Первое посещение редакции
Мои первые литературные шаги были ужасно жутки. Да я, собственно говоря, никогда быть писательницей и не собиралась, несмотря
на то, что все в нашей семье с детства писали стихи. Занятие это
считалось у нас почему-то ужасно постыдным, и чуть кто поймает
брата или сестру с карандашом, тетрадкой и вдохновенным лицом
немедленно начинает кричать:
Пишет! Пишет!
Пойманный оправдывается, а уличители издеваются над ним и скачут вокруг него на одной ножке:
Пишет! Пишет!
Вне подозрений был только самый старший брат, существо, полное
мрачной иронии. Но однажды, когда после летних каникул он уехал в
лицей, в комнате его были найдены обрывки бумаг с какими-то поэтическими возгласами и несколько раз повторенной строчкой:
Увы! И он писал стихи!
Открытие это произвело на нас сильное впечатление, и, как знать,
может быть, старшая сестра моя Маша, став известной поэтессой, взяла
себе псевдоним «Мирра Лохвицкая» именно благодаря этому впечатлению.
Я мечтала быть художницей. И даже по совету одной очень дельной приготовишки-одноклассницы написала это желание на ласточке
бумаги, листочек сначала пожевала, а потом выбросила из окна вагона.
Приготовишка говорила, что средство это «без осечки».
Когда старшая сестра, окончив институт, стала печатать свои стихотворения, я иногда, по дороге из гимназии, провожала ее в редакцию.
Провожала не одна, а с нянюшкой, которая несла мою сумку с книгами.
И там, пока сестра сидела в кабинете редактора (что это был за
журнал, не помню, но помню, что редактором его были П. Гнедич и
Всеволод Соловьев), мы с нянюшкой ждали в приемной.
Я садилась от нянюшки подальше, чтобы никто не догадался, что
она за мной присматривает, делала вдохновенное лицо и думала, что
меня, наверное, и рассыльный, и переписчица, и все просители принимают за писательницу. Вот только стулья в приемной были какие-то
нескладно-высокие, и ноги у меня до полу не хватали. Но этот недостаток, как и короткое платье с гимназическим передником, вполне выкупался и покрывался с лихвою вдохновенным выражением лица.
В тринадцать лет у меня был уже литературный стаж: стихи на
приезд государыни и стихи по случаю юбилея гимназии. В этих последних, написанных стилем пышной оды, была строфа, из-за которой
много пришлось пострадать:
И пусть грядущим поколеньям,
Как нам, сияет правды свет
Здесь, в этом храме просвещенья,
Еще на много, много лет!
Этим «храмом просвещенья» сестра донимала меня целый год.
Притворюсь, что болит голова, не пойду в гимназию, и начинается:
Надя, Надя! Что же ты <не идешь> в храм просвещенья? Как
же ты допускаешь, что там без тебя сияет правды свет?
И вот, когда мне было лет шестнадцать-семнадцать, написала я
забавную «Песенку Маргариты», конечно, никому ее не показала и
решила потихоньку отнести в «Осколки».
В «Осколках» редактором был Лейкин, тогда уже старый, хворый.
Вскоре он и умер.
Пошла в редакцию. Очень было страшно. Страшнее всего на лестнице, когда я протянула руку к звонку. Дверь была маленькая и
грязная. Пахло пирогом с капустой, которого я терпеть не могу. Позвонила и тут же подумала: «Бежать!»
Но за дверью что-то заскреблось. Сняли цепочку. В шелку посмотрели сначала один глаз, потом другой.. и дверь открылась.
Вам кого?
Пожилая, очень худая дама, в оренбургском платке крест-накрест.
Я к... мне к... к Лек...
Их еще нет, сказала дама. Войдите, присядьте, обождите.
Они скоро будут.
Посадила меня в крошечную комнатку и ушла. Из крошечной комнатки видна была другая, тоже небольшая, край письменного стола и
над ним какое-то птичье чучело.
Над столом висело птичье чучело,
На редактора смотрело, глаза пучило...
Ждала долго. Изредка входила худая дама и, поглаживая костлявыми руками свой платок на груди, шептала мне:
Потерпите! Теперь уже недолго.
И вот раздался звонок. Топот, кашель, хрип. Я разобрала:
Кто?
Что?
А?
Зачем?
К кому?
Черт!
Потом хрип смолк, снова вошла худая дама и сказала испуганным
шепотом:
Они еще обмерзши. И ушла. А я сидела и думала, какой
ужас заниматься литературой...
Опять вошла худая дама и опять прошептала, видимо, жалея меня и
желая ободрить:
Они еще не оттаявши!
Добрая дама! Обнять бы ее и вместе поплакать... И снова ушла.
Господи, Господи! Уйти бы мне, да и уйти не смею. Опять дама.
Они отошедши.
Я как-то не-сразу поняла, что значит «отошедши». Одно мгновение
подумала, что это значит, будто Лейкин умер, и в ужасе вскочила.
Да вы не бойтесь! успокаивала меня дама. Они сказали,
чтобы вас впустить.
Я зажмурилась, я шагнула вперед. Действительно, ведь не убьет же
он меня! В кресле перед птичьим чучелом сидел кряжистый, кривоплечий и, кажется, косоглазый человек с черной бородой. Очень мрачный.
С чем пожаловали? спросил он меня, глядя в сторону.
Что вам нужно?
Стихи... прошептала я.
Какие стихи?
Песенка Маргариты.
Что-о? У нас, кажется, таких стихов отродясь не бывало. Объясните толковее.
Я сочинила. Вот.
Он, не глядя на меня, протянул руку. Я ткнула в нее свой листок.
Ну? сказал он.
Что? спросила я.
Ну и до свиданья. Ответ прочтете в почтовом ящике. Через
месяц я прочла в почтовом ящике «Осколок»: «Песенка Маргариты»
никуда не годится».
Таков был мой первый литературный шаг. Впоследствии эту самую «Песенку Маргариты» я прямо для тайного торжества над сердитым редактором (хотя его уже не было на свете) напечатала в разных
изданиях не меньше четырех раз.
Хотя... пожалуй... будь я сама редактором, я бы не напечатала ее
ни разу.
Текст печатается по книге: *Тэффи. Собрание сочинений: В 3 т. Том первый: Проза. Стихи. Пьесы. Воспоминания. Статьи. СПб.: РХГИ, 1999. 460 с.* В комментариях в HTML-документа указаны страницы.
На главную
О Тэффи
Карта сайта
Форум
Ссылки
Воспоминания
Как я стала писательницей
|