Lib.ru/Классика:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь]
В. Г. Бенедиктов
Переводы
----------------------------------------------------------------------------
Составление, подготовка текстов и примечания Б. В. Мельгунова
В.Г. Бенедиктов. Стихотворения.
"Библиотека поэта". Большая серия
Л., 1983
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
СОДЕРЖАНИЕ
ПЕРЕВОДЫ
С АНГЛИЙСКОГО
Джордж Гордон Байрон
385. Стихи, вырезанные на чаше, сделанной из черепа
С ФРАНЦУЗСКОГО
Андре Шенье
386. "Влюбленных коз супруг брадатый и зловонный.
387. "Амур взялся за плуг - и, земледелец новый..."
388. "Мучительная ночь! Да скоро ли заря..."
Пьер Жан Беранже
389. Орел и петух
390. Бог
Жан Ребуль
391. Ангел и младенец
Виктор Гюго
392. Не обвиняй ее
393. "Порой, когда всё спит, восторженный вполне..."
394. Два зрелища
395. К Фанни П
396. Она сказала
397. Что слава?
398. Детство
399. Выходец из могилы
400. У реки
401. Теперь (После смерти дочери)
402. Дерево
403. Матери, лишившейся ребенка-сына
404. К дочери
405. Капля
406. По поводу стихов Горация (Отрывок)
407. Ребячество
408. Смерть
409. Фиалка и мотылек
410. Завтра
411. Роза в руках инфанты
412. Желания
413. Проснись!
414. Ты любишь?
415. Не бойся
416. Бедные люди
Анри Огюст Барбье
417. Дант
418. Собачий пир
Теофиль Готье
419. Женщина-поэма
С НЕМЕЦКОГО
Фридрих Шиллер
420. Минне
421. Лаура за клавесином
422. Песнь радости
423. Боги Греции
424. Идеалы
Альфред Мейснер
425. Жижка (Главы из поэмы)
С ВЕНГЕРСКОГО
Шандор Петёфи
426. "Как мир велик наш, так мала..."
427. "Вдруг - я в кухне... Кто б открыл..."
428. "Я иду селом меж хат..."
429. "Я хотел бы бросить этот шумный свет..."
430. "Что слава? - Радуга, где солнца луч в откос..."
431. "Страданье - океан без берега и дна..."
432. "Наши надежды как птички взлетают высоко..."
433. "Огонь моей свечи то вспыхнет, то притьмится..."
С ПОЛЬСКОГО
Ян Кохановский
434. Не теряй надежды!
Станислав Трембецкий
435. Воздушный шар
Томаш Венгерский
436. Философ
Юлиан Немцевич
437. Лешек Белый
Адам Мицкевич
438-457. Сонеты
1. К Лауре
2. "С собой говорю я, с другими немею..."
3. "Ты ходишь так просто, в блестящую фразу.. ."
4. Свидание в роще
5. "Ханжа нас бранит, а шалун в легкокрылом..."
6. Утро и вечер
7. "Неман! Родная река моя! Где твои воды..."
8. "В день знойный, измучен, стрелок молодой..."
9. Резигнация
10. К...
11. "Неволя в первый раз меня лишь веселит..."
12. "О милая! Мой рай - любви воспоминанья..."
13. День добрый
14. Спокойной ночи
15. Добрый вечер
16. К Д. Д. (Визиты)
17. К делателям визитов
18. Прощание (К Д. Д)
19. Данаиды
20. Извинение
458-476. Крымские сонеты
1. Аккерманские степи
2. Морская тишь
3. Переезд по морю
4. Буря
5. Вид гор из степей Евпатории
6. Бахчисарай
7. Бахчисарай ночью
8. Гробница Потоцкой
9. Могилы гарема (Мирза к пилигриму)
10. Байдары
11. Алушта днем
12. Алушта ночью
13. Чатырдаг
14. Пилигрим
15. Дорога над пропастью в Чуфут-Кале
16. Гора Кикинейс
17. Развалины замка в Балаклаве
18. Аюдаг
19. В альбом Петру Мошинскому
Богдан Залеский
477. Степь
Юзеф Игнаций Крашевский
478. Неустрашимый
С ЧЕШСКОГО
Ян Коллар
479. "Сдается мне, весь род славян - большая..."
480. "О, если б все славяне предо мной..."
481. "Чрез сотню лет, о братья, что-то будет..."
С СЕРБОХОРВАТСКОГО
Xанибал Луцич
482. Идеальная красавица
Иован Xаджич (Светич)
483. Страдания Сербии
Медо Пучич
484. Пальма
Иован Сундечич
485. Сабля Скендербега
Иован Иованович Змай
486. Дева-воин
Николай Петрович Негош
487. Туда! Туда!
488. Заздравный кубок
С АНГЛИЙСКОГО
Джордж Гордон Байрон
(1788-1824)
385. СТИХИ, ВЫРЕЗАННЫЕ НА ЧАШЕ, СДЕЛАННОЙ ИЗ ЧЕРЕПА
Не трепещи! Не помышляй,
Что отбыл дух, во мне витавший!
Вином сосуд сей наполняй,
Сосудом скорби быть преставший!
Теперь уж стонов никаких
Из этой кости не исходит,
И сим единым не походит
Она на черепы живых.
Как ты, я жил, любил и пил -
10 И умер я. Земля могил
Живится прочими костями,
А я... Вливай в меня вино
И прикоснись ко мне устами -
Я не обижусь: всё равно!
В утробе ямы безотзывной
Гнить было б участью моей, -
Твои ж уста не так противны,
Как жала гробовых червей.
Чем по обычному наследью
20 Быть тварей ползающих снедью,
Не лучше ли мне чашей быть,
Янтарным наполняться током,
Кипеть прозрачных гроздий соком,
Питьем богов тебя поить?
Бывало, средь беседы шумной
Сей череп шуткой остроумной
Звенел. Теперь, как он утих,
Пусть, если сам острот не вержет,
Тем, что в нем держится, поддержит
30 Дух остроумия в других!
И что приличней для замены
Сил мозга в черепе пустом -
Искрокипучей острой пены,
Клубимой пенистым вином?
Вкушай же нектар сей, покуда
Ты в силах пить! Когда ж отсюда
Уйдешь и ты, как все уйдут,
Сыны другого поколенья,
Быть может, и твою из тленья
40 Пустую голову возьмут
И тем же нектаром нальют.
И дельно! - В краткие мгновенья
Для нас отсчитанных годов
Как скудно-жалки похожденья
Сих человеческих голов!
Пускай червей от хищной злости
Спастись дадут им этот путь,
И их, хоть в виде мертвой кости,
Употребят на что-нибудь!
<1849>
С ФРАНЦУЗСКОГО
Андре Шенье
(1762-1794)
386
Влюбленных коз супруг брадатый и зловонный
Сатира поразить напряг свой лоб наклонный,
Сатир, предусмотрев миг стычки роковой,
Стал против, упершись копытного ногой.
Наметились - и вдруг - лоб в лоб! Удар раздался -
И воздух застонал, и лес поколебался.
387
Амур взялся за плуг - и, земледелец новый,
Запряг в ярмо волов, на них взял бич суровый,
И, чуть лишь свежая бразда проведена,
Он, щедрою рукой кидая семена,
Властительно кричит к Юпитеру: "Послушай!
Не порти жатву мне ни влагою, ни сушей!
Не то - с Европой вновь явлюсь я, мститель твой,
И вновь ты склонишься мычащей головой!"
388
Мучительная ночь! Да скоро ли заря
Взойдет? Скажите мне, дождусь ли утра я?
Подумайте, всю ночь ворочаться - как сладко!
Несносная тоска, истома, лихорадка!
Камилла! Это ты - всему виной. Ты спишь,
Камилла, а меня бессонницей томишь,
Да, ты, моя любовь; о, если б ты хотела,
Ночь эта для меня б, как птица, пролетела.
Средь сонных грез твоих душа моя, виясь,
Летает над тобой. Поутру пробудясь,
Прочтешь мои стихи - узнаешь всё, О, боги!
С тяжелой головой привстав в ночной тревоге,
Тобою полон весь, писал я; на меня
Смотрел унылый свет лампадного огня,
Когда со вздохами я слез обильных влагу
И душу проливал и сердце на бумагу;
А ты, Камилла, спишь, закрыт твой ясный взор,
Чрез нежных, алых уст немой полураствор
Струится легкий пар спокойного дыханья -
Пар, полный теплоты и роз благоуханья!
Но если ты не спишь, Камилла, и, когда
Мне сладость отдыха полночного чужда,
Ты в это время... ты - средь счастия земного
Преступно бодрствуешь в объятиях другого,
И, между тем как мне бессонница горька,
Ты ночь бранишь за то, что слишком коротка!..
О бог забвения! Приди, закрой мне очи,
Задерни их навек завесой смертной ночи!
Она теперь... с другим. Гром! Молния! Гроза!
О боги! Для чего вы дали мне глаза,
Способные судить о красоте? Напрасно
Вы сердце дали мне, которое не властно
Предохранить себя от ядовитых ран
И вводится легко в прельстительный обман?
Другая - с красотой скромнейшей - лучше любит
И, дорожа своим возлюбленным, не губит
Его так ветрено, ей можно доверять, -
Она любовника боится потерять
Затем, что ей не так легко найти другого.
Она верна, - пред ней соблазна рокового
Не ставят здесь и там; а кроткие черты,
Веселость, ровный нрав - замена красоты.
Красавица ж, когда неугомонно всюду
О ней шумят, кричат: "Вот красота! Вот чудо!" -
Готова оскорблять святыню чувства - да!
Она становится капризна и горда,
Сегодня вам она оказывает нежность,
А завтра - явную, обидную небрежность,
И коль у ней из рук иной и ускользнет -
Беда не велика: у ней толпа, народ.
Она любуется наружностью своею
И чувствует любовь, внушенную лишь ею.
Пьер Жан Беранже
(1780-1857)
389. ОРЕЛ И ПЕТУХ
Орел! Ты горд; меня ты гонишь.
Дворцы и слава - всё тебе!
Ты в облаках, ты в небе тонешь,
А я - петух - в углу, в избе.
Живешь ты пышно, я - убого,
Но злая зависть мне чужда.
Таких орлов видал я много, -
Авось еще увидим, - да!
Когда примчал свою престольность...
Ты из-под римских к нам небес,
Свою оплакивая вольность,
Петух на колокольню влез.
Тысячелетье он томился,
Во тьме глубокой шли года,
Двукратно луч мелькнул - и скрылся.
Петух еще потерпит, - да!
Какой же - белый ты, берлинский,
Что в схватке с братом был так зол,
Кремля ль двуглавый, исполинский
Или австрийский ты орел?
Прими же знак особый, ясный,
Чтоб не смешаться иногда
С другим орлом; мой гребень красный -
Мой неизменный признак, - да!
Ты римлянин, хоть неоткрыто,
А я от головы до шпор
Прост, ветрен, старый волокита,
Подчас ревнив, охоч до ссор,
Криклив, немножко забияка,
Но это нынче не беда!
Ты - царь, но не в сердцах, однако:
Там петушок на царстве, - да!
Прими хоть мой совет домашний:
Не будь так горд! Успел ты, - но
Ведь твой успех - успех вчерашний,
А я в истории давно,
Гош и Марсо - мои два сына -
Венчались лаврами всегда.
Я - галл, петух, а исполина
Ждет Ватерло, быть может, - да,
Тебе мой гадок холм навозный,
Но эта гадость - тук земной.
Ты в вышине паришь морозной,
Тогда как тепел холмик мой.
С тобою кто-то однородный,
Кого вела его звезда,
Там на скале погиб бесплодной,
А я в грязи пою всё, - да!
Твой крик - предвестье непогоды -
Раздастся - и со всех сторон
В смятенье движутся народы
На мрачный праздник похорон,
В своем углу гостеприимном
Я жду, как будет череда
Луч солнца мирным встретить гимном,
И всё пою... ты слышишь? - Да!
<1859>
390. БОГ
Бог как-то раз в разгульный час
Вниманье обратил на нас:
"Ну что-то там с землей творится?
Авось по-прежнему вертится!"
Сказал он так и шар земной
Вдали увидел пред собой.
"Какой у вас там беспорядок!
Ей-богу, глобус ваш мне гадок.
Я белых, черных вас создал,
Фигуры разные вам дал,
А чтоб удобней вами править,
Министрам вздумал предоставить, -
И что же? Мне наперекор
Министры делают лишь вздор;
Но уж пора поднять тревогу
И к черту их прогнать, ей-богу!
Чтоб смертный жизнью не скучал -
Я женщин и вино создал,
Но вы затеяли другое:
Стрельбу, войну, убийство злое,
Кричите, что я - бог солдат,
Что мил церковный мне парад;
Но, всеми вам клянусь святыми, -
Пехота, конница - черт с ними!
Что за шуты на пропасть нам
Сидят так чинно по местам?
Они вас в лапы всех забрали
И вам бог весть чего налгали,
Что я их власть благословил,
Что я на царство посадил,
Но я скажу вам по секрету:
Черт побери всю сволочь эту!
Другая сволочь есть у вас
Под вывеской скуфей и ряс,
Они меня вам прославляют
И тут же мною вас пугают,
Но верьте, милые друзья,
Ученье их - галиматья,
И коль есть толк в попе едином -
Пусть черт мне будет господином!
А мой вот с вами уговор:
Живите весело, без ссор,
Топить за это вас не буду
И добрых в небе не забуду.
Но разговор закончу свой,
Чтоб не услышал голубой,
Беда нам - третье отделенье...
Прощайте! Наше вам почтенье!"
1859 (?)
Жан Ребуль
(1796-1864)
391. АНГЕЛ B МЛАДЕНЕЦ
Над колыбелью ангел ясный
С главой поникшею стоял,
И, мнилось, он свой лик прекрасный
В чертах младенца созерцал.
"Пойдем со мной, мой двойник нежный! -
Сказал он. - Стоит ли труда
Тебе вступать в сей мир мятежный!
Пойдем со мной - туда! туда!
Здесь горечь вмешана и в сладость,
Здесь рядом - вёдро и гроза,
Восторги стонут, плачет радость,
К улыбке примкнута слеза.
Здесь счастья очерки неполны,
Чуть свет мелькнет - ложится тень,
А там - блаженства хлещут волны
И беззакатный блещет день.
Там не услышишь о могилах
И не увидишь лютых бурь,
Не будешь плакать - глазок милых
Не притуманится лазурь.
Ты возлетишь со мной свободно -
Не нужно дел твоих судить,
Святому промыслу угодно
Тебя от жизни пощадить.
Пусть люди в трауре не ходят!
Пускай из мира суеты
Тебя улыбкою проводят,
Как встречен был улыбкой ты.
Другим при плаче безутешном
Пускай готовят гроба сень!
В твоем же возрасте безгрешном
Последний день есть лучший день".
И ангел, белыми крылами
Взмахнув, вознесся в горний свет,
Над колыбелью ж со слезами
Склонилась мать... Младенца нет...
Между 1842 и 1850
Виктор Гюго
(1802-1885)
392. НЕ ОБВИНЯЙ ЕЕ
Нет! Падшей женщины не порицай открыто!
Кто ведает весь груз ее земного быта?
Кто ведает число ее голодных дней?
Печальных опытов кто не бывал свидетель,
Как вихрь несчастия колеблет добродетель
И как несчастная вотще стремится к ней?
На ветке дерева так капля дождевая
Блестит, на ней держась и небо отражая,
Но ветку покачнут - и капля сорвалась,
И - до паденья - перл, она с паденьем - грязь.
Виновен ты, богач, виновны мы и злато.
Та капля чистая, небесная когда-то,
В грязи сохранена, - и, чтоб явилась вновь,
От праха отделясь, приняв свой вид хрустальный,
Она, блестящая, в красе первоначальной-
Тут нужен солнца луч, там надобна - любовь.
<1840>
393
Порой, когда всё спит, восторженный вполне
Под звездным куполом сажусь я в тишине,
К полету времени бесчувствен - жду и внемлю,
Не снидут ли с небес глаголы их на землю,
И, трепетный, смотрю на праздник торжества,
Ниспосланного в ночь земле от божества,
И мнится: те огни, что в безднах пламенеют,
Мою лишь только грудь, мое лишь сердце греют,
Что мне лишь суждено читать на небесах,
Что я - земная тень, ничтожный призрак, прах--
Днесь царь таинственный на пышном троне ночи,
Что небо блеском звезд мои лишь тешит очи,
<1840>
394. ДВА ЗРЕЛИЩА
Как в дремлющем пруде под сению древесной,
У смертного в душе два зрелища совместны -
В ней видимы: небес блистательный покров
С его светилами и дымкой облаков -
И тинистое дно, где зелья коренятся
И гады черные во мраке шевелятся,
<1843>
395. К ФАННИ П.
Оградясь невинностью святою,
Пой, играй и веселись, малютка!
Будь цветком! Будь утренней зарею!
Жизнь твоя покуда - смех и шутка.
О судьбе не погружайся в думу!
Даль темна. Среди земных явлений
Наша жизнь - увы - немножко шуму
В грустном мире, где так много тени.
Зла судьба: мы это видим ясно, -
Наша скорбь ей ничего не значит. -
Ты мила; но то, что так прекрасно,
Пуще страждет, наигорше плачет.
Ты сверкаешь детскими очами,
А в грядущем - горе и утраты.
Глазки, так богатые лучами,
И слезами наконец богаты.
Но пока закрыто всё, что худо, -
Смейся! Смех есть лучший дар незнанья.
Веселись, дитя мое, покуда
Над тобой покров очарованья!
Розан мой! Еще ты вихрем светским
Не измят, не испытал ненастья,
Озарен ты тихим счастьем детским -
Отраженьем маменькина счастья,
Дар небес - поэзия святая
При тебе, как ключ неистощимый;
При тебе живет она, блистая
Из очей ее - твоей родимой.
На земле ты - ангел настоящий,
Херувим! Меня в восторг приводит
Ясность та, что в твой зрачок блестящий
Из души невинной переходит.
Пользуйся блаженною минутой!
Наслаждайся! Радость мимолетна,
Все мы прежде мук сей жизни лютой
Сладость детства пили беззаботно,
О, прими мое благословенье!
При разлуке так идет молитва!
Предо мною - гроб, успокоенье,
Пред тобою - жизненная битва.
Бог с тобой, невинное созданье!
Жребий твой сказался от пеленок:
Ангел ты, ведомый на страданье,
В женщины назначенный ребенок!
<1856>
396. ОНА СКАЗАЛА
Она сказала: "Да, - и тем я дорожу!
Мечта о лучшем пусть в соблазн меня не вводит!
Ведь ты со мною здесь, глазами я слежу,
Как мысль в твоих глазах вращается и ходит,
И тем довольна я - конечно, не вполне!..
И всё же мой удел - удел благополучных.
Чего не любишь ты - насквозь известно мне,
Я двери стерегу от лиц, тебе докучных.
Твоя голубка - я. Ты пишешь - близ тебя,
Уютно сжавшись, я на локоток прилягу,
То подниму перо, то вслушиваюсь я,
Как ты, мой гордый лев, ворочаешь бумагу.
Воображенье - хмель, мечта - напиток, да.
Трудись! Я счастлива и не ропщу нисколько...
Но не мешало б мной заняться иногда,
А то ведь целый день всё книги, книги только!
Под тенью твоего склоненного чела
Подчас и грустно мне. Ни слова мне, ни взгляда!
Чтоб на тебя смотреть удобно я могла,
И на меня тебе взглянуть немножко надо".
<1856>
397. ЧТО СЛАВА?
Что слава? - Нелепые крики.
Свет жалок, куда ни взгляни -
В нем многие тем и велики,
Что малы, ничтожны они.
Я знаю, что свет рукоплещет
Героям - когтистым орлам,
Железу, которое блещет,
И многим несветлым делам.
Да! Счастье земли - колесница,
Помпеи в триумфальной красе
В одном из колес ее зрится,
А Кесарь - в другом колесе.
Всё то ж - в Тразимене, Фарсале.
Любуйтесь сквозь пламя и дым
Всем тем, что Нероны взорвали
Палящим дыханьем своим!
Молитесь! Склоняйте колена!
Мне ж крошкой глядит великан.
Всё вздор! Потому что он - пена,
Уж будто б он стал океан?
Да, - веруйте в прах величавый,
В громады пустых пирамид,
Во всё, что прикинулось славой,
Во всё, что так бурно шумит!
Коснея в понятиях диких,
Молюсь я, поверженный ниц,
Не богу героев великих,
А господу маленьких птиц, -
Не богу воинственных станов,
Орудий, мечей и штыков,
Не богу тех злых ураганов,
Что двигают массы полков, -
Не идолу тех, что тревогу
Подъемлют, купаясь в крови,
Но мирному, доброму богу -
Источнику вечной любви, -
Тому, что в поэме вселенной
Зажег, в мирозданья строфах,
Стих первый - любовию в сердце,
Последний - звездой в небесах;
Что пищу дает своим птичкам,
Дарует и мох, и тепло
Их гнездышку с белым яичком,
Чтоб певчее племя росло;
Что, грея соломкою сельской
Семейство Орфеев лесных,
Шлет в лиственной почке апрельской
Мир новый, волшебный для них;
Когда ж это всё оперится,
Излучисто врозь полетит -
Вкруг каждого гнездышка, мнится,
Святое сиянье горит.
Историю мы без препоны
Творим себе - всем напоказ, -
Великие есть Пантеоны,
Огромные храмы у нас.
У нас есть мечи роковые,
И мало ль различных чудес?
У нас - Вавилон, Ниневия,
Гробницы до самых небес.
А что бы осталось? - лишь слезы, -
Когда бы зиждитель миров
Отнять захотел у нас розы,
Когда бы он отнял любовь!
<1856>
398. ДЕТСТВО
Ребенок пел, играл, вблизи лежала мать,
Едва, едва дыша. Ребяческому пенью
И бедной матери предсмертному хрипенью -
Обоим вдруг тогда мне довелось внимать.
Ребенок - лет пяти. Что он? - Малютка, крошка!
От детских игр его не отгоняйте прочь!
И вот - он целый день был весел у окошка,
Весь день резвился, пел; мать кашляла всю ночь -
И к утру умерла, вздохнув о малолетке,
А он - он принялся опять играть и петь.
Печаль есть зрелый плод, - на слишком слабой ветке
Тяжелому плоду бог не дает созреть.
<1856>
399. ВЫХОДЕЦ ИЗ МОГИЛЫ
О, стоны матерей! Вам царь всевышний внемлет.
Птенцов почивших он от вас к себе приемлет,
И птичку милую, им взятую туда,
Низводит к вам с небес на землю иногда.
У неба много тайн. У бога много силы.
Есть к колыбели путь обратный из могилы.
Одна из матерей жила в Блуа. Знаком
Мне был ее большой соседний с нашим дом.
В довольстве родилась, росла, потом вступила
10 В союз желанный с тем, кого она любила.
У них родился сын. Какая радость! Сын!
И что за колыбель! Шелк! Бархат! Балдахин!
Младенца кормит мать своею грудью нежной,
Всю ночь она полна заботою мятежной,
Не спит, ее глаза горят во тьме ночной, -
К ребенку наклонясь с подушки головой,
Чуть дышит, бедная, чтоб слышать, как он дышит;
Малейший стон его, малейший шорох слышит,
И утром вновь бодра, довольна, весела!..
20 Вот в кресла кинулась и гордо прилегла
Горячей головой на их косую спинку,
Грудь, полнясь молоком, раздвинула косынку,
Улыбка на устах, и вот - ее дитя!
"Мое сокровище! Мой ангел! Жизнь моя!" -
Бывало, говорит, и целовать у крошки
Начнет те маленькие розовые ножки -
И как целует их! Младенец-херувим
Смеется, голенький, и корчится упрямо,
Визжит и тянется к источникам родным,
30 И, бережно прижат к местам заповедным,
Притихнул.
Дни бегут. Уж он лепечет "мама".
Растет. Младенца рост так шаток - боже мой!
Он ходит, говорит: он в возраст уж такой
Приходит, где язык - впоследствии привычка -
Едва лишь оперен, бьет крылышком, как птичка,
И пробует лететь, и кое-как летит.
"Вот он! Каков сынок! - родная говорит. -
Ведь он уж учится, он азбуку уж знает, -
Такой понятливый! Всё на лету хватает.
40 Он - страшный умница и плут большой руки, -
Вообразите, - он уж хочет по-мужски
Одетым быть! О да, вот он о чем хлопочет!
Он и по платьицу быть девочкой не хочет.
Я Библию ему читаю - он за мной
Всё - слово за словом - мне вторит. Ангел мой!"
И мать восхищена, и детскою головкой
Не налюбуется. Обновка за обновкой!
Что день, то радости. Мечтаньями полна
О будущем, она им детски предается.
50 Какое торжество! Как чувствует она,
Что сердце матери в ее ребенке бьется!
Но дни идут, идут, и вдруг - крутой уступ.
Однажды злейший бич, исчадье ада - круп
Нежданный налетел и, в дом открыв лазейку,
Напал на мальчика, схватил его за шейку
И стал его душить... Тот силится дохнуть -
Не может: воздуху загородила путь
Болезнь проклятая, того и жди - разрушит!
Бедняжку, кажется, и самый воздух душит,
60 Гортань его хрипит. Во впавших глазках тень
Всё глубже, всё темней, - померкнул ясный день,
Как плод, как ягодка под клевом птицы жадной,
Ребенок вдруг завял. Как вор, как тать нещадный,
Его схватила смерть. Отчаянье кругом!
Гроб, траур, мать, отец, биенье в стену лбом -
И вопль - ужасный вопль!.. Где мать о сыне плачет,
Там онемей язык! Что слово наше значит?
Всё кончено. Нет слов!
И вот, погружена
В свое отчаянье, недвижная, она
70 Три месяца сидит. Хоть бы малейший трепет
Был жизни признаком! В устах - несвязный лепет,
Она не ест, не пьет, глаза устремлены
Тупые, мутные - в один кирпич стены.
Тут муж при ней в слезах. Она почти не дышит,
Тень смерти на лице. Зовут ее - не слышит.
Порой лишь в ужасе страданья своего
Шептала скорбная: "Отдайте мне его!"
Врач мужу намекнул тайком, что было б кстати,
Когда б родился брат покойному дитяти,
80 Что это бы спасло страдалицу; и вот
Проходит день за днем, проходит месяц, год...
Потом несчастная вдруг чувствует в недуге
Под сердцем у себя движенье - и в испуге
Затрепетала вся, бледнеет: "Боже мой!
Нет, нет, я не хочу, чтоб был не тот - другой;
Тот стал бы ревновать, сказал бы: "А! ты любишь
Другого - не меня, его теперь голубишь;
Меня забыла ты, достала мне взамен
Любимца нового, он у твоих колен
90 Обласкан и согрет, он стал твоя отрада,
А я лежу зарыт в подземной этой мгле.
Мне душно здесь, в гробу, мне холодно в земле". -
Так мать рыдала. - Нет! Я не хочу. Не надо!"
Но день судьбы настал, настал и час родин -
И радостный отец опять воскликнул: сын!
Но он один был рад: несчастная больная
Лежала, прошлое в бреду припоминая;
Новорожденного к ней принесли, - она
Взяла его на грудь, как мрамор холодна,
100 Почти бесчувственна; она о том ребенке
Всё думой занята, у бедной не пеленки,
А саван на уме, ей тот погибший сын
Всё представляется: бедняжка - там - один!..
Но в это время вдруг - о, чудо! Миг блаженный!
Ей голосом того ее новорожденный
Так сладко произнес, как ангелы поют:
"Послушай! Это - я. Не сказывай! Я тут".
<1857>
400. У РЕКИ
Жил лев близ той реки, где и орел порою
Водицу испивал,
И тут же встретились два мужа раз - и к бою!
И оба - наповал!
То были короли, над многими странами
Их высился престол,
А тут, над мертвыми носясь их головами,
Так произнес орел:
"Давно ль при вас, цари, весь мир дрожал
от страха?
Вы спорили в боях
За лоскуток земли - за горсть земного праха,
И вот вы сами - прах.
Вчера блистали вы в венках своих лавровых,
Властители властей, -
А завтра явится ряд камней известковых
Из царственных костей.
Скажите: для чего дух алчный вас за грани
Владений ваших вел?
Здесь, у одной реки, живем же мы без брани -
Он - лев, и я - орел.
И из одной реки мы пьем спокойно воду,
Он взял себе леса,
Пески, пещеры; я взял воздух и свободу,
Простор и небеса".
<1857>
401. ТЕПЕРЬ
(ПОСЛЕ СМЕРТИ ДОЧЕРИ)
Теперь, когда Париж, и эти мостовые,
И эти мраморы и бронзы - далеко,
Когда мне тень дают деревья вековые
И мне лазурь небес оглядывать легко, -
Теперь, когда от злой душевной непогоды
Успел я отдохнуть,
И после бури той святая тишь природы
В мою ложится грудь, -
Теперь, когда могу, близ вод кругом разлитых,
Я мыслью вознестись и видеть с высоты
Глубоких истин ряд, в душе моей сокрытых,
И видеть под травой сокрытые цветы, -
Теперь, создатель мой, с сей затишью святою
Пришла мне череда
Сознать, что дочь моя под этою плитою
Уснула навсегда.
И вновь, глубокого исполнен умиленья,
На горы, на леса и воды я гляжу,
И, видя, как я мал в безмерности творенья,
Вновь чувствую себя и в разум прихожу.
Вновь на тебя, творец, смотрю я правоверцем,
И вновь согрет мольбой,
Иду к тебе с моим окровавленным сердцем,
Растерзанным тобой.
И вновь душа моя к тебе, мой бог, взывает:
Ты свят, ты терпелив и в благости велик!
Ты знаешь, что творишь, а смертный - что он знает?
Он - ветра прихотью колеблемый тростник!
Гроб закрывается, но щель есть в этой крыше -
То дверь к тебе, творец!
И то, что здесь внизу концом считают, - выше
Начало, не конец.
Коленопреклонен, я сознаю, о боже,
Что ты единый - сущ. Чтоб весь я изболел -
Так было надобно. Кто спросит: для чего же?
Так было надобно, - ты этого хотел.
Пред волею твоей стою, смиренья полный.
Челн жизни мы тянуть
Должны из скорби в скорбь, из волн в другие волны -
И в вечность завернуть.
Всё видимое нам проходит часом, мигом.
На вещи смотрим мы с одной лишь стороны,
С другой - всё мрак для нас. Мы клонимся под игом,
Таинственных причин не зная глубины.
Уединенная, туманная окрестность
Везде объемлет нас.
Всевышний так хотел, - нам в мире ни известность,
Ни радость не далась.
Лишь благо низойдет - оно и улетело.
Наш мир - в руках судьбы, и бедный смертный в нем
Не видит уголка, где б мог сказать он смело:
"Вот здесь участок мой, моя любовь, мой дом!"
Глядь! Время старости угрюмой подступило,
А нечем дух отвесть, -
И это всё, как есть, так надобно, чтоб было,
Затем что это есть.
Творец! Наш темен мир, а небо многозвездно,
И песнь и вопль идут в гармонии святой.
Что смертный? - Прах, атом, а вечность - это бездна,
Куда парит один и падает другой.
И что тебе, творец, на вышине бесстрастной
Объемлющему твердь,
Наш стон, скорбь матери, отчаянье несчастной -
Ее дитяти смерть?
Я знаю: должен плод под ветром падать, птица -
Ронять свое перо, цветок - свой аромат,
И чтоб неслась вперед творенья колесница,
Быть должен кто-нибудь под колесом измят.
Пыль, волны, слезы - всё необходимо в свете.
Условье бытия,
Чтоб там - росла трава, там - умирали дети, -
Всё это знаю я.
Создатель! Может быть, во глубине от века
Непроницаемых и чуждых нам небес
Творишь ты новый мир, где горесть человека
Идет в состав твоих неведомых чудес.
Быть может, это - цель иного мирозданья,
Чтоб полный грозных сил
Событий вихрь с земли прекрасные созданья
Куда-то уносил.
Неумягчаемость божественных законов,
Быть может, держит всё, чем населен эфир,
И снисходительность к безумью наших стонов
Расстроила бы всё, разрушила б весь мир.
Ты видишь, бог мой, здесь с лиющейся незвонко,
Но теплою мольбой,
С смиреньем женщины и простотой ребенка
Я весь перед тобой!
Взвесь, горний судия, всё, что я делал прежде,
Как мыслил, действовал, в борениях томим,
Трудился и страдал и жалкому невежде
Природу освещал сиянием твоим, -
Как шел я, не боясь ни ссылки, ни изгнанья!
Суди меня, мой бог!
Я мог ли ожидать такого воздаянья?
Суди! - Нет, я не мог -
Не мог я ожидать, склонен главой и бледен,
Что, тяжко надо мной десницу опустя,
Возьмешь ты у того, кто радостью так беден,
Ее последний луч, возьмешь его дитя!
Прости, что на тебя роптал я в лютом горе,
Что на тебя хула,
Как из ребячьих рук тяжелый камень в море,
Мной кинута была!
Могли ль твой видеть свет мои больные очи,
Когда спалила их нежданная гроза,
И траур лег на них чернее адской ночи,
И в нем до слепоты изъела их слеза?
И можно ль, господи, чтоб человек в потере,
Где мысли луч исчез,
Всё помнил, что над ним всё те ж на вечной сфере
Созвездия небес?
Да, я был слаб, как мать. Пред высшим приговором
Теперь склоняюсь я, приемля свой удел.
Другим мной брошенным на всю природу взором
В широкой горести мой разум просветлел.
Творец! Я сознаю, что тяжкий грех - проклятья.
Выдерживая боль,
Не буду я роптать, не буду проклинать я,
Но плакать мне позволь!
Да, слезы пусть текут, как водный ток обильный!
Ты сам нам слезы дал, - пускай они текут!
Позволь мне иногда на камень пасть могильный
И дочери шепнуть: "Ты чувствуешь? Я тут".
Позволь мне иногда ей перекинуть слово
Под тихий вечерок,
Когда казалось бы, что этот ангел снова
Меня услышать мог!
Сквозь зависть в прошлое я взор вперяю жадный
И всё мне видится тот миг, тот страшный час,
Когда мой херувим, мой ангел ненаглядный
Вдруг крылья развернул и улетел от пас.
И будет мне весь век тянуться час тот лютый,
Когда, утратив дочь,
Вскричал я: "Здесь был день - тому одна минута,
И вот - теперь уж ночь!"
Прости мне, господи, что дух мой так расстроен!
Не гневайся, что я горюю вновь и вновь!
Я умирен с судьбой, но я не успокоен, -
Из язвы роковой лилась так долго кровь!
Не гневайся, что так терпенье наше скудно!
Теряющим детей,
Ты знаешь, господи, как душу вырвать трудно
У скорби из когтей.
Ты знаешь: ежели во мгле существованья
Вдруг озарила нас в один счастливый день
Улыбка нового нам милого созданья
И жизни сумрачной нам разогнала тень, -
Когда нас обновил веселый вид ребенка,
Чья прелесть так светла,
Что кажется, для нас невинная ручонка
Дверь неба отперла, -
Когда шестнадцать лет, шаг проследив за шагом
И дочь прекрасную всем сердцем возлюбя,
Ее признали мы своим верховным благом,
Лучом дневным в душе и в доме у себя, -
Когда решили мы: нам этого довольно!
Всё прочее есть бред, -
О боже, посуди, как тяжело, как больно
Сказать: ее уж нет!
<1857>
402. ДЕРЕВО
Суровая зима мир саваном одела,
Зачерствела земля, вода окоченела.
"О дерево! Скажи, - воскликнул человек, -
Ты хочешь в топливо идти мне на потребу?"
- "Родившись из земли, в огне всхожу я к небу
Сказало дерево, - руби, о дровосек,
Руби меня и жги! - и дряхлый дед, и внуки
У этого огня пусть согревают руки,
Как божьей милостью их греется душа!"
- "А хочешь, дерево, идти в мой плуг?" - "Согласно,
Хочу идти в твой плуг, я буду не напрасно
В нем землю бороздить. "Как жатва хороша!" -
Потом воскликнешь ты. Свершив труды святые,
Я ими вызову колосья золотые".
- "А хочешь ли идти в строенье, стать бревном
И в образе столба поддерживать мой дом?"
- "Согласно и на то, - я этим обусловлю
Твое спокойствие, держать я буду кровлю
Приюта мирного твоих домашних лиц,
Как прежде на себе держало гнезда птиц,
И листьев шум моих, тебя склонявший к думам,
Заменится твоих детей веселым шумом".
- "А хочешь, дерево, быть мачтой корабля?"
- "О, да, хочу, хочу, - скажу: прости, земля!
И в море синее без страха, без боязни
Сквозь бурю двинусь я". - "А хочешь в деле казни
Служить, о дерево, - позорной плахой быть
Иль виселицей?" - "Стой! Не смей меня рубить!
Прочь руку! Прочь топор! Прочь, адские созданья!
Прочь, люди, изверги! Нет, в деле истязанья
Я не согласно быть подставкой палачу, -
Я - дерево лесов - на корне жить хочу;
Одевшись листьями, я - род живой беседки -
Расту, даю плоды. Прочь! Ни единой ветки,
Свирепый человек, с меня не обрывай!
Живи, как хочешь, сам, - живи и убивай!
Я не сообщник твой в убийствах, не посредник.
Я мирный, добрый дуб. Мне ветер собеседник.
Сын мрака! Тьма нужна стеклу твоих очей!
А я - я солнца сын и друг его лучей.
Закон природы мне начертан весь любовью,
Тогда как твой закон нередко писан кровью.
Оставь меня! Пируй! Коль празднеств, балов счет
Неполон у тебя - прибавь к ним эшафот, -
Им можешь ты всегда меж двух забав, двух шуток,
Двух зрелищ, двух пиров - наполнить промежуток, -
Веревки, цепи есть - и есть всегда собрат.
Который, пополам с несчастьем, виноват
В своем падении... А я меж листьев тенью
Дать места не хочу кровавому виденью".
<1857>
403. МАТЕРИ, ЛИШИВШЕЙСЯ РЕБЕНКА-СЫНА
Ты, верно, ангелу земному своему
Об ангелах небес наговорила слишком, -
Что в небе так светло, твердила ты ему,
Что там так хорошо, так весело мальчишкам;
Что небо - это храм, рассказывала ты,
На золотых столбах, что это - род беседки
В роскошнейшем саду, где звездочки - цветы,
А солнце - яблочко, сорвавшееся с ветки;
Что сколько там, в раю, нельзя и описать,
Игрушек, лакомства; хотим ли быть любимы?
Для этого есть бог; хотим ли поиграть
И порезвиться мы? На это - херувимы;
Что сладко с богом там сливаться всей душой
И что встречает там с земли переселенца
В домашней прелести близ девы пресвятой
С улыбкой ясный лик предвечного младенца.
А не внушила ты былинке нежной той -
Ребенку милому, что он, тобой любимый,
Тобой взлелеянный, весь неотъемно твой,
Что он в сей жизни - свет, тебе необходимый;
Что после, как к концу наклонится твой век,
Нуждаться будешь ты в сокровище едином,
Чтоб при тебе тогда был крепкий человек
И этот человек тебе был нежным сыном.
Не говорила ты, что божья воля есть
На то, чтоб вдаль и вдаль идти земной дорогой,
Что женщина сперва должна мужчину весть,
А он потом ей был опорой и подмогой.
И что ж - однажды... Верх несчастья твоего!
В тот лучезарный храм, в ту горнюю беседку
Та птичка милая вспорхнула - оттого,
Что для нее сама ты отворила клетку.
<1857>
404. К ДОЧЕРИ
Живи, как я, мой друг, в тиши, глуши - и только.
Блаженство на земле для нас не суждено.
Что нужно? Счастье? - Нет! - Что ж? Торжество? -
Нисколько!
Смирение одно.
Будь кроткой, доброй будь! Как сводит полдень ясный
В один небесный круг весь пыл своих лучей,
Своди всю благодать души твоей прекрасной
В лазурь твоих очей!
Нет торжествующих, счастливых нет на свете.
Для жизни дан нам час, и то неполный час -
Минута - миг один, и все мы точно дети:
Игрушка тешит нас.
Для счастья нашего недостает так много,
Недостает того и этого, всего, -
Нам нужно многое... А как рассмотришь строго -
Что нужно? - Ничего -
Иль малость сущая. Чего на сцене светской
Все ищут? - Это звук, звук имени, - наряд, -
Ряд блесток, галунов, - гремушка славы детской, -
Улыбка, слово, взгляд.
Любви недостает - и скучно под короной!
Воды недостает - и умирай в степи!
Повсюду человек - пустой сосуд бездонный.
Терпи, мой друг, терпи!
Взгляни на мудрецов, превознесенных нами!
Взгляни на воевод, летавших через Понт,
Которых яркими сияет именами
Наш бледный горизонт!
Они, подобные истаявшим светилам,
Рассыпав все лучи на жизненный свой путь,
Шагнули в сумрак, в тень, пошли к гробам, к могилам -
От блеска отдохнуть.
С зарею влажными от жалости глазами
Глядят на бедный мир святые небеса
И утро каждое кропят его слезами -
Мы говорим: роса!
Бог вразумляет нас на дольнем нашем ходе,
И что такое - мы, и что такое - он,
Начертан в нас самих и в видимой природе
Божественный закон.
Покорствуй, дочь моя: его веленья святы
И должно каждому жить неизменно в нем.
Дух ненависти - прочь! Иль всё любить должна ты,
Иль плакать обо всем.
<1857>
405. КАПЛЯ
Между скал струя бежала
И холодною слезой
Вся по капле ниспадала
В море, полное грозой.
"Это что? Мне сестры - бури,
Молний луч на мне горит,
Слито с небом я в лазури, -
Море гневно говорит. -
Крошка! Ты о чем хлопочешь?
Мне ль - гиганту ты помочь,
Мне ль воды прибавить хочешь?
Труд напрасный! Плакса, прочь!"
"Да, бассейн твой, море, полон, -
Струйка молвила, - но я
Влить хочу в него... он солон...
Каплю годного питья".
<1858>
406. ПО ПОВОДУ СТИХОВ ГОРАЦИЯ
(Отрывок)
Настанут времена: не будут птичку с ветки
Хватать и обучать в объеме узкой клетки,
И общество людей посмотрит не шутя
Как на святой залог на каждое дитя,
И будет так умно воспитывать ребенка,
Чтоб выйти мог орел из слабого орленка,
И дастся божий свет там каждому на часть,
Где горечь знания преобразится в сласть.
Всё, что оставили нам римляне и греки,
К наследникам пойдет без варварской опеки
И станет подвигов учебных пред концом
Ученья роскошью, оправою, венцом,
А не фундаментом. Не будет бедный школьник
К стихам Виргилия прикован, как невольник,
Иль маленький лошак, навьюченный сверх мер,
Под плетью черствого схоластика-педанта,
Который мальчику под ношей фолианта
Кричит: "Ну! Ну! Тащи! Ведь этот вьюк - Гомер!"
В селенье каждое там свет проникнет быстро,
Где место темного в училище магистра
Займется мыслящим вожатаем людей,
Врачом невежества, апостолом идей.
Не будут наконец и школьник и учитель
Тот - вечный мученик, а тот - всегда мучитель,
Легко освободясь от нашей дикой тьмы,
Там будут спрашивать с улыбкой наши внуки
О том, что делали и как учились мы,
Как филин воробья вгонял в гнездо науки,
Науки возблестят во всем величье там,
Как царственный чертог, как лучезарный храм;
Наставник явится на поприще высоком
Благовещателем, святителем, пророком,
Лиющим теплоту, и свет, и благодать
В полуотверстую ребяческую душу,
Из кубка вечности дающим ей вкушать
Того, кто создал всё - и зыбь морей, и сушу;
И утвердится всё: законы, долг, права,
И станет всё ясней, и, более раскрыта,
Природа сложит там понятные слова
Из литер своего святого алфавита.
<1858>
407. РЕБЯЧЕСТВО
Шестнадцать было ей, а мне двенадцать только,
Резвясь и о любви не думая нисколько,
Чтоб с Лизой поболтать свободно вечерком,
Я маменьки ее ухода ждал тайком,
И тут поодаль мне от Лизы не сиделось,
Я придвигался к ней, мне ближе быть хотелось.
Как много отцвело с тех пор весенних роз!
Как много перешло людей, гробов и слез!
Порою думаешь: где эти розы, слезы?
Где Лиза? И мои ребяческие грезы?
Тогда любились мы. Мы были с ней вдвоем
Две птички, два цветка в убежище своем.
Я любопытствовал, она была большая,
А я был маленький. Стократно вопрошая:
К чему и для чего? - я спрашивал затем,
Чтоб только спрашивать. Когда моя пытливость
В ней возбуждала вдруг иль нежную стыдливость,
Или задумчивость - я всё твердил: зачем?
Потом показывал я ей свои игрушки,
Моих солдатиков, мой кивер, саблю, пушки,
Я книги все свои пред ней перебирал,
Латынь, мою латынь - предмет моих усилий.
"Вот, - говорил я, - Федр! А вот и мой Виргилий!"
Потом я говорил: "Отец мой - генерал!"
И Лизе для молитв, для церкви, для святыни,
Знать было надобно немножко по-латыни, -
И вот, чтоб ей помочь перевести псалом,
К ней на молитвенник склоняться мне случалось,
Когда молились мы, и в этот миг, казалось,
Нас ангел осенял невидимым крылом.
Она, как взрослая, свободно, без уклонок,
Мне говорила "ты". Ведь что ж я был? - Ребенок.
Я "вы" ей говорил и робок был и глуп.
Со мною вместе раз над книжкою нагнулась
Она, и... боже мой! Щека ее коснулась
Своими розами моих горящих губ, -
Я вспыхнул, покраснел, и спрятался наивно
Под Лизы локоном и крепко, инстинктивно
Припал, прижался к ней, - и вырвалась, скользя,
Она из рук моих с увертливостью гибкой,
И, обратясь ко мне с лукавою улыбкой,
Произнесла: "Шалун!" - мне пальчиком грозя.
<1858>
408. СМЕРТЬ
Над нивой жизненной я видел эту жницу.
Схватив блестящий серп в костлявую десницу,
Она, повсюду страх и ужас разнося,
Шагала, тем серпом махая и кося, -
И триумфаторы по мановенью жницы
Мгновенно падали с победной колесницы;
И рушился алтарь, и низвергался трон,
И обращались в прах и Тир, и Вавилон,
Младенец - в горсть земли, и в пыль - зачаток розы,
А слезы матери - в источник вечный - в слезы,
И скорбный женский стон мне слышался: "Отдай!
Затем ли, чтоб терять, мне сказано "рождай!"".
Я слышал общий вопль неисходимой муки.
Там из-под войлока высовывались руки
Окостенелые, и всё росло, росло
Людских могил, гробов и саванов число.
То было торжество печали, тьмы и хлада,
И в вечный мрак неслась, как трепетное стадо,
Под взмахом грозного, всежнущего серпа
Народов и племен смятенная толпа;
А сзади роковой и всеразящей жницы,
С челом, увенчанным сиянием зарницы,
Веселый ангел нес чрез мира глушь
Снопы им избранных на этой жатве душ.
<1859>
409. ФИАЛКА И МОТЫЛЕК
"Как наши участи различны меж собою! -
На бархатном лужку
Сказала некогда, увлажившись росою,
Фиалка мотыльку. -
По резвой прихоти ты вьешься в свете горнем,
А я - внизу, во мгле,
Всегда прикована своим извитым корнем
К безрадостной земле.
А всё ж мы любимся. Обоим, с дня рожденья,
Нам человек - злодей,
Обоим лучше нам в глуши уединенья,
Подальше от людей.
В сравненья мы идем. Меня зовут поэты
Сидячим мотыльком,
Тебя ж они зовут... читал ты их куплеты?..
Порхающим цветком.
Я часто в воздухе слежу твое мельканье
И, милого любя,
Стараюсь, чтоб и там мое благоуханье
Достигло до тебя, -
Да нет! К другим цветкам умчишься ты далеко,
А я смотрю весь день
Всё под ноги себе, по солнцу одиноко
Свою вращаю тень.
Бог знает, где ты там, как время ты проводишь
В лазурных небесах;
Лишь к утру прилетишь - и на заре находишь
Всегда меня в слезах.
Чтоб нам не розниться, чтоб нам идти одною
Стезею бытия,
Иль крылья дай ты мне, иль, чтоб сидеть со мною,
Укоренись, как я!"
<1860>
410. ЗАВТРА
Куреньем славы упоенный,
С младенцем сыном на руках,
Летал он {*} думой дерзновенной
В грядущих царственных веках
И мыслил: "Будущее - наше.
Да, вот - мой сын! Оно - мое".
- Нет, государь! Оно не ваше,
Ошиблись вы: оно - ничье.
Пусть наше темя - вам подножье,
Пусть целый мир от вас дрожит,
_Сегодня_ - ваше, _завтра_ - божье;
Оно не вам принадлежит.
О, это _завтра_ зыбко, шатко;
Оно - глубокий, страшный день,
Оно - огромный призрак, тень,
Оно - великая загадка,
Бездонной вечности ступень.
Того, что в этом _завтра_ зреет,
Из нас никто не разъяснит.
_Сегодня_ человек посеет,
А _завтра_ бог произрастит.
Сегодня вы на троне крепки,
Вы царь царей - Наполеон,
А завтра что? - Осколки, щепки,
Вязанка дров - ваш славный трон.
Сегодня Аустерлиц, огонь Ваграма, Иены,
А завтра - дымный столб пылающей Москвы;
А завтра - Ватерло, скала святой Елены;
А завтра?.. Завтра - в гробе вы.
Всевышний уступил на долю вам пространство, -
Берите! - Время он оставил лишь себе.
Будь вашему челу лавровый лес - убранство,
Земля вся ваша, вам нет равного в борьбе,
Европу, Африку вы мнете под собою,
Пускай и Азию отдаст вам Магомет!
Но завтрашнего дня вы не возьмете с бою -
Творец вам не уступит, - нет!
{* Наполеон 1-й.}
411. РОЗА В РУКАХ ИНФАНТЫ
Она еще дитя, при ней надзор дуэньи,
И с розою в руке, в чистейшем упоенье
Она глядит... на что? - Бог ведает. На всё:
Вот - светлая вода! Вот, оттенив ее,
Душистый лавр и мирт стоят благоговейно.
Вот лебедь плавает по зеркалу бассейна.
Вот - весь в лучах, в цветах благоуханный сад,
Обширный парк, дворец, зверинец, водопад!
Там - лани быстрые под зеленью мелькнули.
10 Там - звездоносный хвост павлины развернули.
Как горный снег бела малютка, - да она
Невинна сверх того, - двойная белизна!
На берегу пруда, под ножками инфанты
Росинки на траве блестят как бриллианты,
Пред нею ж, посреди всех видов и картин,
Сапфирный сноп воды пускает вверх дельфин.
Наряд ее блестящ: баскина кружевная,
По пышной юбочке, меж складками блуждая,
Нить золота прошла и змейкой обвилась,
20 И вдруг то выглянет, то спрячется в атлас.
А роза полная, подняв свой венчик чудный
Бутона свежего из урны изумрудной,
Казалось, в царственном цвету своем была
Для крошечной руки малютки тяжела;
Когда ж она в цветок, как в чашу из коралла,
Прозрачный носик свой с улыбкой погружала -
Та роза, заслонив ребенку пол-лица
Листками своего широкого венца,
С румяной щечкою так совпадала чудно,
30 Что щечку отличить от розы было трудно.
Прелестное дитя! Глаза как после бурь
Открывшихся небес глубокая лазурь,
И имя райское - Мария. Свежесть в красках,
Молитва в имени, и божье небо в глазках.
Прелестное... притом несчастное дитя!
Она уже свое величье не шутя
И в детстве чувствует, - и, глядя на природу,
Оно с младенчества гнетет ее свободу.
На солнце, на поля, на каждый в мире вид
40 Она уж маленькой владычицей глядит,
И в этой куколке начаток королевы
Так явствен, что мертвит все игры, все напевы,
А смертного она и видеть не могла
Прямым, каким его природа создала, -
Пред нею он всегда, почуяв близость трона,
Являлся согнутым в тяжелый крюк поклона;
И пятилетнее престольное дитя,
Глазенки гордые на мелочь обратя,
Умеет важничать и мыслить: "Я - инфанта!
50 Я буду некогда дюшессою Брабанта!
Потом мне Фландрию, Сардинию дадут!
Не розу для меня - империю сорвут,
А роза - так, пока..." И кто-нибудь некстати
Пускай дотронется до этого дитяти,
Хотя б имея цель, что он его спасет, -
Несчастный голову на плаху понесет!
Нам этот детский лик улыбку - не угрозу -
Представил. Вот она - в ручонке держит розу,
Сама среди цветов прелестнейший цветок.
60 День гаснет. Птичка, в свой забившись уголок,
Укладывает спать своих пискливых деток.
Уж пурпур запада между древесных веток
Сквозит, эфирную раскрашивая синь
И бросив отблеск свой на мраморных богинь,
Которые в саду, им озаряясь, блещут
В дрожащем воздухе и, кажется, трепещут.
Час тихий вечера, приблизившись тайком,
Скрыл солнце под волной и пташку под листком.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
70 И вот, меж тем как здесь - ребенок да цветок,
Там - заключенная в тот царственный чертог,
Где каждый острый свод висел тяжелой митрой,
Где Рим служил резцом, и кистью, и палитрой,
И камнем зодчества, - виднелась тень одна,
К окну перенося свой образ от окна.
Бывало, целый день, как на кладбище мрачном,
Являлась эта тень в окне полупрозрачном,
Задумчиво склонив на тусклое стекло
Злой мыслью взрытое и бледное чело:
80 От мысли той весь мир сжимался, цепенея.
Тень эта, к вечеру всё становясь длиннее,
Ходила... Страшный вид! Во тьме ходила тьма,
И шаг свершался тот в размере неуклонном,
Как колокола ход в обряде похоронном.
Кто это был? - Король. Не он - так смерть сама.
Да, то был он, Филипп, - он, жизнь и смерть творенья.
Такого призрака, такого привиденья
Другого в мире нет. Из темной глубины
Вот он глядит в окно, прижавшись у стены.
90 Что ж видит он теперь? - Конечно, не ребенка,
Не розу, не зарю вечернюю, так тонко
Накинувшую свой румянец на пруды,
Не сад, не лебедя на зеркале воды,
Не птичек, кончивших дня божьего пирушку
И острым носиком целующих друг дружку, -
О нет, - в его глазах глубоких, роковых,
Под бровью жесткою, нависшею на них,
Теперь отражена далекая громада,
Могучий флот его - великая Армада,
100 Несущаяся там, среди шумящих волн,
И видится ему, тревоги робкой полн,
Тот остров - Альбион, что смотрит из тумана,
Как гром его браздит равнину океана.
Грозя и Англии, и всем концам земли,
В его глазах, в мозгу несутся корабли.
Армада - вот один всесильный, неизменный
Рычаг, которым он поднимет полвселенной!
Победоносная, она летит туда -
Филипповой судьбы зенитная звезда!
110 Король Филипп Второй был идеал тирана.
Ни Каин Библии, ни образ Аримана
Так не были черны, как этот властелин.
Он миром управлял с невидимых вершин,
Как некий горний дух. Он жил и ненавидел.
Мир ведал, что он жив, но мир его не видел.
Смерть знала, что он жив. В Эскуриале он
Безмолвным ужасом был вечно окружен.
Сливался он для всех в одно со сферой звездной,
С пространством, с миром сил, с какой-то страшной бездной,
120 Где приближался он, там приближался рок,
Которому никто противустать не мог,
Сама судьба тряслась, визжа от лютой боли,
И корчилась в клещах его железной воли;
Душа его была таинственна, как гроб,
Глаза - два факела, уста - могильный склеп.
Его был крепок трон фундаментом коварства,
Мрак был оградою его немого царства.
Одетый в черное, казалось, облечен
Сам в траур о своем существованье он,
130 И черная, как ночь, тьма власти непреклонной
Казалась лошадью его статуи конной.
Как сфинкс, всё пожирал он мыслью - и молчал,
Он и не спрашивал, а каждый отвечал.
Улыбки он не знал, улыбка - луч денницы,
Не проникающий в подобные темницы;
Когда ж, бодрясь душой, он сбрасывал с нее
Оцепенение змеиное свое,
То с тем, чтоб умножать всеобщий дух боязни
Своим присутствием близ палача при казни,
140 И на зрачках его рдел пламени разгул,
Когда он на костер собственноустно дул.
Ужасный для всего - для всех стремлений века,
Для прав, для совести, для мысли человека,
Он был - в честь римского, в честь папского креста -
На царстве сатана под именем Христа.
Как группы ящериц из темных нор пещерных,
Дела ползли из дум его неблаговерных.
Нет во дворцах пиров, иллюминаций нет, -
Одно аутодафе им сообщало свет;
150 Эскуриал и все Филипповы чертоги
Дремали, как в лесу звериные берлоги.
Там казни - для забав, измены - для потех!
Не мучить, не пытать - Филипп считал за грех,
И самая мечта души сей сокровенной
Носилась тяжестью над трепетной вселенной,
Да и молился он едва ль перед добром:
Его молитва шла, как отдаленный гром,
И жглись, как молнии, тирана сновиденья,
А те, кто был его предметом помышленья,
160 Кричали в ужасе: "Настал наш смертный час!
Нас кто-то давит, жжет, смертельно душит нас".
На гибель там себя народы обрекали,
Где эти два зрачка вперялись и сверкали.
Из хищно-птичьих лиц отменны эти два:
Карл Пятый - коршун злой, Филипп Второй - сова.
В камзоле бархатном, кромешной тьмы чернее,
Он, с орденом Руна на королевской шее,
Не изменяющий ни поз своих, ни мест,
Вдруг, к удивлению, как будто сделал жест,
170 И даже - чудеса, коль это не ошибка! -
На стиснутых губах нарезалась улыбка, -
Улыбка страшная, конечно, и сполна
Никто б не разгадал, что значила она, -
А это значило: в открытом, шумном море
Теперь мой огнь и гром несутся на просторе,
Моя Армада - там, и, страхом обуян,
Пред ней смиряется строптивый океан, -
Так древле средь своих мятежных волн разбега
Потоп был устрашен явлением ковчега.
180 Валы равняются, становятся в ряды
И лижут кораблей широкие следы,
И, назначенья их познав святую цену,
Чтоб путь их умягчить, им подстилают пену,
И каждая скала преобразилась в порт,
И крики слышатся: "На палубу! - на борт! -
На мачту! - к парусу!" Попутный ветер дышит.
Вот - барабан! свисток! Филипп всё это слышит,
Всё видит мысленно и мнит: всё это - я!
Я - кормчий кораблей, их движет мысль моя, -
190 И Англия дрожит, бледнеет пред Армадой,
Поникла, и ничто не служит ей оградой.
Так мыслил он. В сей миг, казалося, горел,
В руке Филипповой пук громоносных стрел,
И в царственных мечтах лишь вид сей развернулся -
Державный гробовщик впервые улыбнулся.
В Каире некогда единый из владык,
Который силою и славой был велик,
У водного ключа своей мечети главной
На камне начертал рукою своенравной:
200 "Аллаху - небеса, мне - дольний мир, земля".
Десп_о_т-султан - двойник тирана-короля.
Тиранство, деспотизм - одно с другим так схоже!
Что начертал султан, король наш мыслит то же.
А там, на берегу бассейна, то дитя,
На розу пышную глазенки опустя,
К губам своим ее подносит и целует.
Вдруг - темных туч напор и сильный ветер дует.
Вода возмущена, трясутся мирт, жасмин,
Деревья клонятся до корня от вершин,
210 И розы лепестки какой-то дух зловредный
Вдруг в воду побросал из рук инфанты бледной,
Так что у ней в руке едва остаться мог
С шипами острыми колючий стебелек.
Кто смеет так шутить? И, трепетом объята,
Инфанта смотрит вверх: не небо ль виновато?
Там - чернота кругом. Она глядит туда,
В бассейн: там морщится и пенится вода,
Пруд светлый морем стал, и по волне сердитой
Листочки носятся, как будто флот разбитый:
220 Судьба Армады здесь - так небеса хотят!
И гневное дитя насупило свой взгляд,
Немало удивясь, как смеют так свободно
Здесь делать то, что ей, инфанте, не угодно,
И вот - она должна досадой кончить день!
Малютка сердится, угрюмо брови хмуря...
При этом, следуя за нею словно тень,
Дуэнья говорит: "Позвольте! Это - буря,
А ветер иногда, хоть это и не шло б,
Так дерзок, что не чтит и царственных особ".
412. ЖЕЛАНИЯ
Коль есть хоть угол света,
Где бездна красоты,
Где всё весна да лето
И всё цветы, цветы, -
Я там бы понемножку
Под маленькую ножку
Провел тебе дорожку,
Где всё б гуляла ты!
Когда средь прозы света,
Корысти и тщеты
Осталась от поэта
Хоть тень его мечты
(Что мир зовет химерой) -
Пускай бы с теплой верой
Лишь этой атмосферой
Всегда дышала ты!
Когда меж хламом света
И прахом суеты
Одна хоть грудь согрета
Святыней правоты, -
К такому изголовью,
Смеясь людей злословью,
Дай бог, чтобы с любовью
Челом склонилась ты!
413. ПРОСНИСЬ!
Проснись, моя радость! Уж слезы
Роняет роса на цветы.
Когда пробуждаются розы -
Ужель не пробудишься ты?
Утро блещет,
Друг идет,
И трепещет,
И поет.
За дверью твоей перекличка:
Я - день! - восклицает заря,
Я - песнь! - откликается птичка,
Я - чувство! - грудь вторит моя.
Утро блещет,
Друг идет,
И трепещет,
И поет.
Я в милой два мира сближаю:
В ней небо и землю ловлю,
В ней - ангела я обожаю,
В ней - женщину страстно люблю.
Утро блещет,
Друг идет,
И трепещет,
И поет.
Творенья творец не обидел, -
Всевышний меня наделил
Глазами, чтоб прелесть я видел,
И сердцем, чтоб сердце любил.
414. ТЫ ЛЮБИШЬ?
Ты любишь, милая? Послушай же: любовь -
Сначала зеркало, где в трепетном движенье
Встречает девушка свое изображенье,
Своею прелестью любуясь вновь и вновь;
И лучше, и добрей она себя находит.
Мечтательность ее до тех высот возводит,
Где чистой благостью сияет красота, -
Любовью убелясь, она почти свята.
Потом - с вершины спуск, нога скользит всё ниже,
Сил удержаться нет - и бух в водоворот!
Так иногда к реке ребенок подойдет,
Вода заманчива, он к ней всё ближе, ближе, -
Увидит в ней себя, в лицо себе плеснет
Водицей, голову наклонит,
И вдруг - скользит, упал - и бедное дитя
В одной же всё реке, невинно с ней шутя,
Глядится, моется и тонет.
415. НЕ БОЙСЯ
Не бойся, добрая и любящая мать,
За сына своего, когда он понимать
Так рано начал всё! Не полагай, что это -
Недолговечности опасная примета.
Пускай твой маленький задумчив и угрюм,
Как будто уж его коснулся сумрак дум!
Кто знает? Может быть, подобно птичке белой,
Сидящей на скале в виду освирепелой
Пучины моря, он уж видит сквозь туман,
Как близится к нему весь жизни океан.
Ребенок хмурится, как птичка хохлит перья, -
А ты, полна любви, исполнись и доверья
К святому промыслу и посмотри светло
Ребенка милого на умное чело.
Мечтает он? - Так что ж? К мечтам так близок гений!
Мечты те выжгутся в горниле размышлений;
Мыслитель будет он, а мысль - святой залог
Всего великого, в ней жизнь миров, в ней бог.
Да! Пламенная мысль, сказав "твори!" таланту,
Дает Мильтону рай, ад завещает Данту.
Поверь, - великая ребенка участь ждет,
Когда он жаждет знать, когда предузнает.
Недаром действует в нем Прометеев пламень.
Он вопросительно глядит теперь на камень,
А там - с резцом в руке и с мрамором в борьбе -
Он Микеланджело нам воскресит в себе
И дивный образ даст порфирам и гранитам;
Или воителем предстанет знаменитым,
И посреди царьков и поземельных карт
В нем миру явится Франциск иль Бонапарт,
И царственный игрок, лишь славы отголоску
Внимая, мир сочтет за шахматную доску,
Где будет раздвигать несметных пешек ряд,
Пока ему судьба не скажет: шах и мат!
Как знать? Пойдет с трубой иль под компасным румбом
Он в небо Гершелем, иль в океан Колумбом,
Схватить сквозь горы волн или сквозь весь эфир
Иль новую звезду, иль новый чудный мир.
Кто ведает? Среди младенческих усилий
Растет, быть может, в нем певец певцов - Виргилий,
Стремящийся сорвать бессмертия венец,
Стихом поколебать весь мир и, наконец,
Крылатым гением, подобно дивной тени,
Лететь по головам грядущих поколений.
416. БЕДНЫЕ ЛЮДИ
Пустынный берег. Ночь. Шум бури. Темнота.
Убога и ветха, но крепко заперта
Рыбачья хижина. В дрожащем полусвете
Рисуются вдоль стен развешанные сети.
От углей, тлеющих в высоком камельке,
Мелькает алый круг на сером потолке,
И отблеск кое-где играет красноватый
На бренных черепках посуды небогатой,
В березовом шкафу уставленной. За ним
10 Широкая кровать под пологом простым,
А дальше - на скамьях, покрытых тюфяками,
Спят дети малые. Их пятеро. Клубками
Свернулись, съежились. От бурных вьюг и стуж,
Казалось, скрыто тут гнездо бесперых душ.
Кто ж эта женщина? - Она в тени с тоскою,
Колени преклонив, поникла головою
На полускрытую завесами кровать
И тихо молится, - о, это, верно, мать!
Она одна, в слезах, в тревоге, в страхе, в горе,
20 А там - пред хижиной - бушующее море.
Муж там, средь ярых волн. С младенчества моряк,
Он презирает всё - рев бури, ночи мрак.
Он должен и в грозу свои закинуть сети,
Он должен - потому что голодают дети;
Он должен с вечера, пока морской прилив
Благоприятствует, ладью свою спустив,
Четыре паруса как следует уставить,
А там - изволь один и действовать, и править!
Жена тогда чинит изорванную сеть,
30 Да между тем должна и за детьми смотреть,
И рыбный суп сварить, глотая дым и копоть,
И разное старье домашнее заштопать.
Плыви, рыбак! Трудись! Ищи среди валов
Местечка, где хорош бывает рыбный лов!
А место это как, вы б думали, пространно?
С большую комнату, притом - непостоянно:
Оно то там, то здесь, кругом же - океан!
Плыви! А тут и дождь, и холод, и туман, -
А волны вкруг ладьи и над ее краями,
40 Клубясь, вращаются зелеными змеями,
Он мыслит о жене, она его зовет
Среди своих молитв, - и, пущены вразлет,
Их мысли, как из гнезд поднявшиеся птицы,
Крест-накрест мечутся в пространстве без границы.
Вот жребий рыбака! А в этот самый час
Танцуют где-нибудь, - там бархат и атлас,
Цветы, гирлянды, блеск. А тут - во тьме беззвездной
Плавучая доска над разъяренной бездной
Да жалкий лоскуток дырявого холста,
50 На палку вздернутый: плыви! А тут - места,
Где смерть со всех сторон, и мели, и утесы!
А дома - хлеба нет, а дома - дети босы.
Там где-нибудь - пиры, там роскошь свыше мер,
Мечты и замыслы, и мало ли химер, -
А тут одна мечта - вразрез напорам водным,
Добравшись к берегу холодным и голодным,
Взглянуть у пристани дню светлому в лицо,
Причалить, вдеть канат в железное кольцо
И лишь до вечера вкусить покой желанный
60 В семействе, близ своей хозяйки доброй - Жанны!
О Жанна бедная! Твой муж теперь один
Под бурей на море, средь бешеных пучин!
Один - в глухую ночь! Хоть бы подмога в сыне!
Да дети малы все, - так думаешь ты ныне,
А там, как взрослые поедут с ним, - поверь,
Ты скажешь: "Лучше б им быть малыми теперь!"
Она берет фонарь: "Пойду взгляну! Ведь вскоре
Вернуться должен муж. Не тише ль стало море?
Пора бы утру быть!" Пошла и смотрит, - нет!
70 Всё бурно. Дождь идет. В слезах стоит рассвет,
Рождающийся день, как бы боясь явиться,
Расплакался о том, что надобно родиться.
Та в трепете идет. Хоть где-б-нибудь окно
Мелькнуло огоньком! Кругом всё сплошь черно.
Дороги не видать. Вот, покривясь, горюет
Лачуга темная, сквозь щели ветер дует,
Раскачивая дверь, а крыша... Боже мой!
В ней еле держится отвагой лишь одной
Злой бурей взрытая изгнившая солома.
80 Ужель живущие там говорят: "Мы - дома"?
"Постой-ка! Дай зайду! - подумала она,
Мимоидущая. - Ведь там живет одна
Несчастная. О ней говаривал со мною
Мой муж. Намедни он нашел ее больною.
Она вдова. Узнать, что, как она теперь!"
И с этой мыслию стучится Жанна в дверь.
Ответа не дает пустынное жилище.
"Больна!.. А дети-то? Пожалуй, ведь без пищи!
Их двое. Без отца!" Она еще стучит:
90 "Эй, отоприте мне, соседка!" - Всё молчит.
"Впустите!" - Наконец неведомой судьбою
Дверь двинулась - и вход открылся сам собою.
И Жанна в дверь вошла, лучами фонаря
Жилище страждущей вдовицы озаря,
Где тот же крупный дождь, холодный, сверху на пол
Сквозь дырья потолка, как через сито, капал, -
И что же? В глубине, в углу - ужасный вид! -
Пав навзничь, женщина недвижная лежит
В лохмотьях, обуви нет на ногах бедняги,
100 В глазах - безжизненность стоячей, мутной влаги.
Домохозяйка-мать! Ужели это ты?
Ведь это труп? - Да, труп почившей нищеты.
Вот всё, что на земле от матери осталось!
Как перед смертию страдалица металась,
Так и застыла тут. Рука, позеленев
И с войлока спустись, висит, окоченев, -
И пальцы скорчены, - и в немоте ужасной
Разомкнуты уста, отколь душа несчастной
Рванулась, испустив в предсмертный, страшный миг,
110 Последний, слышанный лишь вечностию крик,
Близ мертвой матери сном счастья упивались
Младенцы нежные и сладко улыбались -
Два - в общей люльке их. То были сын и дочь.
Мать, чувствуя уж смерть, старалась превозмочь
Еще сама себя: привстав, на них взглянула
И ножки им своей шубенкой обвернула,
А тельце - юбками, чтоб было им тепло,
Чтоб смертным холодом на них не понесло
От трупа матери, - ее покров пусть греет
120 Малюток и тогда, как труп охолодеет!
И как покоен сон согревшихся детей!
Тиха их колыбель. Казалось, спящих в ней
И Страшного суда звук трубный не разбудит.
Пусть судия придет! Ведь им суда не будет, -
Невинны! Незачем и пробуждаться им.
А дождь меж тем грозит потопом мировым.
Порою с потолка вдруг капля дождевая
Летит - и, на чело умершей упадая
И по щеке катясь, становится слезой.
130 А звонкая волна, под вихрем и грозой,
Бьет в берег и гудит, как колокол набатный.
Усопшая сквозь мрак и сон свой необъятный
Как будто слушает, что тени говорят,
Как будто хочется ей душу взять назад,
И, кажется, уста отверстые и очи
Недвижные - ведут беседу в бездне ночи:
Дыханье ваше где? - глаза устам твердят,
Уста ж в укор глазам: куда ваш делся взгляд?
Любите! Радуйтесь! Живите! Веселитесь!
140 Ликуйте на пирах! На бал в цветы рядитесь!
Как ни блестящ ручей - всё в темный океан
Ему назначен путь. Удел нам общий дан:
Забавам юности, всем песням, играм, шуткам,
Улыбке матери, любви ее к малюткам,
Лобзанью страстному двух пламенных особ -
Всему один конец: холодный, мрачный гроб!
Что ж Жанна, хижину умершей оставляя,
Несет теперь с собой, близ сердца укрывая?
Какая ноша тут? Что так трепещет грудь
150 У Жанны? Что она свой ускоряет путь?
Что значит этот взгляд, исполненный тревоги?
Зачем у ней дрожат, подкашиваясь, ноги?
Украла ль что-нибудь у мертвой? Неужель?
Она пришла домой и на свою постель
Ту ношу бережно, при первом утра блеске,
Сложила - и спешит задернуть занавески.
И села, бледная, у той постели. Страх
И внутренний укор во всех ее чертах,
К подушкам голова склонилась; в членах трепет,
160 И на устах ее дрожит несвязный лепет:
"А он-то? - Боже мой! - Еще забота! Вот!
И так в трудах всю ночь! Вон - море-то ревет!
А он еще всё там! - И что на ум мне вспало?
Своих ведь пятеро, - нет! Показалось - мало.
Что я наделала? Пусть он меня побьет!
Ох, надо, надо бить - и больно. Чу!.. Идет?..
Нет! Нету никого. Тем лучше. Что ответить?
Ох, страшно, страшно так теперь его мне встретить
Входящего!.. Нет! нет! Пусть он нейдет теперь!
170 А вот... мне кажется... нет! Ветер стукнул в дверь".
И вот - она сидит, поникла, еле дышит
И словно ничего не видит и не слышит.
Вдруг распахнулась дверь - и с парой добрых слов
Перед своей женой явился рыболов.
Глядел он весело, а за его плечами
С увлаженных сетей вода лилась ручьями.
И, вспрянув, будто вдруг от сна пробуждена,
С огнем любовницы так и впилась жена
Устами в грудь его - и жар ее привета
180 Прогрел ему сукно измокшего жилета:
"Моряк мой!" - "Твой моряк. Да вот - со мной беда!
Совсем ограблен я. Грабитель - ветер. Да.
А море - это лес. Все снасти поломались.
Рыбенки не привез: вот - сети изорвались.
Веревка лопнула, - и в лодку-то волна
Хватила было так... Да что ты так бледна?
Перепугалась? Вздор! О господи владыко!
Беда не велика. Поправимся! Скажи-ка:
Ну как ты без меня? Что делала?" - "Кто? Я?
190 Да так, как и всегда. Ведь мало ли шитья,
Вязанья? Между тем мне было страшно, - море
Шумело, выло так..." - "Ну что же? Эко горе!
Ведь нам не в первый раз". - "Да... кстати... я пошла
Проведать... Знаешь, что? Соседка умерла -
Та бедная вдова... Теперь осталось двое
Сироток... Мальчик-то... несчастие такое! -
Еще почти грудной, и девочка мала.
Бедняжки! Мать-то их ведь нищая была".
Задумался моряк и, скомкав словно тряпку,
200 Швырнул он под скамью свою морскую шапку,
Наморщась, почесал затылок и вздохнул.
"Эх, трудно, - говорит, - а то уж я смекнул,
Что сделать надобно. Да только... со своими
Едва справлялись мы. Тех пять, - а с семерыми
Как справиться? Легко ль вскормить да воспитать?
И так без ужина порой ложимся спать.
А впрочем... Божья власть! Его уж это дело!
У этой мелюзги, у мелочи незрелой,
Зачем он отнял мать? Ведь это - пыль да пух!
210 Тут думать нечего: возьмем и этих двух!
Ступай, жена, бери, покуда не проснулись!
При них ведь мертвая... Слышь: двери пошатнулись -
Покойница идет просить за них. Возьмем!
Пусть заодно растут все дети всемером!
Все, вместе с нашими, пусть будут сестры, братья!
Вкруг нас пусть ползают! Не сделаем изъятья!
Бог, верно, сжалится, даст больше рыбы нам,
Счастливей будет лов, вдвойне я буду сам
Трудиться... Что же ты так медлишь? Тратишь время?
220 Не сердишься ли ты? Быть может, это бремя
Тебя пугает? А?"
А та ему: "Взгляни! -
Отдернув занавесь, сказала. - Вот они!"
1840-1850-е гг.
Анри Огюст Барбье
(1805-1882)
417. ДАНТ
Дант! Старый гибеллин! Пред этой маской, снятой,
Страдалец, с твоего бессмертного лица,
Я робко прохожу, и, трепетом объятый,
Я, мнится, вижу всю судьбу и жизнь певца, -
Так сила гения и злая сила рока
Вожгла свою печать в твой строгий лик глубоко.
Под узкой шапочкой, вдоль твоего чела
Чертою резкою морщина пролегла, -
Зачем морщина та углублена так едко?
Бессонниц ли она иль времени отметка?
Не в униженье ли проклятий страшный гул,
Изгнанник, ты навек в устах своих замкнул?
Не должен ли твоих последних мыслей сшибки
В улыбке уст твоих я видеть и следить?
Недаром к сим устам язвительность улыбки
Смерть собственной рукой решилась пригвоздить!
Иль это над людьми усмешка сожаленья?
О, смейся: гордый смех сурового презренья
К ничтожеству земли - тебе приличен, Дант.
Родился в знойной ты Флоренции, гигант,
Где острые кремни родной тебе дороги
От самых детских дней тебе язвили ноги,
Где часто видел ты, как при сиянье дня
Разыгрывалась вдруг свирепая резня
И в схватках партии успехами менялись -
Те падали во прах, другие поднимались.
Ты тридцать лет смотрел на адские костры,
Где тлело столько жертв той огненной поры,
И было для твоих сограждан жалких слово
"Отечество" - лишь звук; его, взяв с ветра, снова
Бросали на ветер. И в наши дни вполне
Твое страдание, о Дант, понятно мне;
Понятно, отчего столь злобными глазами
Смотрел ты на людей, гнушаясь их делами,
И, ненависти злой нося в душе ядро,
Так желчью пропитал ты сердце и перо, -
По нравам ты своей Флоренции родимой,
Художник, начертал рукой неумолимой
Картину страшную всей нечести земной
С такою верностью и мощию такой,
Что дети малые, когда скитальцем бедным
Ты мимо шел с челом зеленовато-бледным,
Подавленный своей смертельною тоской,
Под гнетом твоего пронзительного взгляда
Шептали: "Вот он! Вот - вернувшийся из ада!"
Между 1842 и 1850
418. СОБАЧИЙ ПИР
Когда взошла заря и страшный день багровый,
Народный день настал,
Когда гудел набат и крупный дождь свинцовый
По улицам хлестал,
Когда Париж взревел, когда народ воспрянул
И малый стал велик,
Когда в ответ на гул старинных пушек грянул
Свободы звучный клик, -
Конечно, не было там видно ловко сшитых
10 Мундиров наших дней, -
Там действовал напор лохмотьями прикрытых,
Запачканных людей,
Чернь грязною рукой там ружья заряжала,
И закопченным ртом,
В пороховом дыму, там сволочь восклицала:
"Е. . . м. . ! Умрем!"
А эти баловни в натянутых перчатках,
С батистовым бельем,
Женоподобные, в корсетах на подкладках,
20 Там были ль под ружьем?
Нет! их там не было, когда, всё низвергая
И сквозь картечь стремясь,
Та чернь великая и сволочь та святая
К бессмертию неслась.
А те господчики, боясь громов и блеску
И слыша грозный рев,
Дрожали где-нибудь вдали, за занавеску
На корточки присев.
Их не было в виду, их не было в помине
30 Средь общей свалки там,
Затем что, видите ль, свобода не графиня
И не из модных дам,
Которые, нося на истощенном лике
Румян карминных слой,
Готовы в обморок упасть при первом крике,
Под первою пальбой;
Свобода - женщина с упругой, мощной грудью,
С загаром на щеке,
С зажженным фитилем, приложенным к орудью,
40 В дымящейся руке;
Свобода - женщина с широким, твердым шагом,
Со взором огневым,
Под гордо веющим по ветру красным флагом,
Под дымом боевым;
И голос у нее - не женственный сопрано:
Ни жерл чугунных ряд,
Ни медь колоколов, ни шкура барабана
Его не заглушат.
Свобода - женщина; но, в сладострастье щедром
50 Избранникам верна,
Могучих лишь одних к своим приемлет недрам
Могучая жена.
Ей нравится плебей, окрепнувший в проклятьях,
А не гнилая знать,
И в свежей кровию дымящихся объятьях
Ей любо трепетать.
Когда-то ярая, как бешеная дева,
Явилась вдруг она,
Готовая дать плод от девственного чрева,
60 Грядущая жена!
И гордо вдаль она, при криках исступленья,
Свой простирала ход,
И целые пять лет горячкой вожделенья
Сжигала весь народ;
А после кинулась вдруг к палкам, к барабану
И маркитанткой в стан
К двадцатилетнему явилась капитану:
"Здорово, капитан!"
Да, это всё она! Она, с отрадной речью,
70 Являлась нам в стенах,
Избитых ядрами, испятнанных картечью,
С улыбкой на устах;
Она - огонь в зрачках, в ланитах жизни краска,
Дыханье горячо,
Лохмотья, нагота, трехцветная повязка
Чрез голое плечо,
Она - в трехдневный срок французов жребий вынут!
Она - венец долой!
Измята армия, трон скомкан, опрокинут
80 Кремнем из мостовой!
И что же? О позор! Париж, столь благородный
В кипенье гневных сил,
Париж, где некогда великий вихрь народный
Власть львиную сломил,
Париж, который весь гробницами уставлен
Величий всех времен,
Париж, где камень стен пальбою продырявлен,
Как рубище знамен,
Париж, отъявленный сын хартий, прокламаций,
90 От головы до ног
Обвитый лаврами, апостол в деле наций,
Народов полубог,
Париж, что некогда как светлый купол храма
Всемирного блистал, -
Стал ныне скопищем нечистоты и срама,
Помойной ямой стал,
Вертепом подлых душ, мест ищущих в лакеи,
Паркетных шаркунов,
Просящих нищенски для рабской их ливреи
100 Мишурных галунов,
Бродяг, которые рвут Францию на части
И сквозь щелчки, толчки,
Визжа, зубами рвут издохшей тронной власти
Кровавые клочки.
Так вепрь израненный, сраженный смертным боем,
Чуть дышит в злой тоске,
Покрытый язвами, палимый солнца зноем,
Простертый на песке;
Кровавые глаза померкли; обессилен -
110 Свирепый зверь поник,
Раскрытый зев его шипучей пеной взмылен,
И высунут язык.
Вдруг рог охотничий пустынного простора
Всю площадь огласил,
И спущенных собак неистовая свора
Со всех рванулась сил,
Завыли жадные, последний пес дворовый
Оскалил острый зуб
И с лаем кинулся на пир ему готовый,
120 На неподвижный труп.
Борзые, гончие, легавые, бульдоги -
Пойдем! - и все пошли;
Нет вепря-короля! Возвеселитесь, боги!
Собаки - короли!
Пойдем! Свободны мы - нас не удержат сетью,
Веревкой не скрутят,
Суровый страж нас не ударит плетью,
Не крикнет: "Пес! Назад!"
За те щелчки, толчки хоть мертвому отплатим;
130 Коль не в кровавый сок
Запустим морду мы, так падали ухватим
Хоть нищенский кусок!
Пойдем! И начали из всей собачьей злости
Трудиться, что есть сил:
Тот пес щетины клок, другой обглодок кости
Клыками захватил
И рад бежать домой, вертя хвостом мохнатым,
Чадолюбивый пес
Ревнивой суке в дар и в корм своим щенятам
140 Хоть что-нибудь принес
И, бросив из своей окровавленной пасти
Добычу, говорит:
"Вот, ешьте: эта кость - урывок царской власти,
Пируйте - вепрь убит!"
1856
Теофиль Готье
(1811-1812)
419. ЖЕНЩИНА-ПОЭМА
"Поэт! пиши с меня поэму! -
Она сказала. -Где твой стих?
Пиши на заданную тему:
Пиши о прелестях моих!"
И вот - сперва ему явилась
В сиянье царственном она,
За ней струистая влачилась
Одежды бархатной волна;
И вдруг - по смелому капризу
Покровы с плеч ее скользят,
И чрез батистовую ризу
Овалов очерки сквозят.
Долой батист! - И тот спустился,
И у ее лилейных ног
Туманом дремлющим склубился
И белым облаком прилег.
Где Апеллесы, Клеомены?
Вот мрамор - плоть! Смотрите: вот -
Из волн морских, из чистой пены
Киприда новая встает!
Но вместо брызг от влаги зыбкой -
Здесь перл, ее рожденный дном,
Прильнул к атласу шеи гибкой
Молочно-радужным зерном.
Какие гимны и сонеты
В строфах и рифмах наготы
Здесь чудно сложены и спеты
Волшебным хором красоты!
Как дальность моря зыби синей
Под дрожью месячных лучей,
Безбрежность сих волнистых линий
Неистощима для очей.
Но миг - и новая поэма:
С блестящим зеркалом в игре
Она султаншею гарема
Сидит на шелковом ковре, -
В стекло посмотрит - усмехнется,
Любуясь прелестью своей,
Глядит - и зеркало смеется
И жадно смотрит в очи ей.
Вот как грузинка прихотливо
Свой наргиле курит она,
А ножка кинута на диво
И ножка с ножкой скрещена.
Вот - одалиска! Стан послушный
Изогнут легкою дугой
Назло стыдливости тщедушной
И добродетели сухой.
Прочь одалиски вид лукавый!
Прочь гибкость блещущей змеи!
Алмаз без грани, без оправы -
Прекрасный образ без любви.
И вот она в изнеможенье,
Ее лелеют грезы сна,
Пред нею милое виденье...
Уста разомкнуты, бледна,
К объятьям призрака придвинув
В восторге млеющую грудь, -
Главу за плечи опрокинув,
Она лежит... нет сил дохнуть...
Прозрачны вежды опустились,
И как под дымкой облаков -
Под ними в вечность закатились
Светила черные зрачков.
Не саван ей для погребенья -
Наряд готовьте кружевной!
Она мертва от упоенья.
На смерть похож восторг земной.
К ее могиле путь недальний:
Ей гробом будет - ложе сна,
Могилой - сень роскошной спальни,
И пусть покоится она!
И в ночь, когда ложатся тени
И звезды льют дрожащий свет, -
Пускай пред нею на колени
Падет в безмолвии поэт!
<1856>
С НЕМЕЦКОГО
Фридрих Шиллер
(1759-1805)
420. МИННЕ
Странно мне, непостижимо!
Минна ль то моя идет?
Как? Она... проходит мимо
И меня не узнает?
С свитой франтов выступает
И, тщеславия полна,
Гордо веером играет...
Нет! да это не она!
С летней шляпки перья веют -
Подаренный мной наряд,
Эти ленты, что алеют,
"Минна! Стыдно!" - говорят.
И цветы на ней... Не я ли
Эти вырастил цветы?
Прежде чем они завяли,
Изменила, Минна, ты.
С этой ветреной толпою -
Позабудь меня - иди!
В этой бившейся тобою
Я найду еще груди
Благородных сил довольно
Низкий твой обман стерпеть
И - хоть тягостно и больно -
Безрассудную презреть.
Сердце Минны исказилось
Милым личиком... о стыд!
Но ведь прелесть - миг - и скрылась,
Ненадежен розы вид.
Гнезды ласточками свиты
По весне до первых вьюг;
Разнесутся волокиты -
И отринет верный друг.
Красоты твоей развалин
Представляется мне вид.
Взор твой, сумрачен, печален,
На минувшее глядит, -
Те, которые так жадно
Поцелуй ловили твой,
Глядь - хохочут беспощадно
Над отцветшей красотой.
Сердце Минны исказилось
Этим личиком... о стыд!
Но ведь прелесть - миг - и скрылась,
Прелесть розы отлетит.
Как тогда я смехом гряну
Сам в глаза твоей судьбе!
Нет!.. О нет! Я горько стану,
Минна, плакать о тебе.
Между 1842 и 1850
421. ЛАУРА ЗА КЛАВЕСИНОМ
Клавесин, перстам твоим послушный,
Зазвучал: я слышу гимн небесный -
И стою, как истукан бездушный,
И парю, как гений бестелесный.
Воздух, только б не нарушить
Тех мелодий, что он слышит,
Только б слышать, только б слушать-
Притаился и не дышит.
Мнится: полный круг созданья
Тает в неге обаянья -
Оковала ты его
Струн волшебных перебором,
Как сковала беглым взором
Область сердца моего.
Звуки льются в огненных размерах:
Кажется, всё вновь и вновь творимы.
На струнах, как на небесных сферах,
В звуках тех родятся херувимы;
Кажется, из недр хаоса блещет
Новый мир и, в вихре мирозданья
Восходя, за солнцем солнце хлещет
Бурными потоками сиянья.
Слышится мне в сладких
Переливных тонах -
Ручеек на гладких
Камешках надонных;
Слышится мне - то, по тучам гремящий,
Божий орган тот, где, сыпля перуны,
Рвутся сверкающей молнии струны;
То по уступам с обрывов скользящий
С шумом глухим, из раската в раскат,
Прыщущий пеной широкий каскад;
То ласкательно-игривый,
Вперескок через лесок,
Шаловливо листья ивы
Покачнувший ветерок;
То мне в стенающих звуках открыта
Адская бездна, где волны Коцита -
Слезные волны текут через край;
То предо мной разверзается рай.
И готов спросить у девы
Я сквозь трепет в этот миг:
То не райские ль напевы,
Не предвечный ли язык?
Между 1842 и 1850
422. ПЕСНЬ РАДОСТИ
Радость! Ты - искра небес, ты божественна,
Дочь Елисейских полей!
Мы, упоенные, входим торжественно
В область святыни твоей.
Всё, что разрознено света дыханием, -
Вяжешь ты братства узлом,
Люди там - братья, где ты над созданием
Легким повеешь крылом.
Хор
Всем - простертые объятья!
Люди! Всех лобзаем вас.
Там - над звездным сводом, братья,
Должен быть отец у нас.
С нами пируй, кто подругу желанную,
Дружбы нашел благодать,
Кто хоть единую душу избранную
Может своею назвать,
Знает, как бьется отрадою сладкою
Жаркая грудь на груди!..
Если ж кто благ сих не ведал - украдкою,
С плачем от нас отойди!
Хор
Всё, над чем лик солнца ходит,
Пусть обет любви творит!
Нас к звездам она возводит,
Где неведомый царит.
К персям природы припав, упивается
Радостью каждая тварь;
Добрый и злой неудержно кидается
К светлой богине в алтарь.
Радость - путь к дружбе, к сердечному счастию,
К чаше с вином золотым;
Червь с нею дышит животного страстию,
К богу летит херувим.
Хор
Люди, ниц! Во прах главами!
Сердце чует - есть творец.
Там он, люди, над звездами -
Царь ваш, бог ваш и отец.
Радость - пружина в часах мироздания,
Маятник этих часов.
Радость! Ты - пульс в организме создания,
В жилах вселенной ты - кровь.
Долу - ты цвет вызываешь из семени,
В небе - средь вечной игры
Водишь по безднам пространства и времени
Солнцы, планеты, миры.
Хор
Как летят небес светила,
Так по дольнему пути
Каждый, братья, в ком есть сила,
Как герой на бой - лети!
Радость! Ты путь указуешь искателю
К благу - к венцу бытия,
В огненном зеркале правды пытателю
Светит улыбка твоя;
Смертному веешь ты солнечным знаменем
Веры с крутой высоты,
В щели гробов проникающим пламенем
Блещешь меж ангелов ты.
Хор
Люди! Наш удел - терпенье.
Всяк неси свой в жизни крест!
Братья! Там вознагражденье -
У отца, что выше звезд.
Будем богам подражать! На творение
Милость их сходит равно.
Скорбный и бедный, приди - наслаждение
С нами вкусить заодно!
Злоба! Останься навеки забытою!
Враг наш да будет прощен!
Пусть оботрет он слезу ядовитую!
Пусть не терзается он!
Хор
В пламя - книгу долговую!
Всепрощение врагам!
Бог за нашу мировую
Примирится с нами - там.
Пенится радость и в чаши вливается,
Золотом гроздий горя,
В робкого с нею дух бодрый вселяется,
Кротости дух - в дикаря.
Встанем, о братья, и к своду небесному
Брызнем вином золотым!
Встанем - и доброму духу безвестному
Этот бокал посвятим!
Хор
В хорах звездных кто прославлен,
Серафимами воспет,
Выше звезд чей трон поставлен, -
Здесь да внемлет наш привет!
Братья! Терпенье и твердость - в страданиях!
Помощь невинным в беде!
Строгая верность - в святых обещаниях!
Честность и правда - везде!
Пред утеснителем - гордость спокойная!
Душит - умри, не дрожи!
Правому делу - награда достойная!
Гибель - исчадиям лжи!
Хор
Лейся нектар! Пеньтесь чаши!
Круг! Теснее становись!
Каждый вторь обеты наши!
Божьим именем клянись!
Братья! Пощада - злодея раскаянью!
Цепи долой навсегда!
Смерти есть место - нет места отчаянью!
Милость - и в громе суда!
И да услышим из уст бесконечного
Глас его: "Мертвый! живи!"
Ада нет боле! Нет скрежета вечного!
Вечность есть царство любви.
Хор
Буди светел час прощанья!
По могилам - сладкий сон!
В день же судный, в день восстанья
Благость - суд, любовь - закон!
Между 1842 и 1850
423. БОГИ ГРЕЦИИ
В таинственном тумане отдаленья
Когда-то вы, о боги древних лет,
Руководя земные поколенья,
Лелеяли младенчественный свет, -
И всё не так являлось там, как ныне;
Воздвигнут был там Афродиты храм,
Где пламенных сердец увенчанной богине
Курился фимиам.
Природа там была сестрой искусству,
Там истина была сродни мечтам, -
И что теперь так недоступно чувству,
До глубины прочувствовано там;
Природы всей был лик облагорожен,
Уразумлен был образ естества,
Повсюду и во всем был явный след проложен
Живого божества.
И где теперь, взор обратив к деннице,
Мы только шар бездушный видим в ней,
Там Гелиос на пышной колеснице
Сиял, сверкал и гнал своих коней;
Летучих нимф был полон свод лазурный,
Дриадами одушевлен был сад,
И светлый водный ключ бил брызгами из урны
Смеющихся наяд.
Певица ли пернатая запела?
Легла ль роса на чаши юных роз?
Там - грустная стонала Филомела,
А тут был след Авроры чистых слез.
Ручей ли тек струею светло-синей?
Катился он у нимфы из очей
Иль это был в тоске рыдающей богиней
Наплаканный ручей.
Бессмертные к Девкалиона чадам
Слетали там для общих с ними дел,
Гиперион, взяв посох, нежным взглядом
На Пирры дочь прекрасную глядел.
От тайных стрел Эрота не спасались
И боги там, - и с пламенем в крови
Герои, смертные и боги покорялись
Могуществу любви.
Всечтимая наперсница святыни,
Приставница священного огня -
Весталка там, пред алтарем богини
Невинные колени преклоня
И чая быть самим бессмертным равной,
Сан девственный умела так хранить,
Что пояс у нее сам Зевс громодержавный
Не смел бы разрешить.
Божественно сиял там вечный пламень,
Что в гимнах был у Пиндара зажжен,
У Фидия внедрен в бессмертный камень
И дан твоей был лире, Арион.
Дар творчества на смертных шел от Феба,
И не было там места грустной мгле,
Где боги, нисходя, себе второе небо
Творили на земле.
Торжественней была над злом победа
Под сению Медузина щита,
И прелестью цветущей Ганимеда
Там юноши блистала красота.
Где Гименей вязал судьбу с судьбою -
Была плотней сердец союзных связь,
И мягче, и нежней у Парок под рукою
Жизнь смертного прялась.
Обычного земного поклоненья
И тяжких жертв не требовалось там,
Там счастия искали все творенья, -
Кто счастлив был, тот равен был богам.
Прекрасное одно лишь было свято,
От пиршества не уклонялся бог,
И светлый храм его из мрамора и злата
Был праздничный чертог.
На сборищах Истмийских колесницы
Неслись с огнем и громом вперегон,
Приветный клик был слышим у границы
И сыпались венки со всех сторон.
Блажен, за кем победа оставалась, -
Он ликовал, богов благодаря,
С ним ликовал народ, и пляской обвивалась
Святыня алтаря.
Давали знать в блестящей сбруе тигры
И по горам "эвое" звучный клик,
Что настают вакхические игры,
И Бахус свой являл румяный лик;
Шли впереди и фавны, и сатиры,
Кругом толпы неистовых менад,
Там - полногрудые вакханки, чаши, лиры
И сочный виноград.
Сухой скелет - страшилище творений -
Не шел к одру, где смертный угасал, -
Над смертным тем безмолвный, тихий гений
С улыбкою свой факел опускал
И в сладостном, мирительном лобзанье,
Склонясь над ним, лишенным жизни сил,
С поблеклых уст его последнее дыханье
Спокойно уносил.
И в Тартаре средь всеразящей бури
Над страждущим порою бич суда
Смягчаем был, и жалость сердцу фурий
Небесная давалась иногда,
И грозный суд бывал не бессердечен, -
Поставлен был при Орковых весах
Внук человеческий, чтоб взгляд был человечен
И в самых небесах.
В Элизиум толпой спешили тени
Для сладкого свидания и встреч,
Там слышались и звуки песнопений,
И лиры звон, и родственная речь;
Шли группы жен к своим мужьям и чадам,
Шли юноши в объятия невест,
Шел к другу верный друг - и встречею с Пиладом
Обрадован Орест.
На доблестном пути своем к наградам
Высокую там смертный цель имел:
Как полубог, порой с богами рядом
Стоял герой - свершитель славных дел;
Он мертвых звал - и мертвые вставали.
Сбивались ли в пути морском пловцы -
Кастор и Поллукс их с Олимпа ободряли,
Герои-близнецы.
Прекрасный мир! Весна со всей любовью,
Всей прелестью, - истории весна!
Мой жадный взор стремится к баснословью,
Где жизни той хоть тень сохранена.
- О, возвратись!.. Но временам нет ходу
Обратного - и для меня мертва
Природа наших дней, где вижу я природу,
Не видя божества.
От севера повеяло дыханье -
Весна прошла, настал конец всему.
Ушло богов бесчисленных собранье,
Чтоб место дать над миром одному.
Селены я ищу на звездном своде.
Селена где? - Свод звездный нем стоит.
Где божество твое? - взываю я к природе, -
Бездушная молчит;
Разумному сознанью непричастна,
Разрознена с тем духом мировым,
Которому бесчувственно подвластна,
Она чужда всем радостям моим.
К художнику как кукла равнодушна,
Как мертвые часы заведена,
Лишась своих богов, лишь тяжести послушна
Влечениям она.
Сегодня, взрыв сама себе могилу,
В ней погребет планет своих шары, -
А завтра, ту ж возобновляя силу,
Пойдет вращать возникшие миры;
И боги те, что детства в возраст малый
На помочах водили мир земной,
Его оставили - и стал он, возмужалый,
Держаться сам собой.
Ваятель там, открыв себе дорогу
К бессмертию, мог равен быть в веках
Из мрамора им вызванному богу, -
Перед творцом здесь каждый смертный - прах,
Земной червяк, немногим долговечней
Других червей. Свят бог наш - грешен век,
А там, где божество являлось человечней,
Святей был человек.
Создатель мой! Светило новой веры!
Ты - вечный блеск, а я обхвачен тьмой.
Ты - царь небес, тебе нет веса, меры,
Тебя обнять не может разум мой.
К тебе стремлюсь, - напрасные усилья!
Тебя зову, но мне ответа нет.
О бесконечный дух! Дай силы мне, дай крылья
Взлететь в твой горний свет!
Между 1842 и 1850
424. ИДЕАЛЫ
Итак - пробил нам час разлуки!
О юность, пир моей весны!
Твои и радости, и муки,
И упоительные сны -
Уходит всё. Унынья полный,
Тебя зову: останься тут!
Вотще! - Твои стремятся волны
И в море вечности текут.
Угасли яркие светила,
Мне озарявшие тот путь,
Пропала огненная сила
Мечтаний, наполнявших грудь;
Исчезла сладостная вера
В мечтанья те, - всё, всё взяла
Сухой существенности сфера,
Чем жизнь божественна была.
Как древле свой скульптурный камень
Пигмалион в объятьях сжал -
И вдруг, почуя жизни пламень,
Согретый мрамор задрожал, -
Природа камнем мне предстала,
Но я простер объятья к ней -
И та зажглась, затрепетала
На творческой груди моей, -
Возбуждена моим воззваньем,
Немая свой глагол нашла,
И мне ответила лобзаньем,
И голос сердца поняла.
Всё мне откликнулось послушно -
Куст розы, дерево, ручей,
И то, что было так бездушно,
Вдруг жизнью вспыхнуло моей.
Всё, всё с приветом жаркой ласки
В младую грудь втеснилось вдруг
И облеклось в живые краски,
В деянье, в слово, в образ, в звук.
Как мир великим мне казался,
Пока не вышел из зерна!
В развитье ж как он мал остался,
И эта малость как бедна!
С какою бодрою охотой,
Безумьем замыслов богат,
Не взнуздан тягостной заботой,
Я прянул в жизнь и жить был рад!
Всё - до бледнейших звезд эфира -
Мечтой тот юноша хватал,
И в высь, и в даль пределов мира
На крыльях мысли улетал.
Преград не зная, легкой птицей
Счастливец мчался, жизнь неслась,
А перед жизни колесницей
Шла свита резвая, кружась:
_Любовь_ с гирляндой благовонной,
И _Счастье_ с золотым венцом,
И _Слава_ с звездною короной,
И _Знанье_ с солнечным лицом.
Увы! Те спутники со мною
И полпути не пронеслись,
Как друг за другом чередою
Все, изменив мне, разбрелись:
Где Счастье? Где? - Без затрудненья
С дороги той свернуло вмиг,
А Знанью - облако сомненья
Закрыло светоносный лик.
Корона Славы где? - Позорно
Бездарным на чело легла.
Любовь? - И та вослед проворно
За легкой юностью ушла.
Вокруг всё стало тише, тише,
Пустынней, и теперь чуть-чуть
Надежды луч мерцает, свыше
Ложась на мой туманный путь.
Под всемертвящим жизни хладом
Кто ж ныне утешитель мой?
Кто вдаль идет со мною рядом,
Ведя меня туда - домой?
Ты - жизни высшая отрада
Средь трудных нош и горьких зол,
О _Дружба_, ты, кого измлада
Искал, искал я - и нашел!
И ты, о _Труд_, от треволненья
Хранящий мой безбурный путь,
Творящий тихо, но творенья
Не разрушающий отнюдь,
Кладущий в вечный строй природы
Хоть по песчинке вновь и вновь,
Но всё ж вносящий дни и годы
В платеж за тяжкий долг веков!
Между 1842 и 1850
Альфред Meйcнер
(1822-1885)
425. ЖИЖКА
(Главы из поэмы)
ВСТУПЛЕНИЕ
Поэты уверяют, - но не верьте, -
Что мир наш - рай, - о нет, его свежит
Дыханье лишь убийственное смерти,
А кровь людская почву нам тучнит.
Но что же значит это опьяненье
Духовное, таинственное рвенье
К чему-то наивысшему? Творит
Что нам святых и мучеников? К свету
Полнейшему, безмерному из тьмы
10 Высокие порывы видим мы, -
Как объяснить потребность, жажду эту?
Что дух бодрит и в пламени костра?
Внушает песнь под сталью топора?
Бесовское ли это наважденье
Или души, уставшей изнывать
В оковах тела, мощное стремленье
Вещественные узы разорвать?
Из рода в род, от века и до века,
Сплошь через всю историю идет
20 Всемирный клич, - к суду тот клич зовет
Всех низвергавших право человека
И на него свой налагавших гнет.
Тот клич нам слышен в стоне угнетенных,
Душой и телом сжатых бедняков,
Исходит он из нор глухих, зловонных,
Из мглы темниц, из ям, из-под оков;
Из мрачных бездн подъемлясь к высям неба,
Напоминать он должен богачам,
Что эти люди алчут, жаждут там
30 И требуют познания и хлеба.
Раб внемлет кличу этому - и вот,
О смерти он помыслив, восстает,
И дух его, воспрянув, пламенеет,
А утеснитель внемлет - и бледнеет,
Хотя бы весь был плотно окружен
Толпой своих драбантов верных он.
Апостолы великого воззванья,
Лоскутьями плохого одеянья
Прикрытые, - тот нищ, убог, тот сир,
40 Но каждый свят святынею страданья,
Являются из хижин в божий мир,
И вот они - да внемлют им народы! -
Пророки, провозвестники свободы!
В Саксонии под окнами поет
Духовный гимн свой юноша - и ждет,
Авось богач от яств обильных бросит
Ему кусок, которого он просит, -
И кто же этот юноша? - Он тот,
Чей гром, чья речь изверглась громовая
50 Из Вартбурга, как с высоты Синая.
А тот убогий, жалкий сумасброд -
Жан-Жак Руссо, скитавшийся когда-то
Из края в край и бывший целый век
Беднейшим сыном Франции богатой,
Угас - и что же? - Этот человек,
Чем в мире жить - сам не имевший средства,
Оставил миру целому наследство -
Оставил революцию!
Внесут
Учителя те в мир свое ученье -
60 И от него, как гроздья, отпадут,
А виноградарь-смерть в своем давленье
Из них кровавый выжимает сок,
И станет он вином в известный срок;
И где терпенья истощились меры
И сердце жаждой знойною горит -
Напиток тот всем жаждущим дарит
Свободы хмель и упоенье веры;
Учителей тех кровью охмелен,
Встает народ и расторгает он
70 Свой тяжкий плен, - расширив жизни сферу,
Он пробует и собственную веру,
И мощь свою - в виду тиранов злых,
Средь их твердынь и валов крепостных;
Идут бойцы в борьбу с могучей ложью
И падают посевом в ниву божью -
И фарисеи веру их тогда
Клеймят названьем "ересь".
Ересь - да!
Она везде, всегда - одна и та же,
Хотя на разных в мире языках
80 Звучит различно, - здесь ее монах
Из гроба проповедует; она же
На площади несется сквозь народ;
В церковной рясе здесь она идет,
Там в платье светском, - тут грозит тиарам,
А там - венцам; через нее Спартак
Рабов освобождает; "чашный стяг"
Она ж, святым исполненная жаром,
Здесь вознесла и за него стоит,
А там она Бастилию громит.
90 Ее ни в чем не изменяет время.
Она с себя стремится сбросить гнет,
И если ей уж не под силу бремя -
Она сама на смерть в огонь идет.
На смерть! - В борьбе с неотразимым роком
Досель ярмо народы тяготит,
Но ты, о человечество, в жестоком
Стеснении поверь своим пророкам,
Что тайная святыня победит.
Лишь больно то, что будет ей уступлен
10 Недешево победы той венец, -
Что каждый шаг к ней будет кровью куплен
Столь многих тысяч искренних сердец;
И ежели сперва алтарь, о братья,
Был кузницей к кованию цепей
Для наций в тьме церковного проклятья,
То кузнице ж к спасению людей
Быть алтарем священным доведется,
Когда в ней меч свободы откуется.
История смеется свысока
110 Над бреднями поэтов и мечтами,
Что вечный мир сулят и сквозь века
В дали времен предвидят пастушка
С мечом, обвитым нежными цветами, -
Железо то, что мирно обвилось
Лишь в их мечтах гирляндами из роз,
В клинке меча с крутым его закалом, -
Как ни лети вперед за веком век, -
Останется губительным металлом.
Покуда ткач событий - человек
120 И шар земной до полюсных исходов
Кишит людьми и жизнию народов,
Всё будет мир наполнен роковых,
Кровавых сцен, и тот же меч зловредный
Среди людей и всех племен земных
Останется великой жизни их
Эмблемою - увы! - веконаследной.
Железо! Злой, убийственный металл!
Меч острый! Дух земли тебя ковал
В той кузнице своей, в земной утробе,
130 Где он, гнездясь, свирепо воет в злобе.
На память не должны ль себе привесть
Сулители того златого века,
Мечтатели те, что железо есть
Врожденное в крови у человека?
Меч - молния, которая с высот
Заоблачных к нам свой полет спустила
И на земле, оцепенев, застыла,
И, обратись в сталь хладную, встает,
Взвивается и после превращенья
140 Вторично служит молнией для мщенья -
И - новая гроза в руках у нас
Да очищает воздух от зараз!
Доколе мир до полюсных исходов
Кишит людьми и жизнию народов,
Всё будет он пред ними роковых
Исполнен сцен - и тот же меч зловредный
Останется великой жизни их
Эмблемою - увы! - веконаследной.
Туда, поэт, направь свои стопы
150 И с песнию своей иди суровой,
Где движутся народные толпы!
Там - твой шатер. Иди - с рукой, готовой
И меч подъять! Твоя до этих дней
И радостная песня отзывалась
Уныньем; мрачно голова венчалась
Твоя плющом, - и лучшею твоей
Сильнейшей песнью, мнимо лебединой,
Была та песнь, что пел в то время ты.
Как грезилось тебе, о сын мечты,
160 Что ты поешь перед своей кончиной.
Взгляни на кровь, на раны! Битва, бой -
Вот истинный источник вдохновенья,
А не глухая тишь уединенья!
И ежели молчит перед тобой
В истории затихшая погода -
Тебе молчать приходится, поэт!
Века идут, - когда ж у их исхода
Раскроется последний их завет,
Когда пройдут как тень, как сновиденье
170 Безумство, блажь и всякое волненье
И божий праздник с неба низойдет, -
Песнь и поэт последнюю споет.
Тогда как всех тревог народных волны
Увенчанным увидит свой порыв,
И наконец улягутся, безмолвны,
Последнюю твердыню сокрушив, -
Поэт и сам уснет на лоне мира
И замолчит его златая лира -
Затем что вся поэзия - лишь стон,
180 Что жалобно по воздуху несется,
Иль бой орла с препонами, где он,
Захваченный, бьет крыльями и рвется, -
Иль сторожа она ночного крик,
Когда едва лишь утро наступает,
А разгорелся красный день - и вмиг
Поэзия бледнеет, умирает.
Хочу я грянуть песнью громовой,
В ней передать прямым сердцам германским,
Как на борьбу с насилием тиранским
190 Восстал народ - весь целиком герой.
Не довелось ни одному народу
Так крепко стать за право, за свободу,
За мысль, за свет! Желал бы под грозой
Я рассказать в сопровожденье бури,
Как некогда с безоблачной лазури
На Чехию блестящий день слетел
И сонный мир отсюда засветлел, -
И может быть, те битвы и походы
Геройские, рассказанные мной,
200 Германии о лозунге свободы,
Ей родственном, напомнят стороной.
Не будет ли и ей полезен мой
Рассказ о том, как массой совокупной
Народ боролся с властию преступной,
Поправшею народные права?
О бедная Германия! Разбита,
Средь своего болезненного быта,
Ты думаешь, сама полужива,
Что умерло старинное гусита
210 Отечество, что Чехия мертва.
Изнурена сама не до того ли,
Что под ножом не ощущаешь боли,
Когда тебя разрезывают, рвут,
И - между тем как нации растут
Вокруг тебя и крепнут в новой силе -
Слабеешь ты и будто бы к могиле
Склоняешься - а Чехия мертва ль,
Узнаем мы, узрев тот день, ту даль,
Отколь лучи рассвета лишь мелькнули, -
220 Сознай лишь то по настоящий час,
Что в племени мы этом почерпнули
Всё высшее, - всё, что бессмертно в нас!
СМЕРТЬ ЖИЖКИ
В отчаянье весь лагерь. Погибает
Гуситов и отец и вождь, снедает
Его чума. И страшно посмотреть!
Узнать нельзя! Тринадцатипобедный
Лежит, чуть дышит, искаженный, бледный,
И в эту ночь он должен умереть.
И воины, прикрыв глаза щитами,
Тихонько плачут горькими слезами,
А женщины и дети все - навзрыд,
10 И песнь вдали церковная гудит -
То пастыри в сопровожденье хора
Поют. Увы! отца не станет скоро.
"Внимайте, люди! - Жижка говорит. -
Я отхожу, - но и в дверях могилы,
Когда чума мне стягивает жилы,
Негодованьем грудь моя горит,
И ненависть, и злость во мне бушуют.
Когда еще стоят и торжествуют
Твердыни многих замков и князья
20 Коварствуют во вред народной чести,
Когда еще не выполнен долг мести
За край родной, - конец свой вижу я.
Исполните ж, о дети, неослушно
Завет отца! Моих предсмертных слов
Вы не должны пугаться малодушно:
Когда умру - наружный весь покров
Вы с тела Жижки мертвого сдерите -
И лоскут кожи этой натяните
На боевой гуситский барабан!
30 От многих полученных мною ран
Она дырява стала, но скроится -
И часть ее на барабан сгодится!
Когда навек сам Жижка замолчит -
Пусть хоть его изношенная кожа,
Врагов воинским грохотом тревожа,
Победным маршем бойко вам звучит!
Пускай Прокоп тогда, с врагами споря,
Велит ударить в Жижкин барабан
И вас ведет - по самый берег моря -
40 Со славою, вразрез враждебных стран!.."
Так он вещал в одушевленье диком, -
И воины с безумным воем, с криком
Кладут вождя великого на щит -
И на щите несут они героя, -
Как носят павших средь равнины боя,
И руку он к мечу еще стремит, -
И пурпуром своим его одела
Вечерняя заря в тот смертный час.
Все стихли. "Чаша выиграет дело!" -
50 Воскликнул он - ив пурпуре угас.
Упорно _Прибыслав_ {*} в своей твердыне
{* Прибыслав - город, при осаде которого умер Жижка.}
Держался всё, теперь же, по кончине
Вождя, чья длань грозу ему несла,
Отчаянно рванулись табориты,
Скорбь в бешенство мгновенно перешла -
И укрепленья рухнули, разбиты,
И город весь - лишь грудой праха стал;
А в пламени, что ярко воспылал
Над этою развалиной печальной,
60 В честь Жижки вспыхнул факел погребальный.
ЗАВОЙ
Битвы отгремевшей страшную картину
Озаряет месяц бледными лучами,
Тихо свет свой грустный льет он на равнину,
Устланную вроссыпь мертвыми телами.
На скале репейник жмется. Хороводом
Издали несутся облаков громады.
В воздухе повиснул под небесным сводом
Коршун, наподобье храмовой лампады.
Сел Завой на камень, и в земле уступы
Он своей секирой вырубает, сидя,
И по тем насечкам всё считает трупы.
Утомившись счетом и конца не видя,
"Вот, - он размышляет, - нового ученья
Сколько жертв напрасных! Не сочтешь ведь - сколько!
С целым миром бились эти ополченья,
А остались прахом на земле - и только.
Вот, глядишь, и коршун вьется плотоядный!
Дух святой ужели эдак обновился
И, усвоив хищность птицы кровожадной,
В новом виде миру коршуном явился?
О, взгляни, сын божий, долу с выси крестной!
Искупитель мира! Это ль искупленье?
Это пламя - тот ли огнь любви небесной,
Что завещан людям был в твоем ученье?
Не в твое ли имя дольний мир устроил
Оргии убийства? С дикою любовью,
Мнится, сердце тигра этот мир усвоил,
Охмелев твоею до безумья кровью.
Кто же в том виновен? О, распятый! ты ли?
Нет, - на тех да ляжет тяжкий груз проклятий,
Что пришли в мир после и твоим стеснили
Именем священным миллионы братии!
Хоть свободы лозунг деспотизма силе
Уступил и стихнул при неравном бое,
Жив, не обречен он - лозунг тот - могиле, -
Он пойдет, - возьмет он знамя лишь другое.
Есть бог жизни нашей, бог судьбы народов, -
Перед ним бессильны все цари вселенной,
Громы все ничтожны войн их и походов,
Глас его звучнее их трубы военной.
Дух свободы! Двигнись! Ты прижат, унижен.
Ополчись к разгрому замков самовластных!
И неси до самых отдаленных хижин
Лозунг свой в утеху бедных и несчастных!
Чехия! Мертва ты, но твой прах хранится,
Как заряд в орудье: из жерла изринет
Бомбу он - и целый мир воспламенится
И пожаром общим против Рима хлынет.
Чехи! Мукам вашим нет под гнетом меры,
Но вы - гроздья, чехи, - пусть проходят годы!
После гнета жизни и броженья веры
Отстоится добрый, крепкий хмель свободы.
Ваша смерть, герои, нового ученья
Льет нам свет отрадный. На пути высоком
Вы и самой смертью, под венцом мученья,
Для других народов служите уроком.
Как, нажав средь битвы грудь врага коленом,
Воин смерть не разом павшему наносит,
Но глядит и медлит, - сдавлен тяжким пленом,
Может быть, пощады гибнущий попросит, -
Так нависли грозно вражеские взгляды
Над тобою, край мой, Чехия родная;
Смотрит враг и медлит... Не проси пощады!
Мученицей гибни, свято умирая!"
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Песнь кончена, последний замер звук -
И лира, выпав у меня из рук,
Разбилась в прах. Светильника ночного
Луч меркнет, - не зажгу его я снова!
Песнь кончена. Сижу, чело склоня,
В груди ж моей - гроза, в ней буря взвыла, -
О Жижке песнь, как дикий конь, меня
Помчала вдруг - и сердце мне разбила.
С высоких скал, где ели наросли,
10 Смотрю я вниз на щедрый пух земли,
Как встарь смотрел, - на нивы, на посевы, -
Зарей слегка румянится восток;
По-старому реки волшебный ток,
Опять ведет шумливые напевы.
Вперяю взор в далекий сумрак я,
В глушь темную... И это - ты, немая,
Бездомная отчизна, мать моя?
О Чехия - страна моя родная!
Я весь дрожу - и через влагу слез
20 Гляжу кругом, росу с своих волос
Холодную рукою отирая,
С невыразимым чувством вдаль гляжу, -
И, кажется, средь траурного хода
На гробовых носилках я сижу
В день похорон великого народа.
Великого! - Ты не поймешь, чужак,
Слегка лишь песни эти пробегая,
Как был велик народ тот встарь и как
Был добр и свят он, в муках умирая,
30 На языке людей и слов тех нет,
В которых мог бы выразить поэт,
Как ты страдал, о Чех прямой и честный,
И как в те дни, когда весь мир окрестный
Дремал во тьме, отстаивал ты свет.
Поймет лишь тот, кто здесь рожден и вырос,
На этой почве кто успел созреть,
И рад бы он лететь туда - на клирос
Той древности, и тот хорал запеть!
Впервые здесь явился светоч ясный,
40 Здесь вспыхнул он на алтаре земли, -
И от костра, где Гус горел несчастный,
Сам Лютер, Гуттен факел свой зажгли.
А лозунг тот, что мир волнует целый
Досель еще, - и вечно жив для нас!..
Не здесь ли тот свободы лозунг смелый
Измолвлен был, услышан в первый раз -
И на борьбу неслыханную двигнул
Весь край? Боец хоть цели не достигнул
И лозунг тот подавлен, заглушён -
50 Он и сквозь гнет идет из рода в роды
И, знаменем иным лишь осенен,
Всё веет нам предвкусием свободы.
"Всем - чаша!" - здесь воззванье истекло,
Отсюда громовое это слово
В историю всемирную вошло
И в наши дни всех деспотов готово
Призвать на суд из всех подлунных стран,
Отсюда Жижкин звучный барабан
Внес в мир его. Семь лет упорно бился
60 Потом Прокоп, и гром тот разносился
Всё далее. Бесплодна ль та борьба?
Нет, - слово то лишь грянет благодатно -
И - глядь! - герой возникнул из раба,
И, хоть оно звучит полупонятно,
Весь дольний мир одушевлен был им, -
"Всем - чаша!" - не с одною только кровью
Христовою, но чаша и с живым
Разумным светом, с жизнию, с любовью!
И этот край кладбищем стал, где льет
70 Порой слезу лишь тучка мимоходом,
Став для души темничным мрачным сводом,
Заклятья где таинственного гнет
Ее сильней всё и сильнее жмет!
И этот край стал краем глаз безвзорных,
Ртов сомкнутых, сердец крепкозатворных,
Где взгляд ребенка тьмится уж тоской,
А юноша - изогнут над клюкой,
Где светлый дух - орел, сидящий в клетке, -
Здесь в лица поселян вросли отметки
80 Той старины страдальческой, - она
В приемах их, в движениях видна;
Все их черты без слов здесь молча громки
И послужить историку б могли,
Как ржавого оружия обломки,
Изъятые из темных недр земли.
Край Гуса, но - досель попами полный!
Край Жижки, но - всё сжатый, всё безмолвный!
Край, где кипели жизнь, народ, война
И где теперь лишь смерть водворена!
90 Но тут не всё! Пусть это так! Народы,
Переживая разные невзгоды,
Живут и на могилах, где зерно
Грядущей жизни, света и свободы
Как в житнице творца сбережено, -
Верх горя - в том, что смутные понятья
Народные пугаются проклятья,
Лежащего меж листьями венцов
На именах бессмертных мертвецов,
Так доблестно боровшихся с тиранством,
100 И что народ, поповским шарлатанством
Обманутый, в течение веков
Всё видит в тех мужах еретиков
И их дела считает окаянством.
Вот земледелец вечерком свой плуг
Ведет, взрывая землю им, - и вдруг
Остановился, падшего героя
Случайно вырыв из земли скелет -
Скелет того, кто лег здесь жертвой боя
В борьбе за вольность, за права, за свет,
110 Кто наконец последним оставался,
С кем целый род геройский тот скончался, -
И вот - где прежде старый таборит
В разгаре битвы, средь войны кровавой
Отстаивал рабов несчастных право -
Подплужный грунт всё барщиною взрыт, -
А жаворонок тут же вверх летит
И песнь поет средь вольного круженья, -
О господи! Довольно поношенья!
О таборит! Названье "сироты"
120 Меж земляков недаром принял ты
Средь благородной гробовой печали,
Когда тебя тот муж огня и стали
Покинул здесь, объят кончины тьмой,
Когда твой Жижка съеден был чумой;
Без крова, ты готов идти был биться,
Пока во прах вконец не истребится
Проклятье рабства и пока весь мир -
Сей рабствующий мир многонародный -
Не съединится верою свободной
130 По всей земле в общенародный клир.
Вотще! бойцом с смертельной раной в теле,
Несущим весть о выигранном деле,
Ты с вестью шел, что мир освобожден, -
И - глядь! - во мрак сам вестник погружен!
И длится это дело так! Восходит
Для тех и этих лучшая звезда,
А Чех досель всё "сиротою" бродит;
Дух прошлого ему лишь иногда
Мелькает вскользь. Он отказать в приеме
140 Чужим - не смей! Те в дом его идут,
Хозяйничают в нем, едят и пьют,
А он - рабом в своем остался доме!
Последнего наследства своего
Лишен бедняк, глумятся над гонимым,
Отняв святое право у него
И говорить на языке родимом.
Один лишь клад успел он уберечь,
Как на гнилой стене старинный меч,
Что в память дней минувших бережется, -
150 И это песня, - в хижинах поется
Она досель, сердечно и тепло
Давая знать: "Всё кончено, прошло!"
Навеки ль всё прошло? И никогда ты
Не вспрянешь, о народ смертельно сжатый?
Совсем ли твой разбит могучий челн
Неукротимой яростию волн?
Взгляни! Вокруг - проснулось всё живое,
Глаза открылись, утро золотое
Весеннее увидел божий мир, -
160 А ты один нейдешь на вешний пир!
На западе, на севере - движенье,
Везде... но нет! Мне тяжкое сомненье
Внушает твой безрадостный удел, -
Нет, - никакой народ, в своем крушенье
Перетерпев, что ты перетерпел,
И омертвев, не мог бы возродиться
И к бодрой, полной жизни пробудиться!
Я исшагал весь край с конца в конец,
Повсюду напрягая слух и взоры,
170 Изведал я его леса и горы;
Казавшихся уж мертвыми сердец
Прислушивался к слабому я звуку,
Накладывал пытательную руку
На каждый холм, на гребни хладных скал,
На камни все и пульса в них искал, -
Есть в уголках минувшего остаток,
Есть кое-где грядущего задаток, -
Порой, как бы проснувшись невзначай,
Вперяет взор свой в небо бедный край,
180 Но свежей жизни к поприщу земному
Удастся ль встать отчаянно больному?
Он мечется и словно хочет встать, -
Но - к лучшему ли это всё? - Как знать?
Но - знаю я, что день еще проглянет,
Придет пора, где этот край восстанет
В последний раз на трудную борьбу.
То будет крайним опытом изъятья
Его сынов из-под оков заклятья,
Гнетущего так тяжко их судьбу, -
190 И как бокал, где жгучего напитка,
Через края вздымаясь, пена бьет,
Страданием и горем будет тот
Великий день исполнен до избытка,
И разрешит борения успех,
Кто здесь хозяин - немец или чех.
Но для чего мне знать, какое племя
Одержит верх? Чем будет решено?
Я рад тому, что прах мой в это время
В могиле будет отдыхать давно.
200 Певец свободы - хоть по родословью
Проникнутый насквозь немецкой кровью -
Был верным сыном Чехии вполне
И всё стоял на слабой стороне -
На стороне страдальцев, жертв могильных, -
И как бы вдруг на стороне он сильных
Явился там?.. Здесь лозунгом была
Ему "святая правда", в бой вела
Его она, а там - в победном строе -
Он должен был бы поражать родное
210 Ему теперь, - душа б изнемогла!
И, чтоб себя меж двух огней не ставить,
Пришлось бы меч на грудь себе направить,
Когда б в бою с враждебных двух сторон -
И там и здесь увидел братьев он!
Жаль, больно жаль, что жертвы так велики,
Что через кровь бывает лишь дана
Та истина, которую владыки
Позабывают часто так. Она
Вещает нам, что уважаться строго
220 Народность в мире каждая должна,
Как таинство неведомого бога.
Не избежит от кары ни один
Ее влекущий в рабство властелин,
И никогда так страшно кровь не льется,
Как тут, - всех язв нельзя исчесть!
Тут без конца с враждой передается
Из века в век наследственная месть.
А там опять несчастного народа
С слезами вместе хлынувшая кровь
230 Пройдет, уймется, - мир настанет вновь,
Как после бури тихая погода, -
И вновь, когда вечерний полусвет
Расстелется, поселянин за плугом,
Быть может, остановится с испугом,
Случайно вырыв из земли скелет,
И - где сверкали молнии сраженья,
Вновь жаворонок выпорхнет, взлетит
И радостною песнью средь круженья
"Как благодатен вечер!" - зазвенит.
240 Но наконец дождется мир до всхода
Такого дня, где все сознают въявь,
Что цель, что верх истории - свобода,
А пастырь мира - смысл народных прав.
Тогда-то нива, что теперь подножьем
Нередко служит воинства коням,
Святыней будет, станет храмом божьим!
Конец - твердыням, замкам, крепостям!
Конец убийству и безумно злобной -
На брата брат - борьбе междоусобной!
250 Составят круг тогда одной семьи,
Рука с рукой, народы, восседая
За трапезой, - и чаша круговая
Вновь явится им чашею любви!
<1867>
С ВЕНГЕРСКОГО
Шандор Петефи
(1823-1849)
426
Как мир велик наш, так мала
Голубка, ты, что мне мила,
Но - будь моя, голубки белой
Я б и за мир не отдал целый.
Ты - день, я - ночь, я весь - в нее,
Но сердце темное мое
Когда б с твоим соединилось, -
Заря какая бы явилась!
Склони глаза, - от их огня
Сгорю я, ты сожжешь меня!
Но - ты бежишь... Ах, будь добрее!
Постой!.. Сожги меня скорее!
<1867>
427
Вдруг - я в кухне... Кто б открыл,
Для чего? Во рту дымилась
Трубка, я бы закурил,
Но она и так курилась.
Для чего ж я шел сюда -
В кухню? Кто бы мне ответил?
Сам скажу: я в ней тогда
Прелесть-девушку подметил.
Та огонь развесть сильней
Тут старалась, угли рдели;
Между тем глаза у ней
Ярче углей пламенели.
Как взглянула на меня...
Молвить - слов бы недостало...
Глядь, - уж в трубке нет огня,
Сердце ж так и запылало!
<1867>
428
Я иду селом меж хат,
Скрипки вслед за мной гудят,
Вот вино вам, - пей, прошу,
Сам отчаянно пляшу.
Заунывную, цыган!
Плакать дай мне! С горя - пьян!
Под окном тем - вновь плясать -
Грянь веселую опять!
Там есть звездочка одна,
Да изменчива она, -
Для меня свой свет затмит
И другим тогда блестит.
Вот - окно! Цыган! Греми!
Веселее, черт возьми!
Пусть не видит, как мое
Сердце рвется от нее!
<1867>
429
Я хотел бы бросить этот шумный свет,
Где всё - пятна, света ж истинного нет;
Скрылся бы охотно я в такой глуши,
Где из всех живущих нету ни души,
Где б я слышал только шелест ветерка,
Слушал бы, как плещет и шумит река,
Распевают птички, - всё б смотреть готов,
Как летают груды вольных облаков,
Как свершает солнце всход свой и закат, -
С ним и закатиться б вместе я был рад!
<1867>
430
Что слава? - Радуга, где солнца луч, в откос
Порою падая, дробится в каплях слез.
<1867>
431
Страданье - океан без берега и дна,
А радость - в нем жемчужинка одна, -
Ты с ней лишь вынырнул не с должною сноровкой -
Она уж хрупнула в руке твоей неловкой.
<1867>
432
Наши надежды как птички взлетают высоко,
Но как взлетят они дерзко под самый престол
Туч громоносных - в пространство - далеко, далеко,
Где удержаться едва успевает орел, -
Грозный охотник - действительность - в них направляет
Выстрел... Нет цели столь дальней, куда б не хватил
Сильный заряд его... Он приложился - стреляет...
Птички упали, - стрелок их убил.
<1867>
433
Огонь моей свечи то вспыхнет, то притьмится.
Один я в тишине
Брожу по комнате, во рту чубук дымится;
Картины прошлого предстали снова мне, -
Курю, шагаю я, шагаю,
Клубится дым, блуждает мысль моя;
Тень дыма по стене проходит, замечаю, -
О дружбе размышляю я.
<1867>
С ПОЛЬСКОГО
Ян Кохановский
(1530-1584)
434. НЕ ТЕРЯЙ НАДЕЖДЫ!
В мире что ни дейся -
Смертный всё надейся!
Солнце не однажды сызнова взойдет,
После непогоды ярче день блеснет.
Глянь, - леса раздеты
Донага, скелеты
От дерев остались, не цветут поля;
Холодно, снегами кроется земля.
Тем еще утешней
Будет праздник вешний,
Вновь мир будет скоро солнышком согрет,
Радужно раскрашен, зеленью одет.
Грусть и утешенье
На земле - в смешенье,
Если ж скорбь иль радость чересчур сильна -
Знай, что тем скорее перейдет она.
Человек пред всеми
Горд в благое время,
А как даст фортуна по носу щелчок -
Голову понурил он и изнемог.
Нет! при всяком часе
Дух имей в запасе
И всегда будь ровен! Жребий в свой черед
Пусть дает что хочет и назад берет!
Не вменяй в утрату,
Что еще возврату
Может быть доступно! В час и в миг один
Возвратить всё может горний властелин.
<1871>
Станислав Трембецкий
(1739-1812)
435. ВОЗДУШНЫЙ ШАР
Где только орел быстрым лётом своим
Птиц робких внезапно пугает
И гневный Юпитер огнем громовым
Воздушную область пронзает -
Глядь - двое из смертных летят! Победить
Задумав искусством природу
И опыт Икара решась повторить,
Взнеслись они к горнему своду.
Вздымаемый шаром раздутым, челнок
Несет их, пловцы не робеют.
Рулем управляет неведомый рок,
А ветер командует. Реют.
Уж дольные зданья чуть видимы. Взгляд
Иные встречает картины
И образы, - вместо тех стройных громад
В тумане мелькают руины.
Король и сенатор и пахарь простой
У смелых пловцов под ногами
Смешались, покрытые пылью густой,
Все ползают там червяками.
Как мокрого детского пальца следок
Порой, на столе проведенный,
Так Вислы могучий, шумливый поток
Является им, измененный.
Сбегается к редкой потехе народ -
И сколько тут кликов, вопросов!
Летящих чарует успешный полет, -
По-своему мыслит философ.
Природа тройной хоть стеной оградись -
Стремящийся вдаль понемногу
И вглубь человеческий разум и ввысь
Пробьет себе всюду дорогу.
Он дикую силу стихий превозмог,
И - с их ломовым произволом
В боренье - от суши он воду отвлек,
Горам повелел он быть долом;
Морям он свои поручил корабли,
Средь волн, побеждающий бури,
Сокровища вырыл из недр он земли
И плавать стал в горней лазури.
Плыви, вознесись, благороднейший челн!
Сил вражьих не бойся удара,
Твой подвиг славнее средь жизненных волн,
Чем подвиг отважный Бланшара!
<1871>
Томаш Венгерский
(1755-1787)
436. ФИЛОСОФ
Есть ли деньги, нету ль денег -
И здоров, и весел я.
Мне - когда я не мошенник -
Нагота не в стыд моя.
Если как-нибудь живется,
То фортуне и поклон!
Часом тонко - так, что рвется, -
Я и тем не возмущен,
Мне и в ходе самом тесном
Меж препятствий - не беда, -
До того, чтоб стать бесчестным,
Я не скорчусь никогда.
Велика ль моя потреба?
Обхожусь в голодный час
И без белого я хлеба,
И без сочных, ценных мяс.
Для значенья перед светом,
Чтоб снискать его поклон,
Я не жажду быть одетым
В злато, бархат и виссон.
Где нужна для дружбы трата
Денег - прочь я от связей, -
Не хочу ценою злата
Покупать себе друзей.
Если дружба еле длится
И до черного лишь дня
Угощеньями крепится -
Дружба та не для меня!
Так, не склонный к дальним тратам,
Сам большой в своем дому,
Я кажусь себе богатым,
Коль не должен никому.
<1871>
Юлиан Немцевич
(1757-1841)
437. ЛЕШЕК БЕЛЫЙ
Покинута всеми, одета небрежно,
Елена жмет к сердцу печальному нежно
Любезного сына, крушится о нем, -
То Лешек, что "Белым" был прозван потом.
"Ты весел, - промолвила, - птенчик невинный,
Своей ты не ведаешь горькой судьбины.
Я стала вдовицей, ты стал сиротой,
Вельможные паны, злокозненно глядя
На нас, как настроил их хитрый твой дядя,
Готовят погибель тебе, мой родной.
Рожденный на свет для короны и царства,
Ты, бедный, став жертвой людского коварства,
Всё в мире утратил! В своем же краю
Лишь матери скорбной к родимому лону,
Скиталец, ты голову клонишь свою.
Где сыщешь иную еще оборону?"
"Сдержи, королева, слез горьких поток! -
Елене сказал престарелый Говорок. -
Отцу я служил до конца, сколько мог,
И сын его будет до гроба мне дорог.
Доколь еще в силах владеть я мечом -
Не будет терпеть он обиды ни в чем".
Шли годы. Рос Лешек, по прозвищу "Белый",
Под старца надзором, и доблести в нем
Росли, развивались. Правдивый и смелый,
Он шествовал Пястов достойным путем,
Искусен был в рыцарских ратных забавах
И счастливо действовал в битвах кровавых.
Говорок сердечной своей прямотой
Развил к себе ненависть в сфере придворных.
Завистники к Лешку приходят толпой
И просят от имени граждан покорных,
Чтоб Лешек Говорка изгнал от двора.
"Тогда надевай и корону! Ура!"
Смиренная в комнате скромной сидела
Тогда королева в наряде простом,
Где золота даже она не имела
Ни блестки единой, - и Лешек притом
Был тут же, сидел погружен в размышленье.
Его удивило послов предложенье.
Молчание длилось. Говорок восстал.
"Прими, - он смущенному Лешку сказал, -
И властвуй! Народ тебе трон предлагает, -
Итак - я дождался желанного дня!
Пусть край наш родной оттого не страдает,
Что зависть преследует злобно меня!
Я старец, - земной не прельщаемый властью,
Уйду в уголок родовой я земли
И буду доволен изгнанника частью,
Ты ж смуты смири, мятежи удали
И всякое зло от родимого края,
Правдиво и доблестно им управляя!
Когда ж я услышу, даст бог, что того,
Кого я усердно воспитывал смлада,
Возлюбит народ, как отца своего,
Пошлется и мне еще в мире отрада.
Из ссылки на трон твой я взор возведу
И, сладко утешен, в могилу сойду".
В слезах королева внимала, слезами
И все заливались, а тронутый князь
На речь ту ответил такими словами:
"Нет, Лешек по самый последний свой час
Не сможет забыть (долг тут сердцем указан),
Чем краю, себе и Говорку обязан.
Нет, я не хочу, чтобы тот человек,
Кто призрел меня, беспокровного, в мире,
Безвестным изгнанником кончил свой век,
И сколько бы не было блеска в порфире,
В короне и скипетре - для моего
Для сердца друг верный дороже всего".
И чувств благородных младой возвеститель
Наградою взыскан от господа был.
Князь Польши, могучий в боях победитель,
Сам вскоре корону себе возвратил,
И старый Говорок при жизненном склоне
В душевной отраде зрел Лешка в короне.
<1871>
Адам Мицкевич
(1798-1855)
438-457. СОНЕТЫ
1. К ЛАУРЕ
Чуть мелькнул мне взор твой - признаки мне зрелись
Давнего знакомства в незнакомом взоре,
И твои ланиты ярко разгорелись,
Словно розы утра при златой Авроре.
Ты запела... Голос в душу мне проникнул,
Вспомнил я: не к раю ль бог меня сподобил?
Мнилось: ангел божий эту душу кликнул
И с небесной башни час спасенья пробил.
Милая! Признайся!.. Бед я не умножу:
Если взглядом, словом сон твой потревожу,
То хотя бы жребий нас и разлучил -
Пусть я буду изгнан и убит судьбою,
Люди пусть другого обручат с тобою -
Бог твою б мне только душу заручил!
2
С собой говорю я, с другими немею,
Вдруг к сердцу вся кровь приливает моя,
В глазах моих искры мелькают, бледнею;
Иные с вопросом: не болен ли я?
Те шепчут: вполне ли рассудком владею?
Весь день так я мучусь. Вот время спанья!
Авось хоть минутку украсть я успею
У мук моих после несносного дня!
Нет! Сон благодатный страдальцу неведом;
Мне сердце бьет в голову огненным бредом,
Вскочивши, я фразы слагаю, твержу:
Вот то-то и это злодейке скажу!
Но только увижу тебя - и ни слова!
А там вновь горю я, и мучусь я снова,
3
Ты ходишь так просто, в блестящую фразу
Ты слов не слагаешь, со всеми скромна,
А рады все быть к тебе ближе - и сразу
В одежде пастушки царица видна.
Вчера были песни и говор, был праздник,
Звучали твоих там подруг имена;
Тот гимны им пел, тот острился, проказник, -
Вошла ты - настала сейчас тишина.
Так в пирном разгаре смолкает вдруг зала,
Где к хору недавно взывал запевало
И бурно всё шло в плясовом колесе.
Вот - тишь водворилась: что б значило это?
"То ангел промчался", - был отзыв поэта.
Все гости почтили; узнали - не все.
4. СВИДАНИЕ В РОЩЕ
"Ты ль это? Так поздно!" - "Что ж делать?
В ночную
Мне пору досталось в лесу поблуждать;
А ты - всё ждала меня? Я торжествую..."
- "Злой друг мой! Могла ли тебя я не ждать?"
"Дай ручки свои мне! Я их расцелую.
Дрожишь? Отчего?" - "Я готова бежать,
Чуть в роще шум листьев, крик птицы почую, -
Мы, верно, преступны: зачем бы дрожать?.."
"Преступны?.. Взгляни мне в глаза! О, напрасна
Боязнь. Преступленье не смотрит так ясно.
Иль то, что мы вместе, считать нам виной?
Однако ж так чужды мы близости тесной -
Так чужды, как будто б, мой ангел земной,
Ты всё для меня только ангел небесный".
5
Ханжа нас бранит, а шалун в легкокрылом
Разгуле глумится, что двое в стенах -
Ты с юностью нежною, я с моим пылом -
Сидим мы: я в думах, ты в горьких слезах,
Я бьюсь с искушеньем, хоть бой не по силам,
Тебя же пугает бряцанье в цепях,
Которыми рок приковал нас к могилам:
Как знать тут, что деется в наших сердцах?
Что ж это? Удел наслажденья иль муки?
Приникнув к устам твоим, сжав твои руки,
Могу ли удел свой я мукой назвать?
Когда ж нам приходится тяжко рыдать
В минуту свиданья пред веком разлуки -
"Вот, вот наслажденье!" - могу ль я сказать?
6. УТРО И ВЕЧЕР
Солнце на восходе гонит ночь-смуглянку,
А к закату месяц клонится унылый.
Роза, солнце видя, встала на приманку,
Под росой фиалка гнет свой стебель хилый.
Под окном Лауры я присел на планку,
А она, лаская локон свой, спросила: .
"Отчего так все вы грустны спозаранку -
Месяц, и фиалка, да и ты, мой милый?"
Вечером явился я в картине новой:
Месяц возвращался бодрый, весь багровый,
Освежась, фиалка стебель поднимала,
Веселей, чем прежде, милая стояла
У окна того же, - я ж предстал Лауре
И присел, как утром, так же лоб нахмуря.
7
Неман! Родная река моя! Где твои воды -
Те, что я черпал когда-то детской рукой,
Те, по которым я после, в кипучие годы,
Плавал, прохлады ища под горячей тоской?
Здесь и Лаура над зеркалом вечной природы
Лик свой венчала цветами, любуясь собой:
Лик ее в зеркале этом в час тихой погоды
Здесь орошал я своею сердечной слезой.
Неман родимый! О, где твои прежние волны?
Где золотые надежды - все блага земли?
Где тот ребяческий возраст, утехами полный?
Милые бури остались в минувшем - вдали.
Где вы, Лаура, друзья мои? Прошлого тени безмолвны.
С прошлым зачем же и слезы мои не прошли?
8
В день знойный, измучен, стрелок молодой,
В раздумье вздыхая, стоял над рекой.
"Нет, прежде, - он мыслит, - увижу тебя я,
Чем скроюсь навеки из этого края!
Увижу - невидимый!.." Всадница вдруг
В уборе Дианы с заречья блеснула,
Сдержала коня, взор назад повернула
И ждет... верно, спутника!.. Значит, сам-друг.
Стрелок отступил, весь он в трепете сжался
И с горькой усмешкой, как Каин, глядит...
Дрожащей рукою заряд его вбит...
Вот словно от мысли своей отказался -
Отходит... пыль видит вдали он: взято
Ружье на прицел... Не подъехал никто.
9. РЕЗИГНАЦИЯ
Жалок тот, чье сердце безвзаимность губит;
Жальче тот, чье сердце злая скука гложет;
Но по мне всех жальче, кто совсем не любит
Иль любви минувшей позабыть не может.
Ветреной кокетке в ласке он откажет,
Видя идол новый, взглянет староверцем;
Ангела ж коль встретит, то, опомнясь, скажет:
"Как к его стопам мне пасть с поблеклым сердцем?"
Там он презирает, тут себя винит он;
Дев земных он гонит, от богинь бежит он;
В нем, простясь с надеждой, сердце каменеет,
И как разоренный храм оно в пустыне -
Рушится и гибнет: жить в его святыне
Божество не хочет, человек не смеет.
10. К......
Ты в очи мне глядишь, вздыхаешь ты, - напрасно!
Во мне - змеиный яд. Прочь! Осторожна будь!
Побереги себя! Доверчивость опасна,
Ты увлекаешься. Спеши уйти! Забудь!
Одну еще люблю я добродетель страстно:
То - искренность; так знай, что мне ты сыплешь в грудь
Лишь искры адские. Я гибну - это ясно.
Зачем же ангела мне в жребий свой втянуть?
Я наслаждаться рад, но обольщать не стану
Из гордости. Дитя! Я - пересохший злак.
Ты только расцвела, а я давно уж вяну.
Твоя обитель - свет, моя - кладбище, мрак.
Так вейся ж, юный плющ, вкруг тополей зеленых,
Дав место терниям при гробовых колоннах.
11
Неволя в первый раз меня лишь веселит;
Я на тебя гляжу, а лба не тьмит мне туча;
Я мыслю о тебе, а мысль моя летуча;
И вот - люблю тебя, а сердце не болит.
Не раз я признавал за счастье миг разгула,
Не раз в пылу и то за счастье принимал,
Что слово сладкое кокетка мне шепнула, -
Но, взыскан счастием, его я проклинал.
Тех мнимых ангелов когда любил я много,
Как много лил я слез в мучительном огне!
Теперь... теперь о них и вспомнить больно мне,
С тобой лишь счастлив я - молюсь и славлю бога
За то, что он так благ: послал тебя мне он -
Тебя, кем я ему молиться научен.
12
О милая! Мой рай - любви воспоминанья,
Но ад мой - мысль, что ты, быть может, схороня
В душе своей укор и совести признанья,
Тоску раскаянья скрываешь от меня.
Виновна ль ты, что вся полна ты обаянья
И что горит твой взор, как луч златого дня? .,
Не вверилась ли ты мне слишком - от незнанья?
Не слишком ли творец нам много дал огня?
Те дни, недели те... ты помнишь? - были знойны.
Мы одолели их, всё вместе, всё вдвоем,
И были, милая, друг друга мы достойны.
Пойду теперь я в храм молиться - не о том,
Чтоб бог, простив мне грех, привел меня к покою,
Но только б не карал меня твоей тоскою!
13. ДЕНЬ ДОБРЫЙ
День добрый! - Будить ли? Сама ты проснуться
Готова: впросонках душа уж твоя
В рай входит, но искры и нам остаются -
Так в облаке солнце, а видны края.
День добрый! - Взглянула ты: блещут и жгутся
Зрачки твои. Здравствуй, денница моя!
Вкруг уст твоих мухи докучные вьются.
Уж в окнах - день божий, а сбоку - и я,
С "днем добрым" пришел - но твой сон перервать я
Не смел... любовался... Ах, прежде вопрос:
Здорово ль проснулась? Легко ли спалось?
День добрый! К устам твою руку прижать я
Желал бы... ты гонишь... иду я... Вот платье!
Оденься ж: "день добрый" тебе я принес.
14. СПОКОЙНОЙ НОЧИ
Кончена беседа. Спи! Спокойной ночи!
Ангелом небесным сон твой да хранится!
После слез пролитых отдохнут пусть очи,
Пусть покоем сладким сердце освежится!
Спи! Спокойной ночи! Каждого мгновенья,
Что мы были вместе, след да отразится
В этом сне приятном! В дымке сновиденья
Образ мой пусть лучшим для тебя приснится!
Спи! Спокойной ночи! Но еще взгляни ты
Мне в глаза!.. Ты хочешь уж прислугу
"кликнуть...
Дай припасть мне к персям! - Ах! Они закрыты.
Дверь ты замыкаешь... Если б мог проникнуть
В скважину - тебе я сном сомкнуть бы очи
Не дал, повторяя: "Спи! Спокойной ночи!"
15. ДОБРЫЙ ВЕЧЕР
"Добрый вечер!" - Лучше нет привета,
Он мне мил - я не люблю рассвета;
Днем всё шум, когда ж приходит ночь,
То затворы говорят мне: прочь!
Молчалива вечером, под тенью
Ты скорей доступна увлеченью;
"Добрый вечер" чуть заслышишь ты -
Вспыхнет взор, блеснут твои черты.
"Добрый день" живущим вместе сладок!
Судится тут общий быт, порядок;
Для счастливца мил полночный час;
Где ж любовь должна робеть, томиться -
Там пусть "добрым вечером" притьмится
Зоркость слишком говорливых глаз.
16. К Д. Д.
ВИЗИТЫ
Вошел лишь и с нею успел я два слова
Промолвить - звонок! - и ливрейный тут хам
С докладом: визит!.. Чу! Звонят уже снова;
Один - из ворот, а другой - к воротам.
При входах всех волчьи я вырыл бы ямы,
Устроил капканы по всем тут местам,
А это не в помощь -за Стикс бы я самый
Ушел, окопался б и спрятался там.
Докучник сидит: смерть душа моя чует,
Казнится, мгновенья последнего ждет,
А он всё о рауте вчерашнем толкует!
Вот взял он перчатки... вот шляпу берет!..
Я ожил - мне снова дух жизни дарован:
Что ж? Вновь он уселся!.. Сидит, как прикован.
17. К ДЕЛАТЕЛЯМ ВИЗИТОВ
Как милым быть гостем, хочу я поведать
Совет мой: рассказом укрась свой визит,
Что там-де танцуют, там сели обедать,
Хлеб дешев - дождливое время стоит.
Коль двое в салоне тут -гость и хозяйка,
Смотри, наблюдая: каков их привет?
И всё ли на месте? И их туалет
В порядке ли полном?.. Она... Замечай-ка!..
Смеется, но нехотя; он достает
Часы из кармана и смотрит лукаво,
Учтив, но в глазах-то заметна отрава, -
Вставай и "прощайте" скажи - твой черед!
Желаю-де весело жить вам и здраво -
Когда ж ты их вновь посетишь? - Через год.
18. ПРОЩАНИЕ
К Д. Д.
Так сердце свое у меня отняла ты?
А впрочем, едва ли его я имел.
Иль совесть?.. А он-то?.. Иль требуешь платы?
За золото разве тобой я владел?
А всё же не даром: в сердечные траты
Входил я, души я своей не жалел,
Все ласки твои окупил - и могла ты
Меня оттолкнуть? Знать, таков мой удел!.
Теперь открываю твои побужденья:
Ты гимнов хотела - а что они? Дым,
Что вирши? Для них-то ты счастьем моим
Играла? Но нет, - не продам вдохновенья,
И имя твое лишь бы вспомнилось мне-
Где таяли рифмы - замерзли б оне!
19. ДАНАИДЫ
Прекрасный пол! О, где ты, век златой? О, где вы,
Дни чудные, когда за полевой цветок,
За ленту алую сдавалось сердце девы
И перед милою быть сватом голубь мог?
Теперь дешевый век, и нежный пол - дороже,
Той золото даю - нет! гимны ей слагай!
Той сердце предлагал - отдай и руку! Боже!
Ту пел и славил я - богат ли? отвечай!
О данаиды! Я кидал (несчастный грешник!)
Святыню в бочку вам; при гимнах, при дарах
Я сердцем жертвовал, расплавленным в слезах.
И вот я стал скупец из мота, стал насмешник
Из агнца! Хоть служить еще готов я вам
Дарами, песнями, - души уж не отдам!
20. ИЗВИНЕНИЕ
Я пел всё о любви средь круга своего,
Тем нравилось, а те тайком произносили:
"Что он вздыхает всё? Ужели ничего
Иного он ни петь, ни чувствовать не в силе?
Он в зрелых уж летах, подобный пыл его -
Одно ребячество". Иные же спросили:
"Дар песен от богов дан разве для того,
Чтоб нам лишь о себе поэты голосили?"
Великомудрый суд! Алкееву схватил
Я лиру и на лад урсинский возгласил
Глаголом выспренним, - глядь, - слушателей нету!
Рассеялись они! Их гром мой изумил;
Я ж струны оборвал и лиру кинул в Лету,
По слушателям быть назначено поэту.
458-476. КРЫМСКИЕ СОНЕТЫ
1. АККЕРМАНСКИЕ СТЕПИ
Сухой океан подо мной; колесница
Зеленую хлябь рассекает, как челн,
Кораллы бурьяна обходит и мчится
По бездне цветов, средь растительных волн.
Нигде ни тропы, ни кургана! Мы стали.
Нет звезд путеводных: повсюду лишь мрак.
Вот - облако светлое!.. Вот - не заря ли?..
Нет! - Днестр это; там - Аккерманский маяк.
Стоим мы. Как тихо! Доходит до слуха
Полет журавлей с высоты... Чу! Дрожит
Там листик!.. Я слышу, как змейка скользит
По травке... В тиши я напряг свое ухо
Так сильно, что зов из Литвы будь - и тот
Я б слышал... Поедем. Никто не зовет.
2. МОРСКАЯ ТИШЬ
Скользит ветерок, чуть касаясь до флага.
Спит море: чуть зыблется ясная влага.
Так в грезах невеста под радугой снов
Проснется, вздохнет лишь - и спит уже вновь.
Лег парус на мачту и дремлет, как знамя
На древке, - где брани угаснуло пламя.
Корабль, как прикованный к месту, слегка
Колеблется. Отдых для сил моряка!
О море! Полипа таят твои воды:
На дне спит он, сжавшись, средь бурной погоды,
А в тишь свои ветви спешит растянуть.
О память! На дне твоем гидра есть злая:
Под бурей страстей она спит, отдыхая,
И жало вонзает в спокойную грудь.
3. ПЕРЕЕЗД ПО МОРЮ
Волны растут; пир чудовищам моря открылся.
Вот на веревочной сетке матрос пауком
Вздернулся вверх, в паутину свою углубился,
В нитях чуть зримых висит он и смотрит кругом.
Ветер! Вот ветер! Надулся корабль, отцепился;
Стены валов восстают - он идет напролом,
Режет их, топчет, взлетел, с ураганом схватился,
Бурю под крылья забрав, рвется в небо челом.
Мысли, мечты тут, как парусы, я распускаю;
Дух мой над бездной, как мачты подъемлясь, идет,
Крик чуть раздастся - и в шуме веселом замрет.
Вытянув руки, я к палубе ниц припадаю:
Кажется, грудь моя сил кораблю придает;
Любо! Легко мне! Что значит быть птицей - я знаю.
4. БУРЯ
Парус в клочки; руль оторван. Шум! Рев! Завыванья!
Крики и вопли! Отчаянно помпы скрипят.
Вырван из рук моряков их последний канат.
Солнце кровавое никнет - закат упованья!
Вихрь торжествует... Идет к кораблю по волнам
Вставший из бездны дух смерти, шагает по влажным
Моря уступам - по этим горам стоэтажным:
Воин так штурмом несется к разбитым стенам!
Те еле живы; тот в корчах страдает жестоко;
Тот на прощанье склонился в объятья друзей;
Этот в молитвах пред смертью - противится ей.
Одаль один сел - и мыслит себе одиноко:
"Счастлив, кто может молиться на смертном пути
Или имеет кому хоть промолвить: прости!"
5. ВИД ГОР ИЗ СТЕПЕЙ ЕВПАТОРИИ
Пилигрим
Там... иль аллахом отвесно поставлен льдяной океан?
Или из туч замороженных ангелам трон изваян?
Или там духи полмира изрыли и вал возвели,
Чтоб от востока тут звезд караваны идти не могли?
Пышет вершина?.. пылает! Иль это горит Цареград?
Или в то время, как ночь облекается в темный халат,
Всем тут мирам, рассекающим море природы сквозь мрак,
В куполе неба аллах воздвигает свой светлый маяк?
Мирза
Там?.. О, я был там: зима там сидит, и мог видеть я тут,
Как все источники воду из рук у ней клевами пьют;
Там при дыханье из уст моих иней и снег вылетал;
Там и орлы не бывали; там гром в колыбели дремал,
Тучи туда не вторгались: была над чалмой лишь звезда
Там у меня. Чатырдаг - это.
Пилигрим
А!
6. БАХЧИСАРАЙ
Еще велик, но пуст дворец Бахчисарая.
Челом пашей здесь пыль обметена - и вот
На тех диванах, где мощь нежилась людская,
То скачет саранча, то гадина ползет.
В цветные окна плющ ворвался, и на своды,
На стены дерзко взлез, и, человека трон
Заняв, во имя здесь владычицы-природы,
Как новый Валтасар, "руина" пишет он.
Средь залы мраморный ковчег стоит доныне:
Фонтан гарема здесь; источник уцелел,
Он точит перлы слез и говорит в пустыне:
"Где ты, земная власть, где выспренний удел?
Где роскошь и любовь? - Поток ваш бурно мчался,
Но - вы минули здесь! А водный ток - остался".
7. БАХЧИСАРАЙ НОЧЬЮ
Расходится после молитвы народ;
Отзвучье изана последнее млеет;
Стыдливой невестой заря пламенеет:
Сребристый жених к ее ложу идет.
В гареме небес - в этом море бездонном -
Являются звезды, и облако там
Одно только плавает лебедем сонным:
Грудь белая, пух золотой по краям.
Там - тень минарета, там - тень кипариса,
Там - дальше - чернеют граниты кругом,
Как злобные духи в совете Эвлиса,
Накрытые ночи глубоким шатром, -
С них молния, спрянув размахом фариса,
Сверкнула и тонет в пространстве немом.
8. ГРОБНИЦА ПОТОЦКОЙ
О роза юная! В садах, средь упоенья,
Ты сгибла. Прошлого счастливые мгновенья,
Вспорхнув, как мотыльки, от сердца твоего,
Пыль едкую оставили в глуби его.
Туда, на север, все стремятся звезды - к Польше.
Но отчего ж в тот край они теснятся больше?
Не взор ли твой, пока горел в нем божий свет,
Чрез небо шел туда и выжег звездный след?
И мой здесь грустный век в уединенье минет,
И пусть тут горсть земли на гроб мой дружба кинет!
Порой меж странников беседа тут идет, -
Меня родная речь здесь, может быть, разбудит;
Когда ж тебе поэт слагать здесь песню будет -
Вблизи узрев мой холм, и мне пусть пропоет.
9. МОГИЛЫ ГАРЕМА
МИРЗА К ПИЛИГРИМУ
Здесь из виноградника гроздья недоспелые
Взяты в снедь аллахову беспощадной силою.
Здесь - средь моря счастия - скрыты перлы белые
Раковиной вечности - мрачною могилою;
Кроет их склеп времени и забвенья пыльного,
И чалмы, что видны здесь, жизнью не колышутся,
Словно бунчуки они войска замогильного;
Вскользь, внизу, гяурами имена их пишутся.
Розы сада райского! Вы, едва развитые,
Отцвели безвременно, навсегда закрытые
Листьями стыдливости от очей неверного.
Гроб ваш здесь позорится чужеземца зрением...
Я позволил: чувствую груз греха безмерного...
Но - из чуждых он один смотрит с умилением.
10. БАЙДАРЫ
На ветер пускаю коня и бича не жалею;
Леса, и долины, и скалы мелькают: лечу.
Как волны, несутся они пред зеницей моею:
Вихрь образов пью - охмелеть, обезуметь хочу.
Становится ль конь, утомясь, непокорен приказам,
Лобзаемы сумраком виды ль потускнуть хотят -
Разбитым стал зеркалом глаз мой: летят
Леса, и долины, и скалы в мечтах перед глазом.
Всё спит, - не усну я. Вот море! Кидаюсь в него -
И с гиком вал черный гоню, пру я в берег его,
Чело под него наклонил я и вытянул руки...
Вот он над моей головой разорвался!.. Средь волн
Я жду: закружится мой ум, как под вихрями челн...
Пускай хоть на миг я избавлюсь от мысли, от муки!
11. АЛУШТА ДНЕМ
Гора с своих плеч уже сбросила мглистый халат,
В полях зашептали колосья - читают намазы,
И молится лес, и в кудрях его майских блестят,
Как в четках калифа, рубины, гранаты, топазы.
Цветами осыпан весь луг, из летучих цветков
Висит балдахин - это рой золотых мотыльков!
Сдается, что радуга купол небес обогнула!
А там саранча свой крылатый кортеж потянула.
Там злится вода, отбиваясь от лысой скалы;
Отбитые, снова штурмуют утес тот валы;
Как в тигра глазах, ходят искры в бушующем море:
Скалистым прибрежьям они предвещают грозу, -
Но влага морская колышется тихо внизу:
Там лебеди плавают, зыблется флот на просторе.
12. АЛУШТА НОЧЬЮ
Дышится легче мне - дол ветерком освежился.
Светоч небесный к плечам Чатырдага склонился,
Пурпура розлил потоки, и вот - он угас;
У пилигрима на страже и ухо, и глаз.
Горы чернеют, в долинах всё мрачно и глухо;
Шепчут ручьи, как сквозь сон, посреди васильков:
Запах их, музыка этих душистых цветов -
Сладкий, сердечный язык, утаенный от слуха!
Тишь с темнотою! Под ними уснул бы я скоро,
Но поражен вдруг я блеском: то блеск метеора!
Мир охватил весь и небо потоп золотой.
Ночь! Средь соблазнов востока и ты - одалиска.
Негой баюкаешь ты, а коль сон уже близко,
К новой ты неге зовешь, нарушая покой.
13. ЧАТЫРДАГ
В страхе лобзают пяту твою чада пророка.
Крым кораблем будь - ты мачта ему: целый свет
Ты осенил, Чатырдаг, ты - земли минарет!
Гор падишах! Как над миром взлетел ты высоко!
Мнится, эдема врата принял ты под надзор,
Как Гавриил. Темен плащ твой - то лес горделивый
И янычары свирепые - молний извивы -
Шьют по чалме твоей, свитой из туч, свой узор.
Солнце ль печет нас, во мраке не зрим ничего мы,
Нивы ль нам ест саранча, иль гяур выжег домы -
Ты, Чатырдаг, неподвижен и глух ко всему.
Ты, между небом и миром служа драгоманом,
Под ноги гром подостлав и весь дол с океаном,
Внемлешь, к созданию бог что гласит своему.
14. ПИЛИГРИМ
У ног моих - страна, где дышится так льготно,
Где много и цветов, и светлых женских лиц,
Но сердцем всё я рвусь в путь дальний, поворотно
И время... ах! ищу дальнейших в нем границ.
Литва! Лесов тех песнь дороже слух мой ценит,
Чем песни соловьев салгирских и девиц,
И мне тех вересков болотных не заменит
Ни ананасов блеск, ни пурпур шелковиц.
От ней вдали, стремлюсь я к тем и тем предметам,
Но и в рассеянье вздыхать мне рок судил
О той, которую я с детства полюбил.
Там милая... Тот край взят у меня запретом;
Там всё живет, следы любви моей храня:
Она мой топчет след, но... помнит ли меня?
15. ДОРОГА НАД ПРОПАСТЬЮ В ЧУФУТ-КАЛЕ
Мирза
Молитву прочтя и поводья спустив, отвернись!
О всадник! Здесь разумом конским ногам покорись!
Конь верный! Смотри, как, склонясь над оврагом
открытым,
Колени пригнул он, за край ухватился копытом.
Шагнул - и повиснул! Туда не заглядывай! Взор
До дна не дохватит внизу и не станет в упор.
Рукой не тянись туда: надо сперва окрылиться;
И мысли туда не ввергай: ее груз углубится,
Как якорь, опущенный с мелкой ладьи в глубину, -
Но, моря насквозь не пронзив, не прицепится к дну,
А только ладью опрокинет в пучину и втянет.
Пилигрим
Мирза! А ведь я в эту щель заглянул - и дрожу!
Я видел там... Что я там видел - за гробом' скажу:
Земным языком и не выразишь: слов недостанет.
16. ГОРА КИКИНЕЙС
Мирза
Взгляни в эту пропасть! Там неба лазурь у тебя
под стопою:
То - море. Сдается, тут птицу, что в сказках зовут
Птах-горою,
Перун поразил, и гигантские перья, как мачтовый лес,
Рассыпавшись, заняли места вполсвода небес -
И остров плавучий из снегу покрыл голубую пучину:
Тот остров средь бездны - то облако! Мира одел
половину
Мрак ночи угрюмой, что вышла на землю из персей его,
Ты видишь: увенчано огненной лентой чело у него -
То молния! Станем тут! Бездна под нами. По этим
стремнинам
Должны чрез нее пронестись мы на полном скаку
лошадином.
Вперед поскачу я, ты ж бич наготове и шпоры имей!
Исчезну я - ты под утесы с их края смотри понемногу!
Увидишь - мелькнет там перо: это будет верх шапки
моей;
А нет - так уж людям не ездить той горной дорогой!
17. РАЗВАЛИНЫ ЗАМКА В БАЛАКЛАВЕ
Руины!.. А твоя то бывшая ограда,
Неблагодарный Крым! Вот замок! Жалкий вид!
Гигантским черепом он на горе стоит,
Гнездится в нем иль гад, иль смертный хуже гада.
Вот - башня! Где гербы? И самый след их скрыт.
Вот - надпись... Имя... чье? Быть может, исполина!
То имя, может быть, героя: он забыт;
Как муху, имя то обводит паутина.
Здесь грек вел по стенам афинский свой резец;
Там - влох монголу цепь готовил; тут пришлец
Из Мекки нараспев тянул слова намаза, -
Теперь лишь черные здесь крылья хищных птиц
Простерты, как в местах, где губит край зараза, -
Хоругви траура над сению гробниц!
18. АЮДАГ
Люблю я созерцать с утесов Аюдага,
Как пенятся валы, встав черною стеной,
Иль, снежно убелясь, серебряная влага,
Сияя в радугах, крутится предо мной.
Об мель дробится хлябь - и темных волн ватага,
Как армия китов, песок брегов
Вдруг осадившая, обратно мчась, все блага -
Коралл и перламутр - роняет за собой.
Таков младой поэт: тревоги и волненья
Вздымают грудь его; но - лиру взял певец,
Запел - и бурный вал отхлынул в глубь забвенья,
Отбросив к берегу те перлы вдохновенья,
Которые, в веках блистая наконец,
В его же перейдут торжественный венец.
19. В АЛЬБОМ ПЕТРУ МОШИНСКОМУ
Поэзия! Где кисть, где краски все твои?
Мысль, грустно втиснута в словесные границы
И в выражения закована мои,
Вкось из-за них глядит, как из-за стен темницы.
Поэзия! Где тон? где музыка твоя?
Пою, - но мой напев ей сердце не колышет,
Он и не слышен ей, - так соловей не слышит
Глухого ропота подземного ручья.
Здесь - на чужой земле - ни звучности, ни цвета,
И самое перо - покорный раб поэта -
Не повинуется владыке своему:
Для песни ноты лишь оно чертит... к чему?
Черты да знаки тут: сама же песня эта
Тем милым голосом уже не будет спета.
Богдан Залеский
(1802-1886)
477. СТЕПЬ
Травы, травы и бурьян
Зеленеют, шума полны.
Это - степь. Вдали курган,
За курганом словно волны.
Это - взрытый, многомолвный
Твой, Украина, океан,
Где казак нырял, таился,
Плавал в зелени и бился.
Здравствуй, славный ряд гробов!
Сердце шлет тебе приветы!
Здесь лилась родная кровь,
Гул стоял на все поветы...
Табунам твоим - нет сметы,
Не сочтешь твоих волов,
Вол же каждый, туком пронят,
В благовонном море тонет.
Над тобой - лазурный свод,
Реет в нем весь мир крылатый.
Вот - орел-знаменщик! Вот
И сокол, боец пернатый!
Тут и силой небогатый,
Но певучий род ведет
Свой напев тысячеклирный,
Что звучит молитвой мирной.
Степи, степи! - мы срослись!
Мать одна у нас вдовица -
Мы ведь кровные. Всмотрись:
Сходно думны наши лица,
Да и дума - нам сестрица.
Те же ей черты дались,
Что с таинственностью грустной
Дышат речью неизустной.
Слух за музыкой следит.
Гуслевая, рассыпная -
Не поймешь, отколь гудит,
Томность, дикость в ней степная,
Эта музыка родная
Замогильно говорит.
Эти ноты в гуле, в шуме -
Не под лад ли нашей думе?
Дума, дума! - ты жива!
Здесь так вольно, так раздольно,
Что вразлет летят слова;
Голове же что-то больно...
Натерпелись мы довольно, -
Освежится ль голова?
Дума! пусть бы нам с тобою
Степь дана была судьбою!
<1871>
Юзеф Игнаций Крашевский
(1812-1887)
478. НЕУСТРАШИМЫЙ
Солнце взошло и мерцает кровавой слезой,
Небо свинцовое близкою дышит грозой,
С шумом от севера ветра спешит колесница,
Туча на ней выезжает, и облако вслед
Мчится за облаком, - этих гонцов вереница
Падает пологом темным на утренний свет.
С горных вершин, вознесенных к селениям звездным,
Выше всех ужасов жалкой юдоли земной,
Греблей воздушной плывут, лавируя по безднам,
10 Снежные вихри, как пыль по дороге степной.
Грянули громы. Разгневанным оком воззрело
На землю небо, объятое смертным огнем:
Гордый червяк человек задрожал - и кругом
Взорами грозное небо обводит несмело.
Горе! Лишь кто-то один, равнодушно на тьму
И всекрушенье взглянув, на высокую гору
Твердо взошел - и оттуда разгул своему
Дал он далеко простертому взору.
Гордый - над бурей, над громом и молнией он
20 Молча стоял, весь в раздумье свое погружен,
Молча внимал, не моргнув ни единожды оком,
Страшным раскатам грозы, раздиравшей всю твердь,
Грозно сверкавшей в пространстве бездонно глубоком.
Зренье зениц, выражавших уже полусмерть,
В божие небо спокойно и смело вперяя,
Мнилось, стремился он к тем неземным высотам
С тайною думой предсмертной, как будто желая,
Высмотреть место себе еще заживо там.
Буря шумела, и ливень всё лил,
30 Шумно сбегая с горы исполинской.
_Он_ был недвижим, лишь смех сатанинской
Синие губы его шевелил.
С грохотом небо кругом разрывалось,
Пламенем адским земля загоралась, -
Он же стоял, равнодушен и глух ко всему,
Гнев был небесный не страшен ему.
Буря утихла. Уж быстро летучи
Прочь уносилися хмурые тучи,
Снова, как утром, в венце золотистом,
40 Солнце заискрилось на небе чистом.
Вновь обозрел он вокруг все места,
Брови наморщил и стиснул уста.
Мнилось, пытал он, чело свое хмуря,
Точно ли смолкла затихшая буря,
Всё ли покончено? Думно тряхнув головой,
Дол оглянул он, ряд домиков, хижин,
Зелень и скалы в одежде их мшисто-сырой,
Всё оглянул он - и вновь неподвижен.
Ниже взглянул, - видит - пропасть зияет под ним,
50 Алчные челюсти грозно разинув,
Выше - поток низвергается с ревом глухим,
Волны свои с высоты опрокинув
В бездну, что ловит их зевом своим.
Долго стоял он, и взор его дикий вперялся
То в эту землю, то в сферу небес,
Но лишь в себя заглянул он - себя испугался,
Вздрогнул, шатнулся и в бездне исчез.
<1871>
С ЧЕШСКОГО
Ян Коллар
(1793-1852)
479
Сдается мне, весь род славян - большая
Река, что, путь величественный свой
Хоть медленно, но мощно совершая,
Стремится плавно к цели вековой;
И, на пути громады гор встречая,
Их та река обходит стороной,
И льется, в рай пустыни превращая,
Чрез города живительной волной.
Другие ж шумно катятся народы,
Как вздутые напором вешним воды,
Но сбыл прилив - и светлый, злачный дол
Трясиной стал с упадком волн их мутных,
Развалинами стали кровы сёл,
А жители - сброд нищих бесприютных.
<1867>
480
О, если б все славяне предо мной
Металлами явились, - их собранье
Я б сплавил, слил - и в статуе одной
Великое б представил изваянье!
И русский бы узрелся головой,
А туловищем - лях при том слиянье,
Из чехов вышли б руки, склад плечной,
Из сербов ноги: крепкое стоянье!
Меньшие же все отрасли славян
Пошли бы в одеянье, в складки, в тени,
В оружие: воздвигся б великан -
И вся Европа, преклонив колени,
Взирала бы! А он - превыше туч -
Мир попирал бы, грозен и могуч!
<1867>
481
Чрез сотню лет, о братья, что-то будет
Из нас, славян? Что будет в свой черед
С Европою? В наш ток воды прибудет -
И жизнь славян не весь ли мир зальет?
И наш язык, что ныне лживо судит
Немецкий суд и рабским вкривь зовет,
Из уст врагов заслышится, разбудит
Дворцов их эхо - и гудеть пойдет!
Славянским руслом знание польется,
И в моду быт славянский весь вполне
Над Сеною и Лабою введется...
О, лучше бы тогда родиться мне
И вольной жизни плыть по океану!
Но - я тогда еще из гроба встану!
<1867>
С СЕРБОХОРВАТСКОГО
Ханибал Луцич
(1485-1553)
482. ИДЕАЛЬНАЯ КРАСАВИЦА
Вила хвастать красотою
Да не смеет ни одна!
Что красы всех вил пред тою,
Кем мне жизнь отравлена?
Пред красавицей такою,
Что на диво создана,
Да не смеет ни одна
Вила хвастать красотою!
Над челом ее прекрасным
Диадему из волос
Созерцаю оком страстным,
В дань я сердце ей принес -
И стою я ей подвластным,
Зря, как золото вплелось
В диадему из волос
Над челом ее прекрасным.
Зрю над черными очами
Брови черные дугой,
Очи жгут весь мир лучами
И творят его слугой,
Ей покорным, мир с ключами
От сердец поник главой,
Брови черные дугой
Зря над черными очами.
Рдеют розовые губки,
Словно царственный коралл,
Словно жемчуг, блещут зубки;
Слово скажет - дар ниспал
Манны с неба - в райском кубке
Нектар подан - пир настал.
Словно царственный коралл,
Рдеют розовые губки.
О, блажен, кто шейку эту,
Эти перси обоймет,
В торжестве, на зависть свету,
Всех владык он превзойдет,
Равнодушный к солнца свету,
Скажет: "Пусть оно уйдет!"
О, блажен, кто обоймет
Эти перси, шейку эту!
Между женщин стройным станом
Так возносится она,
Что, сдается, высшим саном
В их кругу облечена...
Мелкий лес закрыт туманом,
Только пальма в нем видна -
Так возносится она
Между женщин стройным станом.
Цвет, что всех цветов дороже,
Да не блекнет долги дни!
Зол зуб времени, но - боже! -
Ты ее оборони!
Смерть всех косит, от нее же
И ее ты отжени!
Да не блекнет долги дни
Цвет, что всех цветов дороже!
<1871>
Мован Xаджич (Светич)
(1799-1869)
483. СТРАДАНИЯ СЕРБИИ
Чу! от Босны громом ратным
Турки загремели,
За дружиной вслед дружина,
Сабли, ружья - в деле.
Дрина слезно, горько плачет,
Мачва тяжко дышит,
Ядар, Поцер, Шабац - всех их
Дух войны колышет.
Глянь в оконце, -
Где ты, солнце
Сербии?
С Делиграда, Неготина
И Кладова - стоны,
И Морава злых ударов
Ждет без обороны;
К Петкам буря подступила,
Вражьи силы люты,
Наступают для Белграда
Страшные минуты.
В громы, в грозы
Вносит слезы
Сербия.
Сербы к небу обратились, -
Нет иной защиты!
К богу громкие воззванья
В гул всеобщий слиты:
Вековечный камень лопнул,
Горе Русь зашибло;
Нет Москвы! Москва пропала -
В пламени погибла.
Кто, коль сможет,
Встать поможет
Сербии?
Болен в Тополе Георгий,
Он лежит в постели,
Опустил свою десницу -
Турки одолели,
Нету доблестного Белька -
Правого крыла нет!
Буря выперла плотину
И всё в бездну тянет.
Бич несется,
Цепь куется
Сербии!
Вила хворого героя
Зельями врачует, -
Тщетно! Сербия склонилась
И опасность чует.
Вождь Георгий, что, бывало,
Нас водил на славу,
Там - за Савой! Старцы, дети -
Всё ушло за Саву!
Головы нет,
Сердце гинет
Сербии!
Мать без сына остается,
Слезы льет родная,
К царским сербам, что за Савой,
Горестно взывая:
"Вы примите мое чадо
Милое! Примите!
Вы винцом его напойте!
Хлебцем накормите!
Мать хоть тужит -
Сын пусть служит
Сербии!"
Ах, когда-то вновь на серба
Око божье взглянет
И с румяною зарею
Светлый день настанет,
Честный крест нам воссияет,
И благосердечный
Серб-юнак, пройдя сквозь муки,
Взыдет к славе вечной!
Крест - ограда
Ваша, чада
Сербии.
<1871>
Медо Пучич
(1821-1882)
484. ПАЛЬМА
На верблюде вдоль пустыни мчится
Чернолицый всадник. Он от жара
Еле дышит, жаждой он томится:
Жжет его песчаная Сахара.
Солнопеку средь езды тяжелой
Он открыт, как на ладони голой,
Но привычен Измаила сын, -
Всё вперед стремится бедуин.
Едет, едет... Помолиться надо:
10 "Могаммед-Сурула! - он взывает. -
Там, в раю, среди молитв, прохлада
Сладко веет и, струясь, сверкает
Ток жемчужный; гурии там верных
Ждут для неги..." И утех безмерных
Жажда жжет его больную грудь -
И мечтой он облегчает путь.
Вдруг - то призрак или милость божья? -
Дерево - он видит - к высям неба
Тянется, густое, от подножья;
20 А кругом - поля и всходы хлеба.
Вот - источник, нега и прохлада
Льется в сердце, возле дремлет стадо.
Караван пристал тут. Оживлен,
Про кальян и кофе мыслит он.
Стройное оазов порожденье,
Пальма! чад пустыни ты лелеешь,
Жилами корней своих скрепленье
Почве ты даешь, прохладой веешь;
От чумы храня струю потока,
30 Бережешь былинку от припека,
Испокон веков даруя плод,
Всё еще людской ты любишь род.
Пальма, ты, и в сербское поморье
Заглянув, в нем робко поселилась
И - хоть север дует в междугорье -
На скалах средь терний вкоренилась;
Но здесь рост твой невысок бывает,
В холоду твой плод не дозревает,
Внесена для тщетной красоты,
40 Никому здесь не полезна ты.
Много есть в саду родного края
Чуждых зелий, корни их широки,
Из тебя они, земля родная,
Лучшие вытягивают соки.
Что за прок, что в вербную неделю
Твой алтарь украсят и постелю
Эти зелья? Благовонный цвет
Кстати ль там, куска где хлеба нет?
Прочь от иноземщины! Бог каждой
50 Дал земле что нужно на потребу,
Чтоб туземцы голодом и жаждой
Не томились, - благодарность небу!
Каждому простой свой корм всегдашний
По нутру и мил свой быт домашний.
Бархат, сласти... Тот не дорожит
Ими, кто за соколом следит!
Сербский край! умом, красою, силой
И могучей речью ты от бога
Наделен, чтоб в мире славно было
60 Племя сербов. Отвергая строго,
Что плетет хитро немецкий разум,
Не тянись к египетским оазам;
Покажи родной свой миру плод, -
Все пусть видят твой юнацкий род!
В слепоте мутят наш мир злочинцы,
Совести разорваны все узы;
Крест нам смяли греки и латинцы,
Честь, науку - немцы и французы;
Вера ж всё чиста в тебе святая,
70 И, душой как золотом блистая,
Ты внимай лишь сердцу в дни тревог -
И с тобой пребудет вечно бог!
<1867>
Жован Сундечич
(1823-1900)
485. САБЛЯ СКЕНДЕРБЕГА
Прочь - и царский двор, и нега,
Чуть Мехмет заслышал весть,
Что у бана Скендербега
Дар волшебный - сабля есть -
Чудо сабля - без направок
Ездока с конем вналет
Перерубит, да вдобавок
В землю на локоть войдет!
Царь горит желанья зноем,
Как бы саблю приобрести
Вмиг прослыл бы он героем
С этим дивом, - то-то честь!
Вот с приветствием отправил
К бану грамотку султан -
Просит, чтоб ему доставил
Эту саблю храбрый бан.
Скендербег препон не ставит
И к Мехмету саблю шлет:
Пусть-де он себя прославит,
Саблю грозную возьмет!
Царь Мехмет усы разгладил
И, оружием звеня,
Руку выправил, наладил
На удар и - на коня.
Сел - и челяди проворной
Отдал царственный приказ,
Чтоб был раб представлен черный
На коне ему сейчас.
Крикнул - мигу нет потери,
Встрепенулась слуг гурьба -
И уж тащат эти звери
Злополучного раба.
И едва предстал он целью -
К конской гриве царь припал,
Предан лютому веселью,
Замахнулся... поскакал...
Ан напрягся так, что глазу
Ясно виделось, что - вот
Не раба, а трех он сразу
Верховых насквозь проймет.
Но - не диво ли? - султану
Ведь и тут не удалось, -
Грозный всадник жертве рану
Только легкую нанес.
Зашипел он, пронят злобой,
И - домой. Давай писать.
Рассержен постыдной пробой,
Рад он всех бы искусать.
Вновь летит письмо султана
К бану, склад его таков:
"Скендербег - злодей! Обмана
Твоего открылся ков.
Гнили кто ж не обнаружит?
Саблю ты прислал не ту,
Шлю назад ее, - пусть служит
Дрянь тебе на срамоту!"
Скендербег, посланье это
Получив, захохотал
И на грамоту Мехмета
Свой ответ готовить стал.
Сел писать, усы смеются,
И не пишет он, а так
Строчки сами ливмя льются:
"Не сердись-де, царь-юнак!
Не вини меня и сабли
Не хули! Всё та ж она,
Но руки твоей ослабли
Мышцы - в этом вся вина.
Сам я с пояса отправил
Эту сталь к тебе - ей-ей!
Но при этом не доставил
Я тебе руки моей.
Пусть же злость тебя не гложет!
Не храбрись вперед слегка!
Верь мне; сабля не поможет
Там, где немощна рука".
<1871>
Жован Иованович Змай
(1833-1904)
486. ДЕВА-ВОИН
Сокол ищет, где бы сесть на отдых,
На высокой ели не садится.
Сел внизу, где бел шатер раскинут.
Под шатром сидит девица-воин,
Пьет вино да песни распевает,
И, звуча, напев ее удалый
Будит силы в крыльях соколиных.
Услыхав ее, двенадцать турок
Подошли, посматривают косо
И кидают ей крутое слово:
"Сука, сучка! девка молодая!
Пьешь вино ты - туркам в оскорбленье,
Ты поешь - над турками смеешься...
Где и пить и петь ты научилась?"
- "А какое до того вам дело? -
Им девица-воин отвечает. -
Больно вы уж спеси понабрались!
Знать хотите - так скажу вам правду:
Двум юнакам сербским я служила,
Двум юнакам - Милошу и Марку;
Пить вино у Марка научилась,
Песни петь - у Милоша, - два дара!
Два уменья - от двоих умелых!"
И сверкнула девица очами,
И схватила саблю боевую...
Сокол смотрит: турки врознь - мгновенье -
И двенадцать их голов скатились...
"Уж не сон ли?" - думает... А дева
Пьет вино да песни распевает.
<1871>
Николай Петрович Негош
(1841-1921)
487. ТУДА! ТУДА!
Туда! туда! За горы голубые,
Где моего властителя был двор!
Там, говорят, сбирался в дни былые
Наш вечевой, юнацкий наш собор.
Туда! туда!.. О Призрен, слава края!
Дай мне взглянуть - побыть в твоих стенах!
Меня зовет страна моя родная -
И я пойду с оружием в руках!
Туда!.. С развалин царского чертога
Скажу врагу: "От крова моего
Прочь ты, чума! Скопилось долгу много, -
Пришла пора мне выплатить его!"
Туда! туда! За этими горами
Есть, говорят, цветущий, светлый край
С дечанскими священными стенами,
Молитва там душе дарует рай.
Туда! туда! За выси те крутые,
Где небо в свод скруглилось голубой!
Туда! туда! В долины боевые -
В наш сербский край мы путь направим свой!
Туда! туда! За этими горами
Нас кличет юг, герой маститый наш:
"Сюда! ко мне! - растоптанный конями,
Взывает он. - Месть - долг священный ваш!"
Туда! туда! - И на костях турецких
За кости юга сабли иззубрим
И сталью этих сабель молодецких
Оковы бедной рай сокрушим.
Туда! туда!.. За этими горами
Гроб Милоша-героя мы найдем...
Там мир душевный обретется нами
И серб не будет более рабом.
<1867>
488. ЗАЗДРАВНЫЙ КУБОК
Пью во здравье! Многи лета!
Век наш краток, юность - май
Нашей жизни. Пей, взывай
И стреляй из пистолета!
То - земли родимой плод.
Здравствуй, милый мой народ!
Пей - и здрав и весел буди!
Пей, земляк, пока в гульбе
Не покажутся тебе,
Словно мошки, мелки люди!
То - земли родимой плод.
Здравствуй, милый мой народ!
Будь для нас примером, Марко,
Королевич наш! О, да!
Кровь у сербов молода,
Вспыхнет - небу станет жарко!
То - земли родимой плод.
Здравствуй, милый мой народ!
Пей, но силою хмельного
Не туманься, - не забудь,
Что злой недруг давит грудь
Царства славного, родного!
То - земли родимой плод.
Здравствуй, милый мой народ!
Пусть погибнет всяк живущий -
Всё же Призрен мы возьмем,
И на троне золотом
В нем воссядет царь грядущий.
То - земли родимой плод.
Здравствуй, милый мой народ!
Беки сербов попирали,
Как подножных червяков,
Но мы живы - и их кровь
Нам отведать не пора ли?
То - земли родимой плод.
Здравствуй, милый мой народ!
Начинателю мы сечи
Пьем во здравье, а потом
В кубок вновь вина нальем,
Как до стен достигнем Печи.
То - земли родимой плод.
Здравствуй, милый мой народ!
Кто б из сербов мир наш дольный
Не покинул, чтоб поднять
Наше знамя - благодать -
На дечанской колокольне?
То - земли родимой плод.
Здравствуй, милый мой народ!
Пью во здравье! Многи лета!
Падшим всем за отчий край -
Мир и слава! Пей, взывай
И стреляй из пистолета!
То - земли родимой плод.
Здравствуй, милый мой народ!
<1867>
ПРИМЕЧАНИЯ
Творческий путь Бенедиктова продолжался более сорока лет {Нам известна
лишь одна публикация Бенедиктова до сборника 1835 г. - стихотворение "К
сослуживцу", напечатанное в "Литературных прибавлениях к "Русскому
инвалиду"" (1832, Ќ 5, 16 января) за подписью "В. Б-в".}. В 1835 г. вышла в
свет первая книга его стихов, которая была переиздана в 1836 г. В 1838 г.
появилась вторая книга, а в 1842 г. третье издание первого сборника. В 1856
г. "Стихотворения" Бенедиктова были изданы в трех томах, охватывавших
соответственно периоды 1835-1842 гг., 1842-1850 гг., 1850-1856 гг. 1857 г.
датирован дополнительный к изданию 1856 г. том "Новые стихотворения В.
Бенедиктова", имеющий указанные автором хронологические рамки: 1856-1858 гг.
Незадолго до смерти поэт подготовил к печати большой сборник, составленный
из печатавшихся в периодике, альманахах и сборниках после 1857 г. и
неопубликованных стихотворений. В 1883-1884 гг. Я. П. Полонский с издателем
М. О. Вольфом выпустил "Стихотворения" Бенедиктова в трех томах, где третий
том составлен из стихотворений сборника 1857 г. и слегка измененного по
составу и композиции сборника, подготовленного автором в конце жизни. Из
большой тетради этого рукописного сборника в настоящее время сохранились
лишь "Содержание" и несколько стихотворений, не включенных Полонским в
издание 1883-1884 гг. (ГПБ). Есть основания думать, что Полонский подверг
последний авторизованный сборник существенной правке; во всяком случае,
многие стихотворения сильно отличаются от прижизненных публикаций и текстов
дошедших до нас автографов. В 1901 г. в Москве была издана небольшая
книжечка "Стихотворений", а в 1902 г. "вольфовское" собрание было переиздано
(чрезвычайно небрежно) в двух томах "Сочинений" Бенедиктова.
Научное издание поэзии Бенедиктова связано с именем Л. Я. Гинзбург. В
1937 г. она издала томик стихотворений Бенедиктова в Малой серии "Библиотеки
поэта", а в 1939 г. - первое научное комментированное издание его стихов в
Большой серии "Библиотеки поэта", включавшее более 200 оригинальных и 8
переводных произведений.
Посмертное издание 1883-1884 гг. является наиболее полным сводом
стихотворений Бенедиктова, включавшихся в авторизованные собрания сочинений
поэта. Автор не включал в сборники, а порой просто забывал стихи, написанные
"на случай" (юбилейные, альбомные, стихотворные послания), произведения,
печатавшиеся в многочисленных периодических изданиях, альманахах и
коллективных сборниках. Ряд произведений Бенедиктова, остававшихся до сих
пор неизвестными, был не допущен к печати цензурным ведомством; некоторые
опубликованные в разных изданиях стихотворения носят следы цензурного
вмешательства, не устраненные в названных посмертных изданиях.
Подготовленное на основе прижизненных изданий, сборника Большой серии
"Библиотеки поэта" 1939 г. и работ Л. Я. Гинзбург, Р. Б. Заборовой, А. А.
Илюшина и других исследователей {Гинзбург Лидия, Пушкин и Бенедиктов. - В
кн.: "Пушкин. Временник 2", М.-Л., 1936, с. 148-182; Она же, О лирике, 2-е
изд., Л., 1974, с. 103-126; Заборова Р., О переводах стихотворений Адама
Мицкевича (Из архивных разысканий). - Рус. лит., 1966, Ќ 4, с. 138-144;
Илюшин А. А., Бенедиктов - переводчик Мицкевича. - В кн.: "Польско-русские
литературные связи", М., 1970, с. 234-250; Мельгунов Б. В., Из поэтического
наследия В. Г. Бенедиктова. - "Русская литература", 1982, Ќ 3, с. 164-172.},
настоящее издание является наиболее полным научно подготовленным собранием
стихотворений Бенедиктова. В процессе подготовки проведена сплошная проверка
текстов по всем прижизненным изданиям стихотворений поэта, отдельным
публикациям и сохранившимся рукописным источникам. Существенную помощь для
определения основного текста произведений дало изучение в процессе
подготовки издания эпистолярного наследия Бенедиктова и переписки его
современников, материалов Цензурного комитета и других документов,
хранящихся в различных архивах нашей страны.
Не опубликованная до настоящего издания рукописная часть поэтического
наследия Бенедиктова (в автографах, корректурах, авторитетных списках)
составляет около пятидесяти оригинальных произведений разного
художественного достоинства. Она входит, вместе с автографами опубликованных
произведений Бенедиктова, в основном в собрания автографов и других
источников из архива поэта, рассредоточенных в четырех крупнейших
архивохранилищах страны: в Отделах рукописей Государственной библиотеки СССР
им. В. И. Ленина (Москва), Государственной публичной библиотеки им. М. Е.
Салтыкова-Щедрина (Ленинград), в Центральном государственном архиве
литературы и искусства (Москва) и Институте русской литературы (Пушкинский
Дом) АН СССР (Ленинград). Примерно половина всех сохранившихся автографов
Бенедиктова (оригинальные произведения) находится в Пушкинском Доме.
Сохранившиеся автографы и другие авторитетные источники текстов относятся,
как правило, к позднему периоду творчества Бенедиктова (1850-1860-е гг.).
В результате сопоставления всех рукописных, печатных источников и
документов Цензурного комитета в настоящем издании восстановлены цензурные,
автоцензурные изъятия и искажения. Фронтальная сверка всех источников дала
возможность устранить типографские опечатки предшествующих изданий,
установить и уточнить даты написания ряда стихотворений, ошибочно
датированных и не датированных самим автором.
Дошедшие до нас автографы Бенедиктова (в подавляющем большинстве
беловые копии, наборные рукописи, альбомные записи) не дают представления о
работе автора над совершенствованием текстов произведений. Сопоставление
печатных текстов изданий разных лет убеждает в том, что при переиздании
стихотворений (как авторских сборников, так и отдельных произведений - через
много лет или через несколько месяцев) поэт нередко коренным образом
перерабатывал произведение. Под тем же названием и на тот же сюжет писалось
другое стихотворение, в другом стихотворном размере и другого объема; одно
стихотворение разделялось на два самостоятельных; изменялись названия
(иногда по нескольку раз) и вносились существенные поправки и дополнения в
текст, вносилась стилистическая правка с учетом пожеланий критиков или в
связи с изменившимися эстетическими взглядами автора и т. д.
Эти особенности творческой работы Бенедиктова обусловливают
необходимость введения в настоящем издании специального раздела "Другие
редакции и варианты", хотя бы частично позволяющего ознакомить читателя с
творческой историей бенедиктовских стихотворений. В тех случаях, когда
стихотворение имеет другую редакцию, приводимую в соответствующем разделе,
около порядкового номера примечания ставится звездочка.
В настоящем издании принимается хронологический принцип расположения
материала. Исключение составляют стихотворные циклы, образованные самим
автором, которым отведено место, соответствующее дате позднейших
произведений цикла. В книгу не включаются произведения (печатавшиеся или
оставшиеся неопубликованными) одического характера, дружеские стихотворные
послания, шуточные, юбилейные произведения, стихи, написанные "на случай",
не представляющие художественного и исторического интереса. Из стихотворений
такого рода отобраны и помещены в настоящем издании лишь наиболее
характерные и значимые произведения. Не включаются также в настоящее издание
стихотворения, приписываемые Бенедиктову без достаточной аргументации.
Имеется, например, указание И. Г. Ямпольского, опирающегося на свидетельства
П. И. Пашино и П. А. Ефремова, о принадлежности Бенедиктову стихотворений,
печатавшихся в "Искре" 1859-1860 гг. с подписью "Пр. Вознесенский"
(Ямпольский И., Сатирическая журналистика 1860-х годов. Журнал революционной
сатиры "Искра" (1859-1873), М., 1964, с. 546). Однако ни одно из этих
юмористических стихотворений не вошло ни в упоминавшийся выше сборник,
подготовленный автором незадолго до смерти (ГПБ), ни в посмертное издание
1883-1884 гг. До сих пор не известен ни один бенедиктовский автограф этих
стихотворений, нет других свидетельств Бенедиктова о принадлежности ему этих
произведений.
Бенедиктов был одним из крупнейших поэтов-переводчиков своего времени.
Эта часть его творческого наследия огромна и лишь частично может быть
отражена в настоящем издании. Достаточно широко представив переводческие
интересы Бенедиктова-лирика, мы оставляем за пределами издания переводы
Бенедиктова, лишь частично известные в литературе, эпических и драматических
произведений Байрона, Гете, Дюма-сына, Корнеля, Мицкевича.
Значительную трудность при издании стихотворений Бенедиктова
представляет проблема установления текста и периодизации творчества. Ее
приходится решать на основе изучения эволюции творческого пути поэта, на
которой необходимо остановиться специально.
Бенедиктов начинал (и пока остается не только в читательском, но и в
исследовательском восприятии) как поэт ярко выраженного романтического
направления. "Романтический" период творчества Бенедиктова охватывает
1830-1840-е гг. - время его наибольшей популярности. После третьего издания
стихотворений Бенедиктова в 1842 г. и статьи Белинского об этой книге
литературная продуктивность поэта значительно снижается. На протяжении
одиннадцати лет (1843-1853 гг.) Бенедиктов печатал в периодических изданиях
по одному-два случайных стихотворения в год, а в 1850-1852 гг. - не
напечатал ни одного. Однако это не означало, что в указанный период
приостановилась творческая деятельность поэта. В трехтомнике 1856 г. стихи
1842-1855 гг. занимают два последних тома. Уже в самом начале 1850-х гг.
Бенедиктовым создан ряд стихотворений, свидетельствующих о существенных
изменениях в общественной позиции и в творческом методе автора "Кудрей". Это
и новые, ранее чуждые Бенедиктову, черты его поэзии - политическая сатира,
гражданские и патриотические мотивы, бытовые детали и коллизии. Эти
изменения (см. стихотворения "Современный гений", "Три власти Рима", "Ф. Н.
Глинке", "Та ли это?", "Человек"), несомненно, связаны с кризисом
общественного сознания в конце николаевского царствования, с важнейшими
политическими событиями в Европе и в самой России.
Возвращение Бенедиктова в литературу ознаменовалось его программным
произведением "К моей Музе", напечатанным в июльском номере "Библиотеки для
чтения" за 1854 г., а с 1855 г. поэт возобновляет активное сотрудничество в
журналах, сборниках, альманахах. Пора молчания Бенедиктова (она почти
целиком падает на период так называемого "мрачного семилетия") обусловлена в
значительной мере тем, что с 1847 по 1853 г. журналы вообще перестали
печатать стихи. Вместе с тем в эту пору быстро завоевывает господствующее
положение в литературе реалистический метод ("натуральная школа"),
развивающий по преимуществу прозаические жанры.
Середина 1850-х гг. - время стремительного перерождения "поэта кудрей"
в гражданского поэта-"обличителя", все более тяготеющего к реалистическому
методу. Гражданская поэзия Бенедиктова возникла на волне массовой
официально-патриотической литературы, выросшей в годы Крымской войны
1853-1856 гг., и развивалась далее под возрастающим влиянием натуральной
школы и сатирической журналистики 1860-х гг.
Указанные обстоятельства служат основанием для определения (с некоторой
долей условности) начала второго, "реалистического", периода творчества
Бенедиктова в 1851 г.
Этим поворотом обусловлена в целом неудачная (хотя и не без исключений)
попытка Бенедиктова переделать для издания 1856 г. свои стихи 1830-х гг. в
соответствии с новыми требованиями и изменением собственных эстетических
взглядов. В отличие от первого, "романтического", периода, именно в
1850-1860-х гг. - "Бенедиктов систематически перерабатывает как старые, так
и новые свои стихи при каждой их перепечатке.
Учитывая эти обстоятельства, в настоящем издании принимается принцип
определения основного текста бенедиктовских стихотворений, предложенный Л.
Я. Гинзбург (издание 1939 г.): стихотворения каждого из названных периодов
печатаются в хронологическом порядке по последней редакции в пределах одного
периода. Исключение составляют ранние стихотворения, не публиковавшиеся
автором до издания 1856 г. Они печатаются по позднейшей редакции. Наиболее
существенные варианты и другие редакции помещаются в соответствующем разделе
тома.
Даты первой публикации или год, не позднее которого написано
стихотворение, заключены в угловые скобки; предположительные даты отмечены
вопросительным знаком. Исходными данными для датировки текстов могут служить
даты выхода изданий, в которых они публиковались, в том числе цензурные
разрешения, приводимые в примечаниях. Стихотворения с неустановленными
датами, вошедшие в трехтомник 1856 г., снабжаются крайними датами
соответствующего тома, обозначенными автором на титульном листе: 1835-1842,
1842-1850, 1850-1856. Стихотворения с неустановленными датами, не
печатавшиеся при жизни автора, помещаются в конце второго раздела без дат
под текстом. Стихотворения, объемом превышающие 50 строк и не разделенные на
строфы, снабжены строчной нумерацией.
В "Примечаниях" приводятся необходимые историко-литературные сведения о
каждом произведении, кратко характеризуется его творческая и цензурная
история. В библиографической части примечаний вслед за порядковым номером
произведения указывается его первая публикация, затем (через точку с
запятой) последующие ступени изменения текста и (после точки) источник, по
которому печатается данное произведение, выделенный формулой "Печ. по...".
Ссылка на первую публикацию без дальнейшего указания на источник текста
означает, что произведение печатается по первой публикации, так как его
текст не перепечатывался более или перепечатывался без изменений. Простые
перепечатки текста (в том числе и отдельные издания) в библиографическую
справку не включаются. Целый ряд произведений Бенедиктова при жизни автора,
зачастую без его ведома, перепечатывался (нередко с искажениями,
сокращениями, изменениями названий) в хрестоматиях, книгах для народного
чтения и сборниках стихов, предназначавшихся для исполнения на эстраде.
Сведения об этих публикациях в библиографической справке не приводятся.
Также не сообщаются в примечаниях данные о музыкальных произведениях,
написанных на слова Бенедиктова. Они имеются в справочнике Г. Иванова
"Русская поэзия в отечественной музыке (до 1917 г.)", вып. 1, М., 1966.
Орфография и пунктуация текстов приближены к современным. Сохранены
только те индивидуальные и исторические особенности написания, которые имеют
значение для произношения слов, ритма и интонации стихов.
Список стихотворений, не включенных в издание, с их источниками
прилагается в конце примечаний.
Условные сокращения, принятые в примечаниях
БдЧ - журнал "Библиотека для чтения".
Белинский - Белинский В. Г., Полн. собр. соч. в 13-ти т., М, 1953-1959.
Быкова - Быкова В. П., Записки старой смолянки (Императорского
Воспитательного общества благородных девиц). 1838-1878, ч 1 СПб., 1898; ч.
2, СПб., 1899.
В - журнал "Век".
Вацуро - Вацуро В. Э., Комментарий к стихотворениям сборника "Мечты и
звуки" в изд.: Некрасов Н. А., Полн. собр. соч и писем, т. 1, Л., 1981.
ГБЛ - Рукописный отдел Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина
(Москва).
ГПБ - Рукописный отдел Государственной публичной библиотеки им. М. Е.
Салтыкова-Щедрина (Ленинград).
Добролюбов - Добролюбов Н. А., Собр. соч. в 9-ти т., М.-Л., 1961-1964.
др. ред. - другая редакция.
ЖМНП - "Журнал Министерства народного просвещения".
И - журнал "Искра".
Ил - журнал "Иллюстрация".
ИРЛИ - Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом)
АН СССР.
К - "Киевлянин. Книга 1 на 1840 год", Киев, 1840 (ц. р. 12 февраля
1840).
КРЖ - сб. "Картины русской живописи", СПб., 1846 (ц. р. 18 октября
1846).
ЛБ - журнал "Литературная библиотека".
ЛГ - "Литературная газета".
ЛПРИ - "Литературные прибавления к "Русскому инвалиду"".
ЛСШ - Лирические стихотворения Шиллера в переводах русских поэтов,
СПб., 1857..
М - журнал "Москвитянин".
Мет - альманах "Метеор на 1845 год". СПб., 1845 (ц. р. 8 апреля 1845).
Мицкевич - Мицкевич Адам, Соч. в 2-х т., СПб.-М., 1882-1883.
МН - журнал "Московский наблюдатель".
НА - "Невский альманах на 1847 и 1848 годы", вып. 1, СПб., 1847 (ц. р.
5 сентября 1846).
Некрасов - Некрасов Н. А., Полн. собр. соч. и писем в 12-ти т., М.,
1948-1953.
ОА 1839 - "Одесский альманах на 1839 год" (ц. р. 31 декабря 1838).
ОА 1840 - "Одесский альманах на 1840 год" (ц. р. 22 декабря. 1839).
ОбВ - журнал "Общезанимательный вестник".
ОВ - альманах "Осенний вечер", СПб., 1835 (ц. р. 28 сентября 1835).
ОЗ - журнал "Отечественные записки".
П - журнал "Пантеон русского и всех европейских театров".
ПС - "Поэзия славян. Сборник лучших поэтических произведений славянских
народов в переводах русских писателей. Под ред. Н. В. Гербеля", СПб., 1871.
РБ - "Русская беседа. Собрание сочинений русских литераторов,
издаваемое в пользу А. Ф. Смирдина", т. 1, СПб., 1841 (ц. р. 30 сентября
1841).
РВ - журнал "Русский вестник".
РИ - газета "Русский инвалид".
РМ - газета "Русский мир".
РСт - журнал "Русская старина".
С - журнал "Современник".
СбС - "Сборник литературных статей, посвященных русскими писателями
памяти покойного книгопродавца-издателя А. Ф. Смирдина", т. 6, СПб., 1859
(ц. р. 11 марта 1859).
СЛ - сб. "Сто русских литераторов", СПб., 1845, т. 3 (ц. р. 25 мая
1845).
Сн - журнал "Снежинка".
СО - журнал "Сын отечества".
Сонеты - Мицкевич Адам, Сонеты, Л., 1976.
СП - газета "Северная пчела".
ст. - стих.
Ст. 1835 - "Стихотворения Владимира Бенедиктова", СПб., 1835 (ц. р. 4
июля 1835).
Ст. 1836 - "Стихотворения Владимира Бенедиктова", 2-е изд., СПб., 1836
(ц. р. 29 января 1836).
Ст. 1838 - "Стихотворения Владимира Бенедиктова", кн. 2, СПб., 1838 (ц.
р. 15 октября 1837).
Ст. 1842 - "Стихотворения Владимира Бенедиктова", кн. 1, СПб., 1842 (ц.
р. 17 августа 1842).
Ст. 1856 - "Стихотворения В. Бенедиктова", т. 1-3, СПб., 1856 (ц. р. 13
марта 1856).
Ст. 1857 - Новые стихотворения В. Бенедиктова, СПб., 1857 (ц. р. 18
сентября 1857).
Ст. 1870 - Стихотворения В. Г. Бенедиктова, А. Н. Майкова, Я. П.
Полонского, гр. В. А. Соллогуба, гр. А. К. Толстого и Ф. И. Тютчева и
объяснительный текст к живым картинам, данным в пользу Славянского
благотворительного комитета 1 апреля 1870, СПб., 1870 (ц. р. 31 марта 1870).
Ст. 1883-1884 - "Стихотворения В. Бенедиктова. Посмертное издание под
редакциею Я. П. Полонского", т. 1, СПб.-М., 1883; т. 2, 3, СПб. - М., 1884.
Ст. 1901 - Стихотворения В. Бенедиктова, М., 1901.
Ст. 1937 - Бенедиктов В. Г., Стихотворения. Вступительная статья и
редакция Л. Я. Гинзбург, "Библиотека поэта" (М. с). Л., 1937.
Ст. 1939 - Бенедиктов В. Г., Стихотворения. Вступительная статья,
редакция и примечания Л. Я. Гинзбург. "Библиотека поэта" (Б. с). Л., 1939.
ЦГАЛИ - Центральный государственный архив литературы и искусства СССР
(Москва).
ЦГИА - Центральный государственный исторический архив в Ленинграде.
Ц.р. - цензурное разрешение.
Ш - журнал "Шехерезада".
Шевченко - Шевченко Т. Г., Журнал (Щоденник), Киiв, 1936.
Шиллер 1 - Лирические стихотворения Шиллера в переводах русских поэтов,
СПб., 1857 (ц. р. 26 апреля 1857).
Шиллер 2 - Собрание сочинений Шиллера в переводах русских писателей, т.
1, Лейпциг, 1863.
Штакеншнейдер - Штакеншнейдер Е. А., Дневник и записки (1854-1866),
М.-Л., 1934.
ПЕРЕВОДЫ
С английского
ДЖОРДЖ ГОРДОН БАЙРОН
(1788-1824)
385. СО, 1849, Ќ 6 (ц. р. 1 окт. 1849), с. 1-2; Ст. 1856. Печ. по Ст.
1856, т. 2, с. 203-205. Перевод стих. "Lines inscribed upon a cup formed
from a skull" (1808). Кроме этого стихотворения Бенедиктов перевел
байроновского "Каина", этот перевод (автограф - ГПБ) до сих пор остается
неопубликованным.
С французского
Французская поэзия занимала, несомненно, ведущее место в переводческой
деятельности Бенедиктова. Кроме включенных в настоящее издание французских
поэтов, Бенедиктов переводил Ф. Ксавье и А. Дюма-сына.
АНДРЕ ШЕНЬЕ
(1762-1794)
В Ст. 1883-1884, т. 3, кроме печатаемых в настоящем издании, помещены
еще восемь переводов из Шенье.
386. Ст. 1883-1884, с. 393. Перевод стихотворения "Le Bouc et le
Satyre".
387. Ст. 1883-1884, т. 3, с. 394. Перевод стихотворения "Nouveau
cultivateur arme d'un aiguillon...".
388. Ст. 1883-1884, т. З, с. 400. Перевод стихотворения "О nuit, nuit
douloureuse! О toi tardive aurore...".
ПЬЕР ЖАН БЕРАНЖЕ
(1780-1857)
389. СО, 1859, Ќ 15, 12 апреля 1859, с. 397. Автографы - ИРЛИ, ГПБ.
Вольный перевод стихотворения "Notre Coq" (1837).
390. Печ. впервые по автографу ИРЛИ. Вольный перевод стихо" творения
"Le bon dieu" (1820).
ЖАН РЕБУЛЬ
(1796-1864)
391. Ст, 1856, т. 2, с. 211-213. Перевод стих. "L'ange et l'enfant"
(1828).
ВИКТОР ГЮГО
(1802-1885)
После Мицкевича лирика В. Гюго занимает главнейшее место в переводах
Бенедиктова. Помимо множества стихов, он переводил драмы Гюго. В декабре
1851 г. Г. П. Данилевский писал М. П. Погодину: "На днях в семействе
Майковых Бенедиктов читал свой прекрасный перевод драмы В. Гюго "Le Roi
s'amuse" ("Король забавляется". - Ред.). Стихи изумительно отделанные, жаль
только, что потрачены на вещь, которая не может увидеть ни печати, ни сцены
театра на русском языке!" (ГБЛ). Об отношении Бенедиктова к поэзии Гюго
свидетельствует, в частности, его приписка к переводу "Фиалки и мотылька" в
альбоме С. Н. Степанова: "Вот тебе на память, любезный Сережа, переведенная
мною пиеска одного из любимых моих поэтов Виктора Гюго" (ИРЛИ). За пределами
настоящего издания остались еще 6 известных нам стихотворений В. Гюго,
переведенных Бенедиктовым: "Старая песня юного времени", "Призыв", "Книга",
"Мост", "Роза и могила", "Надежда на бога".
392. К, с. 200, под загл. "К N. N. (Из В. Г.)" Печ. по Ст. 1856, т. 2,
с. 206. Перевод стихотворения "Oh! n'insulter jamais une femme qui tombe!.."
(1835). Ср. стих. Н. А. Некрасова "Убогая и нарядная" (1857).
393. П, 1840, Ќ 3 (ц. р. 30 марта 1840), с. 103. Перевод стихотворения
"Parfois lorsque tout dort. .." (1829),
394. "Молодик на 1843 г.", Харьков, 1843 (ц. р. 10 сентября 1842), с.
269, где напечатано без загл. с подзагол. "(Из В. Г.)"; Ст. 1856. Печ. по
Ст. 1856, т. 2, с. 268. Автограф-ГБЛ. Перевод стихотворения "Comme dans les
etangs..." (1829).
395. Ст. 1856, т. 3, с. 273-275. Перевод стихотворения "А M-lle Fanny
de P." (1840).
396. Ст. 1856, т. 3, с. 276-277. Перевод стихотворения "Paroles dans
Fombre" (1856).
397. Ст. 1856, т. 3, с. 278-281. Перевод стихотворения "Je sais bien
qu'il est d'usage..." (1856).
398. Ст. 1856, т. 3, с. 282-283. Перевод стихотворения "L'enfance"
(1835).
399. БдЧ, 1857, т. 142 (ц. р. 5 марта 1857), с. 1-4, с подзагол. "(Из
В. Г.)"; Ст. 1857. Печ. по Ст. 1857, с. 149-154. Перевод стихотворения "Le
revenant" (1843).
400. БдЧ, 1857, т. 143 (ц. р. 2 мая 1857), с. 10, с подзагол. "(Из В.
Г.)"; Ст. 1857. Печ. по Ст. 1857, с. 175-176. Перевод стихотворения "La
source" (1846).
401. Ст. 1857, с. 157-166. Перевод стихотворения "A Villequier" (1847).
402. Ст. 1857, а 171-174. Перевод стихотворения "La nature" (1843).
403. Ст. 1857, с. 177-178. Перевод стихотворения "A la mere de l'enfant
mort" (1843).
404. Ст. 1857, с. 179-182. Перевод стихотворения "A ma fille" (1842).
405. "Подснежник", 1858, Ќ 4 (ц. р. 30 марта 1858), с. 1, с подзаг.
"(Из В. Г.)". Перевод стихотворения "La source tombait du rocher" (1854). i
406. Ил, 1858, Ќ 17, 1 мая, с. 267. Автографы - ИРЛИ, ГПБ. Перевод
стихотворения "A propos d'Horace" (1856).
407. Ш, 1858, Ќ 28, 4 октября, с. 725-726. Перевод стихотворения "Lise"
(1834).
408. СбС, с. 224, с подзаг. "(Из В. Г.)". Перевод стихотворения "Mort"
(1854).
409. "Семейный круг", 1860, Ќ 44, 5 ноября 1860, с. 115, с подзаг. "(Из
В. Г.)". Автограф - в альбоме С. Н. Степанова, между записями 1858 и 1862
гг. - ИРЛИ. Перевод стихотворения "La pauvre fleur disait au papillon
celeste..." (1835).
410. CO, 1860, Ќ 7, 14 февраля, с. 177. Автограф - ИРЛИ. Перевод
отрывка из стихотворения "Napoleon II" (1832).
411. Ст. 1883-1884, с. 362-370. Перевод стихотворения "La rose de
l'infante" (1856).
412. Ст. 1883-1884, т. 3, с. 371-372. Перевод стихотворения "Vceu"
(1828).
413. Ст. 1883-1884, т. 3, с. 373-374. Перевод стихотворения "Autre
chanson" (1835).
414. Ст. 1883-1884, т. 3, с. 377. Перевод стихотворения "Jeune fille
l'amour c'est d'abord un miroir.. ." (1837).
415. CO, 1860, Ќ 48, 27 ноября, с. 1458-1459. Перевод стихотворения
"Tentanda via est" (1835).
416. Ст. 1883-1884, т. 3, с. 381-390. Перевод стихотворения "Les
pauvres gens" (1859),
АНРИ ОГЮСТ БАРБЬЕ
(1805-1882)
417. Ст. 1856, т. 2, с. 222-224. Перевод стих. "Dante", входившего в
сборник "Ямбы" (1830).
418. "Русская потаенная литература XIX столетия", Лондон, 1861, с.
250-254. Перевод стихотворения "La curee" (1830). Печ. с исправлением явно
дефектного ст. 127. Сборник Барбье "Ямбы", куда входило "La curee", был
запрещен в России, что, однако, не помешало этой книге стать чрезвычайно
популярной среди передовой интеллигенции. Перевод Бенедиктова ходил по рукам
значительно ранее его заграничной публикации. В рукописном сборнике М.
Семевского "Собачий пир" помещен с датой: 5 ноября 1856 (ИРЛИ). 2 сентября
1857 г. Т. Г. Шевченко слышал это стихотворение в кругу друзей, будучи
далеко от Петербурга. "После прочтения перевода, - писал Шевченко в
дневнике, - был прочитан подлинник, и общим голосом решили, что перевод выше
подлинника. Бенедиктов, певец кудрей и прочего тому подобного, не переводит,
а воссоздает Барбье" (Шевченко, с. 112). 16 сентября Шевченко переписал
текст "Собачьего пира" в свой дневник, где текст стихотворения имеет
некоторые отличия от печатного. Приехав в Петербург весной 1858 г., Шевченко
посетил Бенедиктова, "и он по моей просьбе, - записал Шевченко, - прочитал
некоторые места из "Собачьего пира" (Барбье), и теперь только я уверился,
что этот великолепный перевод принадлежит действительно Бенедиктову" (там
же, с. 217).
ТЕОФИЛЬ ГОТЬЕ
(1811-1872)
419. П, 1856, Ќ 4 (ц. р. 15 июня 1856), с. 2-5; Ст. 1856. Печ. по Ст.
1856, т. 3, с. 265-269. Автографы - ИРЛИ, ГПБ. Перевод стихотворения "La
poeme de la femme" (1852).
С немецкого
Кроме включенных в издание переводов Бенедиктова с немецкого языка нам
известен также его перевод драмы И.-В. Гете "Торквато Тассо" (ГПБ), еще не
бывший в печати.
ФРИДРИХ ШИЛЛЕР
(1759-1805)
Перевод этих стихотворений был осуществлен Бенедиктовым по заказу Н. В.
Гербеля для издания сборника лирических стихов Шиллера на русском языке.
Четыре из них были включены в сборник. Перевод этих произведений,
"исполненных великой трудности", был высоко оценен А. В. Дружининым. "Может
быть, - писал критик о Бенедиктове, - без издания, предпринятого г.
Гербелем, он и не подумал бы о переложении лирических стихов Шиллера, а
между тем и поэтическая восприимчивость г. Бенедиктова, и склад его
дарования, и его светлое воззрение на все высокое в жизни нашей как нельзя
более подходит к труду такого типа" (Дружинин А. В. Соч. т. 6, СПб., 1865,
с. 441).
420. Ст. 1856, т. 2, с. 214-216; Шиллер 2. Печ. по Шиллер 2, с. 24-25.
Автограф - ЦГАЛИ. Перевод стихотворения "An Minna" (1781).
421. Шиллер 1, с. 31-33; Шиллер 2. Печ. по Шиллер 2, с. 7-9. Автограф в
альбоме Н. В. Гербеля - ГПБ. Перевод стихотворения "Laura am Klavier"
(1781).
422. Шиллер 1, с. 3-8; Ст. 1857; Шиллер 2. Печ. по Шиллер 2, с. 63-66.
Перевод стихотворения "An die Freude" (1785). В рецензии на Шиллер 1
Добролюбов заявил, что вместо "Песни радости" у Бенедиктова "вышла песня
волжских разбойников" (Добролюбов, т. 2, с. 158).
423. Шиллер 1, с. 33-40; Ст. 1857; Шиллер 2. Печ. по Шиллер 2, с.
87-92. Автограф - ИРЛИ. Перевод стихотворения "Die Gotter Griechenlands"
(1788). "Не боясь упрека в пристрастии, - писал Дружинин в рецензии на
Шиллер 1, - мы скажем, что пьеса "Боги Греции" как перевод достойна стать
рядом с лучшими переводами Жуковского..." (Дружинин А. В., Соч., т. 6, СПб.,
1865, с. 411).
424. Ст. 1883-1884, т. 3, с. 417-420. Перевод стихотворения "Die
Ideale" (1795).
АЛЬФРЕД МЕЙСНЕР
(1822-1885)
Альфред Мейснер - прогрессивный австрийский поэт, драматург, романист и
публицист, близкий друг Генриха Гейне. Уже первые его стихи, появившиеся в
печати в 1837 г., были охарактеризованы критикой как "тенденциозная
гражданская поэзия". Эпическая поэма "Жижка", напечатанная впервые в 1846 г.
и тотчас же запрещенная австрийской цензурой, поставила Мейснера в ряд
крупнейших немецких писателей этого периода.
425. Печ.; "Вступление" - впервые, по автографу ГПБ; гл. - "Смерть
Жижки" по ЛБ, 1867, т. VI, май, кн. 2, с. 74-76; гл. "Завой" и "Заключение"
- впервые, по автографу ГПБ. Отправляя перевод А. П. Греку, Бенедиктов
сопроводил его письмом: "Милостивый государь Александр Петрович! Вы
познакомили меня с поэмою Альфреда Мейснера, напечатанною третьим изданием в
Лейпциге в 1850 г., и внушили мне мысль попытаться перевести ее с немецкого
на русский язык. Перевод этого произведения, служивший в течение нескольких
месяцев приятнейшим для меня занятием, ныне кончен. Вы были руководителем
моим в передаче на язык наш как собственных имен тех лиц, которые введены
автором в его поэму, так и названий городов, рек и пр. - сообразно с
избранною им эпохою (1419-1424 г.). Сверх того, выслушивая с величайшим
терпением перевод мой в первоначальном самом грубом его виде, промахи,
сделанные мною или по неосмотрительности и торопливости, или по неточному
уразумению подлинника, - промахи, которые потом, по мере возможности, мною
исправлены. - Позвольте же мне по чувству признательности за наслаждение,
которое доставил мне труд, перевода, которым я собственно Вам обязан, равно
как и в благодарность за бывшее для меня необходимым в этом случае Ваше
подобие и участие, посвятить Вам этот перевод мой и предоставить его в
собственноручном списке, так как нельзя полагать, чтоб он мог быть у нас
напечатан, по смелости тех выражений и тех идей, которые могли бы получить
превратное истолкование и возбудить опасения со стороны цензуры" (ГПБ).
Отсутствие дат под текстами письма и перевода затрудняет достаточно точное
определение времени работы Бенедиктова над "Жижкой". Наиболее вероятно, что
переводчик работал над поэмой Мейснера между 1865 и февралем 1867 г., когда
он уже был свободен от работы по переводу крупнейших произведений Адама
Мицкевича, над которыми он работал в 1850-х - первой половине 1860-х гг.
"Представляем читателям, - писал Бенедиктов в кратком предисловии "От
переводчика", - перевод с немецкого поэмы Альфреда Мейснера "Zizka",
состоящий из ряда стихотворений, предметом которых служат подвиги
знаменитого вождя гуситов Жижки и событий гуситской войны с 1419 до 1424
года, ,т. е. до смерти Жижки, передавшего начальство над гуситами
доблестному сподвижнику своему Прокопу". Поэма печаталась в следующих
номерах ЛБ, 1867: т. 4, февраль, кн. 2, с. 51-78; т. 4, март, кн. 2, с.
179-203, т. 5, апрель, кн. 1-2, с. 98-119; т. 6, май, кн. 2, с. 54-76.
Печатание поэмы было закончено главой "Смерть Жижки", после которой
следовало послесловие переводчика: "Оканчивая этим печатание перевода
Мейснеровой поэмы, мы должны сказать, что в подлиннике после стихотворения,
озаглавленного "Zizka's Tod":("Смерть Жижки"), есть еще пиеса под заглавием
"Zawoj" (Завой - имя певца, который выведен был на сцену в 1 и 2 частях
поэмы); но как стихотворение это содержит в себе резкие воззвания Завоя над
устланным трупами полем недавней битвы, обращенные к религиозной святыне,
чтимой вообще всеми христианами, то оно переводчиком устранено, так же как и
выше исключены из перевода некоторые места поэмы с выражениями крайне
оскорбительными собственно для римско-католической церкви, хотя все это
относится к давно [минувшему времени, когда действительно злоупотребления
римскоцерковного владычества превышали всякую меру. Сверх того поэма А.
Мейснера начинается песнью, которая служит "Вступлением" ("Eingang"), и
оканчивается "Заключительною песнию" ("Schlussgesang"). Оба эти
стихотворения равным образом не должны были иметь места в представленном
здесь переводе". Для публикации в настоящем издании отобраны главы из
"Жижки", до сих пор не печатавшиеся ("Вступление", "Завой", "Заключение"), и
связывающая их последняя глава прижизненной авторской публикации ("Смерть
Жижки").
С венгерского
ШАНДОР ПЕТЁФИ
(1823-1849)
За пределами настоящего издания осталось одно стихотворение Петёфи,
переведенное Бенедиктовым, "Помешанный".
426-433. ЛБ, 1867, т. 3, кн. 1, с. 33-40; кн. 2, с. 167-169. Перевод
стихотворений "Ez avilag amilyen nagy..." (1844), "Befordulfam a
konyhare..." (1843), "A faluban utcahosszat..." (1843), "Szeretnem itt
hagini..." (1846), "Mia dicsoceg? .." (1846), "Abanat? Egy nagu ocean..."
(1846), "Szallnak remenyink..." (1846), "Gyertiam homalyosan lobod..."
(1846),
С польского
Наряду с французской, польская поэзия привлекала наибольшее внимание
Бенедиктова-переводчика. Кроме включенных в настоящее издание польских
поэтов, Бенедиктов переводил К. Бродзинского, И. Головинского, И.
Красицкого, А. Ст. Нарушевича, В. Поля. Однако если Мицкевича Бенедиктов
переводил начиная еще с 1830-х гг. до конца жизни, то все остальные переводы
с польского сделаны Бенедиктовым по заказу Н. В. Гербеля в мае 1869 г.
ЯН КОХАНОВСКИЙ
(1530-1584)
434. ПС, с. 412. Перевод стихотворения "Nie porzuca] nadzieje..."
СТАНИСЛАВ ТРЕМБЕЦКИЙ
(1739-1812)
435. ПС, с. 416, вместе с другим переводом из Трембецкого "Из поэмы
"Софиевка"", не вошедшим в настоящее издание. Перевод стихотворения "Oda
Balon".
ТОМАШ ВЕНГЕРСКИЙ
(1755-1787)
436. ПС, с. 421. Перевод стихотворения "Filozof",
ЮЛИАН НЕМЦЕВИЧ
(1757-1841)
437. ПС, с. 421, где помещено с другим переводом Бенедиктова из
Немцевича "Дума о Стефане Потоцком", не вошедшим в настоящее издание.
Перевод стихотворения "Leszek Bialy".
АДАМ МИЦКЕВИЧ
(1798-1855)
Помещаемые в настоящем издании переводы из Мицкевича - лишь небольшая
часть переведенного Бенедиктовым, который перевел почти всю лирику и все
эпические произведения великого польского поэта.
438-457. Переводы "Сонетов" (1826) Адама Мицкевича относятся к
1850-1860-м гг. Сонеты 7-й и 10-й, по нумерации Мицкевича, переводы из
Петрарки - опущены. 2, 3, 5, 8, 9, 10, 11, 14, 16, 17, 18, 19, 20 -
Мицкевич, т. 1, с. 115-116, 121-123, 129-136. Печ. по автографам ГПБ. 1, 4,
6, 7, 12, 13, 15 - Сонеты, с. 170-173, 175-176. Печ. по автографам ГПБ.
458-476. Переводы "Крымских сонетов" (1826) Адама Мицкевича сделаны по
парижскому изданию Сочинений Мицкевича 1861 г.
1, 5, 10, 12, 14, 18, 19 - Сонеты, с. 181, 183, 184, 185, 187, 188.
2, 3, 4, 6, 8, 9, 15, 16 - Мицкевич, т. 2, с. 148-151, 154, 156-157,
163-165. 7 - "Русская литература", 1966, Ќ 4, с. 141. 11, 13, 17 - Ст. 1939,
с. 296-297. Печ. по автографам ГПБ.
БОГДАН ЗАЛЕСКИЙ
(1802-1886)
477. ПС, с. 503. Перевод стихотворения "Duch od stepu" (1841).
ЮЗЕФ ИГНАЦИЙ КРАШЕВСКИЙ
(1812-1887)
Кроме публикуемого перевода Крашевского Бенедиктов написал две
мифологические кантаты "Мильда" и "Ундины" на сюжеты из поэмы Крашевского
"Витольрауды". Кантаты изданы отдельными книжечками в 1846 и 1856 гг.
478. ПС, с. 518. Перевод стихотворения "Nieulekniony" (1838).
С чешского
ЯН КОЛЛАР
(1793-1852)
479-481. ЛБ, 1867, т. 4, кн. 2, с. 317-319. Перевод сонетов ЌЌ 269,
271, 374 из поэмы "Дочь славы" ("Slavy dcera").
С сербохорватского
В 1869 г. Н. В. Гербель, знавший переводы Бенедиктова из Медо Пучича и
Николая Черногорского (Негоша), поручил ему еще ряд переводов с
сербохорватского для ПС. 30 мая 1869 г. Бенедиктов, очень загруженный в эту
пору переводческой работой, писал Гербелю: "Сделать <...> предлагаемые Вами
переводы из сербской хрестоматии не обещаюсь и даже вовсе от них должен я
отказаться, если они нужны скоро" (ГПБ). Срок был продлен, и Бенедиктов
успел перевести для ПС несколько стихотворений сербохорватских поэтов.
ХАНИБАЛ ЛУЦИЧ
(1485-1553)
482. ПС, с. 234. Перевод стихотворения "Juz nijedna na svit Vila. . .".
ИОВАН ХАДЖИЧ (СВЕТИЧ)
(1799-1869)
483. ПС, с. 243.
МЕДО ПУЧИЧ
(1821-1882)
484. ЛБ, 1867, т. 5, кн. 1, с. 257-259; ПС. Печ. по ПС, с. 282.
ИОВАН СУНДЕЧИЧ
(1825-1900)
483. ПС, с. 285.
ИОВАН ИОВАНОВИЧ ЗМАЙ
(1833-1904)
486. ПС, с. 288. Перевод стихотворения "Делиjа-девоjка".
НИКОЛАЙ ПЕТРОВИЧ НЕГОШ
(1841-1921)
487-488. ЛБ, 1867, т. 5, кн. 1-2, с. 9-12; ПС. Печ. по ПС, с. 291.
Перевод стихотворения "Онамо, онамо!.." (1867) и "Пиjмо вино!" (1859).
Связаться с программистом сайта.
