Давно известно: художественные образы — при всей таинственности их источников, не всегда ясных и самому автору, — органически связаны с родной почвой. Поэтому литературные герои позволяют до некоторой степени понять ее, хотя прямые аналогии, разумеется, невозможны. Историк и поэт, заметил Аристотель, «различаются тем, что первый говорит о действительно случившемся, а второй — о том, что могло бы случиться. Поэтому поэзия философичнее и серьезнее истории»1 .
Вот это «могло бы», с одной стороны, объясняет пророческие импульсы литературного произведения; с другой — требует осознавать границу между персонажами и живыми людьми. Памятуя это, объясню свои намерения.
Художественный текст содержит больше, чем взято им из окружающего; порой художнику удается увидеть то, чего не различает обыденное зрение. Отсюда не следует, будто книга учит; она изображает, а уж что делать с этим, решает читатель. И все-таки суждения о книге в ряде случаев небезосновательно расцениваются как суждения о действительности. Мой случай кажется мне таким: взросление персонажа связано с проблемой взросления человека, и ее вероятные решения могут приоткрыться в результате анализа литературного текста.
Фонвизин выбран потому, что первым в отечественной словесности осознал эту «двойную» природу (персонажа и человека) и нашел для нее идеальное понятие, не потерявшее смысла по сей день, — недоросль. Оно применимо и к Митрофану (его обстоятельства очевидны и не требуют оговорок), и к Стародуму с Правдиным, не доросшим до понимания чего-то важного. Вопрос лишь в том, как относится к ним автор. Его ирония может свидетельствовать о надежде: мол, предстоит взросление, хотя Стародуму шестьдесят лет. Если же автор на стороне персонажей, необходимо говорить о состоянии коллективного сознания, исходя из вышеназванных особенностей художественного.
В одном из диалогов Софья упоминает Митрофана: «Он хотя и шестнадцати лет, а достиг уже до последней степени своего совершенства и далее не пойдет».
Недоросль, следовательно, не может развиваться, не взрослеет. В свете такого понимания рассмотрим Стародума. Через каждое второе слово в его лексиконе «человек», но всегда с прибавлением: человек есть тот, у кого на уме интерес, польза, благоденствие отечества. «О, если б я ранее умел владеть собою, я имел бы удовольствие служить долее отечеству». «П р а в д и н. Но разве дворянину не позволяется взять отставки <…>?» Собеседник отвечает не задумываясь: «…Когда он внутренно удостоверен, что служба его отечеству прямой пользы не приносит».
Пройдет немного исторического времени, и в 1837 году в «Апологии сумасшедшего» Чаадаев напишет: «Прекрасная вещь — любовь к отечеству, но есть нечто еще более прекрасное — это любовь к истине <…> Любовь к отечеству разделяет народы, воспитывает национальную ненависть и подчас одевает землю в траур <…> Не через родину, а через истину ведет путь на небо. Правда, мы, русские, всегда мало интересовались тем, что истинно и что ложно, поэтому совсем не стоит сердиться на общество, если несколько язвительный упрек в его немощах задел его за живое»2 .
Вот зрелое суждение. В самом деле, что дороже истины? И сколько мужества (от слова «муж» — зрелый человек) надо иметь, высказывая мнение, которое не только не соберет большинства голосов, но (известно заранее) вызовет брань и преследования? И еще один признак взрослости/зрелости — индивидуальная ответственность за высказанное. Кстати, у Стародума этого не отнять, но было ли известно в его время, что истина дороже отечества? Или России лишь предстояло повзрослеть?
«С т а р о д у м. Поверь мне, где государь мыслит, где знает он, в чем его истинная слава, там человечеству не могут не возвращаться его права. Там все скоро ощутят, что каждый должен искать своего счастья и выгод в том одном, что законно…» (Здесь и далее в цитатах курсив мой. — В. М.)
«Скоро ощутят». Надо бы сказать «поймут», но в том-то и дело, что мысль Стародума все еще черпает из мира ощущений и, главное, повторяю, состоит в том, чтобы выяснить, его ли здесь воля, или он излагает авторские взгляды?
Правдин отвечает Стародуму: «Удовольствие, которым государи наслаждаются, владея свободными душами, должно быть столь велико, что я не понимаю, какие побуждения могли бы отвлекать…»
Стародум не дает Правдину закончить. Таких перебивок много в их диалогах, это походит на рассчитанный публицистический прием. Возникает подозрение, что Правдин просто-напросто подает реплики; что он — фигура пустая, нужная, чтобы Стародум произнес заранее приготовленную автором речь.
Подозрение подтверждается. Через два года после «Недоросля» Фонвизин пишет «Рассуждение о непременных государственных законах» (1783). Сравнив слова Стародума и «Рассуждения», легко заметить, что это — один и тот же текст, приспособленный к разным целям.
«С т а р о д у м. …Как вдруг получил я известие, что граф, прежний мой знакомец, о котором я гнушался вспоминать, произведен чином, а обойден я, я, лежавший тогда от ран в тяжкой болезни».
Из «Рассуждения»: «…Лестно ль дослуживаться до полководства, когда вчерашний капрал, неизвестно кто и неизвестно за что, становится сегодня полководцем и принимает начальство над заслуженным и ранами покрытым офицером?»
Не то что мысли, а именно фразы из «Рассуждения» приходятся впору Стародуму. Еще пример (текст «Рассуждения» даю курсивом. — В. М.): «Слушай, друг мой! Великий государь есть государь премудрый. Его дело показать людям прямое их благо. Слава премудрости его та, чтоб править людьми, потому что управляться с истуканами нет премудрости. Где же произвол одного есть закон верховный, тамо прочная связь и существовать не может: тамо есть государство, но нет отечества, есть подданные, но нет граждан…»
Из сопоставления следует ответ на вопрос, иронизировал автор над своими образцовыми героями или нет. Очевидно, каждый из них был, так сказать, кровь от крови сочинителя, а это в свою очередь позволяет понять феномен недоросля как историко-культурное явление.
Стародум надеется, что просвещенный государь понудит граждан искать выгод в законном течении дел. Возразить нечего. Но когда ж это видано в России? Драматург, говоривший устами персонажа, мог бы ответить: от этого все беды, надо, чтобы государь мыслил, и т. д.
Такого рода рецепты и наводят на мысль: понятием «недоросль» — на сей раз независимо от намерений автора — определен и не один Митрофан, и не только дворянство, и даже не тогдашние порядки. «Недоросль» — универсальная ситуация России, неожиданно засвидетельствованная в 1927 году Маяковским: «А моя страна — подросток…» (поэма «Хорошо!»). Увы, ничего хорошего. Поэту и в голову не пришло, что это неприменимо к государству с тысячелетней историей3 , даже если имеется в виду ее советская часть. Ведь и та взялась не из ниоткуда, а является продолжением. Но ничего не поделать, психология подростка, инстинкты недоросля слишком въелись, логика бессильна.
Фонвизин, живя в России конца ХVIII века, побывав за границей (см., в частности, его «Письма из Франции» — результат поездки 1777—1778 годов), имел достаточно сравнительного материала, чтобы убедиться: мыслит государь или ни на что не годен; знает, в чем его слава, или нет, — этого мало для возвращения человечеству прав. Да будь государь хоть семи пядей во лбу, он сам — часть системы бесправия (или права), и не в его власти ее изменить.
Представление о всесилии государя — тоже, кстати, признак незрелости, и попутно еще одно суждение Стародума: «Как скоро все видят, что без благонравия никто не может выйти в люди <…> тогда всякий находит свою выгоду быть благонравным и всякий хорош становится».
Не надо ждать, пока страна исторически повзрослеет, чтобы смекнуть, что и это — логика недоросля: где и когда слыхано, чтобы всякий стал хорош? А ведь мысль высказана шестидесятилетним героем, он, следовательно, до седых волос подросток и недалеко ушел от Митрофана. И не он один. В духе Стародума рассуждал Чернышевский в знаменитом романе, обращаясь к матери Веры Павловны: «…Теперь вы занимаетесь дурными делами, потому что так требует ваша обстановка, но дать вам другую обстановку, и вы с удовольствием станете безвредны, даже полезны, потому что без денежного расчета вы не хотите делать зла, а если вам выгодно, то можете делать что угодно, — стало быть, даже и действовать честно и благородно, если так будет нужно».
При устойчивости заблуждения на протяжении стольких лет можно говорить, что причина не в индивидуальной, а в коллективной незрелости. Идут на память слова Чаадаева: «Мы подобны тем детям, которых не заставили самих рассуждать, так что когда они вырастают, своего в них нет, все их знание поверхностно, вся их душа вне их»4 .
«Детски-подростковая» психология Чернышевского (и Стародума) высмеяна Достоевским в романе «Записки из подполья». Безымянный герой убежден: человек — замысловатое существо, никогда не угадаешь его поступков; что же до благоразумия или якобы предпочтений рационального и полезного всему неясному и неопределенному, с этим вообще неразбериха. Если вам выгодно, цитировал я выше Чернышевского, вы будете действовать честно и благородно, словно благородство нечто вроде одежды, которую можно менять по желанию. Герой Достоевского судит иначе:
«Что же делать с миллионами фактов, свидетельствующих о том, как люди, зазнамо, то есть вполне понимая свои настоящие выгоды, оставляли их на второй план и бросались на другую дорогу, на риск, на авось, никем и ничем не принуждаемые к тому <…> Ведь, значит, им действительно это упрямство и своеволие было приятнее всякой выгоды <…> Да и берете ли вы на себя совершенно точно определить, в чем именно человеческая выгода состоит? А что если так случится, что человеческая выгода иной раз не только может, но даже и должна именно в том состоять, чтобы в ином случае себе худого пожелать, а не выгодного?»
Куда больше походит на поведение людей, нежели гипотезы Фонвизина и Чернышевского, которые оба изобразили вымысел, фантом, психологическую и гносеологическую утопию, а не человека, и это еще одно доказательство упоминавшейся незрелости. Сам же Чернышевский выразился о драматурге так: «…Превосходные комедии Фонвизина, не имевшие влияния на развитие нашей литературы, составляют только блестящий эпизод, предвещающий появление русской прозы и русской комедии»5 .
Сейчас это кажется заблуждением, и не столько потому, что выучились читать внимательно (это-то как раз едва ли), сколько потому, что действительность слишком часто подтверждала достоверность комедии, несмотря на перемены русского общества за последние двести лет. Подтвердились в том числе явные ошибки в суждениях Стародума. Этого не скажешь о герое «Записок из подполья», но тогда колеблется мое собственное мнение о незрелости, раз имеется противоположный пример.
Пусть имеется, но зададимся вопросом, каких примеров больше? Удалось ли за эти двести лет не то чтобы изжить незрелость, а хотя бы уменьшить ее влияние на наш ум, переживания? Спору нет, и тогда были, и теперь попадаются люди зрелые — ответственные, мужественные, однако не они определяют наше развитие. Основание незрелости оказалось куда шире, чем полагал Фонвизин, и причина не сводится к недодумыванию его персонажами чего-то важного.
Софья спрашивает Стародума: «Не можно ль, дядюшка, найти такое средство, чтоб мне никто на свете зла не пожелал?»
Просится ответ: «Софьюшка, мой друг, этакого быть не может, свет не так устроен» и т.п. Что же Стародум? «Дурное расположение людей, недостойных почтения, не должно быть огорчительно. Знай, что зла никогда не желают тем, кого презирают; а обыкновенно желают зла тем, кто имеет право презирать».
Да откуда он взял? Не исключено, бывает и так, но обратных примеров тысячи, и зрелый ум не может их не видеть. Софья спросила, переводя ее вопрос на отвлеченный язык (в духе Стародума): может ли существовать мир, где не будет зла (забегаю вперед — Достоевский ответил: не может)? На этот вопрос и надо отвечать, у Стародума были варианты. Или: да, может, и воспользоваться доводами хотя бы «Теодицеи» Лейбница. Или: нет, не может. Вместо этого герой пускается в замысловатый морализм, который обескуражил Софью, не получившую решения своей задачи.
Сделаю, впрочем, еще попытку отвести от драматурга упрек в незрелости и поставлю его басню «Лисица-казнодей» рядом с «Недорослем». Басню заканчивают слова:
Чему дивишься ты,
Что знатному скоту льстят подлые скоты?
Когда же то тебя так сильно изумляет,
Что низка тварь корысть всему предпочитает
И к счастию бредет презренными путьми,—
Так, видно, никогда ты не жил меж людьми.
Вот примерно что должен был ответить Стародум Софье, но не ответил, и, вероятно, дело в персонаже, а не в авторе, которого нельзя отождествлять ни с кем из действующих лиц.
Я вновь пробую выгородить Фонвизина, однако у меня есть возражение самому себе. Через несколько лет после «Недоросля» он задумал и подготовил журнал «Друг честных людей, или Стародум». Предполагалось, в частности, опубликовать переписку автора комедии и персонажа, и хотя в качестве других авторов выступали вымышленные фигуры и все было делом рук одного Фонвизина, по форме издание было типично периодическим. Только по форме — во всех материалах встречаем набор идей «Недоросля», и нет сомнений, как относится к ним автор. Это — его идеи, и персонажи их излагают.
Следовательно, слова Стародума, что, мол, честным быть выгодно; что мудрый государь способен изменить жизнь подданных и т. п., — это убеждения Фонвизина, ожидающего преобразований жизни в согласии со своей программой.
Как бы сейчас ни относиться к этим взглядам, они вполне совпадают с духом русской литературы, о котором критик писал: «Не в пример западной, русская литература никогда не была искусством для искусства. Даже и наиболее значительные создания русской литературы никогда не были чистым искусством в смысле “l’art pour l’art” <…> Всю свою жизнь она трудилась… иные ее представители боролись за социальное улучшение жизни народа, иные боролись за преобразование народной души и царской власти <…> Но нельзя и не видеть, что почти все в ней было серьезно и подлинно»6 .
Что подлинно, не поспоришь, да и серьезность нечем опровергнуть, и все же нельзя удержаться от вопроса: а какова эта серьезность? Подросток (недоросль) — особенно при благоприятной наследственности — бывает серьезен, но до серьезности зрелого человека далеко. Я повторяю мои аргументы: Фонвизин знал, как бывает в жизни, потому и хотел этот вековечный обычай изменить, используя силу сценического слова. Хохотали же, по его воспоминаниям, двор императрицы и она сама во время чтения им «Бригадира». Если смеются над смешным, не придут ли в отчаяние, мог предположить драматург, от критики нравов в «Недоросле»? отчаявшись же, не переменят ли диких порядков по аналогии с их переменой на сцене?
Поэтому-то комедия заканчивается отнюдь не комедийной репликой Стародума: «Вот злонравия достойные плоды!» Точно ли плоды? И злонравия ли? Не обычное ли дело там, где, по словам Стародума, он «видел множество людей, которым во все случаи их жизни ни разу на мысль не приходили ни предки, ни потомки»? Чего же иного ждать от тех, для кого ни прошлое, ни будущее не имеет смысла? Это попросту значит — нет жизни. Она, выйдя за рамки инстинкта, живет, сознательно соизмеряясь с окружающим, предки и потомки естественно составляют это окружение. Когда ж их нет, нет и «я» — вот что разумел Кутейкин, произнося в отчаянии: «Утро процветет и погибнет». Нет плодов, нет результатов — «кипенье в действии пустом», как скажет Пушкин.
Неизлечимость болезни (кипение в пустоте) подтверждается конкретными симптомами. Стародум: «Ну что для отечества может выйти из Митрофанушки?.. Сколько дворян-отцов, которые нравственное воспитание сынка своего поручают своему рабу-крепостному! Лет через пятнадцать и выходят вместо одного раба двое…»
Одна из причин рабства, не учтенная Фонвизиным, состоит в том, что воспитание понимали как службу отечеству, ценность человеческих качеств оказывалась вспомогательной, второстепенной: хорошо то, что полезно отечеству (государству, народу, правительству, всегда отождествляемому с отечеством). Польза же в разные времена была разной, поэтому человек становился всего-навсего средством для тех, кто эту пользу определял. Между тем Стародум выговаривает мимоходом глубокую истину: «Имей сердце, имей душу и будешь человек во всякое время». И во всяком месте, можно добавить.
Другой симптом — рассказ Скотинина об отце, то есть деде Митрофана. Три поколения, почти сто лет, явных же улучшений породы не видно. Только ли в крепостном праве причина? Не перевернута ли зависимость, если та существует: само крепостное право длилось так долго (сравнительно с Западом), потому что человеческая порода располагала? А Стародум сводит все к злонравию, которое не причина, а следствие. Не смешно ли, хотя и сквозь слезы? Однако другого смеха русская классическая комедия не знает. К тому же, если болезнь неизлечима, воспитательные средства (терапия, по медицинской терминологии) не помогут. В 1872 году И. Гончаров писал: «Называли бессмертной комедию “Недоросль” Фонвизина, — и основательно — ее живая, горячая игра продолжалась около полувека: это громадно для произведения слова. Но теперь нет ни одного намека в “Недоросле” на живую жизнь, и комедия, отслужив свою службу, обратилась в исторический памятник»7 .
Что ж, для начала 70-х годов ХIХ столетия это суждение, возможно, справедливо. Однако согласятся ли с ним живущие в начале столетия ХХI? «Исторический памятник»? Пусть так, но окружающее свидетельствует, что памятник ожил, — в этом одна из особенностей нашего развития.
«Мы видим все несчастные следствия дурного воспитания», — продолжает Стародум. Дурное воспитание, впрочем, тоже следствие. Чего? Художественная мысль «Недоросля» свидетельствует, что воспитание имеет побочное значение; что причина в чем-то другом, его Стародум назвал «неизлечимой болезнью», большей ясности не добиться.
Одним из неумышленных объектов смеха в «Недоросле» становится недалекость умного человека, не отличающего вершков от корешков. Стародум надеется на воспитание, на просвещенного монарха, между тем действительность, согласно обнаруженной автором антиномии, не дает оснований надеждам. Положение было бы трагичным (безвыходным) — и русская трагедия это изобразила, — не будь очевидным, что Стародум попал впросак не вследствие вмешательства непознаваемых стихий, а по собственной неосмотрительности. Он не только Стародум, но и Старонедум, Недодум — разновидность «недоросля».
Замечательны две реплики из диалога учителя и ученика.
«М и т р о ф а н. Задавай же зады, поворачивайся. Ц ы ф и р-
к и н. Все зады, ваше благородие. Вить с задами-то век позади останешься».Вот чего не уразумел Стародум, тоже к «задам» склонный
(к старому, прошлому): раньше, в петровское время, нравы были лучше, сейчас повредились. Так и тянет сказать: «Комедия! А еще умный человек».Четвертое действие начинается с разговора Стародума и Софьи. Независимо от соображений автора, Стародум и на сей раз выглядит комически. С его опытом так верить в силу нравственных правил; быть убежденным, что они могут что-нибудь значить как средство построить жизни многих людей, — надо и впрямь полагать, будто у всех сознание юной и доверчивой Софьи: «Дайте мне правила, которым я следовать должна. Руководствуйте сердцем моим».
Девушке в шестнадцать лет так думать простительно, хотя едва ли она изменится и в тридцать. Но Стародум? Как с его опытом и в шестьдесят лет допускать, будто сердце руководимо, если это не метафора? «Прямую цену уму дает благонравие. Без него умный человек чудовище». Благонравие, однако, дает цену не уму, а поведению, ум не зависит от нрава, в противном случае поступки не умны, а своенравны. Стародум относится к своим сентенциям как к абсолютной истине, ему не хватает (чтобы не быть объектом насмешки) самокритики, недоверия собственным суждениям. Его финальная реплика «Вот злонравия…» — целая политическая программа, сжатая до четырех слов: коль скоро таковы плоды, нужно позаботиться о корнях.
Драматург, я полагаю, был убежден, что мир, очищенный от зла, не пустые мечты. Эти помыслы Фонвизина близки гоголевским в «Ревизоре» и особенно в «Развязке “Ревизора”». Последнюю вещь Гоголь назначил бенефису М. Щепкина, а тот, прочитав, замахал руками, открещиваясь от аллегорий, в которые «Развязка» превращала персонажей комедии. Гоголь настаивал: ему было тесно на сцене, он хотел, чтобы сценическое действие повлияло на исторический порядок, изменило нравы, разбудило в соотечественниках совесть.
В таком контексте нравоучительный пафос «Недоросля» теряет признаки индивидуальной стилистики и свидетельствует общую тенденцию, о которой и писал Ф. Степун: улучшить жизнь, преобразовать народную душу.
Я снова ставлю вопрос: отношение к искусству как средству преобразования жизни не есть ли черта духовной незрелости? Да, в началах истории господствовал такой взгляд. С тех пор многое стало другим, и отличия русской литературы от западной я рассматриваю как отличия архаического общества от современного; как отличия психологии подростка, еще не отказавшегося от веры в спасительную силу слова, от психологии взрослого, который уповает на собственные ум и волю и, не отказываясь от искусства, не рассчитывает с его помощью спасти человечество.
При утвердительном ответе на мой вопрос следует вывод: недоросль (и комедия, и признак) выразил положение русского общества в целом (литература — один из примеров) — незрелого, подросткового. Тогда, кстати, следует признать либо ошибкой, либо тоже признаком незрелости литературную теорию Чернышевского: «Литература наша создала нравы нашего общества…»8 Это автору хотелось, чтобы так было, но было и есть не так, ибо сама литература была продуктом общества.
И тут, вольно или невольно, внимание привлечено к изобилию в нашей словесности произведений о детстве и подростках. Назову самые известные: «Детство», «Отрочество», «Юность»
Л. Толстого; «Детские годы Багрова внука» С. Аксакова; «Подросток» Ф. Достоевского; «Детство Темы» Н. Гарина-Михайловского; «Детство Никиты» А. Толстого; «Детство», «В людях», «Мои университеты» М. Горького. Зрелость не попала в названия, словно действует не писанное, но строго соблюдаемое правило. На юности обрывается жизнь многих русских литературных героев либо в буквальном смысле, либо о зрелых годах ничего не сказано. 20—26 лет — в этом возрастном промежутке Чацкий, Онегин, Печорин, Базаров, Раскольников, Пьер Безухов, Иван Карамазов. Есть, конечно, другие примеры: Чичиков, Рудин, Лаврецкий, Обломов, Гаев, но назвать эти жизни зрелыми не поворачивается язык. Герои так и не добиваются чего-то, чем это понятие было бы оправдано. Скорее, недоросль, несмотря на возраст.Правда, Л. Толстой показывает повзрослевшего Пьера, но в эпилоге романа, где об этом сказано не то что наспех, а как-то пунктирно, без тех захватывающих деталей, с которыми писатель некогда изображал детство и юность. Нет именно психологии зрелого возраста, и потому можно говорить, что русский литературный герой не доживает до зрелости.
Одним из последних сочинений Фонвизина стала как раз автобиография — «Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях», написанная незадолго до смерти. «Сие испытание моей совести разделил я на четыре книги. Первая содержать будет мое младенчество; вторая юность; третья совершенный возраст и четвертая приближающуюся старость».
Это едва ли не единственная в русской литературе автобиографическая проза, автор которой осознанно вводит в текст эпоху зрелости и создает небывалую конструкцию: детство-юность-зрелость-старость. Однако после сказанного о недоросле стоит ли удивляться, что зрелость-то и не была описана, Фонвизин сделал только первый шаг, и повествование осталось незаконченным. Та же судьба у многотомной эпопеи А. Белого «Моя жизнь» (позднее название «Я»). Писатель намеревался создать несколько романов-частей: 1) «Котик Летаев» (младенчество), 2) «Коля Летаев» (отрочество), 3) «Николай Летаев» (юность), 4) «Леонид Ледяной» (мужество) и т. д.
Исходя из вышеприведенных суждений, предполагается, что не будет написано о мужестве, как и произошло, хотя справедливости ради добавлю, что из всего замысла вообще реализовались лишь две части, и одна из них — «Котик Летаев»; зрелости вновь не повезло, она как будто проклята, хотя, повторяю, зрелых по возрасту героев достаточно.
В чем же состоит упомянутая незрелость? В незрелости сознания прежде всего. Недовольные окружающими порядками, литературные герои убеждены: стоит их изменить, и жизнь преобразится. Софья, племянница Стародума, выразила этот взгляд наиболее полно, спросив: возможен ли мир, в котором исчезнет зло? Пафос русских литературных героев направлен на искоренение зла как такового — это и есть главная черта недоросля. Ее некогда заметил В. Короленко. Объясняя причину быстрой победы большевиков в 1917 году, он писал, что это «указывает не на нашу готовность к социалистическому строю, а наоборот, на незрелость нашего народа»9 .
Народ незрел, то есть продолжает верить в жизнь без неравенства имуществ, несправедливости, зла, вопреки общеевропейскому историческому развитию (а ведь Россия — европейское государство), подтвердившему и теоретически, и на практике утопизм такой веры. Нет равенства (кроме как перед законом), если признать человека феноменом индивидуальным; невозможна справедливость в качестве универсального условия, коль скоро неопровержимо зло как вечный элемент существования.
Уповать на социальную утопию в надежде изгнать зло — это и значит оставаться недорослем. По отношению к искусству незрелость проявляется в убеждении, будто средствами художественного творчества возможно переменить наличный порядок. Повзрослеть, возмужать — значит выучиться не доверять фикциям, нести ответственность за свои слова и действия, отдать силы реальным переменам, объектом которых, как правило, служит конкретный человек, а не отвлеченности государства или человечества.
Словно возражая Стародуму, чеховский Лопахин говорит: «Надо только начать делать что-нибудь, чтобы понять, как мало честных, порядочных людей». Раневская бросает Пете Трофимову: «Вам двадцать шесть или двадцать семь лет, а вы все еще гимназист второго класса».
Она говорит, что Петя недоросль, и она права гораздо больше, чем могла бы предположить, ибо герой одержим идеей радикального переустройства окружающих условий, действительно ужасных, и Петя чутко называет зло: «…Но если рассуждать попросту, без затей, то какая там гордость, есть ли в ней смысл, если человек физиологически устроен неважно, если в своем громадном большинстве он груб, неумен, глубоко несчастлив <…> Называют себя интеллигенцией, а прислуге говорят “ты”, с мужиками обращаются, как с животными, учатся плохо, серьезно ничего не читают… У всех строгие лица, все говорят только о важном, философствуют, а между тем у всех на глазах рабочие едят отвратительно, спят без подушек, по тридцати, по сорока в одной комнате, везде клопы, смрад, сырость, нравственная нечистота…»
Сейчас можно лишь повторить эту оценку. Но что из этого выводит сам персонаж? Или ничего, или вот, в разговоре с Аней: «Варя боится, а вдруг мы полюбим друг друга, и целые дни не отходит от нас. Она своей узкой головой не может понять, что мы выше любви. Обойти то мелкое и призрачное, что мешает быть свободным и счастливым, вот цель и смысл нашей жизни. Вперед! Мы идем неудержимо к яркой звезде <…> Вот оно, счастье, вот оно идет, подходит все ближе и ближе, я уже слышу его шаги. И если мы не увидим, не узнaем его, то что за беда? Его увидят другие!»
Совсем как Софья у Фонвизина: что сделать, чтобы не было зла? Петя, конечно, прав: люди живут плохо. Но тот, кто думает о людях, не включая в их число отдельного человека, тот и есть недоросль. Таковы многие русские литературные герои, озабоченные всеобщим благом, — «гимназисты второго класса». Человек все еще не осознан как цель жизни — вот содержание и проблема взросления.
Есть, однако, яркое исключение среди недорослей русской литературы — Петр Андреевич Гринев из «Капитанской дочки» Пушкина. Начинает он подобно Митрофану, — едва ли без умысла Пушкин ведет своего героя по следам фонвизинского: верный Савельич под стать верной Еремеевне; француз Бопре слишком напоминает немца Вральмана, да и в обязанности первого входило учить немецкому языку; и Петру и Митрофану по шестнадцати лет. Наконец, Гринев пишет о себе: «Я жил недорослем, гоняя голубей…» — все, как у молодого Простакова. И в довершение сходства: «П р а в д и н (Митрофану). С тобой, дружок, знаю, что делать. Пошел-ко служить… М и т р о ф а н (махнув рукой). По мне, куда велят...»
Гринев тоже едет на службу, куда велят. Но судьба одного этим заканчивается, у другого со службы начинается взросление, происходящее на глазах читателя, и состоит в немногом: герой верен слову, отвечает за каждый поступок и озабочен своей жизнью. Пушкин, начав детством персонажа, доводит его до старости и сообщает о его внуках, невольно выполняя программу, объявленную Фонвизиным в автобиографии: детство-юность-зрелость-старость.
Заканчиваю вопросом: дождемся ли мы созревшего литературного героя? Или он так и останется в «детстве-отрочестве-юности»? Напомню Чаадаева: «Мы растем, но не созреваем» (Nous grandissons, mais nous ne mыrissons pas)10 . Слово «mыrir» (созревать) имеет еще один смысл — мужать. Следовательно, если распространить слова Чаадаева на литературу, ее персонажи растут, но не мужают, остаются подростками, сколько бы лет ни протекло, ибо, повторяю, мужать — значит жить самостоятельно, с полной личной ответственностью за содеянное. Вот каких героев почти не было (или было очень мало) в нашей литературе, нет, кажется, и в текущей. Появятся ли? Кроме сакраментального: будущее покажет, ответить нечего.
В. МИЛЬДОН
1 Аристотель. Об искусстве поэзии. М., 1957. С. 67—68.
2 Чаадаев П. Я. Полн. собр. соч. и избранных писем. Т. 1. М., 1991. С. 523—524.
3 До меня об этом, в том числе о «вечной детскости», писал
В. Кантор в книге «…“Есть европейская держава”...» (М., 1997.
С. 256—276).4 Чаадаев П. Я. Указ. изд. С. 326.
5 Чернышевский Н. Г. Очерки гоголевского периода русской литературы. М., 1953. С. 14.
6 Степун Ф. И. А.Бунин и русская литература//Бунин И. А. Собр. cоч. в 8 тт. Т. 1., М., 1993. С. 6.
7 Гончаров И. А. Мильон терзаний//Грибоедов А.С. Горе от ума. Л., 1973. С. 120. (Курсив автора. — В. М.)
8 Чернышевский Н. Г. Указ. изд. С. 346.
9 Короленко Владимир. Дневник 1917—1921. Письма. М., 2001.
С. 445.10 Чаадаев П. Я. Указ. изд. С. 92.
