Осенний ветер треплет голые кусты, прутья гнутся, но не шумят, хотя,
покрытые ржавой пылью, кажутся железными и, качаясь, должны бы скрежетать.
Свинцовый туман плотно окутал и скрыл всё вокруг маленькой степной станции;
около почти невидимой водокачки устало вздыхает и шипит локомотив, звенят
бандажи под ударами молотка; все звуки приглушены осенним унынием. Над моей
головою призрачно висит плоская рука семафора. Тощий, мокрый козёл тоже,
как призрак, стоит в кустах и скучно смотрит, как пятеро служащих станции
пытаются втащить в дверь товарного вагона тяжёлый, длинный ящик.
Погрузкой руководит старичок в клеёнчатом пальто; под башлыком
трясётся розовое от холода круглое личико с длинными усами; усы и
ястребиный нос старичка очень напоминают портрет одного из гетманов
Украины.
- Что это вы грузите?
- Енблему.
Вежливо касаясь ручкой башлыка, старичок отвечает не по-старчески
звонко и не по-осеннему весело.
- Енблема, - объясняет он, - статуя из мраморного камня итальянской
работы; она изображает идола справедливости - женщину с мечом в руке, а
другая рука - в ней весы были – отстрелена по недоразумению. В древнее
время римляне почитали эту женщину за богиню, называемую Енблема.
Слово явно нравится старичку, он повторяет его со вкусом, с
удовольствием.
Погрузив ящик, ожидая пассажирского поезда, он сидит в грязном зале
станции и, покуривая немецкую фарфоровую трубку, рассказывает любезно:
- Привёз её из-за границы дедушка теперешних господ, и, может быть, не
менее ста лет красовалась она на клумбе, перед домом; это вещь очень
великолепная, из лучшего материала; на зиму её даже войлоком кутали и
покрывали деревянным футляром. Она стояла бы и ещё неизвестное время, да
вот господин Башкиров - слышали? Известнейший фабрикант? Совершенно так,
этот самый. Он, четыре года тому назад, для отдыха души и по причине своей
старости, купил усадьбу господ моих и сообразил, что Енблема ему угрожает.
Некоторый смысл воображение его имело, потому что статуя искусной работы и
в лунные ночи принимала вид оживлённости, как бы даже движения по воздуху,
не взирая на то, что она - камень. К тому же основание под нею покосилось
от собственной её тяжести, и это дало ей наклон вперёд, как будто она хочет
спрыгнуть со своей высоты.
- Господин Башкиров сразу её невзлюбил, стал жаловаться: «От неё,
говорит, у меня бессонница. Ночью взгляну в окно - торчит в воздухе не то
сестра милосердия, не то – чёрт её знает кто такая? И что значат весы в
руке у неё? Торговала, что ли, чем?» Господин Башкиров, несмотря на своё
богатство, человек слабо образованный и даже, в некотором роде, дикий. Я,
конечно, объяснил ему, что это римский идол справедливости, потом он ещё у
священника справился и в городе у кого-то насчёт её назначения, но после
этого невзлюбил Енблему того хуже и начал даже палкой ей грозить, походит
по парку, подойдёт к ней и грозит... А однажды ему вообразилось, что она в
окно лезет, в спальню к нему, тут он начал из револьвера стрелять, метко
отшиб ей руку и живот выщербил.
- Говорит мне: «Дуре этой, Покровский, место на кладбище, а не здесь».
Меня он очень уважал и любил весьма подробно расспрашивать о моей жизни. Я,
видите ли, сын диакона, но к духовной карьере пристрастием не заразился, а
пошёл в учителя, но вскоре усмотрел, что это дело не моей души. К
дрессировке детей надо иметь природное пристрастие и строгость, а у меня
характер оказался мягкий, и укротителем детских наклонностей я не мог быть.
Шалостей детских - не люблю, бессмысленная шалость! Когда взрослые шалеют -
этому всегда заметна причина, а у детей... Я даже и собственную жизнь
прожил холостым...
- Ах да, господин Башкиров. Он был по натуре шалый. Он мне не
нравился. Хотя человек уважаемый, но личность тёмная и, что называется, с
легендой.
Осторожно выковыривая какой-то ложечкой перегар из трубки, старичок
объяснил:
- Легенда, конечно, не всегда правда, а всё-таки родня ей. О господине
Башкирове ходил слух, что у него были разные женские истории жестокого
характера, и даже со вмешательством окружного суда. Вообще - человек
нечистоплотный и подозрительного ума. Пил, конечно, во вред своему
здоровью. Мне с ним было неприятно, я - двадцать три года садовник,
цветовод, у меня другой вкус. Однако цветы он любил. Издали любовался ими;
стоит, смотрит и жуёт бороду; борода у него была роскошная. Посмотрит на
цветы, погрозит палкой Енблеме и удаляется в беседку лимонад с коньяком
пить. Да, цветы он любил. «Ты, говорит, Покровский, синеньких больше
разводи». Предлагал мне жалования прибавить, но сам же себе и возражает:
«Зачем тебе деньги, ты - одинокий. Я вот тоже одинок. Деньги, Покровский, в
этом случае нисколько не помогают, на пятак дружбы не купишь».
Дали звонок - повестку пассажирскому поезду.
- Умер он?
- Умер. В одночасье. Он не лечился, а только коньяк с доктором пил.
- Куда же вы отправляете статую?
Доставая что-то из кармана брюк, Покровский сказал:
- В сумасшедший дом.
И, видимо, заметив моё удивление, любезно объяснил:
- Господин Башкиров подарил её доктору для развлечения безумных
больных. Доктор в парке поставить Енблему эту хочет, при сумасшедшем доме
очень хороший парк.
Покачиваясь важной походкой павлина, садовник Покровский пошёл к
кассе, сказав мне любезно:
- Будьте здоровы! Дата написания неизвестна