Встарину, бывало, вот что делалось.
Не идёт девица замуж - отхлещут её по щекам, а то плетью «располосуют»
- идёшь?
Не хочет. Тогда её ещё раз побьют, посадят на хлеб да на воду и ждут
её согласия – идёшь?
Не идёт. А жених - особенно если он влюблён, стар, урод или обладает
ещё каким-либо достоинством в этом же духе - настойчиво просит у родителей
невесты обвенчать ешо с ней.
Тогда прибегали к такой дивной мере: раздевали невесту догола и
выводили пред лицо жениха за косу.
Это всегда действовало - девушка считала себя опозоренной навек: кто
её, уже «облюбованную» одним мужчиной, теперь замуж-то возьмёт?
Но такая мера даже и самыми строгими родителями считалась крайней, и к
ней прибегали только тогда, когда уже никакой бой и все пытки не могли
сломить энергичного упорства девушки, основанного на чувстве её отвращения
к мужчине, с которым она должна жить всю жизнь в самой тесной близости.
Давненько это бывало и, нужно сказать, далеко не везде бывало, а
только, — говорят исследователи нашего быта, — «облюбование» как
понудительная мера для упорных родительской воле девиц практиковалось в
Олонце, в Устюге Великом и на берегу Белого моря у помор.
Сильная мера. С ужасом представляешь себе нравственное состояние
девушки, подвергнутой «облюбованию», и, право, хорошо делается на душе,
когда подумаешь, что мы уже прожили то время, когда родители отправляли
своих дочерей к венцу пощёчинами и плетьми, голодом и позором, когда живого
человека порабощали до того, что приказывали ему броситься в объятия
мужчины, не возбуждающего у девушки ничего, кроме инстинктивного
отвращения.
И вот, повинуясь родительской пощёчине, сопровождаемая ею, эта девушка
шла на брачное ложе, навстречу поцелуям и ласкам, для неё, быть может,
совершенно непонятным и возбуждающим в ней только ужас.
Но ныне — нет! Лучи просвещения по проволокам телеграфов и рельсам
железных дорог запали в углы невежества, и теперь, например, Самара уже не
та Азия, какой нас считала немного лет тому назад высококультурная Европа.
Нравы смягчены — вы понимаете? — смягчились нравы, и это надо считать
за факт. Все мы стали гораздо более культурны и утончённы. Смягчение нравов
— это великая вещь, и, например, тот факт, что ныне мы, научившись грамоте,
стали сочинять на наших врагов анонимные письма и доносы, вместо того
чтобы, по старине, мять врагам бока, — этот факт показывает, что смягчение
нравов ещё и потому хорошо, что более безопасно и более выгодно, чем
старинная грубость, позволявшая нам, встав лицом к лицу с врагом, при
желании поколотить его, — рисковать собственными боками.
Вообще ныне не принято употреблять со врагом грубых приёмов старины, и
известный удар «под сердце» заменён более культурным ударом по сердцу.
Равно не принято и мстить открыто, становясь с неприятелем нос к носу;
каждый из нас понимает, что излишне осложнять взаимное озлобление
созерцанием противных нам физиономий, и потому все мы действуем друг против
друга из-за угла, потихоньку и, отбросив в сторону кистени и дубины,
уподобляем в дело сплетню и клевету.
Надеюсь, отсюда ясны преимущества смягчения нравов, которому мы
подверглись, а также ясно и то, сколь успешно мы шагаем вперёд по пути
всяческой культурности к самоусовершенствованию.
Да, так вот мы преуспеваем, нравы наши смягчаются, в поступках,
видимых людьми, заметно некоторое благообразие, о поступках же невидимых
нам заботиться не следует, ибо их никому не видно, кроме нас самих.
Ругаемся мы гораздо меньше, потому что научились хорошо оскорблять друга и
без употребления бранных слов. О Каине и об Иуде мы, конечно, не забыли, но
подражание сим двум примерным авторитетам опять-таки смягчено. Открыто, при
свидетелях, мы братий наших не убиваем.
В жизни нашей становится заметно присутствие определённого поведения,
ловкой сноровки, и мы, сносясь друг с другом, никогда не выдадим себя и
камня у себя за пазухой ближнему нашему научились не показывать.
И вдруг, среди такой аккуратности поведения, на гладкой поверхности
смягчённых нравов — неизвестно почему — вскакивает странный, гнойный нарыв,
от которого так и несёт вам в лицо запахом разложившейся старины. Откуда и
как являются такие напоминания о прошлом, грубом и азиатски неприглядном?
Что это за отрыжка старины?
Кажется, что жизнь хранила где-то глубоко в себе осколок прошлого и
вдруг вышвырнула его на поверхность современности к вящему смущению нашему,
и мы, представители времени хитрого, приглаженного и припомаженного, люди,
не выносящие ничего резкого и вульгарного, — в недоумении стоим пред
явлением, с которым, как представляли себе, у нас уже покончено.
А оно, во всей своей прелести, рисуется пред нашими изумлёнными
физиономиями — и вытягиваются наши культурные носы пред этим эхом прошлого.
Недавно в Самаре вскочил такой пузырь, и вот его содержимое, поскольку
оно мне известно. В нём есть всё, помимо истинной культурности.
На-днях один из местных купцов выдал замуж свою дочь.
Обстоятельства, сопровождавшие это обыденное событие, были весьма
знаменательны, и они-то именно и придают факту археологический характер.
Перед венцом невеста, — как это и надлежит по ритуалу старины, — была
посажена на хлеб и на воду в тёмную комнату. Сколько времени там она
сидела, оплакивая предстоявшую ей участь — жить долгие годы с нелюбимым
человеком, — неизвестно, но, должно быть, она или немало сидела, или очень
уж много плакала. Когда её сажали в карету, дабы отвезти в церковь, — она
еле стояла на ногах, и на вспухшем от слёз лице дрожали судороги
сдерживаемых рыданий. Она еле держалась на ногах, вся как-то опустившаяся
книзу, бессильная и безвольная. У церкви, входя на паперть, она беспомощно
оглянулась вокруг, как бы ища себе защиты, — и чуть не упала со ступенек
назад. Поддерживаемая сзади шафером, она еле ходила вокруг налоя и на
роковой вопрос священника по сказала своего «да», она даже и не кивнула
головой в ответ ему, окаменевшая от мук, переживаемых ею. На жениха не
действовало страдание рядом с ним: довольный и спокойный, он хладнокровно
таскал свою невесту за руку вокруг налоя, и лицо его сияло... как кирпич на
солнце. Исайя ликовал. Невеста еле сдерживала рыдания... В церкви было
много публики, вся она смотрела на драму с любопытством, и глухой шёпот её
наполнял своды вместе с запахом горящего воска и льна. Церемония кончена,
и, шатаясь, невеста пошла вон из церкви.
— Какая изму-ученная! — шептали сострадательные люди.
Но что в этом сострадании человеку, уже погибшему! Да, наверное, и не
слыхала новобрачная этого шёпота за биением своего сердца, проданного в
пожизненное владение человеку, чуждому ей, — человеку, который возбуждал в
ней только трепет ужаса и отвращение. Вот она вышла из церкви, села в
карету и, резким жестом руки сорвав с оси головы венчальный убор, бросила
его в ноги новобрачному на пол кареты. Это как бы напугало его, — он
отодвинулся в угол, дверца захлопнулась, и снег жалобно заскрипел под
колёсами экипажа, увозившего так много страдания...
...Через несколько минут новобрачную поздравляли шампанским с законным
браком — или с изломанной жизнью?
Впрочем, это было более чем через час, ибо с час после венца она
провела в своей комнате одна, запершись на ключ. Это был последний час её
свободы, а за ним уже наступала новая жизнь.
Жизнь вещи, жизнь рабы, обязанной целовать по требованию, а не по
желанию, жить до Смёрти или до привычки с человеком, чужим сердцу, и в то
же время с человеком, юридически имеющим право на неё.
Вот – факт.
Вот – нелепая драма, человекоубийство, хуже — продолжительое истязание
живого и сознательного существа. Чего ради – истязание?
Обвенчали или отпели эту девушку? 1896 г.