Корней Чуковский. Из переписки с женой (1904-1916)
Сохранились письма Чуковского к жене, относящиеся к дореволюционному времени.
Писем этих очень много, и они никогда не печатались. Для этой публикации отобраны те письма, которые касаются малоизвестных страниц биографии Чуковского и охватывают начало его пути в литературе - пер од между двумя поездками в Англию - в 1904 и в 1916 годах.
К.И. Чуковский начал печататься с 1901 года в газете "Одесские новости". Первые его статьи были посвящены философским вопросам. Тогда же, в 1901 году, девятнадцати лет от роду, он женился на Марии Борисовне Голдфельд.
Летом 1903 года он был послан в Лондон корреспондентом от газеты и уехал туда вместе с женой. В Англии он навсегда увлекся английской литературой, проводил все время за чтением в Британском музее, материально бедствовал, жил впроголодь в дешевых пансионах. Жена его в 1904 году вернулась в Одессу, где родился их старший сын Николай. В конце 1904 года вернулся и Корней Иванович. После революции 1905 года Чуковский сделался редактором-издателем журнала "Сигнал" в Петербурге. Когда начались гонения на журнал, Чуковский пробовал спасти его, переименовав "Сигнал" в "Сигналы". Однако журнал был вскоре запрещен, а редактор-издатель отдан под суд. Но в конце концов его оправдали.
С 1907 года Чуковский с семьей жил под Петербургом в финском поселке Куоккала. Он постоянно печатал критические статьи в газетах и журналах и часто ездил по стране с лекциями. Его письма к жене из таких поездок печатаются ниже.
И, наконец, несколько писем относится ко второй поездке Чуковского в Англию в 1916 году с делегацией русских журналистов. Во время Первой мировой войны Англия была нашим союзником, и британское правительство пригласило к себе русских журналистов, которые были приняты на самом высоком уровне - королем и многими министрами. Об этой поездке ее участники написали статьи, корреспонденции для своих газет и даже книги. Так, В.Д. Набоков выпустил книгу "Из воюющей Англии", А.Н. Толстой - "Англичане, когда они любезны", а Чуковский - "Англия накануне победы".
Отсылаем заинтересованного читателя к этим изданиям, а также к дневнику К. Чуковского (М.: Сов. писатель, 1991, 1994) и к его воспоминаниям о "Сигнале" (Собр. соч. Т. 4. М.: Терра - Книжный клуб, 2001. В примечаниях все ссылки на произведения Чуковского даются по этому изданию, причем указывается только номер тома).
Немногие письма (о второй поездке в Англию) находятся в Стокгольмском архиве и печатаются по копиям, любезно мне предоставленным. Большинство писем хранится у меня и печатается по оригиналам.
К сожалению, все письма и открытки не датированы. Датировка сделана по содержанию или почтовому штемпелю. Написание имен, названий и некоторых слов сохранено, как было у автора.
Елена Чуковская
1
[весна 1904]
Боже мой, девочка дорогая, как бы мне хотелось, чтобы ты знала английский, чтобы ты могла с такой же легкостью, с таким же наслаждением читать эту "Vanity Fair"1. Через недели полторы я тебе пошлю эту книжку, подготовься к ней, и - если ты до родов прочтешь ее - знание языка тебе обеспечено. Кончила Вольтера? Что твои "птички", Birds? Я посылаю тебе слова к Карлейлю2 - выучи их раньше, а потом берись за чтение. Я читаю "Дон Жуана" - и прихожу в восторг. Это что-то сверхъестественное. Когда пройдет моя тоска, я возьмусь за "Онегина"3, <...>
В Музее4 уже зазвонили, уходить пора. Пойду отнесу домой словарь и пройдусь немного. Чудная моя, единственная - прощай пока. Утро. Четверг. Я не мог идти сегодня в Музей, я все ждал "тук-тук", думал, почтальон принесет письмо от тебя - большое, тяжелое. Нет, одна газета - тощая, куцая, с фельетоном Геккера5. Я не беспокоюсь - я уверен, что с тобой ничего случиться не могло, - но досадно и скучно.<...>
День хороший, мягкий. Часы бьют три четверти какого-то... Я только что читал "Vanity Fair". Странное производит на меня впечатление этот роман. Понимаешь ли, - наивный, старинный (написан в 1846-1848 гг.). Масса отвлечений от темы, личных рассуждений автора. Типы неглубокие и при том, если Тэкерею хочется, чтобы между ними получилась интересная коллизия, - он их за уши притягивает, что у него чрезвычайно ребячливо и мило. Но наблюдательность, удивительный юмор, чудный язык, лиризм, и, главное, красота общей мысли (что вся машина жизни держится на пустом тщеславии, на суете - vanity) - все это делает чтение истинным наслаждением. К тому же всё действие происходит на Russel Square, на Southhempton Raw, на Oxford street6. Интересно: это был первый роман, который сделал Тэкерею славу. До тех пор его никто не знал, хоть он писал уже 13 лет. И чуть только Т[экере]й попал в моду, чуть только с ним стали водить знакомство лорды и князья, сам он заболел таким мелочным тщеславием, такою vanity, какие не снились его героям "Vanity Fair". <...>
Мне всегда страшно кончать письмо к тебе - это ведь тоже расставание в миниатюре. У Тэкерея - есть героиня, которая родила через 3 месяца после того, как ее мужа убили на войне. И полюбила ребенка до того, что вполне утешилась в потере обожаемого husbanda7. Я ужасно на нее сердит. Отсюда мораль: люби меня ровно столько, как и нашего будущего хлопца, но не меньше...
2
[3 июня] 1904 г.
[Начало письма не сохранилось.- Е. Ч.] ...Я опять в board[ing] hous'e8. Кстати, знаешь как я справился с мебелью? Только условие: чтоб ты на меня не сердилась. Стол, кровать и клеенку я взял с собою. Остальное раздарил соседям. Брать его было нельзя, продать - никто не купит, а народ там, сама помнишь, бедный. Стулья, машинку, матрац, умывальник - я все подарил... Не сердишься? Только напиши взаправду. <...> Девочка, я безумно одинок, вокруг меня свиные морды какие-то. С тобой нигде не страшно. Но как трудно мне без тебя, ты не знаешь и совсем меня не жалеешь, совсем. Вчера у меня был праздник. Получил телеграмму. Со вчерашнего дня стал вести дневник. Снялся вчера, чтобы показать сыну, какой был его отец, когда он родился9. Вышел очень очень плохо, т.к. страшно волновался и был изнурен: таскал корзину из Gloucest[er] St[reet] в board[ing] house 4 раза. Все книги, бумаги и чорт знает что. Галстух измятый, воротник грязный, лицо исцарапанное, глаза бесцветные, шляпа нечищенная - не беда. Я пошлю тебе через неделю. Попроси Спир[идона] Герасимовича, чтобы он сфотографировал тебя с сыном, безумно хочется видеть. - И потом вечером ходил в Hippodrome с Лазурским10, безумно хохотал над клоуном, восхищался слоном, который кувыркается как мальчишка, и всему Hippodrome'y хотел крикнуть, что у меня родился сын. Отпраздновал.
3
[июнь 1904]
[Начало письма не сохранилось. - Е. Ч.] ...Но страшно хочется поболтать с тобою. Получил от тебя письмо, которое ты написала за день до родов. Спасибо тебе, дорогая. У меня весь гнев на тебя прошел. Я сам порвал то письмо твое. Вчера вечером писал "Онегина". Сегодня всюду ищу одно стихотворение Гейне, переведенное на английский. Божественное. Ну да уж в другой раз. Как ты себя чувствуешь? Если хорошо, то и мне очень хорошо, очень. Верь мне. <...> Boarding house, а у тебя в письме описка: Bording. He хорошо. Сыщи у Лонгфелло "The day is done..."11 и переведи Боре12. Лучшее стихотворение Лонгфелло. Какой размер. Как это хорошо: "чувство печали и томления, которое не родственно горю; и так похоже на горе, как туман похож на дождь" (3-я строфа). И размер передает именно такое чувство. Человеку не по себе. Ему чего-то хочется, он чего-то боится. И как естественно это обращение: почитай мне из какого-нибудь небольшого (humble) поэта (7-я строфа). Именно небольшого. У большого чувства громадные, мысли широкие - и становится еще страшнее, еще печальнее. А небольшой - ну как Федоров13 - он удобнее:
Such songs have power to quiet
The restless pulse of care,
And come like the benediction
That follows after prayer14.
Но сам он большой поэт, и потому он не дает этого benediction. Единственный Пушкин из гениев успокаивает всегда. Прочти также его "Bridge"15. Удивительно прозрачное. Как раз июньское. <...> Кстати, знаешь ты мое стихотворение конторскому Полякову? Экспромт, ей-богу:
Уж уехал я из Сити,
Не живу на Глостер Стрите,
Так что вы благоволите
Адрес мой переменить.
Поклонитесь вашим детям
И скажите крошкам этим,
Что Чуковский
Не таковский,
Чтобы их забыть;
Что когда мы вновь их встретим,
Будем мы с Чуковским третьим,
А покуда
Им не худо Первого любить.
Не правда ли ничего себе? Я написал еще экспромт в Париж. Тем студенткам, которые прислали мне шоколад. Мне тоже нравится, но только если я сам читаю. Я дал Лазурскому прочитать - вышла дрянь. Лаз[урский] поражен моим аппетитом. Он поздравляет тебя с сыном и спрашивает, так ли обжорлив сын, как и отец. Ну вот слушай эти стихи:
О мне не ведомы оне,
Те ручки, что прислали мне
В наивно связанном пакете
Приветы сладостные эти.
О мне неведомы оне
В чужой холодной стороне.
Но благодарно их целуя
За незаслуженный привет
У бога доброго молю я
Их ото всех избавить бед.
И благодарно их целуя
Их, неизведанных, люблю я.
Да будут счастливы оне,
Да будет жизнь для них отрада,
Как та, какую дали мне
Вот эти плитки шоколада.
И да вовек оне дарят
Бездольным людям шоколад!
Немножко старческое. Следовало бы сильней. Не беда. Я бы тебе написал из "Онегина" что-нибудь, да хочется, чтоб впечатление не разрывалось. Когда закончу. Он выходит гораздо лучше, чем я ожидал. Звонят к lunch'у16 - уже час. А я еще ничего не сделал. Слушай. Скажи Боре, пусть приезжает сюда. <...> Англия научит его многому, и главное, любить Россию. Это самая драгоценная наука - умение полюбить свое. Скажи ему, что я стал националистом, пусть он выругает меня за это...
4
[июнь 1904]
Муценьки, куценьки, дорогусеньки! Как поживаете? Теперь воскресенье, и я счастлив, что смогу поболтать с тобой немножко. Занят по уши. Был сильно болен, простудился - и, если б Нюся не приехала, подох бы. Не писал корреспонденции, и теперь на меня горячка работы напала - всё хочется сделать, прочесть, написать. Погода здесь душная, дышать нечем, обессилила меня ужасно. Пошел я сегодня в Regent Park, - помнишь, где мы с тобой поссорились, - лег на траву, закрыл глаза и стал представлять тебя; какая у тебя улыбка, какая походка, - и у меня в воображении вечно сплетались Маша-девушка, Маша-жена, Маша-мать. Какая бешеная разница, - и как я безумно люблю всех троих. Но слить эту троицу в один облик я не сумел - мне казалось, будто это три разных человека, которых я знал в разное время. И любил совсем разными любовями. Теперь от тебя три дня нету писем, и я волнуюсь, - совсем другим волнением, чем волновался бы, если б такое случилось прежде. Девочка моя, молодая моя! Мы ведь с тобой до того молоды, что просто смешно. Из литераторов моложе меня Пустынин17, из отцов - никто.
5
[весна 1905]
Девуля моя ясная! Сижу в редакции дожидаюсь Исая Моисеевича. Только что на "Вишневом саде" О. Чюмина18 познакомила меня с Станиславским, и у меня с ним вечером назначено свидание. По-моему - он величайший из современных артистов. Тебе и во сне не снилось, что можно так сыграть Гаева, Шабельского, Сатина, как играет он. Удивительно! Да и вообще Художественный театр - это сказка какая-то... Я эти дни как сумасшедший хожу. Мой Чехов, мой нежный вселюбящий Чехов вновь возродился предо мною, и снова любишь жизнь, любишь людей, хочешь молиться, жить... С Станиславским я буду говорить для "Теат[ральной] России". Хочу непременно 100 р. в эту неделю заработать. На мне - рецензии о Худож[ественном] театре, статейка о Шиллере, и вот это интервью...19 Дал бы Бог... Прихожу домой - смотрю, у меня на столе мой Колька, трогательно-беспомощный, умненький, жалкенький, близкий: бб-у! Волосенки уже отросли у него. Ручкой себя за платьице ухватил и смотрит, смотрит... Вот если деньги будут, - рамку ему закажу шикарную... Счастье мое! Погоди еще недельку - и весь май - наш. <...>
Знаешь, робею я, идучи к Станиславскому. Если бы ты хоть на минуту его повидала, ты поняла бы меня. На меня искусство так действует, что я у художника руки готов целовать. По-моему, Федорову многое простится за некоторые стихи его... Если бы ты повидала Книппер - жену Чехова - в роли Раневской, если б ты увидела эти декорации, эти костюмы, - этот ансамбль - Качалова, Москвина, Артема, - ты поняла бы, что все Савины, Коммисаржевские, Дальские и как их там еще зовут, не стоют ни гроша. <...>
Количкин портрет сейчас предо мною - так недоуменно он смотрит на меня. В красненькой рубашоночке. Купить бы ему эту колясочку - смотри, как ровно он сидит. Это чудная идея снять его. Нам нужно сняться вместе. А то постареем - и забудем, какими были в молодости. А мы еще молоды, Маша. Будущее у нас впереди. Весною как-то думается о будущем - и мне настойчиво кажется, что оно будет у нас светлое, нежное, любовное... Смотри, разве мы малого достигли: нам обоим и 50 лет нету, а у нас чудный сын, всюду мы побывали, пожили тысячью разнообразных жизней, попеременили тысячу обстановок, у меня, какое бы ни было, а есть некоторое литературное прошлое, есть позади 3 1/2 года работы... Деньги, ты знаешь, они у нас будут, будут непременно, стоит только работать. Будут деньги, чуть только мы переедем в Питер, устроимся здесь - лучше, удобнее, самостоятельнее. Я летом буду читать, заниматься философией, как когда-то20, а то я слишком кинулся в область художественных восприятий. Между тем философия любимейшая моя область, - и забросить ее грех...
6
[1905]
Девуличка моя дорогая. Грустно мне тут без тебя. Я сегодня как помешанный ходил по городу. Был сегодня у Куприна - он дает для "Сигнала" рассказ - (о чем мы завтра объявим во многих газетах)21. Потом, стыдясь вернуться в квартиру, за которую еще не заплачено - пошел шататься по городу. Теперь я живу на Вас[ильевском] Острове - и потому я бросился к Дитте Слонимской - но... она уезжала играть у Яворской22. Мило встретила, велела тебе кланяться, - но через 2 секунды я вместе со своею тоской - опять очутился на улице. Куда? Куда? Люди проходят, люди уходят - конки звенят, извозчики пристают, куда? Поехал я к Леле и Володе. У них проскучал весь вечер - Леля говорила детским языком, Володя грыз орешки - словом, все как следует. И я чувствовал, что все же нахожусь в обществе очень интересного человека, и этот интересный человек - я сам...
А вот уже и другой день. Среда. Сегодня я обедаю у Куприных, а завтра у Слонимских. Вообще, с того дня как ты уехала, я еще ни разу не обедал дома или в ресторане.
Вчера Куприн мне очень понравился. Так как он пьянствует, то жена поселила его не в своей квартире, а в другой, - специально для этой цели предназначенной. В особнячке, куда можно пройти через кухню Марьи Карловны. Там - обрюзгший, жирный, хрипящий - живет этот великий человек, получая из хозяйской кухни - чай, обед, ужин... Убранство: диван, кровать, книги, книги, книги, - и белый сосновый стол. "Это мой альбом", говорит Куприн: весь стол исписан Л. Андреевым, Скитальцем, Горьким, Фидлером, Троянским и т. д. Куприн попросил и меня расписаться. Я написал ему: "Он был с-д, она с-р", которое ему очень нравится23. <...>
В Петербурге оцепенение - и никто не знает, что будет дальше. У нас ведь так: когда начинаются забастовки, так все думают, что забастовки будут длиться всю жизнь, а когда репрессии, так всем кажется, что репрессиям не будет конца. Ну будь здорова и спокойна - целую тебя в лоб. А сам до рассвета сяду учить английские слова.
7
[вторая половина января 1906] Дорогая моя девулька!
Пишу тебе и боюсь. А вдруг ты уже выехала? Что, получила деньги? Я послал их тебе по телеграфу - и почти уверен, что ты их заплатила за билет до Петербурга. Напрасно. Подожди еще недельку - может быть, морозы спадут. К тому же - имей в виду, что с этой квартиры я удаляюсь. Хозяев моих описали, да и я остался при одной мебели - собственном портрете. Ах да! У меня есть еще один чудный портрет. Любимов, - ты знаешь его работы, - нарисовал с меня гениальную карикатуру акварелью. Я, понимаешь, обвязанный платками (на глазах у меня ячмени) сижу громадина на кровати. Кто ни глянет, хохочет ужасно. Вообще Любимов для нас находка24. Журнал наш сегодня законфисковали - но на этот раз мы не были идиотами - и полиции досталось только 10 000 экземпляров. Сатирический журнал издавать в Петербурге теперь невозможно, и я проэктирую преобразовать Сигналы" в чисто литературный журнал с легким оттенком сатиры. Да ну их к дьяволу - эти "Сигналы" - не пиши мне о них ничего. Гораздо интереснее вот что. Вчера лежу я в постели. У меня в гостях Пустынин и Красников - знаешь такого? - вдруг является Михаила: Корнелий Иваныч, идите в контору. Александр Адольфович посылает вам шоколаду - и черную повязку для глаза - вас просит господин Дымов25. Встаю - мороз ужасный - иду. Прихожу. Дымов, Айзеншер, Пустынин, Потемкин26 - обычная наша публика - толпятся вокруг черного высокого господина. Стыдливого такого. Очень простого и все будто задумавшегося. - "Я, Корней Иваныч, к вам". - Я думаю, что это какой-нибудь художник, прошу его подождать, а сам выхожу в другую комнату, болтаю с лысым Давыдом, а Александр Ад[ольфович] мне говорит: отчего же вы Брюсова оставляете одного?
- Какого Брюсова? - "А в той комнате". Бегу, оказывается, что это настоящий Валерий Брюсов. Пришел просить моего постоянного сотрудничества в "Весах". Сразу заговорил о литературе, о Свинберне, о Россетти, о Уитмане. Ему очень понравилось мое "Загорелою толпою"27. А я просто в него влюбился. Знаю, что он не так хорош, что простота у него деланная, - но все же мне приятно сохранять такой оазис - среди пошлых и скучных встреч последнего времени. - Все какие только не выходят английские книги, "Весы" будут выписывать для меня на свой счет, а я буду писать об этих книгах рецензии. Поговорили мы об этом, он взял мой адресе, - и хочет на днях ко мне заглянуть. Ко мне вернулись мои глаза - и я опять могу читать. Я рад безумно. <...> Был у Чюминой вчера - обедал. На первое подали блины - я съел 10 штук - и больше ничего есть не мог. Там был Лев Васильевич, Зина, Зверь28 и та незаметная потертая блондинка, которая, кажется, покрыта молью, и которой никто, никто не замечает. Чюмина плачет, не хочет ехать за границу - и уверяет, что ее посадят в крепость. Никто ее не утешает, ибо все уверены в том же. Я же - как это ни глупо - знаю наверняка, что меня осудят, но почему-то верю в свою звезду29. Мне всегда все удавалось, чего я только ни хотел, - и теперь удастся. Я же наглец - по природе, ты это знаешь... Может быть, это зовется наглостью, но... вот сейчас позвонили у дверей, - значит, я трус. Друг мой, дорогая моя, - у меня отчего-то так покойно на душе, так ровно, так хочется работать, знать, любить людей, доставить тебе счастье, будто мне сегодня стукнуло 35 лет. Сейчас кончу это письмо, пойду к Слонимским, там Зина Венгерова30, - хочу у нее достать "Academy" и "Athenaeum" - два английских журнала, из которых узнаю, какие книги мне выписать из Англии. Да, когда будешь ехать в Питер, захвати побольше моих книг. Возьми "За двадцать лет" Бельтова31, если есть "Urbi et orbi" Брюсова, Бальмонта, Swinborne, и эти толстенькие, шиллинговые, знаешь, в красненьких и коричневеньких переплетцах. И кстати: пиши мне на такой адрес: В.О. 13 линия, д. 2. Редакция "Сигналов", К.И. Чуковскому.
[Приписка:] Ты должно быть не знаешь, что из-за моих "Загорелою толпою" убили в Москве человека. Нашли у него стихотворение, сочли за прокламацию и убили. Было об этом в Москве.
8
5.12.07 Москва, п/шт
Ну вот и кончилось. Приехав в Москву, я тотчас же сел писать и проработал от 9 утра до 9 вечера. Реферат вышел ничего себе. Прочитал я его без запинки. Возражали мне идиоты и - Андрей Белый, который не возражал, а восхвалял. Был у меня с визитом Борис Зайцев, а сейчас я иду в Третьяковку, оттуда в "Русскую мысль", оттуда к Брюсову. В 7 часов мы с Белым идем в кинематограф. Завтра должно быть я выезжаю. Живу я у очень, очень, очень богатых купцов, у меня не комната, а дворец, и скажи Тану32, что уже постановлено в клубе, чтобы и его поселить здесь. Старинный поместный дом с колоннами, и арками, и огромной широчайшей лестницей. Читала ты, что пишет Блок обо мне в "Часе"? "Час" есть у Вл[адимира] Г[алактионовича], возьми и прочти33. Катаешься ли ты на лыжах? Я видел многих знакомых, студента Розена, Ликиардопуло, Каллаша34, Бунина и др. Кланяйся Танам, и Володе, и дворнику Семену.
Твой муж и повелитель
9
27.7.11 Казань, п/шт
Милая Маша! Подъезжаем к Казани. Я не могу нарадоваться своею поездкою. Чудо как хорошо. Какие берега, какие виды церкви, какие песни, сколько городов я видел и в каком комфорте я живу. Компания подобралась милая. Студент, гимназист, курящая, пьющая девица 17 лет, ее гувернантка-англичанка Miss Craven (энергическая девица) - купцы - и множество детей. Ты, конечно, понимаешь, что больше всего я с детьми. Схожу вниз - в четвертый класс - там мужики в красных рубахах - этакие Стеньки Разины - и опять-таки множество детей. Вчера я с ребятишками лепил из глины: сани, мельницу, свиней - а третьего дня играл в бабки... Представь себе: и не жарко, а вечерами - о мудрость Гржебина35 - я надеваю пальто. У нас очень весело - мы целые дни вместе, все пассажиры 1-го класса, и т. к. нет никакого флирта, никаких "пошлостей" - то царит очень простой и приятный дух. Если бы я не скучал по тебе и по детям, то я чувствовал бы себя счастливым.
Напиши мне - но куда?
Твой муж
10
7.8.11 Самара, п/шт
Дорогая Маша. Получил твое письмо - в Саратове, и очень обрадовался. Я теперь еду обратно в СПб. тем же путем - тороплюсь домой: мне хочется писать, а в дороге нельзя. Капитан парохода очень за мной ухаживает, еду я первым классом, привык к пароходу как к своей квартире, - к Волге привык, как к родине. Изумительные виды! Я уже проехал около четырех тысяч верст, а мне все еще не наскучило. Питаюсь я почти исключительно дынями: в Астрахани они по 5 по 7 коп., а вкус райский. Приехали мы теперь в Самару, я сейчас пойду бродить по этому - уже знакомому - городу. Ах, если бы мне хоть капельку здоровья. Милая моя, какая ты хорошая. Вот я приеду, добудем мебель, устроимся - и давай заживем посчастливее. Я очень рад, что ты пишешь о детках. Я здесь всем о них рассказываю. Народу я поперевидал всякого. Целую тебя - и детей - кланяйся Тоне и Мане.
Твой Коля
11
[февраль 1912]
Милая Маша!
Ты не можешь себе представить, какое облегчение я испытал, прочитав у тебя в письме, что "Речь" лишила меня жалования. Это меня мучило непрерывно. Наконец-то я свободный человек! Я нисколько не жалею, что взялся за Уайльда: мне нужно было, для моего образования, пройти сквозь этого писателя; я многому у него научился, а его стиль, его парадоксы, его блестящая манера, надеюсь, окажут на меня новое влияние. Последние два года я так искал этого обновления. Мне хочется побыть здесь еще недели 2, закончить статью об Уайльде - и на 4-й неделе Великого Поста, когда все театры закрыты, прочитать об Уайльде лекцию: под заглавием "Религия Красоты и религия страдания". <...> У меня по поводу Уайльда есть столько мыслей, что хватило бы на целый том. Только бы здоровье, чтобы записать хоть капельку того, что я думаю и знаю36.
12
24.4.12 Витебск
В Минске я читал с колоссальным успехом: сбор полный, аплодировали даже когда я проходил по улице. В Гомеле меня чуть не растерзали от восторгов. Но - импресарио вычитает у меня прежний аванс и платит по 50 р. за лекцию. Я опять попал в полосу бессонницы. Со слезами (!) меня умоляла публика читать еще и еще - но я так измучился, что после Витебска сейчас же махну в Питер. Теперь еду из Гомеля в Витебск и пишу тебе в вагоне. Кажется, в Вильне повторяется моя лекция, чего я искренне не хочу. Здоровы ли дети? Поправляешься ли ты? Как хорошо в Могилевской губернии.
Твой
13
[4.2.1916]
Дорогая. Скоро - через час - Стокгольм. До сих пор мы едем по бесконечной Куоккале, хотя проехали уже четыре Белоострова, где наши паспорта изучались целыми часами37. Так и кажется, что вон по той тропинке пройдет-проплывет Валентина Блинова38, а по этой промчится на лыжах Кармен39. Те же сосны, те же заборы. И сюда мы едем теплой компанией40. Наш принц - Толстой, Он толстый, с графской походкой, говорит медленно - одет солидно: в корреспондентскую или охотничью куртку - но так же много хохочет и ерундит, как прежде. На вокзале в Питере он снял шапку, перекрестился на икону: вот вам крест, что я вас измордую в своих фельетонах. Как смеете вы так запаздывать! - Второй персонаж Mr. Wilton: смесь русского казака и английского барина. По-русски говорит великолепно, ходит в русском полушубке и бараньей шапке. Он ухаживает за нами, как за детьми, заказывает в вагоне-ресторане обеды, сдает багаж, и глаза у него черные, голова седая. Он очень горяч в спорах, искренний, прямой и детски весел. Набоков держится с нами чудно, недавно нес мой чемодан на вокзал - но в стороне: сидит в своем купе и читает. Едем мы первым классом, у каждого отдельная комнатка, так что я хоть немного, да сплю. Третий - Немирович-Данченко. Он рядом со мною. Он уже видел 6 или 7 войн, специалист по войнам, но сейчас ворчит, раздражается. Его злит, должно быть, его старость (хотя держится он молодцом: 73 года), и то, что он не знает ни одного языка, и то, что Толстой рассказывает лучше, чем он, - и он часто повторяет: "Если б я знал, ни за что не поехал бы". Но в общем он любезный и хорошо, товарищески держится. Пятый - нововременец Егоров. У него больное ухо, он перевязан какой-то черной тряпкой, лицо у него изжеванное, все в морщинах, платье небрежное, - тип с картины Маковского. Но он такой домашний, уютный, словно знал его тысячу лет. Последний - Башмаков, бывший редактор "Правительственного вестника", держится в стороне: лысый, юдофоб, очень ученый, по образованию - юрист, с самого Питера начал готовить ту речь, которую он скажет в Лондоне, читает "Историю Англии" и подчеркивает эффектные места.
Мы сделали огромный крюк, проехали всю Швецию сначала на север, потом на юг, к Стокгольму. Англичан пять-шесть семейств, которые сначала держались в стороне, а потом, узнав, что мы едем по приглашению британского правительства, стали очень ласково смотреть в нашу сторону. Есть несколько шотландцев, которые у самого полярного круга ходят при остановках поезда без шапок и водят своих детей гулять с голыми ножками. Я познакомился со многими из них, и один инженер, едущий из Китая, очень безобразный, рябой, сказал мне, что многие англичане дали бы 100.000 рублей, чтоб увидеть то, что мы увидим. Нас ведь будут катать на броненосце, мы будем летать на аэропланах, ездить в подводных лодках и т. д. <...>
До сих пор я не раскаиваюсь, хотя все мои товарищи уже начинают дрожать перед перспективой морского пути. Из Стокгольма мы едем в Христианию41. Деткам поцелуй, тебе - что хочешь. Трудно писать: качает. Завтра напишу опять.
Твой Корней
14
[21 февраля 1916]
Итак, из Нью-Кастля мы проехали в Лондон. На вокзале нас встретили репортеры, К. Набоков, Aladin42 и проч. Повезли нас в отель "Савой", где для каждого из нас приготовлены огромные чертоги. У меня есть гостиная, спальня, столовая, ванна, - на столах живые цветы, сирень, - всюду десятки зеркал - я даже на картинках не видал такого великолепия. А башмаки у меня дырявые, и вчера я должен был спешно покупать себе фрак: вчера в Reform Club - русско-английское общество давало нам обед сверхъестественный. Рядом со мною сидел Конан Дойль, автор Шерлока, дальше Edmund Gosse, знаменитый критик, редакторы "Morning Post", "Spectator", "Westminster Gazette", и конечно, я сейчас же соорудил "Чукоккала" - и получил множество редчайших автографов43. Завтра будем представляться Королю, а сейчас ночь, я не сплю. Путешествие было дивное - мы ехали дружно - много гуляли по палубе, без пальто - погода весенняя - небо синее, облака белые, пена сверхъестественная. В поезде из Нью-Кастля в Лондон я ехал 3-м классом, и всю дорогу болтал с солдатами и матросами, чуть прибыл в Лондон - с Miss Peacok, и десятком интервьюеров, потом с портным, потом на банкете со всеми лордами и джентльменами, так что приеду домой с насобаченным языком и во что бы то ни стало буду с тобою болтать по-английски. Милая! Не бросай переводов. Теперь, когда я познакомился с писателями, легко будет доставать рукописи для переводов. Лечись как можешь, надеюсь, что деньги у тебя есть. Вернувшись, я заработаю кучу денег лекциями и статейками. Послезавтра я завтракаю с Ллойд Джорджем44, потом нам дают банкет представители прессы и т. д., и т. д. А потом мы едем на броненосце во Францию. Теперь я понял, где я могу излечиться: на пароходе: качка так убаюкивает. Сейчас подошел к окну (а оно величиной с наш дом) и увидел иглу Клеопатры и Темзу, как раз то место, где мы сидели с тобою, когда ты уезжала в Россию. Боже, сколько женщин бегут на работу! В Лондоне теперь женщины всюду, и в Нью-Кастле нашими автомобилями управляли две франтоватые барышни. <...> Здесь, в Лондоне, я думаю о тебе ежесекундно, вспоминаю тебя на каждом шагу. Сегодня буду говорить в телефон с Dioneo45 и, может быть, увижу Джоджи-Поджи. Странно подумать, что Dioneйше теперь лет 45, а Джоджи - солдат, юноша. Я пойду к Британскому Музею и увижу тебя выходящей из его ворот.
15
[после 28-го февраля 1916] Лондон все тот же - и совсем другой. Помнишь омнибусы - с кучерами наверху. Они исчезли. Вместо них тысячи омнибусов-моторов, к[ото]рые так и текут по улицам. Вместо одной under-ground46 - теперь целая сеть разветвлений во все стороны. Но по-прежнему сквозняк в корридорах tube'e, по-прежнему кондуктора кричат на каждой станции пугающим голосом: "Блээмсбери стрит!" - "Гольборн", по-прежнему лошади, везущие кладь, огромны; по-прежнему по утрам горничные моют ступени, по-прежнему большинство магазинов объявляют распродажу и наклеивают на дешевку в окне огромные цифры сбавляемых цен.
Сейчас нас позвали в полицию. Я не понимаю, почему. Хотят удостоверить нашу личность. Is it not strange?47 Меня принимал король, сэр Эдвард Грей, лорд Китченер и сэр Джон Джеллико (министр иностранных дел, военный министр и командующий всем британским флотом), мне показывали все тайны, недоступные самим англичанам - какие строются теперь суда, аэропланы и проч., я был в стоянке Главного флота, куда с самого начала войны не мог проникнуть никто - но местный пристав во мне сомневается! Встретил в гостинице полицейского, объяснил ему всё - и он, узнав, что я гость британского правительства, разрешил мне не ходить в участок.
Только что вернулся из лагеря, где живут солдаты австралийцы. Нас возил туда их главнокомандующий сэр Ньютон Мур, генерал, - и первый министр Фишер, бывший когда-то рудокопом, а теперь первый после короля во всей Австралии48. Как ты, должно быть, знаешь, австралийцы были посланы англичанами в Галлиполи, и там турки истребили их огромное множество - и вот теперь остатки их войска приехали в Лондон. Их встретили как героев и мучеников, их заласкали, задарили подарками. Ты бы посмотрела, как они живут. Их казармы - дворцы, ходят они важно, чести офицерам не отдают. Генерал делает им смотр, а в это время снимают его кодаком. Мы с Фишером вошли в один барак, солдаты играли в карты - и не бросили ни на минуту играть. Мне они так понравились (все похожи на Шаляпина), что я остался с ними весь день, ходил из казармы в казарму, нашел среди них знаменитого героя, который, жертвуя жизнью, спас товарищей, пробыв 50 часов под огнем. Этот герой49 оказался щуплым евреем, очень похожим на Волынского50. Я напишу о нем в "Речь".
Детей я никаких видеть не могу, так скучаю по своим. Недавно, когда я сидел у посла, вошла к нему его внучка, с голыми ножками, англичаночка (как рисуют на картинках) - и сказала - Grand-pa! Sugar, please!51 - и принесла ему огромную сахарницу - он вынул кусок сахару и положил ей в рот.
Я чуть не разревелся, вспомнив Бобу52.
Ну, прощай. От тебя только одно письмо. Тороплюсь писать статью.
Твой К.
16
[март 1916]
[Начало письма не сохранилось. - Е. Ч.] ...не знает ни звука. Оттуда я через пять минут вернулся в "Савой", нашу гостиницу, откуда тотчас же должны были ехать к лорду Китченеру53 в Военное министерство. Опять автомобили. По лестнице наверх. Масса солдат, офицеров снует по лестнице. Городовые. Нас встречают секретари Китченера, низенькие приятные человечки. Я сдуру захватил для Чукоккалы тетрадь. Но автографа не добился. Гениальный организатор четырехмиллионной армии, моложавый, но очень суровый мужчина, с нависшими бровями, принял нас на секунду; мы ввалились в комнату в пальто. Он отрывисто спросил: "А видели флот? Он вам понравился? Были во Франции? Кланяйтесь русским солдатам" (и так далее - все в одну секунду). Оттуда мы поехали к лорду Уэрделю54, пригласившему нас в Автомобильный клуб пить чай. Русская офицерская форма Набокова привлекает общее внимание. Мы сели в шикарной чайной комнате за два столика. Толстой повел себя по-московски - непринужденно. Его ужасно возмущает, что он [не] может выписать к себе Крандиевскую55, свою гражданскую жену. Об этом он и заговорил очень громко. - Потом лорд Уэрдель, маленький краснолицый весельчак, повел нас вниз показать гордость клуба - огромный бассейн, где каждый член клуба может купаться, нырять и плавать - особенно после выпивки. Так нас мотают целые дни - не давая никакой возможности написать ни строки, отдохнуть, сосредоточиться, очнуться. Французское правительство пригласило нас также во Францию - но я отказался, ибо чувствую, что изнемог окончательно и писать ни о чем не умею. Мне в этих огромных палатах кажется раем маленькая комнатушка в Куоккале. Чернилами я пишу на другой день, ибо увы, меня прервали и послали к русскому послу. Посол, очень милый старик, граф Бенкендорф, оказывается уже неделю назад получил приглашение для нас со стороны французских властей, но ответа мы французскому правительству не дали, и он просил нас немедленно дать ответ. Простившись с ним - я поспешил к товарищам; выяснилось, что я и Набоков возвращаемся в Россию через недели две, а Немирович, Толстой, Егоров и Башмаков едут на французские позиции. Сегодня утром нас - в специальном поезде возили в Портсмут. Боже, что мы там видели! И опять речи, угощения и проч. Вернулись мы поздно. Вечер. В голове вертятся заводы, доки, аэропланы, броненосцы - а завтра мы с утра едем в город Альдершот, смотреть ученье солдат. Сейчас я пойду наполню водою ванну - и вымоюсь дочиста, а потом опять сяду писать. Здесь всюду трава зеленая, в парках цветут подснежники, - и в деревне погода кажется иногда майской. Очень, очень хорошо, и люди отличные, сытые, но у меня такая почему-то тоска, что я боюсь оставаться один... Получила ли ты то письмо, где я описываю свое свиданье с Жаботинским56, Зинаидой Венгеровой и Фарбманом? Жаботинский - очень пустопорожен, то есть провинциален и скучноват, хотя мил бесконечно! Не чувствуется обаяния таланта. Я обедал с ним у Шкловской, и это было скучнейшее время. Боже до чего я устал. - В ванну!
Ну вот после ванны. Поужинал: яичница и компот. У нас собственная столовая. Собрались Егоров, Толстой и Немирович... Опять прервали. Прощай. Целую.
Деток очень целую тоже. Жаль, что не взял их карточки.
(продолжение письма, написанного ночью)
Сейчас была у меня Дионейша, ничуть не постарела, добрая по-прежнему, мы с ней вспоминали былое, проехались на верхушке омнибуса - просит передать тебе поцелуй. Покажи детям вид на конверте: это тот отель, где мы стоим. Сегодня во всех газетах появились о нас статьи и статейки, от репортеров нет отбою. Сейчас заезжал с визитом лорд Уэрдль, - я чувствую себя каким-то Хлестаковым.
Сегодня в Лондоне гнусно: снег, дождь. Я простудился - кажется, завтра слягу. И вообще, шепну тебе, что мне вся эта суета - тягостна.
Ах, если бы вместо меня был Коля, он навеки был бы восхищен. А мне и смотреть не хочется после бессонницы.
Твой муж К.И. Чуковский
Вступление, публикация и примечания
Елены Чуковской
1 Упомянута книга английского писателя Уильяма Теккерея "Ярмарка тщеславия". В другом письме из Лондона К. И. посылал жене целый словарь к "Ярмарке тщеславия" и писал: "Боже мой... как бы мне хотелось, чтобы ты знала английский, чтобы ты могла с такой же легкостью, с таким же наслаждением читать эту "Vanity Fair"".
2 Томас Карлейлъ (1795-1881), английский писатель, историк.
3 Чуковский тогда писал пародию "Нынешний Евгений Онегин" (см.: Одесские новости, 1904, 25 декабря; 1905, 1 января, а также сб.: Судьба Онегина / Сост., вступ. статья, комментарий В. и А. Невских. М., 2001).
4 Речь идет о библиотеке Британского музея, где Чуковский постоянно занимался. "Я с остервенением сажусь за свои книги, - писал он жене. - Я бесконечно учу слова (их уже очень немного), я читаю в постели, за обедом, на улице. В музей я прихожу в 9 - 10, а ухожу после звонка... Все я делаю для тебя, для того, что когда мы свидимся, я мог бы тебе рассказать, тебя научить".
В. Жаботинский на правах старшего наставлял молодого автора в письме из редакции "Одесских новостей": "Вашими корреспонденциями я недоволен. Знаете, что я думаю? Вы просто для них мало работаете, а больше для Чехова и для самообразования. Вещи прекрасные, но все-таки уменьшите рвение в эту сторону и приналягте на газетную часть Вашего существования... Для этого, конечно, необходимо больше времени посвящать наблюдениям, а байбляйтеке - или как ее - меньше... Не сидите в библиотеке, тогда все пойдет хорошо" (РГБ, фонд 620, письмо от 10.12.1903).
5 Наум Леонтьевич Геккер (1862-1920), журналист, в те годы постоянно печатался в "Одесских новостях".
6 Т. е. на тех улицах, где Чуковские жили в 1904 году. Названия улиц написаны по-английски.
7 Мужа (англ.).
8 Пансионат (англ.).
9 Чуковский получил из Одессы телеграмму с известием о рождении сына. Его старший сын - Николай - родился 20 мая (2 июня) 1904 года.
10 Владимир Федорович Лазурский (1869-1943), историк литературы. В 1904 году Лазурский жил в Лондоне и дружил с Чуковским. 22 августа 1904 года К. И. отмечает в дневнике: "Лазурский добр и внимателен ко мне, как родной. Без него я пропал бы. Это такой хороший, деликатный человек".
11 Первая строка стихотворения "День закончен..." (англ.).
12 Упомянут Боря Кац, одесский знакомый Чуковских.
13 Александр Митрофанович Федоров (1868-1949, умер за границей), поэт, переводчик. В 1960-е годы Чуковский написал о нем воспоминания "Две королевы" (см.: Корней Чуковский. Собр. соч. Т. 4).
14 Такие песни имеют силу успокаивать / Неспокойный импульс заботы / И приходят как благословение, / Которое следует за молитвой (англ.).
15 "Мост" (англ.).
16 Обед в полдень, в середине рабочего дня, ленч (англ.).
17 Михаил Яковлевич Пустынин (1884-1966), писатель, до революции - сотрудник сатирических журналов, автор фельетонов, басен, эпиграмм, адресат шуточных стихов Чуковского (см.: К. Чуковский. Дневник. 1901-1929. М.: Сов. писатель, 1991. С. 19).
18 Ольга Николаевна Чюмина (1864/65-1909), поэтесса, переводчица, в 1905 году сотрудничала в журнале "Сигнал", издаваемом Чуковским, и освободила его из тюрьмы, внеся за него залог. Подробнее о ней см.: Чукоккала: Рукописный альманах Корнея Чуковского.М.: Премьера, 1999. С. 142.
19 Перечислены статьи Чуковского, которые он написал и опубликовал в журнале "Театральная Россия" (ТР):"Московский Художественный театр: "Иванов", драма Чехова; (ТР. 1905, № 17); "Слепые", "Там внутри", драма Метерлинка; Памяти Шиллера... (ТР. 1905. № 18). Интервью с К.С. Станиславским опубликовано позже (см.: Драма жизни: беседа с К.С. Станиславским // Сегодня, Пб., 1907. 4 мая).
20 Первые статьи девятнадцатилетнего Чуковского были посвящены вопросам философии. См.: К вечно-юному вопросу: (Об "искусстве для искусства") // Одес.новости. 1901. 27 нояб.; Письма о современности:Письмо первое: Индивидуализм; Марксизм; Декадентство // Одес. новости. 1902. 23 мая; Дарвинизм и Леонид Андреев: Второе "письмо о современности" // Одес. новости. 1902. 21, 24 июня.
21 Сразу после революции 1905 года Чуковский стал редактором-издателем сатирического журнала "Сигнал". В своих воспоминаниях о Куприне он рассказывает, как обратился к Куприну за рассказом для этого журнала. Куприн дал ему рассказ под названием "Тост" (см.: К. Чуковский. Куприн. В сб.: Современники (Собр. соч. Т. 5) и "Сигнал" (Собр. соч. Т. 4).
22 Лидия Борисовна Яворская (кн. Барятинская, 1871-1921, умерла за границей), актриса, антрепренер.
23 Кроме известных писателей, названы: переводчик, коллекционер Федор Федорович Фидлер (1859-1917) и художник Петр Николаевич Троянский (ум.1923). Стихотворение Чуковского "Он был с-д, она с-р...." напечатано под названием "Как они соединились: Баллада" // Сигналы, 1906, № 1. С. 3.
В воспоминаниях о Куприне Чуковский вспоминает и его "деревянный альбом" - "простой березовый некрашеный стол, на доске которого многие литераторы, большие и малые, оставили по нескольку строк: экспромты, остроты, афоризмы, стишки".
24 Александр Михайлович Любимов (1879-1955), художник, сотрудничавший в "Сигналах".
25 Осип Дымов (1879-1959, умер за границей), писатель.
26 Петр Петрович Потемкин (1886-1926, умер за границей), поэт, первые стихи печатал в журнале "Сигнал". В "Чукоккале" сохранилась его пародия на стихотворение Чуковского "Он был с-д, она с-р.", см.: Чукоккала. М., 1999. С. 142.
27 Упомянуто стихотворение У. Уитмена "Призывная песня" ("Загорелою толпою..."), напечатанное в переводе К. Чуковского в газете "Мысль", 1906. 23 июня (6 июля).
28 Муж Ольги Чюминой.
29 Против Чуковского было возбуждено судебное дело "Об оскорблении Величества".
30 Зинаида Афанасьевна Венгерова (1867-1941, умерла за границей), историк западноевропейской литературы, критик.
31 Бельтов- псевдоним философа, публициста, историка Георгия Валентиновича Плеханова (1856-1918).
32Владимир Германович Тан (наст. фам. Богораз, 1865-1936), писатель, этнограф.
33 Упомянута статья А. Блока "О современной критике" (Час. 1907. 4 дек.). Блок пишет: "Вот уже год, как занимает видное место среди петербургских критиков Корней Чуковский. Его чуткости и талантливости, едкости его пера - отрицать, я думаю, нельзя. Правда, стиль его грешит порой газетной легкостью..." Полемизируя далее со статьями Чуковского о бальмонтовских переводах Уитмена и, главным образом, со статьями о Леониде Андрееве, Блок утверждает: "...у самого г. Чуковского нет одной длинной "фанатической мысли", и потому он всех тянет за разные хвосты и совсем не хочет постараться объединить литературные явления, так или иначе найти двигательный нерв современной литературы... Чуковский - пример беспочвенной критики" (Цит. по: Александр Блок. Собр. соч. в 8 т. Т. 5. М.-Л.: Худож. лит-ра, 1962).
Владимир Галактионович - Короленко, который был соседом Чуковских по Куоккале.
34 Упомянуты Михаил Федорович Ликиардопуло (1883-1925, умер за границей), переводчик, критик, журналист, и Владимир Владимирович Каллаш (1886-1919), литературовед, библиограф.
35 Зиновий Исаевич Гржебин (1877-1929, умер за границей), издатель, совладелец изд-ва "Шиповник", редактор журнала "Жупел". О нем см. также: К. Чуковский. Дневник. 1930-1969. М., 1994. С. 438-439.
36 В 1912 году Чуковский редактировал первое в России "Полное собрание сочинений" Оскара Уайльда, выходившее приложением к журналу "Нива". Для этого собрания он заказывал новые переводы произведений Уайльда, сам кое-что перевел и написал вступительный критико-биографический очерк, который и читал в виде лекции. Позже Чуковский перевел еще несколько произведений Уайльда и в 1922 году выпустил о нем отдельную книгу (см.: К. Чуковский. Собр. соч. Т. 3).
37 Куоккала, где жили до революции Чуковские, находилась в Финляндии. Белоостров - пограничная станция между Финляндией и Россией, где проверяли паспорта у всех едущих из Куоккалы в С.-Петербург.
38 Куоккальская соседка Чуковских, жена учителя рисования Л.Д. Блинова.
39 Лазарь Осипович Кармен (1876-1929), писатель, сосед Чуковских по Куоккале, знакомый еще с одесских времен.
40 В делегацию кроме Чуковского входили: Алексей Николаевич Толстой (1882/83-1945), писатель; Роберт Арчибальд Вильтон (Wilton, 1868-1925), корреспондент лондонской газеты "Тайме" в Петрограде, автор книг о России; Владимир Дмитриевич Набоков (1869-1922, убит), юрист, редактор-издатель газеты "Речь", один из лидеров кадетов, отец писателя В. В. Набокова (Сирина); Василий Иванович Немирович-Данченко (1844-1936, умер за границей), писатель; Ефим Александрович Егоров (1861-1935, умер за границей), журналист, сотрудник "Нового времени"; Александр Александрович Башмаков (1858-1943), журналист.
41 Так называлась тогда столица Норвегии - Осло.
42 Константин Дмитриевич Набоков (1874-1927), дипломат, брат В.Д. Набокова, с декабря 1915 года - советник русского посольства в Лондоне. Опубликованы письма К.Д. Набокова к К. Чуковскому (см.: К. Набоков. "Ваш читатель Константин Дмитриевич Набоков". В Сб.: Чтение в дореволюционной России. М., 1995. С. 136-152); Алексей Федорович Аладьин (Aladin, 1873-?), журналист, член первой Государственной Думы, лидер трудовиков, за пропаганду среди рабочих в 1906 году арестован, приговорен к ссылке, но успел скрыться за границу и с июля 1906 по 1917 год жил в Англии.
43 Автографы, собранные Чуковским во время этой поездки, см.: Чукоккала, 1999 (по Предметному указателю).
44 Дэвид Ллойд Джордж (1863-1945), премьер-министр Великобритании (1916-22).
45 Dioneo (наст, имя и фам. Исаак Владимирович Шкловский, 1864-1935, умер за границей), публицист, критик, прозаик, переводчик, дядя Виктора Борисовича Шкловского. С лета 1896 года Дионео - постоянный лондонский корреспондент "Русских ведомостей", автор многочисленных статей, корреспонденции, книг об Англии.
46 Подземка (англ.).
47 Разве это не странно? (англ.).
48 Свои впечатления Чуковский подробно описал в статье "Австралийцы" (Русское слово. 1916. 1 (14) мая). Из этой статьи мы узнаем, что Фишер - "полномочный представитель австралийской колонии при британском правительстве. Один из создателей австралийского флота".
49 В статье "Австралийцы" Чуковский назвал его имя - Кизор и описал его подвиги.
50 Аким Львович Волынский (1863-1926), критик, искусствовед. Его портрет дан Чуковским в воспоминаниях "Две Королевы" (Собр. соч. Т. 4. С. 515-516).
51 Дедушка! Пожалуйста, дай сахар! (англ.).
52 Боба - Борис Чуковский (1910-1941), младший сын К. Чуковского.
53 Горацио Герберт Китченер (1850-1916), английский военный министр.
54 Филипп Джеймс Уэрдль (1847-1923), президент межпарламентского союза.
55 Наталия "Васильевна Крандиевская (1888-1963), поэтесса.
56 Владимир Евгеньевич Жаботинский (1880-1940), писатель, переводчик, журналист. Учился в Одессе в одной гимназии с Чуковским и одновременно с ним был исключен из гимназии за участие в рукописном журнале. В начале 1900-х годов привлек Чуковского к сотрудничеству в "Одесских новостях", где сам постоянно печатался. После еврейского погрома в Кишиневе в 1903 году Жаботинский стал одним из руководителей сионистского движения в России. С началом Первой мировой войны Жаботинский как корреспондент "Русских ведомостей" выехал в Европу и регулярно публиковал заметки о боевых действиях англичан на Ближнем Востоке.
