МИХАИЛ ГОРЛИН

 

Странная судьба человека,

подписывавшегося «А. Мираев»

 

Русский поэт-эмигрант Михаил Горлин (1909-1943, концлагерь) был еще и... немецким поэтом, подписывавшим свои стихи псевдонимом «А. Мираев» (видимо, от сочетания «Миша и Рая» – поэт был женат на поэтессе Раисе Блох, мировую известность которой принес романс Вертинского на ее слова – «Принесла случайная молва…»). В 1930 году «А. Мираев» выпустил сборник «Сказки и города» («MдrchenundStдdten») – 33 стихотворения, оказавшиеся прочно забытыми на долгие годы; кроме того, в середине тридцатых годов бежавший из Германии вместе с женой поэт в Париже стал писать по-русски; в любой антологии поэзии русского зарубежья русские стихи Михаила Горлина занимают почетное место. И Горлин, и его жена погибли в немецком концлагере.

Однако в 1986 году интерес к Горлину именно как к немецкому поэту проснулся снова: 16 из 33 стихотворений его сборника тридцатого года были переизданы; при полной ненаходимости первоиздания эта публикация оказалась нам доступна.

Среди немецких стихотворений Горлина есть два, у которых существует также и русская версия: «Мексика моего детства» и «Шнурренлауненбург»: по ним видно, что это не автопереводы, это – русские версии немецких оригиналов. Именно эти стихотворения дают безусловный ключ к переводу остальных немецких стихотворений Горлина на русский язык.

 

                                                                                           Евгений Витковский

 

 

ИГОРЬ БЕЛАВИН

Перевод с немецкого

 

МИХАИЛ ГОРЛИН (1909-1943?)

Из книги «Сказки и города» («MдrchenundStдdten»)

 

Немногие поверят на слово влюбленному поэту

 

Немногие поверят на слово влюбленному поэту,

Но я-то знаю: все было именно так.

Кривыми когтями гарпий казались улочки гетто;

И желтая облупленная мансарда была моим жильем.

Помню, я слыл знатоком Каббалы,

И даже мудрейший Наум бен Йохай, проезжая через наше местечко,

Похвалил мои познанья в чернокнижье.

Рэбе носил ветхий коричневый лапсердак

И говорил, что лично видел ворона пророка Илии.

Однажды, склонившись над вещей книгой,

Сказал я одно заклятье (а свечи светили тускло)

И вдруг увидел тебя, неведомую и нежданную.

Твои глаза были похожи на двух голубей - так гласит Песнь песней,

Твои губы - на алый шелковый шнурок (и это было как было).

По прошествии, быть может, трех столетий,

Поглотивших даже улочки гетто,

Мы снова встретились душным вечером ХХ века.

Я - начинающий поэт с больным воображением,

Прячущий свои стихи из-за боязни насмешек…

Память - словно комод, под который вечно что-то заваливается:

Ищешь потерю снаружи, а надо бы заглянуть внутрь,

В нижний ящик, где лежат письма, старые монеты  и пыль.

Так случилось и со мной. Однажды, когда ты сидела рядом,

И настольная лампа, казалось, была в свечном нагаре,

Я вдруг увидел чердак в желтовато-сумрачном гетто

И поверил в твою реальность, как раньше верил только своему воображению.

 

Вокзал

 

Массивный, как фабричные корпуса,

Грубо-телесный, как сны сфинкса,

Подобно чудовищному хребту левиафана

Выплываешь ты в серо-желтом океане улиц

- Медленно и неотвратимо -

Гигантский странноприимный дом, где в окружении стекла и стали

Вместо живописно-колючих кактусов

Цветет пестрая людская толпа.

О душное волшебство вокзала!

Мелькание сигнальных огней, безжалостно-ослепляющих,

Пыхтение локомотивов, похожее на храп циклопа,

И прообраз другой страны в окошечках трансконтинентального экспресса.

Лихорадка нервозности проникает в кровь,

И сердце, словно теннисный мячик, мечется по всему перрону.

Нервозность: слишком поздно; нервозность: навсегда; нервозность:

что - там, за этой железной колеей?

О вы! Бедные родственники, раздавленные провинциальной нищетой,

Инженеры-механики - механический проект - механическая улыбка -,

Дочери миллионеров, утомленные изысканными напитками,

В мечтах о горячем коктейле тропиков,

Проститутки, оперные певички, заботливые матери,

                                                                           спешащие к больным детям,

Банкиры по пути на собрание акционеров, поэты, кардиналы, преступники.

Вас всех, враждебно настроенных, ненавидящих и преследующих друг друга,

Одинаково сводит с ума магическое притяжение вокзала.

И верите ли вы, не верите, сомневаетесь в вере,

Именно здесь, в зыбком свете висячих ламп,

                                                            среди киосков с ежедневными газетами,

Среди грохота прибывающих поездов,

                                                оглушающих выкриков и сигнальных свистков,

Настигает вас, завораживая хотя бы на минуту,

                                                                        этот священный хоровод: жизнь.

И на всех, всех, всех вместе - через лупоглазые вокзальные часы -

С нежностью смотрит Бог.

 

Девушка на мосту

 

А я и не сравниваю себя с Лиллиан Гиш:

В ее фильмах героиня любит один раз и умирает от любви;

Мне же куда чаще приходилось любить, чем умирать, -

Хотя вряд ли тут подходит громкое слово «любовь».

Душная желтизна дня, тягостная скука конторы.

Счастье сводилось к липкой темноте,

                                                        дешевому угощению и сигаретному дыму;

И мне казалось, что кто-то запер меня в старом загаженном шкафу

Среди бутылок, жестянок и затхлого хлама.

Мои подруги мечтали о роскошных авто,

О пикниках, о веселых и шумных карнавалах.

Я же в детстве начиталась сказок

И слишком много думала о феях, пальмах и морском прибое.

Повзрослев, я затосковала о любви, одной-единственной,

Большой, как заглавные буквы на городском рекламном щите.

Пожалуй, я и сама не могла бы определить, о чем тоскую,

Но уж точно не о том, о чем тосковали мои любовники.

Многие любили меня и каждый по-своему, кто в шутку, а кто и всерьез.

Один поэт посвятил мне толстый лирический сборник.

Часто, когда кто-нибудь хотел погладить меня или приласкать,

Я вдруг начинала плакать или смеяться и все портила.

Некоторые разлюбили меня, других я оставила сама,

И вот теперь я стою на этом мосту одна-одинешенька.

Внизу - водная гладь, вверху - темное небо.

И я вспоминаю свою жизнь и множество прочитанных книг,

С легкостью повествующих о любви и самоубийстве.

 

Лесная дорога

 

Прочь от гранд-отелей с их курительными комнатами,

Устрицами во льду и музыкой, скукой и лаун-теннисом

- И обжигающими танцами курзалов -

Тянется  лесная дорога,

Спешит на поиски волшебства и света

В тихую зеленую страну.

Рядом с пряничными домиками,

                                             скамеечками и уютными оградами – мимо, мимо!

Умники ворчат: «Ну что за дорога! Этак обобьешь все ноги!»

Придорожные ели ломают свои мохнатые шапки и кланяются.

Любопытные улитки показывают рожки и прячутся снова.

Словно заказанная Господом Богом на гуттаперчевой фабрике,

Спешит лесная дорога.

Вот и ели отстали, умники повернули обратно;

Исчезли пряничные домики, последняя завалинка осталась позади,

Да и лес кончился, только скалы вокруг, кремнистые и голые;

Мох подкрадывается ближе и ближе;

Темнеет. Еле видна дорога. Дальше -

Крутой обрыв.

 

Ода русскому театру

 

К тебе, о священный дух Вахтангова,

Витающий над Таировым и Грановским, ныне взываю:

Да осенит мою оду восклицательный знак!

Критики издеваются: «Странные фантазии! И это в двадцатом веке,

Веке революций, аэропланов и гоночных автомобилей!

Примите холодный душ и загляните в спортивную колонку:

Принцесса Брамбилла и Царь Соломон сошли с дистанции».

Но убедитесь сами:

Сказке не страшны революции и гоночные автомобили.

Она вечна и вечно нова, как настоящее вино и голубое небо.

И по косым граням искривленного пространства – по-детски неуклюже -

Выходят на сцену персонажи древних легенд.

Принцесса Турандот и принцесса Брамбилла

Шелковыми лепестками падают с облаков,

И грозный маг Дурандарте

Распахивает над театром попугайно-зеленые крылья.

Поговаривают: царь Соломон и мудрейший Наум бен Йохай

Тайно помогали Вахтангову в работе над «Гадибуком»,

А Таиров и Грановский, эти в высшей степени солидные господа,

Частенько посылали за другом огнедышащего дракона.

Видите: сказка современна, как полет на аэроплане!

По кубам и подвесным лестницам спускается к нам древнее волшебство.

И поэтому (как начиная, так и заканчивая)

К тебе, о священный дух Вахтангова,

Витающий над Таировым и Грановским, ныне взываю:

Да осенит мою оду восклицательный знак!

 

Университет

 

Город был похож на одержимого.

Казалось, это - фильм, чудовищно убыстренный неопытным киномехаником,

Казалось, это - бушующее море, вечно угрюмое и неспокойное,

Но посреди окружающего хаоса неколебимо возвышался волшебный остров:

Старомодная сказка университета.

Каменные богини неизменно улыбались

                                                          своей классически-равнодушной улыбкой,

И пилястры над окнами обнимали их нежнее грациозных лилий.

Сады цвели столь же целомудренно, как Орлеанская Дева.

А ясными вечерами высвеченные солнцем пылинки зримо

складывались в телесные образы,

Весьма напоминавшие знаменитых философов Фихте и Гегеля.

Философы бродили по аллеям в своих патриархальных сюртуках

И вели нескончаемый спор о тонком различии

                                                                        между «Я» и абсолютным духом.

Вероятно, им все-таки удалось увидеть Бога и его длинную  седую бороду,

Но они вряд ли согласились с тем, что, собственно говоря,

                                                                                          он собой представляет.

Богини внимательно прислушивались к разговору

                                                                     и улыбались еще более гармонично.

Позже, когда совсем темнело, появлялась луна, повсюду раскидывая свою волшебную паутину.

Затем все незаметно исчезало: философы, богини, луна,

И только город вокруг так и не прекращал свой безумный танец.

 

Молитва на сон грядущий

 

На синем шелке Твоего плаща

Слабо сияют алмазы звезд.

Уличные липы трепещут всеми своими листьями.

Часы бьют девять.

Господи! Твой мир велик и прекрасен,

Добр и справедлив.

К Тебе, о всемилостивый,

Обращаюсь я с вечерней молитвой.

Ты сидишь в своих райских кущах

У беспроволочного телефона

И слушаешь, и пальма над твоим троном застыла подъемным краном.

Так выслушай и меня,

Ты, несущий в своих ладонях

Всю Вселенную, начиная от толстопузого хитреца-банкира

И заканчивая бедным полевым кузнечиком.

Я раскрываю Тебе свое сердце, словно потайной ящик,

До отказа набитый всяческой мишурой.

Дай же мне силы очиститься, о Господи,

И отойти ко сну!

Защити мой дом от моих врагов, Святый Отче,

И огради меня от меня самого.

Я -  жестокосердный трус и завистник.

Будь же ко мне снисходителен.

 

Вот уж сигаретная дымка звезд застлала небо.

Небесное благословение витает в воздухе.

О, я верую,

Я верую: милость Твоя безгранична,

Я чувствую: Ты уже услышал меня. Так славься, великий Боже!

Славьтесь и Вы, Божьи ангелы, живущие на  виллах Эдема

Среди небесных лиан и голубых кактусов!

С вашим сладкоголосым пеньем смешивается мой жалкий лепет,

Возносящий хвалы Господу.

Громче львиного рыка, выше самого высокого небоскреба,

Мощнее мощнейшей из турбин - Божье Имя.

Само солнце – только светоносная реклама Твоих заслуг, Господи.

Так будь же чтим, о Предвечный, отныне и навсегда! Аминь!

 

Праздник Лидии

 

В воскресенье я остаюсь в моей милой и уютной комнате

С песиками и негритятами из фарфора и поддельным Боттичелли -

И целый день принимаю гостей.

Один из моих поклонников посвящает меня в тайны древнеегипетской поэзии.

(Для меня же остается тайной, почему он

- Уж верно, не потому, что я то и дело смущенно улыбаюсь, -

Совершенно не замечает, насколько все это чуждо и далеко от меня.

Все, кроме внезапного бешеного взгляда в упор

И тяжеловесно-грозных созвучий в протяжных именах фараонов.)

На его месте появляется другой и пытается пробудить во мне

любовное желание, беспрестанно поглаживая мою руку

И употребляя глаголы в повелительном наклонении, -

                                                                     подобно тому, как ударяют в гонг.

Этот хвастает своими успехами в теннисе и гольфе,

                                                                   чтобы скрыть врожденную робость,

Но хуже всего то, что он считает свое поведение весьма забавным.

Вечером я иду в театр и смотрю исключительно глубокомысленную пьесу

О миллиардерах, грабителях, философствующих боксерах,

                                                                                        с танцами и убийством,

И примерно в середине третьего акта, когда некто богохульствует,

Мне вдруг становится чрезвычайно легко и радостно на душе.

Я вижу: мой спутник мрачно хмурит брови, -

Вероятно, он тоже богохульствует, так как его любовь ко мне безнадежна.

Я же совершенно отчетливо и удивительно ясно понимаю,

Что вся окружающая меня жизнь всего лишь сценическое действие,

Которым я наслаждаюсь, не принимая в нем никакого участия.

Жизнь течет мимо, словно движущиеся картинки кинофильма,

Я же остаюсь в своем уютном кресле

                                             (в окружении фарфоровых негритят и Боттичелли)

И мне так хорошо, будто кто-то навеки погрузил меня в сладкие грезы.