И.Г. Фихте
Речи к немецкой нации

Издано впервые в 1808 г. Фрагменты из девятой речи.
Здесь Фихте соглашается с педагогикой Песталоцци и
одновременно "подправляет" её.


ДЕВЯТАЯ РЕЧЬ.
Подлинный и истинный исходный пункт нового воспитания немецкой нации

[…] Что касается содержания описанного мною нового воспитания, то его исходным пунктом должны стать стимуляция и формирование свободной духовной деятельности воспитанника, его мышление, в котором впоследствии ему откроется мир любви. В сочинениях Песталоцци превосходно освещены те первые шаги, которые должен сделать воспитанник в указанном направлении, и наш анализ основоположений песталоццинской концепции посвящен преимущественно этому вопросу.
Песталоцци совершенно справедливо осуждал раннее существовавшую систему обучения, только ввергавшую учащегося в темную пучину туманного и непонятного, никогда не позволявшую ему ни достигнуть истины, ни приблизиться к живой деятельности. Это положение Песталоцци согласуется с нашим утверждением, что подобная система обучения бессильна изменить действительность, заложить фундамент новой жизни. Предложенное Песталоцци средство против этого: вводить воспитанника в непосредственное созерцание, — также аналогично нашему: побуждать его душевную деятельность так, чтобы благодаря ее активности он мог формировать образы; тогда все, что он изучает, он будет удваивать, только в результате этого свободного порождения образов, ибо единственно возможным созерцанием является таковое проистекающее из самостоятельной свободной деятельности [творческого воображения]. О том, что Песталоцци действительно имеет в виду сказанное, а не понимает под созерцанием слепо спотыкающееся и неуверенно поизущее чувственное восприятие, свидетельствуют приводимые ниже выводы о практическом приложении его концепции. Столь же несомненно, что общий и имеющий чрезвычайно далеко идущие следствия закон: "не отставай от появления и роста созревающих способностей и сил ребенка, которые предполагается развить в нем, и не опережай их" справедлив и для этого случая: стимуляции способности созерцания у воспитанника.
С другой стороны, все ошибки в терминологии и неверные практические советы, содержащиеся в дидактической системе Песталоцци, проистекают из одного общего источника — смешения и противополагания им двух вещей. Первая: малозначительная и ограниченная исходная цель, а именно — оказать только абсолютно необходимую помощь тем детям из народа, которые в наибольшей степени обездолены; при этом предполагается, что народ в целом останется таким же, каким он есть сейчас. Вторая: средства, ведущие к достижению бесконечно более высокой цели.
Мы избежим всех возможных ошибок и получим строго последовательную концепцию, если отбросим первую идею вместе с проистекающими из нее следствиями и удержим только последнюю, логически обоснованно разработав ее. Не подлежит сомнению, что исключительно одно только желание предоставить самим бедным детям средство возмещения неизбежной для них необходимости прервать учебу и как можно скорее начать зарабатывать на хлеб привело в сострадательном сердце Песталоцци к чрезмерной переоценке чтения и письма как едва ли не цели и высшего достижения в народном образовании, а также — к просто — сердечному доверию к прошлым векам, утверждавшим, что эти предметы суть якобы лучшее средство просвещения. В противном случае он нашел бы, что до сих пор именно чтение и письмо оставались теми инструментами, посредством которых людей лишали ясных и четких понятий и воспитывали в них кичливость своей мнимой образованностью. То же самое стремление Песталоцци, несомненно, лежит в основе некоторых других его посылок, которые противоречат его же принципу непосредственного созерцания, и особенно — в основе совершенно ложного понятия о языке как о средстве избавить наш род от туманных представления и возвысить его до ясных идей.
Что до нас, то мы не говорим о воспитании "народа" в отличие от воспитания "высших классов", поскольку не хотим употреблять слово "народ" в смысле "простонародье", да не в интересах германской нации терпеть далее употребление этого слова в последнем значении; мы говорим о воспитании нации в целом. Если оно когда-либо осуществится, не будет нужды в словесном обозначении убогой мечты о том, чтобы как можно скорее закончить образование ребенка и снова отослать его в работы; от этого словоупотребления избавятся сразу же, как только приступят к изучению сути дела.
На мой взгляд, образование всей нации не будет дорогостоящим; соответствующие учреждения в значительной степени смогут окупать свое содержание, и их эффективность от этого не пострадает. В свое время я разовью эту мысль. Но если бы даже этого не случилось, воспитанник безусловно, безоговорочно и любой ценой долен получить полное и завершенное образование. Ибо полувоспитание ни на йоту не лучше его совершенного отсутствия: оно ничего не меняет, и если кто-либо требует такого полувоспитания, то пусть бы он лучше отказался также и от этой половины и с самого начала четко заявил бы, что он не желает, чтобы человечеству оказывали вспомоществование. Ну а если предположить, что ученик остается в школе до завершения своего образования, то для воспитания нации в целом, пока оно еще не целиком осуществлено, обучение одному только чтению и письму бесполезно. Зато чрезвычайно вредными они легко могут стать, поскольку, как это и случалось до сих пор, оно без труда уводит воспитанника от непосредственного созерцания к ничего не обозначающим знакам; отвращают от внимания, которое твердо знает, что оно ничего не усвоит, если не усвоит теперь и здесь, — к несосредоточенности кое довольствуется записями и надеется когда-нибудь потом по бумажке выучиться тому, чего, вероятнее всего, так никогда и не одолеет, — и, вообще, — к сопливой раздумчивости, так часто сопровождающей манипуляции с буквами алфавита. Эти дисциплины (чтение и письмо) не должны преподаваться ученику вплоть до полного окончания всего курса; они должны стать его последним даром на дорогу, напутствием; не ранее того должно вводить воспитанника в анализ языка. Ученик в совершенстве овладевает языком задолго до аналитического его изучения, и вводить воспитанника в анализ языка, чтобы он сам открыл и научился применять буквы. Эту задачу он выполнит играючи после всего, чему он научился и что приобрел в ходе своего предшествующего воспитания.
Этого совершенно достаточно для полного завершения образования и воспитания нации в целом. У будущего же ученого все обстоит несколько иначе. Поскольку он должен однажды не только выразить свои сердечные чувства по поводу того, что собой представляют всеобщие ценности, но также благодаря уединенному размышлению возвыситься — в свете языка — до скрытых и подлинных глубин своей души, которые он без этого не осознает, — то поэтому он должен раньше получить в свое распоряжение инструмент письма как инструмент уединенной и вместе с тем внятной работы мысли, и научиться творить; но и в этом случае не следует торопиться в той степени, в которой это делалось прежде. Сказанное станет понятнее, когда мы — в своем месте — установим различие между воспитанием нации в целом и воспитанием ученого.
Все, что говорит Песталоцци о звуке и слове как о средствах развития душевных способностей, следует исправить и ограничить в соответствии с изложенным взглядом. Входить в детали мне не позволяет план этой речи. Я сделаю, однако, только следующее, весьма важное для всего дела воспитания, замечание: как это видно из книги Песталоцци для матерей, в которой он излагает основоположения всей своей системы развития познавательных способностей, он — среди прочего — в очень большой степени полагается на семейное воспитание. Касаясь семейного воспитания, прежде всего отметим, что ни в коем случае не собираемся спорить с Песталоцци относительно тех надежд, которые он возлагает на матерей, но, что касается нашего высшего понятия воспитания нации в целом, то мы твердо убеждены, что — особенно для трудящихся сословий — оно не может ни начинаться, ни продолжаться, ни заканчиваться в родительском доме, что оно вообще мыслимо только при условии полного отделения детей от родителей. Лишения, ежедневные заботы о сведении концов с концами, мелочная экономия и расчет, меркантильность, царящие здесь, неизбежно скажутся на детях, унизят их, задержат их развитие и не позволят им свободно переноситься в мир идей. Отделение детей — это также одна из предпосылок и непременное условие для реализации наших планов. Мы достаточно насмотрелись на то, как человечество в каждом последующем поколении повторяет свой облик и воспроизводит все, что в нем давно устарело; поскольку мы стремимся к полному преобразованию человеческого образа, новое поколение должно быть раз и навсегда решительно оторвано и изолировано от прежней жизни. И не ранее, чем одно поколение получит новое воспитание, можно будет рассматривать вопрос, какое место в системе воспитания нации принадлежит дому, семье. Оставляя этот вопрос в стороне, и рассматривая книгу Песталоцци для матерей только как изложение первооснов обучения, о содержании этой книги следует сказать, что в ней совершенно ошибочно трактуется тело ребенка как предмет воспитания. Песталоцци начинает с очень правильного положения, что первым объектом познания для ребенка должен быть он сам, но разве тело ребенка и есть он сам? Уж если этим объектом и должно быть человеческое тело, то разве тело матери не намного ближе ему и нагляднее? И как может получить ребенок чувственное познание о своем теле, не научившись сперва им пользоваться? Эта информация не есть познание, а просто зазубривание произвольных словесных символов — следствие переоценки роли языка. Истинный основой обучения и познания должна бы стать, пользуясь терминологией самого Песталоцци, "азбука" сенсорных реакций. Когда ребенок созревает достаточно, чтобы воспринимать звуки речи и самому их воспроизводить, его следует подводить к тому, чтобы он совершенно отчетливо и определенно выказывал, что ему надобно — есть ли, спать ли; при этом необходимо убеждаться, действительно ли он видит, слышит и т.д. то, что обозначает определенное употребляемое им выражение, или же только бормочет, что вздумается. Он должен также ясно различать значения и оттенки знаний специальных слов, выражающих воздействие на одно и то же чувство, например, наименование цветов, звучаний различных тел и т.д.; и все это должно иметь место в ходе последовательного, постепенного, закономерного саморазвития сенсорики (Empfindungswermögen). Именно таким путем приобретает ребенок свое "Я", которое он синтезирует в свободном и осознанном понятии и с помощью которого он тщательно изучает себя; а с тех пор, как только "Я" пробуждается к жизни, душевная жизнь человека как бы прозревает и с этого момента уже никогда не утрачивает этого своего качества. Благодаря пробуждению самосознания, а также — благодаря дальнейшим упражнениям в чувственном восприятии понятия меры и числа сами по себе пустые формы, также обретают ясно осознанное внутреннее содержание. Но если следовать песталоццианскому методу, они наполняются содержанием только после прохождения через этап туманной невразумительности и принуждения. С этой точки зрения весьма характерно признание одного сотрудничавшего с Песталоцци учителя, приводимое самим Песталоцци: когда этого учителя ввели в метод Песталоцци, он стал воспринимать одни только бессодержательные геометрические формы. И подобное должно неизбежно случиться со всеми воспитанниками, обучаемыми таким методом, если только естественные здоровые силы души незаметно от них самих не уберегут их от этого.
Именно на данном этапе развития ребенка благодаря воспитанию в нем отчетливого понимания становится также возможным и подлинное усвоение, когда человека формируют не языковые знаки, а собственно речь и необходимость речевого общения. Это усвоение поднимает человека над смутностью и сумбуром к высотам ясности и определенности.
Все впечатления от окружающей природы, которые получает ребенок, когда в нем пробуждается сознание, немедленно обступают его беспорядочной толпой, смешиваясь в одном, туманом и мраком наполненном, хаосе. Как выбраться ребенку из этой сумятицы? Он нуждается в помощи других, но не может ее получить никаким иным способом, как только определенно выражая свою потребность, дифференцируя одну потребность от другой, ей подобной и уже обозначенной в его языке. Ведомый этими различениями, он вынужден вновь возвращаться к своим ощущениям и сосредотачиваться, чтобы понять, что он, собственно, ощущает в действительности, сравнивать и отличать от того, что он уже знает, но в данный момент не ощущает. В нем впервые таким образом вычленяется осознаваемое и свободное "Я". И от тут-то и должно воспитание с помощью преднамеренного и свободного развития умений продолжить тот курс, который проложили необходимость и природа.
В области объективного познания, проистекающего из взаимодействия с внешними предметами, ознакомление со словесными обозначениями абсолютно ничего не прибавляет для познающего к ясности и определенности его внутреннего знания, а только возвышает его до общения с другими людьми, но это — совершенно иная сфера активности. Отчетливая ясность внутреннего знания целиком и полностью зависит от созерцания, и все то, что воображение человека способно воссоздать по его желанию в любой из областей действительности именно таким, каким воссоздаваемый объект в действительности является, — является полностью познанным человеком вне зависимости от того, знакомо ему слово, обозначающее этот объект, или не знакомо. Нам только представляется, что полнота и завершенность чувственного восприятия проистекают якобы из ознакомления со словесным знаком. Но именно опережающее чувственное восприятие запоминание слов непосредственно ведет к тому самому миру мрака и тумана, к той самой детской болтливости, которые так справедливо ненавидит Песталоцци. Кто желает как можно скорее узнать слово и считает, что этого достаточно, чтобы увеличить свое знание, живет именно в туманном мире и озабочен только дальнейшим расширением границ этого царства тумана.
Рассматривая целостную систему взглядов Песталоцци, я пришел к выводу, что он стремился именно к той "азбуке" чувств, которая действительно является первоосновой психического развития, и что эта "азбука" составляет главное содержание его книги для матерей. Полностью же прояснить для себя вопрос о сущности языка помешало Песталоцци недостаточное знание философии.
Итак, все, что касается развития познающего субъекта через культивацию его сенсорики и установления этого развития как первоосновы воспитания нации, которое мы разрабатываем, то азбука чувственного восприятия, созданная Песталоцци, равно как и его теория соотношения меры и числа, — полностью приемлемы для достижения этих целей и располагают превосходными возможностями для их практического приложения. Нет такой области в мире чувств, которую нельзя было бы развить благодаря такому чувственному восприятию. С его помощью можно ввести и в математику. Пока воспитанника в достаточной степени тренируют этими предварительными упражнениями в созерцании, его можно ввести даже в планирование социального устройства и научить любить человеческое общежитие. Но это последнее представляет собой вторую и существеннейшую ступень в формировании личности.
А на первом этапе воспитания нельзя упустить из виду еще одной подлежащей культивации области, также упоминаемой Песталоцци, — развитие телесных сил воспитанника, которое должно нога в ногу идти с развитием его душевных сил. Песталоцци требует "азбуки ловкости", т.е. основ развития физических умений. В высшей степени примечательно следующее его высказывание: "Ударять, нести, кидать, толкать, тянуть, вращать, крутить, размахивать и т.п. — все это самые простые упражнения физических сил". Песталоцци говорит, что существует природосообразная последовательность в этих упражнениях, начиная с первого из них и вплоть до полного развития умений, которая обеспечивает высочайшую степень согласованности в иннервации движений — удара, толчка, взмаха, бросания в их тысячекратном чередовании — и укрепляет руку и ногу.
Успех этих упражнений целиком зависит от их строгой природосообразной постепенности; мы не должны слепо и произвольно вводить ни одного вида упражнений с тем только, чтобы о нас могли сказать: вот, мол, надобно древним грекам, у них водится нечто вроде физического воспитания. В этой области все придется делать заново, так как Песталоцци не оставил нам "азбуки ловкости". Создать ее — дело первостепенной важности, и ее создатель, разумеется, должен быть человеком, сведущим и в анатомии и в механике как науке, а сверх того он должен обладать высокой духовностью и философской культурой. Такой человек сумеет найти тот идеал всесторонне совершенной машины, которой назначено быть человеческому телу, и сумеет показать, каким способом следует строить эту машину из материала любого человеческого тела и строить притом так, чтобы каждое следующее усовершенствование ее производилось только в единственно возможном порядке, подготавливающем и облегчающем новое усовершенствование, и так, чтобы здоровье и красота тела наряду с душевными способностями не только не подвергались угрозе, но, напротив того, увеличивались бы и усиливались.
Совершенно очевидна (так что нет нужды в дальнейшем развивать эту мысль) абсолютная необходимость указанной составной части воспитания, которое призвано сформировать целостного человека и которое специально предназначено для нации, стоящей перед задачей восстановить свою независимость и не терять ее в будущем. […]
Перевод с немецкого Б.М. Бим-Бада