Источник: неизвестен. По вопросам установления источника обращайтесь к редактору

ФУНАХАСИ (Фунабаси) Сэйити (1904—1976). Прозаик, драматург. Родился в Токио. Окончил отделение японской литературы Токийского университета. В студенческие годы начал писать пьесы, прозой увлекся после окончания университета. Среди любимых зарубежных писателей — французы Андре Жид и Андре Мальро. В 1934 был опубликован первый роман Фунахаси «Дайбингу» («Прыжки в воду»), принесший ему литературную известность. После войны Фунахаси писал в основном романы о любви. Романы «Ару онна-но энкэй» («Взгляд на женщину издалека», 1963) и «Скина онна-но мунэкадзари» («Брошь любимой женщины», 1967) завоевали престижные литературные премии Японии — премию «Майнити» и премию Нома. В 1966 г. Фунабаси стал членом Японской Академии искусств
С. Х. Булацев
Сейити Фунабаси
Каменное сердце
Перевод М.П. Григорьева

Kандидат медицины Футагири был ученым, далеким от всяких сентиментов. По крайней мере, в душе его жило решение не поддаваться соблазнам человеческой любви, пока не будет закончена исследовательская работа, которою он был сейчас занят. Вся его искренность, вся правда должны быть направлены на то, чтобы выполнить до конца поставленную задачу: исследовать действие сальварсана на сифилис. Это решение никогда не покидало Футагири. Ни жены ни детей у него, конечно, не было. Просыпаясь утром во втором этаже апартмента , находившегося в черте нового городского района, он брился и, даже не позавтракав, сразу отправлялся в институт.
Бактериологический институт Х. Р., расположенный прежде в одном из оживленных кварталов города, не так давно был переведен в новое здание, выстроенное на вершине невысокого холма среди зеленеющих полей пшеницы. От апартмента до института было не более десяти минут езды по круговой электрической железной дороге.
Все дни недели у Футагири были расписаны: по понедельникам, средам и пятницам он весь день сидел в своем рабочем кабинете; по вторникам, четвергам и субботам до полудня занимался осмотром больных в институтской клинике; кроме того, два раза в неделю он нес дежурства. Но и в свободные от дежурства дни в его кабинете до позднего вечера горело электричество. Короче говоря, вся жизнь Футагири с утра до вечера протекала между микроскопом, морскими свинками, сальварсаном и спирохетами.
Ученые подобного рода обыкновенно бывают людьми сухими, рутинерами и циниками. Из боязни попасться на удочку любви они принуждены всегда держаться начеку, остерегаясь расставляемых любовью ловушек.
— Вот морские свинки — те никогда не обманут, а в человеческое благожелательство не верю: фальши много, — говаривал Футагири и иронически вздергивал при этом губы.
Но в Бактериологическом институте Х. Р. были не одни лишь морские свинки да белые мыши, — были здесь и молодые сиделки, были также ассистентки при научных сотрудниках. Приготовление корма из пшеницы, ячменя и нарубленного шпината для морских свинок и белых мышей, ежедневное измерение температуры у этих маленьких животных, наблюдение за их состоянием после заражения болезнетворным ядом и составление об этом отчетов, установление пригодности или непригодности животных для опытов — вся эта работа по необходимости лежала на женских руках. Поэтому каждому научному сотруднику было придано по одной или по две ассистентки. Впрочем, по утверждению Футагири, среди всего женского персонала института не было ни одной сиделки или ассистентки, в какой-нибудь мере наделенной женской привлекательностью. Не говоря уже о некрасивой наружности — с этим еще можно было бы мириться, — все они, как на подбор, отличались грубыми ухватками, и лишь с большой натяжкой кое-кого можно было бы подвести под ранжир обыкновенной женщины. Очень немногие ходили густо подмазанные, с ярко накрашенными губами, но это было сделано так грубо и неумело, что лучше было бы их видеть совсем без косметики. Приметив такую женщину, Футагири не мог удержаться, чтобы не бросить язвительного замечания:
— Послушайте, что с вами? Не съели ли вы сейчас морскую свинку? У вас все губы в крови.
И так как трудно было отдать кому-либо предпочтение — настолько все они были неинтересны, — то Футагири при выборе ассистентки нарочно остановился на самой старшей — Хацу Оикава.
Это была уже немолодая женщина: в нынешнем году ей исполнилось сорок три года. Нельзя сказать, чтобы наружность ее была особенно непривлекательной. Наоборот, рядом с молодыми девушками с их неумело сделанными искусственными лицами Хацу Оикава выгодно отличалась своей простотой и безыскусственностью. Пусть нельзя было найти в ней рафинированной женственности, — в ней зато было очарование естественности и ощущение мягкости.
За Хацу Оикава числился двадцатипятилетний стаж непрерывной службы в институте Х. Р. Она была здесь самой старой служащей и знала, как собственное тело, все, что касалось внутренней жизни института. Долгое время она состояла ассистенткой при первом директоре — докторе Р., после же его смерти перешла в распоряжение нынешнего директора — доктора Соэзава, но, очевидно, пришлась ему не по нраву, так как оставалась без определенных служебных обязанностей, пока Футагири три года тому назад не обратил на нее внимание и не взял себе в помощницы.
Хацу Оикава обладала специфическими навыками. В деле исследования и распознавания полового возбуждения у самцов морских свинок и мышей она отличалась какой-то особенной зоркостью. Достаточно было ей схватить пальцами животное, повернуть его брюшком кверху и бросить на него беглый взгляд, как она безошибочно устанавливала, находится ли животное в возбужденном состоянии или нет. В деле кормления морских свинок и мышей да и вообще везде, где требовалась выдающаяся техническая сноровка, Хацу Оикава тоже не имела себе равных. Поэтому для Футагири она была незаменимой помощницей, и он прощал ей даже ее возраст. Он не сомневался в том, что будь на ее месте другая ассистентка, производительность работы сразу снизилась бы втрое, а то и вчетверо. Было и еще одно обстоятельство, делавшее их идеальной парой: подобно тому как Футагири считал себя ученым, далеким от всяких сентиментов, и Хацу Оикава слыла за женщину с каменным сердцем, чуждую каких-либо сердечных слабостей.
Ее холодность и бесчувственность, несомненно, имели своим источником повышенную нравственную чистоплотность. Она с презрением относилась к проявлениям легкомыслия и распущенности. Она добилась увольнения из института нескольких ассистенток, возмутивших ее своим поведением. Ее никто не любил за то, что никакие обстоятельства неспособны были вызвать слезы на ее глазах. Все считали ее ехидной.
Но эта самая Хацу Оикава относилась с беспримерной преданностью, любовью и уважением к принципам, которым она служила. Она была неукоснительной исполнительницей всех служебных правил и следовала им без примеси малейшей сентиментальности. Эту черту характера Футагири в ней очень ценил и не обращал внимания на вздорные институтские сплетни.
А по институту уже давно ходила легенда, что у Хацу Оикава есть великовозрастная девица-дочь. Все об этом знали, но ни одному работнику института ни разу не удалось с достоверностью установить ее существование. Сама Хацу Оикава хранила упорное молчание о дочери. И постепенно у всех сложилось представление о ней, как о какой-то воображаемой легендарной личности, отчего история рисовалась иным даже в романтическом свете. Но для многих эта дочь в конце концов утратила свой реальный интерес — только потому, что матерью был такой человек, как Хацу Оикава.
Легенда эта периодически всплывала и также периодически забывалась. Но вот однажды, когда она уже несколько лет как перестала занимать воображение служащих института, Хацу Оикава вдруг появилась в нем в сопровождении дочери. Никто не знал, каким веянием ветра это было вызвано. Для таких же недогадливых людей, каким был Футагири, оказался неожиданной новостью даже самый факт, что у Хацу Оикава имелась дочь-барышня.
Как раз в то время Футагири, наряду с исследованием в области сифилидологии, начал заниматься исследованием антитоксической стойкости организма морских свинок на сальварсан. Необходимо было провести ряд наблюдений над общим характером свинок, над особенностями их половой жизни, над поведением во время болезни и исследовать условия их питания и роста.
В этой работе Хацу Оикава была, поистине, незаменимой помощницей. Футагири, полагаясь на ее специальную техническую подготовку, решил поручить ей бульшую часть работы, делая предварительно лишь инструктивные указания организационного характера по существу предмета исследования.
Когда Хацу Оикава узнала о его решении, на ее невыразительном лице заиграл радостный румянец.
— Это такая честь для меня! Я почувствовала себя совсем как молодая девушка. Такое же чувство было у меня, когда я совсем еще молоденькой поступила в этот институт под руководство доктора Р., — было сознание чести и вместе с тем страшила ответственность. Женщина ведь существо малодушное. Не знаю, оправдаю ли ваше доверие, но я приложу все силы, буду делать вам отчеты, — оживленно, но почтительным тоном говорила она.
Через некоторое время в одной части питомника появилось несколько больших и малых клеток с морскими свинками, назначенными специально для предполагаемых исследований. В клетках помещались чистокровные особи, еще ни разу не подвергавшиеся спариванию. Хацу Оикава принялась ухаживать за ними с небывалым рвением. В каждой клетке был устроен соломенный настил, каждая свинка снабжена номером.
Прошло еще несколько дней. Как-то, проходя по коридору института, Футагири неожиданно столкнулся с незнакомой девушкой. Он шел, как всегда, занятый мыслями о спирохетах и, вероятно, прошел бы, не обратив внимания на девушку, если бы она, заметив Футагири, сама не поклонилась ему с улыбкой, озарившей ее миловидное лицо. Оно показалось Футагири поразительно красивым, — настолько, что на миг он даже замер от изумления. Девушка шла по краю коридора, почти касаясь стены длинным рукавом своего сиреневого, со стрельчатым рисунком, шелкового кимоно. Ее стан был стянут широким поясом со скромным, не бьющим в глаза узором. Все линии ее фигуры дышали такой естественной простотой, что к ней едва ли мог бы придраться самый строгий глаз. Футагири ответил небрежным кивком, и оба, разминувшись, стали удаляться спиною друг к другу по длинному коридору.
Образ девушки совершенно не вязался со стенами института. Ее светлое лицо ярко запечатлелось в воображении Футагири и незаметно вытеснило мысли о спирохетах. Кто она? Новая ассистентка? Нет, в ней чувствовалось нечто такое, чего не было у женщин, избирающих эту профессию. Здесь, в стенах института, такая женщина была бы чужеродным телом именно в силу своей женственности, ибо женственность была здесь ни к чему. Может быть, она находится при ком-нибудь из больных в клинике? Тогда как она могла попасть в этот коридор, соединяющий инкубационную камеру для инфекционных бацилл с питомником морских свинок.
Был уже вечерний час, и в помещениях института царила тишина. Исследовательские кабинеты давно опустели, окна в них были закрыты тяжелыми ставнями. В палатах клиники тоже не слышалось шума: очевидно, тяжелых больных не было. Только в кабинете по исследованию головного и спинного менингита, несмотря на то, что было еще светло, ярко горело электричество и было заметно движение.
В питомнике Хацу Оикава, как всегда, ставила свинкам термометры и делала записи в температурных листках.
— Номер третий и номер двадцать восьмой проявляют симптомы гипертрофии, — особенно номер двадцать восьмой. Брюшко вспухло, вес дошел до сорока пяти грамм. Делать вскрытие?
Глаза у Хацу Оикава блестели, словно у молодой женщины. Она обладала большим опытом не только в распознавании признаков полового возбуждения у морских свинок, но и в исследовании внутренних органов мелких животных путем вскрытия.
— Я тут сейчас встретился с какой-то девушкой; никогда ее не видел прежде... — сказал Футагири, отбирая в брак нескольких свинок с недостаточным волосяным покровом, свидетельствовавшим о дефектах роста.
— А-а, вы уже заметили? Это моя дочь... Извините, что не предупредила. Хочу научить ее хотя бы ставить термометры морским свинкам...
— Термометры? Морским свинкам?.. — переспросил Футагири и передернул плечами. На него неприятно подействовали бесцеремонность и безжалостность Хацу Оикава, заставляющей свою дочь проделывать такую грязную работу, как измерение температуры у морских свинок, словно не было другой работы, более для нее подходящей.
— Я не знал, что у вас такая красавица-дочь. И вам не жалко заставлять ее возиться со свинками?
— А представьте, вдруг со мной что-нибудь случится. Кто о ней будет заботиться? Вот мне и пришло в голову привести ее сюда да поучить, чтобы могла сама себя прокормить в случае нужды.
— Как ее зовут?
— Эрико ("Воротничок"), — ответила Хацу Оикава. — Эрико, от слова "эри" ("воротник одежды"). Странное имя, не правда ли? Нет, это не я дала, а наш прежний директор, милый доктор Р. Взял и назвал: Эрико Оикава. Сначала просто так звал ее: Эрико, Эрико, а потом незаметно прозвище превратилось в имя, — славное, не правда ли? — оживленно говорила Хацу Оикава, сбривая волосы на лопатке у морской свинки, чтобы подготовить ее к уколу.
В этот момент в питомник вошла Эрико, неся в руке ведро с жмыхами и с мелко нарубленными шпинатом и морковью.
— Поздоровайся. Это Футагири-сэнсэй. Тот самый дорогой сэнсэй, который дает возможность работать твоей маме. Прошу любить и жаловать, не оставляйте и дочку без вашего руководства...
— А мы уже поздоровались, правда? — сказала Эрико и смело взглянула на Футагири. Ее лицо опять показалось ему необычайно красивым.
— Что, мамаше помогаете? Не сказал бы, что работа для молодой барышни особенно подходящая. Вам интересно?
— Д-да, интересно, но...
— Но что?
— Мне кажется, я скоро соскучусь.
— Ха-ха-ха-ха! Ну, разумеется, соскучитесь. Здесь вам не мир людей, а мир морских свинок.
— А разве мир людей не скучнее? — вставила Хацу Оикава.
Футагири спохватился и замолчал.
Глядя на Хацу Оикава, трудно было поверить, что у ней была такая дочь, как Эрико, рожденная от неизвестного отца. Поступив в институт еще восемнадцатилетней девушкой, Хацу прослужила в нем ни много ни мало двадцать пять лет. Как уже было сказано, ее заметил прежний директор Р., и она долгое время находилась под его покровительством. Эрико шел двадцатый год, следовательно, она родилась, когда Хацу Оикава было года двадцать два, не больше. Впрочем, в Институте уже не было никого, кто знал бы в подробностях, что происходило здесь двадцать лет тому назад. Для всех было загадкой, при каких обстоятельствах родилась Эрико и кто был ее отцом. Но самый факт, что у Хацу не вся жизнь была посвящена распознаванию признаков полового возбуждения у морских свинок, а были обстоятельства, при которых родилась такая красавица-дочь, вызывал в душе Футагири какое-то светлое чувство. Несомненно, эти обстоятельства определили всю дальнейшую жизнь Хацу Оикава. Для окружающих они оставались покрытыми мраком неизвестности, но слухи о них ходили самые разнообразные. Уж очень большой соблазн представляла одинокая, серьезная, не любящая мужчин женщина, у которой неожиданно для всех родилась дочь и которая сразу же после родов повела опять строгую одинокую жизнь. Сначала слухи питались догадкой о нетрезвом состоянии директора Р., при всей своей учености человека, не чуждого радостей жизни и понимавшего толк в вине и женщинах. История представлялась досужему воображению в виде простой шалости судьбы, заставившей забыться почтенного доктора Р., который, надо сказать, вообще благоволил к Хацу Оикава, не заботясь, что скажут об этом люди.
Говорили, что когда недоступная обычно никаким человеческим чувствам Хацу Оикава проведала об этих слухах, она пришла в неописуемую ярость. В помещении для сиделок, находившемся в восточном крыле института, она, забыв обо всем на свете, закатила страшную истерику. В окружающих летели первые попавшиеся под руку предметы: чашки, стаканы, металлические чайники, щипцы для углей.
— Вам еще мало, что я к своему позору не скрываю, что Эрико не знает своего отца? Кому вы обязаны тем, что имеете здесь кусок хлеба? Разве не Р.-сэнсэю? И вы еще смеете бросать грязью в его лицо!.. Только подумать, чтобы этот дивный, этот святой человек был повинен в рождении ребенка от такой женщины, как я! Как вам не стыдно! Так знайте же, отцом Эрико был проходимец без роду и племени, который обманул меня. Моя дочь родилась от него, но зато Бог не обидел ее красотой. Я примирилась с судьбой и сама потихоньку ее вырастила... А вам мало этого, мало того, что я перестрадала? О-о, что я скажу Р.-сэнсэю? Как мне перенести это? Чем же мне еще жить дальше?
Она выкрикивала эти слова в таком исступлении, что сплетницы стояли притихшие и бледные от страха. И с тех пор всякие пересуды совершенно прекратились. Обо всем этом Футагири узнал значительно позднее от кандидата медицины Мадзима, работавшего в дизентерийном кабинете.
Эрико время от времени стала появляться в институте и помогать в работе матери. Футагири постепенно привык к ней и получил возможность приглядеться внимательнее. Эрико в обычное время казалась очень спокойной и смирной девушкой, лицо ее не отражало никаких переживаний. Но стоило ей о чем-нибудь заговорить, как она словно перерождалась, скрытая в глубине страстность натуры прорывалась каскадом искр, и Эрико поразительно хорошела. Хацу Оикава называла ее отца проходимцем без роду и племени, но трудно было поверить, чтобы красота крови, сквозившая в Эрико, была воспринята от одной лишь Хацу Оикава. Невольно напрашивалась мысль, не струилась ли у ней в жилах кровь какого-нибудь прекрасного юноши благородного происхождения? Не похоронила ли всю свою жизнь, не жалея о том, Хацу Оикава в дни своей молодости, чтобы только пережить восторг какой-то одной ночи? Пусть так, но отчего сам Футагири, еще недавно носивший в груди непоколебимое решение не поддаваться никаким чувствам любви, так легко отступил перед Эрико и теперь ходил полон мыслей о ней? Его самого удивляло, что после разговора с Эрико он всегда испытывал чувство какой-то неудовлетворенности и желания говорить с нею еще больше. Что, собственно, привлекало его в Эрико? Ее лицо? Голос? Вся ее фигура, в которой наряду со сдержанностью разума сквозила необузданность чувства? Или эта детская невинность и уживавшийся с ней рядом аромат страсти? Так или иначе, но интерес Футагири к Эрико повышался и притом с такою быстротою и поспешностью, что невольно даже заставлял его самого сомневаться в серьезности своего чувства.
Однажды вечером, в довольно поздний час, когда Футагири шел в питомник, он натолкнулся в коридоре на Эрико. Она стояла в задумчивой позе, озаряемая полусветом тусклой электрической лампочки.
— Это вы? Что с вами? — спросил с удивлением Футагири. Эрико молчала. Выражение ее лица нельзя было разобрать, но вся она имела какой-то подавленный вид. — Вы до сих пор еще не ушли домой?
— Как я могу уйти, когда и сэнсэй и мама еще здесь? И потом, у меня же ключ от помещения.
— Ах, да! Ну извините. В другой раз, если мы задержимся, прямо приходите ко мне и передавайте мне ключ, хорошо?
— Но это будет слишком безответственно с моей стороны.
— Ого, уже разговор об ответственности. Быстро же вы прониклись традициями нашего института.
— Я не знаю... Сегодня мне пришлось пережить одну неприятность.
— Неприятность?
— Да, в комнате для сиделок на доске была написана такая вещь, что...
— А что такое?
— Даже стыдно передать... Но я вам все-таки скажу. Было написано: у ехидной старухи дочь вертихвостка...
— Что за мерзость!
— И потом еще: она скалит свои белые зубы, даже когда здоровается...
— Ох, уж эти женщины в нашем институте! Терпеть их не могу. Ничего, Эрико, не смущайтесь, кто бы что ни сказал. Вы зато нравитесь всем нашим сэнсэям-мужчинам.
— Правда?.. А Футагири-сэнсэю?
— Мне? Я тоже очень вас люблю.
— Положим! Футагири-сэнсэй ведь известный женоненавистник.
— Вот как! Скажите, какая репутация! Будьте покойны: для Эрико Оикава сделано исключение.
— Благодарю вас. Только, пожалуйста, не говорите ничего маме. А то как услышит, рассердится, и мне же плохо будет.
— Ну, разумеется, не скажу.
При последних словах дверь сзади вдруг распахнулась, и из-за нее выглянула Хацу Оикава. Заметно было, что она едва сдерживается.
— Что такое, Эрико? Не прошло и нескольких дней после знакомства с сэнсэем, как ты уже смеешь разговаривать с ним таким фамильярным тоном! Что же дальше будет? Передаешь сэнсэю такие вещи, о которых нельзя знать и матери! Говори сейчас, что ты сказала.
С этими словами Хацу Оикава стремительно вцепилась в грудь Эрико руками и начала ее трясти.
— Да нет же, пустяки. Не волнуйтесь так, отпустите ее. Она заболеет, если вы ее будете так терзать, — не выдержал и вступился Футагири.
Хацу Оикава все еще продолжала тяжело дышать, но уже была в состоянии сказать более спокойным голосом:
— Говоря по правде, я сама привела ее с тем, чтобы просить вас об этом. Вы, сэнсэй, по своей доброте только предупредили мое желание. Но я должна еще немного посмотреть за этим ребенком. Она еще ничего не смыслит в жизни. Так, когда дома, со мной наедине, она кажется совсем взрослой, а выпустишь ее на волю — самой страшно: долго ли до беды. Думаешь, думаешь о ней иной раз, целый день себе места не находишь от тревоги. Я не знаю, как благодарить за ваши добрые слова, сэнсэй. Но дайте мне еще подумать. А пока возьмите ее хотя бы ученицей, распоряжайтесь ею как угодно, заставляйте ее выполнять все ваши поручения.
Эрико стояла возле дверей и всхлипывала, слушая, что говорит мать.
Вечером того же дня мать взяла с Эрико твердое обещание не говорить с Футагири-сэнсэем ни о чем кроме дела. Но Эрико очень скоро нарушила свое слово, рассказав об этом Футагири на следующий же день. Для Футагири были совершенно непонятны побуждения, руководившие Хацу Оикава. Что-то мешало приписать ее поведение простому чувству ревности. Но все говорило о том, что с нею творилось нечто небывалое. Стоило Футагири заговорить с Эрико, как Хацу Оикава тотчас же настораживала уши. Это даже забавляло Футагири, и он иногда нарочно демонстрировал свою мнимую интимность с Эрико: он вместе с ней смотрел в микроскоп так, что щеки их почти соприкасались, вместе с ней ходил по нескольку раз в питомник за морскими свинками. И каждый раз Хацу Оикава не могла скрыть своего волнения. Нельзя было без сострадания смотреть, как эта, казалось бы, такая бесчувственная женщина теряла самообладание. Она старалась удерживать Эрико возле себя, превращая ее в свою помощницу, но Эрико при всяком удобном случае уходила от матери к столу Футагири. Ей не улыбалось быть помощницей ассистентки, она предпочитала выполнять роль посыльного, циркулируя между Футагири и матерью. Благодаря этому работа от Футагири шла к Хацу Оикава через третьи руки. У Хацу не было теперь даже случая говорить с Футагири непосредственно.
Между тем исследовательская работа успешно подвигалась вперед. Были проведены наблюдения над случкой, беременностью, родами и кормлением. Новорожденные свинки уже начинали бойко прыгать. Было выделено несколько новых клеток, появились новые особи с явными признаками беременности. Хацу Оикава писала отчеты, а Эрико, дождавшись очередного листа, несла его Футагири.
Вот и сейчас она доставила ему страницу с записью:
"А. Время до появления вызывающих действий у самца.
В одном отделении клетки были помещены самец и самка, достигшие зрелости, но еще не имевшие спаривания. Распознав самку, самец зашел сзади и вцепился зубами ей в загривок. Самка издала крик и стала делать движения, словно желала уклониться..."
Запись эта не могла не вызвать на лице у Футагири улыбки именно потому, что автором была Хацу Оикава.
— Так хорошо? — задала вопрос Эрико.
— Ничего. Теперь надо поместить вместе тридцать пар свинок и измерить время до начала этих действий. Результаты свести в таблицу.
— Слушаюсь.
— Кстати, спросите, было ли сделано вскрытие свинок с симптомами гипертрофии.
И в первый раз на это громким голосом ответила сама Хацу Оикава, стоявшая за своим столом в другом конце кабинета.
— Да, сделано. Как мы предполагали, вокруг внутренних половых органов образовалось жировое утолщение. Вес достигает одиннадцати грамм. Я сделала и фотографический снимок...
— Вот отчего увеличился общий вес, немудрено.
— А у вас какой вес, сэнсэй? — задала неожиданно вопрос Эрико.
— Эрико! — вскрикнула Хацу Оикава. Голос ее раздался как свист бича. — Ты все еще не понимаешь, что здесь священное место, где ведутся научные исследования! Уходи отсюда сейчас же, если тебе это непонятно.
Эрико, зажав уши руками, бросилась к Футагири на грудь. Футагири испуганно подхватил ее.
— Послушайте, Оикава-кун, нельзя же быть такой черствой. Разве можно требовать от девушки, чтобы она интересовалась одними исследованиями? Ей хочется поболтать иногда, ну и пусть себе на здоровье. Никакого вреда от этого моей работе не будет.
В голосе Футагири слышалось недовольство.
— Нет, сэнсэй, я не могу согласиться. Я уже три года как состою при вас и знаю вас за большого ученого, спокойного и бесстрастного. Я уверена, что среди научных работников института сейчас нет ни одного, кто мог бы равняться с вами. А отчего это? Оттого, что вы, сэнсэй, не отвлекаясь ничем посторонним, — да, да, не отвлекаясь ничем посторонним, — всего себя отдавали работе. А эта Эрико, эта дрянная девчонка, только и норовит отвлечь вас своей болтовней. И вы, сэнсэй, еще балуете ее не в пример прочим сотрудницам. Конечно, это для нас большая честь, я не могу не радоваться, но если вы будете потакать ей и дальше, я боюсь, что это плохо кончится.
Футагири с удивлением почувствовал, что слова Хацу тяжелым камнем ложатся ему на душу. Эти слова говорили о сложных и серьезных переживаниях и ощущались, словно уколы иглы. У Футагири не хватило духа обратить их в шутку.
— Я сама виновата. Здесь не место для девушки, воспитанной как Эрико: она может встать на ошибочный путь. С завтрашнего дня я уже не буду более приводить ее сюда, — сказала Хацу Оикава. — Ну, с вами трудно сговориться, Оикава-кун. Эрико просто спросила меня о весе, — что же в этом плохого? Наверное, ей хотелось сравнить мой вес с весом морской свинки и посмеяться немного, доставить себе развлечение, — так ведь, Эрико?
С этими словами Футагири тихонько отвел от себя Эрико, продолжавшую стоять, уткнувшись ему в грудь.
— Когда я была здесь одна, сэнсэй, вам совсем не хотелось слушать смеющийся голос, — проговорила Хацу Оикава, смягчая тон.
— В смеющемся голосе старух мало приятного, — резко ответил Футагири, которому эта сцена начинала надоедать. Глаза Эрико сверкнули.
— Сэнсэй, не смейте говорить такие вещи!
Ее заступничество за мать прозвучало для Футагири укором, и он рассердился окончательно.
— Ну и делайте, как знаете, — коротко бросил он и вышел из кабинета.
С того дня Эрико перестала показываться в институте.
Однако от Эрико к Футагири пришло письмо, которое он по рассеянности забыл на столе. Письмо попалось на глаза Хацу Оикава. На третий день после этого, уже вечером, в апартменте неожиданно появилась Эрико. Лицо ее было бледно и резко выделялось в сумраке. Она позвала тоненьким голоском:
— Сэнсэй!
На Эрико был надет зеленый жакет с поднятым зеленым воротником, делавшим ее лицо еще бледнее.
— В такое время? Что с вами? — воскликнул Футагири, откладывая в сторону перо и поднимаясь с места.
— Можно войти?
— Ну да, входите,
— Сэнсэй, можно мне пожить некоторое время у вас?
— ?..
Слова Эрико поразили Футагири. Он пристально посмотрел ей в брови, словно в них надеялся прочесть ответ. Брови Эрико дышали чистотой. Туманилась дымка страсти, облеченная в лед.
— Маме попалось письмо, которое я вам писала. Она пилила меня за него два дня и две ночи. Я решила бежать, потому что не могла больше вынести. Удивляюсь, как я еще с ума не сошла, — одним духом выпалила Эрико. — Но все равно, сколько бы меня ни терзали, я не могу вас забыть, сэнсэй. Я поняла это... Скажите мне, отчего маме не нравится, что я о вас думаю?
— Мне тоже совершенно непонятно. Что за возмутительная женщина! Должно быть, долгая жизнь без чувства сделала ее такой черствой.
— И все-таки... — не договорив, закусила губу Эрико.
— Она и прежде вас часто бранила?
— Прежде ни разу, насколько я помню. В первый раз это случилось, когда она привела меня в институт. Я сказала, что не хочу заниматься такой грязной работой, как ставить термометры морским свинкам. Мама рассердилась и ущипнула меня за руку. А потом и пошло и пошло. То вдруг выйдет из себя ни с того ни с сего, то заплачет, то начнет увещевать, потом бранить, щипать, а то и бить даже.
И Эрико, засучив рукав своего зеленого жакета, погладила руку, где, однако, не было видно никаких следов насилия.
— Надо сказать, что не одна ваша мать такая черствая и бесчеловечная. Все, кто работает у нас в институте, не лучше. И я — их предводитель — в первую очередь. Все женщины там потеряли право называться женщинами.
— Какой ужас! Женщина, потерявшая право называться женщиной! На что она еще пригодна?
При этих словах Эрико прикрыла веками свои черные глаза. Веки чуть-чуть розовели и дышали страстью. Глядя на них, Футагири подумал, что если Эрико останется у него на ночь, он не поручится за себя. Он резко выпрямился и сказал:
— Оставайтесь здесь в апартменте. Запритесь на ключ изнутри и не открывайте ни на чей голос, кроме моего. Я схожу и поговорю с Оикава-кун. Все-таки надо получить от нее разрешение, если вы даже и останетесь. Я вернусь сразу же, как добьюсь ее согласия. Я не уйду, пока не сумею ее убедить, — пусть на это потребуется хоть два, хоть три дня. Питаться вы можете внизу, в столовой. Подписывайте за меня счета.
— Я могу обойтись и без еды... дня три. Только если вы долго не вернетесь, я умру здесь с голода. Впрочем, может быть, так даже лучше будет.
— Будьте покойны, я не доведу вас до смерти.
— Правда, сэнсэй? — послышался голосок Эрико где-то у ног Футагири. Футагири почувствовал, как у него в груди волной поднялось желание схватить эту маленькую фигурку с ее голоском, смять ее, скомкать в руках, чтобы она рассыпалась в кусочки... Футагири стоило большого усилия воли подавить в себе страстное желание, помутившее на минуту его рассудок. Он поспешно выбежал в коридор.
— Сэнсэй, — донесся до его слуха из комнаты голосок Эрико. — Вы ведь не приведете сюда маму? Не смейте приводить, слышите? Не то больше не увидите Эрико в живых...
— Доверьтесь мне, Эрико.
— Я верю вам, сэнсэй.
Футагири уже бежал по лестнице, а в его ушах не переставал отдаваться этот хрустальный, чистый, звонкий голосок.
— Ну что же, делать нечего, расскажу вам всю историю. Но надеюсь, что она останется между нами, Футагири-сэнсэй. Речь будет не только о моем позоре, но и о тайне нашего прежнего директора, незабвенного доктора Р., о которой никто не знает.
И Хацу Оикава поведала Футагири следующую историю.
Эрико не была ее родной дочерью. Она родилась от незаконной связи доктора Р. с одной дамой общества. Как уже было сказано, доктор Р. соединял в себе редкие качества крупного ученого с любовью к свободной и легкой жизни, значительная часть которой протекала в обстановке ресторанных фонарей, женщин и вина. Рождение ребенка от мимолетной связи с какой-нибудь гейшей из района Симбаси или Акасака было для него делом самым обыкновенным. Но роман с дамой стоил ему многих душевных потрясений. Дама была незамужняя, но принадлежала к хорошему обществу. Если бы связь была обнаружена, это грозило бы репутации не только доктора Р., но и всего института. А между тем младенец рос в чреве матери без зазрения совести. Терзания доктора возрастали день ото дня. И вот однажды его осенила счастливая мысль. Он вспомнил, что в институте служит женщина, почитающая его своим наставником и преданная ему до самозабвения, — Хацу Оикава. В то время Хацу было двадцать два года, и она уже пять лет как ревностно работала под руководством доктора, питая к нему необыкновенную любовь и уважение. Сам доктор тоже очень привязался к своей ученице, но Хацу Оикава буквально была готова пожертвовать для обожаемого наставника жизнью и, несомненно, рассталась бы с нею без сожаления. У доктора не оставалось иного выхода, как открыться во всем Хацу Оикава. Он рассказал ей о своем положении и обратился с просьбой самого неожиданного свойства: чтобы Хацу Оикава выдала ребенка за своего и приняла на себя все неприятные последствия. Легко представить, каким страшным ударом для молодой женщины было признание боготворимого ею доктора в этой скандальной истории.
— Я провела в слезах три дня и три ночи, не находя себе места от тоски и отчаянья. Подумайте, могла ли я ожидать это от такого умного, интеллигентного и серьезного человека, как доктор Р. В кого же можно было еще верить на этом свете, на кого положиться? С того момента я стала смотреть на мир совсем иными глазами.
Проплакав три дня, Хацу Оикава, однако, приняла решение сделать все, о чем просил доктор, взяв на себя последствия его романа.
— Все равно я посвятила свою жизнь тому, чтобы быть помощницей в вашей работе. Я готова на все, чтобы быть вам полезной, сэнсэй.
Приняв решение, Хацу Оикава больше уже не роптала на судьбу. Ее ответ растрогал доктора до глубины души и вызвал у него слезы на глазах.
Не откладывая дела в долгий ящик, доктор тотчас же представил Хацу Оикава любимой женщине. Уже во время обмена первыми приветствиями Хацу Оикава поняла, что доктора, собственно, нельзя судить за его увлечение: за холодным выражением лица этой женщины чувствовалась глубокая, страстная, пламенная натура.
— Вы заметили, сэнсэй, — брови, глаза, рот у Эрико, когда она заговорит о чем-нибудь? Точь-в-точь такие же были и у матери. В последнее время Эрико стала поразительно похожа на мать.
Несомненно, эта-то пламенная страстность, скрывавшаяся под холодной, как лед, внешней оболочкой, и увлекла доктора. Хацу Оикава с первого же взгляда полюбила эту женщину и почувствовала радость от своей жертвы. Через некоторое время обе женщины исчезли, поселившись в каком-то курортном местечке в горах.
Прошел положенный срок, и у подруги доктора родилась прелестная девочка с очень светлым цветом кожи. Это и была Эрико. Хацу Оикава ее удочерила и, вернувшись в Токио, тотчас же отправилась с ней к доктору Р.
— Сэнсэй, я посвятила свою жизнь тому, чтобы быть вашей помощницей в научной работе. Но со мной случился грех: я совершила легкомысленный поступок, поверив злой шутке судьбы. Я попалась на удочку некоему проходимцу без роду и племени. У меня теперь ребенок, которому не суждено знать своего отца. Но я до глубины души осознала свою ошибку, — я не повторю ее больше никогда в жизни. Пусть на мне лежит бремя греха, но мое желание работать для науки осталось прежним. Я прошу вас простить меня, сэнсэй, и снова принять на службу в ваш институт. Дайте мне возможность навсегда остаться возле вас; я буду служить вам верой и правдой...
— Хотите взглянуть на несчастного ребенка, не знающего своего отца? — сказала я, поднося младенца к доктору. Доктор бесцеремонно ткнул указательным пальцем в пухленькую шейку девочки и сказал: «Какая мягкая!» Я до сих пор не могу забыть выражение лица, с каким он произнес эти слова. — Надо дать ей хорошее имя. А вот: Эрико. Как вы находите? За ее мягкую шейку, на которой со временем появятся прекрасные пряди, — сказал доктор и засмеялся.
Хацу Оикава не выдержала роли до конца и разрыдалась перед доктором. Вероятно, в первый раз он со всей ясностью представил себе ее переживания: сам взволнованный, он долго держал ее за содрогающиеся от рыданий плечи.
— О-о, эти теплые руки сэнсэя! Это было в первый и в последний раз, что я испытала прикосновение рук мужчины к своему телу. Оно осталось жить во мне радостным воспоминанием. Разумеется, никто так и не узнал об этой истории. Доктор вскоре скончался. Немного спустя переселилась в лучший мир и любимая им женщина. Обо всем знаю только я одна. Эрико уверена, что Хацу Оикава — ее родная мать. И случись что-нибудь со мной, обстоятельства рождения Эрико так и остались бы навек тайной для всех. Но Р.-сэнсэй был слишком крупным человеком, гордостью медицинского мира Японии. Я не могла примириться с мыслью, что его дочь будет влачить жалкое существование сироты какой-то безвестной Хацу Оикава. Чем больше подрастала Эрико, складываясь в красивую девочку, тем более терзали меня тревожные думы. Кому я могла их поверить? У меня не было выхода. Я, наконец, решила отвести ее в институт, хотя и знала, что не такой работы достойна Эрико. Утешением была мысль, что она будет работать в институте, созданном руками ее же отца. Но и тут сказался недалекий ум женщины. Я поняла, что с первой же встречи с вами, Футагири-сэнсэй, Эрико почувствовала к вам влечение. Я знала, что это так. Собственный опыт Хацу Оикава говорил, что это не заблуждение. Неожиданное открытие повергло меня в ужас. Мне представились все роковые последствия этого. Что принесет любовь Эрико к Футагири-сэнсэю? Неужели и ей, как Хацу Оикава, суждено состариться возле обожаемого наставника, не испытав своего женского счастья?.. Неужели одна и та же нерасторжимая нить судьбы связала жизнь женщин двух поколений: названой матери и названой дочери? Эти мысли преследовали меня. И я решила отдалить Эрико от вас, сэнсэй. Я не хотела, чтобы Эрико пошла по моему пути. Но я, кажется, спохватилась слишком поздно. Сегодня, вот в этот самый вечер, я оказалась брошенной Эрико — той самой Эрико, которая была выращена любовью и жертвенностью, необычными для учеников и наставников. И все-таки, сэнсэй, в Эрико сказалась иная порода, нежели во мне. Посмотрите, она, не задумываясь, сама прибежала к вам. Я в свое время не решилась бы и на десятую долю того, что она сделала. О-о, если бы только подозревал доктор Р., что я тогда переживала в душе! Будь это теперь, я бы знала, как передать ему свои чувства. Я не остановилась бы ни перед чем. Увы! Бедного доктора Р. уже нет на свете. Он скончался, даже не докончив своей работы, и не оставил никому никакого завещания: ни о том, что делать с Эрико, ни о том, тем более, что делать с Оикава...
Когда Футагири возвратился в апартмент, Эрико лежала возле окна на диване, вытянув свои стройные ноги. Футагири сказал ей.
— Эрико, вы должны вернуться домой. Мать вас хорошо понимает. Она прекрасный человек, — в десять, в двадцать раз лучше, чем мы с вами о ней думали. Она совсем к вам не придирчива и не безжалостна. Наоборот, она вас безгранично любит. Я даже не знаю, люблю ли я вас так сильно, как она. Быть может, в моем чувстве, если сопоставить его с чувством Хацу Оикава, слишком много легкомыслия... Эрико, вы можете подумать, что Хацу Оикава просто обвела меня вокруг пальца. Пусть так. Пусть я только опьянен красотою ее жертвы, — я желаю этого опьянения. Если я был даже и обманут, — пусть, я согласен и на это. Вы видите, как круто изменились мои взгляды. Кто боится быть обманутым, кого страшит опьянение, тому человеческая любовь останется навеки непонятной. Видите, какие мысли приходят мне в голову. Эрико, вы должны вернуться к матери и побыть в атмосфере ее любви, пока не станете более взрослой. Я тоже...
— Я вас понимаю, сэнсэй, — холодно перебила Эрико Футагири.
— Ваш холодный тон говорит, что вы еще не понимаете, — строго заметил Футагири.
— Вы нечуткий человек, сэнсэй. Вы говорите, что мама безгранично меня любит. Это вы так думаете. А на самом деле она терзала меня два дня и две ночи. Что это, разве не ненависть ко мне? Зловредная мама! То, что вы сейчас наговорили, сэнсэй, мне кажется бредом пьяного человека. Ну, говорите, что такое вам сказала мама.
— Ваша мать мучилась мыслью, что вы можете оказаться обманутой мною так же, как она была обманута безвестным проходимцем. Она думала, что Футагири — ученый, далекий от человеческих чувств и неспособный ничего прочесть в женском сердце. Ее страшила мысль, что Эрико пойдет по тому же пути самопожертвования, какой прошла и она.
— И что же вы ответили на это? Сразу же сдались? Тряпка вы, больше ничего!
С этими словами Эрико резко вскочила с дивана и направилась к двери. Футагири испуганно преградил ей путь.
— Постойте, вы должны хорошенько, глубоко все это продумать. Слышите? Хацу Оикава сказала, что я могу взять вас к себе сегодня же вечером, могу оставить вас у себя и не возвращать домой. Любите ее, сказала она, для Эрико это счастье...
— Это правда, сэнсэй?
— Разумеется, правда. Но если бы вы знали, чего стоили ей эти слова. Ах, как она плакала! Она громко разрыдалась после того, как сказала это.
Эрико бессильно опустилась на диван. На ее холодном лице отразилась внутренняя борьба, черные брови казались влажными.
— Я ей ответил: я люблю Эрико, но моей любви далеко еще до вашей. Нашей любви нужен подвиг. Мы должны подвигом возвести ее на такую высоту, чтобы могли смело показать ее людям. Поэтому сегодня я возвращу вам Эрико. Вот что я ей ответил...
— Я поняла.
— Поняли? Если поняли, пойдемте, я вас провожу. Хацу Оикава не спит и ждет вас.
— Простите меня, сэнсэй.
— Зато с завтрашнего дня Эрико становится моей официальной ассистенткой. Мать желает передать вам полностью всю свою работу, и когда вы будете в состоянии самостоятельно справляться со своими обязанностями, мать перейдет на положение министра без портфеля: она будет вести только общий контроль за работой ассистенток. А вы будете находиться в моем распоряжении.
— Неужели? И это уже решено?
— Что там решено! Мы просто так условились. Не бойтесь, мать больше не будет вас терзать. С завтрашнего дня мы можем говорить с вами о чем угодно.
— Какой вы нехороший, сэнсэй! Что же вы раньше не сказали? Ах, я так счастлива! Теперь я и одна пойду. У меня теперь столько надежд! От грусти и следа не осталось.
— Однако, и реалистка же вы!
— Да, реалистка, побольше, чем вы, хоть я и ребенок. А вы идеалист, больше, чем я. Удивительно, не правда ли?
— Ну, пойдемте.
— Все-таки проводите меня.
На улице было темно. Порожние автомобили уже не пробегали: было за полночь — время, когда движение машин порожняком воспрещалось. До квартиры Хацу Оикава нужно было идти около двадцати чоо (109 метров) по старой дороге, перерезывающей железнодорожное полотно. Темная даже в обычное время, эта дорога была сегодня особенно темна, так как свет был потушен ввиду военной надобности. Около маленькой рощицы у здания начальной школы царила такая темнота, что можно было ущипнуть соседа за нос и остаться незамеченным. Но шаги Футагири были легки, как никогда. Он шел, храня молчание, легкой поступью человека, опьяненного любовью. Эрико, однако, осталась недовольна тем, что Футагири не меняет шага, даже приблизившись к этому темному месту. Ей внезапно вспомнилась прочтенная в какой-то книге фраза: «Любовь, как пламя: в темноте видна еще сильнее». Эрико захотелось втянуть в себя плечи и неслышно засмеяться.
Вскоре после этой ночи Хацу Оикава, возясь с мышами, по неосторожности дала одной мыши укусить себя за руку. На коже образовалась едва заметная ранка. Хацу Оикава сначала не обратила на нее внимания. Маленькая белая мышка немецкой породы с рубиновыми глазками была заражена инфекционными бациллами страшной разрушительной силы. Причину неосторожности опытной и знающей Хацу Оикава можно было приписать лишь ее нарушенному внутреннему состоянию, не вошедшему еще в колею.
С этого вечера Хацу почувствовала какую-то странную температуру. Настойчивый характер заставлял ее, однако, пересиливать себя и по-прежнему выходить на работу. Между тем размножение микробов в организме шло с поразительной быстротой. На третий день температура достигла 40°. Все тело болело, не было сил подняться с постели. Хацу Оикава волей-неволей вынуждена была написать заявление о невыходе на работу. Мотивом она выставила высокую температуру, вызванную гриппом.
Эрико, с этим заявлением в руках, в первый раз явилась в институт без матери. Футагири еще не было. На столе у матери лежали отчетные листы с начатыми записями. Эрико от нечего делать принялась их читать.
"В. Число дней совместного пребывания самца и самки, потребное для забеременения.
В условиях, указанных выше (см. А), был произведен подсчет числа дней совместного пребывания самца и самки, потребного для забеременения. Результаты приведены в диаграмме № 6. Начало вызывающих действий самца, как указано в А, было отмечено сравнительно скоро. Значительно позднее зафиксированы признаки забеременения. Объяснения следует искать, по-видимому, в периодичности течки".
Эрико стало смешно. Что, собственно, думает Футагири-сэнсэй о людях, убивая время на изучение жизни морских свинок? Кто знает, может быть, она, Эрико, гораздо более взрослая, чем мать и сэнсэй. Ведь и дети иногда понимают очень много. Желание увидеть страшное делает их настолько восприимчивыми, что они иногда поражают взрослых. Пусть взрослые все знают, зато как они бывают недогадливы в некоторых вещах!
Эти мысли вертелись в голове у Эрико, а ее рука машинально выводила на полях отчетного листа: "Футагири-сэнсэй папенькин мальчик. Подождите, я еще вас удивлю. Испугаетесь".
— Что я делаю? — вдруг спохватилась она и стала поспешно вытирать резинкой написанное.
За этим занятием ее застал Футагири.
— Вы что тут писали?
— Ничего.
— А Оикава-кун?
— Мама больна. Вот заявление.
— Что такое? Повышенная температура, вызванная гриппом? Не похоже на вашу мать. В каком она состоянии?
— Совсем меня не слушает. Не хочет беспокоить никого из института, твердит, чтобы я не говорила...
— Но доктора-то хоть вызывали?
— Приходил какой-то лекарь, живет поблизости. Сама же больная делала ему указания.
— Что за чепуха! Я зайду сам на обратном пути осмотреть.
— Что вы, сэнсэй! Маме будет так неловко, что вы из-за нее беспокоитесь.
— Глупости. Вам, наверное, нужно быть при матери, — можете вернуться домой.
— Если я это сделаю, мне попадет от мамы.
— Разве она еще продолжает вас бранить?
— Нет, после того уже совсем не бранит, даже наоборот. Только вчера: я сказала, что не буду спать, а мама рассердилась, — нельзя, говорит, на работе отразится.
— Так или иначе, я приведу с собой врача по внутренним болезням.
— Я не знаю, что мне и делать: получается так, словно я сунулась, куда меня не спрашивали, — промолвила Эрико и даже вздохнула. Она выглядела утомленной, возле ноздрей ее лежали тени. — Ах да, чуть не забыла со своими делами: сегодня утром свинка № 38 съела у № 21 четырех детенышей. — № 38, кажется, накануне родов. Или, может быть, она чего-нибудь испугалась.
— Поэтому № 21 может не волноваться?
На лице у Футагири изобразилось недоумение.
Эрико смотрела на него с невинным видом.
Хацу Оикава пожелала поговорить с Футагири с глазу на глаз, без свидетелей, когда ей стало очевидно, что ее оплошность грозит непоправимыми последствиями, что никакие меры уже ее не спасут и гибельный конец является лишь вопросом времени. Сорокаградусная температура не спадала уже несколько дней; не было никакого сомнения, что началась гангрена.
Футагири с первого же взгляда на больную понял, что никакие средства не помогут, но все-таки стал настаивать на помещении ее в клинику. Он думал, что дать умереть больной дома было бы жестокостью по отношению к Эрико.
Хацу Оикава пробовала протестовать, но Футагири без дальнейших рассуждений вызвал больничный амбуланс и заставил перевезти ее в одну из палат институтской клиники. Для всех было ясно, что Хацу Оикава стала жертвой своей профессии. Поэтому Футагири получил согласие от директора института, доктора Соэзава, на то, чтобы были применены все средства для ее спасения. Каждый раз во время впрыскивания дорогих медикаментов Хацу Оикава не могла удержать слез благодарности, повторяя дрожащим голосом, что лучшего конца она себе и не желала.
В первую ночь, проведенную в клинике, сделанные уколы принесли небольшое облегчение. Хацу Оикава сказала, что хочет составить завещание, и попросила выйти из помещения всех, за исключением Футагири.
— А Эрико? — задал ей вопрос Футагири, но утвердительного кивка головы не последовало. Все покинули палату. Уходя последней, Эрико схватила Футагири за руку.
— Сэнсэй, спросите у мамы обо всем, что хотела бы знать Эрико. Спросите о моем отце.
С этими словами она стремительно выбежала из комнаты.
— Сэнсэй. Никого нет кроме вас? — слабым хриплым голосом спросила Хацу Оикава.
Когда Футагири успокоил ее, что в помещении никого не осталось, Хацу стала говорить, с трудом переводя дыхание. Сначала она высказала соображения о причине своей болезни, о которой догадалась слишком поздно, и с досадой призналась в своей оплошности, непростительной для ее многолетнего опыта и знаний.
— Но вы знаете, сэнсэй. Раз человеку суждено когда-то умереть, я считаю, что лучшего конца и быть не может. Все равно, я посвятила свою жизнь доктору Р., а тут мне такая честь — признали, что я стала жертвой моей службы. Да, я, несомненно, стала жертвой мести этой белой мышки. Она мстила мне за всех свинок и мышей, которых я ежедневно приговаривала к смерти или болезни. Ну что же, этой местью наши счеты сведены.
После этого Хацу Оикава пожелала дать отчет об исследовании стойкости организма морских свинок на сальварсан, в частности, о влиянии последнего на их рост и питание.
— Я не смогу умереть спокойно, пока не сделаю этого, — сказала она.
Отчет занял около двенадцати минут. Футагири записывал его со слов больной, время от времени делая впрыскивания для поддержания деятельности сердца. Мозг Хацу Оикава работал с поразительной ясностью. Многое из того, что она сообщила о своих наблюдениях над свинками, погибшими после впрыскивания сальварсана, звучало откровением. Наблюдения были проведены ею при разных температурах и влажностях воздуха, с учетом половых особенностей животных и разницы в их росте и питании. Свои объяснения Хацу Оикава сопровождала такими подробными цифровыми данными, что приходилось поражаться ее памятью, почти граничившей с областью ненормального. Но автор опускает здесь подробности отчета, считая, что они мало интересны для читателя.
Закончив отчет, больная замолчала и некоторое время не открывала рта, словно боролась с поразившими весь ее организм микробами. Вдруг она широко раскрыла глаза и пошарила рукой, словно ища руку Футагири.
— Сэнсэй! Последняя просьба — о моем трупе. Пусть он будет подвергнут вскрытию и послужит материалом для исследования. Я доставила институту столько хлопот и не принесла ему никакой пользы. Пусть же напоследок хотя бы моя болезнь с ее любопытным процессом и моя смерть послужат наглядным примером на пользу бактериологии. Это все, чем я могу воздать за полученное добро. И еще один последний каприз: я прошу именно вас, Футагири-сэнсэй, произвести вскрытие. Если это сделает какой-нибудь другой сэнсэй, то ему будут непонятны некоторые особенности моего организма. Кто объяснит ему, как это Хацу Оикава, мать Эрико, до сорока трех лет осталась девственницей?..
Слова Хацу заставили Футагири от неожиданности даже позабыть, что он прощупывал у нее пульс. Никогда еще она не казалась ему такой красивой, как теперь, словно в этот момент она в первый раз вернулась к своему естественному состоянию. От сильного жара кровь кипела в ее жилах, глаза и кожа сияли блеском жизни. В первый раз Футагири почувствовал в Хацу Оикава женщину во всем ее очаровании.
— Вы не хотите, сэнсэй? Не хотите вскрыть мое тело?..
— Какая же может быть речь! Разумеется, если это только случится, я сам возьмусь за скальпель. Я считаю вашу болезнь важным объектом для научного исследования.
— О-о, как мне вас благодарить. Только пусть это ни с чьей стороны не вызовет подозрений. Никому не показывайте моего тела. Пусть только вы, сэнсэй, будете знать о нем все, все...
— Будьте покойны, будьте покойны, — успокаивал Футагири, но она продолжала говорить все с бульшим жаром, почти не слушая его:
— Как я рада теперь, что открыла вам всю правду об Эрико... Я не могла бы умереть спокойно, если бы не сделала этого. Но вы не открывайте ей сразу, сэнсэй. До тех пор, пока она не станет совсем вашей и не испытает настоящего женского счастья, пусть она считает себя дочерью беднячки Хацу Оикава. Пусть думает, что она девушка низкого происхождения, что отцом ее был какой-то безвестный проходимец. Только вы один будете знать, кто она такая. Присматривайте за нею, а придет пора, дайте ей счастье. Ведь для вас она тоже дочь учителя, благодеяниями которого вы пользовались. А Эрико вас любит. Дадите ли вы осуществиться ее девической мечте?.. Или ей тоже суждено провести всю жизнь только в опьянении своей красивой жертвой?..
— Не говорите так, Оикава-кун. Будьте покойны: Эрико уже и сейчас счастливее вас.
— Так вы верите, сэнсэй, что Эрико — дочь покойного доктора Р.? Нет, вы должны быть совершенно уверены в этом. Вот почему еще я хочу, чтобы вы сами осмотрели мое тело после смерти...
Эти слова Хацу Оикава выжала из себя, собрав последние силы, и сразу впала в беспамятство. Из глаз Футагири уже давно катились невольные слезы, но он не пытался даже их сдерживать. Сквозь них ему рисовалась красота странных обстоятельств рождения Эрико, он чувствовал, как эта красота золотой волной бьется ему в грудь.
Футагири вдруг спохватился и сделал еще один укол Хацу Оикава. По всему было видно, что жизнь ее угасает и едва ли продержится дольше наступающей ночи.
Футагири сбросил с себя халат и вышел из операционной. Не заходя даже в кабинет, он вернулся прямо в апартмент. Он жаждал отдыха. Повалившись на кровать, он сразу же уснул, как убитый. Он проснулся часа через два, когда пасмурное небо совершенно прояснилось и яркое летнее солнце заглядывало к нему в окно. Футагири снял с себя сорочку, переоделся в юката (халат из легкой материи) и, подпоясавшись хэкооби (простой пояс), вышел на улицу с полотенцем в руке.
Первая стадия событий миновала, но впереди оставалось еще много вопросов. Нужно было устроить похороны Хацу Оикава. Нужно было подвести какие-то итоги ее бедной жизни. Но прежде всего нужно было подумать, как быть с Эрико, оставшейся круглою сиротою. Для того чтобы взять ее к себе, необходимо было добиться понимания и у доктора Соэзава, и у других лиц. И таких дел была целая куча. Но прежде чем приняться за них, нужно было остаться хоть немного наедине с собою. После смерти Хацу Оикава Футагири не удалось даже как следует поговорить с Эрико. Он все-таки решил пока отложить в сторону все дела и в юката, без шляпы на голове, отправился к ближайшему рыборазводному пруду, где за плату дозволялось удить рыбу. Он взял напрокат у содержательницы пруда удочку, выбрал себе удобное место на берегу и с наслаждением уселся на землю. Когда леса погрузилась в мутную воду, Футагири закрыл глаза. В таком положении — с удочкой в руках и с закрытыми глазами — Футагири обычно переносился мыслями на родину. Перед его мысленным взором вставали виды родных мест. Но сегодня это ему не удавалось. В глазах, прикрытых веками, продолжало стоять тело покойной Хацу Оикава. Оно не было похоже на тело сорокатрехлетней женщины. От него веяло свежестью и каким-то грустным холодным очарованием. Согласно воле покойной, вскрытие производил один Футагири. Он установил, что смерть произошла от эмфиземы легких и язвенного эндокардита. Футагири вскрыл и другие внутренние органы. Не было никаких сомнений в справедливости признания Хацу Оикава: Эрико была выношена другим материнским чревом. Таким образом, Хацу Оикава, гениально распознававшая состояние полового возбуждения у морских свинок, сама ни разу в жизни не испытала возбуждения, свойственного женщине. С восемнадцатилетнего возраста она двадцать пять лет своей жизни провела на службе и, в конце концов, пала ее жертвой. Единственным в ее жизни цветком была почти мученическая, платоническая любовь к первому директору института доктору Р., — любовь, развившаяся из привязанности, обычной для питомцев и наставников. Во имя ее Хацу Оикава не задумалась удочерить плод позорной любви доктора. Она полюбила Эрико и воспитала ее. Она, слывшая в институте за женщину с каменным сердцем, от которой все сторонились, на самом деле была олицетворением милосердия и человечности и никогда о них не забывала. От этих мыслей рука Футагири, вооруженная скальпелем, не раз утрачивала хладнокровие во время вскрытия. Закончив его, он заложил все внутренности обратно и сшил оперированные места. После этого он в глубоком благоговении склонил голову перед мертвым телом. Отдав распоряжение окрасить для микроскопического исследования часть разложившейся сердечной оболочки и несколько других клеточек непорочного тела Хацу Оикава, Футагири почти бегом покинул операционную. Лицо его было покрыто крупными каплями пота...
Футагири почувствовал, что удочка сильно дрогнула у него в руке. Он открыл глаза. Рыба сорвалась с крючка и ушла в воду. Футагири переменил наживу и снова опустил удилище к воде. На душе у него становилось все спокойнее. На скате голубого неба росли облачные горы, напоминавшие горы его родины. Вон то облако похоже на пик Эбосигатакэ, за ним высятся Яцугатакэ, Тадэсинаяма, Сиазан — видения его родных гор. Любит ли Эрико горы? Хорошо бы после свадьбы взять отпуск и вместе с Эрико поползать по этим уже давно не виданным горам. Можно бы пройти вместе и через горные перевалы Дзизоо-тоогэ, Тории-тоогэ, Вада-тоогэ, Касатори-тоогэ. Эти мечты незаметно овладели воображением Футагири, давая отдых его душе, изнеможенной от вскрытия тела Хацу Оикава.