экий я ловкий ассенизатор, а?
И не подозревал в себе такого искусства... Ну, что же теперь? Поздравляю
вас, Иван Иванович, с очищением души... с достижением совершенства или —
как там? Надеюсь, теперь вы уже совершенно совершенны?
Тут чёрт бросил на пол содержание сердца своего пациента, взглянул на
Ивана Ивановича и — обомлел.
Иван Иванович весь как-то обвис, ослаб, изломался, точно из него
вынули все кости. Он сидел в кресле с раскрытым ртом, и на лице его сияло
то неизъяснимое словами блаженство, которое всего более свойственно
прирождённым идиотам.
— Иван Иванович! — крикнул чёрт, тронув его за рукав.
— А...
— Что с вами?
— О...
— Вы что-нибудь чувствуете?
— Э...
— Вам дурно?
— О...
— Вот так святочное происшествие! — воскликнул растерянно чёрт. —
Неужели я это из него всю суть извлек? Иван Иванович!
— А...
— Так и есть! Одни междометия остались в человеке, да и то без всякого
содержания... Что мне с ним делать?
Чёрт постукал Ивана Ивановича в грудь — она издала звук пустого
бочонка; он постучал пальцем в его голову — она тоже была пуста.
— Вот те и совершенный человек! Ах ты — бедняга! Опустошил я тебя...
Но разве ж я знал, что ты был так скверно наполнен? Но что же однако
дальше?
Чёрт задумался, глядя на неподвижное, блаженное лицо человека,
достигшего цели своей.
— Ба! — воскликнул он, щелкнув пальцами. — Вот идея! И сатана будет
очень доволен... я славно придумал! Сначала я немножко просушу сие
совершенство, а потом насыплю в него гороху... И из него выйдет
преоригинальная погремушка для забавы сатаны...
Чёрт поднял Ивана Ивановича с кресла, свернул его в комок и, взяв
подмышку, исчез из комнаты...
Туман уже рассеялся, и в окна бледными очами смотрело печальное зимнее
утро... С улицы в пустую комнату доносился торжественно-тихий звук
благовеста — и вздыхал и таял в ней...
1899 г.
ПРИМЕЧАНИЕ
Впервые напечатано в журнале «Жизнь», 1899, книга вторая, февраль, с
цензурным изъятием- первой главы (от слов: «Был у меня товарищ» и до слов:
«...выдумана мною»).
С восстановлением изъятого цензурой текста рассказ включался во все
собрания сочинений.
Печатается по тексту, подготовленному М.Горьким для собрания сочинений
в издании «Книга».