Knowledge Itself is Power (F.Bacon)

Знание-Сила
Карта сайта












RB2 Network
rb2
RB2 Network


Люди «ЗС» / Натан Яковлевич Эйдельман
Таинственный 19 век 
«ЗС» №1/1970

Сейчас вы познакомитесь с ничтожной частью загадок таинственного XIX века. Таинственный ХХ век еще идет, до его окончания 30 лет. Редакция собирается опубликовать статью о нем в первом же номере 2001 года. Но рубрику «Таинственные века» вы не раз встретите на наших страницах и в ближайшие месяцы и годы. Мы будем продолжать рассказ о проблемах и загадках русской истории, отвечая на вопросы читателей.

Он совсем близок к нам — этот XIX век. У многих из нас есть знакомые, а то и родственники, родившиеся в XIX столетии, на книжных полках в каждой квартире есть книги, написанные (а то и напечатанные) в этом веке. Все мы знаем, что в России это был век развития капитализма и рождения марксистских организаций, век великой литературы, великой живописи, великой музыки. Век жесточайшей классовой и политической борьбы. А борьба рождает тайны.

Власть обманывала народ, народ прятался от власти…

Многие документы первых декабристских тайных обществ (например, вторая часть «Зеленой книги» — устава «Союза благоденствия») исчезли, вероятно, навсегда.

Известна легенда о царе Александре I, который якобы вовсе не умер в Таганроге, а скрылся. Гробница царя в Петропавловской крепости, вероятно, пуста…

На сохранившемся дневнике Пушкина обозначено — «№2». Слухи о большом дневнике №1 (от 200 до 1100 страниц!), попавшем за границу, не менее романтичны, чем предания о несожженном втором томе «Мертвых душ»…

Чернышевский и Серно-Соловьевич ничего не открыли следователям и судьям, и тайные общества 1860-х годов до сих пор — белейшее пятно…

Богатейший архив Фаддея Булгарина (где могло быть что угодно — от писем и стихов Пушкина до доносов на того же Пушкина включительно) обнаружился в Эстонии в 1940 году, но погиб во время войны…

Вскоре будут сняты печати с некоторых герценовских бумаг, хранящихся в Париже. Часть архива Герцена и «Вольной печати», возможно, находится у частных лиц в Швейцарии…

Не исключено, что знаменитый генерал Скобелев был отравлен, так как замышлял заговор против Александра III…

Семнадцатилетний Владимир Ульянов отправил письмо в Астрахань — больному и поднадзорному Чернышевскому. Письмо не найдено…

В этом месте автор настоящей статьи, по просьбе редакции, вынужден напомнить, что в XIX столетии кроме неизвестных фактов были также и кое-какие известные…

Два эпизода, следующие далее, довольно типичны. Любой читатель легко вообразит, в каких сферах прошлый век особенно секретен: народные движения, замыслы революционеров, потаенная литература, борьба за власть, династические секреты…


1.

Пушкин — самый известный и поэтому самый таинственный русский поэт (согласно древней притче: чем шире круг знаний, тем больше его соприкосновение с пространством вне круга — незнанием). По подсчетам К. П. Богаевской, М. А. и Т. Г. Цявловских, после смерти поэта было сделано не меньше 1900 открытий, исправлений, уточнений пушкинского текста. Тем не менее многое к нам не дошло…

В 1949 году был опубликован отрывок из письма В. А. Жуковского к П. А. Вяземскому от 19 сентября 1815 года. Письмо это рассказывает о первом знакомстве Жуковского «с нашим молодым чудотворцем Пушкиным». Называя его «надеждой нашей словесности», «будущим гигантом, который всех нас перерастет», Жуковский сообщает между прочим: «Он написал ко мне послание, которое отдал мне из рук в руки, — прекрасное! Это лучшее его произведение».

Если Жуковский, хорошо знакомый с первыми опытами «Сверчка» — Пушкина, так похвалил полученные стихи, значит они не хуже, даже лучше уже прославивших Пушкина «Воспоминании в Царском Селе» и «К Лицинию». Однако этого стихотворения мы не знаем…

Когда отмечалось столетие со дня рождения Пушкина, был объявлен специальный розыск «Тетради Милорадовича», в которую поэт, вызванный к петербургскому генерал-губернатору Милорадовичу, занес все свои запретные стихи (кроме двух эпиграмм, «самых опасных»). Еще прежде тетрадь искал П. Е. Щеголев в архивных фондах Зимнего дворца, искал М. А. Цявловский в Архиве древних актов, искала Т. Г. Цявловская среди бумаг Милорадовича, сохранившихся в Историческом музее, — и все же тетрадь, которая уже больше столетия снится всем пушкинистам, не найдена (или «пока не найдена») — так же как половина пушкинских эпиграмм, как стихи «Прощание с молодостью», читанные на «мальчишнике» перед свадьбой; как окончание десятой главы «Евгения Онегина», как первые опыты в прозе — две повести, «Дука» и «Дафна и Дабижа». Еще в 1866 году они находились в архиве престарелого пушкинского приятеля Ивана Липранди, но затем куда-то исчезли. Недавно Е. К. Боташева среди архива Демидовых и Нижнетагильском музее нашла каталог рукописей Липранди, где обе повести значатся. Увы! Заглавия есть — повестей нет…

Т. Г. Цявловская считает, что только из произведений, написанных Пушкиным до окончания Михайловской ссылки (1826 г.), пропало не менее шестидесяти. (И минимум пятнадцать из них, по ее мнению, можно разыскать!)

Вот одна из причудливых, незаконченных еще «пушкинских историй».


С вечера 14 декабря 1825 года отряды полиции, обходя квартиры бунтовщиков, забирали арестованных и их бумаги.

Одни успевали кое-что сжечь» другие — не успели.

И. И. Пущин набил портфель разными рукописями, среди которых была пачка лицейских стихотворений Пушкина, и сумел переправить этот портфель князю П. А. Вяземскому, который был с декабристами очень близок, но в событиях 14 декабря не замешан. (Через 31 год возвратившийся из ссылки Пущин получил в сохранности свой портфель у Вяземского, тогда уже—товарища министра просвещения.)

Александр Бестужев поразил Николая 1 и судей, самолично явившись в Зимний дворец, куда уже прежде доставили его бумаги.

Другой издатель декабристской «Полярной звезды» — Кондратий Рылеев — к тому времени уж находился в Петропавловской крепости.

Вскоре следственная комиссия разобрала письма, арестованные вместе с их хозяевами.

У Александра Бестужева и Рылеева нашли несколько писем Пушкина. Письма были интересными, блестящими, острыми, однако же Пушкину, жившему в Михайловской ссылке, существенно повредить не могли (с тех пор, как его выслали из Одессы за рискованные рассуждения в одном из писем, он обращался с почтовым ведомством осторожно). Впрочем, следственная комиссия, конечно, учла, что поэт был в дружбе и «на ты» с двумя отъявленными бунтовщиками (последнее письмо было послано Бестужеву 30 ноября 1825 года, и тот получил его едва ли не накануне ареста).

Процесс шел своим чередом. Против Бестужева и Рылеева хватало улик и без этих писем. В июле 1826 года Рылеева повесили, Бестужева сослали. По закону их переписку следовало возвратить семьям.

Но письма Пушкина исчезли бесследно. Кое-кто из людей со связями — спустя несколько десятилетий — запросил III отделение, не сохранилось ли там пушкинских бумаг. Жандармы ответили, что бумаг нет. Действительно, кроме агентурных донесений и секретных дел, заведенных на А. С. Пушкина, в доме у Цепного моста, где размещалась штаб-квартира российской тайной полиции, ничего пушкинского не было.

Прошло более шестидесяти лет — и письма неожиданно «всплыли» в саратовском селе Губаревке. Летом 1887 года студент — будущий с крупнейший ученый и академик — Алексей Александрович Шахматов, вместе с сестрой Еленой, разбирал большую библиотеку, оставшуюся после смерти отца. Брат и сестра лишились родителей в раннем детстве и поэтому не могли узнать, как и откуда покойный владелец к Губаревки приобрел то или иное сочинение.

Неожиданно за книгами обнаружилась большая, запыленная пачка бумаг — писем и рисунков. Рассматривая ее, Шахматов понял, что это ценное собрание писем и документов, относящихся к двадцатым — тридцатым годам. Среди них были подлинные письма Пушкина — два письма к Рылееву и девять — к Александру Бестужеву.

А. А. Шахматов, занимавшийся древнерусской литературой и языком, решает передать находку своему товарищу, который специализировался по русской литературе последнего столетия. Этим товарищем был Вячеслав Евгеньевич Якушкин, внук декабриста Ивана Якушкина.

В 1887 году В. Е Якушкину был 31 год, но он уже был известен исследованиями о Пушкине, серьезно занимался Радищевым и декабристами.

В начале 1888 года Шахматов привез В. Е. Якушкину все найденные бумаги, тот приступил к разбору и через несколько месяцев поместил статьи о находке в «Русской старине» и «Вестнике Европы».

Попутно В. Е. Якушкин отчасти разобрался и в том, что случилось после 1826 года с этими документами. В губаревской коллекции кроме них были также письма Вяземского, Грибоедова и других лиц к А. А. Бестужеву, письма Грибоедова к Кюхельбекеру, А. А. Бестужева, Булгарина и Корфа — к декабристу Корниловичу и другие, всего более 70 писем (из которых В. Е. Якушкин полностью или частично опубликовал 52). Однако, несмотря на такое разнообразие, все это собрание было составлено одним человеком, которому прежде и принадлежали бумаги.

Этим человеком был Андрей Андреевич Ивановский. Имя объясняло многое…

А. А. Ивановский был чиновником и литератором. Литературная его деятельность ничего особенного не представляла. Зато служба была особенной. В следственной комиссии по делу декабристов Ивановский вел протоколы допросов, разбирал бумаги арестованных. После 1826 года исправный, культурный чиновник служит в III отделении и одновременно печатается в журналах и альманахах. В 1828 году он сам издает альманах «Альбом северных муз» (между прочим, в пользу декабриста Корниловича). Под инициалами Ивановского «А. И.» в альманахе появилось стихотворение Рылеева «На смерть Байрона». Такая публикация по тем временам была очень смелым поступком.

Шеф жандармов А. X. Бенкендорф был очень доволен Ивановским и вполне доверял ему. Когда до шефа дошло, что Пушкин находится в подавленном состоянии из-за запрещения ехать в армию, действовавшую против Турции (1828 год), Ивановскому было приказано навестить и ободрить поэта. Сохранились воспоминания Ивановского об этом визите. Узнав, что ему можно ходатайствовать о присоединении к одной из походных канцелярий, Пушкин обрадовался и будто бы воскликнул:

«Вы не только вылечили и оживили меня, вы примирили с самим собой, со всем, и раскрыли предо мною очаровательное будущее! Я уже вижу, сколько прекрасных вещей написали бы мы с вами под влиянием басурманского неба для второй книжки вашего «Альбома северных муз»…

Мы обнялись.

— Мне отрадно повторить вам, что вы воскресили и тело, и душу мою».

Разумеется, при этом свидании Ивановский не признался Пушкину, что держит дома небольшую коллекцию его писем к Рылееву и Бестужеву, хотя уже в то время открыл этот секрет некоторым близким людям.

С двадцатых по восьмидесятые годы XIX столетия ни один пушкинист не ведал, где находятся подлинники писем Пушкина к Рылееву и Бестужеву. Правда, однажды — дело было в начале 1870 годов — в редакцию журнала «Русская старина» поступило письмо из Смоленска от генерала князя С. В. Друцкого-Соколинского. Он писал о том, что в имении Ивановского находится интересное собрание бумаг… Редакция пыталась искать, но напрасно.

А в 1861 году, через 35 лет после того, как письма Пушкина попали к Ивановскому, и за 26 лет до того, как письма обнаружил Шахматов, их текст был опубликован в 6-й книге Герценовской «Полярной звезды» — знаменитого альманаха, издававшегося Вольной русской типографией в Лондоне.

Разобраться в этой истории было бы важно и интересно.

Тот, кто доставил письма Пушкина в Лондон, очевидно, передал Герцену их копию, которую снял еще у кого-то. А тот, в свою очередь…

Ясно, что в конце концов человеческая цепочка приведет к А. А. Ивановскому, но для начала известны всего три даты:

1826-й год (письма попадают к Ивановскому).

1861-й год (письма печатаются в Вольной печати Герцена).

1887-й год (подлинники писем обнаруживаются в Губаревке).

Наиболее важный и таинственный промежуток, — разумеется, с 1826 по 1861. А. А. Ивановский жил последние годы жизни в своем псковском имении, скончался же за границей в 1848 году, на пятьдесят восьмом году жизни, — за 13 лет до опубликования «его» пушкинских писем Вольной русской типографией…

Разыскивая тайных корреспондентов Герцена, я многократно убеждался в эффективности следующего метода.

Нужно обязательно проследить, когда и кем было полностью или частично опубликовано в России то самое произведение, которое некогда появилось в Лондоне. Очень часто тот самый человек, который передавал Герцену запрешую рукопись, публиковал прежде хотя бы отрывок из этого сочинения в подцензурной печати, а позже — если ситуация благоприятствовала — он же публиковал полностью и явно то, что некогда печатал тайно.

Справочная литература о Пушкине громадна, и мне не составило труда узнать, что еще за несколько лет до появления писем у Герцена — в 1853—1855 годах — отрывки из них появлялись в самой России.

Письма к государственным преступникам Рылееву и Бестужеву, попавшие в печать еще в царствование их погубителя Николая I, — это кажется невероятным, но это было.

Виктор Павлович Гаевский, прогрессивный публицист, приятель Герцена, Тургенева, Некрасова, в 1853—1855 годах помещает в журнале «Современник» статьи о Дельвиге. Дельвиг — фигура безопасная, среди явных декабристов его не было, писать о нем можно. Однако между прочим в статьях не раз цитируется письмо Пушкина к Б. (то есть Бестужеву) от 13 июля 1823 года, одно из тех писем, что нашлись позже у Шахматовых. При этом Гаевский поясняет, что это неизданное письмо Пушкина, как и два следующих за ним, сообщено автору предлагаемого труда Н. А. Н-вым.

Год спустя, уже после смерти Николая I, Гаевский напечатал в «Отечественных записках» еще несколько неизвестных писем Пушкина. Цитируя письмо поэта к брату Льву Сергеевичу из Михайловского от ноября 1824 года, Гаевский пояснял: «Письмо это сообщено в копии К. И. Б-м, так же, как и те из приведенных писем поэта, при которых не указан источник».

В числе писем с «неуказанным источником» в этой статье помещено, между прочим, письмо Пушкина к А. Бестужеву от 21 июня 1822 года. Таким образом за письма Александра Бестужева Гаевский благодарит:

во-первых, Н. А. Н-ва,

во-вторых, К. И. Б.

Кто такой К. И. Б. — сказать трудно. Ни одного подходящего литератора или историка в то время с такими инициалами не было. Зато Н. А. Н-ов — это, без сомнений, Николай Алексеевич Некрасов: если бы Гаевский хотел намекнуть на другое лицо, то, печатаясь в «Современнике», обязан был бы скрыть его инициалы, слишком напоминающие издателя журнала (Н. А. Некрасова).

Итак, Гаевский получил копии писем Пушкина к Бестужеву (а может быть, также и к Рылееву) от Н. А. Некрасова, Некрасов же, как известно, знал в Петербурге «всех» — и имел самые обширные связи в свете, полусвете и на дне столичного общества. То, что он раздобыл драгоценные тексты раньше других литераторов, не так уж удивительно. Произошло это событие, вероятно, незадолго до 1853 года. Некрасов не стал бы таиться от друзей: кроме статей Гаевского отрывки из писем к Б. появляются и в работах другого известного литератора, Павла Анненкова, тоже в ту пору сотрудника «Современника», друга Герцена и Огарева.

Наверное, не случайно копия писем была пущена в оборот вскоре после смерти А. А. Ивановского (1848 год). В последние годы жизни Ивановский, кстати, пытался напечатать кое-что из своих воспоминаний, но его рассказ о встрече с Пушкиным перед «Путешествием в Арзрум» шеф жандармов Орлов в 1846 году не пропустил в «Северную пчелу»…

Итак, между Ивановским и Некрасовым остается «недостающее звено», но зато именно благодаря Некрасову, Гаевскому и Анненкову, скорее всего, распространились те списки, которые около 1861 года достигли Лондонской типографии Герцена и Огарева.

Казалось бы, все в общем прояснилось… Но откройте полное академическое собрание сочинений Пушкина и загляните в письма Пушкина у к Рылееву и Бестужеву, а также в комментарий к ним.

Письмо от 12 января 1824 года, оказывается, печатается по копии 1850-х годов. Но где же подлинник? Нету его: был в руках Ивановского, но успел исчезнуть где-то между 1826 и 1887…

Черновик письма к Рылееву, написанного между июнем и августом 1825 года (начинался со слов — «мне досадно, что Рылеев меня не понимает»), случайно сохранился в бумагах самого Пушкина. Рылеев письма Пушкина берег. Поэтому полный беловой текст того же письма, очевидно, попал в руки Андрея Ивановского — и тоже когда-то отделился от главного собрания… Вполне вероятно, что были и другие у послания Пушкина Рылееву и Бестужеву, другие декабристские документы, письма, портреты, «выпавшие», пока бумаги перемещались с петербургской квартиры Ивановского в саратовское имение Шахматовых.

Если бы узнать, восстановить всю «цепочку», возможно, она привела бы к ценным залежам. Может быть, потомки Ивановского? Но у чиновника была только дочь, а дочери имеют склонность менять фамилии — как найти потомков?

Говорят, в 1920-х годах какие-то правнуки предлагали какие-то рукописи, но — все смутно…

Может быть, поможет шахматовский архив? (Успешные розыски в нем начал студент саратовского университета К. В. Шилов…)

Несколько лет назад в Калининской области отыскивается книжка с интереснейшими заметками и рисунками Пушкина1.

В Ленинградцы В. Э. Вацуро и М И. Гиллельсон находят в архиве рукопись Вяземского и в ней тоже — интересные заметки Пушкина… Открытие самого известного и самого таинственного поэта продолжается.


2.

18 февраля 1855 года в столичных газетах появился «Бюллетень №1» о состоянии здоровья царя Николая I: «Его величество заболел лихорадкой… 13 февраля его величество выхода к литургии иметь не изволил».

В прибавлениях к тем же газетам, напечатанных «в последний с час», — «Бюллетень № 2»: «Лихорадка его величества к вечеру 17-го февраля усилилась. Отделение мокроты от нижней доли правого легкого сделалось труднее». На другой день, 19 февраля, появился «Бюллетень №З» об усилении болезни, «что делает состояние его величества опасным». Затем «Бюллетень №4» сообщил об «угрожающем его величеству параличном состоянии легких». 20 февраля новых известий не появилось, 21-го был опубликован манифест о кончине императора…

Между тем царь умер еще в день первого бюллетеня, 18 февраля, вскоре после полудня (в Москву первые известия о его кончине поступили не из Петербурга, а из Берлина). «Сей драгоценной жизни, — говорилось в официальном документе, составленном графом Блудовым,— положила конец простудная болезнь (grippe), вначале казавшаяся ничтожной, но, к несчастью, соединившаяся с другими причинами расстройства, давно уже таившимися в сложении, лишь по-видимому крепком…»

Смерть Николая была почти для всех абсолютно неожиданной. То был 58-летний мужчина, громадного роста, демонстративно презиравший всякую изнеженность и спавший на походной кровати под шинелью (стиль а lа Петр Великий: поэт Тютчев сказал, что Николай — это «фасад великого человека»). Человек, от зычного окрика которого падали в обморок, а случалось, даже умирали крепкие офицеры, он управлял Россией 30 лет, и как будто не собирался прекращать этого занятия… Правда, наиболее близкие к Николаю люди знали, как потрясли и сломили его поражения, что несли в Крымской войне его армия и его флот: каково было терпеть такие удары царю, всю жизнь не сомневавшемуся в правильности всего, что он делал, — в правильности того, что отмена крепостного права большее зло, чем само крепостное право; что декабристов должно держать в Сибири — даже спустя четверть века после восстания; что внешние дела надо вести вызывающе, ибо «басурманы» не посмеют противиться его величию и славе…

Министр и личный друг Николая граф Киселев свидетельствует:

«В последние месяцы император утомлялся, и сколько ни желал преодолевать душевное беспокойство — оно отражалось на лице его более, чем в речах, которые при рассказе о самых горестных событиях заключались одним обычным возгласом: «Твори, бог, волю твою!».

12 февраля 1855 года курьер принес во дворец весть о поражении под Евпаторией. Приближенные вспоминали, как бессонными ночами царь «клал земные поклоны», «плакал, как ребенок». Герцен позже заметит, что у Николая была «Евпатория в легких». В последние часы жизни царь не пожелал даже знать новостей из Крыма, содержавшихся в письме его младших сыновей Михаила и Николая. Только спросил: «Здоровы ли они? Все прочее меня не касается…»

Не успели в церквах отслужить панихиду, не успели одни утереть слезы, а другие — тайком поздравить друг друга, не успели лондонские мальчишки-газетчики растратить чаевые, полученные от Александра Герцена за сенсационную новость «Император умер!», — не успело все это случиться, как разнесся слух, что внезапная смерть была самоубийством.

Девятнадцатилетний студент Николай Добролюбов в рукописной газете «Слухи» замечал:

«Разнеслись слухи о том, что царь отравлен, что оттого и не хотели его бальзамировать по прежнему способу, при котором, взрезавши труп, нашли бы яд во внутренностях… Слух этот произвел очень различное впечатление: одни радовались, другие удивлялись, третьи говорили, что так и должно быть — поделом ему, мошеннику. Но особенно замечательно, как сильно принялось это мнение в народе, который, как известно, верует в большинстве, что русский царь и не может умереть естественно, что никто из них своей смертью не умер». Впрочем, Добролюбов находил, что «…народ едва ли не был прав в своем подозрении…» Русский революционер, писавший Герцену за подписью «Русский человек», замечал: «Машина давно бы лопнула, но Николай сам это понимал и при помощи Мандта предупредил неизбежную и грозную катастрофу».

Перед лейб-медиком Мандтом закрылись все аристократические салоны: подозрение, если не в цареубийстве, то в царесамоубийстве! Современники свидетельствуют, что Мандт боялся выходить на улицу, ибо «…народ, пожалуй, и разорвал бы его на части, но не более как для того, чтобы потешиться законным образом, не опасаясь того, что на толпу верноподданных вдруг наведут пушки и брызнут картечью» (Добролюбов).

Понятно, все подробности последних дней Николая сразу сделались государственной тайной — и оттого стали еще более двусмысленными. Власть, борясь со слухами, распространяла много, даже слишком много брошюрок о том, как царь «мирно скончался», простясь с семьей и благословив подданных. Поскольку официальным известиям не верили даже тогда, когда они не врали, то, выслушав манифест о смерти «после гриппа», многие читатели вспоминали, что задушенный Павел I умер «от апоплексического удара», а проломленный череп Петра III был замаскирован «гемороидальными коликами». Стоило объявить похороны не через два месяца, как обычно делалось, а через шесть недель — и тысячи людей решили, что это неспроста…

Прошли годы, и «расстановка сил» вокруг этой истории мало переменилась: официальная версия — «царь умер сам по себе», и слухи — «царь-самоубийца». Дело было, разумеется, не в подробностях или «сплетнях» — тут была замешана честь династии. Самоубийство иллюстрировало бы ту же мысль еще ярче…

В конце XIX — начале XX века генерал-лейтенант Николай Шильдер, известный историк-монархист, начал составлять историю Николая I. На полях книги историка-царедворца Модеста Корфа против слов: «Император Николай опочил от трудов своих смертью праведника» Шильдер пишет: «Отравился».

В 1914 году в русскую печать проскользнуло маленькое, но достаточно интересное сообщение. А. А. Пеликан, дипломат и столичный цензор, напечатал в журнале «Голос минувшего» свои воспоминания. Когда Николай I умирал, мемуаристу было семь лет, но зато его дед, Венцеслав Венцеславович Пеликан, занимал в ту пору важные должности председателя Медицинского совета, директора Медицинского департамента военного министерства и президента Медико-хирургической академии. Лейб-медик Мандт был близким другом В. Пеликана. «По словам деда, — пишет А. Пеликан, — Мандт дал желавшему во что бы то ни стало покончить с собой Николаю яду. Обстоятельства эти были хорошо известны деду благодаря близости к Мандту, а также благодаря тому, что деду из-за, этого пришлось перенести кой-какие служебные неприятности. Именно дед приказал Венцлю Груберу (профессору анатомии) бальзамировать императора. Грубер был в житейском отношении человек весьма недалекий, наивный, не от мира сего. О вскрытии тела покойного императора он не преминул составить протокол и, найдя протокол этот интересным в судебно-медицинском отношении, отпечатал его в Германии. За это он посажен был в Петропавловскую крепость, где и содержался некоторое время, пока заступникам его не удалось установить в данном случае простоту сердечную и отсутствие всякой задней мысли. Деду пришлось оправдываться в неосмотрительной рекомендации…»

Далее А. Пеликан рассказывает, что его дед один продолжал посещать и принимать Мандта после смерти Николая I. Позже, бывало, внук и его товарищи-студенты осуждали Мандта за то, что он выполнил приказ царя и дал ему яду, дед же находил такие суждения «прямолинейными», ибо в случае неподчинения Мандта, «император… нашел бы иной способ покончить с собой».

Свидетельство столь осведомленного лица, фактического начальника всей российской медицины, конечно, очень весомо. Н. С. Штакельберг, изучавший обстоятельства «секретной смерти» Николая уже после революции, пытался отыскать работу злополучного Грубера в немецкой печати, но без успеха. В то же время выяснилось, что бальзамирование Николая почему-то производилось дважды (во второй раз — доктором Енохиным и профессором Нарановичем).

Н. С. Штакельбьрг исследовал и сопоставил самые различные документы о тех событиях. Получалась странная картина: в начале февраля 1855 года Николай простужается, но — ничего особенного, судя по официальным изданиям. После известия о Евпатории (12 февраля) болезнь усиливается и постепенно становится смертельной.

Но кое-где концы с концами не сходятся. Постоянным дневником придворных событий был так называемый камер-фурьерский журнал. Из журнала за 1855 год видно, что 12—17 февраля здоровье Николая не ухудшалось, а скорее улучшалось; во всяком случае, опасений не вызывало. В то же время царь не принимал докладов и, очевидно, «затворился» в тяжелом состоянии духа.

Вдруг 17—18 февраля нечто происходит: болезнь резко прогрессирует. В камер-фурьерский журнал внесены тексты всех четырех бюллетеней, появившихся в газетах, но сделано это на полях (то есть, видимо, вписано в старый текст). Судя по почерку и чернилам, все бюллетени кажутся внесенными в журнал «за один присест», именно (8 февраля, когда царь уже умирал или умер. Создается впечатление, что хотели вызвать иллюзию постепенного нарастания болезни и задним числом соединили предсмертную агонию с тем недомоганием, которое было с неделю назад, но почти прошло…

Нелегко теперь, спустя столетие, представить во всех подробностях, что происходило во дворце в ту зимнюю ночь, когда в своей комнате метался умирающий самодержец, а по залам и коридорам бродили великие князья и сановники, боящиеся настоящего и будущего… Полвека спустя были напечатаны воспоминания неизвестного лица, записанные со слов доктора Карреля, сотрудника Мандта. «17-го февраля он (Каррель) был потребован к императору Николаю ночью и нашел его в безнадежном состоянии и одного — Мандта при нем не было. Император желал уменьшить свои сильные страдания и просил Карреля облегчить их, но было уже поздно и никакое средство не могло спасти его…»

Кто, в каком порядке входил и выходил от царя, кто пытался облегчить его страдания, кому какие приказания отдавал умирающий — из всех этих деталей и складывалась тайна…

Свою статью «Загадка смерти Николая I», опубликованную в 1923 году, Н. С. Штакельберг заканчивал вопросом — допустимо ли предположение о самоубийстве Николая I, и отвечал: «Да, допустимо».

Понятно, полного разрешения этой загадки нет до сей поры. Такие обстоятельства не фиксируются в документах.

Разумеется, нужно еще и еще искать в архивных дебрях прямые и косвенные свидетельства. Нужно убедиться, сидел ли профессор Грубер в крепости — и за что (протоколы должны сохраниться); нужно разобраться в обстоятельствах «двойного бальзамирования»; можно поискать бумаги осведомленных современников и историков, которые могли записать то, чего не могли напечатать.

Вот пример.

Недавно вышли два тома дневников А. А. Половцева, государственного секретаря при Александре III. Кроме интересных свидетельств о политических событиях восьмидесятых годов XIX века. Половцев, состоявший также председателем Русского исторического общества, оставил несколько примечательных наблюдений исторического характера. Между ними есть и такое:

«15 апреля 1883 года. Рассмотрение пакетов, оставшихся в кабинете покойного государя. Записка Мандта о последних днях императора Николая. Покойный государь Александр II постоянно высказывал против Мандта подозрения, в особенности в виду режима, которому, по его совету, следовал в последние два года император»

Из этих строк следует как будто, что Николай погублен не ядом, а плохим лечением Мандта. Однако заметим, что одно другому не противоречит и важен факт недоверия Александра II к лейб-медику его отца…

Вопрос о том, какой смертью умер Николай, был не последним в политической и идеологической борьбе того времени. Не случайно об этом размышляли и писали Герцен и Добролюбов. Самодержавие скрывает — его противники раскрывают еще один секрет: сама ситуация важна и типична! Кроме того, смерть Николая — симптом «кризиса верхов», то есть болезни, разложения, смятения господствующей клики.


1 Cм. «Знание—сила» №12 за 1967 г., статью Н. А. Дишгенской «По пушкинским тропам».



Copyright © "ЗНАНИЕ-СИЛА"
E-mail: nikita@znanie-sila.ru