Павел
Грушко
У каждой свечи свой
свет...
О Родине я и дышать боюсь...
О родине я и дышать боюсь,
а говорить о ней - и вовсе мука.
Быть сыном этой сини - не для звука:
лишь речь росы не оскверняет Русь.
Кто старше, кто надежней, кто верней
в малиновых потеках предвечерья?
Чьи голоса значительней, чьи перья
перед молчаньем обомшелых пней,
где в кольцах спят спиральные века
с прогорклым порошком отжившей крови.
А в самом центре капля светляка
правдивей, чем все наше пустословье.
1972
Напев матери
Памяти Маро Маркарян
Убаюкал автомат
сына моего,
омертвел и дом, и сад -
все вокруг мертво.
Смыли серые дожди
кровь его с песка,
стала красной - погляди! -
тихая река.
Словно кровь, алеет лес,
пашни и стога,
опускаются с небес
красные снега.
Кровь багровая в ковше
вместо молока.
Сгустком крови на душе
запеклась тоска...
С той поры и дом, и сад, -
всё в крови его,
будто обрела я взгляд
сына моего.
С глаз моих не смыть слезам
красной пелены.
Но помочь другим глазам
я и он должны!
Я прошу лишь одного
из последних сил, -
чтобы вечный сон его
души воскресил.
И останутся тогда
желтыми стога,
голубой водой вода,
белыми снега.
1979
Сорок первый, станция Джурун...
Сорок первый, станция Джурун
в тихом камышовом Казахстане.
Юрта. Монотонный шорох струн.
Простокваша твердая в стакане.
"Ешь, сынок!" - улыбчивый старик
тянет мне пахучую лепешку.
Я смотрю на розовую кошку
и вздыхаю. Я жевать отвык.
Скачут табуны. Раскосый мальчик
горсть костяшек в руку мне кладет.
Это бабки - по-казахски "альчик".
На исходе сорок первый год...
Ожил в дальнем уголке судьбы
узнанный до слез мираж туманный!
Дым от кизяка. Кумыс дурманный.
Хромота задумчивой арбы.
Топот неподкованных копыт.
Чистых душ скуластая опека.
Немудреный глинобитный быт, -
беглый миг, мерцающий полвека.
1985
Зов
Летя к тебе, я с бирюзовой выси
впервые увидал тебя, Тбилиси:
под крыльями, на скатерти нарядной,
нанизанной на веточку Куры,
ты мне казался гроздью виноградной,
положенной к подножию горы.
Я на твои дворы ступил потом
и окунулся в твой гортанный говор.
Кура катила волны под мостом,
затачивая сталь свою о город.
Шло облако - вело вдоль улиц тень.
И в сумерках старинного квартала
под звон цикад погас мой первый день
и ночь от сна стремительно восстала.
Она сняла с казны своей засов,
отсыпав гостю горстку новых истин -
чрезмерность южных звезд и голосов
и шелест, пробегающий по листьям,
которые серебряно шуршат
в садах, полудой лунною облитых,
далекий смех и чей-то шаткий шаг,
звучащий на истертых этих плитах,
сторожкий сон щербатого крыльца,
окно, где кто-то в давних видах тонет,
и вязь волос над яблоком лица,
смуглеющим на маленькой ладони...
Перед рассветом, расплетя клубок
дремотных улиц, я пришел на место,
где друг с порога крикнул: "Видит Бог,
мы до утра не спали! Наконец-то!"
Дом распахнулся, скатерть расцвела,
а в окна лезли детвора и ветки,
и стол плясал, и улыбались предки
сквозь ретушь из-под желтого стекла.
И женщина, чьи руки пахнут тестом,
кладет тебе полакомей куски,
оглаживая белые виски
таким родным, давно знакомым жестом...
Как тонем мы всю жизнь в далеком том,
что иногда случается лишь за день:
скалистый город, дружественный дом -
сладчайшая из сладких виноградин,
чей пряный вкус ни годы не отбили,
не отняли другие города,
а голос, будто теплая вода,
журчит в тебе и манит:
"Тбили... Тбили..."
1965
Весы
Памяти кубинского поэта Элисео Диего
Все крошится, все клонится к нолю,
то разрастется, то увянет снова,
а я - дитя неведомого зова -
зачем родился, мыслю и люблю?
Попав нежданно в эту колею,
где я останусь муравьем былого,
быть может, я вмещу в облатку слова
небесный звук - и тем себя продлю?
На плахе жизни, в торопливой смене
поспешных жестов и обыкновений
молчишь. Но вдруг, в качаньи вечных чаш,
на неустанном этом коромысле, -
забьется слово, теплый отсвет мысли,
разумный звук, застенчивая блажь...
1970
У каждой свечи свой свет...
У каждой свечи свой свет,
у каждой свечи свой взгляд,
свой голос и свой завет...
Затеплил свечу - и свят.
1990