С. В. Денисенко (Санкт-Петербург) ПУШКИН 1937 ГОДА. КАКИМ ОН БЫЛ)
Страница 69
Впрочем, не всем и не всегда это нравилось. Еще к 1924 году относится речь Ильи Зданевича, подготовленная к торжественному заседанию, посвященному 125-летнему юбилею поэта, но не до пущенная к прочтению юбилейным комитетом. "Заметьте, из поколенья в поколенье цветут школы учеников Пушкина. Каждое десятилетие приносит поэтов, выдающих себя за хранителей пушкинских навыков и это, неизменно, самые плохие поэты. Так посредственность распорядилась великим именем, монополизировала его и сделала А. С. Пушкина самым постыдным орудием худшей литературной реакции. В течение годов дело этого непринужденного революционера, жизнерадостного смельчака, этого пламенного оптимиста, двусмысленного, непристойного, невоспроизводимого служило и служит до сих пор, чтобы душить все молодое, все буйное, каков он был сам, все свободное от литературных приличий и беспощадно тормозить эволюцию русской поэзии. И мы не при соединяемся к напыщенному юбилейному тону. Когда традиция хлопочет укрепить за А. С. Пушкиным угодную ей репутацию, мы можем только оплакивать убитого поэта"" (Вырезка из тетрадки А. М. Ремизова под заглавием "Потерпевшие в 125-летне со дня рождения А. С. Пушкина в Париже и в России"", коллекция Л. Варсано в Пушкинском кабинете ИРЛИ РАН). "Официальное"" празднование в Париже к тому же немного "отдавало"" и советским официозом. Вот один из немногочисленных ироничных (эмигрантских) откликов на это. "И если сейчас, внезапно, по щучьему веленью, весь СССР вдруг возлюбил его (Пушкина - С. Д.), то это лишь затем, чтобы и на Пушкине заработать: лишний случай возвеличиться в глазах иностранцев <...> Впрочем, многие из них и сами заинтересованы в том, чтобы утвердилось это призрачно-лживое отождествление Совдепии с Россией. Отсюда Сорбонна. Отсюда ораторские обращения: "Monsieur I'Ambassadeur, Mesdames et Messieurs"... Но поэт-то, столетие которого служит поводом для всех раскланиваний по адресу товарища амбассадера, - поэт-то все-таки остается лишь украденным у нас, все-таки нашим и только нашим поэтом"" (заметки Н. Белогорского в журнале "Часовой"" от 20 февр. 1957 г. В советской прессе статью о предстоящих торжествах в Сорбонне см., например, в "Правде"" от 19 января 1937 г.). Естественно, что основное внимание русских эмигрантов было направлено на празднование пушкинского юбилея в СССР. Реагировали негативно, но эта негативная реакция понятна. С одной стороны, было очевидно, что пышные официальные торжества есть очередной виток гибкой сталинской политики. Но, с другой - искреннюю радость вызывало возвращение имени поэта в угнетенную Россию, имени, которое в свое время было "сброшено с корабля революции"". "Если отбросить естественное чувство негодования за память Пушкина, которого стараются "приспособить", сделав из него чуть ли не "стахановца пролеткульта", то такой перелом в оценке "классово-чуждого"" поэта есть несомненный положительный признак"" ("За Новую Россию"", февр. 1937 г.). "Конечно, - читаем мы в одной из статей, - официальная печать, в ударном порядке создавшая в параллель к апофеозу Сталина культ Пушкина, придала юбилею внешний и несколько аляповатый вид <...> Через сто лет после своей смерти, в пустыне рабски замолкшего народа Пушкин стал единственным живым, смелым и не подлежащим расстрелу глашатаем великой силы свободной человеческой мысли"" ("Новая Россия"" от 7 февраля 1937 г.). Следует заметить, что в материалах к пушкинскому юбилею в советской прессе впрямую имя Сталина корректно не упоминалось.
     Общий объем юбилейных периодических изданий в Советской России определялся в 13,4 млн. экз. и 151,5 млн. листов. Советскому народу предоставили возможность читать не только оду "Вольность"" (единственное стихотворение, входившее до этого времени в школьные учебники). Советскому народу в прессе на первой полосе преподносились материалы о Великом Поэте России, а на следующей - о процессах и расстрелах. Печатались инструкции "что читать школьникам из Пушкина""... Повсеместно устраивались "громкие читки"" его произведений... Табачная фабрика К. Цеткин начала выпускать папиросы "пушкинской серии"": "Пиковая дама"", "Золотой петушок"", "Пушкинские""... Наряду с "книгой комсомольца о Пушкине"" (так была озаглавлена заметка о книге Б. С. Мейлаха "Пушкин и романтизм"" в "Смене"" от 20 января 1937 г.) вышла в свет и книга В. Кирпотина "Наследие Пушкина и коммунизм". На страницах центральной прессы велся "диалог" с читателем "За что я/мы люблю/любим Пушкина" и "почему он нам дорог". Везде, естественно, цитировался выше упоминаемый "Памятник"... Печатались многочисленные "отчеты" следующего образца: "Лучший читатель, стахановец тов. Жеребцов за 6 месяцев прочел 45 книг Пушкина" (Кр. Балтийский Флот", Кронштадт, от 17 января 1937 г.)... Имя Пушкина в народные массы несли стахановцы, "сотни лучших люден сталинской эпохи", которые при этом показы вали "образцы энтузиазма и большевистской организованности"... На местах в сельских советах по распоряжению Совнаркома создавались "тройки (1) для повседневного оперативного руководства и помощи"... Устраивались пушкинские автопробеги и лыжные пробеги... Должно признать, что "великий русский поэт, затравленный великосветской чернью" и убитый "рукой иноземного аристократического прохвоста, наемника царизма", все-таки не назывался "революционным писателем", но "огромное революционизирующее значение Пушкина" отмечалось "в каждом письме, как самое главное в творчестве поэта" ("Известия" от 5 февраля 1957 г.). "Наиболее роднят нас с Пушкиным его демократизм, вера в прогресс, вера в лучшее будущее России, теперь осуществляемое< . . . > Недаром наша любовь к Пушкину так же органична, как наша любовь к лучшим людям современности - нашим вождям" (Там же). Советскому читателю было "радостно сознавать, что дорогое для нас слово "товарищ" было поэтически произнесено Пушкиным уже так много лет назад" ("Комсомольская правда" от 16 января 1957 г.). "В царской России Пушкин, так же как и другие великие русские художники, был известен ничтожному меньшинству" ("Звезда", Новгород, от 6 января 1937 г.). "Но только в эпоху диктатуры пролетариата, в нашу эпоху социализма Пушкин смог занять то место, которое по праву должно было принадлежать ему. Буржуазия не могла и не хотела сделать Пушкина и его творчество достоянием всего народа" ("Труд" от 14 января 1937 г.).
     И вот - реакция эмигрантской прессы на все это пиршество сов, духа: "Общий вывод советского официоза - такой: наследник и продолжатель Пушкина - Сталин" ("Возрождение" от 6 февраля 1957 г.). "Сталин хочет нагреть себе руки в огне пушкинской славы. Здесь, в этой точке каким-то непостижимым образом сошлись вкусы диктатора и народа" ("Новая Россия" от 7 февраля 1957 г.). "А если мы живем под знаком творящего новейшего завета, совмещающего в себе оба первых, то значит, тем несовместимее с ним чудовищная анти-пушкинская маска, которую насильники сейчас напялили на пушкинский лик России" (Из речи А.В.Карташева на Торжественном собрании в Сорбонне). "Пушкин был милостиво зачислен в "жертвы царизма" и возведен в ранг попутчика". "Поэту выдан советский паспорт с отметкой "беспартийный, но незаменимый работ ник" ·<...> Пушкин стал почти столь же великим, как Маркс и Ленин ·<...> Большевики строят национал-коммунизм: "Вернем народу понемножку историю, литературу, кое-что из старой культуры. Подогреем его национальную гордость. Покажем ему, что он является наследником великого прошлого. Заставим народ драться за свой старый дом. Если для этого нужно убрать Маркса, мы уберем, а взамен дадим Пушкина"" (Статья Г. Соколова "Пушкин и большевики" в газете "Меч" от 14 февр. 1937 г.). Однако эмигрантская ирония, подобно волне, разбивалась о железный борт советского корабля, идущего прямо по курсу - с Пушкиным, которого в капитанской каюте любезно угощали грузинскими винами. Вместе с тем "свободное имя Пушкин", возвращенное в СССР, вселяло в романтические эмигрантские сердца надежду на скорый конец тирании. "Сталин со свойственной ему хитростью понял, что спасти свою шкуру можно только канализировав новые устремления народа. И он открывает клапаны, дает национальному чувству отдушину в границах культурного творчества, чтобы не дать соорганизоваться политическим силам национализма. Раз вязка близка. Конец тирана неизбежен. Через Пушкина и его гений движется Русская национальная стихия к Молодой России" ("Русское Дело" от 15 февраля 1937 г.).
     "Временные держатели власти наложили свою руку на все - даже на чествование памяти Пушкина, искажая его образ, стараясь вытравить из этих торжеств все то, что свидетельствовало бы о непереходимой пропасти между Пушкиным и теми, кто искажает - или, по крайней мере, тщится исказить, - лик национальной России. Пушкин не принадлежал к числу бунтарей. Он больше утверждал, нежели отрицал - и он был кровно связан со всем величавым строем императорской России" ("Пушкинист", отдельный выпуск "Возрождения" от 6 февраля 1937 г.). Миф о Пушкине годился любой политической группировке. "Пушкин. Для нас, фашистов, это не только имя. Это - знамя. Ибо поэзия А. С. Пушкина - это культурное знамя Российского фашизма. <...> Пушкин наш и только наш. Российских националистов. А вспомним "Клеветникам России", еще десяток патриотических стихотворений, "Бориса Годунова", "Евгения Онегина". Пушкин наш, и жалким глумленьем кажутся нам попытки большевиков выступить с какими-то празднованиями пушкинского юбилея, приписав "Солнцу Русской поэзии" революционную идеологию" ("Наш путь" (ежедневный орган Российского фашистского движения) от и февраля 1937 г.). Сравним: "Пушкин целиком наш, советский, ибо советская власть унаследовала все, что есть лучшего в нашем народе, и сама она есть осуществление лучших чаяний народных... Он радостно рукоплескал бы гибели эксплуататорских классов" ("Правда" от 10 февраля 1937 г.). Как мы видим, "эмигрантский Пушкин" и "советский Пушкин" - это один и тот же миф, подаваемый разве что "под разными соусами". Это - Пушкин заидеологизированный, мы бы сказали даже, "запатриотиченный". Думается, что первопричину странного русского культа, имя которого "Пушкин", следует искать, задавшись прежде всего вопросом "а почему нам не подходят другие?" Быть может, из-за ограниченности идеологических установок этих "других"? Быть может, из-за нашей любви к свержениям с пьедестала, зависимым от перемены зюйд-зюйд-веста на норд- норд-ост? Пушкин же - одновременно монархист и демократ, атеист и христианин, россиянин и космополит, русский и "потомок негров", развратник и семьянин (и т. д. и т. п.) - так удобен! И он такой... "наш"! Наш Пушкин! Пушкин, Пушкин... Пушкин - наше все!..

Назад