«СКОНГЛОМЕРИРОВАВ АКТЕРОВ И ПОЭТОВ...» 

(Ресторан «Вена»: из истории российской литературной богемы 

начала века) 

Когда-то в мои руки попала для реставрации удивительная книга — альбом 

«Десятилетие ресторана «Вена». Литературно-художественный сборник», 

напечатанная в СПб., тип. «Якорь», в 1913 году весьма малым тиражом. Последнее 

обстоятельство позволяет считать эту книгу раритетом. 

Прекрасно изданная на мелованной бумаге формата in folio со множеством 

иллюстраций и факсимильно воспроизведенных автографов посетителей ресторана 

— цвета петербургской богемы начала XX века, с их воспоминаниями и отзывами о 

встречах, шутками, посвящениями, каламбурами, эпиграммами и карикатурами на 

постоянных посетителей, книга эта — замечательный документ восьмидесятилетней 

(юбилей!) давности. 

Прежде чем предложить читателю несколько фрагментов из этого сборника, 

надо хотя бы вкратце рассказать о самом ресторане «Вена». Тихое и скромное 

открытие его состоялось 31 мая (ст. ст.) 1903 года в самом центре Санкт-Петербурга 

на углу Гороховой улицы (многие знают ее как ул. Дзержинского) и улицы Гоголя (в 

прошлом Малой Морской). 

Казалось бы, событие не особо значительное для столицы: более ста лет на 

том же месте существовало много подобных заведений: и «Венский трактир» с 

«черной» и «белой», или «чистой», половинами, и ресторация «Вена», и 

«Интернациональный ресторан». Название «Вена» ресторан получил в 1897 году, но 

сменив за короткий срок восьмерых хозяев, перешел наконец в руки Ивана 

Сергеевича Соколова и его компаньона Михаила Феоктистовича Уткина, имевших 

большой практический опыт в ресторанном деле. 

Главным достоинством нового заведения, сразу завоевавшего себе прочную 

солидную клиентуру, была прекрасно поставленная кухня. Посетители валом 

повалили в новый ресторан, и владельцам пришлось вскоре принимать срочные меры 

по его расширению. Несколько лет спустя став единоличным хозяином «Вены», Иван 

Сергеевич все более стремился к тому, чтобы придать своему детищу черты 

исключительно семейного ресторана для столичной интеллигенции. 

Кто только не бывал здесь! Писатели — А. Куприн, Тэффи, А. Блок, М. 

Горький, В. Маяковский, Л. Андреев, А Н. Толстой, Б. Зайцев, М. Арцыбашев, Е. 

Чириков, И. Северянин, А. Каменский, С. Городецкий, О.Дымов, В. Муйжель, И. 

Рукавишников и множество других, журналисты и репортеры, художники, такие, как 

К. Маковский, С. Жуковский, Н. Богданов-Бельский, А. Рылов, актеры, артисты, 

имена которых открывают ф. Шаляпин и Л. Собинов, театральная публика, 

представители промышленного и торгового мира, деятели различных политических 

партий и течений, включая большевиков вместе с их будущим вождем. Изо дня в 

день эта публика заполняла уютные залы, или закусывая наскоро у буфетной стойки, 

или расположившись компаниями за столиками для более или менее 

продолжительного времяпрепровождения. 

Деловые или дружеские беседы, обсуждение макетов завтрашних полос 

многочисленных столичных газет представителями «шестой державы» — прессы, 

юбилеи. Но никаких кутежей, скандалов, неприличных сцен, непристойных выходок! 

Теплая уютная обстановка, вместо позолоты — на стенах обилие картин и рисунков 

знаменитых и пока еще не слишком знаменитых клиентов, их автографы... 

Прав премного был А. Куприн, написавший в послании Соколову. 

Сконгломерировав актеров и поэтов,  

Художников, певцов и прочих темных лиц,  

Поистине собрал музей ты раритетов... 

Право считаться первооткрывателями «Вены» постоянно оспаривали три кита 

петербургской богемы того времени: писатель Владимир Алексеевич Тихонов 

(Мордвин), основатель «Великорусского оркестра» Василий Васильевич Андреев и 

артист Малого театра Николай Петрович Мальский. Кто был самым первым, 

неизвестно, но все они — тонкие знатоки европейской кухни и очень интересные 

собеседники — заложили основу популярности молодого ресторана в мире людей 

искусства и литературы, и «Вена» заручилась симпатиями широкой публики. 

Видимо, к этому времени относится уже прочно утвердившийся среди гостей 

Соколова афоризм: кто не пил вина, не любил женщин и не бывал в «Вене», тот так 

дураком и умрет. 

Залы «Вены» открывались для публики по выстрелу пушки в 

Петропавловской крепости. Время завтраков продолжалось до 3 часов дня, с 3 до 8 

— обеды. Потом ресторан затихал, посетители разъезжались по театрам, концертам, 

редакциям, но к 11 публика снова начинает съезжаться, подходят завсегдатаи, 

заканчиваются спектакли в театрах. В полночь ресторан полон, и уже до 2—3 ночи 

получить столика нельзя: все заказаны... 

Писатель И. Василевский, печатавшийся под псевдонимом He-Буква, оставил 

такую запись: «Будущий историк отметит особый, «Венский период» русской 

литературы. 

«Вена» была на высоте своего положения», — скажет историк. Была ли на 

такой же высоте своего положения — и литература?» Вероятно, «Венским 

периодом» навеяны и строки Н. Агнивцева, написанные уже в другие времена: 

Вы помните былые дни,  

Когда вся жизнь была иною?! 

Как были праздничны они  

Над петербургскою Невою...  

И толщ Исакиевских колонн,  

И разметенные по свету  

«Биржевку», «Речь», «Сатирикон»  

И «Петербургскую газету». 

ОДИНОЧЕСТВО 

...Там, за границей, этого нет... 

Не пойдешь в осеннюю непогодь, в зимнюю стужу искать себе «пристанища»; 

не будешь целыми вечерами искать знакомой близкой души; не плюхнешься где-

нибудь в первом встречном «заведении», чтобы среди сотни голов остаться таким же 

одиноким, как и на улице, и в своем кабинете, и за работой в конторе. 

Там, за границей, этого нет... Нет нашего гнетущего одиночества, нашей 

русской печали, нашего вековечного надрыва, душевных мук и беспочвенного 

томления; там нет места тихой печали, задумчивой грусти и мечтательным порывам; 

там не с чего томиться странной нелепой неудовлетворенностью, жаждой подвига, 

мечтой о туманных далях, ярких порывах, о красоте и свободе... 

А у нас?.. Творчество у нас надрывное, нутряное... Не забава — литература, а 

школа, кафедра, и никогда еще она не опускалась до роли увеселителя, до роли 

«сладкого лимонада летом»... Никогда!.. 

В холодных мансардах Петербургской стороны, в трущобах Пресни, в уютных 

кабинетах Сергиевской, в мещанских горницах Тул, Сенгилеев и Астраханей живут 

какие-то странные люди. Не торгуют, не служат, не начальствуют, ведут 

полуголодное необеспеченное существование. Нервны они, горячи, фантазеры, с 

горящим, воспаленным взором, небрежно одеты, нечесаны, а из их обиталищ сияет 

свет на всю Россию. 

Читатель не оценит, критика «обложит», зависть доест, — или вдруг радость 

вползет в мансарду, счастье солнышком озарит убогое логово, — некуда идти 

русскому писателю. 

Бывают моменты, что, словно в каземате, таракану рад, — с тараканом часами 

разговариваешь.. А идти некуда!.. 

Литератору с литератором встретиться, по душам поговорить, мыслями 

поделиться никак невозможно — негде и как-то не соберешься... Да еще дома не 

застанешь или сам в таком подлом настроении, что на Волковом много будет веселее. 

Слишком много в душе скорби за неустройство, за горе ближнего и дальнего, 

слишком велико несоответствие между грезами и трезвой действительностью, чтобы 

можно было остаться одному и не потерять духа от бесплодности усилий. 

И не виноват он, если тянет его в светлую, уютную «Вену», где не отравят, где 

можно отдохнуть, на людей поглядеть и друг с другом встретиться. 

Еще и сейчас указывают на ресторанчик «Прадер» на Вознесенском, куда 

любил ходить Достоевский, Минаев ходил в «Ярославль», на Лиговке, Некрасов 

часами просиживал в первые годы своей деятельности в ресторане на Разъезжей... 

Но это посещение русскими литераторами трактирчиков средней и «повыше» 

руки не объединяло писателей. Был у каждого свой любимый трактир, туда он и 

ходил. Являлась потом пара приятелей — тем дело и кончалось. И нравы тогда были 

другие — в то славное, доброе старое время, и жизнь была другая, и литература как 

будто другая, лучше или хуже — дело критики и истории русской литературы и 

русской богемы. 

Говорят, что лучше все было. Пили, правда, ничуть не меньше, и «инциденты» 

выходили не так уже редко, но писали чуточку повнимательнее и, если угодно, 

поскучнее теперешнего... 

А жизнь не стоит ни на одну минуту, летит, мчится, — и теперь старый 

Григорович с изумлением посмотрел бы кругом: 

— Как измельчала литература!.. 

Не литература измельчала, а жизнь стала другая, а от нее и остальное все 

другое. Никогда литература не достигала той красочности, как теперь, никогда 

искусство не делало таких широких шагов, как за одно это десятилетие. 

Но... завелся телефон, беспроволочный телеграф, появились тучи газет, 

железная дорога дошла до старого милого Тамбова, сама жизнь так осложнилась, что 

она теперь и немыслима — та литература Григоровича, Писемского и Тургенева. 

Теперь в один час человек переживает столько, на сколько прежнему 

требовались месяцы, покуда тащишься на перекладных из Москвы до Питера. 

Каждый миг — новое переживание, короткое, мимолетное, случайное. За ним 

другое, третье — и все короткие-короткие... Раньше не было этого, в миллион раз 

было меньше впечатлений и настроений, но каждое из них было громадно, 

длительно, глубоко. 

Такова вся литература до нашего дня, барская, мужицкая, полевая, лесная, 

степная... 

И нечего ее винить. 

Жизнь выбросила новых литераторов с новыми настроениями, новыми 

взглядами, совершенно новым миросозерцанием... 

Фабрика, улица, кинематограф, театр, газета, «сандвичи», светящаяся реклама, 

телефон, радиотелеграф, трамвай — вот факторы литературного «упадка». 

Кипятиться, возмущаться, грозить — можно, но выгнать на улицу трамвай, 

телефон, ресторан из литературы — трудно и невозможно. 

Нужно только констатировать... 

До 1905 года о русской богеме совсем не было слышно. 

На Владимирском проспекте существует старинный небольшой ресторан. 

Вывеска на нем маленькая, подъезда никакого нет, на улицу всего три окна, 

завешанных белыми шторками, — в глаза совсем не бросается и никого своим видом 

не соблазнит. 

Испокон веков, благодаря центральному своему положению, посещался он 

отдельными литераторами, прозвавшими его почему-то «Капернаум». Захаживали 

туда Сергей Атава (Терпигорев), бывал частенько Ал. Майков, весьма часто сиживал 

там за пивом Мамин-Сибиряк. 

Писатели эти тогда считались уже не маленькими и потому «задавали тон». 

Вслед за ними, конечно, устремились и dii minores, репортеры и вообще «любители 

литературы», ресторанчик прослыл литературным и начал видеть в неказистых 

апартаментах своих довольно модное сборище. 

Но затем писатели как-то перешли в «Вену», а у «Давыдки» остались газетные 

репортеры, микроскопические поэтики и фельетонисты мелкой прессы. 

А. Т. АВЕРЧЕНКО 

Аверченко — магнит «Вены». Где Аверченко — там хохот, грохот, веселье, 

озорства и компания. 

Юморист живет рядом с «Веной», всего только через дом, и не было того дня, 

чтобы он не зашел в ресторан. 

Сатириконцы напрасно ищут днем своего «батьку», трещат в телефон, рыщут 

на извозчиках и моторах, из редакции в контору, в типографию, в театр, на квартиру. 

Где он пропадает — неизвестно. 

Но вечером Аверченко найти — штука нехитрая. По простоте души, как 

медведь, он ходит одной тропой, и всегда по вечерам его можно поймать в «Вене». 

Тут он не увильнет ни от начинающего сатирика, ни от ловкого издателя, ни от 

южанина-антрепренера, и сатириконского батьку можно брать простыми руками. 

Иногда русский Твен приходит один. Тогда его со всех сторон облипают, как 

мухи, не сатириконцы, его верноподданные, а просто беллетристы, поэты, артисты и 

художники. 

Но большей частью он является во главе шумной, остроумной, грохочущей 

компании сатириконцев. 

Тут — поэт людского безобразия, человеческой пошлости и пакости — 

высокий, тонкий, сдержанный Реми; шумный, гремящий «коновод» «галчонка», 

Радаков, вечно веселый, всегда остроумный, всегда жизнерадостный; скромный, 

молчаливый Юнгер; экспансивный Яковлев; встрепанный, словно только что 

сброшенный с постели, с ядовитым лицом В. В. Воинов; худой, тонкий, язвительный 

П. П. Потемкин; В. В. Князев; изящный, умный, шаловливый К. М. Антонов 

(Красный); флегматичный Г. А. Ляндау; Е. В.; Е. X.... 

Сатирическая компания сразу занимает три-четыре столика, и немедленно же 

начинается несмолкаемый «дебош». Остроты, эпиграммы, каламбуры сыпятся, как из 

громадного мешка. Одно пустяшное замечание, движение рукой, поза — все дает ему 

тему для остроумия — легкого, свободного, ненатянутого. 

Стихами сатириконцы говорят, как прозой. 

Кто-то уронил часы под стол, поднял их и стал рассматривать. Красный 

серьезно дает рифмованный совет: 

 

Теперь излишни ox и ax. 

Но и дурак ведь каждый ведает 

Стоять возможно на часах, 

Но наступать на них не следует. 

 

Князев сообщает, что на днях у него выходит книга о народной поэзии — 

частушке. 

Батька благодушно поощряет: 

 

Твое творенье, милый друг,  

Достойно всяких восхищений,  

Недаром все кричат вокруг,  

Что это целый воз хищений. 

Шум вокруг столика стоит невообразимый. Голос Радакова слышен чуть не до 

выхода. 

Художники, между тем, в балагурстве и празднословии обсуждают темы и 

рисунки для следующего номера, поэты и прозаики выслушивают «проказы» 

батьки... Совершенно незаметно, шутя, составляется номер. Каждый знает, что ему 

нужно приготовить к четвергу. 

Красный вскользь сообщает о том, что едет в Харьков в кабаре «Голубой 

Глаз». 

Батька высказывает соображение: 

— Значит, харьковцы увидят бревно в своем «глазу»... 

И оба чокаются ликером. 

Прибывает публика после спектаклей. Разговор в зале становится общим. 

Остроты и экспромты летят из угла в угол и покрываются дружным хохотом. 

Декадентский поэт читает свои новые стихи и заканчивает: 

Мои стихи уйдут в века... 

Сатириконский батька и тут добродушно кивает головой, но поправляет 

декадента-приятеля: 

 

Твои стихи уйдут в века, —  

Сказал ты это молодецки.  

Но эти самые «W. К.»  

Пиши ты все же по-немецки. 

 

В интимном кружке на участников иногда нападает «стих» Козьмы Пруткова, 

и тогда сверкают оригинальные афоризмы и блестки остроумия, на что особенно 

щедр сатириконский батька. 

Храни заветы старины —  

Носи со штрипками штаны... — 

советует он В. К-ву, сидящему в слишком коротких брюках. 

 

Дает общее наставление, смеется глазами, но, как истый хохол-юморист, имея 

совершенно серьезное лицо: 

 

Когда тебе безмерно любы  

Литавры, лавры и почет —  

Ты вынь глаза, возьми их в зубы  

И плавно двигайся вперед... 

Вася Регинин сентенциозно замечает: 

 

Наплюй на жизнь слепых кротов,  

Люби изломы линий,  

Люби игру живых цветов,  

А между ними «Синий»... 

 

Гасят люстры и лампионы. Но никто еще не хочет уходить по домам. Все 

медлят. Нужны усиленные просьбы самого Ивана Сергеевича, и только напоминание 

о том, что официанты устали и барышни за буфетом падают от усталости, заставляет 

юмористов, беллетристов и поэтов подняться с насиженных мест. 

На дворе бурлит вьюга. За снегом холодно мигают фонари. Несколько 

извозчиков и моторов нагружаются к Ходотову. Богема собирается куда-то на 

Фонтанку в чайную варить свежую уху с поплавка, остальные мирно разъезжаются 

по домам. 

Сатириконцы с несмолкаемым хохотом провожают своего батьку до его 

подъезда и садятся в моторы. 

НАША ШЕСТАЯ ДЕРЖАВА 

Поодиночке шестая держава в «Вене» бывает ежедневно. 

С недавнего времени шестая держава начала посещать «Вену» целыми 

группами, редакциями, коллегиями. 

Является передовой, занимает кабинет, а потом, когда работа по выпуску 

номера газет заканчивается, шестая держава стекается в «Вену». 

Почин сделали «Биржевые Ведомости», устроив там несколько своих 

семейных собраний. 

Бывали на них имена, знакомые не только Петербургу, но и всей России: 

И. И. Ясинский,  проф.  М. П. Чубинский,  К. И. Арабажин, А. А. Измайлов,   

М. М. Гакебуш,   А. Н. Будищев,   Дм. Цензор, Н.П.Ашешов, Г.В.Лихачев, А. М. 

Оссендовский, П. А. Васильев, Вл. Ф. Боцяновский, В. А. Тихонов, Н. П. фон-Гук, А. 

В. Швыров, Е. Н. Инсаров-Шелькинг, М. М. Коялович, К. Я. Эттингер, С.Н.Жуков, С. 

С. Ковырков, Е.В-ий, Н.Я.Агнивцев, д-р Фрикен, Вас. Регинин, Г.Л.Кирдецов,  И. Д. 

Новик, В.А.Поляков, М.М.Гутман, К. М. Пономарев,   И.М.Василевский,   С. В. 

Животовский, Н. Н. Брешко-Брешковский. 

О каждом из таких посещений остались на память плакаты с рисунками С. В. 

Животовского и автографами участников. 

Один плакат с изображением бегущего газетчика висит в общей зале «Вены». 

Вокруг него стихи и проза сотрудников «Биржевых Ведомостей». 

Тесное единение «Биржевой» семьи никогда, однако, не тянулось далее часу 

ночи. 

До этого времени пели итальянские баркаролы, французские песенки, А. В. 

Швыров рассказывал что-нибудь, отчего все катались по полу, Вас. Регинин играл на 

пианино «как баба за водой ходит», как ребята горох воруют, показывая все это в 

лицах, затем плясали: кто тарантеллу, кто кэк-уок, В. Ф. Богацкн» -- danse de ventre, 

Регинин — танец среди мечей я джигу, кто русскую. 

Потом всех тянуло в общую залу. 

Рассыпались сначала по небольшим группам, мало-помалу соединялись, 

позже целых два часа были одним-целым. 

По той же программе проходили собрания и редакций других газет. 

Собирались и «еженедельники». 

Особенно часто можно было видеть в «Вене» журнал «Весь мир». 

Отдыхали в «Вене» сотрудники покойного «Вечера»: Л. Е. Габрилович, Е. Ю. 

Юльянович, В. В. Елаго, Л. Ю. Гольштейн, И. М. Василевский, Л. Л. Баумгартен, Н. 

М. Николаев, С. С. Марков, О. М. Ястребцова, покойный К. М. Фофанов, А. Б. 

Коринфский... 

Это вообще стало правилом: 

— Если ты трубочист — лезь на крышу, пожарный — стой на каланче, 

литератор или журналист — ступай в «Вену». 

И никто против сего правила не пошел. 

Быть причастным к литературе и не побывать в «Вене» — все равно что «быть 

в Риме и не видеть папы»... 

Пошло как-то так, что ни в редакции, ни в конторе, ни на квартире не 

переговоришь" так с нужным человеком, не отдохнешь так, как в «Вене». 

Пошло и в традицию вошло, и никто против этого ничего не имеет. 

«ВЕНА» И «НОВОЕ ИСКУССТВО» 

В 1912 году в России была основана Академия Эго-Поэзии (Вселенский 

футуризм). 

Предтечами этой поэтической группы «Нового Искусства» были названы 

Мирра Лохвицкая и К. М. Фофанов. 

Правда, покойники и по таланту, и по сущности своей поэзии имеют весьма 

мало общего с дерзкими молодыми поэтами, но их роднит, может быть, старый 

припев — «Искусство ради искусства». 

В ректорате Академии числятся: Игорь Северянин, Константин Олимпов (К. 

К. Фофанов), Георгий Иванов и Грааль Арельский. 

Академия с первого же дня своего существования обратила на себя внимание 

критики и общества. 

Поэты не пошли по обычному пути начинающих стихотворцев; 

они начали печатать свои стихи отдельными брошюрками в четыре — шесть 

страниц с эффектными названиями, ошарашивающей ценой и различными анонсами 

на обложке. Брошюры рассылались буквально по всем редакциям столицы и 

провинции, — и пресса заговорила... Поднялся невообразимый хохот. Каждый 

репортер внес свою лепту в общую кассу помоев, издевательства и насмешки над 

эго-поэтами. 

Поэты еще пуще раззадоривали прессу, с каждым новым выпуском изощряя 

оригинальность в стихах и прозе... 

Кроме того, по редакциям рассылались и особые извещения о новостях среди 

эго-футуристов; их злобы дня, банкеты, «поэзо-концерты» и т. п. ... Сообщалось, что 

Игорь Северянин выехал на мызу Ивановку, что К. Олимпов носит воротнички № 37, 

что Гр. Арельский имеет летнюю резиденцию в Шувалове и т. д. и т. д. ... 

Скоро у эго-поэтов стала выходить своя газета «Петербургский Глашатай» под 

редакторством И. В. Игнатьева. 

Орган Академии бойко повел полемику, начал проводить принципы Футуро-

поэзии и печатать, новости своей литературы. Футуристы с самого начала 

совершенно обособились от прочих поэтов: все у них было оригинально и 

интригующе-красиво. 

Но... «Вена» все-таки привлекла и этих непокорных, капризных фантазеров, и 

футуристов «потащило» на люди. 

Академия Эго-Поэзии была основана в одном из кабинетов «Вены». 

Рассказать языком простого смертного об этом событии весьма трудно. Наш язык 

как-то бледен, немочен, бессилен для описания пленарного собрания эго-поэтов, где 

вырабатывались их принципы и главные положения их школы. 

Для более сносного ознакомления общества с этим событием мы приводим 

воспоминания одного из участников первого, генерального заседания футуристов. 

«Было холодно. Было тихо. Было темно. 

И только удары колокола где-то в далекой выси отчеканили четко десять 

певучих ударов. 

Из-за крутого канала вынырнула звонкою прорезью сначала одна, потом 

другая, потом третья нарядная тройка. 

На жуткой набережной они выровнялись в непрерывную, напряженную 

линию и оснеживали морозистый воздух клубами инейного конфетти. Первые сани, 

закутанные мехово, вихрили буйственно директора «Глашатая» И. В. Игнатьева-

Казанского, Игоря Северянина, Жозефину Лемье и Олимпова. 

— Внимательность, — раздалось из уст Олимпова. Он начал свою поэзу. 

Тройка в тройке колокольной,  

Громко, звонко пьяной тройке.  

Колокольни колокольней  

Колокольчик бойкой тройки.  

В тройке тройка,  

пой как тройка,  

Звонко, громко, пьяно, тройко.  

Колокольчик колокольный  

Колокольни колокольней...  

Колокольчик звонче тройки,  

Колокольня колокольня,  

Тройка тройкой колокольней.  

В тройке тройка пьяной тройки... 

Прислужниками «Вены» сервировались столы в восьмом кабинете, а в 

девятом у вселенских эго-футуристов дебатировался завтрашний выход эдиции. 

— Я буду краток, — увертюрил ассоциацию директор Игнатьев. — Все, здесь 

присутствующие, суть эго-футуристы, посему градация и грандизация скрижалей 

грядущего осознания искусства излишни, — я буду краток. 

Солидарный с вселенским эго-футуризмом, я имею единый лишь подвиг — 

проведение к трону искусства правоспособной властительницы — Золушки, забытой 

и забитой по странной случайности Мачехой-Судьбой. 

Итак, мое место у руля флагманского корабля эго-футуризма — 

«Петербургский Глашатай». Завтра, 11 февраля 1912 года, мы выходим в открытое 

море. 

Сосьетеры немолчно аплодисментили директору. 

Благодаря первому совместному появлению эго-футуристов в «Вене» 

многочисленные представители русской литературы удостоились познакомиться с 

вождями новой мощной школы. 

Руку директора и сосьетеров имели удовольствие пожать: Леонид Андреев, 

Вячеслав Иванов, А. И. Куприн, Мандельштам, Герсон (Зрячий), Дядя Михей, Сергей 

Городецкий, Чуковский и Фома Райлян. Тут же возились с фотографическими 

аппаратами сотрудники Буллы и Оцупа. 

Впластинясь в нескольких позах, эго-футуристы и не эго-футу-ристы 

направились в смежные апартаменты ужинать. Редакционная семья провела в 

интимной беседе большую часть утра». 

Вступительная зачетка и публикация Ю. ИРОШНИКОВА.