II. ИДЕИ СТАДИАЛЬНОСТИ И ПОНЯТИЯ СИСТЕМНОЙ ЛИНГВИСТИКИ

1. Истоки идей стадиальности

Ещё основоположники сравнительно-исторического языкознания, при сопоставлении классических индоевропейских языков с современными, обратили внимание на то, что по мере формирования современных языков в них неизменно возрастала роль аналитических средств выражения и падала роль синтетических средств, столь характерных для классической флективной грамматики. Последовательные этапы такой перестройки в направлении от синтетизма к аналитизму можно назвать аналитическими стадиями развития языков. Этот путь эволюции флективных языков многим выдающимся лингвистам, таким, например, как А. Шлейхер, казался единственно возможным, а современные флективные языки с высоким уровнем синтетизма представлялись просто как законсервировавшие свои ранние стадии.

И.И. Срезневский впервые высказал мысль, что высокосинтетический строй таких флективных современных языков, как балто-славянские, может иметь своей причиной не консервацию высокосинтетических стадий развития флексии, а последовательное дальнейшее развитие флективной техники, если сравнивать её с классическим состоянием, например, со строем общеславянского языка. Но отсюда следовало, что в языках могут наблюдаться стадиальные перестройки и в сторону от высокого уровня флективного синтетизма, но не к аналитизму, а к ещё более высокому уровню синтетизма. Этапы эволюции языка в этом направлении можно назвать синтетическими стадиями.

Справедливость типологических воззрений И.И. Срезневского на богатом конкретном языковом материале, при сопоставлении истории развития балто-славянских языков с другими индоевропейскими, доказал А.А. Потебня. Он, в частности, показал, что между синтетическими стадиями можно установить объективные границы, такие, например, как период смены формального неразграничения прилагательных и существительных, периодом их четкой противопоставленности, период смены паратаксических синтаксических конструкций предложения гипотаксическими и т.п.

Идея последовательное ей стадии в эволюции языков, приводящей к увеличению удельного веса синтетической техники и ко все более дифференцированному формальному выражению функций слов в предложении была подхвачена и наиболее глубоко разработана представителями "нового учения о языке". Хотя при последовательном прохождении стадий в языке единицы и структуры их взаимодействия на всех языковых ярусах существенно перестраиваются, однако сторонники "нового учения", особенно после осуществлённого И.И. Мещаниновым анализа строя большого числа ранее слабо изученных языков исходили из примата перестройки синтаксических структур предложения. Остальные перестройки объяснялись как следствия смены синтаксических стадий, причём именно синтетических, поскольку глава "нового учения" Н.Я. Марр постулировал синтетическую стадиальную перестройку в процессе эволюции языков, открытую И.И. Срезневским и А.А. Потебней, как универсальную линию, как "единый глоттогонический процесс" развития всех языков мира. Как известно эта абсолютизация в конечном счёте явилась одной из причин, которые в значительной мере дискредитировали в глазах многих лингвистов самое идею стадиальности, однако стремление все наблюдаемые различия в строе языков истолковать как стадии "единого глоттогонического процесса" на пути возрастания роли синтетизма и роста формальной дифференцированности языковых единиц позволило сторонникам "нового учения" расширить представления о диапазоне стадиальных перестроек и в языках, которые в традиционных морфологических классификациях чаще всего попадают в класс инкорпорирующих, или полисинтетических, увидеть стадии синтетизма, предшествующие стадиям, характерным для классических и современных флективных языков. Таким образом, в свете "нового учения" оказались внутренне связанными, представляющими разные этапы однонаправленных изменений, такие типы языков, которые в обычной морфологической классификации рассматриваются совершенно независимо. 

2. Состав стадий и причины стадиальных перестроек в свете "нового учения о языке"

Однако в связи с тем, что сторонники "нового учения" отказывали в научной состоятельности практически всем существовавшим в то время лингвистическим концепциям и сформировавшимся на их основе методам, например, сравнительно-историческому языкознанию и структурализму, то не признавали они и правомерности категорий и традиционной морфологической классификации. Вследствие этого звенья стадиальных перестроек характеризовались ими не в терминах перехода от инкорпорации к флексии, а в синтаксических терминах, отражающих своеобразие средств выражения субъектно-объектных отношений и степень формальной противопоставленности подлежащего, сказуемого, прямого и косвенных дополнений.

При таком рассмотрении, как известно, степень дифференцированности тех стадий в границах флективного строя, которые были открыты А.А. Потебней, оказалась не столь значимой, поскольку практически все эти стадии рассматривались как одна и та же разновидность выражения субъектно-объектных отношений, названная "номинативной стадией", т.е. стадией, в которой субъект как при непереходном, так и при переходном глаголе представлен подлежащим в форме номинатива. Но зато под нечётким названием "инкорпорирующие". или "полисинтетические" языки с той или иной степенью развитости агглютинации были обнаружены языки нескольких последовательных синтаксических стадий. И.И. Мещанинов выделяет как наиболее различимые три такие стадии, предшествующие номинативной: стадия словопредложения, стадия посессивная и стадия эргативная. Новейшие исследования Г.А. Климова, ориентированные на разработку стадиальной классификации языков, учитывающей особенности не только синтаксической, но и содержательных, "контенсивных" языковых характеристик, дают основания считать, что стадию, предшествующую эргативной, более точно можно охарактеризовать как “активную”. Кроме того, Г.А. Климов склонен рассматривать строй языков типа банту как проявление ещё одной деноминативной стадии, отличающейся обилием классных показателей, однако более определённые представления о месте языков этого типа на стадиальной шкале пока ещё не сложились.

Для задач, решаемых в данной работе, вопрос о существе стадии, развивающейся после стадии словопредложения и перед эргативной, является пока второстепенным, поэтому в первую очередь мы будем выделять на шкале стадиальных перестроек три ступени: стадию словопредложения, эргативный строй, номинативный строй. Вопрос об "активной" и о "классной" стадии будет затронут лишь в заключении.

В отличие от номинативного эргативный строй характеризуется тем, что субъект при переходном и при непереходном глаголе выражается различными способами: при переходном прямой объект оформлен так же, как субъект при непереходном, а субъект при переходном стоит либо в одном из косвенных падежей, либо в особом, эргативном падеже.

В языках на стадии словопредложения информация о противопоставленности субъекта объекту может быть вообще не выраженной.

Исследования, проводимые в русле "нового учения и языке", позволили доказать, что в современных номинативных языках удается вскрыть реликты предшествующих стадий, и к настоящему времени накоплено много новых данных, подтверждающих эргативные истоки строя современных номинативных языков.

Однако, несмотря на всё это, идея стадиальных соотношений между языками различных морфологических типов разделяется отнюдь не большинством лингвистов, и объясняется это, по-видимому, прежде всего неприятием того объяснения причин стадиальных перестроек в эволюции языков, которое было предложено сторонниками "нового учения". Как известно, это объяснение было вульгарно-социологическим и заключалось в следующем: смена экономического базиса в истории любого народа приводила к изменению уровня развитости мышления у представителей этого народа, а уровень развитости мышления влиял на строй языка, поскольку сторонники стадиальности считали, что мыслительные операции в психике людей осуществляются на базе языка. Таким образом, шкала смены стадий грамматического строя рассматривалась одновременно как шкала перехода языка на всё более высокий уровень развитости, поэтому наиболее развитыми объявлялись языки с предложениями номинативного типа, менее развитыми - языки с эргативным строем предложения, а использование в предложении инкорпоративных комплексов и, тем более, выражение всего содержания предложения одним инкорпоративным комплексом - словопредложением, принималось за проявление минимальной развитости строя языка как отражения более низкой техники мышления у носителей этого языка вследствие неразвитости, в соответствующем языковом коллективе, экономического базиса.

Механистичность такого объяснения подверглась справедливой критике, однако следствием её явилось, к сожалению, не новое объяснение стадиальности языковых перестроек или хотя бы призыв к поиску нового объяснения, а отказ от самой идеи стадиальности в развитии строя языков, хотя в её основе лежали научные результаты, полученные не только представителями "нового учения", но и А.А. Потебней, а если иметь в виду не одну синтетическую стадиальность, то и результаты, и наблюдения основоположников компаративистики и, далее, В. Гумбольдта, И.И. Срезневского и И.А. Бодуэна де Куртенэ, на чём нам еще предстоит остановиться.

В данном пособии проблема стадиальности развития синтаксических структур в эволюции языков и, в силу системной взаимосвязанности всех сторон языка, проблема стадиальности в исторических перестройках языковых типов целиком, рассматривается с позиций системной лингвистики и, в частности, такой её отрасли, как системная типология языков, а под системной лингвистикой понимается такая концепция онтологии и причин типологических перестроек языка, последовательные этапы уточнения и развития которой представлены трудами В. Гумбольдта, И.И. Срезневского, А.А. Потебни и И.А. Бодуэна де Kypтенэ.

3. Учение В. Гумбольдта о внешней и внутренней форме в языке, о языковом и внеязыковом содержании

Напомним сначала важнейшие, с нашей точки зрения, черты онтологических представлений системной лингвистической концепции Гумбольдта - Срезневского - Потебни - Бодуэна.

Главное в ней - это признание психичности, социальности, коммуникативности и универсальности языка, следствием чего оказывается необходимость видеть в языке формируемый в психике каждого члена языкового коллектива специализированный для универсальной знаковой коммуникации механизм. Уровни, компоненты, а также структуры отношений и связей между ними должны быть социально унифицированы и давать тем самым возможность воспроизводить и опознавать знаки речевого потока и ассоциировать их с определёнными компонентами внеязыкового мыслительного содержания. Благодаря этому обеспечивается наиболее эффективное управление ходом мыслительного процесса в сознании слушающего при его желании разгадать замысел говорящего, и результатом такого взаимодействия оказывается обмен социально значимым опытом, накапливаемом в сознании членов обществ, пользующихся данным языком. От В. Гумбольдта идёт разграничение знаков речевого потока и психических обобщённых образов для воспроизводства и опознания этих знаков, а также трактовка образов знака как элементов их внешней формы, которой противопоставлены функционально элементы внутренней формы знаков, ассоциированные по смежности с элементами внешней формы в языковом сознании носителей языка. Элементы внутренней формы выполняют функцию специальных посредников, которые обеспечивают возможность ассоциации элементов внешней формы - и, следовательно, воспроизводимых с их помощью знаков речевого потока - с элементами внеязыкового мыслительного содержания, например, с логическими понятиями, благодаря ассоциации по сходству элементов внутренней формы с этим внеязыковым содержанием. При этом, несмотря на возможность высокого уровня обобщённости, признаётся образность как элементов вне языкового, например, логического содержания, так и всех элементов внутренней формы. Благодаря этому оказывается возможной такая ассоциация по сходству между элементами внутренней формы с элементами внеязыкового мыслительного содержания, которая позволяет характеристиками элементов внутренней формы намекать на некоторые характеристики означаемого таким способом элемента мысли, достаточные для того, чтобы по воспринятым речевым знакам и ассоциированным с ними характеристикам означаемого содержания собеседник мог догадаться обо всём этом намекаемом и подразумеваемом элементе содержания. Таким образом, по Гумбольдту, благодаря наличию элементов внутренней формы, ограниченное число элементов внешней фopмы и, следовательно, используемых языком исходных знаков, позволяет выражать в актуальных речевых актах безграничное число элементов внеязыкового мыслительного содержания и управлять, путём воздействия на собеседника потоком речевых знаков, ходом мыслительных процессов, добиваясь того, чтобы результатом этой творческой, но направляемой извне, мыслительной деятельности, в сознании слушающего сложилось то новое мыслительное содержание, то новое знание, потребность "передачи" которого и побудила говорящего осуществить, с помощью произнесённых знаков речевого потока, соответствующее воздействие на слушающего. Если бы общение с помощью языка осуществлялось не путём таких намёков и стимуляций, а путем буквальной передачи содержания, например, за счёт непосредственной ассоциированности знаков с элементами этого внеязыкового мыслительного содержания, без посредничества элементов внутренней формы, то язык как знаковая система лишился бы такого важнейшею своего свойства, как универсальность.

4. Уточнения представлений Гумбольдта о природе языка А.А. Потебней и И.А. Бодуэном де Куртенэ

Признание образной природы как каждого элемента внутренней формы, непосредственно, по смежности, ассоциированного со своим элементом внешней формы, т.е. с образом знака, так и элементом внеязыкового мыслительного содержания, на который намекает элемент внутренней формы, делает естественным вывод о том, что любой такой элемент означенного и, следовательно, конечного в цепи ассоциации, внеязыкового содержания может, в свою очередь, будучи образом, намекать на некоторые черты какого-либо последующего элемента внеязыкового содержания, становясь предконечным посредником по отношению к тому новому конечному, и такая цепь намёков может быть и многоступенчатой, и ветвящейся. Любой такой удачный намёк на подлежащий называнию элемент можно сравнить с метким прозвищем этого содержания, что дало основание А.А. Потебне считать, что каждое удачное выражение, в рассматриваемой цепи внеязыкового содержания, особенно если это выражение получило общенародное признание и стало воспроизводимым, может расцениваться как продукт поэтического творчества. Однако, став воспроизводимым, это выражение, как удачное прозвище, в некоторых ситуациях начинает функционировать просто как условный знак, мотив его выбора и, следовательно, ощущение образных ассоциаций от внешней формы знака через все звенья внутренней формы до конечного содержания, ослабляется, употребляемый знак становится в этом случае уже прозаическим продуктом речевой деятельности.

До А.А. Потебни аналогичные соображения высказывал ученик В. Гумбольдта Г. Штейнталь. Однако он считал, что на определённом этапе развития языка народ - его творец теряет способность поэтического созидания и употребления языковых знаков, поэтому многоступенчатые цепи намёков могут быть реконструированы только лингвистами-этимологами; в любом современном "зрелом" языке внутренняя форма представлена чаще всего лишь предконечным элементом, т. e. тем элементом мыслительного содержания, который в ближайшем прошлом сам был конечным, намекаемым звеном, но перешёл в число намекающих, так что в наиболее типичных случаях внутренняя форма языковых знаков с течением времени существенно изменяется, ощущение, пусть хотя бы подсознательное, исторически более ранних звеньев внутренней формы угасает, их сменяют новые звенья, новые образы. сложившиеся лишь в недавние предшествующие эпохи.

Существенно иначе представляется этот процесс в трактовке А.А. Потебни. Он не отрицает того, что внутренняя форма может быть предельно уменьшена до того элемента, который непосредственно намекает на конечное выражаемое содержание. Мало того, иногда она совсем редуцируется, так что знак может быть употреблён и как условный ярлык этого конечного звена. Но, по Потебне, как отмечалось, такое редуцированное возбуждение звеньев внутренней формы имеет место лишь при особых обстоятельствах общения, когда достаточно лишь прозаическое воспроизведение языковых знаков как носителей закреплённых за ними конечных элементов внеязыкового содержания. Но это редуцированное возбуждение отнюдь не есть следствие стирания в памяти носителей языка всех звеньев внутренней формы. Анализируя речь мастеров слова, народно-поэтическую речь, речь образную, речь, связанную с "игрой словом", например, в каламбурах и шутках, А.А. Потебня показал, что все промежуточные звенья внутренней формы, когда нужно, снова оживляются в языковом подсознании носителей языка, слово снова становится элементом поэтического творчества. Но это значит, что даже если ветвящаяся цепь намёков одного содержания на другое, представляющая внутреннюю форму знака, включает в себя много элементов, причём на протяжении истории языка эта цепь может удлиняться и осложняться, то всё равно звено внутренней формы, непосредственно, по смежности, ассоциированное с внешней, т.е. с образом знака, остается неизменным, инвариантным и продолжает быть исходным мотивом всех остальных звеньев намёка и, следовательно, ключом для понимания внутренней формы всех промежуточных и конечных элементов внеязыкового мыслительного содержания, обозначаемых с помощью данного знака. Речь, конечно, идет лишь о том подсознательном понимании, которое называется чувством родного языка и обостряется лишь при необходимости "поэтического", максимального творческого использования потенциальных возможностей языковых знаков. Этот особенный, самый первый, непосредственно ассоциированный по смежности с элементом внешней формы, элемент в цепи внутренней формы А.А. Потебня называл "ближайшим значением", или "этимологическим минимумом внутренней формы", отмечая, что лишь этот элемент является выразителем собственного языкового содержания, и следовательно, только ассоциация по смежности этого минимума внутренней формы с элементом внешней формы есть единица собственно языковая, тогда как произнесённый знак представляет единицу речевого потока, а все "дальнейшие", как их называл А.А. Потебня, звенья внутренней формы, хотя они выполняют ту же функцию намёка, что и "ближайшее", относятся уже к внеязыковому мыслительному содержанию, как и конечное, намекаемое звено, выразителем которого в конечном счете оказывается произнесённый речевой знак.

Так идея В. Гумбольдта о существовании внутренней формы знака как основы для разграничения внеязыкового мыслительного содержания и собственно языкового получила в грудах А.А. Потебни существенное уточнение и конкретизацию: внутренняя форма знака может содержать много звеньев, но собственно языковым является лишь ближайшее, наименьшее значение, тогда как остальные, "дальнейшие", только функционально близкие “ближайшему”, как намекающие на конечное звено, и они, как и само это конечное, относятся к сфере внеязыкового мыслительного содержания.

Как иногда и сам А.А. Потебня, мы будем называть "ближайшее значение" (оно же "этимологический минимум внутренней формы", или "наименьшее значение") просто значением, а все дальнейшие, то есть элементы внеязыкового мыслительного содержания, - смыслами, цепь которых состоит из конечного смысла, как намекаемого элемента, и промежуточных, как намекающих. Среди промежуточных важно особо обозначить также крайние звенья. Первое из них, т.е. то, на которое непосредственно намекает значение знака, условимся называть ближайшим (по отношению к значению) смыслом, а последнее, непосредственно намекающее на конечный смысл, т.е. на смысл, подлежащий выражению с помощью языкового знака, предконечным смысловым звеном внутренней формы знака, употребленного для выражения данного конечного смысла.

В некоторых употреблениях сам "ближайший" смысл может быть и конечным. Очевидно, что в этом случае он имеет в качестве внутренней формы лишь одно звено - значение. А поскольку функция значения лишь намекать на смысл, то ясно, что у любого значения может быть не один узуальный, т. e. общеизвестный смысл и, тем более, - не один окказионональный, мотивированный лишь контекстом.

Еще раз подчеркнём, что при таком толковании онтологии языка собственно языковой единицей оказывается лишь ассоциация внешней формы с минимумом внутренней, т.е. со значением. Последующие дальнейшие звенья, т.е. смыслы, хотя и играют важную роль в общении с помощью языка, но принадлежат уже сфере внеязыкового мыслительного содержания: намекаемого, т. е. конечного, либо намекающего, т е. промежуточного.

К сожалению, представления о природе языка и его отношения к мыслительному содержанию, т.е. к смыслам, развитые концепциями В. Гумбольдта и А.А. Потебни, до сих пор не получили должного распространения. Частично это можно объяснить тем, что в этих концепциях недостаточно определённым остается понятие языкового знака. В рассуждениях по данному поводу чаще всего говорится о слове, но иногда речь идет и о формантах слов. Поэтому ясно, что важным шагом на пут углубления представлений В. Гумбольдта и А.А. Потебни было введение И. А. Бодуэном де Куртенэ понятия морфемы как той собственно языковой знаковой единицы, которая является первичной в любом языке. Морфема есть образ минимального знака, т.е. минимальная внешняя форма языка, которая в соответствии с рассмотренной схемой, непосредственно ассоциирована с минимумом внутренней формы, т.е. со значением. В ряде языков, в том числе - во флективных, типа русского, отдельно морфемы, т.е. без соучастия других морфем, лишь в редких случаях своим значением самостоятельно намекают непосредственно на ближайший смысл. Типичным является такое положение, когда целая последовательность, целый блок морфем, и, соответственно, блок их значений, являясь воспроизводимым, выступает в роли "коллективного намекателя" на тот или иной определённый ближайший или дальнейший смысл, и любой из актуально "намекнутых" смыслов может стать после того начальным звеном в цепи дальнейших промежуточных и предконечных смыслов, намекающих на замысленный конечный. При этом важно, что намёк на начальный смысл осуществляется так, что значение каждой из морфем блока намекает на характеристики определённого компонента начального смысла, "высвечивает", как говорил И.А. Бодуэн де Куртенэ, лишь один из участков этого смысла, а обо всём смысле как о самостоятельной единице мыслительного внеязыкового содержания данного блока морфем слушающий может догадаться лишь тогда, когда значения остальных морфем блока помогут "высветить" хотя и не все, но такое число других компонентов начального смысла, которое достаточно для того, чтобы слушающий мог догадаться о содержании и "невысвеченных" участков этого смысла и, следовательно, о начальном смысле целиком. А так как "заполняемые по догадке" участки начального смысла могут быть различными, то отсюда вытекает способность одного и того же блока морфем, через посредство их значений, выступать в качестве "коллективного намекателя" на несколько начальных смыслов, выбор определённого среди которых в процессе общения требует учета уже дополнительных сведений, например, контекстных. По тому, какова "намекательная" функция значений блока морфем по отношению к начальному смыслу, в случаях, когда он при этом является ближайшим, в системной лингвистике, как будет показано, удается внести уточнения в природу различий между корневыми (вещественными) и грамматическими морфемами.

Убедимся теперь, что представления о природе языка в системных лингвистических концепциях В. Гумбольдта и А.А. Потебни, дополненные понятием морфемы, ставшим, после его введения И.А. Бодуэном де Куртенэ, одним из продуктивнейших во всей последующей лингвистике, позволяет объяснить многие конкретные процессы формирования и взаимодействия языковых единиц как универсальных знаков элементов внеязыкового мыслительного содержания.

 

5. Природа слова и лексемы в свете идеи Гумбольдта - Потебни - Бодуэна

Как уже подчеркивалось, если ближайший (к значению) смысл одновременно является и конечным, то внутренняя форма его исчерпывается составом значений многоморфемного блока, и поэтому даже при тождестве состава морфем и при тождестве внутренних форм многоморфемный знак может быть в речи выразителем различных ближайших смыслов в роли конечных смыслов. А если вспомнить, что каждый из этих возможных ближайших смыслов, переходя из конечных в разряд начальных неконечных и, следовательно, промежуточных, т.е. беря на себя функцию намёка на тот или иной новый "дальнейший" смысл, выступающий в роли конечного, а ближайший становится предконечным, т.е. звеном внутренней формы этого нового конечного смысла, то после этого легко понять, как много дополнительных конечных смыслов может выражать блок морфем при каждом из возможных ближайших смыслов.

В данной трактовке природы языка минимальной собственно языковой единицей оказывается, как уже отмечалось, во-первых, морфема т.е. образ минимального значащего знака языка, как минимальная единица его внешней формы, и, во-вторых, ассоциированная с морфемой по смежности минимальная единица внутренней формы - значение. Если называть ассоциацию этих двух единиц формы глоссемой, то можно сказать, что воспроизводимый блок морфем и ассоциированных с ними блок значений представляет собой воспроизводимый блок глоссем как единиц языкового сознания, т.е. собственно языка.

По-видимому, то, что без специальных уточнений понимается обычно под словом, в основной своей массе представлено воспроизводимыми блоками глоссем, используемыми для выражения определенных закрепленных за ним смыслов, выступающих регулярно в роли конечных или промежуточных. А это значит, что во-первых, слово, как блок глоссем, чаще всего полисемично, т.е. многосмысленно, несмотря на тождество входящих в него морфем и, соответственно, минимума его внутренней формы, т.е. представленного этими морфемами состава значений; во-вторых, лишь некоторые из возможных смыслов слова являются ближайшими, опальные же - дальнейшими, выступающими в роли конечных или промежуточных, и тогда по отношению к ним ближайший смысл оказывается начальным, первым внеязыковым звеном внутренней формы.

Если под лексемой понимать закреплённое узусом единство слова как блока глоссем с определённым конечным смыслом, то полисемичность слова и есть его принадлежность одновременно нескольким лексемам. т.е. ассоциированность с несколькими смыслами, регулярно выступающими в качестве конечных, В лексикологии такие "тожесловные", не отличимые по составу морфем, лексемы обычно называются "лексико-семантнческими вариантами" (ЛСВ) одного слова, однако при этом остается незамеченным чрезвычайно важный факт тождества не только состава морфем, но и "минимума внутренней формы" всех этих ЛСВ, т.е. факт тождества состава собственно значений.

6. Истоки неограниченности номинативных возможностей языка

Разграничения языкового содержания слова - значения как его семантического инварианта, и смыслов как варьируемых единиц внеязыкового, но "оязыковленного" (по Бодуэну) мыслительного содержания, среди которых значение непосредственно намекает лишь на ближайшие смыслы, помогает представить, как конкретно с помощью ограниченного количества слов языка может быть выражен, например, назван, практически любой элемент мыслительного содержания. В наиболее благоприятых случаях он может стать ближайшим по отношению к значению некоторой узуальной глоссемы. Но если этот элемент, подлежащий выражению, таков, что не может быть осмыслен как ближайший к значению определённой глоссемы, то в ряде случаев он может оказаться в числе узуальных дальнейших: если он не входит и в число узуальных дальнейших ни одного из слов, то может вступить в эвентуальную, лишь на данный конкретный случай, ассоциацию с тем из узуальных, ближайших или дальнейших, смыслов, который, в контексте или ситуации общения, наиболее очевидным способом, по сходству или по смежности, взаимодействует со смыслом, подлежащим выражению, так как любой узуальный смысл слова способен эвентуально выступить в качестве предконечного. Следовательно, каждое слово способно "покрывать" целое поле смыслов: центром этого поля являются ближайшие узуальные смыслы, от каждого из них идут ветвления ассоциаций к дальнейшим узуальным смыслам, а любой из узуальных смыслов, в свою очередь, становясь предконечным, может эвентуально намекать на множество новых конечных смыслов, "не оязыковленных" закреплёнными за ними узуальными словами.

Но и этим не исчерпываются возможности выражения, с помощью имеющихся знаков языка, элементов внеязыкового мыслительного содержания, т.е. смыслов. Ведь подобно тому, как значения слова могут намекать на отдельные компоненты ближайшего смысла, обеспечивая называние, номинацию этого смысла, сами конечные смыслы нескольких слов. объединяясь в блоки и становясь предконечными, также способны намекать на компоненты некоторого более сложного целостного конечного смысла, осуществляя совместную номинацию, или, более кратко, когноминацию этого конечного смысла. Следовательно, если какой-либо элемент внеязыкового мыслительного содержания представляется говорящему настолько сложным, что, по его мнению, для понятной собеседнику номинации этого элемента окажется недостаточно употребить одно слово с той или иной его внутренней формой, то назвать этот элемент, сделать его в акте речи конечным смыслом, говорящий может с помощью когноминации. Наиболее удачные когноминации закрепляются в языковом коллективе, становясь узуальными. Так появляются многословные лексемы.

Таким образом, несмотря на ограниченность морфем и слое языка, при творческом использовании приёмов номинации или когноминации, можно назвать с помощью слов данного языка неограниченное число конечных смыслов во всём том объёме мыслительного содержания, который составляет индивидуальный и социальный опыт человека. Сказанное позволяет сделать ряд дополнительных выводов, имеющих отношение к учёту специфики грамматического строя языка и, следовательно, к типологии языков, в частности, - к проблеме стадиальности синтаксических структур.

7. Языковое видение и мировоззрение

В свете всего рассмотренного очевидно, что два языка могут отличаться друг от друга количеством морфем и, следовательно значений, количеством слов и количеством лексем, и это в принципе ведёт к различию числа ближайших смыслов, выраженных лексемами сравниваемых языков: в том языке, где меньше лексем, меньшим будет и число ближайших смыслов, так что полный объем мыслительного содержания, элементы которого могут выступать как подлежащие выражению конечные смыслы, распределяясь между ближайшими смыслами, должен будет разбиваться на сравнительно большие смысловые поля. Но даже если состав лексем двух языков примерно одинаков, так что в этих языках практически равно число ближайших смыслов и, как следствие, равна "площадь" смысловых полей, то скорее всего "центры" этих полей, т.е. содержания ближайших смыслов, будут в различных языках в той или иной мере отличаться. Следовательно, когда нужно выразить определённый конечный смысл средствами разных языков, то в одном языке этот смысл может оказаться в числе ближайших, в другом - в числе хотя и не ближайших, но узуальным способом ассоциированных с ближайшим, в третьем же для этого может потребоваться лишь эвентуальная ассоциация одного из ближайших в качестве предконечного для намёка с его помощью на этот эвентуальный конечный смысл. Различия в средствах выражения могут заключаться и в том, что в одном языке узуальное или эвентуальное наименование выражаемого актуального конечного смысла может быть осуществлено средствами однословной номинации, тогда как и в другом языке для этого потребуется когноминация, т.е. использование узуальных смыслов двух или даже большего числа слов в качестве предконечных для намёка на определённые компоненты конечного смысла.

Однако четкое разграничение языкового и внеязыкового мыслительного содержания, конечного смысла и его внутренней формы при избранных средствах выражения позволяет осознать тот факт, что весьма существенные различия в выражении конечных смыслов не есть различия в видении внешнего мира, вызываемые спецификой строя языка, как полагают сторонники известной гипотезы Сепира-Уорфа или неогумбольдтманцы. Состав единиц внеязыкового мыслительного содержания, являющегося основой "модели мира", формируется как следствие накопления индивидуального и социального опыта взаимодействия людей с этим миром, и выбор тех или иных наиболее удобных в определённых условиях способов выражения элементов этого опыта, как содержание знаков языка в актах общения, существенного, прямого воздействия на выражаемое содержание, т.е. на мировоззрение носителей языка, оказать не может. Косвенное же влияние имеет примерно ту же природу, что и влияние профессии на особенности мировоззрения носителей одного и того же языка.

Поскольку нас в данном случае интересуют проблемы разнообразия синтаксических структур в языках различных типов и в различные исторические периоды одного языка, то воспользуемся теперь рассмотренными представлениями об онтологии языка и способах его связи с выражаемым мыслительным содержанием для уточнения самого понятия синтаксичности, и его отношения к морфологическим и семантическим понятиям. Для этого сначала отметим, что, с нашей точки зрения, следует понимать под парадигматикой и синтагматикой.

 

8. Релятивность деривационного значения, морфологические классы и формальный синтаксис

По-видимому, понятия синтаксиса, морфологии, семантики, парадигматики и синтагматики продуктивны в тех случаях, когда исследуемый объект представляет собой иерархически организованную функциональную систему, в которой элементы одного яруса достаточно регулярно используются в качестве компонентов для построения единиц более высокого яруса путём связывания этих компонентов в соответствии с определённой типовой структурой связей и отношений. Очевидно, что язык входит в класс таких систем.

Если компонент определённого яруса сопоставляется по присущим ему свойствам со всеми компонентами того же яруса, то результатом такого сопоставления будет родовидовая классификация компонентов. По-видимому, отношения любого компонента ко всем другим при родовидовой классификации и есть парадигматические отношения.

Но компонент определённого яруса может сопоставляться и не со всеми, а лишь с некоторыми избранными компонентами этого яруса. Если зги некоторые избраны на том основании что они, вместе с исходным компонентом, в результате взаимосвязи и взаимодействий, образуют самостоятельную подсистему с определённой функцией, например, единицу более высокого яруса, то отношения между компонентами в такой функционально выделенной группе являются синтагматическими. Они оказываются функционально взаимодополняющими по отношению к функции того целого "механизма", в который они входят как "детали".

Место какого-либо компонента в структуре парадигматических или синтагматических отношений может быть охарактеризовано соответственно как его парадигматическая и синтагматическая значимость.

Если рассматривать в качестве компонентов узуальные смыслы определённого языка, то, во-первых, они могут быть разбиты на семантические классы на основании их соотнесённости с теми явлениями действительности, отражениями которых являются эти смыслы.

Но если учесть способы обозначения узуальных смыслов языковыми знаками, то, например, их разбиение на ближайшие и дальнейшие, будет отражать лишь своеобразие языкового строя, а не свойств реальности, отражаемой в смыслах. Очевидно, что класс дальнейших смыслов разобьётся далее на подклассы по типичным разновидностям их отношения к ближайшим смыслам. И если такие смысловые отношения находят в языке отражение и на уровне слов, например, если неближайший, следующий за ближайшим, смысл обозначается с помощью знака для того ближайшего смысла, с которым данный неближайший узуально ассоциирован, и знак неближайшего смысла модифицирован при этом добавлением особого служебного знака, сигнализирующего о типе отношения неближайшего смысла к ближайшему, то мы имеем право говорить, что в таком языке есть формальное слово, образование. Используемый для этого служебный знак в языковом сознании представлен значением, которое намекает не на ближайшие смыслы, а на характер отношения последующего смысла к предыдущему, не обязательно ближайшему.

Обычно подчёркивается, что в словообразовании отражаются деривационные, а не реляционные отношения между сопоставляемыми словами. Однако после сделанных уточнений приходится признать, что специфика деривации заключается не в её "нереляции", а в парадигматичности отражаемых реляционных отношений номинативных единиц языка.

Поскольку при выражении определённого содержания языковыми средствами приходится регулярно использовать слова не только для номинации, но и для когноминации, то каждый узуальный смысл и, следовательно, слово, его выражающее, может и должно рассматриваться под углом зрения его в роли в типичных когноминациях. Среди этих ролей существуют наиболее часто встречающиеся, и поэтому узуальные смыслы могут быть расклассифицированы по их типичным ролям в типичных когноминациях. Если принадлежность к таким классам оказывается маркированной специальными служебными морфемами, включаемыми в слова, обозначающие эти смыслы, то мы снова получаем парадигматическое формальное разграничение классов слов, но уже не номинативное, как в случае словообразования, а когноминативное, формально отражающее типичные когноминативные значимости смыслов, обозначенных такими маркированными словами. Значения специальных морфем, служащих такими маркерами, указывают на распределение ролей смыслов слов словосочетания как предшествующих по отношению к намекаемому им общему дальнейшему смыслу. Следовательно, значения этих специальных морфем также намекают не на смыслы, а на характер отношений между смыслами слов-когноминаторов и поэтому входят в класс грамматических, а не вещественных морфем. Ясно, что прежде всего когноминативные служебные, т.е. грамматические морфемы, называют словоизменительными, и главное отличие их значений от значений словообразовательных морфем заключается в том, что они указывают на отношение не последующего смысла к предыдущему, а на отношение двух предыдущих в процессе их намёка на один общий последующий смысл. По-видимому, модификации слов, выступающих в роли когноминаторов, и имеются в виду, когда утверждается, что в рассматриваемом языке представлены формально различимые морфологические классы слов, морфологические категории и форманты, их выражающие.

Очевидно, что наличие морфологических классов на уровне морфемного состава слов накладывают ограничения на состав классов слов в когноминативных цепях, независимые от того, какие номинативные смыслы выражаются словами для ближайших или неближайших смыслов. Следовательно, анализ этих ограничений, определение того, какие сочетания морфологических классов и категорий допустимы в когноминативных цепях данного языка, а какие запрещены, "неправильны", и есть то, что называется изучением формального синтаксиса языка или собственно синтаксиса как одного из аспектов изучения синтагматики языка.

При изучении синтаксиса мы имеем дело с типовыми схемами когноминативных отношений между компонентами когноминаторов как представителями определённых морфологических классов.

Но если рассматриваются узуальные смыслы данного языка только как представители определённых семантических классов и анализируются возможные и невозможные когноминативные цепи из этих смыслов как предконечных для называния компонентов сложного конечного смысла, то получающаяся при этом когноминативная парадигматическая семантика не есть морфология, а правила сочетаемости выявленных классов в когноминативных цепях - не синтаксис. Чтобы подчеркнуть это различие, иногда говорят о "семантике синтаксиса". но точнее было бы определить это направление в наших терминах как синтагматику когноминативных семантических классов.

Если вспомнить, что и число, и содержание ближайших смыслов в различных языках не совпадает и вследствие этого различными оказываются и дальнейшие узуальные смыслы, то станет ясно, что анализ когноминативных синтагматических отношений даже на таком уровне обобщения, как в случае "семантики синтаксиса", не даст одинаковых результатов при изучении различных языков, и выявленные отношения не будут универсальными. И только в случае полного отвлечения от языка, т.е. от учёта особенностей выражения элементов мыслительного содержания, можно пытаться выявить некоторые типовые схемы отношения между этими элементами, но тогда, при этой максимальной универсальности, мы фактически решаем уже не лингвистические, а логические задачи. Следовательно, чтобы остаться в границах собственно лингвистических проблем, но подняться до уровня максимальной общности их решения, мы должны, в первую очередь, ответить на вопрос: чем определяется состав и содержание ближайших смыслов языка и, следовательно, набор и содержание как значений для намёка на ближайшие смыслы, так и дальнейших узуальных смыслов, задающих средства выражения эвентуальных смыслов, выступающих в качестве производных от ближайших.

Для ответа на лот вопрос мы вводим понятие номинативного ракурса языка, после чего открывается путь для продвижения в решении проблем типологии языков и, в частности, проблем стадиальности в развитии синтаксических структур.

 

9. Преемственность передачи языкового опыта и причина стадиальных перестроек

Как мы уже видели, многообразие типов языков, если рассматривать тенденции в их перестройках, можно прежде всего разбить на два класса: проходящие через аналитические стадии и через синтетические стадии. Поскольку попытка объяснить аналитические перестройки языков такими чисто внутренними причинами, как "старение языкового организма", оказались непродуктивными хотя бы потому, что сам факт эффективного функционирования языков - представителей высоких аналитических стадий опровергает данное объяснение, то напомним другую гипотезу о факторах аналитизма, восходящую ещё к соображениям Р. Раска и Я. Гримма и постоянно вновь открываемую и высказываемую во всей истории лингвистики: в языке тогда начинают усиливаться аналитические черты, когда по тем или иным причинам падает уровень преемственности при передаче языкового опыта от поколения к поколению. В наибольшей мере преемственность страдает вследствие бурного смешения народов и культур, требующего выработки общего для всех языка, предельно простого для его освоения. Формирующийся в таких условиях аналитический строй, в предельном своём проявлении, приближается к корнеизоляции.

Подобное объяснение причин развития предельного аналитизма признавал В. Гумбольдт и многие последующие языковеды, в том числе и И.И. Срезневский, А.А. Потебня, И.А. Бодуэн де Куртенэ. Соответственно сохранность синтетического строя ещё основоположники компаративистики связывали с наличием благоприятных условий для сохранения преемственности при передаче языкового опыта.

И.И. Срезневский обратил внимание на то, что длительное взаимодействие народов, приводящее к широкому распространению двуязычия или многоязычия, делает желательным сохранение или развитие в таких языках только тех черт, которые облегчают процесс перевода с одного языка на другой, и это, хотя и частичное, но всё-таки ограничение на гот набор языковых средств, которые желательно передавать последующим поколениям, также усиливает уровень аналитичности ряда характеристик языкового строя и приводит к развитию аналитизма, но особой разновидности. Бодуэн де Куртенэ подтвердил на конкретном языковом материале эти соображения своего учителя и, кроме того, показал существование еще одной разновидности аналитизма, наиболее ярко представленной в агглютинативных языках урало-алтайского или дравидийского типа. В этих языках всенародно воспроизводимыми являются только морфемы с закреплёнными за ними значениями, но на предварительную заготовку лексем, т.е. слов с узуально воспроизводимыми смыслами, наложены серьёзные ограничения, и это оставляет отпечаток на единицах всех уровней агглютинативного строя.

Если связать синтетизм языка с наличием благоприятных условии преемственности при передаче языкового опыта, то доказанная И.И. Мещаниновым связь между языками полисинтетическими (со словопредложением и эргативными) и синтетическими флективными также представляется естественной: и в относительно небольших изолированных языковых коллективах (например, племенных или одноаульных), и в громадных коллективах балтов и славян явно преобладают условия надёжной преемственности при передаче языкового опыта, и незначительна роль неродных языков при передаче социально значимого содержания. Правда, при этом возникает закономерный вопрос: почему же тогда одни языки с высоким уровнем преемственности, например, балто-славянские, прошли много стадий синтетизма, а другие, например, многие языки американских индейцев, продолжают использовать не только эргагивную технику, но и технику словопредложения?

Возвращаться к явно несостоятельным объяснениям этого факта предложенным представителями "нового учения", мы уже не будем, а обратим внимание на то, что не только в условиях пониженной, но и в условиях надёжной преемственности могут быть свои качественные разновидности синтетизма языкового строя.

В работах по системной типологии, развивающей идеи Гумбольдта - Срезневского - Потебни - Бодуэна, всё больше подтверждений получает гипотеза, что даже если для преемственности при передаче языкового опыта нет никаких помех, то всё равно строй языка модифицируется от того, на какие внеязыковые знания слушающего может чаще всего рассчитывать говорящий как на хорошо известные, чтобы, опираясь на них, выразить содержание, подлежащее "передаче". Под влиянием своеобразия этих типовых условий общения как внешней детерминанты языка вырабатывается наиболее устойчивая черта его грамматического строя, названная внутренней языковой детерминантой. Следствием внутренней детерминанты является и такая характеристика языка, как его номинативный ракурс подачи содержания со общения, и опора на это понятие помогает объяснить и суть своеобразия синтаксического строя языка, и факторы его стадиальной перестройки. Проиллюстрируем это утверждение на примере объяснения перехода синтаксиса "преемственных" языков от стадии словопредложения через эргативную стадию к номинативной, стараясь доказать, что никакого отношения этот переход ни к экономическому базису, ни к различию уровней развитости мышления не имеет, но подтверждает системную природу языка как инструмента универсальной знаковой коммуникации, закономерно перестраивающей свои параметры при изменении условий функционирования.