стр. 177

     ГЕОРГИЙ ГОРБАЧЕВ

     О ПУТЯХ ПРОЛЕТАРСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

     (К постановке вопроса)*1

     "Гамбургский счет" пролетарской литературе

     Шкловский поставил недавно вопрос о необходимости устроить для нашей литературы "Гамбургский счет". Мы должны принять это предложение, как вызов на то, чтобы по-настоящему, не считаясь ни с установившимися репутациями, ни с внутригрупповым патриотизмом и чинопочитанием, ни с "маститостью", ни с "мнением авторитетов", ни главное - с ленью и боязнью почина, пересмотреть ходячие мнения о наших писателях, подвергнуть обсуждению установившиеся репутации "чемпионов" и произвести "экзамен" давно выросшим молодым. Мы обязаны принять вызов лефовского теоретика и вождя разлагающегося формализма именно потому, что мы подойдем к этому вопросу иначе, чем подошел бы Шкловский. Это необходимо для внесения ясности в нашу литературную обстановку и для освежения критической атмосферы. Нас, конечно, интересует не субъективно устанавливаемый чисто эстетический удельный вес писателя, но его общественное значение. В последнее входит, понятно, как важнейший обусловливающий момент, художественная сила писателя, равно как и его "чисто-эстетическое", воспитывающее литературный вкус влияние на читателя.
     В оценках общественного значения писателей мы, марксисты, разойдемся не только со Шкловским, но и между собой.
_______________
     *1 Статья эта написана в декабре 1928 года. Только в корректуре удалось вставить примечания, откликающиеся на литературную жизнь начала нынешнего года.

стр. 178

Но в условиях зрелости (хотя и очень относительной), которой достигла наша литература, и временного застоя нашей критики, слишком часто в последнее время успокоенной и самодовольной, хорошая драка на новых позициях лучше, чем привычное взаимопрезрение и "шаблонированная" ругань на старых. Жизнь ставит нынче людей на новые позиции в основных вопросах нашей внутренней борьбы и споров, не говоря уже о новых отношениях нашего класса с враждебными и промежуточными социальными группами. Необходим и пересмотр литературных отношений и прежде всего проверка, "чистка", переквалификация собственных рядов.
     Ленин говорил, что при невиданной смелости в области крупнейших социальных переворотов, мы часто не решаемся нарушить порядка канцелярского делопроизводства. В области науки и искусства мы тоже, при всей громадной решимости в принципиальнейших вопросах, часто склонны к фетишизму как старых имен и "ценностей", так и собственных, однажды составленных ложных мнений и репутаций. Я не собираюсь говорить здесь об области литературоведения и искусствоведения, где у нас до сих пор весьма ценятся (за довоенное, часто сомнительное, "качество") многие "брады", увы способные не только "быть уставленными", но и укрывать за своими сединами многочисленную "живность", вредную и чужую нам и самим "брадоносцам". Да и оставив в покое "маститых", стоит вспомнить, как долго всерьез принимался "в лучших домах" нашей журналистики и издательств Фатов, как до сих пор не разоблачен в достаточной степени "труд" Войтоловского по истории русской литературы, как понадобилось, кажется, дело Альтшулера, чтобы немножко "прихлопнуть" Мирецкого, как еще гордо носит в некоторых литературных "местах" и не только в явно "неудобоназываемых" свою голову Беккер... Впрочем, вернемся к самой литературе.
     Надо признать, что здесь, по крайней мере, до последнего времени, мы не очень страдали от непризнания новых талантов. В этом мы были достаточно в общем снисходительны и часто торопливы, хотя "новый" Тихонов (как поэт) до сих пор мало "признан" в Москве, и находятся "герои", которые в "Правде" решаются без всяких оговорок просто ставить свое "возмущенное"

стр. 179

восклицание (!), говоря о напечатании одного из наиболее мастерских литературных произведений современности - "Смерти Вазир-Мухтара".
     Но гораздо больше грешим мы в области обращения в мощи, не подлежащие ни критике, ни настоящему истолкованию, старых и прославленных писателей. Мы объявили Серафимовича за "Железный поток" крупнейшим пролетарским писателем, кто-то угодливо подсказал, что и в прошлом не менее "великого" почтенного беллетриста замолчала буржуазная критика (которая не смогла, однако, замолчать Горького). И никто не задумался о сложном взаимодействии революционной идеологии, материала и старых писательских навыков, приведшем этого второстепенного демократического беллетриста к такой вершине, как "Железный поток", и потом обрекшем его на молчание. Серафимовича сажают в передний угол, его именем спекулируют в литературных лавочках, но исследование его творчества оставляют Вешневым и Фатовым. Ни минуты не сомневаясь в том, что среди современных пролетарских поэтов один Демьян Бедный по своему литературному и общественному значению уже несомненно стоит в уровень с классическими именами русской литературы, мы видим однако, что клясться именем его клянутся, а о нем, как о поэте, о его художественной манере писали еще совсем недавно преимущественно Войтоловские, Фатовы да Медведевы. Также чаще Фурманову и Неверову, как "иже во святых, отцам нашим поклоняются", нежели исследуют важнейший вопрос о мемуарах и художественной "выдумке", или о путях интеллигента - народника и анархиста - к пролетарскому творчеству.
     Но еще чаще мы не умеем расстаться с раз сделанными скороспелыми оценками, особенно положительными. Легко приклеилось к Уткину определение лучшего пролетарского лирика, а с каким трудом оно отдирается от этого пошлого мещанина и безграмотного виршеслагателя! Даже Малашкин "уничтожается" нелегко, вопреки стараниям немногочисленных ревнителей общественной и литературной санитарии. Объявили Евдокимова за "Колокола" чуть ли не пролетарским писателем и стыдливо почти помалкиваем о его новейшем "творчестве". Всерьез предупредить Леонова о том... что многие бесславно

стр. 180

окончили в старости жизнь свою, долго перед тем "подавая блестящие надежды" и отыскивая свой путь в... эпигонстве, как-то не решаются.
     Еще, конечно, хуже грубая реклама "своих", по мотивам в лучшем случае "литературно-организационным", и доходящая до терроризма крикливость в их защите. В "На литпосту" рекламируют Чумандрина и пишут о нем диссертации "друзья", вроде Камегулова, или "спецы", как Берковский, и доводят растерявшегося Полонского до помещения об этом, так скверно начинающем беллетристе в "Новом мире" статьи с портретом, в которой Машбиц-Веров расшаркивается перед - увы, бывшим - знал ли это Машбиц? - чиновным положением Чумандрина в ЛАППе. Замечательно поняли Машбицы "самокритику". Машбиц разговаривает с Чумандриным по существу так: "Товарищ, вождь ЛАППа, извините, что я вас для вашей же пользы, а также для примера, легонько покритикую по части ваших приватных занятий художественной литературой". Далеко мы так уедем! Караваеву и Жарова зачисляют в первые ряды пролетарской литературы! Все это мешает основному познанию, - где друг, где враг, где образец для подражания молодежи, где предостерегающий пример. Кончается это печально. Так каялось С.-З. бюро ЛАППа в защите "Кадров" и Берзина. Не плохо, что каялось, а плохо, что каялось поневоле и не поняв всерьез глубины "греха".
     "А сами"? У нас любят, должно быть еще со времен Московского царства, на всякий упрек отвечать не по существу, а остроумным "изречением": "Сам - дурак и скотина". Мы свои грехи знаем. Тверяка мало били за его многочисленные промахи и ошибки, с Карповым забежали вперед. Жарова защищали, Доронина захвалили, с Безыменским "перецеремонились", не одернув за ошибки, Грабаря недостаточно предостерегли от все более угрожавшей ему легкости в языке и отчасти в мыслях...
     И здесь, конечно, "наша великая вина". Мы хотим как раз в вопросах критической оценки и исследовательской работы над писателями стать выше групповых "злоб дня". Промахи Авербаха и Полонского, "Революции и культуры" и "Красной нови" так же здесь печалят нас, как промахи старого "На посту" или книг наших единомышленников в прошлом и в настоящем.

стр. 181

     С лицеприятием в оценках писателей и призываем мы бороться коммунистическую критику, оставив здесь, в вопросах оценки творчества, групповые счета.
     Но одна из самых серьезных задач, стоящих перед нами, - это вопрос о классовой диференциации в современной пролетарской литературе. Это особенно важно при пестроте социального состава нашего, особенно пореволюционного пролетариата; при распространении гегемонии пролетариата на идеологию близких промежуточных слоев; при обрастании господствующей партии, идеологии, поощряемой пролетарской литературы субъективно искренними и явно шкурническими чуждыми элементами; при не всегда критическом отношении к "молодым талантам", желающим объявить себя пролетарскими; при влиянии на оценки организационных и литературно-политических соображений. В составе того, что принято называть пролетарской литературой, не могут не обнаруживаться различные социально-идеологические тенденции и напластавания различных групп, плохо ассимилированных или совсем не ассимилированны пролетариатом.
     В условиях борьбы внутри партии с разными уклонами, вызванными давлением чуждых социальных слоев и колебаниями в рядах самого пролетариата, задача познания подлинной социальной природы различных пролетарских писателей и произведений пролетарской литературы приобретает характер неотложнейшего политического дела*1.

ЕЩЕ РАЗ О ТОМ, ЧТО ТАКОЕ "ПРОЛЕТАРСКАЯ ЛИТЕРАТУРА"

     Но раньше чем наметить уклоны в пролетарской литературе, обнаружить чужеродные классовые прослойки в этой еще только создающейся и далеко не монолитной идеологической
_______________
     *1 Вот почему глубоко неправ Либединский, заявляющий в "На литпосту" (N 1, 1929 г., стр. 29), что по отношению к пролетарской литературе марксистскому искусствознанию больше не нужно заниматься "разоблачением классовой сущности" и связи произведений искусства с определенным складом общественной действительности. Как, однако, характерна эта постоянная боязнь всего "классового" у теоретически-мужественного Либединского.

стр. 182

"породе", нужно ненадолго вернуться к достаточно обсуждавшемуся, но далеко не достаточно разработанному вопросу о том, что же такое в наше время пролетарская литература. Мы подчеркиваем здесь указание на неизбежно временный характер определения, ибо если в развитии общественной жизни и борьбы меняется самое понятие "пролетариат" и тем более "пролетарская идеология", то, несомненно, меняется и понятие пролетарской литературы. Вряд ли могли бы мы сейчас признать пролетарскими в сущности общереволюционные, хотя и с оттенком "марксизма" и "рабочей борьбы", стихи А. Богданова или Е. Тарасова, несомненно бывших в свое время первыми пролетарскими поэтами.
     В наше время, если отложить в сторону необходимый исторический подход, явно "попутническими" выглядели бы "Мать" и "Враги" Горького, которые Ленин имел, конечно, в виду, говоря о Горьком как представителе пролетарского искусства. Нынче мы бы гораздо строже отнеслись к Бессалько, чем это можно было делать в 1918 - 1920 годах.
     Бибик, который был заядлым меньшевиком, мог считаться автором пролетарских романов, ибо в "К широкой дороге" и "На черной полосе" заражал читателя не столько довольно теоретический, не легко уловимый непосредственным восприятием, меньшевизм автора, сколько общий пафос революционного настроения масс и революционной твердости передовых рабочих. Но в условиях открытого перехода меньшевиков на ту сторону баррикады, в условиях окончательного буржуазного "самоопределения" меньшевизма Бибик либо почти молчит, либо пишет явно ренегатскую, четко буржуазную, расхваливаемую белой прессой за апологию частного капитала "Новую Баварию".
     Ляшко - несомненно пролетарский писатель до 1917 года и сейчас, а в острых условиях гражданской войны, когда еще вопрос о "жестокости к врагам" стоял наиболее остро, и борьба за хлеб особо обостряла ляшковскую ненависть и недоверие к деревне, он писал вещи, которые пролетарскими назвать было никак нельзя. Меньшевик (Бибик, Ляшко) или махаевец по существу (Бессалько) или плохой большевик и марксист по собственному признанию (М. Горький) могли быть пролетарскими

стр. 183

писателями в свое время и не смогли бы быть ими в другое. Как же, однако, мог, хоть когда-либо, меньшевик быть пролетарским писателем? Дело вовсе не в вопросе о том, как может один и тот же писатель писать то пролетарские, то непролетарские произведения. Может ли быть небольшевик пролетарским писателем сейчас? Как может большевик быть не пролетарским писателем? Вот вопросы, встающие перед нами.
     Ответ на эти вопросы поможет нам уяснить и многое в самом вопросе о том, что такое пролетарская литература. Дело прежде всего в очень часто забываемой у нас истине, что художественная литература есть произведение искусства, а не явление политической идеологии. В то время как последнее, будучи логически связано с законченной и цельной системой политического мировоззрения, есть совокупность вытекающих оттуда идей или практических директив, явление рационалистического порядка, направленное на какое-то решение общественных вопросов, - литература - явление образного мышления и эмоционально-оценочных переживаний и гораздо дальше отстоит от теории и общественной практики. В литературе решающими являются не прямые теоретические высказывания автора, не его политические намерения, а те эмоции, доходящие до читателя, заражающие его, и идеи, действительно "навязываемые" читателю образной, эстетически внушающей стихией произведения.
     К тому же художественная литература имеет своей преимущественной темой эмоциональную жизнь человека и коллектива, выявляет свое отношение к общему, большею частью, на очень "частных" примерах, и берет часто в качестве своих проблем не прямо общественные, а "личные переживания", к ним апеллируя, от них отправляясь в решении общих вопросов. Поэтому в литературе не так важна отвлеченная идея, "положенная" автором в основу произведения, как общий эмоционально-образный эффект последнего, не мировоззрение, а мировосприятие автора.
     Поэтому Бибик мог делать своим героем меньшевика, но, поскольку это обстоятельство было для читателя мало "убедительно" и значимо, а по-настоящему внушаема была симпатия к революционной мощи массы и к общественной стойкости

стр. 184

героя-пролетария, романы Бибикова были по своему эффекту пролетарскими романами. С 1917 года меньшевик не мог больше ни стать героем эмоционально-революционного романа, ни быть в своих эмоциях революционером. Герои "Матери" - индивидуалисты, полубогоискатели - плохо связаны с массой и в сущности мягкотелые идеалисты, но эмоциональная суть романа была в ненависти к гнету, тяготевшему над рабочим классом, и в пафосе борьбы за "подъем", за "освящение", за "боевое крещение" красного знамени рабочего движения. Недостатки же героев, все же стойких и героических бойцов, не были еще тогда так противопоставлены широкому кругу революционных эмоций, как сейчас. А вот Тарасов-Родионов хочет в "Феврале" внушить читателю большевистское понимание и большевистское "вчувствование" в события 1917 года, а для читателя слишком все заслоняет фигура героя-обывателя, над которой Тарасов-Родионов не умеет подняться, которой он любуется. В результате роман Тарасова-Родионова ощущается не как пролетарский, а как мещанский. У Аросева в плане отвлеченной, "доказываемой" "идеи" рассказов чаще всего является торжество большевизма, но упадочные настроения полуразлагающихся или вовсе разлагающихся аросевских героев овладевает читателем слишком сильно. Большевизм этих произведений поэтому сомнителен.
     Небольшевик Ляшко выявляет в своих последних вещах такое яркое тяготение рабочей массы и культурного рабочего к социалистическому строительству и доверие их к коммунистической политике, что эти произведения являются, несомненно, пролетарскими.
     Итак, решающей является основная окраска эффекта произведения и объективное значение этой основной окраски в данный исторический момент.
     Для литературного произведения решающим является не только (и, может быть, не столько) сознательное мировоззрение автора, сколько мироощущение, присущее автору, и еще более мироощущение, внушаемое этим произведением. Не общие взгляды, "высказанные" в произведении, часто решают дело, а применение их к частным конкретным темам произведения. В отношении к "мелочам" познается и воспринимается общее

стр. 185

"настроение" произведения. Потому встает вопрос и о различном идейно-эмоциональном эффекте произведений чисто идеологически (в смысле отвлеченных идей) однородных. Так, при общем разрешении (вернее, намерении разрешить) по-большевистски поставленные проблемы, в произведении может сказываться интеллигентский, отстало-пролетарский, вполне сознательно-пролетарский, бедняцки-крестьянский, "национально"-революционный, комсомольский и т. д., подход к отдельным конкретным явлениям и соответствующий общий социальный эффект произведения. Ведь большевик-"национал", большевик-крестьянин, большевик-интеллигент, рабочий разной степени сознательности - все они по-разному чувствуют и воспринимают конкретные явления.
     Мы нарочно берем разные принципы деления (возраст, сознательность, социальное положение, отношение к национальному моменту), ибо вовсе не хотим сейчас чертить схем с правой, центром и левой в пролетарской литературе по "классовому" признаку. Важно для начала в своих рядах не схемы набросать, а изучить конкретные явления, сложные, пестрые и противоречивые. "Правое" и "ультралевое" познаются по их объективному действию и найдут себе отпор. Мы сознательно говорили о социально-психологическом эффекте произведения, а не об авторе. Эффект произведения слагается из многих слагаемых, в которых политическая и социальная общая, а не специфически творческая личность автора и его "благие намерения" далеко не решают. Декадентский жанр Гладкова может, никак не отвечая (возможной) политической выдержанности или насквозь большевистской психологии автора в частной жизни и его самым хорошим идейным заданиям в творчестве, ставить его произведения на грань пролетарской литературы. Интеллигент может быть носителем в литературе настроений отсталого рабочего, и пролетарий-большевик в жизни может быть в своих произведениях зараженным чистейшей интеллигентской рефлексией. Конечно, чаще все же творчество и личная психология стоят ближе, но этот вопрос нас здесь не касается.
     Итак, внутри пролетарской литературы мы видим произведения, внушающие систему идей и чувств различного социально-идеологического порядка. В них воспринимаются читателями

стр. 186

то система мироотношения хорошего интеллигента-коммуниста, склонного к резонерству, рефлексии, патетике, то система настроений рабочего-большевика, несколько махаевски настроенного по отношению к партийной интеллигенции, полуанархически - к проблеме бюрократического перерождения, то смесь злобы бедняка к кулаку с собственническими настроениями и общего доверия к партии с непониманием ее практической роли, то Безыменского (1922 - 1924 годов) комсомольский чрезмерный оптимизм и повышенный ригоризм и т. д.
     Но можно ли столь пестрые явления считать пролетарской литературой? Несомненно, да. Мы не можем выставить по отношению к пролетарской литературе требования абсолютного соответствия идеальной психологии рабочего, большевика, чуждого всяких уклонов и обладающего полной чистотой и ясностью марксистского мировоззрения и индустриально-пролетарского мироощущения, проникших во все поры его внутренней жизни. Нет ни такой литературы, ни таких большевиков в сколько-нибудь "массовом" масштабе.
     Но есть победоносная, подготовляющая мировую революцию и строящая социализм ленинская партия. Есть противостоящая буржуазной и мелкобуржуазной литературе, по-большевистски воспитывающая читателей пролетарская литература. Против фактов не поспоришь. Можно упрекать Ляшко за благодушие, Никифорова за переходы от скептицизма к близорукому оптимизму, Либединского за резорнерство и психологизм, Жигу за недостаток его подъема над массой, которую он описывает, Ив. Никитина за то, что он поддается деревенским настроениям, Безыменского за ригоризм, Д. Бедного за вульгарность. Можно и должно. И будем упрекать.
     Но как же спорить против того, что они либо внушают большевистские настроения (хотя бы и настроения интеллигентов-большевиков, но настоящих большевиков, или крестьян, но крестьян большевиков же), либо настроения рабочих, не ставших еще большевиками, но увлеченных размахом большевистской разрушительной и созидательной работы. Ведь от такого рабочего до большевика-пролетария один (и при этом - неизбежный) шаг. А можно ли отсечь от пролетариата действительных большевиков, хотя бы и не рабочих. Ведь партия при

стр. 187

всем ее пестром составе порождена пролетарским движением и ведет последнее. Всякое произведение литературы, внушающее в основном большевистские настроения и идеи или идеи и настроения рабочих (и беднейших крестьян, конечно), идущих за большевистской партией, есть в наших условиях пролетарское произведение. Но, конечно, если партии нужно руководящее и составляющее ее сердцевину и преобладающее в ней наиболее здоровое, то есть пролетарское рабочее ядро, то может быть еще более нужно оно пролетарской литературе, где такую большую роль играют эмоции, "мелочи", показ частных фактов. Слабость в нашей литературе этого ядра пока искупается гегемонией партийной идеологии над литературой. Но этой внутренней слабости пролетарской литературы соответствует тот факт, что и в нашей литературе вообще мы имеем гегемонию пролетариата (прежде всего благодаря наличию диктатуры и партии), но не имеем гегемонии пролетарской литературы.
     Не следует, конечно (имеем в виду не дураков, которым закон не писан, и не демагогов, которым всякое слово убеждения, как с гуся вода, а недостаточно внимательных читателей), понимать наши слова о рабочем ядре в пролетарской литературе так, как будто бы желаем в литературе видеть изображение только рабочей массы. Если тема рабочего массовика - одна из самых важных или самая важная для нашей литературы, ибо она - одна из важнейших в жизни, а в литературе хуже всего разработана, то это не значит, что большевистски-рабочая литература не может и не должна разрабатывать и всякий другой актуальный материал, вплоть до марксистского пересмотра истории. Мы вовсе не думаем вместе с переверзевцами, что литературные герои - всегда автопортреты писателей как представителей класса. Нельзя однако не отметить как признак слабости нашей литературы то, что наиболее легкий для выявления рабоче-большевистского субстрата творчества рабочий материал (сам подсказывающий пролетарское свое освещение), менее всего разработан. Еще нелепее было бы думать, что изображать рабочую массу и быть связанным с нею, изображая ее ли или что-нибудь другое, значит стоять на ее уровне. Большевик должен "слушать" массу, не отрываться от нее, жить ее интересами, брать у нее все здоровое в ее опыте и ее протесте,

стр. 188

но стоять должен выше ее, на всей высоте революционно-научного мировоззрения. Ленин умел услышать и учесть голос массы, рассматривавшей ход революции по качеству хлеба в Ленинграде 1917 года, но делал из этого выводы (нужные для массы и ее дела) на основе всех достижений марксистской мысли. К этому идеалу должен приближаться пролетарский писатель.
     Еще нелепее думать, что мы считаем, что лишь стоя у станка можно создать основные для пролетлитературы рабоче-большевистские по мироотношению произведения. Смешивать нас с Ал. Соколовым всегда было приемом самой дикой демагогии.
     Как видит читатель, мы склонны достаточно широко толковать термин "пролетарская литература", ни на минуту не забывая, что он должен заполняться положительным, а не отрицательным содержанием (то, что внушает специфически большевистские или специфически революционно-рабочие настроения, а не то, что только не противоречит пролетарскому мировоззрению или только может быть истолковано читателем в духе этого мировоззрения). При этом мы всегда помним, что если в произведении и есть элементы вредного, непролетарского "уклона", но преобладают моменты пролетарской психоидеологии, то - это пролетарское произведение.
     Еще "терпимее", так сказать, мы к пролетарским писателям. Мы помним, что писатель часто подвергается влияниям чуждых ему социальных групп (при том значении, которое мы придаем моментам "оформления" литературного произведения, это нам особенно ясно, ибо своих жанров пролетариат еще не выработал). Поэтому, если пролетарский писатель написал непролетарское произведение, то это вовсе не значит, что он перестал быть пролетарским писателем. Также, если он написал произведение, выражающее некий "уклон" в рабочем движении, не ставший еще на данной стадии антипролетарским и антиреволюционным, то ни он, ни его произведение не "выбыли" еще из пролетарской литературы.
     И вообще при всей нашей нетерпимости к молчановским или бибиковским ренегатствам, к уткинскому перерождению и тому подобным явлениям мы под диференциацией пролетарской литературы менее всего подразумеваем "заушение и погром". Литература не политика, хотя и играет политическую

стр. 189

роль, рассказ не прокламация и не резолюция, роман не политическое действие: лишь в большом количестве или при особой силе литературные произведения могут оказать прямое политическое действие. В литературе нужно разъяснять дело читателю, предостерегать других писателей, делать прогнозы развития литературы, судить по ней о жизни общества, но большею частью есть время терпеливо учить самого писателя, вскрывая опасные тенденции, намечающиеся в тех или других его произведениях.
     И более всего возмущает нас порою неумение учитывать давление жанровых заданий и жанровых традиций на намерения писателя. Трудно выразить отчетливое коммунистическое мировоззрение в стихотворном объяснении в любви или в пейзаже и вообще в лирике мечты, томления, полуфизиологических эмоций. А у нас за это "кроют" писателей, пробивающих здесь трудный, но необходимый путь, ибо при отсутствии такой лирики у пролетарских поэтов читатели (рабочая молодежь, например) за ней пойдут к есенинцам. А наши писатели и в такой лирике должны стать своеобразными и переключать порождающие ее настроения в нужный нам план.
     Плохо мы еще научились говорить пафосно без архаизмов и всяких "исторических" слов и образов: такова уже традиция русской литературы за два века, а у нас и тут беспощадно "кроют" писателя, не учитывая, что это больше беда, чем вина.
     Заговорив о жанрах, мы не можем не остановиться на вопросе о том, который же из "компонентов" произведения: материал или эмоции и идеи автора, более или менее сознательно вложенные им в свою трактовку материала, или жанровые ("формальные") моменты играют решающую роль в создании объективного эффекта этого произведения.
     Сам по себе материал не решает, ибо можно любой материал осветить по-разному (Вс. Иванов исковеркал революционный материал в "Гибели железной", Малашкин опошлил историю партии, Караваева сделала революционным исторический материал, Д. Бедный революционизировал в "Царе Андроне" материал кулацкой утопии). Но иногда материал может решить многое (честное и сознательное следование за материалом в "Железном потоке" подняло Серафимовича на, казалось, немыслимую

стр. 190

для него идеологическую и художественную высоту; классово слабо диференцированный, сочный в своей середняцкой патриархальности и "экзотичности" материал казачьей жизни, единственно хорошо знакомый Шолохову, сделал сомнительно-пролетарским его "Тихий Дон"). Сознательное освещение автором материала не всегда предрешает результат (Гладков в "Огненном коне", задавленный жанровой традицией, Шолохов и т. д.), но имеет, конечно, колоссальное значение тем более, чем более зрел писатель и представляемое им литературное течение и чем более талантлив писатель (Артем Веселый в лучших вещах на стихийно-революционном материале, при "разорванном" стиле под Пильняка, держится в пределах пролетарской литературы, Семенов преодолел и "обывательски-рабочий" материал и натурализм стиля в "Копейках" - оба, конечно, не без некоторого "ущерба"*1. Не решает вопроса до конца и избранная форма. Своего "жанра" пролетариат еще не создал, а уже есть пролетарская литература. Но мы уже говорили, как жанр часто "губит" материал и психоидеологию ("Огненный конь") и еще будем подробно говорить. Результат зависит от действия всех трех моментов.
     Несомненно громадное значение проблемы оформления, но мы никак не можем согласиться с теми теоретиками (Б. Арватов, например), которые считают эти моменты единственно решающими. "Нет пролетарской формы - нет пролетарской литературы". Это не верно. В основе такого взгляда лежит подход к литературе, как к чему-то только эстетически воспитывающему читателя, ломающему его вкусы, навыки, его привычки "эстетизировать" свою речь и быт, его понятие о "прекрасном". Все это очень важно, но это далеко не все, ибо мы учитываем прежде всего, что литература воздействует на более практические эмоции, имеющие непосредственное общественное значение. А так как "форма соответствует содержанию" может быть только в "классических" произведениях, а действует на общество
_______________
     *1 В конечном счете и выбор жанра и выбор материала тем или другим литературным течением или являющимся представителем определенной общественной группы самостоятельным писателем, конечно, обусловлены всей социальной психоидеологией, породившей писателя социальной среды (в психоидеологию входят органической частью и эстетические влечения группы).

стр. 191

не только "классическая литература, то может быть пролетарская литература и без пролетарской выработанной формы. Но никак нельзя согласиться и с П. С. Коганом, полагавшим, что всякая форма "сойдет", а можно и вовсе без формы. До читателя нужно дойти, эстетически, художественно воздействуя; читателя надо воспитать и эстетически, чтоб он не рисовал себе пионеров в виде херувимов, а коммунизм на манер райской рощицы с собственным самоваром. В жанре Блока и Л. Андреева и "Интернационал" и октябрьское восстание зазвучат мистически или реакционно. Поэтому пока нет пролетарской формы - пролетарская литература еще не вполне зрелая литература, и ей грозят детские болезни, ибо прежде всего "форму и содержание" можно различить лишь путем абстрагирования и различая в возникновении произведения как единства материал, идеологию и жанровые моменты*1.
_______________
     *1 Из всего содержания этой главы видно, насколько правы Горбов ("Печать и революция" N 8, 1928 г.) и аноним из "На литпосту" (N 2, 1929 г.), упрекая за "Голоса против" автора этих строк и несуществующую горбачевскую школу (попросту имеются в виду ленинградские напостовцы, пока, не расходившиеся ни в чем с прочими) в узко рационалистическом понимании литературы. Мы, оставляя за собой право считать "наивным идеализмом" учение Горбова об отношениях науки и искусства, искусства и политики, искусства и жизни, прекрасно понимаем специфическую и великую воспитывающую и познавательную роль искусства. Горбов в своей статье против "Голосов против" спорит не с нами, а с выдуманным им противником. Горбов не хочет играть с нами; он хочет играть с болваном. Что ж, каждый выбирает себе противника по силам. В "На литпосту" начинают "дразнить" нас "комплиментами" Д. Горбова. "Комплименты Горбова преимущественно морального свойства: люди-де "левые рапповцы" честные и т. д. Даже в таких "комплиментах" товарища Горбова мы нужды не испытываем, но все же их никак нельзя сравнить с объятиями Эльсберга.
     Позвольте также уверить вас, товарищи из "На литпосту", что если что-нибудь из отзывов со стороны о нашей деятельности доставило нам удовольствие за последнее время, так это беспомощно-растерянная брань Ю. Либединского и жалобы бедного Сутырина на меня и Безыменского ("На литпосту" N 1, 1929 г.). Вот действительно выдали себе люди свидетельство о бедности. Я лично, кстати, очень извиняюсь, перед Ю. Либединским в том, что на его "любезное" признание меня "человеком умным", в напечатанной в N 1 "На литпосту" речи его на съезде, никак не могу ответить аналогичным заявлением по его адресу как теоретика. Два слова о налитпостовском анониме. Во-первых, нас удивляет: кто это не хочет подписать под рецензией

стр. 192

     СОЦИАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ДИФЕРЕНЦИАЦИЯ ПРОЛЕТАРСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ.

     Попробуем теперь наметить социально-психологическую диференциацию пролетарской литературы, пользуясь в качестве иллюстраций примерной характеристикой творчества отдельных пролетарских писателей. Мы говорим о примерной характеристике, ибо, конечно, для более или менее окончательного определения характера ныне достигнутого этапа творчества отдельных писателей нужно в каждом случае новое специальное исследование, чем и пора бы заняться нашей критике. Здесь мы лишь пробуем наметить общие пути таких исследований и более или менее убедительные, хотя и подлежащие проверке гипотезы. Частично эти "гипотезы" основаны на более подробных этюдах, посвященных творчеству упоминаемых писателей: моя статья о Либединском, статья Зонина и моя о Ляшко, статьи Штейнмана и Бека о Бахметьеве, статьи Родова и Бека о Чумандрине, книга Лелевича и статья Штейнмана о Фурманове, Майзеля и мои статьи о Гладкове и Малашкине, Друзина, моя и других товарищей статьи об Уткине, множество статей о Фадееве, отзывы в "Правде" и "Революции и культуре" о Тарасове-Родионове, статья Полонского об Арт. Веселом, рассуждение о Д. Бедном в статье Ефимова в "Голосах против" и т. д.
     Итак, прежде всего можно установить несколько имен безусловно и для всех несомненно пролетарских писателей, внушающих большевистский и революционно-рабочий (то есть рабочий, подчиняющийся гегемонии пролетарской партии) подход к миру. Однако эти писатели имеют разный социально-психологический субстрат в своем творчестве. Эти писатели (мы берем их здесь, не касаясь вопроса о силе и зрелости их
_______________
своей фамилии в "На литпосту", где даже дважды разоблаченный (Асеевым и Владиславлевым) Эльсберг подписывается под своими мыслями, а Ермилов подписывается даже и под чужими, не сославшись на автора (статья: "О творческом лице пролетарской литературы" N 1 "На литпосту" за 1929 г.). Но дело не в этом. Аноним повторяет Горбова, и прав только в одном: в понимании, что между нами и переверзевцами - пропасть и коренное противоречие. Аноним не понял сути этого противоречия. Но делает ему честь, что он хоть заметил его.

стр. 193

художественного дарования): Либединский, Безыменский, Фадеев, Серафимович (как автор "Железного потока"), Д. Бедный, М. Карпов, Жига, С. Семенов, Гладков (как автор "Цемента" и "Головоногого человека"), Ляшко, Г. Никифоров и целый ряд более молодых, написавших большею частью пока по одному произведению. Из всех этих писателей, несомненно, Либединский и Безыменский представляют собою в своем творчестве большевиков-интеллигентов, очень выдержанных, но отправляющихся от интеллигентского морально-теоретического пафоса рабочей революции, а не от ее непосредственного жизненно-практического ощущения, как необходимости, свойственного пролетарию. При этом для Либединского характерны моральная расценка явлений и самоанализ, для Безыменского - более широкое политически-общественное теоретическое осознание явлений в их практическом, внешнедейственном значении. Революционный интеллигент-комсомолец говорит на страницах "По ту сторону" молодого писателя В. Кина. Интеллигенты Фадеев и Серафимович осветили пока с большевистской точки зрения более узкие и специфические углы революции, чем Либединский и Безыменский, причем Фадеев выявил свой большевизм в изображении партийного руководителя партизан, мало показав (может быть, в силу своего материала) классовые корни самого движения; Серафимович (тоже, может быть, следуя материалу), наоборот, оставил совсем в тени партию и передал зато пафос бедняцкой революции против кулачества. Д. Бедный в происхождении и частично в образной, стилевой окраске творчества, а часто и в исходной точке подхода к революции - бедняцко-крестьянский поэт, выросший в крупнейшего большевистского поэта, умеющего хорошо "слушать" рабочую массу. Бывают у него рецидивы крестьянских настроений. М. Карпов, а также И. Никитин и Панферов - крестьяне-большевики, хорошо понимающие и классовый переплет в деревне и задачи партии в ней, то есть - партийные идеологи бедняцкого крестьянства. Жига - типичный рабочий большевик, к сожалению, не часто подымающийся над теоретической узостью и некоторой близорукостью описываемой им средней по развитию рабочей массы и ее низового актива. Семенов, тоже тесно связанный с рабочими (но больше с активом,

стр. 194

при всем понимании им и массовика), теоретически глядит шире и дальше Жиги, но иногда не замечает бюрократических уклонов своих активистов. Гладков в "Цементе" выразил психологию рабочих и передовых и средних, но внес в роман надломленную психопатологическую декадентскую импрессионистичность и полумистическую "философичность" и эстетизм интеллигента десятых годов нашего столетия. Ляшко, переломив себя после шатаний 1918 - 1921 годов, стал типичным писателем рабочей интеллигенции и сознательной части заводской массы, безусловно идущей за большевиками, но не настолько вжившейся в партийную историю и современность, чтобы ориентироваться во внутренних прошлых и настоящих оттенках политической жизни авангарда пролетариата. Г. Никифоров - писатель несколько аристократически настроенной революционной части индустриального пролетариата, это - писатель склонный "пошутить" то с полуанархизмом, то с романтикой военного коммунизма в противовес нэпу, то с махаевщиной, то слишком разблагодушествоваться ("У фонаря"), то впасть в крайний скептицизм ("Или - или").
     Как видим, собственно рабоче-большевистское, к тому же органически-связанное с массой, ядро пролетарской нашей литературы совсем не так сильно количественно и качественно. Конечно нам могут сказать, что большая роль интеллигенции на начальной стадии накопления различных пролетарских идеологических и организационных ценностей всегда, по необходимости, велика. Роль крестьян-большевиков в нашей стране понятна. И что можно возразить против таких интеллигентов, как Либединский, Безыменский, Фадеев, таких "крестьян", как Д. Бедный? Ничего, конечно. Хорошо бы таких да побольше! Но дело в том, что сейчас консолидация и усиление рабочего ядра партии, вовлечение рабочих широких масс в активную общественную жизнь, укрепление интеллигентских и руководящих кадров страны людьми жизненно связанными с индустриально-пролетарской массой, все это стало первоочередной задачей. Задача эта стоит и перед литературой, но от разрешения ее мы далеки, а наши "теоретики" (из "На литпосту") готовы считать ересью самый вопрос о