Дело Шарлотты Корде. 1793

Опубликовано в «Новом журнале»,
№ 1/2003 г. (Санкт-Петербург)

От автора

      «История знает политические убийства, имевшие еще большие последствия, чем дело Шарлотты Корде, – писал Марк Алданов. – Однако, за исключением убийства Юлия Цезаря, быть может, ни одно другое историческое покушение не поразило так современников и потомство. Для этого было много причин — от личности убитого и убийцы до необычного места действия: ванной комнаты».

      О Шарлотте Корде стали говорить, писать и горячо спорить еще вечером 13 июля 1793 года, немедленно после того, когда сильнейшим ударом ножа она заколола больного Марата, принимавшего лечебную ванну, и была схвачена на месте преступления. В один миг ее имя стало известно всему Парижу, а затем и всей стране. Но если с личностью погибшего все было более или менее ясно, то его убийца — никому не известная до этого нормандская девушка — будоражила умы. Скупость сведений о ней, а также неясность мотивов ее поведения ничуть не препятствовали, а скорее даже помогали созданию популярной легенды о Шарлотте Корде. Находившаяся тогда во Франции английская писательница Мария Елена Вильямс отмечала, что в департаментах к смерти Марата относятся без особого интереса, но молодая женщина, убившая его, вызывает живое участие: «Скупые рассказы о ней собираются с жадностью и повторяются с восторгом. Французы одобряют (именно так: applaud) деяние, само по себе страшное и преступное, едва ли сознавая его мотивы, и жертвенность молодой женщины кажется им чем-то необычайным».

      Историки до сих пор не могут сойтись в едином мнении относительно нормандской героини. Лучше всего это видно по тем определениям, которые даются ей в справочниках и энциклопедиях: «французская фанатичка» (Французский биографический словарь 1866 г.), «французская революционерка» (Американская энциклопедия 1943 г.), «одна из жертв Французской революции» (Словарь Брокгауза и Ефрона), «французская героиня» (Британская энциклопедия), «участница контрреволюционного заговора» (2-я БСЭ). Столь широкий разброс взглядов отражает в общем-то действительную неоднозначность этой фигуры. Все зависит от того, с какой точки зрения смотреть на убийцу Марата. Если совершенное ею было актом справедливого возмездия, то она конечно же славная героиня, революционерка и жертва террора. Если же совершенное ею было злом, то она фанатичка, авантюристка и участница контрреволюционного заговора.

      Большинство биографов Шарлотты Корде рассматривают совершенное ею как героический поступок, а ее саму находят прекрасной. Что касается автора сего романа, то он испытывает противоречивые чувства. Более того, он до сих пор не знает точно, как к относиться к своей героине и кто она на самом деле: «демон мести» или «ангел убийства», палач или жертва, героиня или чудовище. Она вызывала двойственные чувства, когда автор еще вынашивал замысел романа и знакомился с различными версиями громкого дела 1793 года, и эта двойственность не исчезла после изучения непосредственных документов, опубликованных в книгах Вателя, д’Альмеры и в других изданиях. Тем интереснее было писать роман. Его можно назвать психологическим, хотя он и называется документальным. Возможно, кто-то назовет его детективом. Но автору все же хотелось, чтобы это был не детектив, не апология, не обличение, а психологическая драма.

      Женщинами, с увлечением играющими в мужские игры, в политику, готовыми пожертвовать своей жизнью в этой игре, готовыми на все вплоть до убийства, не обделена никакая страна, никакое самое цивилизованное и передовое общество. Их огромная энергия, не найдя иного выхода, изливается в такие сферы, где этой энергии подчас совершенно не место. Мужчина — дело другое. Во всяком случае, когда мужчина борется за идею, за лидерство, за власть, увлечен борьбой и хватается за оружие, — это выглядит как-то естественнее, нежели когда все это делает женщина. Не случайно после убийства Марата в Париже ходили слухи, что убийцей был мужчина, одетый в женскую одежду. Людям трудно было представить, чтобы кинжал в грудь вождя Революции вонзила женщина.

      Разумеется, деяние Шарлотты Корде неотделимо от истории великой Французской революции. Никой деятель не существует сам по себе, в отрыве от своей эпохи и окружающей среды. И все же было бы неверно воспринимать кровавый подвиг Шарлотты исключительно в связи с политической ситуацией во Франции в 1793 году. Дело гораздо глубже. Дело в конкретной личности. Революция помогла Шарлотте проявить себя, полностью раскрыться; она была тем плодоносным полем, на которым подобные натуры предстают перед нами во всем своем блеске. Но и в «тихие» времена нет-нет, да совершается нечто подобное. Даже в самую мирную эпоху рождаются свои Шарлотты. Цели и способы у них, правда, иные, но натура все та же. Натура... Вот что главное, вот что определяет все! Эта натура не терпит никаких границ. Она преступает через все границы, через все нормы и уложения, и поэтому она преступна по определению. Чем тише эпоха, тем тише и банальнее преступление; чем громче эпоха, тем оно громче, невероятнее, поразительнее, тем более тяжелы и болезненны его последствия. Вот и вся разница.

      Автор стремился избежать всякого приукрашивания образа главной героини, что свойственно биографам и романистам, а также не допустить излишней драматизации событий (и без того драматичных), преследуя единственно достоверность, пусть даже в ущерб жанру. Поэтому мы видим не столько роман, сколько художественную реконструкцию реальных событий. Насколько удачна эта реконструкция, читатель может судить, рассматривая и изучая приложенные в соответствующих местах документы, в той или иной мере отражающие эти самые события.

 

Из хроники Ретифа де-ла-Бретона «Парижские ночи» (1794 г.)

      Марат долго скрывался, так что три четверти мира считали его существование воображаемым... Наконец, он появился в ярком свете Национального Конвента. С этой минуты сомневаться в его существовании было уже невозможно. Предубеждение против него было всеобщее, и его собственные друзья одно время сочли необходимым покинуть его. Наконец, Комиссия 12-ти декретировала привлечение его к суду... Он вышел победителем. Чего недоставало, чтобы искусному физику, талантливому врачу, пылкому патриоту Марату вернуть всю чистоту его репутации? — Смерти, и смерти патриотической... Немного найдется столь славных кончин. Лепелетье был убит Пари, — негодяем, наемным убийцей, всеми презираемым. Марат, напротив, поразил воображение молодой особы, которая восхищалась бы им и защищала его, если бы узнала его поближе... Казалось, что жизнь этого человека, сжигаемого священным огнем патриотизма, должна была быть прервана лишь рукою девственницы.

 

Париж, гостиница «Провиданс».

Ночь с 12 на 13 июля

      Марат... Кажется, сколько она себя помнила, Шарлотта всегда ненавидела этого человека, хотя впервые услышала о нем только в сентябре прошлого года, когда до провинции дошли известия о дикой резне в парижских тюрьмах. Вдохновителем и организатором этой резни все называли Марата. Провинция была потрясена неслыханной свирепостью парижского плебса. Впрочем, и в ней самой нашлись ретивые последователи «сентябристов», и по департаментам прокатилась волна жестоких расправ. Такого от славной и светлой Революции никто не ожидал. «Вот что наступило, стоило только свергнуть короля, — сказала тогда мадам Бреттевиль нравоучительно. — К власти пришли вчерашние висельники, отпетые разбойники во главе с Маратом. Теперь можно резать всех и каждого».

      В принципе Шарлотта думала так же, как и ее старая квартирохозяйка, с той только разницей, что мадам Бреттевиль называла злом вообще всю Революцию, а Шарлотта считала, что зло наступало постепенно и окончательно восторжествовало лишь с воцарением Горы. Революция и Республика — благо для Франции; Гора и анархия — зло. Олицетворением анархии стал Марат — дикий и неуравновешенный человек, вождь орды убийц и поджигателей. Подобно апокалиптическому зверю, вышедшему из бездны, он выполз из какой-то трясины, тайно просочился из-за рубежа, поднялся из отбросов рода человеческого и вскарабкался на вершину Горы. В его лице сосредоточилось для Шарлотты все мировое зло, — все грязное и смрадное, все наглое, необузданное и бесстыдное, что только есть на этом свете. О, как ошиблись те, кто называл Марата революционером! Революция — это все чистое и благородное, все прекрасное и цветущее, как первозданный сад Эдем, это свобода, равенство, братство, единение душ и сердец, это нескончаемый праздник. Марат же — это вражда и распря, кровь и смерть, это ругань кабацких мужиков, злобные насмешки толпы, это камни, летящие в окна Большой Обители, это разграбленные лавки, сожженные магазины, это плевки остервенелых женщин в лица повешенных аристократов, это поганая пика, на которую была насажена голова несчастного мсье Байё. Словом, Революция — это свет, а Марат — это мрак. Это воплощенный сатана в человеческом облике, или же его ужасное апокалиптическое детище.

      Она ненавидела его всей душою, ненавидела жгуче, люто. Она не могла спать ночами, чувствуя, как Отчизна стонет под пятою этого злодея. Она тяжело ворочалась в постели, задыхаясь от своего бессилия что-либо изменить. Ах, если бы она была сейчас там, в Париже, где творится история! Тогда она конечно бы не стала сидеть, сложа руки. Уж тогда-то она показала бы всем, что она есть на самом деле! Она бы не пожалела ни крови, ни самой жизни своей, чтобы поразить зло в самое сердце.

      «Поразить зло в самое сердце»... Эта условная фраза, абстрактная идея в один прекрасный день способна наполниться конкретным содержанием, стать призывом к буквальному исполнению.

      Шарлотта вздохнула и натянула на себя покрывало по подбородка. За окном совершенно стемнело. Она закрыла глаза. Завтра... Завтра наступит перелом: она совершит то, что ей предначертано. Великий час близок: все, к чему она стремилась, совершится завтра. Чудовищный спрут, состоящий из десятков, сотен и тысяч Маратов, восседающих в якобинских клубах, гигантскими щупальцами расползшихся по всей стране, — завтра этот спрут будет поражен в голову. И падение головы вызовет цепную реакцию во всех краях, парализовав щупальца чудовища: они окоченеют, отомрут и, наконец, рассыплются в прах. Так оно и будет, и причиной гибели огромного монстра станут не военные марши и кровопролитные баталии, а отвага и решимость никому не ведомой девушки из Кана, прозябавшей доселе в провинциальной глуши. Иные могучие герои не смогут сделать того, что надлежит совершить ей. Но для этого вовсе не нужно быть титаном, передвигающим горы. Не нужно собирать полки и батальоны. Достаточно лишь одного пламенного сердца и одной твердой руки. Следует лишь дождаться подходящей минуты, прицелиться и нанести один, но быстрый и точный удар.

      Все будет так, как она замыслила. Марату не укрыться от ее удара ни в стенах Конвента, ни за тяжелыми запорами своего дома. Не помогут ему ни многочисленная охрана, ни его верные псы-санкюлоты, зорко охраняющие его покой. Она найдет его где бы он ни был, пусть даже он укрыт в неприступной крепости, окруженной глубоким рвом.

      Вот он, его трехэтажный особняк, охраняемый со всех сторон гайдуками и янычарами. Удивительным образом он напоминает канское Интендантство: те же «нижние ворота» — la porte d’en bas, — тот же парадный подъезд, те же два флигеля по бокам. Только на фронтоне вместо пляшущих харит с гирляндами цветов теснятся устрашающие изображения каких-то хищных птиц. С карнизов свисают трехцветные полотнища, на каждом из которых в белом поле золотом выткана буква «М». Прямо над парадным входом красуется большой портрет Друга народа. Через ворота туда и сюда шныряют посыльные. «Позвольте пройти к гражданину Марату», — говорит Шарлотта начальнику караула, разбойничьего вида детине с длинными казацкими усами. «По какому делу?» — спрашивает он. «Я приехала из Кана, и у меня есть для него важные известия». — «Подождите, вам ответят».

      Шарлотта ждет, томясь под полуденным зноем, посреди неподвижных стражников, больше похожих на каменные изваяния. Ее печет солнце, они стоят в тени; по ее лицу течет пот, у них ни единой капли; у нее тревожно стучит сердце, а они тупы и бесчувственны, как и все в этом сумрачном ледяном доме, жестокой пародии на канскую гостиницу.

      «Гражданин Марат нездоров, — был принесен ей ответ. — Но, поскольку вы приехали из Кана и имеете важные сведения, хозяин уделит вам время и примет вас в Черной гостиной. Следуйте за мной». — «Почему в Черной? Какое мрачное название! — думает она, идя за разбойником. — Что бы это значило? Впрочем, поздно рассуждать. Уже поздно...» Те же знакомые помещения, что и в Интендантстве, с той же длинной анфиладой, только теперь в ней дежурят не канские волонтеры, а чернобородые турки-янычары в длинных полосатых кафтанах, с огромными тюрбанами на головах и с саблями наголо. Каждому из этих громил ничего не стоит смять и раздавить Шарлотту как детскую куколку. В одной из комнат сидит, дожидаясь приема, Дюперрье. При виде Шарлотты он округляет глаза и отчаянно шепчет: «Не ходите туда, Корде! Ради бога, не ходите! Он уже все знает...» Но поздно отступать. Распахиваются массивные двери Черной гостиной. Вот и он, в цветастом необъятном балахоне, какие носят багдадские калифы или турецкие султаны, со всклокоченной копной черных волос, похожих на вьющиеся змейки Горгоны, полулежит на оттоманке с длинной трубкой во рту, через которую курит кальян. Орлиный взор его останавливается на вошедшей: «Вы гражданка Корде из Кана?» — «Да, это я».

      «Поклонитесь и поцелуйте ему руку», — говорит ей кто-то сзади. Она оборачивается на голос и видит высокого и худого субъекта в темном сюртуке и черной шляпе. «Ну же! — прикрикивает он. — Живо на колени!» Почему она должна кланяться? Да еще и целовать руку чудовища? Руку, которой он погубил стольких людей!... Большего унижения трудно себе вообразить. И потом: разве он монарх? Разве Республика не отменила все эти церемонии? «А теперь ввела, — говорит тощий тип так, как будто читает ее мысли. — Потому что Марат больше чем монарх и больше чем король. Он наш Господь». Скрепя сердце, она повинуется, склоняет голову и прикладывается губами к жирной волосатой руке, противно пахнущей куревом. Пальцы тут же шевелятся и хватают ее за нос. Она пытается освободиться, но лишь беспомощно трясет головой.

      «Ну, — говорит Марат отпуская, наконец, ее нос, — вы все еще хотите меня убить? Разве вы не знаете, что я с вами сделаю?» — «Знаю, — отвечает она. — Вы прикажите меня гильотинировать». — «Нет, — посмеивается он, — это слишком легко для вас. Вы боитесь не смерти, а унижения, позора. Поэтому я велю вас раздеть и пусть каждый из моих гайдуков и янычаров вдоволь натешится вами, а когда на вас не останется живого места, вас выволокут во двор и бросят на съедение охотничьим псам. Вот что я в вами сделаю». Тут она замечает, что стоит перед ним на коленях совершенно нагая. Она мучается от стыда и страха, и сердце ее сжимается в крохотный нервный комок.

      «Ну, вы еще не отказались от своего замысла?» — «Нет, — отвечает она, неимоверным усилием воли беря себя в руки. — Пусть так. Пусть унижение. Пусть позор... Я и пришла, чтобы принести себя в жертву ради избавления человечества». — «Что ж? — усмехается Марат. — Посмотрим, как это у вас получится. Какое предпочитаете оружие? Пистолет? Саблю? Кинжал?» — «Кинжал», — произносит она. — «Эй, там! Подать ей кинжал». Субъект в темном сюртуке кладет ей в руки отточенный клинок: «Ударьте, Корде. Ударьте со всей силой. Только не думайте о том, что потом с вами сделают». Она сжимает клинок в ладони, замахивается, далеко откидывая руку назад, почти ничего не видя перед собой кроме надменного лица своего мучителя. Острие попадает ему прямо между глаз, раздается бумажный хруст, и кинжал проникает куда-то в пустоту, будто бы голова картонная и полая внутри. Со всех сторон раздается хриплый хохот: это потешаются над нею стражники-янычары...

      Шарлотта проснулась от страшного удушья. В комнате темно, жарко и душно, точно в турецкой бане. Какой гадкий сон! Похоже, там не было настоящих людей, но все они, от разбойников-гайдуков снаружи до последнего янычара внутри — восковые и картонные фигуры, и весь этот дом с его Черной гостиной — призрак и бутафория. О боги света и тьмы!

      «Надо бы проветрить комнату, — подумала она. — Иначе можно задохнуться». Нащупала под подушкой часы и нажала кнопку репетира. Раздалось три звонка. Глубочайшая ночь, concubia nocte, как говорили римляне. Она отодвинула саржевую занавеску, и встала с постели. В кромешной темноте все приходилось делать на ощупь: пробираться к окну, раздвигать гардины, поднимать оконные рамы. Только после этого она смогла вдохнуть прохладного воздуха ночного города. Париж был тих и мирен. Он спал спокойным безмятежным сном, в котором никто ни за кем не гнался, не хватался за клинки и не проливал кровь. И тот приснившийся Шарлотте человек, надменный тиран, исчадие ада, — наверное, он тоже спал в эту ночь, как и все парижане, развалившись на мягких пуховиках, вовсе не подозревая, что уже где-то близко, где-то рядом притаилась его гибель.

 

Из доклада депутата Шабо в Конвенте 14 июля

      Вот какова была, по крайней мере, первая цель этой фракции, замыслившей истребить наиболее энергичных патриотов Конвента. Заговорщики воспользовались для этого инструментом более легким в движении, — я хочу сказать об образе мыслей этой женщины, которую они довели до фанатизма и экзальтации на почве отваги, а также немыслимого безумия. Эта женщина была одной из тех, которые настойчиво уговаривали Гюаде стать во главе заговорщиков Кальвадоса; и вы знаете, как он помог им. Дерзкое злодейство проступает во всей ее фигуре, она способна на более великие преступления. Это одно из тех чудовищ (monstres), которые природа время от времени извергает из себя для устрашения человечества. С холодным рассудком, приятной внешностью, стройная и грациозная, она с безумной отвагой готова к любым предприятиям.

 

13 июля, суббота

Площадь Победы, 9 часов 45 минут

      Когда Шарлотта пришла на площадь Национальной Победы, карманные часы ее показывали без четверти десять. Вчера по пути в министерство внутренних дел Дюперрье говорил ей, что площадь эта — обычное место стоянки извозчиков. Рабочий день извозчичьего транспорта только-только начинался, поэтому экипажей на площади собралось немного и почти все были свободны. Ближайшим оказался фиакр под номером 63, на козлах которого сидел внушительного вида кучер с огромными черными усами. Шарлотта поставила ногу на подножку, открыла дверцу купе и быстренько взобралась на сиденье:

      — На квартиру гражданина Марата.

      — Куда? Говорите адрес, — молвил усач вполоборота.

      — Я не знаю адреса.

      — И я не знаю.

      Она высунулась из окошка:

      — Не знаете адрес Марата? Так пойдите и справьтесь.

      Решительный тон пассажирки возымел свое действие, и кучер, привстав на козлах, громко обратился к своим товарищам:

      — Слушайте, братцы, кто знает, где живет Марат?

      — Марат? О ком ты спрашиваешь, Сильвен? О газетчике?

      — Да-да, о газетчике! О Друге народа. Гражданка велит везти ее к нему, а я не знаю адреса.

      Извозчики стали оживленно переговариваться, выразительно жестикулируя. Шарлотте были хорошо слышны их голоса. Но, похоже, никому из них не доводилось подвозить пассажиров к дому Марата; они даже не могли прийти к согласию, в какую именно сторону надлежит ехать. Наконец, кто-то из них заметил:

      — Гляди-ка: подъезжает Люсьен. Спроси у него. Люсьен должен знать. Ему то и дело попадаются знаменитости. Большой знаток.

      Усач с надеждой обратился к вновь прибывшему товарищу, но и тот поначалу развел руками.

      — Точно не знаю. Где-то в предместье Сен-Жермен. Слышал только краем уха от пассажиров, когда там проезжали: вот, мол, здесь квартира Марата... А какой дом, не помню.

      — А улица какая?

      — Улица Кордельеров. Где-то вначале ее, если ехать с перекрестка Бюси. Не доезжая до Медицинской школы.

      — Это уже кое-что. Молодчина, Люсьен!

      Тем временем Шарлотта вынула из сумочки клочок бумаги и быстро записала карандашом: «Предместье Сен-Жермен. Улица Кордельеров, вначале».

      — Слышали, гражданка? — кивнул ей усач, берясь за поводья. — Поедем на улицу Кордельеров, а там спросим у кого-нибудь из секции. Думаю, нам укажут его дом, личность-то ведь известная.

      — Поехали, — кивнула она и захлопнула дверцу купе с такой силой, что фиакр закачался на рессорах.

      Вот ведь как все просто и быстро! Собственно говоря, Шарлотта могла бы поступить так уже в первый день по приезде в Париж, а не терять попусту почти двое суток. Однако у нее были свои представления о том, где и как она должна осуществить свой замысел. И потребовалось некоторое время, чтобы мечты уступили место реальности. Да и теперь ее поездка в жилище вождя санкюлотов была не результатом свободного выбора (меньше всего она мечтала о такой авансцене), а вынужденной мерой или даже крайним средством, к которому она прибегла в силу сложившихся обстоятельств. Поскольку квартира Марата оказалась единственным местом, где с ним можно было встретиться, Шарлотте не оставалось ничего иного, как принять это условие. Если зверь не покидает своего логова, стало быть, его надо бить в самом логове.

      Экипаж тронулся с места и выехал с площади Победы на улицу Круа-де-Пти-Шан. Шарлотта сосредоточенно глядела вперед по ходу движения: ее великая минута приближалась. Сейчас все должно решиться. Она уже продумала свою легенду, которая поможет ей проникнуть к Марату: патриотичная гражданка, приехавшая из Кана, желает побеседовать с Другом народа, чтобы сообщить ему о заговоре бриссотинцев, укрывшихся в этом городе. Это вполне надежная легенда, разбить которую практически невозможно, ибо она опирается на действительные факты. Шарлотта и впрямь может много чего рассказать о бежавших из столицы депутатах, и ее неплохая осведомленность в их делах должна развеять всякие подозрения на ее счет. Более того, вождь Горы, непримиримый борец с враждебной ему партией, окопавшейся в Кане, должен рассматривать прибытие Шарлотты не иначе как подарок судьбы. Конечно, он будет безмерно раз принять ее и выслушать. И пусть его охраняет хотя бы сотня вооруженных до зубов янычаров. Только бы ей добраться до него, подойти ближе, оказаться на расстоянии вытянутой руки...

      Что будет с нею потом? Не падет ли и она вслед за своей жертвой?.. Ах, к чему эти вопросы теперь, когда она приняла твердое решение, когда все колебания позади, теперь, когда ее нервы сжаты в кулак и мускулы напряжены до предела?! Не надо задавать эти вопросы сейчас; на них все равно нет ответа. Она должна поразить зверя, а потом будь, что будет. Может быть, ее немедленно убьют стражники Марата, — тогда она погибнет со славой. Но может случиться и так, что всеобщее изумление и замешательство, которое последует за падением тирана, позволит ей беспрепятственно удалиться (она вовсе не собирается покорно подставлять свою шею под мечи санкюлотов), — тогда она уедет из Парижа куда-нибудь подальше, не исключено, что в Англию, — туда, где она будет в безопасности и откуда сможет спокойно обозревать плоды своих трудов. Возможно, парижане даже не узнают ее имени. О ней будут справляться, ее будут разыскивать, но она откроется не раньше, чем во Франции воцарится долгожданный мир.

      ...Проехали караульню Сержантов на улице Сен-Оноре. Вновь, как и вчера, над головою нещадно пекло солнце, воздух накалялся, и только прохладный ветерок, возникающий при быстром движении, мог спасти от зноя и духоты. Через несколько небольших кварталов фиакр выехал на Монетную улицу, обставленную великолепными особняками, промчался по ней до площади Труа-Мари, по Новому мосту миновал стрелку острова Сите, где стоял массивный постамент сброшенной в прошлом году статуи Генриха IV с начертанной на его боку красной краской надписью: «Пока дышит тиран, народ задыхается», проследовал по улице Тионвиля (бывшей Дофина) до перекрестка Бюси и углубился в левобережную часть города. Здесь извозчик стал делать частые повороты, переезжая с одной улицы на другую, беспрестанно понукать лошадь и кричать на зазевавшихся прохожих, не успевающих вовремя отскочить в сторону. Его взбудораженность передалась пассажирке. До того хладнокровную и невозмутимую, ее стало охватывать беспокойство: они ехали уже достаточно долго, а конца пути все еще не было видно. Впереди лишь узкая, зигзагообразная, дурно вымощенная улица, посреди которой пролегает сточная канава с переброшенными через нее мостками. И справа и слева унылая череда однообразных серых зданий. Куда везет ее усатый детина и точно ли знает он путь? Может быть, он пьян? Недаром ходит поговорка: «Пьян как кучер».

      Шарлотта вновь высунулась в окошко и спросила:

      — Скоро ли улица Кордельеров?

      — Мы едем по ней, уважаемая, — ответствовал извозчик.

      — Как, это улица Кордельеров?!

      В ее словах прозвучало явное разочарование. Возница сбавил ход:

      — Не волнуйтесь, гражданка. Жилище Марата где-то рядом. Сейчас минуем Павлинью улицу и справимся у кого-нибудь из прохожих.

      На углу Павлиньей улицы стоял старинный дом с шестигранной башенкой, увенчанной медным флюгером. Под этой башенкой на сложенных рядами тюках прыгали и кувыркались двое подростков. Притормозив около них, кучер спросил мальчиков, знают ли они, в каком доме проживает газетчик Марат. «Дом номер тридцать, вход со двора, первый этаж!» — бодро отчеканили они. «Вы точно это знаете, сорванцы, или шутки шутите?» — сдвинул брови усач. «Совершенно точно, дядя. По утрам нам выдают там на продажу по сто экземпляров его газеты». — «Если так, то хорошо. Молодцы!» — похвалил их кучер.

      «Видите, гражданка? — обратился он к своей пассажирке, показывая на табличку, висевшую на углу здания. — Сейчас мы у дома номер тридцать четыре. Где-то рядом должен быть и тридцатый». Шарлотта вспомнила безобразную нумерацию домов на улице Сен-Тома-дю-Лувр и отнеслась к словам кучера скептически. Если здесь повторится та же история, то дом Марата найдется не скоро. Однако, через минуту возница радостно возгласил: «А вот и он! Смотрите-ка!» — «Тридцатый? Этот?» — привстала с сиденья наша героиня, всматриваясь в неказистое четырехэтажное строение, ничем не отличавшееся от соседних, таких же сереньких обшарпанных зданий. За отсутствием тротуара фиакр остановился почти вплотную к стене дома, хотя, впрочем, в этом месте открывалась низенькая арка, ведущая во внутренний дворик.

      — Извольте, гражданка: приехали.

      Действительно: дом номер тридцать. Так вот она какая, конечная цель всего ее путешествия! То место, где надлежит совершиться ее судьбе. Шарлотта открыла дверцу, опустила правую ногу на подножку, но не спешила покидать экипаж, продолжая рассматривать скромный домик, достойный скорее какого-нибудь Лизьё или Эврё, но не Парижа. Решетчатые ставни на окнах. Два водостока по углам. Выцветшая и облупившаяся на выступах краска. Бакалейная лавка на нижнем этаже. Под аркой большая деревянная бочка с бытовыми отходами. Ничего такого, из чего явствовало бы, что здесь обитает один из вождей Революции. Ни почетной стражи, ни трехцветных знамен, свисающих с карнизов, ни портретов, ни изречений, ничего...

      — Не сомневайтесь, уважаемая, — подбодрил ее кучер. — Мальчишки не соврали: Марат живет здесь. Да и Люсьен был прав, когда говорил: вначале улицы Кордельеров, не доезжая до Медицинской школы.

      Шарлотта сошла на мостовую и оправила немного помявшееся платье:

      — Как вы думаете, Марат сейчас у себя? Я слышала, что он болеет.

      Усач пожал плечами, еще раз обернулся на свою пассажирку и спросил с некоторым сочувствием:

      — Вы приезжая? Если хотите, я вас подожду. Вы ведь поедете назад?

      — Да-да, поеду... наверное, — произнесла она неуверенно. — Знаете, что? Подождите меня пятнадцать минут. Думаю, этого времени мне хватит. Если через пятнадцать минут я не вернусь, можете быть свободны. Сколько я вам должна?

      — Двадцать пять су. Или пять ливров ассигнатами.

      Шарлотта вынула кошелек и рассчиталась с извозчиком.

      — Я буду ждать вас сколько нужно, — кивнул он, довольный тем, что содрал с приезжей провинциалки на пять су больше положенного.

      Уже под сенью арки, когда кучер, оставшийся позади, не мог ясно видеть, что она делает, Шарлотта остановилась, осторожно извлекла из сумочки шагреневый футляр, вынула нож и спрятала его на груди, опустив острием вниз, под корсаж своего платья. Литая сталь обдала ее приятным возбуждающим холодком, но лезвие скользнуло по груди так, что она испугалась, не порезала ли себе кожу. Она никогда не обращалась с ножом таким образом. Тем не менее, она все же позаботилась, чтобы рукоятка ножа немного выступала над вырезом платья: так оружие можно было извлечь в любой момент, — стоит только распахнуть наброшенную на плечи и сложенную накрест косынку.

      Неухоженный дворик-колодец, куда вошла наша героиня, являл еще более жалкое зрелище, чем фасад здания. Узкий, тесный и темный, он наполовину был завален мусором и хламом. В левом углу виднелась ржавая цистерна, из которой жильцы черпали воду. Направо, за небольшой внутренней арочкой открывался еще один крошечный дворик, перед входом в который стояла деревянная сторожка, предназначенная для консьержа. Куда же идти? Где список жильцов?

      Из полуоткрытой сторожки доносился негромкий разговор. Прекрасно, консьерж на месте. Вот он-то и укажет нужную квартиру. Шарлотта заглянула в каморку и первое, что она увидела, это потрепанную от времени афишу, висевшую на стене прямо против дверцы. На афише был изображен Марат в полный рост, в красном колпаке санкюлота; в правой руке он держал обнаженную саблю, а в левой сжимал, будто пучок редиски, перепуганных роялистов. Слева надпись: «Друг народа», справа: «враги народа». Ага! Все-таки ее сон был не так уж неправдоподобен. Вот и первый знак!

      Под афишей, сидя на лавке, болтали две женщины в дешевых ситцевых платьях, изрядно выгоревших на солнце, и в простеньких белых чепцах, какие носят простолюдинки. Обе на вид были примерно одного возраста: тридцати – тридцати пяти лет. Только одна из них держала в руках метлу, а другая — корзину с продуктами.

      Шарлотта остановилась у открытой двери:

      — Спасение и братство! Кто из вас консьержка?

      — А что такое? — встрепенулась женщина с метлой. — Вы кого-нибудь ищите?

      — Да, ищу. Скажите, как мне пройти к Другу народа?

      Женщины переглянулись.

      — Похоже, это к вам, — кивнула сторожиха своей собеседнице.

      После продолжительной паузы, в продолжении которой гостья была внимательно изучена с головы до ног, женщина с корзиной спросила:

      — По какому делу? Вам было назначено?

      — Да, — соврала Шарлотта, не моргнув глазом. — У меня важный разговор с Другом народа.

      Ее уверенный тон подействовал, и женщина показала рукою в сторону внутренней арки, за которой открывалась полукруглая каменная лестница с железными перилами.

      — Это там. На первом этаже.

      Еще не вполне уверенная, что она находится на верном пути, Шарлотта осторожно поднялась по полукруглой лестнице и очутилась на узкой площадке, где напротив друг друга располагались две квартиры. На одной двери висела потускневшая от времени медная табличка, гласящая, что здесь проживает хирург-дантист мсье Мишон де-Ла-Фонде. На двери напротив новенькая жестяная пластинка с короткой надписью: «Гражданка Эврар». Как это понимать? В которой же из этих двух квартир надо искать предводителя санкюлотов?

      Лестничная площадка имела два полукруглых витражных окна, выходивших во внутренний дворик. Еще одно оконце, находившееся над последними ступенями лестницы, перед тем как ступить на площадку, принадлежало, видимо, квартире гражданки Эврар. Это оконце было приоткрыто, и из него исходил острый запах соусов и специй. Наверняка там находится кухня, а оконце служит ей то ли для вентиляции, то ли для освещения. Шарлотта инстинктивно потянулась к этой квартире.

      Деревянная двустворчатая дверь. Вместо обычного шнурка для звонка железный прут с ручкой. Шарлотта повернула ручку, и тут же внутри квартиры раздалась трель колокольчика. Впрочем, ей пришлось еще раз проделать ту же операцию, прежде чем послышалось шлепанье тапочек, щелкнул замок, дверь открылась, и на пороге возникла улыбающаяся востроносая девица в домашнем платье, с непокрытыми растрепанными волосами.

      — Спасение и братство! — приветствовала ее утренняя гостья. — Здесь ли проживает гражданин Марат?

      Видимо, девица ожидала увидеть у двери кого-то другого, отчего добродушное личико ее мгновенно переменилось.

      — Здесь... — пробормотала она растерянно. — А вы кто?

      Сердце Шарлотты забилось в том учащенном, но ровном ритме, какой бывает у охотника, который после долгих напряженных поисков увидел еще не потревоженную берлогу медведя и, взяв ружье наперевес, пробирается к ней сквозь густую чащу.

      — У меня важные известия для Друга народа, — объяснила она, стараясь придать своему голосу важный тон, и в то же время держаться как можно естественнее. — Скажите, он у себя?

      Застигнутая врасплох девица попятилась вглубь прихожей:

      — Да, у себя... Но сейчас у него...

      — Стало быть, он дома? Прекрасно! — просияла Шарлотта, делая шаг вперед и переступая порог квартиры. — Пожалуйста, пойдите к нему и скажите, что я пришла сообщить нечто такое, что его, без сомнения, заинтересует.

      Наша героиня стояла в узкой и тесной прихожей, из которой три почти одинаковых двери вели во внутренние апартаменты. Крайняя левая была приоткрыта: как и ожидалось, там располагалась кухня, пропахшая острыми специями. Две других двери были закрыты. Передняя, видимо, вела в зал, а боковая справа открывала вход в гостиную или столовую.

      — Кто там, Катрин? — донесся из-за этой последней двери звонкий женский голос. — Жанетта вернулась?

      — Нет, это не Жанетта! — откликнулась девица столь жалобно, будто бы звала на помощь. — Поди сюда, Симона, и сама посмотри, кто это.

      Из гостиной вышла молодая женщина, одетая в синее атласное платье с кружевными оборками. Черные как смоль волосы ее были аккуратно уложены под домашним чепцом. Ее вытянутое лицо с длинным и острым носом хранило строгое и повелительное выражение.

      — В чем дело? — спросила она хозяйским тоном, останавливаясь напротив непрошеной визитерши. — Кто вы такая и что вам нужно?

      — Спасение и братство! — обратилась к ней Шарлотта с неизменным революционным приветствием, казавшимся ей необходимым паролем. — Я приехала из Кана, из департамента Кальвадос, направляясь единственно к Другу народа. У меня к нему чрезвычайное дело. Может он уделить мне несколько минут?

      — Вы знаете, что Марат уже две недели как прикован к постели? — спросила хозяйка еще более строже.

      — Как же я могу об этом знать, если я только позавчера приехала в Париж?

      — Ну так я вам и сообщаю, что наш брат болен и никого не принимает.

      Шарлотта почувствовала, что ее неукротимая воля, до этого почти не встречавшая преград, натолкнулась на сильнейшее сопротивление. Она сделала еще одну попытку прорваться:

      — Послушайте, то дело, с которым я явилась сюда, не терпит никакого промедления. Это очень важное и срочное дело, о котором необходимо знать Другу народа. Неужели вы думаете, что я стала бы беспокоить гражданина Марата по пустякам?

      — Конечно, я верю, что у вас важное дело, — проговорила женщина, сдвигая брови, но в голосе ее уже чувствовалась слабина, — но поверьте и вы, что гражданин Марат серьезно болен и не встает с постели. Как раз сейчас его осматривает лечащий врач.

      Гостья мгновенно заняла то психологическое пространство, которое было освобождено хозяйкой квартиры:

      — Но даже лежа в постели он все же остается Другом народа и сможет выслушать меня!

      Это прозвучало как заклинание.

      — Подождите здесь, — молвила хозяйка после короткой паузы. — Я пойду, спрошу у нашего брата, а также посоветуюсь с врачом, как скоро вы можете быть приняты.

      После этого женщина удалилась в глубину квартиры, но простоволосая девица осталась в прихожей, то ли еще пребывая в растерянности от внезапного визита, то ли уже с неким умыслом, не желая оставлять незнакомку одну, без присмотра. Впрочем, Шарлотта перестала ее замечать. Эта девица ничего не значит. Решение принимается там, во внутренних апартаментах. Несомненно, Марат клюнет на ее приманку, и сейчас последует приглашение к разговору. Нужно приготовиться. Шарлотта слегка провела ладонью по груди, где под косынкой, под корсажем был спрятан нож и нащупывалась его эбеновая рукоятка. От этого прикосновения кровь закипела в жилах, по телу растекся жар, и если бы не сумрак прихожей, можно было увидеть, как у гостьи запылали щеки. Но тут, когда, казалось бы, все преграды были позади, и оставалось каких-нибудь десять шагов до заветной цели, вдруг все пошло прахом.

      — Нет, Марат не может вас принять, — сообщила хозяйка по возвращении.

      — Не может? Как жаль... — проговорила Шарлотта совершенно упавшим голосом; вся ее решительность испарилась в один миг. — Он сам сказал об этом?

      — Сам.

      — Боже мой! Что же мне теперь делать?

      — Приходите через четыре дня или, лучше, через неделю, — посоветовала женщина, немного тронутая ее огорченным видом.

      — Но я приехала в Париж только на три дня и завтра же должна отправиться обратно!

      — Что ж, обратитесь со своим делом к кому-нибудь другому.

      Это был провал, тем более обидный, что цель казалась почти достигнутой. Шарлотте не оставалось ничего иного, как повернуть вспять. Почти убитая она спустилась во дворик и, миновав сторожку, где все еще беседовали две подруги, вышла на залитую солнечным светом улицу. Здесь ее встретил терпеливо ожидающий извозчик:

      — О, как вы быстро вернулись! Вижу по вашему лицу, вам все же не удалось встретится с Маратом. Его нет дома или он вас не принял?

      — Не принял... — проговорила она подавленно.

      Яркое солнце поднялось уже достаточно высоко и слепило глаза. Улица понемногу наполнялась прохожими. Шарлотта еще медлила, не решаясь подняться в фиакр и отъехать от того дома, на котором теперь были сосредоточены все ее помыслы. Впрочем, — успокоила она себя, — не все так плохо. Во-первых, она нашла-таки логово зверя. Во-вторых, выяснила, что Марат не покидает своего жилища. В-третьих, хоть ее и выпроводили с порога, все же дали понять, что в другой раз она может рассчитывать на более любезный прием. Разве этого мало?

      Шарлотта бросила прощальный взгляд на окна, стремясь определить, какие из них принадлежат квартире Марата, и неспешно (пусть, если хотят, посмотрят на нее из окна) поднялась в фиакр.

      — Да, не принял, — повторила она. — Но примет. Дайте срок.

      — Куда изволите ехать? — осведомился кучер.

      — Улица Вье-Огюстен, гостиница «Провиданс». Знаете?

      — Конечно! Это рядом с площадью Победы, где вы ко мне сели. Домчимся за двадцать минут.

      Всю обратную дорогу она напряженно обдумывала ситуацию. Ее не пустили к Марату, потому что она пришла неожиданно. Следовательно, нужно сделать так, чтобы ее ждали. К примеру, послать Марату письмо, в котором сообщить о себе и о имеющихся у нее важных новостях. Да-да, письмо! Оно сделает свое дело. Судя по всему, Марат все же кого-то принимает, невзирая на свою болезнь. Иначе зачем женщина в сторожке спрашивала ее, было ли ей назначено? Да-да, в эту квартиру можно попасть, если действовать более обдуманно.

      Странно, однако, что в жилище Марата она встретила одних только женщин: юную девицу без чепца и молодую даму в атласном платье. Эти особы похожи друг на друга, — обе остроносые, с широким разлетом бровей, с густыми черными волосами, — очевидно, родные сестры. Еще нужно учесть женщину с корзиной, которая во дворе болтала с консьержкой. По всей видимости, она также проживает в этой квартире и является не то горничной, не то ключницей. Не она ли та самая Жанетта, возвращения которой они ожидали? Итак, уже три женщины. Вот тебе и усатые гайдуки, и янычары с саблями наголо! Суровый предводитель санкюлотов в домашней обстановке окружен исключительно женским вниманием. «Наш брат...» — так, кажется, они его называют. И с каким усердием, с какой непреклонностью они сторожат доступ к нему! Неужели Шарлотте придется бороться с женщинами?

      А ведь, похоже, именно это ей и предстоит. Если Марат прикован к постели, то, надо думать, кто-то из этих женщин постоянно находится подле него в качестве сиделки. Больной человек требует особого ухода. Вполне возможно, что сиделкой является та самая строгая дама в атласном платье, которая ведет себя как хозяйка квартиры, и табличка с именем которой висит на входной двери: «Гражданка Эврар». Как это усложняет дело! Неужели, чтобы поразить Марата, ей придется также нанести удар и его сиделке? При этой мысли у Шарлотты похолодело под сердцем. Неужели это неминуемо?! Способна ли она пойти и на это? Нет-нет, надо сделать все, чтобы исключить такой вариант. Лишние жертвы совершенно не нужны. Надо сделать так, чтобы Марат принял ее один на один. Непременно один на один.

 

Из показаний кухарки Жанетты Марешаль 16 июля

      В субботу утром тринадцатого [числа] сего [месяца] между девятью и десятью часами утра молодая особа, известная ныне как Мария Анна Шарлотта Корде, подошла к привратнице, у которой она, свидетельница, находилась, и спросила адрес гражданина Марата. Ей ответили, что это перед ней, на первом [этаже]. Тогда эта особа проворно поднялась по лестнице, в то время, как свидетельница оставалась у привратницы, где через некоторое время она увидела спускающуюся с той же стремительностью девицу Корде. Она ушла также быстро, как и появилась.

 

Из показаний Симоны Эврар на процессе 17 июля

      Мне тотчас показалась подозрительной эта особа. Думаю, у нее уже тогда имелся нож. То, как она говорила, как двигалась, как вела себя, — во всем этом чувствовалась какая-то угроза. Ей было сказано, что гражданин Марат болен и никого не принимает, но она настаивала на своем. По ее требованию я пошла спросить у Поля, примет ли он ее. По счастью, у Марата тогда был врач, гражданин Пелетье, который воспротивился этому. «Никаких приемов, — сказал он, — никаких политических разговоров, если не хотите окончательно угробить больного». Поль развел руками и подчинился. После этого я вышла в прихожую и объявила этой особе, чтобы она приходила через четыре дня или через неделю. Она тотчас же повернулась и ушла. В тот раз Марата спас врач...

 

Улица Кордельеров — гостиница «Провиданс», 11 часов утра

      Нет, Шарлотта не чувствовала, что она отступает. Она просто меняла тактику и перегруппировывала силы. Так поступают все осаждающие, которые не ворвались в крепость при первой атаке. Это была даже не атака, а всего лишь разведка. И вот, когда положенная разведка произведена, можно подготовится к основательному штурму.

      Шарлотта уже не сомневалась, что штурм будет не из легких. Стерегущих Марата гайдуков и янычаров, правда, не оказалось. Но эти молодые сестры Эврар, почти что ее ровесницы, — одна немного младше, а другая немного старше, — кто знает, чего ожидать от них? Какие у них пристальные внимательные взоры! У обеих чувствуется интеллект. Обмануть их будет непросто. И все же ни в коем случае нельзя тянуть с повторным визитом. Ни о каких четырех днях или даже о неделе, ждать которую советовала ей старшая из сестер, не может быть и речи. Всякая задержка губительна! Что же это за «срочное и важное дело», которое можно отложить на неделю?! Нет, так Шарлотта никогда не получит приема. Таким образом она сама развенчает себя. К ней будут относиться как к нестоящей внимания жалобщице. Надо ковать железо пока горячо! Надо показать им, что к ним явилась вовсе не просительница, и что не принять ее означает нанести ущерб общественному делу. Именно так Шарлотта и должна себя вести. Именно так она и добьется своего.

      Конечно, нужно немедленно написать Марату. Письмо — не посетитель, для него не нужно подниматься с постели, надевать фрак, напудриваться и созывать охрану. Конечно, Марату доставят ее записку: или он прочтет ее сам, или же ему прочтет ее сиделка, — в любом случае, это будет именно то, что нужно Шарлотте. Он узнает о ней не со слов прислуги, а непосредственно, как если бы заочно увидится с нею и выслушает ее. Нужно лишь, чтобы письмо било точно в цель. Чтобы в нем говорилось о том, что в данный момент больше всего заботит предводителя санкюлотов. Шарлотте нужно умело подстроиться под него. Тогда, когда она снова явится лично, ее успех будет обеспечен.

      ...Извозчик возвращался прежним путем, через перекресток Бюси, по улице Тионвиля к Новому мосту. С этого моста, справедливо названного парижской Агорой, открывался роскошный вид на Сену и центральную часть города — его парадный фасад. Вдоль правого берега тянулась вязовая аллея Ле-Кур, в прошлом любимое место прогулок высшей знати, еще ближе раскинулись дворец Тюильри, Большая галерея и сам Лувр, а прямо, за мостом и миниатюрной насосной Самаритен начиналась оживленная Монетная улица. Мост пересекал стрелку острова Ситé — древнейшую часть Парижа: на ярком солнце весело поблескивал золоченый шпиль церкви Сен-Шапель, а чуть правее, за несколькими рядами старых черепичных кровель торжественно возвышалась готическая громада Нотр-Дама с его фигурной розой над главным порталом и крылатыми химерами, примостившимся на углах массивных башен. К этому моменту главнейший французский собор еще не был превращен в Храм Разума, но богослужение в нем давно уже не велось и вместо креста на шпиле висел колпак Свободы. Время от времени в соборе заседал наблюдательный комитет секции Ситé , а позже военно-революционный комитет. В другие дни алтарь служил сценой, на которой разыгрывались патриотические феерии. Как раз в этот день, 13 июля, ожидалась постановка санкюлотиды в пяти актах под названием «Единение 10 августа или инаугурация Французской Республики», — оперного творения депутата Букье и поэта Молине. Афиши, извещающие парижан об этом представлении, были расклеены в городе на каждом перекрестке.

      Фиакр быстро одолел первый пролет Нового моста и миновал стрелку острова, где стоял пустующий пьедестал с надписью «Пока дышит тиран...» и где Национальный Конвент намеревался воздвигнуть по проекту Давида колоссальные деревянные фигуры единой Республики и побежденного Федерализма. Однако на втором пролете, напротив Самаритена кучеру пришлось остановиться. Начиная отсюда до конца Нового моста и впереди, на площади Труа-Мари толпился народ. Люди чего-то ожидали.

      — Ах, как не повезло! — воскликнул кучер с досадой. — Напрасно мы здесь поехали.

      — Что случилось? — спросила Шарлотта, высунувшись в окошко фиакра.

      — Известно что, — буркнул он. — Ожидают колесницу Сансона...

      — А что это такое?

      — Телега смертников. Только сегодня что-то рановато. Обычно везут часа в три, в четыре... Да, стало быть, здесь путь закрыт. Выход один, гражданка: возвращаемся на тот берег и едем по набережной Огюстен на мост Сен-Мишель.

      Шарлотта молчала, сосредоточенно разглядывая разношерстую толпу, где нарядные сюртуки и платья соседствовали с пыльными крутками и фартуками, прогулочные зонтики — с перекинутыми через плечо оглоблями и шестами, увешанными тряпьем, легкие дамские сумочки — с большими корзинами, наполненными свежевыловленной сельдью. Половину зрителей составляли торговцы, выбежавшие из стоявших на мосту в два ряда палаток и бараков. Между взрослыми сновали подростки, беззаботно грызущие орехи, — непременные зрители всех этих грозных процессий. Впрочем, грозными они представлялись, вероятно, только нашей героине.

      — Казнь убийц Леонара Бурдона, — догадалась она, вспомнив прочитанную утром брошюру. — И что, здесь каждый день кого-нибудь провозят?

      — Считайте, что ежедневно. Но сегодня что-то в неурочное время. Прямо сказать: не повезло. Катят они медленно: пока минуют площадь, пока поднимутся по Монетной улице, пока свернут на Сен-Оноре, целый час пройдет, не меньше. Лучше возвратимся и поедем другим путем.

      — Нет, не нужно. Подождите меня здесь.

      С этими словами Шарлотта покинула фиакр и, пройдя сорок шагов, присоединилась к толпе зрителей. Из разговоров она узнала, что о готовящейся процессии возвестил полчаса назад проскакавший по мосту глашатай — трубач национальной гвардии. И потому, что сигнал прозвучал раньше обычного времени, далеко не все зрители успели явиться. «Они не хотят, чтобы присутствовало много народа, — заметил кто-то в толпе. — Ведь повезут ни кого-нибудь, а орлеанских гвардейцев. Их называют «убийцами» Леонара Бурдона, а сам Бурдон жив. Забавно, не правда ли? Теперь опасаются, что казнь орлеанцев может вызвать ненужные толки». — «Помолчал бы ты, всезнайка! — оборвали излишне сообразительного горожанина. — Какие толки? Все орлеанцы – мятежники. Вандейские наймиты. Бурдон едва спасся от их предательских штыков. Тебя бы в Орлеан на его место: посмотрим, что бы ты запел!» — «Ясное дело: изменники, — подхватили в толпе. — С такими разговор короток. Пусть покачаются на «национальных качелях». «Зубастая кумушка» давно их заждалась».

      Внезапно все разговоры смолкли. С набережной Межиссери, со стороны моста Менял, донесся цокот лошадиных копыт, а также знакомый всем собравшимся стук колес о мостовую и скрип тяжелых телег. Впереди всех верхом ехал офицер национальной жандармерии с трехцветным султаном на шляпе, следом за ним десяток конных жандармов, и точно такие же всадники замыкали процессию. Посреди конвоя тяжеловесы-битюги медленно волочили открытые повозки, похожие на те телеги, в которых крестьяне возят сено. Это и была ожидаемая «колесница Сансона», вернее, даже две «колесницы». Над бортом первой из повозок возвышалась мужская фигура в черной форме (видимо, тюремщик или палач), а пониже его — Шарлотта вздрогнула, когда увидела это — покачивалось и трепыхалось что-то бесформенное, безобразное, вызывающе красное, необычайно яркое в лучах полуденного солнца. Приглядевшись, Шарлотта поняла, в чем дело: по бокам телег на лавках сидели люди, — в первой четверо, а во второй пятеро человек, — все как один одетые в ярко-красные балахоны, ниспадающие до пят. Эти-то яркие просторные одеяния покачивались и трепыхались при каждом толчке повозки. Шарлотта не могла разглядеть лиц осужденных; она видела лишь эти ужасные красные одеяния, точно пылающие костры средневековой инквизиции.

      — Почему, — произнесла она, не отрывая взгляда от осужденных, — почему они одеты в красное?

      — Разве вы не знаете? — обернулся стоявший впереди торговец. — Таков наряд всех отцеубийц.

      — Почему отцеубийц?

      — Но ведь они покушались на жизнь представителя народа! А наши депутаты — это все равно что наши отцы, отцы народа.

      — Отцы... — повторила она глухо, чувствуя, как наливаются свинцом ее ноги.

      Повозки уже повернули с площади на Монетную улицу, уезжая все дальше, по обычному пути смертников, и толпа зрителей двинулась следом, к месту кровавого представления, а Шарлотта все стояла, будто каменная, не в силах пошевелиться. Не известно, сколько бы так продолжалось, если бы к ней не подошел и не тронул за плечо кучер Сильвен: «Что вы здесь стоите? Вы едете или нет?»

      Она сделала несколько шагов по направлению к фиакру и вновь остановилась, устремив взор на закопченные от ночных костров бока пустующего пьедестала королевской статуи. Красные одежды, как в Древнем Риме... И само слово, взятое из уст мстительного Октавиана Августа: «отцеубийцы». Это он называл отцеубийцами отважных республиканцев Брута и Кассия, отправившими на тот свет великого тирана. Ну что ж, пусть будет так! Пусть и ее назовут отцеубийцей и облекут в этот страшный наряд. Она будет счастлива разделить судьбу древних героев.

      — Что вы говорите? — обернулся извозчик, услышав, как его пассажирка что-то бормочет себе под нос.

      — Ничего, — сказала она, выпрямляясь. — Скорее поедемте отсюда.

      Тем временем Новый мост приобрел свой обычный вид, и городская жизнь вернулась на круги своя: фиакры и кабриолеты понеслись по своим путям, торговцы вернулись в палаточные ларьки, старьевщики впряглись в свои тележки, а гадалки вновь раскинули карты, предлагая клиентам узнать свою судьбу. Словно бы и не бывало никаких «колесниц», словно бы в воздухе не витал еще густой запах смерти. «Париж так же как Вавилон, — писала в эти дни мадам Ролан, сидя в тюрьме Сен-Пелажи, — видит свой глупый народ бегающим на нелепые празднества или упивающимся публичными казнями несчастных жертв своего жестокого недоверия, в то время как эгоисты заполняют еще театры...» Наверное, мадам Ролан напрасно нападала на заядлых театралов. И праздники в Париже случались иногда очень даже впечатляющие. Но вот казни, вошедшие в обыденность, переставшие пугать зрителей и холодить их сердца, воспринимающиеся как будни, — это ли закономерный плод наступившей «эры Свободы»?

      ...К гостинице «Провиданс» фиакр подкатил в половине двенадцатого. Усатый кучер получил еще пять ливров ассигнатами и весьма довольный уехал в сторону площади Победы. Шарлотта все еще не могла отделаться от тяжелого гнетущего чувства, возникшего у нее после увиденного с Нового моста. Потерянная, с поникшей головою она прошла в вестибюль, машинально протянула руку за ключом и направилась к лестнице, ведущей на второй этаж. Впрочем, заметив краем глаза стоящую у бюро хозяйку гостиницы Гролье, остановилась и попросила почтовый пакет.

      — Три су, — сказала хозяйка.

      — Пожалуй, дайте два пакета, — уточнила Шарлотта, вынимая деньги. — Скажите, почта здесь ходит исправно?

      — Не жалуемся.

      — Где ближайший почтовый ящик?

      — Рядом, в гостинице «Тулуз» имеется бюро корреспонденции.

      Войдя в свою комнату, Шарлотта заперлась на ключ и попыталась сосредоточится. Хотя часы пробили полдень, в комнате царил обычный полумрак, потому что солнце заслоняли высокие здания, стоящие на другой стороне улицы. Шарлотта подвинула стол ближе к окну и раздвинула гардины. Руки ее слегка дрожали. Только теперь она физически ощутила, насколько близко подошла к роковой черте. Час назад все ее мечты и грезы едва не претворились в жизнь. Кажется, она могла бы оттолкнуть хозяйку квартиры и ее младшую сестру вбежать в опочивальню и одним ударом решить все. Наверное, уже сейчас бы во Франции воцарился долгожданный мир! Хотя, возможно, в таком случае у ворот дома Марата ее ожидал бы не наемный экипаж, а грозная «колесница Сансона» с приготовленным для нее красным одеянием...

      Но она не стала прорываться к Марату с боем. Неужели не хватило духа? Или же дело в другом? Она последовательно продвигалась к намеченной цели, но отнюдь не рвалась вперед, очертя голову. Сумасбродство ей совершенно чуждо. Расталкивать преграждающих путь женщин, бороться с врачом, сидящим у постели больного, обнажать оружие еще не видя перед собою жертвы, — все это было бы чистой воды сумасбродством. К тому же, довольно неоправданным. Нет-нет, так нельзя. Нужно действовать осмотрительно и хладнокровно. Нужно бить точно и наверняка. И нужно все приготовить для этого удара.

      Шарлотта присела к столу и набросала на листке несколько строк:

      Я прибыла из Кана. Ваша любовь к Отечеству должна побудить вас узнать о замышляемых заговорах. Я ожидаю разговора с вами.

Корде.

      Она сложила листок вдвое, сунула его в пакет, заклеила и надписала: «Гражданину Марату. Предместье Сен-Жермен, улица Кордельеров, тридцать. В Париже».

      Теперь быстренько в почтовое бюро, и пусть это послание сегодня же достигнет адресата.

 

Там же, 2 часа пополудни

      По возвращении в свою гостиницу Шарлотта вновь столкнулась с матушкой Гролье, стоящей у стойки бюро и листающей регистрационный журнал. За ее спиною маячила грузная фигура гарсона Фельяра, и, похоже, хозяйка его за что-то отчитывала; по крайней мере, у них было такое выражение лиц. Впрочем, при виде входящей в прихожую постоялицы оба смолкли и подняли на нее любопытные взоры.

      — Ну как, гражданка, — спросила хозяйка с прежней любезностью, — удалось ли вам отправить ваши письма в Кан?

      — Я отправила всего одно письмо, — объяснила Шарлотта, — и вовсе не в Кан.

      Гролье сняла с крючка ключ от комнаты и протянула его постоялице:

      — Вижу, у вас много дел, добрая гражданка. Корреспонденция, встречи, прогулки... Вы, наверное, еще поживете у нас?

      — Пришлите мне счет за три дня, включая сегодняшний, — сказала Шарлотта, принимая ключ. — Не думаю, что задержусь у вас долее. Сегодня или завтра я надеюсь завершить свои дела.

      — Вот как?! — несколько опешила хозяйка, но замешательство ее продолжалось какую-то долю секунды. — Ну что же, извольте... Я сейчас же напишу вам счет.

      Она вынула из бюро какой-то отпечатанный бланк и черкнула на нем пару строчек.

      — Вот, дорогая, получите. С вас сто восемьдесят шесть ливров в ассигнатах.

      «Ого! — хотела сказать Шарлотта. — Сорок три ливра за день, умноженные на три дня, дают всего сто двадцать девять ливров. Откуда же взялись эти сто восемьдесят с лишним?» Но оспаривать названную сумму не стала и тут же выложила ее из своего кошелька.

      — Прекрасно, прекрасно... — проворковала хозяйка, принимая деньги. — Как жалко, что вы не задержитесь у нас долее! Вы возвращаетесь в Нормандию?

      — Это станет ясно сегодня или завтра, — ответствовала наша героиня.

      Тут матушка Гролье о чем то задумалась, и на всегда сияющее лицо ее, кажется, впервые набежала тень.

      — Вы, наверное, весьма осведомлены обо всех событиях в вашем краю. Скажите, правда ли то, что из Кана на Париж движется большое войско, и что скоро здесь станет жарко?

      Такого вопроса от аполитичной владелицы «Провиданса» Шарлотта никак не ожидала, хотя тотчас же догадалась, откуда дует ветер. Она перевела глаза на Фельяра, робко выглядывавшего из-за спины хозяйки: что еще он передал своей метрессе и в каком свете представил их вчерашнюю беседу? Помимо того, что он горький пьяница, он еще и несносный болтун!

      — Скажите же, гражданка, — не отступала Гролье, — вы своими глазами выдели это войско?

      — Что я могу ответить? — слегка пожала Шарлотта плечами. — Я была на площади Кана в тот день, когда был объявлен поход на Париж. Но вам не стоит беспокоится по этому поводу. В тот день в войско записалось не более тридцати человек.

      — Тридцать человек? А я слышала, что вышло три сотни или даже три тысячи.

      — Нет, не более тридцати. Так что можете спать спокойно. Никто вас не потревожит.

      С этими словами наша героиня поспешила наверх, отнюдь не горя желанием продолжать подобный разговор. Матушка Гролье не внушала ей никакого доверия. Более того, Шарлотта еще раз пожалела, что вчера неосторожно открылась гарсону: теперь он разносит услышанное от нее и, вероятно, проболтался о том, что приезжая расспрашивает о Марате. Хорошо хотя бы, что уехала супружеская чета Буссе, так же осведомленная о ее особом интересе к трибуну Революции. В шестом номере теперь раздавались женские голоса — там поселились какие-то дамочки, прибывшие из Руана. Но сосед-дижонец все же исполнил свое вчерашнее обещание: в щель под дверью комнаты Шарлотты был просунут свежий номер «Публициста Французской Республики», как теперь называлась газета Марата. Торопясь написать и отправить письмо, Шарлотта поначалу не обратила внимания на лежащую у порога газету, но теперь, по возвращении с почты, подняла ее и, прочтя название, вздрогнула от неожиданности. Ощущение было такое, что Марат только что побывал в ее комнате. Словно бы его рука незримо протянулась сюда с улицы Кордельеров и оставила этот знак-предупреждение: свою скандально-обличительную газету, в которой он преследовал всех и вся. Газета выскользнула из ее рук и упала на пол.

      Вновь нагибаться было уже больно. Спрятанный под корсажем нож, о котором Шарлотта совершенно забыла и перестала его чувствовать, теперь дал о себе знать. Она рывком разодрала платье на груди (при этом шнуровка порвала его в двух местах), схватилась за черную эбеновую рукоятку и отшвырнула нож в сторону: он упал на постель. На правой и левой груди остались продольные порезы, хотя и небольшие, почти не выделявшие крови, но все же весьма неприятные. Шарлотта разыскала в своей сумочке кусок марлевой повязки, слегка смочила его водою из графина и приложила к порезам. Как таковой дорожной аптечки у нее не имелось.

      Кровь лихорадочно бежала по жилам и стучала в висках, дыхание сперло, будто бы вместо мягкой марли на грудь положили тяжелый камень. Шарлотта села на кровать с намерением прилечь на некоторое время, но тут, взбивая подушку, она увидела спрятанные под нею листки со своим «Воззванием к друзьям мира», которое с увлечением писала вчера, но не успела закончить. По ее телу вновь пробежала мелкая дрожь, следом за чем его охватило необычайное возбуждение. Воззвание еще не окончено! На чем она вчера остановилась? Вот последняя фраза ее прокламации: «Я не знаю, оставят ли нам боги республиканское правление, но они могут дать нам главою монтаньяра только в виде крайней мести...» О небо, она ведь еще ничего не сказала толком! На двух страницах почти сплошь призывы, лозунги, заклинания. «Человеческое мщение», «последнее средство»... Все это слишком туманно и неопределенно. Что она, собственно говоря, собирается сделать? Не пора ли высказаться четко и ясно? Да-да, нужно закончить начатое, надо сказать все до конца, пока у нее еще есть время...

      В дверь комнаты кто-то стучал, но Шарлотта, погруженная в раздумья, не слышала стука. Газета Марата отвлекла ее внимание, и она забыла запереть дверь на ключ. Мало того, она даже не прикрыла ее достаточно плотно, и теперь стучащий мог наблюдать, как она, опустив голову, сидит на кровати.

      — Вы не слышите меня, гражданка? — громко спросил Франсуа Фельяр, открывая дверь и входя в комнату. — С вами все в порядке?

      До слуха Шарлотты, наконец, долетел посторонний голос, и она вскинула на вошедшего гневный взгляд:

      — Что вы здесь делаете, гарсон?!

      От ее резкого окрика Фельяр немного попятился и схватился за ручку двери:

      — Простите ради бога, если я вас побеспокоил. Ваше белье... Его принесли. Вот, извольте...

      И он протянул тот самый узел, который Шарлотта еще в первый день отдала в стирку.

      — Положите на комод.

      Исполнив приказание, Фельяр снова поклонился:

      — Обычно в это время, после завтрака, я делаю уборку у постояльцев. Ваша комната уже второй день не...

      — Идите, гарсон, — взмахнула она рукою. — Сделаете уборку потом, когда меня не будет.

      После таких слов гарсону ничего не оставалось, как удалиться, но он замялся на пороге, немного удивленный увиденным.

      — С вами что-то случилось? Может быть, позвать врача?

      Шарлотта заметила, что он смотрит куда-то пониже ее лица, опустила глаза и с своему великому стыду обнаружила, что она оголена. Порванное спереди платье разошлось в стороны, открыв ее обе груди почти до сосков, между которыми к телу прилипла смоченная марля. Стремительным движением она запахнула платье на груди, но ее лицо при этом густо залилась красной краской.

      — Нет-нет, ничего... — пробормотала она смущенно. — Это пустяки. Я немного поранилась. Никакого врача не нужно.

      Фельяр по опыту знал, что спорить с этой странной постоялицей не следует и для него будет самым лучшим побыстрее ретироваться. Едва за ним закрылась дверь, как Шарлотта вставила в замочную скважину ключ и повернула его два раза. Теперь ей нечего бояться внезапного вторжения, и она может спокойно предаться своим делам. И все же, прежде чем продолжить работу над «Воззванием», она сочла необходимым переодеться в свой обычный домашний капот. Лишь после этого она присела к столу и обмакнула перо в чернильницу.

      Мыли ее успели прийти в порядок, и она уже нашла нужные слова, которые объяснят миру причину и смысл ее подвига.

      О Франция! Твой покой зависит от исполнения законов. Я не нарушу их, убив Марата. Осужденный всей вселенной, он стоит вне закона. Какой трибунал осудит меня? Если я виновна, значит, был виновен и Алкид, убивая чудовище. О, друзья человечности, не жалейте хищных зверей, разжиревших на вашей крови! И вы, несчастные аристократы, которых Революция никогда не щадила, не жалейте о них больше, чем они о вас.

      О моя Отчизна! твои несчастья разрывают мне сердце. Я могу отдать тебе только мою жизнь, и я благодарю небо за то, что свободна распоряжаться ею. Никто ничего не потеряет с моей смертью. Я не последую примеру Пари и не убью себя. Я хочу, чтобы мой последний вздох был полезен моим согражданам, чтобы моя голова, сложенная в Париже, послужила знаком для сближения всех друзей закона, чтобы колеблющаяся Гора увидела свою погибель, начертанную моей кровью, чтобы я была их последней жертвой и чтобы отмщенный мир признал, что я оказала услугу человечеству. В конце концов, если бы на мой подвиг будут смотреть другими глазами, меня это мало трогает.

Вызовет ли у мира всего это великое дело

Ужаса приступ или прилив восхищения, —

Мне, далекому от погони за славой

У грядущих потомков, сие безразлично.

Всегда независимый и всегда гражданин

Я лишь исполняю священный свой долг;

А вы заботьтесь о том, чтобы выйти из рабства.

      Моих родных и друзей можно не беспокоить, — никто не знал моих намерений. Я прилагаю к этому воззванию свидетельство о моем крещении, чтобы показать, на что способна самая слабая рука, направляемая полным самоотвержением. Если мое предприятие не удастся, французы! то я все же покажу вам путь. Вы знаете своих врагов. Восстаньте! Идите! Разите!

      Таков был ее последний призыв. Добавить к сказанному нечего. Завершив «Воззвание», Шарлотта пересела на кровать и разложила листочки на постели, оглядывая их прищуренным оком, как художник рассматривает только что законченное им произведение, прежде чем вынести его на суд общества. Она осталась довольна своим манифестом.

      Говоря о том, что к «Воззванию» она прилагает выписку о своем крещении, — удостоверяющий личность документ, — Шарлотта предполагала, что будет иметь и прокламацию, и выписку при себе, когда, наконец, достигнет Марата и нанесет ему смертельный удар. Если следом за этим она падет, сраженная кем-нибудь из охраны, ее обыщут и найдут это «Воззвание» с приложенной к нему выпиской о крещении, которая свидетельствует о ее имени, фамилии, возрасте и месте рождения.

      Сраженная кем-нибудь из охраны... Умом Шарлотта уже понимала, что никакой охраны у Марата нет (если не считать проживающих в квартире женщин), но сердце ее все еще оставалось в плену прежних представлений о «калифе», «гайдуках» и «янычарах». Слишком уж крепко запал в нее ночной сон!

      Но дело даже не в этом. Шарлотте хотелось, чтобы реальность оказалась как можно более похожей на этот сон. Подсознательно она стремилась к драматизации. Ее больше устроило бы, чтобы вместо серенького домика на улице Кордельеров стояла неприступная цитадель, окруженная цепью караульных, а вместо скромного жилища газетчика средней руки открывалось темное логово ужасного монстра. Только в таких условиях она могла чувствовать себя героиней. Не очень-то много требуется отваги, чтобы проникнуть в заурядную парижскую квартирку, преодолеть сопротивление двух-трех женщин и поразить ослабленного болезнью человека.

      Это несоответствие между представлениями о всевластном тиране, готовом залить кровью всю Францию, и увиденным на улице Кордельеров, конечно же, не могло не затронуть нашу героиню. Целеустремленность ее уже дала трещину, правда, пока еще слишком микроскопическую, чтобы как-то повлиять на осуществление принятого плана. Разумеется, совсем остановить Шарлотту было невозможно, но поколебать ее, лишить уверенности, ослабить силу ее удара — да. В конечном счете исполнить задуманное до конца она могла лишь в том случае, если больной на улице Кордельеров вдруг вернулся бы в тот жуткий образ, которым он был наделен, и даже в плачевном своем состоянии явил бы себя могущественным и опасным противником.

      Так оно и случилось.

* * *

Из доклада депутата Шабо в Конвенте 14 июля

      Эта женщина написала Марату в прошлую пятницу следующее письмо: «Я прибыла из Кана. Ваша любовь к Отечеству должна побудить вас узнать о замышляемых заговорах. Жду вашего ответа». Вы видите: чтобы получить прием, она использовала высокую гражданственность Марата, сообщая ему, что собирается говорить об Отечестве. Она представилась вчера утром у Марата, который был болен; поэтому ее не впустили. Тогда она написала вечером другую записку, которую взяла с собой; вот она: «Я писала вам, Марат, сегодня утром. Получили ли вы мое письмо? Могу я надеяться на ваш прием, что вы не откажете мне в беседе, которая будет для вас весьма интересной? Мне достаточно лишь сказать вам, что я несчастна, чтобы иметь право на ваше покровительство». И снова она использовала высокую добродетель Марата; она знала, что ни одному несчастному он никогда не отказывал в своей помощи и защите.

 

Там же, около 7 часов вечера

      До того, как Шарлотта отправила письмо Марату, время мчалось как молодой ирландский гнедой, а теперь, в часы томительного ожидания, оно плелось как старый гасконский мерин. Шарлотта пересаживалась с места на место, подходила к окну, всматриваясь в проходящих по улице людей и наблюдая за тем, как солнце медленно клонится к закату и удлиняются тени, падающие от домов на горячие булыжники мостовой. В провинции это время считалось глубоким вечером. В Париже это был еще кипучий день, и многие общественные учреждения как раз в эти часы и начинали свою жизнь. Рестораны и кафе заполнялись посетителями, бульвары и парки — гуляющими, магазины и лавки — покупателями. Открывались театры, игорные дома, распахивали двери увеселительные заведения, а в пригороде Тампля, в амфитеатре Астлея итальянец Франкони со своими учениками устраивал шумные цирковые представления с конными скачками, с танцами на лошадях и прочими верховыми упражнениями. В шесть часов вечера начинали заседать секции и патриотические клубы, и к этому же времени приурочивались почти все публичные мероприятия: там сажали Древо Свободы, здесь происходила революционная манифестация, там устанавливали бюст прославленному патриоту, здесь сжигали чучело ненавистного врага.

      Когда стрелка карманных часов Шарлотты приблизилась к цифре семь, она решилась: пора. Самое время нанести повторный визит на квартиру Марата. На сей раз она облачилась в то самое белое платье с мушками, которое надевала, когда в первый раз ходила к Дюперрье, укрыла голову высоким чепцом с черной кокардой, украшенной тремя зелеными полосами, повязала на груди косынку и, как всегда, прихватила сумочку и веер. В левом рукаве платья она спрятала сложенные вчетверо и проколотые булавкой листки со своим «Воззванием». К прокламации прилагалась выписка о крещении. Что касается оружия, то, как и в прошлый раз, она поместила его под корсажем, только теперь сделала это заблаговременно, не покидая еще гостиничного номера. Зная, как легко можно пораниться острым лезвием, она не стала вынимать нож из футляра и вдобавок поместила между ним и грудью прокладку, сделанную из куска той же марли. Она только позаботилась, чтобы футляр был немного приоткрыт, так, чтобы, запустив руку под корсаж, можно было, не извлекая футляра, ухватить нож за рукоятку.

      Все. Теперь можно и в бой.

      И все-таки нужно предусмотреть даже самый неудачный оборот событий. Вполне возможно, что ее вновь, как и утром, не пропустят к сраженному недугом калифу. Конечно, отправленное ею письмо должно оказать свое воздействие, но стоит ли надеяться на парижских почтальонов? Весьма вероятно, что Марат еще не получил ее письма и не знает о ее существовании. В таком случае она опять явится нежданной посетительницей и ей снова дадут от ворот поворот. Как же быть?

      Если почта в Париже ходит из рук вон плохо, то она сама станет почтальоном. Нужно написать еще одно письмо, которое она возьмет с собою и передаст Марату на месте, если случится то худшее, что она предполагает.

      Второе письмо было столь же кратким, как и первое:

      Я писала вам, Марат, сегодня утром; получили ли вы мое письмо? Могу я надеяться на ваш прием, что вы не откажете мне в беседе, которая будет для вас весьма интересной? Достаточно уже того, что я очень несчастна (bien malheureuse), чтобы иметь право на ваше покровительство.

      Замысел Шарлотты был таков: если ее вновь не пустят к Марату, то она попросит передать ему это письмо и дождется ответа. В случае, если Марат не захочет тотчас же выслушать ее, она настоит на том, чтобы он назначил ей время встречи. Неужели он отвергнет несчастную, страдающую за свои убеждения, решившую прибегнуть к его защите? Возможно также, что он уже получил и первое ее послание, в котором она обещает рассказать ему о мятеже в Кане. Все это вместе должно убедить грозного калифа в том, что настойчивая посетительница отнюдь не тешится пустяками. Ее следует выслушать, поскольку у нее действительно важное дело, касающееся судьбы Франции.

      Сложив листок вчетверо, Шарлотта спрятала его в правом рукаве и с минуту рассматривала себя в зеркало: теперь под ее платьем хранилось столько вещей и документов, что следовало хорошенько запомнить, где что находится.

      Без четверти семь Шарлотта покинула свою комнату и скорым шагом спустилась вниз. Из-за приоткрытых дверей соседних номеров доносились голоса, шарканье обуви и звон посуды: гостиница жила своей обычной жизнью. Спускаясь по лестнице, наша героиня встретила Фельяра, поднимающегося по ступеням с подносом в руках, на котором стояли графин, наполненный красным вином, и пара стаканов.

      Матушки Гролье нигде не виделось, а портье Брюно сидел в прихожей на диванчике, как обычно, с газетой в руках. Шарлотта подошла к нему, дотронулась до его плеча и раскрыла ладонь, на которой лежал ключ от комнаты. Брюно на секунду отвлекся от чтива, бросил на постоялицу быстрый взгляд и также молча принял ключ. Некоторое время Шарлотта стояла рядом, думая, что он о чем-нибудь спросит ее или хотя бы скажет несколько слов, но портье, казалось, уже забыл о ней, целиком погруженный в чтение.

      — В котором часу вы запираете двери гостиницы? — спросила она наконец.

      Брюно вновь отвлекся от газеты и выказал нечто вроде улыбки:

      — Если вернетесь до одиннадцати часов, то вполне успеете.

      — А если вернусь позже?

      — Позже?.. — вздохнул портье. — Боюсь, что тогда будет много неудобств. Вчера у нас сломался звонок, и вам придется стучать в дверь, чтобы я услышал и открыл.

      — Хорошо, я буду стучать, — предупредила она, удаляясь.

      Брюно еще раз вздохнул, глядя вослед уходящей постоялице, слегка почесал за ухом и вернулся к своему любимому занятию.

 

Площадь Победы — улица Кордельеров, 7 часов вечера

      Шарлотта торопилась на площадь Победы, чтобы нанять извозчика. Но едва она свернула в переулок Репосуар, как позади послышался лошадиный топот. В таких случаях всякий парижанин, идущий пешком, инстинктивно бросался в сторону и прижимался к стене дома, чтобы избежать удара дышлом и не угодить под колеса несущегося экипажа, — в ту пору еще не было тротуаров, то есть их только-только начали прокладывать, да и то лишь в наиболее людных местах. Но наша героиня, выросшая в тихой провинции, была лишена такого инстинкта. Она просто остановилась и обернулась посмотреть, кто едет.

      Ее стремительно нагонял фиакр — точная копия того, в котором она ездила утром: тот же черный верх, белый низ, та же крапчатая лошадка с шорами на глазах. Но что самое удивительное: кучер был как две капли воды похож на прежнего возницу — такой же плотно сбитый, коренастый детина с огромными усами на половину лица. Тот же старый потертый каррик на плечах, а на голове шапка из выдры. Только у того возницы был номер 63, а у этого 36.

      — Вы свободны? — спросила она его, когда он по ее знаку остановился в двух шагах перед ней.

      — Свободен. Говорите, куда ехать.

      — Улица Кордельеров, тридцать.

      — Э-э, да это почти Латинский квартал!.. Ну, так и быть: садитесь.

      «У них даже голос одинаковый, — подумалось Шарлотте. — Такое впечатление, что это его двойник. По крайней мере, родной брат».

      — Вы знаете Сильвена?

      — Какого Сильвена?

      — Он тоже кучер. Очень похож на вас. Сегодня утром он отвозил меня по этому адресу.

      — Не знаю я никакого Сильвена, — угрюмо пробасил возница. — Меня зовут Жан. Жан Лепе. Так вы садитесь или нет?

      «Черт их разберет, этих кучеров, — пожала плечами Шарлотта, занимая место в экипаже. — Все они кажутся на одно лицо. И все-таки удивительно похож!»

      В течение всего пути от площади Победы до улицы Кордельеров она не проронила ни слова. Заходящее солнце золотило свинцовые и черепичные крыши парижских домов с их бесчисленными печными трубами и дымоходами, похожими на густые ряды стражников, стоящих в карауле. Красные и оранжевые блики вспыхивали в окнах верхних этажей и гасли так же стремительно как и появлялись. На рябистой глади Сены догорал рой огоньков, протянувшихся от одного берега до другого. Повсюду стояла необыкновенная тишина, — Шарлотта слышала лишь цокот копыт и постукивание колес фиакра о булыжники мостовой.

      Левобережье встретило путницу густой сетью извилистых улиц, в вечерних сумерках казавшихся еще более узкими и кривыми, нежели утром. Она с трудом узнавала те перекрестки, которые проезжала в первый раз, хотя новый возница держался именно того маршрута, что и прежний извозчик. От перекрестка Бюси поехали по улице Фоссе-Сен-Жермен и через несколько минут свернули на улицу Кордельеров, оказавшуюся в этот час почти безлюдной. Пока фиакр катил по ней, навстречу не попалось ни одного пешехода. Только где-то вдалеке, у Кордельерского монастыря, виднелась небольшая группа людей, да еще одна женщина с вязанкой дров за спиною быстро пересекла улицу и скрылась в переулке Обсерванс.

      Впрочем, как раз в тот момент, когда фиакр остановился у дома № 30 и Шарлотта стала расплачиваться с кучером, с улицы Готфейль на улицу Кордельеров вышли двое мужчин: один из них был высокого роста и держал под мышкой завязанную папку, а другой, коротышка, тащил на спине огромную кипу бумаги. От этого угла до тридцатого дома насчитывалось всего триста шагов. «Смотрите-ка, Лоран, — сказал длинный коротышке, показывая на остановившийся фиакр: — Кто-то приехал к Марату». — «Да не-ет... — протянул этот последний, разглядывая спустившуюся на землю пассажирку. — Это какая-то барышня. Наверное, к доктору Мишону». — «А там живет доктор?» — «В квартире напротив. Дантист». — «Да-да, припоминаю, — кивнул длинный. — Кажется, я видел его табличку на двери».

      Шарлотта, конечно, не слышала этого разговора, как и не заметила приближающихся мужчин. Отсчитав положенные двадцать пять су, она поторопилась в дом, но уходя, все же не забыла сказать кучеру:

      — Подождите меня. Я вернусь, и мы поедем обратно.

      — Долго ли ждать?

      — Минут десять–пятнадцать.

      Во внутреннем дворе царил полумрак. Сторожка при входе во второй дворик пустовала. Шарлотта восприняла это как добрый знак. Чем меньше вокруг людей, тем лучше. Она сняла перчатки и переложила сумочку в левую руку с тем, чтобы правая рука оставалась свободной и можно было в любое мгновение воспользоваться спрятанным на груди оружием. Твердым шагом поднялась по полукруглой лестнице на площадку второго этажа. Прислушалась. Из квартиры напротив, где жил, как гласила вывеска, хирург-дантист, ни звука. Зато в квартире Марата что-то позвякивало и слышались голоса. Но если утром из приоткрытого окошечка кухни пахло дешевыми специями, то теперь оттуда разило запахом каких-то лекарств. Можно было подумать, что соседи по площадке поменялись квартирами.

      На звон колокольчика дверь тут же открылась. Перед Шарлоттой стояла та самая женщина, которую утром она встретила в сторожке держащей корзину с продуктами. Теперь же в ее руках была большая медная поварешка.

      — Вам кого?

      — Гражданина Марата.

      Вновь как и утром женщина придирчиво осмотрела гостью с головы до ног:

      — Эге! Да это опять вы?

      — Да, это я, — кивнула Шарлотта. — Я приходила сегодня утром к гражданину Марату. Затем я послала ему письмо с просьбой принять меня по неотложному делу, имеющему чрезвычайную важность.

      — И вам ответили еще утром, — проворчала женщина с крайней нелюбезностью, — что гражданин Марат болен и никого не принимает.

      — Но он получил мое письмо?

      — Не знаю.

      — Так пойдите и справьтесь.

      — Нечего тут справляться. Вам ясно было сказано, что приема нет.

      Служанка стала перед гостьей несокрушимой стеной. Впрочем, судя по замусоленному ситцевому фартуку и поварешке в руке, она была скоре всего кухаркой. «И эта взялась охранять бренное тело калифа, — подумала наша героиня с досадой. — Гляди-ка, как взъерепенилась! Пожалуй, совладать с этой плебейкой будет особенно трудно».

      — Послушайте, гражданка, — повысила голос Шарлотта. — Уже третий раз на дню я обращаюсь к Другу народа по срочному делу, и, согласитесь, что довольно неприлично с вашей стороны по-прежнему держать его в неведении. Не для того я проделала долгий и изнурительный путь из Кана, чтобы теперь препираться в прихожей с нерадивой прислугой. Извольте пойти к хозяину и сообщить о моем приходе.

      Шум в прихожей привлек внимание обитателей квартиры. Где-то за дверьми послышались женские голоса, тревожно переговаривающиеся друг с другом, из гостиной выскочила простоволосая девица, которая открыла Шарлотте дверь в первый раз, — и хотя теперь девица была уже в чепце, для нашей героини она навсегда осталась простоволосой.

      — Кто тут, Жанетта? Ах, это та самая барышня, которая приходила утром! Только тогда она была в другом платье...

      Увидев, что кухарка повернулась к девице, чтобы обменяться с нею парою слов, Шарлотта воспользовалась моментом, бочком протиснулась в прихожую и даже закрыла за собою дверь. Теперь из этой квартиры ее не вышибить и картечью. Она покинет ее не раньше, чем совершит задуманное.

      — Уверяю вас, — сказала она изумленно взирающим на ее вторжение женщинам, — уверяю, что я не уйду отсюда, пока вы не доложите обо мне Марату и не принесете его собственный ответ.

      Кухарка уже открыла рот, чтобы достойным образом отразить это вызывающее поведение, как колокольчик в прихожей дернулся и зазвенел. Решительным движением отодвинув гостью в сторону, кухарка кинулась к двери и сняла засов. В прихожую один за другим вошли двое мужчин. Это были те самые, которые пару минут назад свернули с улицы Готфейль на улицу Кордельеров: первый — высокий сухощавый, одетый как конторский клерк, второй — полная ему противоположность: низкорослый, коренастый, кривоногий, сгибающийся к тому же под тяжелой ношей.

      — Вот и мы, — пробасил с порога этот второй, сваливая на пол увесистую кипу бумаги. — Пятьдесят фунтов, не меньше... Бумага нынче резко вздорожала. Буашар дерет по шесть ливров за фунт, спекулянт. А у других еще дороже...

      — Жанетта, — обратился он к кухарке, — возьми-ка шляпу гражданина Пилле. А вы, дорогой друг, не стесняйтесь, проходите. Здесь всегда запросто.

      Неуклюже поворачиваясь в тесноте передней, коротышка задел Шарлотту плечом, так что она была вынуждена отскочить и прижаться к стене.

      — Все трудишься, гражданка Обен? — обратился он к кому-то в углу, и только теперь Шарлотта разглядела в полумраке прихожей еще одну женщину, примостившуюся на табуретке возле низкого столика и деловито сгибающую свежеотпечатанные листы «Публициста Французской Республики».

      В тесной прихожей таким образом оказалось разом шесть человек, включая нашу героиню. Вот тебе и малолюдье!

      — Тружусь, — отозвалась польщенная женщина, в которой Шарлотта узнала консьержку, сидевшую утром в сторожке. — Дай бог здоровья гражданину Марату, дает заработать на хлеб.

      — Отложи-ка в сторонку, все, что успела запаковать, — сказал ей вошедший. — Уходя, я заберу с собой.

      И покосился через плечо на прижавшуюся к стене незнакомку:

      — А это кто такая и что здесь делает?

      — Она только что вошла... — поспешно объяснила кухарка, чувствовавшая себя виновной в том, что не смогла удержать незнакомку за порогом.

      — Вижу, что вошла, — неодобрительно пробасил коротышка. — Кто она, спрашиваю.

      — Мы ее не знаем. Говорит, что приехала из провинции и желает говорить с Маратом.

      — Не пускать, — последовало жесткое распоряжение. Впрочем, повернувшись к своему спутнику, коротышка тут же переменил тон. — Вы уже сняли шляпу, дорогой Пилле? Идемте за мной, я проведу вас к хозяину. Он принимает лечебную ванну.

      — Лечебную ванну? — переспросил сконфуженный гость. — Но будет ли удобно беспокоить его в такой час?

      — Вполне удобно, дорогой Пилле. Помимо счета вы принесли оттиски, а Марат ждет их уже с трех часов дня. К тому же мы не задержимся надолго и нисколько не утомим его.

      С этими словами мужчины прошли в правую из трех внутренних дверей и удалились вглубь квартиры. Прихожая стала понемногу пустеть. Сначала убежала куда-то простоволосая девица, а затем и кухарка удалилась к себе на кухню. Шарлотта осталась вдвоем со сторожихой Обен, продолжавшей паковать газету.

Из выступления Лорана Басса в Якобинском клубе 14 июля

      В начале восьмого вечера, направляясь к Марату, я встретил гражданина Пилле, который нес ему оттиски. Подходя к дому, мы увидели особу женского пола, выходящую из наемного экипажа. Она была в легком платье с мушками (déshabillé moucheté ), в высоком прогулочном чепце с черной кокардой и тремя зелеными полосами. Быстро рассчитавшись с извозчиком, она поспешила в дом. Поскольку я не встречал ее раньше, то подумал, что это, возможно, пациентка доктора Мишона, который живет в квартире напротив Марата. Спрошенный нами извозчик ответил, что привез ее из секции Молота, и что она назвала этот адрес. Я прибавил шагу, чтобы проверить свои предположения, и когда поднялся в квартиру, то увидел, что это чудовище уже стоит в прихожей и порывается достичь того, кого ей указали ее кровожадные наниматели.

      Наша героиня не двигалась с места. Конечно, внезапный приход двух мужчин несколько нарушил ее планы, но отступать она не намеревалась. Нужно было лишь дождаться, когда эти двое покинут Марата. Она слышала, что они не собирались там долго задерживаться.

      — И что ты здесь топчешься? — проворчала привратница, шелестя листами газеты. — Ты слышала, что сказал Лоран: хозяин тебя не примет.

      — Ну и что, что он сказал? — недобро усмехнулась посетительница. — Кто такой этот ваш Лоран? Лакей, портье, домоправитель? Я пришла не к Лорану, будь он даже министром двора, а гражданину депутату. Извольте наконец пойти к хозяину и доложить обо мне.

      Сторожиха оторвалась от работы о осуждающе покачала головой:

      — Вот ты, по всему видать, образованная, из приличной семьи, а не можешь понять простой вещи: гражданин Марат болен. Знаешь, что такое экзема? Это тебе не простуда или насморк. Страшная болезнь! Вот если бы тебя мучила язва, и ты не могла найти себе места, и спасалась бы только в ванне с теплой водою, а в это время к тебе бы стучались всякие прохожие и требовали их выслушать, каково бы тебе было?

      — Я не прохожая, — отвечала Шарлотта невозмутимо. — О себе и своем деле я написала в письме. К тому же ваш больной, несмотря на экзему, охотно принимает посетителей с папками и этого Лорана в придачу. Значит, с таким же успехом он может принять и меня.

      — Нельзя быть такой напористой, — проворчала сторожиха.

      — Я уйду не раньше того, как поговорю с Маратом. Представитель народа и на смертном одре должен слушать того, кого он представляет.

      — Напрасно теряешь время, гражданка! — не на шутку рассердилась привратница. — Жалко, что еще утром я не разобралась, кто ты такая. Иначе я тогда же ответила тебе как следует.

      Слабый свет из-за приоткрытого оконца на кухне упал на лицо гражданки Обен, поблескивая в ее правом глазу. Зато в левом он почти не отражался. Вглядевшись, Шарлотта заметила, что левый глаз у сторожихи вставной, стеклянный, и стекло заметно потускнело от времени. Вот так дела!... Мегеры, карлики, циклопы, — какие еще сюрпризы готовит ей эта темная берлога?

      — Зачем ты соврала утром, что тебе было назначено? — продолжала распекать гостью привратница. — Тебя здесь никто не ждал. Неужели ты думаешь, что с помощью лжи тебе удастся пролез...

      Тут открылась передняя дверь, ведущая в зал, и оттуда в прихожую вышла хозяйка квартиры, сопровождаемая своей юной сестрой, видимо, уже рассказавшей ей о повторном визите утренней посетительницы.

      — Вот, извольте видеть, — услужливо молвила сторожиха, — навязалась на нашу шею эта приезжая, не желающая понимать простого языка.

      — «Простого языка»? — усмехнулась Шарлотта. — Да ваш язык того и гляди перейдет на площадную брань.

      Из кухни выглянула возмущенная кухарка:

      — И не в первый раз является. Все требует провести ее к Марату. Ей толкуют, что приема нет, но ей как горох об стенку. Скажите хоть вы, Симона...

      — В самом деле, — молвила хозяйка, обращаясь к посетительнице, — по моему, гражданка, сегодня утром мы уже обо всем договорились с вами.

      — Сегодня утром я не была принята Маратом, — возразила Шарлотта. — Но после этого я отправила ему письмо, которое он, вероятно, уже получил. Я прошу вашу прислугу пойти и справиться об этом, но она предпочитает противиться и грубить. В приличных домах так не поступают.

      Кухарка презрительно фыркнула:

      — Вот как?! О каких таких приличных домах она говорит? Сама приехала бог весь откуда, из какой-то Нормандии, и теперь учит нас хорошим манерам!..

      — Погоди, Жанетта, — остановила ее Симона взмахом руки. — Скажите, наконец, гражданка, какое у вас дело к Марату?

      — Об этом деле, — сказала Шарлотта с важностью, — которое я поверяю патриотизму Друга народа и от которого зависит, может быть, судьба Франции, я сообщила в своем письме, посланном по «малой» почте. Если Марат его прочел, он обязательно захочет выслушать меня.

      Симона повернулась к сестре:

      — После обеда почта была, Катрин?

      — Да, — кивнула та. — Немногим назад приходил разносчик, и я сама отнесла Полю два письма.

      Шарлотта почувствовала, что выигрывает схватку. «Город, вступивший в переговоры, почти готов сдаться». Правда, точно также было и утром, когда она, уже празднующая победу, вдруг получила сокрушительный удар. Но два раза она на одном и том же не провалится. Она уже точно знала, что будет делать, если хозяйка вернется с повторным отказом. Тогда она потребует передать Марату свое второе послание, чтобы он прочел его сейчас же. Если даже и это письмо не возымеет успеха, она все равно не отступит, — по крайней мере, до тех пор, пока ей не будет твердо назначено время встречи.

      — Видите ли... — развела руками Симона. — Сейчас наш брат ни с кем не может беседовать. Он лежит в ванне. А через несколько минут будет принимать лекарство, которое мы готовим.

      — И Лоран велел ее не пускать, — буркнула из угла сторожиха, сверкнув своим единственным глазом.

      — И все-таки, — повторила Шарлотта с твердостью в голосе, — я настоятельно прошу вас пойти и справиться у него самого. По словам вашей юной родственницы, он и лежа в ванне распечатывает и читает письма. Стало быть, он уже знает обо мне. Только что я видела, как к Марату прошли двое мужчин. Что ему мешает выслушать еще одного человека?

      — Хорошо, я спрошу у него, — сдалась гражданка Эврар. — Подождите.

      — Бывают же такие настырные люди! — сокрушенно молвила сторожиха после ухода хозяйки квартиры. — Но погоди, сейчас выйдет Лоран и задаст тебе...

      И впрямь Шарлотте стоило бы принять в расчет этого кривоногого коротышку, который прошел вперед нее к Марату и который должен был скоро вернуться. Совсем не случайно он по-хозяйски вел себя в этой квартире, за что получил от Шарлотты насмешливое прозвище «министра двора». Ей еще предстояло убедиться, насколько велика его роль. Тотчас после того, как Симона скрылась за дверью гостиной, из нее один за другим в прихожую вышли Пилле и Лоран Басс, завершившие свои дела с хозяином.

      — Она еще здесь? — проворчал коротышка, увидев Шарлотту. — Какого черта?

      — Не встречала женщины более навязчивой, чем эта, — пожаловалась ему привратница. — Клянусь святой Женевьевой! Мне ли не знать ваших посетителей? И гражданки приходят, и депутаты, бывает, и целые делегации. Но никто не ведет себя столь развязно. Тотчас видно, что она не парижанка.

      Лоран обратился к своему спутнику с самой любезной улыбкой; в его задачу, похоже, входило обхаживать этого нужного Марату человека (с неугодной посетительницей можно было разобраться и после):

      — Не забудьте свою шляпу, дорогой Пилле. То, что вы видите здесь, обычная картина. Всем есть дело до Марата. Идут и идут с утра до ночи. Ни минуты покоя. После второго июня, кажется, вся Франция толпится в этой квартире.

      — Конечно, — отвечал Пилле, раскланиваясь на пороге, — такой великий человек не может принадлежать только себе. Он нужен нашему Отечеству. Особенно в нынешнее тревожное время. Надеюсь, он скоро поправиться и мы вновь услышим его могучий голос.

      — Пророческий голос! — поправил Лоран. — Всего доброго, дорогой Пилле. Как и договорились, сегодня в девять я сам принесу в типографию корректуру и его новую статью. Учтите, что статью нужно будет набрать в этот же номер.

      Он закрыл за гостем дверь и, повернувшись к непрошеной визитерше, сурово сдвинул брови:

      — Ну, и что это за птичка, расскажите мне...

      — Я вам не птичка, а вы не охотник, — парировала Шарлотта с невозмутимостью, в которой, однако, проступало что-то насмешливое. — Если вы служите тут главным церемониймейстером, то хотя бы ведите себя подобающе.

      Лоран был настолько ошеломлен такими словами, что не сразу нашелся, что ответить и как действовать дальше.

      Будь на месте Шарлотты какая-нибудь экзальтированная истеричка, она бы саморазоблачилась еще утром, когда ее в первый раз не пустили к Марату. Но Шарлотте выдержки и хладнокровия было не занимать. Ее экзальтация была особого рода: холодная экзальтация. На ее месте любая другая давно бы уже каким-нибудь нечаянно вырвавшимся словом или жестом выдала бы себя, заставила бы подозревать ее в дурных намерениях. Но Шарлотте удивительным образом удалось сочетать требовательность с деловитостью, быть напористой, но вместе с тем не перегибать палку и не давать повода уличить ее в чем-либо неблаговидном.

      Монтаньяр Тирио немедленно потянулся к звонку, когда добившаяся у него приема незнакомая женщина «достаточно отвратительной внешности» на вопрос «что вам угодно?» стала лихорадочно шарить рукою в своем кармане. Тирио показалось, что она собирается извлечь оружие. Прибежавшие слуги немедленно выпроводили подозрительную женщину.

      Сесиль Рено, явившаяся к Робеспьеру и не заставшая его дома, учинила скандал, крича, что к народному депутату попасть стало труднее, чем к королю. Конечно, это насторожило обитателей дома и полицейских агентов, дежуривших во дворе. Через пять минут Сесиль Рено была арестована.

      Нашей героине удалось избежать этих крайностей. Сказать прямо, Марату крайне не повезло, что убивать его явился не кто-нибудь, а именно Шарлотта. Была бы на ее месте нервозная девица Рено или та неприятная особа, которая приходила к Тирио, Марат наверняка остался бы жив.

* * *

Из отчета депутата Мора в Якобинском клубе

о посещении им и депутатом Давидом больного Марата

(«Газета дебатов» от 16 июля 1793 г.)

      Мы прибыли увидеть нашего брата Марата, который остался весьма признателен за тот интерес, который вы к нему проявили, и выразил вам свою благодарность. Мы застали его в ванне; около него стоял столик с чернильницей и газетами, — не расслабляясь, он занимался делами народа. Еще нет облегчения его болезни, но недомогание никогда не расслабляет членов Горы. Как много патриотизма, помещенного в весьма малое тело! Его патриотические усилия нарушает лишь смрад врагов, теснящихся со всех сторон. Он жалуется на то, что Конвент забыл рассмотреть несколько предложенных им способов общественного спасения...

 

Из газеты «Публицист Французской Республики», издаваемой Маратом; № 224 от 23 июня 1793 г.

      ...Быть может, вместо диктатора Марата они найдут бедного дьявола (pauvre diable) в его постели, который отдал бы все сокровища земли за несколько дней здоровья, но всегда больше занятого несчастиями народа, нежели своей болезнью.

 

Квартира Марата, 7 часов 20 минут вечера

      «Бедный дьявол» полулежал в продолговатой лохани, сделанной из меди. Она походила на огромную калошу или сабо, поскольку была закрыта со всех сторон, кроме небольшого отверстия сверху, в которое опускался человек. Так было устроено для того, чтобы как можно дольше сохранялось тепло наливаемой в нее воды. Больной не мог поместиться в лохани во весь рост, но был принужден сидеть, вытянув ноги, в то время как вода доходила ему до груди. Когда лечащий врач, доктор Пелетье прописал ему теплые ванны, Марат заметил, что именно так провели свои последние дни Александр Великий и диктатор Сулла. «Надеюсь, коллега, — сказал доктор, вздрогнув от такого сравнения, — вы не думайте, что я хочу уподобить вас царям и тиранам древности? В вашем случае это единственное средство хоть как-то облегчить зуд». На это Марат ответил с грустной усмешкой: «Если бы это зависело от меня, я хотел бы умереть как Катон, с таким же достоинством и с таким же презрением к смерти».

      Пелетье не случайно называл своего пациента коллегой. С 75-го года Марат был доктором медицины и прославился как «врач неисцелимых». Он совершенно излечил страдавшую беспрестанными кровотечениями маркизу Лобеспин и вернул зрение тридцать лет ничего не видевшему виконту де-Лиллю. О его целительском искусстве ходили легенды. Религиозная толпа поспешила окружить его ореолом святости.

      Для простого люда парижских окраин Марат был пророком. Правда, занимался он главным образом разоблачениями, предсказывал всевозможные измены и предательства. И грозные предсказания Марата, как правило, сбывались. Маркиз Лафайет сиял еще в зените славы, а Друг народа упорно твердил, что рано или поздно он перебежит к врагу, — так оно и случилось. Когда генерала Дюмурье встречали в Париже как триумфатора, Марат наперекор всем уверял, что он будущий изменник, — и вот, Дюмурье в стане противника. Говорил же Марат, что Феликс Вимпфен мечтает вернуть королевскую власть, — и вот, он идет на Париж, чтобы задушить Коммуну. В конце концов парижане поверили, что Друг народа — это оракул, непогрешимый и непревзойденный. Как он скажет, так и будет.

      У всякого настоящего пророка есть свой смертный недуг. «И чтобы я не превозносился чрезвычайностью откровений, дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтобы я не превозносился». Марат страдал тяжелой формой экземы. Хотя доктор прописал ему лечебные ванны еще в марте, впервые он погрузился в свое медное сабо только в мае, когда болезнь приблизилась к критической черте. В это время развертывалась решающая схватка между Горой и Жирондой. Конечно, во время переворота 31 мая – 2 июня Друг народа забросил всякое лечение: он был в центре событий. Но уже в первых числах июня экзема одолела-таки его. В те дни, когда на каждом углу славили его имя, и Париж, казалось бы, лежал у его ног, трибун Революции не мог подняться с кровати. «Граждане, мои коллеги! — писал он в Конвент 6 июня, — воспалительная болезнь (maladie inflammatoire) — последствие мучений, которыми я подвергал себя последние четыре года, защищая Свободу, вот уже пять месяцев изводит меня и по сей день держит меня в постели». Многие монтаньяры восприняли письмо Марата как прощальное. Однако 17 июня неожиданно для всех он явился на заседание Конвента и потребовал наказать генералов-предателей, виновных в разгроме республиканских войск в Вандее. 21 июня в Якобинском клубе он вещал как обычно, что спасение Республики стоит двухсот шестидесяти тысяч голов всякого рода интриганов и их пособников. На другой день его видели выступающем в клубе Кордельеров, но 23 июня он снова слег в постель, и на этот раз надолго. По городу поползли самые разнообразные слухи. Поговаривали, например, что трибуна Революции поразил сифилис, подхваченный им в подполье, где он сидел с бродяжками и всяким отребьем из «Двора чудес»; другие утверждали, что это тропическая лихорадка, которой он заразился во время своих странствий. В номере от 11 июля «Хроника Парижа» дала следующую заметку: «Говорят, Марат весьма серьезно болен, и что жизнь покидает его, чему находят несколько таинственных причин, ибо каждый знает, что смерть великих людей во многом тайна».

      Тем не менее Неустрашимый продолжал писать в Конвент требовательные письма, и газета его выходила с завидной регулярностью. 7 июля наступило новое обострение болезни, и он перестал принимать обычных посетителей. Всех, кто побывал у него в следующие дни, можно пересчитать по пальцам. 8 июля приехал некий посланец из Лиона, был допущен к Марату и беседовал с ним полчаса. Утром 9 июня больной принял в столовой секционных активистов Грозье, Аллена и Грейва. В тот же час прибежал гонимый отовсюду лидер «бешеных» Жак Ру, чтобы оспорить обвинения, напечатанные в № 234 «Публициста Французской Республики» и упрекнуть Марата в том, что он предает старых друзей. После короткого, но бурного объяснения хозяин указал гостью на дверь. Вечером того же дня еще несколько жалобщиков стучались в двери квартиры, но не были впущены. 10 июля прибыла шумная делегация Общества революционных республиканок; из всей толпы к трибуну была проведена лишь гражданка Теруань, которая надела на его голову венок. Следующим днем больной принимал делегацию клуба Кордельеров, а 12 июля, накануне того дня, когда явилась Шарлотта, его навестили депутаты Мор и Давид, посланные Якобинским клубом. Вот, пожалуй, и все посетители за последнюю неделю. Разумеется, несколько раз наведывался лечащий врач, парикмахер, а также приходили со счетами типографские служащие.

      ...Пошел уже третий час, как Марат погрузился в воду. Но сейчас ему было не до лечения. Он работал. Никогда он не писал так много как в эти дни. Словно бы зуд писательский соревновался с зудом телесным. Ванная комнатка превратилась в подобие кабинета. Над головой трибуна коптила масляная лампа. И здесь и там валялись прошлые номера «Публициста». С доски, положенной на медную лохань и служившей Марату пюпитром, то и дело падали на пол скомканные листочки. Еще один ворох бумаг покоился на деревянном чурбане, представлявшем своеобразную подставку для чернильницы. Хозяйка не успела открыть дверь в ванную, как Марат, узнав ее по шагам, прокричал:

      — Симона, принеси еще бумаги! И побольше!

      Она вошла, укоризненно глядя на сидящего в лохани, протянула руку к верхней полке, положила на чурбан несколько чистых листов и поправила съехавший на голове больного платок.

      — Пилле принес оттиски, — обронил Неустрашимый, беря свежие листы и быстро испещряя их своим мелким и неровным почерком. — Их нужно срочно вычитать. На грамотность Лорана полагаться не приходится. Будь добра, займись этим вместе с Катрин.

      — Но мы готовим тебе английскую глину, — возразила Симона. — Или ты забыл?

      — У меня нет времени вычитывать, — буркнул он, не отрываясь от работы.

      — У тебя ни на что нет времени. Для чего врач прописал тебе ванны? Можешь ли ты хотя бы час полежать спокойно?

      — Мне нужно написать еще одну статью в завтрашний номер, — продолжал он терзать бумагу. — Если я не сорву маску с Барера и его погибельного Комитета теперь же, потом будет поздно.

      Симона пожала плечами:

      — Барер? Ты же вроде хотел писать о Кюстине. О генерале.

      — О Кюстине? При чем здесь Кюстин? — Марат перебрал в руках несколько листочков и нашел заголовок статьи. — Точно, Кюстин... Порази меня гром! Голова идет кругом. Н-да... Ладно, до Кюстина я еще доберусь.

      И вновь склонился над статьей.

      — Ох, Поль, — горестно вздохнула Симона, качая головою, — ты болен. Ты очень болен. Понимаешь ли ты это? Ты уже погубил себя, так пожалей хоть меня и Катрин.

      Видя, однако, что ее проповедь как всегда бесполезна, добавила безо всякого перехода:

      — К нам опять явилась та дамочка, которая была утром. Говорит, что послала тебе сегодня письмо.

      — Приезжая из Кана? — оживился Марат, на миг приостанавливая работу. — Да-да, я читал... Где она? В прихожей? Пусть войдет.

      Симона развела руками:

      — Куда войдет? Сюда?

      Трибун оглянулся по сторонам, посмотрел на свою ванну и пожал плечами, как бы говоря: что же мне делать? теперь приходится принимать людей так.

      — Сюда.

      Немного подумав, Симона накинула ему на плечи рубашку-пеньюар и отправилась звать посетительницу.

      Между тем в прихожей дело для незваной гостьи принимало нешуточный оборот. Лоран Басс, испробовав все словесные средства выставить незнакомку за дверь, решил применить физическую силу. Кухарка Жанетта и сторожиха Обен оставив свои занятия, готовились прийти ему на помощь. Стоявшая в сторонке младшая сестра Симоны напряженно следила за развитием событий.

      При появлении хозяйки все остановились и смолкли.

      — Марат примет вас, гражданка, — сказала Симона. — Идемте, я проведу вас к нему. Но предупреждаю, у вас не более пяти минут.

      — Благодарю, этого времени мне будет достаточно. — Шарлотта поспешила вслед за хозяйкой и уже за порогом гостиной бросила победный взгляд на обескураженного Лорана.

      Возможно, верному адъютанту Марата нужно было куда-то идти, но теперь он нарочно задержался в прихожей, взявшись помогать сторожихе паковать газету, а на самом деле ожидая, когда непрошеная особа отправиться в обратный путь и с нею можно будет хорошенько «потолковать по душам».

      Впрочем, Шарлотта уже не думала о нем.

* * *

Из показаний Симоны Эврар 16 июля

      Наконец, указанная Шарлотта Корде написала письмо гражданину Марату, которое было ему вручено тем же днем. Приблизительно через полчаса после того, как гражданин Марат прочел его, эта молодая особа явилась в третий раз в восьмом часу [вечера] и была встречена бывшей там гражданкой Пен, которая повторила ей, что к гражданину Марату пройти нельзя. Однако последний сам велел, чтобы ее пропустили к нему. Тогда свидетельница ввела указанную Корде в комнату, где находился гражданин Марат, а сама вышла из этой комнаты, чтобы не мешать ее разговору с гражданином Маратом.

      Более четверти часа указанная Корде беседовала с гражданином Маратом, который в этот момент лежал в ванне, накрытый лишь одним пеньюаром, и записывал то, что говорила ему Шарлотта Корде, на доске (tablette), положенной с этой целью на ванну.

 

Из показаний Шарлотты Корде на процессе 17 июля

      Когда меня ввели в ванную комнату, я увидела старого больного человека с гноящимися язвами на теле. По его изможденному виду было ясно, что он недалек от смертного одра. В первое мгновение я даже засомневалась: да Марат ли это? Слишком непохож он был на то, что я слышала о нем, и каким его представляли в газетах. Но он скоро развеял мои сомнения на свой счет и дал понять, что я вижу пред собою именно его, исчадие ада, чудовище, повергшее в страх и ужас всю Францию. И это чудовище еще рычало, дышало огнем, готовясь пролить немало людской крови прежде, чем испустить дух.

* * *

      В ванную комнату из прихожей можно было пройти двумя путями. Первый, длинный, вел через переднюю дверь в просторный зал (salon) с двумя большими окнами на улицу Кордельеров, откуда через правую боковую дверь попадали в дортуар, то есть в спальную комнату, также с двумя окнами на улицу, где вновь делали поворот вправо и выходили в небольшую комнатку, которая не имела названия и которую мы условно назовем предбанником. Из этого-то предбанника через единственную дверь можно было попасть в ванную комнату, расположенную достаточно изолированно от остальных помещений и освещаемую таким же маленьким окошечком, что и предбанник. Второй, короткий путь к Марату вел из прихожей вправо, через две комнаты, выходящие окнами на внутренний двор, одной из которых была столовая (salle а manger), а второй — тот самый предбанник, в который мы уже выходили, минуя зал и спальню. Именно этим коротким путем и ходили к больному Лоран Басс и гражданин Пилле и именно этим путем повела нашу героиню Симона Эврар. Пока они шли, между ними успел произойти такой диалог:

      — Давно вы приехали в Париж?

      — Позавчера.

      — Вы приехали специально к Марату?

      — Да.

      — Вы из дворян?

      — Да.

      — И муж отпустил вас в Париж одну?

      — Я не замужем.

      — У вас есть паспорт?

      — И паспорт, и выписка о крещении.

      И только убедившись, что пропуск Шарлотты написан на казенном бланке, отпечатанным в типографии, хозяйка отворила ей дверь в ванную комнату. Это было небольшое узкое помещение, пол которого покрывали точно такие же каменные плитки, какие покрывали ванную комнату гостиницы «Провиданс» и, наверное, вообще все парижские уборные. Зато, в отличие от гостиничного помещения, здесь была такая теснота, что, вытянув в стороны руки, можно было упереться в боковые стены, оклеенные дешевыми обоями с изображением белых дорических колонн. Ванная лохань Марата прижималась вплотную к стене, а перед ней стоял жесткий стул со спинкой, на котором несколько минут назад сидел гражданин Пилле.

      — Присаживайтесь, — сказала Симона, кивая на стул. — И помните: у вас пять минут.

      С этими словами она вышла и прикрыла за собою дверь.

      Хотя на суде Шарлотта говорила, что лежащий в ванне Марат являл собою печальное зрелище, это ощущение появилось у нее в результате последующего умозаключения. В ту минуту, когда она вошла в ванную комнату, вид больного показался ей жутковато-отталкивающим. Угрюмое измученное лицо под пропитанным потом платком, обмотанным вокруг головы наподобие тюрбана; красный, а при слабом освещении багровый цвет погруженного в воду тела, исполосованного гнойными струпьями; мрачный узор густых черных волос на груди; иступленный взор воспаленных глаз, — от всего этого вздрогнул бы и иной мужчина. А у того, кто входил сюда, пряча под одеждой нож, содрогание устраняло всякую жалость.

      Шарлотта произнесла традиционное приветствие и уселась на расстоянии вытянутой руки от своей цели.

      — Рассказывайте, — молвил Неустрашимый, не отрываясь от статьи.

      — Что рассказывать?

      — Что в Кане? Кто там сейчас из этой публики?

      — Из бежавших депутатов? — подалась вперед Шарлотта. — Горса, Ларивьер, Бюзо, Барбару, Луве, Бергоен, Петион, Кюсси, Салль, Лесаж, Валади, Кервелеган, Гюаде...

      Поначалу Марат только кивал в ответ после каждого названного ею имени, но вскоре, услышав новые фамилии, схватил чистый листок и стал их записывать. Она тут же осеклась:

      — Других сейчас не упомню. Всего шестнадцать человек. Некоторые вместе с семьями.

      — Чем они занимаются? Устраивают сборища? Плетут заговор?

      — Много больше, гражданин. Они послали людей в окрестные департаменты и созывают всех недовольных парижскими властями. В городе создан Центральный комитет, в который вошли представители многих департаментов. Созывается войско для похода на Париж, которым предводительствует генерал Вимпфен. Передовые части уже выступили из Эврё, и с ними четверо членов департамента.

      — Этого следовало ожидать! — гневно воскликнул трибун, откидывая перо. — Надо быть полным тупицей, подобным Дантону, либо продажным соглашателем, подобным Бареру, чтобы сажать под домашний арест всех этих «государственных мужей», когда они были в наших руках. Конечно, они дали деру! Но провинция их не спасет. Не сегодня завтра их объявят вне закона. Не пройдет и двух недель, как они будут выловлены и отправлены на гильотину.

      — Вы говорите о декрете по докладу Сен-Жюста? — спросила Шарлотта.

      — Не только, — ответил он, надеясь порадовать сознательную гражданку. — Отныне всякий бриссотинский прихвостень и укрыватель расстанется со своей головой. Кто у вас во главе департамента?

      — В Кальвадосе? Президент Левек, генеральный прокурор-синдик Бугон-Лонгре, администраторы Мениль и Ленорман.

      — И что они?

      — Вошли в Центральный комитет.

      — Скоты! Их место рядом с ними на эшафоте.

      Марат вскинул брови и устремил горящий взор куда-то вверх, под потолок комнаты. Шарлотта посмотрела в ту сторону и увидела, что почти всю противоположную стену занимает большая карта Франции с обведенными красной тушью границами департаментов. Возле карты на стене были нарисованы два пистолета, скрещенные дулами, а над ними крупными заглавными буквами написано одно слово. Шарлотта всмотрелась и при тусклом свечении лампы прочитала: «СМЕРТЬ».

      Неприятный холодок пробежал по ее спине: «О небо! Или он сумасшедший, или и впрямь пророк».

      Тут дверь ванной комнаты растворилась, и на пороге возникла Катрин, несущая стеклянный графин с какой-то сероватой жидкостью.

      — Попробуй, Поль. Симона спрашивает, не довольно ли размешивать глины?

      Девица наклонилась к больному и в ужасной тесноте помещения едва не соприкоснулась лбом с сидящей на стуле посетительницей. Шарлотта даже помогла Катрин подержать приготовленный стакан, чтобы ей было удобнее наполнить его жидкостью из графина. Марат принял напиток почти что из рук приезжей.

      — Размешайте еще немного, — сказал он, сделав пару глотков. — Хотя можно вынуть небольшой кусочек.

      После ухода Катрин в тесной комнатушке воцарилось напряженное молчание, так что было слышно, как шелестит огонь в масляном фитиле.

      — Вы храбрая патриотка, — сказал наконец Неустрашимый, только теперь взглянув на свою собеседницу. — И вы правильно сделали, что обратились ко мне. Я не оставлю ни одного из этих интриганов. Они знают, что вы поехали в Париж?

      — Да... — ответила Шарлотта неуверенно, не готовая к такому простому и естественному вопросу.

      — Знают?! — насторожился Марат. — Вы говорили с ними?

      Его горящие глаза, казалось, пытаются прожечь ее насквозь. От этого взгляда ей стало не по себе, и она пробормотала дрожащими губами:

      — Видите ли, гражданин... Я встречалась с некоторыми из них и слышала их подстрекательские речи. Не знаю точно, проведали ли они о моем отъезде в Париж, но даже если им стало об этом известно, они, конечно, не подозревают, с какой именно целью...

      Шарлотта замолчала. Дверь ванной снова открылась, и вошла сама хозяйка. Встав перед лоханью, в которой лежал больной, она придирчивым взором ощупывала засидевшуюся посетительницу.

      — Что, Симона? — встрепенулся Марат, недовольный тем, что беседа вновь прервана. — Я уже ответил Катрин насчет английской глины.

      — Раствор будет готов через пару минут, мой друг, — произнесла она с заметной нетерпеливостью. — Поторопись же закончить беседу.

      — Мы уже почти закончили, — кивнул он.

      Хозяйка повернулась к выходу из ванной, но тут увидела на подоконнике две тарелки, в которых лежала телятина с рисом и мозгами, приготовленная к ужину, — немного подумала, взяла обе тарелки и унесла с собой, не прикрыв двери (руки ее были заняты). Шарлотта поняла, что времени у нее почти не осталось. Она уже успела оглядеться в узкой комнатушке и заметила, что отсюда нет иного выхода, кроме как назад, в небольшой предбанник. Но там, она помнила, имелась еще одна, боковая дверь, которая открывала проход в парадные, вероятно, пустующие сейчас апартаменты. В случае чего этим путем можно воспользоваться.

      — Итак, гражданка, — молвил Марат, когда удалилась Симона, — вы говорили о том, что заговорщики в Кане догадываются, зачем вы поехали в Париж.

      — Нет, я не думаю, что они об этом догадываются. Они воображают, что в провинции все разделяют их взгляды.

      Неустрашимый вновь уставился на Шарлотту. По его прищуренному взору было заметно, что ему что-то не нравится в их разговоре. Какое, однако, у него было поразительное чутье!

      — С кем из них именно вы встречались?

      — Со многими. С Ларивьером, Гюаде, Ланжюине, Валади... Они открыто ходят по городу, выступают в клубах, держат речи на митингах. С ними трудно не встретится.

      — Смотрите, какая у них вольница!.. — ухмыльнулся Марат, немного успокаиваясь. — Вы сказали, что их всего шестнадцать? Перечислите-ка их еще раз: я запишу всех поименно.

      — Не утруждайтесь, гражданин. У меня имеется полный список лиц, которые вошли в Центральный комитет, созданный в Кане.

      — Список? — переспросил он. — Это хорошо. Давайте сюда.

      Шарлотта поднялась, раздвинула косынку и запустила руку под корсаж. Никакого списка у нее не было, но чтобы усыпить жертву, она сделала вид, что ищет глубоко спрятанную бумажку. Мужчинам в таких случаях положено отворачиваться. Марат в самом деле отвел взгляд, и Шарлотта, все еще стоя перед ним, стремительным движением выхватила нож острием вниз. В последнее мгновение Марат успел повернуть голову, — он наблюдал за тенью Шарлотты, отбрасываемой на стену светильником, — но было уже поздно. «Симона!» — крикнул он, и тут же получил сильнейший удар в открытую грудь. Нож вонзился чуть-чуть пониже ключицы, проник между ребрами, поразил сонную артерию и достиг левого легкого.

      Симона успела поставить тарелки с телятиной на кухне, взяла готовое лекарство и пошла к с ним к больному. Но едва она переступила порог столовой, как услышала отчаянный зов Марата, затем всплеск воды и его хрипловатый стон:

      — Симона, ко мне!

      Она вздрогнула, от неожиданности уронив графин на пол, и бросилась вперед, в ванную комнату, предчувствуя самое худшее. Страшное зрелище предстало ее глазам. Голова Марата и все его туловище откинулось назад, рубашка слетела с плеч, руки беспомощно свисали по обеим сторонам ванны, а из груди струей хлестала кровь. Истошный вопль Симоны, наверное, был услышан даже во дворе. Женщины в прихожей немедленно бросили свои занятия и побежали в ванную комнату. Опережая их, мчался Лоран Басс. Он было взялся помогать гражданке Обен паковать газету; они вместе перевязали уже несколько пачек, как до их слуха донеслись сначала крики Марата, а затем и вопль хозяйки квартиры.

      Припав к раненому, Симона приложила ладонь к его груди, как бы пытаясь остановить бьющую струю крови. Вбежавшие женщины огласили ванную громкими криками. В тесноте и неразберихе кто-то ударился о медную лохань, и она накренилась, выплеснув немалую часть содержимого. В одно мгновение пол ванной комнаты был забрызган водой, смешанной с кровью. Бурые лужи эти, и без того внушающие ужас, обувь разнесла по соседним помещениям, так что вновь прибывающим казалось, что вся квартира Марата буквально залита кровью.

      Тотчас же после удара Шарлотта бросила нож на пол и отступила к стене рядом с входной дверью. В то время, когда вбежала Симона, а затем Лоран Басс и остальные женщины, она все еще стояла у стены, но, после того, как опрокинули лохань, и вода хлынула к ее ногам, она быстро вышла в предбанник и, не задерживаясь в нем, направилась в боковую дверь, ведущую во внутренние покои. Как мы помним, следуя этим путем, также можно было достичь прихожей. Заметив маневр Шарлотты, сторожиха Обен тут же подняла тревогу: «Держите ее! Хватайте!». Лоран кинулся за ускользающей преступницей, но когда выбежал в предбанник, там уже никого не было. Только слабо колыхалась занавеска боковой двери. «Где ты? Стой!» — прорычал он, врываясь в спальню. Но Шарлотта успела пересечь и эту комнату, и, открыв следующую дверь, проникла в зал. Тут она замерла на пару секунд, ориентируясь, куда двинуться дальше. Прямо напротив двери, из которой она вышла, имелась другая, распахнутая настежь и открывающая комнату с камином и высокими этажерками, уставленными книгами. Вероятно, это был рабочий кабинет. Другая дверь располагалась слева, и, переведя на нее взгляд, Шарлотта узнала висящие по бокам багровые занавески, которые она мельком видела из прихожей. Ага, значит, выход из квартиры там! Позади слышался приближающийся топот: преследователь был уже рядом. Шарлотта прибавила шаг. Однако те две или три секунды, в течение которых она осматривалась в зале, оказались для нее роковыми. Лоран вбежал в зал и увидел, наконец, злодейку, открывающую дверь в прихожую. Понимая, что ему не нагнать ее, он на ходу подхватил стоявший у стены стул и что есть силы запустил его в спину убегающей. Сбитая с ног, Шарлотта упала, но тут же поднялась, пошатываясь и цепляясь за занавески, и смогла-таки проникнуть в последнюю комнату, отделяющую ее от выхода из квартиры. Здесь Лоран и настиг ее в стремительном прыжке, мешком повиснув на ней и крепко сцепив руками ее груди: «Не уйдешь, сука! Никуда не уйдешь!...»

      Шарлотта попыталась отбиться от преследователя при помощи локтей, нанеся ему пару чувствительных ударов, но Лоран держал ее мертвой хваткой. Через минуту на подмогу ему прибежала Симона, вцепившаяся Шарлотте в волосы. Наконец, подоспела кухарка Жанетта, и тогда все втроем они повалили беглянку на пол. Шарлотта упала на спину, после чего женщины сели ей на ноги, а Лоран — на грудь и стал остервенело бить наотмашь по лицу кулаком: «Гадина! Гадина! Получай! Получай!» Только появление соседей, прибежавших на шум и крики, заставило его приостановить свою жестокую экзекуцию.

      — Скорее в полицию! — крикнул он вошедшим. — Зовите гвардейцев! Эта сволочь ударила Марата ножом.

      Первым из вбежавших был сосед по лестничной площадке, дантист Мишон Лафонде.

      — Доктор, спасайте хозяина! — взвыла кухарка, увидев его. — Бегите в ванную, он там...

      — Идите за мною, скорее к нему! — порывисто вскочила на ноги Симона, бросив удерживать распростертую на полу преступницу.

      Взволнованный дантист перешагнул через Шарлотту и поспешил вслед за Симоной в ванную комнату, где еще слышались всхлипывания ее младшей сестры и причитания привратницы. Марат лежал недвижим, но кровь еще хлестала из его раны. Рыдая, Симона вновь припала к груди возлюбленного, прижимая ладонью рану, — поразительно трогательный, но неумелый в медицинском отношении жест. «Подайте мне белья! — обратился Мишон к консьержке Обен. — Я сделаю компресс». Но можно ли было заниматься лечением в этой тесной каморке, забрызганной кровавыми лужами, где все было перевернуто верх дном? Было решено вынуть раненого из медной лохани, перенести в спальную комнату и положить на постель. Врач взял Марата под мышки, а Симона подхватила его за ноги. Юная Катрин могла бы помочь сестре поддержать довольно грузное тело хозяина, но ошеломленная случившимся, она не могла ничего сообразить, и лишь когда Марата уже унесли, нерешительно поплелась следом.

      Посреди шумного столпотворения и неразберихи, охвативших квартиру, две женщины действовали довольно осмысленно. Это были кухарка Жанетта и привратница Обен. Первая быстренько расправила постель, куда положили Марата, и тут же, сообразив, что доктор Мишон не хирург, а дантист, велела привратнице, не теряя времени, бежать за лечащим врачом Марата, который жил за два квартала, на улице Турень. Жанетта поручила это именно привратнице, видя, что младшая сестра хозяйки топчется в полной растерянности и ей бесполезно что-либо объяснять.

      Марат лишился чувств еще до того, как оказался в спальне. Придавленная к полу Шарлотта все же смогла увидеть из прихожей через открытые двери двух комнат, как безжизненно свесилась голова ее жертвы, как упал с нее намокший платок, обнажив спутанную копну совершенно седых волос. «Боже мой, он совсем старик!» — пронеслось в ее голове. Доктор Мишон попытался как мог наложить компресс на еще кровоточащую рану, но тут кровь сама собой перестала литься. Это был дурной знак. Дрожащими руками врач проверил пульс лежащего, заглянул в его зрачки и упавшим голосом проговорил:

      — Похоже, он мертв.

      При этих словах младшая из сестер Эврар охнула и повалилась на пол у ног покойного, а старшая накинулась на врача:

      — Ты лжешь! Он жив, он жив! Делай же что-нибудь, не стой как изваяние!

      Мишон обернулся к столпившемуся в спальне народу и скорбно развел руками:

      — Он получил смертельный удар. Огромная потеря крови. Боюсь, тут уже никто не поможет.

      Заливаясь слезами, Симона упала на грудь убитого, пачкая свое лицо и руки в его крови, судорожно тиская его хладеющие члены:

      — Поль! Ты слышишь меня, Поль? Не молчи! Умоляю тебя, не молчи! Это я, твоя Симона... Не уходи, Поль. Ради всего святого, не уходи!

      Наверное, даже бронзовые сердца двух крылатых амурчиков на старинных часах, стоявших на камине, вздрогнули и горько сжались при виде этой душераздирающей сцены. Минуты три никто в спальне не мог издать ни звука. Только за открытыми окнами на улице слышались тревожные голоса прохожих:

      — Что случилось?

      — Убили Марата!

      — Как? Когда?

      — Только что. Кинжалом. Убийца схвачен.

      — Кто это? Бриссотинец?

      — Женщина. Или мужчина, переодетый женщиной.

      — Вот так дела! Побежим, сообщим в секцию.

      — Бегите в Епископат! В Конвент!

      — Конвент уже закрылся.

      — Тогда в Якобинский клуб. Скорее!

      На удивление быстро примчался с улицы Турень лечащий врач Марата Пелетье. Сторожиха на ходу посвятила его в суть происшедшего. Но только Пелетье приблизился к пациенту, как ему все стало ясно и без пояснений доктора Мишона. Марат скончался примерно через три-четыре минуты после того, как получил смертельный удар. Однако, увидев безумные глаза Симоны, взиравшие на него с отчаянной надеждой, Пелетье не решился громогласно объявить о смерти своего пациента, а только отвел в сторону кухарку Жанетту, которая, как ему казалось, была вполне вменяема, и посоветовал ей прикрыть оголенное тело Марата, чтобы придать покойному благопристойный вид.

      Но едва Жанетта тронула Симону за плечо, пытаясь оторвать ее от хладеющего тела, как хозяйка встрепенулась и со всей силы оттолкнула кухарку. Тогда Жанетта попробовала обратиться за подмогой к Катрин, но та продолжала пребывать в беспамятстве. Лишь с помощью привратницы Обен кухарке удалось оттащить безутешную Симону и заняться надлежащим убором покойника.

      Невыразимое горе охватило всех, кто наблюдал за этим скорбной процедурой. Горе поразило присутствующих, перекинулось во двор, на улицу, где продолжала расти толпа, растеклось стремительным потоком по городу, так что через час-полтора даже в отдаленных предместьях уже знали, что у них не стало Друга народа и что Революция лишилась своего пламенного трибуна. В домах, в кофейнях, на перекрестках раздавались рыдания, женщины рвали волосы на голове, мужчины плакали так, как плачут малолетние дети о безвременно умершем отце, и уже казалось, что стенает весь Париж, и что удар Шарлотты, направленный в грудь одного человека, пронзил сердце целого народа.

* * *

Из показаний Лорана Басса 16 июля

      Через семь или восемь минут после того, как она (Шарлотта) вошла к нему, я услышал приглушенный крик Марата, обращенный к гражданке Эврар, которая находилась в другой комнате вместе со своей сестрой, ходившей к Марату дать ему лекарства. Он кричал: «Ко мне, мой друг, ко мне!» Вбежав [в ванную], я увидел, как кровь брызжет по комнате, а эта женщина открывает дверь [в спальню]. Я бросился за ней и, видя, что я единственный, кто преследует ее, ударил ее стулом, отчего она упала, но тут же поднялась. Я настиг ее в прихожей, схватив за груди (par les mamelles), и держа до тех пор, пока в дверь не вбежал главный квартиросъемщик [дома] и несколько других граждан, которыми эта преступница была арестована и вскоре после этого передана гвардейцам.

 

Из доклада депутата Шабо в Конвенте 14 июля

      И вот она входит; она говорит о большом количестве заговоров, которые плетут заговорщики, бежавшие в Кан. Он отвечал: «Не бойтесь; я полагаю, что они скоро сложат свои головы на эшафоте». При этих словах эта женщина вонзила кинжал ему в сердце (оратор показывает в руке окровавленный нож) по самую рукоятку. Для этого она была достаточно обучена, поскольку удар был обращен в наиболее уязвимое место; Марат успел лишь сказать: «Я убит». Служанка вбежала в тот момент, когда эта женщина выходила оттуда с отвагой во взоре. Схваченная, она позволила арестовать себя без сопротивления.

 

Там же, около 8 часов вечера

      Примерно через пятнадцать минут после рокового удара Шарлотты на место происшествия прибежали два гвардейца, вызванные с поста на перекрестке улиц Кордельеров и Арфы. Это были Мартин Кузинье и Жозеф Берже. Увидев их, Лоран закричал:

      — Скорее сюда! Держите убийцу!

      Разгоряченный экзекутор кричал напрасно, помощи гвардейцев уже не требовалось. Тотчас после того, как Марата перенесли в спальню, и квартира наполнилась встревоженными соседями, Лоран попросил подать ему какую-нибудь веревку, получив которую, связал убийце руки за спиной. Шарлотта не сопротивлялась. Она только подождала, когда преследователь слезет с нее, после чего поднялась и присела на стульчик в углу зала. Входящие глядели на нее как на невиданное чудище. Растрепанная, с синяками и ссадинами на лице, со скомканной косынкой и съехавшим с левого плеча платьем, она могла бы даже вызвать жалость, если бы не холодный блеск в глазах, не горделивый поворот головы и невозмутимая поза.

      Гвардейцы стали по обеим сторонам от нее и сомкнули штыки. И тот, и другой были довольно пожилыми людьми, повидавшими на своем веку всякое. Их спокойные размеренные движения подействовали на Шарлотту ободряюще.

      — Граждане! — обратилась она к ним. — Развяжите мне на минутку руки, чтобы я могла привести себя в порядок.

      Кузинье и Берже переглянулись. Просьба их подопечной была вполне естественна: она все-таки дама, хоть и размахивала, говорят, только что кинжалом.

      — А вы не попытаетесь бежать?

      — Мне было бы стыдно обмануть столь почтенных людей, как вы.

      Кузинье кивнул своему напарнику, и тот, отложив ружье, освободил Шарлотту от пут. Она поблагодарила гвардейцев за эту милость, отвернулась к стене, быстро поправила корсаж и потерла себе запястья:

      — Нельзя ли мне надеть перчатки прежде чем вы снова затянете узел?

      Гвардейцы опустили взгляд на ее руки, снова переглянулись и пожали плечами.

      — Благодарю вас, граждане, — сказала она, расценив это как знак согласия; извлекла из своей сумочки белые перчатки, аккуратно натянула на одну и другую ладонь и вновь сложила руки крестом: — Теперь, пожалуйста, вяжите.

      Хорошо, что в это время Лоран Басс был отвлечен разговором с врачами: он не стерпел бы подобной снисходительности к убийце.

      Еще через десять минут появилась полиция. В сопровождении двух жандармов в квартиру пожаловал полицейский комиссар Марсельской секции Гельяр, — тощий сутулый субъект в пенсне, в наглухо застегнутом темном сюртуке, в черных лакированных перчатках и в таких же лакированных сапогах с отворотом, страшно скрипевших при ходьбе.

      При появлении полиции толпа почтительно расступилась. Гельяр миновал Шарлотту, даже не удостоив ее взглядом, прошел в спальню и первым делом выслушал короткие сообщения врачей. После этого он заглянул в ванную комнату, переступая через кровавые лужи, обошел всю квартиру по кругу, вновь приблизился к постели убитого, поднял покрывало и, не снимая перчаток, раздвинул пальцами и внимательно осмотрел смертельную рану на груди. Тут Лоран Басс попытался вступить с ним в диалог, начав рассказывать о вооруженной лазутчице, покусившейся на жизнь Марата, но получил сухое замечание, что он будет опрошен в свою очередь.

      — Где оружие убийства? — прозвучал первый вопрос комиссара, обращенный ко всем присутствующим.

      Жанетта стремглав бросилась в ванную комнату и вынесла оттуда окровавленный нож. Гельяр попробовал его на вес, потрогал лезвие и деловито упрятал улику в поданный жандармами футляр.

      — Кто проживает в этой квартире?

      — Не считая Марата, четыре женщины, — торопливо пояснил Лоран Басс. — Это гражданка Симона Эврар, ее сестра Катрин, а также кухарка Жанетта Марешаль.

      — А четвертая? — спросил комиссар.

      — Четвертая — это сестра Марата Альбертина, но сейчас она в отъезде.

      — Где именно?

      — В Женеве, у своих родственников.

      — Кто из оставшихся троих находился в квартире в момент покушения на Марата?

      — Все трое, гражданин комиссар, и вдобавок еще я и здешняя консьержка, Варвара Обен.

      — Великолепно, — молвил Гельяр, продолжая поскрипывать лакированными сапогами. — Судя по табличке на двери, эта квартира принадлежит гражданке Эврар. Кем она доводится покойному?

      — Сестрою, — выпалил Лоран, но тут же виновато кашлянул и поспешил поправиться: — То есть я хотел сказать: сестрою по духу.

      — Понятно, — кивнул комиссар. — Всем посторонним очистить помещение! Пусть останутся только жильцы и непосредственные свидетели.

      Люди зашевелились, гуськом покидая спальню, но гвардейцы, стерегущие убийцу, еще не двигались.

      — Вас же я попрошу занять пост в прихожей, — сказал им комиссар, — и никого не впускать сюда без моего позволения.

      Когда и это повеление было исполнено, Гельяр приказал жандармам развязать задержанную. Шарлотта поднялась на ноги и с готовностью подставила им свои связанные руки, полагая, что ее хотят избавить от оскорбительной веревки, наложенной Лораном Бассом. Однако, ее освободили от пут вовсе не из соображений гуманности.

      — Обыскать, — кивнул комиссар жандармам.

      — Вы не посмеете! — вскрикнула Шарлотта с величайшим негодованием. — Какая возмутительная бестактность! Если это так необходимо, то пусть меня обыщет женщина.

      — Здесь нет больше ни женщин, ни мужчин, — заметил Гельяр меланхолически, снимая с носа пенсне и протирая его платочком. — Есть только следователи и подследственные.

      Жандармы бесцеремонно обшарили Шарлотту с головы до ног. Из ее сумочки, из карманов и из-под корсажа были извлечены шагреневый футляр для ножа, сложенный вчетверо бумажный лист с «Воззванием к друзьям мира» и приколотая к нему выписка о крещении, второе письмо к Марату, паспорт, выданный в Кане, бумажный веер, ключ от саквояжа, клубок белых ниток, носовой платок, серебряный наперсток, а также золотые часы работы мастера Дюбуа. Из тугого кошелька высыпали на стол двадцать пять монет на общую сумму 150 ливров, а также пять бумажек-ассигнатов на сумму 140 ливров.

      Все это добро Гельяр распорядился нести в рабочий кабинет Марата, куда прошел сам и пригласил доктора Пелетье. Лоран Басс устремился было следом за врачом, но комиссар захлопнул дверь перед его носом.

      Разговор за закрытой дверью продолжался минут десять. После этого комиссар выглянул на секунду из кабинета и попросил бумагу, перо и чернильницу. Жанетта объяснила ему, что все это находится в том же кабинете, в шкафчике бюро. Дверь снова закрылась, на этот раз уже на пятнадцать минут. Наконец, из кабинета вышел вспотевший и отдувающийся Пелетье. Присутствующие обратили на него вопросительные взоры.

      — Мы писали отчет... — проговорил взволнованный доктор. — Я дал медицинское заключение о смерти гражданина Марата. Теперь комиссар просит жандармов ввести задержанную.

      — А когда он выслушает свидетелей?! — нетерпеливо вскричал Лоран.

      — Насчет вас, гражданин, он ничего не сказал...

      Раздосадованный ординарец Марата готов был грызть себе локти.

      Надо заметить, что доктор выразился неточно. Комиссар начал писать не отчет, а полицейский рапорт, который начал с медицинского заключения:

      Второй год Французской Республики, суббота, тринадцатого июля, около восьми часов [вечера].

      Мы, Жак Филибер Гельяр, полицейский комиссар секции Французского театра, называемой Марсельской, услышав шум, который исходил от скопления народа на улице Кордельеров, и тотчас же прибыв на это место, услышали об убийстве гражданина Марата, депутата Конвента. Мы немедленно прошли в дом гражданина Марата, проживающего на улице Кордельеров, № 30, где, поднявшись на первый этаж и войдя в комнату, служащую прихожей, выходящей окнами на двор, мы нашли различных вооруженных граждан, держащих гражданку, которую они обвиняли в том, что она ударом ножа убила гражданина Марата в тот момент, когда он был в ванной, от чего, как мы установили, гражданин Марат скончался.

      Пройдя налево, через гостиную мы попали в маленькую комнату, где находилась ванна, и увидели большое количество крови на плитке, так что вода ванны окрасилась кровью, которую потерял Марат от указанной Корде.

      Затем, войдя в другую комнату, служащую спальной, выходящую на улицу двумя окнами с богемским стеклом, налево от входа мы увидели постель, на которой нашли распростертым труп упомянутого гражданина Марата, убитого ударом ножа, и перед указанным трупом также нашли гражданина Филиппа Жана Пелетье, хирурга-консультанта войск Республики и члена Совета здравоохранения, живущего на улице Турень в пригороде Сен-Жермен.

      Упомянутый гражданин показал и отметил, что удар ножа, поразивший Марата, проник ниже правой ключицы, между первым и вторым ребром, и вошел настолько глубоко, что его лезвие почти полностью проникло в тело, ранило легкое, поразило другие органы, и, вероятно, открыло сонную артерию, на что указывает большая потеря крови, которая причинила смерть. Гражданин Пелетье подписался под настоящим [рапортом] с целью подтвердить правдивость своего сообщения.

Пелетье.

      Жандармы ввели Шарлотту в кабинет, когда комиссар помахивал листом бумаги, стряхивая песок со свежих чернил. Отложив этот листок, он тут же положил перед собою новый и склонился над ним, не поднимая глаз.

      — Ваше имя, фамилия, возраст, состояние и место проживания?

      — Кого вы спрашиваете? — осведомилась Шарлотта, усаживаясь на свободный стул. — Меня?

      Гельяр обмакнул перо в чернильницу и поправил пенсне на носу.

      — Нет, Деву Марию. Отвечайте, задержанная.

      — Мое имя, — ответила она с достоинством, — вы прочтете в моем паспорте, который вы у меня отобрали. А также мой адрес, мой возраст и мой пол. Только одного вы не прочитаете там: моей веры и моих убеждений.

      Комиссар понял, что беседа предстоит интересная и пожалел, что не успел прихватить с собой секретаря, чтобы тот слово в слово записывал показания задержанной. Придется все писать самому. Он уже набросал пару строк, как допрос внезапно прервался. Вошедший гвардеец доложил, что в квартиру прибыли представители народа.

      — Депутаты? — расстроился Гельяр. — Как некстати! Вечно эти политики суются в следствие и начинают все портить. Их место в Конвенте, пусть там и командуют. Где они? В прихожей? Передайте им, чтоб подождали, когда мы закончим предварительный допрос.

      — Но они говорят, что они члены Комитета общей безопасности.

      Комиссар вскинул настороженный взгляд:

      — Члены Комитета? Хм... Скажите, что я сейчас выйду к ним.

      В прихожей Марата действительно стояло четверо его коллег по Собранию. Они прилетели на извозчике прямо из Якобинского клуба. Там шло вечернее заседание, когда вбежали люди с криком: «Зарезали Марата!» Эта весть прозвучала как гром среди ясного неба. Зал страшно заволновался, почти все подскочили с мест, раздались возгласы: «Это клика Бриссо! Проклятые изменники! То же самое грозит всем нам!» Взбежавший на трибуну Реаль, запинаясь от волнения, доложил, что к нему только что подходил гражданин Дестурнель, в патриотизме которого можно не сомневаться, и сообщил, что Марат скончался в своей постели, и что убила его какая-то женщина. Сообщение о женщине еще более распалило аудиторию. «Изверги! — раздалось со всех сторон. — Им мало гвардейских наймитов, теперь они вербуют и женщин!» Появившийся в зале командующий национальной гвардией Анрио принес новую весть: убийца задержан, и это девица двадцати двух или двадцати трех дет, не проявляющая ни смятения, ни страха. «Спокойствие, граждане! — воззвал Анрио к собранию, сам, однако, бледный как полотно. — Будьте тверже, чем когда бы то ни было, берегите ваших магистратов и не доверяйте, главным образом, зеленым шляпам». По-видимому, он считал убийство Марата делом рук орлеанистов, а в качестве следующей жертвы рассматривал себя. По залу пронесся неясный гул. Тогда поднялся Робеспьер и предложил немедленно делегировать на квартиру Марата двух-трех человек с тем, чтобы они выяснили все обстоятельства дела и сделали бы подробный доклад на завтрашнем внеочередном заседании. Избрали четверых, входивших в Комитет общей безопасности, в ведении которого были заговоры против Республики.

      Эти-то четверо и стояли в прихожей Марата.

      — Мы от правительства, — было заявлено комиссару. — Представители Мор, Лежандр, Друэ и Шабо. Где убийца? Правда, что это женщина?

      — Правда, — сдержанно кивнул Гельяр всем четверым. — Как раз сейчас идет допрос задержанной на месте преступления. Затем будут собраны свидетельские показания.

      — Послушайте-ка, любезный, — молвил Шабо, выходя вперед и беря комиссара за пуговицу сюртука, — давно вы служите в полиции? Это дело совершенно исключительное. Понимаете? Со времени убийства Лепелетье страна не испытывала подобного потрясения. Жертвой гнусного заговора пал первый патриот Республики. Нам поручено лично исследовать все произошедшее. Поэтому будет лучше, если допрос убийцы проведем мы. Разумеется, с вашим участием.

      Гельяр вздохнул, но возражать не посмел, и соратники Марата прошествовали во внутренние покои. Увидев их, Лоран Басс, понуро сидевший на постели в ногах убитого, тут же вскочил и бросился на грудь Шабо:

      — Франсуа, наконец-то!.. Какое несчастье! Нашего Марата... О небо! его больше нет с нами... — впервые за вечер на глаза Лорана навернулись слезы; он весь как-то обмяк и растекся. — Там, в кабинете, эта стерва... Она ударила его ножом. Ты дознайся у ней, Шабо: она говорит, что прибыла из Кана, из Нормандии. Оттуда, понимаешь? Где все эти... Она от них!..

      Шабо ласково погладил Лорана по голове, утешая его как ребенка. Шарлотта наблюдала эту сцену через открытую дверь кабинета. Она читала об этом Шабо в какой-то газете, что он начинал монахом-капуцином и дослужился до поста викария, а когда грянула Революция, одним из первых служителей Христа сбросил с себя сутану и облачился в карманьолу. За гневные тирады против церкви, короля и дворянства он был причислен Маратом к «апостолам Свободы»; восторженные граждане Блуа прозвали его «яростным монахом» и избрали сначала в Законодательное собрание, а затем и в Конвент. Ничего яростного в этом дородном, располневшем в столице депутате теперь не осталось. Теперь это был вполне респектабельный буржуа в фиолетовом фраке поверх белого жилета, с депутатским значком на отвороте и драгоценной брошью в пышном галстуке, — самодовольный и высокомерный, только немного струсивший от того, что начали запросто резать его брата-депутата.

      Его спутники были не менее выдающимися личностями в своем роде. Шарлотта несомненно слышала или читала о них, но в этот момент она еще не знала, что это именно они. Николя Мор — бывший бакалейщик из Осера, ровесник и личный друг Марата, широкоплечий гигант, не смотря на свой почтенный возраст, сохранивший богатырскую силу. Будучи комиссаром в департаментах Шампани, за свою безжалостность к «врагам народа» он был прозван «смазчиком гильотины». На вопрос, в чем состоит преступление бриссотинцев, он, не задумываясь, ответил: «В их бегстве». Другой депутат — Луи Лежандр, основатель клуба Кордельеров, друг Дантона, бывший мясник в Пале-Рояле, не забывший своей профессии и в лоне Конвента. «Зарежьте свинью!» — кричал он накануне казни короля и с воодушевлением добавлял: «Что касается меня, то я с удовольствием выпотрошил бы богача, вельможу, министра или ученого и съел бы его сердце». 2 июня на утреннем заседании он отличился тем, что бросился с пистолетом в руке на выступающего на трибуне бриссотинца Ланжюине (Шарлотта видела Ланжюине в Кане, но ничего не знала об этом громком инциденте). Наконец, четвертым депутатом был Жан Друэ — хмурая личность с крупным неподвижным лицом, будто бы вытесанным из дерева. Кое-кто называл его «спасителем Франции». Два года назад, будучи еще неизвестным никому почтмейстером в захолустном городишке Сен-Мену, он распознал в проезжающих мимо аристократах тайно бегущую за границу королевскую семью и организовал ее задержание. За это Законодательное собрание устроило ему овацию и постановило наградить его тридцатью тысячами ливров (и не в ассигнатах!), от которых он, впрочем, отказался, сказав, что служит Революции не за деньги.

      Соратники постояли минуту над телом покойного и тем же порядком прошли в кабинет, освещенный стоящим на столе кинкетом. Шабо и Друэ сели за стол прямо напротив арестованной, а Мор и Лежандр расположились на стульчиках за их спинами. Редко какому парижскому преступнику доводилось принимать разом столько высокопоставленных лиц.

      При виде женщины-убийцы тревога на лицах депутатов сменилась озабоченностью. Они напряженно вглядывались в ее мерцающие глаза, следили за движениями, ловили каждое ее слово, как бы пытаясь отгадать, кто перед ними: безумная одиночка или орудие какой-то партии; случайность ли то, что произошло сегодня вечером, либо пошла такая политика.

      — Почему вы совершили столь дерзкое преступление? — спросил Друэ.

      — Я не считаю убийство Марата преступлением.

      — Но почему вы убили его?!

      — Этого не объяснить двумя словами.

      — У вас была какая-то причина?

      — О, и еще какая!

      — Скажите нам, мы хотим понять.

      — Извольте, если вам так хочется, — Шарлотта победно оглядела членов Конвента. — Я совершила это во имя мира во Франции. Увидев готовую вспыхнуть по всей стране гражданскую войну, главным виновником которой, — человеком, неистово разжигающем ее, — является Марат, я предпочла принести в жертву свою жизнь, чтобы спасти страну.

      Депутаты подавленно молчали. Комиссар сидел в углу как ни в чем не бывало, закинув нога на ногу. Весь вид его как бы говорил: вы хотели ее исследовать? Пожалуйста, на здоровье.

      — Но вы одна ничего не можете изменить... — произнес, наконец, Друэ. — Понимаете ли вы это?

      — Я сделала то, что должна была совершить. Остальное доделают другие.

      — Что доделают? Вы имеете в виду убийство патриотов?

      — Я имею в виду спасение Франции.

      В кабинете вновь воцарилось молчание. Депутаты не отрывали глаз от арестованной, поражаясь ее хладнокровию.

      — Вы приехали из Нормандии? — спросил Шабо, подаваясь вперед и перехватывая инициативу у бывшего почтмейстера. — Из Кана?

      — Да.

      — Кто научил вас таким речам?

      — Жизнь.

      — Хорошо, мы спросим иначе: кто поручил вам убить Марата?

      — Никто. Впрочем, если вас это устроит, гражданин, я отвечу так: богиня Возмездия.

      — А бежавшие в Кан члены Конвента?

      — Они тут не при чем.

      — Разве вы не встречались с ними?

      — С ними встречались все жители Кана. И я в том числе. Но это вовсе не значит, что меня кто-то нанял или завербовал.

      — Вы хотите сказать, что действуете вполне самостоятельно?

      — Именно так.

      — И что вас никто не подговорил, не настроил, не указал, что делать в Париже? Судя по вашему возрасту и вашему полу, вы не смогли бы решиться на такое дело без чьего-либо влияния.

      — Вы плохо знаете женщин, Шабо. И нормандок в особенности.

      В это время Лежандр, не сводивший с арестованной пристального взора, округлил глаза и всплеснул руками:

      — Стой, погоди! Я узнал тебя! Это ведь ты приходила ко мне сегодня утром!?

      Шарлотта бросила на него косой взгляд:

      — К вам? Я впервые вас вижу. Впрочем, как и всех присутствующих.

      — Граждане! — воскликнул Лежандр, вне себя от внезапного открытия. — Прошу вас засвидетельствовать, что я опознал эту злодейку. Сегодня утром было все примерно так же: не успел я подняться, совершить туалет и сесть за завтрак, как мне докладывают, что пришла какая-то женщина и желает со мной говорить. Вы знаете, как охотно я встречаюсь с народом и люблю всякое общество, но сегодня утром что-то мне подсказало: не впускай ее. Я велел взять у нее прошение, если оно у ней имеется, но и только. Она еще долго препиралась с моим слугой, потом ушла, раздраженно хлопнув дверью и не оставив никакой бумаги. Тогда я выглянул в окно и увидел, как по улице удаляется некая особа в одежде монашки. Я еще удивился: продолжает носить такое платье, когда монастыри отменены!

      — Так-так, — заинтересовался Шабо. — В одежде монашки? В каком часу это было?

      — Примерно в десять с половиной. Заметьте также, что я проживаю недалеко отсюда, на улице Бушерье-Сен-Жермен.

      — Да, но по твоим словам, ты видел ее уже удалявшейся от дома, — заметил Друэ. — То есть со спины. Как же ты мог разглядеть ее лицо?

      — А голос? Я прекрасно слышал ее голос в своей прихожей! — Лежандр повернулся к Гельяру. — Дорогой комиссар, я попрошу вас немедленно начать расследование и по этому делу.

      — Прежде всего осведомимся у ней самой, — молвил Гельяр. — Скажите, задержанная, вы бывали когда-нибудь в доме депутата Лежандра?

      — Повторяю: я не знаю ни его самого, ни ту улицу, которую он называет, — Шарлотта презрительно усмехнулась. — Возможно, гражданин депутат и мнит себя персоной, достойной Марата, но я не думаю, что он настолько опасен для Франции. А я не убиваю кого ни попадя.

      Бывший мясник обиделся на эту усмешку. Его холеное щедро напудренное лицо посерело, пухлые губы поджались и в глазах вспыхнул недобрый огонек. В глубине души он завидовал славе Марата, завидовал всегда, даже когда тот скрывался в подполье и просил у него, Лежандра, убежища.

      — Кто ваш отец? — продолжал между тем экс-монах. — Вы замужем?

      — Мой отец, — сказала Шарлотта с такой важностью, что депутаты на секунду подумали, не министр ли это, — мой отец – Закон, мой супруг – Честь, а мой сын – Мир.

      Аллегория была слишком ясна; представители народа и сами баловались такими штуками, когда еще ходили в простых уличных ораторах и перебегали с митинга на митинг. Но теперь, здесь, в залитой кровью квартире, рядом с телом убитого, аллегория эта показалась зловещей, иезуитской и выглядела как издевательство над покойным.

      — Вы сумасшедшая? — спросил бывший бакалейщик, с подозрением разглядывая блестящие глаза нормандки.

      Шабо быстро обернулся на Мора, нахмурив брови, как бы говоря: не лезь с подобными вопросами, иначе она нам так ничего и не скажет.

      Затем повернулся к задержанной с благодушной почти что священнической улыбкой:

      — Скажите, вы из бывших дворян?

      — Какое это имеет значение?

      — Может быть, у вас убили кого-то из родственников, и теперь вы...

      — Все мои родственники живы и здоровы.

      — Вот как? Хм... Вы замужем?

      — Нет, я девица.

      — Встречались ли вы раньше с гражданином Маратом?

      — Сегодня я увидела его в первый и в последний раз.

      — Сколько раз вы бывали прежде в Париже?

      — Ни разу.

      — Но вы говорили, что убив Марата, вы совершили возмездие. Значит, вы за что-то отомстили ему. Он вас чем-то обидел?

      — Он обидел не только меня, но всех французов. Можно только удивляться, как этот злодей оставался жив до сегодняшнего вечера.

      — Однако, — заметил Шабо, увлеченно развивая свою версию, — я полагаю, у вас были и личные счеты с ним. Не так ли? Вы молодая женщина, и видно, что с большим темпераментом. Даже если вы никогда не бывали в Париже, то ведь Марат много ездил по Франции и испытал в этих поездках всякие приключения. Вполне могло быть так, что...

      Шарлотта остановила его движением руки:

      — Если вы собираетесь пересказывать мне «Похождения Фоблаза» или что-нибудь в этом роде, то я не поклонница подобной литературы. Расскажите о похождениях Марата тем женщинам, которые проживают в этой квартире. Им это будет интересно.

      — Однако известно, что особы вроде вас не решаются на подобное предприятие без какой-либо личной причины.

      — Браво, Шабо! Вы очень проницательны. Хорошо уже то, что вы перестали считать меня наемным убийцей.

      — Да, личной причины, — продолжал экс-капуцин с глубокомысленным, философским выражением лица. — Вся история говорит об этом, — история покушений такого рода. И здесь должна быть личная причина. Вы молоды, и у вас вполне естественный для вашего возраста избыток чувств. Вероятно, у вас есть возлюбленный, ради которого вы готовы пожертвовать своей жизнью. Вероятно, этот ваш возлюбленный как-то связан с Маратом, — связан таким образом, что его благополучие и его успех, а может быть, и сама его жизнь поставлены под удар общественной деятельностью Друга народа. И вы, осознав, что вашему возлюбленному грозит смертельная опасность, решаетесь устранить источник этой опасности, пусть даже ценою собственной жизни. Разве это не так?

      Шарлотта смерила горе-философа снисходительным взором:

      — У меня действительно избыток чувств, но не тех, которые вы мне приписываете. Повторяю: я отомстила не за себя, не за какого-то отдельно взятого человека, и даже не за какую-то отдельно взятую партию. Я отомстила за весь народ. И, если угодно, за все человечество. Можете ли вы это понять, гражданин депутат?

      — То есть, у вас нет возлюбленного?

      — Нет.

      — Значит, он мертв? Погиб?

      — Его никогда и не было! — Шарлотта не могла удержаться от смеха. — Вы продолжаете нести чушь, Шабо, и выглядите все более жалко.

      В таком духе допрос тянулся еще час или полтора, пока экс-монах окончательно не истощился. Он все чаще оглядывался на своих коллег, как бы призывая их прийти на помощь, но никто из них не отзывался. Лежандр был обижен на Шарлотту за ее хлесткий выпад по его адресу и хранил враждебное молчание. Друэ дулся на Шабо за то, что тот прервал его в самом начале допроса, а Мор был слишком потрясен страшной смертью любимого друга, которого навещал не далее как вчера, и беседовал с ним в той самой ванной комнате. Тогда Шабо стал бросать жалобные взоры в сторону комиссара, но тот делал вид, что просматривает бумаги и вовсе не слышит разговора. Гельяр нарочно тянул время, с еле заметной ухмылкой наблюдая, как избранники народа, привыкшие повелевать толпою на площадях, терпят полное фиаско, встретив человека не из толпы. Пусть же эти напыщенные парламентские коты, вообразившие себя тиграми, убедятся, что эта добыча им не по зубам.

      К тому же Гельяр действительно был занят изучением документов. Сначала он внимательно прочел «Воззвание к друзьям мира», найденное у задержанной, затем ее второе письмо к Марату, а в довершение получил очень важный отчет, доставленный из секции Молота. Еще в первые минуты, когда депутаты отстранили его от допроса и повели свою глупейшую речь, комиссар отправил одного из жандармов в городской департамент полиции, вручив ему проспект гостиницы «Провиданс», найденной при обыске Шарлотты. В докладной записке Гельяр просил срочно устроить проверку указанной гостиницы. Через полтора часа, в половине двенадцатого из департамента прибыли администраторы Марино и Луве, которые привезли комиссару копию отчета о проведенном обыске в номере гражданки Корде.

Рапорт полиции секции Молота или Гильома Телля

      Суббота, 13 июня 1793, II года Республики единой и неделимой.

      В десять с половиной часов вечера по предписанию граждан Каванаджа и Фуа, офицеров, исполнителей предписания полицейской администрации, отданным в сей же день за подписью Лешенара и Будре, администраторов департамента полиции,

      мы, Эспри Луи Руссе, комиссар [полиции] секции Молота, в сопровождении нашего судебного секретаря прибыли на улицу Вье-Огюстен, 19, в гостиницу «Провиданс», содержащуюся гражданкой Гролье, где мы встретили гражданина Луи Брюно, портье, которого в отсутствие гражданки Гролье попросили провести нас в комнату Марии Анны Шарлотты Корде, что он тут же и сделал, и провел нас на первый этаж к двери номера 7, которую он открыл с помощью ключа, снятого с гвоздя в прихожей. После того, как мы вошли в указанную комнату, выходящую окнами на улицу, мы наши в ней комод и секретер с выдвижным ящиком, который открывался так же, как мы уже говорили. В указанных комоде и секретере, а также в платяном шкафу, стоящем слева от камина, и на кровати в конце помещения мы не нашли никаких других бумаг, за исключением трех маленьких бумажных клочков, каждый из которых содержал запись карандашом, сделанную одной и той же рукой.

      Первая запись: «Гражданин Дюперрье, улица Сен-Тома-дю-Лувр, 41».

      Вторая запись: «М-е Одилле, улица Гайон, 30; гражданин Гуилло, портье. М-е Дарнувиль, улица Сен-Антуан, 2».

      Третья запись: «М-м Гролье, гостиница «Провиданс», улица Вье-Огюстен, 19, около улицы (так!) Победы». На том же клочке: «Предместье Сен-Жермен, улица Кордельеров, вначале».

      Все три клочка мы немедленно отправили в департамент полиции.

      Таким же образом мы обнаружили в указанном комоде легкое платье (déshabillé) из полосатого канифаса, без метки; розовую шелковую юбку (jupon) и другую юбку — белую хлопчатобумажную, обе без метки; две женские рубашки с инициалами «К. Д.»; две пары хлопчатобумажных чулок, одну белую, другую серую, без метки; небольшой пеньюар без рукавов, белого цвета, с двумя метками «К» с двух противоположных сторон; четыре белых платка с метками «К. Д.»; два батистовых чепца; две батистовых косынки; косынку зеленую газовую; шелковую косынку с красными полосами; сверток лент различных цветов; несколько клочков и тряпочек, не заслуживающих описания.

      Весь перечисленный багаж находился в комоде и был сложен нами в дорожный саквояж, помеченный буквой «Б», который мы также нашли в этой комнате, и который опечатали печатью нашего комиссариата в двух местах, после чего отправили в полицейский департамент.

      В свою очередь гражданин Брюно сообщил нам, что указанная Корде проживала в гостинице в течение 12-го [июля], а также представил нам регистрационный журнал, в котором она написала, что прибыла из Кана. Он показал также, что после ее прибытия в гостиницу ее посещал мужчина ростом около 5 футов и 4 дюйма, одетый в желтый фрак, возрастом примерно сорока с лишним лет, и что он приходил к ней два раза.

      Все, что может представлять интерес для будущего процесса, было немедленно препровождено гражданам Каванаджу и Фуа, и с их одобрения отправлено в полицейский департамент.

      После прочтения заверено подписями всех вышеперечисленных лиц: Каванадж, Фуа, Брюно, а также Руссе, полицейский комиссар указанной секции, и Офор, судебный секретарь.

      — Великолепно! — сказал комиссар администраторам, окинув отчет первым взглядом. — Молодчина Руссе: отменно сработано. Прошу вас, граждане, пройти в кабинет. Сейчас там кое-кто из Конвента обливается седьмым потом, тщетно пытаясь расколоть задержанную. Но теперь-то начинается наша работа...

      — Кто она? — поинтересовались Марино и Луве обеспокоенными и несколько приглушенными голосами.

      — Фанатичка, — молвил Гельяр. — Такие обычно держатся вызывающе, но быстро скисают, когда их припрут к стенке.

      Теперь в маленьком и тесном кабинете Марата напротив задержанной сидело семеро мужчин. Гельяр продержался в тени еще некоторое время, дочитывая полученный отчет, затем резко поднялся и придвинул свой стул к столу, потеснив таким образом Шабо, который с готовностью уступил ему первую скрипку.

      — Итак, — торжественно объявил комиссар, протирая платочком пенсне, — начнем теперь серьезный разговор. В течение какого времени вы находитесь в Париже?

      — Я приехала в четверг с паспортом, полученном в Кане.

      — Когда вы выехали из Кана?

      — Во вторник.

      — Каким образом вы отправились?

      — В дилижансе.

      — Одна?

      — Одна. Впрочем, если вы хотите знать, были ли у меня попутчики, то отвечу: их было восемь или девять человек.

      — Кто они такие?

      — Не знаю. В дороге я почти ни с кем не общалась.

      — Когда вы приехали в Париж?

      — В четверг около полудня.

      — Какова была цель вашего путешествия?

      — У меня не было никакой определенной цели.

      — Вот как?! — усмехнулся Гельяр. — Довольно странно, согласитесь, пускаться в дальний путь, не представляя себе достаточно ясно, зачем это нужно. Или вы хотите сказать, что, выезжая из Кана, вы еще не намеревались убить Марата?

      — Намеревалась.

      — Великолепно! Стало быть, у вас была вполне ясная цель. Что же вы пошли на попятую, Корде? Где ваша прежняя смелость?

      — Никуда я не пошла. Спрашивайте дальше, и вы в этом убедитесь.

      — Каким оружием вы убили Марата?

      — Ножом.

      — Не тот ли это нож? — в руках комиссара сверкнуло лезвие, еще обагренное кровью жертвы.

      — Тот самый, — кивнула Шарлотта.

      — Кто вам его дал?

      — Никто. Я его купила сегодня утром в Пале-Рояле за сорок су.

      Гельяр черкнул что-то на бумажке и поправил сползающее на носу пенсне.

      — У кого вы проживали в Кане?

      — Какая вам разница?

      — Отвечайте, задержанная!

      — Я жила у своей старой родственницы, вдовы Кутелье де-Бреттевиль. Она ничего не знает.

      — Ее возраст?

      — Шестьдесят с лишним лет.

      — С кем вы еще поддерживали отношения?

      — В Кане? — переспросила Шарлотта. — С теми немногими людьми, которые приходили к нам в гости. Иногда я ездила в Аржантан, к моему отцу. Пожалуй, это все.

      — Откуда у вас такая сумма денег? Кто вам их дал?

      — Это часть моих сбережений за последние годы. Отец присылал мне деньги, а я их откладывала на черный день.

      — И все-таки это много, — заметил комиссар. — Особенно для незамужней девицы, как вы. Откуда у вас, помимо ассигнатов, серебряные монеты?

      — Говорю же вам, что это мои сбережения. Я живу очень экономно.

      Гельяр еще раз внимательно окинул взглядом задержанную и продолжил:

      — Что вы делали по приезде в Париж?

      — Я тотчас же отправилась в гостиницу «Провиданс» и сняла там комнату.

      — Почему именно в этой гостинице?

      — Я не выбирала жилье, но воспользовалась тем адресом, который мне дали в бюро дилижансов.

      — Что вы делали далее?

      — Легла спать и не покидала свою комнату до следующего утра.

      — Что вы делали на другой день, в пятницу?

      — Утром гуляла по площади Победы. Потом вернулась в гостиницу и больше не выходила из нее.

      — Чем вы занимались в гостинице?

      — Писала некоторые бумаги.

      — С кем вы встречались в Париже?

      — Я никого не знаю в Париже, потому что приехала сюда в первый раз.

      — Подробно расскажите, что вы делали сегодня.

      — Утром гуляла в Пале-Рояле и купила там нож, который вы мне показывали. На площади Победы я наняла экипаж и приехала в эту квартиру, чтобы встретиться с Маратом, но не была к нему впущена. Тогда я возвратилась к себе и оставалась в гостинице до семи часов вечера. Затем я снова вышла и приехала сюда в фиакре...

      — Кто вас впустил к Марату?

      — Те же женщины, которые не впустили меня утром.

      — Вы были с ним одни в ванной комнате?

      — Одни. Та гражданка, которая провела меня к нему, из приличия удалилась.

      — О чем вы говорили с убитым?

      — Он пожелал узнать имена депутатов, находящихся в Кане, а также имена муниципальных чиновников. После того, как я назвала их, он пообещал, что в скором времени отправит их всех на гильотину. И эти слова решили его судьбу.

      — Правда ли, что совершив преступление, вы пытались бежать через окно?

      В первый момент Шарлотта удивилась этому вопросу. Но она тут же вспомнила, что когда комиссар еще только вошел, Лоран Басс скороговоркой жаловался ему на хитрость убийцы и говорил что-то про окно. Шарлотте показалось тогда, что комиссар его вовсе не слушает, но, как видно, она ошиблась.

      — Тот, кто вам это сказал, — презрительно ответила она, — от страха придумывает невесть что. Я не сумасшедшая, чтобы прыгать из окна с такой высоты. Я просто оглядывала незнакомую комнату и искала дверь в прихожую.

      — Значит, вы все-таки убегали?

      — Думайте так, если вам угодно.

      Гельяр опять взял перо и склонился над бумагой. В комнате на минуту воцарилась тишина. Густая тьма за окном прерывалась огненными всполохами: по улице метались факелы, слышался топот ног и лязг оружия. Шарлотта прислушивалась к этим звукам с возрастающей тревогой: что там творится? Но на комиссара весь этот шум, похоже, не производил никакого впечатления.

      — Это вы написали «Воззвание к друзьям мира», найденное при вас?

      — Я.

      — Когда вы написали это «Воззвание»?

      — Начала вчера, а закончила сегодня днем.

      — При вас также найдено письмо к Марату, в котором вы сообщаете, что уже писали ему ранее.

      — Совершенно верно.

      — Сколько раз вы писали ему?

      — Один раз, если не считать этого последнего, найденного при мне письма.

      — Когда вы отправили свое первое письмо Марату?

      — Сегодня в первом часу дня, после того, как не была к нему впущена.

      Комиссар повернулся к жандармам: «Немедленно опросите жильцов этой квартиры и выясните, получал ли убитый сегодня письмо от гражданки Корде. Пусть найдут это письмо и принесут сюда». И вновь воззрился на задержанную.

      — Переходим ко второму письму. Вы пишете в нем, что очень несчастны. Как это понимать?

      — Никак. Это предлог, чтобы добиться встречи с Маратом.

      — Уловка, хотите вы сказать?

      — Как вам угодно.

      — Почему вы не отправили это письмо по почте?

      — Но я взяла его с собой!

      — Повторяю вопрос, — повысил голос Гельяр. — Почему вы не отправили его по почте, а взяли с собой?

      — Разве не ясно? — пожала она плечами. — Мне не терпелось поскорее покончить с Маратом. Поэтому я не стала посылать письмо и дожидаться ответа. Я взяла письмо с собой на тот случай, если меня вновь не пропустят к нему. Тогда я вручила бы письмо его близким и стала бы искать новой встречи.

      Тут в кабинет вбежала Жанетта Марешаль, и, ничуть не стесняясь множества сидящих мужчин, как будто бы их и не было, стала открывать и закрывать шкафы и ящички, рыться в бумагах, пока не нашла требуемый документ.

      — Вот! — положила она перед комиссаром измятый листок. — Вот ее письмо, которое принес почтальон около семи часов вечера, буквально за полчаса до ее прихода.

      — Великолепно! — молвил Гельяр, пробегая глазами несколько строчек. — Ага! Вы пишите, что хотите сообщить Марату о заговоре в Кане. То есть, выходит, не столько он интересовался федералистским мятежом, сколько вы сами хотели рассказать об этом?

      — Да, — кивнула Шарлотта. — Таким образом я надеялась привлечь его внимание и добиться встречи с ним. И мне это удалось.

      — В своем «Воззвании» вы также пишите, что у вас нет сообщников, и что вы действуете одна. Это правда?

      — Совершенная правда.

      Комиссар заглянул в свою папку:

      — Кто такие мсье Одилле, живущий на улице Гайон, тридцать, и мсье Дарнувиль, живущий на улице Сен-Антуан, дом номер два?

      Этого вопроса Шарлотта не ожидала. Ее лицо выразило изумление:

      — Откуда вы их знаете?

      — Их адреса нашли в вашей комнате.

      — Ах, значит ваши люди уже побывали в гостинице!.. Что ж, я и не думаю ничего скрывать. Эти граждане были моими попутчиками по дороге в Париж. Они пытались узнать, где в Париже остановлюсь я и, в свою очередь, назвали мне свои адреса.

      — Немногим раньше вы сказали, что не знаете, кто были ваши попутчики.

      — Так оно и есть. Я не знаю о них ничего, кроме их имен и адресов. По приезде в Париж мы расстались и больше не виделись.

      — Допустим, что так, — сказал Гельяр. — А кто такой гражданин Дюперрье, живущий на улице Сен-Тома-дю-Лувр?

      — Не знаю.

      — Бросьте, Корде! Отпираться бесполезно. Его адрес также обнаружен в вашей комнате.

      — Дюперрье!? — воскликнули Друэ и Шабо в один голос, услышав знакомое имя. — Уж не Лоз-Дюперрье ли это? В самом деле! Повторите еще раз адрес, гражданин комиссар.

      — Улица Сен-Тома-дю-Лувр, сорок один.

      — Точно! Клод Ромен Лоз-Дюперрье, депутат Конвента от Буш-дю-Рон.

      — Бриссотинское охвостье, — мрачно вставил Лежандр. — Не далее как вчера мы постановили опечатать его бумаги. Мы думали, что он просто интриган, а он, оказывается, все это время точил нож, чтобы ударить в спину Революции.

      Пока депутаты обменивались репликами, негодовали и сокрушались, Гельяр сидел не шелохнувшись, словно бы не слыша выкриков за спиной:

      — Итак, я жду ответа, задержанная. Кто такой Дюперрье?

      — Вы его уже слышали. Дюперрье — это депутат.

      — Он тоже был вашим попутчиком?

      — Нет.

      — А что же? Откуда у вас его адрес? — комиссар заметил замешательство арестованной и в бесцветных впалых глазах его вспыхнул охотничий огонек. — Не хотите говорить? А ведь только что вы гордо объявляли, что вам нечего скрывать.

      Шарлотта кусала губы:

      — Я говорила о себе... Я не думала, что придется говорить о других...

      — Придется, придется, задержанная. Итак: что вас связывает с гражданином Дюперрье?

      — У меня было дело... В министерстве внутренних дел... Это дело касается моей подруги, гражданки Форбен, — Шарлотта опустила голову и потерла руками виски. — Послушайте, комиссар: я очень устала. Сейчас уже ночь... Давайте отложим разговор на завтра.

      — Отчего же? — хмыкнул Гельяр. — Ведь наш разговор становится таким интересным! Итак: дело вашей подруги в министерстве внутренних дел.

      — Да, в министерстве... Гражданин Дюперрье согласился сопровождать меня к министру Гара. Но только и всего. Ничего больше того он не знает.

      — Вы были у министра?

      — Нет, он нас не принял.

      — Вы собирались совершить покушение на Гара?

      — Да нет же! Мы ходили на прием... Какое еще покушение? Кажется, я уже говорила, что не нападаю на всех подряд.

      — Великолепно. Но кто дал вам адрес Дюперрье?

      Шарлотта не отвечала.

      — Повторяю вопрос: откуда вы знаете адрес гражданина Дюперрье?

      По лицу арестованной было видно, что ей делается дурно. Прищуренные глаза Гельяра из-под блестящих стекляшек пенсне, казалось бы, просверливали ее.

      — Везите меня в тюрьму, комиссар... К чему лишние разговоры? Я убила вашего Марата, — ну так скорее кончайте со мной.

      — Бросьте притворяться, Корде! Ваши игры закончились. Выкладывайте все. Ну же! Кто дал вам адрес?!

      — Адрес мне дал... Барбару.

      — Барбару! — вновь заволновались депутаты за спиной Гельяра. — Самый наглый изо всех бриссотинцев, убежавших в Кальвадос! Они с Дюперрье земляки, из одного департамента.

      Комиссар победно оглянулся на них: вот как нужно вести следствие!

      — Итак, гражданка Корде, подведем кое-какие итоги. Вы отправились в столицу, получив от Барбару домашний адрес его единомышленника Дюперрье. Так?

      — Так... — выдохнула Шарлотта, устало закрыв глаза.

      — Разумеется, вместе с рекомендательным письмом. Так?

      — Так.

      — Что еще он передал через вас Дюперрье?

      — Не помню... Какие-то брошюры.

      — Что именно? Брошюры, письма, инструкции?

      — Не помню... Только брошюры и рекомендательное письмо.

      — А что просил передать на словах?

      — Ничего. Послушайте, гражданин: мне нехорошо... Я понимаю, куда вы клоните, но у меня уже нет сил повторять снова и снова: ни тот, ни другой не имеют к этому делу никакого отношения. Мне очень нехорошо... Если вы будете продолжать допрос, то через пару минут я упаду в обморок.

      Гельяр не сводил с нее пронзительного взора:

      — Это Дюперрье указал вам квартиру Марата? Отвечайте: он? И подсказал идею прийти к Марату с письмом о канских заговорщиках? А где вы раздобыли нож? Какие еще квартиры вам указаны? Сколько человек замешано в деле? Кто осуществляет ваше прикрытие?

      На весь это поток вопросов Шарлотта отвечала невнятно, голос ее слабел; наконец, она покачнулась и уронила голову на стол.

      — Посмотрите, комиссар, что с нею. Она здорова? — встревожились депутаты.

      — Думаю, что она здоровее любого из нас, — усмехнулся Гельяр, не двигаясь с места.

      — Почему вы так думаете?

      Комиссар обернулся, раздвинув большой и указательный пальцы:

      — Дюймов двенадцать-пятнадцать. Примерно на такую глубину вошел в тело нож, которым она ударила. Не всякий отпетый убийца, не каждый мясник способен на такой удар. Попробуйте-ка всадить нож в тело по самую рукоятку; боюсь, вам придется весьма поднапрячься, чтобы это сделать. Гражданин Лежандр, я думаю, подтвердит мои слова. Так что о здоровье задержанной не беспокойтесь.

      — Отчего же она упала?

      — Обморок. Это бывает. Результат перевозбуждения. Дайте ей понюхать спирта.

      Гельяр посмотрел на часы: пошел уже второй час ночи. Н-да, засиделись... Считать ли первый допрос завершенным? Или продолжать ковать железо, пока горячо? «Поторопись!» — прикрикнул он на жандарма, приводящего Шарлотту в чувство. Но продолжить допрос ему не удалось. Во время вынужденного перерыва Друэ вынул из кармана чистый бланк Комитета общей безопасности, присел к столу и написал приказ, решающий судьбу арестованной. Его коллеги тотчас же поставили свои подписи. После этого бумага была передана комиссару, и он прочел следующее:

Именем Революции!

      Препроводить в Аббатство и содержать там под самой сильной охраной для последующего предания суду [особу,] именуемую Корде, арестованную по требованию народа, по поводу убийства гражданина Марата, депутата Национального Конвента, в доме, находящемся на улице Кордельеров, и скончавшегося там же от ран.

Друэ, Мор, Лежандр, Шабо.

      Прочтя это распоряжение, Гельяр поморщился. Тот час же было видно, что его писал не полицейский, и с полицейской точки зрения оно отличалось явной безграмотностью. Во-первых, Шарлотту арестовали не по требованию кого бы то ни было, а задержали на месте преступления с поличным. Во-вторых, что значит: содержать «под самой сильной охраной» (dans le plus grand secret)? Разве так пишут? Следовало указать проще и точнее: содержать «в одиночной камере» (dans le secret). Но бог с ними, с этими парламентариями, — любят они все раздувать и преувеличивать.

      — Пожалуй, на сегодня и в самом деле достаточно, — сказал комиссар, пряча бумагу за пазуху и начиная собираться в дорогу. — Сейчас жандарм выведет задержанную и посадит в мой фаэтон. Граждане администраторы поедут следом. Надеюсь, ваш экипаж еще здесь?

      — Подождите! — вмешался вдруг Шабо, порывисто вскочив со стула. — Мы должны взять с собою некоторые вещи, чтобы завтра показать Конвенту.

      — Какие вещи? — насторожился Гельяр.

      — Во-первых, нож, которым был убит Друг народа. Во-вторых, все бумаги этой преступницы.

      — Но это улики и вещественные доказательства, необходимые следствию!

      — Следствие подождет, — настаивал экс-капуцин. — Прежде всего эти улики, свидетельствующие о неслыханном преступлении против Республики, должны увидеть Конвент и народ Франции.

      — Великолепно. Вы собираетесь возить их по всем департаментам? — ехидно спросил Гельяр.

      — И еще, комиссар, — подал голос долгое время молчавший Лежандр. — Что это за «Воззвание», которое вы нашли при ней, и о котором мы ничего не знаем? Если это политическое заявление, то его нужно доставить в наш Комитет.

      — Эта бумага также необходима следствию, — возразил Гельяр.

      — Но вы хотя бы огласите ее нам! — вскричали депутаты.

      Полицейские администраторы Марино и Луве поспешно взяли комиссара за руки и отвели его в сторонку:

      — Не спорьте с ними, комиссар. Дайте им все, что они просят.

      — Вы хотите, чтобы я отдал им вещественные улики?

      — Отдайте под расписку. Они все-таки представители народа и члены Комитета безопасности.

      — В таком случае, — молвил Гельяр, — вы сами и отдайте. С этой минуты я снимаю с себя всякую ответственность за происходящее и возлагаю ее на вас, граждане администраторы. Вот, я вручаю вам их бумажку. С меня довольно. Я произвел предварительный допрос, завтра закончу рапорт и пришлю в ваш департамент. Делайте теперь, что хотите, и с уликами, и с задержанной.

      Марино и Луве не оставалось ничего другого, как согласиться. Они только попросили комиссара закончить рапорт сейчас же, чтобы под ним смогли подписаться все присутствовавшие при допросе депутаты, — совершенно нелишняя вещь в таком необыкновенном деле. Гельяр прикусил губу, чтобы не дать волю чувствам, сел за стол и бегло описал результаты допроса. Это заняло еще пятнадцать минут. «Теперь я могу идти?» — спросил он. «Еще минуточку! — сказали осторожные администраторы. — Напишите теперь служебную записку, что вы передаете нам задержанную». Скрепив сердце, комиссар набросал еще несколько строк:

      Настоящим мы, Жак Филибер Гельяр, полицейский комиссар секции Французского театра, называемой Масельской, в ответ на запрос, сделанный гражданами администраторами департамента полиции, передаем им особу, именуемую Мария Анна Шарлотта Корде, и предписываем, чтобы она содержалась под охраной так, как они сочтут это необходимым. Мы вручаем ее вышеназванным лицам для их дальнейших распоряжений.

Гельяр.

 

Там же, половина 2-го ночи

      Первым из квартиры Марата вышел комиссар, сопровождаемый жандармом. Оба внутренних дворика были заполнены людьми до отказа. Нескончаемые толпы запрудили и арку, и мостовую перед аркой, и почти всю улицу Кордельеров, от церкви Предзнаменования до перекрестка Французского театра. Стояла глубокая ночь, а народ все прибывал. Туда и сюда метались во тьме факелы, отбрасывая багровый свет на встревоженные лица горожан. Рабочие тужурки, карманьолы, тугие дамские чепцы, белые платки, соломенные шляпы, красные колпаки, — все это невообразимое месиво колыхалось, шевелилось, рокотало. Угрозы перемежались с руганью, сетования — с плачем.

      При виде комиссара со всех сторон посыпались вопросы:

      — Кто посягнул на Друга народа? Кто его убийца?

      — Правда ли, что это женщина?

      — Кто ее послал?

      — Почему ее прячут от нас? Мы хотим ее видеть!

      — Это роялистский заговор? Скажи нам правду, комиссар.

      Гельяр поднял руку, призывая к тишине, и, когда она, наконец, наступила, коротко распорядился:

      — Дайте мне дорогу.

      С великим трудом он протиснулся вместе с жандармом на улицу, где их ждал полицейский фаэтон. Они уже заняли свои места и хотели было отъехать, как вдруг взгляд комиссара упал на фиакр, стоящий на противоположной стороне улицы. «Постой-ка. Это экипаж, в котором она приехала? Неужели он до сих пор здесь?!»

      На козлах фиакра темнела фигура возницы. Комиссар велел подъехать к нему, и когда экипажи поравнялись, спросил:

      — Как тебя зовут?

      — Жан Кретьен Лепе, — ответил дрожащий кучер.

      — Великолепно. Это ты привез сюда женщину из гостиницы «Провиданс»?

      — Я тут не при чем, гражданин начальник... Я только извозчик.

      — Почему же ты до сих пор не уехал?

      Возница испуганно оглянулся по сторонам:

      — Я уже пытался. Но они... они меня не пускают. Говорят, что я нужен для следствия.

      — Правильно говорят: теперь ты важный свидетель, дружище Лепе. Скажи-ка мне, эта дамочка, которую ты привез, села к тебе одна?

      — Как есть одна, гражданин начальник.

      — И ее никто не провожал?

      — Никто.

      Гельяр покачал головой и дал знак жандарму трогаться.

      — Куда поедем? — спросил тот. — В секцию?

      — Ты что, ополоумел? В какую еще секцию в два часа ночи? Домой!

      Громыхая колесами, полицейский фаэтон укатил в сторону перекрестка Сен-Круа.

      Спустя пять минут после выхода комиссара во дворик спустилась Шарлотта. С тех пор, как перед обыском комиссар распорядился снять с нее путы, ей больше не связывали рук. Следом шли гвардейцы Кузинье и Берже, затем члены Конвента, а замыкали процессию полицейские администраторы.

      Еще в квартире, проходя мимо спальни, где лежал убитый, Шарлотта слышала глухие всхлипывания: это плакали сестры Симона и Катрин, упав в объятия друг друга. Понуро сидевший на диванчике Лоран Басс при виде нее порывисто вскочил на ноги и развел руки в стороны, закрывая от злодейки вход в спальню, как если бы опасался, что она попытается прорваться к бездыханному телу. Преданный ординарец готов был защищать даже мертвого хозяина.

      При появлении задержанной народ на минуту затих, напряженно разглядывая свою обидчицу. Толпа немного раздвинулась, освобождая узкий проход. «Вот она!» — раздался в темноте чей-то шипящий голос. Шарлотта почувствовала, как со всех сторон ее ощупывают гневные взоры, — сотни красных, сверкающих глаз. Голова ее закружилась, ноги подкосились: она потеряла равновесие и покачнулась, готовая рухнуть на землю.

      Ее слабость тут же подстегнула толпу. Мгновенно несколько рук вцепилось ей в волосы. Разъяренные женщины рванули ее в сторону и, обступив со всех сторон, приступили к беспощадной расправе, вопя и подталкивая друг друга: «Бей гадину! Не уйдешь, мерзкая тварь!» Шарлотта упала на колени, закрывая лицо, содрогаясь от беспорядочных и торопливых ударов кулаками в голову, в затылок, в шею, в спину, в грудь. По сравнению с этим женским остервенением недавняя экзекуция Лорана Басса показалась ребяческой забавой.

      — Боже мой, они сейчас ее убьют! — схватился за голову Шабо.

      Не известно, что сталось бы с Шарлоттой, и осталось бы от нее что-нибудь, если бы не решительные действия гвардейцев Кузинье и Берже. Они рванулись вперед, вскинули ружья на плечи и щелкнули затворами. «Рас-ступись! Раз-зойдись! Именем закона! Будем стрелять!» Люди повиновались грозному окрику и расступились, освобождая свою жертву. Подоспевший Друэ подхватил ее под руку и помог ей подняться на ноги. Весь дальнейший путь до экипажа она проделала, опираясь на его локоть, причем на этот раз гвардейцы двигались впереди нее, чтобы исключить повторение подобных эксцессов.

      — Благодарю вас, — сказала им Шарлотта, миновав арку. — Вы честные и храбрые солдаты. И вас я благодарю, гражданин, — повернулась она к Друэ, блестя возбужденными глазами. — Они могли разорвать меня на части... Удивляюсь, что я еще жива...

      — Мы сумеем вас доставить до места в сохранности, — заверил ее бывший почтмейстер Сен-Мену.

      — Это отрадно слышать. Признаться, я не думала, что народ Парижа настолько подчиняется своим магистратам.

      — Он подчиняется Закону, — поправил ее Друэ не без гордости за парижан, — хотя вам, вероятно, описывали его как сборище каннибалов.

      На улице, перед погрузкой в экипаж вновь случилась проволочка. Дело в том, что извозчик, доставивший представителей народа, давно уехал, комиссар тоже укатил на своем фаэтоне; оставалась только карета, в которой прибыли Марино и Луве, но в ней могло поместиться лишь пять человек. Этого как раз хватило бы для полицейских администраторов, двоих гвардейцев-конвоиров и самой задержанной. Между тем все четыре представителя желали сопровождать арестованную в тюрьму Аббатства и горячо настаивали на этом. Тут вдруг кто-то из них заметил фиакр, стоящий на другой стороне улицы. Не вдаваясь в подробности, что это за транспорт и почему он здесь оказался, депутаты немедленно зафрахтовали его именем Революции. Но лишь после горячих споров и пересудов (нет, не администраторов с депутатами, а народных избранников друг с другом) конвой смог составиться окончательно. Было решено, что Мор и Лежандр сядут в карету вместе с гражданами администраторами, а все остальные займут фиакр, причем гвардейцы станут снаружи купе, на подножках с двух сторон, а Шабо и Друэ разместятся внутри, на тесной лавке, зажав между собою ту, из-за которой уже три часа не спала Марсельская секция.

      Но и после этого кавалькада не сразу смогла двинуться в путь. Толпа плотно обступила экипажи и гневно потребовала объяснить, куда и зачем везут арестованную, и что с нею собираются делать. Тогда Шабо открыл дверцу купе, привстал с сиденья и обратился к народу с речью:

      — Граждане-братья! Свободная Франция понесла невосполнимую утрату. Сердца всех патриотов сокрушены постигшим их великим несчастьем. Сегодня перестало биться сердце пламенного борца за счастье народа, бесконечно любимого всеми нами Марата. Враги Свободы не смогли заставить его замолчать, не смогли сломить его вещее перо, каждодневно разоблачавшее заговоры против Республики. И вот, когда они окончательно убедились, что их подлая и гнусная клевета отторгается всяким честным гражданином, что все их ухищрения разбиваются о стену народного единства, и им не остается ничего иного, как сложить оружие и признать себя побежденными, — тогда они, будучи при последнем издыхании, решаются на крайнее средство, на последний, так сказать, аргумент. Они вонзают кинжал в сердце Марата!

      «Яростный монах» отер слезу, скатившуюся по щеке, и продолжал:

      — Но они просчитались, мерзкие убийцы. Марат погиб, но Республика жива. На место Марата встанут тысячи новых борцов. Пронзенное, окровавленное, но по прежнему пламенеющее сердце Друга народа станет нашим факелом, который мы взметнем над своими головами. Вперед, к освобождению нации! Ни шагу назад! Свобода, Равенство, Братство или Смерть!

      — Свобода, Равенство, Братство! — как эхо, отозвались тысячи глоток. — Свобода, Равенство, Братство или Смерть!

      Народ был совершенно утешен. Кавалькада смогла, наконец, тронуться с места. Выдающийся демагог Шабо, не ответив ни на один из поставленных вопросов, успешно погасил нарастающий ропот, и не только успокоил недовольных, но заставил их бежать впереди коляски с факелами в руках, освещая путь в тюрьму Аббатства. Вот это работа! Такие люди, как Шабо — золотой фонд демократии.

      Пока фиакр продвигался по улицам Кордельеров и Бушерье-Сен-Жермен, и экс-капуцин жестами указывал бегущим рядом простолюдинам, куда им следует направляться, бывший почтмейстер, некогда схвативший самого короля, крепко держал Шарлотту за руку повыше локтя.

      — Перестаньте же меня тискать, гражданин! — не выдержала она этого объятия. — Вы мне и так бока намяли. Неужели вы до сих пор не поняли, что я никуда не убегу?

      Друэ поймал взгляд Шабо, так же как и он прижатого к дверце на другом конце лавки, и нехотя отпустил руку задержанной.

      — И все-таки признайтесь, что вы бывшая дворянка. Так ведь?

      — Прежде всего я женщина, — был ответ. — Хорошо, если бы вы не забывали об этом и обращались со мною соответствующим образом.

 

* * *

Из хроники Ретифа де-ла-Бретона «Парижские ночи» (1794 г.)

      В сечь часов вечера Мария Анна Шарлотта Корде пришла к гражданину Марату, которому раньше написала письмо. Письмо это, если оно подлинное, является уликою ее преступления, так как в этом письме она его обманывала. С нескончаемыми трудностями и в силу приказания самого Марата она добралась до него. Ее внешность, ее речи – все внесло успокоение. Женщины покинули больного, сидевшего в ванне, а Мария Анна Шарлотта Корде, уловив подходящую минуту, вынула длинный нож, купленный ею только что в Пале-Рояле, и вонзила его в грудь патриота, который пронзительно вскрикнул и через несколько минут испустил дух. На крик прибежали. Мария Анна Шарлотта в первом движении ужаса спряталась за оконную занавеску, где ее скоро нашли. Прибежала стража; свидетель-очевидец, гражданин Лаферте, присутствовавший при составлении протокола и во время пути в тюрьму Аббатства, слышал, как Мария Анна Шарлотта во всем созналась. Когда она вышла, чтобы идти в тюрьму, она лишилась сознания. Придя в себя, несчастная сказала с изумлением: «Как, я еще жива? Я думала, что народ разорвет меня на куски».

 

Тюрьма Аббатства, 2 с половиной часа ночи

      В небе мерцали звезды, Франция досматривала свои сны, а в Париже продолжалась неспокойная ночь с 13 на 14 июля. Два экипажа катили по мостовой в сопровождении огромной наэлектризованной толпы, поведением которой можно было управлять лишь в какой-то мере, и эта мера с каждой минутой уменьшалась. Ни отменный оратор Шабо, ни Лежандр, ни Мор, ни даже Друэ, только что хваливший законопослушных парижан, не могли ручаться, что они доставят преступницу в тюрьму в целости и сохранности. За каждым поворотом можно было ожидать очередную вспышку людской ярости и попытку самосуда.

      Хорошо, что ехать было недалеко. Перед бывшим аббатством Сен-Жермен-де-Пре, обращенным в Дом народного единства, располагалась маленькая площадь, на углу которой примостилось небольшое четырехэтажное строение с круглыми башенками по углам и с решетками на окнах. Черепичную крышу венчала деревянная звонница. Это-то скромное зданьице, напоминающее карцер, и было знаменитой тюрьмой Аббатства, в которой в прежние времена содержали проштрафившихся прелатов, и в которую с начала Революции стали сажать исключительно политических преступников. В сентябре прошлого года эта тюрьма прославилась на всю Европу зверским истреблением заключенных в ней узников. Даже крайние якобинцы предпочитали не вспоминать о той жуткой резне, бросающей зловещую тень на великую Революцию. В те дни пруссаки взяли Лонгви и стояли у ворот Парижа. Повсюду чудилась измена. Обезумевший от страха народ набросился на аристократов-арестантов. Заключенных резали повсеместно, но то, что произошло в Аббатстве, напоминало кошмарную Варфоломеевскую ночь 1572 года. Давно уже Париж не видел такой дикости и изуверства. Миру еще предстояло ознакомится с описью отрубленных в Аббатстве голов, рук, пальцев, половых органов, вырезанных внутренностей, вырванных сердец, печеней и почек. Даже неустрашимый Марат, апостол террора, все сделавший, чтобы разжечь темные инстинкты толпы, громогласно призывавший со страниц своей газеты перебить всех роялистов, сидящих в парижских тюрьмах, даже он ужаснулся, узнав, с каким остервенением, с какой лютой жестокостью санкюлоты выполняли его предписания. В очередном номере «Друга народа» он заговорил о пагубном характере сентябрьской мясорубки.

      По количеству заключенных тюрьма Аббатства стояла на одном из последних мест среди парижских тюрем. На 14 июля 93-го года в ней содержалось всего шестьдесят семь заключенных, в том числе пять заложников. В то же время в Ла-Форс сидело 444 человека, в Консьержери — 312, в Сен-Пелажи — 130, в Бисетре — 189. Но тюрьма Аббатства была особой тюрьмой. Здесь не было ни дезертиров с фронта, ни мелких воришек с Хлебного рынка. Здесь сидели опасные враги правительства, рангом не ниже полковника, либо начальника департаментского бюро. В эту-то тюрьму для «избранных» и доставили нашу героиню.

      Кортеж подъехал к тюремному крыльцу и остановился рядом с караульной будкой. Отсюда арестованную препроводили в прихожую, сырую и холодную, но все же не такую обшарпанную и зловонную как в других парижских тюрьмах. Здесь выяснилось, что вновь поступающих узников записывает не кто-нибудь, а смотритель тюрьмы самолично у себя в кабинете. Шабо первым зашагал по лестнице наверх, за ним пошли полицейские администраторы и остальные депутаты, и, наконец, Шарлотта в сопровождении все тех же гвардейцев Кузинье и Берже. Горничная смотрителя пригласила вошедших располагаться в гостиной где им будет удобно, и побежала за хозяином. Шабо плюхнулся в мягкое кресло у окна, Мор, Друэ и Лежандр сели на стулья, полицейские администраторы заняли диванчик у противоположной стены. Что касается задержанной и охраняющих ее гвардейцев, то им досталась жесткая деревянная лавка в углу комнаты, на которой они, впрочем, прекрасно разместились втроем.

      Смотритель тюрьмы Лавакери давно уже привык к тому, что арестованных ему доставляли во всякое время суток. В последнее время вошло в обычай возить заключенных под покровом темноты. Лавакери не удивился бы и этому ночному конвою, если бы новую постоялицу не сопровождало четверо народных представителей, членов Комитета общей безопасности. Да, видимо, важная птица эта арестованная! Ее прибытие в Аббатство вообще сопровождалось большим шумом. Многолюдная толпа следовала за кортежем и мгновенно заполнила тихую улицу Сен-Маргерит. От криков и воплей проснулись обитатели тюрьмы: заключенные, надзиратели и их семьи. Все, кто мог приникли к окнам, разглядывая беспорядочное столпотворение на улице. По коридорам бежали тюремные сторожа, бряцая ключами и торопливо зажигая светильники. Подобной суматохи Аббатство не испытывало с тех пор, как привезли мадам Ролан. Ее арестовали в ночь на 1 июня по постановлению Коммуны Парижа и доставили в тюрьму под усиленным конвоем. Тогда Лавакери был разбужен в седьмом часу утра и уже до вечера не знал передышки. Надо было срочно освободить для «королевы Жиронды» приличную комнату, а содержащегося там заключенных распределить по другим помещениям. Легко сказать! Везде, куда ни ткнись, — теснота, камеры переполнены; не знаешь, как и быть... Приготовили, наконец, одно помещение на нижнем этаже, но к ночи доставили еще дюжину арестованных, и эту комнату пришлось отвести для вновь прибывших, а мадам Ролан перевели на второй этаж в крохотную комнатушку, рассчитанную на одного человека, — почти что конуру. Через три недели знатную арестантку выпустили на волю по предписанию министра Гара, но на другой же день пять парижских секций опротестовали это решение, и вечером 24 июня мадам Ролан была вновь арестована. На сей раз к великой радости Лавакери ее повезли не к нему, в тюрьму Сен-Пелажи.

      С прибытием Шарлотты все повторилось. Прочтя постановление Комитета общей безопасности, которое ему подали полицейские администраторы, смотритель тюрьмы озадаченно потер ладонью лоб:

      — «Содержать под самой сильной охраной...» Хм... Что это значит? Выделить ей одиночную камеру?

      — Именно так, — кивнули депутаты.

      — Хм... У меня осталась лишь одна одиночка: та, в которой на прошлой неделе содержался Бриссо, а сейчас сидит генерал Миранда.

      — Переведите генерала в другое место и посадите туда нашу подопечную, — сказал Мор.

      — Но Миранда обвиняется в антиправительственном заговоре, — заметил смотритель тюрьмы, — и, судя по его высокому положению...

      — Теперь это уже не важно, — перебил Друэ. — Пусть сидит в общей комнате. Важно изолировать эту женщину.

      — А что, она и впрямь убила Марата?

      — И охотится за другими патриотами, — добавил Лежандр, у которого из головы все не шла приходившая к нему монашка.

      Лавакери взял в руки лампу и с минуту пристально разглядывал арестованную. Затем он отдал необходимые распоряжения своим помощникам и пригласил высоких гостей в следующую комнату, в свой кабинет, чтобы написать повестку о приводе. Сторожить Шарлотту остались двое гвардейцев.

      Исполнив все необходимые формальности, представители народа и полицейские администраторы расселись по углам кабинета в ожидании доклада тюремщиков о готовности камеры. Пытаясь быть радушным хозяином, Лавакери предложил гостям испить по бокалу вина.

      — Сейчас это неуместно, — ожог его Мор рассерженным взором.

      Шабо открыл было рот, чтобы с благодарностью принять предложение, но, увидев страшные глаза «смазчика гильотины», почел за лучшее промолчать.

      — Вы уверены, что эта камера достаточно надежна? — спросил Друэ на всякий случай. — Возможно, у нее имеются сообщники, которые попытаются ее освободить.

      — Из моей тюрьмы еще никому не удавалось убежать, — гордо заявил Лавакери. — Если я и отпускаю заключенных на волю, то лишь по распоряжению одного из двух больших Комитетов Конвента.

      При этих словах тюремщик бросил косой взгляд на Шабо. На прошлой неделе от последнего пришла бумага с печатью Комитета общей безопасности с указанием освободить банкира Кастелана, что и было исполнено. Лавакери не знал лишь того, что за эту бумажку Шабо положил в свой карман тридцать тысяч ливров серебряной монетой.

      — Да-да, — поспешно подтвердил экс-капуцин, отводя глаза, — в добросовестности нашего славного Лавакери можно не сомневаться. В его хозяйстве не пропадет даже иголка.

      — И все-таки, — продолжал Друэ, — в этом случае нужна особенная бдительность. Я думаю, вместе с арестованной следует поместить в камеру неусыпного стража, чтобы он постоянно держал ее перед глазами.

      — Правильно, я поддерживаю эту меру, — сказал Мор.

      — И я того же мнения, — добавил Лежандр.

      — Разумное решение, — согласились полицейские администраторы.

      Шабо мгновенно сориентировался в обстановке и переменил тон:

      — В таком случае нужно посадить не одного, а двух стражников. Так будет еще надежнее.

      Смотритель тюрьмы отрицательно покачал головой:

      — Ни двух, ни одного стражника я посадить с нею не могу. Все мои подчиненные находятся на своих постах, а лишних людей у меня нет. Если вы хотите сторожить арестованную таким образом, то сами и займитесь этим.

      — Хорошо, мы возьмем это на себя, — молвил Мор, обводя своих коллег тяжелым взглядом (в этот момент Шабо испугался, не собирается ли он кинуть жребий, кому из депутатов сидеть с заключенной первую смену). — Те солдаты-гвардейцы, которые приехали с нами, они ведь еще здесь? Пусть посидят с убийцей до утра, а утром граждане администраторы распорядятся, чтобы прислали кого-нибудь из жандармерии.

      У бывшего монаха отлегло от сердца:

      — Да-да, так будет правильно. Эти гвардейцы — славные ребята. Если уж они не отдали ее на растерзание толпе, то не отдадут никому, будь то хоть сам дьявол.

      Через несколько минут смотрителю тюрьмы доложили, что камера готова, после чего все присутствующие поднялись и вместе с Лавакери вышли в гостиную. Тут их глазам предстала редкостная картина. «Славные ребята» Кузинье и Берже, сидящие по обе стороны от Шарлотты, дремали, уронив головы на грудь. Сама арестованная спала, прислонив голову к стволу ружья одного из гвардейцев.

      — Полюбуйтесь на это! — воскликнул Шабо. — Она дрыхнет! Мы мучаемся и страдаем, а ей хоть бы что. Потрясенная Франция обливается слезами после неслыханного злодеяния, а она, совершившая его, это чудовище в женском облике, преспокойно почивает на штыках оскорбленной ею Республики.

      — И не мудрено, — негромко заметил Лавакери, прерывая эту пышную тираду. — Пошел третий час ночи...

      Услышав голоса вошедших, гвардейцы подняли головы и вскочили на ноги. Шарлотта также пробудилась, открыла глаза, потерла немного припухшие веки и устало произнесла:

      — Вы закончили свои дела, граждане? В таком случае я попрошу поскорее отвести меня в камеру. Я хочу спать.

      — В самом деле, — проворчал Берже. — Уже семь часов, как мы не отходим от задержанной. Нам давно пора домой.

      — Ни в коем случае! — заявил экс-капуцин. — Вы оба останетесь с ней до тех пор, пока вас не сменят.

      Гвардейцы несказанно изумились:

      — Остаться с ней? Где? В каземате?

      — Именно так.

      — Для чего это нужно?

      — Не рассуждать! Это приказ Комитета общей безопасности.

      Таково, по-видимому, было новое содержание, которое Шабо вложил в слова «содержать под самой сильной охраной». Даже смотритель тюрьмы, видавший всякое, недоуменно пожимал плечами: такого в его практике еще не было. Что касается нашей героини, то она пропустила этот приказ мимо ушей. После бесконечно долгого дня она испытывала такое утомление, что мечтала только об одном: побыстрее добраться до постели. В сопровождении тюремщика и своих многострадальных охранников она миновала пару мрачных коридоров и оказалась в крохотной комнатушке, освещенной слабым газовым рожком, размерами не больше той ванной, где от ее руки нашел смерть Марат. В этой камере едва-едва помещались раздвижная кровать без занавесок, снабженная матрацем и грубой ворсистой подстилкой, а также небольшой деревянный столик и жесткий стул со спинкой. А ведь надлежало еще разместиться где-то двум взрослым мужчинам!

      Гвардейцы потребовали принести им еще два стула, и пока тюремщик отсутствовал, исполняя их требование, они неловко переминались с ноги на ногу у входа в комнату, поглядывая то на заключенную, молча сидевшую на постели, то друг на друга. «Укладывайтесь, — сказал, наконец, Кузинье, — а мы подождем за дверью». Так они и сделали, и на несколько минут оставили Шарлотту одну. Вернувшийся со стульями тюремщик строго заметил им, что стоять в коридоре никому не положено, а двери камеры должны быть заперты. Гвардейцы тягостно вздохнули: ну и влипли же мы в историю!

      — Смотритель распорядился изъять у заключенной ее личные вещи, — добавил тюремный страж.

      — Не беспокойтесь, — сказали они. — У нее ничего нет. Все уже забрала полиция.

      У почтенных стражей хватило еще такта постучаться, прежде чем войти в камеру. Не дождавшись ответа, они открыли дверь и нашли свою подопечную лежащей на кровати, укрытой до подбородка ворсистой подстилкой вместо покрывала и спящей глубоким сном праведницы.

* * *

Из доклада депутата Шабо в Конвенте 14 июля

      Я присутствовал при ее допросе, и увидел эту женщину, надеющуюся еще на контрреволюцию. Я полагаю, что и мужчина может принести в жертву свою жизнь; но я совершенно уверен, что, оказавшись в руках палачей и не имея больше никакой надежды на спасение, он предпочтет смерть более скорую и менее бесчестную. Но вот эта женщина не сделала этого, хотя имела в своем распоряжении около получаса, чтобы покончить с собой; и когда ей сказали, что она лишится своей головы на эшафоте, она ответила презрительной улыбкой. Таков образ мыслей, который внушили ей в Кане и у Дюперрье; без сомнения, она рассчитывает на успех их преступных предприятий, которые помогут ей избежать казни.

 

Из выступления депутата Друэ в Конвенте 14 июля

      Она много говорила всю ночь. Она просто бредит замыслом истребить патриотов Горы. «Я выполнила мое дело, — добавила она удовлетворенно, — другие доделают остальное». Мы убедились по ее речам, что она постоянно сообщалась с Барбару и Ланжюине.

 

Возврат на главную страницу