Мы, злые
Ольга Сергеевна поднималась медленно, качалась из стороны в сторону. Очень устала. Смотрела сосредоточенно на кастрюльку, которую держала двумя руками. Смотрела не разлить бы молоко.
И уже с четвертого этажа расслышала этот знакомый ей крик:
А-а-а-а...
Знакомый крик. Мучительный.
Маруська кричит.
Добралась до пятого. Открыла своим ключом.
Марусенька, чего же ты кричишь, словно маленькая? Ведь ты же знаешь, что я пошла за молоком. Ведь для тебя же!
В столовой в углу на диване лежит больная Марусенька, девятилетняя, худая, желтая, злая.
Не хочу я твоего молока, говорит она скороговоркой и снова начинает кричать:
А-а-а-а...
Ольга Сергеевна ставит на стол кастрюлю, опускается на колени перед диваном.
Деточка моя, милочка! Что? Болит очень? Ножка болит?
Девочка толкает ее в грудь худенькой грязной ручкой.
Ну не надо сердиться на маму, просит Ольга Сергеевна. Тебе вредно сердиться, кошечка моя. У тебя сердечко слабое. Будешь спокойная, скорее поправишься. Хочешь, я принесу тепленькой водички, помоем тебе ручки? Я в одну минуту согрею водички?
Девочка толкнула ее еще раз и демонстративно отвернулась лицом к стене.
А папа еще не вставал?
Но девочка молчала.
Приоткрылась дверь в крошечную темную комнатушку, выглянуло небритое, одутлое лицо.
Я сейчас, Олечка, сказало лицо испуганным шепотом. У тебя нет случайно папироски?
Ты же знаешь, что я не курю, раздраженно ответила Ольга Сергеевна и стала на спиртовке кипятить молоко.
Ну, конечно, я знаю, поспешило заверить лицо. Я только так, на всякий случай.
Ты бы все-таки поторопился, сказала Ольга Сергеевна после паузы. Тебе назначено в девять. Надо же побриться. Он добродушно потрогал свои щеки.
Да, признаюсь...
Ну так поторопись же. Опоздаешь возьмут другого. И зайди к мадам Аллан, спроси деньги за светр. Я ведь не могу уйти из дому. Выходит, что я даром работаю.
Да, да, торопливо соглашался он. Зайду, и спрошу, и все устрою, только ты не раздражайся.
Я не раздражаюсь, но вот уже больше недели, как я тебя об этом прошу. Ведь дома нет ни гроша, должен же ты понимать. Ну, чего же ты ждешь, Господи!
Он засуетился, испуганный, с бегающими глазками.
Она подошла на цыпочках к дивану, нагнулась, заглянула в лицо девочке. Повернулась, погрозила мужу.
Кажется, спит. Ведь всю ночь плакала.
Ты бы прилегла, сказал муж.
А белье? Я не могу лечь, я должна стирать.
Но ведь ты так сама...
Она с раздражением отмахнулась от него.
Он стал спешно одеваться, спотыкаясь, роняя вещи, ползая по полу за запонкой.
Ты меня с завтраком не жди, сказал он, уходя. Я, вероятно, пройду еще куда-нибудь на рекогносцировку. Насчет местишка.
Он попробовал комически подернуть бровью при слове «местишко». Но вышло так жалко и неумело, совсем уж некстати, что он сам это почувствовал и заторопился уйти.
Она проводила глазами его сгорбленную спину в выгоревшем пальто с чужого плеча, и ноющей жалостью заболела душа.
O-o! застонала она. Еще за этого олуха мучайся!
Она встала, растирая усталую спину. Навалила мокрого белья в лоханку, залила кипятком. Посмотрела на свои пальцы, вспухшие, красные. И вдруг вспомнилась красивая, наглая рожа, с гладко склеенными волосами bien gommé! 1Рожа улыбнулась и пропела говорком:
Се n’est que votre main, madame! 2
«Я, кажется, засыпаю, подумала она. А нужно скорее сварить кашу Маруське, а потом стирать».
В дверь постучали.
Кто там?
Простите, Ольга Сергеевна! прогудел за дверью женский бас. Мне необходимо, на минутку.
Ольга Сергеевна вздохнула с дрожью, открыла.
Как живете, моя дорогая? Насилу вас разыскала.
Крупная дама с пышным бюстом, подпертым старинным корсетом, но с лицом длинным и бурым, вошла и села на стул.
У меня ребенок болен, вполголоса предупредила Ольга Сергевна. Простите, мне сейчас трудно.
Болен? А что с ним? равнодушно спросила гостья.
Ревматизм. Суставной. Слабое сердце.
Ну, ничего, поправится, успокоила гостья и улыбнулась.
Очень серьезно болен ребенок, злобно оборвала ее улыбку Ольга Сергеевна. Вчера ночью так плохо было, что пришлось первого попавшегося врача звать.
Ну, и что же? спросила гостья и, ожидая ответа, вынула из сумки зеркальце и стала затирать пуховкой носовой хрящ. Что сказал врач?
Сказал, что ему нужно заплатить пятьдесят франков.
Ха-ха! рассмеялась гостья. А я к вам по делу. Мы организуем вечер свободного искусства. Название принадлежит мне. Мэри Бобова продекламирует «Коробку спичек Лапшина». Вещь глубоко патриотическую и с массой ностальгии. Затем решено поставить скэтч. И вот тут мы и рассчитываем на вас. Вы такая энергичная. Вы можете познакомиться с разными выдающимися артистами и привлечь их к нам. Нет, нет, нет! Ничего не хочу слушать. Вы обязаны. Нельзя в наше время жить узко-эгоистической жизнью. Каждая из нас должна отдавать дань общественности.
Ах, Боже мой, всплеснула руками Ольга Сергеевна. Ведь вы же видите! Я шесть ночей не спала и днем работаю, как поденщица. Мне вон, смотрите, причесаться некогда.
Ну, что ж! улыбнулась гостья. К нашему вечеру и причешетесь. А насчет туалета вы всегда сумеете с вашим вкусом что-нибудь освежить. Здесь рюшечку, там бантик.
Да, да, прервала ее хозяйка. Вот на это пятно рюшечку, а на эту дыру бантик.
Я знаю, что вам трудно, моя дорогая, продолжала гостья. Но все мы должны идти на жертвы. Ведь это же, поймите, это в пользу кружка северо-восточных институток.
Да у меня ребенок болен! Что вы, не понимаете, что ли?
А там, у институток, может быть, десять ребенков больны.
Вы меня простите, привстала Ольга Сергеевна. Я сейчас очень занята. У меня вон белье намочено.
Плебейское выражение «белье намочено» ужаснуло ее саму. И она злобно повторила:
Понимаете? Намочено белье.
Гостья приподняла брови, словно прислушивалась к отдаленной канонаде.
Белье? Что с вашим бельем?
Ровно ничего. Стирать сейчас буду.
Ах, дорогая моя, сочувственно воскликнула гостья. Бросьте! Искренно вам советую бросьте. Отдайте в прачечную.
У меня нет денег, дрожащим от бешенства голосом ответила Ольга Сергеевна.
А здоровье? Испортите здоровье, дороже обойдется. Здоровье надо очень беречь. У вас муж. У вас ребенок. Подумайте о них.
Я о них и думаю, когда стираю их белье.
Пустяки, пустяки. Я серьезно вам говорю отдайте в прачечную.
Ольга Сергеевна улыбнулась дрожащими губами. Улыбалась, чтобы не заорать во все горло: «Пошла вон, дурища!»
Накормила девочку. Закончила стирку.
«Отчего он так долго не идет? думала про мужа. Боится сказать, что ничего не нашел».
Вспомнилась одна старая ведьма, которая, как встретится, так и начнет крякать:
Что же это ваш Андрей Андреич так все ничего не может найти? Вообще считаю, что наши мужчины привыкли здесь на жениных шеях сидеть.
«Да, боится вернуться, продолжала она думать. И не пойдет он сегодня к Шуферу. Ни за что. Не сможет. Они все ему перед носом двери закрывают. Надоел он им. Перманентный проситель. О-о!»
Она сжала руку в кулак и укусила сгиб указательного пальца.
Будь они все прокляты!
Девочка притихла. Может быть, прилечь? Все тело болит. И такая тоска! И такая злоба! Ведь есть же люди со светлой душой: «И за скорби славит Бога Божие дитя». Отчего у меня все в душе выжжено? Одна злоба осталась, как пламенный пепел. А тот, бедненький, близкий, жалкий, бегает сейчас, унижается, чтобы вернуться ко мне гордым своим унижением. Выклянчил, мол, кое-что.
А-а-а! закричала девочка.
Ольга Сергеевна вскочила.
Марусенька, чего ты?
А-а-а! Поставь лампу на пол. Сейчас же поставь лампу на пол!
Милочка моя, зачем? Комната маленькая, я задену, разобью.
Поста-а-авь лампу на пол! истерически кричала девочка.
Ну хорошо, хорошо. Ну вот, поставила.
Надо было раньше поставить! ревела девочка.
И мать, с исступленным лицом, с остановившимися глазами, схватила ее за плечи:
За что ты мучаешь меня? Что я тебе сделала? Ведь ты сознательно, нарочно, злобно, дни и ночи, дни и ночи...
И почувствовав в своих руках хрупкое больное тельце, вся исходя любовью и жалостью, прижала его к себе, дрожа и плача.
В дверь тихо стукнули.
Доктор. Милый русский доктор.
А здесь, кажется, ревут? спокойно сказал он. Я случайно забрел. Мимоходом.
Да, сказала Ольга Сергеевна. Я знаю. Вы каждый день мимоходом. К вам в Пасси дорога идет как раз мимо нас, мимо Гар дю Нор. Я знаю.
Доктор поднял на нее усталые глаза.
Скажите, доктор, отчего не могу я, как подвижники, обручиться бедности и наслаждаться этим счастливым союзом? А помните, у Достоевского брат старца Зосимы вдруг просветлел и истек умилением. «Пойдемте, говорил, и будем резвиться, и просить прощения у птичек». Отчего я так не могу?
Н-да, сказал доктор. У нас в психиатрических лечебницах эти случаи наблюдаются довольно часто. Эти умиленные просветления. Они неизлечимы и под конец иногда принимают буйную форму.
Значит, это ненормально? Ну, и на том спасибо.
Вечер был беспокойный. Муж не возвращался. Девочка хныкала.
Ма-а! Расскажи мне что-нибудь. Надо же больного развлечь.
Какая-то ты старая, девочка. Все-то ты знаешь, вздыхала Ольга Сергеевна. Ну, вот, слушай. У меня была племянница, маленькая Верочка...
Знаю, знаю, сердито перебила Маруся. Ты мне уж это сто раз рассказывала.
Ну так я тебе расскажу другое. Был такой писатель Достоевский. Так вот он сочинил про Старую Клячу. Навалились на телегу мужики и хлещут клячу прямо по глазам, а она уже не в силах двинуться. Издыхает. Только он тут немножко недосочинил. Тут надо бы так досочинить, что стоял на улице просветленный господин. Он смотрел на клячу с отвращением и говорил:
Животное ты! Скотина! Подними голову, взгляни выхлестнутыми глазами на это небо, в котором зажигаются алмазы звезд, и на этих птичек, и на цветочки. Взгляни и, воздев копыта, возликуй, зарезвись и благослови мир за красоту его. Ты спишь, моя кошечка? Хочешь молока? Я согрею, я не устала, я ничего... Хочешь?
1 прилизанными (фр.).
2 Однако это ваша рука, мадам! (фр.)
Текст печатается по книге: *Тэффи Н. А. Собрание сочинений: Том 4: «О нежности». Составление и подготовка текстов Д. Д. Николаева, Е. М. Трубиловой. М.: Лаком, 2000. 384 с.* В комментариях в HTML-документа указаны страницы.
На главную
О Тэффи
Карта сайта
Форум
Ссылки
«Не счастье»
Сборник «О нежности»
Сон? Жизнь?
|