Аникин А. В.
Пушкин и экономическая наука его времени // Вопросы экономики. 1997. № 7. С. 124-135.
{В целях концентрированности изложения в статье не цитируются авторы, помимо Пушкина, а также нет ссылок на источники. Значительный научный аппарат приводится в книгах А. Аникина "Муза и мамона. Социально-экономические мотивы у Пушкина", М.: Мысль, 1989 и "Путь исканий. Социально-экономические идеи в России до марксизма", М.: Политиздат, 1990.}
В наши дни экономика волнует всех. О рынке и инвестициях, о налогах и банках рассуждают не только профессиональные экономисты, но и политики, журналисты, ученые-естественники, военные и другие категории граждан. Нечто подобное наблюдалось в России в 10-20-х годах XIX в. "Образованное общество", рамки которого были, конечно, достаточно узкими, увлекалось политической экономией, называемой в России вслед за французскими физиократами новой наукой. Для России это название было в высшей степени уместным, хотя и в Западной Европе оно еще было в ходу.
На эти десятилетия пришлось формирование Пушкина как поэта, человека и гражданина. Увлечение политической экономией (если угодно, мода на нее) не могло пройти мимо его восприимчивого и гибкого ума, не могло не отразиться на его творчестве.
Если мы просто возьмем список людей, которые представляли в этот период русскую экономическую мысль, то с некоторым удивлением обнаружим, что практически все они были учителями, друзьями, знакомыми Пушкина. Это - Александр Куницын и Николай Тургенев, Михаил Орлов и Николай Мордвинов, Павел Пестель и Николай Полевой, Михаил Сперанский и Михаил Балугьянский, Егор Канкрин и Андреи (Генрих) Шторх. И это еще не полный список.
Разумеется, отсюда никак не вытекает, что великий поэт был в каком-либо смысле профессионалом в новой науке. Это было бы абсурдом и бедой для нашей культуры. Но как писатель и мыслитель, гениально отразивший свое время и его проблемы, он видел многое зорче, чем современные ему экономисты, и писал об этом так, как никто не писал ни до, ни после него.
Новая наука в России
Не отрицая роли замечательного самоучки петровских времен Ивана Посошкова и других талантливых людей XVIII в., мы должны признать, что политическая экономия как особая наука сформировалась в России в первой четверти XIX столетия путем усвоения и преобразования западных идей. В рецензии на опубликованную в 1818 г. книгу Тургенева "Опыт теории налогов" его единомышленник и друг Куницын (лицейский профессор Пушкина) писал, что теперь, наконец, экономическая наука начинает разрабатываться "природными россиянами". Действительно, до этого литература была представлена лишь сочинениями иностранцев, переводами, учебниками, служебными записками. Культура научного исследования только складывалась, но почва для нее уже была в определенной степени подготовлена.
В 1801 г. профессор Христиан Август Шлецер, сын известного историка, долгие годы работавшего в России, впервые прочел в Московском университете курс политической экономии. В 1805-1806 гг. он опубликовал одновременно на русском и немецком языках первый в России учебник этой науки. В 1802-1806 гг. вышел первый русский перевод труда Адама Смита "Исследование о природе и причинах богатства народов". В 1812 г. в Казани выпущен сделанный адъюнктом только что основанного университета Петром Кондыревым перевод сочинения геттингенского профессора Георга Сарториуса, в котором автор изложил теорию Смита. В 1815 г. в Петербурге был издан на французском языке труд Генриха (в русском варианте - Андрея Карловича) Шторха "Курс политической экономии". Шторх был первым членом Академии наук по разряду политической экономии.
Видную роль в распространении экономических знаний в России играли в этот период "русские немцы", а в германских университетах русские юноши обучались общественным наукам. Тургенев и Куницын были питомцами Геттингенского университета и слушали лекции Сарториуса.
Первая четверть XIX в. - это время, когда вся наука политической экономии ассоциировалась с именем Смита, а все сколько-нибудь авторитетные авторы выступали как его последователи и интерпретаторы. Соответственно путь развития экономической науки изображался как "лестница из трех ступеней". Первой ступенью был меркантилизм, который отвергался как ошибочное и вредное учение. Второй была физиократия, содержащая ряд полезных элементов. Венцом этого развития выступала "система Смита", считавшаяся "истинной" и в определенном смысле завершенной. В русской литературе такой подход, видимо, введен Балугьянским в его обзоре, опубликованном в 1806-1808 гг. в "Статистическом журнале". Оттуда он был перенесен Куницыным в лицейские лекции и развит Тургеневым в книге о налогах. Нет сомнения, что эта простая схема была хорошо известна Пушкину.
Глубинной основой интереса русских пушкинской эпохи к политической экономии было экономическое развитие России, постепенный рост капиталистических отношений и кризис феодально-крепостнической системы. Людей волновал "вечный" русский вопрос: в чем причина экономического отставания России от Запада и может ли она "догнать и перегнать" его. В 1815 г. Мордвинов, рассматривая этот вопрос, с несколько наивным удивлением писал, что, как ни ускоряется развитие России, она по-прежнему отстает. Он полагал, что для устранения этого отставания важное значение могут иметь два фактора: развитие банковской системы и разумный промышленный протекционизм.
Теоретические основания системы Смита обычно принимались русскими авторами некритически, как нечто данное и не подлежащее особому обсуждению. Это относилось к теории стоимости (ценности) и распределения доходов, капитала и денег. Пожалуй, один только Шторх пытался поправить и дополнить Смита, возражая против чрезмерно узкой трактовки производительного труда и настаивая на способности интеллектуального труда создавать продукты, обладающие стоимостью. Это вызвало, кстати, резкую отповедь Маркса, который был хорошо знаком с трудами Шторха и многократно ссылался на них. Не претендуя на собственное мнение, Кондырев тем не менее отмечал, что среди западных ученых трудовая теория стоимости Смита отнюдь не всеми принимается без серьезной критики.
Но в основном политическая экономия воспринималась русскими как учение об экономической свободе. Люди радикальных взглядов считали, что сюда включается и политическая свобода. Такое понимание новой науки было характерно для декабристов и близких к ним по взглядам людей. В самой четкой форме мы находим этот взгляд у Тургенева. Он был вполне органичен для Павла Пестеля, автора "Русской правды", - программы революционных социально-экономических преобразований в России.
Политическая экономия категорически отвергала крепостное право как основу социально-экономического устройства. Характерный факт: Тургенев впоследствии писал, что в своей книге о налогах он, обходя цензуру, выступил с развернутой критикой крепостного права. В "Русской правде" предвидится безусловная его ликвидация в новой России.
Если по вопросу о ликвидации крепостного права разногласия среди декабристов носили больше тактический характер, то в других областях они заходили достаточно далеко. Тургенев любое отступление от принципа экономической свободы рассматривал как отказ от истин политической экономии. Для Пестеля экономическая свобода не была самоцелью и он предвидел неизбежность нарушения этого принципа ради высших целей благосостояния России. Особенно примечателен был его проект о "разделении земель", который предусматривал сочетание в новой России частной и общественной собственности на землю. Он полагал, что частный сектор обеспечит высокую эффективность земледелия, а общественный (общинный) - социальную справедливость. Это дало основание Герцену, который сам возлагал надежды на общину, сказать, что Пестель был социалистом еще до того, как появилось само это слово.
Как известно, Пестель был казнен вместе с четырьмя другими декабристами. Михаил Орлов по воле обстоятельств уцелел и сосланный в деревню смог заняться изысканиями в области экономики, результатом которых явилась книга о государственном кредите, опубликованная в 1833 г. Как мы увидим, замечания Пушкина об этой книге указывают на то, что его познания в политической экономии были на уровне тогдашней науки.
Пушкин — студент
Царскосельский лицей сочетал в себе черты среднего и высшего учебных заведений. Поэтому Пушкин мог называть лицеистов студентами. На протяжении шести лет обучения Куницын читал лицеистам 12 различных курсов общественных наук начиная с логики и психологии и кончая политической экономией и финансами. Политическая экономия приходилась на два последних года обучения, когда Пушкину было 16-17 лет, а многие его товарищи были старше. Поскольку сохранились записи лекций Куницына, мы довольно точно знаем, чему именно учился Пушкин. Это была "система Смита", как она изложена выше. При аттестации Пушкин получил среднюю оценку знаний по этой науке. Кстати сказать, на выпускном экзамене по истории присутствовал академик Шторх. Впрочем, нет сведений о том, что он, подобно Державину, благословил гениального юношу.
Куницын был единственным из лицейских профессоров, о котором Пушкин до конца жизни отзывался с уважением и благодарностью. Вероятно, увлеченный с юных лет поэзией и сочинительством, он не зубрил записи лекций Куницына и не был по его предметам первым учеником. Но современники сохранили воспоминания о феноменальной восприимчивости и памяти юного Пушкина. Нет сомнения, что он вынес из Лицея если и не глубокие знания, то живое понимание и ощущение социально-экономических проблем. Это очень рано проявилось в его творчестве.
Летом 1819 г. Пушкин пишет "Деревню" - большое стихотворение, в котором наряду с руссоистским мотивом возвращения к природе и естественности содержится резкое осуждение крепостного права и положения крестьян. Важно то, что поэт не ограничивается гуманистическим негодованием, а в нескольких выразительных строках дает оценку социолога, хорошо знакомого с передовыми идеями своего времени. Крестьяне лишены собственности, а результаты их подневольного труда целиком принадлежат помещику, который оставляет им лишь необходимое для поддержания жизни. Эпитет "чуждый" в отношении плуга заставляет вспомнить о сугубо современном понятии "отчуждение", то есть положении, когда работник отделен от орудий и продукта своего труда и воспринимает их как нечто чуждое ему. Ясно, что производительность труда в этих условиях не может быть высокой.
Исследователи давно установили, что эти мотивы у Пушкина связаны с влиянием Николая Тургенева, которое было весьма значительным в первые послелицейские годы. В том же 1819 году Тургенев, составляя программу общественно-политического журнала (который так и не был основан), записал на черновике имя Пушкина в числе авторов, которых он намеревался привлечь к сотрудничеству.
Это указывает на проницательность Тургенева, но еще более - на раннюю зрелость 20-летнего поэта. Ведь Тургенев намеревался публиковать не стихи Пушкина, а, очевидно, ждал от него какой-то серьезной прозы.
Пушкин отчасти оправдал надежды своего старшего друга, написав в 1822 г. замечательный по содержавшимся в нем мыслям фрагмент, который остался в рукописи и публикуется теперь под заглавием "Заметки по русской истории XVIII века". Об императрице Екатерине II он писал, что "история. . . покажет важные ошибки ее в политической экономии. . . " (XI, 15-16). Под ошибками в данном случае Пушкин понимал расширение крепостного права, закрепощение сотен тысяч крестьян, ранее не принадлежавших помещикам.
Осенью 1826 г. освобожденный из Михайловской ссылки Пушкин написал по указанию царя записку "О народном воспитании", в которой сообщил свои соображения о способах обучения юношества.
Естественно, он опирался при этом на свой лицейский опыт. Он полагал, что в "средне-высших" учебных заведениях подобного типа "высшие политические науки займут окончательные годы. Преподавание прав, политическая экономия по новейшей системе Сея и Сисмонди, статистика, история" (XI, 46). Жан Батист Сей (по-русски пишут также Сэй и Сэ) представлялся Пушкину, как и его декабристским друзьям, последователем Смита. Подобная роль отводилась в основном и Сисмонди, хотя уже было опубликовано его главное произведение, в котором он выступал с позиций, принципиально отличных от Смита и Сея. Если Пушкин в официальной записке такого рода решился назвать политическую экономию и имена видных экономистов, он, несомненно, был достаточно компетентным в этой области знания.
Экономика в "Евгении Онегине"
Многие, вероятно, помнят, что герой романа "читал Адама Смита и был глубокий эконом". Из следующих строк выясняется, что Онегин не только читал Смита, но проникся его учением и придерживался его взглядов. Толкуя о том, как "государство богатеет", он объяснял, что "не нужно золота ему, когда простой продукт имеет" (V, 8). С блестящим лаконизмом и своеобразной иронией здесь изложен важный аспект учения Смита: подлинным богатством государства является не золотой запас, а постоянно воспроизводимый "простой продукт", то есть масса самых разнообразных полезных товаров и услуг.
Путем кропотливого анализа исследователи показали, что другие книги, упомянутые в романе как круг чтения Онегина, Пушкин знал сам. Нет видимых оснований полагать, что Адам Смит представляет исключение, и Пушкин лишь случайно упомянул его. Конечно, это не значит, что он досконально изучил объемистый труд Смита, но, несомненно, имел достаточно ясное представление об основных элементах его учения.
В этих стихах, которые неизменно привлекают внимание историков экономической мысли, Пушкин отразил преодоление классической школой, ведущим представителем которой был Смит, иллюзии меркантилизма. Он сделал и нечто большее: в следующих двух строках иронически выразил ограниченность взглядов самой классической школы: "Отец понять его не мог и земли отдавал в залог". В черновике же есть такой вариант: "Отец с ним спорил полчаса и продавал свои леса" (VI, 220). Иначе говоря, отец Онегина на опыте убеждался в односторонности и оторванности от реальной жизни того взгляда, что деньги сами по себе мало что значат, а важен "простой продукт": если этот продукт (товар) не продается, то от него мало толку производителю.
Эти стихи привлекли внимание Маркса, который упоминает их в работе "К критике политической экономии" и приводит как своеобразный аргумент при критике теории денег Давида Рикардо. Они настолько интересовали Энгельса, что он неоднократно в разном контексте цитировал их в переводе и даже по-русски.
Конечно, вся первая глава "Онегина" пронизана иронией и содержит элементы сатиры на светское общество конца 10-х и начала 20-х годов. В таком же контексте надо толковать и "экономические" стихи, о которых идет речь. Добродушную насмешку над светской модой на политическую экономию не без основания увидел в них первый рецензент этой главы в журнале "Московский телеграф" за 1825 г. Но эта ирония (отчасти даже, пожалуй, и самоирония) никак не отменяет глубокого историко-экономического содержания пушкинских стихов, в чем мы все более убеждаемся с течением времени.
Далее в этой же главе мелькают насмешливые стихи о дамах, чей разговор - "несносный, хоть невинный вздор", но притом "иная дама толкует Сея и Бентама" (VI, 22). француз Сей и англичанин Бентам - либеральные экономисты и социологи, популярные в России первой четверти века. Декабрист Михаил Орлов в письме Александру Раевскому (последнего, как известно, связывали с Пушкиным достаточно сложные отношения) советовал ему читать Сея. Мы видим, насколько сведущ был Пушкин в литературе по общественным вопросом и как естественно и легко она входила в ткань его поэзии.
Оказавшись по воле судьбы в унаследованном от дяди поместье, молодой либерал Онегин начал проводить реформы, облегчавшие положение крестьян, но направленные в конечном счете на повышение производительности: "Ярем он барщины старинной оброком легким заменил" (VI, 32). Выбор между полурабской барщиной и оброком, то есть фиксированным денежным налогом, был важнейшей проблемой помещичьего хозяйства. При выплате оброка у крестьян сохранялись известные стимулы к труду и накоплению, поскольку деньги (или продукты при натуральной форме оброка) оставались в их хозяйстве. Многие помещики воспринимали перевод крестьян на оброк как опасное новшество, которое может в дальнейшем подорвать их неограниченную власть над крепостными. Пушкин не прошел мимо этого, отметив негативную реакцию соседей-помещиков на онегинские реформы: соседи решили, что он "опаснейший чудак" (VI, 33).
Весьма вероятно, что описание деятельности Онегина в деревне навеяно мерами, которые в 1818 г. проводил Николай Тургенев с согласия своих братьев в Симбирском имении семьи. Он перевел всех крестьян на оброк, установил умеренные его размеры и передал им в обработку помещичью землю, как бы сдав ее в аренду. Это было предметом больших толков в Петербурге, причем реакция была очень часто именно такой, какую с сарказмом изобразил Пушкин.
Адам Смит появляется у Пушкина еще раз в любопытном контексте, который вновь возвращает нас к "светско-декабристской" моде на политическую экономию. В 1829 г. Пушкин начал (и вскоре бросил) писать роман в письмах из современной жизни. Автор одного письма, молодой человек онегинского круга и возраста, упрекает своего друга за его деревенское безделье и легкомысленные ухаживания за барышнями. В ответ он получает такую отповедь: "Твои умозрительные и важные рассуждения принадлежат к 1818 году. В то время строгость нравов и политическая экономия были в моде... Честь имею донести тебе, теперь это все переменилось, французский кадриль заменил Адама Смита, всякий волочится и веселится, как умеет" (VIII, 55).
Несколько странным образом политическая экономия и ученье Смита стали жертвами перемены царствования. Не в том смысле, конечно, что они были "запрещены", а просто перестали быть и светской модой, и занятием "молодых якобинцев", как однажды назвал будущих декабристов Пушкин. Как видим, это не укрылось от его наблюдательного взгляда и нашло отражение в ранней прозе.
Мир денег
Деньги представляют собой наиболее реальную, осязаемую категорию хозяйства, а их роль возрастает с развитием капитализма. Деньги - не только экономический феномен. Они обладают глубоким социально-психологическим содержанием. Кажется, поэт и пушкинист Владислав Ходасевич первым четко выразил мысль, Что деньги играли важнейшую роль в жизни Пушкина и занимали видное место в его переписке и художественном творчестве.
Для Пушкина деньги ассоциировались прежде всего со свободой, в частности, со свободой творческой. В 1824 г. в "Разговоре книгопродавца с поэтом" он выразил это в нескольких блестящих афоризмах: "Наш век - торгаш; в сей век железный без денег и свободы нет" или "Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать" (II, 329, 330).
В переписке и заметках 1834-1836 гг. Пушкин многократно возвращается к безысходному финансовому кризису, в условиях которого жила его растущая семья, и попутно делает любопытные замечания о неразвитости кредитной системы в России, что исключало для него возможность получить долгосрочную ссуду на крупную сумму.
Впрочем, те возможности, которые давало дворянам государство, он исчерпал еще в 1831 г., получив ссуду в 38 тыс. руб. под заклад выделенных ему отцом крепостных и земли, на которой они "сидели". Пушкин мучительно ощущал отсутствие независимости, которую в известных пределах ему могли бы дать деньги. Трудно сказать, в какой мере эти личные проблемы отразились в сюжете "Пиковой дамы", построенном на том, что героем владеет жажда быстрого обогащения, но какая-то подсознательная связь здесь, возможно, присутствует.
О герое повести Германне сказано: "Деньги, - вот чего алкала его душа!" (VIII, 245). Случаи и дворянско-светская среда обращают эту жажду к карточной игре. Германн начинает игру с огромной ставки в 47 тыс. руб. : столько могла стоить целая крепостная деревня с несколькими сотнями душ обоего пола. Затем эта ставка дважды удваивается, достигая фантастических размеров - 188 тыс. Проигрыш приводит к трагической развязке - сумасшествию Германна. Первая ставка, очевидно, представляла собой весь оставленный отцом капитал вместе с наросшими процентами. Надо полагать, деньги хранились в "сохранной казне" - государственном сберегательном и ссудном учреждении, которое могло выдать ему на сумму вклада банковский билет на предъявителя. Из мемуарных источников известна эта форма кредитных денег.
Для художественного эффекта важна противоречивость социального облика Германна. С одной стороны, он противостоит аристократам - мотам и игрокам, как человек в некотором роде "буржуазной" формации. Он говорит о себе: "... Расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой капитал, и доставит мне покой и независимость!" (VIII, 235). Но одновременно в нем живет другой человек - нетерпеливый, страстный, авантюристичный. Надо думать, Германн прикинул, сколько времени потребуется, чтобы "усемерить" его капитал путем нормального накопления при средней доходности порядка 5% годовых. Он предпочел авантюру с тремя картами и секретом графини, хотя осознавал, как сильно все это отдает изъеденной молью мишурой прошедшего века. Заметим и столь близкий Пушкину мотив независимости как цель обогащения.
Тема денег пронизывает и маленькую трагедию "Скупой рыцарь". Хотя действие ее происходит в европейском средневековье, конфликт между скрягой-отцом и расточителем-сыном легко перенести в любое время и любую среду. Показ образа старого барона - замечательное художественное достижение Пушкина. С одной стороны, перед нами рыцарь, воин, вассал герцога, человек меча и чести. С другой - накопитель мертвых сокровищ, говоря словами Маркса, - "помешанный капиталист".
Деньги занимают всех действующих лиц трагедии, и каждый имеет что сказать об этом. Сильнейшее впечатление производит монолог барона, наслаждающегося лицезрением своих богатств и мучимого неизбежностью расставания с ними. На размышления ростовщика Соломона о том, что юноша видит в деньгах покорных слуг, а старик - верных друзей, молодой Альбер отвечает замечательной в своем роде тирадой, что отец видит в них не слуг и не друзей, а господ...
Михаил Орлов и государственный кредит
Сохранившиеся в архиве Пушкина его замечания на книгу Орлова "О государственном кредите" впервые были опубликованы в 1930 г. известным исследователем П.Е. Щеголевым в газете "Известия" под характерным и немного сенсационным заголовком "Пушкин - экономист". Важный факт заключается в том, что автор, посылая в дар поэту свою книгу, приложил к ней рукописную копию фрагментов, которые он был вынужден изъять из текста по условиям цензуры. Фрагменты эти касались главным образом экономики и финансов России. Ясно, что Орлов считал Пушкина вполне компетентным человеком, чтобы судить о труде во всей его полноте. Наконец, такая любопытная информация, которую сообщает С.Я. Боровой, автор наиболее серьезных работ об Орлове и публикатор упомянутых фрагментов: замечания Пушкина близки к некоторым соображениям, высказанным академиком Шторхом во "внутренней рецензии", которую он давал на рукопись по поручению Академии наук. Все вместе это говорит о том уровне экономической грамотности, культуры, кругозора, которым обладал Пушкин.
Конечно, Пушкин не прочел книгу Орлова до конца, и его замечания касаются только введения, первых десяти страниц печатного текста. Это наброски, сделанные бегло для себя по следам чтения. Не исключено, впрочем, что он намеревался прочесть книгу целиком и сообщить какие-то мысли автору, но времени и усердия у него не хватило. Всего этих набросков три. Они отчасти содержат фразы, точный смысл которых не совсем понятен, но основное содержание понятно и поддается истолкованию.
Орлов в отличие от своего друга Николая Тургенева не получил систематического гражданского образования и был в известной мере самоучкой, человеком талантливым, но склонным к увлечениям и крайностям. Кроме того, он был англоманом и считал опыт Великобритании примером для остального мира, в том числе для России. Его книга представляет собой страстную апологию государственного кредита, рост которого в Великобритании казался ему одним из источников ее процветания. Государственные займы, с одной стороны, дают государству возможность наиболее безболезненно для населения покрывать свои расходы. С другой, они обеспечивают частным капиталистам надежную и доходную сферу приложения капиталов, способствуют их накоплению, росту предпринимательского сословия.
Первое замечание Пушкина касается орловского тезиса о том, что кредит вообще изобретен людьми "для удобнейшего обмена ценностей". Пушкин записывает: "Конечно, никто не изобретал кредита (доверенности). Он проистекает сам собою, как условие, как сношение. Он родился при первом меновом обороте" (XII, 206).
Это замечание, как видим, носит методологический характер и касается процесса формирования экономических феноменов и категорий. Пушкин возражает против толкования кредита как сознательного изобретения и настаивает на стихийности и объективности его появления и развития. Можно с полным основанием сказать, что это справедливое замечание. Ясно и то, что Пушкин знает этимологию слова "кредит" и понимает его связь с доверием кредитора к должнику.
Второе замечание связано с утверждением Орлова, что государственный кредит принципиально отличается от частного в том отношении, что при последнем для кредитора важнейшим условием является возврат ссуженных денег, тогда как при первом кредитор вовсе не стремится к этому, а преследует цель получения регулярного твердого дохода. В связи с этим Орлов считал идеальной формой государственных ценных бумаг вечную ренту.
Пушкин снова с ним не согласен и пишет: "Возвращение капитала не есть, конечно, господствующая мысль при частном кредите, но умножение оного посредством процентов. - У людей частных капиталы разделены на мелкие части" (XII, 207).
Надо сказать, что мысль Орлова не лишена основания и заслуживает внимания. Государство как заемщик и должник отличается от частных заемщиков, поскольку опирается на кредит нации, на доверие к высшему общественному институту. При наличии рынка, обеспечивающего ликвидность облигаций, вечная рента в принципе возможна и применялась на практике. Правда, условием ее применения являлась, очевидно, безусловная устойчивость денег, золотая валюта. Великобритания имела такую валюту на протяжении почти всего XIX века.
Но и замечание Пушкина вполне уместно и, можно сказать, профессионально. На реальном рынке государству приходится конкурировать с частными заемщиками, и с развитием рынка возможности выбора для инвестора между государственными и частными бумагами увеличиваются. При этом мотивы вложения денег в те и другие уравниваются, на что и указывает Пушкин: при высокой надежности частных ценных бумаг для инвестора мотив регулярного получения дохода выдвигается на передний план, как при вложении денег в государственные облигации. Из последней фразы можно заключить, что Пушкин понимал важность диверсификации инвестиций, вложения капитала в активы разного типа.
Третье замечание Пушкина связано с рассуждениями Орлова о налогах и их реальном бремени для разных классов плательщиков. Здесь обнаруживается его знакомство с основными идеями физиократов, которые предлагали заменить все налоги единым налогом на земледелие, поскольку оно все равно является конечным плательщиком всех налогов. При этом Пушкин говорит об ошибке физиократов, что еще раз подтверждает его изрядную экономическую образованность, берущую свое начало от Лицея.
Можно привести ряд примеров из сочинений и переписки, где Пушкин проявляет не столько знания, сколько своего рода интуицию, экономический образ мышления. Начиная с конца 20-х годов в печати стали укорять Пушкина в связи с дороговизной его стихотворных сочинений, в частности, поглавных публикаций "Евгения Онегина". Аргументы, которые он приводил в опровержение этих нападок, носят экономический характер. Цену на издания, писал Пушкин, устанавливают книгопродавцы и руководствуются при этом здравыми соображениями. Спрос на стихи ограничен относительно узким кругом покупателей, для которых не слишком существенно - заплатить за книжку один рубль или пять. Поэтому бессмысленно с деловой точки зрения и бесполезно с точки зрения кошелька читателя снижать цены на такой товар. Другое дело - издания, пользующиеся массовым спросом: там, снижая цену экземпляра, можно поднять сбыт и таким образом увеличить выручку (XI, 154).
Ясно, что речь идет в сущности об эластичности спроса. А именно: эластичность спроса на стихи низка, а на издания, рассчитанные на массового читателя, - относительно высока. Такого понятия в тогдашней экономической науке, конечно, не было, но существовало само явление, которое Пушкин отметил, проявив и экономическую зоркость, и деловую сметку.
Эта черта- способность схватывать практическую, жизненную сторону вещей - была присуща личности Пушкина. Уже первый биограф поэта П.В. Анненков нашел для нее уместные и выразительные слова.
Московская социология
Публицистика Пушкина привлекает, естественно, внимание читателей меньше, чем его поэзия и художественная проза. Между тем она по-своему не менее замечательна и особенно существенна для нашей темы. Социально-экономические мотивы присутствуют во многих статьях и заметках, как опубликованных, так и сохранившихся в рукописях и черновиках.
Остановимся на статье, написанной на рубеже 1833-1834 гг. и публикуемой в новых изданиях под условным заголовком "Путешествие из Москвы в Петербург". Статья эта отражает тот неизменный интерес, с которым Пушкин относился к Радищеву и к его знаменитой книге "Путешествие из Петербурга в Москву", в то время полу запретной. Можно заметить между прочим, что сам Радищев был в известном смысле экономистом и занимает свое место в истории русской экономической мысли. Пушкин как бы повторяет маршрут Радищева, только в обратном направлении, и записывает свои наблюдения и мысли.
Не углубляясь в подробности, замечу, что эта статья вместе с примыкающей к ней статьей "Александр Радищев" является предметом длительной дискуссии пушкиноведов. Дело в том, что Пушкин подвергает Радищева довольно резкой критике, считая, что его призывы к крестьянскому восстанию грешили авантюризмом, антигуманностью, непониманием связанных с этим опасностей. Многие исследователи начиная с В.Е. Якушкина (внука известного декабриста), писавшего в 80-х годах, считали, что Пушкин не был искренен и хотел лишь усыпить бдительность цензуры, будучи на самом деле единомышленником Радищева. Другие, не менее компетентные и убежденные, начиная, пожалуй, с Анненкова и Герцена, ничего подобного в статьях не видели, а те, кто писал после Якушкина, отрицали эту версию, указывая на то, что такая критика отражает подлинные взгляды Пушкина 30-х годов и находит свое подтверждение во многих других его сочинениях. Мне думается, что в основном правы вторые.
Это не исключает того, что Пушкин, сочиняя статьи, думал о цензуре, но он вовсе не стремился зашифровать свои мысли до полной неузнаваемости и задать читателю неразрешимые загадки. И самое главное: превращать Пушкина в сторонника народного восстания - означает подгонять реальность под искусственную политизированную схему.
Статья "Путешествие из Москвы в Петербург" содержит главку "Москва", которая представляет собой завершенный и на редкость интересный социологический этюд. Юрий Тынянов, талантливый писатель и исследователь, писал, что в последний период своей деятельности Пушкин шел к соединению прозы художественной с научной. В анализируемом фрагменте мы видим наглядное тому подтверждение.
В этой главке автор по-своему трактует одну их "вечных" тем русской истории и общественной мысли - проблему двух столиц, их разной судьбы, роли и перспективы. Примечательно то, что Пушкин использовал в работе научный источник - брошюру В. П. Андросова "Статистическая записка о Москве", опубликованную в 1832 г. От этого рисуемая Пушкиным сочная картина, полная любопытных деталей, приобретает научную достоверность.
Главное наблюдение Пушкина - упадок старой, барской Москвы и рост нового, капиталистического города. Хотя чувство грустного сожаления по этому поводу не чуждо Пушкину, но в целом здесь превалируют не эмоции, а трезвый взгляд ученого, принимающего социальные факты такими, каковы они в реальности, ищет их причины и анализирует следствия. В этой статье и в нескольких других сочинениях он говорит о причинах оскудения московского барства. Среди них: упадок крепостного хозяйства, которое было главным источником доходов и богатства помещиков; дробление состояний среди многочисленных потомков; притяжение императорского и чиновного Петербурга, куда стремится дворянская молодежь.
Однако, рассмотрев эти факторы, Пушкин констатирует: "Но Москва, утратившая свой блеск аристократический, процветает в других отношениях: промышленность, сильно покровительствуемая, в ней оживилась и развилась с необыкновенною силою. Купечество богатеет и начинает селиться в палатах, покидаемых дворянством. С другой стороны, просвещение любит город, где Шувалов основал университет по предначертанию Ломоносова" (XI, 247).
Промышленность, которая развивалась в Москве, была в основном текстильной. Так, по данным на 1843 г., в Москве было 400 предприятий с числом работающих на каждом больше 16 человек, из них - 286 текстильных. Как видим, Пушкин знал о протекционистских мерах правительства в пользу московской промышленности. Специалисты отмечают, что речь идет, очевидно, о таможенном тарифе 1822 г., который носил покровительственный характер.
С точки зрения Пушкина, было важно, что новая, буржуазная Москва сохраняет и развивает культурные традиции. Московский университет оставался, безусловно, первым в стране. Он упомянул его в этой статье благожелательно, что, впрочем, не мешало ему в частных письмах высказываться о Московском университете в весьма уничижительном тоне. Пушкин похвалил московские журналы, причем отметил, что они выгодно отличаются от петербургских. Умелость московских журналистов он связывал с их буржуазно-разночинным духом, а шире - со всей относительно демократической и деловой атмосферой старой столицы. Характерны сами слова, которые он находит для выражения этих мыслей: "Даже в журнале, принадлежащем к предприятиям чисто торговым, даже и тут перевес на стороне московского издателя: Какая смышленость в выборе переводных статей! какая оборотливость в суждениях вовсе чуждых пониманию критика! какое бойкое шарлатанство! Куда петербургским торгашам угнаться за нашими!" (XI, 487). Любопытно здесь и то, что для петербуржца Пушкина московские торгаши оказываются "нашими"!
Пушкин затрагивает вопрос, по которому он много писал в разных жанрах в последние годы жизни: о коммерциализации литературы, ее превращении в своеобразный товар со своей ценой и рынком. Это было связано с изменением социальной структуры, расширением грамотности, появлением нового читателя в разночинской и даже крестьянской среде. Менялся спрос на печатное слово и соответственно менялось предложение, формировались условия рынка. Отвечая на письмо французского посла, который обращался к нему как к эксперту по издательскому делу в России, Пушкин писал: "Литература стала у нас значительной отраслью промышленности лишь за последние двадцать лет или около этого. До тех пор на нее смотрели только как на изящное аристократическое занятие" (XVI, 401). Где Пушкин употребляет новое тогда слово "промышленность", мы теперь сказали бы "бизнес".
Жизненная необходимость заставляла Пушкина заниматься экономикой издательского дела, авторским правом, тиражами и гонорарами. Но и в это дело он вносил как мастерство писателя, так и чутье социолога.
Приближающееся 200-летие рождения Пушкина - величайший культурный юбилей. Раскрывая малоизвестные стороны его универсального гения, мы, надеюсь, способствуем лучшему пониманию и знанию Пушкина. Может быть, нынешнее поколение экономистов и социологов извлечет из этого полезные уроки.