Попытка душу разлучить... Б.Пастернак. Сестра моя жизнь Запах духов — неприкаянный запах. Головы кружит влюбленным и слабым. Что до любви — отлюбил я уже, Да и духам позабылось названье. Но, как втяну этот запах ноздрями, Зябко становится на душе. Есть у поэтов надежное средство: Хочется что-нибудь вынуть из сердца, Не напивайся и не блажи. Сядь и об этом всерьез напиши. ...Лет девятнадцать мне было когда-то, Вышибли из института меня. Но, не печалясь, шагал по Арбату И рассуждал, никого не кляня: «Вышибли? Стало быть, стоящий парень, Перед собою благоговей. Что институт? Чхал на Англию Байрон И на Америку — Хемингуэй». Был я в ту пору заправским поэтом: Брюки обшарпаны, смяты при этом, Скусаны пуговицы С пиджака. Вспухла от путаницы Башка. «Самая главная наша забота, — Я рассуждал, — это наша свобода. Будут тебе о другом напевать, Можешь не слушать и наплевать». Шел я, вихрастый, худой и губастый. Встретил тебя и сказал тебе: — Здравствуй! — Ты засмеялась. Бровь подняла. Мне показалось: Все поняла. Мы проваландались самую малость: Скоро пошли непогожие дни. Но по парадным не обжимались: Ты в эти годы жила без родни. Смелая девушка. Первая женшина! Первое чудо средь вечных чудес... Помню, как мне залепила затрещину, Но, не робея, я снова полез. Было в ту пору мне девятнадцать, Было в ту пору тебе — двадцать два. Надо сдаваться... Куда же деваться? Даже не стоило драться сперва. Нравилась нам поначалу забава. Нам поначалу хватало запала. Мы просыпались в первом часу. Ты в институт торопилась... Духами Прыскала локоны и за ушами, И на лету наводила красу. Кальки сворачивала, а руку Не успевала всадить в рукав... Глянем — и бросит опять друг к другу, Тут уж не прячься и не лукавь! Но очумелые, как укротители, (Что человечат, калечат зверей), Помню, мои озверели родители И от любви уводили твоей. Родичи, что ли, твои не потрафили И о тебе небылицы плели (Все потому, что свои биографии Предки мои, как невинность блюли). Помню, они не на шутку гордились, Что обошли все капканы с умом: И в оккупациях не находились, И не пропали в — тридцать седьмом. Ну а твои были шиты не лыком! Вождь их чинами сперва наградил: Дядька был маршалом, батька комбригом, Ну а с мамашей — Фадеев крутил... Впрочем, другие романы затеяв, Скоро мамашу оставил Фадеев, Думать Фадеев о ней позабыл, Но о семье позаботился Сталин; Маршал немедля был к стенке поставлен, Батьку с мамашей загнали в Сибирь. .............................................................. .............................................................. Вся извелась моя бедная мачеха, Перед отцом исходила тоской: — Если мерзавка опутает мальчика, То пропадет он с анкетой такой! Был я беспечный, безжалостный парень, В головы им, точно гвозди, вбивал: — Блок был опален, Есенин опален И Пастернак-то в чести не бывал. — Где там! От гнева на стенку полезли... Что им Есенин, что Пастернак? И потому к ним на Красную Пресню Я уже было ходить перестал. В полдень мы хлеб с маргарином жевали И за стихи принимались опять. Их ни в едином не брали журнале, Но на журналы было плевать. Хуже — что худо жилось нам без денег И что ни вечер кидалась ты в плач: Дескать, я бездарь, отпетый бездельник И никакой не поэт, а трепач. Пишешь стихи? Так пиши для печати. Я понимал: это крик о пощаде. Скоро от слез твоих вовсе промок, Только с собою сладить не смог. Как-то проснулся и понял, что — баста! Пусто в груди и ни капли любви. Кончилась. Так же, как в тюбике паста. Больше не выдавишь — и не дави! Все хорошо, черт возьми, что не поздно! — Встал я, собрал всю охапку стихов, Обнял тебя, и ударил мне в ноздри Запах прощания, запах духов... Вся неприкаянность, радость и ярость — Мне показалось — выдохлись враз. То, что в тебе от меня оставалось, Не разбираясь, выскоблил врач. И вот тогда-то пошла мешанина: Предками был я немедля прощен И в добродетельного мещанина Чуть было не был уже обращен. С кем ты спала — я лишь знал понаслышке. Были все это уже не мальчишки — Парни добротные, лет тридцати... Ты мне подробности эти прости. Но, коль писать, так уж полную правду, А умолчанье — все-таки ложь. Начал рассказ и, пожалуй, обратно — Даже захочешь! — не повернешь. Дети врагов трудового народа, Бывших шахтеров и кузнецов! Что вы за племя? Что за порода? Тянет ли вас на дорогу отцов? Вы понимаете, время какое? Вечно чего-нибудь скверного ждешь... Вот потому-то с бессонной тоскою Думал о вас наш учитель и вождь. Думал. И вот что решил напоследок: Чтоб уберечь вас, не выдать беде — Спрятать от всех иноземных разведок На Колыме или в Караганде. И по веленью учителя нашего Всяких племянниц, племянников маршала Взяли и вывезли на Колыму. (Кроме тебя. Ты сидела в Крыму.) Кто-то советы давал тебе дошлые: — Что ты рыдаешь. Мужа возьми. Все, понимаешь, тут дело в жилплощади. С мужем им хуже. Больше возни. Ну, пропиши хоть хромого какого-то... Им не опасна чужая жена. Им, понимаешь, жилплощадь нужна. И вот тогда-то тебя осенило... Это был козырь в пропащей судьбе. Прямо с вокзала ты мне позвонила, И, удивляясь, пошел я к тебе. Кажется, дождь моросил на Арбате. Комната плавала в полумгле. Полулежала ты на кровати, Полусидел я на шатком столе. Помню лицо твое с жалкой улыбкой, Малость увядшей, манящей и липкой... Только все номером было пустым. Надо ведь быть дуралеем отпетым, Чтобы — где некогда царствовал первым, Царствовать пятым или шестым... Взяли тебя в декабре, на рассвете. Двери солдатам открыли соседи. Ты к их приходу готова была, Чуть не полгода в платье спала. А оставалось всего-то полгода, Пару зачетов, проект — и диплом!.. И расставаться с Москвй неохота, И уж, конечно, с московским теплом. ... Я и не ведал! Клянусь небесами. В день, когда мне о тебе написали, Я в караулке дремал на боку Где-то на юге в зенитном полку. Жестокосердию, что ли, в отместку Месяца три с половиной назад Мне под расписку вручили повестку Спешно явиться в военкомат. Чуб мне состригли. Форму мне выдали. В шкуру зеленую запросто влез И поклянусь, что в прилаженном сидоре Не уместился маршальский жезл. После учился под Ленинградом, Вышел с грехом пополам лейтенантом. Ротный не выдал, бог сохранил И не закинул на Сахалин. Пьянствовал. Резался в карты безбожно, Как первосортное офицерье... А на востоке армянский сапожник Взял ненадежное сердце твое. Все получилось счастливо! Лишь в книжке, Да не во всякой! — случается так. Парень сперва удостоен был «вышки», Но заменили на «четвертак». А просидел чуть побольше «червонца». Умер наш Сталин, зашло наше солнце. Коллегиальности благодаря Пораскрывали тогда лагеря. И за спиной твоего армянина Жизнь твоя стала — сплошная малина, И наплевать на медвежью глушь... Шил он изящную обувь. А обувь В этой глуши разыщи-ка, попробуй! Вот и срывали правильный куш. ...Дальше рассказывать долго и нудно. В общем, и вы, как подобные все, Перекантованы были из тундры Прямо на Боровское шоссе. ...Хвалишь теперь все, что свыше услышишь, Слова тебе поперек не скажи. Без рассуждений и без излишеств Перекореживаешь этажи. Мне говоришь, что живу я оплошно И ничего не сумею уже. Дескать, в душе я бездушный сапожник, А твой супруг — тот художник в душе. Я снисхожу к твоим жалобным фразам, Не пререкаюсь, не спорю с тобой: Старым, изрядно затянутым фарсом Мне представляется наша любовь. ...Есть у поэтов надежное средство: Не напивайся и не блажи. Хочется что-нибудь вынуть из сердца — Сядь и об этом всерьез напиши. Думал от холода душу избавить, Думал работать без дураков, Думал отмыть безнадежную память От неприкаянных странных духов И написал... 30—31 марта 58. Зенит Рыпался — и не раз! — Выбраться из тенет, Чтоб взойти на Парнас И войти в Интернет. Но перекрыт зенит. Кончился мой завод. Мир за мной не следит, Бог меня не зовет. 2001 Зоопарк Зоопарк. Второе ноября. Знойким утром, вовсе не в запарке. Зря, а может, все-таки не зря, Как нам жить, решали в зоопарке. Мне удача, если я с тобой, А тебе желаннеее разлука. Для меня ты — счастье и любовь. Для тебя я — хаос и разруха. И за все, за тридцать восемь лет, Неизменно с осени до лета, Был тобою вволю обогрет, Мною ты была не обогрета. Почему я жил не по уму, Мог, казалось, много быть умнее... Скоро дезертирую, помру, Ничего другого не умею. И ты вспомнишь, ветер-маловер Растолкал деревья, как качели, Звери ждали посреди вольер, Будто навсегда окоченели... 2001 Эмигрант Ни добром и ни злом не заметен И ни в чем не оставивши след, Переносчиком слухов и сплетен Продержался он семьдесят лет. И убыток, а может, подарок — Принесла напоследок судьба: И теперь, не горевший огарок, В Калифорнии греет себя. Отчего ж средь бессоницы ночью (Слава Богу, хотя бы не днем!), Распроститься с ним память не хочет И без толку гадает о нем: Каково без московских знакомых, Разговоры понятны едва, На звонки не хватает зеленых, А на сплетни не сыщет слова... До чего ж непонятно и странно: Здесь, казалось, цена ему — грош, А убрался за два океана — Запечалишься и не уснешь. Привидение, призрак — упорно Он терзает меня досветла, Словно в бедной России неполно Без бездельника и без трепла. Попытка гимна Ни в победе, ни в насилье. Ни в отмщенье, ни в борьбе — Мощь твоя, моя Россия, Лишь в одной любви к тебе. И какой бы ни грозили Самой скверною судьбой, Помни, не забудь, Россия, Жизнь отнюдь не вечный бой. На вершине ли, в трясине, Радуясь или скорбя, Ты живи для нас, Россия, Что мы стоим без тебя? 2000 Публикация Ларисы Беспаловой
