30

Несостоявшаяся газета Пушкина
„Дневникъ“ (1831—1832).

Въ теченіе многихъ лѣтъ Пушкина занимала и безпокоила мысль объ основаніи своего собственнаго журнала, который могъ бы быть органомъ тѣснаго круга друзей-писателей. Еще въ 1825 г., въ письмѣ къ кн. П. А. Вяземскому, онъ высказывалъ эту мысль: „Когда-то мы возьмемся за журналъ. Мочи нѣтъ хочется“¹). 30 ноября того же года Пушкинъ писалъ А. А. Бестужеву: „Ты ѣдешь въ Москву; поговори тамъ съ Вяземскимъ о журналѣ, онъ самъ чувствуетъ въ немъ необходимость, а дѣло было-бы чудно-хорошо“²). Въ февралѣ 1826 г. Пушкинъ писалъ П. А. Катенину: „Будущій альманахъ радуетъ меня несказанно, если разбудитъ онъ тебя для поэзіи. Душа проситъ твоихъ стиховъ; но знаешь-ли что? Вмѣсто альманаха не затѣять ли намъ журнала вродѣ Edimburgh Rewiew? Голосъ истинной критики необходимъ у насъ; кому же, какъ не тебѣ, забрать въ руки общее мнѣніе и дать нашей словесности новое, истинное направленіе“³). Вяземскому поэтъ сообщалъ

въ началѣ іюня 1826 г.: „Пора бы намъ отослать и Булгарина и Благонамѣреннаго¹), и Полевого, друга нашего. Теперь не до того; а ей-Богу, когда-нибудь примусь за журналъ. Жаль мнѣ, что съ Катенинымъ ты никакъ не ладишь. А для журнала онъ находка“²). Въ письмѣ къ тому же другу отъ 9 ноября 1826 г., Пушкинъ сообщаетъ: „Милый мой, Москва оставила во мнѣ непріятное впечатлѣніе, но все-таки лучше съ вами видѣться, чѣмъ переписываться. Къ тому-же журналъ. — Я ничего не говорилъ тебѣ о твоемъ рѣшительномъ намѣреніи соединиться съ Полевымъ, а ей-Богу грустно³). Итакъ, никогда порядочные литераторы вмѣстѣ у насъ ничего не произведутъ! Все въ одиночку. Полевой, Погодинъ, Сушковъ, Завальевскій, кто бы ни издавалъ журналъ, все равно. Дѣло въ томъ, что намъ надо завладѣть однимъ журналомъ самовластно и единовластно... Впрочемъ, ничего не ушло. Можетъ быть, не Погодинъ, а я буду хозяинъ новаго журнала“⁴). Здѣсь не мѣсто подробно излагать, какія побужденія и надежды руководили въ тѣ годы Пушкинымъ въ его заботахъ о пріобрѣтеніи собственнаго литературнаго органа⁵). Достаточно указать, что онъ

стремился уничтожить журнальную монополію Булгарина-Греча, поднять литературную критику и открыть себѣ и своимъ литературнымъ друзьямъ-единомышленникамъ независимый заработокъ. Когда родственный поэту по культурному складу Веневитиновскій кружокъ затѣялъ съ 1827 г. издавать „Московскій Вѣстникъ“, Пушкинъ очень сочувственно отнесся къ предпріятію, вербовалъ для новаго журнала сотрудниковъ¹), уговаривая Погодина не бросать редакторства въ немъ²), самъ помѣщалъ въ “Вѣстникѣ“ многія свои произведенія. Въ 1828 г. Пушкинъ самъ ходатайствовалъ о разрѣшеніи ему съ Дельвигомъ издавать журналъ³). Когда „Московскій Вѣстникъ“ замеръ и возникла „Литературная Газета“ барона А. А. Дельвига (1830), Пушкинъ принялъ въ ней дѣятельное участіе, торопясь использовать этотъ новый, „свой“ журналъ въ интересахъ литературной критики и полемики⁴). Но „Литературная Газета“ скоро подверглась опалѣ (декабрь 1830) и, со смертью барона Дельвига, захирѣла. Сотрудничество въ чужомъ, Надеждинскомъ „Телескопѣ“ Пушкина не удовлетворяло, и его снова стали безпокоить планы самостоятельнаго журнальнаго издательства.

Въ 1831 году молодые Пушкины (бракъ состоялся 18 февраля того года въ Москвѣ) жили долго (съ конца мая по конецъ октября) въ Царскомъ Селѣ. Здѣсь поэтъ

задумалъ хлопотать о разрѣшеніи и осуществленіи политической и литературной газеты. Эти хлопоты о газетѣ имѣли свою исторію, довольно длинную (полутора-годичную), которая, однако, совсѣмъ не разработана въ пушкинской литературѣ. Правда, уже оглашены нѣкоторые матеріалы, относящіеся сюда, но они не были сведены во-едино. Въ нижеслѣдующемъ изложеніи мы постараемся заполнить этотъ пробѣлъ, привлекая и новыя данныя, почерпнутыя изъ неизданныхъ писемъ Н. И. Греча и изъ пушкинскихъ бумагъ Публичной Библіотеки.

Еще 26 марта 1831 г. въ письмѣ къ П. А. Плетневу Пушкинъ упоминаетъ: „Я не прочь издавать съ тобой послѣдніе Сѣверные Цвѣты. Но затѣваю и другое, о которомъ также переговоримъ“¹). 11 апрѣля къ тому же Плетневу онъ пишетъ: „Мнѣ кажется, что если всѣ мы будемъ въ кучкѣ, то литература не можетъ не согрѣться и чего нибудь да не произвести: альманаха, журнала, чего добраго и газеты“!²)

25 мая Пушкинъ переѣхалъ въ Царское Село, а 27 числа уже писалъ А. Х. Беккендорфу: „Maintenant permettez moi de vous importuner pour chose qui m’est personel. Jusqu’à present j’ai beaucoup négligé mes moyens de fortune. Actuellement que je ne puis être insouciant sans manquer à mes devoirs, il faut que je songe à m’enrichir et j’en demande la permission à Sa Majesté, mon service auquel Elle a daigné m’attacher, mes occupations littéraires m’obligent à demeurer à Petersbourg, et je n’ai de revenu que ce, que me procure mon travail. L’entreprise littéraire dont je sollicite l’autorisation et qui assurerait mon sort, serait d’être à la tête du journal dont M-r Joukovsky m’a dit vous avoir parlé“³)

Какъ видно изъ этого частнаго письма къ Бенкендорфу, Пушкинъ мотивомъ своего ходатайства о разрѣшеніи на журналъ (какъ и своей просьбы о причисленіи на службу) выставляетъ свои стѣсненныя финансовыя обстоятельства. При письмѣ Пушкинъ представилъ Бенкендорфу также полуоффиціальную записку объ изданіи газеты, гдѣ мотивы новаго литературнаго предпріятія представлены полнѣе и сложнѣе¹). Аргументація записки сводится къ слѣдующему. Прежде литературой въ Россіи занимались только немногіе любители, не извлекавшіе изъ этого матеріальныхъ выгодъ. Теперь литература оживилась и „составляетъ отрасль промышленности“, доходной для профессіональныхъ писателей. Всего доходнѣе періодическія изданія, помѣщающія политическія извѣстія. Такія изданія привлекаютъ большее число читателей и оказываютъ на нихъ большее вліяніе. Сужденія этихъ изданій, поэтому, имѣютъ большое значеніе въ книжной торговлѣ. Произвольно осужденная ими книга можетъ потерять сбытъ. Изъ русскихъ журналовъ привиллегіей помѣщать политическія извѣстія пользуется „Сѣверная Пчела“. „Такимъ образомъ, литературная торговля находится въ рукахъ издателей Сѣв. Пчелы, и критика, какъ и политика, сдѣлалась ихъ монополіей. Отъ сего терпятъ вещественный ущербъ всѣ литераторы, которые не находятся въ пріятельскихъ сношеніяхъ съ издателями Сѣверной Пчелы“. „Для возстановленія равновѣсія въ литературѣ намъ необходимъ журналъ, коего средства могли бы равняться средствамъ Сѣв. Пчелы, т. е. журналъ, въ коемъ бы печатались политическія и заграничныя

новости“¹). Такимъ образомъ, Пушкинъ выдвигаетъ впередъ меркантильную цѣль своего предпріятія и настаиваетъ на уравненіи правъ журнальныхъ предпринимателей. Политическую же физіономію проектируемаго журнала онъ опредѣляетъ такъ: „Направленіе политическихъ статей зависитъ и должно зависѣть отъ правительства, и въ семъ случаѣ я полагаю священною обязанностью ему повиноваться и не только соображаться съ рѣшеніемъ цензора, но и самъ обязуюсь строго смотрѣть за каждой строкою моего журнала. Злонамѣренность была бы съ моей стороны столь же безразсудна, какъ и не благодарна“. Какой результатъ имѣло это представленіе Пушкина, неизвѣстно. На письмѣ къ Беккендорфу 27 мая сохранилась помѣтка карандашомъ: „Завтра въ 12 часовъ къ Генералу“, но что̀ отвѣчалъ Пушкину шефъ жандармовъ, — объ этомъ свѣдѣній нѣтъ. Пушкинъ мало вѣрилъ въ успѣхъ своего ходатайства. Онъ зналъ, что монополія политическихъ извѣстій, полученная Булгаринымъ-Гречемъ, досталась имъ не случайно; онъ понималъ, что правительству удобнѣе имѣть дѣло съ однимъ единственнымъ политическимъ журналомъ, къ тому же такимъ исключительно послушнымъ и воспріимчивымъ. 13 апрѣля 1832 г. кн. П. А. Вяземскій иронически писалъ И. И. Дмитріеву: „Извѣстно, что въ числѣ коренныхъ государственныхъ узаконеній есть и то, хотя не объявленное Правительствующимъ Сенатомъ, что никто не можетъ въ Россіи издавать политическую газету, кромѣ Греча и Булгарина. Они одни — люди надежные и достойные довѣренности правительства; всѣ прочіе, кромѣ единаго Полевого, злоумышленники. — Вы, вѣрно, пожалѣли о прекращеніи „Европейца“, послѣдовавшемъ, вѣроятно, также въ силу вышеупомянутаго

узаконенія“¹). Поэтъ чувствовалъ, что правительство Бенкендорфа отнесется къ его публицистическимъ планамъ всячески подозрительно и будетъ ревниво оберегать privillegia odiosa Булгарина-Греча. Пушкинъ очень осторожно выражался въ своей запискѣ о дѣятельности этихъ двухъ журналистовъ-монополистовъ. Напр., указавъ, что „Сѣверная Пчела“, пользуясь своимъ монопольнымъ положеніемъ, можетъ произвольно опорочивать произведенія несимпатичныхъ ей литераторовъ, Пушкинъ торопится добавить: „Всякій журналистъ имѣетъ право говорить мнѣніе свое о нововышедшей книгѣ столь строго, какъ угодно ему. Сѣверная Пчела пользуется симъ правомъ — и хорошо дѣлаетъ. Закономъ требовать отъ журналиста благосклонности или безпристрастія было бы невозможно и несправедливо“²). Пушкинъ боялся, что Булгаринъ и Гречъ узнаютъ о его предпріятіи, пустятъ въ ходъ всякія интриги и, пользуясь расположеніемъ Бенкендорфа, провалятъ его журналъ. Чтобы предупредить эти интриги, Александръ Сергѣевичъ рѣшилъ обратиться за содѣйствіемъ къ Максиму Яковлевичу фонъ-Фоку, близкому сослуживцу и подчиненнему Бенкендорфа. Къ нему онъ питалъ довѣріе и въ своей записной книжкѣ отзывался о немъ очень хорошо; „На дняхъ скончался въ Петербургѣ фонъ-Фокъ³), начальникъ III Отдѣленія Государевой Канцеляріи (тайной полиціи), человѣкъ добрый, честный и твердый. Смерть его есть бѣдствіе общественное“⁴). Въ началѣ іюня Пушкинъ обратился къ нему съ письмомъ, къ которому приложилъ и черновую записки

о газетѣ¹), Освѣдомляя фонъ-Фока о своемъ планѣ, Пушкинъ, очевидно, жаловался на покровительство, оказываемое высшей полиціей Гречу-Булгарину. 8 іюня фонъ-Фокъ отвѣчалъ Пушкину²): „Дозвольте мнѣ, милостивый государь, возвращая при семъ черновую прошенія, которую вы были такъ добры мнѣ сообщить, увѣрить васъ, съ моей всегдашней откровенностію, что я далекъ отъ покровительства какому либо литератору на счетъ его собратовъ.... Издатели „Сѣверной Пчелы“ болѣе близко знакомы мнѣ вслѣдствіе прежнихъ, чисто-общественныхъ отношеній... Что касается статей политическаго содержанія, изрѣдка доставляемыхъ мною для помѣщенія въ издаваемой ими газетѣ, то это дѣлается мною по обязанности, по указанію генерала Бенкендорфа, который обыкновенно кладетъ на нихъ свое письменное одобреніе. По этой самой причинѣ, позволяю себѣ думать, что можетъ быть и вы хорошо сдѣлали бы, обратясь, по поводу вашего предпріятія, къ генералу Бенкендорфу, который постоянно оказывалъ вамъ очевидныя доказательства своего особливаго благорасположенія“. Фонъ-Фокъ совѣтовалъ Пушкину обратиться съ просьбой о разрѣшеніи газеты къ Бенкендорфу. Забылъ-ли Пушкинъ предупредить фонъ-Фока, что уже писалъ Бенкендорфу еще 27 мая, или тогда письмо не дало никакихъ опредѣленныхъ результатовъ и фонъ-Фокъ настаивалъ на возобновленіи ходатайства, — неизвѣстно. Мы не знаемъ также, что̀ предпринималъ Пушкинъ послѣ отвѣта фонъ-Фока. Въ его письмахъ за іюнъ 1831 года мы не находимъ никакихъ упоминаній о дальнѣйшихъ хлопотахъ.

Въ письмѣ къ кн. П. А. Вяземскому отъ 3 іюля Пушкинъ пишетъ: „По газетамъ видѣлъ я, что Тургеневъ отправился къ тебѣ въ Москву; не пріѣдешь ли съ нимъ назадъ? Это было бы славно. Мы бы что нибудь и затѣяли вродѣ „альманаха“¹). Быть можетъ, подъ „альманахомъ“ Пушкинъ разумѣлъ газету или журналъ. Мысли добиться разрѣшенія на газету онъ не оставлялъ. Около 21—22 іюля²) поэтъ подалъ Бенкендорфу заявленіе, въ которомъ просилъ о повышеніи въ чинѣ и о разрѣшеніи заниматься въ архивахъ³) и здѣсь же писалъ: „Если Государю Императору угодно будетъ употребить перо мое“ (въ черновой: для политическихъ статей), то буду стараться⁴) съ точностью и усердіемъ исполнить волю Его Величества и готовъ служить Ему по мѣрѣ моихъ способностей. Въ Россіи періодическія изданія не суть представители различныхъ политическихъ партій, которыхъ у насъ не существуетъ, — и правительству нѣтъ надобности имѣть свой офиціальный журналъ. Но тѣмъ не менѣе общее мнѣніе имѣетъ нужду быть управляемо⁵). Съ радостію взялся бы я за редакцію Политическаго и Литературнаго журнала, т. е. такого, въ коемъ печатались бы политическія и заграничныя новости. Около него соединилъ бы я писателей съ дарованіемъ и такимъ образомъ приблизилъ бы къ правительству людей полезныхъ, которые все еще дичатся, напрасно полагая его

непріязненнымъ къ просвѣщенію“. Въ черновикѣ еще сказано: ,,Нынѣ, когда справедливое негодованіе и старая народная вражда, долго растравляемая завистью, соединила всѣхъ насъ противъ Польскихъ мятежниковъ¹), озлобленная Европа нападаетъ покамѣстъ не оружіемъ, но ежедневной бѣшеной клеветою. Конституціонныя правительства хотятъ мира, а молодыя поколѣнія, волнуемыя журналами, требуютъ войны... Пускай позволятъ намъ, русскимъ писателямъ, отражать безстыдныя и невѣжественныя нападенія иностранныхъ газетъ“. И еще: „Правительству легко будетъ извлечь изъ нихъ (т. е. писателей съ дарованіемъ) всевозможную пользу, когда Богъ дастъ миръ и Государю досугъ будетъ заниматься устройствомъ успокоеннаго государства, ибо Россія крѣпко надѣется на Царя и истинные друзья отечества желаютъ ему царствованія долголѣтняго“²). Такъ, слогомъ Булгарина, котораго презиралъ за пресмыкательство и продажность, писалъ Пушкинъ шефу жандармовъ просьбу о повышеніи сразу на два чина (титулярнаго совѣтника и коллежскаго ассесора), о допущеніи въ государственные архивы, чтобы по стопамъ „исторіографа“ Карамзина составлять исторію русскихъ царей отъ Петра I до Петра III, и о разрѣшеніи періодическаго изданія.

Это прошеніе Бенкендорфу — одно изъ темныхъ пятенъ на памяти поэта. Еще въ запискѣ, поданной Бенкендорфу

27 мая непріятно поражаютъ такія заявленія: „литература оживилась и приняла обыкновенное свое направленіе, т. е. торговое¹). Нынѣ составлявтъ она отрасль промышленности, покровительствуемой законами“; отъ несправедливыхъ критикъ „Сѣверной Пчелы“ „терпятъ вещественный ущербъ всѣ литераторы, которые не находятся въ пріятельскихъ сношеніяхъ съ издателями Сѣверной Пчелы: ни одно изъ ихъ произведеній не продается, ибо никто не станетъ покупать товара, охужденнаго въ самомъ газетномъ объявленіи“²). Но въ этихъ постоянныхъ подчеркиваніяхъ меркантильной стороны литературнаго дѣла еще можно усматривать старый, испытанный методъ оппортюнистической аргументаціи, подбирающей для начальства доводы, единственно ему понятные и пріемлемые. Въ заявленіи же 21—22 іюля Пушкинъ предлагалъ правительству „употребить его перо для политическихъ статей“, при чемъ не ставилъ никакихъ условій и ограниченій и не намѣчалъ своихъ собственныхъ политическихъ взглядовъ, но обѣщалъ „стараться съ точностью и усердіемъ исполнять волю“ правительства. Онъ объявлялъ, что „общее мнѣніе имѣетъ нужду быть управляемо“ — въ интересахъ начальства; онъ предлагалъ правительству привлечь къ дѣлу „писателей съ дарованіемъ“, увѣряя, что ему „легко будетъ извлечь изъ нихъ всевозможную пользу“. Справедливое негодованіе европейскаго общества на жестокую политику русскаго правительства въ Польшѣ онъ именовалъ „безстыдными и невѣжественными нападеніями иностранныхъ газетъ“.

Мы не будемъ здѣсь касаться эволюціи политическихъ взглядовъ Пушкина и тѣхъ ближайшихъ внѣшнихъ условій, въ которыхъ складывались его настроенія и

мысли въ описываемое время¹). Опубликованные и публикуемые въ послѣднее время богатые архивные матеріалы, изображающіе взаимоотношенія Пушкина съ Николаемъ I, Бенкендорфомъ и вообще съ администраціей и рисующіе ужасную картину насилій надъ личностью поэта, а также — непререкаемое благородство Пушкина, сохраненное имъ, несмотря на всѣ колебанія и паденія, — освобождаютъ насъ здѣсь отъ обязанности входить въ истолкованія или оправданія вышеприведеннаго заявленія Бенкендорфу. Какъ и само заявленіе, — ходъ и исходъ всего новаго литературнаго предпріятія Пушкина зависѣли отъ тяжкихъ „внѣшнихъ условій“ тогдашняго времени. Въ своихъ ходатайствахъ о газетѣ Пушкинъ выступалъ, какъ конкуррентъ монополистовъ Булгарина и Греча. Въ своей тогдашней журнальной полемикѣ, въ частной перепискѣ, въ бесѣдахъ съ друзьями — Пушкинъ заявлялъ себя прямо врагомъ этихъ рептилій. Ниже увидимъ, однако, что Пушкину пришлось и въ этой области личныхъ отношеній сдѣлать большой шагъ назадъ въ интересахъ приспособленія къ „внѣшнимъ условіямъ“.

Поворотъ въ политическихъ взглядахъ Пушкина, его готовность идти на компромиссы и служить „видамъ правительства“ встрѣтили сочувственный откликъ у лицъ, раньше его эволюціонировавшихъ въ томъ же направленіи. Въ іюлѣ или августѣ 1831 г. Ф. Ф. Вигель написалъ изъ Петербурга Александру Сергѣевичу въ Царское Село очень длинное письмо. Вотъ нѣкоторыя выдержки

изъ него: „Проектъ политико-литературнаго журнала восхитителенъ; я имъ очень занятъ; я искалъ и, кажется, нашелъ обезпеченный способъ его исполненія. Вы знакомы съ Уваровымъ, бывшимъ членомъ Арзамаса. Хотя онъ не въ особенно хорошихъ отношеніяхъ съ моимъ начальствомъ; но благорасположенъ ко мнѣ и въ хорошихъ отношеніяхъ съ генераломъ Бенкендорфомъ. Вашъ проектъ сообщенъ ему, — онъ его одобряетъ, онъ имъ увлекается и, если вы хотите, онъ поговоритъ съ Бенкендорфомъ... За мысль вашего проекта онъ ухватился съ жаромъ, съ юношескимъ увлеченіемъ. Онъ обѣщаетъ, онъ клянется помогать его исполненію. Съ того момента, какъ онъ узналъ, что у васъ добрые принципы, онъ готовъ обожать вашъ талантъ, которому до сихъ поръ только удивлялся“. Вигель и Уваровъ были такъ обрадованы благонамѣренностью Пушкина, что торопились немедленно учесть „добрые принципы“ поэта въ пользу его житейской карьеры. „По своему нетерпѣнію, онъ (Уваровъ) хотѣлъ бы васъ видѣть почетнымъ членомъ своей Академіи Наукъ¹). Первое свободное кресло въ Россійской Академіи Шишкова должно быть вамъ назначено, вамъ оставлено. Какъ поэту, вамъ не нужно служить, но почему бы вамъ не сдѣлаться придворнымъ? Если лавровый вѣнокъ украшаетъ чело сына Аполлона, почему камергерскому ключу не украсить задъ потомка древняго благороднаго рода? Конечно, все это только предначертанія счастья и славы для того, кто не довольствуется только прославленіемъ своей родины, но хочетъ служить ей своимъ перомъ. Отъ васъ только зависитъ имѣть горячихъ и ревностныхъ сторонниковъ. Онъ хочетъ, чтобы вы посѣтили его, но лучше напишите ему просьбу

о свиданіи и назначьте часъ и день; вы тотчасъ получите быстрый, удовлетворительный отвѣтъ“¹). Извѣстно, что предположенія Вигеля сбылись: членомъ Россійской Академіи Пушкинъ былъ сдѣланъ 7 января 1833 г., а камеръ-юнкеромъ — 30 декабря того же года. За то неизвѣстно, вступалъ ли Пушкинъ, по совѣту Вигеля, въ переговоры съ Уваровымъ, ходатайствовалъ ли послѣдній за Александра Сергѣевича передъ Бенкендорфомъ, и чѣмъ вообще кончилось вмѣшательство двухъ старыхъ арзамасцевъ въ предпріятіе Пушкина.

Опять неизвѣстно, что̀ отвѣчалъ Бенкендорфъ Пушкину на его второе ходатайство о газетѣ. Извѣстно, что и просьба Пушкина о принятіи его на службу не встрѣтила въ начальствѣ большой предупредительности: правда, согласіе на это было дано тотчасъ же, обѣщано было и жалованье, однако дѣло объ опредѣленіи Пушкина въ Иностранную Коллегію затянулось до 14 ноября 1831 г., а жалованье было назначено только 4 іюля 1832 г.²) Просьба о разрѣшеніи газеты могла еще менѣе расчитывать на сочувствіе правительства³). Въ перепискѣ Пушкина съ друзьями за ближайшіе послѣдующіе мѣсяцы мало упоминаній о ходѣ интересующаго насъ дѣла, хотя онъ постоянно упоминаетъ объ иныхъ своихъ литературныхъ предпріятіяхъ⁴). 22 іюля Пушкинъ писалъ П. А. Плетневу: „Кстати скажу тебѣ новость (но да останется это, по многимъ причинамъ, между нами): царь взялъ

меня на службу, но не въ канцелярскую, или придворную, или военную — нѣтъ, онъ далъ мнѣ жалованье¹), открылъ мнѣ архивы, съ тѣмъ, чтобы я рылся тамъ и ничего не дѣлалъ. Это очень мило съ его стороны, не правда ли“?²) Однако, о третьей просьбѣ, о разрѣшеніи издавать газету, — въ письмѣ ни слова. Очевидно, просьба тогда была совсѣмъ отклонена или осталась безъ опредѣленнаго отвѣта³). Полтора мѣсяца спустя, 3-го сентября, Пушкинъ пишетъ П. В. Нащокину: „Царь (между нами) взялъ меня въ службу, т. е. далъ мнѣ жалованье и позволилъ рыться въ архивахъ для составленія Исторіи Петра I. Дай Богъ здравія царю“⁴). О разрѣшеніи на газету опять ни слова. Въ письмѣ къ кн. П. А. Вяземскому отъ того же 3 сентября дѣло разъясняется: разрѣшеніе все еще не было получено, да и надежды на него были плохія: „Ты пишешь о журналѣ: да, черта съ два. Кто намъ разрѣшитъ журналъ? Фонъ-Фокъ умеръ⁵): того

и гляди поступитъ на его мѣсто Н. И. Гречъ. Хороши мы будемъ. О газетѣ политической нечего и думать, но журналъ ежемѣсячный, или четырехмѣсячный, третейской можно бы намъ попробовать — одна бѣда: безъ модъ онъ не пойдетъ, а съ модами стать намъ на ряду съ Шаликовымъ, Полевымъ и проч. — совѣстно. Какъ ты? съ или безъ“?¹) Спустя еще полтора мѣсяца, въ письмѣ къ Нащокину отъ 24 октября, мы читаемъ: „Плохо. Жду Вяземскаго. Не знаю, не затѣю ли что нибудь литературнаго — журнала, альбома, или тому подобнаго. Лѣнь“²). Затѣмъ въ письмахъ Пушкина и въ другихъ источникахъ, какими мы располагаемъ, долго не упоминается о начатомъ предпріятіи.

Къ началу 1832 г. относитъ свои показанія новый свидѣтель, Наркизъ Ивановичъ Тарасенко-Отрѣшковъ, человѣкъ, ставшій въ 1832 г. близко къ предпріятію Пушкина и оставившій о немъ воспоминанія³). Къ сожалѣнію,

воспоминанія эти, писанныя въ 1855 г., т. е. 23 года спустя послѣ событій, не отличаются ни полнотою, ни точностью. Захватывая собою періодъ въ цѣлый годъ, они не даютъ послѣдовательнаго хронологическаго перечня событій, такъ что отдѣльныя сообщенія Отрѣшкова трудно пріурочить къ опредѣленному времени. О многихъ фактахъ, интересующихъ насъ и, конечно, хорошо извѣстныхъ Отрѣшкову, онъ совсѣмъ не упоминаетъ. Но предоставимъ слово ему самому. „Въ 1832 году я лично познакомился съ Пушкинымъ и сейчасъ разскажу, по какому случаю. До того я только встрѣчался съ нимъ. Э. П. Перцовъ, искренно любившій Пушкина¹), въ то время часто видѣлся съ нимъ, часто говорилъ мнѣ о немъ, такъ что можно сказать, что мы другъ друга достаточно уже знали. По откровенности Пушкина къ г. Перцову, ему было извѣстно состояніе его денежныхъ средствъ. Въ началѣ 1832 года Э. П. Перцовъ, пріѣхавъ ко мнѣ, сказалъ,

что Пушкинъ желаетъ со мною познакомиться и посовѣтываться. Дѣло въ томъ, что оба они находили, что Пушкинъ, какъ знаменитый и любимый писатель, можетъ съ большою для себя выгодою и пользою для словесности издавать газету. Пушкинъ получилъ уже и предварительное дозволеніе отъ правительства издавать въ большомъ видѣ ежедневную газету политики и словесности“. Итакъ, Отрѣшковъ относитъ давно жданное Пушкинымъ предварительное разрѣшеніе правительства на изданіе политической и литературной газеты къ началу 1832 г., не указывая точнѣе, —къ какому, именно, мѣсяцу. Онъ не объясняетъ также, почему дано было только „предварительное“ разрѣшеніе, и какія условія ставились начальствомъ для разрѣшенія окончательнаго, и потомъ уже нигдѣ не упоминаетъ о томъ, когда дано было это окончательное разрѣшеніе. Еще въ 1826 г. Пушкинъ писалъ кн. Вяземскому: „Мы слишкомъ лѣнивы, чтобы переводить, выписывать, объявлять; вотъ зачѣмъ и издатель существуетъ“.¹) Эти слова объяснятъ намъ, почему Пушкинъ обратился за содѣйствіемъ къ Отрѣшкову. Самъ Тарасенко-Отрѣшковъ объ этомъ говоритъ слѣдующее: „Опытъ предшествовавшихъ занятій Пушкина по изда-нію „Московскаго Вѣстника“ и „Литературной Газеты“ заставилъ друзей убѣдиться въ несвойственности природы Пушкина къ трудамъ постояннымъ и къ занятіямъ неизбѣжнымъ при изданіи журнала или газеты. Пушкинъ искалъ себѣ товарища и обратился ко мнѣ, по поводу чего въ томъ же 1832 году я имѣлъ нѣсколько совѣщательныхъ свиданій съ Пушкинымъ“. Далѣе Отрѣшковъ передаетъ свои разговоры съ Пушкинымъ въ формѣ непрерывнаго діалога, при чемъ трудно установить, насколько точно записалъ онъ слова Пушкина, и къ какимъ

мѣсяцамъ относятся разныя части переговоровъ. По словамъ Отрѣшкова, Пушкинъ въ разговорѣ указывалъ на потребность въ газетѣ, уважающей собственное достоинство, безпристрастно оцѣнивающей литературныя произведенія, устанавливающей правильныя понятія въ словесности и имѣющей полный политическій отдѣлъ. Самъ онъ предполагалъ взять на себя „все, что относится до словесности“, въ томъ числѣ разборъ книгъ „по знакомымъ предметамъ“, а Отрѣшкову предоставлялъ отдѣлъ политическій и общее завѣдываніе изданіемъ. Отрѣшковъ, будто-бы, не согласился на это. Онъ говорилъ Пушкину: „для того, чтобы отдѣлъ словесности шелъ безостановочно, необходимы срочныя, постоянныя, ежедневныя занятія. Это для васъ будетъ обременительно, затруднитъ ходъ газеты, возьметъ все ваше время, и русская словесность потеряетъ отъ того“. Самъ онъ готовъ былъ самонадѣянно взять на себя составленіе программы газеты, всѣхъ смѣтъ¹) и руководство также и словеснымъ отдѣломъ, такъ что становится непонятно, что же оставлялъ онъ на долю Пушкина. Однако, собесѣдники съумѣли договориться, хотя Отрѣшковъ не выясняетъ — на какихъ же, точно, условіяхъ. „Вслѣдъ за тѣмъ были сдѣланы нѣкоторыя предварительныя распоряженія. Требуемый въ подобныхъ случаяхъ правительствомъ примѣрный нумеръ газеты, подъ заглавіемъ: „Дневникъ. Политическая и Литературная газета“, былъ набранъ въ типографіи и представленъ по принадлежности“.

Графическая схема нумера воспроизведена у Анненкова и въ Сочиненіяхъ Пушкина, ред. Ефремова, т. VII, 470. Доселѣ сохранился и самый подлинникъ пробнаго нумера „Дневника“. „По окончаніи ликвидаціи долговъ и имущества

умершаго поэта, Отрѣшковъ собралъ бумаги, прошедшія черезъ его руки въ теченіи довольно долгаго разбирательства, и принесъ ихъ въ даръ Императорской Публичной Библіотекѣ“. (Анненковъ, Воспомин., III, 258). Въ числѣ этихъ, донынѣ неизданныхъ бумагъ, хранящихся въ рукописномъ отдѣленіи Публичной Библіотеки, мы нашли и пробный оттискъ „Дневника“. Онъ не представляетъ ничего особенно интереснаго. Была набрана всего одна страница, при томъ — на скорую руку, съ массой корректурныхъ неисправностей. Весь текстъ состоитъ изъ „извѣстій“, взятыхъ очевидно изъ послѣднихъ газетъ; напр.: „Санктпетербургъ, 2-го сентября. Въ Среду, 31-го августа, послѣдовало Открытіе Александринскаго Театра. Государь Императоръ и Государыня Императрица, со всею Августѣйшею Фамиліею Своею, благоволили удостоить сіе открытіе Высочайшимъ Своимъ присутствіемъ“; „Португалія. Въ придворной газетѣ отъ 15-го августа напечатано донесеніе генерала Санта-Морты, полученное изъ Балтара отъ 10-го августа... Передовой постъ Дона Педра въ Піо, состоявшій изъ одного унтеръ-офицера и 10 солдатъ, въ сей день перешелъ съ оружіемъ и снарядами. Армія Дона Педра стоитъ въ укрѣпленіяхъ Опорта“. Отмѣтимъ здѣсь одно недоумѣніе. Въ своихъ „Матеріалахъ для біографіи Пушкина“ (изд. 1873, стр. 350), говоря очень кратко о газетномъ предпріятіи Александра Сергѣевича, Анненковъ замѣчаетъ: „Откладывая день за день исполненіе своего предпріятія, Пушкинъ, наконецъ, совсѣмъ потерялъ его изъ виду и забылъ о немъ, какъ и слѣдовало ожидать. Нѣкоторое время еще оставались въ рукахъ его друзей статейки, приготовленныя имъ для газеты въ видѣ обращика. Эти послѣдніе свидѣтели намѣренія его теперь сохраняются въ бумагахъ его, какъ примѣры мастерского изложенія событій“. Что это за „статейки для газеты“ и въ какихъ бумагахъ онѣ сохраняются? Если

Анненковъ разумѣлъ пробный нумеръ „Дневника“, сохраняемый въ бумагахъ Н. И. Тарасено-Отрѣшкова, то въ немъ нѣтъ цѣльныхъ статей, и „мастерского изложенія“ не замѣтно.

Какъ видимъ, показанія Отрѣшкова не точны и не полны. Онъ не указываетъ, къ какому моменту относится начало переговоровъ съ Пушкинымъ, когда было дано „предварительное дозволеніе“ и когда — „окончательное“, когда и кому былъ представленъ „примѣрный нумеръ газеты“, и какъ потомъ шло дѣло до конца 1832 г.¹). О хлопотахъ Пушкина по изданію и о сношеніяхъ его съ Отрѣшковымъ сохранилось еще показаніе сестры поэта, но и оно не разъясняетъ хронологическихъ вопросовъ. 28-го апрѣля 1832 г. Ольга Сергѣевна писала своему мужу, Николаю Ивановичу Павлищеву, что Александръ Сергѣевичъ задумалъ приступить къ изданію ежедневной политической газеты. „Мой бѣдный братъ готовъ осквернить свой поэтическій геній и осквернить его единственно для того, чтобы удовлетворить насущнымъ матеріальнымъ потребностямъ; но судя по тому, что онъ мнѣ разсказывалъ, описывая свое ненадежное положеніе, Александръ иначе и поступить не можетъ. Но куда ему съ его высокой созерцательной, идеальной душой окунуться въ самую обыденную прозу, возиться съ будничнымъ вздоромъ, прочитывать всякій день полицейскія извѣстія, кто пріѣхалъ, кто уѣхалъ, кто на улицѣ невзначай разбилъ себѣ носъ, кого потащили за уличныя безпорядки въ часть, сколько публики было въ театрахъ, какая актриса

или актеръ тамъ восторгался (вобуждалъ восторгъ? Н. П.), болтать всякій день о дождѣ и солнцѣ, а что всего хуже, печатать да разбирать безчисленныя побасенки иностранныхъ лгуновъ, претендующихъ на политическія свѣдѣнія, чортъ съ ними! Гораздо лучше предоставить всѣ эти пошлости Булгарину и Гречу“. Тамъ же Ольга Сергѣевна упоминаетъ, что Пушкинъ имѣетъ въ виду взять къ себѣ въ помощь, въ качествѣ распорядителя по изданію газеты, Н. И. Отрѣшкова, и кстати разсказываетъ, какъ смѣшно и плохо говоритъ Отрѣшковъ по-французски¹).

Слухи о предпринимаемомъ изданіи „распространялись по городу въ большомъ размѣрѣ“, скоро перенеслись въ Москву и даже за границу.

Кн. П. А. Вяземскій писалъ 3-го іюня И. И. Дмитріеву изъ Петербурга: „Въ литературномъ мірѣ, за исключеніемъ обѣщаннаго позволенія, даннаго Пушкину издавать газету и съ политическими извѣстіями, нѣтъ ничего новаго. Но и это — важное событіе, ибо подрывается журнальный откупъ, снятый Гречемъ и Булгаринымъ“²). 6-го іюня А. И. Тургеневъ, посылая Пушкину изъ Любека въ подарокъ „Album littéraire“, сдѣлалъ на книгѣ надпись: „Журналисту Пушкину“³). 19-го іюля же Вяземскій сообщалъ Дмитріеву „Молодой или будущій газетчикъ занятъ своею беременностію. Тяжелый подвигъ, особенно при недостаткѣ сотрудниковъ. Пришлите что нибудь новорожденному на зубокъ“⁴). Дмитріевъ отвѣчалъ 31 іюля: „При случаѣ прошу васъ сказать мой поклонъ В. А. Жуковскому, Д. Н. Блудову, С. С. Уварову и А. С.

Пушкину и подписаться за меня на его газету. Съ нетерпѣніемъ жду ее“¹).

Извѣстіе, что прославленный и любимый поэтъ станетъ во главѣ новаго періодическаго изданія, обрадовало, конечно, многихъ почитателей Пушкина. Любимовъ горячо писалъ изъ Петербурга Погодину: „Вѣрно, слышали вы о предположеніи Пушкина издавать ежедневную газету. Отъ души желаю всякаго успѣха. Авось тогда нѣсколько поумолкнутъ Полевые, Булгарины, Гречи и вся нечистая и нерусская ихъ братія... Вы не будете Погодинъ, если не будете съ своей стороны помогать столь доброму подвигу“²). Однако, это же извѣстіе должно было сильно встревожить монополистовъ Булгарина-Греча. Новая газета Пушкина, вокругъ которой объединились бы лучшія литературныя силы Россіи, грозила серьезнымъ подрывомъ ихъ собственнымъ изданіямъ. При первомъ же извѣстіи объ изданіи Пушкина Гречъ и Булгаринъ заторопились учитывать свой возможный рискъ и готовы были принять рѣшительныя мѣры къ борьбѣ съ новымъ соперникомъ. Какъ вдругъ, неожиданно для нихъ, а также и для историковъ литературы, самъ соперникъ пошелъ въ грече-булгаринскую Каноссу, на примиренье и союзъ.

Этотъ любопытный эпизодъ, доселѣ бывшій почти совершенно неизвѣстнымъ въ біографической литературѣ о Пушкинѣ, въ подробностяхъ раскрываютъ намъ неизданныя письма Н. И. Греча изъ Петербурга къ Ѳ. В. Булгарину въ Дерптъ, въ 1832 г.³) Правда, въ своихъ

позднѣйшихъ „Запискахъ“ Гречъ упоминаетъ объ этомъ эпизодѣ, но очень кратко, не безъ прикрасъ и неточно. „Въ концѣ 1831 года, вознамѣрившись издавать „Современникъ“, Пушкинъ пріѣзжалъ ко мнѣ и предлагалъ мнѣ участіе въ новомъ журналѣ. Я отвѣчалъ, что принялъ бы его предложеніе съ величайшимъ удовольствіемъ, но не знаю, какъ освободиться отъ моего „польскаго пса“. Пушкинъ самъ сознался, что это невозможно, и прибавилъ, смѣючись: „Да нельзя ли какъ-нибудь убить его?“ У меня стало бы довольно досуга на это занятіе, но Булгаринъ преогорчилъ бы жизнь мою, если бы увидѣлъ, что журналъ Пушкина, при моемъ содѣйствіи, идетъ не худо, а „Пчелу“ я не могъ оставить безъ совершеннаго себѣ разоренія“¹).

Въ неизданныхъ письмахъ Греча первое, неясное, извѣстіе о сношеніяхъ съ Пушкинымъ находимъ подъ 1-мъ іюня 1832 г.: „...Съ Пушкинымъ мы сходимся довольно дружно, и я надѣюсь, что сойдемся въ дѣлѣ. Но, ради Бога, не думай, чтобъ я тобою пожертвовалъ. Улажу все къ общему удовольствію“... Не извѣстно, о какомъ „дѣлѣ“ упоминаетъ здѣсь Гречъ, и въ чемъ могъ онъ „пожертвовать“ Булгаринымъ. Второе письмо, отъ 22 іюня, говоритъ уже прямо о газетѣ Пушкина: „...Смирдинъ пріѣхалъ на сихъ дняхъ изъ Москвы, объявилъ мнѣ вчера, что онъ не можетъ начать предполагаемаго союза съ Новаго года,²) но въ то же время далъ честное

слово, что онъ ни съ кѣмъ не вступитъ въ сношенія для изданія какого-либо журнала, надѣясь, что таки со временемъ успѣетъ сладить съ нами. Главною причиною невозможности его приступить къ дѣлу есть то, что Пушкинъ получилъ уже позволеніе на изданіе политическаго журнала и начнетъ оный съ сентября мѣсяца. Какъ это сдѣлалось и когда, не знаю. Никто здѣсь не предсказываетъ добра Пушкину, ибо ему даже трудно, по деньгамъ, взять и Сомова въ сотрудники. Журналъ его, подъ какимъ титуломъ не знаю, будетъ выходить три раза въ недѣлю. Слишкомъ рѣдко для свѣжести извѣстій и слишкомъ часто для лѣнтяя. По-нѣмецки у него никто не знаетъ. Едва ли онъ дотянетъ до Новаго года. Мое мнѣніе такое: оставить его въ совершенномъ покоѣ, не трогать его, даже не говорить о немъ, какъ будто бы его вовсе не было. Самъ свалится, какъ Литературная газета. — Но каковы наши покровители и благодѣтели? Нѣтъ Марена, и все сгибло. Остались для себя мы сами, и этого для насъ довольно. Пушкинъ не отниметъ у насъ ни одного подписчика, ибо всякъ тотъ, кто возьметъ его журналъ, непремѣнно имѣетъ и будетъ имѣть Пчелу“. Изъ этого письма мы узнаемъ, что Пушкинъ ранѣе 22 іюня получилъ разрѣшеніе на изданіе политической газеты. О томъ же разрѣшеніи упоминаетъ и самъ Пушкинъ въ письмѣ къ М. П. Погодину отъ 11 іюля: „Знаете ли вы, что государь разрѣшилъ мнѣ политическую газету? Дѣло важное, ибо монополія пала. Вы чувствуете, что дѣло безъ васъ не обойдется. Но журналъ будучи торговымъ предпріятіемъ, я ни къ чему приступить не дерзаю, ни къ предложеніямъ, ни къ условіямъ, покамѣстъ порядкомъ не осмотрюсь; не хочу продать вамъ кожу медвѣдя

еще живого, или собрать подписку на Исторію русскаго народа, существующую только въ нелѣпой башкѣ моей“¹). Согласно съ этимъ сообщеніемъ Пушкина, признававшагося Погодину, что онъ еще не готовъ приступить къ изданію, писалъ и Гречъ въ Карлово Булгарину отъ 16-го іюля: „Журналъ Пушкина вѣроятно не состоится: сказываютъ, онъ расчелъ, что не изъ чего биться“. А 30-го іюля Гречъ докладывалъ Булгарину: „О журналѣ Пушкина извѣстія затихли“. Однако — не надолго. Въ концѣ августа Пушкинъ сдѣлалъ Гречу „важное“ предложеніе. Вотъ какъ повѣствуетъ объ этомъ во всѣхъ подробностяхъ Гречъ въ письмѣ отъ 3-го сентября: „Теперь о важномъ дѣлѣ. За нѣсколько дней передъ симъ встрѣчается со мною на улицѣ Пушкинъ и объявляетъ, что вступаетъ на поприще журналиста. Я его поздравляю и желаю терпѣнія. Пушкинъ. Ахъ, если бы издавать съ вами, то было бы славно. Я. „А почему нѣтъ? Я не прочь — вы знаете.“ — Тутъ онъ началъ жаловаться, что его разобидѣли въ Сѣверной Пчелѣ, и что онъ желалъ бы сладить дѣло, но не знаетъ, какъ согласовать разныя требованія, и наконецъ обѣщалъ прійти ко мнѣ и поговорить.

Вчера онъ былъ у меня и сдѣлалъ слѣдующее предложеніе.

С. Пчела остается, какъ есть. Сына Отечества передаю я (или мы съ тобою) ему, то есть: онъ будетъ главный издатель, а я редакторъ. Такъ какъ первоначальная цѣль С. О. 1812 года измѣнилась, то Пушкинъ полагаетъ превратить оный въ Revue и постараться поставить на ногу, достойную Россіи и Европы. Со мною намѣренъ онъ дѣлиться прибылью. Я отвѣчалъ, что соглашусь на его предложеніе, спросясь у тебя.

Мое мнѣніе вотъ.

Симъ средствомъ мы избавимся жестокой rivalité. И еженедѣльная Revue отнюдь не повредитъ ежедневной Пчелѣ. Сынъ Отечества давно уже не соотвѣтствуетъ своему заглавію. Къ Пчелѣ прибавить подписчиковъ трудно, ибо едва ли есть 3000 грамотныхъ людей въ Россіи, но къ 800 экз. Сына Отечества — можно. Вступая въ сотоварищество съ Пушкинымъ, я устраню всѣ гадости, какія могли бы надѣлать Воейковъ, Сомовъ и проч., и первымъ условіемъ моимъ Пушкину было, чтобъ ты былъ неприкосновененъ въ сей Revue. За право, которое ты имѣешь въ С. О., буду я платить тебѣ, какъ донынѣ, ибо новые подписчики будутъ привлечены Пушкинымъ. Лучше всего опредѣлить сумму; напримѣръ 5000 руб. въ годъ. Ты не будешь ни въ какой collision съ Пушкинымъ. — На случай разрушенія нашего союза съ Пушкинымъ, я не теряю права продолжать С. О. и Сѣв. Арх. по прежнему, съ тобою.

Какъ ты думаешь объ этомъ? Дай мнѣ знать. Я сказалъ только свое мнѣніе, но ничѣмъ не обязался. Отвѣчай поскорѣе. Я буду согласенъ на все, что ты рѣшишь. Ни за что на свѣтѣ не сдѣлаю ничего противнаго твоей пользѣ или образу мыслей“.

Повидимому, въ тѣ времена Пушкинъ очень колебался въ своихъ издательскихъ планахъ. Техническая обстановка „торговаго предпріятія“ — журнала — затрудняла его, и онъ, дѣйствительно, „не дерзалъ приступить“ къ окончательнымъ предложеніямъ и условіямъ. 7 сентября Гречъ писалъ своему сотоварищу: „Любезнѣйшій Булгаринъ. Сообщаю тебѣ дальнѣйшія послѣдствія Лондонской конференціи.

„На другой день по отправленіи къ тебѣ письма, видѣлся я съ Пушкинымъ. Онъ сказалъ мнѣ, что перемѣнилъ мысли свои на счетъ Revue, хочетъ издавать газету три раза въ недѣлю и проситъ меня войти съ нимъ въ

половину и печатать ее у меня въ типографіи. Онъ обязуется доставлять статьи. Мое дѣло было-бы только смотрѣть за редакціею и за переводомъ статей газетныхъ. Я отвѣчалъ на сіе, что по условію нашему съ тобою не имѣю права участвовать ни въ какомъ другомъ журналѣ, равно какъ и ты, безъ обоюднаго согласія; что напишу къ тебѣ объ этомъ и потомъ дамъ ему отвѣтъ. — Итакъ, спрашиваю у тебя: могу ли и долженъ ли я принять это предложеніе? Отвѣчай мнѣ, какъ другъ, но рѣшительно и откровенно. Я исполню все, какъ ты скажешь.

Мое мнѣніе: зачѣмъ выпускать изъ рукъ П. и его партію? Мы уничтожимъ всякое дурацкое совмѣстительство¹), и къ 1834 году навѣрное соединимся въ одной газетѣ. Если мнѣ нельзя будетъ за это взяться, возмется другой и напакоститъ и намъ, и Пушкину. Объ интересахъ денежныхъ не говорю: они будутъ ничтожны, ибо и самъ Пушкинъ надѣется имѣть не болѣе 1000 подписчиковъ.

— Но повторяю: это только мое мнѣніе, и на твое рѣшеніе оно вліянія имѣть не должно.

— Сомовъ нагадилъ Пушкину въ Сѣв. Цвѣтахъ, и они размолвили“.

Булгаринъ, повидимому, не сдѣлалъ возраженій на предложеніе, изложенное въ письмѣ Греча отъ 3-го сентября. Онъ только смущался, кажется, сотрудничествомъ въ изданіи Пушкина О. М. Сомова, съ которымъ былъ во враждѣ, да еще вопросомъ о личныхъ своихъ отношеніяхъ съ Пушкинымъ, противъ котораго еще такъ недавно допустилъ неприличную журнальную выходку. 10 сентября Н. И. Гречъ корреспондировалъ въ Карлово: „Благодарю тебя за отвѣтъ на мое письмо о предложеніяхъ Пушкина. Ты теперь имѣешь другое письмо, на которое жду отвѣта. — Повторяю: Сомовъ совершенно

отринутъ Пушкинымъ и никакого участія ни въ чемъ съ нимъ не имѣетъ¹). Я виноватъ, что во время оно не облилъ тебя холодною водою и не убѣдилъ не печатать статьи на П. Ничего бы не было. Ты былъ въ азартѣ, а я полѣнился. Пушкина эта статья (будто изъ Анг. газетъ) такъ огорчила, что онъ понынѣ забыть не можетъ.²) А

мнѣ хотѣлось бы непремѣнно прекратить эти глупые раздоры въ литературѣ, которые не ведутъ ни къ чему хорошему. Adieu.“

Въ письмѣ отъ 3-го сентября Гречъ указывалъ Булгарину, что проектируемая Пушкинымъ еженедѣльная Revue не повредитъ ежедневной „Сѣверной Пчелѣ“, и этимъ хотѣлъ склонить къ согласію строптиваго сотоварища. Однако, Пушкинъ потомъ передумалъ и теперь собирался издавать газету три раза въ недѣлю, что̀ уже грозило монопольной ,,Пчелѣ“ значительной конкурренціей. Письмо Греча отъ 7-го сентября, содержащее извѣстіе объ этой перемѣнѣ условій, написано очень неувѣреннымъ и заискивающимъ тономъ. Повидимому, Гречу очень хотѣлось вступить съ Пушкинымъ въ соиздательство, но онъ боялся, что Булгаринъ, отъ котораго Гречъ весьма зависѣлъ въ финансовыхъ дѣлахъ, помѣшаетъ этому. Что̀ отвѣчалъ на два послѣднихъ письма Греча Карловскій помѣщикъ, мы не знаемъ. Но надо полагать, что новая комбинація уже не встрѣтила его сочувствія. Съ 10-го сентября извѣстія о предпріятіи Пушкина исчезаютъ изъ писемъ Греча — до 28-го сентября. Повидимому, оборвались и переговоры Пушкина съ Гречемъ. Можно думать, что пока для Пушкина казалось осуществимой возможность повести дѣло съ такимъ опытнымъ и свѣдущимъ журналистомъ, какъ Гречъ, —конъюнктура съ Тарасенко-Отрѣшковымъ была на время отложена. По крайней мѣрѣ, во всѣхъ вышеприведенныхъ письмахъ Греча совсѣмъ не

упоминается этотъ соиздатель Пушкина. Теперь Отрѣшковъ снова появляется — и въ весьма рѣшительной позиціи. Пушкинъ выдаетъ ему довѣренность на принятіе званія редактора политической и литературной газеты. Вотъ ея текстъ, писанный на гербовой бумагѣ рукою самого Александра Сергѣевича:

„Милостивый Государь, Наркизъ Ивановичъ! Получивъ отъ Правительства позволеніе на изданіе Политической и Литературной Газеты и имѣя нынѣ Ваше, Милостивый Государь, согласіе быть Редакторомъ оной, — я довѣряю и покорнѣйше прошу Васъ принять на себя всѣ нужныя для того распоряженія; дѣлать, съ кѣмъ признаете выгоднымъ, условія на заготовленіе бумаги для печатанія; устроить собственную типографію Редакціи на два станка, съ необходимыми принадлежностями и наймомъ нужныхъ людей; нанять квартиру для помѣщенія Редакціи; равно какъ и занять, по оказавшейся надобности, до двухъ тысячъ рублей (дальше не разобранное слово: сѣр.? Ас.?); — словомъ производить все то, что клонится къ устроенію и приведенію въ дѣйствіе сего предпріятія, съ сохраненіемъ общихъ нашихъ пользъ. — Въ томъ же, что Вы по сему учините, я спорить и прекословить не буду. Съ совершеннымъ почтеніемъ и проч. Александръ Пушкинъ, титулярный совѣтникъ. 16 сентября 1832 года“¹).

16-го сентября эта довѣренность явлена законнымъ

порядкомъ въ 1-мъ департаментѣ С.-Петербургской Гражд. Палаты. А 17-го сентября Пушкинъ выѣхалъ изъ Петербурга въ Москву. Между прочимъ, онъ везъ съ собою письмо кн. П. А. Вяземскаго къ И. И. Дмитріеву, гдѣ тотъ писалъ: „При мертвой буквѣ посылаю вамъ живую грамоту — поэта Пушкина и будущаго газетчика. Благословите его на новое поприще. Авось, съ легкой руки вашей одержитъ онъ побѣду надъ вратами ада, т. е. Телеграфомъ, зажметъ ротъ Пчелѣ и прочиститъ стекла Телескопу“¹). Въ Москву Пушкинъ прибылъ 21-го сентября, въ среду, и вскорѣ въ ,,Молвѣ“ появилось слѣдующее сообщеніе: „А. С. Пушкинъ въ Москвѣ. Если мы получимъ достовѣрныя свѣдѣнія объ его предположеніяхъ относительно изданія журнала или газеты, съ такимъ участіемъ ожидаемой всѣми, то постараемся удовлетворить любопытству публики“²). Есть основанія думать, что въ Москвѣ Пушкинъ усердно вербовалъ сотрудниковъ и статьи въ свою газету. 30-го сентября онъ пишетъ женѣ изъ Москвы: „Сейчасъ отъ меня альманашникъ. Насилу отговорился отъ него. Онъ сталъ просить стиховъ для альманаха, а я статьи для газеты, такъ и разошлись... Мнѣ пришелъ въ голову романъ, и я вѣроятно, за него примусь; но покамѣсть голова моя кругомъ идетъ при мысли о газетѣ. Какъ-то слажу съ нею? Дай Богъ здоровья Отрыжкову³); авось вывезетъ“⁴).

Но дѣло какъ то не спорилось. Московскія хлопоты врядъ-ли дали хорошіе результаты. Незавидное положеніе Пушкинскаго предпріятія скоро выяснилось для „совмѣстниковъ“-монополистовъ: они стали постепенно успокаиваться. Еще 28-го сентября Гречъ писалъ Булгарину:

„Журнала Пушкина я не боюсь нимало: это будетъ хуже Сѣвернаго Меркурія. Но на дураковъ надѣйся, а самъ не плошай. Я согласенъ на всякую благоразумную перемѣну, согласенъ даже и на модныя картинки, хотя издержка тысячь въ шесть, въ восемь въ годъ едва ли вознаградится подписчиками. Я подговорилъ сборщика Смѣси и начну съ сей же недѣли пробовать. Кругликовъ лѣнится ужасно. Еще нужно подсолить критику; для сего буду посылать тебѣ книги и начинаю съ препровождаемыхъ сегодня. Разругай скотовъ. Только съ журналистами заводить брань никакъ не хочу — это гадко, припишутъ зависти и трусости. Если ты возьмешься дѣлать ежемѣсячные обзоры въ С. О., будетъ прекрасно — и тамъ можно солить порядочно“. И 1-го октября: ,,Пушкина журнала боюсь, какъ Бабочки или Литературной газеты“. Пушкинъ вернулся въ Петербургъ около 15-го октября. А 19-го октября Гречъ пишетъ: „Все обстоитъ благополучно. Пушкинъ пріѣхалъ изъ Москвы, видно съ пустыми руками. Еще Пчелка не згинѣла“.

Въ Петербургѣ Пушкинъ узналъ, что въ его отсутствіи Бенкендорфъ извѣщалъ, 1-го октября, Наталью Николаевну Пушкину, что готовъ принять Отрѣшкова. Письмо это, или, вѣрнѣе, записка, также сохранилась въ бумагахъ Отрѣшкова: „L’aide de Camp le Général Benkendorff, en présentant ses respects à Madame Poushkine, a l’honneur de la prevenir, qu’il se fera un plaisir de recevoir M-r Atreshkoff demain matin à 10 heures. — Ce 1 Octobre 1832“.

Пріѣхавъ въ Петербургъ, Пушкинъ снова запрашивалъ начальство о судьбѣ своего предпріятія. 21-го октября д. с. с. Мордвиновъ¹) писалъ Пушкину: „Милостивый

Государь, Александръ Сергѣевичъ! На письмо Ваше ко мнѣ¹) спѣшу Васъ, Милостивый Государь, увѣдомить, что я представилъ Г. Генералъ-адютанту Бенкендорфу полученные мною отъ Васъ образцы Вашего журнала; и, сколько извѣстно мнѣ, Его Высокопревосходительство располагалъ представить оные Государю Императору по возвращеніи своемъ изъ Ревельской губерніи. — До воспослѣдованія же Высочайшаго по сему предмету разрѣшенія, не полагаю я благонадежнымъ для Васъ приступать къ какимъ-либо распоряженіямъ. Съ совершеннымъ почтеніемъ и проч. А. Мордвиновъ. 21-го октября 1832 г.“²).

Дѣло, такимъ образомъ, вновь затягивалось на неопредѣленное время. Предпріятіе Пушкина продолжало интересовать тѣсный кружокъ его друзей-литераторовъ. Объ этомъ сохранилось свидѣтельство одного молодого современника, князя П. П. Вяземскаго: „Семейство наше переѣхало въ Петербургъ въ октябрѣ 1832 года. Я живо помню прощальный литературный вечеръ отца моего съ его холостой петербургской жизнью, на квартирѣ въ домѣ Межуева у Симеоновскаго моста. Въ этотъ вечеръ происходилъ самый оживленный разговоръ о необходимости положить предѣлъ монополіи Греча и Булгарина и защитить честь русской литературы, униженной подъ гнетомъ Булгарина, возбуждавшаго ненависть всего Пушкинскаго кружка болѣе, чѣмъ его пріятель. За Греча прорывались изрѣдка и сочувственные отзывы. И въ этотъ вечеръ рѣчь шла о серьезномъ литературномъ предпріятіи, а не о ежедневной политической газетѣ.“³)

Но дать практическое осуществленіе своимъ планамъ кружокъ оказался не въ состояніи. Затѣя Пушкина была обречена на неудачу. 16-го ноября Гречъ съ удовольствіемъ извѣщалъ Булгарина: „Все обстоитъ благополучно. Пушкинъ образумился и журнала, ни газеты издавать не будетъ“.

Это — послѣднее извѣстіе объ изданіи Пушкина, какое мы находимъ въ письмахъ Греча. Такія же вѣсти шли и изъ другихъ источниковъ. 24-го ноября 1832 г. кн. Вяземскій пишетъ А. И. Тургеневу изъ Петербурга: „Пушкинъ единогласно избранъ членомъ Академіи, но чтобы не слишкомъ возгордился сею честью — вмѣстѣ съ нимъ избранъ и Загоскинъ. Журналъ его рѣшительно не состоится, по крайней мѣрѣ на будущій годъ. Жаль. Литературная канальская шайка Грече-Булгаринская останется въ прежней силѣ“.¹) П. А. Плетневъ писалъ изъ Петербурга въ Швейцарію Жуковскому: „Изданіе газеты, о которой такъ хлопоталъ Пушкинъ еще при васъ, едва ли приведется въ исполненіе, хотя ему и дано на то право. Онъ болѣе роется теперь по своему главному труду, т. е. по исторіи, да кажется въ его головѣ и романъ копышется“.²)

Такъ угасало предпріятіе Пушкина.

Издавна онъ лелѣялъ мысль пріобрѣсти собственный литературный органъ, чтобы въ немъ, собравъ вокругъ себя дружный кружокъ лучшихъ литераторовъ, планомѣрно и настойчиво воздѣйствовать на русское общество въ смыслѣ оздоровленія литературныхъ нравовъ, углубленія литературной критики, а также пропаганды своихъ

политическихъ взглядовъ, слагавшихся послѣ 1825 г. въ новомъ направленіи.

Но осуществить мысль оказалось очень трудно.

Для этого не хватало, во-первыхъ, практической опытности и навыковъ и достаточной житейской устойчивости. Пушкинъ самъ признавался: „мы слишкомъ лѣнивы, чтобы переводить, выписывать, объявлять etc. Это черная работа журнала; вотъ зачѣмъ и издатель существуетъ“.¹) Его близкій пріятель и первый кандидатъ въ члены редакціи, князь П. А. Вяземскій, тоже не надѣялся, что имъ удастся аккуратно издавать, не то что ежедневную газету, — даже ежемѣсячникъ: „А о мѣсячномъ журнилѣ намъ и думать нечего: мы не довольно правильной жизни.“²) Затрудняло Пушкина также и хроническое безденежье. Въ отвѣтъ на извѣстія о Пушкинскомъ предпріятіи опытный литераторъ, С. Т. Аксаковъ, писалъ Погодину: „Пушкина газета съ большими замыслами выдается, но успѣха никто не надѣется; онъ еще не нашелъ себѣ хозяина по финансовой части“³). Потому то Пушкинъ съ такой поспѣшностью и неразборчивостью вошелъ въ соглашеніе съ Тарасенко-Отрѣшковымъ, когда тотъ обѣщалъ дать ссуду въ 2000 р. и принять на себя завѣдываніе хозяйственной стороной дѣла, а потомъ съ той же наразборчивостью велъ переговоры съ Гречемъ. Гречъ сразу оцѣнилъ практическую несостоятельность Пушкина, какъ журналиста, въ письмѣ къ Булгарину отъ 22-го іюня; когда переговоры съ Пушкинымъ растроились, онъ пренебрежительно писалъ: „Журнала Пушкина я не боюсь нимало: это будетъ хуже Сѣвернаго Меркурія“. Самъ Пушкинъ сознавалъ свою неподготовленность и,

прежде чѣмъ приступать къ дѣлу, считалъ необходимымъ предварительно „осмотрѣться“. Въ теченіе полутора года онъ все колебался¹), въ какіе сроки выпускать свое изданіе, да такъ, кажется, и не рѣшилъ этого вопроса. То собирался онъ издавать ежедневную газету, то еженедѣльную Revue, то ежемѣсячный журналъ, то снова газету — по три раза въ недѣлю —, то „третейскій“ журналъ-четырехмѣсячникъ, то опять возвращался къ ежедневной газетѣ.

Но эти препятствія не были труднѣйшими. Важнѣйшія затрудненія шли изъ другой области — правительственной. П. В. Анненковъ, излагая обстоятельства жизни Пушкина въ 1831—32 гг., утверждаетъ, что „Дворъ смотрѣлъ на Пушкина съ участіемъ и при всякомъ важномъ случаѣ его жизни доказывалъ это участіе несомнѣннымъ образомъ,“ и что обѣщаніе разрѣшить газету и, особенно, позволеніе работать въ архивахъ — даны были „съ явной охотой и благорасположеніемъ“²). Врядъ ли все это было такъ. Не вдаваясь здѣсь въ подробности отношеній Николая I и Бенкендорфа къ Пушкину³), отмѣтимъ, что начальство очень медлило съ зачисленіемъ Пушкина на службу и съ назначеніемъ ему жалованья, такъ что объ этомъ Пушкину приходилось осторожно — и, конечно, съ тяжелымъ чувствомъ — напоминать⁴).

Разрѣшеніе на газету также сопровождалось большой волокитой. До 27-го мая 1831 г. о разрѣшеніи Пушкину издавать газету говорилъ съ Бенкендорфомъ вліятельный при дворѣ Жуковскій; 27-го о томъ же письменно просилъ самъ поэтъ. Однако, удовлетворительнаго отвѣта не

послѣдовало. Пришлось забѣгать за протекціей къ фонъ-Фоку, а потомъ снова ходатайствовать передъ шефомъ жандармовъ 22—23-го іюля. На этомъ мотивированномъ и столь благонамѣренномъ ходатайствѣ Бенкендорфъ положилъ резолюцію: „принять въ иностранную коллегію и позволить рыться въ архивахъ“. Но просьба разрѣшить періодическое изданіе осталась безъ отвѣта.

По смерти фонъ-Фока Пушкинъ очень сомнѣвался, что, вообще, можно получить такое разрѣшеніе¹) . Дѣло застыло надолго, до 1832 г. Въ этомъ году Пушкину удалось какъ то — и неожиданно для многихъ — получить „предварительное“ разрѣшеніе; пришлось представлять по начальству образцы газетнаго листа, образцы программы и газетныхъ статей — образцы благонамѣренности; послѣдовало утвержденіе Отрѣшкова въ званіи редактора. Но тотчасъ же дѣло опять затормозилось: надо было дожидаться Бенкендорфа изъ Ревеля и представленія образцовъ журнала самому Государю...

Политическіе взгляды Пушкина, какъ они сложились къ 1831—32 гг., были сами по себѣ достаточно, если не слишкомъ, „благонамѣренны“; на словахъ, въ своихъ оффиціальныхъ представленіяхъ, Пушкинъ шелъ еще дальше, обѣщая полную готовность писать все, что ни прикажетъ начальство. Однако, общій цензурный гнетъ того времени и личная хроническая заподозрѣнность Пушкина дѣлали недостаточными даже и эти великія жертвы. Въ бумагахъ поэта сохранился набросокъ программы и замѣтокъ по изданію газеты. Вотъ ихъ текстъ²): „Что есть журналъ Европейскій. Что есть журналъ русскій.

Нынѣшніе русскіе журналы. Каковъ можетъ быть русскій журналъ.

Часть политическая. Внѣшняя политика. Происшествія политическія. Полемика.

Предварительное изъявленіе мнѣній правительства. Внутреннія происшествія и указы. О мѣрахъ правительства. Матеріалы отъ правительства. Корренспонденція.

Литература. Внѣшняя литература. Лучшія статьи изъ журналовъ. Критика иностранныхъ книгъ. Внутренняя. Истор. матеріалы. Текущая литература. Feuilleton. Théâtre. Библіографія. Объявленія.

Пособія: Повелѣнія министровъ.

Журналъ мой предлагаю Правительству — какъ орудіе его дѣйствія на общее мнѣніе.

Оффиціальность“.

Мы видимъ, какъ неопредѣленна и тускла эта „программа“, какъ избѣгаетъ Пушкинъ намѣчать свои взгляды и какъ торопливо и настойчиво подчеркиваетъ онъ „оффиціальность“ своей газеты и свою готовность служить правительству „орудіемъ его дѣйствія на общее мнѣніе“. Такое политическое самосожженіе не дешево стоило Пушкину. Въ его бумагахъ сохранилось черновое письмо (М. П. Погодину?), въ Москву¹). Здѣсь Пушкинъ говоритъ о своемъ литературномъ предпріятіи съ горькой ироніей. „Какую программу хотите вы видѣть? Часть политическая: иностранныя извѣстія, переводимыя изъ Journal de St.-Pétersbourg, безъ правительственныхъ примѣчаній и размышленій, елико возможно безцвѣтно, безъ движенія, безъ цѣли; внутреннія извѣстія — о курсѣ, о пріѣзжихъ и уѣзжихъ, о спектаклѣ и проч. — Литературная часть: критика иностранныхъ и русскихъ книгъ, мелкія

статьи, удобо-помѣщаемыя на двухъ столбцахъ, — и выйдетъ газета немного хуже Сѣверной Пчелы. Вотъ Вамъ и вся программа. Я хотѣлъ уничтожить монополію — и успѣлъ. Остальное мало меня интересуетъ. Шутки въ сторону; отъ моей газеты я многаго не ожидаю: часть политическая будетъ офиціально ничтожна, литературная — существенно ничтожна, ибо что прикажете говорить о вещахъ, которыя никого не интересуютъ, начиная съ литераторовъ? Браниться съ журналами я буду всего разъ въ годъ. Угождать публикѣ, восхищающейся пошлымъ балагурствомъ Булгарина и безсмыслицей Полевого, — было бы слишкомъ низко. Печатать стихотворенія я въ ней не буду; и Богъ запретилъ метать бисеръ передъ публикой, — на то проза-мякина“...

Такъ низко расцѣнивалъ Пушкинъ свое пріобрѣтеніе, за которое заплатилъ дорогою цѣною. Въ письмѣ онъ еще утѣшаетъ себя тѣмъ, что хотѣлъ „уничтожить монополію“ Греча-Булгарина и „успѣлъ“ въ томъ. Но это былъ только „насъ возвышающій обманъ“. Напротивъ, Пушкину пришлось не бороться съ монополіей, а идти къ ней на поклонъ. Здѣсь стоитъ нѣсколько остановиться на эпизодѣ переговоровъ Пушкина съ Гречемъ. Относительно Греча въ литературной традиціи установился нѣкоторый предразсудокъ: его считаютъ лучше, чѣмъ онъ того заслуживаетъ; полагаютъ, что въ его совмѣстной дѣятельности съ Булгаринымъ отвѣтственность за темныя продѣлки должна падать на Булгарина, а Гречъ былъ только невольнымъ свидѣтелемъ, зависѣвшимъ экономически отъ Булгарина. Такой предразсудокъ слагался въ литературныхъ кружкахъ еще при жизни Греча¹) и не

безъ его личнаго дѣятельнаго участія. Въ отсутствіи Булгарина и когда можно было надѣяться, что это не дойдетъ до его ушей, Гречъ охотно разсказывалъ въ обществѣ анекдоты о Булгаринѣ, не жалѣя для него грязи и выставляя свое собственное нарочитое благородство.¹) Однако, разница между двумя „разбойниками пера“ была невелика. Булгаринъ имѣлъ невозможный, „шальной“ характеръ, легко приходилъ въ свирѣпое раздраженіе (отъ коего бывалъ принужденъ избавляться ветеринарными мѣрами — кровопусканіемъ), въ такіе моменты допускалъ и въ литературѣ, и въ жизни невѣроятныя грубости; былъ чрезвычайно самолюбивъ и въ своихъ антикритикахъ не стѣснялся въ выраженіяхъ, разъ его авторское самолюбіе было уязвленою. Гречъ былъ всегда уравновѣшенъ, политиченъ, не любилъ ввязываться въ литературную полемику, да и рѣдко выступалъ какъ авторъ, предпочитая редакторскую работу. Онъ, дѣйствительно, весьма зависѣлъ

отъ Булгарина въ денежныхъ дѣлахъ, и изъ его неизданныхъ писемъ къ Булгарину видно, что ему часто приходилось бывать въ положеніи булгаринскихъ „илотовъ“, вродѣ Сомова, и просить извиненія тамъ, гдѣ онъ не чувствовалъ за собою вины. Впослѣдствіи онъ излилъ накопленную противъ Булгарина злобу въ своихъ „Запискахъ“, гдѣ не пожалѣлъ красокъ для изображенія „польскаго пса“, съ которымъ свѣковалъ свой литераторскій вѣкъ. Въ вопросахъ же литературной и общественной этики Гречъ былъ вполнѣ солидаренъ съ Булгаринымъ. Онъ такъ же цинически смотрѣлъ на журналистику, какъ на „дойную корову“, такъ же ревниво оберегалъ „монополію“, такъ же охотно сносился съ полиціей, и „сколько бы Гречъ ни открещивался отъ Булгарина, онъ вынужденъ сознаться, что — „по товариществу“ — долженъ былъ поддерживать Булгарина въ его полемическихъ предпріятіяхъ“¹). Отъ Пушкина, разумѣется, не укрылось это тѣсное единеніе двухъ монополистовъ, и онъ отмѣчалъ его не однажды въ своихъ полемическихъ статьяхъ. Вотъ образчикъ изъ „Торжества дружбы“ (1831): „Посреди полемики, раздирающей бѣдную нашу словесность, Николай Ивановичъ Гречъ и Ѳаддей Венедиктовичъ Булгаринъ болѣе десяти лѣтъ подаютъ утѣшительный примѣръ согласія, основаннаго на взаимномъ уваженіи, сходствѣ душъ и занятій гражданскихъ и литературныхъ... Единодушіе истинно трогательное“²). А черезъ годъ послѣ этой утонченно-презрительной и злой статьи Пушкинъ уже искалъ согласія Греча на соиздательство.

Что побудило Пушкина къ этому?

Гречъ былъ образованный, опытный и дѣловитый

старый журналистъ; у него было много литературныхъ и общественныхъ связей; онъ, наконецъ, владѣлъ собственной типографіей. Такой человѣкъ былъ бы, конечно, весьма полезенъ технически въ предпріятіи Пушкина.

Но, можетъ быть, у Пушкина былъ и другой разсчетъ. Онъ очень боялся, что его начинаніе не осуществится именно въ силу энергичнаго противодѣйствія „монополіи“. Переманивъ на свою сторону одного изъ монополистовъ, Пушкинъ могъ надѣяться ослабить это противодѣйствіе и, быть можетъ, подорвать совсѣмъ булгаринскія изданія. Однако, расчетъ не удался. Гречъ соглашался на предложеніе Пушкина. Соиздательство съ Пушнымъ подняло бы его собственный престижъ въ литературномъ мірѣ, бросило бы и на его имя отблескъ Пушкинской славы. Но Гречъ вовсе не думалъ порывать съ Булгаринымъ. Онъ не очень надѣялся на прочность и доходность пушкинскаго изданія и не рисковалъ потерять солидные доходы въ прежнихъ изданіяхъ. Съ первыхъ же словъ онъ поставилъ Пушкину условіемъ „неприкосновенность“ Булгарина и потомъ надѣялся, прибравъ къ рукамъ Пушкина и „его партію“, черезъ годъ соединиться съ Пушкинымъ и Булгаринымъ въ одной газетѣ. Предъ Пушкинымъ онъ, вѣроятно, изливался въ комплиментахъ, а за спиной цинически писалъ про него Булгарину: „На дураковъ надѣйся, а самъ не плошай“.

Въ своей погонѣ за „собственнымъ“ органомъ Пушкинъ, какъ мы видимъ, готовъ былъ идти на всякія сдѣлки съ правительствомъ и даже съ его рептиліями. Но тамъ и здѣсь онъ потерпѣлъ неудачу. При всей своей готовности къ компромиссамъ, Пушкинъ все же былъ для обѣихъ сторонъ человѣкомъ неблагонадежнымъ, неподходящимъ. Въ концѣ концовъ онъ и самъ понялъ это. Гоненіе на „Литературную Газету“, разгромъ „Европейца“, исторія съ „Анчаромъ“ и десятки другихъ фактовъ

настойчиво свидѣтелъствовали о томъ, что въ атмосферѣ, насыщенной страхами іюльской резолюціи и польскаго возстанія, трудно было издавать журналъ кому-либо иному, кромѣ прирожденныхъ Булгариныхъ,

Со стороны это было очевидно. Когда стало извѣстно, что изданіе Пушкина не состоится, Гоголь писалъ: „Газеты Пушкинъ не будетъ издавать, и лучше. Въ нынѣшнее время приняться за опозоренное ремесло журналиста не слишкомъ лестно и для неизвѣстнаго человѣка; но генію этимъ заняться — значитъ помрачить чистоту и непорочность души своей и сдѣлаться обыкновеннымъ человѣкомъ“¹).

Но потребность воздѣйствовать на общество посредствомъ повременнаго изданія, такъ была сильна въ поэтѣ что мы черезъ четыре года видимъ Пушкина редакторомъ „Современника“.

А смерть уже стояла у порога.

Н. Пиксановъ.