Мне нужен был новый бит,
своя колея.
Чтобы меня унесло от этих аккордов
хлебных подносов в отцовской бакалее,
от допотопного "Стейнвея",
который терзает моя сестренка, -
в свое время и я
извлекал из него
те же звуки.
А мама уговаривала
почаще спускаться вниз:
"Ты уже взрослый,
мы и платить тебе будем как взрослому -
пять шестьдесят.
Отец стар. Ты нужен ему. Будь рядом с ним".
Но я хотел свой кайф.
Черные шелковые костюмы, итальянские
ботинки, флэт в верхних
Сороковых и что-нибудь прогнать
по вене. Юный,
я хотел лабать
синкопированный нью-саунд
в подходящем прикиде, в комбо
за Пятьдесят второй улицей.
В "Дыре в стене". В "Трех двойках"
В "Голубых нотах".
Торговал бы косячками
ради пятеры на вход
и минимум двух стаканов пойла.

2.

Когда я увидел Ворона -
мистера Чарльза Паркера,
сына риффа Канзас Сити,
пику, бьющую длинную бубну
владельцев клубов от Виллидж до Фриско,
лучшего альт-сакса "Метронома" 50-го и 51-го -
я понял: у него была своя игра.
Серенада сакса и черных глаз, импровиз,
от которого стыла кровь,
бешеное соло - народ просто
уходил в штопор.
Он накручивал ритм-группу так,
что ребята дымились,
как рыхлые самокрутки.
Ворон считал, что наступают новые времена.
Это было видно потому,
как он втягивал губами эти Рико-пять,
из которых никому не удавалось
писка выдавить. Фантастически дудел
свою "Орнитологию" или "Чироки".
Когда он играл, копы не могли стащить его
со сцены. Не могли выгнать из отелей.
И свои всегда пролезали. Это были дни,
когда Ворон дул в сакс ночи напролет.
Говорят, он выбросил свой сакс
с последнего этажа "Астора",
однажды помочился
в телефонной будке в "Кабаре",
а после целыми днями катался в метро
до Бронкса и обратно.
У него было четыре жены, трое детей,
Бог знает сколько белых женщин,
прогонявших ради него своих любовников.
Я не знал, что и подумать. Не знаю и сейчас.
Ворон сыграл в ящик в 54-м.
Тридцать фунтов веса сверх положенного
и непрожитые годы.
Если верить "Пост", то ему было 54.
На самом деле - 34.

3.

Однажды в "Дыре"
мы с ним поговорили. Я пропустил начало
и увидел его уже у стойки.
Он не замечал
толпы. У него был свой стиль.
Запихнув ноги под перекладину,
задрав челюсть,
он выдул несколько стаканов
и выставил их, пустыми, в ряд.
Вытер губы белой манжетой,
вставил в рот сигарету.
Повернулся, посмотрел на меня,
еще на одного балбеса,
с которым не о чем говорить.
"Эй, что уставился парень.
Дай прикурить".
Он дернул пару раз и прыгнул
обратно на сцену,
как раз поймав свое соло.

4.

Мне было двадцать четыре,
и я не знал, чему верить,
когда услышал,
что Паркер добрался до финиша.
Я повторил весь маршрут Паркера,
я видел "Ворон жив!" -
намалеванное из распылителя.
И я верил в это,
пока "гера" не погубил Билли
с привязанной к ноге пачкой полсотенных,
пока Колтрейн не замер навеки
на высотах нью-саунда,
пока Чет Бейкер не перелетел через перила
в Голландии, и навсегда замолкла его труба.
Пока не проверил на собственной шкуре,
что хватит одной вмазки,
чтобы пережить ночь, пока
сам чуть не сошел с ума от ломок,
катаясь в мокрых простынях и полотенцах.
Можете называть Ворона битником. Можете
слушать, как он парит
над перламутровыми клавишами,
словно чернокожий Пайд Пайпэр,
уводящий детей из той деревни,
где ему не заплатили. Неважно.
Паркер умер в 34 года. Ушел
и оставил нас, прилепленных, ломаться
до тех пор, пока кто-нибудь
не заиграет ту музыку,
под которую мы привыкли танцевать.