Уличная эстетика
Мы стояли толпой на Советской площади и смотрели, как валят Скобелева.
Непривычное зрелище интересовало и удивляло.
Какая-то женщина вслух выразила недовольство.
— Зачем ломают? Стоял, никого не трогал.
Женщину арестовали и увели.
Это жестоко. У всякого свой вкус. Наверное, еще многим дамам нравится генерал на лошади. Неужели эстетические несогласия будут и впредь так строго преследоваться?
Тогда следовало бы выработать уложение о наказании за контрэстетические выступления. Чтобы знать, чем именно рискуешь, протестуя против правительственной эстетики: строгим общественным порицанием или семнадцатью годами принудительных работ.
Мне, например, многие из декоративных прелестей, предпринимаемых в больших городах для ознаменования торжественных дней, определенно не нравятся и никогда не нравились.
Почему нужно радоваться, когда на колонны подъезда накручивают лохмотья кумача или когда через перила балкона перебрасывают старые ковры, плохие, потертые и вылинялые, что, глядя на них, и не сразу поймешь, для красы их развесили или чтобы выветрить? Еще меньше мне нравится, когда на протянутую поперек улицы веревку вешают длинные полотнища материи. Их почему-то всегда вешают по две штуки рядом, и когда их колышет ветер, кажется, что над вашими головами движутся чьи-то гигантские штаны.
Лошади пугаются, извозчики ругаются, мальчишки хихикают.
Но допустим, что у меня извращенный вкус и я настоящей красоты не понимаю. Допустим, что балкон в тряпках действительно очень красив. Так почему же тогда богатые люди, которые не жалеют ни времени, ни денег для украшения своих жилищ, — почему они не держат всегда своих балконов в ситцевых лохмотьях? Ведь это не так дорого, а если и дорого, так ведь раз красиво, так неужто жалеть?
Почему же душа может вынести эту красоту только в официально торжественные моменты?
Удивительно все это!
Или, может быть, наматывание тряпок на заборы и постройки есть только символ и означает девиз?
— Радуюсь по предписанию начальства.
Нет, право, я ничего не хочу сказать этим антиправительственного или контрреволюционного. Потому что такие же чувства и мысли волновали меня и в годы самодержавия, когда по случаю приезда какого-нибудь шаха или эмира или по поводу различных тезоименитств выволакивали их кабинета старый ковер и, прикрепив гвоздиками, перекладывали через перила балкона, к великому удовольствию прислуги.
— Ладно, хоть выветрится немножко.
Может быть, неприхотливое самолюбие эмира и было приятно удовлетворено видом старого ковра, болтающегося совсем не там, где ему быть надлежит, но, повторяю, меня это зрелище никогда не захватывало.
Я совсем не протестую и теперь против старания властей украсить город. И никакого наказания не заслуживаю. По-моему, кумачовое тряпье столь же безобразно и столь же портит улицы, как и свергнутый генерал Скобелев. Так что — плюс и минус вычеркнуть — я чиста как стеклышко.
Мне кажется, что вчера в толпе у меня были единомышленники. Никто не ахал и не смотрел восторженно на убранство и декорирование улиц. Только когда разнесся слух, что на какие-то драпировки пустили запасы не то бумазеи, не то фланели, многие практичные головы оживленно закивали:
— Видно, потом по дешевке распродавать будут.
Я очень тревожно себя чувствую... Участь дамы, выступившей в защиту генерала, смущает меня.
Если бы у нас был писаный закон, я бы справилась. А то как быть? Как хочется писаного закона, самого свирепого, самого жестокого, даже просто дурацкого, но определенно дурацкого!
Пусть, например, установят, что по понедельникам можно безнаказанно бить всех брюнетов или что до двенадцати часов утра никто не имеет права смотреть на курицу. Вот все и спокойно. Брюнет, не желающий страдать, сидит по понедельникам дома. А по утрам натуры не преступные не соблазнятся поднять (или опустить) глаза на курицу.
Не выдержал — сам виноват. На себя и пеняй. И иди на каторгу хоть на семнадцать лет. Никто и не пожалеет.
А так, живя по закону неписаному, очень себя тревожно чувствуешь.
Вот дама на Советской площади говорила искренно, что понимала и чувствовала. Ну нравится ей генерал с саблей на лихом коне. А оказывается — нельзя. Помню, когда открыли в Петербурге памятник Александру III, что это был за гогот! Весь день кругом ходили, головами крутили, пальцами тыкали:
— Ну и царь!
— Вот так царь! Гы-ы!
А ночью какой-то смельчак привязал к царской ноге бутылочку казенки.
Та же была критика, но никто не пострадал.
И если бы теперь в законе была написана статья, в силу которой кумач на улице должен почитаться явлением, вполне удовлетворяющим эстетическим потребностям нашей республики, я бы никогда не посмела сказать, что он мне не нравится. Что я, каторжник, что ли? Подавила бы в себе преступные сомнения и исправилась бы прежде чем кто-нибудь догадался об их существовании.
— Тряпочка! — говорила бы я. — Это такая прелесть! Это возвышает душу, это объединяет, это красота, перед этим Венера Милосская — девчонка и щениха.
А теперь не знаю...
«Наше слово», 1918, № 16. 3 мая. С. 1.
На главную
О Тэффи
Карта сайта
Форум
Ссылки
Рассудок на веревочке
Отдельные произведения
|