Лазарь Кармен

Дети набережной


I

    - Вот так мороз!
    - Хуже огня печет!
    - Аж дух захватывает!
    - А у тебя, бабушка, кто тут лежит?!
    - Родной сын. Руку ему на фабрике отхватило…
    Так восклицала и такими фразами обменивалась большая толпа, облепившая широкие ворота N-ской больницы.
    Неприветливо было на улице. На мостовой и панелях белыми застывшими волнами лежал снег, и он сеял без конца, острый, колючий.
    Каждую минуту при этом с затянутого льдом моря срывался норд-ост. Он напоминал бешеного пса, перегрызшего цепь; выл, рычал, поднимал до крыш облака снежной пыли и винтил их, терзал телеграфные провода, вывески, нагие, сморщенные акации, гнался за пешеходами, валил их с ног и обжигал ледяным дыханием.
    - Господи! Когда же наконец откроют ворота!! - заскулила женщина с ребенком на руках.
    - Не раньше чем через полчаса, - ответил простуженный голос.
    - Я замерзну!
    Какой-то нервный субъект взялся за массивную чугунную ручку калитки и стал энергично трясти ее.
    - Так их, иродов, молодчина! - загудела толпа.
    Калитка с треском распахнулась, и вырос больничный сторож. Он был похож на медведя в своей толстой овчине с мохнатым отложным воротником, в высокой смушковой шапке и черных валенках.
    - Ну, чего?! - прикрикнул он на субъекта, дергавшего ручку.
    - Легче!.. Я, брат, не из пугливых! - ответил тот задорно.
    - Сказано: в полпервого пущать будут, - несколько уже мягче проговорил сторож.
    - Можно сейчас! Мы не собаки!
    - Тебе хорошо! - вмешались другие. - Наворотил на себя целого барана, а мы тут мерзнуть!
    Но вот внимание толпы было отвлечено в сторону. К больнице со звоном подкатили аристократические сани.
    Толстый румяный кучер с трудом осадил вороных. Рядом с ним восседал, подбоченясь орлом, лакей в цилиндре.
    Лакей ловко спрыгнул с козел и высадил даму. Он подбежал после к воротам и густым басом и властно, точно барыня его была королевой, крикнул:
    - Пропустите!
    Толпа машинально раздалась, поглядывая на нее не то с робостью, не то с любопытством.
    - Скоро прием?! - спросила певуче на ходу барыня.
    - Скоро, скоро, ваше сия-сь! Пожалуйте! - засуетился сторож.
    Она, не слушая его, величественно прошла меж двух живых стен и скрылась в открытой калитке.
    Когда дама скрылась, толпа снова, и на этот раз с остервенением, набросилась на сторожа:
    - А ей можно?!
    - Она в шляпе?!
    - Вот какие у вас порядки!
    - Бедный погибать должон!..
    - Не ваше дело! Кого хочу, того пускаю! А ты не лазь! - огрызался сторож.
    Он оттолкнул слишком напиравшего субъекта и с грохотом захлопнул калитку.
    Толпа приуныла и притихла.
    Прошло несколько минут тягостного молчания. Вдруг в тишину врезался чей-то тоненький голос. Казалось, что пискнула крыса. Голос послышался снизу, с земли.
    - Нет правды на свете!
    Все нагнули головы и увидали затертого среди них малыша лет двенадцати - тринадцати, ростом в полтора аршина.
    Как тоненькая сосулька, выглядывал он из легкой синей блузки и таких же штанишек.
    На голове его чудом держалась величиной в блюдце шапочка, такая, какие носят английские моряки.
    Пропищав великую истину, он смело окинул толпу быстрыми карими глазами.
    Малыш этот был не кто иной, как Сенька Горох - почетный гражданин одесского карантина и видный представитель малолетних портовых стрелков, или блотиков. Он вставил свою фразу в общий хор с апломбом человека, прошедшего огонь, воду и медные трубы.
    Некоторые при виде малыша с лисьей мордочкой улыбнулись, а приказчик бакалейного магазина Сидоров, стоявший с ним рядом, заметил:
    - Ишь, искатель правды нашелся!
    - Может быть, на том свете есть правда, - проскулила опять замерзавшая женщина.
    - И на том свете нет! - отрезал, хмуря брови и шмыгая носом, Сенька.
    Приказчик засмеялся. Сенька забавлял его.
    - Хорошо, у кого деньги, - продолжал распространяться Сенька.
    - Чем хорошо? - спросил приказчик, закуривая папиросу.
    - Шмырника подмазать можно.
    - Шмырника?… Это что же такое?
    - Сторож.
    - Ловко!
    - Подмазать его, он и будет - а ни-мур-мур!
    - А что такое - а ни-мур-мур?
    - Ну… бархатный!..
    - Вот так язык!..
    - С деньгами даже к самому богу пролезешь!.. Приказчик нашел, очевидно, что достаточно уделил внимания сопляку, закурил и весь ушел в свою папиросу. Он совершенно забыл о нем, но Сенька напомнил ему о своем присутствии.
    - Эх! - пропищал он громко, пильнув указательным пальцем, словно смычком, под носом. - Пропал одесский карантин!
    - А что? - поинтересовался приказчик.
    - Как же?! - ответил тот сокрушенно. - Декохт такой, что упаси господи!
    - Декохт?!
    - Ну да… голод!.. Страсть как терпит народ! Валяется по ночам в клепках и вагонах! На баржан четырех копеек нет!
    - А баржан что такое?
    - Да что вы, ей-богу, смеетесь? - обиделся Сенька. - Не знаете, что баржан - приют?
    - Откуда же мне знать! - стал оправдываться со смехом приказчик.
    Сенька пожал плечами.
    - А у нас скоро опять забастовка.
    - Где?
    - В карантине.
    - Почему же «у нас?»
    - Я там живу… работаю…
    - Вот как?! Кто бастовать будет?!
    - Все как есть! Матросы, кочегары, угольщики, полежалыцики, сносчики…
    - Чего так?
    - Как чего?! - вспыхнул Сенька. - Что-о?! Только Русскому обществу да всяким подрядчикам наживаться?! Довольно!.. - Глаза у Сеньки сверкнули. - Вчера ночью в порту за эллингом собрание было! Барышня одна говорила!.. Вот здорово!..
    - Ничего из этих забастовок не получится.
    - Легче на повороте!.. Ничего, говорите, не получится?! Тогда порт спалят и город разнесут! - уверенно заявил Сенька. - Нас двадцать тысяч.
    - Ишь социалист! - улыбнулся приказчик. - И откуда ты все это знаешь?!
    - Эге! - Сенька гордо тряхнул головой и пильнул снова под носом. - Чтобы я не знал?… Я все знаю. Недаром в карантине родился.
    - Скажите пожалуйста!.. Наступила пауза.
    Сенька шмыгал, шмыгал носом, не спуская жадных глаз со вспыхивающей в усах приказчика папиросы, и тихо позвал его:
    - Мунсью! А мунсью!
    - Чего тебе?
    - Потянуть бы разочек…
    - Ах ты, абрикос! Я тебе дам потянуть! Тебе вредно!
    - Ничего мне до самой смерти не будет.
    - Ты давно куришь?
    - Я курил еще, когда маленький был.
    В толпе послышался смех.
    - А теперь ты большой?
    - Большой. Мне тринадцать лет… Я и водку пью.
    - Ого!
    - А вы что думаете?! Возьму сотку, пробку отскочь - и одним духом!
    - Ой, пропадешь!
    - Все равно: пить - помирать, и не пить - помирать; лучше пить - помирать, чем не пить - помирать! - отрапортовал он любимую поговорку матерых портовых босяков.
    - Здорово!.. Ну, так и быть, потяни! - И приказчик отдал ему окурок.
    Сенька с жадностью затянулся и с наслаждением пустил через нос две струйки дыма. Он затянулся потом еще раз и с заметным сожалением возвратил окурок приказчику. Но тот великодушно отстранил его руку:
    - Не надо!
    - Вот спасибо! - просиял Сенька.
    - А это что у тебя? - И приказчик указал на сильно оттопыривающиеся карманы его штанишек.
    Сенька хлопнул рукой сперва по одному, потом - по другому и ответил:
    - Тут мандаринки, а тут кокосы!
    - Кому несешь?
    Сенька замялся и ответил нехотя:
    - Одной женчине. Она лежит в больнице.
    - Мать?
    - Н-не!
    - Сестра?
    - Н-не!.. Бароха…[1]
    Приказчик пропустил мимо ушей ответ, так как в этот момент открылась калитка и начался впуск.
    Толпа рванулась вперед.
    - А, впускают?! Вира наша! Ай да одесский карантин! - воскликнул весело Сенька, выплюнул остаток папиросы - тусклый огонек, чудом державшийся в узеньком ободке папиросной бумаги, - и кинулся вслед за приказчиком.
    - Куда?! - услышал он неожиданно над самым ухом грозный окрик сторожа.
    Сенька вздрогнул, остановился, бросил на него тревожный взгляд и заявил:
    - В больницу!
    - Зачем? Пшол!..
    - Как пшол?! Зачем пшол… У меня тут знакомая лежит! - горячо запротестовал Сенька.
    - Ты рассказывать?!
    Сторож грубо схватил его за плечо и стал выталкивать.
    Сенька густо покраснел, упал на землю и уперся руками и ногами:
    - Чего толкаешься?! Ты не имеешь права!..
    - Я тебе покажу - не имею права! Байструк!
    - Сам байструк!
    Сенька потом загнул такой комплимент, заимствованный им из обширного портового лексикона, что сторож опешил и выпустил его из своей мощной лапы, а почтенная старушка, бывшая свидетельницей этой сцены, покачала головой и проговорила:
    - Ай-ай-ай! Такой маленький и так ругается!
    - Я получше еще могу, - ответил вызывающе Сенька, глотая слезы.
    Сторож, очухавшись, хотел снова схватить его и вышвырнуть на улицу, но помешала дама в меховой шубе и золотых очках, одна из врачей больницы. Она только что вошла во двор с улицы.
    - Что тут случилось? Чего плачешь? - спросила она Сеньку.
    - О-о-он ме-ме-ня би-ил!..
    - Кто?
    - Сторож!
    Дама повернулась и резко заметила:
    - И вечно вы, Константин, скандалы устраиваете! Зачем обижаете мальчика?!
    Сторож стал оправдываться:
    - Да как же?! Послушали бы, как ругается!
    - А по-по-чему ты не пу-пу-скал меня в больницу? - спросил его, не переставая давиться слезами, Сенька.
    - Тебе зачем в больницу? - ласково спросила дама и округло провела рукой по его влажной щеке.
    - Знакомая тут…
    - Врешь! - вмешался сторож. - Воровать пришел.
    - Прошу вас молчать! - топнула ногой дама. - Как звать твою знакомую?!
    - Ли-и-за.
    - А фамилия?
    - Сверчкова!
    - Идем. - И она пошла вперед к больничному корпусу.
    Сеня последовал за нею вприпрыжку, утирая на ходу рукавом слезы и бросая косые сердитые взгляды на сторожа.
    Тот погрозил ему пальцем.
    Сенька не остался в долгу. Соорудил из промерзших пальцев кукиш и послал ему его вместо воздушного поцелуя.

II

    - Есть у нас больная Лиза Сверчкова? - спросила дама, входя вместе с Сенькой в приемную.
    - Сейчас!
    Дежурный фельдшер порылся в книге и ответил утвердительно.
    - Какая палата?
    - Палата для выздоравливающих.
    - Мерси!.. Маша, - обратилась теперь дама к сиделке - толстой рябой бабе. - Проведи туда этого малыша!
    - Можно, барышня!
    - Ну-с, буян! Ступай! Тебя проведут к твоей Лизе!
    «Эх! - хотел сказать ей Сеня. - Хорошая вы барышня, за вас я бы с полной душой в огонь и в воду!» - да слова не шли из горла. Он ограничился тем, что поблагодарил ее взглядом.
    Маша кивнула ему головой, и они пошли.
    Она долго водила его по разным коридорам и широким каменным лестницам и наконец привела в большую, светлую комнату с громадными окнами, чистыми койками и блестящим, как зеркало, полом.
    Не успел Сеня оглянуть палату, как услышал знакомый, радостный голос:
    - Сенечка!.. Горох!.. Сенюра!.. Марья Ивановна, сестрица!.. Он!.. Муж!
    Он бросил быстрый взгляд в ту сторону, откуда донесся близкий ему голос, и увидал свою Лизу. Она полулежала на койке под одеялом, вся в белом и сама белая-белая, без кровинки на лице. Солнце пронизывало острыми лучами ее восковые ушки, похожие на лепестки розы.
    Лиза вертелась на постели, как на иголках, и страстно протягивала ему свои тоненькие, высохшие руки. На вид ей было десять лет, но на самом деле двенадцать.
    - Скорее! Сюда!.. Иди сюда!.. - молила она.
    Около, на стуле, сидела сестрица и улыбалась Сеньке.
    Сенька, весь красный, подошел к ней и сунул ей руку, высовывающуюся из короткого отрепанного рукава наподобие мерзлой рыбы. Лиза стремительно схватила ее, поцеловала и прижалась к ней бледной щечкой.
    - Здорово! - процедил он, косясь на сестрицу.
    - Здорово, здорово! - весело ответила счастливая Лиза.
    - Так это он самый? - проговорила сестрица, с любопытством оглядывая его фигуру, которую с успехом можно было уложить в дамский несессер.
    Лиза все время, что находилась в больнице, только и говорила о нем, хвалила его, бредила им.
    Сенька чувствовал себя неловко в присутствии незнакомой женщины и рад был бы провалиться сквозь землю. Он уставился, как теленок, в землю и засопел и зашмыгал носом.
    - Чего не садишься? - спросила, лаская его глазами и не выпуская его руки, Лиза.
    - Да куда мне сесть? - проворчал он.
    - На постель. Вот сюда, возле меня.
    Он сел осторожно, как бы боясь испачкать белоснежную простыню, и снова покосился на сестрицу.
    «Скоро, дескать, уйдешь?»
    А та и не думала уходить. Ее интересовала встреча детей, и ей хотелось послушать их беседу. Но вдруг, к великому удовольствию обоих, ее позвали, и она ушла.
    - Кто она? - спросил недовольно Сенька.
    - Сестрица, - ответила Лиза.
    - Чья?
    - Всех! Она со всеми как сестрица… Ухаживает…
    - Дрянь она!
    - Что ты, Сенечка?! Как можно?! Она такая добрая, славная!
    Сенька ничего на это не ответил, повернулся к ней всем лицом, посмотрел на нее внимательно и усмехнулся.
    - Что ты?
    - Совсем на ежика похожей стала… И куда коса твоя делась?
    - Остригли, - ответила она плаксиво.
    - А ты чего далась, дура?!
    - Насильно остригли. На испуг взяли, сказали, что, если не дамся, в погреб запрут. Я плакала, ругалась. Ничего не помогло.
    Сенька покраснел, сжал кулаки и проговорил с озлоблением:
    - Ну и народ здесь! Шмырник у вас, телеграфный столб ему с паклей и гаком в зубы, не хотел пустить. Бить стал… Эх, попадется когда-нибудь мне в карантине! Полжизни отниму у него!.. Чаю дают тебе? - спросил он, немного успокоившись.
    - Дают.
    - А кардиф (хлеб)?
    - Тоже. Все дают. И бульон, и молоко, и компот.
    - Ври!
    - Ей-богу! Вот крест! - И она перекрестила свою плоскую, как дощечка, грудь.
    Но Сеня и теперь не поверил ей. Как истый сын порта, он ненавидел больницу, смотрел на нее как на застенок и был уверен, что здесь морят голодом.
    - А здорово ты поддалась, - проговорил он немного погодя не то с сожалением, не то с желанием кольнуть ее. - Бароха была первый сорт, девяносто шестой пробы, хоть в цирке показывай, а теперь смотри - ни тебе мяса, ни тебе фасона. Нос как у тебя вытянулся! Как у петрушки! На кого ты похожа?! Холера!..
    - А я виноватая?
    В правом глазу у нее показалась слезинка.
    - Скучно тебе, должно быть, с этими жлобами. - И он указал на соседей-больных.
    Часть больных лежала на койках, часть расхаживала по палате.
    - Очень даже, Сенечка. Все кряхтят, охают.
    - Дармоеды!.. Послать бы их в трюм или в котлы поработать! А хорошо бы теперь, Лизка, посидеть в «Испании» под машиной и «Устю» послушать? - проговорил он мечтательно. - Ты как думаешь?
    - Хорошо!
    Глаза ее заблестели, и на алебастровых впалых щечках выступили розовые пятна.
    - А когда ты выхильчаешься отсюда?
    - Я хотела давно уже выхильчаться, да не пускают.
    - Ах, они с! - выругался Сенька и плюнул в угол. - И как это ты, Лизка, засыпалась?!
    - Я не виноватая, - стала оправдываться она. - Помнишь, как у меня голова болела? Я думала, что она лопнет. Я зашла в амбуланц. Доктор тот, хохлатый, с корявым носом, чтобы ему отца и мать не видать, сунул мне под мышку стеклянную такую палочку с цифрами и говорит: «У тебя, голубушка, тиф. Надо в больницу отправить». Я расплакалась: «Не хочу в больницу!» - «Почему? Что такое?» - «Там людей голодом морят и убивают». - «Дурочка ты, дурочка, - стал он мне наливать масло. - Там тебе хорошо будет». - «Не хочу, пустите!» А он взял и позвал дворника. Дворник посадил меня в дрожки и повез в больницу. Так я и засыпалась.
    - Надо было с дрожек плейтовать, как все делают.
    - Пробовала, да не выгорело…
    - Табак дело твое! - решил серьезно Сеня. - Отчего не скажешь, чтобы тебя отпустили?
    - Сто раз просила, плакала, да что им! Доктор говорил, что если отпустит сейчас, у меня опять тиф будет… Возвратный…
    - Грош цена всем докторам в базарный день. - Он презрительно пожал плечами. - И чего они только, телеграфный столб им, не выдумают?!
    Наступило молчание.
    Сеня сердитым взглядом окидывал палату, а Лиза смотрела на него с тоской.
    - А я тебе, - сказал он небрежно, - всякой дряни принес. Знал, что голодом морят…
    Он достал из карманов и положил перед нею на одеяло три мандаринки и две горсти кокосов.
    Глаза у Лизы засветились радостью.
    - Какой ты славный! - воскликнула она и живо сгребла все обеими руками. - Можно одну мандаринку съесть?
    - Мне какое дело? - ответил он равнодушно. - Ешь! Твои ведь!
    Она быстро очистила тоненькими, бескровными пальцами мандаринку и с живостью стала есть ее.
    - Ах, какая хорошая, скусная! - восклицала она, глотая сладкий сок.
    Покончив с мандаринкой, она робко спросила:
    - Можно поцеловать тебя, Сенечка? - и прежде чем он ответил, она крепко обхватила его шею и стала целовать.
    Больные с удивлением смотрели на них.
    - Стой! Да ну тебя к свиньям! - отбивался он. - Не видишь, что смотрят?
    - Ты где достал мандаринки? - спросила она потом, обгрызая мягкие, душистые и брызгающие корки.
    - Как где? Известное дело! Шли биндюги с ящиками по Таможенной площади, а я как ни подскочу, как ни двину камнем в один ящик - бах, ба-бах! Мандаринки так и посыпались. Я подобрал штук десять и плейта! Биндюжники за мной. Держи, лови!.. А я как же! Дамся им!.. Окорока медвежьего!..
    - Ах ты, муженек мой! - проговорила она с замиранием в голосе и тихо и радостно засмеялась. - А что у нас дома слышно?
    Домом она называла карантин.
    Он безнадежно махнул рукой.
    - Саук и декохт[2] такой, что беги!
    Она заерзала под одеялом:
    - Закурить есть?
    Он отрицательно покачал головой.
    - Смерть как курить хочется, - протянула она тоскливо. - Две недели табаку не нюхала.
    - Купил бы «Ласточку», да последние пять копеек на конку истратил.
    Наступило опять молчание.
    - Косоглазая Манька как поживает? - спросила она погодя.
    - Что ей! Чумы не достает. Поссорилась вчера с Настей Пожарным Краном.
    - Что ты?! - поразилась Лиза. - Дружили, дружили - и вдруг… на!..
    - Так поссорились, что та камнем голову провалила ей!
    - Из-за чего?
    - Да из-за Ваньки Монаха!.. А Нюня Коротконогая с чемоданом ходит.
    - Уже?? - Лиза широко открыла глаза.
    - В родильный приют собирается.
    - А Маруся?
    - Сошлась с каким-то фрайером. Он себя штурманом дальнего плавания называет. Плавает по Николаевскому бульвару и вахту у Джереме в трактире держит, а хвастает, что лазил по Средиземному морю, ковырялся в Ледовитом океане и мотался в Дарданеллах.
    Лиза звонко расхохоталась.
    - А вчера, - продолжал Сеня, - было еще такое дело. У нас теперь на Таможенной костры горят. А Мишка Кавалер возьми и сбацай из костра одно полено. Хотел выменять его на шкал, да мент (городовой) накрыл его и резиной по башке. Потеха!.. А ты слышала, что бонбу возле театра бросили?!
    - Опять?
    - Опять, и ногу одному менту оторвало.
    - Только?! - И в глазах ее блеснул злой огонек.
    - Здорово взялись за них. Каждый день то одного, то другого кладут. А много крови нашей блатной они выпили! Вот бы еще Федорчука!..
    Федорчук был также ментом и дежурил на таможне. Он был злейшим врагом блотиков.
    - Настанет и его очередь!
    - И кто кладет их?
    - Социалисты!
    - Фартовый народ!
    - Фартовый.
    Лиза, слушая его, грызла кокосы. Она давно не ела их, и они показались ей такими вкусными.
    - Слушай! - сказал он ей вдруг серьезно. - Вылезай-ка ты из этой гнусной ховиры. Я без тебя, как без правой руки. Сама знаешь. Некому на цинке мне постоять, арапу к ховире отнести. Попроси опять, чтобы отпустили тебя…
    - А если не отпустят?
    - Тогда мы тут такой хай наделаем, что сами попросят уйти.
    Вошла сестрица.
    - Наговорились? - спросила она мягко.
    Сенька посмотрел на нее с усмешкой.
    - Это что? - И она ткнула пальцем в мандаринки и кокосы.
    Голос ее звучал теперь строго.
    - Это!.. Это!.. Мне принес Сеня! - пролепетала Лиза с испугом и накрыла их руками.
    В глазах ее сверкнула решимость.
    - Милая моя, - в голосе сестрицы зазвучала прежняя мягкость, - мандаринки, так и быть, разрешаю, а эту гадость давай! - И она потянулась руками к кокосам. - Я выброшу их!
    - Нет, нет! - крикнула истерически Лиза. Сенька посмотрел на сестрицу исподлобья и спросил:
    - Почему это гадость?
    - Да потому!.. Если она будет их есть, то обязательно заболеет возвратным тифом. Тиф опять вернется к ней. Ты ведь не хочешь умереть, милая? Не так ли?!
    - Я не умру! Все это выдумки! Лиза заплакала.
    - Надо ведь человеку что-нибудь есть, - заметил угрюмо Сеня, отвернув лицо.
    - Да она ест! Все, что можно, ей дают, - ответила сестрица.
    - Пой, ласточка! - буркнул Сенька.
    - Что? - спросила сестрица.
    - Я говорю, погода хорошая…
    - А мне показалось другое… Ну, вот! Заболеет от этих кокосов, и снова возись с нею. Я и так измучилась в первый раз. Она бредила какой-то Настей Пожарным Краном, Нинкой Коротконогой, каким-то ментом… Отдай, говорят, - обратилась она к Лизе.
    - Не отдам! Не хочу!
    Сеня сжал кулаки и косо посмотрел на выпуклый живот сестрицы, накрытый белым передником. Если бы он не дрейфил, он пустил бы в ход свой любимый прием - разбежался бы и заехал головой ей под ложечку.
    Видя отчаяние Лизы, сестрица смягчилась.
    - Бог с тобой! Не трону твоих кокосов. Только обещай, что не будешь есть их.
    - Обещаю!
    - Спрячь их сейчас же под подушкой. Лиза спрятала.
    Сеня стремительно встал и бросил Лизе:
    - Прощай!
    - Так скоро?! Сенечка!.. Погоди!.. - залепетала она.
    - Не желаю! - И он быстро направился к дверям.
    - Будешь еще раз?! Сеня!.. Сенюра! Он не ответил.
    - Однако твой приятель злой, - заметила сестрица.
    Лиза посмотрела на нее с ненавистью и крикнула:
    - Это вы, вы все злые! Мучаете! Кровь пьете! А он славный, хороший!
    Она зарылась, как крот, в подушку и горько заплакала.

III

    Злым и возмущенным оставил Сенька палату.
    Он благополучно проскочил мимо свирепого сторожа, которому на прощанье послал еще один кукиш, и помчался в порт, в Приморский приют, где оставил с утра своих товарищей, таких же, как и он, блотиков - Мишку Неелда, Ваню Сатану и Гришу Мельницу.
    Товарищи по-прежнему сидели на матрацах в углу и с прежним азартом резались в штос на щелчки в нос.
    - Как бароха твоя? - спросил Сеньку Неелд, не отрывая быстрых глаз от карт.
    Лицо у Неелда было постное, комичное. Ему не везло. За короткое время он получил сто сорок щелчков, и нос его раздуло, как бакан.
    - Амба! - мрачно ответил Сенька, не улыбнувшись даже на его нос. - Ну и шмырник же там! - Он сжал кулаки и скрипнул зубами. - Драться полез!.. Сестрица у них тоже… с понтом барыня!.. Кокосы принес Лизе, а она давай отбирать!
    - Стерва! - процедил Мельница.
    - Голодом, стало быть, морят? - вставил Сатана.
    - Да, товарищ!.. Ну и засыпалась же девчонка! Прямо чахотка берет!
    - И какой арестант больницу выдумал? - спросил Неелд и прибавил, с треском ударяя валетом о матрац: - Пас!
    Сенька постоял немного возле них и подошел к печке; погревшись, он растянулся во весь рост на ближайшем матраце, закрыл глаза и предался приятным воспоминаниям о Лизе.
    А было о ком вспоминать!
    Хорошая бароха! На удивление всем портовым блотикам! Хоть весь порт с фонарем исходи, другую такую не сыщешь…
    Он жил с нею два года мирно, тихо, хотя частенько поколачивал и таскал ее за косу. Но без этого ведь никак нельзя. Избаловаться может женчина.
    «А что, если ее заморят голодом и она умрет?» - подумал он, и ему сделалось жутко.
    Сенька вспомнил, как они сошлись.
    То было два года назад. Он был тогда совсем еще сопляком.
    Прошлое его было почти такое же, какое у всех портовых блотиков. Он рано осиротел и как мячик переходил из рук в руки. Вначале он жил у какого-то сапожника, который без зазрения совести дубасил его колодкой по голове, потом - у кузнеца, у прачки и под конец, по милости одной сердобольной дамы-патронессы, попал в приют для малолетних.
    Но здесь он удержался недолго. Приют пришелся ему не по вкусу. Кормили здесь прескверно, помоями, драли, заставляли исполнять самые грубые работы, притом к ним частенько наведывался какой-то важный господин с цацкой на красной ленте на шее и плотоядной физиономией, задабривал их грошовыми конфек-тами и проделывал с ними некрасивые вещи.
    Последнее обстоятельство главным образом и заставило его бежать из этой обители вместе с Пузырем и Жеребчиком. Бежали они, конечно, в порт, о котором наслышались в приюте много хорошего и заманчивого.
    Порт в их воображении рисовался чем-то вроде Запорожской Сечи.
    Сенька по неопытности с первых шагов попал к шарикам - чистильщикам пароходных котлов и стал наравне с ними чистить котлы, работать на подрядчика.
    Но жизнь этих вечно замурзанных детишек показалась ему скучной и тошной.
    Не о такой жизни мечтал он. И какая это жизнь?! С восходом солнца, а то и с ночи залезай в потный котел, сиди весь день в нем, свернувшись как уж, и тук-тук молоточком по дымогарным трубам и заогненному ящику, отбивай накипь.
    В ушах звон, точно звонят в тысячи колоколов; ноги, руки, грудь и спина ноют, соленая накипь лезет в глаза, в рот. И в результате - усталость такая, что еле добираешься до казармы, валишься на нару и сразу засыпаешь. К тому же большой уж скромностью и добродетельностью отличались шарики. Всю неделю работают, а придет воскресенье - они расползаются по родным, в церковь ходят, книжки читают.
    Сенька жаждал другой жизни - вольной, размашистой, независимой.
    Ему бы пошуметь, напроказить, нахулиганить, и чтобы всегда сытно было и в карманах звенели фисташки - деньги. Он поэтому на шестой же день бросил шариков и примкнул к блотикам. Эти как нельзя более соответствовали его темпераменту и желаниям.
    В массе, да и в отдельности, они напоминали маленьких коршунов, которые били с налету и хватали все, что плохо лежит. Всех их было сто - сто пятьдесят. В год они причиняли порту убытков свыше чем на четверть миллиона, и с ними напрасно боролась туча ментов, капалыциков, шмырников и скорпионов.[3]
    Это был смелый, отчаянный и веселый народ, из среды которого в будущем выходили крупные и даровитые блатные - воры. Он не признавал ни власти, ни закона, ни собственности.
    Впрочем, большая часть блотиков погибала, не достигая двадцати-двадцатидвухлетнего возраста от алкоголя и от пороков или зверских побоев шмырников и ментов.
    И стал Сенька, подобно им, стрелять хлопок, уголь, клепки, изюм, сахар, галеты и прочие товары - все, чем богат порт, эта грандиозная житница.
    Нечего говорить, что на первых порах стрельба не особенно давалась ему. Будучи новичком в блатном деле, он часто засыпался, попадался в лапы к ментам и шмырникам то с углем, то с хлопком.
    Впрочем, тогда он не особенно платился за свои художества. Шмырники и менты щадили его как ребенка и ограничивались тем, что легонько потреплют его шершавыми пальцами за ухо или дадут незначительного леща и отпустят, отобрав у него настрелянное.
    Неудачи эти очень печалили его, и он часто плакал… Товарищи смеялись над ним, и нередко Спиро Косой, самый великовозрастный блотик, считавший себя форменным блатным, когда выпивал лишние два-три шкала, ломался перед ним:
    - И куда тебе со мной равняться, Горох! (Товарищи прозвали Сеньку Горохом.) Ты несчастный блотик, а я блатной. Ты фельдфебель, я штабс-капитан, генерал от инфантерии. У тебя духу не хватит сбацать то, что я. Нужно, брат, иметь опыт, талант в жизни, коробочку спичек в кармане и магнезию!.. Вот что я тебе скажу! Чего ты равняешь индюка до свиньи?
    Сенька слушал его, и ему до слез больно становилось за свое ничтожество и неуменье бацать - стрелять.
    Блотик Куцый, видя его бессилие, сжалился над ним и преподал ему мудрый совет:
    - Отчего не заведешь себе барохи? Она помогать будет тебе в работе, и ты пойдешь в ход. Без барохи стрелку жить нельзя. Хорошо работать можно только вкоренную - вдвоем. Бароха и на цинке постоит тебе, и зубы заговорит шмырнику… У всех ведь барохи. И у меня. Сам знаешь…
    Сенька согласился с ним, поблагодарил его и спросил:
    - Но где достать эту самую бароху?
    - Где? Вот еще!.. Их как собак!
    - Это, положим, так!.. Но захочет ли кто-нибудь из них?…
    - Захочет! - уверенно заявил Куцый. - Ты, слава богу, не калека. Мужчина первый сорт. Посмотри-ка на себя в зеркало. Рост какой, глаза, нос!.. Куропат-кин!..
    Слова Куцего ободрили его, и он занялся поисками барохи.
    Сенька искал долго, но ни одна подходящая не наклевывалась, и он снова повесил голову.
    - Не быть мне никогда блатным, - жаловался он Куцему.
    Но вот портовый бог сжалился над ним.
    Идет он однажды по Практической гавани и видит: сидит на шпалах девочка в белом ситцевом платьице с мелкими голубенькими цветочками, в порванных туфельках, закрывшись концами вязаного платочка, и, как речка, разливается. Сенька подошел к ней.
    - Чего, девочка, плачешь? - спросил он ее ласково. Задав этот вопрос, он подумал: «А хорошая из нее бароха вышла бы… Одни буфера чего стоят!»
    Девочка открыла лицо, показала зеленые заплаканные глазки, розовые ушки, тоненький носик и прядь золотых волос и протянула плаксиво:
    - Я го-о-лодная!
    Сенька достал из кармана горсть кишмиша, только что добытого им из мешка за таможней, и сунул ей. Она схватила кишмиш с жадностью и стала грызть.
    Девочка до того увлеклась кишмишом, что забыла про Сеньку.
    Он же, подсев к ней, с восхищением наблюдал, как она ловко этак прокусывает своими острыми, белыми зубками кишмиш, как белка.
    - Мама у тебя есть? - спросил он ее вдруг.
    Она отрицательно покачала головой.
    - А папа?
    - Тоже нет.
    - Где же они?
    - Померли! - И она скороговоркой и кратко рассказала, как после отца-стереотипера, умершего от отравления кишок свинцом, и матери-прачки она осталась с маленьким Гришей круглыми сиротами. Их взяла к себе тетка Александра, но она так скверно обращалась с ними, морила голодом и била, что они вчера бежали…
    - А Гришка-то твой где?
    - Не знаю! - Она снова закрылась платочком и заплакала.
    - Ну, чего раскудахталась? - спросил он презрительно.
    - Боюсь, что пропадет. Он такой маленький. Ему пять лет.
    - Не пропадет. Его доставят в участок, - с уверенностью заметил Сенька, - а оттуда - в какой-нибудь приют, и там ему хорошо будет. Бифштекс с набалдашником будет есть. - И он звонко расхохотался. Она перестала плакать.
    - Может быть, хлеба хочешь?
    - У-у! - мотнула она головой.
    Он повел ее в бакалейную лавочку и купил ей хлеба и маслин. Девочка с прежней жадностью набросилась на съедобное.
    По мере того как она ела, она становилась все веселее и веселее. На порозовевших щечках ее зайчиками заиграли ямочки, и глаза забегали, как мышенята.
    - Как тебя звать? - спросил он.
    - Лизой! - ответила она бойко.
    - А по фамилии?
    - Сверчкова!
    Он сделался смелым и ущипнул ее сзади.
    - Ой! - воскликнула она и посмотрела на него с удивлением. - Как же так можно?!
    - А что? - спросил он лукаво.
    - Больно.
    - Скажите пожалуйста, какие мы нежные!
    Оба захохотали.
    - Ты видела когда-нибудь, как грузят баранов? - спросил он.
    - Нет.
    - Идем. Покажу.
    И, не дожидаясь ответа, он схватил ее за руку и помчался вместе с нею по набережной.
    - Ой, упаду! - смеялась она громко, поправляя на бегу сползшую косынку и растрепавшиеся волосы.
    Сенька ловко лавировал меж биндюгов, вагонов, гор угля и клепок, шмыгал то в один двор агентства, то в другой, перепрыгивал то через балку, то через кучу брезентов, попутно здороваясь со встречными мальчишками, не упустил случая стянуть брошенный кем-то, должно быть, сносчиком, в кучу верхнего платья алый бумазейный пояс и наконец остановился возле небольшого черного судна, на корме которого сверкала золотая надпись: «Gumbert».
    Судно было сильно нагружено и сидело глубоко в воде. Через полчаса оно должно было сняться, и капитан, маленький и круглый, как мяч, генуэзец, в кепи и куртке с галунами, торопил команду и Schippshаnd1еr'ов - поставщиков товара.
    Оставалось только принять на палубу баранов. Бараны в количестве пятьсот - шестьсот штук, серые, курчавые, толпились внизу у сходни и не двигались с места.
    Вот уже второй час, что с ними бились-бились и никак не могли загнать их наверх. На них со всех сторон градом сыпались удары кнутовищ, палок, и чем больше их били, тем теснее они смыкались в одно неразрывное целое. Они напоминали собой кусок серого гранита. Зрелище это собрало массу праздного люда.
    Капитан потерял наконец терпение и распорядился привести козла.
    Привели козла и поставили его впереди упрямого четвероногого воинства, но бараны и теперь не тронулись. Не потому ли, что козел имел жалкий вид? Ну точь-в-точь мелкий чиновник, плюгавый, поджарый.
    Пришлось послать за другим. Этот оказался на вид внушительнее, чем-то вроде директора департамента. Взгляд у него был пронзительный, рога в пол-аршина и кренделем, борода до земли, и весь он был черен, как сажа.
    Не успел он вскарабкаться на сходню и мотнуть бородою, как серая масса заколыхалась и, подобно фонтану, с грохотом и шумом взмыла кверху, посыпалась, как из мешка, и в несколько минут затушевала всю палубу. Сходня под ними заскрипела. Несколько баранов попадали в воду.
    - Ура! - раздалось в публике.
    Сенька выразил свой восторг тем, что вложил в рот два пальца и свистнул соловьем-разбойником, а Лиза, вся сияющая, захлопала в ладоши.
    - Теперь я покажу тебе, как бычков ловят, - сказал Сенька и повел ее в конец мола.
    Над водой, на набережной, сидели рядышком тесно человек двадцать, серьезные и озабоченные, с длинными прутами и самоловами, и удили.
    Сеня и Лиза присоединились к пожилому господину в чесучовом пиджаке, в наезднической шапочке и с громадным фиолетовым носом, усеянным сплошь горошинами н похожим на кисть винограда. Сидевший рядом заморыш гимназист называл его дядей.
    Дяде удивительно везло. Не проходило и минуты, чтобы он не выхватывал ловко из воды бычка, и тот извивался и сверкал на солнце, как серебряный.
    Лиза, когда взвивался колечком бычок, всплескивала руками и заливалась тихим, протяжным смехом.
    Сеня таким образом показал ей почти все достопримечательности порта - царский павильон, судовую, общую кухню на Арбузной гавани, где на ярко и весело пылающих очажках - их там сорок - матросы с отстаивающихся в бухте судов готовят себе горячую пищу; новостроящуюся гавань, укладку массивов.
    Настал вечер.
    Порт сразу, точно по сигналу, осветился сотнями электрических огней, заключенных в матовые, стеклянные шары на высоких, как мачты, железных штангах; осветились пароходы в бухтах и на рейде, баржи, катера, дубки, землечерпалки; они разбросали вокруг себя по темной, зыбящейся воде слитки золота, букеты цветов, ожерелья красных, извивающихся змей, исчертили ее и исписали огненными письменами, которые под ее дыханием мешались, как в калейдоскопе, образуя фантастические чарующие узоры; затрепетал, наподобие бабочки, красный огонь маяка у входа в бухту.
    Зажглись огни и наверху, в городе. Осветилось и небо. Высыпала масса звезд.
    В порту сделалось таинственно тихо. Повсюду легли странные громоздкие тени от эстакады, пустых, остановившихся и как бы уснувших товарных вагонов, железных приземистых пакгаузов и массивных и тупых пароходных корм; резкая черта, отделяющая воду от набережной, стерлась, и они, казалось, слились.
    На Приморской улице, в угольном складе, звонко лаяла дворняжка, и мерещилось, что лают не здесь, в порту, а там, далеко, за брекватером, что там - город, улицы, дома.
    Вдоль эстакады, как вор, медленно крался одинокий локомотив, пуская вверх облака серебристого, пушистого пара…
    - Постой! - хлопнул себя с размаху по лбу Сенька. - А я совсем забыл про Сименс-институт! Самое главное!.. Идем!
    Он взял Лизу снова за руку и повел по хорошо вымощенной улице за таможней.
    Возле одного домика он остановился и сказал:
    - Вот!
    Домик этот был двухэтажный, деревянный, с острой треугольной крышей и по бокам опушен зеленью. Из четырех окон и стеклянных дверей струилась на террасу масса свету.
    Над домиком белела вывеска с надписью по-английски: «Seamen's britisch institute» - Британский морской институт.
    Назначение его было отвлекать английских seilоr'ов - матросов, прибывающих в порт, от всяких «Old main top» и «Old Cardiff castle» - таверн, где они пропивали в обществе всяких мисс Фанни и мисс Лилли все свои деньги, даже фуфайки, и устроители его, местные английские крезы - экспортеры и пароходовладельцы, сделали все для привлечения к себе матросов. Они превратили его в настоящую тихую пристань, где душа матросов, мотавшихся несколько месяцев по всем морям и океанам, обретала покой и отдых.
    Матросы находили здесь приветливый камелек, письма, адресованные на их имя, от родных или невесты, газеты, бильярд, их угощали музыкой на фисгармонии, пением, туманными картинами и душеспасительной проповедью на тему о вреде пьянства и курения табаку.
    Сенька помог Лизе взобраться на террасу, и они прильнули к окну.
    Сегодня, по случаю праздника, было много народу. Перед небольшой эстрадой, в зале, в нескольких рядах и в разных позах на стульях сидели матросы, кочегары, повара и офицеры и слушали проповедь. На кафедре стоял заезжий миссионер.
    Большинство публики состояло из негров, креолов, мулатов и индусов, и черные и коричневые лица их резко выделялись среди остальных.
    - Ух, какой черный! - проговорила Лиза, указывая на сидевшего близко у окна негра.
    Он дремал. Круглая шляпа его сползла ему на нос; левая рука соскользнула вдоль плетеного стула, и весь он осунулся, точно собираясь съехать на пол.
    Прежде чем послушать проповедь, он, очевидно, хватил изрядную дозу джину или абсенту за таможней.
    Сосед его, толстый норвежец, в круглом вязаном синем берете, с кирпичным лицом, широким разрезом рта, как у акулы, и бородой, висящей клочьями вокруг воловьей шеи, - типичный морской волк, напрасно дергал его за рукав.
    - Я боюсь, - прошептала Лиза, прижимаясь к Сеньке.
    - Дурочка! - засмеялся он.
    Миссионер окончил свою проповедь, и его сменил юнга. Он подсел к роялю и заиграл английский вальс «Deisy».
    Он потом заиграл британский гимн «God save the Queen», и весь институт подхватил его.
    Лиза зевнула.
    - Хочешь спать? - спросил Сеня.
    - Да!
    - Идем!
    Он повел ее теперь на середину набережной к кучке клепок, разбросал их, накрыл соломой и старой, валявшейся под ногами рогожей и сказал:
    - Ложись!
    Она покорно легла. Он лег рядом.
    - Не жестко?
    Она отрицательно мотнула головой.
    Он потянулся и сказал:
    - Мы всегда спим на набережной, как на даче. Хорошо. Правда? Прохладно и клопов нет! В приюте спать летом нельзя - заедят, анафемы!..
    - Хорошо! - согласилась она, жадно вдыхая морской воздух. - Всю жизнь спала бы здесь. - Она сделала вдруг брезгливое лицо и прибавила: - У тети всегда было душно, грязно… Мы в подвале жили.
    - А ты хочешь назад?
    - Куда?! К кому?!
    - К тете!
    - Подохну лучше, а не вернусь! - ответила она решительно.
    - Молодчина! - похвалил Сеня. - Оставайся тут лучше! Тут не жизнь, а рахат-лукум! Хочешь остаться?
    - Хочу!
    - Вот и хорошо!
    - Тсс! - она приложила вдруг палец к губам и прислушалась. - Играют. Где?
    До ее слуха донеслись смутные звуки вальса. Играл военный оркестр.
    - На бульваре.
    Она повернула голову.
    Там, наверху, высоко над черным и мрачным обрывом, параллельно порту, белели наподобие бус электрические фонари, разбросанные в равном расстоянии друг от друга в длинную и прямую линию. Часть их пряталась в зелени стройных и упругих кленов и сквозила, как сквозь зеленые кружева, а часть горела свободно, разливая вокруг молочный свет, в котором плотной и разноцветной стеной двигалась публика.
    - Весело там, - протянула она задумчиво.
    - А ну их, - презрительно махнул рукой Сенька.
    Он не любил города.
    Невдалеке потом на набережной послышалось пение и звонкое притопывание ног. Пение все приближалось, и вдруг из-за ближайшего пакгауза вынырнуло странное трио - трое маленьких, поджарых, обезьяноподобных человечков с шоколадными лицами. Они были одеты в белые штанчики, желтые курточки и плоские малиновые шапочки, расшитые серебром и шелком, и на ходу дружно и бойко напевали и отплясывали кекуок, высоко поднимая короткие ноги и широко загребая вечерний воздух кистями рук, как таксы.
    Лиза видела таких человечков в Сименс-институте.
    - Индусы! - улыбнулся всем лицом Сенька. - Должно быть, из «Олд кардиф кастл»[4] идут и здорово там наштивались пивом и висками. Постой, я на минуточку.
    Он поднялся с клепок и направился к веселой компании.
    - Гуд ивининг! - сказал он громко по-английски и развязно протянул им руку, как хороший знакомый.
    Те оборвали на минуту пение, пожали протянутую руку и ответили весело, сверкая зубами и белками глаз:
    - Evening!
    - Гив ми смок, - обратился он к одному.
    Индус кивнул головой, порылся в кармане и вручил ему плитку прессованного табаку.
    - Дзеньк ю! - поблагодарил Сенька.
    Он после обменялся с ними еще несколькими фразами и попрощался:
    - Гуд найт!
    - Good night! - И они продолжали свою дорогу, по-прежнему напевая и приплясывая.
    Сенька возвратился к Лизе.
    - Фартовый народ, - сказал он, укладываясь, - хотя и Магометы. Никогда ни в чем не откажут. Иной раз пенс дадут. А ты слышала, - похвалился он, - как я здорово с ними по-джонски лупил? Я, брат, образованный… Хочешь? - Он протянул ей кусочек табаку.
    - А что с ним делать?
    - Положи в рот и жевай. Как я!
    Лиза положила в рот. Вначале табак показался ей сладким как мед, но затем таким горьким, что она быстро выплюнула его.
    - Фи!
    - Дура!..
    Веки у Лизы стали смыкаться.
    - Как красиво, - сказала она сонно и мечтательно, погружая свои усталые глаза в небо.
    На темно-синем бархате низко, почти над головой, горели, неровно вспыхивая голубыми огоньками, роняя алмазные искры, как пылающие головни, и трепеща, как живые, крупные, южные звезды. Одна из них отдельно от всех повисла продолговатой слезой над брекватером, готовясь ежесекундно скатиться в воду. Золотой ободок полумесяца, точно острым ногтем, врезался между ними.
    - Давай считать звезды, - предложила она.
    - Ол раит! - согласился он, сплюнув на сажень прожеванный табак, как истый джон.
    Они стали считать:
    - Раз, два, три!..
    На десятой звезде, ласково кивавшей ей и подмигивавшей, она заснула, инстинктивно прижавшись к Сеньке, как к родному брату и защитнику. Сенька обнял ее и также уснул.
    Первым проснулся Сенька. Было пять часов. Порт уже кипел, жил широкой жизнью.
    Гремели подъемные паровые краны, гудели пароходные гудки, тысячи портовых рабочих копались в трюмах и на палубах, по всем направлениям набережной тянулись вереницы биндюгов, эстакада скрипела и трещала под тяжестью вагонов с зерном…
    Лиза спала еще. Она лежала на боку, свернувшись в комочек. Косынка ее сползла на плечи и открыла лицо, на котором играла улыбка.
    - Вставай! - И Сенька дернул ее за рукав. Она открыла глаза.
    - Хочешь умыться?
    - Хочу.
    - Так пошевеливайся! Нечего барыню играть! Лиза, зевая во весь рот, встала, оправила платьице, натянула на голову платочек, спрятала за ухо непокорную прядь волос, и они пошли к трапу, у которого, на воде, под сенью гигантского английского судна, на привязи болталась шаланда с носатым греком-перевозчиком.
    Сенька спустился вниз, зачерпнул несколько раз рукой воду, размазал ее по лицу и вытерся уголком курточки. То же проделала и Лиза. Только она вытерлась подолом юбки.
    - Теперь вот что! - сказал деловито Сенька. - Надо чаю напиться. А фисташек нет! Придется поработать! Сейчас самое лучшее время! Идем!
    Он пошел вперед быстрыми шагами. Она за ним.
    - Видишь? - сказал он, остановившись в двадцати шагах от приземистой белой стены, в широких воротах которой виднелся длинный двор, загроможденный тюками, бочками и ящиками. - Это агентство! Стань вот здесь, на цинке, настороже, значит, и гляди в обе глюзы. Я буду набирать хлопок, а ты, как увидишь шмырника (сторож), крикни: зеке! Не забудешь? Зеке! Зеке! Зеке! И сама плейтуй, тоись, - пояснил он, заметив ез большие глаза, - драло! Пониме?
    - Поняла.
    - Так становись!.. Господи, благослови! - И он, мелко крестясь, направился к куче громадных тюков, сложенных под стеной агентства.
    Лиза пошла на указанное Сенькою место. Наивная девочка не понимала, что с этого момента она становилась соучастницей его в краже.
    Она стояла на цинке больше десяти минут. Сеня в это время спешно засовывал за сорочку хлопок, выхватываемый им привычной рукой из надрезанного перочинным ножиком тюка.
    В воротах вдруг показался сторож с толстой суконной палкой.
    - Зеке! Зеке! - взвизгнула Лиза и метнулась в сторону.
    Сенька отклеился от тюка и метнулся также. Грудь его и правый бок сильно выгорбились от настрелянного хлопка.
    Сторож заметил его и крикнул:
    - Держи!
    Но он опоздал. Сенька нырнул под пустые вагоны и сгинул.
    Сенька и Лиза встретились возле эстакады.
    - Молодец! - похвалил он ее искренне. - Фартовая ты девчонка. А теперь вот что!.. Только раньше я покажу тебе что-то…
    Он повел ее к какой-то развалине, остаткам сторожки, одиноко стоявшей посреди набережной. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что никто не подсматривает, он отшвырнул ногой грязную рогожу и открыл довольно глубокую яму.
    - Это моя ховира, - сказал он. - Склад, пакгауз.
    На дне ямы лежали кучки рельсовых гаек и еще какой-то предмет.
    Сенька стал извлекать из-за пазухи белый как пух хлопок и бросать в ховиру.
    Разгрузившись, он снова старательно заделал яму рогожей и сказал:
    - Гайда под арап!
    Он повел теперь Лизу на Приморскую улицу, по правой стороне которой развернулись угольные склады. По мостовой медленно тянулись караваны телег с углем, и меж ними и вокруг юлили стаями блотики.
    Пользуясь каждым удобным моментом, они вскакивали на задки телег, срывали куски арапа, или угля, и передавали своим барохам - девочкам, которые стояли поодаль, и те быстро спроваживали уголь по ховирам своих сожителей.
    - Видишь? - спросил Лизу Сенька, указывая на работу блотиков и барох.
    - Вижу!
    - Учись. Учение - свет, неучение - тьма!
    Сбоку неожиданно вырос Скелет, тоже блот. Руки и лицо его были выпачканы угольной пылью. Он окинул Лизу быстрым взглядом и спросил:
    - Бароха твоя?!
    - Бароха! - с гордостью ответил Сенька.
    - Гм!.. Ничего! Жить можно!.. Ну, помогай бог, товарищ! А нынче клюет! Я три пуда настрелял!
    И Скелет исчез.
    Сенька кивнул головой Лизе, надвинул студенческую фуражку на нос, сунул руки в карманы и пристроился к одной телеге.
    Лиза, следившая за ним издали, увидела, как вдруг он выпрямился, прыгнул кошкой на задок телеги и сгреб кусок угля фунтов в двенадцать - пятнадцать.
    - Неси! - сказал он, передавая ей уголь.
    Она взяла и пошла к ховире.
    Лиза три раза дорогой присаживалась, так как ноша была ей не под силу, и возвратилась спустя десять минут.
    Сенька давно поджидал ее. У ног его лежали три куска угля.
    - Годдем! Чего тащишься, как плашкоут?! - проворчал он, посмотрев на нее злыми глазами. - Тут работа кипит, а она себе гуляить!
    Он утер подолом куртки вспотевшие и выпачканные углем нос и шею и скомандовал:
    - Живее поворачивайся!
    Лиза с испугом посмотрела на своего повелителя и живо исполнила его приказание. Она начинала побаиваться его.
    - Ну, - сказал он полчаса спустя, - на сегодня довольно! Надо только загнать (спустить) товар, и пойдем чай пить!
    Сенька набил мешок углем, хлопком и гайками и вместе с Лизой поволок его по земле по направлению к Таможенной площади.
    - Стоп! - крикнул он, когда они поравнялись с грязной бакалейной лавчонкой.
    Сенька сунул голову в раскрытые двери и позвал:
    - Шмилик!
    На зов его вышел длинный и надломанный на середине, как шест, еврей в жилете поверх ситцевой рубахи с отложным воротником, в рыжеватой бородке и круглой замусоленной шапочке.
    - А! Горох! - расплылся в веселую улыбку Шмилик.
    - Здравствуйте, Шмилик, - проговорил скороговоркой и деловито Сенька. - Я принес вам товару.
    - Товару?! Опять товар?! И куда я дену все?! У мене - агентство?! - спросил он, пожимая плечами.
    Сеня нахмурил брови.
    - Что у тебя? - спросил потом Шмилик так, точно вопрос этот совсем не занимал его. Он даже зевнул.
    - Арап и пух (уголь и хлопок).
    - Я так и знал. Может быть, хочешь, я продам тебе два телеги с арапом? Ша, качкие! - крикнул он на жену, которая бранилась с его матерью, подслеповатой старухой. - Если бы ты принес рису, - обратился он снова к Сеньке, - или кофе, вот это я понимаю, мы бы сделали дело.
    Сенька закусил от злости нижнюю губу и проговорил:
    - Оставьте ваши французские фокусы, Шмилик! Слава богу, не первый год знакомы! Давайте деньги, а то отнесу Фильке и задаром отдам!
    - Какой ты, Горох, ей-богу! Такой маленький и такой гарачий. Ну, сколько тебе дать за все?!
    Они сторговались на полтиннике. Получив деньги, Сенька повеселел и сказал Лизе:
    - Теперь в «Испанию»!
    «Испания» была излюбленным трактиром блотиков. Придя туда, Сенька выбрал столик возле машины и крикнул на весь зал:
    - Каштан!
    - Сейчас! - послышался у буфета звонкий голос, и к столу подлетел мальчишка-половой, лет двенадцати, с грязной салфеткой под мышкой.
    - Полторы порции чаю и семитатних бубликов! - распорядился Сенька.
    - Слушаю-с! Каштан испарился.
    Лиза с любопытством оглядывала трактир. Глаза ее останавливались то на толстом буфетчике, ловко рассыпающем чай по чайникам, то на публике, на белых занавесках, на клетке с кенарем, люстре, статуе Венеры с отбитым носом и левой пяткой…
    Чай и бублики стояли на столе. Над пузатым, ярко раскрашенным фарфоровым чайником клубился ароматный пар.
    Лиза с жадностью протянула руку к семитатнему бублику и спросила:
    - Можно?
    Он утвердительно мотнул головой.
    Пока она грызла бублик, жадно подбирая осыпающуюся семитать липким пальцем, Сенька налил ей и себе два стакана чаю. Отпив полстакана, он вдруг сорвался со стула и подошел к чахлому человеку с японским лицом, в белой рубахе, сидевшему за деревянной балюстрадой, у машины. Сенька сказал что-то ему, сунул в руку мелочь и возвратился к Лизе.
    - Что ты говорил с ним? - спросила она.
    - Сейчас узнаешь, - ответил он многозначительно.
    Не прошло и пяти минут, как машина заиграла. Весь трактир наполнился звуками жалобного мотива.
    Лиза встрепенулась, и глаза у нее загорелись от удовольствия.
    - Знаешь, что это играют? «Устю»! - И он стал подпевать, покачивая в такт головой:

    Вечер вечереет,
    Пробочницы идут!
    А мою Устю в больницу везут!..

    Сеня велел потом машинисту завести «Сухою корочкой питалась», «Марусю», «По диким степям Забайкалья», «Дрейфуса» и «Исса».
    Машина играла без устали к полному удовольствию Лизы.
    - Видишь, какое у нас веселое житье?! - сказал Сенька. - Со мною никогда не пропадешь. Я фартовый! Хочешь халвы?!
    Она мотнула головой.
    - Каштан! На две копейки халвы и еще один семитатний! А ты любишь меня? - спросил он ее неожиданно.
    - Люблю.
    - Побожись!
    - Чтоб я не дождала до завтра!
    - Поцелуй!
    Она перегнулась через стол, крепко обхватила его шею руками и стала целовать.
    - Будет, - сказал он. Она оставила его.
    - Чего же это наших еще нет? - спросил самого себя с удивлением Сенька и посмотрел на дверь. - А вот они!..
    В дверях один за другим стали появляться блотики со своими барохами - Петька Скелет с Манькой Беззубой, Пимка Апельсин с Нюней Коротконогой и Гришка Арбуз с Лелей Тронбоном.
    Завидя Гороха, блотики направились к нему.
    Послышались восклицания.
    - А! Здорово! Носит тебя еще земля?!
    - Менты легких не отбили еще?!
    - Бароха моя! - отрекомендовал Лизу Сенька.
    - Очень приютно! - комично расшаркался перед нею Арбуз.
    Товарищи познакомились с Лизой. Арбуз распорядился придвинуть к столу Сеньки еще один, и все уселись тесной компанией.
    - По шкалу, что ли? - спросил Скелет весело.
    - Обязательно! - ответила за всех Беззубая.
    - Каштан!..
    Не успели приятели перекинуться несколькими фразами, как на столе уже стояла бутылка с водкой, рюмки и закуска - соленые огурцы и вобла. Скелет наполнил рюмки и провозгласил тост:
    - За здоровье карантинных шмырников! Дай, боже, им черную болесть!
    - Аминь! - поддержала компания хором.
    Шкалы были опрокинуты.
    - А ты чего не пьешь? - спросила Беззубая Лизу.
    - Я никогда не пила.
    - Так нельзя! Нечего ломоты строить!
    - Пей! - приказал Сеня.
    Лиза опростала рюмку и сильно поморщилась. Сенька подсунул ей под самый нос соленый огурец и кусок хлеба.
    - Фу!.. Печет! - проговорила она, с трудом переводя дыхание.
    - И какая ты бароха, коли не умеешь пить?! - воскликнула Беззубая. - Смотри!
    Она наполнила чайный стакан водкой и легко опростала его в один прием.
    Компания сидела за столом больше двух часов. И мужчины и женщины изрядно выпили. Не отстала от них поневоле и Лиза.
    Голова у нее сильно трещала, но ей было весело. Она стучала ложечкой по тарелке и все требовала «Устю».
    Беззубая завела ссору с Тронбон. Скелет показывал фокусы с серебряным пятачком, а двенадцатилетний Арбуз ломался: стучал с размаху кулаком по груди и говорил заплетающимся языком, подражая великовозрастным блатным:
    - Я двадцать пять лет кровь в карантине проливаю, и чтобы какой-нибудь ментяра (городовой) позволил себе слово сказать мне! Да я его, как селедку, надвое разорву!
    - Да будет тебе, товарищ, тень наводить! - остановил его Сенька. - Слава богу, видели, как ты вчера плейтовал от мента!..
    С этого дня Сенька и Лиза сошлись как нельзя лучше. Она сделалась ему верной помощницей. А с течением времени у нее открылся настоящий талант, приводивший в умиление Сеньку и вызывавший зависть во всех его товарищах и озлобление в их барохах.
    Так наливать масло шмырнику, как она, не могла ни одна бароха.
    Сенька бацает хлопок в агентстве, а она отвлекает от него внимание шмырника всякими разговорами, прикидываясь дурочкой.
    - Дяденька! Скажите, пожалуйста, какой час?
    - Сколько тебе, стрекоза, надо? - заигрывает с нею суровый цербер.
    - Полтретьего.
    - На что тебе полтретьего?
    - Тятеньку проведать надо. Вы, быть может, знаете его?
    - А он кто?
    - Элеваторщик. На элеваторе работает. Дяденька, миленький, - продолжает она наливать масло, - вы, быть может, часом, платочек тут нашли? Обронила…
    - Очень нужен мне твой платочек!
    А Сенька в это время знай пощипывает из тюка хлопок и накладывает в карманы и за пазуху. Накладывает и сияет.
    - Ну и бароху же послал мне господь. Дай бог ей здоровья, а не двести тысяч на мелкие расходы!..
    Ловкая она была шельма! В какой-нибудь месяц перещеголяла всех барох.
    Она не только хорошо на цинке стояла, но и хай (шум) делала, как никто.
    Случилось так, что Сенька засыпался. Лиза в этот момент выходила из мелочной лавочки на Таможенной и видит: ведут ее ясного сокола, муженька, с двух сторон под руки мент и дворник, а сзади важно шествует сам квертель, жирный, как бекас, с аршинными усищами, портфелем под мышкой, и командует:
    - В участок его, мерзавца!.. Я тебе покажу, как табак воровать!
    - Выручай! - крикнул ей Сенька.
    Лиза шариком подкатилась к нему, повисла у него на шее и как завизжит:
    - За что вы ведете его в часть?!. Он ничего не сделал!.. Карраул! Православные!.. Ой, ой!..
    Сопровождавшие его мент и дворник растерялись. Растерялся и квертель.
    А Лиза не перестает хаять:
    - Православные!.. Режут!..
    В какие-нибудь две-три минуты Лиза собрала тысячную толпу.
    - Люди добрые! - обратилась она к публике. - Я вот с братцем моим вышли на площадь, мама послала за керосином, вдруг городовой хватает его и тащит в участок. Ой, боже мой!..
    Находившийся в толпе экстерн в прыщах, помятой шляпе и пенсне петухом наскочил на городового и крикнул:
    - Как ты смеешь?!. Немедленно отпусти его!.. Господа, надо вырвать его из когтей этих опричников, а то они убьют его!
    В толпе прошел гул. Она подалась вперед и оттерла полицейских от Сеньки.
    Заварилась каша. Явился полицмейстер, казаки. А Сенька и Лиза в это время сидели в Практической гавани на клепках и как ни в чем не бывало уплетали за обе щеки воблу…
    Дела Сеньки удивительно пошли в гору и даже заметно отразились на его внешности. Он округлился, стал носить «колеса» на высоких подборах и курить вместо «Ласточки» «Дюшес» и «Сенаторские».
    Округлилась и Лиза.
    Сенька не оставался в долгу перед своей барохой. Нередко в благодарность за любовь и помощь он делал ей обновки: покупал то новые туфли, то гамаши, брошку, колечко и водил в город в театр при чайной попечительства о народной трезвости. Их часто можно было видеть там, на галерке, рядышком, внимательно следящими за пьесой.
    Когда «работы» было мало, она, сидя на дубах, вышивала ему болгарскими крестиками лелю - рубаху, чинила штаны, куртку, набивала табаком гильзы или варила на массивах в котелке уху.
    Часто по вечерам все блотики вместе с барохами собирались где-нибудь на набережной под звездным небом в большой кружок и устраивали литературно-музыкальные вечера. Известные всему порту - Монах рассказывал занимательные сказки, а Хандри-Мандри - пел.
    Он пел «Стогнет, стогнет голубочек», «Падший ангел беспокойный», «Трубочка-заветочка».
    «Трубочка-заветочка» была любимой песней блоти-ков, и они заставляли Хандри-Мандри петь ее по нескольку раз.

    Трубочка-заветочка
    С резьбою по бокам!
    Какая ты красивая;
    Продай, брат, ее нам!
    Ах, трубочка-заветочка
    Отбита на войне!
    И в память генерала
    Досталась она мне!
    Я трубочку-заветочку
    Как око берегу,
    И хороню я трубочку,
    Я в правом сапогу.
    Вот было сражение
    Под городом Дубном,
    И сохранялась трубочка
    В сапоге моем!

    Все бы хорошо, если бы только в Сеньке не сидел бес ревности. Стоило Лизе бросить даже равнодушный взгляд на мимо проходящего гимназиста с рыболовным прутом или на кого-нибудь из товарищей Сеньки, как он уже хмурился, подступал к ней с кулаками:
    - Ты чего до них ливеруешь?
    - Что ты?! Ей-богу, Сенечка, ты запонапрасно!..
    - Я тебе дам запонапрасно! - И он влеплял ей затрещину.
    Он следил в оба за ее нравственностью и всегда мстил за свою попранную честь.
    Когда однажды блатной Рашпиль ущипнул ее за ногу, Сенька выхватил нож и сказал ему со злобой:
    - Если еще раз тронешь, зарежу! Я, брат, теперь такой же фартовый, как и ты. Мне что тюрьма, что дом - все единственно.
    И если бы его не удержали товарищи, он обязательно пырнул бы Рашпиля.
    Досталось также от него и шарикам. Они позволили себе такую выходку: заманили в пароходный котел Лизу под предлогом познакомить ее с устройством его. Сперва они вели себя честь честью, по-джентльменски, но потом вдруг потушили свечи и давай щупать ее.
    Лиза со слезами на глазах прибежала к Сеньке. Тот обозлился, созвал всех блотиков и вечером, когда шарики сходили со сходни, они набросились на них и жестоко избили…
    - Удивляюсь тебе, - сказал как-то Сеньке большой практик Арбуз. - У тебя такая хорошая бароха, а ты из кожи лезешь. Возьми с меня пример. Я весь день ничего не делаю, а придет вечер, Маня принесет мне рубль, два, а то и три. Запряги Лизу, пусть одна работает.
    Мысль эта очень понравилась Сеньке, и с этого же дня он предался полному dolce far niente,[5] a Лиза работала за двоих. Сама стреляла хлопок, арап и приносила выручку. Сенька от безделья пристрастился к картам. Он весь день пропадал на обрыве, над портом, в кустах и играл с чистильщиками сапог в «три листика».
    Сеньке не везло. Он проигрывал всю выручку Лизы и, не довольствуясь этим, постепенно забрал у нее все свои подарки - шелковую косынку, колечко, туфли, брошку - все… А она и не думала роптать.
    Но вот она исчезла. День, два… Ее нет…
    Сенька не на шутку всполошился.
    - Не сманил ли ее Косой? Тот давно уже зарился на нее.
    Сенька бросился к нему, но тот поклялся, что и не думал сманивать ее.
    - Куда же она делась?!
    Он строил тысячи предположений. Думал, что ее увезли в Константинополь, что попала под поезд…
    Он затосковал, опустился и только теперь понял, как она была ему дорога и близка. Он припоминал каждую мелочь из их совместной жизни, и эти мелочи умиляли его.
    Сенька вспомнил, как однажды шмырники безбожно избили его воловиками,[6] и она ухаживала за ним, растирала горячим уксусом его спину, бока. Вспомнил также следующее: он стащил у одного угольщика шапку. Тот настиг его и стал бить. Случилась тут Лиза. Она сгребла тяжелую марсельскую черепицу и как треснет ею угольщика. Тот так и растянулся.
    Вспомнил Сенька и зимние вечера, когда, будучи на декохте, они прятались в промерзлых вагонах, и сна грела его своим телом.
    Попутно Сенька припомнил, как часто он обижал ее. Однажды он застал ее за каким-то шитьем.
    - Что шьешь? - спросил он.
    Она вспыхнула и ответила, заикаясь:
    - Ничего.
    - Скажи!
    - Платьице для… Зины…
    - Какой Зины?
    Она достала из клепок самодельную куклу, которой играла всегда в его отсутствие, и показала.
    - Вот еще… вздумала!..
    Он грубо вырвал из ее рук куклу, разорвал ее надвое и бросил. Она расплакалась, как трехлетняя девочка…
    А как он обирал ее?!
    Он был так виноват перед нею, и ему хотелось загладить свою вину.
    - Господи! Если бы только она отыскалась! - молил он.
    И вот он узнал от фельдшера при амбулансе Приморского приюта, что она в больнице.
    Сенька пошел к ней с раскаянием. Он хотел сказать ей многое, многое. Но этот проклятый шмырник и злая сестрица испортили всю музыку.
    Сенька долго ворочался на матраце, думая все о Лизе.
    - Скорее бы отпустили! - проговорил он вполголоса. - Вот заживем! На все медные! - И он улыбнулся…

IV

    Прошла неделя с того дня, что он навестил Лизу.
    Она не являлась в порт.
    Сенька прождал ее напрасно еще два дня и, как ему не хотелось, отправился снова в больницу.
    По дороге его перехватила подруга Лизы - Нюша, продавщица цветов. Узнав, что он идет к Лизе, она достала из своей корзиночки два лучших белых хризантема, сунула ему в руку и велела передать ей.
    Мимо Сеньки по мостовой, покрытой снегом, весело мчались сани.
    «Как только она выпишется, - думал Сенька, - обязательно возьмем сани и покатаемся».
    «Зиму, - решил он потом мысленно, - как-нибудь проживем в Одессе, а летом махнем во Владивосток».
    Владивосток был постоянной мечтой его.
    Сенька строил тысячи соблазнительных планов.
    Но вот и больница!
    В воротах знакомый шмырник. Тот или не узнал его, или не хотел узнать. Он молча пропустил его во двор.
    Вот и знакомая палата!
    Но почему не видать Лизы?! Где она?! Она лежала, кажись, вот на той койке, против дверей, а теперь на ней лежит отвратительная старуха.
    Или он ошибся палатой, или она выписалась?! У кого спросить?
    А вон та самая сестрица! Она входила в палату с какой-то склянкой в руке.
    - Ах, это ты?!
    Она вздрогнула и остановилась перед ним в сильном смущении.
    - Можно Лизу… Сверчкову повидать?! - спросил он ее торопливо и с беспокойством.
    - Сверчкову?
    - Ну да!.. Сверчкову! - повторил он, нервно и безотчетно общипывая лепестки хризантема.
    - Она… умерла, - с усилием выговорила сестрица.
    Сенька побелел, внутри у него что-то порвалось, и он посмотрел на нее испуганными глазами.
    - Это было позавчера, - проговорила, стараясь не глядеть на него, сестрица. - Она даже похоронена уже. А все это, - прибавила она строго, - из-за ваших глупых кокосов. Она заболела возвратным тифом. Я ведь говорила.
    Голос ее из строгого сделался вдруг мягким и нежным, и она прибавила:
    - Бедный мальчик.
    Во время беседы к ним подковыляли несколько человек больных и оглядывали его с любопытством. Сенька стоял среди них как истукан, по-прежнему нервно общипывая хризантемы и не замечая никого. Он сделал потом невероятное усилие, круто повернулся и пошел к дверям. Какая-то женщина крикнула ему вдогонку:
    - Постой!.. Мальчик! Она велела серьги свои передать тебе.
    Но он был уже на улице…
    Сенька долго стоял перед приземистым и мрачным зданием больницы со сжатыми кулаками и стиснутыми зубами и думал:
    «С какой стороны удобнее было бы подпалить эту гнусную ховиру?»
    Постояв немного, он поплелся в порт, в трактир, потребовал водки и велел машинисту завести «Устю».
    Он пил и лепетал:
    - Лиза!.. Лиза!..

    Прошла еще неделя, и Сенька успокоился. Он обзавелся новой барохой. Новую звали Маней Толстогубой.
    Так же, как и Лиза, она стояла ему на цинке, ходила с ним под арап и набивала ему табаком гильзы.


Примечания


1

    Подруга. (Прим. автора.)

2

    Холод и голод. (Прим. автора.)

3

    Городовые, шпионы, сторожа и таможенные надсмотрщики. (Прим. автора.)

4

    Таверна. (Прим. автора.)

5

    Сладостному безделью (итал.).

6

    Воловьи жилы, залитые свинцом. (Прим. автора.)