От переводчика

Хьелль Аскильдсен занимает совершенно особое место в современной норвежской литературе, ибо он вообще особенный, чтоб не сказать обособленный, писатель. Пишет очень мало, но каждую новую его книгу терпеливо ждут и не разочаровываются. С одной стороны, он — “визитная карточка” Норвегии: как только речь заходит о современной литературе, о переводах на другие языки, премиях и других знаках признания и известности, первым как самого именитого вспоминают Аскильдсена. С другой стороны, он — писатель, не замыкающийся лишь на национальных проблемах. Пишет, да позволено так будет выразиться, о первоэлементах: о любви, свободе, ненависти. Будничные драмы семейных и любовных отношений, одиночество, старость, непонимание между детьми и родителями, мужьями и женами, влюбленность и приевшийся брак… Слова, жесты, намеки и недосказанность в скудно освещенном, но тщательно продуманном интерьере — вот его поэтика.

Его рассказы — классика малой формы, не только в смысле качества исполнения, но как характеристика, подразумевающая три основные составляющие: простоту, гармонию и строгость. Ничего лишнего, случайного, никакой суетливости.

Предлагаем вниманию читателей рассказ Аскильдсена из сборника “Все хорошо, пока хорошо”.

 

Я живу в подвале; это результат того, что я во всех смыслах этого слова — опустился.

В комнате только одно окно, и лишь верхняя его часть располагается выше тротуара; поэтому на внешний мир я смотрю снизу вверх. Этот мир не так велик, хотя часто кажется довольно большим.

Я вижу ноги и нижнюю часть тела тех, кто идет по моей стороне тротуара, но, прожив здесь четыре года, я, как правило, знаю, кто это. Дело в том, что тут мало кто ходит; я живу в глубине тупика.

Вообще я молчун, но случается, я разговариваю сам с собой. В таких случаях я произношу то, что, по моему мнению, важно сказать вслух.

Однажды, стоя у окна, мимо которого только что проплыла нижняя половина туловища жены домовладельца, я вдруг почувствовал себя так одиноко, что решил выйти пройтись.

Я надел свои лучшие ботинки, пальто, потом на всякий случай положил в карман очки. И вышел из квартиры. Преимущество жизни в подвале — в том, что когда, полный сил, ты выходишь из дому, то поднимаешься по лестнице вверх, а когда усталый бредешь назад — спускаешься. К слову, это единственное преимущество.

День выдался теплый. Я отправился в парк рядом с заброшенным пожарным депо, куда хожу спокойно посидеть. Но едва я устроился, как появился старик примерно моего возраста и сел рядом, хотя в парке было полно свободных скамеек. Да, мне хотелось выйти, развеяться, скрасить одиночество, но болтать — увольте. Я сидел и все сильнее нервничал, опасаясь, что он вот-вот заговорит, хотел даже встать и уйти, но идти мне было некуда. Однако он молчал, что с его стороны было в высшей степени тактично, и я проникся к нему симпатией. И решился взглянуть в его сторону, конечно, украдкой, чтобы он ничего не заметил. Но он заметил и сказал:

— Простите мне мои слова, но я выбрал это место единственно потому, что надеялся посидеть спокойно. Если вам угодно, я немедленно пересяду.

— Сидите, — ответил я весьма раздраженно. Но почувствовал к нему глубочайшее уважение и, естественно, больше не предпринимал попыток посмотреть в его сторону. Само собой разумеется, что я не стал с ним заговаривать. Но я испытывал странное чувство не-одиночества и, в некотором смысле, — удовольствие.

Он просидел полчаса, потом с усилием поднялся, обернулся ко мне и сказал:

— Спасибо. Прощайте.

— Прощайте.

Он ушел, делая непомерно длинные шаги и чудно болтая руками, как лунатик.

На другой день в то же время, да нет, чуть пораньше, я опять пришел в парк. Принимая в расчет все предположения, которые я успел сделать на его счет, такое решение было, поверьте, неизбежно.

Он появился, я увидел его издали, узнал по походке. Кругом снова были свободные скамейки, и я гадал, подойдет ли он ко мне. Конечно же, я намеренно смотрел в сторону и делал вид, что не заметил его, даже когда он сел. В свою очередь он не видел меня в упор, сложилась необычная ситуация — своего рода неусловленная не-встреча. Должен признаться, я не был уверен, хочется ли мне, чтобы он заговорил или нет, а спустя полчаса не мог решить, уйти ли мне первым или дождаться, пока уйдет он. Эти сомнения не были мучительны — при любом раскладе я мог сидеть сколько захочу. Но внезапно мне показалось, что он давит на меня, и решение созрело само собой. Я поднялся, впервые прямо взглянул на него и сказал:

— Прощайте.

— Прощайте, — ответил он и посмотрел мне в глаза. В его взгляде ничего нельзя было прочесть.

Пока я шел, меня все более занимала мысль, какой ему покажется моя походка, и тут же почувствовал, что она стала неестественной и напряглась спина. Признаюсь, я сам на себя рассердился.

Позже, вечером, стоя под окном и глядя на улицу, где ничего не происходило, я подумал, что если он придет на следующий день, я заговорю с ним. Более того, я раздумывал над тем, что именно сказать, с чего лучше начать, чтобы завязать разговор. Я выжду четверть часа и произнесу, ни к кому не обращаясь: “Пора бы нам поговорить”. И ничего больше, только это. Тогда он может поступить по собственному усмотрению: ответить или промолчать, и, если он выберет молчание, я встану и отчеканю: “Буду вам обязан, если впредь вы соизволите выбирать себе иную скамейку”.

Я перебрал много вариантов, что бы мне следовало сказать, если беседа завяжется, но почти все отбросил как скучные или вульгарные.

Наутро я был взвинчен и не уверен в себе, даже подумывал остаться дома. От своих вчерашних намерений я напрочь отказался; если я и пойду в парк, то уж во всяком случае говорить ничего не стану.

Все же я пошел в парк, он пришел тоже. Я не взглянул на него. Мне вдруг показалось довольно подозрительным, что он всегда приходит самое большее на пять минут позже меня, как если бы он прятался где-то неподалеку и следил за мной. Наверное, подумал я, он живет где-то рядом с пожарным депо и высматривает меня в окно.

Я не успел продвинуться в своих размышлениях ни на шаг, потому что он неожиданно заговорил. Признаюсь, его слова поразили меня.

— Простите, — сказал он, — но если вы не возражаете, то, возможно, пора бы нам поговорить.

Я ответил не сразу, а чуть погодя:

— Возможно. Важно, чтобы это стоило произносить.

— Вы не знаете, что стоит говорить вслух?

— Видимо, я старше вас.

— Не исключено.

Больше я ничего не сказал. Я чувствовал тоскливое беспокойство из-за того, что мы так странно поменялись ролями. Это он начал беседу, причем практически моими словами, а я в ответ произнес то, что ожидал услышать от него. То есть я оказался на его месте, а он — на моем. Весьма неприятное чувство. Мне захотелось уйти. Но так как я был, можно сказать, вынужден отождествлять себя с ним, то опасался обидеть его.

Прошла, наверное, минута, и он сказал:

— Мне восемьдесят три.

— Значит, вы правы.

Прошла еще минута.

— Вы играете в шахматы? — спросил он.

— Когда-то играл.

— Теперь почти никто не играет в шахматы. Все, с кем я играл, уже умерли.

— Я не играл лет пятнадцать.

— Последний мой партнер умер зимой. Это как раз небольшая потеря, он уже ничего не соображал. Я расправлялся с ним самое большее за двадцать ходов. Но ему игра доставляла радость, возможно, это была последняя радость в его жизни. Может, вы были с ним знакомы.

— Нет, — ответил я быстро.

— Откуда вы знаете... впрочем, вам виднее.

Я тоже полагал, что мне виднее, и готов был сообщить ему это, но принял во внимание, что он оборвал себя на полуслове. Я заметил, что он повернулся в мою сторону. Он долго сидел так и смотрел на меня, это было неприятно, поэтому я вытащил из кармана очки и надел их. Все передо мной — деревья, дома, скамейки — расплылось в тумане.

— Вы близорукий? — спросил он некоторое время спустя.

— Нет, как раз наоборот.

— Мне кажется, вы надели очки для дали.

— Нет, плохо я вижу вблизи.

— Вот как.

Больше я ничего не сказал. Когда он отвернулся, я снял очки и положил их в карман. Он тоже молчал, и когда прошло достаточно времени, я встал и вежливо произнес:

— Спасибо за беседу. До свидания.

— До свидания.

Я покинул парк твердой походкой, а придя домой и успокоившись, начал продумывать завтрашнюю беседу. Меряя шагами комнату, я забраковал множество неудачных реплик, в том числе пару колкостей; каюсь, я не отказал себе в ехидности, надеясь, что он не даст мне спуску.

Ночью я спал плохо. Такое случалось давным-давно, когда я был еще достаточно молод и ждал от жизни сюрпризов, потом-то мне стало ясно, я хочу сказать, совершенно ясно, что, когда ты умрешь, тебе совершенно все равно, какую жизнь ты прожил. И то, что я не мог заснуть в эту ночь, удивило и даже насторожило меня. На еду грешить я не мог, так как я съел только пару вареных картофелин и баночку сардин — я тысячу раз прекрасно засыпал после такого ужина.

На следующий день он появился только через четверть часа, я уже стал терять надежду. Это так странно: иметь надежду, бояться ее потерять. Но спустя какое-то время он пришел.

— День добрый, — сказал он.

— Добрый день.

Мы помолчали. Я знал, что сказать, если пауза затянется, но предпочитал, чтобы он заговорил первым, так и вышло:

— А ваша жена… она еще жива?

— Нет, она умерла много лет назад, я ее почти забыл. А ваша?

— Умерла два года назад. Как раз в этот день.

— Значит, у вас сегодня день памяти.

— Да, так получается. Мне ее не хватает, но ничего не поделаешь. А на могилу, если вы это имеете в виду, я не хожу. Черт бы эти могилы побрал. Простите за грубость.

Я не ответил.

— Простите, пожалуйста, — сказал он. — Возможно, я обидел вас, я не хотел.

— Вы меня не обидели.

— Хорошо. Просто я подумал: а вдруг вы верующий. Моя родная сестра верила в загробную жизнь. Представляете, какая сила воображения?

И вновь меня поразило, что он одну за другой произносил все мои реплики, в какой-то момент мне даже почудилось, что это мне привиделось, что его не существует, просто разговариваю сам с собой. Я впал в замешательство и задал совершенно необдуманный вопрос:

— Кто вы такой?

По счастью, он замешкался с ответом, и я сумел совладать с собой:

— Не поймите меня неправильно. Я не ждал ответа, просто размышлял вслух.

Я почувствовал, что он смотрит на меня, но не стал надевать очки. И сказал:

— Не думаю, чтобы вы держали меня за человека, который спрашивает о вещах, на которые нет ответа.

Мы помолчали. Тишина была давящая, меня подмывало уйти. Если он еще две минуты ничего не скажет, я уйду, решил я. И стал про себя отсчитывать секунды. Он молчал, я поднялся. Он встал одновременно со мной.

— Спасибо за беседу, — поблагодарил я.

— Спасибо вам. Остается только сыграть в шахматы.

— Игра со мной не доставит вам удовольствия. К тому же ваши партнеры имеют обыкновение играть в ящик.

— Что верно, то верно, — ответил он, вдруг о чем-то задумавшись.

— До свидания, — сказал я.

— До свидания.

Добравшись в тот день до дома, я почувствовал себя уставшим больше обычного и прилег ненадолго на кровать. Спустя какое-то время я сказал вслух: “Я старик. А жизнь длинна”.

Когда я проснулся, лил дождь. Я был мало сказать разочарован. Но по мере того, как шло время, а дождь не переставал, мне становилось все очевиднее, что в парк я пойду. У меня не было другого выхода. А то, явится ли он, не играло ни малейшей роли. Просто, если он придет, я должен и хочу там оказаться. Сидя на мокрой скамейке под дождем, я тешил себя надеждой, что он не придет; в этом сидении в растерзанном водой парке было что-то бесстыдное, чересчур откровенное.

Но он пришел. Я так и знал!.. В отличие от меня он почти до пят был закутан в темный дождевик. Он сел со словами:

— Вы не поддаетесь погоде.

Без сомнения, он хотел просто констатировать факт, но под влиянием того, о чем я думал прямо перед его приходом, я усмотрел в этом замечании излишнюю доверительность и не ответил. Зато почувствовал, что у меня испортилось настроение и что я жалею о том, что пришел. К тому же я начал промокать, отсыревшее пальто давило на плечи, и сидеть так дальше казалось глупостью, поэтому я сказал:

— Я вышел подышать, но вдруг устал. Мне уже много лет.

И добавил, чтобы он не мучил себя домыслами:

— У всех есть свои привычки.

Он ничего не ответил, и это необъяснимым образом раззадорило меня. А то, что он после долгой паузы произнес, подлило масла в огонь:

— Вы не особенно любите людей, я прав?

— Люблю людей? Что вы хотите этим сказать?

— Так принято говорить. Извините мою настырность.

— Естественно, я не люблю людей. И, конечно, я их люблю. Если б вы спросили меня, люблю ли я кошек, коз-стрекоз, но людей?.. Я ведь почти никого из них не знаю.

О последней фразе я немедленно пожалел, но, по счастью, он прицепился к другой.

— Здорово вы! Коз-стрекоз...

Я понял, что он улыбнулся. И поскольку до этого я говорил резковато, то теперь сказал:

— Если вас устроит неконкретный ответ на неконкретный вопрос, я бы сказал, что в целом моя любовь как к козам, так и к стрекозам является более безусловной, чем к людям.

— Благодарю, это я успел понять. Впредь, собираясь задать вам вопрос, я буду следить за точностью формулировок.

Он разговаривал дружелюбно, и я устыдился, хотя в моей вздорности следовало винить мое плохое настроение. И именно потому, что я чувствовал раскаяние, я сказал, тотчас же об этом пожалев:

— Простите, у меня остались только слова. Простите.

— Не стоит. Тут моя вина. Мне следовало помнить, кто вы.

Это сразило меня — он знает, кто я? И потому приходит сюда каждый день? Сердце екнуло, я почувствовал себя неуверенно, неловко — и полез за очками.

— Что вы имеет в виду? — спросил я. — Вы знаете, кто я?

— Конечно знаю. Мы встречались прежде. Я не подозревал этого, когда подсел к вам в первый раз. Но мало-помалу я понял, что видел вас где-то раньше, хотя не мог вспомнить где. А вчера вы что-то такое сказали, и я все понял. Вы меня не узнаете?

Я встал:

— Нет.

Я смотрел прямо на него. Нет, я никогда не видел его.

— Я ваш… я был вашим судьей.

— Вы, вы…

Больше я ничего не мог из себя выдавить.

— Пожалуйста, сядьте.

— Я промок. Так вот что. Вы были… это были вы. Так. Ну, хорошо. До свидания, мне пора идти.

Я ушел не с высоко поднятой головой, наверное, но я был на взводе и шагал так быстро, как не ходил уже несколько лет, а дома стянул с себя мокрое насквозь пальто и рухнул на кровать. Сердце бешено колотилось, и я твердо решил никогда больше не ходить в парк.

Но постепенно пульс пришел в норму, мысли тоже. Моя реакция была закономерной, признал я: вдруг всплыла моя тайна, я не был к этому готов. Все нормально.

Я выбрался из кровати, вновь ощущая себя — это я утверждаю с чувством удовлетворения — целиком и полностью самим собой. Встав под окном, я пообещал вслух: “Он меня еще увидит!”

На другой день погода, к счастью, выправилась, и пальто почти высохло. Во всегдашнее время я отправился в парк; не хватало еще, чтобы он заметил во мне что-то странное и почувствовал себя хозяином положения.

Но когда я приблизился к скамейке, он уже сидел там — другими словами, это он повел себя странно.

— День добрый, — сказал он.

— Добрый день, — ответил я, садясь, и тут же взял быка за рога: — Я думал, что, возможно, вы сегодня не придете.

— Браво! Один— ноль в вашу пользу.

Его ответ меня обрадовал: партнер мне попался достойный.

— Вы часто ощущали себя виновным? — спросил я.

— Не понимаю.

— В бытность судьей часто ли вы чувствовали вину за собой? Ведь вашим делом было отмерить каждому должную плошку грехов.

— Моей профессией было применять закон. А что считать недозволенным, определяют другие.

— Вы оправдываетесь? В этом нет нужды.

— Я не чувствовал себя виноватым. Напротив, сплошь и рядом я ощущал себя воплощенной неотвратимостью закона, как, например, в вашем случае.

— Да, поскольку вы не суеверны.

Он стрельнул в меня глазами:

— Что вы имеете в виду?

— Только простодушные и суеверные люди считают задачей врача бесконечное продление мучений смертельно больных людей.

— Вот оно что. Понятно. А вы не боитесь, что в случае легализации эвтаназии ею начнут злоупотреблять?

— Совершенно очевидно, что ею злоупотребить нельзя. В противном случае это уже не убийство из гуманности, а обыкновенное убийство.

Он не ответил, и я искоса взглянул на него, у него было странное, мрачное и замкнутое выражение лица. Мне не чуждое. Понять, вызвана ли эта мрачность моими словами или это его всегдашнее выражение, я не мог, поскольку никогда прежде его толком не рассматривал. Теперь мне захотелось восполнить этот пробел и тщательно его изучить, и я сделал это не таясь: повернул голову и прошелся взглядом по его профилю; это самое малое из того, что я считал себя вправе совершить в отношении человека, приговорившего меня к нескольким годам тюрьмы. Более того, я вынул из кармана очки и нацепил их на нос, нужды в этом не было, я прекрасно видел его и так, но мне вдруг захотелось устроить провокацию. Это настолько не похоже на меня — во все глаза таращиться на другого человека, что на миг я сам себе показался чужим: странное ощущение, но не сказать чтоб неприятное. То, что я так грубо изменил свою обычную манеру поведения, повлекло за собой другие неожиданности. Вдруг я засмеялся, впервые за много лет; это был нехороший смех. И он тоже сказал, не глядя на меня, но с вызовом:

— Меня не интересует, над чем вы смеетесь, но не похоже, чтобы это доставляло вам удовольствие. Жаль. Вы ведь разумный человек.

Я немедленно смягчился и смутился, отвел взгляд от профиля рассерженного человека и сказал:

— Вы правы. Смеяться тут не над чем.

А других извинений он не заслужил.

Мы помолчали; я подумал, как я беден, и впал в меланхолию. Потом представил себе дом судьи, с удобными стульями и вместительными книжными полками.

— Наверно, у вас и домработница есть?

— Есть. А почему вы спрашиваете?

— Просто пытаюсь представить себе, как живут судьи на пенсии.

— Завидного мало. Ничегонеделанье, сами знаете. И невыносимо долгие дни.

— Да, время не желает идти.

— А осталось только оно.

— Удлинившееся время, возможно заполненное болезнью, что делает его куда более продолжительным, потом — конец. А подойдя к самому концу, мы думаем: что за бессмысленная жизнь?

— Ну уж, бессмысленная…

— Бессмысленная.

Он не ответил. Никто из нас больше ничего не сказал. Вскоре я встал, хотя чувствовал себя очень одиноко; но я не хотел делить с ним свою хандру.

— Прощайте, — сказал я.

— Прощайте, доктор.

Меланхолия рождает сентиментальность, и слово “доктор”, сказанное без тени иронии, обдало меня жаром; я резко отвернулся и поспешил прочь. И не дойдя еще до выхода из парка, там и тогда, я понял, что хочу умереть. Это не удивило меня; поразило как раз отсутствие у меня всякого изумления. И в ту же секунду меланхолия и сентиментальность улетучились. Я убавил шаг; внутри разлился покой, который требовал неторопливости.

Придя домой, все с тем же чувством незамутненного покоя, я достал бумагу и конверт. На нем я вывел: “Судье, осудившему меня”. Потом сел к маленькому столику, за которым обычно ем, и принялся за эти записи.

Сегодня я в последний раз сходил в парк. Я был в прекрасном, восхитительном расположении духа; возможно, дело в наслаждении, которое доставило мне описание наших с судьей встреч; но скорей всего причина в том, что я ни разу не усомнился в своем решении.

И в этот день он ждал на скамейке. Мне показалось, что вид у него измученный. Я поздоровался приветливее, чем обычно, это вышло как-то само собой. Он оглянулся на меня — проверить, не издеваюсь ли я.

— Сегодня день получше? — спросил он.

— У меня сегодня прекрасный день. А у вас?

— Спасибо, вроде неплохой. И вы больше не считаете жизнь бессмысленной?

— Нет, я считаю ее полностью лишенной смысла.

— Гм. С такой установкой я бы жить не смог.

— Вы забываете об инстинкте самосохранения, этой неистребимой жажде жизни, погубившей многие разумные начинания.

Он не ответил. Я не собирался тут засиживаться, поэтому сказал после короткой паузы:

— Мы больше не увидимся. Я пришел проститься.

— Да? Жаль. Вы уезжаете?

— Уезжаю.

— И не вернетесь?

— Нет.

— Вот оно что. Я надеюсь, вы не сочтете меня навязчивым, если я скажу, что мне будет не хватать наших встреч.

— Спасибо на добром слове.

— Время растянется еще больше.

— Тут на многих скамейках сидят одинокие люди.

— Вы прекрасно знаете, что я имею в виду. Могу я спросить, куда вы едете?

Говорят, когда человек знает, что жить ему осталось меньше суток, он чувствует себя настолько свободным, что ведет себя так, как хочет; это неверное утверждение: даже тогда человек не в силах противиться своей натуре, своему Я. Да, если бы я искренне и честно ответил на его вопрос, это не противоречило бы моим привычкам, но я заранее решил не говорить ему, куда отправляюсь, чтобы не смущать его, тем более никого ближе него у меня не оставалось. Но что ответить на его вопрос?

— Вы узнаете, — сказал я наконец.

Он помялся, но ничего не сказал. Вместо этого сунул руку во внутренний карман и вытащил портмоне. Порылся в нем и протянул мне визитную карточку.

— Спасибо, — сказал я, засовывая ее в карман. Я чувствовал, что мне пора. Я поднялся. Он тоже встал. Он протянул мне руку. Я пожал ее.

— Всего наилучшего, — пожелал он.

— И вам тоже. Прощайте.

— Прощайте.

Я ушел. Мне показалось, он не стал садиться обратно, но я не оглянулся посмотреть. Я спокойно дошел до дома, ни о чем особенно не думая. Внутри меня все пело от радости. Придя в свой подвал, я постоял немного под окном, глядя на пустую улицу, а потом присел к столу закончить эти записи. Поверх конверта я положу визитку судьи.

Готово. Сейчас я сложу листки и запечатаю их в конверт. И теперь, за секунду до того, как я совершу тот единственный в жизни осмысленный поступок, который человек в состоянии совершить, одна мысль заслоняет собой все остальные: почему я не сделал этого раньше?