Военная история Военная литература

Синенко Владимир Иванович
Операция «Килия-Веке»

«Военная литература»: militera.lib.ru
Издание: Синенко В. И. Операция «Килия-Веке». — М.: ДОСААФ, 1975.
Книга на сайте: militera.lib.ru/h/sinenko_vi/index.html
Иллюстрации: нет
OCR: Андрей Мятишкин (amyatishkin@mail.ru)
Правка: sdh (glh2003@rambler.ru)
Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)

[1] Так обозначены страницы. Номер страницы предшествует странице.
{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста

Синенко В. И. Операция «Килия-Веке». — М.: ДОСААФ, 1975. — 112 с. Тираж 100 000 экз.

Аннотация издательства: Документальная повесть украинского писателя Владимира Синенко посвящена беспримерному подвигу, который совершили в первые дни Великой Отечественной войны у города Килия-Веке на Дунае доблестные советские десантники. Наши пограничники, моряки и пехотинцы не только форсировали Дунай, но и удерживали около месяца важный плацдарм, сражались с превосходящими силами противника. Автор зримо рисует образы воинов-десантников, их непоколебимую стойкость.

Содержание

Слово о полузабытом подвиге
Тревожные дни на границе
Пятьдесят первая — детище Блюхера
Выполнить наказ Родины
Первый долгий день войны
Легендарные грачевцы
Тайна пикетов
Двое на дамбе
На борту контр-адмирал
Добыть «языка»
Взятие Сатул-Ноу
Приказ получен: в бой!
Юрковский и его рота
Десант к высадке готов
Катера идут в кильватерной колонне
Бой за Килию-Веке
Победа
«Траяскэ арматэ рошу!»
Красный флаг на колокольне
Имени Тудора Владимиреску
Ушли, чтобы вернуться
Никто не забыт, и ничто не забыто!
Примечания

Все тексты, находящиеся на сайте, предназначены для бесплатного прочтения всеми, кто того пожелает. Используйте в учёбе и в работе, цитируйте, заучивайте... в общем, наслаждайтесь. Захотите, размещайте эти тексты на своих страницах, только выполните в этом случае одну просьбу: сопроводите текст служебной информацией - откуда взят, кто обрабатывал. Не преумножайте хаоса в многострадальном интернете. Информацию по архивам см. в разделе Militera: архивы и другия полезныя диски (militera.lib.ru/cd).

«Терпеливо собирайте свидетельства о тех, кто пал за себя и за вас. Придет день, когда настоящее станет прошедшим, когда будут говорить о великом времени и безымянных героях, творивших историю. Я хотел бы, чтобы все знали, что не было безымянных героев, что были люди, которые имели свой облик, свои чаяния и надежды...»


Юлиус Фучик

Слово о полузабытом подвиге

Одесса... Город солнечный и шумный. С тенистого бульвара, огороженного балюстрадой, что нависла над эскалатором, открывается панорама порта. В центре его, на фоне водного простора, сверкают грани стеклянного куба морского вокзала с высокими стенками для швартовки кораблей, а в стороне, вдоль крутого берега, раскинулись причалы с торговыми судами всех стран мира.

Белоснежный маяк на оконечности мола, танкеры на мертвой зыби рейда, лес портальных кранов и мачт, приглушенный лязг железа, неясные слова команд и крики чаек... Картина, исполненная романтики, волнующая и, тем не менее, успокоительно действующая на нервы.

Посидеть бы на скамейке под цветущими акациями, посматривая на ласковое море, на корабли, уходящие в Дымчатую даль. Но где уж тут — дела, дела! В моем блокноте адрес моряка-пограничника, о подвигах которого в Великую Отечественную можно слагать легенды: Державин Павел Иванович, Герой Советского Союза, капитан I ранга в запасе. [4]

Улица, где многие знают Державина, почти рядом. Мне указывают на старинный особняк, зажатый меж высокими зданиями:

— Вот и парадное! Кнопка звонка рядом с мемориальной доской!

На ее мраморе золотом: «Здесь жил легендарный герой гражданской войны матрос Анатолий Железняков».

Балтийский моряк, что штурмовал Зимний, впоследствии комендант Таврического дворца в Питере.

Позже отважный матрос стал комиссаром Дунайской военной флотилии.

А теперь в этом доме живет прославленный герой Великой Отечественной: Одесса, Севастополь, Новороссийск, Феодосия, Керчь и тот же Дунай, где некогда сражался Желязняков...

У Павла Ивановича Державина скульптурно-четкие, волевые черты лица, под разлетистыми, без седины бровями внимательные глаза. Сейчас выглядит он сугубо штатским человеком. Голос негромкий, но звучит уверенно. А на мостике корабля он, наверное, звенел металлом!

Державин сразу же пресек мои попытки основательно порыться в его боевой биографии:

— Предложу другую тему: операция «Килия-Веке». Это произошло в первые дни Великой Отечественной войны, факт до удивления малоизвестный. А ведь была и победная сводка Совинформбюро! Но в ту тревожную пору она как-то утонула в потоке удручающих сообщений об отходе наших войск почти на всех фронтах. Зато здесь, на стокилометровом участке Дуная, наши пограничники, моряки и стрелковые части не только удерживали около месяца кордоны Родины от напиравшего противника, но даже форсировали полноводную реку, сражались на вражеской территории. В сущности, то были в истории Великой Отечественной войны самые первые успешные десанты, захваты плацдармов и разгром врага малыми силами. Вот в чем уникальность военных действий у Килии-Веке.

Рассказ о давних событиях взволновал меня. А Павел Иванович добавил в заключение:

— Непременно посетите тот край! Поговорите с участниками боев. Я дам несколько адресов. Конечно, операцию у Килии-Веке нечего сравнивать с грандиозными сражениями под Смоленском и Москвой, под Сталинградом [5] или на Курской дуге. Однако она по-своему поучительна... Не забывайте — это произошло в первые дни войны!

И впрямь — просто поразительно, что активная оборона нашей государственной границы на Дунае не получила в летописях войны широкого освещения, а героизм ее участников — заслуженной оценки.

Настало время поведать читателю об этом замечательном подвиге советских воинов на берегах Дуная, назвать имена героев. Ведь «никто не забыт, и ничто не забыто»!

...От Державина я направился в порт, купил билет и поздно вечером занял каюту на комфортабельном «Белинском». Легкая черноморская волна и вкрадчивый скрип корабельных переборок убаюкивал, и я крепко уснул. Прозевал не только вхождение судна в устье Дуная, но и Прорву, даже Вилково — эту «украинскую Венецию», где не был лет пять.

Мы шли Килийским гирлом. Справа, на низком берегу, к воде клонился ивняк, слева — высилась стена зеленого камыша. Тонконогие цапли сторожили непроходимые дебри тростника. За камышом расстилались пойменные озера, чернела трясина, заросшая золотыми купальницами. Плавни, заболоченная дельта реки... Здесь до самых заморозков гудят тучи неистребимых комаров. Справа — советский берег, слева — румынский, посредине гирла — граница.

«Белинский» уже швартовался к двухэтажному дебаркадеру килийского порта. Сырое, прохладное утро. По гирлу почти километровой ширины, под клочковатой пеленой тумана безмолвными тенями скользили рыбацкие каюки. На зарубежной стороне печалился по усопшему церковный колокол. Там Килия-Веке — Старая Килия. Наша — Новая, и румыны зовут ее Килия-Ноу.

В дни пребывания в Килии на быстроходном катере «Аист» мы разглядывали места, связанные с действиями наших и вражеских войск. Мы плыли по Дунаю со старым моряком, ныне капитаном II ранга в отставке Иваном Платоновичей Михайловым. Ради этой поездки он отказался от любимой охоты, бросил лить в своем сарайчике самодельную дробь на утку и ремонтировать старенький мопед.

Второй гид — Андрей Григорьевич Куница, плотный, краснолицый и моложавый мужчина. Давний патриот [6] этого придунайского города, знаток его старины, Куница живет в Килии с первого дня освобождения Бессарабии, здесь его и застала Великая Отечественная война.

Во время нашего двухчасового «круиза» по Дунаю эти люди и два молодцеватых матроса-пограничника, снабженные подробной картой реки, увлеченно рассказывали о былом, настоящем и будущем этого края. Особенно горячился Михайлов. Голос у него глуховатый, с хрипотцой: надорвал голосовые связки, командуя катерами своего дивизиона в часы высадки десантов на мыс Любви близ Новороссийска, когда надо было перекричать разрывы мин, грохот снарядов.

Невысокий, сухонький, чисто выбритый, в простенькой кепочке и синем плаще, Иван Платонович мало походил на свой портрет, который я видел у него дома на улице Ленина. Там изображен усатый и бравый морской офицер с грудью, сплошь увешанной правительственными наградами. Три ордена боевого Красного Знамени, столько же «Звездочек», Александр Невский, польский крест Храбрых и другие ордена и медали. На изрешеченном осколками катере бывший пограничник Михайлов, уже в составе военной флотилии, прошел ратный путь от Одессы и Дуная — по Днепру, Висле, Одеру, по разным каналам — до Шпрее, до самых стен рейхстага.

Сначала мы поднялись вверх по Дунаю. Справа, почти сразу за Килией, показался остров Стеновой, а за ним длиннющий остров Кислицкий. Вскоре на катер надвинулись густо заросшие вербами острова с названиями легендарного происхождения — Машенька и Катенька. По преданию, русские девушки эти бежали из турецкой неволи и тут, на пороге свободы, погибли от рук янычар.

Обогнув острова Большой и Малый Даллер, катер стал спускаться по Дунаю вдоль румынского острова Татару. Пустынные, безлюдные берега — ни домика, ни дымка, только ивняк, осокори да камыши, кое-где разделенные неглубокими ериками.

Остров Татару, или Иванешты, тянулся по правому борту, а по левому снова возникли строения Килии. Причалы, краны, серая громада элеватора, зеленые улицы и светлые кварталы новых домов проплыли перед нашими глазами, и на другом берегу открылась румынская Килия-Веке. Ее название четко рисовалось на фронтоне плавучей пристани — нехитрого навеса на утлой баржонке, с трехцветными флагами вверху. [7]

Пока наш «Аист» медленно разворачивался на траверзе румынского городка, выгребая против сильного течения (больше метра в секунду), его чуть снесло вниз по реке. Это позволило хорошо рассмотреть Килию-Веке, расположенную на невысоком плоском берегу, наискосок от нашей Килии-Новой.

На западе Килию-Веке омывала неглубокая протока; в ее тихих затонах теснились пароходики и баржи в ожидании ремонта или загрузки. К восточной окраине города почти вплотную подступали плавни. За послевоенные годы Килия-Веке внешне мало изменилась: приземистые домики, здание «Капитании порта», трубы мелких предприятий, мало зелени. По-прежнему над этим небольшим провинциальным городком хмуро высится колокольня серой церкви, с куполом из тусклого алюминия. Колокольню я разглядывал особенно пристально, зная о ее роковой, а затем и торжественной роли во время июньских боев.

За дебаркадером с пассажирами, ожидавшими рейсового парохода, белели здания города. Почти у самой воды стояла наблюдательная вышка. «Аист» уже справился с течением и взял курс на советскую Килию. Высадились мы у причала, где швартуются «Ракеты». Отсюда хорошо видна протока меж островом Степовым и западной окраиной города. В глубине протоки судоремонтный завод, новые корпуса цехов, стапеля и слипы, трубы теплоходов и мачты. В их гуще вспыхивали голубоватые молнии электросварки.

Тревожные дни на границе

В канун Великой Отечественной войны Килия жила обычной жизнью советских городов. Заканчивался первый год со дня освобождения Бессарабии. С режимом кровавого террора и грабежа было покончено, но королевская Румыния оставила в наследие килийцам унылый и запущенный город. Некогда оживленный, он за годы хозяйничанья румынских бояр захирел. Оккупанты заставляли жителей ломать шапку и гнуть спину перед каждым чиновником и офицером. Запуганные люди боялись произнести русское слово или «оскорбить» слух захватчиков украинской песней. За это их ждали плети и подвал полиции. Перчепторы, гвардисты, сигуранца — двери [8] не закрывались — обыски, аресты. Жалкое существование влачили окрестные села — безземельные плугари и батраки. Подай дижму — десятую часть! Жирели только немецкие колонисты, хлеботорговцы, разные маклеры и кабатчики, да сам примарь города и шеф комиссариата Килийской полиции Петрашку.

Интересна история древней Килии. Она ведет летоисчисление со времен походов Алксандра Македонского. Будучи на Дунае, великий полководец основал здесь храм в честь греческого героя Ахилла. Около святилища выросло поселение Ахиллия (впоследствии Килия), то процветавшее, то разрушавшееся завоевателями — готами, римлянами, турками и татарами. Но город, стоящий на пересечении удобных торговых путей — сухопутных и водных, неизменно возрождался. Через Килию шли на Византию и Балканы запорожские казаки, воины Петра I и полки Суворова. Здесь не раз воздвигались мощные стены крепостей и снова превращались в груды руин.

С приходом советской власти город меньше чем за! год преобразился. Выпрямили спины и обрели достоинство лопотары — рабочие зерновых складов и шкелари — портовые грузчики. Теперь ватаф-бригадир не грозил им батаем-нагайкой! Дети уже не просили милостыню, открылись школы и клубы, на местах свалок в центре города зеленели скверы. Ремонтировались разрушенные румынами дамбы, достраивался элеватор, а там, где раньше стояли зловонные лужи и клубилась пыль, появились мостовые.

Первомай 1941 года килийцы отпраздновали особенно! радостно. Первая маевка за двадцать с лишним лет! В конце июня предстояло новое торжество — годовщина воссоединения с дружной семьей советских народов.

Теплый майский день. На Телеграфной улице у собора, напротив увитой кумачом трибуны, выстроились бойцы 23 стрелкового полка 51 Перекопской дивизии, расквартированного в Килии. Гремел духовой оркестр. Батальоны полка прошли торжественным маршем перед трибунами.

За пехотой протопали пулеметная рота, минометчики, саперы; прокатили на резиновом ходу «сорокапятки» и зенитки, прогромыхала артиллерия. Парад завершили матросы речной военной флотилии и отряд бравых пограничников. И, наконец, поплыл красочный, расцвеченный [9] знаменами и транспарантами поток демонстрантов.

Этим воинам и трудящимся Килии менее чем через два месяца предстояло отразить натиск фашистов, в жарких боях проявить героизм, несгибаемое мужество.

Но сейчас люди веселились, пели и танцевали, радуясь солнцу, первой зелени, жизни и миру на земле...

Уже в начале июня на Дунае сложилась тревожная ситуация. Во всем ощущалось неотвратимое приближение войны. В небе над пограничной зоной стали все чаще появляться самолеты со свастикой. Чужие мониторы, дымя на фарватере, нагло демонстрировали незачехленные пушки, наводили их на Килию. Десятого июня с острова Татару был открыт огонь по советскому пароходу. Один пассажир убит, двое ранены, надстройки и борт судна изрешечены пулями... А 15 июня румыны вдруг начали жечь в своих плавнях камыши. Дым густо стлался по реке. Солдаты сопредельной стороны, надев стальные каски, рыли вдоль берега окопы, натягивали на колья колючую проволоку. Ночью со стороны Килии-Веке доносилась глухая возня и топот ног, шум моторов, лязг металла, ржание лошадей, приглушенные слова команд и плеск воды. Баржи что ли разгружают? Но почему не днем?

Начальником погранкомендатуры в Килии в то время был сороколетний майор Бурмистров. Он с 1924 года служил на советской границе. Посоветовавшись со своим заместителем капитаном Козловым, Бурмистров пополнил бойцами заставы, усилил на ближних советских островах пикеты, приказал оборудовать на чердаке городского элеватора наблюдательный пост. С этой высоты Килия-Веке и все вокруг нее — словно на ладони. Но что какие-нибудь две сотни пограничников на растянутом и сложном участке водного рубежа?! Было хорошо известно: на каждого нашего стража кордонов приходилось по несколько румынских «граничар».

Иван Никифорович Бурмистров выходец из семьи безземельного крестьянина. Отец всю жизнь батрачил на кулаков Ртищевского уезда Саратовской губернии, сын тоже с юных лет испытал полной мерой голод и холод. Поступая позже в школу НКВД, Иван написал в автобиографии: «...еще будучи в малом возрасте я хотел стать бесстрашным бойцом в борьбе с контрреволюцией». Желание Бурмистрова исполнилось — он стал воином частей ОГПУ, затем блюстителем границы. Служба на [10] кордонах Советского Союза — от рядового до начальника заставы и комендатуры. Награды, подарки, грамоты, благодарности... Вот что кратко говорит о нем характеристика, добытая мною из недр архива: «...большая склонность к изучению военного дела. Дисциплинирован, в обстановке разбирается хорошо, проявляет инициативу во всем. Энергичный, решительный, обладает спокойным к уравновешенным характером. Очень скромен, требователен к себе, в среде товарищей авторитетен. В личной жизни и на службе бдителен...»

Трудно что-либо добавить к этому. Тут весь Бурмистров! Даже если судить только по этой скупой, но выразительной аттестации, Иван Никифорович действительно выковал в себе свойства и черты «бесстрашного бойца в борьбе с контрреволюцией». Как все это пригодилось ему на границе!

Обстановка на Дунае с каждым днем осложнялась, требовала повышенной бдительности. Участились провокации, обстрелы нарядов, несших службу на реке. А в ночь на 12 июня случилось чрезвычайное происшествие.

Поздним теплым вечером политрук с заставы близ села Кислица (на западе от Килии) вышел со служебном собакой прогуляться, а заодно посмотреть, как бойцы несут службу.

Метрах в трехстах от заставы его овчарка вдруг резко натянула поводок и тихо зарычала. Политрук прислушался. Неясный шорох: сдавленный крик или стон... Не раздумывая, он ринулся на эти звуки.

Как потом выяснилось, с острова Капул Дракулуй на нашу сторону в рыбацкой лодке переправился немецкий унтер-офицер и три румынских солдата с заданием взять «языка». Выйдя на берег, они затаились в густом лозняке, у едва заметной тропки, протоптанной пограничными нарядами. Ждали недолго: вот и два парня в зеленых фуражках. С винтовками в руках они шли и поглядывали на безмолвную реку, слабо отсвечивающую бледным сиянием звезд. Когда пограничники поравнялись с лазутчиками, те набросились на них, оглушили, заткнули рты, связали и потащили к лодке. Но только взялись за весла, как подоспел политрук. Спустив с поводка собаку, он крикнул ей «фас!» и прямо с кручи прыгнул в челн. Завязалась неравная схватка — четверо против одного. Немец выстрелил, но лодка качалась, и он промазал, а политрук, воспользовавшись этим, так ударил унтера, [11] что тот потерял равновесие и упал за борт. Плавать немец, видимо, не умел и захлебнулся. Вцепившись в горло румынского солдата, свалилась с ним за борт и овчарка. Остальные румыны на мгновение растерялись. А тут еще высвободился из веревок пограничник и схватил за ноги одного из них. Но, падая на дно каюка, солдат пырнул пограничника тесаком. Политрук разрядил пистолет в румына, что замахнулся на него веслом. Шаткая лодка перевернулась, и все — живые и мертвые — очутились в воде. Течение подхватило людей, закружило их в мутных водоворотах, понесло мимо села Кислица и заставы.

Выстрелы и крики утопающих были услышаны на берегу. Из реки удалось выловить политрука и раненого пограничника. Выплыла служебная собака, да не одна, а с перепуганным румынским солдатом.

Вскоре на Дунае произошло новое нарушение границы. Главстаршине морских пограничников Павлу Ивановичу Ушакову часто сопутствовала удача. Совсем недавно, командуя небольшим катером «КМ-64», входящим в состав 4-го ЧОПСа{1}, он изловил на реке, в районе Рени, крупных шпионов.

Днем катер нес службу на Дунае, обследуя его протоки, острова и ерики, а вечером причаливал к одному из островов и там маскировался под развесистыми вербами. Но как только темнело, «КМ-64» Павла Ивановича снимался с якоря и, спустившись по течению без мотора, застывал тихой тенью на заранее намеченном месте, зоркий и настороженный, готовый преследовать и настигнуть нарушителя советских границ.

Так было и теперь. Перед рассветом, когда самых бдительных часовых неодолимо клонит ко сну, с чужой стороны отчалила юркая лодка. В ней согнулись над веслами три силуэта. Гребли почти неслышно.

На «каэмке» заметили нарушителей, но двигатель сразу запустить не удалось, а с непрогретым мотором большой скорости не развить. Шпионы уже выскочили на середину реки и спешили к нашему берегу.

На катере Ушакова выжимали из двигателя все до отказа, и в конце концов спалили его, но лазутчиков накрыли. Целая группа агентов вражеской разведки — румын, русский из белогвардейцев и... итальянец!

Экипажу «КМ-64» объявили благодарность, а Ушакову [12] вручили премию и повысили в должности — дали ему новый, хорошо вооруженный катер. Скорость до двадцати узлов, два двигателя «Стерлинг-Дельфин» по триста сил каждый. Теперь на корабле Павла Ивановича были пулеметы «максим» и крупнокалиберный ДШК, экипаж из четырнадцати человек. Судно маневренное, с невысокими бортами. На полном ходу почти весь корпус скрывается в воде, только нос торчит из пены — катерок что надо! Эти базировавшиеся в Килии четыре катера носили порядковые номера от № 53 до № 56, пограничники-моряки любовно называли их «полтинниками»...

Ушаков отлично показал себя на «полтиннике». Охраняя границу близ Тулчинского гирла Дуная, Павел Иванович выполнял специальное задание: надо было задержать неуловимого шпиона, часто и безнаказанно переходившего в этом месте государственную границу. Дали его приметы, даже фотографию: чернявый мужчина средних лет. Волосы вьются, элегантный костюм (на словах уточнили — из добротного коричневого шевиота), в руках лимон в качестве пароля.

Ушаков подстерег вражеского разведчика, когда тот под покровом ночи пересекал Дунай на утлом челноке. Но в последнюю минуту осторожный и хитрый шпион чуть не ускользнул от пограничников, скрывшись в зарослях тростника на полузатопленном острове. Там, в трясине, его искали около шести часов, но все же обнаружили. Верно, костюм коричневый, сходство с фотографией есть. Вот только лимона нет... Но когда разведчика сдавали на ближней заставе, офицер-пограничник полез к нему в карман и вытащил оттуда спелый плод:

— Давно тебя, голубчика, ждали... К кому шел? Поражали выдержка и хладнокровие вражеского агента. Словно не его схватили на месте преступления. С деланным безразличием он произнес на ломаном русском языке:

— Везите в Измаил, к начальству... Там буду говорить. К кому шел? — переспросил он и вдруг словно решился: — К вам же... Хочу сообщить: война начнется 20 июня...

Верить ли? Выкручивается гад, надеется смягчить свою участь? Его переодели в старую военную форму, чтобы не привлекал внимания людей, и в открытой машине отправили под конвоем в Измаильский 79-й погранотряд. [13]

Начальник отряда, подполковник Савва Игнатьевич Грачев, разберется — где правда, где ложь. О войне говорят давно.

Нарушения на границе заставили привести заставы на Дунае в повышенную боевую готовность. Теперь малейший звук, легкий всплеск воды, любое движение, мигание света на чужой стороне особенно тщательно засекали и вели за ними наблюдение.

Еще один, уже более серьезный сигнал заставил поверить в близость войны. В ночь на 18 июня прямо в руки пограничников Килийской комендатуры приплыл из-за Дуная на полупритопленном камышовом плоту бородатый липованин. Как видно, румыны сильно допекли этим русским старообрядцам, потомкам беглых донских казаков, если один из них не убоялся «безбожных Советов», о которых румынские власти плели уйму страшных небылиц, запугивая народ. Но ведь живут же в Новой Килии липоване, его родичи и единоверцы?! И, как говорят, живут совсем неплохо.

Пятьдесят первая — детище Блюхера

Бородач-липованин рассказал майору Бурмистрову о притеснениях, чинимых румынскими властями всем русским и украинцам, проживающим с незапамятных времен в Килии-Веке. Не дают ни рыбачить, ни обрабатывать огороды! Сообщил и о том, что в городе появилась крупная воинская часть, что в прибрежные воды Дуная вбивают в три ряда колья и опутывают их колючей проволокой, а перед домами, глядящими окнами на реку, роют по ночам окопы. Пулеметы втащили даже на колокольню, где уже давно сидят наблюдатели.

Бурмистров тотчас же передал эти сведения командиру 23-го полка.

Начальник разведки полка лейтенант Софрон Гончаров, которого в кругу друзей из-за непривычного «поповского» имени чаще звали Сережей. Об этом знали все. Известно было и то, что королевская Румыния давно придвинула свою 4-ю армию вплотную к Дунаю, а в ее тылу появились воинские соединения и подразделения фашистской Германии. Они уже насчитывали до полумиллиона солдат. Нуждаясь в горючем и не полагаясь на союзников-румын, немцы фактически оккупировали их [14] страну. Обстановка на границе быстро осложнялась, и полковая разведка вынесла наблюдательный пост на колокольню старинной церкви св. Николая — поближе к Дунаю.

Часами сидел лейтенант Гончаров в кустах над рекой, следя за правым берегом. На восходе солнца ловил блеск бинокля или стереотрубы, в другом месте замечал свежий холмик земли или дерево, которого вчера не было. Записывал: «НП неприятеля, огневая точка, замаскированный блиндаж...» Дивился разгильдяйству румынских солдат: стоя на посту, они могли вдруг повесить винтовку на сук вербы, курили, балагурили... Все это фиксировал в журнале наблюдений, а огневые точки, новый окоп и рогатки с колючей проволокой отмечал на разведывательной карте полка.

Вся Краснознаменная 51-я Перекопская дивизия, в состав которой входил 23-й стрелковый полк, была начеку. Дивизия обстрелянная, прославленная и овеянная пороховым дымом многих сражений, прошедшая суровую школу войны с белофиннами. Личный состав гордился своим соединением, отличившимся еще в гражданскую войну. Зародышем дивизии стали отряды революционных южноуральских рабочих, вооруженных допотопными ружьями «Гра». Эта партизанская часть была детищем командарма Василия Блюхера. Командиры, ее бойцы стали костяком 51-й стрелковой дивизии, сформированной позже Блюхером в Вятке. Пройдя с ожесточенными боями через Урал и Сибирь, до самого Иркутска, где кара революции настигла кровавого адмирала Колчака и его свиту, героическая дивизия Блюхера вскоре была переброшена на юг страны против войск «черного барона» Врангеля. Там шефы-москвичи вручили ей почетное знамя с категорической надписью на алом бархате — «Уничтожь Врангеля!» Дивизия стала называться Краснознаменной Московской и после упорных боев закрепилась на Каховском плацдарме, а затем взяла штурмом Перекоп и Юшуньские укрепления белых. Там же, на Каховском плацдарме, бойцы этой несгибаемой дивизии расправились с невиданными дотоле подвижными крепостями из стали — английскими танками. Ни одно из этих бронированных чудовищ не прорвало позиций Красной Армии. Чуть позже Фрунзе сказал: «...укрепления, о которые разбились волны штурмующей врангелевской пехоты в середине октября 1920 года, [15] защищались полками 51-й дивизии. Это они свой героизм противопоставили технической мощи врага и отбили атаку врангелевских танков. В момент, когда Красной Армией решалась задача окончательного уничтожения крымского контрреволюционного гнезда 51-я дивизия и здесь оказалась на высоте...»

После падения Крыма эту дивизию нарекли еще Перекопской, и Фрунзе вручил ей бархатное знамя Реввоенсовета республики. Другое гордое знамя москвичи-перекопцы приняли из рук М. И, Калинина. А всего в соединении было шестнадцать почетных алых стягов, овеянных ветром беспримерных побед. На них горели золотом ордена — Ленина, Красного Знамени и Трудового Красного Знамени.

После Блюхера 51-й стрелковой командовал П. Дыбенко, в ней служили и проявили свой талант видные военачальники Красной Армии, будущие генералы, командармы и маршалы М. Кирпонос, С. Вострецов, Л. Говоров, К. Москаленко и другие.

В 1938 году дивизию возглавил генерал-майор Петр Гаврилович Цирульников. Такое прославленное, трижды орденоносное соединение доверят не каждому! Командир оказался достойным дивизии. Сын крестьянина-бедняка из Калужской губернии, он не раз, бросая сельскую школу, вынужден был подаваться с отцом на зимние заработки в Москву. Пообтерся Петр среди людей, уразумел, что к чему ив 1919 году, двадцатилетним юношей, ушел добровольцем в Красную Армию. Оборонял Родину от белополяков и других врагов. Способный к наукам и преданный военному делу, Цирульников быстро повышался по службе. Был назначен командиром полка 24-й Самаро-Ульяновской Железной дивизии, а еще через год стал командовать 51-й Перекопской. Эта героическая дивизия под началом комбрига Цирульни-кова отличилась в боях с белофиннами, а сам он был награжден орденом боевого Красного Знамени. После освобождения Бессарабии дивизию дислоцировали здесь же — 287-й полк в Измаиле, 23-й полк в Килии, а штаб Дивизии и 384-й полк — в Арцызе и окрестностях этого молдавского городка.

На 51-ю Перекопскую стрелковую дивизию, на ее кадровые полки возлагалась оборона того участка Нижнего Дуная, который омывал нашу государственную границу с королевской Румынией, — от Измаила до устья реки, [16] до самого ее выхода в Черное море. Около ста километров...

Изучая досконально театр предполагаемых военных; действий, Петр Цирульников и его штабисты с первых; же дней своего пребывания на этой земле вели войсковые учения, приближенные к боевой обстановке, готовились к активной обороне и наступлению.

Родине, военному делу генерал Цирульников был предан до самозабвения. Эти же чувства он и батальонный комиссар Володин прививали офицерам и рядовым бойцам. Те души не чаяли в своем комдиве — уважали его за твердое слово, за интеллигентность и такт, сочетавшиеся с суровой требовательностью. Он умел добиваться железной дисциплины без окрика, не унижая достоинства человека.

Воины летом и зимой учились окапываться, совершали марши-броски, наводили переправы через протоки Дуная на ближние советские острова. Цирульников почти всегда был в пути, инспектируя боевую готовность своих полков, размещенных на остриях огромного треугольника.

За месяц до начала Великой Отечественной войны командиром 23-го стрелкового полка, который, как уже было сказано, стоял в Килии, стал капитан Сирота. До этого Павел Никифорович замещал майора Галагана, посланного учиться в военную академию. Капитан Сирота, уже представленный к званию майора, был человеком отважным, несколько суровым, воином до мозга костей. Как только на Дунае запахло грозой, осторожный и дальновидный Сирота с разрешения комдива вывел части своих подразделений в летние лагеря, разбитые километрах в двух от Килии. В начале июня почти весь полк, с духовым оркестром и под развернутыми знаменами, промаршировал в направлении лагеря на глазах у горожан.

Но то была лишь уловка. В ту же ночь два батальона полка скрытно покинули лагерные палатки и заняли заранее подготовленные огневые позиции вдоль левого берега Дуная.

Предусматривалось: если неприятель совершит внезапный артналет, то в первую очередь пострадают бывшие зерновые склады на Большой Дунайской улице, переделанные недавно в казармы полка. Вражеская разведка тоже не дремала, и пушки давно нацелились на русские казармы. Снаряды, вероятно, обрушатся и на [17] летний военный лагерь, расположенный на так называемых «солонцах» за городом.

Замысел капитана Сироты и начальника штаба полка капитана Поплавского вполне логично предусматривал дальнейшее развитие событий. Но поверят ли румыны в пребывание батальонов на «солонцах?» Враг тоже не лыком шит. Чтобы рессеять его подозрения, в лагере часто сменялись дежурные роты, создавая видимость обычной полковой жизни. Бойцы с утра до вечера занимались на учебном плацу, ходили от палатки к палатке, ставили чучела, стреляли по мишеням, рыли окопы полного профиля. Дымили кухни, ночью горели фонари. Смотрите господа-наблюдатели с колокольни в Килии-Веке!

Выполнить наказ Родины

Субботний вечер 21 июня 1941 года был в Килии тихий и душный, словно перед грозой. Если вдруг и шелохнется на дереве листок, то не от ветерка, а от легкого движения воздуха, порожденного близостью Дуная. На Килию властно накатывался жар из раскаленной за день Буджакской стене.

Заседание горисполкома окончилось поздно. Решались наболевшие вопросы: в Килии не хватало жилья, электростанция была маломощной. Работа порта, врачебная помощь, починка дамб — мало ли дел!

Люди высыпали из прокуренного помещения на крыльцо, жадно вдыхали теплый, свежий воздух.

Последними вышли секретарь горкома партии А. Литвинов, предгорсовета В. Бутов, его заместитель Д. Соловьев, завкомунхозом А. Куница и военные — начштаба полка Л. Поплавский, начальник здешней погранкомендатуры майор И. Бурмистров.

— Хозяйство города наладим, только бы заречные соседи не помешали... — произнес Литвинов.

Тревога не покидала секретаря. Очень уж осложнилось международное положение. Есть договор с Германией о ненападении, но разве зря фашисты ввели свои войска в Болгарию и Румынию, раздавили Польшу, встали на советской границе? И это несоответствие газетных статей с истинным положением дел... Только неделю тому назад опубликовано сообщение ТАСС: «...Слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение [18] на Советский Союз лишены всякой почвы...» Какие внешнеполитические цели преследует это сообщение? Труд» непосвященному человеку разобраться в дипломатически: маневрах!

Тронув за плечо Бурмистрова, что шагал впереди Поплавским, Литвинов поинтересовался:

— Послушай, майор... Что у тебя на границе?

— Если не считать появления сегодня над Килие чужого самолета — спокойно. Только... — и вдруг воскликнул с досадой: — Черт его знает! В общем-то затишье, но мне почему-то кажется...

— А как вас ориентирует начальство из 79-го погранотряда, каково положение на других участках рубежа?

— Часа три тому назад разговаривал с Измаилом Начальник нашего отряда подполковник Савва Игнатьевич Грачев сообщил странную вещь; порт Рени внезапно покинули все немецкие баржи-самоходки. Не взяли даже зерна, за которым пришли! Это настораживает. Однако если сунутся — встретим, как положено по уставу, по законам пограничной службы, — сказал Бурмистров.

— Нда-а... — задумчиво протянул Литвинов. — Но насколько мне известно, Иван Никифорович, не очень-то у тебя густо с бойцами в комендатуре. Да и тех, наверное, уже разбросал на усиление по заставам и пикетам,

— Сколько нас ни есть — от границы живыми не отступим, — сухо произнес Бурмистров..

В разговор вмешался капитан Поплавский, голубоглазый, худощавый, подтянутый. Его очень уважали в полку, всем нравился и его жизнерадостный характер. Общительный, вежливый и начитанный командир. Он сказал:

— Сам знаешь, секретарь, если пограничникам придется туго, в дело вступит полк. Иначе — зачем мы здесь!

Красная ракета, взлетевшая в зенит из густой черноты над чужим берегом, оборвала беседу. За ней и вторая развесила в небе длинный хвост золотистых искр. Лишь проводили их настороженным взглядом, стремясь про никнуть в тайный смысл светового сигнала. I

Редкие фонари еле освещали пустынную улицу, и свет ракеты бросал на лица зловещие блики.

Безмолвие нарушил лай собак на молдавской магале{2}, на него дружно отозвалась собачья свора с окраины, где жили украинцы и русские липоване. [19]

— С чего бы это псы подняли такой гвалт? — удивился Бутов.

— Парубки с девчатами гуляют, вот и будоражат шавок, — пояснил Дмитрий Соловьев, зампредгорсовета Килии.

На перекрестке все разошлись в разные стороны. Куница догнал своего соседа Сердечного, капитана саперного батальона, и оба свернули в ближний переулок. В доме, где жил завкомунхозом, сквозь щели ставен еле брезжил свет. Сердечный доверительно произнес:

— Послушай, Андрей... Спать нынче лучше не раздеваясь. Я всю гражданскую прошел и вижу — не сегодня, то завтра быть войне!

Куница и сам понимал — на Дунае творится неладное, беда придвинулась вплотную.

— Ты что это придумал — одетым в постель? — удивилась жена.

— Могут поднять по тревоге — занятия у нас военные...

Андрей Григорьевич долго не мог уснуть. Скоро год как он в Килии. Сын плотника из Ромен, Андрей с шестнадцати лет работал на заводе слесарем. Комсомол, потом вступление в партию и отъезд на село — он двадцатипятитысячник, директор совхоза. А когда освобождалась Бессарабия, его направили сюда налаживать городское хозяйство. Поначалу удивляла забитость населения и своеобразная речь липован. Жили бородатые старообрядцы больше рыбалкой и «градиной» — огородами. Но народ при румынах бедствовал. Властям отдай «дижму» — десятую часть дохода, почти все остальное — скупщикам, маклерам и разным чиновникам.

Куница жил в доме приказчика богатого хлеботорговца, сбежавшего в Румынию. Семья хозяина с опаской приглядывалась к «советскому». Где же лапти, борода до колен, полуметровый нож за веревочным поясом, звериный оскал? Так оккупанты изображали в газетах большевиков.

...Проснулся Андрей Куница от странного гула. Звенели стекла, дрожали стены домика. Вскочил, зажег свет. На него испуганно глядела жена. Было тут землетрясение месяца четыре тому назад. Но нет, люстра не качалась, кровать не ездила по полу... Часы показывали начало четвертого. Кто-то забарабанил в окно:

— Бегите в горком! [20]

Припомнился ночной разговор с офицером Сердечным, обеспокоенность Литвинова. Куница набросил на плечи видавшую виды кожаную куртку и выбежал на улицу.

За Килией, в военном лагере полка рвались снаряды. На воздух взлетело почти двести палаток.

Затем артогонь обрушился на безлюдные казармы близ порта. У пилорамы и электростанции вспыхнул пожар. В окрашенное заревом предрассветное небо взвились сотни голубей.

Пока враг упражнялся в стрельбе по пустому лагерю, в горкоме партии собрались коммунисты. Подтянутый Литвинов был, как всегда, в полувоенном костюме: сапоги, синие галифе, шерстяная гимнастерка. Он еле дозвонился в Измаил. Тамошнее начальство пребывало в неизвестности. Однако через некоторое время Измаил сам вызвал Килию и подтвердил то, во что так не хотелось верить:

— Война! Германия вероломно напала на Советский Союз.

Итак, не местный инцидент, не провокация, а начало огромного кровопролития, которого всячески избегала, наша страна. Что ж — вызов фашистов принят!

Литвинов резко повесил трубку. Известие лишь подтверждало то, что они уже испытали на себе. Секретари горкома шагнул к сейфу. Теперь главное — четко и без отклонений выполнить строгий наказ партии и Родины,

Так встретили войну в Килии.

Домой капитан Поплавский вернулся из горисполкома в первом часу и решил еще почитать немного. Завтра воскресенье, можно встать чуть позже. Газет и журналов за неделю скопилось уйма. Хоть бы просмотреть. А книги... Дождутся ли они очереди, если на Дунае еще долго будет сохраняться такая напряженная обстановка? И Поплавский озабоченно зашуршал газетами: «Правда», «Красная звезда», килийская — «Знамя коммунизма», дивизионная многотиражка...

Жена, Мария Николаевна, еще возилась в кухне. Старалась не шуметь, чтобы не разбудить трехлетнего Толю.

Большинство командирских жен жили в Килии с июле прошлого года, но все еще не могли свыкнуться с обстановкой захудалого местечка. Чем не горьковский городе Окуров — пыльный, с немощеными темными улицам! Процветает частная торговля, что ни дверь на улицу, то нищенская лавчонка. По воскресеньям оглушительно [21] звонили колокола церквей, и Толя допытывался: «Мам, а мам... Что это за музыка такая?» До сентября прошлого года в Килии еще ходили румынские леи — сорок лей были приравнены к рублю. Извозчик вез седока от базара до квартиры за пять копеек. Но и дешевизна не могла примирить офицерских жен с этим придунайским городком. Однажды, еще на первых порах, Мария Николаевна не выдержала: «Леня, куда ты меня завез? Вернуться бы в наш Харьков, в Советский Союз! Как тут жить? — нет ни яслей, ни детсада, вокруг лавочники, бывшие хозяйчики, называют меня госпожой... Все, все чужое!»

Леонид Александрович посмеивался, утешал жену: «Да что с тобой, Маша? Теперь это советская земля. Вот увидишь, здесь скоро все будет, как в пролетарском Харькове. Потерпи немного! Килия — не только город, но и значительный порт на реке, которая течет через несколько европейских стран. Это понимать надо!»

Мария Николаевна улыбалась сквозь слезы. Ох и мастер Леня на уговоры! Порт... Еще и «значительный». Да тут нет даже обычной пристани, не то что речного вокзала! Конечно, жена командира, и обязана все делить с мужем. Леня человек прекрасный, хороший семьянин, не любит шумных компаний с выпивкой и картами. Обожает театр и кино, всегда готов поспорить о новом романе. Но все время отнимает штаб, военные учения. Семьям было бы совсем невмоготу, не будь полкового клуба с его изобретательным начальником Садчиковым. Тот устраивал утренники для детей, создавал разные кружки, вечера самодеятельности. Особенно нравились всем доклады комиссара Викторова о международном положении. Слушатели долго не расходились, задавали вопросы, спорили. Викторов на все ответит. Вот и сегодня, когда Мария Николаевна возвращалась домой из клуба с женой Викторова (они жили в одном доме), та сказала; муж давно готовит интереснейшую лекцию.

Мария Николаевна уже спала, когда Поплавский спохватился и глянул на часы. Ого, третий час! Капитан сбросил на пол газеты, потушил свет, закрыл глаза. Завтра... Впрочем, это уже сегодня — его ожидает отдых после трудной недели. Правда, надо с утра забежать в Штаб и... тут сон окончательно сморил Поплавского. Его последний домашний, мирный сон...

Телефонный звонок разбудил Марию Николаевну. Леонид Александрович крепко спал, улыбался во сне. [22]

Растолкав мужа, Поплавская побежала к Викторовым — у соседей не было телефона. Боевая тревога! За одиннадцать лет совместной жизни с Поплавским Мария Николаевна, казалось бы, могла привыкнуть к учебным тревогам, поднимавшим из теплой постели. Но нет, ВСЕ равно — каждый раз волнение, страх за мужа. Что, если на этот раз настоящая война?

Верховые ординарцы, пешие посыльные и полевые телефоны уже призвали к исполнению долга весь командный состав полка. Взводы и роты, которые не находились за городом, в течение положенных по уставу пяти минут выстроились в «переулке Каца», так называли здесь глухую улочку по фамилии хозяина бакалейной лавочки

Исходные рубежи полка находились за восточной окраиной города, напротив вражеской Килии-Веке. Первук линию обороны, занимали 1-й батальон капитана Васицкого и батальон капитана Коваленко. На земляной дамбе, защищавшей левый берег Дуная от весенних паводков, давно уже были отрыты окопы, оборудованы огневые позиции для 91-го противотанкового дивизиона, которой командовал старший лейтенант Алексеев. Позади них во втором эшелоне окопался батальон капитана Петра Паламарчука. А еще дальше, у хутора Чабанские Криницы; близ Вардаковой балки, расположились 76-миллиметровые орудия полковой артиллерии.

Если враг осмелится форсировать Дунай, то имение в этом, наиболее удобном для десанта месте. Но и для отражения десанта лучшей позиции не найти. Бойцы хорошо освоили ее за время учебных тревог. Давно отработан заградительный, кинжальный и фланкирующий огонь из всех видов оружия. Отсюда, из полкового КП, все Килия-Веке в ясный день отлично просматривалась в бинокль, а почти километровая ширина Дуная позволяла увидеть десант противника заблаговременно.

Пушки Алексеева и минометы полка, занявшего по фронту до полутора километров — от города до плавней, — грозно нацелились на вражеский берег, уже безмолвный и закрытый плотным туманом. Обстрел Кили прекратился. Но долго ли продлится напряженная тишина?

В то раннее утро 22 нюня бодрствовали и экипаж; шести пограничных катеров и четырех бронекатеров Дунайской военной флотилии. Ночью они несли обычную службу дозорами — на реке и в ее протоках, в заданных [23] зонах, а дежурные корабли, приведенные в повышенную готовность, стояли на своей базе в ожидании распоряжений командования. Нависшие над катерами огромные ветлы и осокори маскировали их от наземной и воздушной разведки врага. После первых же орудийных выстрелов, сделанных из Килии-Веке по флотилии наугад, когда на палубы упали срезанные осколками ветки и камышинки, моряки заняли свои места, расчехлили пулеметы.

Первый долгий день войны

Часов в шесть на дамбе, где окопались бойцы 23-го полка, взорвался первый снаряд. За ним на позиции батальонов посыпались другие. Очевидно, неприятель собирался форсировать реку и перед этим прощупывал левый берег. Капитан Сирота приказал артдуэли не затевать, себя не обнаруживать. Надо было создать у врага впечатление, что утренний артналет на город, на лагерь и казармы нанес тяжелые потери килийскому гарнизону, который уже не окажет сопротивления десанту.

Вскоре с вражеского берега, окутанного густым туманом — хоть лопатой его греби! — донесся лязг железа, слова команды и шум судовых двигателей.

— Должно быть, грузятся на баркасы, — догадался Даниил Чувалевский, замкомандира полка по техчасти.

В девятом часу зоркий глаз пограничника сержанта Ермолина, засевшего со своим отделением в кустах за дамбой, заметил на реке в тумане расплывчатое пятно, затем его легкое движение. Присмотрелся. На воде темнело что-то громоздкое. Ермолин приказал связистам ближайшей роты сообщить об этом на КП полка.

А пятно уже обрело контуры двух баркасов. Моторы их глухо рокотали, на воде стлался пенистый след. За баркасами укрывались неуклюжие шаланды и юркие Каюки. Все эти суда с десантом на борту еле выбрались из мелководной и узкой протоки Татару, омывающей западную окраину Килии-Веке. Пересекая Дунай чуть наискосок, сверху вниз, они сперва плыли медленно, мешая друг другу, но, выйдя на простор широкого гирла, Устремились полным ходом к левому берегу. Туман быстро таял.

— Вот гады! Думают, мы лопухи? — скрипнул кто-то Зубами и выругался. [24]

Перекопцы прильнули к прицелам, пальцы легли на спусковые крючки... Зашевелились и расчеты у пушек, послав в зарядные каморы по осколочному снаряду. Подтянулись и пограничники, спокойно, без суеты.

Снова шквал огня с вражеского берега — по дамбе и вглубь. Артподготовка... Враг рассчитывал обнаружить засаду, если она есть, и, подавив ее, обеспечить своему десанту спокойную выгрузку. Но земля молчала, словно вымерла.

Баркасы и шаланды с десантом вышли на фарватер и уже пересекали водную границу меж двумя государствами. Пограничники выразительно глянули на своего сержанта. Но Ермолин лишь стиснул зубы. Подпустить врага поближе, а тогда... Никакой пощады бандитам!

— Стрелять только по команде! — был оповещен каждый взвод, рота, батарея.

Ветерок поспешно сдергивал с реки остатки тумана и враг, форсирующий Дунай, явился взору.

Пограничники на дамбе уже различали лица десантников.

Команды к отражению неприятельского десанта все еще не было. Не опоздать бы, не допустить до рукопашной. Румыны уже не стреляли по таинственно молчащему берегу. Были уверены: советская оборона сломлена утренним артналетом и не окажет сопротивления. Еще немного, и они замаршируют по Килии!

Но тут прозвучала команда:

— Открыть огонь по агрессорам!

Мощный ружейный залп хлестнул по врагу. Гулко застучали «максимы» и «Дегтяревы» пулеметной роты лейтенанта Стадийна. За ними дружно ухнули «сорокапятки».

Град свинца обрушился на десантные суда.

Глухо рвались на шаландах снаряды, среди каюков, баркасов взлетали фонтаны воды от падающих отвесно мин... Высокий капрал свалился за борт. Скошенные пулями и просто перепуганные десантники падали на дно своих суденышек в поисках спасения. Но бронебойные болванки «сорокапяток» метко прошивали навылет шаланды, словно те были картонными. Вода хлынула в про боины головного баркаса, он стал крениться и тонуть второй потерял управление. Захлебываясь в кипящей от осколков и пуль воде, вражеские десантники хватались друг за друга, за плавающие обломки и тонули. [25]

Уцелевшая шаланда и каюки повернули назад, спасаясь от губительного огня. А Дунай уже спешил избавиться от перевернутых лодок, деревянных обломков и вцепившихся в них солдат — сносил и сносил их вниз... Вскоре река очистилась, обрела прежний блеск. В голубых водах отразились деревья и прибрежные кусты.

Боец утер со лба пот и набивая патронами пустой диск ручного пулемета, покачал головой;

— И чего полезли, дурики, спрашивается? Сидели бы в своих хатах да цуйку пили... А теперь нахлебались воды. Нужно им это было?

— Жалеешь? — зло скривился старшина, заливая в кожух станкового пулемета холодную воду. — Не знаешь еще фашистского права?

— Известно, что на уме у этих незванных гостей, — поддержал старшину другой солдат. — не мы их, так они б нас... Тут нечего церемонии разводить.

Затишье длилось недолго. Оправившись после провала десанта, противник стал снова яростно обстреливать укрывшихся за дамбой советских воинов. Снаряды рвались близко. Вспыхивало оранжевое пламя, дико визжали осколки. Содрогнулся и зашатался блиндаж КП 1-го батальона, словно в ознобе, затряслась земля. Капитан Васицкий покосился на бревенчатый потолок, откуда струйкой сыпался песок... Маловато двух накатов!

Появились первые раненые. Кровь на бинтах проступала бледно-розовыми пятнами, кто-то сдержанно стонал.

Часам к десяти стрельба на окраине Килии затихла. Но боевой запал не оставлял бойцов-перекопцев. Всем казалось: добить бы фашистских прихвостней в их же норе, и тогда покончили бы с войной в самом зародыше, Пока она не переползла на советскую землю, не охватила весь мир...

— Эх, самим бы переправиться через Дунай! Дать бы сволочам доброго чёсу! — сказал какой-то боец, весь еще БО власти отгремевшего боя.

— Верно, чего с паразитами чикаться? Раз-два — и навести у них полный порядок! Рабочему человеку и Мужику там, небось, не сладко... И солдат, видать, гонят в шею. [26]

Они еще не знали, что на других фронтах и участках границы дела обстоят много хуже, что враг, обладающий огромной силой, в эти часы ломает сопротивление наших войск, яростно рвется в глубь нашей страны и уже кое-где достиг успеха. Тем более не могли они предположить, что их ждут годы тяжелых боев и отступлений, что победа достанется ценой огромной крови, что в навязанной нам войне решается судьба не только Советского государства, но и всей Европы.

А сейчас они покуривали, шутили, обсуждали все перипетии отражения десантов. Гордились по праву собой и военным умением. Присел отдохнуть у штабеля боеприпасов и старшина 3-й батареи «сорокопяток» Констант Лозовой. Измаялся бедняга, обеспечивая боепитание пушки. Подсчитал и ахнул: за час с небольшим каждое орудие батареи израсходовало полный боекомплект! Особенно донимал его настырный подносчик снарядов, пятый номер расчета, узбек Алий Ахметов. Ствол пушки раскалился чуть ли не до вишневого цвета, а он все подгонял:

— Давай, давай снаряды, старшина! Бить врага надо без передышки! Такой гостинец жалеть не надо...

Алия ранило, но он все носил и носил снаряды — в мешках, целыми ящиками. Еще успевал и распаковывать ящики, протереть каждый снаряд ветошью, чтобы удалить лишнюю смазку. Лейтенант Холодный чуть не силой заставил Алия уйти на перевязочный пункт. Но кто же будет подносить снаряды?! К счастью, подоспел местный житель Степан Наньов. В мирные дни этот шестнадцатилетний паренек был вольнонаемным и снабжал казармы питьевой водой. Водопровода-то в городе не было. Степан отлично управлялся с водовозной бочкой на дрогах, влекомых смирным Гнедком, и всячески выражал свою симпатию к солдатам Красной Армии. Вот и сейчас он появился возле склада боеприпасов с бочкой воды:

— Жарко, пан-товарищ старшина... Солдаты пить хотят! Поеду к ним на войну...

Лозового, практичного и хозяйственного, как все старшины, вдруг осенило. Все равно упрямого паренька не отговоришь, а раз так... И он сказал:

— Вот что, Степка. Снимай бочку, клади на дроги ящика четыре снарядов и гони во-он под те вербы у дамбы! Видишь? А то мне хана — хлопцы все уставные нормы расхода боеприпасов перекрыли. Айда с богом! [27]

И Степан Наньов раза три успел смотаться на огневые позиции дивизиона и здорово выручил батареи. Сперва лейтенант Холодный накинулся на него:

— К-куда прешь?! Убирайся, пока цел!

— Нельзя, пан-товарищ офицер... Я уже доброволец, и вы должны выдать мне мундир. Не хочу, чтобы в Килию вернулись сигуранца и примарь — работать надо! Ладно, пан-товарищ локотенент{3}?

Лейтенант досадливо махнул рукой. Что тут скажешь. Тем более, снаряды доставлены весьма кстати.

В одиннадцатом часу дня над Килией появился вражеский самолет. Воздушный разведчик покружил-покружил над городом и после сильной пальбы зенитных счетверенных «максимов», водруженных на тачанки пулеметной роты Стадника, быстро убрался.

Жителей Килии самолет не очень напугал, они не пропустили даже воскресного базара. На соборную площадь, как обычно, съехались крестьяне окрестных сел и хуторов, потянулись туда за покупками и горожане.

Утренний артналет из-за Дуная и стрельба при отражении десанта не коснулись мирного люда. Торговля шла бойко.

Но когда комендант города лейтенант Клеткин залез на телегу и приказал всем покинуть площадь во избежание жертв от вражеской бомбардировки, народ стал расходиться. Крестьяне запрягли в свои каруцы лошадей и повезли назад кабанчиков, кур, молочные продукты.

Тут на пожарной каланче завыла сирена, кто-то крикнул: «Воздух!» Донесся гул самолетов. В чистом небе плыло пять черных бомбардировщиков.

— Авионы, авионы — рятуйтесь!

— Та то ж мабуть наши?

Но на толпу стали с воем падать бомбы, и люди кинулись врассыпную. Попали под бомбежку район элеватора, электростанция и пустой лагерь полка.

Бомбардировщики вскоре ушли, и санитары бросились подбирать убитых, увозить в госпиталь раненых, где оперировал популярный в Килии доктор Н. Я. Рабинович. Горожане предлагали медперсоналу для пострадавших от бомбежки свою кровь и уход. Особенно самоотверженно оказывала первую помощь раненым комсомолка, добровольная медсестра Варя Чебанова. [28]

Кончался первый и такой долгий день войны. Ночь минула довольно спокойно, но никто не спал.

В Белграде, в штабе 14-го стрелкового корпуса, в состав которого входила и 51-я Перекопская дивизия со своим 23-м полком, успешно отразившая в Килии врага, царили уверенность и подъем. Итоги первого дня войны на левом фланге Южного фронта выглядели совсем неплохо. Попытки противника форсировать в ряде мест Дунай и Прут были сорваны. Враг получил отпор. Ястребки и зенитчики сбили семнадцать фашистских самолетов. Потери наших войск от бомбежек и артобстрела оказались незначительными, несмотря на внезапность нападения, к тому же ночного.

Успехи наших войск на Дунае и Пруте могли быть большими, но их наступательный пыл сдерживала директива фронтам, отданная в 7 часов 15 минут утра 22 июня:

«Войскам всеми силами и средствами обрушиться на вражеские силы и уничтожить их в районах, где они нарушили советскую границу». Но далее: «Впредь до особого распоряжения наземным войскам границу не переходить».

Правда, вечером того же дня, был получен новый приказ. Всем фронтам уже разрешалось перенести боевые действия на территорию Германии. Однако переходить границу Румынии и Финляндии по-прежнему возбранялось — только прикрывать наши рубежи, отражать вражеские атаки. Очевидно, в Ставке все еще надеялись на мирное урегулирование с этими странами, вовлеченными Гитлером в гибельную войну.

Но надежды эти не оправдались, и война с Румынией вскоре вступила в новую фазу.

Легендарные грачевцы

Успешно отразив первый натиск врага в окрестностях Килии, стрелки 23-го полка и погранкомендатуры готовились к новым кровавым схваткам.

Что же происходило на других участках советского рубежа по Дунаю — от Рени до Черного моря?

В эти дни был проявлен беспримерный героизм славного 79-го погранотряда.

Возглавлял этот отряд старый чекист, подполковник Савва Игнатьевич Грачев. [29]

Все, близко знавшие Грачева, невольно поддавались обаянию этой яркой личности. Его военное прошлое — гражданская война, Первая Конная, борьба с басмачами в Средней Азии. Человек неуемной энергии, волевой и смелый, Савва Игнатьевич поразительно быстро ориентировался в любой обстановке.

Статный, бритоголовый, с темно-серыми глубоко посаженными глазами, подполковник буквально пронизывал ими своего собеседника. На широкой груди Грачева алели орден Красного Знамени и депутатский значок. От командира пограничников веяло силой, уверенностью, а его спокойный голос и задушевная манера говорить располагали к откровенности.

Таким и остался Грачев в памяти людей. Командиры и бойцы отряда называли его «батей», а себя грачевцами.

Под стать Савве Игнатьевичу был его давний друг и соратник, комиссар отряда И. Прибылов. Он умел внушить бойцам горячую преданность Родине.

Трижды орденоносная 51-я Перекопская и 25-я Чапаевская дивизии (они смыкались флангами у Измаила) стали боевыми побратимами пограничников по совместной обороне Придунайского края.

Прививая своим питомцам революционные традиции Красной Армии, Грачев и Прибылов приглашали на свои заставы ветеранов знаменитых дивизий. Те делились своими воспоминаниями о разгроме белых орд Колчака, о победных сражениях. Да и самому начальнику отряда, и его батальонному комиссару было что рассказать из своего житейского и героического опыта.

Грачев видел неумолимое приближение войны в тревожных донесениях комендатур, дерзких и частых провокациях, в чужих самолетах, залетавших в советский тыл. А заброска вражеской агентуры и диверсантов, снабженных радиопередатчиками, зашифрованными инструкция-Ми и оружием? Наконец, сообщения перебежчиков...

Савва Игнатьевич знал: немцы устанавливают в до-Мах прибрежной зоны пулеметы и пушки, пробивают в стенах амбразуры и бетонируют доты, а по вечерам, пьяные от вина и сознания своей военной мощи, бахвалятся в ресторанах Галаца и Тулчи перед румынскими офицерами: «Скоро-скоро мы ударим на красных, захватим Кишинев и Одессу, а там и Москву! А вы... ваш удел Плестись в хвосте наших бронемашин и танковых колонн на своих клячах и медлительных волах». [30]

Грачев понимал: фашисты не зря придают Дунаю сугубо важное значение в своих захватнических планах. Река эта — единственный путь для выхода немецких кораблей в Черное море к Крыму и Кавказу, к нефти. А Измаил, Рени и Килия — ворота из Европы на просторе моря...

В апреле осмотрительный Грачев и его начштаб; И. Афанасьев приказали охранять границу усиленными нарядами, вооружили их ручными пулеметами, граната ми. Заставы укрепили маневренными группами на авто машинах, при комендатурах создали подвижные резервы из тыловых подразделений отряда. Стали еще пристальнее наблюдать за чужим берегом реки — не скапливаются ли там лодки, баркасы? В местах, наиболее доступны) для высадки вражеских десантов, были сооружены дзоты и блокгаузы, вырыты окопы и щели, созданы запасные КП.

В ночь на 22 июня начальник разведки погранотряд? майор Ф. Некрасов положил на стол Грачева показания последнего перебежчика: «завтра... нет, уже сегодня в 4.00 должно начаться...»

Правда ли?... — на лбу Грачева пролегли глубокие морщины. — Очень уж сомнительная точность! Однако, нельзя оставить без внимания.

И по приказу Грачева в Центр, на заставы, в штабы перекопцев, чапаевцев и Дунайской военной флотилии полетела по проводам срочная оперативная сводка о со бытиях на реке.

Но еще за полчаса до четырех часов, до официальной начала военных действий согласно плана «Барбаросса» на 1-ю заставу Измаильского погранотряда, где начале начальником был старший лейтенант А. Плотников, обрушилась лавина стали и свинца.

Свой первый огненный удар враг нанес именно по этой заставе не случайно. Здесь, у впадения Прута в Дунай неподалеку от города-порта Рени и близ села Джурджулешты, высился железнодорожный мост — единственный на всем стосемидесятикилометровом участке рубежа, доверенном 79-му погранотряду. По мосту этому тянулись рельсы — они связывали территорию Румынии с Советским Союзом. А рядом был деревянный мост для гужевого и автомобильного транспорта. Все вместе — важнейший узел дорог, ключ ко всей южной Бессарабии.

Враг пытался сходу захватить оба моста. Бомбил все [31] подступы к ним. Обстреливал из пушек и минометов заставу, одновременно высадил десант на лодках — по мостам пройти не мог. Казарма заставы горела, вокруг рвались снаряды, но пограничники не покидали своих постов.

К счастью, деревянный мост уже пылал — к нему незаметно подкрался и поджег снарядами один из катеров Дунайской военной флотилии. Дым багрово клубился в небе... Это окончательно разъярило фашистов. Они волнами накатывались на железнодорожный мост, на горстку его защитников, но атаки захлебывались. На склонах высокой насыпи вокруг дзотов и постов пограничников лежали убитые и раненые враги. Стоны и проклятия, горький запах пороха и тола... Пограничники в упор расстреливали всех, кто приближался. И так четыре дня.

Наступило 26 июня. Окровавленные, контуженные, но непоколебимые представители одиннадцати национальностей стояли насмерть у границы. После самой ожесточенной атаки, когда вокруг был кромешный ад — все горело, грохотало и взрывалось, — один из бойцов протянул политруку С. Фесенко (тот заменил убитого начальника заставы) осколок зеркала: «Гляньте-ка, товарищ политрук, на себя...» Тот посмотрел и отшатнулся: обросшее щетиной лицо черным-черно от пороховой гари, а волосы... волосы молодого человека совсем поседели.

27 июня противник забросил в тылы заставы своих парашютистов, переодетых красноармейцами. Дескать, подмога пограничникам! Но Фесенко обман распознал и с несколькими бойцами уничтожил вражеских парашютистов. Нет, не зря они называли себя грачевцами!

Тайна пикетов

Какими стали первые часы войны для остальных участков границы вдоль полноводного Дуная? Любую из пятнадцати застав 79-го погранотряда можно взять наугад.

Килия. Начальнику здешней погранкомендатуры майору И. Н. Бурмистрову подчинялись три заставы. Вверх по течению, у села Кислица — Кислицкая. Городская за элеваторами в порту, а на восток от нее, километрах в Десяти от Килии — Салманская. [32]

В шестом часу утра 22 июня Бурмистров собрал начсостав комендатуры.

— Нынешний артналет на Килию и лагерь полка, надо полагать, не провокация, а дело более серьезное, — как всегда спокойно сказал комендант. И только сейчас все увидели, как осунулся майор. — Сейчас звонил Грачев и сообщил: Измаил обстреливается тяжелыми орудиями из Тулчи, начались авианалеты. Враг пытается форсировать Дунай и Прут. И нам следует ждать десантов противника... — помолчав, добавил: но на этот счет даны указания: «Высадку противника не допускать, огня по сопредельной стороне не открывать, границу не переходить». Ясно?

Лица присутствующих вытянулись. Начальник связи комендатуры лейтенант Афанасий Галкин, новичок погранслужбы, высказался первым:

— Интересно получается, товарищ майор! Отразить десант, не открывая огня?

— Да, странно... — протянул секретарь комсомольского бюро младший политрук Александр Чугунов.

Бурмистров тоже недоумевал. Если это война, то к чему деликатничать с агрессором? Но будучи дисциплинированным, решил дискуссии не разводить. Приказ есть приказ! Верхам виднее... А сложная обстановка на границе не впервой.

Заместитель коменданта капитан Г. Козлов усмехнулся:

— А ведь можно, товарищи, дать десанту по мордасам и у самого нашего берега! Я лично понял приказ именно так.

Все оживились. Начштаба Яковенко обрадованно произнес:

— Верно! Подпустить голубчиков поближе и лупануть.

Бурмистров сдержанно усмехнулся:

— Вижу — в ситуации разобрались. Так и действуйте. Стали обсуждать, где именно на участке границы, охрану которого несла Килийская комендатура, наиболее вероятна высадка вражеского десанта. Вывод был единодушным. Кроме самой Килии, — на Салманке. Но в Килии есть кому преградить путь десанту, а Салманской заставе придется отбиваться самой. Сегодня на рассвете ее уже обстреляли из пулемета... Земля там дикая — плавни, глушь, заставе противостоят три вражеских пикета. [33]

Теперь их наверняка усилили, и враг будет мелкими группами просачиваться на нашу территорию, чтобы выйти в тыл Килии.

— Кому-то надо ехать туда... — сказал Бурмистров. — Подбодрить людей, организовать оборону.

Товарищ майор! — вызвался старший политрук Пантелей Петрович Грищенко, человек пожилой, участник гражданской войны. — Поеду я. Разрешите идти?

Бурмистров одобрительно кивнул, и Грищенко вышел.

Вскоре старший политрук в сопровождении пограничника, оба верхом на лошадях, покинули город и в седьмом часу уже трусили по сырой луговине, вдоль корявых верб. Над Дунаем еще стлался густой туман, но пичужки уже радостно щебетали в кустах, приветствуя солнце.

Проезжая мимо КП 23-го полка, бойцы которого залегли в окопах, Грищенко и его ординарец попали под разрывы снарядов. Румыны уже начали артподготовку, предварявшую их десант из Килии-Веке, который, как позже стало известно, закончился полным разгромом врага. Пришпорив лошадей, наши всадники вскоре выбрались из опасной зоны. Часть фугасок рвалась в пустых лагерях, но большинство падало вблизи дамбы, вздымая фонтаны грязи. Перекопцы затаились и не отвечали. «А могли бы! — подумал Грищенко. — Есть чем сдачу дать... Значит, и полк получил этот странный приказ?»

Пограничники на Салманке были настроены по-боевому. Услышав поутру выстрелы и команду «Застава, в ружье!», все в считанные секунды заняли свои места в дзотах, окопах и блокгаузах. Часть бойцов пребывала в ночных дозорах и секретах. Наблюдая теперь за чужим берегом, они подшучивали друг над другом, ругали повара, запоздавшего с завтраком. Увидев двух верховых, парни заулыбались: обещанное пополнение? Не густо!

Начальник заставы старший лейтенант Филатов доложил Грищенко: после обстрела, не причинившего вреда, Румыны не подают признаков жизни, хотя там, на трех Пикетах сопредельной стороны, за островом Салманским, лежащим посреди Дуная, по подсчетам заставы скопилось не менее ста солдат, против обычных тридцати. Здания пикетов за высоким камышом на острове и развесистыми ветлами на дамбе чужого берега просматриваются Плохо. Только чердак и крыша центрального отчетливо видны. Вчера там еще суетились солдаты, а сегодня пикеты словно вымерли. [34]

Грищенко обстановка не нравилась, и он укорил Филатова:

— Застава — как на ладони, а мы врага не видим? Устройте наблюдательный пункт на этом осокоре... О чем раньше думали?

Один из пограничников, не мешкая, полез на дерево с биноклем. Старший политрук велел поставить станковый пулемет на дзот — самую высокую точку — и зарядить ленту зажигательными патронами, выставить по бойцу с ручными пулеметами на флангах заставы. Теперь пусть реку форсирует хоть рота фашистов!

Филатов послушно выполнил все указания. Грищенко — начальник, за его спиной опыт гражданской войны. Он, Филатов, зелен, недавно из училища, да и границу знает еще недостаточно. Но есть у него смелость, преданность делу, желание отличиться!

Веснушчатый пограничник вполголоса сказал соседу по окопчику:

— Чего ждем? Самим бы жахнуть по пикету, прощупать их...

И Грищенко страстно хотел этого, но строго оборвал нетерпеливых:

— Разговорчики? Отставить!

Время от времени он по телефону запрашивал Бурмистрова:

— Есть ли новые приказания, товарищ майор? Тот неизменно сухо отвечал:

— Приказ один: высадку противника не допускать, огня по сопредельной стороне не открывать. Вы там ворон не ловите?

Старший политрук обижался, мрачнел и чертыхался про себя. Ну и нервы у коменданта! Измаил бомбят, по Килии стреляют из пушек, здесь готовится десант, а ты сиди у моря и жди погоды... Упредить бы врага!

Вдруг из комендатуры позвонили сами и сказали; слушайте в двенадцать радио Москвы!

Все затаили дыхание. Передавалось сообщение о том, что немецко-фашистские войска вероломно напали на Советский Союз, нашему народу навязана война...

Грищенко не стал ожидать конца передачи, слов «наше дело правое», запрашивать у Бурмистрова новых приказаний. Бросившись к пулемету на дзоте, он схватил его нагретые солнцем ручки, большими пальцам нажал на гашетку. В центральный пикет врага полетели [35] зажигательные пули. Давая короткие очереди, Грищенко, сам того не замечая, ожесточенно приговаривал: «Вот вам, гады, вот вам, мерзавцы! Хотели этого? — получайте... сполна...»

Странно — деревянный пикет не загорался, даже не дымил. Но пограничник крикнул с осокоря: «Забегала солдатня, как тараканы!»

Однако ответных выстрелов не последовало. Тогда Филатов предложил подобраться поближе к пикету на мотоботе заставы и открыть огонь из пулемета. Грищенко одобрил предложение. Но, дав с середины реки длинную очередь, старший лейтенант вскоре вернулся — проклятый пикет отмалчивался и никак не хотел загораться.

Решили послать на румынский берег разведку. От желающих отбою не было.

Пять пограничников, гордых оказанным доверием, стали грузиться на мотобот и вдруг увидели на реке нечто странное: не то купа деревьев, не то кусок острова. Донесся слабый рокот мотора и все догадались: наш военный катер! Замаскированный зелеными ветками, он поравнялся с заставой, и командир спросил у пограничников:

— Что тут происходит, ребята? Куда собираетесь?

И, не ожидая ответа, рассказал, как сегодня утром славные перекопцы расправились с вражеским десантом на восточной окраине Килии. Известие это еще больше воодушевило бойцов, и Грищенко попросил командира бронекатера прикрыть мотобот огнем, когда они будут высаживаться у пикета.

На пикете никого не оказалось. Обнаружили только одного убитого. Две пули, и обе в спину... Судя по нашивкам — старший унтер-офицер. Но почему солдаты его оставили?

Забрав трофеи — телефонный аппарат, семь винтоввок, гранаты, много шинелей в скатках и три ящика с патронами, пограничники продырявили и потопили румынские лодки, а затем подожгли строения. Стены были сыры насквозь, пламя охватило их не сразу. Так вот почему зажигательные пули не брали пикет!

В 14.00 Грищенко получил приказ комендатуры: лично ему поручается снять с одного дальнего острова погранпост — пять человек. Военные действия могут отрезать бойцов от своих. Задача осложнялась: путь мотобота к [36] посту преграждал второй пикет. Как тут проскочить, ведь расстреляют в упор!

— А что, если так... — сказал Филатов.

Пусть Грищенко, прикрываясь Салманским, выйдет мотоботом на середину Дуная. Когда до пикета останется метров двести, застава откроет огонь из двух пулеметов, чтобы поджечь халупу «граничар» и прижать их к земле. В суматохе врагу будет не до ответной стрельбы, и мотобот успеет прошмыгнуть к посту. А на обратном пути все это повторить...

Неплохо! Но начальник заставы видимо поторопился и стал палить из «максимов» раньше времени. Грищенко был еще далеко от пикета, когда затрещали пулеметы Филатова. Должно быть, старший лейтенант боялся, что румыны опомнятся до появления мотобота. Но этого не случилось. Грищенко еще не поравнялся с пикетом, как тот был уже объят пламенем, и никто оттуда не выстрелил по суденышку.

Сняв с поста пятерых пограничников — промокших и голодных, Грищенко отвез их на заставу и вернулся к догоравшему пикету. Удивительно — и этот брошен! Те же трофеи: карабины, патроны, и прочее снаряжение, аккуратно сложенное в лодки. Что же сорвало задуманный противником десант?

На третий пикет, самый маленький и дальний, старший политрук и три пограничника отправились уже без опаски.

Метров за двести от пикета Грищенко высадил на притопленный берег двух пограничников: один высоченный, а другой низенький крепыш. Пусть подберутся поближе с ручными пулеметами. Удар с тыла застанет пикетчиков врасплох.

Немного выждав, политрук встал с мотоботом против пикета и дал по нему в упор очередь-сигнал из станкового пулемета. Справа, как эхо, тотчас же зататакал «Дегтярев».

Пикет — мазанка из хвороста под камышевой крышей, запылал жарким костром. К изумлению пограничников, здесь тоже не было ни одного солдата — ни живого, ни мертвого, а трофеев в брошенных лодках порядочно. Еле погрузили в мотобот.

Парни, которых Грищенко высаживал на подступах к пикету, со смехом рассказывали потом на заставе о своем рейде. [37]

Тихо крадучись к пикету, они погружались в болотистую жижу все глубже и глубже. Цель близка, но и вода уже по грудь! Еще шаг-два — и пойдешь на дно... А стрелять как? Для ручного пулемета нужна опора. Да и видно плохо из-за камыша. Тогда высокий пограничник сказал низенькому напарнику: «Я пригнусь, а ты ставь свою пукалку мне на спину и шпарь!»

Так застава на Салманке покончила с пикетами врага.

Назавтра прибыла из комендатуры маневренная группа на полуторке. Увидев подмогу, повар сердито бросил в раздаточное окошко столовой:

— Тут и без вас делать нечего! Наша застава во всем невезучая... Живем на отлете, даже враг дал тягу...

Грищенко видел: пограничники Салманки разочарованы. Полные кипучей энергии, обученные воевать, они рвались в бой, но неприятель ускользнул, словно призрак. Им казалось, что так будет всегда...

— Не дурите, ребята, — говорил старший политрук. — Кровь свою не спешите пролить... Война — горе народное, пусть не будет ей места на нашей земле! Но коль уж она развязана фашистами, вам не раз придется проявить мужество и отвагу. Однако воевать надо умно — самим остаться в живых, а неприятеля уложить. Свято выполняйте то, чему учит партия коммунистов!

Трясясь по дороге в Килию на полуторке, полной трофейного оружия, Пантелей Петрович мысленно перебирал час за часом вчерашний, самый длинный день своей жизни. Донимала загадка — что же все-таки произошло на трех вражеских пикетах до появления советских пограничников? Оставить удобные позиции не отбиваясь, бросить оружие! Говорят, румынские солдаты не желают воевать за чужое дело. Да, в общем-то, это мирный народ... Но этот убитый унтер-офицер... Не его, Грищенко пуля оборвала жизнь румына: политрук стрелял по чердаку пикета, и если унтер-офицер наблюдал за рекой и заставой, то сидел лицом к реке. Откуда же пули в спину, и почему на чердаке не осталось следов крови? Просто его прикончили свои же солдаты. Когда старший унтер-офицер рано утром дал длинную очередь по заставе, а наши пограничники не ответили, он несомненно обрадовался и погнал своих солдат в лодки форсировать Дунай, тогда они его и убили. А потом солдаты ушли в плавни, наивно надеясь пересидеть там хотя бы первые Дни войны. [38]

Так ли все это было? — спросим мы, люди семидесятых годов. Кто может раскрыть тайну трех пикетов на Салманке теперь, через тридцать с лишним лет?

Двое на дамбе

На всех погранзаставах 79-го отряда война началась по-разному. Вот что произошло на заставе, которой было поручено охранять один из участков госграницы между Измаилом и Рени.

Около двух часов ночи 22 июня начальник этой заставы капитан Никита Шабаев отправил в обычный наряд на границу сержанта Бочарова и ефрейтора Еременко. Вслед за ними капитан снарядил и вторую пару дозорных — бывалого пограничника Петра Русакова и бойца первого года службы, комсомольца Ивана Васина. Как всегда, капитан напутствовал их строго и торжественно:

— Вам поручается охрана госграницы на левом фланге нашего участка. С наступлением рассвета ведите наблюдения за городом Исакча на сопредельной стороне. Старшой наряда Гусаков. Выполняйте!

Застава километрах в полутора от Дуная, на взгорке у села Картал. Участок границы сложный. Справа от заставы, далеко на север протянулось — за день не доплыть! — мелкое, но огромное озеро Ялпух. Своими очертаниями оно смахивает на сома, упершегося головой в Дунай, а хвостом — в Белград. Озеро и реку, как пересыпь на морских лиманах, здесь разделяла узкая полоса суши, укрепленная издавна дамбой — по ней и проходила граница, если не считать середины Дуная. В своей приречной широкой части Ялпух (тут его называют Кугурлуем) окружен плавнями и болотами. Сюда по суше не проехать и не пройти, а потому от заставы на дамбу пограничники добираются лодками или на плотике.

Здесь, на левом фланге заставы, Гусаков и Васш сменили наряд Ушакова и Козлова. Те рассказали: на Дунае почему-то прекратилось движение судов, зато в порту Исакчи — необычное для ночи оживление...

Убедившись, что в Исакче нынче действительно шум но, наряд стал медленно продвигаться по дозорной трот вдоль дамбы. У границы с участком соседней заставы [39] стоит обелиск в честь Суворова, который в свое время при штурме Измаила форсировал в этом месте Дунай. Отсюда видны ночные огни этого города. Когда пограничники повернули назад, над ними с надсадным гулом прошли в советский тыл самолеты.

Светало, Петр Гусаков глянул на часы: двадцать минут четвертого.

А еще через полчаса над головами пограничников с унылым воем пронеслись снаряды. Взорвались они в Измаиле, а канонада донеслась из-за реки. Стреляли тяжелые орудия Тулчи и, судя по вспышкам, плавучие батареи Исакчи. Эту в прошлом турецкую крепость не раз брали штурмом и разрушали русские войска.

Затем пушки дали залп по домикам погранзаставы. Она стояла на берегу канала-протоки, соединявшей Ял-пух с озером Картал, левее буерака, заросшего курчавым кустарником. Там что-то задымило, загорелось... Сердца Русакова и Васина сжались: помочь бы товарищам! Но место наряда на дамбе, на границе. Три фугаски упали и возле них, вздымая на реке водяные столбы.

В пятом часу пограничники увидели сквозь легкую кисею тумана, как из порта Исакчи вверх по течению поднялись два баркаса и большой каюк. Но что это? Они вдруг резко повернули, пересекли фарватер-границу и взяли курс на правый фланг участка заставы — там сидели в секрете Бочаров и Еременко.

Гусаков и Васин бежали туда по низу дамбы, по узкой полоске земли, заросшей лозняком. На ветру качался камыш, под ногами жирно чавкала грязь, высокая трава цеплялась за намокшие сапоги... Скорее, скорее — не дать нарушителям высадиться! Бочаров и Еременко могут одни не справиться...

Наконец протока. Она соединяла Дунай с озером. Обычно в половодье излишек вод Ялпуха уходит по протоке в Дунай, но той весной был сильный паводок, река вздулась, как никогда, и теперь бурно рвалась в обмелевшее озеро через проран-протоку в дамбе. По ту сторону протоки высилась ветла. Раньше на ней был наблюдательный пункт Дунайской военной флотилии, перенесенный теперь на колокольню церкви в селе Картал.

Еле одолев на лодке быстрый поток, Гусаков и Васин еще немного пробежали низом и, выбравшись на дамбу, плюхнулись на нее. Здесь она поворачивала направо и вскоре кончалась... Вражеский каюк с людьми уже приставал [40] к нашему берегу, метрах в восьмистах от пограничников, там, где должен был находиться наряд правого фланга, а баркасы продолжали спускаться по течению. Сейчас поравняются светлой... Но почему Бочаров и Еременко не отражают десантников?

Дальше все развернулось в невероятно быстром темпе. Оба баркаса вдруг уткнулись носами в заросший лозой берег, напротив залегших на дамбе Русакова и Васина. Но не успели вражеские солдаты выскочить из своих посудин, как пограничники бросили в них гранаты. Еще, еще раз! Треск дерева, вопли нарушителей, всплески воды после грохота взрывов... Когда рассеялся дым, наши парни увидели, что часть нарушителей убита, другие ранены. Но кое-кому удалось перевалиться через борта баркасов, забиться в прибрежный кустарник и открыть оттуда огонь. Защитники дамбы густо прошлись по десантникам из ручного пулемета, и они затихли. Надолго ли? Только теперь Гусаков и Васин услыхали стрельбу на правом фланге. Значит, и тот наряд на месте!

Пограничники сразу как-то даже не осознали, что так-легко отразили первый натиск врага. Словно в кино! Они приготовились к новой атаке неприятеля.

Нарушители границы получили сокрушительный отпор. Раненые в баркасах стонали, звали санитаров, а те, кто спрятался на берегу в кустах, стреляли в пограничников. Не исключено, что за высокими бортами баркасов еще отсиживается часть уцелевших. Васина уже зацепила пуля, попав в мякоть левой руки, он в пылу схватки это не сразу заметил.

Весь день парни контролировали огнем оставшихся в живых (немцы или румыны? — кто их знает!), не давали им шевельнуться. Пограничников было всего двое, но позицию они занимали куда более выгодную — сверху-то виднее! А в общем положение неважное... К вечеру оно ухудшилось.

Неожиданно оба баркаса, один за другим, тихо отошли, оторванные от берега течением и никем не управляемые поплыли вниз по реке. Первый баркас ушел совсем, а второму не повезло: когда он приблизился к прорану в дамбе, сильный поток воды затянул его в протоку и вынес в озеро Ялпух. Та же участь позже постигла каюк. Он медленно проплывал мимо пограничников, и лежавшие в нем раненые солдаты, поднимая руки, просили пощады... [41]

«Работа Бочарова и Еременко... — усмехнулся Петр и вытер потное лицо. — Эти уже отвоевались!»

Когда баркас и каюк очутились в озере, пограничникам приходилось следить не только за Дунаем, но и за озером. Выйдя из протоки в Ялпух, баркас и каюк сразу же сели на мель у небольшого островка. В баркасе, как и предполагал Гусаков, оказались недобитые солдаты. Они мигом покинули судно и, не отвечая на огонь, кинулись в глубь островка, заросшего камышом...

— Хуже не придумать — враг за спиной! — недовольно крикнул Гусаков. — Нельзя такое оставлять до ночи...

А солнце уже садилось где-то за Рени, Дунай горел расплавленным металлом. Оставив Васина наблюдать за рекой и дамбой, а в случае необходимости поддержать его огнем из верного «Дегтярева», Гусаков подплыл к острову, скрываясь за корпусом севшего на мель баркаса.

Приказав четырем ходячим раненым идти вброд по мелководью озера на дамбу к Васину, Гусаков обыскал баркас. Нашел среди убитых и тяжелораненых три пулемета, автоматы с заряженными рожками, погрузил их в свою лодку. «Островитяне» ни разу не пальнули по нему.

Вернувшись с трофеями, он связал легкораненым солдатам руки их же поясными ремнями.

Но Гусакова все еще беспокоило присутствие вооруженных солдат на острове. Оборонять при таких обстоятельствах дамбу вдвоем да еще ночью просто невозможно... И он решил уничтожить вражескую группу, снять угрозу с тыла.

Сумерки уже сгущались, когда Петр Гусаков сказал напарнику:

— Слышь, Ванек... Ты долби отсюда малыми очередями по острову, чтоб ни один там головы не поднял! А я поеду и забросаю их гранатами.

Островок крохотный, вдоль и поперек не более ста метров. Убедившись, что Васин по всем правилам прострелял там кусты и камыши, Гусаков вплотную подъехал к острову и швырнул в самую гущу лозняка две гранаты. Земля там взметнулась, и после крика пограничника: «выходи!» кто-то на ломаном русском языке сказал:

— Сдаемся! Раненые, просим перевязка... Не стреляйте! [42]

— Бросайте оружие и с поднятыми руками идите вброд к дамбе! Да не кучно, а по одному! Кто побежит — получит пулю.

Этих пленных тоже связали и обезвредили, срезали на штанах все пуговицы, и положили их с первыми четырьмя ранеными. Целое отделение!

Ночь минула спокойно, но пограничники не сомкнули глаз, жевали трофейные галеты и курили. Внизу охали раненые. Орали тысячи лягушек, донимали комары. Слабый ветерок покачивал и шуршал метелками камыша, шелестел листвой. Под утро ветер утих, но навалился туман, и Гусаков с Васиным все прислушивались, не лезет ли кто под его покровом? Пора бы и смене прийти... Наверно, застава пострадала от артобстрела. Но что делается на правом фланге участка, где сержант Бочаров и ефрейтор Еременко? Стрельбы там давно не слышно...

Гусаков и Васин не знали, что и второй наряд успешно отразил нарушителей. Оба наряда пограничников разделяло непроходимое болото в полкилометра шириной.

Утром, когда туман рассеялся, орудия Исакчи вдруг ударили по дамбе. Ударили и замолкли... Неприятеля, как видно, волновала судьба исчезнувших баркасов и каюка. А вдруг в Исакчи попытаются узнать, что тут случилось с их людьми? — подумал Гусаков и спросил у первогодка:

— Ты как, Васин?... Ну, ежели новые гости пожалуют?

— А че? Нормально... Ветреней, как положено, Сте-паныч, — шмыгнул тот носом и потер кулаком воспаленные глаза. Этот упитанный парень на турнике не мог подтянуться, а здесь действовал отлично. — Место сподручное, боеприпасов хватит! Только вот курева чертова... И чужим табаком не хочу поганиться! Сказывают, немцы; кизяк в него добавляют...

Появились пять самолетов. Парни обрадовались: краснозвездные! Четыре скользнули за Дунай и пробомбили Исакчу. Там заклубился черный дым, омрачил светло-голубое небо. А пятый покружил-покружил над дамбой, над баркасом в озере и тоже сбросил бомбы, но промазал. Пограничники удивились: по своим! Затем сообразили: на заставе вчера слышали отзвуки их боя с нарушителями границы, а когда еще увидели на озере баркас и каюк, то решили, что враг расправился с нарядами, овладел дамбой и входом в Ялпух.

Догадки эти были близки к истине. [43]

В полдень — солнце уже припекало вовсю — на озере появились лодки. Шли к дамбе широким фронтом, и пограничники встревожились. Чужаки просочились в тыл?!

Приказав Васину следить за Дунаем, Гусаков переменил позицию, дал упреждающую очередь и спросил у людей на головной лодке пароль.

— Тамбов!

Петр понял: свои!

Да тут и сам начальник заставы Никита Шабаев! Как его не узнать? Изрытое оспой лицо, неизменная трубка в прокуренных зубах. С ним сержант Зайцев, снайпер Козлов, пулеметчик Ушанов, политрук Кухаренко! А на остальных лодках, должно быть, подвижной резерв отряда. Все незнакомые лица...

Капитан Шабаев обнимал своих героев, целовал, хлопал тяжелой рукой по спинам в просоленных потом гимнастерках. Обычно скупой на похвалу, он все еще не верил, что видит их живыми.

— Ну, черти не нашего бога, ну... Двое суток против такой оравы! А? Выстояли, мои хлопчики, не дали паскудам пройти... Э, да что говорить! Настоящие грачевцы! — к властно приказал Зайцеву: — Сержант, тащи-ка доблестному наряду харчи! Там сало и лук зеленый есть... Совсем отощали парнишки.

На борту контр-адмирал

Безмерна отвага пограничников, оборонявших сухопутные рубежи нашей Родины до последнего вздоха! Всегда восхищает нас и военное умение, и беззаветное мужество их славных побратимов в безкозырках с тремя выразительными словами, тиснутыми на лентах золотом: «Морские погранчасти НКВД». Всех стражей советской границы — на реках, морях, лесах, пустынях — роднили и роднят традиции чекистов. Все они, действуя в теснейшем контакте, выполняют одно и то же трудное, важное дело — держат границу на крепком замке.

...Жизнь совсем неожиданно внесла свои поправки в расстановку противостоящих сил в районе Килии. Ни Поплавский, ни Бурмистров в их вечерней беседе с секретарем горкома Литвиновым, когда все они прикидывали военные возможности 23-го стрелкового полка и приданных ему подразделений, дивизиона погранкатеров [44] и судов Дунайской флотилии, еще не знали, что их ратная мощь внезапно увеличилась на одну боевую единицу. Притом какую! Не знали они и того, что этой «единице» суждено сыграть немалую роль в последующих событиях.

В Аккермане на Днестре (ныне Белгород-Днестровский, который румыны во время оккупации поспешили переименовать в Четатя-Албэ) базировался под командованием капитан-лейтенанта Б. М. Венцюна дивизион пограничных «МО» — морских охотников за подводными лодками. Катера быстроходные, маневренные, хорошо вооруженные, они дней за шесть до войны вернулись сюда с общевойсковых учений на Черном море. Экипажи после утомительного похода отдыхали, приводили суда в порядок.

Но 17 июня капитан-лейтенант Венцюн получил из Одессы радиограмму: одному из катеров дивизиона немедленно выйти из Днестровского лимана в море и встретить там катер «БК», на борту которого находится контр-адмирал С. М. Воробьев, начальник морского отдела; погранвойск Советского Союза.

Выбор Венцюна пал на «МО-125». Комсомольский! экипаж этого корабля держал первенство в боевой и политической подготовке, а его командир лейтенант Владимир Тимошенко, хоть и молодой, но надежный и способный офицер.

На катере сыграли боевую тревогу, прогрели двигатели, команда заняла свои места, и Тимошенко приказал отдать швартовы. Могучие моторы натужно загудели, палуба под ногами задрожала, и «МО-125» отошел от пирса. За низко посаженным корпусом катера сразу вздулся бело-салатовый водяной вал, над кормой на свежем ветре, рожденном скоростью, затрепетал шелковый флаг морских погранвойск — дорогая награда за успехи в последних инспекторских проверках. Шелковый флаг поднимается лишь в особо торжественных случаях!

Комсомольский экипаж этого морского охотника был крепко спаян годами службы. Дисциплина на катере была отменной. А в неслужебные часы, во время увольнений на берег, Тимошенко гонял со своими «братишками» футбольный мяч. До военной службы он учился в Ленинградском институте физкультуры, особенно любил акробатику и удивлял свою команду разными флик-фляками. Мускулатуре его дивились и завидовали. Таким [45] богатырем он и стоял сейчас на мостике боевой рубки.

Лиман уже прошли, и старшина рулевых-сигнальщиков Михаил Шевченко, быстроглазый и коренастый, уверенно повел «МО-125» Цареградским гирлом к выходу из устья Днестра. Вскоре открылся необъятный, сверкающий на солнце простор — родная стихия охотника за вражескими подлодками.

Приложив к глазам бинокль, Тимошенко медленно повел им по горизонту на востоке. Там, правее мыса, за которым угадывалась Одесса, белела точка. Она с каждой секундой росла и вскоре превратилась в пенистый бурун.

«Бэка»... Точно он! — удовлетворительно усмехнулся Тимошенко, поправляя фуражку и невольно подтягиваясь. — Вовремя же мы покинули базу! Еще минута-две и начальству пришлось бы ждать нас...»

Слабое волнение на море не помешало катерам сблизиться, и на палубу «МО-125» ступил контр-адмирал Воробьев. Команда уже выстроилась, и Тимошенко отрапортовал, а матросы гаркнули приветствие. Воробьев окинул экипаж придирчивым глазом, но остался доволен. Парни как на подбор — загорелые, мускулистые крепыши и, видимо, смекалистые...

Это были — любимец всей команды рулевой Глобин, комендоры Шариков, Перевозников и Скляр, мотористы Калашников, Страхов и Стеблянко, минер Куропятни-ков, радист Ноздрин, кок Григорьев, боцман Семеняка и другие.

Все они, включая Тимошенко, терялись в догадках; зачем к ним пожаловало высокое начальство?

Контр-адмирал и командир катера ненадолго уединились в крохотной каюте Тимошенко, затем поднялись на мостик и Тимошенко приказал рулевому держать курс на Очаковское гирло Дуная.

Оставив на левом траверзе остров Змеиный, а на правом Жебрияновскую бухту, катер минут через двадцать вошел в Очаковское гирло и сбавил ход.

До этого, еще в море, контр-адмирал дотошно проверил состояние боевых частей катера. Штурманская — «БЧ-1» Работала превосходно. Если вдруг «ломалось» рулевое Устройство, Шевченко мигом переходил в боевую рубку и уже оттуда управлял катером. А когда и там внезапно порвались штуртросы, Шевченко бежал на корму и, убрав [46] бронзовую шайбу, вставлял в отверстие запасной румпель, с помощью которого и вел корабль указанным курсом. На высоте оказалась и «БЧ-5» — механическая. Старшина Калашников и моторист Стеблянко содержали свои двигатели в идеальном порядке. Последнему испытанию подверглась «БЧ-2» — артиллерийская. Приказывая подать к орудиям снаряды, зарядить их (команды контр-адмирала дублировал Тимошенко), Воробьев поглядывал на секундомер. Неожиданно произнес:

— Всем покинуть палубу!

Так, на опустевшем снаружи катере, если не считать трех человек на мостике, и вошли в гирло Дуная. Матросы, да и Тимошенко дивились: почему не последовала команда разрядить пушки и пулеметы?

Воробьев в своем контр-адмиральском кителе тоже словно замаскировался в рубке за главным компасом.

Два дня — 18 и 19 июня он заставлял катер ходить по бесчисленным рукавам и протокам советской части дельты Дуная, даже по самым узким, когда до обоих низменных берегов оставалось едва десять метров. Вокруг зеленой стеной стоял камыш, сплетался в кружево верболоз; лишь изредка в непроходимых зарослях встречались просветы, ерики, заполненные черной водой. Видно было, что Воробьев изучает сопредельную сторону. А там, то в одном, то в другом месте, неожиданно возникали группы вооруженных солдат, палатки, тянулись дымы и запахи походных кухонь. Скопление вооруженных вояк наблюдалось в прибрежных селениях — в Периправе, Пардине и Килии-Веке.

Старшина рулевых-сигнальщиков Михаил Шевченко, мастер лихо станцевать «яблочко» в свободное от вахты время, осторожно косился глазом на стоящего рядом контр-адмирала и примечал, как тот наблюдал бивачную суету на румынском берегу, встречные катера «граничар» с расчехленными пулеметами, хмурился и сердито шевелил губами. Он так крепко сжимал руками поручни, что даже косточки пальцев белели.

Обеспокоен был и Тимошенко. Но тут для рулевого причина ясна: их катер не очень-то пригоден для плавания по узким и обмелевшим протокам с частыми перекатами. При осадке «МО-125» в один метр 37 сантиметров есть опасность сесть на мель, напороться на песчаный барьер, намытый своенравной рекой. Фарватер здесь меняется каждый день! [47]

Однако Тимошенко понимал и другое: для контр-адмирала этот вояж не прихоть, а необходимость лично осмотреть пограничные места. Неужто и впрямь предстоит нечто серьезное?

Командир катера облегченно вздохнул, получив к вечеру новое распоряжение:

— А теперь, лейтенант, курс на Рени!

Выбравшись на глубоководное Килийское русло Дуная, двигатели морского охотника радостно взревели, и он стрелой понесся на запад, обгоняя попутные суда. Обступившие гирло курчавые вербы сливались в сплошную серебристо-зеленую стену, мелькали встречные пароходы, баржи, баркасы, лодки — советские и румынские. Двадцать восемь узлов — не шутка!

Побывали в Рени, в Измаиле и на ближних заставах, а утром 20 июня контр-адмирал добродушно и громко сказал:

— Ну-с, други мои, пора и честь знать! Двинули в Одессу...

Экипаж «МО-125» понял: высокое начальство довольно поездкой.

На самом выходе катера из гирла в море поднялся сильный норд-ост. Он гнал высокую встречную волну. Волна несла по дну песок, возводя в устье реки новые перекаты и бары, которые страшны не менее чем рифы. В лицо хлестал дождь, видимость сильно ухудшилась.

Тимошенко стиснул зубы. Он словно всей кожей ощущал скольжение днища по гребням песчаных баров, намытых норд-остом поперек гирла. Попали в передрягу! Тут если засядешь, то бог знает, сколько намаешься во власти стихии. Может и на берег выбросить... Тимошенко все не решался сказать об этом Воробьеву, но ведь чем раньше, тем лучше! Приложив руку к козырьку, он обратил залитое дождем лицо к контр-адмиралу и произнес каким-то чужим голосом:

— Товарищ контр-адмирал! Считаю долгом доложить: дальше идти опасно — появились перекаты до глубины один тридцать, а у нашего катера осадка...

— Сам вижу — риск ненужный, — перебил контрадмирал. — Разворачивайтесь, идите в Килию и швартуйтесь на базе четвертого ЧОПСа{4}. Из Килии поеду в Одессу автомашиной... [48]

Шевченко переложил руль, и морской охотник, плавно развернувшись, пошел против течения.

Поблагодарив в Килии экипаж «МО-125» за образцовую службу, контр-адмирал тепло попрощался и, сев в «эмку», сказал Тимошенко:

— Переждете шторм, тогда возвращайтесь в Аккерман.

Мог ли Тимошенко, его команда, да и сам Воробьев предполагать, что через какие-то сутки все круто изменится, и люди с этого катера увидят Аккерман лишь через несколько лет? Те, кто останется в живых...

В Килии «МО-125» ошвартовался у причала здешнего дивизиона погранкатеров из отряда, которыми командовал капитан-лейтенант Иван Константинович Кубышкин. Второй дивизион Кубышкина стоял в Вилково. Возле морского охотника мерно покачивались на слабой волне (тут штормом и не пахло) «каэмки», — те, на которых пограничники ходили дозором по рукавам и протокам советской части дельты Дуная. На вооружении этих малых катеров с небольшой командой были только пулеметы «максимки», да тралящие устройства для вылова мин. Рядом с «МО-125» они выглядели малютками и были тихоходными. Зато у катера Тимошенко, кроме крупнокалиберных пулеметов ДШК, имелись два сорокапятимиллиметровых орудия, большие и малые глубинные бомбы для охоты за подлодками.

Так, по воле «господина случая» вооруженные силы гарнизона Кили неожиданно пополнились солидным боевым кораблем. Катеру «МО-125» суждено было сыграть немалую роль в событиях, которые произошли здесь на пятый день войны.

На рассвете 22 июня Владимир Тимошенко вышел из своей каюты на палубу катера в одних трусах. Потягиваясь, позевывая и приседая, он стряхивал с себя остатки крепкого сна. Сегодня надо двигать в Аккерман — погода наладилась.

Вдруг с чужого, еще сумеречного берега по «МО-125» резанула пулеметная очередь. Пули застучали по борту и надстройке, но командира и вахтенного не задели. Только одна, пронизав трехслойную обшивку судна, ожгла спавшего в кубрике комендора Ваню Перевозникова. Тот выругался и вскочил, ничего не понимая: какой дьявол балует?!

Объявив тревогу, лейтенант Тимошенко единым духом [49] взлетел на мостик боевой рубки. За считанные минуты катер отошел от причала и укрылся за островом Стеновым. Ответного огня Тимошенко велел не открывать, сочтя выстрелы обычной провокацией.

Однако позже на «МО-125» прибыл артиллерийский офицер ЧОПСа Николай Денисенко. В приказе, который он вручил лейтенанту, предлагалось вывести катер из укрытия и открыть огонь из всех видов оружия по румынским пикетам и заставам. Местонахождение их было хорошо известно всем пограничникам. А команде морского охотника, после того как они три дня колесили по реке с контр-адмиралом на борту, тем более.

Еще не веря в настоящую войну и памятуя прежние суровые наставления начальства насчет провокаций, Тимошенко заколебался:

— Почему же молчат береговые батареи? Пусть они и гвоздят по нахалюгам! А я... благодарю покорно.

— Отчаливай, тебе говорят! Гони и жарь вовсю — кипятился экспансивный Денисенко. — Ты, что же, приказа Кубышкина не желаешь выполнять? Не валяй дурака!

Приказав «срубить» на катере мачту, чтоб не торчала над камышами, привлекая внимание неприятеля, Тимошенко вывел «МО-125» из-за острова и ринулся на всех трех авиамоторах вдоль румынского берега, громя из пулеметов и пушек вражеские пикеты, блокгаузы и биваки. Летели со скоростью экспресса. Противник не мог опомниться, даже не выстрелил вдогонку катеру, мстящему за коварство, за разрушения на советской земле...

Боевая команда «МО-125» особенно покажет себя в разгар войны.

Добыть «языка»

Утром двадцать третьего июня в Килии был сформирован истребительный батальон из коммунистов, комсомольцев и беспартийных, еще не призванных в армию.

Командиром батальона назначили второго секретаря горкома партии П. Полякова. Первой ротой стал командовать работник горсовета П. Захарченко, вторую роту принял Андрей Куница. Вечером бойцам батальона выдали винтовки и патроны. Начальник склада боеприпасов 23-го полка старшина Федор Марулии показывал новоиспеченным воинам, как пользоваться оружием. [50]

Истребительный батальон охранял предприятия и порт, держал заслоны на дорогах в Килию, патрулировал улицы, изучал на ходу военное дело и был готов встретить парашютистов и диверсантов противника.

Поздно вечером 23 июня командиру второй роты истребительного батальона Андрею Кунице было приказано немедленно прислать в штаб бойца Павла Кравченко. Куница хорошо знал этого парня с приметной внешностью и необычной биографией. Как-то весной ему позвонил начальник Килийской погранкомендатуры майор Бурмистров:

— Сейчас к тебе заявится интересная личность — Павел Кравченко. Из местных. Устрой его на работу.

Кравченко оказался долговязым парнем лет двадцати семи. Похож на цыгана — курчавая шевелюра, орлиный нос, быстрый и смелый взгляд черных глаз. Держался независимо, даже гордо, что не было свойственно бессарабам, затравленным двадцатью годами жестокой оккупации, ломавшим шапку перед всеми, кто олицетворял власть. С трудом отвыкали здешние люди от порядков буржуазной Румынии. А этот Кравченко был полон достоинства и потому сразу понравился Кунице.

Подыскать работу в Килии человеку без профессии, малограмотному оказалось нелегкой задачей. Правда, он отлично знал рыболовное дело, но идти в недавно созданный рыбколхоз «Заветы Ильича» не пожелал. Пусть чернорабочим, только бы в городе! К удивлению Куницы, Павел согласился мостить улицы в составе комунхозовской бригады. Трудился добросовестно, даже с азартом, не считаясь со временем.

Родом Кравченко был из Килии-Веке, где проживало, около полусотни украинских и русских семей. Подростком помогал отцу выметывать в озера дельты сети-тальяны, косил острым тарпаном в плавнях камыши, а юношей, сноровисто навалившись на бабайки, уверенно выгребал на своем каюке против быстрого течения Дуная. Жили бедно, нуждаясь во всем. Рыба, чеснок-устурой да мамалыга — вот и вся еда! О сармале — мясе, запеченном в капусте, не могли и мечтать.

Власти сильно прижимали население, а украинцев и русских липован особенно. Их обязывали половину улова сдавать бесплатно на казенную рыбную базу — керхану. Остаток дозволялось продавать, да и то лишь влиятельным скупщикам. [51]

Однажды отец Павла не повез свою рыбу в керхану. Уже назавтра плутоньер-мажор с жандармского поста привел ослушника в примарию, где строптивому рыбаку пригрозили тюрьмой. Старик разозлился, стал ругать королевское беззаконие, пожалел, что в Румынии все еще нет советской власти. Она бы защитила бедняков! Дерзость неслыханная, и сигуранца сразу же упрятала смутьяна за решетку в городе Сулина. Там рыбак и отдал богу душу — от побоев и голода, от тоски по дому.

Гибель отца ожесточила Павла. Он поджег в Килии-Веке дом примаря, которого считал главным виновником своей беды. А вскоре с двумя такими же пылкими юношами скрылся в плавнях. Выходя по ночам из камышей в буковый лес, чудом выросший на длинной гряде, намытой рекой в центре плавней, вдоль которой шла единственная дорога, связывающая Килию-Веке с портом Сулиной на Черном море, Кравченко и его дружки совершали дерзкие набеги на дома рыбопромышленников и кулаков, на казенные конторы и лабазы, а то и на проезжих купцов. В сущности, они превратились в разбойников, но разбойников, так сказать, идейных, ибо все награбленное и добытое с помощью пистолетов раздавали неимущему люду, неудачливым рыбакам. Власти объявили Павла вне закона, как атамана «шайки гайдуков», и посулили за живого или мертвого десять тысяч лей. А румынские газеты, падкие на сенсации, величали его «королем плавней», обвиняли полицию в трусости, неумении изловить отчаянного «террориста».

Предателей долго не находилось, хотя сумма, назначенная за голову Павла, была немалая. Только кому же охота лазить по трясинам и камышам, рискуя нарваться на пулю? Но однажды, после того как Кравченко, отстреливаясь от жандармов, счастливо ушел на дальний и мало знакомый ему остров Салманка, тамошние рыбаки-бирюки, прельстившись деньгами, решили выдать его сигуранце. Не зная Павла, они считали его обыкновенным разбойником-луптетором, способным и у них отнять последнее.

Дознавшись о подлом намерении рыбаков, Павел сам заявился в их летнюю мазанку, кое-как слепленную из хвороста, глины и камыша.

— Потеряли совесть, иуды? Тогда берите меня, — сказал он оторопевшим заговорщикам. — А я-то, дурак, считал себя пандуром — народным мстителем! Боролся [52] за убогих людей, не давал покоя кровососам. Ради таких, как вы... Выходит, зря! Что ж, вяжите меня, сдавайте жандармам! По тысяче лей на рыло — совсем не худо...

Десять бородачей понурили головы и не трогались с места.

У Павла Кравченко были свои представления о справедливости, свое понимание жизни и путей ее улучшения. Кое-что слыхал он о стране Советов от отца и других людей, о том, как большевики навели у себя порядок, отняв землю, пароходы и фабрики у богачей, лишив их возможности наживаться на горе народном.

В 1938 году Ионел Франгуля, его верный друг и соратник, самым нелепым образом попал в руки начальника новокилийской сигуранцы Михая Менеску. Шеф жандармов, садист и пьяница, долго истязал Ионела, добиваясь, чтобы он выдал Павла, но замучил парня, так ничего и не узнав. Кравченко поклялся отомстить за друга, подстерег начальника сигуранцы, когда тот садился у своего дома в коляску, выстрелом в упор убил палача на глазах у прохожих и скрылся.

Гроб с телом убитого колонеля Манеску был за сутки до похорон выставлен на Большой Дунайской в часовне. Сюда, в центр Килии, потянулась одетая в траур местная знать, чтобы поставить свечи за упокой души своего защитника. У дверей застыли часовые.

Кравченко проник в часовню и приколол к мундиру покойника записку:

«Одним варваром меньше... Так пандуры поступят с каждым, кто обидит бедных людей. Кладу сто бань на похороны! Павел Кравченко».

Копейки эти, конечно, вроде взноса на осиновый кол.

Когда Красная Армия освободила Бессарабию, Павел не успел перебраться в советскую Килию из своего тайника в плавнях. И только месяца за три до войны, проведя «граничаров» за нос, он переплыл Дунай в одних трусах и отдался в руки советских пограничников. Через неделю он уже работал в комунхозе у Куницы — мостил улицу, на которой высилась столь памятная ему «капличка».

На второй день войны начальник килийской погранкомендатуры вспомнил о своем подопечном. Не разузнает ли Кравченко, что творится на правом берегу, в стане врага? Нужны самые свежие сведения. [53]

Командир 23-го стрелкового полка капитан Сирота и его начальник штаба Поплавский уже 23 июня совместно с командованием 79-го погранотряда и Дунайской военной флотилии разработали план форсирования Дуная и разгрома вражеских сил, укрепившихся в Килии-Веке, и теперь добивались в Арцызе, в штабе своей дивизии его скорейшего утверждения.

Командование 14-го стрелкового корпуса и 51-й Перекопской стрелковой дивизии смотрело в корень: попытка противника десантировать Дунай в районе Килии не случайная и не последняя. Врагу словно кость в горле этот узел сопротивления!

Поэтому надо самим форсировать Дунай и уничтожив силы противника в Килии-Веке, дать свободу маневра Дунайской флотилии, погранкатерам и мирным судам. В случае же удачи десанта в Килию-Веке операцию можно развить дальше и занять с суши Пардину и Периправу — сильные опорные пункты врага на правом берегу Дуная, выше и ниже Килии. Сейчас оттуда стреляют по нашим судам с эвакуированным имуществом, по баржам с экспортным зерном. Элеваторы Измаила и Гени полны, хлеб надо вывезти в глубь страны.

Генерал Цирульников предложил Поплавскому срочно доработать и уточнить план, увязать его с действиями пограничной и военной флотилий. Только при условии взаимодействия всех родов войск можно надеяться на успех. А главное, разведать перед этим силы противника. Предстояло форсировать реку почти километровой ширины, не имея самоходных барж и понтонов для переправы на чужой берег.

Часть подготовки этой операции взял на себя начальник Килийской погранкомендатуры майор Бурмистров. Разведка — его кровное дело. Ивану Никифоровичу не исполнилось еще и сорока лет, но он был уже опытным пограничником.

— Ну, Павел, — сказал он Кравченко, и его скуластое лицо с впалыми щеками вспыхнуло румянцем нетерпения: — есть интересное поручение. Надо добыть «языка». Солдата-фрунтеса или офицера из Кили-Веке... Во, как нужен Красной Армии! — и майор провел ребром ладони по своему кадыку. — Достанешь?

— «Языка?» — озорно ухмыльнулся Павел. — Да хоть двух! Заодно и матку повидаю... Как-то она там без Меня мается? [54]

— Ну, уж и двух! Не бахвалься, не жадничай... А мать успеешь еще навестить. Ты ведь не один пойдешь на ту сторону. Дело крайне важное и рисковать нельзя. Будь осмотрителен. Я на тебя полагаюсь.

После полуночи от острова Степового, примыкающего к западной окраине Килии, отчалил каюк. В нем пригнулись и слились с низкими бортами лодки фигуры трех смельчаков. На носу Павел Кравченко, на корме с карабином в руках сержант погранвойск Ермолин, на веслах двадцатисемилетний боец второй роты истребительного батальона, рабочий местной лесопилки Степан Гадияк. Он хорошо знал Дунай, его острова, протоки и плавни.

Глухая черная ночь. Сквозь рваные облака изредка проглядывала неполная луна. Степан Гадияк греб отрывисто, сильно, но без плеска. Передний край нашей обороны был предупрежден: если заметят на реке подозрительную лодку, огня не открывать. Операцию обеспечивал командир отряда погранкатеров капитан-лейтенант Кубышкин. Экипаж «МО-125» затаился у острова Степового, следил за каюком, готовый в любую минуту прийти на помощь разведчикам, прикрыть их огнем.

За кормой каюка темнел советский берег, справа громоздились острова Машенька и Катенька. Лодка держала курс на румынский остров Татару, или Иванешты, расположенный чуть выше Килии-Веке и отрезанный от этого города узкой протокой. Высаживаться прямо напротив Килии-Веке нельзя: там вдоль всей набережной окопы, заграждения из колючей проволоки, огневые точки.

Тройке отважных пока везло — враг не обнаружил их на реке. Пристав к острову Татару, разведчики огляделись, прислушались — никого... Остров безлюден и притоплен — в этом году был сильный паводок, и вода еще полностью не сошла. Степан почти сразу же обнаружил вход в нужный им ерик Безымянный. Рассекая остров Татару, он выходил к протоке, прямо на западную окраину Килии-Веке. Брать «языка» лучше всего здесь: в городе солдаты беспечнее, спят в хатах местных жителей без боевого охранения. Казарм в городишке не было и нет, разве что палатки разбили.

По черному коридору ерика плыли почти на ощупь. Над головами свисали плети могучих ветел. Лодка то цеплялась за корневища, то упиралась в упавшие поперек канала гнилые деревья. Вода здесь текла лениво, [55] почти не журча в затопленных кустах лозняка. Еле уловимый лепет ее струй, нежный шелест камыша близок и понятен каждому рыбаку. Для придунайского жителя река — словно живое существо: она кормит его, с ней он задушевно беседует один на один. И сейчас она будто говорила Степану и Павлу: не бойтесь, я не дам вас в обиду!

Впереди посветлело — протока... За ней берег — плоский, голый, пустынный. Павел знал — там пасут скотину. Надо брать левее, к городу. Но откуда взялась тут бурдейка?

На фоне темного неба рисовалось приземистое строение, в окошке тускло светил огонек. Павел нащупал за пазухой пистолет, проверил кинжал на поясе. Замер с веслами и Степан, а Ермолин, поудобнее перехватив карабин, придвинул к себе гранаты.

Слабое течение несло каюк, и вскоре он тихо ткнулся в заросший осокой берег, неподалеку от жилой бурдейки. Кто-то наигрывал там на губной гармонике грустную, щемящую сердце мелодию.

Неслышно выбравшись на глинистый обрыв, Павел прильнул к земле, пополз к домику. За ним пограничник Ермолин. Вдруг Павел зацепился носком сапога за что-то крепкое и упругое. Кабель! Один конец его тянулся к бурдейке, другой уходил в протоку.

Метрах в тридцати от бурдейки разведчики остановились. На корявом бревне, спиной к протоке и к ним сидел солдат. Забыв о своих обязанностях, часовой извлекал из гармошки однообразные печальные звуки.

Проверив свои карманы, полные веревок и тряпок, Кравченко изготовился, напряг мускулы и прыгнул. Заткнуть рот часовому кляпом и скрутить ему руки — минутное дело. Ермолин связал «языка» покрепче и потащил его в лодку. У сержанта была хватка истого пограничника.

Павел осторожно заглянул в окно. У коммутатора Дремал с наушниками на голове солдат-телефонист, в глубине комнаты возлежал на топчане босоногий локотенент. Сапоги офицера с прямыми голенищами, начищенные до блеска, стояли рядом на глиняном полу. Мундир расстегнут, руки за головой — лейтенант уставился в потолок. Взгляд отрешенно-мечтательный, на губах улыбка.

«Хватит одного языка», — вспомнил Кравченко слова [56] майора Бурмистрова. Но телефонист и лейтенант знают больше простого солдата! Не мешкая, Павел рванул на себя дверь и гаркнул по-румынски:

— Мынеле сус! — что означало: — Руки вверх! Офицер дернулся было рукой под подушку, но видя, что Павел наставил на него наган, подчинился. А сонный телефонист растерянно заморгал, но затем воскликнул:

— А се преде! Сдаюсь... — и тут же спросил: — А нас не расстреляют?

Сержант Ермолин подоспел вовремя. Снова в ход пошли кляпы, но веревок не хватило, и Кравченко вырубил кинжалом метров двадцать кабеля. Разбив коммутатор, разведчики погрузили пленников в каюк и скрылись в спасительной темени ерика.

На левый берег тройка отважных вернулась, когда молочно-дымчатый туман уже отрывался от сонного зеркала Дуная, а восток начал неторопливо алеть.

Взятие Сатул-Ноу

В то утро «языки» сообщили майору Бурмистрову:

— В Килию-Веке из Сулины переброшен 17-й отдельный батальон пехоты. При батальоне есть немцы-инструкторы.

И еще плененный лекотенент добавил: батальон усилен артдивизионом орудий среднего калибра, саперами и пулеметной ротой. Переговоры с высшим командованием велись с помощью поста связи, ныне уничтоженного советскими разведчиками. Кабель тянется через плавни, острова и протоки в Тулчу. Неудачное форсирование реки обескуражило врага. В ответный десант командование батальона не верит, но все же заставило своих саперов намотать побольше проволоки перед окопами и забить побольше кольев в местах возможной высадки «красных».

Все эти сведения майор Бурмистров немедленно передал в Измаил начальнику 79-го погранотряда Грачеву и в штаб 23-го стрелкового полка капитану Поплав-скому. Данные эти совпадали с наблюдениями полковой разведки. Начальник штаба и капитан Сирота обрадовались: «Значит, и первый наш вариант высадки десанта в Килию-Веке был в основе правилен. Теперь за дело!» [57]

Снова согласовав все детали предстоящей операции с Кубышкиным, командиром 4-го ЧОПСа, который должен отвечать за высадку десанта на своих кораблях (его килийский дивизион погранкатеров, как и «МО-125», в первые же часы войны по распоряжению высшего командования вошел в состав ДВФ — Дунайской военной флотилии), капитан Поплавский, еще в первой половине дня 24 июня вскочил в штабную «эмку»:

— Гони в Суворове! Знаешь дорогу? Кратчайшая — через Васияшку и село Хаджи Курда.

В Суворове (бывший Шикирдикитай), на берег озера Котлабух, штаб 51-й Перекопской дивизии перебрался из Арцыза только накануне. Рядом железная дорога, следовательно, ближе к Измаилу и к фронту на Пруте, где уже отражали атаки врага 287 и 348-й полки дивизии. Килия, в окрестностях которой окопался 23-й полк, — тоже неподалеку.

Вдумчиво рассмотрев в штабе дивизии новый вариант плана форсирования Дуная в районе Килии-Веке, генерал-майор П. Г. Цирульников одобрил его. Информация Поплавского о силах противника и настроениях его солдат соответствовала сведениям, которыми располагало и командование дивизии. Боевая готовность полка и обеспеченность его боеприпасами тоже не вызывали сомнений. Отлично продумано и тесное взаимодействие подразделений всех видов оружия — участников операции. Маловато катеров? Ничего, в случае надобности их прикроют надежным огнем с левого берега.

Вручая Поплавскому утвержденный план и боевой приказ, генерал сказал:

— Завтра жду от Сироты победную сводку. Возвращаться с того берега не с разбитым носом, а только со Щитом! Обо всем прочем, капитан, мы, кажется, тоже Договорились. Обещанный первый дивизион нашего 218-го артполка уже на марше и к вечеру должен прибыть в Килию не позже 18.00. Ты еще обгонишь пушки Воло-Щина...

Действуйте!

В полк капитан Поплавский возвращался в приподнятом настроении. Как всегда, поражало умение комдива вселять в своих командиров не только веру в успех и Победу, но и в самих себя. Выдержка генерала достойна Подражания. Даже в минуты острой опасности он нетороплив. Известны и строгость, требовательность комдива, [58] но они как-то органически сочетаются у него с культурой и мягкостью обращения.

Особенно обрадовала капитана Поплавского добрая весть, услышанная из уст самого Цирульникова: «Сегодня на рассвете наши удачно высадились на вражеский мыс Сатул-Ноу и закрепились там без существенных потерь... — генерал задумчиво добавил: — Если глядеть в корень, подобного рода операции способны. изменить ход войны на нашем фронте... Надо прибегать к десантам, переходить в наступление там, где позволяют обстоятельства!»

«Если глядеть вперед...» — усмехнулся Поплавскнй. Его больше заботили дела сегодняшние. Даже десант в Сатул-Ноу капитан связывал с планом форсирования Дуная в районе Кили-Веке. Вот пример для 23 полка, образец для тех, кто завтра будет высаживаться на сопредельной стороне! Цирульников прав: надо где только можно упреждать врага! Успех на Сатул-Ноу — благодарнейший материал для политруков полка, для комиссара Викторова. Пусть коммунисты всех батальонов воодушевят бойцов на завтрашний бой. Об одном жалел Поплавский, — не знал всех подробностей высадки десанта на Сатул-Ноу, имен героев... Почему форсировали реку именно там? Каким было соотношение сил, какие понесены потери, взяты ли трофеи?

Сатул-Ноу скорее не мыс, а большой полуостров, образованный капризным Дунаем при его крутом повороте с юго-запада на северо-восток и расположенный напротив Измаила. На любой карте, даже малой, этот мыс и причудливая излучина реки, огибающая его, хорошо видны.

В первые же минуты агрессии противник получил в районе Измаила тактические преимущества и немедля использовал их. Перед мысом Сатул-Ноу, на заречной возвышенности, раскинулся город, враг мог обозревать в деталях его. А защитники Измаила видели лишь зеленую равнину, поросшую камышом и деревьями. За ними прятались хижины рыбаков, казармы «граничар» и вышки пикетов. Там же где-то затаилась и батарея пушек среднего калибра. Но городу досаждали не столь эти пушки, палившие почти в упор по нашим судам, сколько тяжелые орудия вражеской Тулчи. Методически и довольно метко они весь день гвоздили по позициям наших войск, даже по базе Дунайской военной флотилии, укрывшейся [59] в Кислицкой протоке, и по фарватеру, затрудняя движение судов. Такая прицельность с двадцатикилометрового расстояния объяснялась просто: стрельбу тулчинских батарей корректировали наблюдатели, засевшие на высокой башне одного из румынских пикетов.

Бомбежки краснозвездных самолетов, удары береговых и плавучих батарей не помогли. Башня в глубине Сатул-Ноу по-прежнему высилась, наблюдатели на ней творили свое черное дело.

В эти тяжелые дни защитники Измаила особенно отчетливо осознали значение Дуная. Теперь это не только важная водная дорога и единственный речной выход из Европы в Черное море, но и кратчайший путь для гитлеровцев в Крым и на Кавказ.

Обычно спокойный и выдержанный Савва Игнатьевич, сейчас был сам не свой: как можно скорее высадить пограничников на проклятый Сатул-Ноу, разгромить врага!

Грачеву было известно положение на других фронтах. Но, как и все советские люди, он верил: отступление там — явление временное, скоро все вот-вот переменится в нашу пользу, и тогда полуостров Сатул-Ноу, да и другие наши плацдармы на земле противника станут дорогами поражения фашизма.

— Надо бить врага, бить смертным боем! — твердил Грачев. — Пока он не перенес войну на нашу землю...

— Конечно, надоело прятаться от бомб у себя дома, — покачивал головой комиссар отряда Прибылов. — Но не горячись, Савва. Пограничник прежде всего обязан обеспечить неприкосновенность наших рубежей, а война, рейды в тыл противника — дело других родов войск, специально подготовленных для этого...

— Ерунда! — отмахивался Грачев. — В такой острый момент не деликатничают. Главное сейчас — всеми средствами дубасить фашистов и их прихвостней. Пусть потом нас судят: кто прав, кто превысил свои полномочия... А сейчас максимум инициативы. Пусть военная машина фюрера сломает и о нас хоть один зуб!

На второй день войны погранотряд посетил командир 287-го полка Султан-Галиев и предложил Грачеву совместными усилиями вышвырнуть противника из Сатул-Ноу. В ту же ночь их штабисты, вкупе с представителем [60] ДВФ, спланировали всесторонне обоснованную операцию с участием своих подразделений и катеров.

Утром 24 июня Султан-Галиев уехал в Суворове к генералу Цирульникову за благословением на участие перекопцев в десанте, а Грачев снарядил на чужой берег своих разведчиков. Прошлой ночью пограничники уже побывали на Сатул-Ноу, засекли огневые точки противника, разведали подходы к заставе, пикетам и башне. Удалось обнаружить и позицию батареи, и заодно прихватить по пути румынского плутоньера.

Сегодня же разведчики отправились на мыс проверить показания вчерашнего «языка». Оказалось, что башню и корректировщиков охраняют два взвода отборных вояк, а всего на Сатул-Ноу, более двухсот хорошо вооруженных солдат.

В ночь с 24 на 25 июня на обоих берегах стояло затишье. На пяти бронекатерах и дюжине каюков разместилось около сотни пограничников и полурота бойцов-перекопцев из полка Султан-Галиева. Суда незаметна добрались до заросшего верболозом болотистого берега мыса, десантники сняли секреты и посты противника, а затем по тропкам, во главе с разведчиками, устремились в глубь Сатул-Ноу.

Пикеты, застава «граничар» и специальная охрана были разгромлены в короткой, но ожесточенной схватке. Взрывы гранат, треск пулеметов, а над всем этим — зарево, и в нем розовые чайки, взлетевшие с гнезд. Раненые на носилках, убитые, пленные. Только части гарнизона Сатул-Ноу удалось бежать в плавни. Наши бойцы подорвали башню, разбили коммутатор и телефонные аппараты наблюдателей. Забрать бы пушки со снарядами в Измаил! Но легкие катера не выдержат их веса...

— А трехдюймовки-то русские?! — изумился один из бойцов. — И не стыдно было палить по своим?

Верно, на фирменных табличках значилось: «1878 г. С-Петербургъ, Обуховскш заводъ», а вверху двуглавый царский орел. Пушки допотопные, но стреляли неплохо!

Прочесав мыс-загогулину и выловив еще десяток «фрунтесов», пограничники покинули Сатул-Ноу. Вывезли пленных, раненых и трофеи — винтовки, пулеметы, затворы от пушек, документы. На мысе оставили только полуроту перекопцев. С тыла враг не подступится — там плавни и болота. А на Дунае ходят наши катера, Измаил под боком. [61]

Полурота разместились в домиках у взорванной башни, а здания заставы на западном берегу мыса пустовали. Их не уничтожили, даже не выставили там поста. Не полезут румыны, им теперь не до этого!

Но они, взбешенные потерей мыса и башни с наблюдателями, все-таки полезли.

Вечером из Тулчи по Сулинскому гирлу вышли в Дунай четыре румынских монитора с батальоном пехоты на борту, тихо спустились вниз по реке. Вражеские «утюги» неслышно приткнулись к западному берегу мыса и, высадив десант, ночью ушли назад, не замеченные нашими сторожевыми катерами.

Черные тени — редкая цепь вражеских солдат, крадущихся через заросли, возникли перед боевым охранением перекопцев неожиданно. Но прежде чем погибнуть, бойцы успели дать из ракетницы сигнал тревоги...

Бойцы полуроты, спавшие в домиках у разрушенной башни, вскочили в последний спасительный миг и отразили первую атаку. Но явный перевес врага в силе заставил командира перекопцев отвести своих бойцов на восточный берег мыса. Там, напротив Измаила, на сухом месте у просеки за ериком, они окопались и заняли оборону.

Звуки ночного боя донеслись до Измаила, и там поняли: стрелки 287-го полка попали в беду на Сатул-Ноу, надо спешить на выручку.

Ночной туман еще не рассеялся, когда из Кислицкой протоки на простор Дуная вырвались мониторы «Ударный» и «Мартынов» с мангруппами пограничников и ротой бойцов 287-го полка на борту. Опережая их, мчались четыре бронекатера и три легких сторожевика. Самый Маленький (пять человек команды и четыре пограничника) быстро пересек фарватер и устремился к Сатул-Ноу. Шел прямо на частую россыпь выстрелов.

Три бойца и лейтенант спрыгнули с катера на ходу в воду у самого берега. Видна просека, за ней окопавшиеся перекопцы и совсем близко — румыны. Оказавшись в тылу вражеской пехоты, на ее левом фланге, наши парни открыли убийственный огонь из тяжелых «Дегтяревых». Азарт и шум боя помешали румынам увидеть своевременно за своей спиной катер, а затем и пограничников. Но, попав под перекрестный огонь, они злобно огрызались, и от их пуль сразу же пострадал экипаж катера. Однако четверка пограничников уцелела. Они по-снайперски [62] уничтожали огневые точки врага. А вскоре подоспел монитор «Ударный». С него густо повалили перекопцы и вместе с пограничниками погнали вражескую пехоту в глубь Сатул-Ноу. Там и затерялся след наших смельчаков... История не сохранила их имен, хотя ветераны погранотряда живо помнят подвиг своих однополчан.

Второй катер подходил к вражескому берегу метрах г. трехстах правее первого. На нем готовились к высадке лейтенант Гордиевский, бойцы Иваненко, Благоверов и другие. Они-то и видели этот боевой эпизод.

Когда к мысу приблизился монитор «Мартынов» с десантниками, его уже поджидала вражеская засада. Препятствуя высадке наших стрелков, неприятель открыл бешеный огонь. Особенно свирепствовал станковый пулемет на самой кромке берега. По пулеметчику стреляли, но он удачно укрылся за толстым деревом и казался неуязвимым. Наконец, какой-то лейтенант изловчился и швырнул в него прямо с борта ручную гранату. Пулемет замолк.

Противнику пришлось отступить. Десантники стали его преследовать, а мониторы ушли на левый берег за второй ротой 287-го полка.

Упорное сопротивление враг оказал нашему десанту в зданиях заставы. Пока его выбили оттуда, прошло часа два. Теперь сюда вели пленных группами и по одному. Набралось около ста человек, среди них тяжелораненый румынский капитан. Взрывом гранаты офицеру разорвало полость живота, но он был в сознании. В госпитале его допросили, и он сказал: «Знаю пофамильно весь комсостав погранотряда, даже командиров мангрупп и застав». Эти сведения сообщил один вольнонаемный, живший на окраине Измаила, близ казармы пограничников. Чинил часы и примусы, выполнял столярные и слесарные работы, стеклил окна, малярничал, словом, «мастер на все руки». Это давало ему возможность часто бывать в помещениях погранотряда, на дому у офицеров.

После ареста и допроса у Грачева тайный агент признался: да, выполнял задания немецкой и румынской разведок.

Итак, с мысом Сатул-Ноу было покончено. Тулча еще стреляла, но огонь ее батарей был уже неприцельным.

Трофейные пушки-старушки и снаряды к ним доставили в Измаил. Их установили в районе порта, дула направили [63] на заречную сторону. Охотников дернуть за шнур и выстрелить находилось немало. Пушка гулко бухала, подпрыгивала...

Таковы подробности взятия Сатул-Ноу, которых еще не знал капитан Поплавский.

Приказ получен: в бой!

Из Суворова в прифронтовую Килию капитан Поплавский вернулся 25 июня в конце дня. Потный, пыльный и разбитый ездой по ухабистой дороге, но как всегда жизнерадостный. От сердца отлегло, когда увидел, что город за это время не бомбили.

Выхватив из рук начальника штаба пакет с боевым приказом генерала Цирульникова и прочитав его, капитан Сирота сказал дежурному:

— Весь комсостав полка ко мне на 18.00! Сообщите капитан-лейтенанту Кубышкину и командиру дивизиона бронекатеров ДВФ, а также Бурмистрову в погранкомендатуру, что я прошу их прибыть сюда, к этому же времени!

Сирота и Поплавский уединились за перегородкой КП, а лейтенант А. Овчаров, помощник начальника штаба полка по оперативной работе (сокращенно ПНШ-1), закончив сводку о военной обстановке в районе Килии, стал готовить боевые распоряжения по последнему приказу Цирульникова.

Помещение КП наполнялось людьми, табачным дымом и говором. В углу, на шаткой скамейке уселись замкомандира по техчасти капитан Чувалевский, три комбата полка — Васицкий, Коваленко, Паламарчук и капитан Отянов. Томясь в ожидании и знойной духоте, они кляли сырость в окопах на дамбе, свое вынужденное бездействие, мечтали о баньке.

К ним присоединился капитан Волошин, прибывший со своим артдивизионом из Татарбунар, — обещанная генералом Цирульниковым подмога 23-му полку. Огневые позиции для пушек дивизиона штаб еще не указал, и это заботило капитана: надо бы определиться засветло.

Порог КП перешагнул батальонный комиссар Викторов, за ним политотдельцы дивизии: старший инструктор по агитации и пропаганде Кабанов и старший политрук, заместитель начальника политотдела по комсомолу [64] Дрибноход. Увидев знакомые лица, военврач полка Дозорец обрадовался:

— Виват! Дивизия шлет нам своих лучших трибунов!

— С потрясающими новостями? — спросил комбат Васицкий.

Окружив политработников, командиры стали требовать разъяснения запутанной обстановки на других фронтах и освещения зарубежных событий пошире, чем их преподносят газеты и радио. Если Кабанов не растолкует, кто же тогда?

Политработника этого все ценили. Отлично ориентируясь в международном положении, он читал увлекательные лекции, умел оживить их юмором и шуткой, овладеть вниманием аудитории.

Слушая краем уха Кабанова и делая свое дело, Овчаров думал: «Вовремя же нам подкинули политотдельцев! Потрудиться им, комиссару Викторову и всем нашим политрукам, предстоит немало...» Он уже знал, что план операции утвержден и не позднее первой половины завтрашних суток должен быть реализован.

Овчаров был молодым и способным командиром, еще не утратившим гражданских привычек. В армии надо требовать, приказывать, а не просить, в служебной обстановке согласно уставу даже к лучшему другу обращаться сугубо официально. Нелегко мириться с мыслью, что со штатским прошлым покончено, и он навсегда стал военным, хоть никогда не стремился к мундиру и ратной славе. И вот уже в первый день войны он на переднем крае, в километре от врага.

Александр Овчаров с детства любил природу. Вырос он в Остре, на берегах кристально-чистой Десны, в сказочно прекрасном краю. После школы поступил в Черниговский пединститут. За успехи в учебе — стипендия имени Коцюбинского. И вот он уже преподаватель родного языка и литературы на рабфаке, а затем — аспирантура Киевского университета. Увлекался поэзией Ивана Франко и Леси Украинки, читал на память Тараса Шевченко.

Книги, поэзия, воспитание молодежи — таким он видел свое будущее. Но судьба распорядилась иначе. Призванный в армию как одногодичник, он сдал экзамены по программе пехотного училища и получил звание лейтенанта. Его способности, образованность были замечены, и финскую войну он встретил в штабе полка. Итак, [65] прощай «гражданка», прощайте милые ученики... Однако поэтическая муза осталась при Овчарове — ей он не изменил. Даже сейчас в грозную годину войны, в обстановке, далекой от лирики, двадцатипятилетний лейтенант повторял про себя созвучные моменту стихи Шевченко:

Всю ночь прогуляем...

Да так погуляем,

Что все черти захохочут,

Земля загрохочет,

Небо запылает...

Закончив сводку и заготовив для командиров подразделений распоряжения согласно боевому приказу Цирульникова, Овчаров оглядел собравшихся: кажется, все явились. Нет только пожилого лейтенанта Лозовского. Обычно Григорий Иванович служил примером аккуратности. В полку он был живой реликвией гражданской войны.

Малограмотный слесарь Гриша Лозовский, вступив добровольцем в армию революции и надев шинель с красными «разговорами» поперек груди, вовсю рубал саблей беляков, бил их из «винтаря» в предгорьях Урала. Был у Блюхера разведчиком, связным. Оседлав своего верного коня, развозил по частям секретные пакеты командарма. В Пятьдесят Первой Лозовский со дня ее организации. А на Перекопе и в боях за Крым был у Михаила Фрунзе ординарцем. Не было в 23-м стрелковом полку красноармейца, который не глядел бы на Лозовского с завистью и почтением.

Лозовский любил лошадей. Раньше он возглавлял в полку взвод конной разведки, а теперь командовал транспортной ротой, насчитывавшей десятка три полуторок и сотни две лошадей.

Выйдя из прокуренного помещения, Овчаров крикнул своему коноводу Хачатуряну:

— Баграт! Сыщи-ка, братец, старшего лейтенанта Лозовского. Аллюр три креста!

— Есть разыскать Лозовского, товарищ лейтенант! — козырнул тот и лихо вскочил в седло. Но Лозовский уже показался на своем кауром взмыленном Набате, из-за Шеренги тополей, стороживших улицу. Грузно спрыгнув на землю и отдав поводья Баграту, он спросил у Овчарова: [66]

— Все в сборе, Сашок? Неужто получили «добро» дубасить врагов?

— Теперь, Григорий Иванович, не заждетесь! ...Сирота огласил приказ генерала Цирульникова.

Читал торжественно, как молитву. Затем начштаба Поплавский детализировал пункты приказа и уточнил боевой порядок подразделений — непосредственных участников операции.

Приказ гласил:

«Операцию по форсированию Дуная с целью захвата вражеской Килии-Веке и уничтожения там укрепрайона противника начать 26 июня 1941 года в два часа пополуночи. Командир десанта капитан Сирота, за высадку войск отвечает капитан-лейтенант Кубышкин. Огневая поддержка возлагается на полковую артиллерию капитана Отянова, на береговую батарею № 65 и артдивизион капитана Волошина».

В конце совещания Поплавский сообщил о сегодняшних успешных действиях на мысе Сатул-Ноу Измаильского погранотряда и роты 287-го полка.

Приказ выслушали с напряженным вниманием. Комсостав полка, казалось, еще не верил тому, что наконец-то они будут воевать на территории врага. Но вот суровые лица командиров оживились, заговорили все сразу:

— Наконец-то! И на нашей улице праздник...

— Черт побери! — ликовал лейтенант Юрковский и повернулся к командиру пулеметной роты Стаднику. — Веришь, Антоша, руки чешутся!

— Нам бы только за Дунай, Терентий! — подмигнул ему высоченный Стадник, известный в полку как «пулеметный бог».

— Дело! — подтвердил комбат Васицкий.

— А измаильцы-то? Вот молодцы! — восхищался инструктор политотдела дивизии Кабанов. — А вы чем хуже, друзья? Я и Викторов, все политруки сейчас двинем в подразделения и расскажем бойцам об измаильцах, о предстоящей операции. Надо к этому подключить всех коммунистов, комсомольцев...

Но кто-то вполголоса рассуждал:

— Начало операции через семь часов... Та-ак... Всего ничего на раскачку... Да еще на ночь глядя?

Услышав это, Поплавский сухо заметил: у

— В полку повышенная боевая готовность — раскрутимся. А откладывать рискованно. Враг имеет уши! [67]

Упершись кулаками в стол, капитан Сирота упрямо выдохнул:

— Внезапный удар и напористость принесут успех. — Командир полка помнил устный наказ Цирульникова, переданный ему Поплавским: «Возвращаться из Килии только со щитом!»

— Операция не худо продумана... — раздумчиво протянул Лозовский. — Но вот... Что тех катеров? Кот наплакал.

— Верно, катеров маловато, — согласился капитан-лейтенант Кубышкин. — Но где их взять? Хорошо еще, что к нашему отряду случайно «приблудился» отлично вооруженный «морской охотник» «МО-125». Конечно все наши «кораблики» больше двух рот на борт не возьмут. Однако не забывайте: форсировав реку с первой партией десанта, я вернусь за второй. Правда, есть еще каюки, но...

— Каюки?! — презрительно усмехнулся Паламарчук. — «Тюлькин флот»! Корыта и есть корыта...

— Зачем пренебрегать рыбацкими лодками? — мягко возразил Поплавский. — На них можно скрытно и бесшумно высадиться на вражеский берег...

— Хватит, товарищи! — Сирота хлопнул ладонью по столу. — Время не терпит, приказ есть приказ. Здесь не парламент, а боевой штаб... Берите у лейтенанта Овчарова распоряжения и приступайте к их точному выполнению. Всем штабным быть на месте, не отлучаться!

Командир и политработники поспешно разошлись.

Вечерело. Солнце село за Килией, и над городом в чистом небе запылала высокая заря. Силуэты ветел и тополей четко рисовались на красном фоне. Что предвещал этот алый цвет: большую кровь, неудачу, победу?

В штабе полка напряжение достигло наивысшего накала.

Телефонные звонки, донесения, информация в Суворово об обстановке на реке... А время будто ускорило свой бег...

Лейтенант Овчаров встал из-за стола. Надо проверить круглосуточный пост № 1. Здесь, рядом, где бережно хранится в опечатанном чехле знамя полка, замер часовой.

Еще более драгоценные знамена хранятся в штабе соединения. Особенно почитают перекопцы знамя, врученное их дивизии Московским Советом. Залитое кровью, [68] пробитое пулями и осколками, истрепанное ветрами и опаленное солнцем, знамя всегда звало бойцов Пятьдесят Первой к новым победам.

Поэт Богрицкий в своем стихотворении, посвященном этой дивизии, так выразил чувства перекопцев в те памятные дни:

И разогнав крутые волны дыма,

Забрызганные кровью и в пыли,

По берегам широкошумным Крыма

Мы красные знамена пронесли...

У полкового знамени шла смена караула. Овчаров сразу узнал бойца Сабура Курбанова — он сдал свой пост. Этого смуглого черноглазого бойца лейтенант приметил еще в роте Юрковского. Узбек старательно обучал тогда в красном уголке трех своих земляков русскому языку. Картина забавная и трогательная: сам «учитель» безбожно коверкал малознакомые слова...

Овчаров окликнул Курбанова:

— Товарищ сержант! Куда идете?

— В свой рота, товарищ лейтенанта! На дамбе, в траншей. Наша заняла там оборона, — вытянулся Курбанов в струнку и приложил руку к фуражке.

— Отставить! Рота ваша в казарме. В глазах сержанта недоумение:

— Кечерасиз... Простите! — начал было не по уставу, но спохватился: — Разрешите спросить, товарища лейтенанта!

— Говори, — усмехнулся Овчаров. — Вольно!

— Мы плохо держал оборона? Почему наша рота снят и ушел Келья?

— Хм-м... Килия. Напротив, вашей роте оказана большая честь. Иди в свое подразделение, Сабур... Там все узнаешь! Ты откуда родом?

— Кишлак Каракаш, Янги-Арыкского района... Про оазис Хорезми и Ургенч слыхали? Оттуда я. Отец декханин помирал, меня брали детский дом...

Так вот откуда Сабур лучше других узбеков знает русский язык и более развит чем его земляки-однополчане! Школа ему выпала отличная — детдом.

— Хорошо у вас там, сержант, на берегах Аму-Дарьи!

— Ой, карашо! — расплылся в застенчивой улыбку Курбанов. И уже доверительно: — Надо к нам ехать, товарищ лейтенанта! Буду гощать сладкий диня, сядем [69] на ковре чайхане и будем слущать гиджак, катта ашуля{5} ... Це-це-це! — причмокнул он и блаженно зажмурился. Но вдруг его лицо ожесточилось, в голосе послышались строгие нотки:

— Только, товарищ лейтенанта... Надо фашисту кончать. Совсем худой шакал — Гитлер! Зачем лезет наш добрый страна?

Овчаров вернулся к своим делам, но перед его мысленным взором все еще стояло смуглое лицо Курбанова, так посуровевшее при упоминании о врагах Родины. А ведь край, где Сабур вырос, за тысячи верст от «Кельи»! Но Килия — советская, и это отлично понимает сержант.

В первом часу Овчаров не выдержал и подошел к Поплавскому. Тот нехотя оторвался от карты и вопросительно уставился на помощника воспаленными глазами:

— Сводка для генерала Цирульникова на 24.00? Давай подпишу! А теперь свяжись и узнай, что делается на причалах катеров, в роте Юрковского, во всех батальонах... Ну, что еще?

— Леонид Александрович! Разрешите мне следовать с десантом на тот берег, — сказал лейтенант совсем по-домашнему и густо покраснел.

— Това-а-арищ ПНШ-1! — иронически протянул Поплавский. — Забыли, кто вы, где ваше место?

— Так ведь, товарищ капитан... Зато я, в процессе операции, организовал бы проверку наших же распоряжений. Штаб ведь отвечает за их оперативное выполнение?

— Ну, не хитрец? — обернулся Поплавский к Сироте.

— Я не против, — кивнул, комполка к удивлению Овчарова и начштаба. — Но пусть отправляется со вторым эшелоном десанта. Действительно, надо же кому-то информировать КП, как развиваются события на том берегу. А пока, — добавил Сирота, — проскочите-ка, товарищ лейтенант, в порт, к артиллеристам, к местам отправки десанта и в роту Юрковского. Проверьте лично, Не полагаясь ни на кого, готовность всех. Через час возвращайтесь: отсюда, с КП будете вместе с Поплавским следить за ходом операции и, если надо, вносить поправки. А к 4.00 мы отпустим вас на правый берег Дуная... [70]

— Есть, товарищ капитан! — обрадованно козырнул Овчаров и еле удержался, чтобы не побежать.

Минут через десять Овчаров и Баграт Хачатурян мчались на застоявшихся лошадях по темным улицам хутора Чабанского. Впереди, совсем близко, в ночном мраке затаилась Килия.

Сознание того, что он, Овчаров, причастен к этой умно разработанной в штабе операции наполняло молодого командира гордостью. Он верил в успех, кровь гулко стучала в висках от возбуждения.

Юрковский и его рота

На огневых позициях артиллеристов царил полный порядок, «пушкари» готовы были в любой миг ударить по неприятелю. Цели засечены и пристреляны. Овчаров со своим коноводом поскакали к причалам.

На Дунай садился седой и легкий, но быстро густевший туман. Прожектор с правого берега назойливо обшаривал Килию, ее порт и зеркало реки, но вскоре погас, бессильный пробить белесую пелену. «Отлично!» — подумал Овчаров, спешиваясь. — Теперь уж никакой собаке не удастся дать световой сигнал в Килию-Веке о предстоящей операции! Правда, под покровом тумана туда может уйти на каюке с этой вестью какой-нибудь пособник врага, но наш берег неусыпно охраняют пограничники и патрулируют «истребки»...»

Кормой к причалам, по боевому, приткнулось шести сторожевых «каэмок» пограничников, четыре бронекатера ДВФ и пришелец из Аккермана, морской охотник «МО-125». Он выделялся своими размерами и вооружением. Теперь все эти корабли сведены в одну флотилию! подчиненную капитан-лейтенанту Кубышкину.

Лейтенант Овчаров убедился: катера заправлены горючим и обеспечены боеприпасами, дополнительно вооружены станковыми пулеметами, везде объявлена повышенная боевая готовность. Бодрствуют вахтенные и командиры — оберегают сон матросов, которые по сигналу боевой тревоги немедля займут свои посты. Продумано и размещение на катерах стрелков десанта. Тесновато будет экипажу и бойцам.

Овчаров вспомнил, как вечером приехал на КП Поляков, второй секретарь горкома партии, он же командир [71] истребительного батальона, сформированного в городе на второй день войны из комсомольцев, коммунистов и других жителей Килии, еще не призванных в армию. Поляков стал просить у Сироты: «Возьмите в десант хотя бы взвод «истребков»! Очень уж хотят сразиться с врагом пареньки... Но комполка категорические отказался: «Мы даже всех своих, обученных и обстрелянных бойцов взять не можем. А «истребки» ваши пусть зорко охраняют важные объекты, наш тыл от диверсантов и вражеских парашютистов!»

Действительно, из 23-го стрелкового полка со всеми приданными ему подразделениями непосредственно в десант выделена только одна стрелковая рота батальона, которым командует капитан Васицкий. Ее усилят двумя взводами пулеметной роты лейтенанта Стадника, взводом минометчиков и двумя «сорокопятками» с полными расчетами. Жидковато? Но это лишь ударный отряд десанта. Важно захватить хотя бы крошечный плацдарм на вражеском берегу! А батальоны Коваленко и Паламарчука должны прикрывать десант с левого берега.

Командир полка Сирота был мастером военного дела и знал боевой дух своих воинов.

Итак, право первыми форсировать широкий Дунай было предоставлено стрелковой роте лейтенанта Терентия Юрковского. Вся часть гордилась этим невысоким командиром с румянцем на щеках: во время финляндской кампании он был награжден орденом Ленина за отвагу, мужество и находчивость.

Лютой зимой 1940 года в сильный снегопад 23-й стрелковый полк штурмовал линию Маннергейма. Первая же атака перекопцев захлебнулась в шквальном огне противника, и полк вынужден был отойти на исходные позиции. Там обнаружили, что исчез взвод младшего лейтенанта Юрковского. Не могли же все попасть в плен? Но и преодолеть малой горсткой оборонительную полосу, сильный огонь врага, железо и камень тоже невозможно. И вдруг, на вторые сутки, Юрковский и его солдаты вернулись в свою роту целыми и невредимыми.

Вот что с ними случилось. Идя на приступ инженерных сооружений врага, взвод, увлекаемый бесстрашным командиром, оторвался от остальных подразделений и оказался в мертвом секторе обстрела, в пространстве, недосягаемом для пулеметов противника, которые бешено строчили из дотов по атакующим цепям и отсекли от [72] них взвод Юрковского. А младший лейтенант, подобравшись со своими бойцами под самые доты, забросал их амбразуры гранатами и устремился дальше. Тут налетела февральская метелица, и взвод потерял ориентацию. Двое суток голодные бойцы бродили в тылу врага. Наконец, им удалось прорваться назад к линии фронта и выйти из окружения на стыке частей неприятеля.

Упорство и героизм были высоко оценены. Младшему лейтенанту вручили орден Ленина и повысили в звании. Своим подвигом Юрковский как бы подтвердил старую пословицу: смелого пуля боится.

Едучи сейчас в 3-ю роту, лейтенант Овчаров все это отлично знал, как знал и то, что Терентий Юрковский порой излишне горячится. Получив после совещания в штабе распоряжения о том, что его рота назначена в первый десант, он обрадовался, но тут же потребовал разрешения вывести своих бойцов из траншей на дамбе в частично разрушенные бомбами казармы на Большой Дунайской близ порта: «Бойцов надо как следует накормить и дать им часа четыре отдохнуть!» Осторожный Сирота колебался: «А если казармы снова обстреляют? Операция сорвется.» Юрковский пылко доказывал: «Враг не повторит артналета, да еще в туман и глубокой ночью! Целей-то ему не видать. А утром, когда мы уже сядем гарнизону Килии-Вёке на шею, пусть его пушки лупят впустую! Да и не до казарм врагу станет...»

Логично, убедительно. И с командиром третьей роты согласились.

После ужина Юрковский уложил свою роту спать. У коптилки (электростанцию разбомбили в первый же день войны) в спальном помещении коротали ночь дневальный, старшина и сержант Сабур Курбанов. Беседовали «за жизнь», чистили оружие, охраняли сон бойцов. Как-то сложится судьба каждого из них в этом бою?

«Здесь тоже полный порядок» — отметил Овчаров. Покидая казарму, он заглянул в каморку, где спал лейтенант Юрковский. Но Сабур Курбанов встревоженно посматривал то на Овчарова, то на своего командира, безмятежно раскинувшегося в кровати одетым. При слабом огне коптилки обычно красноватое лицо Юрковского казалось багровым.

— А вы, товарищ сержант, почему не спите? — нахмурился Овчаров, притворяя дверь. — И вам следует отдохнуть. Ведь не на ярмарку собрались! [73]

— Мине нельзя спать, товарищ лейтенанта! — покачал головой узбек. — Я командир отделения. Перед бой надо сильно думать. Надо ловить ошибка, смотреть все винтовка, сапога и портянка. Грязь, дирка — худо! Сейчас чинил — завтра поздно. Нужна большой порядок — всегда говорит Юрковска! Нет порядка — иди наряд без очередь...

— Строгий у тебя командир, Сабур? — спросил Овчаров.

— Ой, строгия, товарищ лейтенанта! — озабоченно произнес Курбанов. — Меня долго сердился, всегда ругал за гимнастика: Почему худо работаешь турник, зачем как мешок на брусих? Плохая ты сержанта, какая ты пример для бойца? Тебя надо на кухня...»

— Не любишь его, Сабур?

— Зачем такой слова говоришь, товарищ лейтенанта? — укоризненно покачал головой узбек. — Теперь Юрковска уважает нас — она справедливый, как аксакал, умный и хитрый, как Насреддин из Бухары. Теперь он любит меня — за меткий стрельба на полигон. Апрель месяц этот год был спекторска проверка, и я стрелял боевой патрона на мышени, который бежала. Бистро-бистро! Я луче всех попадала, большой начальник вся рота благодарил...

Время, отпущенное Сиротой лейтенанту Овчарову, истекало, и он поспешил в штаб, на КП полка. Ехал и думал о Юрковском, о своеобразном характере этого незаурядного человека. Веселый, подвижной Терентий Юрковский был хорошим рассказчиком, но любил порой прихвастнуть. Своей скороговоркой смахивал на лейтенанта Павла Брынзу, командира третьего взвода его же роты. Быть может, Брынза подражает ему?

Овчарову нравился Юрковский — смелый и напористый человек большой внутренней силы, умеющий твердо и в нужном ключе решать служебные и личные проблемы. Отбросив все штатское, препятствующее полностью отдаться военному делу, он служил примером для многих командиров. Овчарова и Юрковского сближала не только служба, но и поэзия, — взгляды на искусство слова, на ритмы речи, глубоко воздействующие на чувства человека. Правда, Юрковский предпочитал не лирику, а поэзию гражданского пафоса, особенно революционную и патриотическую песню, зовущую в бой, воодушевляющую на подвиг. Увлекался Юрковский и декламацией, часто [74] пел, порой фальшивя. Тогда Сабур Курбанов скептически бросал старшине роты: «Да, голос у наша командир неважная, писклявая...» Однако самоуверенный Терентий Филиппович считал, что одарен чуть ли не голосом оперного солиста. По вечерам он вел свою роту на ужин в столовую строевым шагом и непременно с песней, чего не делали командиры других рот.

В свою очередь, Юрковскому, да и другим его однополчанам Овчаров нравился за добрый нрав и прямоту.

Десант к высадке готов

Еще не рассвело, когда рота Юрковского двинулась к причалам. Хорошо выспавшись, бойцы шли бодро. Амуниция подогнана на славу. Бойцы оставили в казарме все лишнее, даже противогазы, а сумки из-под них набили боевыми патронами.

У причалов на западной окраине Килии с вечера отшвартовались одиннадцать катеров. А чуть ближе к городу, почти у элеватора, прямо к глинистому берегу приткнулась дюжина каюков из рыбколхоза «Заветы Ильича» с выносливыми гребцами из здешних рыбаков. Возле каюков хлопотал председатель колхоза Василий Харлампов, рассаживая саперов и разведчиков. Они первыми уходили в туманную ночь, чтобы разминировать вражеский берег, сделать проходы в колючей проволоке. А если начнется обстрел, они засекут огневые точки противника и, вернувшись на свою сторону, передадут эти сведения в штаб полка.

Среди гребцов на каюках были и вилковские парни, на второй день войны призванные в армию, Максим Ковалев и Николай Захватаев — один рыбак, а другой плотник. Навсегда породнившись с рекой, они мастерски владели веслом. Прислали вилковчан и в роту Юрковского. Скептически разглядывая пополнение, лейтенант спросил:

— Кто из вас служил в румынском войске и прошел переподготовку в Красной Армии?

Первым назвался ладно скроенный Харланин. Коротко доложил о себе. Лейтенанта позабавило «ветхозаветное» имя призывника:

— Гм-м... Говоришь, Самсоном звать?

— Так точно, товарищ лейтенант, — молодцевато [75] отрубил чубатый парень. — Самсон Исаакович. Отец липованин-старовер.

— А чем намерен ты бить врагов? — спросил Юрковский.

— Известно чем! Сегодня получу винтовку, товарищ лейтенант! — бойко отвечал молодой боец.

Паренек пришелся по душе командиру роты. В карман за словом не лезет, грамотен. Каков-то будет в деле? По словам политрука, этот вилковчанин хорошо знает не только правый берег Дуная, но и румынский язык.

— Расскажи-ка, Харланин, подробнее о себе, о Килии-Веке. Что за город, каковы его окрестности, население?

Родился Самсон в Вилково, в рыбацкой семье. Жили Харланины впроголодь, не помогал им Никола-чудотворец, высокочтимый покровитель мореплавателей и вилковских староверов. Работники в семье — отец да подросток Самсон, а остальные шесть ртов женского пола: мать и пять сестер. Не имея сетей и дорогих крючков, рыбачили в путину исполу, а то и за четверть добычи, остальное шло владельцам орудий лова. Хозяева не брали женщин на засолку рыбы, а если и снисходили к просьбам молодух из бедноты, то платили им гроши. Сезонная работа никак не могла прокормить Харланиных. В Вилково около десяти тысяч жителей. А к чему приложить свободные руки? И старший Харланин с юным Самсоном занялись извозом. Только бы концы с концами свести... Из Вилкова, Килии-Веке — она недалеко, на той стороне реки, — из ближних проток и плавней Дуная они возили на утлом каюке в Тулчу, Галац соленую и вяленую рыбу. Гребли против течения до кровавых мозолей... Назад Дунай сам нес их — в каюке соль, хлеб и разная рыбацкая снасть.

Когда Самсону минуло четырнадцать лет, отец отдал его в Килию-Веке учеником к мастеру лозовых изделий. Юноша плел у кустаря чемоданы, корзины. Ремесло освоил быстро — это и подняло Харланиных на ноги. Заготавливая в околицах Вилкова ивовый прут, семья стала снабжать владельцев рыбных лабазов тарой — корзинами и верейками.

В 1939 году Самсона призвали в румынское королевское войско. Армия бояр разбухала, раздувалась. Военачальники ее не знали к кому примкнуть, с кем скрестить оружие. Отхватить кусок Венгрии или поживиться [76] за счет Страны Советов? Гитлер уже завоевал пол-Европы и вот-вот нападет на Россию... Как бы не прогадать, не опоздать!

Но случилось иначе: румынам самим пришлось оставить Бессарабию, оккупированную двадцать лет назад. Пришла воля и к Самсону в Белграде, где стоял его стрелковый полк. Радостно встречая советских парашютистов, Харланин чем только мог содействовал воинам и, отпущенный домой, организовал в Вилково лозомебельную артель имени 1 Мая. Стал членом ее правления и начальником цеха, а вечерами всячески помогал пограничникам, охранявшим рубежи Родины на Дунае. Комиссия райвоенкомата записала в военном билете Самсона: «...может командовать взводом стрелков».

Выслушав Харланина, Юрковский задумчиво протянул:

— Неплохо... А теперь изобрази-ка на этом листе бумаги план-карту Килии-Веке. Можешь?

— Могу. Я ведь и в школе учился!

План заречного города, набросанный от руки, оказался вполне приличным. Спрятав чертежик в планшет, Юрковский сказал парню:

— Зачисляю в первый взвод, к лейтенанту Швецу. Но ты мне еще понадобишься сегодня.

Вечером того же дня Юрковский и Харланин, лежа на дамбе, часа два пристально разглядывали в бинокль Килию-Веке и, уточняя самодельный план города, отмечали на нем крестиками высокие строения. Там безусловно есть замаскированные огневые точки. Особо обозначили здание «капитании порта», казарму «граничар» и церковь с подходами к ним.

Солнце уже спряталось за островом Степовым, когда Юрковский поднялся и, отряхнув пыль с полугалифе; сказал:

— Кажись, все главное учли... Иди, Харланин, поспи в казарме! Ночью у нас подъем... По тревоге — ко мне!

...Мягко и вкрадчиво плескалась речная волна о сваи причала, о борта судов и лодок. Рядом с «каэмкой» Павла Ушакова стоял «МО-125», которым командовал Владимир Тимошенко и другие корабли пограничников. Днем, опустив мачты ниже камыша, они ходили по протокам и рукавам реки, обследуя острова, ерики, заросли тростника. Если враг обстреливал их, отвечали мощным огнем. [77]

Еще вечером всех командиров катеров вызвал к себе, в штаб 4-го ЧОПСа капитан-лейтенант Кубышкин. Разъяснив обстановку, он сказал:

— Этой ночью возьмете на борт десантников — красноармейцев и пограничников. Будем форсировать реку. Высадив у Килии-Веке бойцов, надо хорошо прикрыть их огнем. Установите на палубах еще по два «максима», ленты зарядите трассирующими патронами. Порядок взаимодействия судов и береговой артиллерии следующий...

Несколько позже у моряков-пограничников состоялось партийное собрание. Старшина второй статьи Федор Щербаха и мичман Образко пожелали сражаться коммунистами, и их единогласно приняли в ряды партии.

Уходили моряки на свои катера в приподнятом, почти праздничном настроении. Еще несколько часов, и они встретятся с глазу на глаз с врагом. Гриша Куропятников, никогда не унывающий матрос-минер с погранкатера «МО-125», спросил у Павла Ушакова:

— О чем задумался, Паша?

— Не на блины к теще собрались. Надо все продумать... — Ушакова, Тимошенко, да и всех командиров катеров заботили детали предстоящей операции. На войне нет мелочей — все важно!

На грани ночи и утра рота лейтенанта Юрковского, усиленная комендантской полуротой Клеткина, стрелковым взводом Якова Мустафы, взводом минометчиков и отделением пограничников стали размещаться на катерах. Садились прямо на палубу, кто-то нырнул в тесные кубрики, в трюмную часть. С трудом погрузили две «сорокопятки» с расчетами и полным боезапасом. Второй эшелон десанта — остальные роты из батальона Васицкого и два пулеметных взвода Стадника — ждали на берегу возвращения катеров.

Отделение Сабура Курбанова попало на головной катер флотилии «МО-125», здесь же был и лейтенант Юрковский. По-хозяйски устраиваясь на палубе морского охотника, между командным мостиком и носовым орудием, узбек подбадривал своих бойцов:

— Мы самый первый попадем сухой земля! Ты, Ковтун, не бойся вода. Зачем имел медаль «За отвагу»? На Карельском страшнее был. Еременка — Дунай не очень глыбока! Твоя шахта на Донбасс сто раз больше, — Подшучивал сержант, а сам, с опаской поглядывая за [78] борт, думал: «Ах, плохо! Не слушал Юрковску, когда он ругал меня за то, что я не учился плавать. Дунай — не пески Каракумов...»

Харланин, как велено было, держался близ Юрковского и на трап катера «МО-125» взошел вслед за командиром. Увидев в предрассветной мгле Самсона, лейтенант одобрительно кивнул и приказал молодому бойцу сесть у входа в кубрик, занятый стрелками первого взвода.

— Высадимся — не отставай от меня!

Вынув из планшета карту-набросок Харланина, Юрковский, напрягая зрение, в сотый раз изучал план Килии-Веке, характерные детали и особенности города, который предстояло штурмовать его роте.

Небо уже серело — начинался новый день.

— Пусть десантники во время рейса не путаются у команды под ногами, — наставлял Тимошенко своего боцмана, и бросил в переговорную трубку мотористу: — Двигатели запустить! Прогреть на малых...

«МО-125» задрожал, весь словно напрягся. В его недрах заработали машины.

В полумраке раннего утра капитан Сирота казался особенно коренастым и широкоплечим. Стоя на трапе, он говорил Кубышкину:

— Вот еще что, Иван Константинович... Если Килия-Веке встретит вас очень крепким огнем, Юрковский даст красную ракету. Тогда мы усилим обстрел города и постараемся подавить вражеские батареи. Артиллерия у нас, сам знаешь — дай боже!

— Как бы она не рубанула по нашим «коробочкам»-катерам! — покачал головой капитан-лейтенант. И, сняв фуражку, вытер платком потную лысинку.

— У нас мазил нет. Но что бы ни случилось — высадки десанта не останавливать!

Каюки с саперами, а с ними Павел Кравченко и разведчики растворились в тумане намного раньше катеров с головным десантом.

Рыбаки высадили бойцов у самой Килии-Веке без шума и всплеска, прямо у проволочных заграждений. Сами же, отойдя от берега метров на тридцать, стали выгребать против течения так, чтобы держать лодки на траверзе тех мест, где тайно орудовали саперы. Гребцы не видели близкого берега за густой пеленой предрассветного тумана, но и враг, по той же причине, не мог их [79] обнаружить. Рыбакам из колхоза «Заветы Ильича» предстояло забрать саперов по условному сигналу Павла Кравченко — кряканью дикой утки.

По пояс в воде, а где и по горло, стараясь не звякнуть ножницами, саперы на ощупь резали «колючку», делая и ней проходы для десантников. А Павел, ставя там метки — прутья вербы, заодно фиксировал своим зорким кошачьим глазом наиболее выгодные для высадки места берега. Саперы уже вышли на сушу и, ползая по песку, искали мины у второй линии заграждений, почти у самых траншей. То ли у румын не было боевого охранения, то ли солдаты их крепко спали в окопах... Может, даже ушли ночевать в ближние дома. Однако пора и восвояси! Рассвет близится, туман редеет...

Вдруг ночную тишину разорвал одиночный выстрел. Наверное, солдат из охранения услышал подозрительные звуки. На выстрел отозвались беспорядочной пальбой и другие солдаты. Палили наугад по всей линии окопов, в сторону Дуная, закрытого от них плотной стеной тумана. Коротко простучал пулемет и умолк...

Саперы отползли к реке, не отвечая на огонь. Снова воцарилась тишина.

Вскоре командир отделения саперов доложил своему начальнику, а тот — в штаб полка: два прохода в «колючке» сделаны, отметки для десанта оставлены, мин нет. Можно высаживать людей.

Катера идут в кильватерной колонне

В начале четвертого часа утра флотилия с бойцами на борту отошла от причалов и двинулась вниз по Дунаю в кильватерной колонне. Моторы еле слышно лопотали на малых оборотах, готовые в любую минуту взреветь и стремительно рвануть суда вперед.

Течение сносило катера с левого берега на правый под острым углом — с таким расчетом вели их опытные моряки. Михаил Шевченко, командир рулевых — сигнальщиков на «МО-125», зорко всматриваясь в туман, временами поглядывал на стоящего рядом лейтенанта Тимошенко. Оба хорошо знали капризную реку, ее меняющийся фарватер, оба обладали каким-то непостижимым чутьем, могли в тумане определить близость берега...

Когда катера с десантом исчезли в тумане, об этом [80] сразу же доложили на КП полка. Сирота приказал артиллеристам начать обстрел ранее разведанных и запеленгованных в Кили-Веке огневых точек, батарей и траншей. Короче — смести все, что может помешать форсированию реки и высадке десанта.

Первой рванула дивизионная артиллерия с Чабанских Криниц, а затем увесисто и с оттяжкой стали бить пушки Отянова. Отрывисто бухая, посылала снаряд за снарядом на закрытие позиции румынской артиллерии за городом береговая батарея № 65. Туман не позволял видеть результатов артналета, но Килия-Веке отвечала слабо. Румыны, деморализованные шквальным огнем, попрятались в блиндажи. Кому охота помирать за немцев?!

Под оглушительную канонаду десант приближался к цели. Прислушиваясь к унылому посвисту снарядов, Кубышкин беспокоился о бойцах, о своих «коробочках». Только бы не накрыли парней... Мало ли что Сирота заверил. И на старуху бывает проруха!

Но командир полка был спокоен за своих артиллеристов. То и дело он поглядывал на часы. Минут за пятнадцать флотилия пройдет полпути и появится у стен Килии-Веке. От причалов до места высадки десанта — километра три, а скорость течения Дуная — более метра в секунду. Значит... И капитан Сирота скомандовал:

— Прекратить артподготовку!

Румыны опомнились не сразу. А когда стряхнули с себя землю, протерли глаза и глянули на Дунай, за которым, как им казалось, они сидели, как у христа за пазухой, в полной безопасности, то и вовсе оторопели. На реке, в тумане, кое-где разметанном разрывами снарядов, ясно обозначались силуэты бронированных катеров, вооруженных пушками и пулеметами, битком набитых пехотой. С каждым мгновением корабли приближались, будто на огромной фотопластинке проявлялся негатив.

— Красный десант! Огонь по красному десанту! — завопил в телефонную трубку немецкий офицер, инструктор при штабе румынского батальона. Видя, что на батареях мешкают, выругался: — Проклятие! Да стреляйте же, пока не поздно! Чего тянете?

Катера капитан-лейтенанта Кубышкина неумолимо надвигались на вражеский берег. Заметив, что обнаружены противником, все эти «мошки», «полтинники» и бронекатера [81] включили по сигналу флагмана судовые двигатели на полную мощность и, перейдя с подводного выхлопа на надводный, заревели, как самолеты на старте. Сменив, по новому сигналу, линию кильватера на строй фронтом, корабли устремились к местам выгрузки десанта.

Гарнизон Килии-Веке, наконец, очнулся и обрушил на десант огонь из пушек, пулеметов и винтовок. Но с борта катеров на румын еще раньше хлынул яростный ливень стали и свинца. К берегу потянулись яркие нити трассирующих пуль.

Перекладывая рули с борта на борт, Михаил Шевченко искусно маневрировал.

Пули ударили по боевой рубке, за которой укрылся лейтенант Яков Мустафа со своим политруком. Это их спасло. Но соседнему катеру не повезло — его накрыло снарядом, тяжело ранило на ходовом мостике командира. За штурвалом стоял старшина Федор Щербаха, тот самый, которого пограничники пять часов тому назад приняли в партию. Его ранило в ногу, но мужественный моряк не выпустил из рук руля. Истекая кровью, он мастерски подвел корабль к берегу и после высадки десанта, ловко лавируя, увел катер из-под обстрела к родному причалу. Там он и скончался на руках товарищей.

Теперь в штабе полка примерно знали, как началась высадка десанта на вражеском берегу у Килии-Веке. Радиосвязи не было, а телефонную еще не успели наладить. Минуты неизвестности тянулись, как часы. Но по шуму боя, по неумолчному грохоту пушек поняли: десант высаживается, не отходит. Велико ли сопротивление, не нужна ли экстренная помощь дополнительным артобстрелом? Ракеты Юрковский не дает... Но, быть может, ее не заметили в тумане?

Начальника штаба полка капитана Поплавского, обычно спокойного и уравновешенного, стали терзать сомнения: не допустили ли они в штабе какого-либо просчета? Не придется ли расплатиться за него личному составу флотилии и полка большой кровью, так и не добившись победы? Переправочных средств больше нет, а катера не возвращаются...

Поплавский взял себя в руки. Выяснилось главное, внезапность сыграла свою роль — неприятеля застали врасплох.

Капитан Сирота знал: всякий бой чреват неожиданностями, [82] потери неизбежны. Победит тот, у кого крепче нервы, кто правильно расставил силы, знает, за что сражается и умеет воевать.

А сам он, Сирота?

...В 1922 году, сразу после гражданской войны, красноармеец Павел Сирота был послан в Киев на командные курсы. Летом тактические учения в поле инспектировал Блюхер, помощник командующего войсками Украинского военного округа. Вырыв на полигоне окоп-колодец, Сирота спрыгнул в него, а Блюхер подал знак стоящему поодаль танку — то ли трофейному, то ли первому советскому: Сирота не видел еще ни тех, ни других. Грохочущее страшилище поползло на окопчик. Только бы не выскочить, не побежать... Преодолев страх, Сирота подпустил поближе рычащую, пышущую жаром махину, бросил под ее гусеницы связку учебных гранат и едва успел присесть на дно укрытия. Танк с лязгом наехал на окопчик и закрыл своим бронированным брюхом белый свет.

Стальное чудовище повертелось, поерзало над окопчиком. За шиворот сыпалась глина, над самой головой оглушительно ревел мотор. Наконец, танк убрался прочь, и Сирота вылез из окопа. Блюхер подозвал его и сказал: «Молодец, комвзвода! Так действуй и на войне. Она теперь будет такая — машинная. Танк не страшен, если его не бояться!» Ныне Сироту, пожалуй, ничем не запугаешь! Но встреча с первым танком врезалась в память навсегда, научила стойкости и выдержке.

Вот сейчас на румынский гарнизон, сильно разбавленный новобранцами, не знающими, за что они воюют, накатывается, словно танк, красный десант, грозный в своем наступательном порыве. Сирота был убежден: враг не выстоит против славных перекопцев.

Но до победы еще далеко. Силы неравны: против усиленного батальона неприятеля — всего лишь усиленная стрелковая рота. Соотношение примерно один к трем в пользу противника. А по уставу при наступления должно быть как раз наоборот.

Бой за Килию-Веке

Порыв ветра из Буджакской степи сорвал с широкого плеса Дуная пелену тумана, вокруг посветлело. [83]

Катера с десантом дружно подходили к вражескому берегу и разворачивались носом против течения, которое их сильно сносило. Чтобы удержать их на месте и этим обеспечить десанту удобную высадку, а комендорам кораблей — условия для прицельной стрельбы всем левым бортом, надо было ловко маневрировать и точно подобрать обороты винтов.

Осадка морского охотника была ниже, чем у других судов флотилии. А сейчас, когда «МО-125» был перегружен десантниками и боеприпасами, когда его ватерлиния ушла под воду, осадка достигала более полутора метров, и это мешало катеру подойти ближе к берегу.

Бойцы знали: трап им не подадут, и водную преграду надо одолеть вплавь и вброд. Не так уж много, метров десять, но одетому и с оружием, с ящиками боезапаса, да еще на быстрине утонуть не трудно. К тому же не все бойцы умели плавать. Сабур Курбанов просто стыдился признаться в этом стрелкам своего отделения. В голову лезли невеселые мысли, почему-то вспомнились братья Кабул и Сайд — их, наверное, тоже призвали в армию. Где-то они теперь?

— Ничего, джигиты! — подбадривал он своих бойцов и себя. — Вода страшный, когда сильно жидкий. А если все прыгал в нее по мой команда, она станет густой, как плов. Как тогда тонуть? Живо на берег и стреляй по враг!

— Шутишь! — сердито сплюнул за борт какой-то боец, — Сам-то, небось, как рыба, а я... топор-топором.

— Ах, Михайлов, худые слова! — укорил его Курбанов. — «Удручающий душу — не друг», говорят у нас в Ургенче. Одна плавает, другая нет, но если рядом надежна товарищ — все будем на берег. Даже камень не тяжелая, если она нужна! Мы...

Но тут с мостика на палубу сбежал Юрковский и встал у поручней. Он напряженно всматривался в пологий глинистый берег. Затем обернулся. На его груди блеснуло золото, красная эмаль ордена Ленина. Курбанов понял командира без слов и крикнул своему отделению:

— Пригото-овиться!

Катер чиркнул килем о песчаное дно. Лейтенант Тимошенко сказал рулевому: «Так держать!» и в трубку [84] машинного отделения: «Обороты прибавь!» Юрковский выхватил из кобуры пистолет и высоким голосом крикнул:

— За мной, перекопцы!

Перемахнув через перила, он погрузился в воду по горло, и всем показалось, что под ним страшная глубина. Но вот он оттолкнулся от дна ногами и вскоре очутился на буром откосе. Его примеру последовали политрук Кучеренко, Самсон Харланин, и Курбанов. Политрук хорошо плавал и так удачно поддержал Сабура, что тот не замочил даже приклада своей винтовки. С катера кто-то бросил на берег канат, и сержант подхватил его. Бойцы уже смелее прыгали в воду и, держась одной рукой за канат, другой высоко над головой подымали оружие и выбирались на сушу.

Вода текла с бойцов ручьями, но, очутившись на тверди, они обретали прежнюю уверенность в себе и по-пластунски ползли к проволочным заграждениям. Где-то здесь «ворота смерти» — проходы в колючей проволоке.

Одолев «колючку», бойцы перевели дух перед самыми окопами противника. Казалось, нет в мире силы, способной оторвать их от земли. Но ведь надо...

— За Родину, за советский народ! — поднялся Юрковский, зовя бойцов на штурм.

Увидев перед собой красноармейцев, возникших вдруг из серой мглы, враг обрушил на них адский огонь. Край траншей озарился частыми вспышками, совсем близко застрочил пулемет.

Это из окопа высунулся во весь рост румынский каш рал и полоснул из ручного пулемета по десантникам; Обливаясь кровью, упал Трифон Решетняк, за ним — Иван Моленко...

Еле поспевая за Юрковским, Харланин увидел первых убитых и раненых. Цепь атакующих бойцов увлекла за собой Самсона и вынесла его на бруствер вражеского окопа. Завязалась рукопашная схватка — ожесточенная и кровавая. Самсон стрелял в упор, бил прикладом, что-то кричал, но от командира роты старался не отстать.

Юрковский метнул гранату. Она взорвалась в окопе, капрал свалился туда, а за ним попрыгали бойцы из отделения Курбанова. Румынские солдаты поднимали руки:

— А се преде, а се преде, товаричи! [85]

Противник на этом участке был быстро подавлен внезапностью и силой натиска красноармейцев.

Теперь бойцы устремились в улицы и переулки города. Вот где пригодилась карта-план Килии-Веке!

Юрковский и его рота подавляли одну огневую точку за другой. Вдруг из мезонина кирпичного дома ударил станковый пулемет и прижал бойцов к земле.

— Курбанов, — задыхаясь от злости, крикнул лейтенант. — Ликвидировать засевших на чердаке! И смотри мне — без потерь.

«Без потерь...» Легко сказать! Враг в очень выгодном положении. Как подобраться к дому? Надо отвлечь его внимание...

Рассредоточив отделение, Курбанов приказал трем бойцам через калитки и дворы соседних зданий зайти в тыл дома с мезонином. Сам же с Харланиным по ходам сообщения, очищенным от вражеских солдат, стал подкрадываться к огневой точке. Их обоих прикрывал «Дегтяревым» тот самый Михайлов, который не умел плавать, но на земле действовал отменно.

Когда на задах дома раздались выстрелы, в мезонине произошло замешательство, и пулемет на мгновение затих. Сабур, а за ним Харланин выскочили из окопа и бросились под спасительные стены дома. Пулемет снова бешено затрещал, но пули уже не могли достать смельчаков. Курбанов изловчился и метко закинул в окно мезонина гранату. Вторую для надежности швырнул Самсон. На их головы посыпались стекла.

Сабур Курбанов доложил Юрковскому:

— Очага сопротивления уничтожен, товарищ лейтенанта! Потеря наша нет... Какая будет распоряжения?

— Преследовать противника! Тут остается ваш взвод и взвод Брынзы, а я... Надо помочь людям Клеткина и минометчикам. Они что-то застряли на правом фланге!

Действительно, на правом фланге десанта на одном из бронекатеров произошла заминка — люди не решались прыгать в бурлящую воду и несли потери от огня противника. Подойти к берегу ближе катеру мешали колья, вбитые в дно. На какой-то миг в бою даже у самых храбрых слабеет воля... Выручил мичман Образко. Месяц тому назад по окончании военно-морского училища его назначили дублером командира пограничного катера. Вообще-то членам экипажа не положено сходить с десантом, на корабле все должности строго расписаны. [86] Но ведь он лишь дублер! Разве без него не обойдутся?

И вот кандидат партии мичман Образно уже разгребает руками воду и, обернувшись, подбадривает оторопевших десантников:

— Вода-то совсем теплая, братишки! Даже кипит... — Вокруг него всплескивали фонтанчики от пуль. — Аида за мной! Гляньте — фашисты уже драпают!

Бойцы попрыгали за борт. Шли за отчаянным моряком дружно, напролом и прорвали оборону противника. В траншеях завязалась рукопашная. В жаркой схватке Образко получил штыковое и пулевое ранения. Но в тыл, на катер возвращаться не захотел.

— Пока что стою на ногах... — отстранил он санитара и кинулся преследовать тех солдат, что не сдались и по ходам сообщений отступали в пыльные улочки города. — Кройте их, братишки! Кройте в хвост и в... — мичман упал, не договорив.

Румынские офицеры и капралы, угрожая солдатам расстрелом, гнали их в контратаку, чтобы сбросить десантников в реку.

Задержку с продвижением десанта первыми заметили с катера «МО-125» комендоры Сергей Шариков и Василий Потапов, закадычные друзья. Посылая струи свинца то на огневые точки противника, то на контратакующих румын, подгоняемых плутоньерами. Друзья подзадоривали друг друга:

— Молоти, Вася, по фашистам!

— Даю, даю, Серега, в самое больное место... Вишь, залегли? Знать, не ндравится! Заправляй, кореш, новую ленту!

Охрипшие, закопченные пороховым дымом — лишь белки глаз да зубы сверкают — приятели в промежутках между пулеметными очередями подбадривали комендоров соседнего катера, хотя там вряд ли слышали их:

— Эй, вы — на «полтиннике»! Рубайте по горе-завоевателям из всех стволов! Да погуще, на всю катушку!..

Била по траншеям противника и наша пехота из ротных минометов — их уже доставили с катеров на берег в тузиках. Вздыбливались огненные столбы, летели комья земли, обломки дерева. В ближних домах вспыхнули пожары.

На борту быстроходного «МО-125» командовал огнем артиллерист 4-го ЧОПСа майор Н. С. Денисенко. В часы [87] досуга он любил играть с матросами в шашки и волейбол. Сейчас Денисенко, делая расчеты для стрельбы, говорил комендорам «МО-125»;

— Если мы не заткнем глотку пушке, что бьет из полуподвала кирпичного дома, вся Килия нас засмеет... Навели? Теперь, Скляр, на рычаг... И ты, Перевозников. Огонь!

Залп из носового и кормового орудий потряс воздух. Корабль вздрогнул, от сильной отдачи качнулся на правый борт.

— Добро! — радовался Денисенко. — Влепили основательно! Не подвели наши голубушки! А их пушка... — он глянул в бинокль. — Царствие ей немецкое! Молчит. Теперь, хлопцы, осколочным по скоплению врага!

Конечный итог боя и живучесть судна зависят не только от меткости комендоров и мастерства рулевых. В моторном отсеке «МО» не менее трудно и опасно, чем на палубе. В тесном помещении «преисподней» оглушительный грохот машин, духота, жара, к тому же не видно, что творится на берегу, на реке. И что бы ни случилось — отсек без команды не покинешь, даже если корабль тонет.

У могучих двигателей колдует молчаливый старшина группы мотористов Иван Калашников и моторист Стеблянко — балагур и танцор. Обливаясь потом, Калашников и Стеблянко настороженно прислушиваются. Но не к выстрелам и разрывам снарядов, а к шуму работающих машин. Мотористы словно не замечают трассирующих пуль, которые пробив обшивку катера и ударившись на излете о шпангоут или корпус мотора, прыгают и вертятся у них под ногами на железном настиле. Парни смотрят лишь на стрелки приборов, следят за исправностью маслопроводов и трубок для подачи топлива. Не перебило ли осколком, не загорелось ли что-нибудь? В сплошном машинном гуле они понимают друг друга без слов — по скупым жестам, по острому взгляду и свисту.

В разгар боя деревянный корпус корабля прошил бронебойный снаряд, он с треском продырявил второй борт и исчез.

— Ушел, стервец, даже не оглянулся! — заорал прямо в ухо Калашникову Стеблянко. — Слава аллаху, что Двигатель не задел... Только на память нам пару иллюминаторов оставил и вентиляцию. Теперь хоть через эти [88] дырочки на белый свет гляну! Мы еще не идем на дно, мичман?

— Заткни дыры ветошью, заткнись и сам! — рявкнул Калашников. Отверстия в бортах снаряд протаранил на уровне ватерлинии.

К тому времени, когда лейтенант Юрковский с Харланиным появились на правом фланге, там уже наметился перелом в пользу десантников. Они наверстывали свою задержку с высадкой. Покидая окопы, румыны уходили в город. Теперь, не давая противнику передышки, обходя воронки от снарядов, бойцы роты Юрковского шли через центр Килии-Веке в ее южные тылы. А взвод Якова Му-стафы и бойцы лейтенанта Клеткина, очищая от противника западные кварталы, успешно продвигались вдоль протоки Татару в район кладбища, где, по данным полковой разведки, находились позиции вражеской артиллерии. Там надо сомкнуть клещи окружения, не позволив румынскому горнизону уйти.

Юрковский дал белую ракету, что означало: не поддерживать больше десант огнем с катеров. Четко обозначенной линии фронта уже нет и, чего доброго, можно угодить по своим!

Победа

Лейтенант Овчаров, ПНШ-1, уходил на правый берег Дуная в пятом часу утра со вторым эшелоном десанта. Помощника начальника штаба полка сопровождал секретарь комсомольского комитета полка младший политрук Михаил Буров. Друг Овчарова, он был старше его лет на пять, родом не то из Шуи, не то из Ивановской области. Худощавый и белокурый, сероглазый, сильно окающий, он был истым русаком, веселым и общительным. Комсомольскому вожаку было любопытно посмотреть на людей, о которых знал только из газет и брошюр. А еще страстно хотелось изведать чувство победы, показать пример в бою, в схватке с врагом... Только бы не опоздать!

Овчарова же больше заботила чисто военная сторона дела: как реализуется план операции, в разработке которой он принимал деятельное участие? Нет ли грубых просчетов, не нужны ли коррективы? Сирота поручил ему организовать на захваченном плацдарме полное [89] взаимодействие между подразделениями полка, моряками и различными огневыми средствами, наказал почаще информировать обо всем КП. Радиосвязь со штабом была уже налажена. Тянули и телефонную через реку.

В приподнятом настроении, предвкушая свое участие в операции, Овчаров поглядывал то на Килию-Веке — всю в дыму и вспышках разрывов, то на форштевень катера, вздымающий белую пену. «Скорее, скорее!» — беззвучно шептал лейтенант, словно подгоняя перегруженные бойцами суда.

Не эти ли чувства испытывал его дед Петр, который в далекое лето 1887 года на весельных баркасах форсировал тот же Дунай у города Систова? Генерал русской армии М. И. Драгомиров вел тогда своих солдат освобождать братьев-болгар из-под турецкого ига. Деду Петру не довелось возвратиться домой. Он геройски погиб в боях за Шипку...

Лейтенант терзался, что не смог в эти жаркие дни и ночи вырваться из штаба к матери, как-то успокоить ее. Правда, коновод Баграт каждый вечер, по его поручению, навещал старушку и, возвращаясь, говорил одно и то же: «Сильно Евдокия Михайловна тревожится за вас...» Овчаров удивлялся: «Чего волноваться? Сказал ей, что я жив, здоров и в безопасности?» Хачатурян уклончиво пожимал плечами: «Конечно, сказал! Но мать... Если для матери зажаришь яичницу даже на своей ладони, и тогда будешь у нее в долгу — так у нас говорят».

Напрасно он позволил ей приехать в Килию... Жила бы себе в тихом Остре со старшей сестрой Таисией. А теперь под бомбы попала, оказалась прямо на фронте. Надо бы...

— Воздух! — закричал на мостике боевой рубки сигнальщик.

Гул в небе быстро нарастал, и зенитчики направили стволы спаренных пулеметов в голубой небосвод. Эх, еще минут пять, и новая партия бойцов успела бы высадиться на берег и укрыться в опустевших после штурма окопах врага.

С востока, в лучах слепящего солнца, шли два бомбардировщика под эскортом трех истребителей. Надрывно завывая, самолеты спикировали на караван судов. С катеров ударили зенитные установки, стреляла по крылатым разбойникам Килия и десантники из пулеметов, винтовок. В небо потянулись нити трассирующих [90] пуль, но белые столбы воды уже накрыли флотилию.

Река кипела от взрывов бомб, осколков и водяных фонтанов. К счастью, ни одна бомба не угодила в катера. Ловко маневрируя, те увертывались и отражали нападение неистовым огнем спаренных пулеметов. Один из бомбардировщиков вспыхнул и, пачкая небо клубами гари, упал в плавни.

Воздушные пираты — истребители со свастикой на плоскостях — тоже атаковали. Особенно досталось катеру «МО-125». Казалось ему пришел конец. Но рулевой Михаил Шевченко, меняя курс, вертелся волчком под огнем истребителей, и не давал им точно прицелиться по крупному катеру. А когда один самолет увлекся и, осыпая «мошку» градом пуль, резко снизился, комендоры Скляр, Перевозников и Максимов буквально в упор прошили его кинжальным огнем. Самолет качнулся, взмыл, но тут же загорелся, свалился в штопор и взорвался над островом Даллер. Остальные поспешили убраться прочь.

— Молодцы пограничники, — просемафорил с флагмана экипажам катеров капитан-лейтенант Кубышкин. — Так держать!

Позже на сбитые плотным огнем самолеты стали претендовать все, кто был на воде, на суше, в Килии и в Килии-Веке. Но разве знаешь, чья именно пуля попала в бензиновый бак?!

На берегу, у брошенных противником траншей, высаживались бойцы второго эшелона — стрелковая рота лейтенанта Бородулина и два пулеметных взвода Антона Стадника. Этот долговязый и прямой, как жердь, офицер всегда ходил с гордо откинутой головой и был выше всех своих пулеметчиков. Подкрепление десанту истомилось на причалах у Степового в ожидании своей очереди переправиться и теперь рвалось в бой, не желая попасть к шапочному разбору.

К этому времени наладилась связь правого берега со штабом полка, с КП капитана Сироты. Три раза телефонисты тянули кабель через полноводную реку, но своенравный Дунай сердито рвал стальной провод. И только когда к проводу, через равные промежутки, привязали по увесистому камню, он покорно лег на дно реки. Командир полка получил возможность держать с офицерами десанта телефонную связь, развивать в нужном направлении операцию, управлять ее ходом.

Где-то в десятом часу Сирота услышал в трубке [91] полевого телефона звонкий и счастливый голос Овчарова.

— Противник наголову разбит, город Килия-Веке занят нашими подразделениями.

Облегченно вздохнув, Сирота откинулся на спинку стула и опустил веки. Неужели главная часть операции кончилась, и он может рапортовать генералу Цирульникову, что поставленная перед полком задача выполнена? А, может, следует немного обождать?

— Как ты полагаешь, Леонид Александрович — спросил он у Поплавского. — Считать операцию в основе законченной?

— Да. Но со сводкой следует часок повременить... Пусть Юрковский и Овчаров подсчитают пленных и трофеи.

— Ты прав. К тому же не исключено, что враг может прислать разбитому гарнизону подкрепление — если не сушей из порта Сулина, так по реке из Пардины! — и Сирота сказал в телефонную трубку:

— Вот что, Овчаров. Пусть бойцы Юрковского и Стадника далеко в глубь вражеской территории не забираются. Нельзя распылять силы. Следите за появлением врага на реке.

Бой миновал, наступила тишина, и началось обыденное: выкуренная с наслаждением первая цигарка, подсчет пленных и трофеев, окапывание бойцов на новых рубежах, отдых и питание у походных термосов. Но то, что они стали сегодня участниками очень важного, поистине исторического эпизода им и в голову не могло прийти. А между тем это был первый в Великой Отечественной войне десант советских войск на вражескую территорию. Это был первый город, взятый нами штурмом на земле противника. Наконец, впервые в Великой Отечественной наши войска захватили так много пленных и трофеев.

«Траяскэ арматэ рошу!»

Румынские солдаты сдавались в плен группами и поодиночке, с оружием и без него — многие побросали винтовки и гранаты в траншеях, в домах, на улицах. Солдат обнаруживали в хатах, на чердаках, а то и в огородном бурьяне. Ошеломленные боем они ожидали [92] самого худшего. Офицеры застращали их небылицами о зверствах красных, Сибирью, пытками.

Командир третьего взвода из роты Юрковского лейтенант Павел Брынза, уроженец Бессарабии, хорошо знал молдавский и румынский языки и теперь, стоя над входом в очередной погреб, взывал к солдатам:

— Вылазьте! Считаю до трех! Поедете на русскую землю. Вы мечтали о ней? Ваше желание исполнилось!

Мечтали? Да. Но не солдаты, а клика генерала Антонеску, агента немецких фашистов. Рвались? Да. Но не чабаны, плугари, шкелари и чеферисты{6}, а богатые господари и помещики. Они втянули народ в кровавую бойню. Лелеяли надежду снова отторгнуть от СССР Бессарабию и часть Украины, установить здесь режим расистской диктатуры. Нет, настоящий наш противник — не эти обманутые, покорные воле локотинентов и капралов малограмотные вояки. Они лишь пушечное мясо, люди мирные, насильно оторванные от тисков и плуга, от кирки и молотка, не умеющие как следует обращаться с современным оружием, обряженные в мундиры из зеленого сукна и ввергнутые в пучину войны. Но сейчас надо выбить оружие из рук. И вот они сдаются:

— Нет, нет, домну офицер — мы против войны! Мы не хотим в вас стрелять, мы стреляли вверх...

Теперь Юрковский, Швец и Брынза поняли, почему их бойцы при штурме траншей понесли мало потерь. Возможно, румыны и впрямь палили в небо... И все же есть убитые, раненые. Проклятый капрал с пулеметом! Нет Решетняка, нет Ивана Моленко...

Лейтенант Брынза разъяснил румынам: Советский Союз придерживается международных конвенций о военнопленных. Их не станут ни пытать, ни убивать. Перевезут на левый берег, накормят и отправят в тыловой лагерь. Для них наступит мир.

Солдаты повеселели. Один даже попросил:

— Ве рог фрумос — тютюн! Прошу покорно — табачку... Три дня без курева!

Взвод Якова Мустафы и полурота Клеткина, очистив от остатков румынского батальона западную окраину, уже вышли к причалам на протоке Татару. Там они увидели лавчонку, полуразбитую не снарядом, а как видно, грабителями. Витрина вдребезги, двери настежь. На [93] крыльце, на полу — пачки сигарет, галеты, бутылки из-под вина, крупа. По, всему видно — румынские вояки похозяйничали!

Мустафа сказал:

— Ничего не трогать, правил поведения красноармейца на чужой земле не нарушать. Это наш святой закон. Знаю — проголодались, но надо потерпеть! Десантники не ели со вчерашнего дня, словно позабыли об этом. К тому же дело, кажется, идет к развязке.

Однако на восточной окраине Килии-Веке враг снова оказал сопротивление. Правда, это были уже не солдаты, а местные колонисты. Королевские власти знали, что здешнее население ненадежно на случай войны, что оно живет в мире с русскими староверами и украинцами. Поэтому, лет десять тому назад, в целях румынизации Придунайского края сюда из глубин страны были переселены семьи унтер-офицеров и капралов, доказавших свою верность престолу. Колонистам-осадникам бесплатно нарезали землю, предоставили денежные ссуды и разные привилегии. И вот теперь они, засев на чердаках своих добротных домов, били по красноармейцам. Но ответного огня не выдержали и после переговоров с Самсоном Харланиным выкинули белый флаг.

Бой за Килию-Веке утих, и Юрковский поручил Хар-ланину препроводить эту группу пленных-колонистов на левый берег Дуная. Переправившись с ними через реку и, находясь совсем близко от погранкомендатуры, где собирали пленных, Самсон услышал гул самолета. Вражеский! Бомбардировщик скользнул на левое крыло и…

Тут земля под Харланиным зашаталась, в глазах потемнело. Затем чернота сменилась багровой пеленой, закрывшей от него белый свет...

А взвод лейтенанта Швеца из роты Юрковского в это время захватил за Килией-Веке восемь орудий, частично разбитых огнем нашей артиллерии еще утром. Здесь же лейтенанта Стадника догнал приказ командира полка: окопаться и занять оборону.

Не успели бойцы отрыть ровики, хотя бы для стрельбы лежа, как последовал новый приказ: пулеметчикам Стадника оседлать дорогу из Килии-Веке на черноморский порт Сулину. То была единственная коммуникация, которая вела из города в глубь страны и по которой могло подойти подкрепление разгромленному румынскому [94] батальону. Дорога тянулась через непроходимые плавни по песчаной гряде с буковым лесом — по тем самым местам, где некогда «разбойничал» Павел Кравченко.

Взводу Мустафы капитан Сирота предписывал преследовать остатки одной из румынских рот. Ей удалось вырваться из окружения и отступить на ближние хутора — километрах в трех на юг от Килии-Веке. Там же находились и выселенные жители города.

Бойцы Мустафы шагали по пыльной дороге на указанные им выселки. Навстречу плелись, возвращаясь домой, насильно вывезенные румынами жители города. Они радостно приветствовали красноармейцев, принесших им мир:

— Траяскэ Арматэ Рошу!

Уроженец Бессарабии, сын участника Татарбунарско-го восстания Мустафа знал румынский язык. Спросил у старика в высокой качуле:

— Откуда бредете, отец?

— На хуторе Килия спасались, домну офицер... — чуть не в пояс поклонился по привычке старик. — Километра два отсюда.

— Еще одна Килия! — удивился лейтенант. — Да сколько же их тут?

Горожанин сказал правду — есть три Килии. Новая, Старая и эти выселки — просто Килия.

Среди эвакуированных было немало украинцев и русских. Они рассказали лейтенанту: на хуторе много румынских солдат, среди них сильное брожение — требуют, чтобы офицеры вели их сдаваться в плен.

Действительно, навстречу взводу катила от хутора каруца, запряженная парой резвых лошадей, над ней развевался белый флаг — целая простыня. С телеги соскочил румынский капитан — парламентер:

— Вверенная мне рота 17-го отдельного батальона складывает оружие. Капитан Ефтимие Кроатору.

— Какие гарантии? — спросил осторожный Мустафа.

— Поеду впереди вас. Все убедились в силе русского оружия. Но некоторые боятся плена и прячутся в плавнях.

Мустафа решил отправить румынского капитана в штаб полка к Поплавскому, а сам двинулся со взводом дальше. На околице хуторка их встретила шумная толпа солдат. Завидев красноармейцев, они стали сбрасывать в кучу пулеметы, винтовки, гранаты. Затем плутоньер-мажор [95] скомандовал построиться в две шеренги и ожидать распоряжения победителей.

Отделив капралов и субофицеров от рядовых, Муста-фа поставил их впереди походной колонны пленных солдат, как положено по наставлению, и оцепил своими бойцами. Все двинулись в Килию-Веке на переправу. Позади колонны громыхали военные пароконные повозки, полные трофейного оружия.

А «пулеметный бог» полка лейтенант Стадник вылавливал в это время в плавнях румынских солдат. Они сами мало-помалу выбирались на сушу из трясины. Голодные, изъеденные комарами, по горло в воде, они еще издали кричали:

— А се преде, а капитуле! Сдаемся, капитулируем! Да се треге ку пушка? Зачем стрелять из ружья? Мы хотим жить...

К Стаднику еще с утра прибился пожилой рыбак-украинец Парамон. Дочь его жила в Новой Килии, и он бурно радовался предстоящей встрече. Впрочем, это не мешало ему клянчить у лейтенанта пулемет или хотя бы трехлинейку с патронами:

— Говорю же, дайте мне винтовку бить проклятых фашистов!

Когда назойливый Парамон показал Стаднику 37-миллиметровые пушки и боеприпасы к ним, тщательно замаскированные румынами в толстостенном кирпичном складе, с окнами-амбразурами, глядящими на причалы в затоне Татару, лейтенант преисполнился доверия к старику. Здорово же просчитался враг — десант-то высадился не там, где его ожидали! Пушки ни разу не выстрелили, вот почему наши бойцы не обнаружили их, прочесывая город.

Красный флаг на колокольне

В одиннадцатом часу Стадник услышал в центре Килии-Веке беспорядочную стрельбу. Короткие пулеметные очереди, а после длинной паузы два или три гулких хлопка из «сорокапятки», затем донесся медный тягучий звон... И снова тишина, щебет жаворонков в небе. Совсем как на родной Винничине!

Но эти странные выстрелы? Не прибыло ли по реке запоздалое подкрепление неприятелю? [96] Догадка лейтенанта не оправдалась. Вот что случилось в городе.

После окончания боя за овладение городом Килия-Веке сюда переправился комполка Сирота. Осмотрев блиндаж, откуда Овчаров держал радио — и телефонную связь с левым берегом и КП полка, Сирота решил самолично проверить оборону вокруг города и на реке, обеспеченность боеприпасами, надежность заслона на размытом половодьем шоссе, ведущим в Сулину, откуда скорее всего можно было ждать контрудара.

Дух десантников оставался боевым, наступательным. Выражая их чувство, Юрковский говорил:

— Чего зря сидеть в окопах? Давайте двигать на Сулину, на Тулчу, а там и на Бухарест!

— Какой скорый! — усмехнулся Сирота. — Это уже компетенция штаба дивизии, корпуса, а может и самой Ставки...

Хорошо уж и то, думал про себя комполка, что теперь можно почти беспрепятственно плавать по Дунаю — от Черного моря и до Измаила. Взять бы еще Пардину и Периправу, что выше и ниже Килии! Оттуда нет-нет да постреливают по советским судам. Там тоже надо форсировать реку: с суши не взять — вокруг плавни...

Вернувшись с окраин Килии-Веке в укрытие, где раньше был румынский пункт связи, а теперь устроили КП правого берега, он позволил лейтенанту Овчарову и политруку Михаилу Бурову, комсомольскому секретарю полка, осмотреть захваченный город, предупредив:

— Только поосторожнее. Всякое может быть...

Овчаров молча усмехнулся. Вот еще! Разбитый наголову враг в панике бежал, последних его солдат вылавливают в плавнях, мин нигде не обнаружили.

Внешне Килия-Веке мало чем отличалась от советской Килии. Такие же одноэтажные домики с занавесками на окнах, узкие пыльные улочки, сады на задах, в палисадниках вьюнок, мальвы, молодые подсолнухи.

Здесь свое, пусть маленькое, но счастье. Жить бы мирно, так нет же! Пришел солдат, стал рыть окопы, наводить пушки на противоположный берег, выгнал горожан в камыши. Опасливо озираясь и в пояс кланяясь каждому советскому воину, они робко пробираются со своими узлами в покинутые жилища.

Настроение друзей-однополчан было праздничным. [97]

Они победители! Все испытанное утром на катерах, под бомбежкой, как-то отодвинулось в прошлое. А сейчас тепло и солнечно, в небе заливаются жаворонки, будто славят победителей. Неужели всего пять часов назад здесь, на этих улицах и набережной гремели выстрелы, рвались мины и гранаты, лилась кровь и стонали раненые?

Действительно, не будь вокруг явных следов штурма и шагающих навстречу под конвоем пленных можно было подумать: утренний бой лишь плод больной фантазии, выдумка самого сатаны.

Но Овчаров и Буров были полны жизни и юного задора. Отметали все трагическое и воспринимали только то, что радовало сердце. Сам Дунай олицетворял собой согласие и мир. На его гладкой поверхности скользили светлые блики, чернели рыбацкие каюки, деловито снующие от берега к берегу. Но везли они боеприпасы и трофеи...

Колонна отвоевавшихся румынских солдат поравнялась с лейтенантом. Овчаров поинтересовался:

— Сержант Курбанов, сколько пленных ведете?

— Двести тридцать две штука, товарищ лейтенанта! А первый раза сегодня мы вела пристань сто восемьдесят рядовой. Всего четыреста двенадцать. Из них — три офицер.

— Хорошо считаете, товарищ сержант! — похвалил Буров. — А откуда вам известно, что среди этих рядовых есть офицеры? Они все без мундиров... Сами признались?

— Зачем я должна плохо считать, товарищ замполит-рука? Я до армии работал колхозна бухгалтер. А румынска офицер... Сама он не говорил — молчал. Я по шелковый белья узнал! Солдат совсем дешовый мануфактура на рубахе.

Миновав еще один квартал, друзья вышли на базарную площадь с церковью.

— Давай, Миша, махнем на колокольню! — предложил Овчаров. — Оттуда должен открыться отличный вид на окрестности Килии-Веке и Дунай.

— Я тоже об этом подумал! — обрадовался Буров. — К тому же у меня есть одна идея.

На колокольню вела крутая лестница с шаткими ступеньками и перилами. Не успели любознательные друзья пройти три марша лестницы, как из-под купола по ним вдруг полоснул пулемет. [98]

Скатившись вниз, Овчаров и Буров перевели дух. На что рассчитывает этот пулеметчик? Город-то в наших руках.

Пока они раздумывали, по лестнице дали еще две очереди. С пистолетами лезть наверх безрассудно.

Овчаров и Буров выскочили из церкви и кинулись через безлюдную площадь к ближайшим домам. Вдогонку затрещал пулемет. Добравшись до «сорокапятки», приданной роте Юрковского, Овчаров сказал артиллеристам:

— Выкурить мерзавцев с колокольни! Саданите раза два под самый купол осколочным.

Пушку выкатили на удобную позицию, и третий снаряд попал прямо в просвет, где висели колокола. Над Килией-Веке поплыл разноголосый медный гул. Постепенно он затих. Молчал и пулемет, хотя почти все наши бойцы и офицеры вышли из укрытия. Значит, живых там уже нет.

Взяв с собой трех десантников, Овчаров и Буров вернулись в церковь. На лестнице, ведущей на колокольню, кто-то из них на всякий случай крикнул:

— Выходите, сдавайтесь!

И вдруг сверху, как эхо, только уже по-румынски, откликнулись голоса:

— Выходим, выходим! Сдаемся, не стреляйте!

Спускались три румынских солдата с поднятыми руками. Когда Овчаров и Буров поднялись на самую верхнюю площадку, то увидели пулемет, мешки с песком, кучу стреляных гильз, несколько винтовок, разбитый телефонный аппарат и труп немецкого офицера-инструктора. Румынские солдаты рассказали, как все произошло. Во время штурма они спрятались в алтаре, за царскими вратами, там же спасался и гитлеровец. Когда бой в городе утих, фашист заставил солдат подняться с ним на колокольню. Рассчитывал пересидеть там до ликвидации красного десанта или уйти ночью в Сулину, на худой конец скрыться в плавнях. Помешали Овчаров и Буров. Гитлеровец вынудил солдат залечь за станковый пулемет и стрелять. Но они не собирались умирать за «великую Германию» и после первого же выстрела из «сорокапятки» сами уложили фашиста.

С колокольни и впрямь открывался замечательный вид. Ничто не говорило о войне... На севере плавно нес [99] свои воды голубой Дунай. На востоке, на западе и юге шумело зеленое море — таинственные безбрежные плавни. Глаза Бурова заблестели:

— Знаешь что, Саша? У меня в кармане кусок кумача. Я хотел водрузить у причала транспарант с надписью: «Слава доблестным перекопцам и отважным пограничникам-морякам!» Но не лучше ли вывесить красный флаг на этой колокольне? Его увидят не только здесь, но и на реке, даже на левом берегу, на родной земле, которую мы будем защищать до последней капли крови!

Найдя крепкую длинную жердь, друзья укрепили на ней красную ткань и вывесили самодельный флаг наружу, в широкий просвет колокольни.

Над Килией-Веке, на легком ветру, гордо реял багряный стяг — символ победы и свободы.

Имени Тудора Владимиреску

В тот же день на боевое охранение пулеметного взвода Стадника, засевшего в окопах за Килией-Веке, на единственной дороге, которая вела в Сулину, неожиданно наткнулся румынский солдат. Шел, безмятежно насвистывая, и крайне изумился, увидев красноармейцев. Он не из гарнизона, он артиллерист, его батарея стоит в буковом лесу за селом Периправа. Время от времени они обстреливают Дунай в районе Вилкова. Пальбу в Килии-Веке батарейцы утром слышали, но ведь обе стороны уже пятый день обмениваются через реку снарядами. Никто не ожидал, что русские отважатся форсировать Дунай. Немцы с утра до вечера трезвонят по радио, большевики в панике отступают на всех фронтах, им не до войны на чужой территории. А сюда артиллерист послан самим командиром батареи — за водкой и сигаретами... Кто бы мог подумать, что здесь красные?!

Стадник так и не добился у солдата, где тот лес, как лучше подобраться к батарее. Но появился вездесущий и всезнающий дед Парамон: — Лес? Так это же на косе! Километров десять отсюда. Пошли! Будут вам трофейные пушки.

Стадник знал — батарея эта сильно досаждает нашим судам на Дунае, но самовольно уходить отсюда нельзя. И он отправил Парамона и пленного артиллериста [100] с пулеметчиком Хреновым в штаб полка. Пусть там решают, кому и как ликвидировать батарею в буковом лесу на песчаной гряде.

Дед честь по чести доложил командованию полка, и там решили немедленно ударить по опорному пункту противника с реки и суши.

Беспечные румынские батарейцы никак не ожидали увидеть в своем тылу красных стрелков. Пушки и снаряды были немедленно подорваны, крестьянам и рыбакам Периправы политотдельцы дивизии Кабанов и Дрибноход сказали:

— Советские воины явились сюда не как угнетатели, чтобы забрать ваше добро, нажитое тяжелым трудом,; а чтобы освободить вас от боярского ярма, от власти богачей и рыбопромышленников, от произвола сигуранцы. Делите землю помещиков, забирайте в общее пользование керханы и баркасы. Все это отныне ваше! Аша{7}?

— Аша, аша! — отвечали те робко, не веря своим ушам, но лица их светились радостью.

Алексей Кабанов умел разговаривать с населением. Помогала мимика и русско-румынский словарик, а главное — опыт. После окончания войны на Карельском перешейке Кабанов был назначен в комиссию по демаркации советско-финской границы, а как только освободили Бессарабию, проводил здесь выборы в местные органы власти. Позже вошел в состав Советско-Германской комиссии по эвакуации из Придунайского края немцев-колонистов. Штаб комиссии пребывал в Тарутино, где в свое время, когда Суворов штурмовал Измаил, находилась главная квартира графа Потемкина. Каждодневно общаясь с немецкими офицерами, Кабанов скрепя сердце ел и пил с ними за одним столом. На стенах висели портреты Гитлера и Сталина, рядом с советским флажком на флажке немецком чернел паук свастики, Что поделаешь? Договор есть договор. За время работы комиссии Кабанов отправил в Германию из Комрата, Софиенталя, Бурдаки, Пойаздру и других населенных пунктов около 25 тысяч немецких колонистов. Только в Килийском районе местным обездоленным жителям и переселенцам из Западной Украины было передано почти 5 тысяч гектаров земли, сотни домов, тысячи лошадей и сельхозмашин. [101]

Кабанов и Дрибноход заверили: то же самое, рано или поздно, произойдет на всех землях правобережного Дуная. Население Килии-Веке и Периправы, а позже освобожденной Пардины, сперва отсиживалось в плавнях, но вскоре все вышли оттуда на улицы и стали угощать красных бойцов молоком, мамалыгой, фруктами. Им отвечали табачком, улыбкой и добрым словом/ Под вечер в Килии-Веке, в подвале бакалейщика за пустой винной бочкой был обнаружен командир вражеского батальона. Босоногий, небритый, дрожащий, он стал молить о пощаде. Его отправили в штаб полка.

Свой роскошный мундир со всеми регалиями и высокие сапоги этот офицер бросил в доме попа, где квартировал. Увидев офицерское одеяние во всем его ослепительном блеске, Кабанов и Дрибноход загорелись:

— Давай покажем нашим ребятам?

— Верно! Чем не наглядное пособие этот бесславно брошенный трусом мундир, украшенный медалями и орденами «за храбрость».

К моменту отправки пленных в тыл во дворе погранкомендатуры набралось много бойцов — все слушали сводку Совинформбюро:

«На Бессарабском фронте. В ночь на 27 июня группа наших войск при поддержке речной флотилии форсировала Дунай, захватила выгодные пункты, 510 пленных, в том числе 2 офицера, 11 орудий и много снаряжения».

Это сообщалось по первым донесениям из дивизии. На второй день пленных насчитывалось уже до восьмисот. Они все выходили и выходили из непролазных трясин, из гудящих комарами плавней.

Зрелище увода пленных из Килии на восток выглядело внушительно. Колонна растянулась на три квартала. Секретарь горкома Литвинов гордился победой славного гарнизона Килии. В полувоенном костюме, с маузером на боку — таким и запечатлен Александр Иванович Литвинов в киносборнике первых дней войны.

Лейтенант Павел Брынза провожал колонну задумчивым взглядом. Для этих война закончилась. А для нас? Он, как и все, был убежден: вот-вот наступит перелом, Красная Армия погонит войска Гитлера и его прихлебателей, как здесь, в Килии! На Южном фронте дела не так уж плохи — пятый день, а граница держится. Сводки Совинформбюро пестрят сообщениями о налетах нашей авиации на Тулчу и Плоешти, о том, что военные корабли [102] Черноморского флота наносят удары по Сулине и Констанце. Наши войска на Пруте отражают все атаки фашистских орд. Мимо Килии по Дунаю все время густо плывут трупы захватчиков — оттуда, с Прута. Трупы отталкивают от берега шестами, и течение уносит их дальше, в Черное море...

Брынза верил в победу, но не мог даже предположить, что война будет длиться четыре долгих и мучительных года. Он рассмеялся бы в глаза тому, кто сказал: через три года ты опять войдешь на территорию Румынии, но уже не как враг, а как союзник, более того — как соратник по оружию вот этих самых пленных.

Как это произошло?

В феврале 1943 года румынские коммунисты — среди них тридцать из тех, кто сражался за республиканскую Испанию и после этого остался в Советском Союзе, — и почти три тысячи военнопленных обратились к Советскому правительству с просьбой, предоставить им возможность бороться за освобождение Румынии от фашистов, от клики Антонеску.

Просьбу удовлетворили. Была сформирована 1-я Добровольческая стрелковая дивизия. Ей присвоили имя Тудора Владимиреску — национального героя Румынии. В начале прошлого века он возглавил восстание румынского народа против турок-поработителей, сражался бок о бок с русскими войсками. Воины его отряда называли себя пандурами — народными мстителями. Так теперь именовали себя и солдаты румынской добровольческой дивизии. Ее костяк составляли те, кто был пленен при штурме Килии-Веке. Темные, невежественные, но еще не отравленные ядом фашизма и милитаризма, они обучались в лагере грамоте, политически прозрели и теперь жаждали разделаться с теми, кто всю жизнь угнетал и оболванивал их, навязывая бредовую идею создания «великой Румынии».

Волею судьбы лейтенант Павел Брынза стал в этой дивизии командиром разведотдела и вместе с пандурами воевал до конца Великой Отечественной. К советским орденам прибавилось у него и два румынских.

И еще один офицер 23-го стрелкового полка, участник десанта Иван Фурса работал в первом румынском лагере для военнопленных. Встретив тут старых знакомых из Килии-Веке, он разъяснял обманутым солдатам кто их настоящий враг, а кто верный друг. Отсюда они [103] уехали на формирование дивизии имени Тудора Владимиреску.

Сейчас Павел Брынза (Стенченко) проживает в Бендерах, а Иван Фурса — в Одессе. Оба трудятся «на гражданке».

Но вернемся снова в Килию военного времени. Вниз по реке мимо города, под охраной бронекатеров и мониторов, опять потянулись караваны советских судов с хлебом, разными ценными грузами и горючим. Но авиация противника не давала покоя частыми налетами.

Ушли, чтобы вернуться

Захват нашим десантом Килии-Веке сыграл важную роль в дальнейшем развитии военных действий в этих краях. Эта операция не позволила врагу нанести удар по левому приречному флангу нашего Южного фронта. Трудно переоценить и моральную сторону дела. Выходит, можно форсировать широченную реку даже при нехватке плавсредств, бить малыми силами крупные подразделения врага, сражаться успешно на его территории, брать крупные населенные пункты, множество пленных, трофеи!

Для начального периода Великой Отечественной войны эта беспримерная операция являлась фактом уникальным, беспрецедентным.

Шла война, и жизнь в Килии тоже стала военной. Тревожные бессонные ночи для руководителей города, для его поредевшего населения. Но никто не роптал, не падал духом. Налеты вражеских бомбардировщиков уже воспринимались как нечто обыденное. Центр города обезлюдел, «истребки» и милиция охраняли порт, учреждения и предприятия. Военкомат перебрался в село Карамахмет и отправлял оттуда призывников в тыл.

Когда-то из Килии в Интернациональный батальон республики Испании ушли три добровольца. Каждый ли маленький город может похвастаться этим? Теперь формировались партизанские группы, готовились явки, в тайники пряталось оружие.

На плечи Д. Соловьева, депутата Верховного Совета Украины, сына казненного румынскими боярами подпольщика, легла вся тяжесть эвакуации из Килии гражданского [104] населения и государственного имущества. Врагу ничего не достанется, он найдет здесь лишь пустые склады!

27 июня штаб полка получил приказ: немедленно эвакуировать из зоны военных действий в глубокий тыл семьи военнослужащих и пограничников. Горе, слезы, прощание... Трудно расставаться с дорогими и близкими, быть может, — навсегда!

Назавтра командир транспортной роты лейтенант Лозовский посадил на пароконные фуры офицерских жен и детей. Ехали до станции Сарата, оттуда прямым эшелоном до Харькова.

Мария Николаевна тайно от мужа запаслась справкой (сердобольные штабники дали!), что она является машинисткой штаба 23-го полка, отвезёт трехлетнего сына к родным и возвратиться в свою часть. Ее плану не суждено было осуществиться.

— Отлично — Харьков! — радовался Поплавский. — По сути, домой едешь. — Большой привет Григорьевым...

Он еще что-то говорил, прощался с Толиком, а Мария Николаевна ничего не слышала. Смотрела и не могла насмотреться на дорогое лицо: несколько удлиненное, в обрамлении темно-русых пышных волос, голубые глаза под густыми сросшимися бровями. Так много надо было сказать, но слезы мешали... Молодая женщина словно предчувствовала, что больше не увидит мужа.

— Да что с тобой, Маша? — удивлялся Поплавский. — Провожала меня на финскую войну, в Западную Украину и в Бессарабию — всегда держалась молодцом, не плакала. Да через месяц вернешься и сама будешь смеяться над своими страхами!

30 июня Марии Николаевне удалось дозвониться из Татарбунар в КП полка и еще раз попрощаться с мужем. Поплавский просил беречь сына, спрашивал об академике Василии Яковлевиче Данилевском, в семье которого выросла Мария Николаевна.

...Харьков... Она — студентка, он — офицер штаба УВО, подшефного ее Химфарминституту. Познакомились в ноябре 1930 года и вскоре поняли: им нельзя быть врозь! Счастливые, хоть и полные тревог десять лет жизни. Очень переживала, видя мужа, прыгающего с парашютом. Сидела в это время в санитарной машине, сердце куда-то проваливалось, в виски стучала кровь... Так было семьдесят пять раз. [105]

А теперь? Поплавская отчетливо поняла, что на их счастье надвигается нечто более зловещее и от него никуда не уйти. Так и не осуществилась мечта мужа — учиться в академии имени Фрунзе. Ему было мало кремлевской военной школы, которую в свое время закончил с отличием.

До середины июня в Килии оставался лишь один батальон 23-го стрелкового полка, да и тот не полный. А шестого июля с правого берега Дуная сняли почти всех бойцов — Килия-Веке уже не грозила десантом, да и нельзя было распылять силы.

В середине июля 51-я Перекопская дивизия была отведена за Днестр. В Татарбунарах ее догнал на своей лошаденке дед Парамон и выпросил у начальства 23-го полка трофейную винтовку с сотней патронов.

— К партизанам подамся, — сказал он лейтенанту Стаднику. Ведь я в наших плавнях знаю все болота, озера и тропки. А вы поскорее возвращайтесь! Мы очень будем ждать вас...

Настали двадцать шестые сутки войны. Пали Рига и Житомир, Минск и Кишинев, фашисты рвались к Смоленску, Киеву и Одессе. А здесь, на Дунае, наши пограничники и красноармейцы все еще стояли на рубежах Родины.

Однако отход наших войск по всему Южному фронту и грозившее его приречному флангу окружение заставили командование отдать Дунайской военной флотилии приказ: забрать с левого берега, со всех советских островов их защитников и уходить морем в Одессу.

19 июля мирные жители, моряки пограничники и красноармейцы с болью в сердце покидали свою землю. К этому их вынудил не лобовой напор врага, а опасность оказаться в котле. Они честно выполнили на Дунае свой долг перед Отчизной и свято верили, что. вернутся сюда победителями.

И они вернулись. Через три года.

* * *

...В ночь на 25 августа 1944 года пять бронекатеров с десантом под командованием моряка-пограничника Героя Советского Союза капитана III ранга П. Державина устремились из Вилкова вверх по Дунаю. Накануне они вместе с отрядами других кораблей флотилии дерзко прорвались в устье и дельту реки. [106]

Ранним утром моряки Державина и морская пехота с его катеров взяли штурмом порт, затем овладели и городом Килия. Потеряв в двухчасовом бою сотни человек убитыми и ранеными, гарнизон врага капитулировал. Было взято много трофеев. Потери наших десантников — девять человек.

В Килию вернулась свобода, мир и тишина. Дунай, от его устья и до Измаила, снова стал советским.

Никто не забыт, и ничто не забыто!

В заключение рассказа об этой замечательной операции, блестяще осуществленной нашими воинами — первом десанте на вражескую территорию в самом начале войны, об овладении городом Килия-Веке и почти месячной обороне госграницы СССР на стокилометровом участке Дуная надо поведать и о судьбе тех, кто творил сей беспримерный подвиг — об оставшихся в живых его участниках и о тех, кто отдал в дни Великой Отечественной войны свою жизнь за Родину, за ее Победу.

Нет Терентия Юрковского, легендарного храбреца и командира третьей роты... Он погиб смертью храбрых в одном из ожесточенных боев на юге Украины. Сотни бойцов 51-й Перекопской стрелковой дивизии сложили головы в памятном сражении под Каховкой. Там же, у села Коробки, пуля настигла начштаба 23-го стрелкового полка Леонида Поплавского и разведчика Павла Кравченко. Полегли на поле битвы и комбаты — Васицкий, Паламарчук и многие другие командиры полка.

Трагична судьба комсомольского вожака полка Михаила Бурова, который с лейтенантом Александром Овчаровым водрузил красный флаг на колокольне церкви в Килии-Веке.

...Враг не раз пытался вброд форсировать водную преграду, но его атаки захлебывались. Восьмого июля 1941 года фашисты снова вошли в реку, но уже с белым флагом...

Наши бойцы поначалу растерялись, а Буров обрадовался: сдаются! Увлекая за собой командира второй пулеметной роты Зайцева, он побежал навстречу «сдающимся». Начальник полковой разведки Гончаров крикнул им вдогонку: «Вернитесь! Это провокация...» Буров, обернулся и ответил: «Не все ли равно, когда помирать?» [107]

Преданный патриот, пылкий комсомолец Буров верил в людей. Но, когда он и Зайцев приблизились к гитлеровцам, те в упор расстреляли смельчаков...

В боях за Родину погибло много пограничников. Они сражались до последнего патрона — отступать не умели. На дорогах войны затерялся было след майора Бурмистрова, начальника погранкомендатуры в Килии. Но позже, совсем случайно, этот след обнаружился... С эвакуированными семьями комсостава 23-го полка выехала из Килии и жена Бурмистрова — Полина Михайловна, их дети Владимир, Петр, Людмила и Жанна. Старший сын начальника погранкомендатуры, пятнадцатилетний Володя, по дороге в Одессу сбежал от матери и вернулся к отцу. Сказал: «Остаюсь с тобой бить фашистов!» Сейчас Владимир — офицер Советской Армии. Сам же Иван Никифорович всю войну провоевал, а выйдя в отставку, поселился с семьей в Ярославле, где умер в 1962 году в звании полковника.

Старшего политрука П. П. Грищенко, о котором идет речь в главе «Тайна пикетов», я нашел в Одессе. Сейчас ему 74 года, он говорит: «Не думал, что доживу до таких лет...» В Отечественную получил тяжелое ранение в челюсть. Годы в госпиталях, десятки операций, питание через трубочку... Но духом не пал! Выходила Пантелея Петровича жена Ольга Эммануиловна. С первых же дней войны она ушла добровольцем в армию, участвовала в обороне Одессы, Севастополя и Кавказа, на ее груди сияют семь правительственных наград. Войну закончила в звании лейтенанта.

Бесстрашного и мужественного Петра Русакова, рядового бойца 4-й заставы в с. Картал на Дунае, мне помогли разыскать красные следопыты Часов-Ярской школы № 17. Ныне Петр Степанович мастер в одном из управлений треста Первомайскхимстрой на Харьковщине. Уходя из Бессарабии с 79-м погранотрядом, впоследствии уже полком НКВД под командованием С. Грачева, он и его товарищи-пограничники не раз успешно сдерживали натиск вражеских подразделений. После тяжелых боев под Кировоградом и Днепропетровском Гусаков попал в Изюмо-Барвенковское окружение, был тяжело ранен. Но это уже родные места, Харьковская область. Здесь, в Балаклейском районе Гусаков партизанил в отряде №10. А когда Советская Армия вернулась, дошел с ней [108] до Берлина. Напоследок воевал с японцами на Дальневосточном фронте. На мое первое, для него неожиданное письмо ответил быстро и взволнованно: «Очень и очень я встревожился, не то от радости, не то от нахлынувших воспоминаний...»

Отважно сражался капитан-лейтенант И. Кубышкин. После Килии этот моряк-пограничник защищал Одессу, обеспечивал огнем своего катера переправы на Ингуле и Буге. А когда прикрывал на Днепре отход наших войск из Херсона, вражеский снаряд угодил прямо во флагманский бронекатер № 201, где находился Кубышкин. Корабль затонул со всем экипажем... Именем Кубышкина названа улица в Килии.

Со многими участниками боев на Дунае мне удалось повидаться, со всеми состою в переписке, и они помогли мне полнее воссоздать в повести бурные события того времени.

В Москве живет генерал-майор в отставке П. Г. Цирульников, бывший командир славной 51-й Перекопской стрелковой дивизии.

На Винничине, в селе Шура-Копиевская, на заслуженном отдыхе командир 23-го полка майор Сирота. Неподалеку от Павла Никифоровича, в живописнейшем Тыврове на Буге, поселился высоченный и громкогласный «пулеметный бог», бывший командир роты Антон Стадник. Недавно узнал печальную весть о том, что он умер.

На Кировоградщине учительствует бывший ПНШ-2 полка Софрон Гончаров. Его коллега по разведке старший лейтенант Петр Черкасов погиб сразу после войны от пули бендеровца...

В Одессе осело много участников военных действий на Дунае — И. Фурса, П. Ушаков, И. Калашников, И. Габер и другие. Но чаще всего мы видимся с Михаилом Шевченко, бывшим командиром отделения рулевых-сигнальщиков на пограничном «МО-125». Ныне Михаил Андреевич мичман в отставке, диспетчер агентства междугородних перевозок. Никак не скажешь, что ему далеко за пятьдесят! Подвижен, быстроглаз, энергичен и весел.

Из Одессы до Херсона на крылатом «Вихре» ходу всего два часа с минутами. Здесь на Перекопской улице легко найти квартиру бывшего командира катера «МО-125» [109] В. Тимошенко, сыгравшего важную роль в операции «Килия-Веке».

В самой Килии живет немало участников десанта, его свидетелей и тех, кто защищал и отвоевывал Дунай: капитан второго ранга И. Михайлов, К. Лозовой, Ф. Марулина, А. Куница, Д. Соловьев и другие. Туда же после войны переехала вдова начштаба 23-полка М. Н. Поплавская.

Поплавская помогла отыскать и связала меня со многими командирами и солдатами 23-го полка. Бывшие рядовые и лейтенанты, ныне генералы и полковники, очень уважают эту женщину, верную памяти своего мужа. Не потому ли она и переехала в Килию, что здесь в последний раз видела Поплавского, прощалась с ним? Марию Николаевну и однополчан связывают прочные нити преданной дружбы.

Несколько слов об узбеке Сабуре Курбанове — имя его встречается на страницах повести. После боев на Дунае сержант прошел немало военных дорог. На передовой его приняли в партию, отличился он и в сражениях, был не раз награжден. Слыл неутомимым и бесстрашным солдатом, беспощадным к врагу и отзывчивым к товарищам. Стал младшим политруком, а затем лейтенантом. После ранения под Каховкой он попал в далекий госпиталь, а оттуда в резерв политуправления Южного фронта. Фронт направил его в 9-ю армию, а ее штаб — в родную 51-ю Перекопскую стрелковую дивизию, дивизия — в 23-й полк, тот — в знакомый первый батальон. Здесь уже Сабур Курбанов сам попросился у комбата в свою ударную роту.

Теперь у лейтенанта запаса Сабура Курбанова самая мирная профессия — он председатель потребительского общества в Янги-Арыке, близ Ургенча, в родной Хорезмской области. Брат Сайд после возвращения с войны стал трактористом в своем кишлаке Каракаш, брат Кабул работает в межколхозном стройуправлении.

Как не упомянуть о матросе-минере Грише Куропятникове с морского охотника «МО-125», которым командовал В. Тимошенко! Куропятников тоже был участником десанта в Килию-Веке, стал Героем Советского Союза, а впоследствии обосновался в Кировограде.

...В марте 1943 года на группу катеров, стоявших в одной из бухт Черного моря, налетело тридцать «юнкерсов». [110]

Все корабли, в том числе и пограничный катер «СК-065», на котором служил тогда Григорий Куропятников, дружно отбивались от стервятников из всех зениток. Но в разгар боя одна бомба разорвалась близ катера «СК-065» и подожгла дымовые шашки.

Пожар на корме! Если взорвутся глубинные бомбы, погибнет не один катер... Не успел Гриша добежать туда, как рядом упала еще одна фугаска. Осколком ему оторвало левую руку выше локтя, мелкие куски металла вонзились в голову и грудь... Обливаясь кровью, почти ничего не видя, Куропятников кое-как дополз до глубинных бомб, но чем развязать найтовы? Собрав все силы и волю, временами теряя сознание, Гриша зубами перегрыз тонкий, но крепкий тросик и правой рукой сбросил горящие шашки за борт. Корабли и их экипажи были спасены.

Пишут мне донбасовцы — «перекопец» Яков Муста-фа и бывшие бойцы 79-го погранотряда Николай Иваненко, Иван Горденко и Илья Брижниченко. Иваненко высаживался с десантом на мыс Сатул-Ноу, против Измаила. Теперь это вышедший на пенсию учитель, большой патриот погранотряда. Занимается его историей вместе с красными следопытами Часов-Ярской школы, где директором И. Брижниченко, который тоже защищал границу у Рени.

Жив и Самсон Харланин. Он лишь на третий день очнулся в госпитале после ранения и контузии от близко разорвавшейся бомбы. Однако поднялся с койки еще до ухода из Килии батальона Васицкого, вместе с которым двинулся за Днестр. После войны Харланин вернулся в родное Вилково. Ныне он инвалид второй группы, но работает в рыбколхозе имени Ленина — самом крупном на Украине.

С особым интересом вскрываю письма почитаемого всеми однополчанами Александра Михайловича Овчарова. Начинал он войну лейтенантом, а закончил гвардии генерал-майором танковых войск, Героем Советского Союза. Ныне он облвоенком в славном городе-герое Волгограде.

Тяжкий путь, от Дуная до Волги Овчаров прошел с боями, оборонял Сталинград. Будучи начальником разведотдела 23-го танкового корпуса, майор Овчаров руководил возведением баррикады из подбитых тридцатью [111] четверок, на которой потом десять дней стояли насмерть все, кто только мог держать оружие. Уже подполковником и командиром 18-й гвардейской механизированной бригады принимал участие в операции по окружению ясско-кишиневской группировки противника. Так Овчаров снова вернулся на Дунай, где и получил высокое звание Героя. Закончив победоносное наступление в Чехословакии, он участвовал потом в разгроме Квантунской армии на полях Маньчжурии.

После войны Овчарову довелось командовать танковым полком и дивизией. Трудился он и начальником Суворовского училища. На сей счет генерал шутливо замечает: «Мой отец при царизме был истопником Киевского кадетского корпуса, а я — начальник такого же заведения, только советского. Не будь Великой Октябрьской революции, я, наверное, тоже кочегарил бы...»

Александр Михайлович Овчаров прав, его судьба характерна для большинства советских людей. Именно за эту свою счастливую судьбу герои моей повести с беззаветной храбростью сражались на Дунае, в Килии-Веке и на других фронтах Великой Отечественной.

Килия — Киев 1970–1974 гг.

Примечания

{1} 4-й ЧОПС — 4-й Черноморский отряд пограничных судов.

{2} Магала — район, часть города (молд.).

{3} Локотенент — лейтенант (рум.).

{4} ЧОПС — черноморский отряд пограничных судов.

{5} Гиджак — смычковый инструмент. Катта ашуля — лирические песни.

{6} Грузчики и железнодорожники.

{7} Понятно? (рум.)