Пузыри. Рассказ
Ежегодно, с той поры, как он стал «нашим известным и талантливым
беллетристом», Иван Иванович Иванов устраивает для себя ёлку...
Вот почему, вечером 31 декабря 1890 года, луна, взойдя в небеса,
неподвижно остановилась среди них, изумлённая. Высоко подняв брови и
раскрыв губы, дрожащие от сдерживаемой улыбки, она смотрела на землю и,
казалось, не верила своим глазам. Она смотрела в окно квартиры Ивана
Ивановича и — вот что она видела там.
Среди большой комнаты стояла высокая ель, и в тёмной зелени её весело
сверкали огни свеч, а вокруг ёлки медленными шагами расхаживал, заложив
руки за спину, Иван Иванович, одетый по-праздничному и ясно, счастливо
улыбавшийся.
Кроме свеч, на ёлке не было никаких украшений, — она вся была увешана
лишь вырезками из газет, да кое-где на ветках её висели резиновые игрушки,
изображавшие собак, ослов, свиней и прочих животных. Иван Иванович одиноко
ходил вокруг ёлки, порой останавливался против одной из бумажек, тщательно
расправлял её руками и, откашлявшись, начинал читать вслух сладостно
трепетавшим голосом:
— «Новый рассказ нашего известного и талантливого беллетриста г.
И.И.Иванова ещё раз свидетельствует о благородстве его воззрений на явления
жизни, о его горячей любви к людям и подтверждает наше мнение о глубине его
таланта...»
Иван Иванович счастливо улыбался, аккуратно складывал бумажку и,
поставив себе на ладонь резиновую собачку, повешенную за хвост, глядя на
неё с искренним сожалением, говорил ей тоже вслух и убедительно:
— Слыхал? А ты вот не признаёшь во мне таланта! А ты всё ругаешься...
всё разносишь меня... ах ты! Ведь это ты из зависти, я знаю! Тебе завидно,
что у меня такой большой талант... Нехорошо завидовать!.. Вот ты мне
завидуешь, а я тебя за хвостик на ёлку повесил,— да-а!
Он сбрасывал собачку с ладони, и она долго трепетала в воздухе,
болтаясь на нитке, точно ей было больно висеть в такой неудобной позе.
А Иван Иванович уже читал другую бумажку:
— «Русская литература обогатилась в лице И.И.Иванова ещё одним —
крупным талантом...»
— Хе-хе-хе! — смеялся талантливый Иван Иванович и, взяв в руки
резиновую свинку, говорил ей: — Что? Висишь? Ну, вот видишь ты, как опасно
быть несправедливой! Вот ты пишешь про меня, что я — так себе писателишка,
а другие говорят, что я — почти Тургенев... И других-то больше, да-а! Вот
оно что! Вот сосчитай-ка: здесь на ёлке висят шестьдесят две лестные
рецензии, а вас всех, которые меня ругают, — только семеро... Что!
Иван Иванович щёлкнул свинью пальцем в рыло и снова начал читать
рецензию:
— «Когда пессимисты кричат об оскудении русской литературы, — мне
кажется, что они просто не знают её, ибо разве такое явление нашей
литературы, как гениальный Иван Иванов...»
Иван Иванович почувствовал, что у него даже спина покраснела. Он
оглянулся вокруг, счастливо смущённый, но в комнате, кроме него, никого не
было. Эта рецензия была самой дорогой для него. Получив её, он — вообще
человек весьма равнодушный к религии — отправился в церковь и отслужил
молебен за здоровье неизвестного критика.
А теперь, прочитав свидетельство о своей гениальности вслух, всё до
конца, он глубоко вздохнул и благоговейно облобызал его... А затем,
обращаясь к повешенным на ёлке изображениям критиков, недовольных его
творениями, он, внушительно подняв палец кверху, сказал им глубоким
голосом:
— Р-разумейте, языцы!..
Затем он начал снимать их с ёлки и, связав в пучок, бросил в угол
комнаты. Но ему было грустно расстаться с рецензиями... Он смотрел на них и
мигал глазами. Хотелось ещё насладиться ими. Но как? Он несколько минут
стоял в раздумье. И, наконец, ясно улыбнувшись, стал снимать их и
расстилать на диване, стоявшем в углу комнаты. Покрыв ими весь диван, он
потушил свечи на ёлке, разделся и лёг на эти бумажки, полные хвалебных
отзывов о нём...
В комнате было темно и тихо. Порой шуршала бумага, мягким таким,
ласкающим ухо звуком. Порой раздавался тихий, счастливый смех:
— Хе, хе-хе-е! И-ги!
Затем послышалось тихое всхрапывание...
Луна в небесах надула щёки и поплыла своим путём, едва удерживая
смех...
Снилось ему, что лежит он на куче рецензий и дремлет, а у ложа его
стоит хор критиков и поёт на голос «баюшки-баю»:
А пиши-пиши-пиши,
Для души пиши-пиши!
Лица у критиков были всё такие светлые, ласковые, и — странное дело! —
ни у одного из них не было зубов! Тёмные дыры их открытых ртов напоминали
собой печные душники и — больше ничего. Из них веяло снотворным теплом и
лилась шипящая ласковая мелодия:
А пиши-пиши-пиши,
А шиши-шиши-шиши...
Иван Иванович смотрел на них и тронутым голосом говорил:
- Благодарю вас! Покорнейше вас благодарю! Я, ей-богу, сконфужен...
мне неловко... я ведь... что же? Я готов... Очень благодарен! Я — тронут! Я
вам напишу... роман, очень хороший... Спасибо, спасибо, господа!
И он чувствовал, что по всему его телу разлилась какая-то горячая
струя, омывая его пылкой лаской...
И вдруг якобы все фигуры критиков объединились в одну яркую фигуру.
Это была женщина.
Полная, с обрюзглым лицом, сильно разрисованным, она играла
подведёнными глазами, и её слишком яркие губы фамильярно улыбались Ивану
Ивановичу. Костюм её соединял цвета жёлтый, красный и зелёный...
В одной руке она держала веточку, похожую на розгу, а в другой —
что-то вроде венка, от которого пахло лавровым листом.
— Что такое? — обеспокоился Иван Иванович, кутаясь в одеяло. — Я...
что вам угодно? Я, кажется, уже встречал вас... Вы кто?
И вдруг — она, громко засмеявшись, сказала ему:
— Не узнал? Я — Слава!
— И-извините! — воскликнул Иван Иванович.— Но — бога ради! Я не могу
встать пред вами... я не одет... то есть я — раздет! Визит ваш...
неожиданный и так приятный мне...
— Не смущайся, Ванечка! — сказала Слава тоном доброй матери. — Я ведь
не считаюсь с приличиями... Я пришла венчать тебя... Прими же мой
поцелуй!..
Она, склонясь над ним, впилась в его уста своими раскрашенными губами,
и Иван Иванович почувствовал, что поцелуй её пахнет типографской краской.
— Иван! — говорила Слава, обняв его одной рукой за шею, а другою
натягивая венок на череп ему, как обруч на бочонок. — Иван! Идём со мною на
Парнас! Пора! Тебя там ждут!
— Сударыня! Позвольте мне одеться, — сказал Иван Иванович, трепеща от
восторга.
— Иван! Поверь, что гений не должен ничего скрывать от мира!
— А я не простужусь? — спросил Иван Иванович.
— О, нет! — сказала Слава.
Она выдернула его из-под одеяла и, схватив в объятия, стала покрывать
лицо его поцелуями. Иван Иванович чувствовал себя так, точно он таял на
груди её, таял и — вскипал. Ему казалось, что на его теле вздуваются
пузыри, как от ожогов, и что — о, боже мой! — он весь, всё существо его
надувается, превращаясь в огромный водянистый пузырь.
— Что ты со мной делаешь? — вскричал он так громко, что чуть не
лопнул.
Слава торжествующе улыбнулась ему, и тут Иван Иванович Иванов потерял
сознание...
...Ощущение сырости и холода заставило его очнуться от забытья. И как
только он очнулся, то сейчас же понял, что с ним совершилось удивительное и
фантастическое превращение.
Он видел, что он — не более как пузырь, один из тех эфемерных пузырей,
которые вскакивают на лужах воды в ненастную погоду. И ещё он видел, что
действительно он — «наш известный и талантливый беллетрист» — плавает по
поверхности некоторой мутной лужи, небольшой и ограниченной бордюром жидкой
грязи. Вокруг его плавало многое множество ему подобных; они подталкивали
его, обгоняли и, шипя, лопались. Над лужей носился странный и однообразный
звук — что-то шипело и попискивало, как перекисшая опара, когда её месят. С
неба, покрытого безнадёжно серыми тучами, падали унылые капли дождя; они
падали на поверхность лужи, вода морщилась от их ударов, а пузыри всё
вскакивали на ней, куда-то плыли, толкая друг друга, шипели и лопались. За
краткий миг своего бытия они едва успевали отразить в себе окружающее их и
серое небо над ними. Они повторяли шипение друг друга и метались на
поверхности лужи, маленькие, мутные, несчастные...
Иван Иванович сначала держался в стороне от них. Надувшись до
возможных, без риска лопнуть, размеров, он с пренебрежительным любопытством
оглядывался вокруг себя, стараясь понять — где он?
Что это такое?
Мимо него следовала к берегу лужи кучка мелких пузырей, и один из них
шипел, поучая следующих за ним:
— Смысл жизни — в красоте...
— Те, те, те! — возгласил один из пузырей, следовавших за учителем,
принимая вид умника, которому сразу всё стало ясно, важно надулся и —
тотчас же лопнул.
- Писатель есть дудка, чрез кою проходя, мудрость жизни превращается в
гармонию звуков и слов... И он есть кисть в руке духа жизни, — кисть,
которой некто мудрый пишет на скрижалях искусства...
Но тут оратор тоже лопнул, а на месте, которое он занимал, не осталось
никакого знака.
«Это знакомые речи! — подумал Иван Иванович. — И, кажется, это
знакомые лица... Но странно! — почему же они не замечают меня?»
И он ещё немножко надулся.
Но вот его толкнули, и он увидал рядом с собой неизвестного ему
пузыря.
— Здравствуйте, Иванов! Не узнали? А помните критическую статью о
вашей повести в «Ропоте отживших»? Это моя!
— Ах! — воскликнул приятно изумлённый Иванов. — Это вы? Поверьте, что
мне... что я вас... чрезвычайно рад! Благодарю! Такая тонкая и умная, такая
лестная статья!
— По заслугам! Ваш талант дал мне в общей сложности материала на
десять фельетонов — плюс наслаждение при чтении ваших ярких произведений...
Большой у вас талант!
— Ги-и! Я очень рад... Хорошо, когда нравишься, значит, попал как раз
в точку... Но однако иные и поругивают меня...
— О, стоит ли с ними считаться? Что они понимают в литературе? Я же,
не забудьте, уже сто третий год занимаюсь критикой... да-с!
— Чрезвычайно обязан вам. Но скажите — это что же? это где же мы? —
спросил Иван Иванович.
Критик повернулся на своем основании и ответил:
— Это — Парнас! Наш современный Парнас...
Иван Иванович съёжился от изумления...
— Н-да-а! — сказал он, помолчав. — Вот как! Ничего... но — несколько
тесно здесь и сыро, знаете...
- О, к этому привыкаешь! Место действительно обильное влагой... Но...
Вдруг Иван Иванович почувствовал, что на него чем-то брызнуло, — точно
собеседник чихнул, — и, оглянувшись, увидел, что критика уже нет рядом с
ним.
«Как они быстро лопаются!» — подумал Иван Иванович и ещё немножко
съёжился. А вокруг его всё возникали новые и новые пузыри. Они, вскакивая
на поверхности лужи, схватывали изощрённым слухом что-либо сказанное ранее
их и, всю жизнь повторяя это слово или фразу на один и тот же лад,
исчезали.
Толкали они друг друга основательно, но старались делать это
незаметно. Было ясно видно, что все они терпеть не могут друг друга, и было
ясно слышно, что в звуках их речей шипит злоба, оскорблённое самолюбие,
зависть. Каждый из них старался как можно больше обратить на себя внимания,
каждый стремился заслонить другого от света, и все одинаково желали
подметить друг в друге то место, ткнув в которое, можно причинить пузырю
наибольшую боль и раздражение.
— Мы отражаем жизнь... мы отражаем жизнь... — раздавалось шипение.
«Однако где же жизнь? то есть как же они видят жизнь?» — подумал Иван
Иванович.
В этой мутной воде, сплошь покрытой пузырями, было очень мало похожего
на жизнь, если не считать тех дурных чувств, мыслей и речей, которые
испускали из себя пузыри. Было много беззубого шипения, было много
поползновения и потуг изобразить из себя что-то большее пузыря, но это
оканчивалось одинаково грустно. Раздавался краткий «пшик!» — и на месте
бытия пузыря оставалась морщина, быстро исчезавшая с поверхности воды...
Ивану Ивановичу стало как-то неловко.
— Однако... надо им сказать! Да, надо... Надо сказать так: «Господа!
Вы все вне жизни! Берегитесь! Ибо она строго накажет! Вы, собравшись в этой
трясине, обманываете себя, думая, что живёте... К жизни, господа, к жизни!
Бросим раздоры и — к жизни!..» Н-да, если я это скажу — все обратят на меня
внимание! Я сразу поднимусь всех выше!
Иван Иванович стал надуваться, чтобы найти в себе достаточно духа для
подвига, и, надувшись, как мог, он вдруг громко сказал:
— Господа! Вот я...
Но тотчас же лопнул...
...И проснулся.
Он прежде всего ощупал руками — тут ли, под ним ли рецензии о нём?
И, когда они приятно зашуршали под его пальцами, он почувствовал, что
всё обстоит благополучно, и подумал про себя:
«Глупый сон... Невероятно нелепый сон... Фу!»
Но всё-таки, когда он закрыл глаза, ему стало казаться, что вся
комната полным-полна воздушных мутных пузырей, они мятутся в воздухе и
бесшумно лопаются...
Это видение не помешало Ивану Ивановичу крепко заснуть.
1899 г.
ПРИМЕЧАНИЕ
Впервые напечатано в газете «Северный курьер», 1900, номер 60, 1
января.
В собрания сочинений не включалось.
Печатается по тексту газеты «Северный курьер».