…Прости меня, я как в тумане Приникну к твоему плащу <…> Тогда я простираю руки И путь держу на твой магнит. А на земле — “В последней муке Внизу — душа твоя скорбит”. 1959

Арсений Тарковский.

“Поэт начала века”.

Своего дядю — поэта Александра Михайловича Добролюбова я впервые увидел 27 августа 1938 года. Я тогда был 15-летним подростком, школьником, занимавшимся в кружке юных натуралистов под руководством писателя Виталия Бианки. Тем летом мы жили на даче в деревне Сурики (сейчас это Новгородская область), в двух километрах от станции Мстинский Мост Октябрьской железной дороги. Наши три маленькие дачные комнатки на втором этаже старого дома, которые мы снимали у крестьянина Ивана Михайлова, выходили окнами на берег реки Мсты, где я пропадал целыми днями с удочками и переметами.

В тот вечер я тоже возвращался домой с речки. Около дома меня встретила мама, Ирина Михайловна Святловская (урожденная Добролюбова), и сообщила новость: к ней приехал ее старший брат (и мой дядя) Александр, с которым она не виделась около сорока лет. О нем она рассказывала мне и раньше, но дядю я никогда до тех пор не видел.

Поднявшись по лесенке, я увидел пожилого, очень приятной наружности человека. Это и был Александр Добролюбов, которого мама представила мне как брата Сашу. Одет он был довольно бедно. Лицо украшала небольшая бородка. Мы поздоровались. Не помню его рукопожатия, но что-то родное и близкое сверкнуло для меня в этом пожилом, но еще не старом (ему было 62 года) человеке в кожаной тужурке. Он был молчалив — как мне тогда показалось, — от усталости.

Вспыхнувший во мне интерес к нему сразу погасили насущные проблемы подготовки к ужину, отдыху и ночлегу. Прежде всего, надо было обеспечить дядю Сашу местом, и я предложил пойти к хозяйке, чтобы попросить у нее матрас или мешок с сеном или соломой. Все удалось как нельзя лучше. Но разговора между нами тогда так и не состоялось: я был так утомлен после рыбалки, что, наскоро выпив чаю, лег спать, а на другой день мама вместе с ним уехала в Ленинград.

В моем архиве хранится почтовая карточка, которую мама написала в 3 часа дня 27 августа 1938 года своему мужу и моему отцу Евгению Евгеньевичу Святловскому — профессору, основоположнику центрографического метода в экономике, автору книги “Занимательная статистика” (Л., 1933), — в тот самый день, когда приехал дядя:

“Женя, сегодня в половине второго, когда я собиралась уходить на станцию, неожиданно приехал Саша… Поверишь ли, мы едва узнали друг друга. А Саша говорит, что и меня едва узнает, главное, будто бы не узнает моего голоса… В общем, — ничто не случайно. И, как видишь, мне надо было быть здесь, в Суриках, — чтобы встретить и принять Сашу… Голос его не изменился совсем, и по нему я сразу узнала, что это он, но наружностью и постарел, и похудел как будто сильно… Сейчас он остался дома, а я пошла на почту и за сахаром… Жду ваших писем. Глеба еще нет дома, где-то он на реке и с Сашей еще не встретился. Сейчас иду сделать остановку на Сашином билете, он у него годен по 30-е включительно, значит, верно, приедем вместе. Ну, прощай. Целую всех вас и жду весточки.

Вероятно, приедем 30-го с дешевочкой¹ : встретьте нас в 3 часа.

Тв. Ира”.

Потом я узнал, что сначала Добролюбов, не зная, что мы на даче, приехал на нашу городскую квартиру — Геслеровский пр. (ныне Чкаловский), д. 7, кв. 1. Это был деревянный двухэтажный дом. Поскольку он приехал на рассвете (а может быть, даже в середине ночи), он не захотел позвонить, чтобы не разбудить никого, — и устроился калачиком прямо на крыльце. Утром его разбудил наш дворник Степан Крутиков, выходивший подметать улицу и двор спозаранку. Узнав, что он брат хозяйки кв.1, он очень удивился, что дядя Саша не позвонил. Он рассказал ему, что мы на даче, и дядя Саша выехал в то же утро к нам, на станцию Мстинский Мост.

Сейчас мне ясно, что целью приезда дяди Саши была не только встреча с сестрой, но и попытка получения прописки и паспорта, а также устройство на работу. Трудности жизни в его скитаниях по Азербайджану возросли, а отсутствие паспорта ему грозило серьезными неприятностями — вплоть до ареста и принудительной высылки на Север.

Я остался на даче, поскольку оставалось еще несколько дней до начала занятий в школе. Каждый день я расставлял переметы, и мне везло — я возвращался домой с уловом, снабжая свежей рыбой домашних. По приезде в Ленинград я узнал, что в нашей четырехкомнатной профессорской квартире дядя Саша выбрал для себя самое что ни на есть укромное место: чулан за кухней, примерно 8 м2, который пустовал из-за отсутствия ванны. В этом выборе, который даже меня удивлял, был весь его особенный уклад, вся скромность привычного самоограничения и всё его отрицание удобств “образованного” мира, людей умственного труда. Этот чуланчик давал ему свободу и независимость от нашего мира, от людей, живущих разговорами, забывающих о великом озарении молчаливых. Кроме того, жизнь города и горожан в конце 1930-х годов была насквозь пронизана доносами, арестами и т. п.

В каморке дяди Саши по вечерам всегда горел свет. Его постоянным добрым и умным другом стал мой старший брат Михаил, студент химического факультета университета, эрудированный юноша двадцати лет, любящий поэзию. Именно он, как и мой отец, внес в пребывание дяди у нас ту подлинную струю жизни, в которой он всегда нуждался.

За короткие три месяца дядя Саша устроился на временную работу, получил паспорт и временную прописку. Кроме того, он просмотрел свой изданный 33 года назад сборник “Из книги невидимой” и отметил лучшие, по его мнению, произведения.

Дядя Саша отказался не только от удобств наших четырех меблированных комнат, но и от участия в наших скромных обеденных трапезах. Он стремился никому не мешать, быть максимально незаметным в нашей квартире, где дружно жила вся наша семья (6 человек). Мы обедали всегда, по возможности, вместе, конечно, приглашали и дядю Сашу, но он всегда отказывался.

Как и чем он питался, — мы не видели. У него был свой собственный бюджет, и он, видимо, не хотел, чтобы сестра Ирина что-либо тратила на него. Правда, жили мы довольно скудно, если не сказать бедно. Отец, хотя и имел звание профессора, не имел постоянного заработка в одном месте. Будучи первоклассным референтом, он, главным образом, переводил научные рефераты с английского и немецкого языков и был вынужден работать день и ночь, чтобы одеть и накормить нас четверых. Мама изредка работала и занималась хозяйством по дому. В начале 1930-х годов у нас жила еще и няня — Екатерина Ивановна, бывали и домработницы.

Судя по всему, у дяди Саши возникло намерение переиздать книги, напечатанные до революции. Ему стал помогать мой брат Михаил. Конечно, намерение это действительно было очень наивным: для прославления советской власти книги эти были совершенно непригодны, а для читающей публики — малоинтересны. Но фактически на пишущей машинке была перепечатана книга А. Добролюбова “Избранные стихотворения” (М., 1900, под ред. В. Брюсова и с биографическим очерком Ивана Коневского), а также газетные отклики на гибель его сестры Марии Добролюбовой. Кроме того, в оригинал “Из книги невидимой” (М., 1905) им была [внесена] авторская правка.

Добролюбов уехал от нас в декабре 1938 года — в Москву. Там он навещал Иоанну Матвеевну и Надежду Яковлевну (вдову и сестру Валерия Брюсова), а также В. В. Вересаева, с которым у него была переписка еще в Азербайджане.

После Москвы он вернулся в Азербайджан.

Мне кажется, что дядя Саша, чувствуя, что близится старость, а возможностей найти работу становится все меньше, предполагал остаться в Ленинграде, а также через Вл. Бонч-Бруевича получить более легкую работу в одном из издательств (об этом имеется его письмо Бонч-Бруевичу). Но предложений помочь в трудоустройстве так и не поступило, а желающих пригласить его жить в своей квартире тоже не нашлось.

Больше мне так и не пришлось увидеть дядю Сашу. Последнее письмо от него (точнее, открытка) датировано им 2 декабря 1943 года. По рассеянности он забыл указать в адресе название улицы, но открытка дошла, так как кто-то прочел это название на обороте, в тексте письма:

“Очень прошу дворника дома Геслеровский, 7 сообщить, что ему известно о пребывании Ирины Михайловны Святловской (рожденной Добролюбовой, Геслеровский, 7, кв. 1), может быть, вам известно, если она выехала, — в каком направлении, — убедительно прошу. Брат Ирины — А. Добролюбов.

02.12.1943. Уджары”.

Долгое время, находясь на фронтах войны, я ничего не знал о судьбе дяди. После Победы, в марте 1947 года, мы с мамой получили письмо от Ильи Петровича Яркова — замечательного человека, долгое время занимавшегося собиранием материалов о Добролюбове. В письме сообщалось, что, по слухам, Александр Михайлович выехал из Уджар и умер где-то в дороге. Но мне всегда очень хотелось выяснить на месте обстоятельства последних лет его жизни, поговорить с людьми, его знавшими, узнать, как и когда он умер и, по возможности, где похоронен.

Заветная мысль, несмотря ни на что, осуществить поиски следов Александра Добролюбова, была реализована мной в 1979 году. В конце лета я выехал в Баку, а оттуда отправился на станцию Уджары Закавказской ж. д. Я ходил по домам жителей станции, показывал его фотографию 1938 года (которую дядя Саша сделал в Ленинграде на паспорт), расспрашивал, не помнит ли кто-нибудь этого человека. Мне удалось не только пройти по местам пристанищ и последних недель и дней рабoты и жизни Александра Михайловича, но и познакомиться с людьми, которые хоть и с трудом, но вспомнили этого незаурядного человека... Я записал их адреса и потом, уже вернувшись домой, в Ленинград, продолжал письменно уточнять полученные от них сведения.

Завуч Казыкумлакской школы Магеррам Ширалиев, бывший во время войны учителем физики, вспомнил, что Добролюбов в июле-августе 1944 года работал в его школе, ремонтируя ее. Он рассказал, что Добролюбова все считали очень грамотным человеком, даже районный прокурор с ним дружил. Еще его называли “агир” — то есть “сильный”. Во время работы в школе он раз в неделю ездил в баню, в Уджары. До Ширалиева позже дошел слух, что Добролюбов в Уджарах и умер. О смерти Добролюбова Ширалиев рассказывал совершенно фантастические вещи, будто бы “в телогрейке у него было много денег, а в сумке — хороший документ”. Любопытно, что другой свидетель рассказывал похожую историю: будто бы Добролюбов, предчувствуя приближение смерти, попросил разрезать его ватник, откуда якобы извлекли за- шитый в него документ, в котором содержалось царское распоряжение (с царской же собственноручной подписью), в котором ему гарантировалась свобода от преследований и тюрем.

Факт дружбы с прокурором Кельбаджарского района подтвердил и Мисир Мисиров, бывший во время войны секретарем райкома ВКП(б). Прокурор иногда даже помогал Добролюбову, давая ему буханку хлеба. По словам Мисирова, Добролюбов, несмотря на возраст, был очень крепкий, сильный человек, никогда не жаловался на нужду — никто не слышал от него ни единой жалобы. И еще Мисиров запомнил, как дядя Саша “учил не убивать комаров, а мазать лицо тем, что их отпугивает”. Конечно, после этих слов невозможно было сомневаться в том, что рассказ велся именно об Александре Добролюбове.

Еще один знавший Добролюбова человек (я не записал его имени), которому в 1944 году было 16 лет, рассказал, что во время войны электрического света не было, и Добролюбов читал книги при керосиновой лампе, — это были русские книги, азербайджанского языка он не знал. Он рассказывал, как шутил с дядей: “Ты декабрист, Добролюбов? Скажи прокурору!” Тот смеялся в ответ: “Ты не знаешь, кто я…” Мож-но предположить, что, будучи школьником, он намекал на Н. А. Добролюбова, которого по ошибке считал декабристом.

Мне рассказали, что Добролюбов во время войны работал на заводе “Азбиян”. Я решил обратиться в архив в Уджарах. И тут меня ждала удача. Мне показали и разрешили скопировать “листок прибытия”, который заполнили на Добролюбова в конце 1942 года. Привожу его целиком:

ЛИСТОК ПРИБЫТИЯ

Добролюбов Александр Михайлович.

Родился 1879² , г. Ленинград, Приморский р-н.

Пол — мужской. Национальность — русский.

Проживает по адресу: З-д “Азбиян”. Уджарск.

Ул. — дом. — № — Уджарск. Аз. ССР, Евлахск.

Прибыл. Отношение к воен. сл.: невоеннобязанный.

Работает в Азбияне в качестве рабочего.

Прописывается по паспорту СССР № 126.

Выдано: Уджарск РО НКВД.

Печать.

Завод Азбиян

Ст. Уджары Азерб. ССР. Листок составлен 18/XII 1942 г.

Подпись: А. Добролюбов

Одним из важнейших стало мое знакомство с Марией Носовой, которая жила в здании № 5 железнодорожной станции. В этом здании она жила всю войну — и в нем же она проживала в момент моего приезда в Уджары (этот факт позже подтвердила мне и учительница школы № 4 г. Уджары В. И. Розова). Когда я показал ей фотографию дяди Саши, она сразу узнала его, причем в разговоре она описала его внешне еще до того, как я показал ей эту фотографию. Носова рассказала мне, что А. М. Добролюбов проживал в этом доме в квартире С. Н. Ружецкой, которая работала телефонисткой на железнодорожном телеграфе. По словам Носовой, Добролюбов уехал из Уджар либо в конце 1945 года, либо в начале 1946-го, но в любом случае — после Победы. Уточнить это она посоветовала у самой Ружецкой или ее дочери.

Со Станиславой Николаевной Ружецкой мне встретиться не удалось — она к тому времени переехала в городок Тимaшевск Краснодарского края. Мне удалось пообщаться с ее дочерью — Лилией Константиновной Подобулкиной, которая жила в Уджарах и рассказала мне, что действительно Добролюбов жил у них некоторое время в 1945 году.

“Он был старый-старый, — рассказывала она, — еще более худой, чем на этой фотографии. Еле ноги передвигались. Во сне, помню, храпел сильно… Он печником работал — очень хороший был печник. Очень много читал. Не любил ни шутить, ни говорить, такой — нелюдимый был. А вообще, хороший очень. Очень деликатный, умный, всегда умные слова говорил. Писал очень красиво. Одевался чисто, но из верхней одежды у него одна фуфайка была. Читал газеты и говорил: “Немцы проиграют войну”.

Он много чертил печки — в своем углу. Писал что-то. Все время читал. Хорошо знал математику, и детям помогал уроки готовить. Помогал и маме — хлеб приносил нам. Всего жил у нас месяца три, может, полгода”.

Дальше Лилия Константиновна рассказала, как Добролюбов их покинул: “Однажды я вернулась домой, спрашиваю: “Где старик-то?” — “Ушел”, — отвечают”. Так и ушел — в одной фуфайке, а дело зимой было”.

Добролюбов ушел от них к Евдокии Дрыга — 90-летней женщине, жившей на Железнодорожной улице, в доме № 1. Она же, по словам Подобулкиной, его потом и похоронила — на старом кладбище Уджар. Вещей у него, кроме упомянутой фуфайки, не было совсем. Не осталось и никаких записей Добролюбова — он забрал их с собой, к Дрыга, а через некоторое время после его смерти умерла и она.

Подобулкина дала мне адрес Ружецкой, своей матери, — в городе Тимашевске. Я ей написал, мы обменялись несколькими письмами, из которых, наверное, самым информативным было написанное 19 марта 1984 г.:

“Привет из г. Тимашевска!

Здравствуйте, Глеб Евгеньевич!..

Я Вашего дядю взяла к себе, т. к. мне было его жаль, что он скитался. Он был очень жалок, плохо одет. Когда я взяла его к себе, он был очень скрытным, и я его ни о чем не расспрашивала. Он не хотел разговаривать с людьми, избегая их. Работал он печником, зарабатывая на кусок хлеба…

Он меня понял и стал уважать меня и моих детей, даже помогал в учении… Он был очень грамотным и знал нашу Россию, каждый ее уголок.

Читал он без очков. Следил за газетой и за сводкой, что передавали о войне. Сам никуда не выезжал.

Я его знала с 1945 года. Ему было лет 70, если не больше.

[Александр Михайлович] верил мне, доверял мне и моим детям. Они его [тоже] уважали. Но он был очень дряхлым.

Когда ко мне поставили портного военного, Добролюбов ушел от меня к другой женщине. Там он умер, и мы все собрались и похоронили его на кладбище в Уджарах. Не могу Вам сказать, в каком месяце и какого числа, но в 1945 году.

Он мне признался, что в царское время он был генералом³

От него у меня ничего не осталось… Если что осталось от А. М. Добролюбова, то только у этой женщины. Но она давно умерла.

А там, где было кладбище, построили дом, так что ничего не найти”.

В этом же письме С. Н. Ружецкая пригласила меня к себе, в Тимашевск. Я не замедлил воспользоваться ее приглашением и летом того же 1984 года выехал туда. Встреча состоялась 5 августа 1984.

Вот что рассказала крaткo С. Н. Ружецкая о себе.

“Мне некуда спешить, я с 1904 года. Мамочка рано умерла, мне было лет 5. Мы из крестьян. Вдова с 1939 г., трое детей. Я окончила 2 класса деревенской школы, а потом, чтобы стать гpaмoтной, училась самоучкой.

После смерти мужа и сестры, которая жила в Уджарах, я с двумя детьми попала сюда. Меня приняли на работу телефонисткой железнодорожной связи. И дали квартиру с печным отоплением”.

История ее знакомства с Добролюбовым была такова. Дело было летом, ей понадобился печник, чтобы починить печь, которая немного коптила. На железнодорожной пекарне она повстречала старика, который чинил печи:

“Я его спрашиваю:

— Вы работаете, дедушка?

— Работаю, — отвечает.

Он согласился помочь мне. А потом уже, когда он пришел ко мне, я узнала, что у него нет жилья, даже нет постоянного места для ночлега.

— Где же вы ночуете?

Он говорит:

— Да где придется… Иногда и под забором…”

Ружецкая пожалела Добролюбова и пригласила его пожить у себя — как постояльца. На мой вопрос, брала ли она с него какую-то плату, она с негодованием ответила:

— Да что вы! Старый человек, что с него брать? Конечно, никакой платы не было…

“Выглядел ваш дядя плохо, — продолжала она. — Старенький совсем, очень сутулый. Но ходил без палки и читал без очков. Свежие газеты читал. Сводками интересовался — утром и вечером. Говорил: “Проиграет немец! Он неправильно пошел…” А когда стали приходить известия об их отступлении, он сказал: “Вот тебе и победа!” Действительно, вскоре советские войска вошли в Берлин, и все узнали об окончании войны.

Очень скромный был. Спал на полу — было у него такое ватное серое пальто, так он на нем спал. Я ему матрас предлагала — наотрез отказался. Предлагала постирать — тоже ни в какую — ходил на речку и там сам стирал. С нами дома не ел ничего — видимо, старался никак не обременить нас. Утром, бывало, уйдет, а вечером вернется — и все.

Я его обычно по отчеству называла: “Михайлыч”, а он ме-ня — “Николаевна”. Но был он скрытным, мало чего о себе рассказывал, а я и не расспрашивала особенно. Но однажды признался мне, что он был генералом царской армии. Тогда я и поняла, что он скрывается — чтобы его не нашли и не арестовали. А вещей у него почти ничего не было. Вот только это пальто, да еще мешочек старенький — и всё”.

Добролюбов, по воспоминаниям Ружецкой, проявил себя как добрый и внимательный человек, старался чем мог отблагодарить приютивших его людей. Покупал и приносил хлеб и продукты, помогал детям готовить уроки, особенно по математике, которую хорошо знал. Вообще, о его знаниях она отзывалась весьма высоко, хотя и не очень ясно: “Он знал всё, каждый уголочек!” Уточнить, что она имела в виду под “каждым уголочком”, мне не удалось… А однажды, по словам Станиславы Николаевны, он купил и принес в подарок ее детям игрушечные лодочки.

“— Зачем же вы потратили деньги? — спрашиваю. А он:

— Ничего, пусть будут!

Эти лодочки у нас долго потом еще стояли… К детям он очень хорошо относился. Правда, сначала боялся, что они к нему залезут, но я сказала: не бойтесь, мои дети ничего не возьмут, — и он успокоился”.

Сколько времени Добролюбов прожил у Ружецкой, точно установить не удалось. 80-летняя женщина помнила плохо и называла разные сроки — от одного месяца до трех.

Расставание было связано с тем, что к Ружецкой в квартиру подселили военного портного. Добролюбов не стал жить с ним в одном доме и перешел к Евдокии Дрыга — той самой, о которой говорила и Подобулкина.

Ружецкая иногда встречала Добролюбова и после его ухода к Дрыга:

“Он часто голодный ходил, особенно незадолго до смерти. Однажды я увидела его из окна (мы на втором этаже жили) и через окно позвала его. И покормила. Нам хлеба выдавали по 300—400 граммов в день, но я все равно его покормила — очень уж жалко его было.

А военный портной в это время делал китель. И взял — на Михайлыча надел. И пошутил: мол, померю на вас, а если подойдет, то вам и отдам. Михайлыч надел китель — и так сразу повеселел, прямо как заново народился.

А через неделю я узнала, что он умер. Собрались мы, женщины, попросили, чтобы на кладбище выкопали могилку, одели его в чистое белье — так и похоронили. Конечно, ни креста не поставили, ни памятника никакого… А потом купили пол-литра, как полагается, помянули. Всё, что у него было, — мешочек, документы (если были) — всё осталось у старухи, у которой он жил”.

Ружецкая подтвердила то, что сказала нам ее дочь, — кладбище, на котором был похоронен Добролюбов, после войны вскоре было снесено, а на его месте выстроен дом. Я попытался выяснить, как документально тогда оформлялась смерть — были ли нужны какие-то справки от врача, из милиции, чтобы похоронить умершего. Судя по ее словам, во время войны эта процедура была максимально упрощена, и его похороны обошлись вообще без всяких формальностей…

Там и окончился путь великого скитальца…

 

1 Так называли электричку, билет на которую действительно стоил очень дешево.

2 Дата ошибочная, правильно — 1876.

3 Скорее всего, путаница информанта. Конечно, А. Добролюбов не был никогда генералом, но его отец имел чин действительного статского советника (4-го класса), равный генерал-майору. Так что он вполне мог называть себя генеральским сыном. Ср. также характерную для него мистификацию середины 1890-х годов, о которой рассказывает Н. Минский в своих воспоминаниях: “То вдруг он рассказывал о своем знаменитом, чуть ли не царском происхождении, то уверял, что в нем обитает душа Гоголя, на которого он несколько смахивал лицом…” (Н. Мин[ский]. Обращенный эстет // Рассвет. 1905. № 82).