Крестный знал много всяких сказок, длинных и коротких, и умел вырезывать из журнала картинки, да и сам был мастер их рисовать. Когда приближалось Рождество, он доставал из ящика новую тетрадь с белыми листами и принимался оклеивать ее рисунками, вырезанными из книг и иллюстраций; если же для задуманной сказки картинок не хватало, он рисовал их сам. Не одну такую тетрадку получил я от него в подарок, когда был ребенком. Самая удачная относилась по времени «к тому знаменательному году, когда в Копенгагене газ заменил старые ворванные фонари». Об этом событии упоминалось на первой ее странице.

     «Эту книжку надо хорошенько беречь, - говорили отец и мать, - вынимать ее следовало бы только при гостях».

     Но сам крестный написал на переплете:

            Рви сколько хочешь, дружок, не беда,

            Лишь бы тетрадь не попала куда…

      Более всего любил я, когда крестный сам показывал свою книжку: он читал из нее стихи и прозу, многое добавлял из головы, и тогда истории его становились настоящей историей.

      На первой странице, посредине, находился вырезанный из Летучей Почты вид Копенгагена с Круглою башней и церковью Богоматери, слева было наклеено изображение старого фонаря – на нем стояло ворвань, справа уличный канделябр – с надписью газ.

      «Это афиша, пролог, - говорил крестный. – Из моей сказки и то могла бы выйти прекрасная драма под заглавием «ворвань и газ» или «житье-бытье Копенгагена», только как разыграть ее, а заглавие отличное! На самом низу страницы еще маленькая картинка, впрочем, без моих пояснений понять ее не так-то легко. Это Helhest – конь трехногий[1]. Ему бы собственно должно появиться в конце книжки, но он забежал вперед, чтобы предупредить, что ни начало ее, ни середина, ни конец никуда не годятся, и что сам он, если бы сумел, написал бы лучше. Днем конь трехногий ходит на привязи по газетным столбцам, ночью же, вырвавшись на свободу, становится за дверью поэта и ржет ему, что он сейчас умрет. Однако поэт от этого не умирает, если только в нем теплится настоящая жизнь. Конь трехногий – почти всегда жалкое существо: не знает он, к какому делу себя пристроить, не умеет зарабатывать насущный хлеб и питается только тем, что бродит кругом да ржет на вечер. Я уверен, что ему моя книжка совсем не нравится, но из этого еще ничего не следует, и, быть может, бумага, из которой она сшита, не пропала даром.

      Вот тебе первая страница книжки – пролог!»

----------------

      Старые ворванные фонари были зажжены в последний раз; газ, только что проведенный в Копенгаген, сиял так ярко, что они совсем исчезали в его блеске.

      «Весь тот вечер я пробродил по городу, - рассказывал крестный, - взад и вперед ходили любопытные, высыпавшие посмотреть на старое и на новое освещение; много было народу! – и вдвое больше ног, чем голов. Печально стояли уличные сторожа: они думали о том, что, пожалуй, и их когда-нибудь упразднят, подобно ворванным фонарям. А фонари, не смея думать о будущем, мечтали о давно прошедшем. Многое, многое вспоминалось им из области глухих вечеров и темных ночей. Я прислонился к одному фонарному столбу: ворвань шипела, светильня трещала, и я понял, что говорит фонарь. Слушай…»

      «Мы делали, что умели, - говорил он. – Мы удовлетворяли потребностям нашего времени, светили людям на радость и на горе. Мы пережили много важных событий, мы были, так сказать, ночными глазами Копенгагена. Пускай теперь нас отчисляют и заменяют по должности новым освещением. Но никому неизвестно, сколько лет ему в свою очередь придется светить и какие дела суждено освещать. Правда, новое пламя блестит ярче нас – стариков, но что ж тут мудреного при сложении газового канделябра, при огромных его связях и при взаимной поддержке?… От канделябров во все стороны идут трубы, так что газовые рожки могут запасаться силами и в городе и за городом. Мы же, ворванные фонари, светимся собственными средствами – тем, что в нас самих есть, а не по протекции родственников. Сами мы и предки наши светили Копенгагену с незапамятных времен. Сегодня мы светим в последний раз, как бы в задней шеренге за вами, лучезарные сотоварщи, но мы не будем ни дуться на вас, ни завидовать вам; напротив, уступим вам наше место добродушно и весело, как старые часовые, сменяемые молодыми драбантами, мундир которых наряднее, чем их. – Хотите, мы расскажем вам, что видел и пережил наш род, начиная с пра-пра-перепрадедушки-фонаря и кончая нами, то есть всю историю Копенгагена. Желаем и вам с вашими потомками вплоть до последнего газового канделябра включительно мочь рассказать, в тот день, когда вас упразднят, подобно нам, о таких же важных прожитых вами событиях. А что вас упразднят – с этим смиритесь: люди, конечно, откроют более яркое освещение, чем газовое. Я слышал от одного проходившего студента, что уже потолковывают о том, как бы заставить гореть морскую воду». – При этих словах в фонаре затрещал фитиль, как будто в него уже на самом деле всочилась вода.

      Все это крестный выслушал со вниманием, раскинул умом и нашел, что мысль старого фонаря – рассказать в тот переходный от ворвани к газу вечер всю историю Копенгагена, – в сущности, прекрасная мысль. «А прекрасной мысли упускать не следует, - продолжал крестный, - я, не откладывая, воспользовался ею, пошел домой и изготовил тебе эту книжку, где, впрочем, говорится и о таких событиях, которых не могут помнить ворванные фонари.

      Вот моя книжка, вот моя быль: «Житье-бытье Копенгагена». Как видишь, начинается она черным листком, - непроницаемым доисторическим мраком».

----------

      «Перевернем же страницу», - сказал крестный.

      «Видишь картинку? – Одно бурное море, ветер дует с северо-востока и гонит по волнам толстые льдины. На них путешествуют каменные глыбы, с грохотом скатившиеся на лед с Норвежских утесов. Ветер гонит их на юг, он хочет показать германским горам образчики норвежской почвы. Флот льдин уже в Зунде, у берегов Зеландии, где теперь Копенгаген. Но в то время никакого Копенгагена не было, лишь обширные песчаные мели расстилались под водой; на одну из них набежали льдины с обломками скал, весь ледяной флот остановился, и ветер уже не в силах сдунуть его с места. Это приводит его в ярость, он проклинает мель, называет ее «воровскою мелью» и дает зарок, что если она хоть на вершок поднимется из воды, на ней появятся воры и разбойники, воздвигнутся колеса и дыбы.

       Но пока он так бранится, проглядывает солнце, и лазурные кроткие духи, дети света, качаясь и колеблясь на солнечных лучах, заводят над дышащими холодом льдинами воздушную пляску, от которой лед быстро тает, причем камни погружаются на песчаное дно.

      «Эх вы, сброд солнечных козявок, - свистит норд-ост, - что ж это по-товарищески, по-родственному? Я же вам это припомню! Проклинаю вас всех до единой!»

      «А мы благословляем – благословляем эту мель, - поют дети света. – Она поднимется из воды, мы будем охранять ее, и на ней воцарятся: истина, добро и красота».

      «Чепуха!» - шумит ветер.

      «Видишь ли, - заметил крестный, - обо всем этом фонари не могли бы тебе рассказать, а я могу: для истории же Копенгагена это будет иметь важное значение».

------------

      Переворачиваю еще страницу.

      Годы протекли, песчаная мель поднялась, и на первый высунувшийся камень села морская птица, - она-то и представлена на этой картинке. Прошло еще много лет. Море выбрасывало на  песок сонную рыбу, на берегу вырастал приморский бурьян, увядал, гнил и удобрял собою почву, многочисленные породы трав покрыли бывшую мель, - она стала зеленым островком. Сюда высаживались викинги, творили между собой суд Божий и бились не на живот, а на смерть. Близ островка против Зеландии была хорошая якорная стоянка. Вот рыбаки зажгли первый ворванный светильник: я полагаю, что они пекли на нем рыбу; а рыбы было здесь много. Сельдь проходила через Зунд такими стаями, что над ними трудно было провести лодку. В воде, казалось, трепетали зарницы, морская глубь горела северным сиянием. На Зунде богатели от рыбных промыслов. Зеландский берег покрывался домами с дубовыми срубами и лубяными крышами. Лесу для стройки было довольно. В гавань заходили корабли. Ворванный фонарь колебался в снастях, а норд-ост распевал свою унылую песню. Если мерцал огонек на «Воровском острове»[2], это был воровской огонек: при свете его контрабандисты и воры вершили свои дела.

      «Там вскоре процветет напророченное мною зло, - свистит ветер, - там вскоре вырастет дерево, плоды которого я буду отрясать».

      «Вот оно это дерево, - сказал крестный, - взгляни: то виселица на Воровском острове. На железных цепях висят разбойники и убийцы, точь-в-точь как висели тогда. Ветер дует так сильно, что длинные скелеты гремят костями, как будто стучат зубами от холода, а месяц радостно светит на них с небес, словно озаряет какой-нибудь бал в лесу. Солнце тоже радостно сияет, под его влиянием качающиеся скелеты мало-помалу распадаются в прах, и дети света, колеблясь на солнечных лучах, поют: «Будет по-нашему, будет по-нашему, со временем на островке станет хорошо, - пышно расцветет на нем красота!»

      «Бабье вранье!» - ворчит норд-ост.

----------------

      «Перевернем еще лист», - продолжал крестный.

      В Роскильде звонят в колокола. Живет там епископ Абсалон. Умеет он и Библию читать, и мечом владеет искусно. Сильна его власть, сильна в нем и воля. Он решил оградить предприимчивых зеландских рыбаков, местечко которых на берегу Зунда разрослось в ярмарочный город. Вот он велит окропить Воровской островок святою водой, чтобы освятить обесчещенную землю. На островке каменщики и плотники принимаются за дело. По воле епископа воздвигается здание и, по мере того как оно растет, солнечные лучи покрывают его кирпичные стены поцелуями.

      «Акселев дом»[3] готов.

            Замка крыши

            Леса выше, -

            Чуден, страшен

            Его башен

            Мрачный вид,

            «С места сдвину,

            Опрокину! –

            Так грозит

            Злой норд-ост,

            В трубах воет

            Светом кроет…

            Гордый замок все ж стоит

            Во весь рост.

      А против него расположился «Hafn», «гавань купцов»,

            Клетка царевны морской, возведенная

            В зелени рощ у блестящих озер.

      Приезжают туда чужеземцы и закупают обильные уловы рыбы; строятся лавки и дома с пузырем в окнах – стекло еще слишком дорого; появляется пакгауз с кровлею щипцом и  подъемным воротом[4]. В лавках сидят приказчики, старые холостяки, не имеющие права жениться, и торгуют имбирем да перцем.

      Норд-ост гуляет по улицам и переулкам, взметает пыль на воздух, кое-где по дороге снесет соломенную крышу. Вдоль уличных канав бродят коровы и поросята.

      «Берегись, сторонись! - шумит ветер. – Иду свистеть между домов, иду завывать кругом Акселева дома… Я не ошибся в предсказании: Акселев дом люди уже зовут «замком пыток» на Воровском Островке».

      И крестный показал мне в своей книжке «Замок Пыток», нарисованный им самим. Круговая стена его была часто усажена кольями, а на каждом из них торчала голова морского разбойника и щерила зубы.

      «Это сущая правда, - заметил крестный, - а такие примеры в пользу и в назидание».

      Однажды, в своей купальне, епископ Абсалон сквозь тонкую ее переборку услышал, что к острову подошли разбойники. Мигом выскочил он из купальни, прыгнул в ладью, затрубил в рог. Сбежались люди, разбойники обратили тыл, гребут, что есть мочи. Вдогонку за ними летят стрелы, иные вонзаются в их руки, но им некогда вырывать их. Всех перехватал епископ живьем и всем им отрубил головы, которые затем вздел на стену замка.

      Норд-ост, надув щеки, веет непогодой.

      «Здесь я улягусь, - говорит он, - здесь буду отдыхать и любоваться этим сборищем удалых голов».

      Но отдыхает он часы, дует же по целым суткам, - и годы проходят за годами.

----------------

      На башню замка взошел сторож и смотрит во все стороны, смотрит на восток, на запад, на юг и на север. «Гляди сюда на картинку! – сказал крестный. - Его-то ты видишь, но что он видит, о том уже мне придется тебе рассказать».

      От стен замка пыток до самой Кёгской бухты расстилается синее море. Широк судоходный простор, охватывающий Зеландские берега! На суше, отделенный полем от больших сел Серрицлева и Сольбьерга, все шире и шире разрастается новый город, с домами, построенными наполовину из камня, наполовину из леса. Есть в нем особые переулки для башмачников и для живодеров, для продавцов пряностей и для пивных торговцев. В городе базарная площадь и цеховое правление, а у самого берега, где сперва был остров, стоит великолепная церковь св. Николая. Колокольня ее и шпиль отражаются в светлой воде. Неподалеку церковь Богоматери, где за обедней поются молитвы, где благоухают курения и теплятся восковые свечи. «Купеческая гавань» стала епископским городом. Правят им роскильдские владыки.

      В Акселевом доме живет епископ Эрландсен. На его кухне повара пекут и жарят, в горницах разливанное море вина и пива, гудят волынки, гремят литавры, горят лампады и восковые свечи, и замок сияет как будто светоч для всей страны. Норд-ост дует на его башню и стены, но они стоят себе, как ни в чем не бывало. Дует он на западные укрепления города, на старую ограду из одних пластин, но и она держится крепко. За нею в поле стоит датский король Христофер I. Разбитый бунтовщиками при Скельскёре, он пришел искать убежища в епископовом  городе.

      «Уходи, уходи! – шумит ветер, повторяя слова епископа. - Городские ворота для тебя закрыты».

--------------

      Смута, тяжелые дни безначалия, на замковой башне развевается голштинское знамя. В Дании печаль и воздыхание, междоусобица  и «черная смерть». Непроглядная ночь царит над Копенгагеном… Но вскоре снова встает день, воцаряется Аттердаг[5]. 

      Город епископа становится королевским городом. Улицы узки, высоко поднялись островерхие коньки его домов; есть в нем сторожа, есть ратуша, есть и каменная виселица у Западных ворот. На этой виселице загородный житель не смеет быть повешенным, только природный гражданин Копенгагена имеет право на такой высокий почет, только он может на ней покачиваться и глядеть с ее высоты на Кёге и на кёгских кур[6].

      «Прекрасная виселица! - говорит норд-ост. – Красота процветает». И он принимается гудеть и шуметь пуще прежнего.

      Другой ветер приносит из Германии бедствия и разорение. Пришли ганзейцы, богатые купцы из Ростока, Любека и Бремена. Они оставили свои склады и прилавки. Им мало золотого гуся с Вальдемаровой башни[7], они хотят распоряжаться хозяевами в самой столице датского короля. Приходят они с военными судами и застают датчан врасплох. К тому же королю Эрику нет охоты воевать с немецкою родней; она многочисленна и сильна, - и, проскакав через Западные ворота, он бежит со своею свитой в Сорё, на берега тихого озера в зеленую сень лесов, где раздаются песни любви и звон чаш.

      Но в Копенгагене еще бьется одно царственное сердце. Гляди сюда на картинку: видишь эту изящную нежную молодую женщину с льняными локонами и синими, как море, глазами? То датская королева Филиппа, родом принцесса Английская. Она осталась в смятенном городе, где граждане, потеряв голову, мечутся по тесным улицам и переулкам, застроенным сараями, лавками и крутыми наружными лестницами домов. Королева смела и бесстрашна, как мужчина: она созывает горожан и крестьян, ободряет их, вселяет в них мужество; суда оснащаются, ратные люди спешат на укрепления, единороги палят. Сверкает пламя, клубится дым. И вот в сердца точно проникло солнечное сияние, взоры светятся торжеством победы. Господь не покинул Дании! Слава королеве Филиппе! Тут она представлена в хижине, тут – в замке, тут – в королевском дворце, всюду она ухаживает за больными и за ранеными. Я вырезал венок и наклеил его вокруг ее изображения. Слава, вечная слава королеве Филиппе!

-----------

«Перенесемся чрез много лет, - продолжал крестный, - вместе с Копенгагеном, конечно».

      Король Христиан I вернулся из Рима, его благословил папа, и по всему долгому пути встречали приветствиями и почестями. Вернувшись, он строит здание из обожженного камня.[8] Там будет процветать наука – на латинском языке. Всякому открыт сюда доступ. Оторвавшись от плуга или оставив ремесленное заведение, сын бедняка может тоже учиться, милостыней пробираясь в люди; он может стяжать широкий черный плащ студента и петь перед дверями горожан.

      Возле самого храма науки, где все по-латыни, стоит небольшой домик, в котором царит датский дух, датский язык и датские нравы, к завтраку подается пивной суп, и обедают в 10 часов утра. Сквозь стекла маленьких оконниц солнце освещает буфет и книжный шкаф. В шкафу хранятся сокровища датской письменности: «Rosenkrands» и «божественные комедии» господина Миккеля[9], «Врачебник» Хенрика Харпенстренга[10] и «Рифмованная летопись Дании» отца Нильса из Сорё[11]. «Всякий образованный человек должен прочесть эти книги», - говорит хозяин домика, и, благодаря ему, они распространяются в Дании. То первый датский типограф, голландец Готфред ван Гемен[12]: он упражняется в «чернокнижии» - в благословенном искусстве книгопечатания.

      Книги попадают и в королевский дворец, и в хижину бедняка, пословицы и песни увековечиваются. Чего человек в печали и в радости не решается высказать прямо, о том иносказательно, но для всех понятно, поет птица народной песни. Свободно и неудержимо носится она по белу свету, влетает в дом простолюдина и в рыцарские палаты, соколом клекочет на руке рыцарской дочери или в подвале замка попискивает мышкой для заключенного поселянина.

      «Все это пустые слова», - шумит норд-ост.

      «Весна идет! - поют солнечные лучи. - Смотри, как всюду проступает зелень».

      «Продолжаем перелистывать нашу книгу!» - говорит крестный.

      Что за блеск, что за роскошь в Копенгагене! Пышные турниры, торжества, забавы. Посмотри, сколько благородных рыцарей в полном вооружении, сколько знатных жен в шелку и в золоте! То король Ханс выдает свою дочь Елизавету за курфюрста Бранденбургского.  Невеста ступает по разостланному бархату. Как она молода, как жизнерадостна! Воображение рисует ей в будущем семейное счастье. Рядом с нею идет ее брат Кристиерн[13], молодой принц с мрачным взором и горячею, кипучею кровью. Простонародье любит его: он знает, как оно угнетено и мечтает об общем счастье бедняков.

      Но один Бог волен в счастье и несчастье.

      Продолжаем перелистывать нашу книгу.

      Ветер распевает песнь об острых мечах, о бедствиях войны, о тяжелой поре.

      Середина апреля, день выдался холодный; к старинной таможне за дворцом сбегается народ: у пристани королевское судно под парусами и с поднятым флагом. Люди смотрят из окон и с крыш; на лицах печаль, ожидание, страх. Все глядят по направлению дворца, где еще так недавно в золотых чертогах танцевали с факелами и где теперь так тихо и пусто; глядят на выступ с окном, откуда бывало король Кристиерн смотрел за дворцовый мост, вдоль узкого переулка, в ту сторону, где жила его «голубка», голландская девушка, привезенная им из Бергена; ставни окна закрыты наглухо. Толпа глядит на дворец. Вот распахнулись ворота, подъемный мост опустился, и из дворца выезжает король Кристиерн со своею верною женою Елизаветой. В годину несчастья она не покидает своего короля и господина.

      Огонь горел в его крови, огнем пылала его мысль, он хотел порвать связи с прошлым, разбить ярмо, тяготевшее над крестьянином, улучшить быт городского сословия и окарнать крылья «жадным коршунам». Но коршунов было слишком много: он не сладил с ними и покидает Данию, чтобы за границей искать помощи у союзников и родных. Жена и верные друзья следуют за ним на чужбину. У провожающих навертываются на глаза слезы.

      В песне времен раздаются голоса за и против него; три отдельных хора сливаются вместе.

«Горе тебе, Кристиерн Немилостивый! - укоряет его благородное сословие. -  Кровь, пролитая тобою на Стокгольмской площади, громко вопиет о мщении. Да будешь ты проклят! Горе, горе тебе».

      В кликах монахов слышится тот же приговор: «Будь отвергнут Богом, как ты отвергнут нами! Ты призвал сюда Лютерову ересь, разрешил ей церкви и проповедные кафедры и развязал тем язык дьяволу. Горе тебе, Кристиерн Лукавый!»

      Но среди крестьян и горожан раздается горькое рыдание: «Кристиерн, любимый народом! Ты сказал: нельзя продавать крестьянина, как скот, или выменивать его на охотничьих собак. Закон этот – твой хвалебный гимн!». Но слова бедняков, подобно полове, уносятся ветром.

      Королевский флаг промелькнул мимо дворца, и народ взбегает на крепостной вал, чтобы оттуда еще раз взглянуть на отплывающее королевское судно.

----------------

      В черный день не полагайся на друзей, не полагайся на родственников!

      В Кильском дворце живет брат короля Ханса, дядя Кристиерна, Фредерик. Он хочет овладеть датским престолом, он уже под стенами столицы. Видишь эту картинку с надписью «Верный Копенгаген». Над городом черные тучи складываются в грозные образы, слышится отдаленный гром. Раскаты его и поныне грохочут в былинах и песнях, повествующих о том тяжелом, мрачном, унылом времени.

      А что стало с бездомною птицей, королем Кристиерном? О том знают и поют птицы, носящиеся далеко над землей и над морем. Раннею весной с дальнего юга, через Германию, прилетел аист.

      «Я видел короля Кристиерна, - говорит он. - Царственный беглец ехал по заросшей вереском степи, там попалась ему навстречу простая телега, запряженная одною клячей; в телеге сидела его сестра, маркграфиня Бранденбургская[14], прогнанная мужем за преданность лютеранскому учению. Дети короля Ханса, оба изгнанники, встретились в глухой пустыне. В черный день не полагайся на друзей, не полагайся на родственников!»

      Из Сёндерборгского замка с жалобною песней прилетела ласточка: «Короля Кристиерна обманули: сидит он в глубокой, как колодец, башне, тяжелые шаги его истирают плиты пола, его палец проводит борозду в твердом мраморе».

                        И явственней слов, о безвыходном горе

                        Поведает в камне немой желобок.

      С бушующего моря примчался морской орел: «Там по широкому простору несется корабль, плывет смелый фиониец Сёрен Норбю[15]. Ему сопутствует счастье, но счастье так же изменчиво, как погода и ветер». 

      В Ютландии и на Фюне каркают ворóны и вóроны: «Мы летаем по поднебесью, - кричат они, - и видим, что в стране изобилие: много павших лошадей, много человеческих трупов». То «графская усобица» опустошает Данию. Крестьянин взял дубину, горожанин запасся ножом: перебьем волков, говорят они, не оставим ни одного волчонка. – И тучами тянется дым от пылающих городов.

      Король Кристиерн в плену в Сёндерборгском замке; не суждено ему вырваться на свободу, не суждено увидать бедствующий Копенгаген. На «Северном выгоне», где некогда стоял Фредерик, стоит теперь его сын, Христиан III. В столице смятение, голод и зараза. У церкви, прислонившись к стене, сидит в лохмотьях исхудалая женщина, она уже бездыханна, а двое детей на ее руках еще живы и сосут кровь из мертвой груди ее.

      Жители пали духом, дольше нельзя сопротивляться. – О, верный Копенгаген!

-----------------

Ольга Иванова

История Копенгагена в сказке Х. К. Андерсена

“Книжка крестного”

Сказка Андерсена “Книжка крестного” (“Gudfaders billedbog”) осталась как бы не замеченной русским читателем. Дело здесь заключается в том, что в ней в сокращенном виде содержится история города Копенгагена, рассказанная образным поэтическим языком, подчас одними намеками. То, что понятно любому датчанину, совершенно неизвестно недатскому читателю, а значит, требует исторического комментария. Читать же сказку с подробными примечаниями утомительно. Полагаем, что именно поэтому она не была включена в первое (и до сих пор единственное) собрание сочинений Андерсена, подготовленное в 1890-х гг. супругами А.В. и П.Г.Ганзен. На русский язык “Книжка крестного” была переведена в 1911 г. знатоком датской истории Ю.Н. Щербачевым и опубликована в “Русском обозрении”. После этого она долго не переиздавалась. В 1970-х гг. появился новый перевод, сделанный И. П. Стребловой. Безусловно, перевод получился совершенно иным. Поскольку наличие перевода Щербачева Стребловой не оговаривается, то остается неясным, знала ли она о его существовании или он ей показался неудовлетворительным. Как бы там ни было, в год юбилея великого сказочника мы хотим исправить двойную несправедливость. Во-первых, еще раз попытаться привлечь внимание читателя к его сказке на историческую тему. Для русских читателей с их особым отношением к Андерсену, небезынтересно будет познакомиться со взглядом знаменитого датчанина на историю своего народа и родного города. Во-вторых, мы хотим представить “Книжку крестного” именно в ее первом, на наш взгляд удачном и незаслуженно забытом, переводе известного историка Ю.Н. Щербачева. Для полного понимания этой сказки (которую и к сказкам-то можно отнести с большой натяжкой) нужно было не только отлично владеть языком, но и подорбно знать датскую историю. Этими качествами в полной мере обладал Щербачев, проживший в Копенгагене большой период своей жизни и написавший десятки трудов по истории Дании.

“Книжка крестного” была впервые напечатана в трех номерах журнала “Иллюстрированные времена” (Illustreret Tidende) за январь-февраль1868 года. Одновременно с подготовкой издания, Андерсен читал по обыкновению сказку на вечерах у своих друзей, и она встречала одобрительные отклики, что он отмечает в своих дневниках. Обращение к датской истории было очень актуальным, но и болезненным после разгромного поражения Дании в войне с Германией за Шлезвиг-Гольштейн в 1864 г. Дания потеряла большую территорию – вся Южная Ютландия (граница прошла по реке Конгео) вместе с ее датским населением осталась под иностранным господством. Поражение воспринималось как катастрофа. Опору надо было искать внутри страны, внутри себя. Отчаяние и депрессия быстро сменились подъемом национального самосознания. Впервые за свою многовековую историю Дания стала национально однородным, чисто датским, государством. Датский патриотизм, датский язык и культура стали источником интеллектуального и духовного развития нации. И эта ситуация первых послевоенных лет очень ощущается в сочинении Андерсена, который, как известно, тяжело переживал поражение Дании и вообще болезненно реагировал на любые войны. Под видом истории города Копенгагена он рассказывает историю страны в ее трагические и героические моменты. Все повествование пронизывают патриотические чувства и вера в бессмертие “датского духа”: “Если Господь порою и принижает нас, то подымает снова и раны наши заживают…Бог не оставляет датчан, когда они его не забывают”. В самых тяжелых испытаниях, утверждает писатель, надо верить, что победа останется “за истиной, добром и красотой”.

Отправным моментом для своей истории Андерсен выбрал замену в Копенгагене фонарей, горевших на ворвани (то есть на жиру морских животных), на газовые, что произошло в 1857 году. (Два старых газовых фонаря до сих пор можно видеть на Старой площади в центре Копенгагена). На один вечер зажгли и старые и новые фонари, и город осветился вдруг двойным светом. Вот тут-то и можно себе представить, что старые фонари рассказывают новым, что повидали на своем веку. От возникновения самой земли, на которой стоит Копенгаген, доходит рассказ до строительства музея Торвальдсена в 1848 г. Таким образом, начало и конец истории соединились: камни, нанесенные когда-то льдами беспорядочной глыбой, превращаются руками великого скульптора в совершенные творения искусства. По форме – это книжка с картинками, каждая страница которой открывает новый этап истории, а картинки – это самые яркие исторические эпизоды своего времени. Перед читателем проходит череда событий и галерея образов, казалось бы, не связанных друг с другом, но переплетенных красивыми поэтическими переходами, народными легендами, поговорками и прибаутками. В целом создается впечатление стройного и плавного рассказа. Но именно из-за своей многогранности и поэтичности “Книжка крестного”, по признанию Ю.Н. Щербачева, как ни одна другая сказка Андерсена плохо поддается переводу и как ни одна другая в переводе теряет. И все-таки Юрий Николаевич Щербачев прекрасно справился со своей задачей, сохранив и подтекст оригинала, и его поэзию. Поэтому мы решили оставить в его переводе все, как было, приведя лишь орфографию и пунктуацию в соответствие с современными правилами и изменив устаревшее написание отдельных имен и названий. Для “въедливого” же читателя предлагается комментарий. В подстрочных примечаниях даются краткие пояснения к отдельным словам и историческим лицам, упомянутым вскользь, а главные события и судьбы их героев комментируются в приложении.

Ольга Иванова

Исторический комментарий к сказке Андерсена “Книжка крестного”

Епископ Абсалон и основание Копенгагена. Первое упоминание небольшого поселения рыбаков на месте нынешней датской столицы относится к 1043 г. В 1167 г. Вальдемар Великий (1157-1182) подарил его своему другу и сподвижнику в борьбе со славянскими племенами, вендами, роскильдскому епископу Абсалону (1128-1201). Абсалон построил деревянную крепость на острове, окруженном со всех сторон водой, как опору в борьбе против пиратов и начал воздвигать церкви и монастыри. Он присоединил Копенгаген (“Купеческую гавань”) к роскильдской епархии и дал ему торговые привилегии. При Абсалоне Копенгаген превращается в город, поэтому он почитается как его основатель. Уже при следующем епископе, племяннике Абсалона Педере Сунесене, были основаны существующие поныне церковь Богоматери и церковь св. Николая, покровителя мореплавания.

Епископ Якоб Эрландсен и Христофер I. До 1414 г. Копенгаген оставался епископским городом, а это означало, что все налоги и сборы получал епископ, горожане присягали ему на верность и не могли жаловаться королю. По мере роста значения Копенгагена как торгового центра на Балтике короли все настойчивее стали предъявлять свои права на город, при этом они находили поддержку у горожан, недовольных епископским правлением. С середины XIII в. попытки королей поставить Копенгаген под свою власть приводили к настоящим битвам за город. Особенно драматический поворот эта борьба приняла при сильном и своенравном епископе Якобе Эрландсене (ум. 1274) и короле Христофере I (1252-1259). После смерти Вальдемара Победителя в 1241 г. три его сына – Эрик Плужный Грош, Абель и Христофер - не могли поделить между собой власть. Сначала Абель убил старшего брата Эрика, затем после гибели Абеля младший брат Христофер отобрал трон у его потомков. Весь свой короткий период правления Христофер боролся со сторонниками Абеля, в числе которых был и епископ Эрландсен. В своей сказке Андерсен захватывает тот момент, когда Христофер, потерпев поражение под Скельскёром в битве с соперниками, искал убежище в Копенгагене. Но ворота для него оказались запертыми - епископ не впустил короля. Это было открытым объявлением войны со стороны Эрландсена. В 1259 г. Христоферу удалось захватить епископа и посадить его в темницу. В этом же году Христофер внезапно умер, а вражда между епископом и теперь уже вдовой Христофера королевой Маргретой Самбирией и ее сыном Эриком Клиппингом продолжилась. Епископ отказался благословить Эрика на престол и отлучил его от церкви. Эта распря, потрясшая всю Данию, продолжалась до самой смерти Эрландсена в 1274 г. Эрландсен проиграл, но Копенгаген на этот раз остался за епископами.

Вальдемар Аттердаг. После Вальдемара II Победителя до воцарения Вальдемара IV Аттердага (1340-1375) почти на сто лет Дания была погружена в череду смут и бедствий. К борьбе за власть внутри королевского рода добавлялась борьба с епископами, вельможами и внешними врагами, народные восстания. В конце концов страна оказалась лишенной королевской власти и поделенной на части немецкими графами, которые нещадно эксплуатировали ее народ. Голод и разруха царили повсюду. “Черная смерть”, эпидемия бубонной чумы, свирепствовавшая в Европе в середине XIV столетия, не обошла и Данию. Тяжелым оказалось и положение Копенгагена - город был заложен голштинцам, и немецкие рыцари сменяли один другого в Копенгагенском замке. Такого еще не было в истории города. Копенгаген превратился чуть ли не в разбойничье гнездо, откуда пираты нападали на проходившие мимо торговые суда. Возрождение страны наступило при Вальдемаре Аттердаге, который начал собирать датские земли в единое государство. Почти всю свою жизнь он скупал, выменивал, отвоевывал датские территории обратно и добился того, что к середине XIV столетия Дания вновь стала играть видную роль в европейской политике. При Вальдемаре Аттердаге Копенгаген стал королевской резиденцией, хотя сам король редко жил в нем – в силу беспокойности характера он постоянно менял место своего пребывания. Дочь Вальдемара королева Маргрете, создательница Кальмарского союза, объединившего Данию, Швецию и Норвегию, вернула Копенгаген епископам в 1375 г.

Эрик Померанский и королева Филиппа. Вальдемару Аттердагу и его преемникам приходилось упорно бороться с союзом немецких городов Ганзой. Два раза в 1360-х годах ганзейцы брали Копенгаген. В 1368 г. они сравняли с землей Копенгагенский замок. Немецкие купцы стали в большом количестве селиться в Копенгагене, где они получали права наравне с местными жителями. Иммиграция была столь велика, что Копенгаген рисковал стать немецким городом. Внучатый племянник Маргрете I король Эрик Померанский (1412-1439) хотел потеснить немцев на Балтике и вернуть датским купцам былые права. Он ввел зундскую пошлину для иностранных судов и основал Кронборг, однако для полного контроля над проливом ему был нужен Копенгаген. В 1414 г. король окончательно возвращает Копенгаген под власть короля. Однако негибкая политика Эрика опять привела к столкновению с Любеком. Весной 1428 г. любчане атаковали Копенгаген. Положение для датчан было критическим. Ни флот, ни армия не были готовы к отражению нападения. Отряды с немецких кораблей ринулись опустошать окрестности, обрекая осажденных на голод. Самого короля не оказалось в городе – говорят, он молился в монастыре в Сорё. Там или иначе, но Копенгаген был брошен на королеву Филиппу (1393-1430), бывшую принцессу английскую, сестру легендарного короля Генриха V. Этой хрупкой женщине, не отличавшейся крепким здоровьем (она умерла в 36 лет), мужества было не занимать. Вести государственные дела ей приходилось и раньше: во время длительного заграничного путешествия супруга в 1420-х гг. Филиппа была фактически правительницей страны. Теперь ей надо было организовать оборону столицы. Целью немцев, однако, был не столько захват города, сколько уничтожение датского флота. Датские корабли оказались запертыми в гавани у Амагера, и гибель виделась неизбежной, но им чудом удалось прорваться. Королева Филиппа праздновала победу, пригласив всех, кто был в сражениях, к столу в замке. Победа была еще не окончательной, но самый трудный момент был выдержан благодаря Филиппе, и она снискала славу и всеобщую любовь. Когда немцы вернулись с подкреплением, в городе уже был король Эрик и он сумел вывести датский флот в открытое море. Королева Филиппа умерла через два года после осады, а Эрик Померанский вынужден был отречься от власти в 1439 г. и через 20 лет умер у себя на родине – в Померании.

Кристиан II. Упомянув лишь вскользь двух первых королей Ольдебургской династии, Кристиана I и Ханса, Андерсен задерживает свое внимание на Кристиане II (1481-1559, король в 1513-1523). И это неудивительно. Противоречия фигура этого короля до сих пор вызывает споры: был ли он только тираном и неудачником, потерявшим власть, или же милосердным и мудрым правителем. Его короткое, но бурное правление вместило в себя многое. У Андерсена Кристиан предстает как защитник интересов простого народа, ненавидимый аристократией и духовенством. Аристократия действительно ненавидела его за стремление отобрать ее привилегии, ограничить власть государственного совета (ригсрода) и ввести наследственную монархию. При нем же в страну были допущены проповедники лютеранства. В своей деятельности король опирался на незнатное дворянство и бюргерство, из числа которого были его главные советники. Городское законодательство Кристиана содержало положения по защите прав горожан, а земельное законодательство, намного опередившее свое время, запрещало продавать крестьян “подобно скотине”, фиксировало размер барщины и разрешало крестьянам выкупаться на волю. Как во всем, что он делал, Кристиан круто взялся за восстановление унии трех скандинавских стран. Черным пятном на его правление легло жестокое подавление противников унии в Швеции в ноябре 1520 г. На площади в Стокгольме было обезглавлено около100 человек, среди которых были епископы, члены государственного совета, представители самых видных аристократических семей, просто влиятельные люди. Народ назвал это организованное убийство “стокгольмской кровавой баней”. От Кристиана отвернулись все, а римский папа потребовал объяснения. В Швеции началось всеобщее восстание, и она окончательно отделилась от Дании. Внутри страны против короля поднялась дворянская оппозиция. Государственный совет отрекся от присяги Кристиану и возвел на престол его дядю герцога Фредерика Готторпского. Кристиан отплыл с семьей в Голландию, но он тогда не считал, что все кончено. У него оставалось немало сторонников в Дании, и он рассчитывал на поддержку родственников жены Елизаветы Габсбург в Европе. Верным королю остался и Копенгаген. Горожане отказались открыть ворота Фредерику. Город был сдан после многомесячной осады, когда исчезла последняя надежда на то, что Кристиан подоспеет со свежими силами. В 1532 г. Кристиан все-таки появился в Дании, но он был схвачен прямо на рейде Копенгагена и отправлен в Сёндерборский замок в Шлезвиге, где был заключен на долгие годы в высокую и узкую башню. Он умер, пережив двух последующих королей, но так и не увидев свободы.

Кристиан II, Дювеке и Елизавета. Где-то в 1507 г., когда будущий король был наместником в Норвегии, он встретил в Бергене дочь голландского купца, юную Дювеке (в переводе ее имя означает “голубка”), которая стала его единственной любовью на всю жизнь. Когда в 1513 г. Кристиан стал королем, он привез девушку вместе с матерью в Копенгаген и поселил их в доме на Амагерторв напротив замка. В 1515 г. Кристиан женился на четырнадцатилетней Елизавете Габсбург (1501-1526), внучке императора Максимилиана, но и тогда не порвал с Дювеке. Свою связь с Дювеке он никогда не скрывал, так что вся эта история была хорошо известна современникам, следившим за ее драматическим развитием. В 1517 г. Дювеке внезапно умерла, и поползли слухи, что она была отравлена. Подозрение пало на знатного придворного Торбена Оксе, который выражал недовольство по поводу того, что главной советчицей короля была мать Дювеке Сигбрит Виллумс. Торбена Оксе казнили, хотя вина его никогда не была доказана. Что же касается Елизаветы, то она всегда была любящей и преданной женой Кристиану. Каким бы тяжелым ни было начало ее жизни в Дании, она заставила себя приспособиться к новым условиям, выучила датский язык и во всем поддерживала мужа. Она смирилась с постоянным присутствием около короля матери его бывшей любовницы, последовала за мужем в изгнание, где они терпели крайнюю нужду, и в конце концов снискала благодарность Кристиана. Она родила ему 6 детей и умерла всего 25-ти лет отроду.

Кристиан III и Реформация. В 1533 г. умер король Фредерик, и ригсрод провозгласил королем его сына Кристиана III (1534-1559). Однако сторонники Кристиана II сделали еще одну попытку вернуть ему престол. Во главе заговорщиков выступил двоюродный брат свергнутого короля граф Христофер Ольденбургский. Вспыхнула война, которая продолжалась целых три года и была названа “графской распрей”. Копенгагенцы опять поддержали своего любимца Кристиана II и впустили Кристофера в город. Тогда Кристиан III осадил Копенгаген. Ужасы этой страшной осады и описаны у Андерсена. Не выдержав голода и разочаровавшись в Кристофере, город капитулировал в августе 1536 г. Разумный Кристиан Ш не мстил городу, и горожане быстро договорились с новым королем. Вскоре после вступления в город Кристиан III, собрав народ на Старой площади, объявил о переходе Дании к лютеранству.