В туманный и дождливый день у ворот кладбища маленькая группа людей,
стоя в луже грязи, торговалась с извозчиками.
— Пятиалтынный! — густым басом восклицал высокий и тучный священник в
ответ на дружные крики извозчиков, просивших по четвертаку.
— Ах, какие вы бесстыжие! — укоряла их одна из четырёх женщин,
окружавших священника. Одна держала зонт над его головой и сама плотно
жалась к его боку, стараясь укрыться от дождя, мелкого, как пыль.
— Погоди, мать, не толкайся! — говорил священник, внушительно
приподнимая кверху правую руку. — Ну, за пятиалтынный везёте?
— Ах, какие вы жадные! — огорчённо восклицала матушка, нетерпеливо
переступая по грязи с ноги на ногу. На её худом лице с большими круглыми
глазами пылало негодование, и она, высоко подобрав свою юбку, так
нетерпеливо дёргала её, точно хотела бежать.
— Далеко ли тут? — говорила она, убедительно качая головой. — Вы
подумайте — далеко ли?
Но извозчики не хотели думать. Ожесточённо дёргая вожжами и
раскачиваясь на козлах, они кричали, перебивая друг друга:
— Помилуйте, батюшка! Не торгуйтесь, матушка! Пожалуйте! Притом же —
за упокой души...
Дьякон, псаломщик с крестом в руках и ещё три женщины, укутанные в
большие платки, тоже возмущались жадностью извозчиков и ревностно
поддерживали оживление торга. Они очень шумели пред входом в обитель
вечного покоя, и холодный ветер, точно желая скорее прогнать их, сбрасывал
им на плечи крупные капли дождя с ветвей берёз и лип, уныло осенявших
каменную ограду кладбища...
Нищие, в грязных и мокрых лохмотьях, окружали этих людей и,
разбрызгивая грязь своей тяжёлой обувью, болезненно и назойливо ныли:
— Подайте Христа-а ра-ади...
— Копеечку за упокой её душеньки — пода-айте!
— Поминаючи усопшую...
— Фу, какие ненасытные! — кричала матушка, высовывая голову из-под
зонта. — Да ведь вам уже подали... ведь получили вы по баранке... Ай-я-яй!
Как вам не стыдно!
Понуро опустив головы, четыре лошади вздрагивали, стряхивая с себя
воду, и покорными глазами косились на своих хозяев, ожидая привычного
окрика или удара кнутом.
— Батюшка! — решительно воскликнул один извозчик, — желаете поехать за
двугривенный?
— Пятиалтынный... — отрицательно качнул головой батюшка.
— Боже мой, какие...
Но прежде чем попадья кончила начатый упрёк, извозчик озлоблённо
хлестнул лошадь кнутом и поехал прочь. Другие извозчики тоже задёргали
вожжами...
— Ну, ладно! Ну — давай! — махнул рукой священник. — За двугривенный —
давай! Садись, мать, на этого... полезай, отец дьякон! Садитесь все...
Пошёл с богом!.. Стой, стой! А где... внук?
— Ай матушки! Где он? — пугливо воскликнула попадья.
— Извозчик, стой! Отец дьякон, а? Бабы, вы как же это? чего вы
смотрите? — строго спрашивал священник.
Женщины, уже сидевшие на пролётках, стали слезать в грязь, растерянно
бормоча что-то.
— Экий какой... шельмец! — угрюмо ворчал дьякон, тоже спрыгивая с
пролётки. — У могилы остался, видно... Вы, отец Яков, поезжайте, не
беспокойтесь, а я с Кириллом останусь... мы привезём мальчонку...
И, подобрав рясу, дьякон пошёл к воротам кладбища, внимательно глядя
себе под ноги.
— Да, да — как же? — говорил священник, усаживаясь на пролётке и
следя, чтоб широкие одежды его не попали в колесо. — Надо его найти... он
мне поручен... и прочее такое! Извозчик, трогай! На могиле, отец дьякон,
ищи его... на могиле!
Две пролётки с дребезгом поехали. На передней сидел священник с женой,
на второй — три женщины, а третья со псаломщиком осталась у ворот.
Псаломщик поставил большой крест - себе в ноги, обнял его руками, прижал к
груди, а потом засунул руки в рукава пальто и наклонил голову на левое
плечо, чтоб защитить от дождя щёку. Нищие исчезли как-то вдруг, точно грязь
поглотила их и они растворились в ней.
— Вот торговались, небойсь... а теперь я стой и дожидайся чего-то... —
сказал извозчик, глядя вслед уехавшим. Псаломщик, тоже недовольный этим
ожиданием под дождём, промолчал.
— Кого потеряли-то? — подождав, спросил извозчик.
— А тебе что?
— Мне-то? А ничего... только вот — жду я...
— И подождёшь! — хмуро сказал псаломщик.
— Известно — подожду... Однако у старухи-то, у покойной, слышь, деньги
были...
— Ну?
— Кому же это она их определила?
— Не тебе...
— Известно, не мне... Кабы мне — я бы и не спрашивал... а я спрашиваю
— на церковь, мол, или как?
— На воспитание её внука священнику нашему, — сообщил псаломщик, ёжась
от дождя, попадавшего ему за воротник пальто.
— Та-ак! — сказал извозчик. Потом он спросил, велик ли внук и сколько
осталось денег, но псаломщик уже не отвечал ему.
— Стало быть, невелик он, внук-то, коли некуда его девать, кроме как
на воспитание, — вслух умозаключил извозчик. Его лошадь взмахнула хвостом —
он обругал её, ударил вожжами и умолк. Дождь сыпался беззвучно, а голые и
мокрые ветви деревьев, качаясь под ударами ветра, вздыхали и стонали.
А на кладбище, под одним из бесчисленных крестов его, стоял маленький
мальчик с лицом, распухшим от слёз. Он съёжился в чёрный комок и молча
смотрел на бугор земли пред ним, — свежий, только что утрамбованный
лопатами бугор мокрой глины. Часто с вершины бугра, бесшумно скользя по его
боку, сползал к ногам мальчика комок земли. Мальчик следил за его движением
светлыми и печальными глазами и вздыхал тихонько. В одном углу кладбища
хоронили бедных, тут не было ни одного памятника из камня, не было и
деревьев вокруг мальчика; стояли только одни деревянные, простые чёрные,
зелёные, белые, неокрашенные, гнилые и искривлённые кресты, — все мокрые от
дождя и красноречивые в своём торжественном молчании. Мальчик стоял,
прислонясь к большому чёрному кресту, упорно смотрел на новую могилу и не
видел ничего, кроме этого мокрого коричневого бугра, таявшего под дождём.
На чёрном мохнатом пальто мальчика осели мелкие серебристые капельки
дождя, и тоскливое лицо его тоже было мокро. Он держал руки в карманах и
голову склонил на грудь. Из-под круглой шапки выбилась прядь рыжеватых
волос и прилипла к его правому виску. И, одинокий среди множества крестов,
символов страдания, он своим белым и печальным личиком тронул сердце
дьякона, подошедшего к нему с раздражением за прогулку среди могил по грязи
и под дождём.
— Ну, чего же ты стоишь тут, Петрунька? — сказал дьякон, взяв его за
руку. — А мы тебя ищем... все уже уехали. Пойдём...
— Куда? — тихо спросил мальчик.
— К отцу Якову... ты у него жить будешь теперь... ты не плачь... это
воля божия. Господь может прогневаться на тебя за слёзы твои... И опять же
— ведь она старая была у тебя, бабушка-то, а все люди — смертны. Все умрут
в час свой... и я и ты — все умрут!
Он вёл мальчика за руку и следил за тем, чтоб не потерять своих калош
в грязи. Он хотел говорить ласково, но говорил озабоченно, потому что
боязнь потерять калоши мешала ему быть ласковым с сиротой. Мальчик закусил
губу, удерживая рыдания, разбуженные угрюмыми словами, и почти бежал за
дьяконом, шагавшим широко и быстро.
— Ничего! — сказал дьякон, мельком взглянув в его лицо. — Отец Яков —
хороший человек... ты будешь играть с Мишуткой и Зоей... заживёшь весело...
да!
Мальчик представил себе Зою, смуглую и бойкую девочку с чёрными
глазами. Она прыгает пред ним, показывая ему нос, и дразнит его, распевая
злым голосом:
- «Рыжий от грыжи, рыжий от пропажи, рыжий свечи зажигать, рыжий трубы
затыкать...»
— Я не люблю Зою... — печально сказал он.
— Ну, это пустяки!.. Полюбишь, в одной комнате жить-то будете...
— Я не буду...
— А... нельзя этого...
Мальчик тихо заплакал.
— Эх ты... сиротина! — вздохнул дьякон, глядя на него.
Когда дошли до извозчика, дьякон заботливо усадил его в ноги
псаломщику и поощрительно сказал:
— Сиди крепче!.. Приедем — чай будем пить...
— Ну-у, жаба! — крикнул извозчик на лошадь. Пролётка запрыгала по
мостовой сквозь серую завесу дождя и тумана. Из тумана выдвигались дома, и
казалось — они тихо и молчаливо плывут куда-то, оглядывая мальчика большими
и бесцветными глазами. В груди мальчика было холодно и тесно для сердца. 1899 г.