Почтамтская, 20, богатый буржуазный дом
стиля девяностых годов. Напротив - окна в окна дворец Фредерикса,
министра двора, чопорно-аристократическая улица, начинающаяся с
Исаакиевской площади и здесь кончалась, упираясь в казармы Л. Г. Конного
полка.
Квартира номер два, в бельэтаже -
петербургская пьедатер
В.С.Беллей и ее покойного мужа (миллионера - коксо-обжигательные заводы)
Н.Н.Беллей. В адресной книге у них еще два основных адреса: "Петербург -
зимняя резиденция" и "Петергоф - летняя резиденция". Там лакеи, конюшня
и - в те времена! - три автомобиля. Здесь же "уголок" - три комнаты на
пятом этаже, точно такая же квартира под челядь.
Квартира маленькая, комнаты очень большие. Отделана и обставлена
с хамской роскошью. Двери и окна карельской березы и красного дерева с
бронзой. Фальшивые ренессансы. Люстры из ананасов и граций, разные
ониксовые ундины и серебряные коты в натуральную величину.
В 1921 году весной, собираясь жениться, я искал
квартиру. Нашел было необходимую - в "Доме искусств" - бывший особняк
Елисеевых. Точнее бывшую Елисеевскую баню с предбанником. Баня Елисеевых
не уступала в роскоши квартире Беллей. Предбанник во вкусе "Тысячи и
одной ночи". Помпейский уголок, особо. К тому же в самой бане красовался
мраморный "Поцелуй" Родена. Просвещенный сынок - приобрел в Париже.
Родители, за неприличием сюжета, установили его в бане.
Но тут подвернулась Почтамтская - тетка Беллей, отбывая за
границу, оставила пьедатер племяннику Адамовичу, а тот предложил мне ее
поделить. Я, в свою очередь, уступил свою "баню" Гумилевым. Там его
осенью того же года и арестовали.
Адамович обосновался, засел на своей половине - спальня-столовая-салон.
Эстетически-педерастический.
В конце
августа 1922 г. Одоевцева уехала за границу. Я жил на отлете:
командировка от Адриана Пиотровского (сына Ф.Ф.Зелинского) - паспорт,
визы, место на пароходе, поездка в Москву. В жизни Почтамтской почти не
участвовал. Она стала очень оживленной и многолюдной - проходные
казармы. А фон Цурмюлен играл первую роль. Одну из наших комнат отдали
под жильца "спекулянта Васеньку" (описан в "Третьем Риме"), очень
польщенного, что попал в "блестящее общество". В числе новых друзей
оказались Лохвицкий-Скалон, сын Мирры, и некто Б.Ф.Шульц, мой
однокашник, бывший гвардейский офицер, теперь скрывавшийся от призыва,
голодный, несчастный. Он был первым красавчиком в классе, теперь с горя
готовым "на все". Анонимный племянник своего дяди появился может быть
при мне, я не помню. Имени его я так и не узнал. "Страшный человек" -
называл его Адамович.
Новая компания
бурно играла в карты и пьянствовала. До этого Адамович не пил ничего и
не держал колоды в руках. Теперь стал завсегдатаем клубов. (Клуб имени
тов. Урицкого. Клуб Коминтерна. Пролетарский клуб имени тов. Зиновьева -
швейцар в ливрее, весь в медалях, высаживает гостей. Лихачи с
электрическими фонариками на оглоблях. Зала баккара. Зала шмен де фер.
Рулеточная зала. ... девки, педерасты. НЭП в разгаре). Часто играли и
очень крупно и на Почтамтской.
- Очень
весело стало жить, - повторял Адамович. - Как жаль, что ты
уезжаешь.
- А ты не уедешь, ведь
собирался?
- Не знаю. Может быть. Вряд
ли. Мне и так хорошо.
Однажды он
вдребезги проигрался - где взять денег. Отдать было необходимо до зарезу
- нравы были крутые, полубандитские - не отдашь, могут избить до
полусмерти, а то и плеснуть кислотой. Он был в панике.
- Да продай теткину спальню (за нее предлагал что-то очень
большие деньги какой-то скоробогач).
-
Что ты! А если тетя узнает - как я ей посмотрю в глаза! Никак я не
объясню этого.
И как-то выкрутился,
ничего не тронув в квартире.
Когда, после
отъезда Адамовича за границу, недели две спустя, на квартиру номер 2
нагрянул уголовный розыск переарестовать всех ее обитателей - Шульца,
Васеньку, прислугу Марианну - обстановка была целиком вывезена. Одной из
эмигрантских забот Адамовича стала сложнейшая паутина "писем из
Петербурга", сообщавших, что на Почтамтской все в сохранности, ковры
выбиваются, бронза чистится, статуя каррарского мрамора переставлена на
лето в тень, чтобы мрамор не пожелтел. Тетка верила, напоминала -
"напиши чтобы проветрили пуховые подушки"... Канитель эта кончилась сама
собой спустя несколько лет: тетке внушили, что переписываться запрещено
и, чего доброго, верных людей, хранящих ее квартиру, могут за переписку
арестовать, тогда и пуховые подушки пострадают...
В "Красной газете" начала марта 1923 г. можно отыскать
заметку приблизительно такого содержания: "На льду реки Мойки против
бывшей протестантской кирхи, рядом с прорубью обнаружена шкатулка
накладного серебра фирмы Фраже с инициалами В.Б. В шкатулке, завернутая
в наволочку с теми же инициалами, оказалась отрубленная голова мужчины
средних лет с большой черной бородой". С этой заметкой Адамович впервые
познакомился в редакции "Всемирной литературы". Кассир, платя ему
гонорар - протянул только что вышедший номер:
- Георгий Викторович, ужасти-то какие и совсем рядом с Вами - вот
прочтите - голова, прорубь...
Что ответил
Адамович, не знаю. Прорубь он сам предварительно нашел. Но мельхиоровую
шкатулку с инициалами тетки - В.Б. - Вера Беллей - бросил неудачно: мимо
проруби налево. Место было действительно рядом: налево, за угол от
Почтамтской 20, Большая Морская кончается под острым углом, сливаясь с
набережной Мойки. Прорубь была как раз наискосок особняка, облицованного
розовым гранитом - особняка Набоковых, описанного в воспоминаниях
Сирина.
Труп был найден несколько дней
спустя в багажном отделении Николаевского вокзала. Вскоре обнаружился и
маклак татарин, которому "неизвестный гражданин небольшого роста" продал
пальто, костюм и шапку убитого. Продавец был Адамович.
Труп рубили на куски в ванне, роскошной, белой, на львиных
лапах, в кв. 2 по Почтамтской, 20. Клеенка и корзинка были заранее
припасены, но упаковали плохо - в багажном отделении обратили внимание
на проступившую сквозь корзинку кровь. Стенки ванной комнаты,
разрисованные кувшинками на лазурном фоне, забрызганы кровью,
белоснежный кафельный пол залит, как на бойне. Кругом креслица,
тумбочки, шкафчики - буржуазный уют конца XIX века.
Роли были распределены - один рубил, другой хлопотал с
корзинкой. Адамовичу как слабосильному дали замывать кровь. "Страшный
человек", племянник убитого, свирепо командовал:
- Быстрей! А это что? Поворачивайтесь.
И несчастный Адамович в одних подштанниках, на коленках, хлюпал
по полу окровавленной тряпкой и выжимал ее в ведро, пока другие рубили и
впихивали в корзину. Голову решено было бросить в прорубь, чтобы трудней
было доискаться, кто убитый. Для упаковки головы подошел "как раз"
дорожный погребец накладного серебра. Голова лежала потом в погребце
сутки. Погребец был с ключиком. Адамович закрыл на ключик и поставил
пока на прежнее место в столовой лжеренессанс и с люстрой из
ананасов.
Убили часа в три дня.
"Работали" рубя, упаковывали, замывая, торопясь, "нервничая".
Главарь-племянник, богохульствуя и похабствуя, орал на всех: жильцу
спекулянту Васеньке заранее сказали, чтобы до семи вечера не
возвращался. Но к семи он обязательно явится. Адамович заикнулся, что
если Васенька явится, когда еще не все будет "убрано" - он увидит и
уведет его куда-нибудь.
- Дудки, -
ответил племянник, - явится не вовремя - и его топором. Пойдут две
корзины в Омск "Осторожно. Стекло", и дело с концом и колечко наше
будет.
На пухлом мизинце Васенька носил
"брильянт четыре карата чистейшей воды".
Васенька на свое счастье запоздал. Все было в порядке - все блестело.
Явилась и Марианна - стала накрывать на стол веджвудский столовый сервиз
мадам Беллей. Друзья - участники в деле, пять человек - заперлись в
комнате Адамовича. Главный лихо распорол тряпичный пояс, снятый с голого
мертвого дяди с большой черной бородой. Из пояса высыпалась валюта:
покойник собирался удирать в Польшу и доверился об этом и о поясе -
племяннику.
Если бы описать этот салон,
была бы особая баллада. Но к делу. Все шло хорошо, пока главным "другом
дома" был Медведовский, в недавнем прошлом лейб-гусар, а теперь
опальный, разжалованный за превышение власти комендант Гороховой 2.
Молодой человек, лет 23, сын редактора "Вечернего времени".
Ангельски-невинная наружность. Прелестно пел, подыгрывал очень
музыкально. С элегической грустью вспоминал иногда прошлое:
"Эх Сашка и Петька - чудные были ребята - но глупым
детям влепили на Марсовом поле - длань откусили".
Но в июне или в июле 1922 года (я хлопотал уже об отъезде
- Одоевцева была уже за границей) Медведовский отошел в тень. Его затмил
новый друг Андрей фон Цурмюлен. Сын важного генерала, мичман
гвардейского экипажа. Он был уже посажен на барку с другими морскими
офицерами - барку отвозили, обычно, на буксире в море - потом по ней
давали залп и она тонула. В последнюю минуту на барку явился
могущественный кронштадтский расстрельщик (не помню то ли Федоров, то ли
Федорчук). Увидел Цурмюлена - и снял его с барки: coup de
foudre. Свирепый расстрельщик оказался неустрашимой души жопником.
Дальше все пошло как в стихах Горенского: о замерзающем мальчике и
доброй старушке, которая
Цурмюлен не дал полного счастья
сентиментальному Федорчуку. Из Кронштадта - где его постоянно держала
"понтонная работа" - он писал Адамовичу, который очень интимно "дружил"
с обоими:
"...Андрей со мною жесток,
постоянно я из-за него плачу. Он нарочно говорит по-французски, чтобы я
не понимала, и когда я подаю ему одеваться, бьет меня носками по лицу",
- и подписывается "фон Цурмюлина". "Федорчук" он считал своей девической
фамилией.
Вот почему -
когда вскоре после отъезда Адамовича за границу Уголовный розыск раскрыл
убийство, переарестовал правых и виноватых - Чека вмешалась, изъяла это
дело из ведения Уголовного розыска и замяла его.
|
