| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
![]() |
![]()
«ЗС» № 11/1978 Наконец пробила слеза (она и теперь, через тридцать три года, мешает писать в очках). Пущин. 1858 год Андрей Розен. Письмо к Пущину. «Адрес мой? Ивану Ивановичу Пущину в город Бронницы для доставления в село Марьино». Некоторые из друзей удивлены: «В первый раз в жизни слышу слово Бронницы и что за Бронницы, что за Марьино, как ты туда попал и зачем?» (из письма декабриста Ивана Горбачевского). На центральной площади подмосковных Бронницу собора могила Ивана Ивановича; всего в полутора километрах место, где он завершал последний в жизни труд: «Записки о Пушкине». Сочинение это полностью и в отрывках перепечатывалось, наверное, сотни раз, но, как это часто бывает с очень известными текстами, осталось еще много не прочтенного и необъяснимого. Авторская же рукопись уже почти столетие принадлежит Академии наук и сейчас находится в Ленинграде, в Отделе рукописей Института русской литературы (Пушкинского дома). Большая тетрадь, переплет зеленоватый с красным прямоугольником посредине, а по красному заглавие: «Записки Ивана Ивановича Пущина». Вместо введения письмо: «Как быть! Надобно приняться за старину. От вас, любезный друг, молчком не отделаешься и то уже совестно, что так долго откладывалось давнишнее обещание поговорить с вами на бумаге об Александре Пушкине, как, бывало, говаривали мы об нем при первых наших встречах в доме Бронникова. Прошу терпеливо и снисходительно слушать немудрый мой рассказ». Первая же фраза «Как быть!» относится к числу очень популярных среди друзей «пущинских словечек» (были и другие постоянные присказки, с которыми встретимся позже). «Как быть»,- пишет Пущин, узнав о смерти одного из старых товарищей по Сибири декабриста Вольфа.- «Как быть? Грустно переживать друзей, но часовой не должен сходить с своего поста, пока нет смены » Первым строкам вступительного письма предшествует большая и сложная предыстория, которая очень важна для нашего рассказа, потому что без нее не понять многого в Пущине и даже в Пушкине. И мы из 1850-х годов отступим в прошлое еще лет на тридцать.
Иван Пущин любимый товарищ и на воле, и в Сибири, фактический «председатель» декабристской общины в 1 Осужденный по I разряду (смертная казнь, замененная многолетней каторгой, за самые активные действия перед и во время 14 декабря), Пущин, после двадцатимесячного заключения в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях, был отправлен в Читу, куда прибыл в начале 1828 года. Перед самым арестом он сумел передать друзьям (сначала Горчакову, Энгельгардту, от них Вяземскому) портфель с разнообразными лицейскими и декабристскими бумагами, конечно, не подозревая, что тридцать лет спустя воспользуется ими для своих записок «Что делалось с Пушкиным в эти годы моего странствования по разным мытарствам, я решительно не знаю; знаю только и глубоко чувствую, что Пушкин первый встретил меня в Сибири задушевным словом». Александра Григорьевна Муравьева, жена декабриста Никиты Муравьева, в первый же день по приезде Пущина передала ему сквозь частокол текст послания Пушкина «Мой первый друг, мой друг бесценный», написанного 13 декабря 1826 года, через год, без одного дня, после восстания на Сенатской площади, когда Пущин еще был в Шлиссельбурге (послание было вручено уезжавшей жене декабриста 16 января 1827 года). «Отрадно отозвался во мне голос Пушкина! Преисполненный глубокой, живительной благодарности, я не мог обнять его, как он меня обнимал, когда я первый посетил его в изгнанье. Увы! Я не мог даже пожать руку той женщине, которая так радостно спешила утешить меня воспоминанием друга; но она поняла мое чувство без всякого внешнего проявления, нужного, может быть, другим людям и при других обстоятельствах; а Пушкину, верно, тогда не раз икнулось. Наскоро, через частокол, Александра Григорьевна проговорила мне, что получила этот листок от одного своего знакомого пред самым отъездом из Петербурга, хранила его до свидания со мною и рада, что могла наконец исполнить порученное поэтом». Послание Пушкина, очевидно, положило начало той тетради «заветных сокровищ», которую Пущин с немалой опасностью для себя вел в Сибири и где уже в известном смысле начинались его мемуары. Тогда же, мы угадываем, начинались и «пушкинские разговоры». Число людей, хорошо знавших в прежней жизни Александра Сергеевича, было на каторге, в Чите и Петровском заводе, довольно велико: Никита Муравьев, Якушкин, Лунин, Давыдов, Сергей и Мария Волконские; кроме того, и лично не знавшие Пушкина, например Горбачевский, принесли с воли отголоски разных старых мыслей, суждений, слухов, верных или сомнительных. Еще до приезда Пущина изгнанники получили от той же Александры Муравьевой «Во глубине сибирских руд», что, как известно, вызвало «Ответ» Одоевского («Струн вещих пламенные звуки»). «Присутствие Пушкина» не без труда, но обнаруживается и в письмах, которые Пущин получал в то время. Можно уверенно предположить, что многочисленные письма, полученные в течение первого «читинского года», 1828, Пущин переплел в отдельный том, как это делал позже. Переписка 1828, к сожалению, не обнаруживается, но сохранившееся собрание за 1829 год уже позволяет судить о многом. Московские, петербургские, тульские вести от близких родственников перемежались с кавказскими. Письма от разжалованного в рядовые, затем выслужившегося в унтер-офицеры и офицеры декабриста Михаила Пущина находили брата Ивана через 3 месяца (письмо от 11 февраля 1829 года получено 11 мая; от 11 марта 14 июня). В посланиях с Кавказа мелькает, присоединяется к приветам и пожеланиям множество знакомцев из той, додекабрьской жизни «замешанные» братья Коновницыны, лицеист Вольховской, Петр и Павел Бестужевы. Сообщение о гибели в бою Ивана Бурцева, конечно, не могло оставить равнодушным «государственного преступника» Ивана Пущина, которого, еще лицеистом, именно Бурцев ввел в тайное общество. 27 июня 1829 года под непосредственным впечатлением события Михаил Пущин пишет брату: «Заняли Арзрум, мы с победой туда вошли поздравляю тебя, любезный брат, будь участником в общей радости». 9 октября: «Не будет ли по случаю мира и для вас какого облегчения, великие надежды на милость Божию и надеюсь хоть получать прямые известия и опять увидеть почерк твоей руки». Среди этих тревог, радостей, потерь и надежд (увы, преждевременных «почерк руки» Ивана Пущина друзья и родственники увидели только 10 лет спустя) естественно появление имени Пушкина. 25 августа 1829 года Михаил Пущин из Кисловодска послал брату (и 29 октября письмо пришло в Читу) нечто вроде краткого отчета о нескольких месяцах пушкинского «Путешествия в Арзрум». «Лицейский твой товарищ Пушкин, который с пикою в руках следил турок перед Арзрумом, по взятии оного возвратился оттуда и приехал ко мне на воды мы вместе пьем по нескольку стаканов кислой воды и по две ванны принимаем в день разумеется, часто о тебе вспоминаем он любит тебя по-старому и надеется, что и ты сохраняешь к нему то же чувство». Возвращение Пушкина в столицу позволяет Михаилу Пущину передать «живой привет». В неопубликованных письмах петербургских родственников имя Пушкина встречается 10 ноября 1829 года: «Пушкин приехал,- сообщает Анна Пущина,- и я надеюсь, что он приедет повидаться с нами и рассказать о Михаиле, вместе с которым он провел некоторое время на водах. Я попрошу у него его сочинения для тебя или для твоих » Впрочем, благочестивая сестра декабриста тут же поясняет: «Мне было совестно самой купить и послать (сочинения Пушкина), мне кажется, что вы не можете такими пустяками заниматься, зато есть книга, которую я пошлю тебе при первом же случае» (речь идет о «душеспасительном чтении», которое, впрочем, не вызывало особого любопытства у всегда твердого духом, веселого, ироничного Ивана Пущина). Через две недели, 24 ноября 1829 года, сестра снова извещала брата: «Пушкин пришел однажды утром, когда меня не было; поскольку на него очень большой спрос, вряд ли он в ближайшее время повторит свой визит, что меня очень огорчает. Я имею столько вопросов к нему о Михаиле. Он сказал, что (двадцатидевятилетний) Михаил настолько постарел, что ему дают 40 лет. Бедняга! » Не встретившись с одной из сестер Пущина, поэт поговорил с другими и, вероятно, исполнил просьбу об отправке за Байкал нужных узникам книг. Таким образом, в начале 1830 года в Читу пришел еще один, не слишком выразительный, препарированный родней, прямой пушкинский привет. Отношения поэта с родственниками Пущина явно не отличаются особенной близостью; кроме приведенных строк, больше в семейных письмах о нем нет упоминаний. Пушкин является Пущину и его товарищам своими, особенными путями прежде всего потаенными стихами: «Мой первый друг», «Бог помощь Вам», «Во глубине сибирских руд», затем новыми своими сочинениями в прибывавших книгах и журналах. Его голос слышен в постоянно звучащих лицейских проявлениях любви и дружества к опальному товарищу. Наконец, изредка в Забайкалье приходит пушкинский привет, переданный через кого-либо из родственников. «В своеобразной нашей тюрьме,— запишет декабрист,— я следил с любовью за постепенным литературным развитием Пушкина; мы наслаждались всеми его произведениями, являющимися в свет, получая почти все повременные журналы. В письмах родных и Энгельгардта, умевшего найти меня и за Байкалом, я не раз имел о нем некоторые сведения. Бывший наш директор прислал мне его стихи „19 октября 1827 года” ». Суммируя, систематизируя довольно скудные факты о связях Пушкин декабристы после 14 декабря, мы с трудом, в тумане, но все же улавливаем известную двойственность декабристских отзывов: одобрение, наслаждение, понимание и известная настороженность, непонимание. Гениальные стихи и проза последнего десятилетия пушкинской жизни, конечно, находили отклик в душах читинских и петровских узников но удаленность, разобщенность многому мешают. Пушкин все же остается для узников преимущественно поэтом «их времени»; они, видимо, больше всего ценят и помнят написанное до 1825 года. Отсюда определенная противоречивость оценок: из недавно опубликованных писем М. Н. Волконской видно, что в Петровском заводе в 1831 году восхищаются «Борисом Годуновым», но притом жена декабриста не находила «в этих стихах той поэзии, которая очаровывала прежде, той неподражаемой гармонии, как ни велика сила его нынешнего жанра». Однако малооцененные в то время современниками «Повести Белкина» рассматриваются на каторге в феврале 1832 года как « настоящее событие Нет ничего привлекательнее и гармоничнее этой прозы. Все в ней картина. Он открыл новые пути нашим писателям » Малый отклик в письмах и сочинениях декабристов на пушкинские последние песни, конечно, объясняется не только и не столько конспиративными соображениями, сколько боязнью нанести ущерб похвалою. Скупые отклики декабристов-литераторов полярны. Кюхельбекер еще до прибытия в Сибирь, в своих крепостях-тюрьмах чувствует и понимает значение лучших пушкинских творений последних лет. Пожалуй, никто из декабристов так верно и глубоко не оценивал великого поэта в последнее десятилетие его жизни. Сказалась и поэтическая натура самого Кюхли и его невольная изолированность от коллективного суждения петровских каторжан (он десять лет оторван от товарищей!) В то же время Александр Бестужев на Кавказе, горячо оплакивая Пушкина как человека, друга, в основном не принимает новую манеру Пушкина-реалиста «с позиций романтика Марлинского». Это же обстоятельство, конечно, влияло и на оценки Пушкина другими «старыми почитателями». Но те, которым в дружной встрече Пушкинское «далече» многогранно. Всю необыкновенную сложность художественных и политических взглядов Пушкина друзья не могли постигнуть из тюрьмы за семь тысяч верст. Зато часть декабристов напряженно следила за пребыванием поэта при дворе и болезненно преувеличивала степень его сближения с верховной властью. Если даже близкий человек, Пущин, признает: «Впоследствии узнал я об его женитьбе и камер-юнкерстве; и то и другое как-то худо укладывалось во мне: я не умел представить себе Пушкина семьянином и царедворцем». Можно догадаться, что суждения других заключенных были еще более резкими. Мы не можем пройти и мимо того факта, что Лунин в своих замечательных сочинениях 1 Поскольку мы изучаем отношение к Пушкину Пущина и его товарищей, коснемся еще одного важного, но неясного сюжета. Дошел ли к поэту знаменитый «Ответ декабристов» («Струн вещих пламенные звуки»), написанный А. И. Одоевским в 1827 или 1828 году? Разумеется, прямых свидетельств не сохранилось, и всякое решение останется гипотезой И все же имеются серьезные доводы, что Пушкин не знал «Ответа». Во-первых, отсутствие какой бы то ни было, даже замаскированной реакции поэта на стихотворное обращение из каторжных нор: трудно представить горячего, отзывчивого Пушкина, который бы просто молча принял такие строки. Во-вторых, стихотворение было крайне опасным; чего стоит двукратный прямой выпад против царей («смеемся над царями», «грянем на царей»). В случае обнаружения автору и распространителям грозили страшная кара вплоть до казни. Недаром полный текст стихотворения мог быть напечатан в России только в 1910 году (пушкинское послание «В Сибирь» в 1874 году). Пересылка «Ответа» в европейскую часть России представляла великую угрозу и для посылавшего, и для посредника, и для адресата. К тому же, как известно, в биографии А. И. Одоевского периоды смелых взглядов сменялись душевным упадком, когда он обратился к властям с покаянием, вызвавшим сильное неудовольствие товарищей. Посылая некоторые свои сочинения для анонимной публикации в столицах, Одоевский, по всей вероятности, не рисковал присылкой «Ответа». И наконец в-третьих, отправке стихотворного ответа (Одоевским или кем-либо из его друзей) должно было помешать как раз то известное «охлаждение», непонимание, неприятие политической позиции позднего Пушкина, которое наблюдается среди каторжан Петровского завода. Декабристы, знавшие «наш ответ», могли бы через малое число дружеских звеньев передать стихи пушкинскому кругу, попадая из Сибири на Кавказ. Однако первая партия таких ссыльных, включавшая автора «Ответа» Одоевского и нескольких его осведомленных товарищей Лорера, Назимова, Розена, Нарышкина, Лихарева, Фохта, пересекла Уральский хребет с востока на запад в июне 1837 года Впрочем, и после этой даты стихотворный ответ декабристов Пушкину долгое время, кажется, совершенно не распространялся. В главных архивохранилищах Москвы, Ленинграда, Киева, Иркутска почти нет списков «Ответа», относящихся к 1 Как известно, первая публикация запретных стихов в «Полярной звезде» Герцена (книга II, 1856 год) основывалась на огромной коллекции такой литературы, сохранившейся прежде всего у переводчика Кетчера и других осведомленных московских друзей. В этом опубликованном комплексе имеется пушкинское «Послание в Сибирь», однако отсутствует «Наш ответ». Только через год с лишним, в IV книге другого издания Вольной типографии «Голоса из России» (август 1857 года),-появляется «Ответ на послание Пушкина», без имени автора, с весьма неточными примечаниями. Мы столь подробно разобрали эту историю, так как нам глубоко небезразлично, получил или не получил Пушкин тот «Ответ», который для нас теперь неразрывен с его посланием. В общем, немалая отдаленность и отчужденность Пушкина от небольшой, но столь исторически значительной общественной группы, как декабристы-каторжане,- еще одно печальное подтверждение одиночества, недостатка друзей и единомышленников, того «отсутствия воздуха», что испытывал Пушкин в последние годы. В исторической перспективе было новое сближение, взаимное проникновение двух миров декабристского и пушкинского. В этом сближении роль Пущина огромна. Еще на каторге и в поселении он был одним из главных, если не главным защитником друга-поэта от несправедливых оценок (хотя кое в чем и сам не соглашался, спорил с Пушкиным). Ситуация, при которой Пущин доказывал неправоту того или иного сибирского собеседника по отношению к поэту, наверное, была тогда и позже довольно частой, если судить по письму близкого сибирского друга Я. Д. Казимирского, шутливо просившего однажды пощады за добродушный «выпад» в адрес Пушкина. Это «пощады» мы должны будем помнить, говоря об истории пущинских мемуаров. Там и любовь к Пушкину, и дружба, и размышление о его значении, и в тоже время полускрытый спор со слишком строгими критиками. В Сибири в течение тридцати лет постоянно приходилось объяснять, рассказывать о поэте. Прибавим к этим разговорам обсуждение вопроса с самым близким другом Иваном Якушкиным, с которым оказались вместе на Ялуторовском поселении; прибавим сибирскую встречу Пущина с Кюхельбекером и вообразим пушкинскую часть их разговора; рассудив обо всем этом, поймем одну из причин, почему Пущин в 1858 году писал с большой для мемуариста долей точности. Основная версия этих воспоминаний создавалась устно на каторге и в ссылке еще в то время, когда Пушкин был жив, затем была закреплена десятками повторений и обсуждений. Сложившаяся довольно крепкая версия могла бы «окаменеть», исчезнуть вместе с автором, но с выходом на поселение Пущин пытается что-то сохранить: посылает через П. П. Ершова и публикует в «Современнике» (1841) стихотворение «Мой первый друг, мой друг бесценный» (только немногие догадывались, кому оно адресовано). Потаенный портфель с лицейскими стихами и документами, который Пущин отдал в верные руки накануне ареста, перемещается, очевидно, с ведома самого Ивана Ивановича, к одному из самых близких друзей поэта Петру Вяземскому. Однако эти попытки могли и не иметь продолжения, если бы. в 1850 годах новые события не повлияли на судьбу уже рассказанных, но еще не написанных воспоминаний «первого, бесценного друга» Пушкина. Кандидат Московского университета, чиновник министерства государственных имуществ Евгений Иванович Якушкин впервые познакомился со своим отцом в возрасте двадцати шести лет, когда отправился в сибирскую командировку. Оба душевно сошлись, так, будто отца не арестовали за два месяца до рождения сына и будто детство, отрочество и юность прошли на глазах у декабриста. Друзья Ивана Якушкина, сочлены «Ялуторовской республики», особенно Иван Пущин, Матвей Муравьев-Апостол, Евгений Оболенский, становятся ближайшими, родными людьми для молодого, яркого, умного, прогрессивно мыслящего Якушкина-младшего (в меньшей степени, но тоже тепло и дружески они сошлись со старшим тремя годами сыном И. Д. Якушкина Вячеславом, также по существу узнавшим отца лишь теперь). При первом же знакомстве в 1853 возникает пушкинская тема. Гость удивительным образом соединял разные линии жизни и памяти, которые вели от в Пушкина к Пущину в течение прошедшей четверти века: во-первых, живой вестник живой русской жизни, с приветом от родных, знакомых, с рассказом о действительно главных общественных, литературных новостях, в числе которых видное место занимала увеличивающаяся посмертная роль Пушкина (одиннадцать «Пушкинских статей» Белинского; первое научное издание сочинений Пушкина, только что начатое П. В. Анненковым, с которым молодой Якушкин знаком и близок). Пущин, И. Д. Якушкин и другие ссыльные убеждаются на очень сильных примерах, что Пушкин «второй раз» молод и необходим для нового поколения. Евгений Якушкин, взгляды которого были вполне на уровне родительских, оказался необыкновенным почитателем и знатоком пушкинской поэзии (сам признавался, что знал наизусть много пушкинских стихов, еще не умея читать). Вероятно, он сообщил (или обещал переслать) ялуторовским ряд неизвестных им, в частности неопубликованных, пушкинских строк. В ту встречу И. И. Пущин, мы точно знаем, еще раз повторил свой рассказ о Пушкине. Отъезд Е. Якушкина обратно, как мы догадываемся, сопровождался своеобразным договором между ним и Пущиным об обмене пушкинскими и разными другими новостями. Конечно, не случайно, что после отъезда Евгения Якушкина ялуторовцы начинают усиленно вспоминать: Евгений Иванович был и инициатором, подталкивателем, даже своеобразным соавтором большей части декабристских мемуаров. Иван Якушкин начинает и в ближайшие годы завершает свои замечательные «Записки». Его товарищи, признавая в нем «первое перо» ссыльной колонии, сообщают ему ряд в сведений о событиях, которые они видели, а он нет. Так рождается т важный очерк «Четырнадцатое декабря», несомненно, записанный с И. Якушкиным со слов участников Пущина и Оболенского; воспоминания И. Якушкина об Александрине Муравьевой, согласно записи Евгения Якушкина, также являются совместным трудом его отца и Пущина (завершен 26 декабря 1854 года). Обещание, данное Пущиным в 1853 и еще подтвержденное в 1855 самому написать о Пушкине,- было выполнено в 1858 году. Но до этого должны были произойти существенные исторические с перемены. Пожалуй, впервые после попытки Лунина в 1 В то самое время, когда в России растет возбуждение в связи с крымскими поражениями и появляется все больше «подземной литературы», раздается также эхо из Западной Сибири. В этой связи письма Е. Якушкина за 1 «Недавно отправил я Вам план Царского села Н. В. Басаргину портрет Киселева, Е. П. (Оболенскому) портрет Филарета ( ) Разумеется, Вы за это ничего мне не должны, так же, как и за памятную книжку Лицея, которую я Вам обещал подарить, хоть Вы это и забыли». Впоследствии Е. И. Якушкин не раз откажется принимать от декабристов долги за доставку вспомогательных к их мемуарам материалов, крайне неохотно соглашается на упрямые настояния Пущина, Муравьева-Апостола и других оценить свои работы по фотографированию декабристов и литографированию их портретов. Называя часто в письмах младшего Якушкина «дорогой фотограф», «милый литограф», старики-декабристы понимали, что он ведь по-своему фиксирует их историю, поощряя к «аналогичным поступкам». Политический смысл всего этого был понятен обеим сторонам. 28 сентября 1854 года из Москвы, вероятно с какой-то верной оказией, Е. Якушкин пишет Пущину смело и откровенно: «Ежели возьмут Севастополь урок будет хорош,- но жалко, что вся тяжесть его падет на народ сколько будет пролито крови и уничтожено капиталов! Да и едва ли урок будет на пользу ( ) Стоило тридцать лет мучить солдат, обращать все внимание на военную часть, держать более миллиона войск, собрать в продолжение года пятьсот тысяч рекрут для того, чтобы совершенно опозориться, когда наступила война». События шли полным ходом. Умирает Николай I, расширяется общественная борьба, ожидается амнистия декабристам 27 апреля 1855 года Евгений Якушкин Пущину: «Я уже писал к вам, что с начала войны появилась рукописная литература. Она ограничивалась сперва одними стихами но теперь размер ее вырос и появляется уже и проза. Как хотите, а это замечательное явление: общественное мнение силится изо всех сил высказаться и высказывается иногда в этой подземной литературе чрезвычайно умно ( ) Дай бог, чтобы общественное мнение могло свободно высказываться и во всех других формах. Это было бы большое благодеяние для России. Кстати, вот одно, вероятно, не известное вам стихотворение Пушкина » В Ялуторовск отправляется пушкинское стихотворение, на самом деле состоящее из двух отдельных стихотворений,- «Христос воскрес, питомец Феба!» и «О Муза пламенной сатиры!» Как видим, потаенный Пушкин один из естественных элементов «подземной литературы». Сегодняшний день, перед крестьянской реформой, и вчерашний, декабристско-пушкинский, неразделимы. 27 мая, Е. И. Якушкин: «Вот еще стихотворение Пушкина, относящееся близко до вас; оно было напечатано (в «Литературной газете» Дельвига в 1830 году) под названием «Арион« » (Следует знаменитый текст «Нас было много на челне ») Пущин оценил новые для него пушкинские строки (10 июня 1855 года): «Вчера получил я, добрый мой фотограф, ваше письмо от 27 мая. Спасибо вам за все пиэсы Пушкина, особенно за Челн. С особенным чувством читаю и перечитываю его». Из отзыва Пущина видно, между прочим, как силен был разрыв во времени и пространстве между Пушкиным и декабристами после 1825: «Челн» («Арион»), появившийся анонимно а «Литературной газете», не был тогда замечен в Забайкалье. И в 1830 году, конечно, эти стихи были бы прочитаны и перечитаны с «особенным чувством», но в ту пору никто не написал, не объяснил узникам Только через двадцать пять лет сын одного из декабристов просвещает старшее поколение! |
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|