Аннотация: Терехин сон
Пропал человек
От сохи к ружью
Черные вороны
История одной уставной грамоты
П. В. Засодимский
Рассказы
Составитель, автор вступительной статьи и комментариев Ю. В. Лебедев
Крестьянские судьбы: Рассказы русских писателей 60--70-х годов XIX века / Вступ. статья и коммент. Ю. В. Лебедева.-- М.: Современник, 1986. (Сельская б-ка Нечерноземья).
Терентий только что отужинал. Он сидел, молча, и задумчиво смотрел, как жена убирала со стола и сметала с него хлебные крошки.
-- А надо быть, завтра придется за хлебом к Кузьмичу идти,-- проговорил он, почесывая затылок.
-- Да как же... знамо, придется! -- отозвалась Марина.-- Муки нисколечко нету... хошь бы тебе горсточка осталась... Вся в квашню ушла вчерась.
-- Ну, уж и Кузьмич!.. А-ах! -- продолжал Терентий, потряхивая головой.-- Ужо сдерет он с нас... Без соли солоно станет... Высчитает...
-- В этакой голодный год людям -- горе, а им, каторжным, раздольице, вишь! Поди, мошну-то набьет... Невпроворот... Леший толстопузый!
-- Набьет! Как не набить...-- решительно поддакнул Тереха и замолчал.
Жена ушла за перегородку и шибко застучала там кринками.
-- Вот разве от начальства из управы пособие выйдет1,-- немного погодя, как бы в утешение себе заговорил Тереха.-- Сказывают: будто, выйдет... Вон Васька Хорек говорит: сам онамедиись в городе, на базаре, слышал...
-- Дожидайся! -- проворчала Марина из-за перегородки.-- До той-то поры еще десять раз помрешь...
Опять молчание.
В светце горела лучина, слегка потрескивая и роняя искры на щелеватый пол. Красноватый, брезжущий свет расходился по избе; видны были закоптелые бревенчатые стены, большая закоптелая печь, полати и свесившийся с них край обтерханного овчинного полушубка. Мороз затейливо разрисовал белыми, льдистыми узорами маленькое оконце... Худой и жалкий рыжий кот сидел на лавке и тихо мурлыкал. Явственно было слышно, как на улице заскрипели полозья: знать, проехал кто-нибудь. Терентий наклонился к окну и поглядел в него через просветы, оставшиеся на стеклах кое-где между льдистыми узорами.
-- Вызвездило...-- промолвил он.-- Видно, опять мороз закрутит...
-- И студено же стало у нас нонче в избе! -- отозвалась жена, все еще продолжая рыться за перегородкой.-- Пряла вечор, так ноженьки просто застыли -- не приведи бог! Маёта!.. Как зачнуть ныть -- моченьки нет... С полу-то уж больно несет.
-- Как не нести! --согласился Тереха.-- Вон ведь в углах-то -- промерзает... Старое строенье! Известно...
И опять замолчали. Тихо в избе. Только рыжий кот тянет свое однообразное, бесконечное "мры", "мры". И вправду -- в избе холодно. Припахивает дымом от лучины.
-- Полно возиться-то, будет... спать пора! Петухи, гляди, скоро уж вдругорядь запоют,-- проговорил Тереха, позевывая, и изо рта у него повалил белый пар.
-- Так чего ж! Спать, так спи! -- сказала Марина.-- А я сейчас...
Тереха забрался на полати и, зевая и потягиваясь, развалился на них, положив руки под голову. Скоро и жена, погасив лучину, залезла на печь. Еще несколько минут слышно было, как она, позевывая и тяжело вздыхая, проговорила:
Может быть, не всякий читатель знает, что в России есть Обнищаловская волость, а в той волости есть деревня Сидорове, Сидоровы Козы -- тож. Деревня подлинно существует... Жил-был в ней и наш Терентий Гуляк. В точности неизвестно, откуда произошло такое его прозвище, хотя всем хорошо известно, что ни Тереха, ни отец его, ни дед не гуляли больше прочих сидоровских мужиков. Впрочем, Тереха не такой великий человек, чтобы стоило заниматься его родословной...
Всю жизнь жил Тереха, перебиваясь кое-как, из кулька в рогожку. То градом весь хлеб у него прибьет, то скотина подохнет, а то в урожайные годы, бывало, торговцы-кулаки опустошат его хозяйство не хуже жучка или саранчи2. Оттого-то и жилось ему плохо. Четыре года тому назад он продал последнюю корову, лошадка его еле ноги волочит, худа и тоща, как скелет; мыши, под страхом голодной смерти, давно уже разбежались из его амбара. Тереха не может собраться с силами избу поправить. Словом, всю жизнь его можно выразить в известном двустишии:
Холодно, странничек, холодно!
Голодно, родименький, голодно...3
Жилось худо, но зато иногда чудесные сны снились Терехе. Один из таких снов пригрезился ему именно в ту ночь, о которой идет здесь рассказ...
Приснилось ему, что он умер... Умер и вдруг почувствовал себя таким легоньким, как пух. Он сам не знает, как выбрался из избы, поднялся на воздух и полетел -- не сам собой, а так, словно бы какая-то невидимая сила понесла его. Был вечер. Смеркалось. Когда Тереха пролетал над Сидоровом, в избах кое-где зажигались огни. Он знал, что в последний раз смотрит теперь на эти красные, мигающие огоньки, на эти темные и низкие, словно пришибленные хаты, с серыми соломенными стрехами, на эти жалкие, как будто ощипанные ветлы, на старые, поломанные плетни, на пустые поля, на межи, на луговины, с детства знакомые ему. Он знал, что в последний раз смотрит на все это, и зорко, пристально стал вглядываться сквозь сизый, вечерний сумрак в родимые места. Сильно билось его сердце, как птичка, пойманная врасплох... Вот он видит, как бабушка Василиса тащится откуда-то с прялкой в свою хату. Дядя Егор лошадь на двор застает. Вон Алешка-целовальник стоит на пороге своего питейного, под зелеными, еловыми ветками, привязанными к высокому шесту... Где-то ребятишки кричат... Но вот Сидорово осталось уже в стороне.
Тереха пролетал над церковью, над погостом. Высокая колокольня в серых сумерках казалась ему каким-то белым привиденьем. Эта убогая деревенская церковь, с темной, низенькой дверью, церковь, подернутая зеленоватым мохом и словно вросшая в землю, с истрескавшимися стенами, с полуразвалившеюся кирпичного оградой и с большим серым камнем, лежащим у входа ее с незапамятных времен, давно уже знакома Терехе, с той самой поры, как он стал себя помнить. Это было давно, лет сорок тому назад... На этом самом сером камне он часто сиживал еще малым ребенком, когда, бывало, в праздник, в красный летний день приходил с отцом с матерью к Николе, к обедне. А вон за церковью, в полуверстве, высокая лужайка. Здесь весной снег сходит рано и земля скоро просыхает. Эта лужайка рано покрывается зеленой травой, рано украшается первовесенними желтыми цветочками. Жаворонок поет над этою лужайкой... А во дни светлой недели молодые парни и девушки сходятся туда гулять, играют, пляшут, поют песни. Тереха женихом также ходил сюда, на эту высокую лужайку, и здесь, на зеленой мураве, под сияющими весенними небесами, играл он со своей Маришкой. Здоровая, румяная девка была его Маришка, да и он в ту пору был парень "не оборыш"...
А теперь вон на погосте старый знакомый, Матвеич, могилу роет для него. Старается старый... Вишь как! И шапку даже сбросил, чтобы не мешала, повесил на могильный крест. Старый из сил выбивается. Неровно ходит заступ в его усталой руке. С трудом выбрасывает Матвеич из ямы комья желтоватой глины. Тереха пристально всматривается в его морщинистое лицо с седыми нахмуренными бровями. "Добро! Копай, старина, хорошенько, рой глубже, рой! Скоро, гляди, и для тебя этот заступ понадобится... Рой глубже, рой, да смотри не иступи, не наделай на заступе зазубрин"... Так подумалось Терехе. А Матвеич оботрет рукой пот с лица и снова за работу, снова рассыпает по краям могилы комья желтоватой глины, а порой выкидывает заступом и белые человеческие кости... Наступает ночь.
Тереха летит все выше и выше. Земля исчезает... Прости земля, матушка!.. Какие-то седые туманы, как бесконечные, безбрежные моря, наступают, волнуются вокруг Терехи и непроницаемой серой дымкой застилают от него белый свет. Летел-летел Тереха и сам не знает: долго ли, коротко ли летел он, и наконец прилетел на тот свет...
И вот поднимается он на гору. Гора каменистая, довольно крутая и высокая-высокая. Там, высоко, далеко, с вершины ее золотистое сияние разливается, какое бывает иногда на небе в тихий утренний час, на заре, перед солнечным восходом. Узенькая тропинка вьется, бежит по горе вверх, все выше, все дальше. "Экая большущая гора! Батюшки-светы!.." -- с великим удивлением подумал Тереха, привыкший дотоле к глади и к широкому, открытому простору своих сидоровских полей и лугов и видавший горы только на раскрашенных картинках, что висят на постоялом дворе у Левонтья. Загнув голову, Тереха посмотрел вверх и вдруг увидал, что перед ним, шагах в трех, по той же узкой, каменистой тропинке тихо, неслышно идет божий ангел и как бы указывает ему дорогу. Ангел так легко идет по острым, режущим камням, как будто бы плывет, скользит по воздуху. С благоговением, но совершенно спокойно взглядывает на него Тереха. "Ну, что ж такое! Ведь я на том свете теперь",-- думает Тереха и, не сводя глаз, смотрит на своего небесного спутника. Ангел как ангел... На нем белая и легкая, развевающаяся одежда; за плечами у него два блестящих крыла необычайной, ослепительной белизны. У него светлые, словно сияющие волосы. На крутых поворотах тропинки Терехе удается видеть его белый лик с легким румянцем, тонким и нежным, как отсвет зари. А глаза большие, голубые, светящиеся неземным огнем. "Мне уж где-то доводилось видать его!" -- размышлял Тереха. "Да! Вспомнил..."
Там у них, у Николы, по обеим сторонам церковных ворот устроены калитки. Одна из них заколочена наглухо, а другая служит для прохода богомольцев. На первой калитке масляными красками изображена смерть, отвратительный, желтый скелет, с голым черепом, с темными зияющими впадинами вместо глаз, с оскаленными зубами и с длинной косой в костлявой руке. На другой калитке был написан ангел, вот точь-в-точь такой, какой теперь шел перед Терехой. Еще мальчуганом Тереха был очень хорошо знаком с этими изображениями; часто и подолгу, бывало, смотрел он на них. Тогда ему казалось, что смерть улыбалась, улыбался и ангел, но от одной улыбки до другой было так же далеко, как от земли до неба. Смерть улыбалась злоехидно, как будто всех приходящих хотела съесть... А у того, у другого, в белом одеянии, кроткая, спокойная улыбка играла на устах. Мальчугану очень нравился этот ангел... Сырость, дожди и зимняя непогодь подпортили живопись на калитках; краска местами вовсе слиняла, местами истрескалась, облупилась... Но прежде, в детстве, Тереха не раз видал этого ангела во сне...
"Это он, ангел-хранитель..." -- раздумывал Тереха, идя за своим вожатаем. Он слыхал, что у всякого человека есть свой хранитель-ангел, что этот ангел-хранитель провожает человека после смерти -- на тот свет, не дает его в обиду Нечистому, заступается за него перед богом...
Долго Тереха поднимался за ангелом в гору. Наконец они поднялись очень высоко... Сияние, разливавшееся с вершины горы, казалось, приближалось к ним. Тереха тревожнее стал озираться по сторонам... И только тут, в первый раз, пришла ему в голову мысль: куда же это он идет?.. Что же он думал до сей поры? Где была у него голова?.. Жгучее беспокойство вдруг охватило его всего. Тереха не мог осилить своего беспокойства и нетерпения и тотчас же обратился за справками к своему небесному вожатаю.
-- Ангел божий! Куда эта тропинка идет? -- спросил он.
-- Она идет и в рай, и в ад! -- тихим, ясным голосом ответил ангел, полуоборачиваясь к Терехе.
Тереха чувствовал, как сильно забилось у него сердце и ноги вдруг стали подкашиваться сами собой. Он вдруг как будто совсем отяжелел, словно десятипудовые гири взвалили ему на плечи.
-- И в рай, и в ад... Помилуй, господи! -- заплетающимся языком шептал он про себя.
-- А мы... то есть, значит... я-то грешный... как то есть насчет того... Куда я-то попаду? -- сбивчиво и бестолково спрашивал Тереха своего вожатая.
-- А там вон определят... видно будет! -- по-прежнему невозмутимо-спокойным, тихим голосом промолвил ангел, кротко, задумчиво посматривая на Тереху своими глубокими, сияющими очами.-- Ежели не велики твои грехи -- бог милостив... а не то!..
И ангел, грустно понурив голову, отвернулся от Терехи и молча продолжал свой путь. Каждое тихое слово, слетавшее с его уст, нагоняло на Тереху неописанный ужас. Он хотел было второпях перебрать в памяти все свои самые большие грехи, но грехи не давались: память изменила ему в эти роковые мгновения. Только всякая мелочь да вздор лезли теперь в голову... "У дяди Левонтья горох воровал... репу вот тоже... из чужого леса дрова возил... старосту Семена раз уличил в бесчинстве..." Все это -- не то! Какие же это большие грехи! Репа да горох сеются для воров,-- говорят у них на Сидорове. А потом -- дрова из сысоевского леса... Да разве лес-то Сысоева? Лес -- божий... Кто ж этого не знает! Спроси хоть всякого крещеного... Младенец ответит, то же скажет... Нет! Разве великие грехи такие бывают? "Смертоубийства не учинял, не грабил, никаких худых делов не вел, так, на приклад скажем: насчет увода коней -- ни-и-и боже мой!" Напрасно Тереха ломал себе голову. Думал-думал, припоминал-припоминал, но ни одного "великого" греха не мог он отыскать за собой. А уж как, казалось, добросовестно, усердно рылся и шарил он во всех уголках и закоулках своей мужицкой совести! По ниточке, казалось, перебирал он всю свою прошедшую земную жизнь, заглядывал и туда, и сюда: не завалился ли, мол, где ни на есть какой-нибудь тяжкий давнишний грех. Нет и нет!.. "А то что за грехи..." -- подумал Тереха, разглядев, как на ладони, все свое земное прошлое и сняв со своей совести самый строгий и нелицеприятный допрос. "Разве что забыл, разве что из головы вышло..."
Тереха в бессилии опустил на грудь свою отяжелевшую голову и глубоко вздохнул. А тревожная мысль, полная тоски и отчаяния, не оставляла его, не давала ему покоя, холодом веяла на него. "А ну как забыл, просмотрел что-нибудь... Господи, спаси и помилуй!" Для одобренья себя он опять вступил в разговор с ангелом.
-- Не ангел ли хранитель ты мой? -- умильно спросил его Тереха.
-- Да, точно... Я -- твой ангел-хранитель! -- промолвил тот.
-- Заступись! Не оставь...-- взмолился бедняга.
-- Не бойся, не бойся, Терентий, пока я с тобой...
Сказал и смолк.
Терехе как будто маленько полегчало. С надеждой, с упованьем смотрел он на своего вожатая.
-- А теперь я вот что покажу тебе... Смотри!.. Что видишь там? -- заговорил ангел, простирая свою белоснежную руку и указывая Терентию направо.
А там, по склону горы, развертывалось чудеснейшее зрелище. Там -- восхитительные рощи, без болотных трясин, без кочек, без пней, без обгорелых деревьев, без порубок -- веселенькие, чистые рощицы, между ними зеленые луга с густою, сочною, немятою травой; прекрасными цветами покрыты те луга; отливая то золотом, то серебром, текут по ним ручьи и тихие речки... Небо -- ясное, голубое. Солнце -- ярче и теплее того, что стоит над Сидоровом,-- разливает потоки света над этою чудесной, мирной стороной. Ветерок не подувает. Тихо. Кажется, слышно, как цветок к цветку головкой наклоняется... Тихо, только слышно, как вдали, в глубине зеленых, таинственных чащей птички поют... Все в ней для Терехи полно несказанных прелестей и очарования. Все здесь, начиная от малой былинки и кончая золотистым, солнечным лучом, пробивавшимся между зеленою листвой, все дышало спокойствием, миром и в то же время -- самою полною, здоровою, могучею жизнью. Ни на картинках, что висят у Левонтья на постоялом дворе, ни в сонных грезах не видал Тереха ничего похожего на эту блаженную, прекрасную сторону.
"Вот где не надо бы умирать-то!" -- подумал Тереха и собирался спросить ангела: как прозывается эта тихая, светлая сторонка.
-- С этих мест рай начинается... А там -- чем дальше, тем лучше пойдет! -- сказал ангел, как бы прочитав Терехину мысль и указывая рукой на рощи и луга.
-- А теперь сюда повернись! Смотри! Вот сюда, налево,-- проговорил ангел.
Тереха посмотрел налево, да так и замер от ужаса -- ни жив ни мертв. Налево от тропинки, по склонам горы, расстилалась какая-то мрачная, темная сторона, вся изрытая оврагами и бездонными пропастями. Ни солнце, ни месяц, ни звезды не светят здесь. Небо совершенно темно, словно все оно задернуто черным сукном. Только на самом горизонте полоска светится каким-то синеватым, призрачным светом... Так вот серные спички светятся впотьмах. Земля почти совсем голая, точно засыпана пеплом или золой. Кое-где торчит сухая, темная трава; кое-где черными безобразными пятнами рисуются кусты. Жалкие деревья -- голые, почернелые, точно после пожара -- зловещею тенью, как великаны, стоят и там и сям. Вода в ручьях и речках -- тоже черная, как чернила,-- как будто не течет, но кажется неподвижною. Вода в этих каменистых берегах словно застыла, замерла... Серые и черные каменные глыбы и целые утесы и скалы разбросаны повсюду, как будто кто-то нарочно расшвырял их для того, чтобы придать этой картине более дикий, унылый вид. Но все это Тереха мог рассмотреть только с большим трудом сквозь густой сумрак, заволакивающий всю окрестность с этой стороны. Понятно, что не легко ему было всмотреться в эту мрачную мглу со всеми ее призраками. Ведь он только что, сию минуту, еще любовался на радостный свет и блеск райских садов. Чем долее смотрел Тереха, тем более глаза его привыкали к темноте, тем яснее представлялась ему развертывавшаяся перед ним картина... Ему казалось, что над одной из самых больших, ужасных пропастей как будто мерцает красноватое зарево. Из глубины пропасти, как молния, поблескивает порой какой-то зловещий, красновато-желтый свет, режущий глаза, чрезвычайно неприятный. Там, куда Тереха смотрел ранее, вдали тихо птички пели, а здесь откуда-то издалека, как будто со дна пропасти, слышатся глухие стоны, рыдания, вопли; какой-то подземный гул гудит безостановочно, как бесконечные раскаты грома... Тереху так и тянет хоть одним глазком заглянуть в пропасть.
-- Встань сюда! -- сказал вдруг ангел, указывая Терентью на большой серый камень, лежавший на краю тропинки.-- Загляни, не бойсь! Посмотри, каково в аду...
Обомлел Тереха. "Вот он где, ад-то кромешный..." Как ни страшно было Терехе, но все-таки он поднялся на большой серый камень. Долго собирался он с духом, наконец собрался, взглянул... "Батюшки мои светы!" -- чуть не заревел Тереха благим матом и, шатнувшись, едва не повалился с камня.
Страшное зрелище представилось глазам его. При зловещем, красноватом свете адского зарева он увидел, как мучились грешники,-- тяжко мучились. Тут встретил Тереха и знакомые лица... Вон черти Кузьмича на сковороде поджаривают. Кузьмич -- известный ихний мироед, во всю свою жизнь не дававший пощады ни одному бедняку, сдиравший последнюю рубаху с нищего, грабивший живого и мертвого. Много горя перенесли из-за него сидоровцы, много слез пролили... Вот за то же, видно, теперь он и попал в ад кромешный. Кузьмич совсем голый лежит на большой сковороде, и ежится, и извивается, как угорь. Черные, косматые черти целым роем носятся вокруг него, то и дело подбавляя огня. Адское пламя извивается все выше, выше и лижет края сковороды. Кузьмич корчится от боли; кожа его лопается, и жир из него каплет, течет на сковороду, и так Кузьмич жарится в своем собственном сале. Глаза у него, как у полоумного; мучительные судороги искажают его лицо, рот широко раскрыт, сухие губы беззвучно шевелятся. Огонь разгорается пуще и пуще... Кузьмич задыхается, кривляется, дрожит всем телом.
-- Испить бы водицы! Водицы...-- стоная и скрипя зубами, шепчет Кузьмич.
Злой, дьявольский хохот слышится ему в ответ. Черти тычут ему в рот горящей засмоленной паклей... Ужасно! Тереха отводит от него глаза и смотрит далее...
А там -- опять старый знакомый -- Максимка, корчагинский целовальник. Он сидит на лавочке, крепко привязанный, и черти поят его из большого ковша огненной водкой. Он продохнуть не может. Лицо его красное, как огонь. Из носа, изо рта у него так и пышет синеватое пламя. Максимка беспомощно мотает головой...
Да! Не мало крещеного народа споил этот Максимка на своем веку; не мало грехов принял он на душу... И горячо же стало ему теперь, когда самому пришлось огонь ковшиком глотать. Недаром же он так отчаянно, так неистово мотает головой во все стороны. Но нечего делать! Хочешь -- не хочешь, пей!
Вот тут и управляющий Андреевской усадьбы, тоже старый знакомый. Этот еще "до воли" мудровал над ними, над сидоровцами. Любил он проявлять над беззащитными свою силу и власть. Больно жестоко дрался он... Сколько народу из-за его милости в Сибирь ушло,-- не сочтешь скоро... много ушло и мужиков, и баб. За то теперь ему пришлось не сладко. Он висит вниз головой, подвешенный за свои худые, тонкие ноги к какой-то перекладине, висит, мотается из стороны в сторону и жалобно завывает. Большущей пилой черти пилят ему руки, ноги... Глаза у него чуть не выкатываются, жилы на лбу и висках сильно напряглись, точно лопнуть хотят, лицо -- синевато-багровое, и все оно страшно подергивается, словно на пружинах... Он скрипит и скрежещет зубами таково громко, что скрежетом своим почти заглушает визг пилы. Не может только он ничем заглушить дьявольского хохота, что немолчно раздается вокруг него -- вверху, внизу и со всех четырех сторон... Отвратительные звуки "го-го-го", "ха-ха-ха" гремят кругом него повсюду, и черти -- безобразные, косматые -- так и лезут ему прямо в глаза...
Немного подалее Тереха увидал Федоську. Это -- непутевая баба, солдатка, из соседней деревни. Из-за ее проделок один парень другому голову раскроил насмерть. Из-за нее старший брат Терехи, Федор, жену свою бросил -- смиренное, тихое существо, водой не замутившее; семья пошла по миру. Много горя добрые люди видели от нее... Теперь она цепями прикована к какому-то обрубку, и черти хлещут ее железными, добела раскаленными прутьями. Как хлестнут ее, так у нее из спины и посыплются дождем красные искры. Тереха вспомнил, как однажды при нем кузнец железную полосу расковывал. Тогда у него из-под молота точь-в-точь так же летели, сыпались искры... Теперь разница только в том, что наковальней для чертей служит Федоськина спина.
-- Охти мне... тошнехонько! -- вопит она, беспомощно порываясь и мечась под сыпавшимися на нее ударами...
Там кто-то в кипящей смоле стоит по пояс, а тут, глядишь, грешник уже прямо в огонь попал,-- горит, но не сгорает... Много страхов насмотрелся Тереха. Но все то, что написано здесь, он увидел не вдруг. При каждом новом зрелище мучений, при каждом появлении знакомого лица Тереху ровно варом обдавало с ног до головы. Наконец ему стало невтерпеж, стало так жутко, что он закрыл глаза и отвернулся... Голова у него кружилась, ноги подкашивались. Холодный пот прошибал... Хотя глаза его были закрыты, но ему все еще живо мерещились зловещие огненные языки, сковороды, пилы, раскаленные железные прутья, голые человеческие тела, корчащиеся в страшных судорогах, искаженные лица, широко раскрытые рты или крепко, болезненно сжатые губы, взгляды, полные бесконечного, холодного отчаяния.
-- Неужто... неужто?..-- коснеющим языком пролепетал Тереха, спускаясь с камня и снова продолжая путь за своим светлым вожатаем.
-- Ты смутился, Терентий? Погоди... Бог милостив! -- своим тихим, спокойным голосом промолвил ангел, как бы догадавшись о мучительно-тягостной думе Терентия, все еще находившегося в неизвестности насчет того, куда он идет, что ожидает его впереди.
Наконец Тереха и его ангел-хранитель поднялись на самую вершину горы. Тропинка, по которой они шли, уперлась в решетку. Та решетка показалась Терехе чугунного. Блестящие, золоченые шары, украшавшие ее, жаром горели в ярких лучах солнца. Похожую на эту решетку Терехе пришлось видеть в городе, около одной богатой церкви. Только эта решетка, перед которой теперь очутился он, была не в пример выше и красивее той. Из-за нее виднелась зелень деревьев, и припахивало не то какими-то цветами, не то ладаном, но во всяком случае пахло слаще, чем в тех барских хоромах, в какие доводилось ему, бывало, захаживать по делам. Слышно было, как пели птички -- зяблики, малиновки, жаворонки...
-- Вот и дошли! Видишь ворота? Это -- ворота в рай! -- промолвил ангел, указывая Терехе на позолоченные ворота, изнутри которых висел громадный замок.
Тереха обомлел. "Дошли!" Что-то теперь будет с его головой? Он так растерялся, что даже забыл перекреститься... Вдруг по ту сторону ворот показался почтенный старец, высокого роста, с седыми серебристыми волосами, с седою бородой. Его густые брови слегка сдвинуты, и все его морщинистое, но благообразное старческое лицо выглядит чрезвычайно серьезно. Широкая голубая одежда сотнями складок спускается с его широких, могучих плеч. Под пазухой у него какая-то красная книга. Большие ключи держит он в руке. Ключи звякают, гремят... Тут вспомнил Тереха, что точно такой же старец написан на одном образе в их деревенской церкви. То же старческое лицо, те же серьезные глаза, такая же голубая одежда, и ключи в руке... словом, все -- так же, точь-в-точь. Тереха часто за обедней смотрел на этот образ. Тогда ему кто-то говорил -- чуть ли не прежний их староста-грамотей, Андрей Михайлович, что на том образе написан апостол Петр. "А ключи-то у него эти... видишь? Это у него ключи от райских врат!" --говорили ему тогда. Все теперь в единый миг припомнилось Терехе. Значит, теперь перед ним сам апостол Петр. "Господи! Что мне теперича будет!.. Ой, грехи, грехи мои тяжкие!" -- в смятении подумал про себя Тереха.
Старец той порой, гремя ключами, подошел к самым воротам и пристально взглянул на Тереху. Что ты, мол, за человек есть?..
-- Как бы справиться, святой апостол, насчет его... Впустят ли его, грешного? -- спросил ангел, прислонившись к решетке своим белоснежным крылом.
-- Кто он? Крестьянин? -- спросил строгим голосом старец, обращаясь к ангелу-хранителю.
-- Да! Крестьянин... бедняк! -- промолвил тот.
-- Гм!.. Как тебя зовут и какой волости ты будешь? -- уже совершенно мягким тоном, милостиво спросил Тереху старец.
От пристального его взгляда и от звука его могучего голоса Тереха смешался и окончательно осовел. Он совсем даже позабыл, как его зовут. Вот хоть убей -- не вспомнит! Брата у него звали Федором, да... точно... а его... ну, вот -- не идет, да и шабаш!
-- Его зовут Терентий Гуляк! -- подсказал за него ангел.-- Он из деревни, Сидорова, Обнищаловской волости...
-- Так! Посмотрим...-- произнес старец как бы про себя и, раскрыв красную книгу, стал перелистывать ее.
"Пропустит ли он меня, батюшка? Святой апостол божий..." -- тревожно, смутно мелькало у Терехи в голове. Затаив дыхание, напряженно следил он за тем, как старец перелистывал свою красную книгу. В ту пору, казалось, вся душа его перешла в глаза... А старец долго-долго, целые века, как показалось Терехе, перелистывал внимательно книгу, наклонив над ней свою седую голову и повторяя про себя: "Терентий... Терентий... Гм!" Тереха дрожал, как осиновый лист на ветру... Птичек стало не слышно. Только слышен был легкий шелест переворачиваемых в книге листов. Ангел стоял молча, неподвижно, слегка склонив к решетке свою голову с белокурыми, сияющими волосами. Его прекрасные, задумчивые глаза, тихие и кроткие, как ясный утренний свет, смотрели то на старца, то на Тереху. Наконец старец остановился,-- видно, нашел, что было надо. Положив указательный палец на раскрытую страницу, он проговорил звучным, внятным голосом:
-- Терентий Гуляк -- крестьянин деревни Сидорова? Так?
-- Так точно! -- пролепетал Тереха, невольно оживляясь при знакомых звуках.
-- В книге Живота ты вписан, Терентий, на хорошем счету,-- сказал торжественно старец.-- И прощаются тебе грехи вольные и невольные, яже словом, яже делом, яже ведением и неведением сотворил... Много у тебя грехов, да много ты и потерпел за то на своем веку. Многие грехи твои произошли просто, от темноты мужицкой, а не оттого, что ты сам грешить любил... Сейчас пропущу тебя в рай!
Загремели ключи. Старец стал отпирать ворота. "Батюшки! Что же это я... в этакой-то дерюге, да в рай полез!" -- в смущении воскликнул про себя Тереха, глянув на свою особу. Он был босиком, в старой, рваной одёженке, без пояса, без шапки. "Знатьё, натянуть бы хоть новый армячишка! Э-эх!" Тереха устыдился самого себя, своего мужицкого убожества, но долго раздумывать было уже некогда...
-- Иди! -- проговорил старец, широко растворяя перед ним ворота.
Первым вошел ангел, следом за ним и Тереха... Господи! Вот уж подлинно что рай! Тереха шел по широкой, чистой улице, усыпанной песком. Этак вот песком только в городе усыпают улицы да разве еще большие, столбовые дороги, когда их поправляют перед проездом губернатора... По ту и по другую сторону улицы кусты и деревья -- все в зелени, в цветах, а промеж этих деревьев стоят все избы -- большие, хорошие... И что это за избы! Господи боже!.. Избы все новые, из толстого, соснового леса,-- так и блестят на солнышке. Смотреть -- любо-дорого! Все избы отлично проконопачены... "Вишь ты! Знать, моху-то не пожалели!"--с видом знатока рассуждал Тереха, любовно посматривая на строения. Окна в избах большие, светлые, ни единое стеклышко не разбито в них, не заклеено бумагой, не затыкано тряпицей. Крыши -- тесовые, отличные,-- "хошь катайся на них!". Трубы не корзиночные, не из дранок поделаны, а все кирпичные, высокие, настоящие, как есть -- городские. Крыльца с навесами, у окон тоже разные резные раскрашенные фигуры... "Жить в таких избах, да и помирать не надо!" --думал про себя Тереха, любуясь на новые бревенчатые стены, золотом отливавшие среди окружавшей их зелени. "Тепло, поди, в таких избах, ни отколе ветром не пахнет -- не дунет... Сухо, поди, с потолка не капнет, ни дождь, ни снег не проймет... Вот-то и оно! Сейчас знать, что рай. Вот они, обители-то райские! Господи, боже милостивый!.. Неужто и все-то здесь этак?" Радостно и светло было на душе у Терехи, как в Христов день. С великим, глубоким умилением осматривался он по сторонам, идя за ангелом, зорко осматривался... И все, на что он ни взглядывал, было очень хорошо. "Нет! Кузьмичевскому поселку далеко до этих хуторов, как я погляжу! Куда те!.." -- с уверенностью наконец решил Тереха.
Около изб, под деревьями, на крылечках и под окнами видны были люди, все больше как будто простой, черный народ: мужики и бабы. Но никто не кричал, не бранился... Все такие веселые, счастливые, спокойные; все такие чистые, в чистой хорошей одеже,-- ровно в праздник гулять вышли. Тут и старики, и парни, и малые ребята. Ребята играют, бегают и не дерутся... Кто сидит -- городской калач ест, кто чай пьет, кто на гармонии играет и песню поет хорошую...
-- Н-н-ну и жизть! Э-ах! -- не удержался Тереха, промолвил вслух.
-- За то и рай! -- заметил ангел.
-- Да уж это что и говорить... И видно, что рай! -- с жаром подхватил Тереха.
Такой хорошей, привольной жизни ему еще не снилось и во сне.
Вдруг около одной избы он увидал своих сидоровцев, старых знакомых, недавно и давно умерших.
-- Ну, ступай хоть в эту избу! Тут земляки твои,-- сказал ангел.
Сказал и исчез. Тереха уж более не видал его... И пошел он к избе, указанной ему ангелом. Только что ступил он под тень деревьев, как тотчас же повстречал отца с матерью. Низко поклонился он им до земли, потом они крепко обнялись и поцеловались.
-- Вот и ты, родной, перебрался к нам! -- сказала ему мать.-- Ну, что, как Маринушка твоя поживает? Как наши все?..
-- Ничего! Живут помаленьку, бог милует,-- отвечал, по обыкновению, Тереха.-- А Маринка... да что... вот приказал ей долго жить...
Легкая грусть тронула Тереху за сердце. То была не печаль о покинутой земле, но сожаленье о том, что он не может сейчас же перевести сюда свою хозяйку, верно тоскующую по нем, и вообще всех своих земляков...
В ту минуту к Терехе, весело подпрыгивая и что-то напевая, подбежал мальчуган, совсем белоголовый, с светлыми, льняными волосами, с румяным, разгоревшимся личиком,-- знать, шибко возился, плутишка!
-- Тятя! Тятя пришел! -- весело кричал он, хватая Тереху за полу и приподнимаясь на цыпочки.
-- А-а! Мишуха! Иди-ка, иди! -- заговорил Тереха и, взяв мальчугана к себе на руки, с счастливой улыбкой, молча посмотрел в его добрые, детские глазки и стал целовать его.
(Мишуха умер в дифтерите пять лет тому назад, и Тереха с женой больно скучали по нем. Он был у них единственный сын.)
-- Каково же, брат, ты здесь живешь, а? Ну-ка, сказывай! -- говорил Тереха, держа сына на руках, как почасту держал он его и при жизни, на земле, когда жена, бывало, уходила к скотине или обряжалась по дому.-- Сказывай-ка! -- повторил он, ласково гладя Мишуху по его мягким, льняным волосам.
-- Живу, тятя, хорошо! Нас здесь много-много,-- ответил ему мальчуган, одною ручонкой обвившись вокруг его шеи, а другую запустив ему в бороду.
-- А тосковал я по нем -- страсть! Только не говорил никому,-- заметил Тереха, обращаясь к старикам.
-- Ну, пойдем теперь! Там ведь много наших,-- проговорил старик, махнув рукой по направлению к избе, и тихо побрел вперед.
-- А-а! Терентий? -- встретили его сидоровцы.-- Здорово, брат, живешь! Давно ли прибыл в наши обители? Недавно! Тэ-э-к!
Терентья повели в избу.
Сначала из сенец, по пути, его завели в чулан, где лежали целые вороха всякой одежи. Тут надели на Тереху все чистое, новую рубаху из "французского" ситца, армяк -- тоже новый... Дали ему дубленый, овчинный полушубок с обшивкой из синего сукна, две пары валенок, сапоги, шапку и много всякого приклада. Все лишнее, что в ту минуту не надобилось Терехе, свалили в особый сундук, стоявший тут же, у стены... После того уже Тереху привели в избу...
Светло, чисто, уютно было в этой избе. Широкие белые лавки шли вдоль стен; в переднем углу стоял большой стол, красиво расписанный всякими узорами. За перегородкой -- большой, тоже крашеный поставец с стеклянными дверцами, точь-в-точь такой же, какой недавно сделал для себя Никольский поп, отец Василий. Чашек, стаканов, блюдцев и всякой другой посуды в том поставце видимо-невидимо, больше, чем у попа. По стенам в рамках картины наклеены, есть между ними и божественные, есть и "с генералами", всякие. Желтые, золотистые птички летают на воле, садятся то на подоконник, то на воронец и поют чудесно. Птичек, похожих на этих, Тереха в барской усадьбе видал -- в клетках. Те хуже пели... Куда! Здесь послушать их, так ровно музыка играет... Потолок в избе -- белый, гладко выструганный. Печка большая, хорошая, сложена "по-белому", не дымит, не чадит,-- и копоти этой нет, не ест тебе глаза. А бревна-то какие в стене... страсть! Не обхватить! Толстые, белые да сухие,-- ни единой щелочки не видать! "Что ж это такое? Господи! Вот рай-то..." -- сотый раз думал Тереха, быстро оглядывая все прелести своего нового жилища. "Да! Тут, брат, можно жить!.."
Согрели самовар, принесли и поставили его на стол. Ну, уж и самовар!.. Одно слово -- полутораведерный! Самовар -- из желтой меди и блестит, как золото, не то что у Левонтья, на постоялом дворе; у Левонтья самоваришка всегда какой-то грязный, тусклый, весь в зеленых пятнах, без конфорки, с отбитой ручкой... А здесь все в порядке... Подали на стол калачей целую груду и белого пшеничного хлеба, подали сахару и меду, ломоть ржаного хлеба, всяких пирогов нанесли -- с рыбой и сладких, блюдо горячей жирной баранины, блюдо вареной рыбы, блюдо -- жареной, студню, печеных яиц... И от всего этого вкусный пар так и валит. Ешь, Тереха! Ешь -- не хочу, сколько потребуется... "Вон как на том-то свете! Не то что..." -- восторженно подумал Тереха и тут же привздохнул, вспомнив о своей хозяйке и о сидоровцах... Они, поди, все еще ожидают "пособия", да ездят в морозные утра в лес за дровами.
Угощеньем распоряжался старый-престарелый дед Памфил. Тереха его до той поры еще и в глаза не видал: дед Памфил помер с лишком ста лет от роду, помер тогда, когда Терехе было только четыре года. Дед Памфил на Сидорове был самым древним стариком, какого только знавали на свете. Он жил при императрице и при трех императорах... Он и теперь, по старой привычке, относился ко всем, как к малым ребятам.
-- Кушай, кушай, Тереша, на здоровье! Пей чай-то! -- говорил он тихим, ласковым голосом, подвигая к Терентью чашку и блюдце, стогом наполненное крупными кусками сахара.-- Пей, как хошь, хошь вприкуску, хошь внакладку... Сахару, паренек, не жалей: у нас его -- горы...
И Тереха ел, Тереха пил, пил до девятого пота, наконец скинул свой армячишко, распоясался.
-- Ну, земляки... и важнецкое же у вас житье здесь! -- сказал он, обращаясь к собеседникам.
-- Ничего! Живем хорошо -- дружно, артельно,-- ответили ему.
Много сидоровцев набралось в избу, все расселись около Терехи, как попало. Многих из них, давно умерших, подобно деду Памфилу, он вовсе не знал. Но тут, конечно, земляки скоро перезнакомились друг с другом. Смотрел Тереха на это сборище, и припомнилось ему, как, бывало,-- когда какой-нибудь служивой из сидоровцев возвращался домой на побывку,-- в избу к его родным сходился по вечерам народ -- поглядеть на солдата, послушать солдатских россказней о чужедальних странах и о всяких диковинках. "Точно, как теперь!" -- раздумывал Тереха, посматривая на окружавшие его лица. "Я как точно солдат с войны воротился, а земляки пришли поглядеть на меня да послушать моих сказов про наше боевое житье-бытье..."
Слово за слово, и пошла беседа своим путем.
-- Ну, как же, братец, наши там поживают? -- спросили, между прочим, Тереху.
-- Ничего! Бог милует,-- с обычного своего присловия начал Тереха.-- Нуждаются, известно... Особливо ноне соскучились больно... Хлеб-то плохо уродился, больно плохо, а тут еще червяк навязался,-- согрешили совсем! Закупщики вот тоже по осени больно прижимают... Нужда, не дай бог!
-- А как обчество? Что старшина наш поделывает? -- спрашивали сидоровцы.-- Правленье-то все там же, где и было?..
-- Старшина... Да что ему поделывать! Из ума, почитай, совсем выжил...-- продолжал Тереха, нимало не удивляясь, что сидоровцы на том свете так любопытствуют насчет земных дел.-- А правленье все там же... Собираются скоро, одначе, на другое место переносить. В ту сторону, знаешь, к Кузьмичу, за канаву, где пониже место-то будет... Ну, а обчество -- ничего, все по-старому... Только вот, братцы вы мои, нонече этто у нас все больше, значит, на счет "пособия" пошло...
-- Поскажите же вы мне, братцы, про здешние порядки,-- начал Тереха немного погодя.-- Я ведь ничего то есть еще не знаю: как и что у вас тут... Примерно: как у вас насчет подушного?
-- Какого подушного? Подушного не платим! -- ответили ему.
-- Значит, валите все в недоимку? -- заметил догадливый Тереха.-- Ну, это не дело! Недоимки-то, поди, у вас накопилась -- туча, во веки не уплатить...
-- Чего "не уплатить" ? Чего говоришь-то! -- перебили его.-- Понимаешь: никаких сборов нет! Ну, и недоимки, значит, копить не на чем...
Тереха спорить не решался, смотря на серьезное лицо почтенного дедушки Памфила, сидевшего прямо против него, через стол. Хотя он спорить не решался, но все же с сомнением покачал головой, подумав про себя: "Ну, тут что-нибудь да не так... Без подушного жить разве можно? Это что ж такое?"...
-- А начальство здесь как будет... строго? -- спросил Терентий.
Старики усмехнулись, как-то жалостливо посмотрев на него: "Эх, мол, дитятко, ничего еще не разумеешь!.."
-- Ты думаешь: все так же, как у нас на Сидорове! -- снисходительно заметили ему.-- Нет, брат! Здесь что барин, что поп, что князь, что крестьянин -- все едино-единственно, все живут ровно, по-божески, безобидно...
Тереха только разинул рот и молча развел руками. "Хошь убей, в толк не возьму! Что за оказия! Без начальства, вишь... Ну-у-у!"
-- А как у вас насчет дров и всего прочего? -- спросил Тереха.
-- Да как... очень просто! Бери, сколько хошь, сколько те надоть... запрету нет!
-- И работой не нудят?
-- Ни-ни, ни боже мой! Работай под силу... не спросят больше, чем у тя мочи есть!
-- И все так же живут, в таких же избах? -- спросил Тереха.-- И я стану жить таким же манером, а?
-- Что ты, Тереша, спрашиваешь все такое,-- промолвил дедушка Памфил.-- Разве ты не знаешь, что сказано в Евангелии про то: как люди будут жить на том свете?.. Все здесь живут так, как видишь... Никаких отличек, дитятко, не полагается!
Старался Тереха припомнить, что сказано в Евангелии, но припомнить ничего не мог -- по той простой причине, что слыхал Евангелие только в церкви, да и то слыхал смутно, неявственно и прочитанного уразуметь не мог...
-- Вот тоже брани не слышно, и драк у вас нет, никакой такой смуты?..-- заговорил опять Терентий, немного погодя.
-- Нет у нас этого... не из-за чего нам браниться! -- отозвался один из стариков.-- Никто чужого века не заедает... без обиды, по-божески...
И он, Тереха, будет жить этак, в этаком раю! Господи!.. Вольно вздохнул он, съежил было по привычке плеча, но вдруг выпрямился и поднял голову. Да! Теперь он в царствии небесном... Прищурившись, задумчиво посмотрел он в окно на свет и блеск райских, сияющих кущей и с глубоким наслаждением представил он себе мысленно бесконечный, неоглядный ряд беспечальных, прекрасных дней. Рядом с ним сидят его отец с матерью, Мишуха лезет к нему на колени. Все спокойны, довольны, счастливы... Все добры, все милостивы друг к другу, и к золотистым птичкам, летающим по избе в золоте солнечных лучей, милостивы ко всякой живой твари. Хотят -- работают, устанут -- отдыхают. Всего у них вдоволь, никакой черной заботушки на душе... Только хозяйку ему жаль, жаль сидоровцев, горе мыкающих там, внизу. Но наступит час -- и те все подойдут к ним в свой черед. Тереха даже прослезился, представив себе то мгновение, когда все отставшие сидоровцы наконец свидятся с ним здесь, на том свете... Тихая радость затеплилась в душе Терехи и всю наполнила ее собой, как дивным, невечерним, неугасимым светом.
-- Господи, как хорошо мне! -- прошептал он.-- Вот она, жизнь-то!
-- Терентий! А, Терентий? Чего тя, лешего, не добудишься!..-- слышится Терехе сквозь сон.
Насилу, нехотя раскрывает он глаза, прищурившись смотрит и видит... У полатей стоит жена -- уже в полушубке, с ведром в одной руке и с горящей лучиной в другой. Красноватый свет лучины больно, неприятно режет Терехе глаза, и он снова закрывает их. Он еще не совсем проснулся и ничего не понимает, что вокруг него делается. Грезы были так хороши, так живы и ярки!.. Несообразною, дикою показалась Терехе та картина, что представилась ему теперь наяву -- при красноватом, мигающем огне лучины. Что ж это такое? А рай? Рай-то где же?..
И вправду: голубоватый рассвет зимнего утра уже брезжил в оконце, разрисованное морозом. В серых утренних сумерках неясно выступали закоптелые стены, с черными рядами моха. Изба за ночь совсем выстудилась. Неохота Терехе начинать опять эту жизнь, неохота подниматься с полатей. А вставать надо, надо идти к Кузьмичу -- просить хлеба в долг. Да еще даст ли? А если даст, так душу, поди, вымотает... "Э-эх! Опять пошло..." -- подумал Тереха. Вздрагивая от холода, охая и зевая, спустился он с полатей.
Прости-прощай, Терехин рай!
ПРОПАЛ ЧЕЛОВЕК
(Из деревенских летописей)
1
Вечер 16-го августа 1878 года. Небо -- облачно, на горизонте залегают сизые тучи и только на западе, где солнце уходит за лесистый край земли, виден голубой клочок ясного неба. Вечерние солнечные лучи озаряют красноватым светом ряд посеревших срубов крестьянских изб, обращенных лицевой стороной к закату. Запад горит и пышет, словно залитый растопленным золотом, и брызги этого растопленного золота, попав на стекла крестьянских оконниц, сверкают и блестят там и сям, как огоньки.
В этот вечер деревня Косичево -- в большом волнении... Народ, воротившийся с поля, почти весь собрался у избы Андрея Прохорова. Василий, старший сын Андреев, стоит, прислонившись к углу избы, и, запустив пальцы обеих рук за пояс, низко повязанный у него по животу, задумчиво смотрит по сторонам. Тут же на бревнах сидят старики, переговариваясь с Василием и между собой. Разговор часто прерывается, и в это время, посреди наступающей тишины, слышно, как чирикают воробьи, перелетая со стрехи на стреху, а в поле без умолку трещат кузнечики. Теперь, по заре, все звуки деревенской жизни слышатся явственно. То лошадь заржет, то в лесу кто-то аукнет, то откуда-то издалека донесется песня и оборвется вдруг. Над лесною рекой, Котласом, протекающей за деревней, порой чайка кричит громко, жалобно... Старики задумчиво сидят на бревнах. Василий тоже молчит и вздыхает. По всему видно, что люди встревожены, находятся в недоуменье.
-- Ты говоришь: он перебрался спать-то на сарай с пасхи? -- спросил один из стариков, поднимая голову и оборачиваясь к Василью.
-- Да! Точно...-- подтвердил тот.-- На фоминой1 перебрался. Душно, говорит, в избе-то, жарко... да и тараканы одолели. Зим_о_сь не успели поморозить-то их...
-- Гм! Как же это никто не слыхал, как он в горнице-то ворочался? -- продолжал старик.-- Сказываешь: забрал валенки, тулуп, шапку и рубахи...
-- Не слыхали... то есть вот как перед богом! -- проговорил Василий, слегка выпрямляясь, как будто готовясь принять присягу в правоте своих слов.-- Как, погоди, половицы не трещали... трещали! И дверь, поди, тоже скрипела... Да что поделаешь! Ведь знаешь: спим-то мы каково! Вон у меня хозяйка... у ней над ухом-то хошь в трубу труби, так...
-- К мельнику-то ходил? -- спросил Василья немного погодя другой старик, задумчиво посматривая вдаль своими слезящимися прищуренными глазками. -- С кумом-то ведь они жили все в дружбе да в ладу...
-- Ой, что ты! Уж такая дружба неразнимая была у них,
что просто...-- поддакнул Василий умильным тоном...-- Ходил, спрашивал... Не видал, говорит: ко мне, говорит, с ильина дня2 не захаживал.
Старик поникнул головой и замолк.
Солнце закатилось, и синеватые сумерки уже окутывали даль своей волшебной полупрозрачной дымкой. Облака к ночи поразбежались; небо немного прояснилось. Сыростью, лесною глушью заметнее потянуло в воздухе.
-- В правленье был, объявку подал...-- заговорил Василий.-- Да ведь как! Три дня прошло -- ни слуху ни духу... Просто ума не приложу: что с ним подеялось... Жили мы с ним, кажись, по-божески, никакого вздору у нас не было...
-- О, господи! -- вздохнул старик, поглаживая свою сивую бороду. -- Пропал человек, сгинул... ровно камнем в воду...
-- Да вот -- поди ты!..-- заметил другой из собеседников.-- Жил о сю пору, как у Христа за пазухой... Дом -- полная те чаша, дочь замуж выдал за хорошего человека, сына только что поженил... Что еще надоть! Все шло таково складно... жить бы да радоваться! А оно вон...
-- Да куда девался-то -- ты вот что скажи! -- молвил сосед.-- Ведь не иголка, чай... в щель не забьется... Ну, куда он мог?.. Скажем, так: ежели пошел на богомолье, так почто тайком-то?
-- И опять, вишь, всю теплую одежу забрал с собой, рубах эстолько! -- возразили из толпы. -- Нет уж -- какое тут богомолье!..
-- Оказия! -- промолвил один из мужиков.
-- Чудное дело!
Когда народ разошелся по домам, заря уже потухла. Легкие дымчатые облака плыли по небу, и бледный месяц выглядывал из-за них на опустевшую и безмолвную деревенскую улицу.
2
Действительно вышло "дело чудное", как говорили мужики, сидевшие на бревнах.
Андрей Прохоров на своем веку, наряду со всеми своими односельцами, конечно, испытал все злоключения и напасти, какими полна жизнь крестьянина. Но он был силен, живуч и потому устоял во всех напастях... Двадцать лет тому назад он погорел; пожар случился ночью, в осеннюю непогодь. Прохоров и его семьяне едва лишь успели выскочить на улицу в одних рубахах. Не однажды у него падал скот, медведь задрал одну корову, да волки загубили несколько овец; не однажды червь поедал озимь и оставлял Прохорову семью без хлеба; не однажды хлеб побивало градом. Все такие беды, от которых стонет грудь и трещит спина крестьянская, трещит и порой ломится...
Но при всех этих обычных бедах и напастях, Андрей Прохоров считался мужиком зажиточным, да и в действительности, пожалуй, был человек зажиточный... Еще ни разу не драли его за недоимки в волостном правленье; у него есть скотина -- чем ныне, как известно, не каждый крестьянин может похвалиться; своего хлеба у него почти всегда хватает до самой пасхи, между тем как у многих из его односельцев хлеба едва достает лишь до рождества, а уж много-много до великого поста3, в продолжение которого и скотина и люди постятся так усердно, что потом -- по весне -- еле ноги волочат... Прохорова семья, обыкновенно, почти всю зиму питалась настоящим хлебом -- выдались только раза три или четыре такие отчаянные голодовки, когда Прохоровой хозяйке приходилось примешивать к муке и отрубям намелко перетертые отростки молодых елей, кору и мох... Одним словом, можно подлинно сказать, что Андрей Прохоров жил припеваючи.
И в семье у него все ладилось. Правда, два года тому назад приключилось горе: схоронил он старуху жену. Но смерть уж, известно, такая гостья, что от нее ни богач, ни нищий ни крестом, ни пестом не отделается... Правда, у него еще умерло в свое время пятеро "младенчиков", но без этого ведь никак нельзя, да это горе -- к слову сказать -- на Косичеве и за горе не считалось. На Косичеве даже матери не жалеют своих малюток. Помрет ребенок -- "слава те, господи", избавились, значит, от лишнего рта, пестовать некого и не за кем ухаживать, от дела отрываючись... Отрубят небольшую осиновую или сосновую плаху, расколют ее почти пополам, обе половины кое-как выдолбят, и в этот гробик, более похожий на корыто, чем на гроб, кладут "покойничка", завернутого в кусок серой холстины, несут в церковь, а оттуда -- в могилу. Сегодня ребенок умер, завтра он уже -- в земле... Ребят не лечат. Есть, конечно, где-то там "фершал", но где ж его искать, когда за ним ходить, особливо в рабочую пору, то есть в то время, когда именно всего более мрут ребята?.. На Косичеве не дорожат ни своей, ни чужой жизнью, и вообще человеческая жизнь здесь не ценится ни в грош.
Зато четверо ребят, оставшихся в живых у Андрея Прохорова, вышли не какие-нибудь дурни, но все люди здоровые и неглупые. Год тому назад он выдал дочь замуж за хорошего мужика, сыновья все были уже женаты -- третьего, младшего, недавно женил. Средний сын, Алексей, уже пятый год в разделе и живет своим хозяйством. Василий с младшим братом, Иваном, остались пока вместе. Оставалось Андрею Прохорову жить под старость лет без печали, "в тихой радости да в веселии. И вдруг он тайком из дому в нощи, как тать, скрывается неизвестно куда и неведомо зачем. Самые хитроумные головы на Косичеве не могли придумать: какая причина заставила Прохорова пуститься в бега на старости лет.
-- Диковина! -- толковали люди и далее удивления не шли.
С сыновьями и невестками Прохоров жил дружно, никаких ссор и свар между ними не происходило. Односельчане также жили с ним всегда в ладу и относились к нему с почтением, хотя и не всегда слушались его благих советов. Он был издавна радетелем за крестьянский мир. Не раз от лица мира говаривал он с властями, и власти не однажды сулили его самого "упечь туда, куда ворон костей не нашивал". Не раз также посылали его ходоком в город по деревенским делам. Не однажды также случалось, что он защищал "захудалых людишек" от мирской несправедливости, готовившейся обрушиться на них... И этакий-то человек вдруг пропадает, исчезает бесследно.
Было о чем призадуматься старикам, сидевшим на бревнах у Прохоровой избы в тихий августовский вечер. Ясно было только одно, а именно, что он ушел навсегда или, по крайней мере, надолго. Старик, как оказывалось, забрал с собой теплую одежу и свою толстую старинную книгу, которую любил читать в досужее время. Но куда он ушел, зачем ушел? не только никто не мог сказать, никто не мог даже остановиться ни на какой догадке, которая хоть сколько-нибудь шла бы к делу... Но жизнь покатилась своим чередом, и о пропавшем человеке стали мало-помалу забывать в Косичеве.
Шел месяц за месяцем, и прошло два года...
3
Дремучий, беспросветный лес тянется в четырех верстах от Косичева, заходит в другую губернию и раскидывается на все четыре стороны без перерывов на сотни верст. Попадаются в нем местами и береза, и осина, и мелкий олешняк, но более высятся в нем темною тенью лохматые ели, сосны да лиственницы. Большую часть года лес стоит темен и мрачен, то гудит и стонет, то стоит молчаливо, нахмурившись. Только в летнюю пору он оживляется и глядит веселее. Светлою зеленью покрывается кустарник, расцветают цветы, и воздух в лесу наполняется их чудесным ароматом. Косичевцы в этом лесу охотятся на белок, на рябчиков и тетеревей, бьют медведей, а в лесных речках и реках ловится много рыбы. Косичевцы уверены, что никто еще от века не проходил их леса вдоль и поперек.
Но в народе живет предание, что по одной из лесных рек -- по Котласу -- в старые годы плавали в легких лодочках разбойники, пробираясь для своего промысла на "большую реку", текущую от Великого Устюга к холодному, ледяному морю. Сказывают, что у разбойников на берегу Котласа было устроено становище. И ныне, неподалеку от реки и по самой береговой круче, еще видны в земле какие-то бревна и полусгнившие срубы, попадаются глубокие ямы, словно вырытые человеческими руками, и большие серые камни, сложенные в кучи или разбросанные там и сям по сторонам. Все это теперь, конечно, заросло деревьями, покрылось густым кустарником. Это место в нашей стороне называют Чудиновым Городищем. Дурная слава идет про него в народе. Не любят мои земляки проходить по этому месту в ночную пору или ночевать поблизости от него. Тут, говорят, "чудится, блазнит" -- видятся и слышатся всякие страхи... Сказывают, что под Чудиновым Городищем зарыт клад, и с таким ужасным заклятьем, что взять его мудрено всякому крещеному человеку, кому жизнь дорога. Здесь разбойники скрывали свои награбленные сокровища... Из Котласа в "большую реку" они переносили лодки на себе -- на расстоянии семи верст. По болотистой топи, расстилающейся в лесу между Котласом и "большой рекой", разбойники проложили для себя узкие-узкие тропинки. Эти тропы были известны только им, по различным приметам. Чужой, посторонний человек ни за что в свете не прошел бы здесь и сгинул бы в болоте самою мучительною смертью, захлебнувшись в зеленой тине, посреди блестящей, роскошной травы, посреди красивых цветов -- белых и желтых кувшинок.
Говорят, какая-то купеческая дочь, молодая девушка-красавица, была захвачена разбойниками в плен и, чтобы избавиться от насилий и срама, бросилась в отчаянии в Котлас и утонула. Ее душа с тех пор не находит покоя... Близ Чудинова Городища, в светлые летние ночи, рыбаки издали видят русалку. То она сидит на берегу, вся позакрывшись волнами темно-русых волос, то качается на ветвях какой-нибудь ивы, низко склонившейся над водой,-- вся голая, белая, блестящая. Откинув волосы на спину, она держится за иву одной рукой, а другою -- плещется в воде и подзывает к себе одинокого рыбака, маня его к себе своими дьявольскими прелестями. То ли она плачет, то ли песни поет -- не разберешь...
В чаще леса неподалеку от Котласа -- верстах в восьми -- тянутся большие прогалины, покрытые редким ельником, кустами вереса и можжевельника, и почти сплошь поросшие белоусом,-- поэтому прогалины и известны под именем "белоусовых прогалин", знаменитых тем, что на них растет великое множество рыжиков, волнушек, маслух в сухарей, -- одним словом, растет в изобилии тот род грибов, что называется "губиной". Каждый год в конце лета и осени, в дождливую ненастную погоду, когда полевые работы дают передышку, целые ватаги девок и баб отправляются за губиной на "белоусовы прогалины". В иной год, когда рыжиков уродится много, прихватывается даже лошадь с одноколкой, чтобы вывезти на ней из леса грибы.
4
Лето 1880 года было сухое и жаркое, на грибы был "неурод".
Бабы, ходившие на "белоусовы прогалины", на этот раз набрали немного рыжиков, но зато одна из их ватаги случайно сделала в лесу удивительное открытие. Бабы были уже на обратном пути и спешили выбраться из леса до наступления ночи. По их приметам оказывалось, что Котлас от них был недалеко, недалеко было и Чудиново Городище. Вдруг в лесной чаще они наткнулись на высокую груду бурелома и стали обходить ее. Место было трущобистое, мрачное: со всех сторон обступали его темные, вековые сосны и ели, а понизу, меж их стволами, шла густая, непролазная поросль. Такие места любят выбирать медведи для своих берлог. Бабы с трудом пробирались сквозь чащу и с опаской посматривали на вывороченное вверх корнями пеньё. Сучья довольно чувствительно царапали им плечи и хлестали по бокам, но бабы не ругались не смея призывать вслух имя того, кто иной раз пошаливает в лесу. Только и слышались недоконченные речи: "Ах ты"... "А чтоб те!" ... и т. п.
Вдруг посреди навороченного пенья им показался как бы небольшой проход, в виде лазейки. "Не медвежья ли берлога?" -- мелькнуло прежде всего у путниц в голове. А было похоже на то... Одна баба -- посмелее -- прямо подошла к зиявшему отверстию. Лазейка вела в подземелье.
-- Бабы! А, бабы? Гляньте-кось сюда! Что здеся-то деется! -- вполголоса молвила баба своим товаркам.
Те подошли и при неясном свете сумерек, царствовавших под сводом леса, увидали перед входом в пещеру выжженную землю и на ней кучу пепла и разбросанные уголья.
-- Это что ж, бабоньки! Уж не беглый ли тут?
Прислушались, слушали чутко, затаив дыхание, но, кроме смутного шороха, расходившегося вокруг по лесным чащам, бабы ничего не слыхали.
-- Загляну? -- молвила смелая бабенка, не смогши сдержать своего любопытства, и, сгорбившись, чуть не ползком, пробралась в пещеру.
За нею полезла другая и третья...
Оставшиеся у входа стали разглядывать местность и скоро усмотрели, что на выжженном месте, под нависшими сучьями ели, стояли в козлах три связанные вместе колышка, почерневшие от дыма; к этим кольям был подвешен на железном пруте небольшой чугунный котелок -- вроде тех, какие употребляются рабочими, уходящими из дома на дальние сенокосы. Ясное дело, что тут кто-то жил и варил себе варево в этом котелке, и варил уже много раз, о чем можно было заключить по грудам золы и угольев...
Той порой бабы разглядывали пещеру. Здесь прежде всего они увидели один толстый и довольно высокий сосновый обрубок, другой -- поменьше и пониже. На высоком обрубке, как бы заменявшем собою стол, лежала какая-то старинная книга в черном кожаном переплете, тут же стоял с водой берестяный чуман {Род ковшика без ручки. (Прим. авт.)}, а рядом с этим чумашком был оставлен кем-то кусок черствого хлеба. В стороне валялась куча хвороста, покрытого засохшей лесной травой. Груда хвороста, очевидно, служила постелью обитателю этого подземелья. На хворосте нашли еще какую-то грязную затасканную тряпицу. Под сводом пещеры висели на веревочках пучки сушеных трав. Бабы все перетрогали, все перенюхали, но ни чуман, ни книга, ни кусок хлеба, ни рваная тряпица, ни сушеные травы ничего не открыли им, не поведали тайны этого подземного лесного жилья... Хлеб, по-видимому, мог быть испечен с неделю тому назад или даже более: он был почти уже совсем сухой. А вода? Когда она почерпнута из ручья? Бог весть... Во всяком случае можно было думать, что здесь не очень давно кто-то был, что здесь, может быть, даже и теперь еще кто-нибудь живет. Эта пещера под наваленным буреломом была невелика, но жильем могла служить: шага четыре в длину да около трех шагов в ширину, и при этом человек среднего роста не мог бы встать в ней, выпрямившись, без того, чтобы не задеть головой до ее земляного свода.
Бабы с недоумением и тревогой посматривали по сторонам. Им уже захотелось поскорее уйти отсюда. В эту минуту где-то поблизости в лесу птица громко захлопала крыльями, бабы в страхе выползли из пещеры одна за другой и опрометью бросились прочь, продираясь сквозь кусты и валежник.
Дома они, конечно, рассказали о своем необычайном открытии со всеми подробностями и даже не без прикрас. И эта случайно открытая пещера еще долго в деревнях по вечерам служила предметом для разговоров, предположений и догадок.
Всех занимал вопрос, кто живет в подземелье? Беглый, пробирающийся из Сибири на родимую сторону, поспал бы в таком лесном приюте, отдохнул бы, сколько ему угодно, и пустился далее. Но по всему видно, в пещеру кто-то зашел не на перепутье, а прямо поселился в ней. Кто бы это мог быть! Одни думали, что в ней скрывается беглый солдатик, -- может быть, даже родом из наших мест. Другие полагали, что в пещере поселился какой-нибудь старец... для чего бы старинной книге быть у беглого солдата? Может быть, какой-нибудь раскольник убег спасаться в наши дремучие леса. В старину, говорят, в наших лесных трущобах бывало немало всяких старцев. Знающие люди и теперь еще указывают на те места, где они жили... Было у нас много разговоров насчет этой пещеры, но никакого толку из этих разговоров не вышло. Тайна лесной пещеры нимало не разъяснялась. Особенно было досадно многим то, что бабы с перепугу не заприметили местонахождения пещеры и не могли толком указать, в какой части леса они нашли ее.
-- Ой, дуры, дуры! -- ворчали мужики.-- Бегут -- и сами не знают куда и почто...
-- Да, толкуй! -- оправдывались бабы.-- Как крыльями-то замахало, да зашумело, так просто рученьки-ноженьки затряслись... Таково боязно стало!
-- То-то, "боязно"! -- передразнивали их мужики.-- Тетерька, поди, из куста поднялась, а вы уж... Э-эх!
5
По осени как-то один парень, ходивший на охоту за рябчиками, опять видел в лесу нечто странное, а именно: какого-то высокого, диковинного седого старика. К парню приступили с расспросами: отчего он не подошел к старику и не узнал, почто он бродит тут по лесу. Парень смутился. Надо правду сказать, этот паренек был не очень умен.
-- Да так мне что-то не по мысли было! -- объяснил он.-- В руках у него, вижу, ничего нету, ни кузова, ни ружья... А сам высокий этакий, весь белый да худой... ровно как будто и на человека-то не похож!.. Я думал, что он хочет заманить меня да завести куда ни на есть...
На Косичеве еще многие верят и о сю пору, что он принимает всякие образы для того, чтобы напакостить людям и смущать их. Вспомнились разные случаи... Например, рассказывали, как он однажды, в виде красивой молодухи, завел пьяненького молодца в такую непроходимую чащу, что тот три дня и три ночи кружил все на одном месте -- до тех пор, пока не упал замертво. Тут уж случайно нашли его совсем без чувств мимо проходившие охотники и доставили домой чуть живого.
-- Целый месяц провалялся бедняга! -- заканчивали рассказчики. -- Всякую околесную нес... Какую-то красотку поминал да за голову хватался; говорил, что его нечистый кружит...
После того еще двое или трое мужиков видали в лесу какого-то старика, но видали издали. Один из мужиков пошел было к нему, но тот скрылся... Наш лес -- что море; юркни в кусты -- и поминай как звали! Никакая погоня не догонит, никакой урядник не разыщет... Вот, лет десять тому назад, какие-то два ссыльные в прятки играли в нашем лесу, в Архангельск пробирались, сказывают. Полковник с солдатами приезжал за ними, да что... все пустое! Походили, понюхали нашего лесного воздуха, полазили по пням, по колодам, да и поехали обратно ни с чем.
Так вот и пошла по деревням молва про то, что в лесу, неподалеку от левого берега Котласа, в непролазной чаще, не то в пещере, не то в берлоге медвежьей, поселился какой-то неведомый старец. И опять-таки никто не знал: кто он, откуда и почто забрался в наш лес... Таинственный жилец пещеры, под влиянием живой народной фантазии, начал было уже принимать разные затейливые образы и окрашиваться в сказочный свет. Но тут последовало открытие... И вот уж, поистине сказать, удивилось и загалдело Косичево, когда -- неизвестно откуда -- пошел слух, что старик, скрывающийся в лесу близ Котласа, не кто иной, как наш, два года тому назад пропавший без вести и почти уже забытый односельцами, Андрей Прохоров...
6
Скоро весь околоток узнал, кто жил отшельником в нашем лесу. Сначала, разумеется, косичевцы проведали дорогу к его пещере, а потом мало-помалу стал собираться к нему народ и из других мест. И прежде у нас почитали его, как человека доброго и мудрого, как заступника за всех обиженных, за всех "мирских сирот", а теперь, когда он ушел от людей и уединился в лес, бросив привольное житье, которым мог пользоваться по старости лет, он еще более вырос в глазах деревни,-- и нет ничего мудреного, что воображение этих людей, знавших и не знавших его, придало почтенному старцу облик святости.
Видом своим Андрей Прохоров напоминал настоящих отшельников, что некогда уходили в пустыню спасаться от мирских соблазнов и обрекали свою грешную плоть на всевозможные нужды и лишения. Ему было уже под 70 лет; он был высок, широкоплеч, худощав, но еще довольно крепок и при ходьбе лишь слегка горбился. Особенно характерно выглядело его лицо: большой, открытый лоб, изрытый морщинами, круглая лысина на голове, окаймленная седыми вьющимися волосами, седая борода чуть не по пояс, большие голубые глаза, хотя потускневшие от лет, но все еще сохранившие выражение кротости и доброты,-- все это, вместе взятое, делало Андрея Прохорова чрезвычайно похожим на ветхозаветных патриархов, на пророков или апостолов, как их изображают художники на картинах. Под его сермягой, опоясанной веревкой, как-то невольно думалось найти железные вериги... При взгляде на него, всякий чувствовал к нему полное доверие. Никто, кажется, не поколебался бы ни на минуту -- отдать ему на сохранение самую дорогую вещь или сообщить свою заветную и опасную тайну. В глазах его сказывалась младенчески-чистая, любящая душа, сказывалась бесконечная, всепрощающая доброта, -- и все лицо его дышало кротостью и спокойствием, каким бывает проникнут тихо, мирно угасающий ясный летний вечер.
И в словах его не слышалось ни горечи, ни тайной душевной тревоги, но звучала лишь тихая грусть -- именно та грусть, что сказывается и чувствуется в погасающих красках вечернего заката... Часто, когда он задумывался, глаза его принимали то молящее, то невыразимо жалостливое выражение,-- точно в те минуты проходили перед ним картины каких-то бедствий и горестей людских. Подметившему эти взгляды как-то невольно становилось жутко...
-- Ровно он тоскует о чем-то...-- говорили про него.
В числе первых посетителей явился к Прохорову старший сын его Василий и звал его домой.
-- Почто я пойду к тебе! -- ласково, но решительно говорил он сыну.-- Мне здесь хорошо, спокойно, тихо здесь... Не уговаривай ты меня, дитятко, понапрасну! Ступай с богом... живи хорошенько, а пуще -- не обижай никого...
Так Василий и ушел от него ни с чем, а хозяйка его с тех пор, от времени до времени, стала носить старику еду. Но теперь Прохоров уже ни в чем не нуждался. Каждый нес ему все, что мог... Но чем он прежде питался в лесу? Побирался ли он по дальним деревням Христовым именем, или кто-нибудь из доброхотов, знавших и скрывавших его местожительство, приносил ему еду,-- осталось неизвестно и до сего дня. Только один человек, кажется, мог бы, если бы захотел, сказать это -- Иван-мельник, но он упорно молчал...
Много народу ходило к Андрею Прохорову. Один шел к нему за советом, другой за утешеньем, а иному просто хотелось послушать его ободряющих умных речей. Ходили к нему в лес и мужики совещаться об общественных делах, но баб ходило больше. Старик охотно выслушивал всех и со всеми говорил равно ласково, давал всякие житейские советы, утешал, читал им места из Евангелия, поучал жить по правде, в мире и незлобии. Слушатели с умилением внимали ему, разумели каждое его слово и тяжко вздыхали: слова были хорошие, святая правда в них, но людям казалось трудно исполнить их на деле. Старик часто говорил об "умиренье"... Да кто ж "умирит" людей, кто укротит их мелочную, но лютую злобу, кто вырвет из сердец их жгучую зависть? Старик кончал все одними и теми же словами: "Покайтесь, покайтесь, братцы!"
К его пещере иногда собиралось человек по сту, по двести и более. Молва о нашем старце прошла далеко. Из соседних уездов приходил к нему народ... И без всякого уговора, сами собой устраивались сборища в лесу, под открытым небом. Люди приходили с котомками, с кузовками и рассаживались, -- как придется. Сидели на земле, на кочках, на пнях, на мшистых колодах... Иной отдыхал с дороги, полулежа в густой траве и опершись на локоть, иной закусывал, посыпая хлеб крупной солью, иной рылся в своем дорожном мешке и вытаскивал оттуда головку луку или чесноку. Вечером разводили костер -- и тогда ярким отблеском красного пламени озарялись мшистые, дуплистые стволы столетних деревьев, темные нависшие сучья сосен и елей и безобразно торчащие там и сям вывороченные пни... Эта картина с ее резкими, яркими тонами,-- картина, полная таинственности,-- своею дикою, мрачною обстановкой невольно уносила мысль к тем далеким временам, когда бродячая Русь -- голь перекатная -- скрывалась в лесах, спасаясь от преследований лютых волостителей или пускалась на поиски за "Царствием божиим"...4 При красноватом свете огня, на фоне темной зелени видны были красные, загорелые лица бородатых людей, видны были темные загорелые руки, словно вылитые из бронзы, мускулистые, жилистые, мозолями покрытые руки; видны были сермяги, рубахи-косоворотки холщовые, пестрые, кумачные; пестрядинные и холщовые штаны; видны были босые ноги, ноги в сапогах, в лаптях, завернутые в онучи. Порой выступали из тени взъерошенные, косматые головы, приближались к костру -- и охапки сухого валежника летели в огонь. Треск шел по лесу, пламя вспыхивало ярче и все выше и выше взлетало к темному ночному небу...
А по сторонам, куда не досягал свет костра, тени сгущались и местами ложились черными пятнами. Причудливая игра света и тени отражалась на листве и хвое вокруг стоявших деревьев на их разметавшихся и нависших сучьях... Осенью всего чаще происходили эти сборища. Ночи выдавались темные, когда месяц бывал "на ущербе"... Из-за ветвей виднелись золотые звезды, ярко сверкавшие на синем небе... В сыром, прохладном воздухе пахло сильнее травой и цветами -- и особенно багульником. При наступавшей тишине было слышно, как жалобно скрипело надломленное дерево, слышался иногда в чаще дикий крик ночной птицы; порою шелест проносился по лесу, словно чье-то могучее дыхание пролетало над потемневшими вершинами леса, и вершины под его веянием тихо вздрагивали и качались... В среде собравшихся иногда слышались вздохи и восклицания: "О, господи боже!"... "Охти мне, грехи, грехи!"...
Все эти люди приходили к старику в лес "душеньку отвести" -- и все они возвращались отсюда утешенные, ободренные и опять плелись по обычной житейской колее с мыслью -- снова пойти "ужо когда ни на есть" в сторону Котласа, к дедушке Андрею.
-- Пригожее ли дело жить старику в пещере, ровно медведю в берлоге! -- толковали бабы.-- И темно-то ему, сердечному, и сыро, и холодно... Надо бы ему тамо состроить истопочку, хошь не ражненькую... {Ражий -- хороший, здоровый, видный. (Прим. авт.)} Не грех бы порадеть нашим мужикам!
И вскоре, по уговору баб, мужики артелью отправились в лес, живо расчистили в лесу место неподалеку от пещеры и выстроили хатку; конопатчик оконопатил ее, печник склал печь, мастер смастерил для нее стол, лавки, поставец... И через год наш старик был уже на новоселье; на новоселье каждый приходящий приносил ему все, что мог и что было нужно. Но старику немного было надо, и часто приношенья отправлялись обратно домой.
7
Андрей Прохоров уже давно подумывал уйти в лес и пожить там "по душе".
Эти тайные, сокровенные думы свои он поверял, намеками только, старому другу-приятелю, Ивану Мировому, Иван был ему ровесник, его односелец, и содержал на реке мельницу в двух верстах от Косичева. "Мировым" прозвали его за то, что он при всяком удобном и неудобном случае любил мирить враждующих, за что, впрочем, иногда порядком доставалось и самому миротворцу. Дружба у Андрея с мельником пошла издавна, с молодых лет; мельник был крестным отцом -- "божатком" -- его старшего сына. Мысли у них как-то сходились, и они часто думали и жили заодно. Андрей не раз подговаривал Мирового "уйти" с ним куда ни на есть. Но у Ивана еще была жива старуха хозяйка, и ему не хотелось бросить ее.
-- Тебе-то ладно, а я-то, вишь, еще не управился...-- отзывался мельник.
-- А у меня уж сердечушко все изболело, вот те Христос! -- говорил ему Прохоров, рассуждая о своих односельчанах.-- Жалости в них нету -- вот что!.. Вместо того чтоб помочь слабому да убогому, они -- на него же все... В горе да в бедности смирен человек, тих и кроток, что твой агнец божий,-- только и глядит: как бы его не обидели. А оперится, поправится с делами малость, он уж сейчас и норовит, как бы ему других поприжать -- кто посмирнее да податливее... Недаром говорится: мужик богатый -- что черт рогатый...
Андрей Прохоров был человек простой, искренний -- и искренно болел душой за свой деревенский мир, когда приходилось ведаться с людьми, власть имущими. И он безбоязненно подставлял свою голову под удары, не страшился неприятностей и кляуз и всегда был готов пострадать, потерпеть за мир. Поговорить ли нужно со становым или с исправником -- "выходи Андрей Прохоров!". Понадобится ли сходить с прошением от крестьян в город -- хоть к самому губернатору -- "иди, брат, Прохоров!" -- Прохоров идет, говорит, подает прошенье. И приходилось ему бывать в больших перепалках. Начальство, бывало, раскраснеется, кричит на него до хрипоты: "Ах ты -- такой-сякой!"... "Да я тебя!"... "Да ты у меня!"... и т. д. А Прохоров в своей сермяге, накинутой на плечи, стоит, слегка наклонив голову, как наклоняют ее против ветра, стоит твердо, самоуверенно, лицо спокойно, ни один мускул не дрогнет; стоит как железная статуя, молчит... А спросит его начальство -- Прохоров опять за свое и спокойно, ровно, не торопясь излагает дело. На этого человека, очевидно, можно было кричать и шуметь, сколько угодно, но нельзя было запугать его. Он походил на крепкое дерево с живой, здоровой сердцевиной: такое дерево невозможно ни сломить, ни согнуть, его можно только вырвать с корнем. Прохоров был стоек и упрям, и бури, разражавшиеся над его головою, не заставляли, по-видимому, биться сильнее его сердце. Только крепко сжатые губы его говорили о силе его сосредоточенности, о железном упорстве.
-- Ну, брат! Ты, кажется, помрешь, а уж от своего не отступишься! -- сказал ему однажды сторож той канцелярии, где над нашим "ходоком" разбушевалась сильная буря.
-- Ништо мне и надо! -- невозмутимо проговорил Андрей Прохоров.
И никогда ни от каких хождений он не отказывался. В таких случаях он всегда чувствовал в себе силу, ибо знал, что за ним стоит "мир", на ту пору выдвинувший его вперед.