АНАТОЛИЙ ИВАНОВ
"ОЙ, КАК ТЫ МНЕ НРАВИШЬСЯ!"
(Поэзия Тэффи)
Ее сравнивали с Чеховым.
И не напрасно. Она сама, впрочем, этого не отрицала. Вот из ее ответа на анкету о Чехове: "Лично я Чехова не знала и даже никогда не видела. Но с детства любила его. И писать начала не только под его влиянием, но прямо и открыто ему подражая. И форма рассказов маленькая, отделанная, сжатая, скупая - это чеховская форма, которую я взяла от него на всю жизнь. Форма очень трудная и неблагодарная - куда легче быть литературным водолеем , - сейчас она даже в моде. Но я ей осталась верна, как верна вообще своей любви к Чехову".
Верна не только форме, но и сути. Недаром ее последние сборники рассказов озаглавлены очень по-чеховски: "О нежности" и "Все о любви". Эти заглавия красноречиво отражают ту вечную тему, которую (разумеется, в расширительном смысле) писательница развивала всю жизнь.
Все о любви. Как сказал Г. Адамович о Тэффи в прощальном слове, в котором ощутима просто человеческая горечь потери: "Любили за все то смешное и жалкое, о чем она рассказала, за внимание к мелочам жизни, за ее сбитых с толку героев, вот хотя бы за этих ее эмигрантских дам, нелепо живущих, нелепо стареющих, с их бриджами, сплетнями и парижско-нижегородским лоском, со всем тем трагическим, что в них она уловила. Вообще за способность подсматривать трагическое в смешном".
В этих словах критик приблизился к другой особенности Тэффи, обычно не замечаемой - ее родстве с Достоевским. Здесь нет опасности преувеличения. "Над моими рассказами плакать, а не смеяться надо" - говорила она сама, не любившая при этом интимничать. "Ведь душа-то моя промокла от невыплаканных слез, они в ней все остаются. Снаружи у меня смех, "великая сушь", как было написано на старых барометрах, а внутри сплошное болото, не душа, а сплошное болото". Эту тоненькую нить, связывающую ее Федором Михайловичем, надо искать не в "достоевщине" и не в ставшей пошловатой от частого употребления фразе "Красота спасет мир", а в серьезных рассказах, исполненных щемящей боли из-за нелепости земного существования.
Сейчас, трудно даже представить, какой славой, каким обожанием пользовалась это имя - Надежда Александровна Тэффи (1872-1952). Существовали даже духи "Тэффи", конфеты "Тэффи". Были в ходу, пущенные ею остроты. Такие, например: в годы первой мировой войны, когда не хватало мяса и ели конину, кухарка в ее фельетоне анонсировала обед так: "Барыня, лошади поданы". Или чуть позже, в годы усобицы, частенько повторяли меткое и едкое выражение Тэффи - "недобитые сливки общества" - о будущих изгнанниках. Она бросала эти bon mot как бы мимоходом, от избытка таланта.
Ее перу принадлежали не только рассказы и фельетоны, но скетчи и маленькие комедии. Тэффи была в своих писаниях прихотлива, умна, проста, изящна, иронична, глубока... О диапазоне популярности Тэффи говорит хотя бы тот факт, что в числе почитателей ее таланта были и Николай II, и В. И. Ленин.
Признание имело продолжение и за рубежом. Даже в годы гитлеровского режима. Вот мемуарная сценка, свидетельствующая о многом. Тэффи в то нелегкое время, несмотря на одолевавшие ее недуги и бедность, не сотрудничала с оккупантами. Итак: "Париж 1944. В эмигрантском театре "Летучая мышь" выступает знаменный хор братьев Зайцевых, выступают Аплегеевы, исполнители цыганских романсов, поют злободневные куплеты:
Знал политику на - ять,
А теперь опешил:
Не могу никак понять -
Кто нас будет вешать!
Долго не смолкали аплодисменты. Кто-то крикнул: "Автора!"
На сцену неторопливо поднимается невысокая, слегка полнеющая пожилая дама. Она раскланивается.
- Тэффи! Браво, Тэффи! - ревет зал. Да, это была слава, в полном смысле этого слова".
Так было.
Когда же недавно начало выходить наконец собрание сочинений Тэффи, успех, казалось, был обеспечен. Увы. Большинство столичных магазинов отказались продавать книги Тэффи - якобы читатель не знает этого имени. В самом деле, кто такая эта Тэффи? Поистине, напрашивается ровнее изречение: "Sic transit gloria mundi (Так проходит земная слава)".
Однако же... Недавно я услыхал по радио песню, которую в былые годы самозабвенно пели хором при всяком застолье и на пикниках. Там еще был припев:
С красотой не справишься –
Весь ты будешь мой!
Ой, как ты мне нравишься!
Ой-ой-ой!
Чьи слова и музыка не объявили (очевидно, считая, что они народные). Как бы не так! Мне известен автор - это Надежда Александровна Тэффи. Право, от такой неизвестности не отказался бы, смею думать, любой автор?!
К слову заметить, Тэффи и начинала как поэт. Первый ее сборник был поэтический: "Семь огней". Напрасно, однако, в нем искать сатиру и юмор. Зато эротики, "греховности", любвеобильности, хоть отбавляй. Вот образчик ее лирики - из цикла "Топаз":
Приходил ты мой царь и любовник,
В истоме темных желаний...
На груди моей алый шиповник
Зацветал от твоих лобзаний...
Совсем не похоже на прозу Тэффи. Недаром Саша Черный напечатал в те годы сатиру "Недоразумение", где беспощадно изобличил декаденщину в дамском варианте, как умел осмеять только он. Вот она, имитация сладострастного рукомесла "поэтессы бальзаковских лет":
О, сумей огнедышащей лаской
Всколыхнуть мою сонную страсть.
К пене бедер, за алой подвязкой
Ты не бойся устами припасть!
Я свежа, как дыханье левкоя,
О, сплетем же истомности тел!..
Конечно, это обобщенный образ. Мы далеки от того, что поэт имел в виду Тэффи (которую знал тогда недостаточно). Некоторые совпадения - не в счет, не более, чем случайность. И тем не менее...
А кроме всего прочего, Надежда Александровна, обладающая острым язычком, сама любила шутку, в том числе умела посмеяться и над собой. Вот какой озорной стишок она включила в один из своих рассказов (может, в пику своим былым вдохновениям):
Твои глаза порой похожи
На снившийся во сне топаз.
Ни на одной знакомой роже
Я не видал подобных глаз.
Пора сказать еще об одной грани ее творчества, быть может, самой яркой, самой сияющей. Помимо всего, да, вероятно, и прежде всего - она была поэтессой. Существовали такие писатели (скажем, И. Бунин или В. Набоков), которые всю жизнь не могли отдать предпочтение прозе, либо поэзии, служа обеим ипостасям. Но Тэффи? Для нее стихописание - этакая блажь, прихоть всеобщей любимицы, пившей из чаши славы, умницы, наделенной от природы всем, чем только можно? В конце концов, может же она позволить себе эту маленькую слабость? Никто ведь не будет отрицать, что между ее прозой и стихами - ппропасть. Как земля и небо. Будто они - проза и поэзия - принадлежат разным людям.
Пусть так. А каково мнение самой Тэффи? Она призналась однажды: "Я люблю стихи и сама пишу их, но... юмористика кормит поэтессу". Тэффи не переоценивала свой поэтический дар, но не могла с собой совладать: "Ведь вы знаете, мне со стихами не везет. Настоящие поэты-мэтры меня даже презирают. А мне это очень обидно".
Обратимся к истокам. Выясним, в конце концов, что было первично (хотя это тоже не довод.) Вспоминает сама Тэффи: в доме все дети сочиняли стихи, иногда экспромтные. Однако первый печатный опыт принес Наде, скорее, огорчения. Это была ода, написанная тринадцатилетней гимназисткой на юбилей гимназии. Долго домашние дразнили ее высокопарными строчками оды.
Одно к одному. Примерно тогда же был неудачный поход с "Песенкой Маргариты" в одну из редакций.
Перенесемся на десяток лет вперед, в год 1894 или 1895. Раз в неделю было литературное собрание у поэтессы Ольги Николаевны Чюминой. "В тот вечер ждали Мирру Лохвицкую, знаменитую поэтессу. Она вошла - яркая, гордая, красивая. За нею, в ее тени, робко и застенчиво вошла тоненькая, как тростинка, молоденькая девушка, головка которой клонилась под бурной волной пушистых волос цвета спелой пшеницы.
"Ольга Николаевна, - сказала Мирра Лохвицкая хозяйке - Я позволила привести к вам сестру. Надя, подойди же."
Две щечки под пшеницей заалели маком.
- Пишет? - пробасил Венгеров, не сводя с бедной девочки глаз.
Маки превратились в томаты, потом в бураки.
- Пишет, кажется, - небрежно ответила Мирра.
Больше о будущей Тэффи в тот вечер разговора не было..."
Такова оценка, в которой фигурирует Тэффи - еще не дебютировавшая в печати. Как ни странно, ее поначалу заслоняла старшая сестра - Мария (Мирра). Точнее, слава, которую та сумела завоевать в поэзии. Выступать под той же фамилией, на том же поприще казалось Наде смешным и глупым.
Отсюда рассказы и фельетоны, прославившие Тэффи (отсюда и псевдоним). Выходит, что поэзия оставлена? Вовсе нет. С самого начала и до конца дней она сохраняла в душе "голубой цветок" романтизма. Она сочиняла стихи в старой манере, не поддаваясь ни на какие новшества в угоду моде. Как бы это определить: реалистическая ирреальность, вернее, непреднамеренный, нечаянный символизм. Есть даже такое выражение - "искусство для искусства".
А как же, простите, "лукавые песенки"? О них особый разговор. Ибо они ни в коей мере не легковесны, не смешны (то есть, не тягомотины, мелки), и тем более не ироничны, скорей, шаловливы - надо же позабавить читателя, дать ему забыться. Не отсюда ли напевность (самый верный признак поэзии) ее стихотворений, многие из которых положены ею на музыкальный лад (мемуаристы обычно вспоминают Тэффи с гитарой). Ее стихи как будто приспособлены для мелодекламации или пения. Неслучайно некоторые песенки Тэффи разнесены по всему свету И. Кремер, Вертинским и др. А некоторые живут в народе (мы в этом имели возможность убедиться) безымянно.
Хочу быть правильно понятым: не будучи убежденным поклонником поэзии Тэффи (тому виной, возможно, дискретность - разбросанность ее стихов), догадываюсь, что она давала возможность выразить ей потаенное, что-то высокое, нездешнее, надмирное, вознесенное над бренностью существования. Однако, проза и ирония для этого неприспособленны. Все то, чего ей не хватало в реальности. "Есть мир иной на этой злой земле"... Иначе говоря, поэзия была для нее неким противовесом, отдушиной...
Однако, дадим слово самой Тэффи. Правда, она излагает свои мысли по поводу поэзии Бунина (но, все-таки, по поводу поэзии, а не прозы): "Здесь поэт является только орудием некой высшей воли. Он творит сам, сознательно, что хочет и как хочет. Он никогда не опьяняется словами, не бьется в падучей творческого экстаза. Он ясен, спокоен и великолепен". И далее: "По свойству моей души я часто вижу гримасы жизни. Так, сейчас вспомнился мне гид в Лувре, который объяснял туристам красоты Венеры Милосской...
Как объяснить красоту? И чары искусства, как раскрыть? Все ведь будет только приблизительно...
Тот, кто нашел красоту, должен высоко поднять ее над головой и сказать: -
Вот! Взгляните!
И замолчать".
Вот оно, кредо художника. В чудесных лирических стихах Тэффи была верна себе, высказывая заветные чувства, защищенные иногда легкой усмешкой. "...В этих милых и прекрасных песнях, за которыми неизменно слышатся звуки тоскующей арфы, сказывается то, чего нет в рассказах Тэффи: лично пережитое, лично передуманное, лично выстраданное, лично любимое" - такие негромкие, но настойчивые фанфары звучат в рецензии Е. Ляцкого, близкого ей по духу литератора, в рецензии на берлинский сборник стихов Тэффи. Продолжим его славословия, хоть они чересчур цветисты, тем не менее, надо признать, они искренни и содержат часть истины: "Стихи Тэффи - свежие, неподдельные ландыши, незабудки, наши полевые цветы, из тех, что вы любите, только непременно свежие и простые-простые, расцветающие под песнью жаворонка, и томящиеся страхом близкого увядания. <...> Их общий фон - примиренность с жизнью, двоящаяся между жестокой реальностью и прекрасной мечтой".
...Когда-то на полях своей книги Тэффи написала от руки: "Не забывайте меня". Смею думать, что слова эти обращены не только к владельцу данного экземпляра, но ко всем нам. Услышим ли мы этот призыв? Если - да, не будем огульно отметать и поэзию Тэффи, вплетавшую темные нити грусти в ее творчество, такие, например, как стихотворение, где поэтесса говорит о своем конце:
Цветут тюльпаны синие
В лазоревом краю...
Там кто-нибудь на дудочке
Доплачет песнь мою!
Мою хоронили любовь...
Как саваном белым, тоска
Покрыла, обвила ее
Жемчужными нитями слез.
Отходную долго над ней
Измученный разум читал,
И долго молилась душа,
Покоя прося для нее...
Вечная память тебе!
Вечная - в сердце моем!
И черные думы за ней
Процессией траурной шли.
Безумное сердце мое
Рыдало и билось над ней.
Мою схоронили любовь.
Забвенье тяжелой плитой
Лежит на могиле ее...
Тише! Забудьте о ней!..
Вечная память тебе!
Вечная - в сердце моем.
В ночь скорбей, три девы трех народов
До рассвета не смыкали вежды -
Для своих, для павших в ратном поле,
Шили девы белые одежды.
Первая со злобой ликовала:
"Та одежда пленным пригодится,
Шью ее отравленной иглою,
Чтобы их страданьем насладиться!"
А вторая дева говорила:
"Для тебя я шью, о мой любимый,
Пусть весь мир погибнет лютой смертью,
Только б ты был Господом хранимым!"
Усмехнулась в небе Матерь Божья,
Те слова пред Сыном повторила,
Третьей девы белую одежду
На Христовы раны положила:
"Радуйся, воистину, воскресший,
Скорбь твоих страданий утолится -
Ныне сшита кроткими руками
Светлая Христова Плащаница!"
"ЛИЗБЕТТА"
(Из лукавых песенок)
У кокотки, у Лизбетты
В клетке редкий соловей
Вил гнездо и пел куплеты
И, как жених, ласкался к ней.
Так приятно, деликатно
Пробегал за годом год,
А соловка так же ловко
И ласкает и поёт.
А соседка очень едко
Стала с зависти плести:
"Ах, Лизбетта, в наше лето
Лучше кошку завести.
С кошкой будешь жить в покое,
Нет в ней прыти глупых птиц.
И хвост, и рост, и все такое,
Что отрадно для девиц".
И Лизбетта, вняв совету,
Пригласила кошку в дом:
"Кошка, кошка". И трах в окошко
Соловья с его гнездом.
Вот и все. А напоследок
Я пример дам соловью,
Я буду петь и так, и этак,
Но гнезда я не совью.
Ты глаза на небо ласково прищурь!
На пьянящую, звенящую лазурь,
Пенным кубком голубиного вина
Напоит тебя свирельная весна,
Станем сердцем глуби неба голубей,
Вкусим трепет сокрыленных голубей,
Упоенные в весенне-синем сне,
Сопьяненные лазури и весне!
Я не здешняя, я издалека,
Я от северных, синих озер...
Я умею глубоко-глубоко
Затаить свой потупленный взор.
Только в миг незакатно-единый
Мне почудился шорох крыла,
Мне послышался клин лебединый
И я руки свои подняла...
Я умею глубоко-глубоко
Затаить свой потупленный взор,
Чтоб не знали, как плачет далеко
Лебедь северных, синих озер...
В краю не нашем, в чужом шумном доме
На стенке повешен ее портрет,
Ее, умершей, как нищенка на соломе,
В муках, которым имени нег.
Но на портрете она все, как прежде.
Она хороша, весела, молода,
Она в своей пышной зеленой одежде,
В какой рисовали ее всегда...
Кругом к ней прижались соседние страны,
Как редкая рамка, витой венок.
Индия, Китай и пестрые Балканы -
Простая опора, подножье ног.
Гляжу на лик твой, как на икону,
- Да святится имя твое, убиенная Русь!
Твою одежду рукою трону
И этой рукою перекрещусь.
Красная Шапочка
В любви знала толк,
Красной Шапочке
Нравился волк.
Ну, можно ли за бабушку
Волка принять?
И с какой стати к бабке
Лезть в кровать?
Сказала дома Шапочка,
Что волк ее съел.
Ах, Красная Шапочка!
Всему есть предел.
Сказка эта славится,
И все верят в нее,
Но мне лично не нравится
Такое вранье.
Вы знайте сами,
Как мы врем нашей маме,
Но мне лично не нравится
Такое враньё.