- "У нас есть гении, есть таланты, большие и малые, таланты-самородки,-а искусства нет. Искусство создается работой, культурой и средой. У нас ничего этого пока еще не было… Поразительно слабо у нас движение, развитие идейное, без которого невозможно и движение культурное".

"Надо всеми литературными произведениями,-говорит он далее,-революционными и пустяковыми, над талантливыми авторами и полуграмотными стоит общий чад русской некультурности",-и стоит только вспомнить всех этих незаконнорожденных гениев нашего времени, без предков и без наследства, не имеющих за душою ничего, кроме "безумства храбрых", и за три года приведших нас к духовному банкротству, к Цусиме духовной,-к эротизму, порнографии, революционному хулиганству,-чтобы снова согласиться с г-ном Крайним.

До того вдруг дошла ненависть к этой духовной незаконнорож денности, что культурностью стали хвастаться, и щеголять, и носить ее всюду с собой напоказ, как дикари носят подаренную им зубную щетку,-и уж это ли не свидетельство "некультур ности?"

Настоящий культурный человек вымоет зубы и спрячет щетку, а г-нБердяев, напр., предпочитает вывешивать ее у себя на груди и ходить с нею, как с орденом:

И г-нБердяев прав,-как же не носить у себя на груди зубную щетку и не гордиться тем, что меняешь белье, если хулиганство, неслыханное, сверхъестественное, апокалипсическое какое-то, нахлынуло и грозит снести все песочные сооружения почтенных предков г-наБердяева. Всюду в газетах теперь натыкаешься на такие рекламы:

1)Герцен. "Былое и думы".

2)Мартино. "Садизм, содомия и онанизм".

3)Дальний. "Четыре цареубийства".

4)Ренан. "Жизнь Христа".

5)"Хиромантия и ее история".

Такие премии сулит читателям некий журнал "Былое-Гря дущее", издаваемый одним почтенным литератором, при сотрудничестве других почтенных литераторов.

Хам пришел, и как тут культурным людям не ухватиться за зубную щетку и носовые платки своих покойных родителей!

Зубрами какими-то среди всех духовных босяков кажутся эти несколько культурных людей,-и мифическим существом, загадочным, непостижимым представляется нам культурнейший из них-Д.С.Мережковский.

Д.С.Мережковский любит культуру, как никто никогда не любил ее. Любит все эти "вещи", окружающие человека, созданные человеком для человека, и кажется-вынь Мережковского из культурной среды, из книг, цитат, памятников, идеологий, оторви его от Марка Аврелия и Достоевского, Софокла и Леонардо да Винчи,-и ему нечем будет жить, нечем дышать, и он тотчас же погибнет, как медуза, оторванная от морского дна.

Никто так, как Мережковский, не понимает жизнь "вещей", жизнь всяческих книг, картин, лоскутков-жаль, что только эту жизнь он и понимает.

Он написал трилогию: о Юлиане, Леонардо да Винчи и Петре,-прекрасную трилогию, у которой только один недостаток, что в ней нет ни Юлиана, ни Леонардо да Винчи, ни Петра, а есть вещи, вещи и вещи, множество вещей, спорящих между собою, дерущихся, примиряющихся, вспоминающих старые обиды через десять веков и окончательно загромоздивших собою всякое живое существо.

Трилогия г-наМережковского написана для того, чтобы обнаружить "бездну верхнюю" и "бездну нижнюю", "Богочеловека" и "Человекобога", "Христа" и "Антихриста", "Землю и Небо", слитыми в одной душе, претворившимися в ней в единую, цельную, нерасточимую мораль, в единую правду, в единое добро. Он выбрал эпохи, наиболее раздираемые верхней и нижней бездной: эпоху борьбы христиан и язычников, эпоху борьбы древней и новой России, эпоху борьбы Ренессанса и феодализма, и для каждой эпохи нашел ее гения, примирившего "да" и "нет" в одну какую-то мучительно-сладкую, страшную и нечеловечески-пре красную гармонию: Юлиана, Леонардо и Петра.

Замысел великий, философские и психологические задачи необъятные,-но вещи, куда денешься от этих вещей, если они сыплются без конца, засыпая собою и верхнюю, и нижнюю бездну, и Мережковского, и Петра, и Леонардо, и читателя.

"Комнату загромождали казенки, поставцы, шкафы, скрынки, шкатуни, коробья, ларцы, кованые сундуки, обитые полосами железа подголовки, кипарисные укладки со всякими мехами, платьями и белою казною-бельем. Посредине комнаты возвышалось царицыно ложе, под шатровою сенью-пологом

И еще:

"Комната была загромождена машинами и приборами по астрономии, физике, химии, механике, анатомии. Колеса, рычаги, пружины, винты, трубы, стержни, дуги, поршни, и другие части машин-медные, стальные,-как части чудовищ или громадных насекомых, торчали из мрака, переплетаясь и путаясь. Виднелся водолазный колокол, мерцающий хрусталь оптического прибора, изображающего глаз в больших размерах, скелет лошади, чучело крокодила, банка с человеческим зародышем в спирту, похожим на бледную огромную личинку, острые лодкообразные лыжи для хождения по воде и т. д., и т. д., и т. д. (Леонардо. С.51).

Нравится Мережковскому также у Пушкина любовное внимание "к модным прихотям Онегина, разнообразным щипчикам, щеточкам в его уборной".

"Все культурное, все человеческое, все искусное",-есть для Мережковского продолжение внутреннего существа человеческого, и он не простит такого пренебрежения Толстому.

Но Толстой пренебрегает не только такими "вещами", как "лодкообразные лыжи" или "пунцовый алтабас", а несколько иными: "тщетно старались бы мы угадать,-жалуется Мережковский,-кто больше нравится Анне Карениной-Лермонтов или Пушкин, Тютчев или Баратынский. Ей, впрочем, не до книг. Кажется, что эти глаза, которые так умеют плакать и смеяться, вовсе не умеют читать и смотреть на произведения искусства".

Толстой пренебрегает "влияниями, наслоениями, наваждени ями прошлых веков и культур", духовными "вещами", которыми уж он, Мережковский, никогда не пренебрежет.

По отношению к внутреннему существу человека всякая идеология, все эти верования, песни, легенды, философические доктрины, которые характеризуют человека как порождение данной эпохи,-все они суть такие же "вещи", как и пунцовый алтабас, и в уловлении этих "идеологических" вещей Мережковский не знает себе равного.

Дошло даже до того, что в уме Мережковского "вещи" эмансипировались от людей, получили самоцельное бытие, стали какими-то фетишами, а люди оказались только жрецами, кадящими им.

Почти каждое переживание героев Мережковского сопровождается той или иной цитатой,-и часто герои эти являются только для того, чтобы выразить собою ту или иную полюбившу юся автору цитату-ну, хоть вспомнить ее через тридцать лет после прочтения-и навсегда исчезнуть.

Царевич Алексей, на с.430, вспоминает цитату из св. Дмитрия Ростовского, и еще из одного раскольничьего старца. На с.591 Тихон вспоминает цитату из одной песни и еще из поучений одного валаамского инока; на с.589 он вспоминает цитату из Спинозы, на с.603-еще одну цитату из Спинозы, на с.604- некоторые цитаты из поучений "нетовцев".

На с.496, тот же Тихон вспоминает:

a)отвлеченные математические выводы;

b)сравнение математики с музыкой, сделанное Глюком;

c)спор Глюка с Брюсом о комментариях Ньютона к Апокалипсису;

d)мнение Брюса о раскольниках;

e)еще одно изречение Ньютона с точной цитатой из Библии;

f)трактат Леонардо да Винчи о живописи;

g)еще одно изречение Ньютона;

Потом этот мнемонический гений засыпает, и ему снится цитата о странном каком-то городе, подобном "стклу чисту и камени иаспису кристаловидному", и это совершенно неудивитель но, ибо полуграмотная царица Марфа, на с.102, тоже во сне цитирует Ефрема Сирина о втором пришествии Христовом:

"Во имя Симона Петра имеет быть гордый Князь мира сего-Антихрист".

Вот до чего переполнено культурой творчество Мережковско го. Даже во сне его герои не избавлены от цитат и культурных переживаний… Человека всегда изображает Мережковский в аспекте культуры. Человечества копошащегося, вечного в своем рождении и смерти, "пушечного мяса", "миллионов двуногой твари", которых мы только что видели у Зайцева, у Мережковского нет нигде.

Думаю, что оно для него просто не существует.

Юлиан влюбляется в Арсиною потому, что она осуществляет для него ту культуру, которая ему дорога, культуру древней Лакедемонии, о которой он тотчас же вспоминает цитату из Проперция.

Кассандра обольщает Бельтраффио цитатами из астрологов и святых отцов и рассуждениями о верхней и нижней бездне,- доказывающими, что она очень внимательно прочла некоторые сочинения Мережковского (с.122).

Тихон сближается со скотницей Софьей и целует ее "с жадностью", и ласкает, "как Дафнис Хлою", на почве общих "убеждений",-общей "идеологии"-раскольничества, и, конечно, не обходится без цитат из разных песен и книг (с.463) и без "воспоминания" о "лике земном в Лике Небесном".

Джоконда и Леонардо объединены очень утонченными, высоко-"культурными" отношениями, в которых участвуют музыка, живопись, цитаты из легенд и песен.

Единственная не-"культурная" или а-"культурная" связь- у Алексея с Ефросиньей, без цитат и без идей, но за то же она и разрывается жестокой изменой Ефросиньи, и измена эта имеет основой опять-таки не эффект, не обычную человеческую злобу, а опять-таки "убеждение", мысль, идеологию. Ефросинья говорит Алексею:

- Кем я была, тем и осталась: его царского величества, государя моего, Петра Алексеевича, раба вечная. Куда царь велит, туда и поеду. Из воли его не выйду. С тобой против отца не пойду.

Идеи и цитаты властительны в мире Мережковского необыкновенно.

Ученик Леонардо-Бельтраффио цитировал-цитировал записные книжки учителя, его слова и стихи, священное писание и св. Франциска, а потом пошел и удавился. Процитирует пять-шесть отрывков и воскликнет: "О, горе, горе мне окаянному!" или: "Не могу я больше терпеть!" и т. д.

Это страдание от "вещей", от "цитат", от "мыслей", от "культуры" преследует также и Тихона, литературного двойника Бельтраффио.

Раскольники от таких же "цитат" лезут в огонь и сгорают тысячами.

Отношения Петра и Алексея, Юлиана и галилеян, Леонардо и всех его окружающих-это отношения культуры и культуры, их противоположность-противоположность двух "цитат".

Самые лучшие страницы трилогии-описание разных отвлеченных споров и идейных несогласий: "ученого поединка" при дворе Моро, церковного собора при Юлиане, и словопрения раскольников петровского времени, т.е. те, где цитатами определяются люди.

Жизнеописание Петра, Юлиана и Леонардо Мережковский ведет так, что о молодости их мы почти ничего не знаем. Петра и Леонардо он изображает на склоне лет, а Юлианову молодость совсем замалчивает. Мережковскому молодость не выгодна: там человек идет от Я к вещам, а не от вещей к Я, там культура растворяется в животности, а не наоборот.

Мережковский становится истинным виртуозом, тонким и богатым художником только тогда, когда он рассматривает человека сквозь наслоение созданных человеком вещей-религии, языка, литературы, искусства.

Он назвал Толстого "тайновидцем плоти", а Достоевского "тайновидцем духа". Но между духом и плотью стоит "вещь", которою пренебрегли и Толстой, и Достоевский.

Воистину, г-нМережковский есть "тайновидец вещи".

Мережковский любит идейную симметрию. Вы помните, как он характеризует Чичикова и Хлестакова:

"У Хлестакова необыкновенная легкость, у Чичикова необыкновенная вескость в мыслях. Хлестаков-созерцатель; Чичиков-деятель. Для Хлестакова все желанное-действительно. Для Чичикова все действительное-желанно. Хлестаков-иде алист; Чичиков-реалист; Хлестаков-"либерал". Чичиков- "консерватор"" и т.п. (Гоголь и черт. С.33).

Точно так же сближает он, разъединяя, Христа и Антихриста, Толстого и Достоевского, Чехова и Горького, Петра и Алексея. Дуализм-стихия Мережковского.

В трилогии такие симметричные сближения двух "бездн"- на каждом шагу. Где ни увидит Мережковский две совершенно противоположные вещи, так сейчас же подойдет и свяжет их одной ниточкой.

Чтобы все эти сближения не были невиннейшей чехардой- нужно одно: нужно показать душу человеческую, где они отзываются болью, или радостью, или ужасом, где они проявляются как молитва или проклятие.

Этой-то души и не дает Мережковский. Я напрасно искал во всех сотнях и сотнях страниц "Трилогии" хоть одно место, где бы было показано, как этот обоюдоострый меч двух культур пронзил живую плоть конкретного человека и как оттуда полилась живая красная кровь конкретного человеческого страдания. Ни один Диоген не найдет у Мережковского человека-живого, еще не ставшего вещью, еще вещью не порабощенного.

Правда, Тихон в "Петре" и Бельтраффио в "Леонардо" мечутся между двумя "безднами" и часто восклицают:

- Господи, избавь меня от этих двоящихся мыслей! Не хочу двух чаш! Единой чаши Твоей, единой истины Твоей жаждет душа моя, Господи!

Но ведь восклицания-не есть еще психология, и так как мы понимаем (да и автор этого не скрывает), что оба они, и Тихон, и Бельтраффио, только затем и созданы автором, чтобы восклицать, то остаемся к ним совершенно равнодушными.

И Леонардо, и Юлиан, и Петр-этого обещанного синтеза двух "бездн", о котором так много вокруг них говорится слов, тоже не дают. Они то- то, то- другое, то с "голубем", то со "змием", то с "Богом", то со "Зверем",- и оба эти состояния сменяются у них довольно методическ и: вот Бог, вот Зверь,- а сразу, в химическо м, так сказать, соединении мы этих двух начал у них не видим.

Правда, Леонардо создал Джоконду и Иоанна, где соединение это несомненно, но ведь это творчество Леонардо, а не Мережковского, и указать на чужой синтез-не значит еще синтезировать самому. Но разве Мережковский не взялся дать нам человека, не обещал нам его? Когда мы читали о двух безднах в прекрасных его статьях, мы верили, что бездны эти встречаются где-то в нас самих, в иных из нас, и что Мережковский кое-что знает об этой встрече. И вот настало время художественной расплаты по векселям теорий,-и он злостный банкрот, потому что, не умея дать синтез в душах, он дает его только в вещах:

"Царь сидел за токарным станком и точил из кости паникадило в собор Петра и Павла; потом из карельской березы-малень кого Вакха с виноградной гроздью-на крышку бокала" (Христос и Антихрист. Т.III. С.371).

Души Петра, где умещались две "бездны", мы не видим; но вот вам вещи Петра с этими безднами: с одной стороны-кади ло, с другой-бокал. С одной-христианские мученики, с другой-Вакх.

Или вот еще:

Мастер Саломоне да Сессо вырезал на изумруде Венеру. Она так понравилась папе Александру VI, что он "велел вставить ее в крест, которым благословлял народ во время торжественных служб" (Христос и Антихрист. Т.III. С.577).

Души этого папы, где умещалось сладострастие с молитвою, мы не видим; но вот зато вещи этого папы: с одной стороны Венера, с другой-крест.

Даже в книге, специально посвященной душе и личности Гоголя, Мережковский с самого начала махнул рукой и на эту душу, и на эту личность и занялся все той же тяжбой все тех же враждующих вещей:

- "И насколько этот кусок грешной бычачины ближе ко Христу, чем та страшная сухая просфора, которую впоследствии запостившийся Гоголь будет глодать, умирая от истощения и упрекая себя в обжорстве" (Гоголь и черт. С.193).

Безгрешная бычачина и греховная просфора!-Эти две вещи все время сталкиваются и отталкиваются где-то над Гоголем, делают друг другу реверансы, барахтаются, прыгают, а Гоголь лежит бездыханный, где-то внизу, и его душа есть лишь некоторая арена для их турниров, и рядом с ним в таком же положении повержены Леонардо, Петр, Юлиан, и порою кажется, что пропади они все-эта бычачина и эта просфора по-прежнему продолжали бы свою пляску.

И таких синтетических "вещей" буквально миллионы у Мережковского,-и их он всегда располагает рядышком, бок о бок, думая таким невинным способом слить две различные "бездны". Два противоположных отрывка из песни, две противоположных цитаты, два противоположных учения он непременно соединит так, чтобы механически напомнить нам о том, что духовно передать он не властен.

В "Юлиане" чуть мальчик-пастух заиграет гимн Пану, так сейчас же и жди, что старцы-отшельники в ту же самую минуту затянут:

- Да будет воля Твоя на земле, как на небе! (с.364).

Или в "Петре", чуть где-нибудь раздастся песня "на Версальский манир".

Покинь, Купидо, стрелы:

Уже мы все не целы, -

Так тотчас же, в ту же минуту, ей в пандан, послышится песня гробокопателей:

Дровян гроб сосновен

Ради меня строен.

Буду в нем лежати

Трубна гласа ждати (с.67).

Или в "Леонардо", чуть ведьма произнесет свои дьявольски -искусительные слова:

- На шабаш! Как в раю, там все позволено. Полетим туда, где дьявол. На шабаш! -

Так тотчас же, в ту же минуту-"раздастся унылый, мерный звон монастырского колокола, вечерний Angelus" (с.124).

Такие совпадения случаются. Но для Мережковского все вещи должно быть заколдованы, ибо всегда, на протяжении этих сотен и сотен страниц, они совершенно волшебным образом движутся перед нами именно в таком порядке, выполняя собою незамысловатую формулу Мережковского.

И так велик фетишизм этого писателя, что на с.392 "Леонардо" он доходит до такого образа:

Озеро, и в озере лебеди,-"качаются между двумя небесами, небом вверху и небом внизу, одинаково чуждые и близкие обоим".

Это есть явление оптическое; человека оно не касается нисколько, и все же оно кажется Мережковскому таким значитель ным, что в "Петре" он снова возвращается к нему. Там на с.600, Тихон точно так же видит остров, отражающийся в озере,- "словно там внизу был другой остров, совершенно подобный верхнему, только опрокинутый, и эти два острова висели между двумя небесами ".

Так загромоздил себя Мережковский вещами о двух безднах, что когда один раз в жизни выкарабкался из-под них и вышел на свежий воздух к озеру, то и озеро принял за "вещь" и его наградил двумя безднами.

Вот до каких страшных пределов чужда Мережковскому душа человеческая и человеческая личность.

Русский индивидуализм получает с его стороны неожиданный и бессознательный удар. Фетишист и тайновидец вещи, Мережковский заменил души Леонардо, Петра, Юлиана огромными кучами разнообразных вещей. И не этот ли грех Мережковского бессознательно обличает Бердяев, когда среди разных похвал, мельчайшим шрифтом, в подстрочном примечании, укоряет своего духовного вождя за то, что "он почти не раскрывает религиозной идеи о безусловном значении человеческого лица, плохо понимает личность, мистически ее недостаточно ощущает" (Sub specie aeternitatis*. С.335). Не это ли отмечает Андрей Белый, говоря: "Мережковский смотрит сквозь человека" (Утро России. 1907). Не та же ли мысль сквозит во всех писаниях Розанова о Мережковском? Только один Мережковский не хочет заметить этого и на словах ежеминутно готов вступиться за столь чуждую ему конкретную человеческую личность:

- "Самого драгоценного, единственного, неповторимого, что делает меня мною-в лопухе уже не будет. Не только человека, но и травяную вошь можно ли насытить лопушиным бессмерти ем",-возмущается он в великолепной своей статье об Андрееве "В обезьяньих лапах".

Воображаю, как возмутился бы он самим собою, если бы судил свою "Трилогию" тем же судом, что и андреевскую.