S

22.jpg

Чтобы подсчитать число операций, необходимых для перехода от каждого слова к последующему, Джонсон учитывает те операции, которые нужны для декодирова­ния всей единицы, начиная со второго слова. Так, при переходе от the к tall следующей единицей будет MN tall boy, для декодирования которой требуется четыре операции (операции б, 7, 8 и 9). Переход от tall к boy требует только одной операции, декодирующей N в boy (операция 9). Но при переходе от boy к saved следую­щая единица, начинающаяся от слова saved, представ-

ляет собой все сказуемое, для декодирования которого необходимо 10 операций (10—19). Переход от saved к the требует семи операций, чтобы декодировать группу существительного как the dying woman (операции 13— 19); переход от the к dying требует четырех операций (16—19); а переход от dying к woman — только одной операции (19).

Сравнивая этот анализ с анализом Ингве, мы сразу видим, что модель Ингве оставляет некоторую степень неопределенности относительно того, каким образом мо­жет заканчиваться предложение. Так, на рис. 9, после того как сказуемое переписывается в виде V и NP, V преобра­зуется в saved, а символ NP хранится в кратковремен­ной памяти и теоретически может быть переписан в лю­бом окончательном виде, например The tall boy saved elephant (Высокий мальчик спас слона).

Напротив, модель Джонсона предполагает, посколь­ку это необходимо для предсказания ВОП, что говоря­щий знает, как декодировать сказуемое вплоть до от­дельных слов еще до того, как произносится первое сло­во— saved. Тогда возникает ряд логических трудностей. Во-первых, получается, что операции, необходимые для декодирования подъединиц, учитываются при подсчете более одного раза. Например, при переходе от boy к saved вместо того, чтобы учитывать только операции, необходимые для получения слова saved (операции 10—12), если следовать модели Ингве, Джонсон подсчи­тывает все операции, необходимые для порождения всей этой единицы (операции 10—19). Но когда мы присту­паем к следующему переходу от saved к the, приходится снова подсчитывать все операции, необходимые для по­лучения the dying woman (операции 13—19), и то же самое повторяется для любого слова, входящего в ска­зуемое. Если верно, что говорящий не приступает к по­рождению первого слова сказуемого до тех пор, пока он не декодировал это сказуемое полностью с точностью до отдельных слов saved the dying woman, то представ­ляется крайне неэкономным возвращение к единицам более высокого уровня и повторение уже проделанных операций декодирования. Если довести это рассуждение до логического конца, го получается, что говорящий во­обще не произносит ни одного слова, если он не помнит всех операций, необходимых для декодирования всего предложения. При этом Джонсон поступает довольно непоследовательно, когда подсчитывает операции, необ­ходимые для порождения первого слова в предложении, следуя в этом случае модели Ингве и учитывая только операции 1—5, то есть допуская, что сказуемое и MN остаются недекодированными. Но если следовать стан­дартному методу подсчета, применяемому Джонсоном, каким образом может вообще быть порождено первое слово The, если говорящий не знает по крайней мере операций 1—9, необходимых для декодирования всей единицы подлежащего The tall boy? Теория Джонсона, таким образом, представляется просто не самым удач­ным сочетанием модели запоминания, построенной на гипотезе об организации предложения в виде предвари­тельно закодированных пучков элементов, и модели по­рождения речи, основанной на гипотезе Ингве о том, что в каждый момент порождается только одно слово, а единицы более высоких уровней хранятся в это время в кратковременной памяти и декодируются только на следующих этапах.

Из всего сказанного ясно, что при попытке описать анализ поверхностной структуры возникают своего рода технические трудности. Но существует еще и более серьезная проблема, а именно вероятность того, что ис­пытуемые проводят анализ совсем на других уровнях. Например, теория, построенная на последовательном переходе от слова к слову, не вполне согласуется с тем фактом, что грамматические ограничения распространя­ются не только на соседние слова в предложении. Вот, например, серия предложений, использованных в экспе­рименте Джонсона:

The house across the street is burning

The men who left early are listening

The dogs with black tails are running

The child who sings well was found

The fish from the lake are cooking

Ясно, что достаточно запомнить, в каком числе стоит подлежащее, чтобы поставить основной глагол в нужном числе, хотя этот факт никак не отражается на способе измерения вероятности ошибки перехода между сосед­ними словами, используемом Джонсоном.

Если принять во внимание также возможное влия­ние семантических «ключей», становится очевидным, что приведенные выше предложения различаются степенью вероятности свободной перестановки подлежащего, при­даточного предложения и сказуемого. Одного только этого соображения достаточно, чтобы считать верным предположение, что существует тенденция запоминать основные составляющие как целые. Вероятность того, что семантическое соответствие является важным фак­тором, подтверждается также результатами еще одного эксперимента Джонсона, который показал, что «несуще­ственные» прилагательные или наречия весьма часто опускаются или запоминаются неправильно, независимо от того, стоят ли они на границе между основными ча­стями предложения или нет. Поэтому Джонсон (1969) пишет, что его модель позволяет предсказать лишь «за­пинки» («stop errors»), то есть те случаи, когда за пра­вильно воспроизведенным словом следует абсолютный провал, невозможность вспомнить следующую единицу как целое. Однако она оставляет открытым вопрос о том, какие факторы вызывают стирание в памяти, за­мену и ошибки других типов. Более того, было показано, что если испытуемым дается не несколько секунд, как в экспериментах Джонсона, а большее время, то эти «запинки» практически исчезают и картина распределе­ния ВОП меняется.

Приходится признать, что семантические факторы не нашли отражения в модели Джонсона, построенной на порождении поверхностной структуры при помощи пра­вил переписывания. Это та же проблема, которая заста­вила Дж. Миллера отказаться от попыток интерпрети­ровать языковую активность в зависимости от трансфор­мационной сложности. Этот важный вопрос о соотноше­нии синтаксических правил и семантического содержа­ния будет снова рассмотрен в следующем разделе, когда будут описываться преимущества и недостатки моделей глубинной структуры и моделей поверхностной структуры как моделей речевого поведения.

Глубинные структуры или поверхностные структуры?

Очевидно, сторонники моделей поверхностной струк­туры могут похвастаться большей экономностью про­цедуры анализа. Дело не только в том, что эти модели

проводят анализ лишь на одном уровне, но и в том, что этот уровень отвечает здравому смыслу, потому что предполагает линейную, развертывающуюся слева на­право последовательность слов, то есть такую последо­вательность, которую мы порождаем или воспринимаем в реальном предложении. Справедливо требовать от сто­ронников трансформационной модели, чтобы они дока­зали необходимость введения дополнительного, явно не наблюдаемого уровня глубинной структуры.

Аргументы в пользу существования глубинной струк­туры можно разделить на две группы. К одной группе относятся экспериментальные данные, показывающие, что поведение испытуемых при решении языковых задач нельзя полностью объяснить только на основе анализа поверхностной структуры. Особенно существенными для оценки теории Джонсона о кодировании предложений в виде набора составляющих являются результаты не­которых экспериментов, проведенных Бивером и дру­гими исследователями с целью выделения тех языковых единиц, которыми оперирует говорящий. Эксперимен­тальный прием состоял в том, что во время прослушива­ния предложения раздавался щелчок и испытуемые должны были указать то место в предложении, где, по их мнению, раздавался щелчок. Когда было обнаружено (Fodor, Bever, 1965), что испытуемые в своих отчетах сдвигают щелчок с его реальной позиции либо влево, либо вправо по направлению к ближайшей границе меж­ду основными составляющими, Бивер (1971) использо­вал этот прием, предлагая испытуемым предложения, в которых границы между элементами глубинных струк-тор не совпадали с границами между элементами по­верхностных структур. Как показали эти эксперименты, организация глубинной структуры оказывала существен­ное влияние на восприятие щелчка даже в тех случаях, когда она не отражалась в поверхностной структуре.

Еще один интересный способ исследования структур­ной организации предложений был разработан Левелтом (Levelt, 1970). Его метод был необычно прямым, так как он просто просил испытуемых высказать свое мнение о степени синтаксической связанности различных пар слов в предложении. Используя метод иерархического гнездования («hierarchical clustering») (Johnson S. С., 1967) для анализа полученных данных, Левелт обнаружил, что суждения относительно синтаксической связан­ности зависели от структуры составляющих предложе­ния. Чем ниже был уровень данной единицы, тем более тесной казалась связь между словами, входящими в эту единицу. В предложении на рис. 9, например, можно ожидать, что слова tall и boy будут признаны более тесно связанными, чем слова boy и saved, которые могут входить в одну единицу только на уровне целого предло­жения. Этот анализ хорошо согласуется с моделями поверхностных структур. Однако Левелт в дальнейшем показал, что при оперировании предложениями, у кото­рых не все отношения на уровне глубинной структуры отражены в поверхностной структуре, глубинная струк­тура тем не менее оказывает влияние на суждения ис­пытуемого. Автор приводит в качестве примера предло­жение Карла берет книгу и идет в школу (мы даем перевод предложения на голландском языке, которое Ле­велт предлагал испытуемым-голландцам). На уровне глубинной структуры это предложение может быть пред­ставлено в виде двух цепочек: Карла берет книгу и Кар­ла идет в школу. По мнению испытуемых Левелта, Карла и идет связаны так же сильно, как Карла и берет, несмотря на то, что в поверхностной структуре предло­жения слово Карла вступает в тесную связь только со словом берет.

Интересны в этой связи данные о том, что синтакси­ческие ассоциации могут возникать и между словами, нг стоящими рядом в поверхностной структуре. Как уже отмечалось, этот факт не укладывается в модель типа джонсоновскон, построенной исключительно на ассоциа­циях между соседними словами в направлении слева направо. Было бы интересно посмотреть, как можно применить метод измерения вероятностей ошибок пере­хода Джонсона к предложениям типа приведенного выше. Например, будет ли вероятность правильного за­поминания слова идет выше в том случае, если пра­вильно воспроизведено Карла, или в том случае, когда правильно воспроизведено непосредственно предшест­вующее слово и. Безусловно, работы Бивера и Левелта показывают, что испытуемые реагируют на скрытые за­кономерности глубинной структуры, которые должны быть выявлены из непосредственно воспринимаемой структуры предложения.

Вторая группа аргументов в пользу психологической реальности глубинной структуры основана на теоретиче­ских рассуждениях, причем главным доводом является невозможность лингвистического объяснения того, как люди могут понимать отношения между предложениями, исходя только из поверхностной структуры. Существуют предложения, которым можно придать разные зна­чения, несмотря на то, что поверхностная структура остается неизменной, например Убийства охотни­ков были ужасны, а также предложения, признаваемые сходными по смыслу, несмотря на полное различие по­верхностных структур, например Юноша любил девушку и Девушка была любима юношей. Рассмотрим еще один пример: по модели Ингве одна и та же структура была бы приписана предложениям Маше можно уходить и Маше можно угодить и тем самым игнорировалось бы принципиальное различие отношений между словами Маша и можно в этих двух предложениях. Без анализа этих скрытых отношений в глубинной структуре было бы невозможно не только дать семантическую интерпрета­цию этих предложений, но и объяснить тот факт, что можно сказать Мы угодили Маше, но нельзя — Мы уходили Маше. Примеры такого рода и привели Хомского к выводу, что анализ поверхностной структуры в принципе не в состоянии объяснить понимание речи носителем языка.

Суть этого довода в том, что если считать синтакси­ческий анализ источником информации, необходимой для семантической интерпретации, то возникают проблемы, неразрешимые на уровне поверхностной структуры. Что­бы объяснить способность носителя языка разрешать описанные выше случаи неоднозначности, необходимо включить и второй уровень, уровень глубинной струк­туры. Как утверждает теория Хомского, трансформаци­онная грамматика является наиболее экономным и аде­кватным анализом тех правил, которые соотносят глу­бинные структуры с поверхностными.

Все аргументы, рассмотренные до сих пор, были свя­заны со слабым определением языковой способности, поскольку речь шла только о том, какой тип грамма­тики является наилучшим описанием речевого поведе­ния, включая интуитивные представления носителя язы­ка о структурных отношениях между предложениями.

Однако возникает еще вопрос о том, согласуется ли трансформационная грамматика с более сильным опре­делением языковой способности, то есть описывает ли эта грамматика те внутренние знания лингвистических правил, которые позволяют говорящему порождать и понимать предложения. В этой связи полезно было бы рассмотреть два основных тезиса теории Хомского от­дельно: во-первых, что говорящий должен по крайней мере осознавать существование двух уровней анализа — уровня поверхностной структуры и уровня глубинной структуры; и, во-вторых, что правила, лежащие в основе способности говорящего соотносить эти уровни друг с другом, являются трансформационными правилами.

Что касается первого тезиса, то результаты экспери­ментов Бивера и Левелта, подробно описанные в начале этого раздела, показывают, что, хотя на первый взгляд кажется правдоподобной возможность учета только ре­альной формы предложения говорящим или слушающим, испытуемые могут реагировать также и на более глубо­кие уровни синтаксического анализа. Еще более убеди­тельны многочисленные данные о том, что глубинное семантическое содержание влияет на результаты испы­туемого. Поскольку не может быть никаких сомнений в том, что испытуемому предъявляется только поверх­ностная структура предложения, решающим фактором оказывается отношение между глубинным семантиче­ским содержанием и его выражением в поверхностной структуре. Иными словами, трудность предложения не может быть определена обращением только к его по­верхностной или глубинной структуре, а зависит, скорее, от всей сложности связей между поверхностной структурой и глубинными семантическими отношениями.

Но если сделать важное предположение, что поверх­ностная структура есть точное выражение семантическо­го содержания, что произойдет в таком случае с транс­формационной гипотезой? Иначе говоря, действительно ли человек использует операции трансформации и дерансформации для того, чтобы перейти от глубинной структуры к поверхностной и наоборот? Все эксперимен­тальные данные, которыми мы располагаем, говорят против предположения, что обработка предложения пря­мо связана с трансформационными операциями, предпи­сываемыми грамматикой для соотнесения глубинной структуры с поверхностной. Гораздо более важным фак­тором представляется наличие в поверхностной струк­туре разного рода «ключей», способствующих выявле­нию глубинной структуры.

Как уже было сказано, одним из таких «ключей» является информация, заключенная в лексических харак­теристиках слова. Эти характеристики могут принимать форму синтаксических признаков, диктующих те глубин­ные отношения, в которые может вступать глагол, как показал эксперимент Фодора и его сотрудников (Fodor et al., 1968) на примере глаголов типа know, встречаю­щихся в нескольких синтаксических конструкциях. Не менее важны и семантические характеристики; именно они позволяют установить допустимые отношения между словами, например между словами купающийся и спа­сатели, которые использовались в эксперименте Слобина и Хэрриота с необратимыми пассивными предложения­ми. Вполне возможно, что в эксперименте Джонсона испытуемые использовали семантические «ключи» для хранения в памяти и для последующего воспроизведе­ния предложений. Исследования, основанные на гипо­тезе глубины Ингве, также показали, что изменения се­мантического содержания предложения оказываются более важными, чем обязательства, накладываемые его глубинной структурой. Например, в эксперименте Райт, в котором семантическое содержание предложений оста­валось неизменным, глубина практически не играла роли; хотя в принципе возможно, что в некоторых край­них случаях предложения одного и того же семантиче­ского содержания, но сильно отличающиеся по глубине, будут иметь более или менее доступные выявлению раз­личия также и на уровне глубинных структур.

Еще одним свидетельством важности отношений меж­ду глубинной и поверхностной структурами являются результаты экспериментов Перфетти, в которых измеря­лась лексическая плотность. Эти эксперименты показа­ли, что чем сложнее по глубинной структуре семантиче­ское содержание, передаваемое предложением данной длины, тем труднее предложение. Отсюда следует, что если то же самое семантическое содержание выра­жается при помощи более распространенной поверхност­ной структуры, то, хотя и увеличивается длина предложе­ния, снижается лексическая плотность. Наконец, эксперименты Уосона, Грин и Джонсона-Лэарда (описан­ные на стр. 246 и далее) показали,что выбор конкретной трансформационной поверхностной формы для выраже­ния одного и того же семантического содержания более или менее легко осуществляется на основе той семанти­ческой функции, которую эта форма выполняет в дан­ном контексте. Этот результат решительно противоречит предположению, что люди всегда проделывают одни и те же совокупности трансформационных операций при анализе поверхностной формы предложения.

Из результатов всех этих экспериментов следует до­вольно логичный вывод, что число трансформационных шагов, необходимых для перехода от глубинной к по­верхностной структуре, не является главным фактором, определяющим степень легкости выявления семантиче­ского содержания предложения. Испытуемые, по-види­мому, обращают больше внимания на лексические и контекстуальные «ключи», иногда даже наряду с синтак­сическим анализом, происходящим мимоходом, напри­мер в тех случаях, когда они приходят к неверному выводу относительно содержания «невероятных» пас­сивных предложений типа Доктор лечится пациентом. Наверно, только в крайне искусственных ситуациях такие «ключи» теряют свою силу (как, например, в оце­ночном эксперименте Трабассо, когда испытуемым при­ходилось сотни раз выносить суждение о том, является ли предъявляемый стимул не оранжевым или зеленым) и испытуемые обращаются к формальным трансформа­циям и специальным операциям принятия решения.

В завершение нашего обсуждения сильного опреде­ления трансформационной грамматики как описания языковой способности говорящего можно сказать, что глубинные и поверхностные структуры возникли как уровни анализа, оперативно используемого в речевом поведении. Но гипотеза о том, что трансформационные правила выступают как связующее звено между этими двумя уровнями, не может быть принята в каче­стве адекватного описания способности говорящего обрабатывать предложения. Далее, следует признать, что обработка предложения не представляет собой соче­тания разных видов анализа, проводимых независимо синтаксическим, семантическим и фонологическим ком­понентами, как утверждала теория Хомского варианта

1965 г. В действительности испытуемые, по-видимому, одновременно пользуются «ключами», предоставляемыми всеми тремя уровнями, опираясь на всю совокупность знаний о возможной глубинной структуре, на семантиче­скую информацию о значениях слов и контекстуальные «подсказки».

Здесь мне хотелось бы обратить внимание читателя на одну парадоксальную черту описанных выше психо­лингвистических экспериментов. Несмотря на то что и трансформационная грамматика Хомского, и модель по­верхностной структуры Ипгве имеют форму правил пе­реписывания для порождения предложения, фактически все проведенные эксперименты исследовали влияние языковых факторов на процесс обработки предложения; даже в экспериментах на запоминание предложений ис­следователей интересовало главным образом то, каким образом испытуемые обрабатывают предложение для хранения его в памяти. Поэтому в следующем разделе мы специально рассмотрим проблемы, связанные с про­цессом порождения предложения говорящим.

Оценка моделей порождения речи

Психолингвистические исследования строятся на предположении, что восприятие речи является зеркаль­ным отражением процесса порождения речи; поэтому трудности, возникающие при восприятии речи, пони­маются как прямое отражение операций, имеющих место при порождении речи. Так, установление того факта, что восприятие или запоминание может зависеть от та­ких факторов, как трансформационная сложность, глу­бина по Ингве или число операций декодирования, счи­тается прямым доказательством того, что такие же операции производятся говорящим при порождении предложения. Аналогично отрицательные результаты подобного рода исследований, описанные, например, в предыдущем разделе и показывающие, что человек не производит детрансформационного анализа при ин­терпретации предложений, рассматриваются как аргу­мент против использования трансформаций в порожде­нии речи.

Конечно, весьма правдоподобно, что говорящий стре­мится произнести предложение, которое без труда было бы понято его собеседником (за исключением разве что случаев умышленной мистификации, нередких в академических и других кругах). Логически рассуждая, однако, нужно признать, что отсюда необязательно сле­дует, что порождение именно того варианта предложе­ния, который легче всего будет воспринят слушаю­щим, есть результат столь же простых действий гово­рящего. Как хорошо известно каждому пишущему че­ловеку, в том числе и автору настоящей книги, умение выразить сложное содержание в простой форме, которая тем не менее дала бы возможность читателю установить правильные смысловые отношения, требует больших усилий и поисков нужной формы выражения. Так, вполне возможно, что для установления отношений на уровне глубинной структуры действительно необходимы дополнительные трансформации, как это было, напри­мер, в эксперименте Фодора и его сотрудников; или происходит перемещение какой-то части предложения ближе к концу, что, как показали измерения глубины по Ингве, уменьшает затраты памяти на хранение ин­формации; или осуществляется выбор «естественной» формы отрицательного предложения для выражения не­согласия в соответствующих случаях; или уменьшается лексическая плотность посредством выбора для передачи нужного содержания более развернутой формы, иногда приводящая даже к необходимости трансформации «де­ления предложения», чтобы разбить чересчур длинное предложение на более доступные для обработки единицы.

Действительно, представляется маловероятным, чтобы в обычной речи говорящий проделывал всю сложную последовательность трансформаций, прежде чем произ­нести предложение. Тем не менее неудача попыток уста­новить однозначное соответствие между числом транс­формаций и перцептивным поведением испытуемых не обязательно исключает возможность того, что говорящий действительно должен вначале проделать все эти транс­формационные операции.

Причина того, что о восприятии речи мы знаем не­сколько больше, чем о порождении, заключается в том, что в исследованиях восприятия экспериментатор может в какой-то степени имитировать «реальную жизненную» ситуацию, в которой слушающему могут встретиться те высказывания, что он должен интерпретировать в экспе­рименте. Именно из-за того, что есть возможность вы­брать предлагаемые испытуемым предложения, были достигнуты значительные успехи в исследовании факто­ров, влияющих на восприятие речи. Напротив, в случае порождения речи перед нами встает гораздо менее раз­решимая проблема, как говорящий сам выбирает семан­тическое содержание, которое он хочет передать, и по­верхностную форму выражения этого содержания.

Если проанализировать различные попытки создать модель порождения речи, станет ясно, что вопрос о вы­боре, осуществляемом говорящим, чрезвычайно труден для разрешения в рамках порождающей грамматики. Это объясняется тем, что в основе грамматики должна лежать система формальных правил, которые можно за­ложить в компьютер, работающий по случайному прин­ципу, и в таком случае он сможет породить все предло­жения на данном языке. Но и трансформационная грамматика Хомского, и модель поверхностной струк­туры Ингве сталкиваются с проблемой объяснения не­случайного выбора говорящим конкретного предложе­ния. Этот факт важно иметь в виду при оценке этих двух разных систем грамматических правил с точки зрения требований, предъявляемых к модели порожде­ния речи.

Чтобы четко определить эти требования, нам при­дется снова вернуться к различию между языковой спо­собностью и языковой активностью. Согласно более слабому определению языковой способности, любая си­стема грамматических правил должна удовлетворять следующему критерию—порождать все допустимые предложения и не допускать порождения грамматически неправильных предложений. Если же принять более сильное определение, что эти правила отражают реаль­ные психологические операции, тогда придется объяс­нить, как говорящий выбирает одно конкретное предло­жение из всего множества допустимых предложений, даже если выбор именно этого предложения может объясняться нелингвистическими мотивационными фак­торами. Если ограничиться хотя бы тем, как говорящий осуществляет свой выбор, требование к модели будет иметь двг аспекта: как говорящий выбирает содержание того, «что он хочет сказать», и как он выбирает соответ­ствующую форму для передачи этого содержания.

Если начать с теории Хомского, то она была пред­назначена исключительно для выработки системы фор­мальных правил, которые порождали бы только пра­вильные предложения, почему и были разработаны трансформационные правила. Хомский продемонстриро­вал, что система, ограниченная правилами структуры непосредственно составляющих, в которой отдельные символы переписываются независимо, дает чрезвычайно громоздкие и мало о чем говорящие констатации струк­турных отношений, которые должны учитываться при порождении предложения. Трансформационные правила, применяемые ко всей структуре последовательности элементов, дают возможность выразить взаимозависи­мость связей, управляющую порождением отдельных ча­стей предложения. Таким образом удается сформулиро­вать многие необходимые грамматические правила, на­пример согласование в числе и роде, выбор правильного местоимения, выбор переходного или непереходного гла­гола в зависимости от контекста, правильный порядок слов в вопросительных и пассивных предложениях, если ограничиться лишь несколькими из бесчисленных при­меров. При отсутствии подобных правил грамматика не­избежно порождала бы множество неправильных цепо­чек слов.

Если обратиться теперь к модели Ингве, построенной только на правилах переписывания структуры непосред­ственно составляющих, то совершенно очевидно, что этот аспект в ней менее разработан; мало того, что ограничено число типов предложений, которые эта мо­дель может порождать, но она к тому же может по­рождать и действительно порождает множество ано­мальных цепочек слов. Таким образом, по первому кри­терию, то есть по способности порождать все правильные предложения, и только их, трансформационная грамма­тика типа грамматики Хомского представляет собой бо­лее точное приближение к речевой продукции носителя языка.

Перейдем теперь к более строгому требованию о том, что модель порождения речи должна объяснить способность говорящего порождать не случайное, а кон­кретное предложение. На первый взгляд кажется, что преимущество на стороне модели Ингве, предназна­ченной специально для описания тех возможных опе­раций, которыми пользуется говорящий при порожде­нии предложения. Программа, состоящая из правил пе­реписывания, предусмотрена для порождения последо­вательности слов в реальном порядке, слева направо, причем последующие единицы хранятся в памяти до тех пор, пока не будут полностью декодированы. В ос­нове этого лежит предположение, что если говорящий имеет минимальные обязательства, чтобы закон­чить грамматически правильное предложение, переписы­вание единиц высших уровней с точностью до конкрет­ных слов необязательно прогнозируется до того, как говорящий дойдет до соответствующего места в предло­жении. Таким образом, делается попытка обойти неве­роятное предположение о том, что до произнесения первого слова предложения порождается полностью его грамматическая структура.

Хомский, напротив, совершенно игнорирует эту проб­лему, считая, что грамматическая теория языковой способности не должна одновременно служить моделью процессов порождения и восприятия речи. Оставляя на гремя в стороне вопрос о том, насколько такая точка зрения сочетается с прочими высказываниями Хомского относительно языковой способности, отметим следующий интересный факт: трансформационная модель типа мо­дели Хомского представляет собой более приемлемую основу для описания способности порождения речи, чем модель Ингве, более адекватная на первый взгляд бла­годаря линейному порождению слов слева направо.

Основная трудность, с которой сталкивается гипотеза Ингве, состоит в том, что каждая ветвь предложения переписывается независимо, то есть нет такой точки, где бы осуществлялось централизованное планирование со­держания или формы предложения. По мере разверты­вания линейного процесса порождения предложения сказуемое, NP, VP, N и другие символы извлекаются из кратковременной памяти, где они хранились, и затем переписываются по случайному принципу, независимо от того, какие слова предшествовали им в предложении. Трудно представить себе, каким образом в такой мо­дели может найти отражение предварительный выбор семантического содержания, или того, что «хочет сказать говорящий». Далее, допустим, что семантическое содер­жание уже каким-то образом выбрано, как же можно вообще осуществить выбор правил переписывания, мини­мизирующих обязательства, которые необходимо хра­нить в памяти? Ингве считает, что машина, на память которой накладываются те же ограничения, что и на человеческую, должна выдавать останавливающий сиг­нал «тревога», если глубина приближается к 7, то есть к семи символам, способным одновременно храниться в памяти. Это означает, что говорящий начинает якобы порождение предложения случайным образом, а затем внезапно должен круто изменить свое поведение, если превышаются пределы допустимой глубины. Второе ут­верждение Ингве состоит в том, что грамматические правила сами по себе содержат ограничения, предупреж­дающие превышение объема кратковременной памяти; такое предположение более вероятно, но должно быть еще формально разработано. Видимо, без знаний о структуре в целом очень трудно учитывать подобные факторы при выборе отдельного слова в предложении.

В двухуровневой теории типа модели Хомского, напро­тив, содержится весьма разумное предположение, что говорящий сначала порождает глубинную структуру, со­стоящую из взаимосвязанных «ядерных» утверждений, отражающих семантическое содержание того, «что он хочет сказать». Выбор одной из возможных поверхност­ных структур заключается в приписывании элементам глубинной сруктуры соответствующих ярлыков, указы­вающих, какие трансформации необходимо проделать. Правда, процесс порождения глубинной структуры по правилам структуры непосредственно составляющих сталкивается с теми же трудностями, что и модель Ингве, потому что произвольное порождение символов независимо друг от друга делает невозможным предва­рительный выбор общего семантического содержания. В этом смысле грамматика Хомского идет еще дальше, чем модель Ингве, требуя, чтобы вся схема глубинной структуры порождалась до того, как начнется произне­сение первого слова, поскольку без информации об об­щей структуре предложения невозможно было бы сфор­мулировать правила выбора нужных слов из лексикона.

Несомненно, предположение о том, что говорящий начинает выражение того, «что он хочет сказать», с порождения абстрактной синтаксической структуры NP — VP и только затем подбирает для ее заполнения нужные слова, выглядит совершенно неправдоподобным. Но сле­дует признать, что различение глубинной и поверхност­ной структур, впервые проведенное в трансформацион­ной грамматике, позволило нам поставить новую и, воз­можно, более доступную для исследования проблему: если принять содержание речевой реакции как данное, какие факторы определяют форму, в которую облекается это содержание? Принятие решения относительно вы­бора одной из возможных форм выражения «замысла»— задача достаточно сложная, даже если оставить в сто­роне вопрос о том, как выбирается прежде всего данное семантическое содержание. По существу, многие иссле­дования семантической функции, описанные на стр. 245 и далее, посвящены именно этой проблеме. Семантиче­ское содержание предложения рассматривается как дан­ное, а в центре исследования стоят те контексты, которые определяют, какая синтаксическая форма — отрицатель­ная, пассивная или какая-то иная — является наиболее подходящей для выражения этого содержания. Хотя совершенно очевидно, что контекст высказывания опреде­ляет не только форму его выражения, но и его семанти­ческое содержание, разграничение этих двух аспектов открыло новые пути исследования операций, участвую­щих в порождении предложения.

С этой точки зрения различие между трансформаци­онной теорией Хомского и моделью поверхностной структуры Ингве наиболее отчетливо проявляется в ре­шении вопроса перевода с одного языка на другой, по­скольку в данном случае выбор семантического содер­жания уже осуществлен на первом языке. Первона­чально модель Ингве была задумана как программа машинного перевода, то есть программа порождения эквивалентного предложения на втором языке. В основе этой программы лежал тезис, что каждое слово в пред­ложении на первом языке будет извлекаться из своего рода словаря, что даст возможность не только подо­брать соответствующее слово второго языка, но также установить роль, которую играет данное слово в общей структуре предложения. Все это говорит о том, что про­грамма модели Ингве была предназначена для порождения правильного предложения с эквивалентным зна­чением во втором языке.

Однако, несмотря на оптимизм в начале работы, Ингве был вынужден признать в своем втором докладе на заседании Американского философского общества в 1964 г., что, хотя его программа порождения речи при­вела к новым открытиям в области грамматическом структуры английского и других языков, использование этой программы для перевода с одного языка на другой натолкнулось, как он выразился, на «семантический барьер». Были сделаны попытки обойти этот барьер, и б качестве одной из них Ингве приводит исследования процесса выявления логических взаимоотношений между структурами предложений, то есть получение формули­ровки типа Если то-то и то-то, то нужны такие-то и та­кие-то типы предложений. Это действительно попытка выйти за круг рассмотрения только поверхностной структуры.

Интересно в этой связи рассмотреть возможность применения теории Хомского к проблеме машинного пе­ревода. Было высказано предположение, что процесс перевода должен происходить на уровне глубинных структур по двум основным причинам. Во-первых, имен­но глубинная структура содержит информацию, необхо­димую для семантической интерпретации, включая не только возможные значения слов, но и глубинные отно­шения между логическим субъектом и объектом и т. д. Еще более существенным представляется аргумент, что отношения в глубинных структурах являются универ­сальными для всех языков. Если это так, то требуется только свести предложение на первом языке к его глу­бинной структуре, затем автоматически при помощи языковых универсалий перенести эти отношения в экви­валентную глубинную структуру на втором языке и, на­конец, приступить к порождению соответствующей по­верхностной структуры. Таким образом удается избе­жать затруднений, связанных с многими различиями поверхностных структур в разных языках, проводя ана­лиз на таком уровне, где действуют правила универ­сальной грамматики. На таких принципах можно было бы также построить эффективное обучение второму языку. Если дать возможность учащемуся овладеть глубинной структурой второго языка, он не только обнаружит в ней большое сходство с глубинной структурой родного языка, но овладеет также трансформациями, существу­ющими во втором языке для перехода от глубинных структур к поверхностным, вместо того чтобы пытаться выучить в хаотическом порядке связи между поверхно­стными структурами обоих языков.

Хотя такая точка зрения кажется правдоподобной, надо признать, что до сих пор не удалось разработать действующую на основе универсальности глубинных структур программу машинного перевода. Во всяком случае, существующие программы требуют очень боль­шого участия человека для получения перевода, прием­лемого с точки зрения носителя второго языка. Оче­видно, анализ глубинных структур в той форме, в какой он нам пока известен, не может преодолеть межъязыко­вых различий в способах выражения семантического «замысла».

Этот факт вызвал интерес психолингвистов к прин­ципиально иным лингвистическим теориям, например к «падежной» грамматике Филлмора и генеративной семантике. Возникло предположение о том, что этот «замысел» имеет форму взаимосвязанных семантических характеристик, определяющих, кто действует, на что на­правлено действие и при помощи чего оно совершается. Так, более вероятно, например, что говорящий предста­вит себе сделку, в результате которой машина перешла из рук одного человека по имени Гарри в руки другого человека по имени Джек, а не будет обязательно стро­ить особую глубинную структуру типа Джек купил ма­шину у Гарри. Имеются данные о том, что человек часто смешивает в памяти предложения типа Джону понравилась картина, и он купил ее у герцогини с дру­гими предложениями типа Картина восхитила Джона, и герцогиня продала ее ему, то есть предложения, имею­щие различные глубинные структуры, но одинаковые семантические репрезентации (Johnson-Laird, Steven­son, 1970). Эти данные рассматриваются как свидетель­ство того, что обработка семантического содержания происходит на еще более абстрактном уровне, чем уро­вень глубинной структуры конкретной конфигурации.

Может показаться, что адекватной является не одно­уровневая теория, анализирующая только поверхност­ную структуру, и не двухуровневая модель глубинной и поверхностной структур, а скорее модель с тремя уров­нями, включающая семантическую репрезентацию «за­мысла», синтаксические отношения в глубинной струк­туре и окончательное расположение слов в поверхност­ной структуре. Есть и другая точка зрения (Johnson-Laird, 1970), что психологически уровень глубинной структуры не имеет самостоятельного статуса, потому что анализ на этом уровне полностью определяется «ключами» поверхностной структуры и знаниями струк­турных характеристик значений слов.

Именно в этом вопросе Хомский расходится с гене­ративной семантикой. Если дело только в том, что глу­бинная структура определяется как уровень анализа, содержащий всю необходимую для семантической интерпретации информацию, тогда закономерно расши­рить этот уровень настолько, чтобы он включал все семантические факторы. В частности, это означает, что лексические семантические характеристики в глубинной структуре должны будут включать обратимые отноше­ния между словами типа покупать и продавать, нра­виться и доставлять удовольствие, присутствовать и отсутствовать и т. п. Об этом свидетельствуют хотя бы работы Кларка, исследовавшего предложения типа Джон отсутствует, которые Кларк назвал «скрыто отри­цательными» (inherent negatives). В серии эксперимен­тов, посвященных проверке его информационной модели отрицания (см. стр. 251), Кларк показал, что испытуе­мые, получившие задание оценить истинностное значение предложений типа Ученик отсутствует, тратили на это практически столько же времени, что и на оценку явно отрицательных предложений типа Ученик не присутст­вует, в отличие от временных показателей оценки ут­вердительных предложений типа Ученик присутствует. Отсюда автор делает вывод, что семантическая репре­зентация предложения Ученик отсутствует должна включать и отрицательный аспект типа (ложно (присут­ствует)), отражающий отношения между глаголами присутствовать и отсутствовать.

Из-за малого числа исследований, посвященных по­ниманию семантического содержания, проблема выяв­ления действительных отношений между семантической репрезентацией и глубинной структурой пока еще да­лека от решения. Неясно, во-первых, можно ли расширить глубинную структуру настолько, чтобы она вклю­чила семантические факторы и в то же время не утра­тила своей лингвистической специфики. Во-вторых, сам Хомский усложнил положение, высказав мысль, что поверхностная структура также может быть связана с некоторыми аспектами значения. Наконец, даже если удастся показать, что семантическая репрезентация представляет собой самостоятельный уровень анализа, все еще не исключается вероятность того, что такой анализ просто переносит выбор возможных действий на предыдущий этап. Точно так же как в какой-то момент порождения предложения необходимо выбрать пассив­ный или отрицательный трансформационный маркер, чтобы потом получить нужную поверхностную струк­туру, необходимо в какой-то момент сделать выбор из нескольких форм семантического «замысла». Так, в на­шем примере о том, как Джон купил машину у Гарри, необходим сложный набор правил выбора, которые обеспечили бы в случае выбора Гарри как подлежащего употребление именно глагола продавать, чтобы сохра­нить необходимые семантические отношения. Аналогично, если в качестве подлежащего выбирается машина, должна быть обеспечена пассивная форма предло­жения.

Дело в том, что мы почти ничего не знаем о боль­шинстве стадий процесса порождения предложения. Начнем с того, что требуется объяснить, почему семан­тический «замысел» стимулируется конкретным контек­стом. Затем встает вопрос о том, каким образом говоря­щий отбирает правильную комбинацию синтаксической структуры и конкретных слов, учитывая и отношения в глубинной структуре, связанные с «замыслом», и по­верхностную форму, соответствующую данному контек­сту. Допустим, что семантический «замысел» представ­ляет собой некую абстрактную репрезентацию, которая может быть выражена при помощи нескольких комбина­ций синтаксической структуры и лексических единиц, каким образом тогда говорящий выбирает развертываю­щуюся цепочку слов, сохраняя в то же самое время об­щую грамматическую структуру, обеспечивающую первоначальное значение высказывания?

В этой связи следует упомянуть о попытке Осгуда (1963) дать новое психолингвистическое обоснование

правил порождения. Он считает вероятности сочетае­мости слов основным фактором их выбора, причем эти вероятности рассматриваются как цепь стимул — реак­ция. Как показано на рис. 10, вертикальные двусторон­ние стрелки изображают операции кодирования и деко­дирования, а горизонтальные пучки стрелок — совокуп­ность вероятностей перехода, действующих на каждом