ФРИТЬОФ НАНСЕН. «ФРАМ» В ПОЛЯРНОМ МОРЕ

Часть I

ОГЛАВЛЕНИЕ

• Вместо предисловия
• В. Визе. Фритьоф Нансен. (Биографический очерк)
• Предисловие автора к первому норвежскому изданию
• ФРИТЬОФ НАНСЕН ФРАМ В ПОЛЯРНОМ МОРЕ, Ч. 1
• Вступление
• Глава первая. Подготовка и снаряжение
• Глава вторая. Отъезд
• Глава третья. Прощание с Норвегией
• Глава четвертая. По Карскому морю
• Глава пятая. Вокруг северной оконечности Старого Света
• Глава шестая. Полярная ночь
• Глава седьмая. Первое рождество и Новый год на „Фраме"
• Глава восьмая. Весна и лето 1894 года
• Глава девятая. Вторая осень во льдах
• Глава десятая. Второй Новый год
• Примечания

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

«Путешествия в дальние концы мира имеют вообще привилегию держаться долее других книг. Всякое из них оставляет надолго неизгладимый след или колею, как колесо, пока дорога не проторится до того, что все колеи сольются в один общий широкий путь». Эти проникновенные слова И. А. Гончарова невольно вспоминаются при чтении книги Фритьофа Нансена об его замечательном путешествии в холодные пустыни Северного Ледовитого океана.
Путешествие Фритьофа Нансена состоялось на рубеже XIX и XX веков и было далеко не первым в ряду многочисленных попыток проникнуть в глубину Центральной Арктики. Сюда и до Нансена и после него на протяжении нескольких веков устремлялись ученые-исследователи, путешественники, купцы, промышленники-зверобои и просто авантюристы. Представители многих наций, движимые различными побуждениями, пробивались в страну вечно дрейфующих льдов, чтобы водрузить над полюсом свой национальный флаг. Ученые искали здесь ключи к познанию многих «секретов» природы. Вряд ли история какой-либо другой части Земли настолько насыщена драматизмом и героическими подвигами, как история завоевания полярной области. И все же дрейф нансеновского «Фрама» поныне составляет одну из наиболее выдающихся страниц этой летописи. Безмерно смелым был сам замысел экспедиции — отдаться в плен дрейфующих льдов, добровольно обречь себя на многие годы жизни на судне, затерявшемся в ледяной пустыне, без малейшей надежды получить откуда-либо помощь в случае, если очередное сжатие уничтожит корабль. И хотя замысел этот основывался на строго обдуманном плане, трудности и опасности дерзкого предприятия отнюдь не стали от этого меньшими.
Успех экспедиции Ф. Нансена явился не только победой человеческой смелости, но еще в большей степени разума, научного расчета и предвидения. Нансен и его товарищи уверенно проложили первую колею в высоких арктических широтах. На
месте, где предполагалось существование мелкого моря, ими были обнаружены большие глубины океана. Они открыли проникновение в Центральную Арктику мощного потока теплых атлантических вод, установили важные закономерности движения ледяных полей, впервые исследовали законы перемещения воздушных масс над Арктикой, выяснили сезонные изменения климата, приподнимая завесу над «тайнами» Арктики.
Со времени путешествия Ф. Нансена на «Фраме» прошло много лет. Позднее пришел век авиации, и человечество получило надежное средство для достижения самых отдаленных и труднодоступных уголков Земли. Однако и в век авиации Арктика долгое время сохраняла в неприкосновенности свои «секреты». Немногим храбрецам удалось достичь ее заповедных районов. А когда американец Роберт Пири после 23 лет упорного труда и многих неудач все же, наконец, побывал в* 1909 году на Северном полюсе, он смог пробыть там всего лишь тридцать часов и, вернувшись, принес науке лишь самые поверхностные и в конечном счете мало что объясняющие сведения.
Новая эпоха в исследовании Центральной Арктики открыта только в наши дни трудами советских ученых. В летопись завоевания Арктики памятной датой вошел 1937 год, когда впервые армада мощных четырех моторных самолетов экспедиции академика О. Ю. Шмидта опустилась на льды Северного полюса, чтобы положить начало героическому дрейфу научно-исследовательской станции «Северный полюс-1» И. Д. Папанина. В том же году славные советские соколы В. П. Чкалов и М. М. Громов провели свои краснокрылые машины через полюс по кратчайшей трансполярной воздушной дороге из Европы в Америку. Это было начало планомерного и систематического наступления на твердыни страны льдов и полярной ночи. Исследования коллектива станции «Северный полюс-1» продолжили отважные моряки ледокольного парохода «Георгий Седов», 27 месяцев дрейфовавшие во льдах Северного Ледовитого океана. Все дальше в глубину холодных просторов проникали самолеты ледовых разведчиков полярной авиации. В 1941 году летчик И. И. Черевичный опробовал новый метод изучения Арктики — посадку самолетов в заранее намеченных точках, для того чтобы ученые могли вести наблюдения не там, куда их принесет дрейф, а там, где нужно и где еще остались «белые пятна» в наших познаниях.
Советские исследователи были счастливее Нансена. Их успехи не были изолированным или случайным броском в неведомое. Проникая в Центральную Арктику, советские летчики и ученые опирались на широкую сеть полярных гидрометеорологических станций, созданную на материковом берегу и арктических островах. Им помогали и их обслуживали арктические радиоцентры, обсерватории, бюро погоды, служба погоды
и льда, созданная советским государством для обеспечения уверенного и безопасного плавания судов по Северному морскому пути.
После военной страды исследования Центральной Арктики возобновились в еще более крупных масштабах. Высокоширотные воздушные экспедиции Главсевморпути с их многочисленными «подвижными научными отрядами» и работа дрейфующих станций «Северный полюс-2» М. М. Сомова, «Северный полюс-3» А. Ф. Трешникова, «Северный полюс-4» Е. И. Толстикова и П. А. Гордиенко, «Северный полюс-5» Н. А. Волкова значительно расширили представления о природных особенностях Центральной Арктики.
В ходе этих исследований открыты подводный хребет, названный именем Ломоносова, и другие поднятия дна, разделяющие Северный Ледовитый океан на ряд глубоководных впадин, уточнены сведения о распространении в глубинах океана теплых вод атлантического и тихоокеанского происхождения, выяснены основные закономерности циркуляции воздушных масс в свободной атмосфере над Арктикой, открыта и обследована гигантская магнитная аномалия, пересекающая Центральную Арктику от берегов Таймыра до магнитного полюса северного полушария, расположенного в Канадском арктическом архипелаге, уточнена генеральная схема перемещения (дрейфа) льдов в центральной части океана и в прибрежных арктических морях и многое другое. Трудами советских исследователей опрокинуты многие прежние представления, которые из-за малочисленности фактических наблюдений основывались главным образом на более или менее удачных гипотезах, и созданы новые, более достоверные и отчетливые представления о важных природных особенностях Арктики. Но то, что открыл в свое время Нансен, осталось незыблемым. Его наблюдения и выводы служат как бы эталоном; сопоставление их с современными данными позволяет выявить изменения, происшедшие в природе Арктики на протяжении XX века.
Советскими исследователями введены в практику новые методы изучения Центральной Арктики с помощью современной авиации. Но нельзя утверждать, что идея изучения этих труднодоступных районов с дрейфующего судна, разработанная впервые Ф. Нансеном, полностью себя исчерпала. Отнюдь нет! Вполне возможно, что этот метод будет еще применен, так как работа коллектива исследователей на благоустроенном судне, оборудованном современными лабораториями и средствами, имеет свои несомненные преимущества.
Книга Ф. Нансена «Fram over Polhavet» (выходящая в нашем издании под названием «Фрам» в Полярном море») по праву может быть отнесена к лучшим, классическим произведениям географической литературы. Она подробно и правдиво, шаг за шагом, описывает дни и события выдающейся экспедиции. Конечно, советского читателя могут несколько удивить встречающиеся в книге размышления, окрашенные в мистические тона, или декадентские рассуждения о бренности человеческого существования. Надо помнить, что Ф. Нансен, будучи великим ученым, вместе с тем являлся сыном своего времени и своего класса и это не могло не оказать влияния на его взгляды. Книга Ф. Нансена привлекает советского читателя также и тем, что в ее авторе отвага и страсть ученого, талант организатора гармонически сочетались с гуманизмом большого человека. Он был искренним другом нашей страны и самоотверженно пришел к ней на помощь в одну из первых годин тяжких испытаний молодой Советской республики, когда засуха в Поволжье обрекла на голод миллионы русских крестьян. Высоким признанием его заслуг перед советским народом является грамота, которой Нансен был удостоен по постановлению IX Всероссийского Съезда Советов в 1921 году. Вот этот документ:
Гражданину Фритьофу Нансену.
IX-й Всероссийский Съезд Советов, ознакомившись с вашими благородными усилиями спасти гибнущих крестьян Поволжья, выражает вам глубочайшую признательность от имени миллионов трудящегося населения РСФСР.
Русский народ сохранит в своей памяти имя великого ученого, исследователя и гражданина Ф. Нансена, героически пробивавшего путь через вечные льды мертвого Севера, но оказавшегося бессильным преодолеть безграничную жестокость, своекорыстие и бездушие правящих классов капиталистических стран.
Председатель IX-го Съезда Советов — М. КАЛИНИН.
25 декабря 1921 г. *

В настоящем издании труд Ф. Нансена о его плавании на «Фраме» и смелом пешем походе к Северному полюсу печатается полностью, без каких-либо сокращений. Издание выходит в двух книгах.
Сочинению Нансена предпослан биографический очерк, написанный видным советским ученым и полярным исследователем профессором В. Ю. Визе.
М. Черненко
* ЦГАОР СССР, ф. 1235, оп. 8 д. 8, лл 62—63. Опубл. в «Известиях» ВЦИК, 1921 г., 27 декабря, № 292 (1435).

В. ВИЗЕ.

ФРИТЬОФ НАНСЕН

(Биографический очерк)

Фритьоф Нансен родился 10 октября 1861 года в буржуазной семье. Отец его, Балдур Нансен, был юристом и занимал должность секретаря суда. Мать, Аделаида Нансен, была аристократического происхождения. Типичные черты своего характера Фритьоф Нансен унаследовал скорее от матери, чем от отца. Это была женщина очень решительная, с чисто мужской волей, умная и энергичная. Несмотря на свое происхождение, она была чужда предрассудков и не признавала условностей, культивировавшихся ее классом. Очень увлекаясь спортом, Аделаида Нансен особенно любила лыжи — к ужасу всех добропорядочных соседей, считавших, что женщина на лыжах — фигура по меньшей мере неприличная.
Родители Ф. Нансена жили в собственной усадьбе Стуре-Фрён, находившейся недалеко от столицы Норвегии Христиании (ныне Осло). К настоящему времени Стуре-Фрён уже слился в одно целое с Осло. Сразу же за усадьбой простирался лес, а в трех километрах от нее протекала речка. Детство Фритьофа проходило, таким образом, в тесном общении с природой. В лесах он гонялся за белками и играл в индейцев, в речке купался и ловил рыбу. Зимой одним из наиболее излюбленных занятий мальчика был бег на лыжах. Первые лыжи Фритьофа были неважные — переделанные из старых лыж его сестер и вдобавок неодинаковой величины. Несколько лет ему приходилось довольствоваться этими лыжами, пока один знакомый типографщик не подарил ему новые, из ясеня, да еще покрытые лаком. Эти лыжи прослужили Фритьофу десять лет, и на них он совершил свой первый большой прыжок, о котором впоследствии рассказывал следующее:
«В прежнее время происходили большие лыжные состязания на холме Хусебю. Мне с братом было запрещено бегать там. Но холм был виден из нашей усадьбы и искушал нас так долго, что мы, наконец, не выдержали. Сначала я скатился с середины холма, и дело шло отлично, но потом я увидел, как кто-то другой из мальчиков летит с размаху с самой вершины холма. Надо и мне! Я разбежался и, достигнув края, прыгнул — долго летел по воздуху и затем врезался лыжами в сугроб. Лыжи в те времена не привязывались к ногам, и вот... они остались в снегу, а я еще описал в воздухе дугу головой вперед и воткнулся в снег по пояс. На холме воцарилась тишина — мальчики думали, что я сломал себе шею. Но когда они увидели, что я начинаю барахтаться в снегу, стараясь выкарабкаться, поднялся всеобщий хохот.
Потом я участвовал в состязании на том же холме и получил приз. Но я не принес его домой. Я был сконфужен. Дело в том, что на этом состязании я впервые увидал лыжников из Телемаркена и понял, что я никуда не гожусь в сравнении с ними. Они не пользовались палками и с разбегу прыгали с края обрыва, не имея другой опоры, кроме той, которую предлагали им их сильные мускулы и гибкое тело. Мне казалось, что это был единственный верный способ, и я знать не хотел ни о каком призе, пока не научусь тому же».
Окончив начальную школу, Нансен поступил в реальное училище. Оно находилось в трех километрах от усадьбы, и это расстояние мальчику надо было проходить ежедневно четыре раза. Но для него это были сущие пустяки. Вернувшись из школы, он шел еще на речку купаться, а потом часами бродил по лесу.
В школе Фритьоф особенно полюбил естественные науки, выказывая также недюжинные способности по математике. Все же учителя оставались не очень довольны его учением. По их мнению, юноша был «непостоянен и не делал тех успехов, каких можно было бы ожидать от него».
Любознателен был маленький Фритьоф необычайно и своими бесконечными «почему» и «отчего» надоедал всем окружающим. «Он спрашивал так много, что от этого можно было с ума сойти»,— вспоминал впоследствии один из друзей детства Нансена.
Лучшим воспоминанием ранней юности у Нансена остались его скитания по Нурмаркену — большой лесистой области, расположенной к северу от Христиании. В настоящее время Нурмаркен является излюбленным местом, где молодежь из Осло и летом и зимой занимается спортом. Но тогда здесь была настоящая лесная глушь, где властвовали тишина и уединение. В каюте Нансена на «Фраме» висела картина норвежского художника Е. Петерсена «Сосновый бор». Нансен часто любовался этой картиной и записал тогда в свой дневник:
«Ты, суровый сосновый лес, единственный поверенный моего детства, от тебя я научился понимать глубочайшие звуки природы, их дикость, их меланхолию! Ты дал тон всей моей жизни. Один в глубине леса, возле тлеющих угольев моего костра, на краю безмолвного мрачного лесного болота, под хмурым ночным небом... Как я бывал счастлив тогда, наслаждаясь великой гармонией природы!» *(Запись 27 марта 1894 г. (см. стр. 247—248).— Ред.)
В первый раз Нансен познакомился с Нурмаркеном, когда ему было десять лет. Уже давно манили его эти далекие леса, но он все не решался отпроситься у родителей, опасаясь, что его не пустят. Однако соблазн был слишком велик, и в один прекрасный день Фритьоф и его брат улизнули из дому без спросу. Вернулись мальчики только поздно вечером. «Еще издали мы заметили, что наши домашние все на ногах,— вспоминает Нансен свое первое бродяжничество.— Ну, теперь попадет нам! Но, к нашему удивлению, мать только как-то странно промолвила: «Вот удивительные дети». И мы легли спать со стертыми ногами, но без брани».
Позже прогулки стали более продолжительными, и юные бродяги забирались все дальше вглубь Нурмаркена. «Там была свобода, и мы вели жизнь настоящих дикарей,— пишет Нансен.— Ни отца, ни матери, которые заставляли бы нас ложиться во-время спать, звали к обеду или ужину. Мы были сами себе хозяевами, ночи были светлые и долгие, и наш сон коротким. Около полуночи мы забирались в лесную хижину и спали там несколько часов, растянувшись на лавке. А уже задолго до, восхода солнца мы опять ловили форелей в реке. Когда подрос еще, мне случалось по неделям проводить в лесу одному. Мне нравилось вести жизнь Робинзона».
В зимнее время Нансен на лыжах. охотился за зайцами, а затем стал забираться и в горы, где стрелял куропаток. Уже в юности он был выдающимся спортсменом. Вначале он уделял внимание главным образом конькобежному спорту, в котором уже семнадцати лет завоевал первенство Норвегии; позже он побил в скоростном беге мировой рекорд. Все же лыжи приходились Нансену больше по душе, и коньки он понемногу забросил. В 1877 году в Норвегии был основан «Лыжный клуб Христиании», деятельным членом которого Нансен состоял в течение сорока девяти лет. На происходивших в Норвегии состязаниях Нансен по длительным лыжным пробегам выходил на первое место двенадцать раз подряд.
Когда Нансен в 1880 году окончил реальное училище, он долго колебался, какую ему избрать специальность. Чрезвычайно привлекали его физика и математика, но в конце концов он остановил свой выбор на зоологии. Ему казалось, что эта специальность даст возможность лучше устроить жизнь по своему вкусу, даст «больше удовольствий, больше случаев охотиться и вообще быть в общении с природой». Позже, по возвращении из своей трехлетней полярной экспедиции, когда Нансен окончательно сложился как океанограф, он не раз сожалел, что не специализировался по физике и математике.
Будучи на втором курсе университета, Нансен получил от профессора Коллетта предложение принять участие в плавании зверобойного судна в Ледовитый океан. Во время этого рейса Нансен должен был собирать материал по морскому зверю, а также производить наблюдения над состоянием льдов и погодой. Это предложение пришлось молодому студенту как нельзя более по душе, и 11 марта 1882 года Нансен покинул Норвегию на зверобойном судне «Викинг», направлявшемся в Гренландское море. В этот день окончательно решилась судьба Нансена — будущего великого полярного исследователя.
Плавание на «Викинге» продолжалось четыре с половиной месяца, причем целый месяц ушел на дрейф около восточных берегов Гренландии. Это плавание, описанное Нансеном на склоне лет, через сорок три года после экспедиции, в книге «Среди тюленей и белых медведей» ', оставило в молодом студенте неизгладимое впечатление. Арктика приковала его своей дикой, нетронутой красотой и многочисленными неразрешенными загадками.
На борту «Викинга» у Нансена — правда, еще довольно туманно — зародились планы двух полярных экспедиций, впоследствии прославивших имя норвежца на весь мир: гренландской экспедиции и экспедиции в центральную часть Полярного бассейна.
Вскоре по возвращении из Гренландского моря Нансен получил от директора Бергенского музея Даниельсена 2 предложение занять при музее должность консерватора. Для Нансена это было, конечно, весьма лестное предложение, свидетельствовавшее о высокой оценке его способностей. Молодому студенту шел тогда двадцать второй год, он только что приступил к изучению своей специальности — зоологии, и никаких научных работ у него еще не было.
В Бергене Нансен принялся за науку с необычайным рвением, просиживая над микроскопом дни и ночи. «Я стал заправским домоседом»,'— пишет он своему отцу осенью 1882 года. Кабинетная работа все же не могла заполнить жизнь молодого ученого. Просторы арктических морей, с которыми он познакомился, плавая на «Викинге», продолжали манить его с прежней силой. В особенности же не давала покоя мысль о таинственном ледяном покрове Гренландии, пересечь который еще не удавалось ни одному человеку. Осенью 1883 года он пишет отцу: «Я тоскую, и желание испытать что-нибудь новое, путешествовать не дает мне покоя. Оно волнует меня, это желание, и его так трудно подавить. Лучшим лекарством против таких приступов является работа». Когда Нансену становилось совсем невмоготу, он уходил освежиться в горы.
Одну из таких экскурсий Нансен предпринял в разгар зимы 1884 года: он отправился на лыжах в горный район, известный своими частыми и грозными снежными обвалами. Друзья его уговаривали не предпринимать этой, несомненно, рискованной прогулки, казавшейся им просто сумасшедшей выдумкой. Но Нансен все-таки отправился. «Раз ему западет что-нибудь в голову, он ни за что не отстанет от этого»,— рассказывал про Нансена один из его бергенских друзей, доктор Л. Григ. По возвращении из экскурсии, во время которой Нансен, действительно, не раз подвергал свою жизнь опасности, он описал ее в газете «Aftenposten» *.( Описание этой экскурсии вошло также в книгу Нансена «На вольном воздухе» (на русском языке — Собр. соч., т. V, Л., 1939)
Эта статья вызвала среди мирных обывателей бурю негодования. Лыжный поход Нансена представлялся им непозволительным бессмысленным ухарством.
Годы пребывания в Бергене явились для Нансена серьезной школой. Директор Даниельсен, несомненно, оказал немалое влияние на Нансена. Этот необычайно деятельный и жизнерадостный старик был выдающейся фигурой в Норвегии. Он был не только талантливым ученым, но и неутомимым общественным деятелем и организатором. Состоя членом стортинга, Даниельсен принимал активное участие в политической жизни страны. Кроме музея, он основал в Бергене театр, участвовал в устройстве городской картинной галереи и учреждении Бергенского литературного общества. Такую же кипучую общественную деятельность развил впоследствии и Нансен.
Одновременно с научными занятиями в музее Нансен посвящал также много времени литературе и искусству. Любимыми его писателями были Ибсен 3 и Бьёрнстерне-Бьёрнсон 4, многие произведения которых Нансен знал наизусть, как и поэму Тегнера «Фритьоф» 5. Из композиторов ему особенно нравились Шуман и Шуберт, не считая, конечно, норвежских. Нансен чувствовал также большое влечение к рисованию и живописи. В Бергене он учился у художника Ширца, тогда уже почтенного старика, который считал Нансена настолько талантливым, что настойчиво уговаривал его бросить науку и посвятить себя живописи.
В 1885 году была издана первая научная работа Нансена, явившаяся результатом его занятий в Бергенском музее,— «Материалы к анатомии и гистологии мизостом» **. (** Мизостомы — группа червей-паразитов, живущих в некоторых лучистых животных Crinoida.) Эта работа была удостоена большой золотой медали. Нансен, однако, просил выдать ему медаль в бронзе, с тем чтобы разница в цене была ему выплачена деньгами. На эти деньги он решил поехать в Италию, чтобы ближе изучить открытый незадолго перед этим итальянским профессором Гольджи (Golgi) способ окрашивания нервных волокон, а также поработать на знаменитой биологической станции в Неаполе.
В Италии Нансен провел весну и часть лета 1886 года. Сперва он работал в Павии у профессора Гольджи, но большую часть времени посвятил Неаполю. Близкое знакомство с основателем и директором Неаполитанской биологической станции выдающимся ученым А. Дорном (Dohrn), а также с другими учеными позволило Нансену расширить свой кругозор. Работая на биологической станции, Нансен не пренебрегал и радостями кипучей неаполитанской жизни. В Неаполе Нансен славился как прекрасный танцор. Один из его неаполитанских друзей, вспоминая о времени, проведенном с Нансеном в Италии, рассказывает, что последний был «душой их общества». «Нередко стояли мы лунной ночью у большого отеля вместе с несколькими бродячими музыкантами, которые наигрывали серенаду в честь обитавшей в отеле юной англичанки».
Вернувшись в Берген, Нансен с прежним рвением продолжал свои занятия в музее. В 1886 году вышла его вторая большая научная работа «Структура и связь гистологических элементов центральной нервной системы». Молодой биолог своими работами уже стяжал себе тогда некоторую известность в ученых кругах и дважды получал приглашения из Америки занять место в научном учреждении. Нансен, однако, отказался от этих приглашений. По словам профессора М. Ретциуса, выдающегося шведского гистолога, «Нансен в течение каких-нибудь пяти лет успел заявить себя в области биологии весьма значительными трудами. Он всегда брался за крупные и трудные проблемы и сразу направлял внимание на самую суть дела. Он был не только знаменитым и отважным путешественником, но и первоклассным деятелем в области биологии». Впоследствии биологи не раз высказывали сожаление, что Нансен, вернувшись из экспедиции на «Фраме», полностью отдался другой научной дисциплине — физической океанографии — и совершенно отошел от биологии, которой с таким успехом посвятил годы своей жизни в Бергене.
Следует еще упомянуть, что по возвращении из Италии Нансен долго носился с мыслью устроить биологическую станцию, подобную неаполитанской, у себя на родине. Эту идею удалось осуществить в 1894 году, когда была основана биологическая станция в Дрёбаке, недалеко от Осло.
Работая в Бергенском музее, Нансен не забывал своей мысли, запавшей ему в голову еще во время плавания на «Викинге»,— посетить Гренландию. Пересечь на лыжах эту страну, покрытую мощным ледяным покровом,— таков был новый план Нансена.
Впервые он поделился этим планом с доктором Григом осенью 1887 года. Вскоре затем Нансен отправился в Стокгольм, чтобы посоветоваться с Норденшельдом 6, являвшимся тогда величайшим авторитетом в полярных исследованиях и, кроме того, знавшим материковый лед Гренландии по собственной экспедиции. О встрече с Норденшельдом живо рассказывает профессор В. Брбггер *.
«В четверг, 3 ноября, когда я пришел в свой рабочий кабинет в Стокгольмском минералогическом институте, смотритель сказал мне, что меня спрашивал какой-то норвежец. Оказалось, что он не оставил визитной карточки и не назвал себя. Таких земляков ко мне заходило много. «Верно, опять один из тех, кого нужно выручить из временного затруднения!»,—подумал я.
— А каков он был на вид?
—Долговязый, белокурый,— ответил смотритель.
—Одет порядочно?
—Без пальто! — сказал смотритель ухмыляясь.— Видно, моряк или кто-нибудь в этом роде.
Значит, моряк без пальто! Пожалуй, мне и предстоит снабдить его пальто. Не впервые!
Немного погодя ко мне заходит профессор Вилле с вопросом:
—Застал тебя Нансен?
—Нансен? Так этот моряк был Нансен? Без зимнего-то пальто?
—Как без зимнего пальто? Он собирается пересечь материковый лед Гренландии!
Затем появился и сам Нансен. Высокий, стройный, широкоплечий силач, так и дышащий здоровьем и молодостью. Действительно, долговязый и белокурый, как описал его смотритель. Волосы откинуты назад с широкого лба; одежда порядочно потертая. Он прямо подошел ко мне и, протягивая руку с какой-то своеобразной приветливой улыбкой, сам представил себя.
— Вы собираетесь пересечь Гренландию? — сказал я.
— Предполагаю.
Я смотрел на него во все глаза: невыразимо уверенный и внушающий доверие взгляд и добрая улыбка на резко очерченном мужественном лице. По мере же того, как он говорил,— несмотря на то что обращение его оставалось таким же простым и, пожалуй, даже показывало, что он несколько стесняется,— он как бы вырастал в моих глазах. Самый план его — пройти на лыжах от восточного берега до западного, показавшийся мне сначала ни с чем несообразной выдумкой, стал во время беседы казаться мне наиестественнейшим делом в свете. Мало того: я вдруг проникся непоколебимой уверенностью: да, конечно, он пройдет! Это так же верно, как то, что мы сейчас сидим и беседуем с ним!
— Отправимся сейчас же в академию к Норденшельду,— предложил я. И мы отправились. Оригинальный костюм Нансена — плотно обтягивавшая стан темная триковая блуза или *куртка — не преминул привлечь к моему спутнику внимание прохожих, когда мы шли с ним по Дротнинггатан. ( *Brogger and R о 1 f s e n. Fridtjof Nansen, 1896. Приводим это место в переводе с датского А. и П. Ганзен.) По этому же костюму Густав Ретциус принял Нансена с первого взгляда за акробата или канатного плясуна.
Норденшельд находился в этот час по обыкновению в своем физическом кабинете. Я представил ему своего спутника:
— Консерватор Бергенского музея, Нансен. Он решил совершить переход через материковый лед Гренландии.
— Вот как!
— Но прежде ему хотелось бы побеседовать немножко с тобой.
— Милости просим! Итак, господин Нансен решил пересечь Гренландию?
Перед Норденшельдом как будто взорвало бомбу. Первоначальное ласковое, но несколько рассеянное выражение исчезло с его лица, он весь превратился в слух и внимание и словно мерил молодого гостя глазами, чтобы рассмотреть, что он за человек. Затем он вдруг весело вымолвил:
— Могу подарить господину Нансену пару прекрасных сапог. Да, я нисколько не шучу. В таких случаях крайне важнс обеспечить себя первоклассной обувью.
Лед был сломан. Нансен начал развивать свой план. Норденшельд слушал, время от времени скептически кивал головой и ставил какой-нибудь вопрос. В общем план Нансена представился ему,— насколько я понял,— хотя и очень смелым, но не безусловно невыполнимым. Видно было, что самая личность Нансена с первого же взгляда произвела на него сильное впечатление, и старик тут же изъявил свою полную готовность содействовать молодому смельчаку советами и своей опытностью.
Перед уходом я шепнул Норденшельду на ухо:
— Ну, как по-твоему? Я со своей стороны уверен, что он дело выполнит!
— Может быть, ты окажешься правым! — ответил Норденшельд. Но выражение его лица приняло скептический оттенок».
После свидания с Норденшельдом Нансен возбудил через Академию наук ходатайство перед правительством об отпуске ему необходимых на экспедицию 5000 крон. Свою докладную записку Нансен закончил словами Норденшельда: «Исследование природы Гренландии имеет столь большое и фундаментальное значение для науки, что в настоящее время едва ли можно указать на более важную задачу для полярной экспедиции, чем изучение внутренней части этой страны». План Нансена явился благодарной сенсационной темой для прессы, которая отнеслась к нему, однако, весьма недоброжелательно. Одни газеты писали, что «было бы преступлением оказать поддержку самоубийце», другие просто издевались. Правительство также не одобрило проекта Нансена и в средствах отказало. Помощь пришла извне: один датский коммерсант, А. Гамель, предоста-
вил в распоряжение Нансена необходимые 5000 крон. Нансен с радостью принял этот дар, за что подвергся новым нападкам со стороны норвежских патриотов.
Зимой 1888 года Нансен деятельно готовился к своей экспедиции. Все снаряжение — спальные мешки, сани, аппарат для варки пищи и т. д.— он испытывал сам, для чего в особенно холодные дни уходил в ближайшие горы.
Одновременно с подготовкой к экспедиции Нансен усиленно работал над своим исследованием о центральной нервной системе, которое готовил в качестве докторской диссертации. Защита диссертации состоялась 28 апреля 1888 года, за четыре дня до того, как Нансен покинул Норвегию. Труд Нансена подвергся немалым нападкам со стороны правоверной профессуры, в которой он в общем вызвал недоумение. Профессор В. Верен-шельд писал впоследствии, что «высказанные Нансеном в его докторской диссертации идеи были настолько новы и оригинальны, что почтенные оппоненты просто ничего не поняли. Тем не менее степень доктора была ему присуждена. Утверждают, что это было сделано только потому, что Нансен отправлялся в Гренландию, где неминуемо должен был погибнуть. В таком случае присуждение степени доктора даже недостойному не имело большого значения, не все ли равно!». Малодружелюбное отношение ученых, впрочем, не особенно трогало Нансена. «Я скорее примирился бы с плохим докторским аттестатом, нежели с плохим снаряжением экспедиции»,— заявил он своему другу, доктору Григу.
Весь план Гренландской экспедиции, в особенности же снаряжение, был продуман Нансеном до мельчайших деталей. Впоследствии, касаясь своей полярной работы, Нансен говорил своему большому другу, художнику Эрику Вереншельду: «Я всегда предвидел по крайней мере в пять раз больше, чем на самом деле осуществлялось. Секрет вождя и заключается в том, чтобы учесть все решительно возможности; ничто не должно явиться неожиданным». Если бы Гренландская экспедиция Нансена не была им так основательно продумана и подготовлена (на более чем скромной материальной базе), то она, возможно, имела бы совершенно иной исход.
Чрезвычайно характерным в плане экспедиции явилось то, что Нансен решил начать пересечение Гренландии с почти безлюдного восточного побережья и двигаться к населенному западному берегу, чем отрезал себе путь к отступлению. Этой излюбленной Нансеном тактики он, между прочим, коснулся в речи, произнесенной им в 1926 году в качестве лорда-ректора Шотландского университета 7: «Я был всегда того мнения, что столь хваленая «линия отступления» есть только ловушка для людей, стремящихся достичь своей цели. Разрешите мне выдать один секрет по части так называемых счастливых предприятий, которые случались и в моей жизни; этим самым я думаю дать
вам действительно хороший совет. Поступайте так, как дерзал я: сжигайте за собой корабли, разрушайте позади себя мосты. Только в таком случае для тебя и твоих спутников не останется другого выхода, как только идти вперед. Ты должен будешь пробиться, иначе ты погибнешь».
Существенную помощь в подготовке экспедиции оказал Нансену большой знаток Гренландии датский исследователь доктор Г. Ринк 8, впрочем, как и большинство других, считавший предприятие Нансена чересчур рискованным. Между прочим, Нансен и его спутники взяли у Ринка несколько уроков эскимосского языка. О последнем вечере, проведенном в доме датского исследователя, жена Ринка рассказывает следующее: «Провожая Нансена до дверей, я высказала ему то, что мне часто приходило на ум: «Надо вам как-нибудь отправиться и к Северному полюсу!». И он ответил на мои слова решительно, как на давно обдуманный вопрос: «Так и будет».
В Гренландской экспедиции, описанной Нансеном в книге «На лыжах через Гренландию» 9, участвовало, кроме него самого, пять человек, в том'числе прославившийся впоследствии капитан Отто Свердруп 10 и двое саами. 11 июня 1888 года экспедиционное судно подошло ко льдам у восточных берегов Гренландии, но только через два месяца участникам экспедиции удалось высадиться на берег в фьорде Умивик. Отсюда 16 августа и началось пересечение Гренландии. 5 сентября была достигнута наибольшая высота на ледяном покрове (2716 метров над уровнем моря), 24 сентября путники достигли западного края материкового льда, а в начале октября они были в селении Готхоб, на западном берегу Гренландии. Последнего парохода в Европу они уже не застали и были поэтому вынуждены остаться в Готхобе на зимовку. Только в конце мая 1889 года полярные путешественники вернулись в Норвегию, где их встретили с большим торжеством. Впереди парохода, на котором находился Нансен, шли военные суда, заканчивали шествие миноноски. «Нансен стоял у борта в своей серой одежде, успевшей изрядно запачкаться в хижинах эскимосов. На его долю выпало счастье показать всему миру мужество и самоотверженность того народа, который выслал столько сынов в безвестную гибель в полярных морях. Для большинства толпившихся на пристани людей Нансен был викингом, связывавшим саги отдаленного прошлого с сагой вчерашнего дня, с сагой о лыжнике, скатывавшемся с головокружительной высоты в долину, с сагой о сплавщике бревен, развязавшем свой плот перед самым водопадом. Нансен являлся для них олицетворением национального типа» *.(* Из книги В. Г. Брбггера и Н. Рольфсена.) Со времени возвращения из Гренландии Нансен оставался национальным героем до конца своих дней.
Научные результаты Гренландской экспедиции относятся главным образом к области физической географии. Наблюдения были обработаны знаменитым норвежским метеорологом Г. Моном п в сотрудничестве с Нансеном (Wissenschaftliche Ergebnisse von Dr. Nansen's Durchquerung von Gronland 1888. Erganzungsheft № 105 zu Petermanns Mitteilungen, 1892).
Особенное значение имеют произведенные Нансеном наблюдения над ледяным покровом Гренландии. Вопреки предположению некоторых ученых (в том числе и Норденшельда), этот покров оказался сплошным, не прерывающимся никакими «оазисами». На основании косвенных указаний Мои оценил толщину ледяного покрова Гренландии в 2000 метров, что хорошо совпадает с непосредственными измерениями толщины льда, выполненными сейсмометрическим методом * экспедицией Вегенера 12 в 1930 году. (* В то время когда Нансен совершал свое пересечение Гренландии, этот метод еще не был известен науке.) Очень интересными оказались также метеорологические наблюдения нансеновской экспедиции. На основании этих наблюдений Мои определил среднюю годовую температуру воздуха на ледяном покрове Гренландии (на высоте 2000 метров) в —25°. На «полюсе холода», в Верхоянске, эта температура равна —16°. В зимнее время температура воздуха в центральной части Гренландии, по расчетам Мона, должна падать до — 65 или —70°. Действительно, экспедиция Вегенера отметила здесь минимум температуры в —65°. Таким образом, экспедиция Нансена открыла второй «полюс холода» северного полушария, лежащий в центральной Гренландии.
Свое вынужденное пребывание в Готхобе Нансен использовал для изучения эскимосов и их быта. Этим наблюдениям Нансен посвятил особую книгу «Жизнь эскимосов» 13, в которой нор-вержский исследователь предстает перед нами в новом облике великого гуманиста. В резкой форме Нансен бичует в этой книге европейскую цивилизацию, которая, по его мнению, несет гибель первобытным народам. То, что дело в сущности не в «европейской цивилизации», а в капиталистическом строе, для Нансена оставалось скрытым. Советский читатель со многими рассуждениями Нансена о судьбе эскимосов не согласится, как с рассуждениями в корне неправильными. Но этот читатель всегда будет высоко ценить ту истинную человечность, которой насквозь пронизана книга Нансена об эскимосах.
За Гренландскую экспедицию Нансен удостоился двух высоких наград. Шведское общество антропологии и географии вручило ему медаль «Беги» (в 1889 году) и, а Королевское географическое общество в Лондоне — медаль Виктории (в 1891 году). Обе эти медали присуждаются только в редких случаях.
Приблизительно через полгода по возвращении из Гренландии, осенью 1889 года, Нансен женился на Еве Саре, дочери знаменитого зоолога М. Сарса 15. Ева Нансен была выдающейся певицей, пользовавшейся большим успехом, а также хорошей спортсменкой (в то время спорт отнюдь не был в моде). Рассказывают, что, сватаясь за Еву, Нансен предупредил ее: «Только мне надо будет отправиться к Северному полюсу!». Ева не возражала. Когда Нансен написал об обручении своему спутнику по Гренландской экспедиции Отто Свердрупу, с которым он не раз беседовал о плане будущей экспедиции к Северному полюсу, Свердруп ответил: «Всю ночь после этого известия я не мог уснуть: я был так рад — ведь теперь Северный полюс летит ко всем чертям!»
На другой день после свадьбы Нансен отправился со своей женой в путешествие по Европе, во время которого читал лекции о своей Гренландской экспедиции в Швеции, Германии, Голландии, Англии и Франции. Вернувшись, он принялся за устройство «домашнего очага». По его указаниям недалеко от Христиании, в Люсакере, была выстроена небольшая вилла. Внутреннее устройство комнат и вся обстановка были выдержаны в древненорвежском стиле. Нансен назвал свою виллу «Готхоб» — по имени эскимосского селения, в котором ему пришлось провести целую зиму. Позже, когда эта вилла оказалась слишком тесной, Нансен по собственному плану выстроил, также в Люсакере, новый дом, получивший название «Pol-hogda». Он высился на берегу фьорда, в живописной лесистой местности. Недалеко стояла на якоре моторная яхта Нансена «Veslemoy», на которой он в 1912 году совершил плавание в шпицбергенские воды. Иногда Нансен уходил на яхту работать — там его не тревожили телефонные звонки и докучливые посетители. После смерти Нансена «Polhogda» перешел в распоряжение Академии наук.
Брак Нансена был в полном смысле гармоничным. Интересной иллюстрацией жизни молодых супругов может служить эпизод о первой совместной встрече Нового года, рассказанный Нансеном однажды за ужином (Нансен был вообще превосходный рассказчик).
«Это было как раз накануне Нового года, в 1890 году. Ева и я поехали в горы немного проветриться и вот — решили взобраться на гору Норе, на самую вершину, конечно. Переночевали мы в Ольберге, с утра что-то заленились и выбрались со двора только около полудня. Сначала мы не очень спешили, вот день-то и прошел. Трудненько добраться до вершины и летом, а зимой, когда дни короче, и вовсе надо было приналечь, да приналечь, чтобы дойти туда засветло. Снегу было масса, а проводника с нами не было. Наконец, подъем стал так крут, что пришлось снять лыжи и тащить их на плечах. Самый последний участок был уже совсем плох. Надо было шаг за шагом вырубать ступеньки лыжной палкой. Я шел впереди, Ева за мной, и каждый шаг вперед, как писала в сочинении одна девочка, стоил двух шагов назад. Но все-таки вершины мы достигли!
Была уже ночь, мы шли безостановочно и не ели. Но провизии у нас было с собой вдоволь — смесь сыра с пеммиканом. И вот мы принялись за нее в темноте.
(— Благодарите судьбу, что вас не угощают сегодня этой смесью! — прервала здесь рассказчика его жена).
И вот мы сидели вдвоем на сугробе на самой вершине Норе, на высоте эдак 5000 футов над уровнем моря. Мороз щипал нам щеки, мрак все сгущался. Пора было отправиться в путь. Мы ринулись вперед, в ночную тьму; я впереди, Ева за мной. Вихрем неслись мы по горам и скалам. Вдруг мне пришлось остановиться и крикнуть Еве. Скат стал слишком крутым для лыж, и оставалось одно: сесть да катиться на собственных полозьях. Такой способ спуска отзывается на брюках, но зато он вернее — особенно в темноте.
Понеслись. Ветер свистал в ушах, а снег так и колол их — нельзя ведь сказать, чтобы была оттепель. Вдруг, в самый разгар нашего спуска, у меня слетела с головы шапка. Пришлось мгновенно затормозить. Далеко вверху что-то чернело. Я добрался туда ползком, цап рукой и — ударился о камень. Так шапка где-нибудь дальше. А! вот она! Цап — и опять рукой о камень. Потом, куда ни посмотри — все шапки да шапки, а только хочу схватить да надеть — опять камень. Камень вместо хлеба — худое дело, но и камень вместо шапки не лучше. Нечего делать, пришлось пуститься дальше без шапки.
Последней миле просто не было конца, но брюки еще держались, и пришлось им выдержать до конца. Время от времени мы пользовались лыжами. Вдруг опять стало так круто, что пришлось остановиться. И во-время — перед самым обрывом. Того, что называется направлением, для нас не существовало; мы знали только одно, что надо спускаться. Наконец, я нашел русло реки. Надо, впрочем, сознаться, что русло реки — неважный спуск для лыж, особенно во тьме, на пустой желудок и тяжелую совесть. В сущности это было ведь непростительным легкомыслием — мы рисковали жизнью. Но просто невероятно, как иногда выпутываешься; в конце концов мы благополучно миновали и русло.
Выбравшись на дорогу, мы почувствовали себя совсем хорошо. Брели, брели, набрели на хижину. Мне она показалась очень милой и уютной, но Ева нашла ее гадкой. Теперь она уже привередничала и спешила дальше. Женщины всегда так.
Долго мы шли еще, пока, наконец, не дошли до двора звонаря в долине Эгге. Пришлось разбудить хозяев. Звонарь скорчил ужасную гримасу, когда узнал, что мы свалились к ним с вершины Норе.
Ева на этот раз оказалась не особенно взыскательной насчет ночлега. Едва она успела опуститься на стул, как тут же и заснула.
— Парнишка твой, кажется, заморился! — сказал звонарь. На Еве был серый лыжный костюм — короткая юбка и штаны.
— Это моя жена,— сказал я. Вот смеху-то было!
— Аи, аи, аи! Таскать с собой жену на вершину Норе в ночь под Новый год!
Но тут подали поесть, и как только Ева пронюхала, что здесь не пахнет сыром с пеммиканом,— она живо проснулась.
После того мы отдыхали у звонаря три дня. Да, вот вам и прогулка на Норе в ночь под Новый год! По-моему, это была славная прогулка, не знаю, что скажет Ева...»
От Евы у Нансена было пять детей: трое мальчиков и две девочки. В честь своей первой дочери — Лив — Нансен назвал один из островов Белой Земли (группа островов на северо-востоке Земли Франца-Иосифа), а рядом лежащий остров был ям назван островом Евы. Экспедицией на цеппелине в 1931 году было, впрочем, выяснено, что острова Лив и Ева соединены перешейком, представляя, следовательно, один остров. На советских картах этот остров носит теперь название Евалив. Нансен посвятил жене свою лучшую книгу — описание экспедиции на «Фраме» («Ей, которая дала имя кораблю и имела мужество ожидать»). Ева Нансен скончалась в 1907 году. В 1919 году Нансен женился вторично, на Зигрун Мунте.
По возвращении из Гренландии Нансен занимал скромную должность хранителя зоотомического кабинета при университете в Христиании. В это время он весь ушел в разработку плана и подготовку задуманной им большой экспедиции в центральную часть Полярного бассейна. План этой экспедиции был весьма необычен и вместе с тем гениально прост. Еще в 1884 году профессором Моном была опубликована статья о находке у юго-западных берегов Гренландии предметов экспедиции на «Жаннетте» 16, затонувшей, как известно, в 1881 году к северо-востоку от Новосибирских островов. Обнаружение этих предметов у берегов Гренландии Мои объяснил существованием в Полярном бассейне течения, которое идет от Новосибирских островов к Гренландии. Этой статьей Нансен заинтересовался необычайно. Ведь и он сам, плавая на «Викинге», находил неоспоримые доказательства существования этого течения. И у Нансена молнией блеснула мысль: это течение можно использовать для достижения центральной части Арктики! Сразу перед ним предстал план новой экспедиции, по оригинальности и смелости не имевшей равных в истории полярных исследований. Вмерзнуть на судне во льды и предоставить себя полярному течению! «С помощью этого течения проникнуть в ту область, которую тщетно пытались достигнуть все те, кто раньше шел против течения. Если попытаться работать заодно с силами природы, а не против них, то мы найдем вернейший и легчайший способ достичь полюса». Такова была мысль Нансена.
Впрочем, достижение полюса Нансен не считал обязательным, и во всяком случае не это должно было явиться главной целью экспедиции. «Мы отправляемся не для того, чтобы отыскать математическую точку, составляющую северный конец земной оси; достижение этой точки само по себе малоценно, но чтобы произвести наблюдения в обширной неисследованной части земного шара, окружающей полюс»,— писал Нансен.
В начале 1890 года, когда план экспедиции на дрейфующем судне окончательно созрел, Нансен доложил его Норвежскому географическому обществу. Норвежский народ тогда уже крепко верил в своего героя, и план Нансена, несмотря на его новизну и смелость, был встречен сочувственно. Нансен сумел возбудить энтузиазм своего народа к задуманному делу.
Однако совершенно иное отношение встретил проект Нансена за рубежом. Когда Нансен выступил в 1892 году в Географическом обществе в Лондоне, то против его плана ополчились почти все виднейшие полярные авторитеты. «Чистое безумие», «проект бессмысленного самоубийства» — такова была единодушная оценка выдвинутого Нансеном плана. В мировой печати появилось более двухсот статей, в самой резкой форме осуждавших проект Нансена 17. Несмотря на это, на родине решили поддержать Нансена, и экспедиция его вскоре приняла характер большого национального дела. Стортинг ассигновал на экспедицию 200 000 крон, а позже еще 80 000 крон. Большие суммы поступали также от частных лиц.
Для осуществления плана Нансена требовалось, конечно, совершенно особенное судно, ибо обыкновенному кораблю грозила неминуемая опасность быть раздавленным льдом. Нансен полагал, что если придать обводам корабля яйцевидную форму, то судно при сжатии льдов будет выпираться наружу. Постройку корабля Нансен поручил одному из лучших норвежских судостроителей Колину Арчеру. 25 октября 1892 года судно было спущено на воду. Этот первый и решающий этап гениально задуманной экспедиции профессор Г. Ретциус описывает так:
«Тысячи людей собрались вокруг верфи Колина Арчера, тысячи вскарабкались на окружающие горы. На подмостки, устроенные около носа корабля, поднимается Фритьоф Нансен с женой. Она подходит к носу корабля, сильным ударом разбивает о него бутылку с шампанским и говорит громким и ясным голосом: «Фрам * имя ему». (* «Фрам» по-норвежски значит «вперед».) В ту же минуту на флагштоке взвивается флаг с именем корабля — белые буквы на красном поле. Быстро обрубают все канаты и подпорки, и большое тяжелое судно начинает скользить по наклону сперва медленно, потом все быстрее и быстрее. Минуты, когда «Фрам», приветствуемый салютами орудий и раскатами «ура», спустился на воду, захватили всех своей торжественностью».
Плавание «Фрама» протекало почти в точности так, как это было предусмотрено Нансеном. В июле 1893 года экспедиция покинула Норвегию, а 22 сентября, к северу от Новосибирских островов, в северной широте 78°50' и восточной долготе 133°3(У судно пришвартовалось к большой льдине. Отсюда начался небывалый трансарктический дрейф. Как и предполагал Нансен, судно вместе со льдами понесло на северо-запад. Однако скорость дрейфа оказалась очень небольшой, и, кроме того, дрейф происходил значительно южнее, чем рассчитывал Нансен. Наиболее северная точка, достигнутая «Фрамом» во время его дрейфа (15 ноября 1895 года), лежала на широте 85°56'N (при долготе 66°ЗГЕ). Севернее этой точки после «Фрама» побывало только одно судно — «Седов» в 1938 году.
Когда Нансен убедился в том, что судно через полюс или вблизи него не пронесет, ему пришла смелая мысль попытаться достичь полюса по пловучим льдам с помощью собачьих упряжек. В марте 1895 года Нансен в сопровождении Я. Иохансена покинул корабль, который в это время находился на северной широте 84°05' и восточной долготе 101°35'. Достигнув параллели 86°14' и поставив этим рекорд *, путники были вынуждены повернуть обратно. (* До этого самая северная широта, достигнутая человеком, составляла 83°24'. Этот рекорд поставил в 1882 году участник экспедиции Грили лейтенант Локвуд.) Через три месяца Нансену и Иохансену удалось добраться до Земли Франца-Иосифа, где они зазимовали в выстроенной из камней хижине. Эта зимовка Нансена, во время которой он вел жизнь настоящего Робинзона, является ярким примером того, как мужество и умение приспособляться к суровым условиям Арктики позволяют человеку выйти победителем даже в исключительно тяжелых обстоятельствах.
Летом 1896 года Нансен неожиданно встретился на Земле Франца-Иосифа с английской экспедицией Джексона, на судне которой «Windward» он и вернулся 13 августа в Вардё, пробыв в Арктике три года. Ровно через неделю в Норвегию вернулся и «Фрам», блестяще закончивший свой исторический дрейф. Когда Нансену подали телеграмму с извещением о прибытии «Фрама», он был совершенно потрясен этой радостной вестью. «У меня точно сдавило горло, и я мог только сказать: «Фрам» вернулся. Это было точно волшебная сказка».
Возвращение Нансена и «Фрама» вылилось в Норвегии в настоящий национальный праздник. В столице торжества продолжались пять дней подряд. Когда знаменитый норвежский писатель Бьёрнстерне-Бьёрнсон впервые прочел в газетах о возвращении Нансена и его героических делах, он воскликнул: «Это вам не бочка с водкой для одурманивания народа!». Сейчас же по возвращении Нансена в Норвегии был учрежден «фонд Нансена», на средства которого должны были производиться научные исследования и печататься научные работы.
Уже в первые дни средства этого фонда, собранные путем подписки, составили до миллиона крон, а к 1932 году они увеличились до 7 миллионов крон.
В научном отношении экспедиция на «Фраме» дала исключительно богатую жатву, впервые раскрыв природу центральной части Арктики. Вместо предполагавшегося мелководного моря или суши Нансен нашел здесь глубокое море, в котором глубины превышают 3000 метров. Промежуточные слои этого моря, на глубине 200—800 метров, оказались заполненными относительно теплой водой, приходящей из Атлантического океана. Поверх этого слоя атлантической воды располагаются холодные полярные воды, двигающиеся в обратном направлении, т. е. с востока на запад.
Популярное описание экспедиции на «Фраме» дано Нансеном в его классической книге «Фрам» в Полярном море». Эта книга, в которой Нансен проявил себя как замечательный литератор, оказала очень большое влияние на последующее поколение полярных исследователей. Она сделалась в полном смысле слова настольной книгой полярных путешественников, на ней учились такие полярники, как Амундсен 18, X. Свердруп '9 и другие. Сколько юношей, читая эту книгу, мечтало совершить подвиги, подобные тем, которые выполнил Нансен! И скольких она действительно заразила энтузиазмом и мужеством, побудив вступить в борьбу с Арктикой!
Популярные очерки об экспедиции на «Фраме» были написаны также капитаном корабля Отто Свердрупом («Отчет о плавании «Фрама» после 14 марта 1895 года») 20, механиком Б. Нурдалом («Фрамовцы») и Я. Иохансеном («Сам-друг под 86°14'») *.(* Переведено на русский язык А. и П. Ганзен, СПб., 1898.)
«Фрам» — первый корабль, проникший в глубоководную часть Северного Ледовитого океана,— совершил после Нансена еще два замечательных плавания. В 1898—1902 годах на «Фраме» работала экспедиция Отто Свердрупа в Канадском арктическом архипелаге, а в 1910—1912 годах на этом же судне Руал Амундсен совершил плавание в Антарктику. Этот один из самых удивительных кораблей в мире был, между прочим, первым судном, прошедшим через Панамский канал. В 1935 году «Фрам» установили на берегу в Бюгденесе и над кораблем выстроили дом. Таким образом, этот исторический корабль в настоящее время является музеем, отображающим экспедицию, сделавшую эпоху в истории полярных исследований.
Вернувшись из Арктики, Нансен был назначен профессором зоологии в университете в Христиании, причем был освобожден от чтения лекций до окончания обработки научных материалов, собранных во время плавания «Фрама». Эта обработка, прерывавшаяся поездками Нансена в Европу и Америку для чтения лекций об экспедиции, потребовала много времени. Все издание научных результатов экспедиции, в виде шести объемистых томов, было закончено только в 1906 году. Среди этих томов особое внимание обращает на себя третий, написанный самим Нансеном и посвященный океанографии Полярного бассейна (издан в 1902 году). В то время когда Нансен работал над этим капитальным трудом, он совершенно отошел от биологии. Уже с 1900 года он читал в университете лекции не по зоологии, а по океанографии, в 1908 году он был официально назначен профессором океанографии.
Обработка гидрологических наблюдений, произведенных на «Фраме», доставила Нансену вместе с большим удовлетворением (наблюдения охватывали ведь еще совершенно не тронутую исследованиями область) также немалое огорчение. Нансен убедился в том, что применявшаяся в то время методика гидрологических исследований была весьма несовершенна, вследствие чего на многие вопросы океанографии Полярного бассейна добытые на «Фраме» наблюдения не могли дать ответа. Тогда Нансен сам берется за создание новых методов океанографических исследований, привлекая к этому делу выдающихся ученых. По мысли Нансена и при самом деятельном его участии был учрежден Международный совет по изучению морей, объединявший четырнадцать стран, а в 1902 году в Христиании была основана Центральная океанографическая лаборатория, возглавлявшаяся самим Нансеном. Задачей этой лаборатории была выработка новых методов исследования моря и новых приборов. Физическая океанография стала точной наукой, и творцом ее был Фритьоф Нансен.
Выработанная Международным советом и в значительной мере самим Нансеном новая методика океанографических исследований была впервые применена в Норвежском море. На построенном в Норвегии научно-исследовательском корабле «Michael Sars» в 1900 году вышла в море первая современная океанографическая экспедиция. Во главе ее стоял норвежский гидробиолог профессор Иорт, а гидрологическими работами экспедиции ведал Нансен. Отчет о первом плавании «Michael Sars» был написан самим Нансеном и опубликован в 1901 году («Some Oceanographical Results of the Expedition with the «M. Sars»). С этого времени «Michael Sars» ежегодно посещал воды северной Атлантики и своими работами внес ценнейший вклад в познание океана.
Со времени первой экспедиции на «Michael Sars» Нансен вел свои работы в области физической океанографии в тесном сотрудничестве с другим известным норвежским океанографом — профессором Хелланд-Хансеном 21. Это сотрудничество, продолжавшееся тридцать лет, оказалось чрезвычайно плодотворным, и в значительной мере благодаря ему период с 1900 до 1910 года получил название «золотого века» океанографии.
Первым трудом, написанным Нансеном совместно с Хелланд-Хансеном, явилась классическая монография Норвежского моря («The Norwegian Sea», 1909). Из-под пера этих же авторов позже вышел в свет ряд не менее выдающихся исследований («Temperaturschwankungen des Nordatlantischen Ozeans und in der Atmosphere», 1917; «The Eastern North Atlantic», 1924, и др.)- Нансен произвел также обработку гидрологических наблюдений некоторых других экспедиций, как то: экспедиции Амундсена в Гренландское и Баренцево моря в 1901 году, экспедиции Исаксена в шпицбергенские воды в 1910 году и антарктической экспедиции на «Фраме» в 1910—1911 годах.
В то время когда Нансен с головой ушел в научную работу, он не покидал мысли еще раз побывать в полярных странах. Теперь взоры его приковала Антарктика, и еще в 1898 году Нансен прочел в Географическом обществе в Лондоне доклад о проекте норвежской антарктической экспедиции. Вместе с тем он стал деятельно подготавливать эту экспедицию, которую предполагал совершить на «Фраме». В начале 1907 года Нансен имел свидание с Р. Амундсеном, тогда уже стяжавшим себе славу выдающегося полярного путешественника после плавания Северо-западным проходом. Амундсен изложил Нансену свой план новой экспедиции в Полярный бассейн на дрейфующем судне. В отличие от экспедиции Нансена Амундсен предполагал начать дрейф в Чукотском море. Для этой экспедиции Амундсен хотел получить «Фрам». Нансен не мог ему пообещать этого, так как сам собирался идти па этом корабле в Антарктику. Вопрос остался временно открытым.
Помимо научных работ, Нансен в те годы отдавал значительную часть своего времени политической и общественной деятельности. Повидимому, именно это и заставило Нансена в конце концов отказаться от своей антарктической экспедиции в пользу плана Амундсена. В сентябре Амундсен пришел за окончательным ответом. Когда Нансен выходил к нему, его остановила жена. «Я знаю, что случится,— сказала она,-—ты снова намереваешься оставить меня». Нансен посмотрел на нее и, не говоря ни слова, пошел в комнату, где ожидал его Амундсен. «Вы получите «Фрам»,— объявил ему Нансен свое решение.
Политическая деятельность Нансена началась в 1905 году. В этом году была расторгнута шведско-норвежская уния 22, и Норвегия стала вполне самостоятельной. Движение за отделение Норвегии возглавлял Нансен, написавший много- политических статей и брошюр, которые печатались как в Норвегии, так и за границей. Высокий авторитет, которым Нансен тогда уже пользовался во всем мире, несомненно, способствовал тому, что расторжение унии прошло без осложнений. Отделившись от Швеции, Норвегия получила свое собственное дипломатическое представительство за границей. Первым норвеж-
ским послом в Англии был Нансен, занимавший этот пост с 1906 по 1908 год.
Во время своего пребывания в Лондоне в качестве посла Нансен не оставлял научной работы. Здесь им был начат капитальный труд по истории исследования Севера с самых ранних времен до 1500 года. Эту книгу, названную Нансеном «В туманах Севера» и изданную в 1910—1911 годах, можно рассматривать как фундамент для дальнейших исследований в данной отрасли истории. Для того чтобы написать эту книгу, Нансену пришлось предварительно проделать огромную работу по изучению относящегося сюда материала, большей частью труднодоступного. О размерах этой работы дает некоторое представление приложенный к книге библиографический список, обнимающий более 400 названий.
Хотя Нансен,, находясь в Лондоне, и имел возможность заниматься научной работой, дипломатическая деятельность все же сильно тяготила его. Это видно из записи в его дневнике, сделанной 20 февраля 1907 года: «Я только и мечтаю о том, как бы скинуть с себя эти цепи. Я стосковался по лесу и моим вольным горам. Приручить меня нельзя!». Поэтому, как только это стало возможно, Нансен покинул Лондон и снова занял должность профессора в Христианийском университете.
Работая в области океанографии, Нансен постоянно наталкивался на ряд вопросов, которые экспедиции на «Фраме» на удалось разрешить вследствие несовершенства методов наблюдений в то время. Задуманная Амундсеном экспедиция в Полярный бассейн на дрейфующем судне, обставленная по последнему слову науки, могла бы, несомненно, многое выяснить, но, как известно, Амундсен решил сперва отправиться к Южному полюсу, отложив дрейф на неопределенное будущее. Это побудило Нансена произвести хотя бы часть интересовавших его наблюдений на собственной небольшой яхте «Veslemoy» (32 регистровых тонны брутто). Забираться на этом суденышке в те широты, где некогда дрейфовал «Фрам», нечего было и думать, но Нансен надеялся, что ему все же удастся дойти до больших глубин к северу от Шпицбергена. Плавание к Шпицбергену Нансен предпринял летом 1912 года вместе со своим сыном Коре. Ледовые условия были в ту навигацию крайне неблагоприятными, но тем не менее Нансену удалось выполнить в водах Шпицбергена океанографические наблюдения большой ценности. Результаты этих исследований Нансен опубликовал в работе «Spitsbergens waters» («Videnskabs-selskabets Skrifter», 1915), общему же описанию плавания на «Veslemoy» он посвятил отдельную книгу «Шпицберген» 23, богато иллюстрированную самим автором. В этой книге Нансен сочетает в себе ученого и художника. Следует отметить, что, помимо гидрологии, Нансен в этой книге очень обстоятельно разбирает вопросы геоморфологии Шпицбергена — как ученый он был
удивительно разносторонним. Позже Нансен посвятил вопросам строения земной коры две специальные работы («The strandflat and isostasy», 1920; «The earth's crust, its surface form, and isostatic adjustment», 1928).
После возвращения из шпицбергенской экспедиции Нансен получил приглашение от одного английского акционерного общества, ставившего себе целью эксплуатацию естественных ресурсов Сибири, совершить плавание на грузовом пароходе из Норвегии в устье Енисея, подняться по этой реке и проехать дальше по железной дороге до Владивостока. Нансен охотно принял это предложение, так как всегда интересовался Северным морским путем. Плавание состоялось в 1913 году на пароходе «Correct». Вместе с путевыми впечатлениями во время поездки по Сибири оно описано Нансеном в книге «Через Сибирь» («В страну будущего»). В этой книге Нансен останавливается на мероприятиях, которые, по его мнению, должны обеспечить регулярность и безопасность грузовых рейсов через Карское море к устью Енисея. Интересно отметить, что все эти мероприятия, притом в значительно большем масштабе, были проведены в жизнь при советской власти, когда морской путь к устьям западносибирских рек был окончательно освоен. В частности, Нансен придавал очень большое значение ледовым прогнозам, и на этом вопросе он останавливается как в своей книге о Шпицбергене, так и в описании плавания на «Correct». Высказанные им в этом направлении идеи были впоследствии развиты и дополнены советскими учеными.
На обратном пути из Владивостока в Норвегию Нансен посетил Петербург, где прочел лекцию в Географическом обществе и консультировал по вопросу об оказании помощи экспедиции Г. Я. Седова.
Империалистическая война и последовавшие за ней тяжелые годы оторвали Нансена от его научной работы. Почти все свои силы он отдает в это время служению своей стране и страждущему человечеству. В 1917 году, когда Соединенные Штаты Америки отказались от нейтралитета, они установили эмбарго для нейтральных стран. Во время войны Норвегия получала 99% необходимого ей импортного зерна из Северной Америки. Таким образом, вместе с отказом Соединенных Штатов экспортировать в Норвегию зерно над последней появился призрак голода. Для урегулирования вопросов по внешней торговле в Норвегии была образована специальная комиссия, которая во главе с Нансеном выехала в 1917 году в Вашингтон. Переговоры в сложной политической обстановке того времени длились почти девять месяцев. Вначале Соединенные Штаты соглашались вывозить в Норвегию зерно и другие продукты питания только при условии, если Норвегия не будет экспортировать в Германию рыбу. Благодаря настойчивости Нансена, его высокому авторитету и несомненным дипломатическим спо-
собностям вопрос в конце концов был разрешен в благоприятном для Норвегии смысле.
Весной 1920 года была учреждена Лига наций, в которую Норвегия в качестве своего представителя делегировала Нансена. Одной из первых задач, ставших перед Лигой, было возвращение военнопленных, сотни тысяч которых томились в то время на чужбине. Организация этого дела была предложена Нансену, который после некоторых колебаний дал свое согласие. В 1920 году Нансен посетил Москву, где вел с Советским правительством переговоры об обмене военнопленными. В результате этих переговоров было выработано соглашение, по которому каждую неделю к западной границе Союза должно было приходить не менее двух поездов с военнопленными из СССР, обменивавшихся здесь на военнопленных, возвращавшихся в СССР.
Благодаря неустанным хлопотам Нансена были, кроме того, возвращены на родину военнопленные, находившиеся в Греции и Болгарии. Всего в течение 18 месяцев было доставлено на родину 437000 человек. Репатриация военнопленных стоила около 400 000 фунтов стерлингов. То, что эта сумма была предоставлена правительствами разных стран, является также заслугой Нансена.
В 1921 году, вследствие страшной засухи, на Волге был полный неурожай. Голод был неизбежен. В печати зарубежных стран Максим Горький писал о надвигавшемся бедствии и призывал лучшие слои человечества к оказанию помощи. Одним из первых, кто откликнулся на голос Максима Горького, был Нансен. Он выступил с предложением образовать «на чисто гуманитарных основах» комиссию, которая немедленно бы взялась за организацию помощи голодающим на Волге. Консервативная и в особенности белоэмигрантская печать начала поход против Нансена. Слыханное ли дело, помогать большевикам! Да они разграбят первый же поезд с продовольствием! Нансен с негодованием разоблачил клевету белой прессы. Он указывал на то, что по личному опыту во время репатриации военнопленных хорошо знаком с условиями в Советской стране. «Я знаю,— писал он,— что в лагеря военнопленных в Сибири было послано одежды и продовольствия для 600 000 человек, и все, до последней нитки, дошло в целости. Я знаю, что все свои обязательства по договору об обмене военнопленными советское правительство выполнило полностью».
Широкое общественное мнение в Европе поддерживало Нансена, и клевета белоэмигрантов успеха не имела. Было постановлено образовать предложенную Нансеном комиссию, возглавить которую просили самого Нансена. Когда Нансену предложили взять на себя организацию репатриации военнопленных, ему было обещано, что немедленно по окончании этого дела он получит возможность вернуться к научной работе. Но
вот не прошло и года, как на него возлагают новое дело, еще более тяжелое и сложное. Как раз в это время Нансен был занят планом экспедиции в Центральную Азию. «Принять предложение — равносильно тому, что я должен отказаться от научной работы, от всего того, ради чего живу»,— заявил Нансен. Но не принять этого предложения он не мог. «Нансен был вне себя»,— вспоминает его близкий друг Э. Вереншельд. Это было 12 августа 1921 года, а 17 августа Нансен уже находился на пути в Ригу, где должен был вести предварительные переговоры с М. М. Литвиновым, полномочным представителем Советского Союза.
Пробыв в Роге два дня, Нансен выехал в Москву, где обсуждал вопросы оказания помощи голодающим с Чичериным и Красиным. Было выяснено, что для ликвидации голода необходимо 4 миллиона тонн зерна, иными словами 8000 поездов по 50 вагонов. Советский Союз мог предоставить только половину этого количества. В Москве Чичерин и Нансен подписали договор о создании Международного комитета по оказанию помощи голодающим, во главе которого должны были стоять представитель Советского Союза и Нансен. Немедленно по подписании договора Нансен выехал за границу, чтобы испросить через Лигу наций от правительств различных стран кредит в 250 миллионов франков, которые были необходимы для закупки хлеба.
9 сентября Нансен выступил в Лиге наций. Свою горячую речь он закончил словами: «Я уверен, что каждый, кто осознает положение, скажет: Европа не может оставаться в стороне, она должна спасти эти жизни, и спасти немедленно». На призыв Нансена Лига наций не дала ясного ответа и ограничилась созданием комиссии для изучения предложения Нансена. Через .четырнадцать дней последовал ответ: «Комиссия не может согласиться с доктором Нансеном». Правительства отказали. Глубоко возмущенный, Нансен опять берет слово в Лиге наций:
«Моим намерением не было обращаться к частной благотворительности. Я поставил вопрос перед правительствами. Они остались глухи. В этот самый момент 20—30 миллионам людей угрожает голодная смерть. Если через два месяца не придет помощь, участь их решена. Но правительства отказали в кредитах. Я не верю в то, что это правильно. Я не верю в то, что это мудро. Я могу сказать только одно — это роковая ошибка.
Итак, мы вынуждены обратиться к частной благотворительности. Мы сделаем все, что только возможно. Но и здесь против нас подняла свою голову клевета. Вокруг кишат гнусные лживые слухи. Про первый поезд, отправленный в Россию, говорили, что он разграблен Красной Армией. Это ложь. И тем не менее ее вновь и вновь повторяют европейские газеты. Меня обвиняют в том, будто я отправил в Сибирь экспедицию с ору-
жием для революции. Это ложь. Говорят, что мой друг, капитан Свердруп, возглавлял эту экспедицию, которая на самом деле доставила в Сибирь только сельскохозяйственные орудия *. (* Нансен имеет в виду Карскую экспедицию 1921 года, морской частью которой, по приглашению Советского правительства, руководил Отто Свердруп.) Очевидно, вся эта мерзкая клевета исходит из какого-то центрального органа. Но откуда? Несомненно, от людей, которые заинтересованы в том, чтобы воспрепятствовать всякой помощи голодающим. Мне кажется, я знаю, чем руководятся эти люди. Это — боязнь, что наша деятельность укрепит советскую власть. Я убежден, что эта мысль ошибочна. Но допустим даже, что это на самом деле так. Найдется ли в этом собрании хоть один человек, который мог бы сказать: пусть погибнет лучше 20 миллионов людей, чем помогать советскому правительству. Я требую от собрания, чтобы оно дало мне ответ на этот вопрос!
Правительства заявили, что они не в состоянии раздобыть необходимы 5 миллионов фунтов стерлингов. Все вместе они не могут дать для голодающих в России половины той суммы, которую стоит современный дредноут!
Я буду продолжать призывать европейские страны к борьбе с этим величайшим ужасом в истории. Зима уже близко. Скоро реки в России станут, а сухопутный транспорт будет затруднен снежными заносами. Допустим ли мы, чтобы зима навсегда остановила сердца миллионов людей? Время еще есть. Но его осталось немного.
Если вы знаете, что это значит — бороться с голодом и морозом, тогда положение в России будет вам ясно. Я убежден — вы не останетесь в стороне и не скажете равнодушно: нам жаль, по помочь мы не можем. Именем человечности, именем всего благородного, я призываю вас — вас, которые сами имеют жен и детей,— подумать о том, какой это ужас — видеть, как жена и дети идут навстречу голодной смерти. С этой трибуны я призываю правительства, народы Европы, весь мир оказать помощь. Спешите, действуйте, пока еще не поздно!»
Присутствовавшая на заседании публика была потрясена речью Нансена. Но члены Лиги наций не вняли его голосу — они имели определенные директивы от своих правительств.
30 сентября Лига наций вынесла свое окончательное решение — помощь голодающим на Волге должна быть делом частных лиц. Правительства не дадут кредитов, пока советская власть не признает царских долгов. Нансен вносит от себя крупную сумму. Он отказывает себе в чем только может, разъезжает только в третьем классе, останавливается в самых.недорогих гостиницах. Уже в сентябре были отправлены первые поезда с продовольствием для голодающих.
Благодаря неутомимой энергии Нансена было спасено множество жизней.
Осенью 1922 года Комитет по оказанию помощи голодающим мог прекратить свою деятельность. Моссовет, в признание заслуг Нансена как великого гуманиста, избрал его своим почетным членом. Т. Джонсон, соратник Нансена, говорил, что «Нансен был единственный человек за границей, которому в Советском Союзе доверяли».
О своих поездках в СССР Нансен написал книгу «Russland og ferden» («Россия и мир»), изданную в 1923 году24. В ней Нансен пишет: «Русский народ имеет большую будущность, и в жизни Европы ему предстоит выполнить великую задачу». В другом месте он утверждает, что «это будет Россия, которая в не слишком отдаленном будущем принесет Европе не только материальное спасение, но и духовное обновление».
Едва Нансен окончил свою грандиозную работу по оказанию помощи голодающим на Волге, как ему пришлось взяться за другое дело помощи. В сентябре 1922 года, находясь в Женеве на заседании Лиги наций, Нансен получил от своего константинопольского представителя телеграмму: «Положение анатолийских беженцев очень серьезное. Угрожает голод. Предлагаю организовать помощь. Телеграфируйте ваше согласие». Нансен принял предложение Лиги наций взять в свои руки организацию помощи греческим беженцам и немедленно выехал на Балканы.
В декабре 1922 года Нансену была присуждена нобелевская премия мира. Большую часть полученной суммы, составлявшей 122 000 крон, Нансен истратил на устройство в СССР двух показательных сельскохозяйственных станций, остальную ^асть пожертвовал в пользу греческих беженцев. Вслед за нобелевской премией Нансен получил такую же сумму от датского издателя Эриксена. И эти деньги он полностью израсходовал на те же цели.
В 1925 году Лига наций поручила Нансену изучить вопрос о возможности устройства армянских беженцев, для чего была образована специальная комиссия с Нансеном во главе. Во время мировой войны гонения на армян в Турции достигли чудовищных размеров. Из 1 845 450 армян, живших в Турции, в 1915 и 1916 годах было уничтожено около одного миллиона, остальные частью бежали за границу, частью укрылись в горах. Нансен поехал в Армению в 1925 году, главным образом с целью исследовать на месте возможность искусственного орошения. Работа нансеповской комиссии протекала в тесном сотрудничестве с находившимся в Эривани [Ереване] советским комитетом по землеустройству. Вернувшись через Кавказ и Волгу в Западную Европу, Нансен доложил в Лиге наций о результатах своей поездки. «Единственное место,— заявил он,— где в настоящее время можно устроить неимущих армянских беженцев, это Советская Армения. Здесь, где несколько лет тому назад царили разруха, нищета и голод, теперь, благодари заботам советского правительства, установлены мир и порядок и население стало в известной степени даже зажиточным». Несколько десятков тысяч армянских беженцев удалось устроить в Сирии.
Свою поездку в Армению Нансен описал в книге «Gjennem Armenia» («По Армении»), изданной в 1927 году. Через два года вышла другая его книга, также относящаяся к поездке 1925 года: «Gjennem Kaukasus til Volga» («Через Кавказ па Волгу»). Забот об армянском народе Нансен не оставлял до конца своей жизни. В 1928 году он совершил турне по Америке, во время которого читал лекции с целью сбора средств в пользу армян.
Короткие перерывы в своей гуманитарной деятельности Нансен использовал для научной и литературной работы. При этом взоры его вновь и вновь устремляются на ту ледяную область, где некогда дрейфовал его «Фрам». Нансен убеждается в необходимости изучить центральную часть Полярного бассейна, еще вовсе не затронутую исследованиями. В 1924 году было образовано Международное общество по изучению Арктики с помощью воздушного корабля (Аэроарктик). Пожизненным президентом этого общества был избран Нансен, который и определил основную задачу общества — стационарное изучение центральной части Арктики при помощи зимовок, устраиваемых на дрейфующих льдах. Нансен сам набросал проект дома-палатки для такой зимовки. В качестве транспортного средства для устройства станции на льду был намечен мощный дирижабль. Пробный полет дирижабля («цеппелина») в Арктику должен был состояться в 1929 году, причем во главе экспедиции должен был стоять сам Нансен. Подготовкой этой экспедиции прежде всего и занялось общество Аэроарктик. Под председательством Нансена общество собиралось в 1926 году в Берлине и в 1928 году в Ленинграде. Оно издавало свой журнал «Arktis», под редакцией Нансена. Из-за отсутствия средств пробный полет цеппелина пришлось отложить. Нансен поехал в Канаду и Соединенные Штаты читать лекции с целью раздобыть средства на экспедицию. Несколько лекций он прочел на тему: «Арктический транспорт в 2000 году». Экспедиция на цеппелине состоялась только в 1931 году. Но Нансену не было суждено руководить ею — в мае 1930 года его не стало.
В последний год своей жизни Нансен страдал болезнью кровеносных сосудов. С начала марта 1930 года он почти не покидал постели. 13 мая, в солнечный весенний день, он сидел в кресле на веранде своего дома «Polhogda». Внезапно голова его опустилась на грудь. Находившаяся возле Нансена его свояченица подняла ему голову, он еще раз открыл глаза, с тихим
вздохом поцеловал склонившийся над ним лоб женщины и ушел из жизни.
Известный норвежский полярный путешественник и геофизик Харальд Свердруп говорит, что Нансен был велик как полярный исследователь, более велик как ученый и еще более велик как человек. Один из самых больших гуманистов современности, Ромэн Роллан, близко знавший Нансена, сказал, что Нансен был «единственным европейским героем нашего времени». Народы великой страны социализма всегда будут чтить память великого норвежца, благороднейшего из благородных.

Ей, которая дала имя кораблю и имела мужество ожидать.

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА К ПЕРВОМУ НОРВЕЖСКОМУ ИЗДАНИЮ

Я хочу упомянуть лишь об одном: эта книга настолько окрашена личным, что не может считаться описанием путешествия в обычном понимании этих слов. Но я все же надеюсь, что нить объективного повествования не затеряется в субъективном и что колебания настроений не помешают создать картину жизни и быта в великой ледяной пустыне.
Шлю теплую благодарность профессору Мольтке Мо за его многочисленные ценные советы и неизменную помощь мне при чтении корректуры.

Фритьоф Нансен

Готхоб *, Люсакер, 27 сентября 1897 года
(Название виллы Нансена.— Ред.)

«ФРАМ»

В ПОЛЯРНОМ МОРЕ ЧАСТЬ I

ВСТУПЛЕНИЕ

В далеком будущем настанет время, когда Океан сбросит оковы вещей, когда будет открыта вся необъятная земля... и Туле перестанет быть отдаленнейшей из стран.
Сенека.

С самой зари бытия неведомые, недоступные для человека, застывшие в мощном спокойствии смерти, дремали полярные страны под своим девственным ледяным покровом. Закутанный в белый плащ, простирал над ними холодные ледяные руки могучий йоттунг 2 и сторожил их сон в течение тысячелетий. Проходили века — все таким же оставалось безмолвие. И вот на заре истории далеко на юге поднял голову пробудившийся гений человеческого разума и стал озирать землю; на юге — он нашел тепло, на севере — холод и за гранью неведомого поместил два царства: всепожирающего зноя и губительной стужи.
Перед все возраставшим стремлением человеческого разума к свету и знанию границы неведомого мало-помалу отступали, пока не остановились на Севере, у самого порога великой ледяной могилы природы, беспредельного безмолвия полярных стран. До этой поры победоносно пробивавшиеся вперед отряды не встречали на пути своем непреодолимых препятствий и смело двигались дальше. Здесь же встали перед ними йоттунги в союзе с злейшими врагами жизни — льдом, морозом и долгой полярной ночью.
Отряд за отрядом устремлялся на Север — за тем лишь, чтобы потерпеть поражение. Новые ряды стояли наготове, чтобы идти вперед, дальше своих павших предшественников.
Невыразимо медленно проникал взор человеческий сквозь мглу Ледовитого моря: за стеной тумана лежала мифическая страна, Нифльхейм. Там предавались своим диким потехам римтурсы 3.
Зачем же люди устремлялись туда? Туда, па Север, где во мраке и стуже стоял Хельхейм, чертог богини смерти; где находился Ностранд — берег мертвых. Туда, где не могло свободно дышать ни одно живое существо. Туда устремлялся отряд за отрядом — зачем? Чтобы вернуть в мир живых своих мертвых, подобно Херморду, отправившемуся за Бальдером?..4 Нет, знания для будущих поколений — вот чего искали они и приносили с собой оттуда. И кто хочет увидеть гений человеческий в его благороднейшей борьбе против суеверий и мрака, пусть прочтет историю арктических путешествий, прочтет о людях, которые в те времена, когда зимовка среди полярной ночи грозила верной смертью, все-таки шли с развевающимися знаменами навстречу неведомому. Нигде, пожалуй, знания не покупались ценой больших лишений, бедствий и страданий. Но гений человеческий не успокоится до тех пор, пока не останется и в этих краях ни единой пяди, на которую не ступала бы нога человека, пока не будут и там, на Севере, раскрыты все тайны.
Миля за милей, градус за градусом пробирались мы, люди, вперед, напрягая все свои силы. Медленно наступает день; мы все еще находимся в сумерках рассвета, и тьма неизвестности царит над обширными пустынями, окружающими полюс.
Наши предки, древние викинги, были первыми полярными мореплавателями. Говорят, будто их плавания по Ледовитому морю не имели значения, так как не оставили после себя прочных следов. Но это неверно. Как не подлежит сомнению, что нынешние китоловы в своей непрестанной борьбе со льдами и морем являются пионерами исследования полярной области, так же несомненно и то, что древние норманны с Эриком Рыжим б, Лейфом б и другими во главе были авангардом, первыми пролагателями путей для всех последующих полярных экспедиций.
Не следует забывать, что они были не только первыми мореплавателями, отважившимися пуститься в открытое море, но и первыми, отважившимися на борьбу со льдами. Задолго до того как другие морские нации рискнули расстаться с прибрежными водами, наши предки бороздили моря вдоль и поперек, открыли Исландию и Гренландию, заселили эти страны, а впоследствии нашли Америку и не страшились переплывать Атлантический океан от Гренландии до Норвегии 7. На своих беспалубных судах им не раз приходилось вести трудную борьбу со льдами у гренландских берегов, и немало их, несомненно, пало в борьбе.
Влекла их в эти плавания не только страсть к приключениям, хотя, конечно, эта страсть — одна из отличительных черт характера нашего народа, но и необходимость найти новые земли для многих беспокойных удалых голов; Норвегия для них становилась слишком тесной. Влекла их также подлинная жажда знания. Уже Оттар 8, живший в 890 году в АНГЛИИ при  дворе короля Альфреда, предпринял, как мы знаем, плавание, чтобы исследовать протяжение земли, или, как он рассказывал, «в нем заговорило желание узнать и поведать людям, сколь далеко к северу простирается земля и есть ли там люди на Севере, по ту сторону пустыни». Оттар жил в самой северной части Гельголанда, по всей вероятности, на острове Бьярко. Обогнув Нордкап, он проник на восток до самого Белого моря.
Харальд Хордроде, «мудрый король норвежцев», по словам Адама Бременского9, предприняв плавание по морю к северу, изведал на своих кораблях просторы Северного океана, но «мрак разостлался над бездной исчезающего мира, и он едва успел повернуть свои корабли вспять, чтобы избежать бездонной пучины». Это была Гиннунгагап, зияющая бездна на краю света.
Насколько далеко проник на Север Харальд — никому неизвестно, но во всяком случае он заслуживает признания как один из первых полярных мореплавателей, увлекаемых исключительно жаждой знания 10.
Само собой разумеется, что норманны не были свободны от суеверных представлений своих современников о полярных странах, где они размещали свои Гиннунгагапы, Нифельхеймы, Хельхеймы и — позже — Троллеботны п. Но даже в этих мифических и поэтических представлениях содержалась такая значительная доля действительных наблюдений, что нельзя отказать им в удивительно отчетливом и ясном понимании истинной природы вещей.
Как трезвы и правильны были их наблюдения, лучше всего говорит написанное двести лет спустя ученейшее сочинение нашей древней литературы, «Королевское зерцало» 12, в котором говорится:
«Пройдя обширное пространство бурного моря, встречают в океане такое несметное количество льда, подобное которому не видано нигде во всем свете. Иные льдины такие плоские, будто образовались на самом море; они имеют в толщину от 4 до 5 локтей и простираются так далеко в море *, что, бывает, люди идут по льду четверо и больше дней, чтобы достигнуть суши.(* Видимо, от восточного берега Гренландии.— Ред.) Но эти массы льда чаще лежат к северо-востоку или к северу от земли, нежели к югу, юго-западу или западу...»
«...Эти массы льда имеют странное свойство. Иногда они лежат недвижно, разделенные полыньями или большими фьордами; иногда они движутся столь стремительно, что не отстают от корабля, идущего с попутным ветром, и, раз придя в движение, несутся столь же часто против ветра, как и по ветру».
Такие представления покажутся еще более замечательными, если сопоставить их с наивными понятиями, которые имел в те времена весь остальной мир о чужих странах.
Потом наш народ захирел. Прошли века, прежде чем норвежцы снова стали предпринимать плавания в северные воды. Па этот раз их опередили другие нации, особенно голландцы и англичане. Трезвые представления древних норманнов были утрачены. Вместо них мы встречаем ряд вспыхивающих одна за другой самых фантастических идей, к каким человек вообще питает пристрастие. И больше всего эта страсть к фантастическим измышлениям сказалась по отношению к северным странам. Не встретив там такой стужи, которая уничтожала бы все живое, люди вдались в другую крайность: они стали предполагать существование там свободного ото льда моря, и удивительно, что эти ложные представления сохранились даже до наших дней. Исстари повторяется одно и то же: самого естественного объяснения явлений люди больше всего опасаются; и если нет среднего пути, то охотнее принимают дикие гипотезы. Только в силу этого и могла возникнуть и сохраниться вера в существование свободного ото льдов Полярного моря, хотя мореплаватели всюду наталкивались на льды. Видно, дескать, оно находится где-то за льдами.
Вера в существование свободного ото льда Северо-восточного или Северо-западного прохода, пути к богатствам Хатая, или Китая, и Индии, зародившаяся впервые в конце XV столетия и терпевшая одно поражение за другим, возрождалась вновь и вновь. Раз в более южных широтах дорогу преграждали льды — значит, проходы находятся дальше к северу! В конце концов стали искать путей через самый полюс.
Как ни дики были эти теории, они все же послужили на пользу человечеству: побуждая к путешествиям и подвигам, они способствовали расширению наших познаний. Из этого следует, что никакой труд на поприще исследований не пропадает даром, даже если он исходит из ложных представлений. Этим химерам в немалой степени должна быть, например, обязана Англия — она стала благодаря им могущественнейшей морской державой в мире.
Разными способами и многими путями пыталось человечество проникнуть в ледяное царство смерти. Вначале пользовались только морем. Корабли того времени были непригодны для борьбы со льдом, и в него входили с неохотой, только при крайней необходимости. Древние норманские суда, сколоченные из сосновых и еловых досок, были не более приспособлены для плавания во льдах, чем маленькие неуклюжие каравеллы первых английских и голландских полярных мореплавателей. Постепенно, однако, люди научились лучше приспособлять свои суда к существующим условиям и все смелее стали направлять их вглубь страшных ледяных масс.
Между тем первобытные полярные народы — и те, что населяли сибирские тундры, и эскимосы Америки — еще задолго до того как начались полярные плавания, нашли другой, более
надежный способ передвижения по этим покрытым снегами и льдом пространствам — сани, запряженные обычно собаками. Впервые этот превосходный способ передвижения был применен при полярных исследованиях в Сибири. Еще в XVII и XVIII столетиях русские совершали самые далекие поездки на санях и наносили на карты сибирские берега от границ Европы до Берингова пролива. Да и ездили они не только вдоль берегов, но переходили по пловучему морскому льду до Новосибирских островов и даже еще севернее. Едва ли когда-либо приходилось путешественникам претерпевать столько лишений и выказывать такую вынослвость, как во время этих поездок.
В Америке санями для исследования берегов Ледовитого океана уже давно стали пользоваться англичане. Употребляли они как индейские сани, тобогганы, так и эскимосские. Наиболее широко применялись сани во время экспедиции под руководством Мак-Клинтока 13. В то время как русские для таких поездок обычно брали большое количество собак и лишь немногих провожатых, англичане предпочитали многолюдные экспедиции, во время которых сани везли исключительно или частично сами люди. Лишь некоторые, как Мак-Клинток, широко пользовались и собачьей тягой. Во время одной из самых энергичных попыток, когда-либо сделанных для достижения высоких широт,— достопамятного перехода Маркхема 14 с зимней стоянки «Алерта» к северу, тридцать три человека вынуждены были сами тащить свои сани, хотя у них на судне было немало собак; по-видимому, собаки у них особым почетом не пользовались. Американец Пири 15 на материковом льду Гренландии применил совершенно другой метод: по возможности меньше людей и побольше собак.
Огромное значение собак для путешествия на санях стало для меня очевидно еще до моего гренландского путешествия, и если я там ими не пользовался, то лишь потому, что не мог достать хороших ездовых собак *.(* См. мое сочинение «Раз ski over Gronland» («На лыжах через Гренландию»))
Третий способ передвижения, применяемый в арктических странах, можно назвать на лодках и на санях. Еще в сагах и в «Королевском зерцале» говорится о том, что древним норманнам приходилось в Гренландском море помногу дней подряд «волочить» свои лодки по льду, чтобы спастись и достигнуть земли. Первым этот способ передвижения в пгучной экспедиции применил Парри 16, который во время знаменитой попытки достигнуть полюса в 1827 году покинул свой корабль и двинулся вперед на север по дрейфующему льду с лодками, поставленными на полозья. Он достиг 82°45' северной широты, превзойти которую долгое время не удавалось никому. Отсюда, однако, течение стало уносить его к югу быстрее, чем он в состоянии был идти в противоположном направлении, и ему пришлось вернуться. Позже этим способом передвижения для достижения полюса пользовались не особенно часто. Следует, впрочем, упомянуть, что и Маркхем в санную поездку брал с собой лодки. Многие экспедиции, покинув или потеряв свои суда, поневоле вынуждены бывали таким способом проходить по пловучим льдам большие пространства. В особенности надо отметить австро-венгерскую экспедицию на «Тегеттгофе» к Земле Франца-Иосифа и несчастную американскую экспедицию на «Жаннетте».
Невидимому, лишь немногим приходило в голову последовать примеру эскимосов: вместо тяжелых лодок брать с собой легкие каяки, которые без труда могут тащить собаки. Такой попытки никогда не было сделано.
Пути, на которых были испробованы все эти способы передвижения, главным образом следующие: пролив Смита, море между Гренландией и Шпицбергеном, море у Земли Франца-Иосифа и Берингов пролив.
Чаще всего за последнее время пытались достигнуть полюса, следуя проливом Смита. Причиной этому были несколько опрометчивые утверждения американских путешественников, будто там они нашли открытое Полярное море, уходившее на севере в беспредельную даль. На самом же деле всем экспедициям здесь преграждали путь мощные массы льдов, которые неслись к югу и скоплялись у берегов.
Важнейшей экспедицией, следовавшей по этому пути, была английская экспедиция под начальством Нэрса 17 в 1875— 1876 годах, снаряженная с крупными денежными затратами. Спутник Нэрса командор Маркхем достиг наивысшей для того времени широты 83°2(У, но это стоило больших трудов и лишений. Нэрс полагал, что он навсегда доказал невозможность достигнуть полюса по этому пути.
Во время пребывания в тех же местах экспедиции Грили 18 в 1881—1884 годах Локвуду удалось проникнуть еще на несколько минут дальше к северу, до 83°24'. Это и была самая северная точка в нашем полушарии, на которую ступала нога человека, до экспедиции, описываемой в этой книге.
Многие попытки проникнуть в тайны ледяных стран сделаны были через море между Гренландией и Шпицбергеном. Еще в 1607 году Генри Гудзон 19 пустился в путь вдоль восточного берега Гренландии, рассчитывая достичь полюса, где он надеялся найти чистую воду и проход в Тихий океан. Но уже под 73° северной широты он был остановлен льдом, у места на берегу, которому дал название «Hold with Hope» *.(«Остановись и надейся».— Ред.)
Немецкая экспедиция 1869—1870 годов, посетившая те же воды, под начальством Кольдевея достигла, пользуясь санями, 77° северной широты. Вообще область эта, без сомнения, одна из наименее благоприятных для плавания к северу из-за огромных масс льда, которые Полярное течение несет вдоль гренландского берега к югу.
Лучше условия у Шпицбергена, что испытал еще Гудзон после неудачи у Гренландии; пытаясь здесь пройти на север, он достиг 80С23/ северной широты. Благодаря теплому течению, идущему на север вдоль западных берегов Шпицбергена, море здесь свободно ото льдов. Несомненно, в этом месте можно лучше и легче всего достигнуть высоких широт по свободным о го льда водам. Поэтому Эдвард Парри и сделал в 1827 году свою (уже упомянутую выше) попытку пройти к полюсу, отправившись на север от Шпицбергена.
Далее к востоку ледовые условия менее благоприятны, и поэтому лишь немногие полярные экспедиции направлялись в эту сторону. Австро-венгерская экспедиция Вейпрехта и Пай-ера 20 1872—1874 годов задалась первоначально целью отыскать Северо-восточный проход, но при первой же встрече со льдами у северной оконечности Новой Земли была затерта и унесена на север, где открыла Землю Франца-Иосифа, откуда Пайер пытался па санях продвинуться дальше на север. На острове, названном им Землей кронпринца Рудольфа, он достиг 82°05' северной широты21. Ему показалось, что и к северу от этой земли лежит обширная суша, которую он наметил приблизительно под 83° северной широты и назвал Землей Петермана 22.
Позднее, в 1880 и 1881 —1882 годах, Землю Франца-Иосифа дважды посетил англичанин Лей-Смит, а в настоящее время * там находится английская экспедиция Джексона, снаряженная на средства Гармсворта.(* То есть в 1897 г.— Ред:)
В 1883 году датская экспедиция Ховгорда намеревалась проникнуть к Северному полюсу от мыса Челюскина вдоль восточного берега Большой Земли, которая, по мнению, Ховгорда, должна была находиться к востоку от Земли Франца-Иосифа 2:;. Однако в Карском море экспедицию затерло льдами, она принуждена была там зимовать и через год вернулась обратно.
Попыток пробраться через Берингов пролив было сделано немного. Первой была экспедиция Джемса Кука24 в 1776 году, последней — экспедиция на «Жаннетте», под руководством Де Лонга, лейтенанта американского флота, в 1879—1881 годах25. Едва ли какая другая полярная экспедиция встретила такие непреодолимые ледовые препятствия в столь невысоких сравнительно широтах. Тем не менее именно экспедиция на «Жаннетте» имела наибольшее значение для моего путешествия. Как говорит сам Де Лонг в одном письме к меценату экспедиции Гордону Беннетту, у него было три пути на выбор: пролив Смита, восточный берег Гренландии и Берингов пролив. Де Лонг возлагал наибольшие надежды на последний путь. В конце концов он его и выбрал. Причиной такого выбора послужило Японское течение,— предполагали, что оно идет на север через Берингов пролив и дальше вдоль восточного берега Земли Врангеля, простиравшейся, якобы, далеко на север. Из этого заключали, что теплая вода течения освобождает путь вдоль всего берега и возможно даже — до самого полюса. Китобои наблюдали, что всякий раз, когда их суда бывали здесь затерты льдами, их несло на север; отсюда можно было сделать вывод, что течение в общем идет в этом направлении. «Это должно облегчить исследователям достижение высоких широт, но вместе с тем затруднит обратный путь»,— говорил сам Де Лонг, и ему пришлось печальным образом доказать истину своих слов. «Жаннетта» была затерта льдами 6 сентября 1879 года на 71°35' северной широты и 175°6' восточной долготы, к востоку от Земли Врангеля, которая, как между тем выяснилось, оказалась лишь небольшим островом, и передвигалась в продолжение почти двух лет со льдами на западо-северо-запад, пока не затонула 12 июня 1881 года к северу от Новосибирских островов под 77° 15' северной широты и 154°59' восточной долготы.
Итак, лед повсюду останавливал людей в их стремлении проникнуть на Север. Только в двух случаях корабли арктических экспедиций, затертые льдами, были отнесены по направлению на север. Это случилось с «Тегеттгофом» и с «Жаннеттой», тогда как большая часть других была отброшена пловучими льдами на юг.
При изучении истории полярных исследований мне стало с самого начала ясно, что уже испытанными путями и способами трудно вырвать тайны у далеких и неизведанных ледяных стран. Но где же лежал настоящий путь?
Осенью 1884 года я случайно прочел в норвежской газете «Моргенбладет» статью профессора Мона * о находке на юго-западном берегу Гренландии некоторых предметов, принадлежавших, по всей вероятности, экипажу «Жаннетты».(* Воскресный номер от 30 ноября 1884 года.) Мон высказал предположение, что эти предметы перенесены через Полярное море на дрейфующей льдине. У меня тотчас мелькнула мысль, что путь найден. Если течение могло перенести через неизвестные пространства льдину, то почему бы не воспользоваться этим течением для экспедиции? Так возник план.
Прошло, однако, много лет, прежде чем я, наконец, в феврале 1890 года, после возвращения из Гренландской экспедиции, доложил свой план Географическому обществу в Христиании *.(* Доклад был напечатан в мартовской книжке журнала «Природа» («Naturen») за 1891 год. Здесь он приводится в несколько сокращенной и стилистически выправленной редакции.) Так как этот доклад имеет решающее значение для истории нынешней экспедиции, я приведу здесь наиболее существенные выдержки из него.
Изложив вкратце историю различных предыдущих полярных экспедиций,я сказал:
«Результат многочисленных попыток достигнуть Северного полюса, после всего сказанного, должен показаться довольно безотрадным. Эти попытки как будто достаточно ясно говорят, что достичь полюса на судне невозможно. Всюду непреодолимым препятствием вставал лед, преграждая дерзновенным путь у самого порога неведомых стран.
Тащить лодки по неровному пловучему льду, находящемуся вдобавок в полной власти течений и ветров, тоже чрезвычайно трудно. Лед ставит на пути исследователя такие препятствия, что всякий, кому приходилось иметь с ним дело, не станет сомневаться в том, что на лодках или с лодками (т. е. то вплавь, то волоком) почти невозможно пробиваться вперед со снаряжением и провиантом, необходимыми для такого предприятия». Более надежным представлялось мне найти путь по суше, если бы такая там оказалась. В таком случае мы достигли бы полюса «с норвежскими лыжниками в одно лето». Но такой суши мы не знаем. Гренландия, полагал я, вряд ли простирается особенно далеко к северу от известного нам самого северного пункта на ее западном берегу. «Маловероятно также, чтобы Земля Франца-Иосифа простиралась до самого полюса; судя по тому, что мы о ней знаем, это архипелаг, и острова его отделены один от другого глубокими проливами; существование там обширного пространства твердой земли весьма сомнительно».
«Многие считают, что лучше отложить исследование столь труднодоступных областей, как полярные страны, до того времени, когда удастся изобрести новые средства передвижения. Я как-то слышал высказывание, что в один прекрасный день ' можно будет отправиться к полюсу на воздушном шаре, и поэтому пока этот день еще не настал, не стоит пытаться попасть туда. Едва ли нужно доказывать несостоятельность такого рассуждения. Даже если допустить, что в ближайшем или более отдаленном будущем и удастся осуществить эту часто высказываемую идею о полете к полюсу на воздушном корабле, то такое путешествие, как бы интересно оно ни было в известных отношениях, не дало бы таких научных результатов, как экспедиции, проведенные ранее указанными способами.
Большую научную жатву в различных областях знаний можно получить лишь при непрерывных наблюдениях и продолжительном пребывании в этих странах, тогда как на« блюдения во время полета на воздушном шаре неизбежно будут лишь самыми беглыми.
Мы должны поэтому подумать, не найдется ли других путей, и я думаю, что они существуют. Я уверен, что если мы обратим внимание на силы самой природы и попытаемся иметь их не противниками своими, но союзниками, то найдем наиболее верный и легкий способ достигнуть полюса. Бесполезно идти, как делали прежние экспедиции, против течения; мы должны поискать, не найдется ли течения попутного. Экспедиция «Жаннетты», по моему глубокому убеждению, единственная из всех была на верном пути, хотя и случилось это не по ее воле и желанию.
Лед в течение двух лет нес «Жаннетту» от острова Врангеля до Новосибирских островов. Три года спустя после гибели корабля по другую сторону полюса на пловучей льдине вблизи Юлиаиехоба у юго-западного берега Гренландии эскимосами было найдено несколько предметов, вмерзших в лед и по всем признакам, несомненно, принадлежавших экипажу затонувшей «Жаннетты».
Среди найденных эскимосами и потом собранных комио л-ром Юлианехобской датской колонии Лютценом предметов, описание которых было дано в «Датском географическом журнале» (1885 год), в особенности заслуживают внимания следующие:
1. Опись провианта, скрепленная собственноручной подписью Де Лонга, командира «Жаннетты».
2. Написанный от руки список лодок «Жаннетты».
3. Пара непромокаемых брюк с меткой «Louis Noros», как звали одного из матросов «Жаннетты», которому удалось спастись.
4. Глазной зонтик, или козырек, на котором, по показаниям Лютцена, было написано «F. С. Lindernann».
Одного из спасенных матросов «Жаннетты» звали F. С. Nin-demann, и возможно, что тут вкралась опечатка, или же просто Лютцен неправильно прочитал имя.
В Америке к известию о находке предметов отнеслись весьма скептически, а в американских газетах было даже высказано сомнение в их подлинности. Однако приведенные здесь факты едва ли могут быть лживыми, и можно поэтому считать доказанным, что льдина с предметами, принадлежавшими экипажу «Жаннетты», принесена течением к Юлианехобу с места гибели корабля.
Каким же путем эта льдина достигла западного берега Гренландии?
Профессор Мои уже в ноябре 1884 года в своем докладе научному обществу в Христиании доказывал, что льдина не могла пройти никаким иным путем, как только через полюс *.(* Впоследствии совершенно в том же самом смысле, насколько мне известно, высказался комиссар колонии Лютцен в статье, помещенной им в копенгагенской «Geografisk Tidsskrift» (8-й том, 1885—1886, стр. 49—51). Замечательно, что и он пришел к мысли о возможности воспользоваться этим обстоятельством для исследования арктических стран и для попыток достижения полюса. Он, между прочим, говорит: «Таким образом, оказывается, что исследователи полярных стран, которые попытались бы проникнуть к полюсу через Сибирское море, будут в том или другом месте затерты льдом, но эти ледяные массы принесет течением к Гренландскому берегу. Поэтому не было бы ничего невозможного в том, что такая экспедиция, если бы только она имела судно, могущее долгое время выдерживать давление льдов, попала бы к южной оконечности Гренландии. Во всяком случае экспедиция должна быть рассчитана на плавание таким путем в течение нескольких лет».)
Совершенно очевидно, что она не могла пройти через пролив Смита, гак как течение оттуда направлено вдоль западной стороны Баффинова залива и, стало быть, льдину принесло бы к Баффиновой Земле или к Лабрадору, а никак не к западному берегу Гренландии. Здесь течение направлено на север и является продолжением Гренландского полярного течения, которое проходит вдоль восточного берега Гренландии, огибает мыс Фэруэл и подымается к северу вдоль западного берега. Только этим течением и могла быть принесена льдина.
Возникает другой вопрос: каким же путем прошла льдина от Новосибирских островов до восточного берега Гренландии?
Можно допустить, что эта льдина дрейфовала вдоль северного побережья Сибири, обогнула с юга Землю Франца-Иосифа, прошла через пролив между этой последней и Шпицбергеном или даже обошла с юга Шпицберген, а затем попала в Полярное течение, идущее на юг вдоль Гренландии. Если, однако, рассмотреть режим течений в этих областях, насколько они теперь известны, то это предположение окажется весьма невероятным, чтобы не сказать невозможным».
Проанализировав затем дрейф «Тегеттгофа» и условия течений, я продолжал:
«Расстояние от Новосибирских островов до восточного берега Гренландии под 80° северной широты составляет 1360 морских миль; расстояние же от этого пункта до Юлианехоба — 1540 морских миль, в общей же сложности получается 2900 морских миль. Весь этот путь был проделан за 1100 суток, что дает суточную скорость в 2,6 мили. Время, необходимое для переноса этих остатков от 80° северной широты до Юлианехоба, можно легко вычислить, так как течение вдоль восточного берега Гренландии довольно хорошо известно. Из того, что мы о нем знаем, можно заключить, что на прохождение этого пути потребовалось по крайней мере около 400 дней; значит, на весь предшествующий путь от Новосибирских островов до 80° широты остатки «Жаннетты» могли затратить самое большее 700 суток. Если допустить, что они перенесены кратчайшим путем, т. е. через полюс, то суточная скорость окажется равной примерно 2 морским милям. Напротив, если предположить, что путь их лежал к югу от Земли Франца-Иосифа и к югу от Шпицбергена, то придется допустить, что вещи эти плыли с гораздо большей скоростью. Но скорость в 2 морские мили в сутки удивительно хорошо согласуется со скоростью дрейфа «Жаннетты» в конце ее плавания — с 1 января по 12 июня 1881 года. Именно за это время «Жаннетта» двигалась со средней скоростью немногим больше 2 миль в сутки. Средняя же скорость всего дрейфа «Жаннетты» составляет только 1 милю в сутки.
Но нет ли в таком случае других доказательств существования течения, идущего через полюс от Берингова пролива с одной его стороны до Атлантического океана — с другой?
Да, такие доказательства есть!
Доктор Ринк получил от одного гренландца в Готхобе26 замечательный кусок дерева, найденный на берегу среди плавника. Это — метательная дощечка, с помощью коих эскимосы мечут стрелы, охотясь на птиц, но она совершенно не похожа на метательные дощечки, употребляемые эскимосами на западном побережье Гренландии. Доктор Ринк предположил, что эта дощечка может принадлежать эскимосам с восточного побережья Гренландии.
Позднейшие исследования *, однако, доказали, что дощечка приплыла с берегов Аляски, из окрестностей Берингова пролива, так как лишь там употребляют метательные снаряды подобной формы.(* См. об этом статью д-ра Нильсена в «Forhandlinger i Videnskabssel-skabet», Kristiania. Заседание 11 июня 1886 г.) Кроме того, она украшена китайским стеклянным бисером, совершенно таким же, какой эскимосы Аляски выменивают на азиатской стороне Берингова пролива для украшения своего метательного оружия.
Таким образом, мы, невидимому, можем с уверенностью утверждать, что этот кусок дерева принесен в Гренландию от западного берега Аляски течением, еще неизвестным нам на всем его протяжении, но которое, по всей вероятности, проходит весьма близко от полюса или где-нибудь между ним и Землей Франца-Иосифа.
Есть еще несколько доказательств существования такого течения. В Гренландии, как известно, не растут вовсе деревья, годные для изготовления лодок, саней и т. п. Пловучий лес — плавник, который Полярное течение несет вдоль восточного берега Гренландии, а затем вдоль западного к северу, является поэтому для гренландских эскимосов предметом первой необходимости. Откуда же приносится этот лес?
Здесь опять нам приходится обратиться к странам, расположенным по ту сторону полюса. Мне самому пришлось наблюдать большие массы плавника как на западном, так и на восточном берегу Гренландии. Я встречал также отдельные бревна, плывущие далеко от восточного берега в открытом море; подобно прежним путешественникам, я пришел к убеждению, что большая часть этого плавника должна происходить из Сибири и лишь незначительная часть может быть из Америки, так как среди этого леса преобладают сосна, сибирская лиственница и другие северные древесные породы, едва ли произрастающие в других местах. Интересны в этом отношении на« ходки Второй Германской полярной экспедиции на восточном берегу Гренландии27. Из 25 стволов плавника 17 оказались сибирской лиственницей, 5 — каким-то видом северной сосны (вероятно, Picea obovata), 2 — ольховой породы (Alnus incana?) и 1 — разновидностью тополя (Populus tremula? — обыкновенная осина). Все это породы деревьев, растущих в Сибири 28.
В дополнение к этим наблюдениям, сделанным в Гренландии, можно еще указать, что к северу от Новосибирских островов экспедиция «Жаннетты» часто встречала среди льдин, уносимых быстрым течением к северу, плавник сибирского происхождения (сосну и березу).
К гренландским берегам ежегодно приносится, на счастье эскимосов, огромное количество плавника, что по-моему неопровержимо доказывает существование постоянного течения; лес этот с виду не носит следов особенно продолжительного пребывания в воде, и вероятнее всего большая часть его принесена вмерзшим в лед.
Допустить, что путь этого леса проходит к югу от берегов Земли Франца-Иосифа и Шпицбергена, столь же маловероятно, как допустить, что этим путем приплыла льдина с предметами с «Жаннетты». В качестве довода против такого предположения можно, между прочим, привести тот факт, что сибирский плавучий лес встречался к северу от Шпицбергена, в области сильного южного течения 29, с которым безуспешно ,боролся Парри.
Таким образом, оказывается, что мы имеем еще и другие доказательства существования течения, проходящего через полюс или недалеко от него. В связи с этим представляет особый интерес указание немецкого ботаника Гризебаха о том, что гренландская флора содержит ряд сибирских растительных форм, которые вряд ли могли бы попасть туда, если бы семена не приносились течением.
В Датском проливе (между Исландией и Гренландией), наблюдая за пловучим льдом, я пришел к выводу, что этот лед также, видимо, сибирского происхождения. Я нашел на нем много ила, вынесенного, невидимому, сибирскими, но возможно, и североамериканскими реками. Впрочем, не исключена возможность, что ил этот принесен ручьями, вытекающими из-под ледников северной Гренландии или других неисследованных полярных стран, поэтому последнее доказательство менее убедительно, чем приведенные выше.
Сводя все это воедино, нельзя, по-видимому, не прийти к заключению, что где-то между полюсом и Землей Франца-Иосифа проходит течение из Сибирского ледовитого моря 30 к восточному берегу Гренландии.
К такому именно заключению можно придти и другим путем. Если мы обратимся к Полярному течению — этому широкому потоку, идущему из неисследованных полярных областей, между Шпицбергеном и Гренландией, и представим себе, какие огромные массы воды оно с собой несет, то само собой станет очевидным, что источник их нельзя искать в бассейне ограниченных размеров. Эти водные массы должны приходить издалека, с огромных пространств, тем более что Полярное море в известных нам районах к северу от берегов Европы, Азии и Америки всюду чрезвычайно мелководно. Полярное течение пополняется, правда, еще и за счет ответвления Гольфстрима, идущего вдоль западного берега Шпицбергена на север, но все же главные массы воды Полярного течения приносятся издалека с севера.
Похоже, что Полярное течение как бы всасывает воду из прибрежных районов Сибири и из Берингова пролива. Вода, уносимая Полярным течением, восполняется частично упомянутым выше теплым течением, идущим через Берингов пролив, а отчасти той ветвью Гольфстрима, которая, обогнув с севера Норвегию, поворачивает на восток к Новой Земле и, огибая большей своей частью северный конец этого острова, направляется в сибирскую часть Ледовитого моря31. То, что течение, идущее с юга, по крайней мере частично стремится принять это направление, весьма вероятно уже в силу влияния вращения Земли. Как известно, всякое течение, как воздушное, так и водное, идущее в северном полушарии на север, должно отклоняться к востоку. По той же причине течение, идущее к югу, как Полярное течение, должно отклоняться к западу, т. е. к восточному берегу Гренландии.
Но если даже этих морских течений, вливающихся в Полярный бассейн, не существовало бы, то и тогда в него, по моему мнению, поступает иными путями так много воды, что ее достаточно для возникновения Полярного течения. Прежде всего, в Ледовитое море впадают североевропейские, сибирские и североамериканские реки. Бассейны этих рек весьма значительны: они охватывают большую часть Северной Европы, почти всю Северную Азию или Сибирь до Алтайских гор и Байкала, а также большую часть Аляски и Британской Северной Америки. Все они вместе взятые охватывают немалую часть земной поверхности, и общее количество атмосферных осадков, выпадающих на этой площади, громадно. Что само Ледовитое море способствует выпадению этих осадков, весьма маловероятно, так как, с одной стороны, в значительной своей части оно покрыто пловучими льдами, испарение с которых невелико, а с другой — сравнительно низкая температура этой области сильно затрудняет испарение с открытой водной поверхности. Таким образом, влага, необходимая для образования осадков, должна иметь другое происхождение, главные источники ее — Атлантический и Тихий океаны, и количество воды, получаемое от них Ледовитым морем — путем осадков, должно быть весьма значительным. Если бы мы обладали достаточными сведениями о количестве осадков в различных пунктах, то это количество можно было бы вычислить *.(* Позднее я попытался сделать такой расчет, но пришел к заключению, что общее количество выпадающих осадков не так значительно, как я предполагал первоначально. Смотри об этом мою статью в «Ежегоднике Норвежского географического общества», т. III, 1892 г., стр. 95, и в лондонском «The Geographical Journal», 1893 г., стр. 5.) Еще большее значение эти осадки имеют потому, что Полярный бассейн сравнительно невелик и, как уже указано, очень мелководен: самая большая известная нам глубина его составляет приблизительно 120—150 метров32.
Существует и другой фактор, способствующий увеличению водных масс Полярного бассейна: его собственные осадки. Уже Вейпрехт указал на то, что сильный приток с юга теплого влажного воздуха, вызванный обычным для полярных стран низким атмосферным давлением, должен, по всей вероятности, привести к выпадению значительного количества осадков и, следовательно, к увеличению массы воды в Полярном море. О том, что Полярный бассейн получает много пресной воды, можно судить и по сравнительно низкой солености вод Полярного течения.
После всего сказанного можно считать до известной степени доказанным, что море, окружающее полюс, получает значительный приток воды, отчасти — как только что указано — пресной, отчасти соленой, которую несут морские течения. Закон равновесия требует, чтобы избытки воды находили себе сток, и этим стоком служит Гренландское полярное течение.
Нельзя ли отыскать причину, почему это течение идет именно в указанном направлении?
Если мы обратимся к рельефу морского дна, то уже в нем найдем достаточное основание для того, чтобы главный сток воды проходил в море между Шпицбергеном и Гренландией. Насколько нам известно, море здесь повсюду очень глубоко, существует даже котловина глубиной около 4500 м, тогда как к югу от Шпицбергена и Земли Франца-Иосифа море необычайно мелководно, не глубже 300 м. Через Берингов пролив идет, как упомянуто, течение на север, а пролив Смита и небольшие проливы между островами Американского полярного архипелага, где течения идут к югу, слишком малы и узки, чтобы их стоило принимать во внимание, когда дело касается таких водных масс. Остается, следовательно, лишь один вывод: стоком этих водных масс должно являться именно Полярное течение. Заслуживает внимания глубокая впадина, найденная экспедицией «Жаннетты» между островом Врангеля и Новосибирскими островами. Она тянется в северном направлении, достигая местами более 150 м глубины, тогда как по обеим сторонам от нее находятся глубины всего в 80—100 м. Нет ничего невозможного, что эта впадина соединяется со впадиной между Шпицбергеном и Гренландией *, а это если и не дает точно направления главного течения, то во всяком случае до некоторой степени его обусловливает.(* Открытие нами во время путешествия больших глубин в Полярном бассейне делает такое предположение в высшей степени вероятным.)
Если обратиться к условиям распределения ветров и атмосферного давления над Полярным морем, насколько эти условия изучены, то и они, невидимому, способствуют образованию Полярного течения, идущего через полюс в указанном направлении. От Атлантического океана, к югу от Шпицбергена и Земли Франца-Иосифа, простирается в Сибирское полярное море ложбина низкого атмосферного давления. По известным законам ветры на южной стороне этой ложбины имеют преобладающее направление с запада на восток, чем обусловливается течение, идущее на восток вдоль северных берегов Сибири, которое действительно, как известно, существует **.(** Из опыта нашей экспедиции нельзя, однако, вывести заключение о существовании течения, идущего на восток, вдоль сибирского берега.) На северной стороне этой депрессии ветры, наоборот, дуют преимущественно по направлению с востока на запад и, следовательно, вызывают течение, идущее на запад, которое, как я только что доказывал, идет в Гренландское море, по-видимому, через полюс.
Таким образом, с какой бы стороны этот вопрос ни рассматривать, даже независимо от имеющих решающее значение специальных доводов, приходится путем логических рассуждений придти к заключению, что через полюс или очень близко от него проходит течение по направлению к морю между Гренландией и Шпицбергеном.
Из этого следует вывод, представляющийся мне ясным и очевидным, что необходимо лишь попасть в это течение с той стороны полюса, где оно направляется к северу, и отдаться ему, чтобы с его помощью проникнуть в ту область, которой тщетно пытались достигнуть все, кто раньше шел против течения».
«Мой план вкратце таков: я намерен построить судно возможно меньших размеров и возможно более прочное. Вместимость его должна быть не больше того, какая необходима под запасы угля и провианта для двенадцати человек на пять лет.
Для этой цели, вероятно, подойдет судно в 170 тонн (брутто). Оно должно быть снабжено сильной машиной, способной обеспечить скорость до 6 миль в час; кроме того, корабль должен иметь полное парусное вооружение.
Самое важное в таком судне — это постройка его с таким расчетом, чтобы оно могло выдержать давление льдов. Корабль должен иметь настолько покатые бока, чтобы напирающие на него льды не получали точки опоры и не могли его раздавить, как «Жаннетту» и другие суда различных арктических экспедиций, но выжимали бы его кверху. Для этого едва ли потребуются сколько-нибудь крупные изменения в конструкции судна; ведь даже «Жаннетта», несмотря на свою совершенно неподходящую форму, выдерживала сжатие ледяных тисков в течение почти двух лет. Кто видел корабль во время сжатия льдов, не станет сомневаться в том, что судну нетрудно придать более подходящую форму. Для той же цели судно должно быть небольших размеров, так как, во-первых, с маленьким судном легче маневрировать во льдах; во-вторых, во время сжатия льдов оно легче выжимается кверху, да и легче небольшому судну придать нужную прочность. Нечего и говорить, что судно должно быть построено из первосортного, отборного материала. Корабль указанной формы и величины не может, конечно, быть удобным и устойчивым для морского плавания, но это не особенно важно в забитых льдом водах, о которых здесь идет речь. Правда, прежде чем попасть в область льдов, придется пройти порядочный путь открытым морем, но ведь не будет же судно настолько плохим, чтобы на нем вовсе нельзя было двигаться вперед, хотя пассажирам, подверженным морской болезни, придется, пожалуй, выплатить дань морским богам.
Если иметь такое судно, экипаж из десяти, самое большее двенадцати крепких, старательно подобранных людей и снабдить его на пять лет запасами снаряжения и продовольствия во всех отношениях наилучшего качества, какого только позволяют достичь современные средства, то я полагаю, что предприятие можно считать обеспеченным.
На таком корабле мы могли бы выйти в путь летом, как только установятся благоприятные условия, и попытаться пройти через Берингов пролив, затем дальше на запад вдоль северного побережья Сибири к Новосибирским островам*.(* Первоначально я предполагал пройти через Берингов пролив, так как мне казалось, что таким путем можно вернее всего и раньше по времени года достигнуть Новосибирских островов. При более тщательном изучении вопроса я, однако, пришел к заключению, что это весьма сомнительно, и решил избрать более короткий путь: через Карское море и затем к северу мимо мыса Челюскина.)
По прибытии к этим островам следует наилучшим образом воспользоваться временем для изучения течений и состояния
льдов и, выждав хорошее время, пройти возможно дальше на север по чистой воде.
Судя по рассказам американских китобоев о ледовых условиях к северу от Берингова пролива, этого можно ожидать в августе или в начале сентября.
Затем мы могли бы попытаться пробиться сквозь льды как можно дальше на север. Опыт экспедиции на «Жаннетте» говорит о том, что нам, таким образом, удастся пройти дальше самого северного из Новосибирских островов. Во время дрейфа этой экспедиции во льдах к северу от острова Беннетта Де Лонг отметил в своем дневнике, что всюду на горизонте они видели «водяное небо», т. е. небо с темным отсветом чистой воды; значит, там может пройти прочный, приспособленный для плавания во льдах, корабль. Кроме того, следует напомнить, что экспедиция Де Лонга шла на лодках, отчасти по совершенно чистой воде, от самого острова Беннетта до сибирского побережья, где, как известно, большую часть участников ее постигла печальная участь.
Норденшельд не заходил к северу дальше самого южного из названных островов (в конце августа), но проход там был всюду свободен ото льда.
Существует, стало быть, вероятность того, что нам удастся пройти к северу дальше Новосибирских островов, где мы должны попасть в течение, которое несло «Жаннетту»; тогда все дело сведется к тому, чтобы пробиться возможно дальше на север, прежде чем нас скуют льды*.(* Как впоследствии было указано в моем докладе в Лондоне («The Geographical Journal», 1893), я предполагал направиться на север вдоль западного берега Новосибирских островов, исходя из предположения, что теплая вода, идущая из реки Лены, должна освободить здесь море ото льда.)
Мы выберем удобное место, пришвартуемся к крупной льдине и предоставим льдам громоздиться вокруг нас сколько угодно — чем больше, тем лучше; от этого судно лишь приподнимется и сядет прочно и надежно. Возможно, что вследствие давления льда оно несколько накренится, но едва ли это будет иметь большое значение. С того времени забота о продвижении судна перейдет к течению, корабль из средств передвижения превратится в жилище, а мы сможем заняться научными наблюдениями.
Таким образом, наша экспедиция, судя по тому, что говорилось выше, будет, вероятно, перенесена через полюс к морю между Гренландией и Шпицбергеном. По достижении нами 80° северной широты или даже раньше, если это будет летом, мы, наверное, получим возможность освободиться из ледяных тисков и плыть на нем домой. Если же до этого времени корабль наш будет раздавлен льдами, что, конечно, не исключено, хотя это и кажется мне маловероятным, раз конструкция корабля будет такова, как я описал раньше,— то все же нашу экспедицию нельзя будет считать неудавшейся, так как путь на родину по-прежнему будет лежать по течению через полюс к Североатлантическому бассейну. Дрейфующих льдов будет около нас достаточно, а дрейфовать нам не привыкать стать 33. Если бы экспедиция «Жаннетты» была снабжена достаточным количеством продовольствия и осталась бы на той льдине, на которой были брошены найденные впоследствии вещи, то исход был бы, несомненно, иным. Судно, не выдержавшее сжатия, не может все-таки затонуть так скоро, чтобы люди не успели перебраться со всем снаряжением и продовольствием на крепкую, заранее намеченную для этого льдину. В таком случае мы на льдине раскинем палатки, которые с этой целью берем с собой, а чтобы вернее сохранить свой провиант и остальное снаряжение, сложим его не в одном месте, а распределим по всей льдине и положим на плоты, которые сколотим из досок и бревен. Это предупредит опасность потопления снаряжения на тот случай, если льдина расколется пополам; именно при таких обстоятельствах и потерял часть своего имущества экипаж «Ганзы», более полугода дрейфовавший вдоль восточного берега Гренландии34.
Для успешного исхода подобного путешествия необходимы только два условия: теплая одежда и хорошее питание, но я уже сказал, что мы позаботимся об этом. Мы будем жить на нашей льдине в такой же безопасности, как и на корабле, и столь же благополучно доберемся до Гренландского моря. Разница будет лишь в том, что, очутившись в Гренландском море, мы вынуждены будем продолжать свой путь не на корабле, а на лодках, которые столь же верно доставят нас в ближайшую гавань.
Поэтому, я полагаю, у нас есть все основания рассчитывать на удачный исход проектируемой экспедиции.
Многие, однако, могут возразить: «Во всяком течении бывают и обратные и боковые движения водных масс. Допустите, что вы попадете в одно из таких движений или, быть может, натолкнетесь у полюса на какую-либо неизвестную еще сушу и останетесь там. Как вы вернетесь оттуда?»
На это я отвечу лишь одно: что касается обратного течения, то из него мы все-таки в конце концов выйдем точно так же, как попали в него,— провианта ведь мы возьмем на пять лет. Что же касается второй возможности — наткнуться на сушу, то такой случай мы приветствовали бы с большой радостью, так как трудно найти на земном шаре место, представляющее больший научный интерес. Мы произвели бы на вновь открытой земле все наблюдения, какие только оказались бы возможными. Если же нам не удалось бы снова попасть с кораблем в дрейф, а время было бы на исходе, нам не оставалось бы ничего другого, как, покинув корабль и захватив с собой лодки и необходимый провиант, постараться достигнуть ближайшего течения, чтобы предоставить ему возможность вынести нас, как было указано выше».
«Как долго может продлиться, по нашим предположениям, подобное путешествие?
Мы уже видели, что вещам, принадлежавшим команде «Жаннетты», потребовалось два года, чтобы дойти до 80° северной широты, куда мы с некоторой уверенностью можем рассчитывать прибыть после освобождения из льдов; это соответствует скорости течения около 2 морских миль в сутки.
Надо поэтому признать, что нет ничего невероятного в нашем предположении достигнуть цели в течение двух лет; возможно даже, что корабль освободится из льдов в более высоких широтах, чем мы предполагаем. Поэтому надо считать, что провианта, взятого из расчета на пять лет, окажется вполне достаточно.
Но не будут ли зимние холода в таких высоких широтах настолько сильными, что сделают невозможным пребывание там?
Это маловероятно. Больше того: мы можем со значительной долей уверенности сказать, что на самом полюсе зимой не так холодно, как, например, в северной Сибири,— а живут же люди в Сибири,— или в северной части западного берега Гренландии, тоже населенного. По расчетам метеорологов, средняя январская температура у полюса равна примерно —36°Ц35, тогда как в Якутске она —42°Ц, а в Верхоянске —48°Ц. Надо думать, что полюс, по всей вероятности, покрыт морем, теряющим через лучеиспускание значительно меньше тепла, чем большие пространства суши, подобные равнинам Северной Азии. Области вокруг полюса имеют, по всей вероятности, морской климат со сравнительно мягкой зимой, но зато холодным летом.
Холод не может, таким образом, явиться существенной помехой в этих странах. Но остается одно зло, с которым приходилось бороться многим прошлым экспедициям и которое нельзя оставлять без внимания: это цынга. Продолжительное пребывание в таком холодном климате бесспорно предрасполагает к заболеванию цынгой, если не удается получить свежую пищу. Я, однако, считаю себя вправе утверждать, что разнообразная и питательная пища, которую теперь приготовляют в виде герметически запаянных консервов, и добытые наукой данные о необходимых для человеческого организма питательных веществах позволят нам избегнуть этой опасности. Кроме того, по-моему нечего опасаться полного отсутствия свежей пищи в тех водах, которые нам придется пересечь; белые медведи и тюлени, несомненно, будут встречаться нам
далеко на Севере, пожалуй, вплоть до самого полюса. Можно упомянуть еще о том, что в море, как известно, водится масса мелких животных, которые в случае необходимости также могут идти в пищу.
Отсюда вытекает, что как ни велики трудности, которые, по нашим предположениям, нас ожидают, их можно преодолеть при тщательном снаряжении экспедиции, удачном выборе ее участников и целесообразном ее режиме, и добиться хороших результатов. Рассчитывать на то, что мы выйдем в открытое море между Гренландией и Шпицбергеном, можно с той же уверенностью, как и на то, что у Новосибирских островов войдем в течение «Жаннетты».
Но если это течение не идет прямо через полюс, если оно, например, проходит между ним и Землей Франца-Иосифа, как выше предполагалось,— что предпримет тогда экспедиция для достижения полюса? Тут, казалось бы, действительно кроется ахиллесова пята 36 'нашего плана; если корабль пройдет мимо полюса на расстоянии одного градуса, то и тогда было бы весьма неблагоразумно и опасно покинуть корабль посреди течения и пуститься в такой далекий путь на санях по неровному и находящемуся притом в постоянном движении льду. Если бы даже и удалось достигнуть полюса, то совершенно невероятно, чтобы потом на обратном пути нам удалось снова найти наше судно. Я думаю, однако, что достижение самого полюса имеет мало значения: мы отправляемся не для того, чтобы отыскать математическую точку, составляющую северный конец земной оси; достижение этой точки само по себе малоценно, но чтобы произвести наблюдения в обширной неисследованной части земного шара, окружающей полюс. Научный интерес этих наблюдений не уменьшится оттого, пройдет ли наш путь через самый полюс или же на некотором расстоянии от него».
В этом, вкратце изложенном здесь докладе я привел важнейшие данные, на которых основывался мой план. В последующие годы я продолжал изучать природу полярных морей и постоянно получал новые доказательства правильности моего предположения о течении через Северный Ледовитый океан. В сообщении, сделанном мною 28 сентября 1892 года в Географическом обществе в Христиании, я привел некоторые из них *.(* См. «Ежегодник Норвежского географического общества» («Selskabcts azbok»), т. Ill, 1892, стр. 91 и следующие.)
Я подчеркнул тот факт, что при сравнении толщины плову-чего льда по обе стороны полюса бросается в глаза одно обстоятельство: на сибирской стороне, к северу от берегов Сибири, лед сравнительно тонок (льды, в которых дрейфовала «Жаннетта», были в большинстве своем не более 2,2—3,1 метра толщиной), хотя эта часть относится к числу самых холодных мест земного шара, тогда как по другую сторону полюса льды, приносимые дрейфом с севера в море между Гренландией и Шпицбергеном, отличаются необычной мощностью. Это, по моему мнению, можно объяснить лишь тем, что льды эти находятся в непрестанном движении от сибирского берега через Полярное море к восточным берегам Гренландии и Шпицбергену и в течение этого продолжительного дрейфа по неизвестному и холодному морю увеличивают свою толщину отчасти благодаря намерзанию, отчасти из-за постоянного спаивания (соединения) нескольких льдин в одну вследствие непрерывных сжатий.
В своем первом докладе я, между прочим, упомянул о том, что ил, найденный па этих шювучих льдах, видимо, указывает на их сибирское происхождение. Сначала я не придал большого значения этому доказательству. При более тщательном исследовании проб ила, взятых мною во время Гренландской экспедиции *, обнаружилось, что ил этот вряд ли может происходить из какого-либо другого места, кроме Сибири.(* В 1888 году.—Рей.)
Доктор Тёрнебом в Стокгольме, изучавший минеральный состав этого ила, пришел к выводу, что в большей своей части он состоит из ила сибирских рек. В нем оказались частицы 20 различных минералов. «Большое количество различных минеральных составных частей,— говорит Тёрнебом,— по моему мнению, указывает на то, что этот ил происходит из обширной области суши, которую всего естественнее искать в Северной Сибири». Кроме того, ил этот более чем наполовину состоял из перегноя или болотной земли.
Но интереснее самого ила оказались найденные в нем диатомеи **, исследованные профессором Клеве в Упсале. О них он сообщил следующее:
«Диатомеи эти, несомненно, морского происхождения (т. е. живущие в соленой воде), за исключением немногих пресноводных форм, занесенных ветром с суши. Содержащаяся в этой пыли диатомовая флора совершенно своеобразна и весьма отлична от той, которую я находил ранее во многих тысячах исследованных мною проб, за исключением одной, с которой она выказывает полное сходство. Эта последняя проба доставлена Киельманом, который собрал ее во время плавания «Беги» на льдине у мыса Ванкарем вблизи Берингова пролива».(** Диатомеи — одноклеточные водоросли, оболочка которых состоит главным образом из кремнезема и имеет очень своеобразную решетчатую структуру. Известно более 2000 видов диатомей, встречающихся и в пресной, и в морской воде.)
Виды и разновидности в обоих образцах совершенно одни и те же. Клеве удалось определить 16 видов диатомей; все они содержатся и в иле с мыса Ванкарем, и 12 из них известны только оттуда и не встречаются нигде более. Такое удивительное сходство в пробах из столь удаленных друг от друга местностей не могло не обратить на себя внимания. Клеве, несомненно, прав, говоря: «Весьма замечательно, что флоры диатомей, найденные на льдинах вблизи Берингова пролива и у восточного берега Гренландии, столь полно совпадают между собой, отличаясь в то же время от всех прочих; это указывает на существование связи между морями, находящимися к востоку от Гренландии и к северу от Азии».
«Благодаря этому сообщению между морями,— продолжал я в своем докладе,— массы пловучего льда ежегодно переносятся через неизвестное Полярное море. Тем же путем может следовать и наша экспедиция».
Когда я изложил этот план для всеобщего сведения, он встретил, конечно, у многих сочувствие, особенно в Норвегии. Энергичную поддержку оказал ему профессор Мои, который своим объяснением переноса остатков «Жаннетты» дал ему и первый толчок. Но, как и следовало ожидать, возражений было еще больше, особенно за пределами Норвегии. Многие полярные путешественники и лица, считавшиеся арктическими авторитетами, более или менее открыто заявили, что план этот — чистое безумие.
В ноябре 1892 года, за год до нашего отъезда, я доложил свой план на заседании Лондонского географического общества в присутствии наиболее видных английских полярных путешественников. После доклада открылись прения *, которые ясно показали, в каком сильном противоречии стоял я с общепризнанными взглядами на природные условия внутри Полярного моря, на плавание во льдах и на способы осуществления экспедиции к Северному полюсу. Выдающийся полярный исследователь адмирал Леопольд Мак-Клинток открыл прения следующим замечанием: «Я считаю себя вправе сказать, что это самый дерзновенный план из всех когда-либо доложенных Королевскому географическому обществу».(* Доклад и дискуссия напечатаны в «The Geographical Journal», Лондон, 1893, т. 1, стр. 1—32.)
Он согласился с тем, что факты говорят о правильности моей теории, но выразил большое сомнение в том, что проект этот может быть приведен в исполнение. Особенно велика, по его мнению, опасность быть раздавленными льдом. Конечно, можно построить судно, достаточно крепкое для того, чтобы оно сопротивлялось давлению льда летом. Но поскольку мы будем подвергаться сжатиям и в зимние месяцы, когда «лед более похож на скалы, крепко сплотившиеся по бокам судна», то, по мнению Мак-Клинтока, «возможность того, чтобы судно выскользнуло поверх льда, очень сомнительна». Подобно большинству других оппонентов, он принимал за несомненное, что раз корабль отдастся во власть неумолимых полярных льдов, всякая надежда дождаться его возвращения должна быть оставлена.
Адмирал закончил свою речь словами:
«Я желаю доктору Нансену скорого и полного успеха. Но когда он вернется, его многочисленные друзья в Англии почувствуют большое облегчение, в особенности те из них, кто хоть немного знаком с опасностями, всегда сопутствующими 'плава-ниям во льдах, даже в странах, лежащих не так высоко на се* вере».
Адмирал Джордж Нэрс сказал:
«Известно, что для успеха плавания в ледовой области абсолютно необходимо держаться вблизи какого-нибудь берега. Чем дальше мы удаляемся от цивилизованного мира, тем более желательно иметь за собой разумный, свободный и безопасный путь для отступления.
В полном несогласии с этой аксиомой выступает руководящая идея Нансена •— ввести свое судно добровольно в массу льдов,— судно, на котором должна быть сосредоточена вся надежда экспедиции, если плавание имеет в виду сколько-нибудь счастливый исход. Таким образом, руководитель экспедиции, вместо того чтобы управлять движением судна, обрекает себя па беспомощное перемещение по произволу естественного движения льда, в котором судно будет заключено. Если даже признать, что течения действительно таковы, как думает Нансен, то все-таки время, потребное для дрейфа вместе со льдами через полярную область, исчисляется многими годами. В продолжение этого времени лед вокруг судна, конечно, никогда не будет находиться в покое. Если даже и встретятся на пути неизвестные острова, само судно никогда не будет свободно от опасности быть раздавленным льдом.
Нам говорят, что для предохранения от этого судно должно иметь необыкновенную крепость и такую форму, которая бы позволила ему легко подниматься в случае давления льда на его борта. Мысль эта во всяком случае не новая. Но раз судно вмерзло в полярный лед, форма его не имеет никакого значения. Оно неподвижно заключено в окружающую ледяную глыбу и составляет нераздельную ее часть. Фактически формой судна станет тогда форма той льдины, в которую оно вмерзло. Это —• факт первейшей важности, так как не существует никаких указаний на то, чтобы судно, замерзшее в полярных льдах, не смерзалось бы с ними, а также, чтобы оно могло, хотя бы летом, подыматься вверх под влиянием сжатия, как независимое от окружающего льда тело».
Что касается предполагаемого дрейфа полярного льда, то Нэрс заявил, что он не согласен со мной в основном пункте. Он настаивал на том, что дрейф существенно определяется преобладающими ветрами, и сказал:
«Относительно вероятного направления дрейфа «Фрама» можно ожидать, что, выйдя поблизости от устья Лены, он встретит главные массы пловучего льда не далее чем под 76°30' с. ш. Я сомневаюсь, чтобы он прошел севернее, не будучи затерт льдами. Но если даже допустить исключительную удачу и то, что судно пройдет миль на 60 дальше, все-таки оно будет находиться тогда только на широте мыса Челюскина, в 730 милях от полюса и приблизительно в 600 милях от предполагаемой мною границы морского течения, которое может принести его домой. (Здесь Нэрс говорил о Полярном течении, спускающемся вдоль восточного берега Гренландии.) Внимательное изучение всех существующих данных позволяет думать, что ветер скорее понесет судно на восток, чем на запад. Так как на севере от судна будет лежать загроможденное льдами море, а к югу более открытая вода или молодой лед, то шансы на перенос судна в -северном направлении, вначале во всяком случае, незначительны; и затем, право, я не знаю никаких естественных сил, которые могли бы отнести судно в сколько-нибудь мыслимое время значительно дальше от сибирского берега, чем была унесена «Жаннетта».
Если в продолжение этого времени судно не попадет под прикрытие новооткрытых земель, оно будет недвижно заключено в пловучем льду и подвержено всем связанным с этим опасностям. Но нет сомнения, что через область, которую предполагается исследовать, существует связь между океанами».
В одном пункте Нэрс, однако, согласился со мной: в мнении, «что главной целью таких путешествий является исследование неизвестной полярной области, а не достижение точно математической точки, на которой расположен северный конец оси земного шара» *.(* После нашего возвращения адмирал Нэрс со свойственным ему благородством поздравил меня письменно и отметил, что замечательное плавание «Фрама» через Полярное море доказало правильность моей теории и неосновательность его сомнений.)
Аллен Юнг сказал, между прочим:
«Доктор Нансен полагает, что белое пятно вокруг земной оси покрыто водою или льдом; я же считаю самой большой опасностью то, что почти во всех направлениях полюс окружен сушей. Большинство прошлых мореплавателей постоянно усматривало землю все далее и далее на севере. Предметы с «Жан-нетты» могли приплыть к тому месту, где их нашли, через узкие проливы. Мне представляется крайне опасным для корабля отдаться во власть дрейфа на таком пути, где он рискует наткнуться на сушу, которая может его задержать на долгие годы».
Форме судна Юнг не придавал большого значения, так как «если судно крепко захвачено льдом, то вопрос лишь в том, возникнет лн во льдах какое-либо движение, -могущее выжать судно кверху, или нет. Если такого движения не будет, судно, как бы оно ни было построено, неизбежно будет раздавлено льдами».
Некоторые авторитеты высказались, однако, в пользу моего плана. Это был полярный путешественник адмирал Эдуард Инглфилд37 и начальник Английского гидрографического департамента капитан Уортон.
Адмирал Джордж Ричарде написал в Географическое общество по поводу моего доклада следующее:
«Сожалею, что вынужден высказаться против проекта, но я считаю, что, когда на карту ставится так много, долг каждого, кто имеет хоть какой-либо авторитет, откровенно и до конца высказать свое мнение».
О течениях Ричарде, между прочим, писал: «Я думаю, что существует постоянное истечение (я предпочитаю это выражение слову «течение») с севера, из-за того что вода из полярной области вытесняется покрывающим ее ледяным покровом, который вследствие скопления на нем громадных масс снега постепенно возрастает в своей мощности и весе».
Это истечение полярных вод, по его мнению, существует со всех сторон полюса, но особенно сильно оно в области, заключенной между западной стороной архипелага Парри (на севере Америки) и Шпицбергеном; против этого истечения и приходилось бороться всем прошлым экспедициям.
Ричарде, невидимому, совсем не принимал в расчет ни «Тегеттгофа», ни «Жаннетты» и не находил «никакого основания для подтверждения мнения о том, что от Новосибирских островов идет на север через полюс течение, как думает об этом доктор Нансен». Далее он заявил:
«По-моему, если экспедиция действительно проникнет за ту границу, которую можно назвать внутренним кругом, ну, скажем, за 78° северной широты, там нельзя ожидать встречи даже с небольшим течением, которое оказало бы какое-либо влияние на передвижение судна, затертого льдом. Только когда судно выйдет из этого круга в открытые широкие каналы, где лед уже не будет сплошным, оно может испытать влияние течений; здесь лед осенью будет, конечно, более тонким и рыхлым, и, следовательно, менее опасным для судна.
Из внутреннего круга выносится наружу, вероятно, лишь небольшое количество льда, а там он становится с каждым годом все сплоченнее и массивнее и создает, невидимому, непреодолимые препятствия для всякого продвижения судна. Это те льды, которые были принесены к зимовке Нэрса у северного конца пролива Смита, приблизительно под 82°30' северной широты. С таким льдом боролся Маркхем во время своей санной экспедиции. Противостоять таким льдам не может никакая человеческая сила».
Находке вещей с «Жаннетты» Ричарде не придавал существенного значения38. «Так как они найдены в Гренландии,— заявил Ричарде,— то могли быть принесены льдиной из окрестностей пролива Смита и принадлежат какой-либо из американских экспедиций, посланных на помощь Грили». Можно также, по его мнению, предположить, что документы Де Лонга, как и другие предметы с «Жаннетты», были взяты с собой какой-либо американской экспедицией. Однако он нигде не говорит определенно о существовании каких-либо доказательств в пользу такого мнения.
Подобное же письмо в Географическое общество прислал знаменитый ботаник Джозэф Хукер 39:
«План доктора Нансена существенно отличается от всех, получивших до сих пор осуществление в целях полярных открытий, и как по этой причине, так и потому, что сопряжен с большими опасностями, он требует тщательного рассмотрения... Из моего трехлетнего опыта плаваний в антарктических водах я почерпнул уверенность, что судно, как бы прочно оно ли было построено, не может долго противостоять разрушению, если оно предоставлено во власть полярных льдов. Судно, построенное столь прочно, как «Фрам», несомненно, способно сопротивляться значительному давлению разреженного льда в открытом море, хотя бы даже и многолетнего, но отнюдь не сжатиям, особенно повторным сжатиям, а тем более толчкам сплоченного полярного льда, когда судно вместе с ним или его силой будет прижато к берегу. Форма «Фрама» может оказаться полезной лишь до тех пор, пока корма и нос его подняты равномерно, т. е. судно сохраняет вертикальное положение или лежит во льду на небольшой высоте над уровнем воды; если же судно окажется среди мощных льдов или между льдами и айсбергом или же начнется давление по направлению длины судна, его форма ни малейшего значения иметь не будет».
Если бы «Фрам» был принесен к берегам Гренландии или к островам Американского полярного архипелага, то, по мнению Хукера, высадка на сушу хотя и мыслима, но нет ни малейшей надежды спасти «ослабленный и, по всей вероятности, уменьшившийся экипаж на бесприютном, покрытом льдом берегу или громадных льдинах палеокристического (т. е. сплошь заполненного льдом) моря».
«Не говоря уже о возможности цынги, против которой еще нет верных профилактических средств, нужно еще учесть, что на моральном состоянии экипажа скажется угнетающее влияние таких факторов, как продолжительное пребывание в тесных помещениях в течение многих месяцев полярной ночи, жестокий холод, бездействие, скука, постоянные опасности и полная неуверенность в будущем. Побочные занятия и обязанности не в состоянии предотвратить влияние этих условий; они
едва ли смягчат их, скорее даже обострят. Я не считаю цель доктора Нансена недостижимой при тех средствах, которые имеются в его распоряжении; но я не считаю, по правде говоря, что успех подобного предприятия- может служить оправданием, чтобы из-за него рисковать столькими драгоценными жизнями, и заключаю свои слова надеждой, что доктор Нансен приложит свое удивительное мужество, искусство и способности для выполнения какой-либо менее опасной попытки раскрыть тайны арктической области».
Американский генерал Грили, начальник известной несчастной полярной экспедиции (1881 —1884), написал для американской газеты «The Forum» (август 1891 года) статью, в которой, между прочим, говорится:
«Мне представляется почти невероятным, чтобы план, составленный доктором Нансеном, нашел поддержку или даже сочувствие. По-моему он основан на ложных представлениях о физических условиях арктических стран и, если его попытаются осуществить, обещает лишь бесполезные результаты, не говоря уже о том, что он грозит смертью и страданиями участникам экспедиции. Насколько мне известно, у доктора Нансена нет никакого опыта в арктических исследованиях; его путешествие через Гренландию, какими бы оно ни сопровождалось трудностями, представляет из себя не большее полярное предприятие, чем, например, восхождение на гору Св. Ильи 40.
Весьма сомнительно, чтобы какой-либо гидролог стал всерьез обсуждать его теорию полярных течений или какой-либо полярный путешественник присоединился к его проекту.
Найдется, пожалуй, дюжина людей, настолько опытных в арктических исследованиях, что фактическая поддержка ими проекта, даже если она будет исходить от почтенного меньшинства, сделает его заслуживающим внимания и внушит к нему доверие. Таковы в Англии — адмирал Мак-Клинток, Ричарде, Коллинсон, Нэрс, капитан Маркхем, Аллен Юнг и Лей-Смит; в Германии — Кольдевей; в Австрии — Пайер; в Швеции — Норденшельд и в нашей стране — Мельвилль. Я, однако, убежден, что из них не найдется даже двоих, которые сочли бы возможным осуществить первую идею Нансена — построить судно, способное уцелеть при плавании в тяжелых арктических льдах там, куда Нансен намеревается его провести. Еще более рискованна другая идея Нансена — его намерение. дрейфовать на протяжении 2000 морских миль по прямой линии через неизвестную область и во все время этого дрейфа, который будет тянуться два года или больше, жить на льдине, куда экспедиция высадится, взяв с собою — по слухам — только лодки».
Затем Грили перешел к доказательству ложности предположений, на которых был основан мой план. Относительно на-
ходки вещей с «Жаннетты» он прямо заявил, что не верит в эту находку.
«Конечно, какие-то вещи, принесенные течением, были найдены, но правильнее думать, что они принадлежат «Протею», погибшему в проливе Смита приблизительно в 1000 морских миль к северу от Юлианехоба...41
Далее, важно обратить внимание на то, что если бы находки действительно принадлежали «Жаннетте», то ближайший путь их через полюс проходил бы не вдоль восточного берега Гренландии, а вниз по каналу Кеннеди, через пролив Смита и Баффинов залив, т. е. по тому самому пути, по которому могли пройти вещи, принадлежащие «Протею».
К самому полюсу, по словам Грили, нельзя подойти на близкое расстояние, так как «мы знаем почти с такой же достоверностью, как если бы видели это собственными глазами, что в этих неисследованных областях находится обширная суша, являющаяся колыбелью столообразных айсбергов * и палеокри-стического42 льда».(* Так как Грили утверждает, будто Лей-Смит видел такие ледяные горы на северо-западном берегу Земли Франца-Иосифа, то следует заметить, что на этом берегу не был еще ни один человек.) Сам полюс должен лежать внутри этой покрытой ледниками земли, которая, по мнению Грили, имеет более 300 миль в поперечнике и посылает ледяные горы как к Гренландии, так и к Земле Франца-Иосифа.
«Что же касается неуязвимого судна,— замечает Грили,—• то оно, конечно, представляет для доктора Нансена вещь крайне желательную». Однако, по мнению Грили, такое судно нельзя построить. «По-видимому, по мнению доктора Нансена, вопрос о придании судну такой формы, которая бы дала кораблю наибольшую силу сопротивления сжатиям льда, еще не разрешен, хотя на это дело китоловными и тюленепромышленными компаниями Шотландии и Нью-Фаундлэпда истрачены сотни тысяч долларов».
В качестве авторитета Грили цитировал Мельвилля и заявил: «Всякий опытный полярный путешественник согласится с мнением Мельвилля, что никакое судно, даже будь оно сплошь построено из массивных бревен, не в состоянии выдержать сжатия тяжелых полярных льдов».
В ответ на мое утверждение о том, что лед вблизи сибирских берегов сравнительно тонок (2—3 метра толщиной), он цитирует опять же Мельвилля, который сообщает о льде «в 16 метров высотою» (такого льда мы, однако, не видели в течение всего нашего путешествия).
Установив с помощью еще многих других решительных доказательств, что «Фрам» непременно должен пойти ко дну, как только он подвергнется ледовым сжатиям, Грили перешел затем к доказательству невозможности перехода среди льдов на лодках. Свою статью он закончил следующим утверждением: «Путешествия для арктических открытий, предпринимаемые даже по известным и общепринятым методам, требуют такой безрассудной смелости и сопряжены с такими опасностями, что было бы слишком тяжело взваливать на них еще бремя бессмысленного проекта самоубийства доктора Нансена».
В статье, напечатанной Грили, после нашего возвращения, в «Harper's Weekly» (в номере от 19 сентября 1896 г.), он, по-видимому, приходит к заключению о подлинности остатков «Жаннетты» и правильности моих предположений относительно пути, который ими пройден, причем ссылается на то, что «Мельвилль, Долль и другие» тоже в это не верили. Грили признает также, что мой план выполнен наперекор ему.
На этот раз он закончил свою статью следующим замечанием: «Если сопоставить экспедиции Де Лонга и Нансена, то необходимо указать на одно пятно, омрачающее столь блестящий в других отношениях лавровый венок Нансена, а именно то, что он самовольно покинул своих товарищей на затертом во льдах судне, в сотнях миль от всякой известной суши и сделал это с намерением не вернуться обратно, а, как он сам говорит, «идти за 600 миль к Шпицбергену, где он рассчитывает найти какое-нибудь судно». Де Лонг и Амблер обладали настолько развитым чувством чести, что предпочли жертвовать своей жизнью, чем разлучиться со своим умирающим экипажем, хотя они не могли спасти его своим присутствием. Всякий согласится, что Нансен, таким образом, пренебрег священнейшим долгом начальника экспедиции. Счастливое возвращение мужественного капитана Свердрупа вместе с «Фрамом» не оправдывает Нансена. Верность, мужество и искусство Свердрупа, который остался на «Фраме» и доставил своих товарищей в Норвегию, увенчивают его в глазах многих более славными лаврами, чем те, которые выпадут на долю его предприимчивого и даровитого предводителя» 43.
Одним из немногих научных авторитетов, высказавших открыто свое одобрение моему плану, был профессор Зупан 44, известный редактор «Petermanns Mitteilungen». В статье, помещенной в этом журнале (за 1891 год, стр. 191), он не только высказался в теплых выражениях в пользу моего плана, но и подкрепил его новыми соображениями. В частности, он указал, что так называемый «арктический ветрораздел» делит, повиднмому, в течение большей части года неисследованный Полярный бассейн на две части. В восточной части господствующие ветры дуют, видимо, к Берингову морю, тогда как в западной части преобладают ветры, дующие к Атлантическому океану. Большую часть года, по его мнению, этот ветрораздел должен лежать ближе к Берингову морю, и господствующие ветры, в той части полярной области, через которую мы намеревались пройти, должны благоприятствовать нашему дрейфу.
Как показал наш опыт, правильность этой теории Зупана поразительно точно подтвердилась.
Следует упомянуть еще о том, что известный шотландский натуралист доктор Джон Муррей неоднократно высказывался за правильность моего плана. Уже в 1888 году, когда я, по пути в Гренландию, говорил с ним по этому поводу в Эдинбурге, он заявил мне, что согласен со мною в вопросе о вероятном дрейфе полярных льдов.
Нынешний президент Географического общества в Лондоне Клименте Маркхем 4 не присутствовавший на упомянутом выше заседании, позднее открыто выразил уверенность в счастливом исходе экспедиции. Интересно, что этот выдающийся арктический исследователь еще 20 лет тому назад в своем обозрении результатов полярной экспедиции Нэрса пришел к следующим выводам: во-первых, что через Полярное море «должно идти течение из восточного полушария в западное»; во-вторых, что «Земля Франца-Иосифа, повидимому, составляет продолжение Шпицбергенской группы и поднимается из того же мелководного моря, тогда как к северу от Земли Франца-Иосифа море, вероятно, глубоко»; в-третьих, что хотя переход через границы неизвестного в Полярном море к северу от Сибири сопряжен «со страшными трудностями», тем не менее «важные открытия вознаградят будущего путешественника, который смело и успешно продвинется по этому направлению на север» *.(* «Report on the Expedition of 1875—76» (Лондон, 1877, стр. 547, 553, 554). Если я не приводил этих замечательных соображений при изложении моего проекта, то объясняется это только тем, что я впервые узнал о них после своего возвращения.)

ГЛАВА ПЕРВАЯ ПОДГОТОВКА И СНАРЯЖЕНИЕ
Несмотря на кажущуюся дерзость свою, мой проект встретил сильную поддержку в Норвегии. В стортинг было внесено королевское предложение ассигновать на осуществление плана 200 000 крон, что предположительно составляло две трети всех расходов. Последнюю треть я рассчитывал получить частным путем, так как с разных сторон заручился обещаниями о поддержке. Еще при возвращении из гренландского путешествия консул Аксель Хейберг предоставил в мое распоряжение 10000 крон для новой экспедиции. Ему же принадлежит инициатива открытия общественной подписки для сбора недостающих сумм.
30 июня 1890 года просимая мною сумма была утверждена стортингом, который при этом выразил желание, чтобы экспедиция была норвежской. В январе 1891 года коммерсант Томас Фирнлэй, консул Аксель Хейберг и владелец пивоваренного завода Эллеф Рингнес приступили к сбору недостававшей суммы, и спустя несколько дней она была покрыта с избытком пожертвованиями короля Оскара, Акселя Хейберга, Антона Кр. Хоуэна, К. И. А. Дика, Т. Фирнлэя, Рингнеса и К°, А. С. Квестеруда, К. Сунна, Вестье Эгеберга, Халвора Шоу, Харальда Веделя Ярлсберга, К. Левеншёльда и Николая X. Кнудсона.
Из числа жертвователей за пределами Норвегии следует отметить Королевское географическое общество в Лондоне, которое выказало свое сочувствие предприятию, ассигновав 300 фунтов стерлингов. Оскар Диксон ' принял на себя оплату электроосветительного оборудования корабля (динамо-машина, аккумуляторы, проводники).
В ходе подготовки оказалось, однако, что первоначальная смета совершенно недостаточна, главным образом из-за того, что стоимость судна, исчисленная в 150000 крон, увеличилась на 100000 крон. Я не считал себя вправе, экономить там, где на карту было поставлено так много и где ряд экстренных мероприятий мог, как я полагал, обеспечить успех экспедиции. Те же три лица, которые открыли первую подписку, взяли на себя обязанности «Комитета содействия», к которому перешла вся деловая и финансовая сторона подготовки экспедиции. Для покрытия упомянутого дефицита они вместе с некоторыми членами правления и совета Географического общества открыли новый сбор частных пожертвований по всей стране. Затем Географическое общество уже от своего имени объявило национальную подписку. Мне со своей стороны пришлось просить стортинг о дополнительном ассигновании 80 000 крон, и наше национальное собрание снова проявило свое сочувствие предприятию, разрешив 9" июня 1893 года это ассигнование.
Наконец, последний дефицит, обнаружившийся перед самым отъездом, покрыли консул Аксель Хейберг, мистер Дик и я сам. Все расходы в целом достигли 450 000 крон *.(* Далее Нансен приводит приходно-расходную смету экспедиции по день ее отправления в 1893 году. В настоящем издании эта смета опущена.— Ред.)
Из изложенного выше плана видно, что первостепенное значение для нашей экспедиции имела постройка корабля, на котором нам предстояло пересечь опасные ледовые области. И действительно, наш корабль был построен с большей тщательностью, нежели какое-либо другое судно, бороздившее до сих пор арктические воды. В известном норвежском кораблестроителе Колине Арчере из Ларвика я нашел человека, который вполне понял поставленную перед ним задачу и вложил в разрешение ее всю свою энергию, предусмотрительность и редкую аккуратность. Благополучным исходом нашего плавания мы в немалой степени обязаны этому человеку.
Пересматривая историю длинного ряда предыдущих экспедиций, невольно удивляешься тому, что, за исключением двух-трех, они не строили собственных судов, специально приспособленных для данной цели; большинство довольствовалось такими судами, которые первоначально даже не предназначались для плавания во льдах. Это тем более поражает, если припомнить, какими суммами для своего снаряжения располагали некоторые из экспедиций. По всей вероятности, объясняется это поспешностью, с какой обычно снаряжались эти экспедиции, не оставлявшие себе времени для более тщательной подготовки. Готовиться они зачастую начинали лишь месяца за два до отправления. За такой короткий срок и наша экспедиция, конечно, не могла бы снарядиться как следует. Так как она должна была продолжаться три года, то и подготовка к ней заняла не меньше времени, тогда как самый план был готов трижды тремя годами раньше.
Один чертеж будущего корабля за другим составлял Арчер, модель за моделью утверждалась и опять отвергалась. Все новые улучшения и изменения. Форма корабля, на которой мы, наконец, остановились, многим, быть может, покажется некрасивой, но что она была хороша и целесообразна, думается, доказало наше плавание. К чему мы главным образом, как я уже сказал, стремились, это — придать корпусу судна такую форму, чтобы льды легко выжимали его к верху и оно не подвергалось бы риску быть раздавленным.
Грили, Нэрс и другие, конечно, правы, говоря, что это не новая идея. Я сам основывался в своем стремлении лишь на печальном опыте предыдущих экспедиций. И если мы вообще внесли со своей стороны что-либо новое, то, пожалуй, во-первых, то, что мы не только знали, какую форму должно иметь судно, но и действительно придали ему эту форму, а тем самым и необходимую сопротивляемость давлению льдов, а во-вторых, то, что идея придания кораблю такой сопротивляемости была главенствующей, определявшей весь ход постройки нашего корабля. Колин Арчер был прав, когда в своей статье в «Norsk Tidsskrift for Sovasen» («Норвежский журнал мореходства») в 1892 году писал: «Если принять во внимание, что, так сказать, составляет основную идею предложенного доктором Нансеном плана его экспедиции к Северному полюсу.., то нетрудно понять, что судно, построенное исключительно с одной этой целью, должно существенно отличаться от всех до сих пор известных судов... При постройке этого судна следует ответить на два требования: во-первых, придать корпусу такую форму, которая по возможности представляла бы наименьшую поверхность соприкосновения с давящим на него льдом, и, во-вторых, построить корпус так прочно, чтобы он противостоял самому сильному внешнему давлению в любом мыслимом направлении».
Кроме того, при постройке судна мы рассчитывали не столько на его скорость и ходкость под парусами, сколько на то, чтобы оно представляло прочное, надежное и теплое убежище для экипажа на время длительного дрейфа во льдах.
Как выше упомянуто, предполагалось построить судно по возможности меньших размеров. Малое судно, само собою разумеется, легче большого и, по отношению к своему весу, может быть сделано прочнее. К тому же малое судно удобнее для плавания во льдах: им легче маневрировать в критические минуты и его легче ввести в безопасную стоянку между нагромождающимися друг на друга льдинами. Я полагал, что для наших целей вполне достаточно судно в 170 регистровых тонн. Однако «Фрам» вышел значительно больше; он имеет 402 регистровых тонны брутто и вместимость 307 тонн нетто 2. Мы стремились также уменьшить длину корпуса корабля, чтобы легче было лавировать между ледяными полями; большая длина создает, кроме того, большую опасность при сжатиях. Но для того чтобы такой короткий корабль, отличающийся, кроме всего прочего, сильно выпуклыми боками, имел необходимую грузоподъемность, он должен быть и широким; ширина «Фрама» составила около одной трети его длины. И еще одну важную задачу мы поставили себе — сделать бока корабля как можно более гладкими, без всяких выступов и граней, и вместе с тем обойтись без больших плоских поверхностей вблизи тех мест, где корпус наиболее подвержен напору льдов. Вот почему корпус судна получил округлые, полные обводы. Нос, верхняя часть кормы, киль — все было округлено так, что льду не за что было зацепиться. Из этих же соображений киль глубоко вдвинули в корабельную обшивку, он выступал из нее лишь на 7 сантиметров, а края его также округлили. Все клонилось к тому, чтобы «судно выскальзывало из ледовых объятий как угорь».
Корпус судна был снабжен и спереди, и с кормы острыми штевнями и формой своей напоминал лоцманский бот, если снять с него киль и шпунтовые пояса 3. И носу и корме придана была исключительная прочность. Форштевень состоял из трех толстых дубовых балок, наложенных одна в другую и имеющих общую толщину в 1,25 метра; от них внутрь шли массивные дубовые, окованные железом шпангоуты для скрепления стенок судна, а от тех уже отходили кницы к палубным бимсам 4.
Вдоль передней наружной стороны форштевня залегал железный штевень, а на него наложены были еще железные шины, проходящие поперек носа и по обеим сторонам направленные немного назад, как это обычно делается на промысловых китобойных судах.
Корма получила особую, довольно своеобразную конструкцию. По обеим сторонам ее, вокруг рулевой рамы и ахтерштевня, имеющих толщину в 65 сантиметров, были положены массивные дубовые балки, которые следовали за изгибом кормы, вплоть до верхней палубы. Таким путем получался как бы двойной ахтерштевень. По наружной стороне его шла обшивка из дубовых досок, в свою очередь защищенная снаружи в кормовой части судна толстыми железными листами.
Между двумя названными балками в корме находились колодцы для винта и руля, через которые они могли быть подняты на палубу. Такие приспособления для винта имеются на всех китобойных судах, чтобы в случае повреждения винта напором льда его легко можно было заменить новым. Но для руля такое устройство обычно не делается. Благодаря нововведению мы с нашим немногочисленным экипажем получили возможность с помощью шпиля (ворота) при сильном
или внезапном давлении льда или другом подобном случае поднять руль на палубу в течение нескольких минут. А я сам видел, что смена руля на китобойном судне при экипаже в 60 человек занимала многие часы, а иногда даже целый день.
Вообще корма представляет собой ахиллесову пяту судна, предназначенного для плавания среди льдов. В корме лед может легче всего нанести повреждения, сломать, например, руль. На «Фраме», чтобы защитить руль, его посадили возможно глубже, так, что снаружи он вовсе не был виден над водой. Когда льдина ударяла в судно с кормы, она встречала крепкую рулевую раму и навряд ли могла задеть самый руль.
Разумеется, сделано было все возможное, чтобы обеспечить наибольшую прочность бортов судна. Шпангоуты были сделаны из первосортного итальянского дуба, предназначавшегося первоначально для норвежского военного флота и вылежавшего под крышей тридцать лет. Это был вполне рослый корабельный лес 25—28 сантиметров толщины5. Шпангоуты делались из двух плах, тщательно пригонялись и соединялись болтами, из которых часть заклепывалась. Каждый шов покрывался железными полосами. При ширине каждого шпангоута около 56 сантиметров, они размещались возможно теснее друг к другу с промежутками всего в 3—4 сантиметра, причем эти промежутки залили варом с опилками, чтобы судно сохраняло водонепроницаемость, даже если наружная обшивка будет пробита насквозь.
Снаружи шпангоуты были защищены тройной обшивкой. Ближайшая, из дубовой доски толщиной в 7,5 сантиметра, была прибита к ним и проконопачена. На ней лежала вторая дубовая обшивка толщиной в 10 сантиметров, укрепленная болтами, проходящими сквозь первую. Третья, наружная, так называемая «ледяная обшивка», из гринхарта6, как и первые две, шла вплоть до киля. На ватерлинии она имела толщину 15 сантиметров и выступала над корпусом на 7,5 сантиметра. Крепилась эта обшивка гвоздями и «ершами», не проходившими сквозь остальные обшивки, так что лед мог содрать всю «ледяную обшивку» и все-таки корпус судна не потерпел бы от этого большого ущерба. Изнутри шпангоуты были защищены досками из пич-пайиа 7 толщиной от 10 до 20 сантиметров, и эта обшивка также была дважды тщательно проконопачена.
Общая толщина бортов судна, состоящих, таким образом, из крепкой водонепроницаемой массы дерева, достигала 70— 80 сантиметров. Ясно, что такие бока, да еще выпуклой формы сами по себе могли оказать льдам достаточное сопротивление. Но чтобы придать им еще большую прочность, надо было их укрепить изнутри всеми возможными способами. Внутренность судна была пронизана паутиной балок, подпорок и распорок. Бимсы верхней и средней палуб были большей частью из толстого дуба и отчасти из пич-пайна. Все эти балки тесно связывались между собой и с бортами судна многочисленными подпорками, массивными кницами и железными скрепами. При постановке книц, естественно, требовалось, чтобы они ставились по возможности перпендикулярно к бортам судна, чтобы корпус лучше сопротивлялся давлению извне и чтобы это давление распределялось на большое пространство. Для той жа цели ставились вертикальные подпорки между обоими рядами палубных бимсов и между нижними бимсами и кильсоном (внутренний киль, положенный поверх шпангоутов, вдоль основного киля). Все это было связано между собой крепкими металлическими угольниками и обоймами и в целом создавало как бы единую нераздельную массу. Тогда как в прежних экспедициях обыкновенно особые подпорки придавались только нескольким средним балкам судна, на «Фраме» таким образом поддерживалась каждая балка палубы.
В машинном отделении не было, .конечно, места для подпорок в середине; вместо них поставили по две кницы с каждой стороны. Балки средней (жилой) палубы положили немного ниже ватерлинии, там, где давление во время напора льда должно было быть наибольшим. В кормовой части пришлось этот ряд бимсов несколько поднять, чтобы дать место машине. По этой же причине каютная палуба получила в корме большую высоту по сравнению с остальной главной палубой, и на судне, таким образом, создался навес или полупалуба, под которой нашлось место для кают всех членов экспедиции и камбуза. Вдоль всего судна по внутренней стороне корпуса в каждом промежутке между шпангоутами были поставлены крепкие железные стрингеры (продольные связи), проходящие от бимсов верхней палубы до кильсона. Этот последний состоял из двух слоев и имел высоту приблизительно в 80 сантиметров, исключая машинное отделение, где высота помещения не позволяла положить более одного слоя. Киль был сделан из двух толстых балок американского вяза, толщиной в 35 сантиметров (в поперечнике). Но, как уже упоминалось, он был так глубоко вделан, что только на 7 сантиметров выдавался из-под наружной «ледяной обшивки». Бока судна округлялись от бортов книзу таким образом, что поперечный разрез корпуса в средней части судна сильно напоминал расколотый надвое кокосовый орех. Чем больше такое судно подымается над водою, тем тяжелее оно, разумеется, становится, и тем сильнее его боковое давление на лед, но зато и тем легче льдам выжимать его наверх — в силу самой его формы. Для предотвращения слишком сильного крена, если корпус подымается очень высоко, днище сделали довольно плоским.
Я пытался экспериментальным путем определить силу трения льда о дерево. Вычислив затем крепость судна и приняв во внимание угол, образуемый его боками с поверхностью воды, я пришел к заключению, что крепость судна во много раз превысит ту силу, какая нужна для сопротивления давлению, достаточному для того, чтобы выжать судно наверх. Практика подтвердила правильность этих расчетов.
Основные размеры судна были следующие (в метрах): длина по килю — 31, длина по ватерлинии — 34,5, длина по палубе, включая оба штевня,— 39, ширина по ватерлинии без «ледовой обшивки»—10,4, наибольшая ширина без «ледовой обшивки»—11, глубина трюма — 5,25, осадка при неполной нагрузке — 3,75; водоизмещение при неполной нагрузке — 530 тонн; водоизмещение при осадке в 4,75 метра — 800 тонн; в последнем случае судно имело надводный борт приблизительно в 1 метр. Корпус судна с наполненными котлами по расчету должен был весить 420 тонн, и, следовательно, при водоизмещении в 800 тонн оставалась в запасе грузоподъемность в 380 тонн для угля и прочего груза. Кроме необходимого для людей и собак продовольствия более чем на пять лет, мы могли еще взять с собой запас угля на четыре месяца полного хода, что было за глаза достаточно для такой экспедиции, как наша.
Самой важной задачей по отношению к такелажу (оснастке) было устроить его возможно проще и прочнее и в то же время так, чтобы он представлял наименьшее сопротивление при движении судна под парами. Кроме того, при малочисленности экипажа было весьма важно, чтобы снастями легко было управлять с палубы. Поэтому, по совету капитана Свердрупа, «Фрам» был оснащен как трехмачтовая шхуна (fore-and-aft-skonnert) 8. Это не одобрялось многими нашими старыми полярными мореходами, привыкшими всю свою жизнь плавать на кораблях с тяжелым такелажем п полагавшими со свойственным им консерватизмом, что лишь то, чем они сами пользовались, годится для плавания во льдах. Для нас, однако, такая оснастка оказалась наилучшей. Кроме обыкновенных косых парусов, на передней мачте мы имели две свободные реи для брейтфока (четырехугольный парус) и топселя (верхний рей-ковый парус)9. Мачты были довольно высокие. Средняя — высотой в 24,5 метра, гротстеньга — 15,5 метра. Дозорная бочка на вершине мачты находилась примерно на высоте 32 метров над уровнем моря. Поместить ее возможно выше нужно было для того, чтобы иметь наиболее обширный' кругозор в ясную погоду при отыскании пути среди льдов. Общая поверхность парусов составляла около 600 квадратных метров.
Машина судна была сделана особенно тщательно. Она была создана в механической мастерской Акера и своей конструкцией обязана инженеру Нербеку, который с большим знанием дела предусмотрел возможные случайности и принял против них необходимые меры. Как самая экономная в отношении расхода угля, была выбрана машина тройного расширения. Но всегда есть некоторый риск, что тот или иной цилиндр выйдет
из строя; особое приспособление позволяло выключать любой цилиндр и обходиться двумя или даже одним цилиндром. Таким образом, простым закрытием одного или двух кранов можно было по желанию превращать машину либо в компаунд либо в машину высокого или низкого давления. Хотя у нас в цилиндрах так и не обнаружилось никакой порчи, мы все же не раз использовали преимущества такого устройства. Превращая машину в компаунд, мы могли на короткое время давать «Фраму» наибольшую скорость и в случае надобности часто форсировали таким способом льды. Машина имела мощность в 220 индикаторных лошадиных сил и в спокойную погоду могла при неполной нагрузке развивать скорость в 6—7 узлов.
Винты (мы имели два запасных) были двухлопастные и сделаны из литой стали. Запасными винтами нам ни разу не пришлось пользоваться, как и запасным рулем, который также взяли с собой.
Жилые помещения находились в кормовой части под полупалубой. Наша кают-компания, где мы ели и проводили большую часть времени, находилась в середине, окруженная со всех сторон каютами; четыре из них были одиночные и две четырехместные. Такое расположение было принято, чтобы лучше защитить кают-компанию от наружного холода. Кроме того, потолок, пол и стены, сделанные из нескольких слоев, сами по себе сохраняли тепло в кают-компании. И, наконец, внутренние стенки ее были сплошь обиты воздухонепроницаемым линолеумом, он не позволял теплому и влажному воздуху осаждаться на стенах каплями сырости, которая скоро превратилась бы в лед. Борта корабля были обиты внутри просмоленным войлоком, затем следовал слой пробки, потом обшивка из еловых досок, новый слой толстого войлока, затем воздухонепроницаемый линолеум и снова дощатая панель. Потолок кают-компании и кают под палубой состоял тоже из нескольких различных слоев: воздушное пространство, войлок, еловая обшивка, линолеум, прокладка из оленьей шерсти, снова еловая панель, линолеум, воздушное пространство и еще раз еловая обшивка. При толщине досок палубы в 10 сантиметров все прослойки, вместе взятые, достигали толщины в 40 сантиметров. На дощатый пол в кают-компании был положен толстый пробковый настил, на него второй деревянный пол, а сверху линолеум. Потолочный иллюминатор на палубу, через который легче всего мог проникнуть холод, был защищен тройной стеклянной рамой и, кроме того, многими другими способами.
Одной из самых неприятных сторон жизни на судах прежних экспедиций чаще всего была осаждавшаяся на холодных стенах помещений влага, которая быстро превращалась в иней или же ручьями стекала со стен на койки и на пол. Нередко случалось, что спальные матрацы превращались в ледяные комки. Описанные приспособления позволили совершенно из-
бежать такой неприятности: когда в кают-компании топилась печка, нигде на стенах ни в самой кают-компании, ни даже в спальных каютах не было и следа сырости.
Напротив кают-компании был расположен камбуз, по обеим сторонам которого трапы вели на палубу. Для защиты от холода на каждом из них было устроено по четыре небольшие, но плотные двери, через которые и должен был пройти каждый и на палубу и с палубы. Двери эти состояли из нескольких прослоек дерева и войлока. Для того чтобы не впускать холодный воздух, пороги дверей были сделаны необычно высокими.
Наверху на полупалубе над камбузом, между грот-мачтой и трубой, находилась капитанская рубка, а позади нее небольшая рабочая каюта.
На случай течи трюм был разделен водонепроницаемыми переборками на три части. Сверх того, кроме обычных помп, мы имели мощный центробежный насос, приводимый в движение паровой машиной. В случае надобности он мог быть соединен с любым помещением.
«Фрам» освещался электричеством. Динамо предполагалось приводить в движение во время хода судовой паровой машиной, а во время стоянок во льдах мы рассчитывали на ветер или на ручную силу. Для этой цели был захвачен с собой ветряной двигатель и «конный привод», который, однако, мы должны были вращать сами. Я ожидал, что последний способ может иметь для нас значение в качестве моциона во время долгой полярной ночи. У нас, однако, достаточно нашлось другой текущей работы, и мы так и не прибегали к этому моциону. Зато ветряной двигатель оправдал наши надежды.
На тот случай, если бы силы, приводившие в действие наш источник электрического света, оказались недостаточными, мы взяли с собой 16 тонн керосина, который употреблялся также на кухне и отчасти для обогревания жилых помещений. Керосин и 20 тонн обыкновенного горного масла * — для топки машин в добавление к углю — хранились в прочных железных баках: восемь из них стояли в трюме и один на палубе.(* Это масло через специально построенный аппарат с помощью парового пульверизатора впрыскивалось в распыленном виде в топку, где сгорало самым экономичным образом, выделяя много тепла. Аппарат применялся той же конструкции, как на локомотивах в Англии, откуда он и был выписан. Вскоре, однако, выяснилось, что при таком отоплении котел в одном месте настолько сильно разогревается, что на нем показываются пузыри, поэтому такой способ употребляли во время путешествия очень недолго, лишь в первое время, а затем полностью оставили 10.)
Лодок на судне было восемь, в том числе две очень большие, имевшие в длину 8,8 метра и в ширину 2,1 метра. Они предназначались на тот случай, если бы судно, несмотря на все меры предосторожности, потерпело крушение. Мы намеревались в таком случае продолжать дрейф во льдах, использовав лодки в качестве жилья. Они были достаточно велики, чтобы вместить весь экипаж и провиант на многие месяцы. Кроме того, имелись четыре меньшие лодки такой формы, какие обычно употребляют китобои, очень прочной и легкой постройки, две из дуба и две из вяза. Седьмая была маленьким плоскодонным судном, восьмая — небольшим моторным катером с керосиновым двигателем, который, однако, оказался
мало практичным и принес нам много хлопот.
Так как ниже мне не раз придется говорить о различных предметах нашего снаряжения, здесь я упомяну только о некоторых, наиболее важных.
Особое внимание было обращено, конечно, на провиант, так как именно в нем кроется наибольшая опасность цынги и других болезней. Все физиологические проблемы, связанные с питанием, мы тщательно обсудили с профессором Торупом, который и словом и делом неутомимо помогал нам разобраться в этих важных для пас вопросах. В результате был установлен руководящий принцип: такие способы консервирования мяса и рыбы, как засол, копчение или неполное вяленье (высушивание), весьма ненадежны и должны быть отвергнуты как не достигающие цели; при заготовке провианта для длительной экспедиции необходимо учитывать предохранение пищевых средств от порчи и при этом отдавать решительное предпочтение тщательному и полному выслушиванию или стерилизации с помощью высокой температуры. Кроме того, я заботился не только о том, чтобы пища была возможно более питательной и свежей, но вместе с тем по возможности разнообразной.
Мы взяли с собой разного рода мясные и рыбные консервы *, сушеную рыбу, картофель в консервах и сушеный, всякого рода консервированные и сушеные овощи и фрукты, большое количество варенья и мармелада, подслащенное и неподслащенное сгущенное молоко, стерилизованное сливочное масло, прессованные бульоны разного рода в кубиках и много-много других вещей. Хлеб взят был главным образом норвежский — корабельные ржаные и пшеничные сухари, а также английские корабельные галеты.(* Рыбные консервы были у нас во время путешествия в большом почете, особенно высоко расценивался норвежский рыбный фарш и рыбный пудинг, не говоря уже о маринованной макрели.) Кроме того, у нас был большой запас муки для выпечки свежего хлеба. Все продукты питания, прежде чем погрузить их на судно, подвергались химическому анализу *. (* Для производства этих анализов экспедиция связалась с химиками Л. Шмельк в Христиании и В. Харнессом из Сомерсетгоуза в Лондоне.) Особенное внимание обращалось на тщательность упаковки. Даже хлеб, сухие овощи и тому подобное запаивались в жестяные коробки, чтобы предохранить их от сырости.
Из напитков мы употребляли за завтраком и ужином шоколад, кофе и чай, иногда также молоко, за обедом пили лимонный сок с сахаром или с сиропом, а в первые полгода путешествия — и пиво. Кроме небольшого количества пива и нескольких бутылей мальц-экстракта, ничего спиртного экспедиция с собой не брала **. (** Кое-кто из членов экспедиции взял все-таки частным порядком несколько бутылок вина и коньяку. По прошествии года, когда выяснилось благополучие общей обстановки на корабле, я стал разрешать в праздничных случаях угощение «пуншем» — из сока морошки или фруктового сока, смешанного с небольшой дозой спиртного.) Зато табак как для курения, так и для жевания имелся в изобилии.
Большое значение для такой экспедиции, как наша, имела хорошая библиотека. Благодаря издателям и друзьям нашим на родине и за границей мы оказались хорошо обеспеченными и в этом отношении.
Существенной частью снаряжения были, разумеется, инструменты и приборы для научных наблюдений. На них тоже было обращено особое внимание. Кроме приборов, оставшихся у меня от Гренландской экспедиции, удалось приобрести много новых; мы не жалели средств, лишь бы приобрести самое лучшее и в полном комплекте.
Для метеорологических наблюдений, кроме обыкновенных термометров, барометров, анероидов, психрометров, гигрометров, анемометров и т. п., были взяты также самопишущие приборы, как то самопишущий анероидный барометр (барограф) и два самопишущих термометра (термографы). Для астрономических определений у нас был большой универсальный теодолит — для пользования во время дрейфа, два теодолита меньших размеров — для санных поездок, а также несколько секстантов различной величины. Далее, взято было четыре судовых хронометра и разные карманные хронометры. Для магнитных наблюдений мы имели полный набор — для определения склонения, наклонения и напряжения (как горизонтальной его составляющей, так и полного напряжения). Из других приборов следует упомянуть спектроскоп, предназначенный главным образом для наблюдения за полярным сиянием, электроскоп для определения атмосферного электричества, фотографические аппараты, которых у нас было семь больших и столько же малых, и фотограмметрический прибор для картографических работ. ,
Особенно важным я считал прибор для наблюдения за качаниями маятника со всеми приспособлениями, предполагая, что эти наблюдения можно будет произвести в высоких широтах. Для этого нужна была, однако, земля. А так как никакой Земли мы не нашли, то этот прибор не получил широкого применения.
Для гидрологических исследований был взят полный набор: приборы для взятия проб воды, глубоководные термометры и т. д. Для определения солености воды, кроме обыкновенных ареометров, мы имели также специально построенный стипендиатом Торнб электрический аппарат. Для собирания животных и растений имелись, конечно, драги, невода и т. д.
В общем наше научное снаряжение было весьма удовлетворительным, и этим я существенным образом обязан многим ученым, которые добровольно мне помогали. Пользуюсь случаем, чтобы выразить свою особую благодарность профессору Мону, который не только принял на себя заботу о метеорологических инструментах, но помогал мне словом и делом также во многих других отношениях; профессору Хельмюйдену, который наблюдал за астрономическим снаряжением; доктору Неймайеру из Гамбурга, приславшему мне магнитные приборы, а также профессору Отто Петтерсону из Стокгольма и стипендиату Торнб из Христиании, которые оба помогли мне при выборе гидрологического снаряжения, и профессору Шетцу по физическим приборам. Не менее важными были физиологически-медицинские приготовления, которые принял на себя профессор Торуп. Своими фотографическими аппаратами экспедиция обязана главным образом Днкку.
Представлялось чрезвычайно важным иметь в распоряжении экспедиции хороших ездовых собак. Ввиду этого я обратился в Петербург к известному исследователю Сибири Толлю за советом: как нам достать подходящих собак из Сибири *. (* Я думал также получить собак у эскимосов в* Гренландии или в Гудзоновом заливе, но оказалось, что доставка их оттуда сопряжена со слишком большими затруднениями.) Толль с величайшей предупредительностью ответил что надеется сам устроить для меня это дело, так как скоро собирается отправиться во вторую свою научную экспедицию в Сибирь и на Новосибирские острова. Он предложил выслать собак в Хабарове, в Югорский Шар. В январе 1893 года, проездом через Тюмень, ему удалось с помощью английского купца Бардроппера поручить тамошнему жителю Александру Ивановичу Тронтхейму закупку тридцати остяцких собак и доставку их в Югорский Шар п. Но Толль не остановился на этом. Когда Николай Кельх 12 изъявил желание принять на себя расходы, Толль позаботился купить еще двадцать шесть восточносибирских собак, которые как ездовые считаются лучше западносибирских (остяцких). Норвежец Иохан Торьерсен взялся доставить этих собак к устью реки Оленек, куда мы должны были зайти согласно уговору.
Далее, Толль нашел, что полезно будет устроить несколько складов провианта на Новосибирских островах на тот случай, если с «Фрамом» случится несчастье и экспедиция вынуждена будет возвращаться этим путем. Едва Толль высказал такое мнение, как откликнулся тот же Кельх, он взял на себя и эти расходы; мы встретили сибирское гостеприимство даже на Новосибирских островах. Но подыскать для выполнения столь ответственной задачи подходящих людей оказалось нелегким, и Толль решил самолично устроить эти склады.
В мае 1893 года с этой целью он предпринял полное приключений и в высшей степени интересное путешествие с материка по льду на Новосибирские острова, где не только устроил для нас три депо *, но и произвел весьма важные геологические изыскания **.(* Депо эти были заложены с большой предусмотрительностью; о нас позаботились так хорошо, что в случае если бы нам пришлось туда попасть, мы бы, несомненно, не испытывали никаких лишений. В самом северном депо, у становища Дурново, на западном берегу острова Котельного, под 75°37' северной широты, мы нашли бы провианта на восемь дней. Этого было достаточно, чтобы пройти 100 километров к югу вдоль берега и достигнуть второго депо под Урассалахом, где в построенной Толлем в 1886 году избе имелись запасы почти на целый месяц. Наконец, третий склад с запасом провианта на 4 месяца был оставлен в избе на южной стороне Малого Ляховского острова, что давало возможность уже легко достигнуть материка.** Сведения о научных результатах этого интересного путешествия можно найти в «Memoires de 1'Academie des Sciences de St.-Petersbourg», \II serie, tome XLII, № 12. Сзое путешествие Толль описал в «Записках Русского географического общества», а также в «Petermanns Milteilungen», '891, стр. 131—155.)
Очень важным я считал получить груз угля в наиболее отдаленном пункте нашего пути, для того чтобы мы, прежде чем .порвать наши связи с остальным миром, могли погрузить на «Фрам» возможно больше топлива. Поэтому я с радостью принял предложение одного англичанина, который на своей паровой яхте хотел сопровождать нас до Новой Земли или Карского моря и при прощании передать нам 100 тонн угля. Но когда наступило время нашего отъезда, обстоятельства переменились. Так как было уже слишком поздно устраивать дело другим способом, пришлось для доставки угля в Хабарове зафрахтовать из Брёнёйзунда в Норланне яхту «Урания».
Как только план моей экспедиции стал известен, из всех частей света, из Европы, Америки, Австралии, посыпались — несмотря на все предостерегающие голоса — сотни предложений от лиц, желавших принять участие в экспедиции. Нелегко было сделать выбор из числа всех этих отважных людей, предлагавших свои услуги. Конечно, первое условие: чтобы человек был здоров и крепок; поэтому никто не был окончательно принят без тщательного исследования у профессора Яльмара Хейберга в Христиании.
Участниками экспедиции в конце концов были выбраны следующие лица:
Отто Нейман Свердруп, капитан «Фрама». Родился в 1855 году в Бнндалене, в Хельгеланде 13. Семнадцати лет он впервые вышел в море, в 1878 году выдержал штурманский экзамен и несколько лет ходил в море в качестве капитана судна. В 1888—1889 годах принимал участие в моей Гренландской экспедиции и выразил желание принять участие в новой полярной экспедиции, как только услыхал о моем плане. Я, со своей стороны, знал, что едва ли найдутся более надежные руки, в которые бы можно было передать «Фрам». Он женат и имеет ребенка.
С и г у р д С к о т т - X а и с е н, старший лейтенант норвежского флота, взял па себя руководство метеорологическими, астрономическими и магнитными наблюдениями. Родился в Христиании в 1868 году. Закончив морское военное училище в Хортене, он получил первый офицерский чин в 1889 году и чин старшего лейтенанта в 1892 году. Он сын приходского священника Андреаса Хансена в Христиании.
X е н р и к Греве Б л с с с и н г, кандидат медицины, врач и ботаник экспедиции; родился в 1866 году в Драммене, где отец его был тогда священником. Он поступил в университет в 1885 году и окончил его со степенью кандидата медицины в 1893 году.
Теодор Клаудиус Якобсен, штурман «Фрама». Родился в 1855 году в Тромсё, где его отец был капитаном судна, потом начальником порта и главным лоцманом. Пятнадцати лет он вышел в море, четыре года спустя выдержал штурманский экзамен и два года работал в Новой Зеландии. В 1886—1890 годах, будучи шкипером, водил яхту из Тромсё в Ледовитое море. Он женат и имеет ребенка.
Янтон Амунсен, первый машинист «Фрама», родился в Хортене в 1853 году. В 1875 году выдержал экзамен на звание машиниста. В 25 лет поступил на службу во флот, где достиг звания главного машиниста. Он женат и имеет шестерых детей.
Адольф Ю л л, заведующий провиантом и повар «Фрама», родился в 1860 году в приходе Скоте, близ Крагерё. Его отец был крестьянином и работал по оснастке судов.
В 1879 году он сдал экзамен на штурмана и затем в течение многих лет водил суда. Женат и имеет четырех детей.
Ларе Петтерсен, второй машинист «Фрама». Родился в 1860 году в Борре, близ Ландскроны (в Швеции). Родители его норвежцы. Это опытный кузнец и механик, в качестве машиниста он несколько лет служил в норвежском флоте. Он женат и имеет четырех детей.
Фредрик Яльмар Иохапсен, лейтенант запаса; родился в Шиене в 1867 году. Стал студентом в 1886 году, затем в 1891 —1892 годах учился в военном училище. Желание его принять участие в экспедиции было столь горячо, что за неимением другой свободной должности поступил на «Фрам» кочегаром. На судне большую часть времени был ассистентом при метеорологических наблюдениях.
Педер Леонар Хенриксен, гарпунщик. Родился в Бальфьорде, возле Тромсё, в 1859 году. С детства он плавал в море и четырнадцати лет ходил в Ледовитый океан гарпунщиком и шкипером. В 1888 году плавал к Новой Земле на яхте «Энигеден» из Христианесанда. Он женат и имеет четверых детей.
Бернар Нурдал, родился в Христиании в 1862 году. Четырнадцати лет поступил на службу во флот и дослужил до унтер-офицера артиллерии. Потом он занимался разными ремеслами и, между прочим, несколько лет работал по устройству электрического освещения. На судне ему было поручено заведовать динамо и электрическим освещением; кроме того, он исполнял обязанности кочегара и в течение некоторого времени помогал при метеорологических наблюдениях.
Ивар Отто Иргенс Мугста, родился в Ауре на Нормёре в 1856 году. В 1877 году выдержал экзамен на лесничего и в 1882 году был главным надзирателем лечебницы для душевнобольных в Гаустаде. На «Фраме» показал себя мастером на все руки — от часовщика до дрессировщика собак.
Бернт Б е н т с е н, родился в 1860 году. Несколько лет плавал в море. В 1890 году выдержал штурманский экзамен и с тех пор плавал неоднократно в качестве штурмана по Ледовитому морю. Он был взят нами в Тромсё перед самым отплытием и, признаюсь, произошло это чрезвычайно быстро: в половине 9-го он явился на судно, чтобы переговорить со мной, а в 10 часов «Фрам» уже унес его в море.

ГЛАВА ВТОРАЯ ОТЪЕЗД
Итак, я еду на Север, туда, в мрачное царство, где не светит солнце. Там не бывает дня.
Народная песня из Телемаркена 
Это было в Иванов день * 1893 года.(* 24 июня.— Ред.) Серый и унылый выдался он. Настало время разлуки — бесповоротной разлуки. За мной захлопнулась дверь. В одиночестве прошел я в последний раз от дома по саду на берег, где неумолимо ждал меня маленький паровой катер «Фрама». Все, что было мило моему сердцу, оставалось позади. А что ожидало впереди? И сколько лет пройдет, прежде чем доведется увидеть все это снова?.. Чего бы я в тот миг ни отдал за возможность повернуть назад! А наверху, на подоконнике, сидела, хлопая в ладоши, крошка Лив 2.
Счастливое дитя, ты не подозреваешь еще, что такое жизнь, как она удивительно сложна и превратна...
Маленький катер стрелой пронесся по Люсакерской бухте, в залив Пиппервик, унося меня в путешествие, где на карту поставлена, быть может, сама жизнь, если не больше.
Наконец, все готово. Наступил час, к которому неуклонно вели годы упорной работы, час, когда, наконец, чувствуешь, что все необходимое взято, все готово, все предварительные заботы с тебя, наконец, сняты и мозг получает, наконец, отдых.
Нетерпеливо стоит «Фрам» в Пиппервике уже под парами и ждет сигнала, когда катер, с шумом пролетев мимо маяка Дюны, пристанет к борту. Палуба битком набита людьми, желавшими сказать нам последнее «прости». Теперь им пора покинуть корабль. «Фрам» подымает якорь. Тяжелый и грузный, он тихо пускается в ход и описывает круг по заливу. Пристань черна от людей, размахивающих платками и шляпами. А «Фрам» молчаливо и тихо разворачивается, чтобы выйти из фьорда, и, миновав медленно и уверенно острова Бюгдо и Дюну, направляется, окруженный роем юрких лодок, яхт и пароходиков, в неизведанную даль. По берегам прячутся в зелени мирные уютные дачи, такие же, как всегда. «О, как прекрасны горные луга, никогда не казались они мне милее» *.(Изиестное восклицание Гуниара из «Саги о Ньяле».) Пройдет, наверное, немало времени, прежде чем мы снова будем бороздить эти знакомые воды.
И вот последний привет дому, стоящему на краю мыса. Сверкающий фьорд впереди, еловые и сосновые леса по берегам, клочок смеющегося луга, а за ним длинные, одетые лесом горные кряжи. В подзорную трубу я различаю светлую фигуру у скамьи под сосной...
То был самый мрачный час за все время пути.
Вперед по фьорду. Пошел дождь. Печальная пелена нависла над знакомым ландшафтом, с которым связано столько воспоминаний.
Лишь перед полуднем следующего дня (25 июня) «Фрам» тихо вошел в бухту у Реквпка, верфи Арчера в Ларвнкс, где находилась колыбель «Фрама», навевавшая столько золотых грез о его победоносном жизненном пути. Здесь мы должны Пыли принять на борт две большие шлюпки, а также запастись разными материалами. На это ушел целый день и добрая половина следующего.
26 июня около 3 часов дня мы распрощались с Реквиком и повернули на Ларвикский рейд, чтобы выйти мимо Фредрик-сверна в открытое море. Арчер захотел на прощанье сам стать у руля и провести свое детище по этому последнему участку пути в родных местах. Затем последние прощальные рукопожатия,— слов было обронено немного,— и Арчер, мои братья и мой друг сошли в лодку.
А «Фрам» тяжело пошел вперед. Нить порвалась. Невыразимо грустно было провожать взглядом эти последние родные лица, уносимые маленьким суденышком по широкой синей глади, этот куттер под белыми парусами и Ларвик, исчезавший далеко позади. Мне показалось даже, что по красивому лицу старика Арчера, стоявшего, выпрямившись во весь рост, в лодке, крича «Виват!» нам и «Фраму»,— прокатилась слеза. Ведь и ему этот корабль дорог. И я знаю, он в нем уверен. Мы отдали ему первый салют из пушек «Фрама» — высшая почесть, какую могли ему оказать.
Полный ход вперед! И вот в тихий ясный летний день, в час, когда вечернее солнце озаряло землю, «Фрам» направился в синеющую даль моря, чтобы получить свое первое крещение в его широкой зыби. Долго стояли наши друзья в лодке, глядя нам вслед.
При отличной погоде прошли мы под берегом мимо Христианесанда и вечером следующего дня (27 июня) были у Лин-деснэса. Я не ложился до поздней ночи, разговаривая со Скотт -Хансеном. Он был нашим капитаном во время рейса от Христиании до Тронхейма, где, проводив свою семью, к нам должен был присоединиться Свердруп. Мы сидели в навигационной рубке, и время за разговором текло незаметно. Между тем качка усиливалась, и внезапно, распахнув дверь, к нам хлынула сильная волна. Мы выбежали на палубу. Судно ныряло, его бросало из стороны в сторону, как бревно, волны перекатывались через оба борта. Один за другим все поднялись наверх. Больше всего я боялся, что сдадут тонкие стойки подпорки шлюпбалки под шлюпками и шлюпки отправятся за борт, увлекая, быть может, за собой запасный рангоут. Но когда оторвались и начали кататься во все стороны, наполняясь постепенно водой, двадцать пять стоявших на палубе пустых бочек из-под парафина, зрелище стало не из веселых. К довершению всех бед пустились в такие же странствия по палубе еще и кладки запасных брусьев, рангоута и досок, угрожая снести шлюпбалки. Минута была тревожная.
Страдая морской болезнью, я стоял на капитанском мостике, то отдавая дань морским богам, то приходя в ужас за участь лодок и за команду, прилагавшую все старания спасти на палубе все, что можно было спасти. Были минуты, когда я не видел ничего, кроме пенящихся волн, несущихся по палубе досок, мелькающих рук, ног и перекатывающихся пустых бочек. Вдруг обрушивается зеленая волна, сбивая кого-то с ног. Тот шлепается, и вода заливает его с головой. Вот наши молодцы, спасая ноги, прыгают через катающиеся бревна и бочки. Все промокли до нитки.
Юлл спал в «Гранд-отеле», как мы прозвали один из ботоз. Его разбудил шум обрушивающихся на палубу волн. Я столкнулся с ним в дверях каюты, куда он несся вприпрыжку. По его мнению, дело разыгрывалось нешуточное и не мешало спасать пожитки,— у него под мышкой был узел, а мчался он спасать свой сундук, плававший в соленой воде на фордеке. Поймав сундук, он поволок его за собой по корме, а волны одна за другой продолжали перекатываться через его голову. Раз «Фрам» совсем зарылся носом в воду и волна залила бак. Над белым водопадом повис кто-то, барахтаясь на якорном шпиле3. Это был все тот же Юлл.
Больших трудов стоило спасти наше добро. Прекрасные бочки из-под парафина исчезли за бортом; та же участь постигла несколько чудесных строевых бревен. Я стоял и с огорчением смотрел, как они уплывали вдаль. Остаток палубного
груза был перенесен подальше на ют. Думаю, что акции экспедиции стояли в этот момент довольно-таки низко.
Вдруг, как раз когда наше положение было, что называется, хуже быть не может, мы увидели барк 4, вынырнувший из густого тумана впереди. Он шел с зарифленным бомбрамселем  и другими парусами так уверенно, будто ничего особенного не происходило, и спокойно покачивался на волнах. Смотреть было досадно. Смутная мысль о «летучем голландце» и другой чертовщине промелькнула у меня в голове.
На камбузе между тем случилось большое несчастье. Мугста, войдя туда, увидел, что стены забрызганы тёмнокрасными пятнами. Он побежал к Нордалю и сказал ему, что, должно быть, там застрелился Юлл в отчаянии от нестерпимой жары, на которую он так горько жаловался. Кровавая драма на «Фраме»!.. При ближайшем расследовании выяснилось, что пятна происходят от банки с шоколадом, которая свалилась со шкафа на пол.
Подойти к берегу мы не решались из-за сильного тумана и вынуждены были держаться все время мористее, пока, наконец, под утро туман несколько не поредел и лоцман не определил, что мы находимся на траверзе Фарсунда. Когда погода улучшилась, мы пошли дальше. Но после полудня из-за тумана и сильного ветра все же пришлось направиться к Экерсунду и бросить якорь в Ховланнсвике.
На следующее утро все предметы на палубе были надежно принантованы. Тем не менее «Фрам» был слишком перегружен, чтобы хорошо управляться в море; но с этим уже ничего нельзя было поделать. То, что мы везли с собой, нельзя было не брать. Раз теперь палубный груз как следует распределен и закреплен, морс, как ни бушуй, не натворит больше никаких бед. В том, что корабль выдержит любую трепку, мы не сомневались. Поздно вечером в последний день июня мы обошли Кварвен и в пасмурную бурную ночь вошли в Берген. Когда я на следующее утро вышел наверх, передо мной лежал Воген 6, залитый солнцем, прекрасный. Все корабли снизу доверху были
убраны флагами. Самый воздух, пронизанный солнечными лучами, был праздничным. Ульрикен, Флейен и Левстаккен 7 сияли :i сверкали, словно приветствуя старого знакомого. Чудесное место этот старый ганзейский город!
Вечером я должен был читать доклад, но па полчаса опоздал. Я уже одевался, чтобы уходить, как вдруг мне вручили массу счетов, и так как я не хотел прослыть банкротом, то решил расплатиться сразу. Публике пришлось ждать. Хуже было то, что нашу кают-компанию битком набили эти вечно путешествующие «вопросительные знаки». Я слышал еще, пока одевался, как компания англичан осаждала двери моей каюты. Всем непременно хотелось «Shake hands with the doctor» *.(* Пожать руку доктору (англ.) Одна туристка заглянула даже ко мне сквозь дырочку вентилятора, как потом мне сказал мой секретарь, видевший это. Красивое зрелище, должно быть, увидела эта юная красотка. Во всяком случае, говорят, что она очень поспешно отвернулась. На нас пришли поглядеть, как на зверей в зоологическом саду. Люди без церемонии расхаживали кругом, заглядывали к нам в каюты, как в клетки к львам и медведям, громко рассуждали, так что нам было слышно, о том, мы это или не мы, или о портретах наших близких, развешанных на стенах, например о том, красива ли дама, с которой снят портрет, или нет. Одевшись, я осторожно приоткрыл дверь и в два прыжка проскочил наверх мимо глазеющей публики. Переполох, крики: «There he is! There he is!» ** — и вся орава с шумом понеслась догонять меня по трапу.(** Вот он, вот он! (англ.) Да нет, не тут-то было. Меня и след простыл. Пока они взбирались на палубу, я сбежал по сходням на берег и сел в экипаж.
В 8 часов начался большой праздник — много прекрасных речей, великолепный ужин, вина, красивые дамы, музыка и танцы до самого утра.
На следующее утро в 11 часов — это было воскресенье — мы направились при ясной безоблачной погоде через Бергенский фьорд на север в сопровождении нескольких друзей. День выдался незабываемо прекрасный. В Херле-фьорде у самого выхода в море друзья распрощались с нами. На сверкающей водной поверхности долго еще виден был маленький портовый пароходик, выпускавший клубы дыма. Вдали волновалось в солнечной дымке море, а неподалеку лежал низменный Мангер-ланн, с которым связано столько воспоминаний о днях, проведенных здесь год назад, и солнечных и ненастных. Один из крупнейших натуралистов Норвегии *** сделал здесь свои великие открытия, живя одинокой, далекой от мира жизнью монаха. Здесь и я сам прошел первые свои нетвердые шаги по тернистому пути натуралиста.(*** Михаил Саре.)  
Чудный был вечер. На севере красноватый отблеск потухающего дня, позади нас, над утесами, громадный круг луны. Впереди Алден и Кинн, как страна саг, подымались "из моря. Я был так очарован, что не мог уйти в каюту, а долго ходил по палубе, упиваясь всей этой красотой. Как бальзам, ложилась она мне на сердце после всего шума и встреч с чужими людьми.
Потом мы пошли, большей частью в прекрасную погоду, реже в туман и дождь, вдоль норвежских берегов, мимо островков, извилистыми проливами на север. Восхитительная страна!.. Не знаю, существует ли еще где-либо на свете берег, подобный этому? Эти незабываемые зори, когда природа пробуждается к жизни, когда на горы накинута серебристо-белая дымка утреннего тумана, из которой выступают вершины, как острова из моря. Этот лучезарный день над скалистыми вершинами в белых сверкающих снежных шапках. А вечера, закат солнца, бледная луна, горы и острова, молчаливые мечтательные, как грезы юности... Там и сям приветливые небольшие бухты и домики, улыбающиеся сквозь зелень. Эх, какую они будят тоску по оставленной позади жизни, тепле, уюте — эти тихие домики на берегу под защитой скал. Можно сколько угодно пожимать плечами, глядя на красоты природы, а все же как много значит для народа иметь красивую, хотя бы бедную, страну. Никогда я не понимал этого яснее, чем теперь, покидая родину.
Изредка с берега доносилось «ура», то из толпы ребятишек, то взрослых. По большей части это удивленные крестьяне, они подолгу глядят вслед странному судну, будто размышляя о целях его загадочного плавания. Гребцы и пассажиры на яхтах и шлюпках — женщины и мужчины в пылающих на солнце красных платьях — бросают весла и во все глаза глядят на корабль. Из городов, мимо которых мы проходим, высылают нам навстречу пароходы с музыкой, песнями и пушечными салютами; пароходы битком набиты людьми, желающими нас приветствовать и пожелать счастливого пути. С больших туристских пароходов салют дают флагами и пальбой; приветствуют все яхты, все шлюпки.
Несколько тяжело чувствовать себя предметом такого внимания; ведь есть что-то неудобное, стесняющее в таких преждевременных чествованиях, когда еще ничего не совершено. Недаром старинная поговорка говорит:
День хвали вечером,
Жену, когда она превратилась в прах,
Клинок, когда он испытан,
Женщину, когда она вышла замуж,
Лед, если ты его прошел.
Пиво, когда оно выпито 8.
Всего трогательнее был интерес к нам бедных рыбаков и крестьян и их приветствия. Они часто приводили меня в изумление; я чувствовал, что они следят за нами с большим волнением.
Помню однажды, вблизи Хельгеланда, какая-то старая женщина 6fes конца махала нам платком с голой скалы. Дом ее лежал далеко от берега, под горою.
— Может ли быть, что она машет именно нам? — спросил я стоявшего возле меня лоцмана.
— Да, без сомнения,— ответил он.
— Но как может она знать о нас?
— О, здесь все знают о «Фраме» и обо всем плавании; в каждой избушке знают. И с нетерпением будут ожидать вашего возвращения, будьте уверены,— ответил он.
Поистине ответственную задачу берем мы на себя, раз весь народ с нами. Подумать только: вдруг все окажется заблуждением!
Вечером я садился на палубе и глядел на берег. На мысах и островах рассеяны повсюду одинокие домики. Здесь ведет свою суровую жизнь норвежский народ в борьбе с каменистой почвой, в борьбе с морем.
Этот народ посылает нас в плавание, в великую полную опасностей неизвестность — тот самый народ, который стоит там в рыбачьих лодках и с изумлением следит, как тяжело нагруженный «Фрам» медленно движется на север. Многие снимают зюйдвестки и кричат «Ура!», другие успевают только посмотреть на нас. Там, на мысе, толпа женщин, которые кричат и кланяются нам, а на море перед нами на нескольких лодках дамы в светлых летних костюмах и мужчины с веслами машут зонтами и платками. Да, это они нас посылают. Трогательно видеть это. Вряд ли кто из них толком знает, на что жертвовал свои деньги. Быть может, они слыхали, что затевается опасный поход,— но зачем, для какой цели?.. Не обман ли все это?.. И все же их взоры обращены к нашему судну, и в их сознании при виде его мелькает, хотя на мгновение, новый, непостижимый мир, зарождается стремление к чему-то им еще неизвестному...
А здесь на борту люди, покинувшие жен и детей. Сколько боли причинила разлука, какую тоску и лишения таит в себе будущее? И не выгоды прельстили этих людей. Быть может, честь и слава? Но ведь и они могут оказаться невелики. Нет, это еще и по сей день дает ростки все та же жажда подвигов, то же стремление переступить пределы известного, что кипело в этом народе в эпоху саг. Несмотря на всю погоню за хлебом насущным, не такой уж, пожалуй, перевес имеет в жизни народа мысль о выгодах.
Так как время нам было дорого, я не зашел, как предполагал первоначально, в Тронхейм, но остановился в Бейарне, где к нам присоединился Свердруп. Здесь же мы приняли на борт профессора Броггера, провожавшего нас до Тромсё 9.
Наш врач получил здесь три громадных ящика с медикаментами — подарок аптекаря Брунна из Тронхейма.
Потом мы отправились дальше на север вдоль чудного Норланда. В двух местах мы остановились, чтобы взять сушеной рыбы — пищу для собак. Мы прошли мимо Торхаттена, Семи Сестер, Всадника, мимо Ловунена и Трэнена в открытое море, мимо Лофотенских островов 10 и всей прочей красоты. Смелые могучие богатыри один за другим проходили перед нами, один другого величественнее и прекраснее. Это настоящий мир саг, страна грез.
Словно боясь что-либо упустить, мы подвигались очень медленно.
12 июля пришли в Тромсё, где предстояло взять уголь и различное снаряжение: меха, камусы (сапоги из оленьей шерсти11), финские каньги (непромокаемые сапоги), альпийскую траву (Sennegra's) 12, сушеное оленье мясо и т. п., запасенные неутомимым другом экспедиции Макком.
Тромсё оказал нам холодный прием. Налетел сильный северо-западный шторм с метелью и градом. Скалы, низменности и крыши домов целый день лежали под снегом. Это был самый неприятный июльский день, когда-либо пережитый мною. Старожилы Тромсё уверяли, что не помнят такого июля. Но, быть может, они говорили это из боязни, чтобы мы не подумали, что у них всегда стоит такая погода; ведь от города, где в Иванов день ходят на лыжах, можно всего ожидать.
На следующий день был завербован новый член нашей экспедиции — Берн Бентсен. Бравый парень. Первоначально он предполагал дойти с нами до Югорского Шара, но потом остался с нами до конца плавания и оказался настоящей находкой. Он был мастером на все руки, всегда жизнерадостным и неутомимым затейником.
После двухдневной остановки в Тромсё пошли дальше. Восточнее Нордкапа, или Магерё, в ночь на 16-е нас застигла такая сильная волна, что пришлось укрыться в Келл-фьорд, чтобы получше разместить груз на «Фраме», заполнить бункера углем и т. п. Мы не пожалели потратить на это целых два дня, чтобы подготовиться как следует к переходу до Новой Земли. Мне пришла, было, сначала в голову мысль взять еще запас угля в Вардё 13, но так как мы и без того были перегружены, а в Югорском Шаре должна была нас встретить с углем яхта «Урания», я счел возможным удовлетвориться имевшимся запасом. Не следовало забывать, что мы еще могли встретить плохую погоду в Баренцевом море.
В 10 часов утра мы подняли якорь и к вечеру пришли в Вардё, где нас ожидал восторженный прием. Оркестр на дамбе, фьорд полный лодок, флаги, салюты. Как нам сказали, народ ждал с предыдущего вечера. Некоторые приехали даже из Вадсё. Нашим прибытием не преминули воспользоваться, чтобы открыть подписку на покупку турецкого барабана для городского оркестра «Северный полюс». Здесь, прежде чем сказать Норвегии последнее «прости», нам устроили шумный праздник.
Последнее, что оставалось сделать, это очистить киль «Фрама» от ракушек и водорослей, чтобы он мог развивать наивозможно большую скорость. Работу эту проделали водолазы, охотно предоставленные в наше распоряжение начальником городских портовых работ.
Наши тела также требовали последней услуги цивилизации — бани, прежде чем начать жизнь дикарей. Городские бани — небольшой бревенчатый дом. Самое помещение внутри бани низкое, с полками, на которых лежат и парятся в горячем пару; его непрерывно пополняют, поливая водой раскаленные камни, нагроможденные в нестерпимо жаркой печи, достойной самого ада. И при этом вас бьют березовыми вениками молодые финские девушки 14. Потом они вас массируют. Вся эта процедура столь же чиста, как и приятна. Я думаю, что сам старик Магомет не сумел бы устроить ничего лучшего в своем раю.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ПРОЩАНИЕ С НОРВЕГИЕЙ
В удивительном настроении провел я наверху за письмами и телеграммами последнюю ночь. Мы распрощались с нашим славным лоцманом Ио-ханом Хогенсеном, который вел нас от Бергена; теперь на судне осталось всего тринадцать человек — участники экспедиции, да мой секретарь Кристоферсен, который должен сопровождать нас до самого Югорского Шара. Было тихо-тихо. Лишь перо скрипело, царапая все то же «прости» друзьям и дому. Внизу все товарищи спали.
Вот и последняя телеграмма готова. Я отправил секретаря с телеграммами и письмами на берег. Когда он вернулся, было около трех часов утра. Я разбудил Свердрупа и двух других товарищей. Мы выбрали якорь и в утренней тишине вышли из гавани. Город еще спал безмятежным сном. Кругом было удивительно красиво и тихо. Лишь легкий шум пробуждавшейся работы доносился с единственного парохода, стоявшего в гавани. Когда мы проходили мимо мола, из люка одного ялика высунул голову заспанный рыбак; он так и застыл, разинув рот и глядя нам вслед. Да еще на таможенной пристани в этот ранний утренний час одинокий человек удил рыбу.
Все это создавало самое подходящее настроение для разлуки с Норвегией. Такой спокойный мир, такая тишина; такой отдых мыслям. Ни суеты, ни людского шума с криками «ура» и оглушительными пушечными салютами. Мачты судов в гавани, крыши и трубы домов четко вырисовывались в прохладном утреннем небе. Солнце, прорвавшееся сквозь туман, с улыбкой озарило скалистый, голый берег, изрытый бурями, окутанный утренней дымкой — но все же прекрасный с разбросанными повсюду домиками и вытащенными на песок лодками. А там, за этим берегом, лежала Норвегия...
Пока «Фрам» спокойно и неторопливо выбирался в открытое море, чтобы направиться к нашей далекой цели, я стоял и смотрел, как берег медленно скрывался за горизонтом.
Что произойдет с нами, прежде чем мы снова увидим тебя, Норвегия, подымающуюся из моря?
Вскоре появился туман и окутал все.
Четыре дня подряд мы шли в тумане, сплошном тумане. Но когда я вышел на палубу утром 25 июля, было ясно. Все вокруг нас снова стало голубым — солнце сияло на безоблачно-голубом небе, слегка колыхалось ярко-голубое море. Снова стало приятно чувствовать себя человеком, полной грудью вдыхать запах умиротворенного моря. Перед самым полуднем мы усмотрели Гусиную Землю на Новой Земле и направились к ней. Вынуты были ружья и патроны. Мы заранее предвкушали удовольствие поесть гусиное жаркое и другую дичь. Но когда до берега оставалось лишь небольшое расстояние, с юго-востока надвинулись и все заволокли густые клубы тумана. Было бы неразумно пробиваться в тумане к берегу. Мы повернули и пошли на восток к Югорскому Шару. Встречный ветер принуждал крейсировать то под парами, то под парусами. И мы, замкнутые в мире тумана, так и шли в течение двух дней. Брр... этот бесконечный упорный туман Полярного моря. Когда он опускает свой покров и закрывает лазурь над тобой и вокруг тебя, когда изо дня в день видишь только серый влажный туман, необходимо напряжение всех духовных сил, чтобы тебя не сдавили его влажные и холодные объятия. Везде туман, туман и ничего больше, куда ни посмотришь. Он оседает на реях и влажными каплями стекает на палубу. Он пропитывает одежду насквозь. Он как будто ложится на саму душу и сердце, и весь мир кругом становится безнадежно серым.
Вечером 27 июля, все еще в тумане, мы совершенно неожиданно встретили лед; правда, лишь узкую полосу, через которую легко прошли. Но встреча не предвещала ничего доброго. Ночью мы натолкнулись на более широкую полосу льда, сквозь которую, впрочем, тоже прошли. На следующее утро меня разбудили сообщением, что впереди тяжелый старый лед. Гм... неужели ледовые препятствия начинаются уже здесь? Это печально. Но такого рода холодных неожиданностей в Ледовитом море хоть отбавляй. Скорее одеваться и наверх в бочку.
Лед простирался во всех направлениях, насколько хватал глаз, освоившийся с несколько поредевшим туманом. Значит, лед преграждает нам путь всерьез. Впрочем, для начала он был довольно редкий, и ничего другого не оставалось, как следовать нашему лозунгу: «Вперед!». Долгое время мы удачно прокладывали себе путь. Но затем лед стал более сплоченным, начали попадаться крупные льдины. Туман тоже сгустился, и мы совершенно не видели, куда идем. Входить при тумане в густой тяжелый лед неблагоразумно. Неизвестно, как далеко он простирается и куда его несет, легко можно застрять. Пришлось остановиться и выжидать.
А туман все сгущался и сгущался, лед становился сплоченнее. Надежда то вспыхивала, то угасала; перспективы вообще были не из блестящих. Встреча с таким количеством льдов уже в этих водах, где обычно летом море бывает почти совсем свободно ото льда, не предвещало ничего хорошего. Уже в Тромсё и Вардё мы получили дурные известия; сообщали, что Белое норе вскрылось только недавно и парусник, пытавшийся пробраться в Югорский пролив, вынужден был из-за льдов вернуться. При мысли о Карском море на душе становилось не особенно радостно. Что могло ожидать нас там? Для «Урании» с углем этот лед во всяком случае представлял неприятный сюрприз; она не могла пробиться сквозь него, если только не найдется свободный проход южнее, вдоль русского берега.
И вот, когда нам рисовались самые мрачные перспективы и мы уже готовились отступить перед льдом, который явно сгущался, явился Свердруп с радостной вестью, что туман рассеивается и впереди на востоке, по ту сторону льдов, видна чистая вода. В течение нескольких часов мы пробивались вперед в тяжелых льдах и, наконец, снова очутились на чистой воде.
Уже при этой первой схватке со льдами поняли мы, какое превосходное ледовое судно «Фрам». Вести его сквозь тяжелые льды — истинное наслаждение. Его можно вертеть и поворачивать, как «колобок на блюдце». Не было такого извилистого и тесного прохода, через который нельзя было бы провести «Фрам». Но как это трудно для рулевого! То и дело раздается команда: «Право руля!», «Лево руля!», «Прямо!», «Еще право руля!» и так беспрерывно. Рулевой только и делает, что крутит и крутит штурвал, обливаясь потом; рулевое колесо вертится, словно колесо самопрялки. И «Фрам» виляет и проходит между ледяными глыбами, даже не задевая их. Была бы только самая узенькая щель,— «Фрам» проскальзывал сквозь нее. Где никакого прохода не было,— судно грузно ложилось на лед. тапа-нило его изо всей силы своим покатым форштевнем и подминало лед под себя, раскалывая ледяные глыбы надвое. И какая прочность! Когда «Фрам» идет полным ходом, не слышно ни треска, ни звука, корпус лишь чуть вздрагивает.
В субботу, 29 июля, мы пошли опять полным ходом на восток к Югорскому Шару — на всех парах и парусах. Перед нами лежало открытое море. Погода стояла прекрасная, дул попутный ветер. Под утро мы подошли к южной стороже острова Долгого — Langoia, как его называют норвежские рыбаки. Тут нам пришлось повернуть на север. От северного берега острова снова повернули на восток. Здесь я увидел из бочки, насколько
можно было различить, несколько островков, не обозначенных на карте. Они лежали немного восточнее Долгого.
Теперь для нас стало ясно, что «Урания» сквозь льды не могла пробиться. Однако утром, когда мы сидели в кают-компании и как раз говорили об этом, с палубы раздался крик: «Судно в виду!». Вот была радость. Но длилась она недолго. Минуту спустя вахтенный сообщил, что судно имеет на мачте бочку. Это было, следовательно, промысловое судно. Заметив нас, оно повернуло на юг, может быть, из боязни, не русское ли мы военное судно. Мы не особенно им интересовались и предоставили ему уходить с миром.
Попозже в тот же день подошли к Югорскому Шару. Но сколько мы ни высматривали, ни искали землю, ничего не могли различить. Проходил час за часом,— мы шли вперед довольно быстрым ходом,— земля по прежнему не показывалась. Правда, берег здесь не высок. Все же это было странно. Но вот с левого борта, ближе к носу, на краю моря показалась как бы низкая тень. Земля. Вайгач... Вскоре он обрисовывается яснее, а потом обнаруживается и материк на южной стороне пролива. Все больше и больше, он быстро растет по мере нашего приближения. Какая низкая и плоская земля! Ни вершин, никакого разнообразия, кроме устья пролива прямо перед нами. Это преддверие к своеобразной и беспредельной азиатской равнине, так не похожей на все, к чему мы привыкли.
Вошли в пролив между низкими каменистыми берегами. Слои горных пород, слагающих скалы, поставлены дыбом, другие идут вкось, они скручены и изломаны, но с поверхности все гладко и ровно. Никто из проезжающих по зеленым равнинам и тундрам не подозревает о тех разрушениях и хаосе, какие таятся под, верхним покровом почвы. Там, где некогда были долины и горы, теперь все сглажено, стерто.
Стали искать Хабарове. На северном берегу пролива виднелся знак. На прибрежной отмели лежал выброшенный морем парусник, норвежское промысловое судно. Возле него валялись обломки судна поменьше. На южном берегу пролива— шест с красным флагом. За ним, должно быть, расположено Хабарове. Наконец, из-за мыса выглянуло два здания или амбара, а вскоре перед нами предстало и все местечко с чумами и несколькими домами. На маленьком ближайшем к нам мыске стояло большое красное здание с белыми дверными косяками, живо напоминающее своим видом наши родные постройки. Это, действительно, и был норвежский амбар, привезенный сюда Сибиряковым 2 из Финмаркена.
У берега было мелко, и приходилось подвигаться осторожно, чтобы не сесть на мель. Беспрестанно измеряли глубину. Лот указывал 10 и 8 метров глубины, это было лишь немногим больше того, что нам требовалось. Потом глубина упала до 7, до 6 метров. Этого было чересчур мало; пришлось снова забрать мористее, чтобы стать на якорь напротив самого местечка.
От берега отвалила и медленно двинулась к нам лодка. Потом на палубу «Фрама» поднялся человек среднего роста, с открытым приветливым лицом и рыжей бородой. По типу его, пожалуй, можно было принять за норвежца. Я вышел встретить его и по-немецки высказал свое предположение, что он— Тронтхейм. Это и был Тронтхейм. Вслед за ним появилось несколько фигур, в тяжелых балахонах из оленьего меха, которыз доходили до пят. Головы их были прикрыты чем-то вроде башлыков из меха пыжика 3, из-под которых выглядывали могучие бородатые лица, вполне подстать древним норвежским викингам. Да и все их появление вообще вызывало в моем воображении картины из времен викингов, из их плаваний в Гардарик и Биармию 4. Здоровый и крепкий народ эти русские купцы, поставляющие местным жителям водку, а взамен получающие пушнину, медвежьи и тюленьи шкуры и прочие ценности. Они держат всех, попавших им в лапы, в такой зависимости, что те без изволения купцов шагу ступить не смеют. «Es ist eine alte Geschichte, doch wird sie immer neu» *.(* «Старая история, однако она оказывается вечно новой». Из Гейне.— Ред.)
Вскоре прибыла на борт толпа ненцев. Добродушные широкие азиатские лица. Разумеется, здесь были одни мужчины.
Первое, о чем я стал расспрашивать Тронтхейма, каково состояние льдов. Он рассказал, что Югорский Шар давно очистился и с тех самых пор со дня на день он ждал нас со все возраставшим опасением, что мы вовсе не придем. Ненцы и русские мало-помалу стали уже подсмеиваться над ним: время шло, а никакого «Фрама» не появлялось. Зато теперь он сиял, как солнце. Состояние льдов в Карском море было, по его словам, благоприятное, если судить по рассказам ненцев, несколько дней тому назад вернувшихся с лова у восточного устья пролива. Вообще-то на их рассказы, конечно, нельзя было слишком полагаться, но все же этого сообщения было достаточно, чтобы вызвать у нас легкую досаду на то, что мы не пришли сюда раньше. Затем разговор дошел до «Урании». Конечно, ее никто здесь не видел: заходило сюда недавно лишь промысловое парусное судно — то самое, мимо которого мы прошли утром.
Далее мы услыхали, что с собаками все обстоит как нельзя лучше. Тронтхейм на всякий случай купил сорок собак, хотя я просил только тридцать. Пять из них уже околели от разного рода несчастных случайностей в пути: одну загрызли товарки, две удавились, затянувшись в постромках, пока бежали лесом; и т. д. Кроме того, одна собака несколько дней тому назад заболела и еще не поправилась. Остальные тридцать четыре чувствовали себя превосходно; до нас доносился с берега их лай и вой.

За этой беседой мы подошли к Хабарову поближе, насколько оказалось возможным, и в 7 часов вечера бросили якорь на глубине около 7 метров.
За ужином Тронтхейм рассказал о своих приключениях. На пути из Сосвы через Урал на Печору он услыхал, что там свирепствует собачья чума. Поэтому он не решился продолжать путь на Печору, как первоначально намеревался, а пошел от Урала прямо к Югорскому Шару. К концу пути снег стаял, и он в компании с одним оленьим караваном продолжал идти со своими собаками по голой земле, по кочкам и камням, но все же на санях. Ненцы и вообще туземцы в северной Сибири не знают никакого другого способа передвижения. Летние сани делаются обычно несколько выше зимних, чтобы не засесть с ними па камнях и пнях. Что сани на такой летней дороге идут далеко не гладко — понятно само собой.
После ужина мы сошли на плоский, низменный берег и сразу сделались предметом крайнего любопытства обитателей Хабарова — русских и ненцев.
Первое, что обратило на себя паше внимание, были две церкви: старый заслуженный бревенчатый сарай, продолговатой, прямоугольной формы, и восьмиугольный павильон, который походил на домики или садовые беседки, какие я видывал дома. Эти церкви были двумя представителями: одна — старой, другая — новой веры. Не положило ли различие между двумя вероучениями отпечатка на эти две математические фигуры, я не могу сказать. Возможно, что простота старого направления нашла свое выражение в простом четырехугольнике, тогда как обрядности нового направления выразились в восьмиугольнике, с удвоенным числом углов, противостоящих друг другу. Потом мы должны были осмотреть монастырь — «скит», как его называют,— где жили или, вернее, умерли шесть монахов, по словам жителей, от цынги, но, вероятно, не без содействия спирта. Скит расположен прямо против новой церкви и похож на обыкновенную русскую избу. Теперь тут жил священник со своим псаломщиком, и по его приглашению у него остановился Тронтхейм. Тронтхейм попросил нас войти; мы сидели в двух теплых, уютных комнатах с открытыми печами, похожими на наши норвежские печи.
Потом мы пошли посмотреть собак, которые находились на равнине невдалеке от домов и чумов. Лай и вой становились по мере нашего приближения все громче. Еще издалека мы были удивлены видом развевающегося на верхушке шеста норвежского флага. Лицо Тронтхейма озарилось гордой радостью, когда он увидел, что мы заметили флаг; он объявил, что предпринял свою экспедицию под таким же флагом, как и мы. Привязанные собаки задавали оглушительный концерт. Некоторые из них — с длинной белоснежной шерстью, стоящими вверх ушами и острой мордой — были с виду настоящими породистыми псами. Ласковые и добродушные, они сразу снискали наше расположение. Другие — короткошерстые, а иные из них черные и пестрые — смахивали на песцов. Различие пород бросалось в глаза с первого взгляда; вдобавок, некоторые своими отвислыми ушами выдавали сильную примесь европейской крови. Осмотрев собак и подивившись, с какой жадностью пожирали они сырую рыбу (сиговой породы), что не обходилось у них без грызни с ближайшими соседями, мы предприняли небольшую экскурсию за дичью к находившемуся неподалеку озерку. От этого озерка шла канавка, служившая водопроводом для Хабарова. По словам Тронтхейма, она была вырыта монахами и, вероятно, являлась единственной работой, до которой они снизошли. Так как дно состояло из мягкой глины и канавка была узка и мелка, вроде маленького рва или сточной траншеи, то вряд ли работа была чересчур утомительна. На холме над озерком находился флагшток, водруженный в честь нашего прибытия гостеприимным Тронтхеймом и с первой же минуты привлекший наше внимание. На вымпеле, как я случайно заметил, было написано: «Vorwarts»5. Тронтхейм считал, что таково название нашего корабля. Он был сильно огорчен, узнав на судне, что настоящее его имя «Fram». Я утешил его, сказав, что смысл обоих слов одинаков и приветствие поэтому равноценно, выражено ли оно по-немецки или по-норвежски.
Потом Тронтхейм сообщил мне, что он норвежского происхождения. Его отец был капитаном судна из Тронхейма, а мать — эстонка, жительница Риги. Отец его ходил в море и рано умер, поэтому сын и не научился по-норвежски.
Само собой разумеется, мы горели желанием прежде всего разузнать состояние льдов в Карском море. Нам не терпелось отправиться как можно скорее дальше; но сначала пришлось почистить паровой котел * и, кроме того, исправить кое-какие повреждения в трубах и клапанах машины.(* Котел очищался от соли, оседавшей на его дне при испарении морской воды.) Понадобилось несколько дней, чтобы привести все в порядок. На следующее утро Свердруп, Педер Хенкриксен и я в маленькой лодке с керосиновым двигателем отправились к восточному устью Югорского Шара, чтобы собственными глазами убедиться, каков лед на востоке.
Туда было 4 мили. По проливу с востока несло много льда, и так как ветер был северный, то мы пошли под северным берегом, где скорее можно было рассчитывать найти свободный фарватер. Мне выпала неблагодарная задача быть одновременно рулевым и мотористом. Лодка двигалась геройски со скоростью примерно 6 миль в час. Все шло великолепно. Но, к сожалению, счастье редко бывает продолжительно, в особенности, когда имеешь дело с лодкой, снабженной керосиновым двигателем. Из-за какого-то изъяна в циркуляционном насосе мотор вдруг остановился. Мы еле-еле доползли до северного берега, запинаясь на каждом шагу. Там я, после двухчасовой напряженной работы, настолько исправил мотор, что мы смогли продолжать наш путь к северо-востоку, по проливу, среди плавучего льда. Дело кое-как шло, если не считать одной-двух остановок из-за разных непредвиденных капризов мотора. Каждый раз, когда силач Педер начинал крутить ручку, чтобы снова запустить мотор, тот давал такой толчок, что чуть не вывертывал ему руку из плечевых суставов, и Педер летел кувырком в лодку. Это вызывало взрыв веселья. Время от времени мимо нас с шумом пролетала стайка морянок (Harelda glacialis) или других птиц, и всякий раз одна или две падали жертвами наших выстрелов.
Сначала мы держались берегов Вайгача, по затем повернули к южной стороне пролива. Примерно на середине пути я был поражен неожиданным открытием, что под нами просвечивает дно. От неожиданности я чуть не посадил лодку на мель, которой никак уже не предполагал обнаружить здесь. Глубина была едва ли более одного-двух метров, и оттого течение неслось так стремительно, как в бурной реке. Мели и подводные скалы попадаются тут повсюду, в особенности на южной стороне Югорского Шара. Поэтому, проходя по проливу на судне, надо быть очень осторожным.
Мы пристали к берегу и вытащили лодку в маленькой бухте у восточного устья пролива. Облюбовав цепь холмов, зашагали к ним с ружьями за плечами. Шли по такой же плоской, волнообразной равнине с невысокими холмами, какую видели везде в окрестностях Югорского Шара. По равнине стелется коричнево-зеленый ковер из трав и мха, усеянный цветами редкой прелести. Всю долгую сибирскую зиму тундру одевает толстым покровом снег. Но едва лишь расправится с ним солнце, как из-под последних исчезающих снежных сугробов пробивается целый мир маленьких северных цветочных побегов, и, стыдливо краснея, раскрываются чашечки цветов, улыбающихся сиянию летнего дня, заливающему светом тундру.
Крупные цветы камнеломок (Saxifraga), цзжелта-белые горные маки (Papaver nudicaule) растут пышными купами; там и сям синеют незабудки, белеют цветы морошки. Местами на болотцах стелется волнистой пеленой болотный пушок; в других местах густые поросли синих колокольчиков тихо позванивают от ветра на своих нежных стебельках. Невелики эти цветы, лишь редкие из них крупнее пяти сантиметров, но тем они милее и тем привлекательнее для этих мест их красота; среди этих однообразных скудных равнин, где глазу не на чем отдохнуть, эти скромные чашечки цветов улыбаются тебе, и нет сил оторвать от них взор.
По этим беспредельным равнинам, простирающимся от одного края горизонта до другого, по необъятной шири азиатских тундр бродит кочевник со своими оленьими стадами. Прекрасная свободная жизнь! Где понравится, там он и ставит свою палатку, пуская оленей пастись вокруг; когда вздумается — снимается с места и едет дальше. Я ему почти завидую: никакой цели, никаких забот — только жить. Я почти не прочь побыть на его месте, пожить с женой и детьми среди этих бесконечных равнин свободно и весело.
Пройдя немного дальше, мы заметили белую фигуру, сидевшую на груде камней под небольшим холмом. Вскоре в разных направлениях привиделось еще несколько таких же фигур. Они сидели так тихо и неподвижно, что, право, походили на привидения. В бинокль мы рассмотрели, что это были снежные совы. Нам захотелось поохотиться на них, но для дробовика они оказались недоступны. Только Свердрупу удалось убить парочку из винтовки. Их здесь удивительно много; одним взглядом я мог насчитать кругом от восьми до десяти. Сидели они не шевелясь, молча, на травянистых кочках или на камнях, видимо, подстерегая пеструшек, которых, судя по многочисленным следам, должно быть тут множество. Мы, впрочем, не видели ни одной.
С гребня кряжа открылся в северо-восточном направлении вид на Карское море. В подзорную трубу видно было, что вся поверхность моря покрыта льдом, к тому же довольно сплоченным и крупным, но между льдом и берегом тянулось к юго-востоку, насколько хватал глаз, широкое разводье. Вот и все, что мы могли здесь узнать, но и этого в сущности было достаточно. Проход, невидимому, существовал, и мы, очень довольные, вернулись назад к лодке, где развели костер из плавника и сварили себе превосходный кофе.
Когда на костре закипел кофейник и можно было, растянувшись около него, спокойно покурить трубки, Свердруп почувствовал себя в своей сфере; язык у него развязался, и полился рассказ за рассказом. Как бы ни была угрюма и пустынна земля кругом,— если только на берегу достаточно плавника, чтобы развести лесной костер,— чем больше, тем лучше,— глаза Свердрупа разгораются, словно он попал в землю обетованную. Потому-то ему так и полюбились впоследствии сибирские берега — «самое подходящее место для зимовки», говаривал он.
На обратном пути мы на полном ходу налетели на подводный камень, лодка стукнулась о него раза два и проскочила; но когда она уже соскальзывала в воду, винт ударился о камень так, что корма высоко подпрыгнула и мотор завертелся с невероятной скоростью. Все это произошло меньше чем в секунду, и когда я остановил мотор, было уже поздно. К несчастью, оказалась сбитою одна из лопастей винта. Тем не менее, мы все-таки продолжали путь и с одной лопастью. Лодка шла немножко неровно, но двигалась вперед довольно быстро.
Под утро, приближаясь к «Фраму», прошли мимо двух ненцев, которые, вытащив лодку на льдину и плашмя растянувшись на льду, подстерегали тюленей. Любопытно, что подумали они, глядя, как мы скользили мимо в маленькой лодчонке без пара, без паруса, без весел... Мы же сами, рассевшись с удобством в лодке, смотрели на этих «бедных дикарей» с самодовольным состраданием европейцев.
Но высокомерие не ведет к добру. Не далеко успели мы отъехать, как вдруг — трррр... ужасный треск... обрывки лопнувшей стальной пружины с жужжанием пролетели мимо моего уха, и — «мельница» остановилась. Ни взад, ни вперед. Оказалось, что от тряски при толчках однокрылого винта лотлинь постепенно втягивало в передачу махового колеса, а затем весь он очутился вдруг в механизме и настолько основательно в нем запутался, что привести машину в порядок можно было, только разобрав ее всю на части. Таким образом, пришлось нам смиренно возвращаться назад на веслах к нашему гордому судну, которое уже давно манило нас своими «котлами с мясом».
В итоге дня были получены сравнительно хорошие известия о Карском море, примерно сорок штук птиц — в большинстве полярных гусей и морянок, один тюлень и... приведенная в негодность моторная лодка. Лодку мы с Амунсеном вскоре снова привели в порядок, но при этом я, как ни прискорбно, навсегда подорвал свою репутацию среди местного русского и ненецкого населения. Некоторые из них утром были на судне и видели, как я работал з поте лица над починкой лодки, засучив рукава, без пиджака и без жилета, чумазый от копоти и машинного масла. Потом, придя к Тронтхейму, они говорили: «Какой же это большой начальник? Работает, как простой матрос, а с виду хуже бродяги». Тронтхейм ничего не мог привести в мое оправдание; против фактов не поспоришь.
Вечером некоторые из нас отправились на берег, чтобы испытать собак. Тронтхейм отобрал десяток и запряг их в ненецкие нарты. Но едва я уселся и мы приготовились тронуться, как упряжка заметила поблизости какого-то злополучного чужого пса, и вся собачья свора сорвалась с места вместе с нартами и с моей драгоценной особой и кинулась на несчастное животное. Произошла невообразимая свалка: как стая диких волков, все десять наших собак набросились на одну; ее рвали и кусали, куда пришлось, кровь лилась ручьем, и жертва выла самым отчаянным образом. Тронтхейм бегал вокруг и бешено колотил своей длинной палкой направо и налево. Со всех сторон сбежались с криками ненцы и русские. А я сидел на санях в центре побоища в качестве онемевшего от ужаса зрителя. Прошло немало времени, пока я догадался, что тут, пожалуй, и для меня найдется дело. С воинственным криком бросился я
на самых больших забияк, хватил одну, другую по загривку и дал, таким образом, бедняге возможность улизнуть.
Во время этой баталии собачья упряжь сбилась и перепуталась; потребовалось время, чтобы снова привести ее в порядок. Наконец, все было готово, опять Тронтхейм хлопнул кнутом, крикнул: «Прр, прр», и мы бешено помчались по траве, глине и камням, пока не стала грозить опасность, что собаки унесут нас в устье маленькой реки (лагуны?). Упираясь ногами в землю, я тормозил изо всех сил, но собаки продолжали мчать меня за собой. Общими силами мне и Тронтхейму удалось остановить собак как раз в ту минуту, когда они намеревались броситься в воду, хоть мы и кричали на них во все горло: «Сасс, сасс» («стой, стой»), так что слышно было на все Хабарове. Наконец, нам удалось повернуть собачью упряжку в другую сторону, и она снова пустилась бежать так, что стоило больших трудов не слететь с саней. Это была беспримерная летняя прогулка, и мы невольно прониклись уважением к силе собак, которые с такой легкостью мчали двоих людей по этой скверной, чтобы не сказать больше, дороге. Очень довольные вернулись мы на судно, обогащенные, сверх того, новым опытом: ведь езда па собаках, по крайней мере вначале, требует порядочного
терпения.
Сибирская собачья упряжь замечательна своей примитивностью: всего-навсего толстый веревочный или парусиновый хомут вокруг спины и брюха ездовой собаки, который придерживается на месте куском веревки, привязанным к шлейке (ошейнику), от которой под брюхом и затем между задними ногами идет постромка; эта постромка часто, повидимому, причиняет собаке беспокойство.
Я был неприятно поражен, узнав, что все собаки, за исключением четырех, кастрированы 6. Тронтхейм объяснил мне, что в Сибири кастрированные собаки считаются самыми лучшими. Это, однако, расстраивало мои планы, я рассчитывал на умножение семьи во время плавания. Теперь оставалось возложить все надежды на четырех кобелей и на Квик — суку, которую мы взяли с собой в Норвегии *.(* Квик — помесь эскимосской собаки с ньюфаундлендом; родилась она во время датской экспедиции в восточную Гренландию под начальством лейтенанта Ридера (1891/92 год). Ридер прислал мне Квик в подарок, и она оказалась превосходной ездовой собакой.)
На следующий день, 1 августа, в Хабарове был большой праздник — Ильин день. Ненцы, ближние и дальние, прибыли со своими оленьими упряжками для празднования этого дня. Вначале они побывали в церкви, потом — все перепились до бесчувствия. Нам непременно нужны были с утра люди, чтобы накачать пресной воды в машинный котел и налить бочонки питьевой водой; по случаю праздника нельзя было найти ни одного человека. В конце концов, пообещав щедрое вознаграждение, Тронтхейму удалось завербовать нескольких бедняков, у которых не хватало денег, чтобы вечером напиться, как подобало в такой день.
Утром в этот день я сошел на берег, отчасти для того, чтобы уладить дело со снабжением водой, отчасти, чтобы собрать окаменелости, которыми очень богата почва, особенно на мысу ниже пакгауза Сибирякова. Затем я отправился на холм, лежащий к западу, у флага Тронтхейма, и стал смотреть на море, нет ли «Урании». Но ничего не было видно, кроме непрерывной полосы моря. Тяжело нагруженный своими находками, вернулся я в Хабарове, где, конечно, воспользовался случаем посмотреть на празднество.
Уже с раннего утра появились женщины в своих лучших нарядах. Яркие цвета, юбки со множеством складок и сборок, косички волос, спускающиеся низко по спине и заканчивающиеся большими цветными бантами. Перед крестным ходом старый ненец и молодая стройная девушка привели тощего оленя, которого надлежало принести в жертву у старой церкви. Здесь господствовал, как сказано выше, раскол; почти все ненцы в этой местности были староверами и посещали старую церковь. Вместе с тем ходили они иногда и в новую, чтобы, насколько я мог понять, не обидеть священника и Сибирякова. Или, быть может, это делалось для того, чтобы вернее обеспечить себе доступ в царство небесное? Судя по тому, что я узнал по этому поводу от Тронтхейма, главное различие двух религий состоит в способе совершения крестного знамения или в чем-то вроде этого.
Сегодня в обеих церквах был большой праздник. Все ненцы побыли недолго в новой церкви, чтобы сейчас же устремиться в старую. У них там не было священника; но сегодня они сложились и предложили священнику новой церкви два рубля, чтобы он совершил богослужение в старой церкви. Тот, после зрелого размышления, согласился и в полном священническом облачении переступил ветхий порог церкви. Здесь был до того спертый воздух, что я не мог простоять более двух минут и вернулся на судно.
После обеда поднялся шум и гам, с течением времени все усиливавшийся. Очевидно было, что теперь наступила самая серьезная часть праздника. Несколько ненцев рыскали на оленях по равнине, как безумные. Они уже не могли сидеть на санях, а лежали или волочились за санями, без умолку горланя. Некоторые из моих товарищей были на берегу, и их рассказы о том, что там творилось, были далеко не назидательны. Все без исключения, и мужчины и женщины, перепились и шатались по селу, выписывая ногами кренделя. В особенности произвел неизгладимое впечатление один молодой ненец. Он сел в нарты, хлестнул оленей и помчался сломя голову между чумами, давя
крепко привязанных собак, песцов и все, что ему попадалось на пути; потом вывалился из нарт и, зацепившись за вожжи, потащился по песку и глине. Святой Илья, должно быть, почел себя крайне польщенным таким чествованием. К утру шум повсюду постепенно затих, весь поселок заснул сном пьяного.
На следующий день нельзя было найти пи одного человека, способного помочь перегрузить уголь. Большинство после ночной попойки пребывало целый день в беспробудном сне. Нам пришлось обходиться собственными силами. До вечера управиться не успели, а мне уже не терпелось пуститься в путь. Ведь драгоценное время уходило. Надежду па «Уранию» я уже давно оставил. Да в сущности нам больше и не нужен был уголь. Ветер уже несколько дней дул с юга и, несомненно, отогнал лсд Карского моря на север.
Свердруп твердо надеялся, что нам удастся пройти чистой водой до самых Новосибирских островов 7, так что, по его мнению, особенно спешить было незачем. Надежды, однако, часто бывают обманчивы, и мои взгляды на будущее представлялись далеко не столь светлыми. Я торопился по возможности скорее пуститься в путь.
За ужином мы торжественно вручили Тронтхейму золотую медаль короля Оскара «За особые заслуги» в награду за усердие, с которым он выполнил свою далеко не легкую задачу, и за существенную помощь, оказанную тем самым экспедиции. При виде красивой медали па цветной шелковой ленте его честное лицо засияло радостью.
На следующий день, 3 августа, мы, наконец, были готовы к отплытию. После полудня прибыли с оглушительным гамом все тридцать четыре собаки. Их привязали на фордеке. Для начала псы постарались доставить нам своим несмолкаемым хором больше музыкальных развлечений, чем мы того желали. Вечером назначен был выход. Уже разведены пары, все было готово. И вдруг налег такой густой туман, что совсем закрыло берега. Приближалась минута, когда последний провожавший нас друг, Кристоферсен, должен был покинуть корабль. Мы дали ему необходимое количество провианта и малую толику пива из запаса, подаренного Рипгнесом. И пока все это упаковывалось, мы с лихорадочной поспешностью писали прощальные письма домой. Наконец, последние рукопожатия, Крисгофереен и Тронтхейм спустились в лодку и вскоре исчезли в тумане.
С ними уходила последняя почта домой, обрывалась последняя нить, связывающая нас с родиной. Совершенно одни остались мы в море тумана. Теперь уж едва ли какое-либо известие о нас дойдет до мира прежде, чем мы сами привезем сообщение о своей удаче или неудаче. Правда, представлялась возможность послать письма еще из устья реки Оленек, где мы, по уговору с Толлем, должны были забрать добавочных собак, но я считал это маловероятным. Лето уже подходило к концу, и я предчувствовал, что состояние льдов будет далеко не столь благоприятным, как бы нам хотелось.

ПУТЕШЕСТВИЕ ТРОНТХЕЙМА
Александр Иванович Тронтхейм описал свое продолжительное и трудное путешествие с собаками в «Тобольских губернских ведомостях» (1893, № 39—42). Этот рассказ, с его слов, был записан А. Крыловым и затем перепечатан в «Известиях Русского географического общества» за 1893 год.
Я привожу здесь краткое из него извлечение.
После того как был заключен контракт с Э. В. Толлем, Тронтхейм уже 28 января (16 января старого стиля) был в Бе-резове, где в это время происходил сбор ясака 8 и где поэтому было большое стечение остяков и ненцев. Тронтхейм воспользовался этим и купил 40 отборных ездовых собак. С ними он отправился в село Мужи, где стал собираться в «очень долгий путь»; сборы заняли время до 16 апреля. Тронтхейм заготовил около 300 пудов корма для собак, особенно сушеной рыбы, и подрядил зырянина Терентьева — доставить его с собаками и кладью, с помощью стада оленей в 450 голов, к Югорскому Шару. Три месяца шли они с караваном, с оленями, собаками, женами и детьми по пустынным местностям северной Сибири.
Сначала пришлось перевалить Урал. «Выезд из Мужей последовал 4(16) апреля. Собаки были привязаны к нартам по 4 штуки. Экспедиция двигалась довольно быстро. В течение дня делали не более двух привалов: на время обеда и ночью. Зыряне-оленеводы ехали на кочевку со своими семьями, вечером при остановках они ставили чумы, разводили огонь и долго варили пищу как людям, так и собакам. Затем весь стан засыпал, предоставляя собакам караулить оленей. Рано утром, при начале пути, когда еще можно было различать конец ночи и начало дня, зыряне при помощи тех же собак собирали в кучу оленей, быстро снимали чумы и вновь двигались. Это была скорее кочевка, чем путешествие: двигались не прямо к цели, а огибая большие пространства, и останавливались не там, где хотелось, а там, где было удобно для оленей и где они могли найти себе мох.
Из села Мужей экспедиция шла по реке Войкару до его вершины, а с вершины стала подниматься на Уральский хребет, через проход Хайла. Переваливая через хребет, старались идти у подошв гор, не поднимаясь на них. Это хотя и удлиняло путь, но спешить вообще не было надобности; вдобавок, к этому времени вершины гор очистились от снега и следовать по ним на нартах было бы крайне затруднительно.
На Северном Урале замечается вообще совершенная противоположность его южным горам: там снег быстро тает внизу, оставаясь на вершинах гор, здесь же, наоборот,— вершины гор освобождаются прежде, чем лучи солнца проникнут в долины. В некоторых долинах, особенно защищенных с юга и более открытых для северных ветров, снег не сходит все лето.
Перевалив за Урал, путники шли сначала по реке Лембе, а потом, переправившись через нее, по системе небольших речек, названия которых не мог сказать ни один зырянин. Наконец, 22 апреля экспедиция дошла до реки Усвы (вероятно, Усы).
Изба зырянина Никитцы (или Никиты), много лет назад поселившегося здесь и устроившего ее себе вместо чума для зимы,— единственный жилой пункт на громадном пространстве, измеряемом сотнями верст. На этом пространстве лишь изредка можно встретить кочующих зырян и еще реже забредшего по прихоти оленей ненца.
Необходимо заметить, что, приближаясь к избе Никиты, путешественники с большим трудом перешли реку Усву, пользуясь образовавшимися на ней от оттепелей полыми местами. В тундре снег был еще очень глубокий, по вследствие оттепелей н ночных холодов образовалась гололедица, что замедляло путь и затрудняло добычу пищи оленями. Было решено, чтобы не изнурять оленей, остаться близ избы Никиты недели на две.
На всем протяжении от верховьев Войкара до реки Усвы и далее растет лес, в котором преобладает ель; иногда же встречаются лнственица, низкорослая сосна и изредка береза. Особенного внимания заслуживает тонкая и крепкая ель — одно из полезных деревьев для северного населения. Она редко достигает здесь значительной толщины, хотя довольно высока; из-за неблагоприятных климатических условий и почвы растет она очень медленно.
С реки Усвы до реки Воркуты и еще несколько далее Тронтхейм со спутниками шел тоже лесом, который рос в изобилии. К середине мая, по мере того как караван подвигался далее в тундру, лес становился все мельче и мельче и 15(27) мая сменился совершенно мелким перелеском. Затем лес переходит в кустарники, растущие местами зарослями, и начинается настоящая тундра. Чтобы при вступлении в тундру не остаться без топлива, в лесу нарубили и набрали валежника и другого сухого леса восемь нарт. 16(28) мая лес окончился совершенно и путники вступили в настоящую тундру; по дороге изредка лишь попадались небольшие кустарники, которые чем дальше, тем становились реже и меньше. Местность была гористая. На вершинах гор снег стаял совершенно, в оврагах же и у подошвы было его еще довольно. Старались идти низменностями, что было легче для оленей.
Двинулись далее 17 (29) мая. Караван Тронтхейма шел довольно быстро, так как зыряне старались скорее пройти место, где несколько лет назад пало большое стадо оленей. Такие
места все оленеводы хорошо знают и стараются их обойти, так как на них олени легко могут заразиться. Находя кости своих собратьев, олени грызут их и получают заразу. Не дай бог, если стадо постигнет это несчастье: болезнь быстро переходит от одного оленя к другому и за день уносит десятки голов *.( * Это была, вероятно, сибирская язва или что-нибудь в этом роде.)
Чем дальше шел караван, тем быстрее иссякал запас дров. Приходилось набирать мелкий кустарник и, подложив под него несколько сухих полен, бывших в запасе, разводить костер; на нем с трудом можно было вскипятить воду и приготовить пищу. Погода в течение всего мая стояла сырая, туманная; за все время пребывания Тронтхейма за Уралом выдалось только два-три хороших дня.
В местности этой много болот, или, вернее, вся низменность представляет одно сплошное болото. Местами приходилось идти по пояс в воде; так, 24 мая (5 июня) весь день брели по воде, боясь, что собаки простудятся. 25 мая (6 июня) дул сильный северо-восточный ветер. Ночью был сильный мороз, замерзли два молодых оленя, три таких же оленя были похищены из стада волками. На следующий день мороз усилился: снег под копытами оленей уже не проваливался. Утром караван достиг небольшой речки, впадающей в Каратайку; названия речки зыряне не знали, но она была очень быстрая; долго пришлось искать удобного перехода, который нашли только к вечеру. На следующее утро при помощи жердей, снятых с чума, и досок был устроен мост, по которому караван благополучно перебрался на другой берег. Это было недалеко от верховьев Каратайки.
Следуя далее, Тронтхейм вскоре встретил несколько ненцев, кочевавших в этой местности. Они рассказали, что в устье Кары, верстах в 40 от моря, в середине прошлого лета обсох и погиб неизвестно как зашедший в реку кит, имеющий в длину сажен до десяти. Ненцы никогда не видали такого чудовища. Они топором отрубили у него хвост, нашли много жиру, но не знали, что делать с ним далее. К концу лета труп начал разлагаться и покрылся червями. Киты вообще весьма редко заходят в Карское море и ненцы не умеют пользоваться ими.
Переправившись через верховья Воркуты, караван 2 июня дошел до Балбинского озера, одного из самых больших и глубоких в тундре. Хотя уже был июнь, на нем сохранился еще довольно крепкий лед, по которому караван осторожно перешел на другую сторону. Из Балбинского озера вытекают две речки: одна впадает в Усву, а другая — Кара оканчивается в Карском море. По рассказам одного ненца, встретившегося Тронтхейму за Балбинским озером, с реки Печоры можно без труда попадать речками в Карское море: реки Усву и Кару в одном месте разделяет волок не более 30—35 метров. Этим путем иногда пользуются ненцы во время кочевок.
5(17) июня встретились с зырянином-оленеводом, занимающимся торговлей, у него купили две бутылки вина по 70 коп. за бутылку. Встреча, по обыкновению, носила очень дружелюбный характер и закончилась обоюдным угощением. В тундре простым глазом видят на очень большое расстояние, и зоркие глаза зырянина за десяток верст различают другое стадо или дымок чума. Ни один кочевник, заметив в пути за десять-двадцать верст присутствие другого человека, не упустит случая побывать у него в стане и поговорить и угоститься чаем, a TVM более водкой. На другой день встречи, 6(18) июня, в стан приехало на четырех нартах несколько человек ненцев, узнавших о передвижении каравана. Их угостили чаем. Разговор, происходивший по-ненецки, касался здоровья, оленей, пройденного пути, дороги к Югорскому Шару. Когда все немногочисленные новости тундры были исчерпаны, ненцы отправились обратно.
Вдали'видны уже были отроги Малого Урала, до которых караван шел более трех дней. Путь был трудным: не было топлива, и лишь изредка попадался мох; оленей кое-как подкармливали прошлогодней травой. На пути встречалось много речек и озер, лед на которых еще не стаял, переходили через них безопасно. Добравшись до Малого Урала, караван старался идти по долинам между гор, где лежал глубокий снег. Охота в горах была очень хорошая, и в пей приняли участие все зыряне. Особенно много было уток и гусей.
Почти до 16 июня караваи не встречал обильного корма для оленей; приходилось довольствоваться немногим. Между тем время шло быстро, приближался срок явки Тронтхейма в Югорский Шар, нужно было идти быстрее, что сделать каравану, насчитывающему 40 парт и 450 оленей, не считая телят, было нелегко. Решили разделить караван, оставить жен и детей, весь домашний скот и двинуться налегке, захватив с собой только немного провианта. Но для этого нужно было найти местность, где имелся мох, могущий прокормить оленей хотя бы в течение месяца. Такое место и встретили 16(28) июня. В этот день караван разделился: в тундре осталось 30 парт, чум, все женщины и дети, которые должны были кочевать здесь и через две-три недели придти на то же место; мужчины-зыряне вместе с Тронтхеймом, взяв десять нарт, отправились дальше.
Утром 24 июня (6 июля) Тронтхейм заметил, что караван сильно уклонился от заданного направления. Чтобы не сбиться с пути, на легких нартах был послан для осмотра дороги работник, встретивший верстах в пяти-шести чиновника Архангельской губернии, ездившего для разбора ненецких дел, который сказал, что до Кары всего 40 верст. Когда разведчик вернулся, караван двинулся дальше. Чем далее, тем труднее становился путь: снегу было мало, местами лежала голая земля.
27 июня (9 июля), чтобы обозреть окрестности, путешественники на двух легких нартах поднялись на высокую гору. С вершины они разглядели на севере открытое море.
Отправившись на следующий день в путь, караван скоро увидел небольшую церковь и несколько чумов. Это оказалось сибиряковское селение, отстоящее от Хабарове в 5 верстах. В полночь 28 июня (10 июля) караван прибыл в Хабарове. Зыряне на другой день были отпущены. Из расспросов выяснилось, что в Югорский Шар пароход еще не приходил. Море вдоль берега Югорского Шара на необозримое пространство было покрыто льдом, нанесенным сюда северными ветрами. Только к 10(22) июля море очистилось.
В ожидании парохода Тронтхейм коротал время в охоте и уходе за собаками, которые находились в прекрасном состоянии. Нередко Тронтхейм бывал в Сибиряковском селении, которое служило сборным пунктом для окрестных ненцев: они собирались сюда, чтобы сдавать свои товары. Невеселую картину приходится видеть в этом маленьком, заброшенном на края света селении. Сюда ежегодно летом, в большинстве случаев из Пустозерска, приезжают 2—3 приказчика пли торгующие крестьяне-кулаки для того, чтобы скупить у приезжающих ненцев и частью зырян медвежьи шкуры, нерпичье сало и кожу, оленьи шкуры и тому подобные товары. Торговля шла меновая на чай, сахар, муку, домашнюю утварь. Ни одна купля и продажа не обходится без водки, до которой ненцы большие охотники. Подпоив бедного дикаря, кулак беспрепятственно обирает его, скупая у него все за бесценок. В конце сделки оказывается, что ненец остается должником своего благодетеля. Водкой торгуют все приезжающие в селение торговцы, и потому все лето здесь происходит страшное пьянство. Как велик расход на вино, можно судить по тому, что винными бочонками уставлен целый амбар. Никакого надзора за торговлей здесь нет, да трудно его и организовать. Зимою, когда установится санный путь, из сибиряковского селения отправляются на оленях караваны с товарами, купленными у ненцев, и пустыми винными бочонками.
18(30) июля Тронтхейм с берега увидел сначала дым, за которым вскоре показался пароход. Не было никакого сомнения, что это давно ожидаемый «Фрам». Троитхейм на маленькой ненецкой лодочке поехал навстречу и, подплыв к пароходу, закричал по-русски, чтоб его взяли на палубу. С парохода спросили, кто он, и, когда он назвал свое имя, приняли на палубу. Здесь его встретил сам Нансен, одетый в замасленную рабочую куртку; Нансен совсем еще молодой человек невысокого роста. Каждое его движение и слово говорят об энергии, силе воли и стойкости. Его обращение с подчиненными, подобранными молодец к молодцу, отличается задушевностью и любовью. Невидимому, это одна семья, соединенная одной идеей, страстно стремящаяся к ее осуществлению. Весь тяжелый, черный труд разделен между экипажем поровну, и тут нет различия между простым рабочим-матросом, капитаном и самим начальником экспедиции, подающим всегда и во всем пример. Этот общий труд является связующим звеном всего экипажа. Такие отношения между экипажем произвели на Тронтхейма очень благоприятное впечатление, видно, что в трудную минуту путешествия экипаж сумеет постоять за себя.
А. И. Тронтхейм бывал на «Фраме» ежедневно, обедал и завтракал там. По его словам, судно прекрасно устроено и ни в чем не нуждается. Каюты обширны и устроены с комфортом. Прекрасная библиотека, снабженная лучшими произведениями европейской классической литературы, различные музыкальные инструменты — от прекрасного концертного рояля * до флейты и гитары, шахматы, шашки и тому подобные развлечения,— все к услугам экипажа.( * Вероятно, он принял за рояль нашу фисгармонию. Из других музыкальных инструментов у нас была только гармония, а один из участников имел, кроме того, флейту, скрипку и несколько губных гармоник.) Оснащение судна не оставляет желать лучшего; оно как нельзя более приспособлено к плаванию между льдами. Экипаж состоит из тринадцати человек; это все люди, неоднократно плававшие в полярных водах и бывшие не простыми матросами; при Нансене находится также доктор. «Фрам» снабжен провизией на пять лет, но ее хватит более чем па шесть. Мясо консервировано и герметически закупорено в стеклянные банки; в таких же банках находятся различные бульоны и т. п.; сделан большой запас жировых веществ, несколько тысяч бутылок пива и эля довершают запасы. Вина на судне нет. Только в аптеке находится десятка два-три бутылок хорошего коньяку; весь спирт, запасенный для коллекций, отравлен. По мнению Нансена, употребление вина на Крайнем Севере вредно и оно, взятое в такую трудную п опасную экспедицию, может сослужить очень печальную службу, а потому он нашел лучшим заменить вино фруктами и различными сладостями, запас которых на пароходе довольно велик. Освещается «Фрам» электричеством. Большую часть дня во время стоянки экипаж проводит вместе. При общности труда, все обязанности каждого члена экипажа распределены точно, до мельчайших подробностей. Завтракают и обедают все вместе, исключая исполняющего обязанности повара, прислуживая друг другу. Здоровье и веселье видны на всех лицах. Непоколебимая уверенность главы экспедиции Нансена в счастливом исходе экспедиции вселяет бодрость и уверенность во всем экипаже.
22 июля (3 августа) на «Фрам» перегружали из трюма уголь в кочегарку. В этой работе участвовали все во главе с самим Нансеном. Работа шла дружно, весело. В этот же день Нансен со своими спутниками пробовал на берегу собак, для чего их запрягали по 8 штук (следовало бы сказать 10) в нарту, в которую садилось по три человека. Нансен остался очень доволен собаками, благодарил Тронтхейма за умелый выбор и прекрасное состояние, в котором находились собаки.
Когда собаки были приняты и переведены на судно, Тронтхейм обратился к Нансену с просьбой дать ему удостоверение в точном и добросовестном исполнении данного ему поручения. Нансен на это ответил: «О, нет, удостоверения и аттестата мало! Вы выполнили условие весьма добросовестно и тем оказали экспедиции большую услугу. Я имею поручение передать вам золотую медаль, пожалованную вам нашим королем за ту немалую помощь, которую вы вызвались оказать».
При этих словах Нансен передал г. Тронтхейму большую с короной золотую медаль. На лицевой стороне медали имелась следующая надпись: «Oskar II Norges og Sveriges Konge. Bro-derfolkenes vel» *, а на другой стороне: «Belonning for forl-jenstlig verksomhed A. I. Trontheim» **. Вручив медаль, Нансен дал Тронтхейму удостоверение о пожаловании медали и об отличном исполнении поставки.( * «Оскар II, король Норвегии и Швеции. Благоденствие братских народов». ** «Вознаграждение за полезную деятельность А. II. Тронтхейму».)
В этот же день ночью Нансен решил отправиться в дальнейший путь, не дожидаясь прихода вспомогательного судна с углем, «Урании», которая, по его предположениям, была задержана льдами.
Тронтхейм под вечер простился со всем экипажем, пожелав достигнуть намеченной цели. Вместе с ним на берег с «Фрама» вышел и секретарь Нансена, г. Оли Кристоферсен, сопровождавший путешественников из Вардё. При прощании Нансен оставил сошедшим с судна обильный запас провизии, так как Кристоферсену и Тронтхейму приходилось ждать «Урании» и на ней возвратиться обратно. Ровно в 12 часов ночи с 23 на 24 июля (4—5 августа) «Фрам» дал отходный свисток и направился к выходу в море».
7 августа пришла, наконец, в Хабарове «Урания». Как я и предполагал, она была задержана льдами, но в конце концов благополучно из них выбралась. 11 августа Кристоферсен и Тронтхейм могли поэтому отправиться на ней домой. В Вардё они прибыли 22-го, претерпев в пути некоторый недостаток в пище. Яхта, которая оставила место своего снаряжения — остров Брён — в начале мая, не была подготовлена для продолжительного путешествия, и последние дни экипаж ее питался главным образом морскими сухарями и водой.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ПО КАРСКОМУ МОРЮ
Пуститься в путь мы смогли не сразу после того как Кристоферсен и Тронтхейм покинули нас. Фарватер был слишком опасен, чтобы рисковать и идти в густом тумане. Едва туман поредел, была спущена моторная лодка. Я намеревался идти на ней перед судном, все время делая промеры.
В полночь отправились. Скотт-Хансен с ручным лотом стоял на носу лодки. Пошли на северо-восток к оконечности Вайгача, как советовал Паландер, потом дальше по проливу, держась вайгачской стороны. Туман иногда сгущался настолько, что мы с трудом различали силуэт следовавшего за нами «Фрама». В свою очередь и люди на борту «Фрама» тоже не раз теряли из виду нашу лодку. Но пока сохранялась достаточная глубина, мы видели, что судно идет верным курсом, и спокойно продвигались вперед. Вскоре туман немного поредел, зато глубина стала уменьшаться; сперва 9 и 10 метров, потом снизилась до 8 метров и, наконец, до 7. Это было уже чересчур мелко. Повернули назад и дали знак «Фраму» остановиться. Забрав мористее, отыскали более глубокий фарватер, и «Фрам» опять мог идти полным ходом.
Время от времени мотор нашей лодки повторял ссои обычные капризы и, наконец, остановился. Пришлось подлить газолина, чтобы снова пустить машину в ход. Как раз в этот момент лодку подкинуло волной, газолин расплескался и вспыхнул. Горящая жидкость разлилась по дну лодки, где и раньше было уже пролито ее немало. В мгновение ока вся корма превратилась в огненное море. Затлелась и моя забрызганная газолином одежда. Я вынужден был перебежать на нос. Положение становилось критическим, тем более что вспыхнул большой, наполненный до краев газолином, бидон. Погасив на себе одежду, я снова бросился на корму, схватил бидон и вылил горящую жидкость в море, причем сильно обжег себе пальцы. В ту же минуту вся поверхность моря вокруг запылала ярким пламенем. Я схватил черпак и принялся из всех сил поливать лодку водой. К счастью, самый сильный огонь удалось быстро погасить. С борта «Фрама» все это представлялось довольно скверной картиной; экипаж стоял наготове с канатами и спасательными кругами.
Скоро мы покинули Югорский Шар. Туман тем временем настолько рассеялся, что можно было разглядеть низкий берег, часть моря впереди нас и плавучий лед вдали. В 4 часа утра (4 августа) миновали Соколий остров и вышли в Карское море, которого так опасались. Теперь должна была решиться наша судьба. Еще до отъезда с родины я не раз говорил, что если нам удастся счастливо пересечь Карское море и миновать мыс Челюскина,— самое трудное будет сделано. Виды на будущее теперь были довольно благоприятны: сверху из бочки видно было, что вдоль всего берега к востоку простирается открытая вода.
Полтора часа спустя подошли к кромке льда. Лед был настолько сплочен, что нечего было и думать сквозь него пробиться. Впрочем, на северо-западе он был значительно реже и на краю неба виднелось синее небо *.(* Белый лед дает светлое отражение на небе; таким образом, над местами, где находятся ледяные поля, небо принимает беловатый оттенок, и, напротив, оно бывает синим или темным над свободной ото льдов водной поверхностью. Поэтому мореплаватель в Ледовитом море может по виду неба судить о состоянии льдов вдали.) Пошли поэтому сквозь редкий лед вдоль берега на юго-восток, а в полдень свернули в открытое море; синее небо на востоке и северо-востоке указывало на чистую воду впереди. В 3 часа пополудни лед, однако, снова сплотило и я счел более благоразумным опять повернуть под берег, в разводье. Конечно, такой пловучий лед можно было форсировать, но он мог и захватить нас; подвергать себя такому риску было преждевременно.
На следующее утро (5 августа), идя все время под берегом, достигли устья реки Кары и взяли курс на Ямал. Вскоре показалась эта низменная земля. Но после полудня мы попали в туман и густой лед. Следующий день был не лучше. В конце концов стали на якорь у большой ледяной глыбы, сидевшей на мели у берега Ямала.
Вечером несколько человек съехало на берег. Было так мелко, что лодка села на мель в порядочном расстоянии от берега, и пришлось идти к берегу вброд. Берег совершенно плоский, песчаный, гладко отшлифованный волнами. Во время прилива он целиком заливается водой. Прямо перед нами виднелись крутые песчаные холмы высотой в 10—12 метров, а местами даже выше 20 метров.
Мы побродили немного по берегу. Местность повсюду плоская и неприветливая. Наносный лес (плавник) весь засыпан песком и промочен насквозь. Не видно никаких птиц, кроме двух-трех куликов. Когда подошли к озерку, в тумане впереди я услышал крик кайры, но ее самую не видал. Пелена тумана, куда ни повернись, скрывала окрестности. Попадалось немало оленьих следов, но, само собой разумеется, только домашних, принадлежащих ненцам. Живут здесь исключительно одни ненцы. И какая это пустынная, унылая страна!
Один только наш ботаник собрал здесь кое-какую жатву. Между кочками повсюду пленительно улыбались цветы, словно присланные в эту страну туманов вестниками из царства света. Прошли довольно далеко по равнине, встречая лишь небольшие озерки с разделяющими их низкими перешейками и пригорками. Над этими озерками часто слышались крики кайр, но мы ни разу ни одной так и не видели. Все озерки имеют удивительно правильную круглую форму и крутые берега, словно они сами вырыли себе ложе в песке.
Из весел и большого брезента было устроено нечто вроде палатки. По счастью, нам удалось найти немного сухого плавника, и вскоре в палатке запахло горячим и вкусным кофе. Мы закусили, напились кофе, закурили трубки, и тут Иохансен поразил нас всех: несмотря на свою тяжеловесность и упитанность, тут же перед палаткой на тяжелом мокром песке он проделал одно за другим несколько сальто-мортале, не снимая с себя длинного офицерского плаща и полных воды болотных сапог.
В половине седьмого утра прибыли снова на корабль. Туман рассеялся, но лед, дрейфовавший взад и вперед с приливом и отливом, дальше к северу оставался все таким же сплоченным. Перед полуднем нас посетила лодка с двумя дюжими ненцами. Приняли их любезно, накормили и угостили табаком. Из их рассказов мы поняли, что они живут в чумах, в глубине страны, дальше к северу. Ненцы уехали к себе домой нагруженные подарками. Это были последние встреченные нами люди.
На следующий день лед оставался все таким же сплоченным, и так как ничего другого предпринять было нельзя, то после обеда несколько человек опять отправились на берег, отчасти для того чтобы поближе познакомиться с этой малоизвестной страной, отчасти чтоб постараться отыскать стоянку ненцев и выменять у них меха и оленье мясо. Своеобразна эта плоская равнина. Ничего, кроме песка, всюду один песок. Она еще более плоская и еще пустыннее, чем земля у Югорского Шара, и еще более необозрима. Равнину покрывал зеленый ковер из травы и мхов, кое-где разорванный ветром, который распахнул его и набросал на него сыпучий песок.
Сколько мы ни ходили и ни искали ненецкого жилья, так и не нашли. Единственным достижением было то, что увидели далеко-далеко три существа мужского пола, которые, однако, едва заметив нас, поспешили как можно скорее скрыться. Дичи встречалось мало — несколько белых куропаток, куликов и морянок, вот почти и все. Главную нашу добычу составили опять же коллекция растений и кое-какие геологические и географические наблюдения. Оказалось, что здешний берег показан на картах не менее чем на полградуса долготы западнее, чем в действительности.
Только на следующий день (9 августа) около полудня мы вернулись на судно. Лед на севере как будто бы несколько разошелся. В 8 часов вечера, наконец, снова двинулись в путь.
Лед встретился легко проходимый, и через три дня удалось выйти на открытую воду. В воскресенье, 13 августа, мы прошли по открытому Карскому морю мимо северной оконечности Ямала и Белого острова. Льдов нигде не было видно.
В течение следующих дней непрерывно дул довольно свежий восточный ветер, часто переходивший в очень крепкий, и, чтобы подвигаться на восток, пришлось лавировать под парусами. Нельзя сказать, чтобы «Фрам» хорошо шел под бейдевиндом 2, так как корпус судна широк и оно почти не имеет киля. К тому же его слишком сильно сносило течением. Наше продвижение на восток было весьма незначительным. В судовом журнале то и дело значилось: «ветер противный»; «ветер противный». Дневник в этом месте однообразнее обычного, но так как он может иметь интерес для навигации по этому морю, то я приведу некоторые записи, в особенности те, которые касаются состояния льдов.
«В понедельник, 14 августа, мы лавировали па одних парусах против сильного ветра. В собачью вахту (с 4 до 6 часов утра) видны были отдельные льдины, потом по всему горизонту лед исчез».
«Вторник, 15 августа. В собачью вахту ветер утих, паруса закрепили и развели пары. В 5 часов утра шли под парами к востоку по свободному от льда морю, но после полудня ветер опять засвежел с востока северо-востока и мы должны были лавировать под паром и парусами. Отдельные полосы льда виднелись вечером и ночью».
«Среда, 16 августа. Так как Карское море оказалось удивительно свободным ото льда и с северо-востока шло сильное волнение, то мы решились держать курс на север, насколько возможно дальше, хотя бы даже до острова Уединения 3. Но в половине четвертого пополудни встретился сплошной ледяной пояс, перед которым пришлось отступить. Свежий ветер и сильная зыбь. Лавируя, продвигаемся на восток вдоль кромки льдов.
Вечером едва не потеряли нашей моторной лодки. Ее беспрерывно заливало водой: в двух местах у нее вышибло борт,
а крепкие шлюпбалки, на которых она была подвешена, погнулись, как медная проволока. Наконец, двоим из нас удалось-таки принайтовить ее к борту судна, хотя волны хлестали через нас. Какой-то несчастный рок тяготеет над этой лодкой!».
«Четверг, 17 августа. По-прежнему лавируем под парусами и паром в битом льду вблизи кромки сплоченных льдов. По-прежнему штормит, и как только выходим немного изо льда, ощущаем сильную зыбь».
«Пятница, 18 августа. Шторм продолжается. Держим курс на юго-восток. В 7'/2 часов утра Свердруп увидел к югу от нас землю, он находился в это время наверху в бочке, высматривая медведей и моржей на льдинах. В 10 часов утра я сам поднялся наверх, чтобы тоже взглянуть на эту землю. Она лежала от нас в расстоянии немногим больше 10 морских миль. Это низменная земля, невидимому, такого же характера, что и Ямал, с травянистой растительностью и обрывистыми песчаными косогорами. Ближе к берегу становилось мелко. Невдалеке от пас сидела на мели ледяная глыба (стамуха). Лот показывал все убывавшую глубину, к половине двенадцатого она дошла до 16 метров; но в 12 часов глубина неожиданно выросла опять до 40 метров и вслед за тем стала непрерывно увеличиваться. Между берегом и стамухами, с подветренной стороны от нас, тянулось, по-видимому, разводье с несколько более глубоким фарватером, где было меньше сидевшего на грунте льда. Трудно было предположить, что в этом месте, где проходили Норденшельд, Эдвард Иоханнесен и вдобавок, вероятно, много русских, существует какая-то новая земля. Однако наши наблюдения не оставили сомнений, и земля получила в честь открывшего ее Свердрупа название острова Свердрупа 4.
Так как с наветренной стороны у нас все еще было много льда, то мы продолжали идти на юго-восток, стараясь держаться поближе к ветру. Погода ясная. В 8 часов был замечен материк с лежащим перед ним островом Диксона. Первоначально мы намеревались зайти сюда и, бросив якорь, сложить на берегу под камнями нашу почту на родину. Капитан Виг* тис5 дал нам обещание зайти сюда по пути к Енисею и взять письма. Но тем временем ветер стих, условия были благоприятные, а время дорого. Поэтому отказались от посылки почты и направились дальше вдоль берега. Земля здесь совершенно на похожа на Ямал. Это хотя и не высокая, но все же гористая страна, покрытая пятнами снега и большими фирновыми полями 6, спускающимися местами до самого берега.
На следующее утро показался самый южный из Каменных островов 7. Мы подошли к нему поближе — посмотреть, нет ли чам каких-нибудь зверей, но ничего не нашли. Остров со всех сторон равномерно поднимается из моря, но имеет обрывистые берега, он состоит из скал и из выветрившихся продуктов разрушения горных пород. С виду берега слагают слоистые гор-
ные породы с сильно наклоненными слоями. Остров густо покрыт галечником, перемешанным с более крупными валунами, а весь северный мыс его представляет, невидимому, песчаный бугор, круто обрывающийся к берегу. Бросаются в глаза на этом острове резко выраженные береговые террасы.
Особенно явственно выступает терраса, подступающая наиболее близко к мысу. На западной и северной сторонах она имеет характер уступа, а затем идет темной полосой поперек острова. Ближе к уровню воды видно еще несколько террас, сходных по своей форме с верхней. Все они имеют вид крутых уступов. Очевидно, что они образовались под действием моря и особенно льдов. Наиболее резко выражены они на западной и северной сторонах острова, далеко выдвинутых в открытое море.
Для того, кто изучает историю земли, эти следы прежнего уровня моря представляют большой интерес, так как свидетельствуют о произошедшем со времени их образования поднятии суши или опускании дна морского, говорят о тех изменениях уровня, которые, подобно Скандинавии, испытал весь северный берег Сибири после великого ледникового периода.
Интересно, что к северу от этого острова мы не видели больше никаких островов, хотя, судя по карте Норденшельда, к северо-востоку от Каменного острова должен находиться ряд островов. Зато я нанес на карту два других острова почти прямо на восток. На следующее утро прошли еще мимо небольшого островка, находившегося несколько севернее.
Из птиц в этих местах встретились лишь стаи две гусей, несколько поморников (Stercorarius crepidatus и St. buffonii), a также обыкновенных чаек и крачек.
В воскресенье, 20 августа, погода стояла на редкость хорошая. Синее море, яркое солнце и легкий ветерок, все еще с северо-востока. После полудня приблизились к островам Кальмана — как мы определили, согласно их расположению, по карте Норденшельда; к югу от них встретили много неизвестных островов 8.
Все эти острова имеют округлые формы и походят на холмы, отполированные глетчерами ледникового периода.
«Фрам» бросил якорь у северного берега самого большого из этих островов, получившего позже название Оленьего. Предстояло запасти воды для котла. Несколько человек решили тем временем побывать на берегу и поохотиться.
Еще не успели мы спуститься с палубы, как штурман, находившийся в бочке, заметил оленей. Все оживились, каждому захотелось на берег, а штурмана охватила подлинная охотничья горячка: глаза расширились, руки затряслись. Лишь сидя в лодке, мы стали приглядываться к берегу — каких таких оленей увидел штурман?.. Увы, нигде ни признака жизни. Правда, подойдя вплотную к земле, обнаружили стадо диких
гусей, вперевалку бродивших по берегу. Стыдно сказать, но у нас возникло подозрение: не гусей ли видел наш штурман?.. Вначале он с негодованием отверг такое предположение. Потом мало-помалу его уверенность стала ослабевать. Видимо и штурмана можно сбить с пути. Однако, когда я выпрыгнул на берег, первое, что бросилось мне в глаза, были старые оленьи следы. Сейчас же к штурману вернулась его самоуверенность; он перебегал от следа к следу, вглядываясь в них, и клялся, что видел с судна самого настоящего оленя.
С первого же пригорка мы действительно увидели на равнине к югу от нас несколько оленей. Ветер дул северный. Чтобы скрытно подобраться к оленям с подветренной стороны, нужно было вернуться назад и пройти вдоль берега к югу. Один только штурман не одобрял такой предосторожности; он горел нетерпением, хотел ринуться прямо на оленей, которых будто бы разглядел на востоке. Бесспорно, это был самый верный способ разогнать решительно всех оленей.
В конце концов штурман получил разрешение остаться вместе со Скотт-Хансеном, который должен был производить магнитные наблюдения. Но он поклялся, что не тронется с места, пока не получит приказания.
Следуя вдоль берега, увидели стада гусей, одно многочисленнее другого; гуси вытягивали шеи и переваливались с. ноги па ногу, не торопясь отойти в сторону; когда мы подходили совсем вплотную, они, наконец, взлетали. Немного подальше обнаружили двух оленей, которых не заметили раньше. К ним легко можно было подкрасться на ружейный выстрел, но мы боялись оказаться с наветренной стороны по отношению к другим оленям, находившимся южнее, и спугнуть их. Наконец, очутились с подветренной стороны и от этих последних; они паслись посреди широкой равнины, так что подойти к ним на расстояние выстрела было совсем не легко. Нигде ни бугра, ни камня, за которым можно было бы укрыться. Оставалось только растянуться в длинную цепь и так продвигаться вперед по возможности осторожнее, чтобы попытаться их окружить.
Тем временем несколько севернее обнаружилось другое стадо оленей. Но, к нашему изумлению, вдруг оно стремительно кинулось бежать по равнине к востоку — не по вине ли штурмана, который не смог себя сдержать?
По направлению к оленям, которые находились поближе, тянулась от берега ложбина, по ней можно было попытаться подойти к дичи на выстрел. Я решил вернуться, чтобы это сделать; остальные оставались на своих местах в цепи. Прямо передо мной расстилалось спокойное прекрасное море. Солнце только что погрузилось в него на далеком горизонте, и небо на фоне этой белой ночи пылало заревом. Я не мог не остановиться хотя бы на минуту, чтобы полюбоваться пейзажем. Увы, и среди этой красоты человек проявляет свою кровожадную натуру...
Вдруг вижу на севере темное пятно, двигающееся от пригорка, где должны были находиться штурман со Скотт-Хансеном; оно разделилось надвое, и одно из них двинулось на восток, как раз в наветренную сторону от оленей, к которым я должен был подкрасться. Дальше нельзя было медлить, иначе олени почуют близость человека и пустятся бежать; приходилось торопиться. И далеко не лестные пожелания посыпались в адрес обоих моих товарищей.
Ложбина оказалась не такой глубокой, как я ожндач. Края ее были приподняты лишь настолько, чтобы прикрыть меня, когда я полз на четвереньках. Дно усеяно крупными камнями и гравием, перемешанным с глиной, по которым течет ручеек.
Олени продолжали пастись еще совершенно спокойно, и только по временам поднимали головы, чтобы осмотреться вокруг. А прикрытие становилось все хуже. С севера приближался штурман. Скоро ему удастся спугнуть и этих оленей. Надо спешить. Остался только один выход — ползти червяком... Ползти по мокрой глине, а то прямо по воде? Да, но мясная пища на судне почти драгоценна н звериные инстинкты в человеке слишком сильны... Черт с ним, с платьем... Я ползу на животе прямо по грязной жиже. Вскоре прикрытие становится совсем мелким. Я извиваюсь между камнями и выпахиваю себе дорогу в грязи, как настоящая машина для рытья канав. Подвигаюсь вперед, конечно, не слишком быстро и без удобств, но зато и без риска. Тем временем красные отсветы на небе за моей спиной потухали, и все труднее становилось различать силуэты оленей. Не представляла больших удобств и мокрая глина, по которой приходилось ползти, волоча за дуло ружье.
Олени продолжали спокойно пастись. Когда они поднимали головы и осматривались вокруг, я должен был лежать спокойно, как мышь, хотя чувствовал при этом, что вода потихоньку пробирается мне под платье. Затем они снова принимались щипать мох, а я полз по грязи дальше. Скоро сделал приятное открытие, что олени отходят от меня почти так же
быстро, как я к ним подползаю. А там, к северу от них, возился штурман, и мрак сгущался все больше и больше. Нельзя сказать, чтобы все это было очень приятно. Лощина выравнивалась, теперь не оставалось почти и следов какого-либо прикрытия. Приходилось все глубже зарываться в глину. Неровности местности позволили мне взобраться на соседний небольшой пригорок. Теперь олени были прямо передо мною на такой расстоянии, которое при дневном свете я назвал бы хорошим ружейным выстрелом. Я попробовал прицелиться, но не обнаружил мушки. Эх, доля людская, не легка ты бываешь подчас! С ног до головы перепачканный в мокрой глине, после самых, по моему мнению, достойных награды усилий, я был, наконец, у цели— и не мог ее достигнуть!
Олени тем временем тоже спустились в ложбину. Со всей возможной поспешностью я прополз еще немного вперед. Великолепный прицел — насколько можно было различить в темноте; но мушку я и теперь различал не яснее, чем прежде. Ближе подползти уже невозможно было — нас разделял плоский холм. Лежать же и ждать, пока рассветет, тоже не стоило; теперь была полночь, к северу от нас находился старший штурман, и на ветер нельзя было полагаться. Я поднял ружье кверху, чтобы нащупать мушку, и навел его затем на оленей.
Выстрел, другой, третий; отчетливо различить оленей я так и не мог, но считал, что во всяком случае попасть должен, и продолжал спускать курок. Два оленя от неожиданности подпрыгнули, изумленно огляделись вокруг, отбежали немного в южном направлении и снова остановились. К ним присоединился третий олень, пасшийся чуть дальше к северу. Я расстрелял все заряды, но без толку. Олени подпрыгивали при каждом выстреле, отбегали в сторонку, затем бросались бежать к югу, а немного погодя снова останавливались и глядели на меня долго и внимательно. Я со всех ног кинулся бежать к западу, чтоб попытаться обойти их. Тогда они снова понеслись на этот раз прямо туда, где должны были находиться два моих товарища. Каждую минуту я ждал, что вот-вот услышу выстрелы и увижу, как падает несколько оленей, но они спокойно и беспрепятственно мчались по равнине на юг. Наконец, вдали послышался выстрел. По дыму от выстрела я определил, что расстояние было слишком велико. Тогда я с сердцем перекинул ружье за плечо и побрел вслед за оленями. Грустно было видеть, что все твои труды пошли прахом.
Людей нигде не было видно. Наконец, спустя некоторое время, я наткнулся на Свердрупа,— стрелял он. Вслед за тем показался Блессинг; остальные давно уже покинули свои места. Блессинг повернул к лодке, собирая по пути растения, а я и Свердруп пошли дальше, чтобы еще раз попытать счастья.
Несколько южнее мы подошли к лощине, пересекавшей весь остров поперек, и решили здесь устроить засаду. Засели среди крупных камней, в месте, защищенном от ветра. Прямо перед Свердрупом, в устье ручья, на берегу расположилась стая гусей. Они без умолку гоготали, и соблазн выстрелить в них был велик; но мы вынуждены были оставить их в покое, чтобы не вспугнуть оленей, и гуси с громким гоготаньем ковыляли себе по глине, а немного погодя улетели.
Ожидание было долгим. Сначала держали уши настороже: олени ведь должны были скоро появиться. Глаза безостановочно блуждали по скату и другой стороне лощины. Но оленей не было. Тогда те же глаза невольно стали слипаться, мы стали клевать носами,— последние сутки ведь пришлось спать совсем мало. Время от времени мы все-таки встряхивались. Олени должны были явиться вот-вот. Снова глаза блуждали взад и вперед, до тех пор пока не начинали тихонько смыкаться, голова наклонялась, а холодный ветер леденил мокрую одежду так, что я дрожал от холода. Так высидели часа два. Затем мне все это показалось уже не столь интересным, и я переполз из своего убежища к Свердрупу, который также был сыт по горло таким методом охоты. Мы взобрались по скату на другую сторону лощины, но едва поднялись до края, как увидели на холме прямо перед собой рога шести великолепных зверей. Они были встревожены, нюхали воздух, поворачивая головы к западу, перебегали с места на место и снова тянули ноздрями воздух. Нас они еще не могли заметить, а ветер дул между нами — поперек разделявшего нас расстояния. Мы долго стояли, глядя на их маневры и выжидая, в какую* сторону они пустятся бежать; но выбор, очевидно, был очень труден.(*Он это и сделал, но глубины оказались очень малыми.) Наконец, олени разворотом бросились на юго-восток. Мы со всех ног кинулись им наперерез, чтобы загородить путь прежде, чем ветер выдаст наше присутствие. Свердрупу удалось опередить меня на порядочное расстояние; я видел, как он мчался по равнине; скоро он должен был подбежать к оленям на выстрел. Я остановился и приготовился перерезать им путь, если они повернут и бросятся на север. Шесть великолепных оленей с крупным самцом впереди. Они неслись прямо на Свердрупа, лежавшего теперь, распластавшись, на земле. Каждую минуту вожак мог рухнуть. Вот грянул выстрел — все стадо мгновенно круто повернуло и бросилось галопом назад. Теперь настал мой черед бежать изо всех сил: я понесся по камням к лощине, из которой только что вышел. Остановился лишь раза два, чтобы перевести дух и проверить, куда бегут олени, затем снова мчался изо всех сил. Расстояние между нами сокращалось. Олени приближались как раз туда, куда я и рассчитывал; нужно было лишь поспеть вовремя. На своих длинных ногах я делал огромные скачки по неровной почве, с камня на камень; скачки, от которых в более
спокойной обстановке сам пришел бы в изумление. Случалось, что моя нога скользила и я вместе с ружьем летел головой в песок; но теперь во мне проснулся звериный инстинкт, и каждый мускул дрожал в охотничьей лихорадке. Мы достигли склона почти одновременно; еще два-три прыжка через огромные камни, и — момент настал. Пора было стрелять, хотя расстояние все еще было велико.
Когда дым рассеялся, я увидел крупного самца, волочащего заднюю ногу. Когда вожак отстал, все его стадо вернулось обратно и стало бегать вокруг бедного зверя. Они еще не понимали, что случилось, только шарахались то туда, то сюда от жужжавших над ними пуль. Затем, после того как еще одно животное остановилось с простреленной ногой, остальные пустились бежать опять к лощине. Я погнался было за ними в надежде выпустить еще пулю, но вскоре, отказавшись от этого намерения, поспешил назад, чтоб закрепить за собой двух подстреленных животных. Внизу в лощине стояла одна моя жертва и ждала своей участи. Олень смотрел на меня с мольбой. Я подошел поближе н только что собрался выстрелить, как вдруг он пустился бежать вприпрыжку с такой быстротой, какой я никак не мог ожидать от трехногого животного. Все произошло неожиданно, но так, что я, конечно, промазал, стреляя ему вслед. Бедный олень кинулся вниз к морю,— все остальные пути были закрыты,— и, когда он переходил вброд маленькую лагуну внизу у берега (я опасался, что он выберется к морю), пришлось уложить его в воду. Другой олень отбежал недалеко; пуля моя положила конец и его страданиям. Я уже собрался освежевать добычу, когда подоспели Хенриксен и Иохансен; только что, немного подальше к югу, они убили медведя.
Освежевав оленей, направились к лодке и встретили Свердрупа. Начало рассветать. Мы уже потеряли здесь слишком много времени, и я горел нетерпением скорее продолжать путь на север. Свердруп с двумя товарищами ушли на судно, чтоб подготовить его к отходу, а я с остальными поехал на лодке к югу, чтобы забрать подстреленных оленей и медведя. С северо-востока поднимался довольно свежий ветер. Могло статься, что нам не выгрести против него на обратном пути, поэтому я приказал Свердрупу пройти с «Фрамом» навстречу, насколько позволит глубина *.
Тюленей и белух возле берега было предостаточно, однако У нас не было времени заниматься новой охотой.
Когда подошли на лодке приблизительно к тому месту, где должен был лежать медведь, мы заметили в глубине острова большую белую, похожую на медведя тушу. Я решил, что это и есть убитый зверь. Но Хенриксен уверял, что это не тот, не убитый, а другой, живой. Мы пристали к берегу и пошли прямо к нему. Медведь лежал неподвижно на травянистом бугре. Я все еще питал подозрение, что это застреленный медведь. Подходили все ближе и ближе,— по-прежнему никаких признаков жизни. Я искоса поглядывал на честную физиономию Хенрик-сена, желая удостовериться, что меня не дурачат, но он не отрывал глаз от медведя. Раздалось одновременно два выстрела, и, к моему величайшему удивлению, медвежья туша ошалело стала на задние лапы. Бедняга, не очень-то приятно, должно быть, когда тебя будят подобным образом! Еще выстрел, и он рухнул мертвым на спину.
Мы попробовали было подтащить медведей за собой целиком, но они оказались слишком тяжелыми. Пришлось сдирать шкуры, резать туши на части и носить эти куски в лодку,— работа нелегкая.
Как ни тяжело было шагать по вязкой глине с медвежьими окороками на спине,— у берега нас ждало нечто похуже: вода поднялась, прибой усилился, он опрокинул и залил нашу лодку; волны перекатывались через нее одна за другой. Все наши пожитки— и оружие и амуниция—лежали в воде. Ломти хлеба — единственная наша провизия — плавали вокруг, на дне валялась масленка без масла. Поднять лодку при таком прибое и освободить ее от воды было нелегко и удалось лишь после многих усилий. К счастью, берег был мягкий, песчаный, так что лодка не получила повреждений; но песок набился всюду, даже в самые мелкие части ружейных затворов. Больше всего нам было жаль провианта: мы ведь были голодны, как волки. Волей-неволей пришлось снизойти до ломтей хлеба, вымокших .в соленой воде и сдобренных грязью. Ели мы этот хлеб со смертельным отвращением. Во время этого приключения я потерял свою книжку с геологическими зарисовками, для меня очень ценную.
Довольно хлопотливым оказалось перетащить трофеи нашей охоты в лодку. У плоского берега кипел прибой. Пришлось держаться с лодкой на некотором расстоянии от берега и втаскивать в нее шкуры и мясо при помощи линя. Часть добычи унесло водой, но против этого ничего нельзя было поделать.
Потом стали грести что было сил против ветра и волны вдоль берега, к северу. Тяжелая это оказалась работа. Ветер усилился, и мы с трудом подвигались вперед. Вокруг нас ныряли тюлени, то подходили, то отходили белухи,— нам было не до них. Вдруг Хенриксен крикнул, что впереди показался медведь. Я обернулся; красивый белый зверь стоял на мыске и нюхал воздух. Стрелять по нему не было времени. Мы продолжали грести, а он медленно шел по берегу на север впереди нас.
После тяжелой работы достигли, наконец, бухты, где следовало взять оленей. Медведь продолжал идти впереди нас, он еще не заметил лодки, но, видимо, почуял что-то и стал подходить ближе. Искушение было велико, несколько раз палец
мой касался курка, но я не стрелял. При нашем положении новая добыча была ни к чему; и с тем, что мы добыли, хлопот предстояло более чем достаточно. А медведь, точно мишень, остановился на камне, чтобы понюхать и осмотреться получше; с минуту он пристально глядел на нас, затем повернулся и сначала тихонько, потом рысью пошел вглубь острова.
Прибой стал еще сильнее, чем прежде; плоский песчаный берег и длинная мель не позволяли близко подойти к суше. Мы гребли до тех пор, пока лодка не завязла и волны не начали обдавать ее. Достигнуть суши можно было только одним способом: соскочив в воду и идя вброд. Но как доставить оленей в лодку? Дальше к северу берег становился еще более труднодоступным. Как ни досадно было бросать великолепное мясо, добытое после стольких усилий, но я видел, что выбора не оставалось. Мы взяли курс к «Фраму».
Эта поездка на веслах оказалась самой тяжелой из всех, в каких мне довелось участвовать. Сначала, впрочем, дело шло как будто хорошо; плыли по течению и быстро удалялись от земли. Но ветер усиливался, а течение ослабевало. Волны налетали одна за другой. Наконец, после невероятных трудов осталось, казалось, рукой подать до корабля. Я ободрял товарищей, как мог; говорил, что еще несколько решительных гребков, и мы напьемся горячего чаю, расписывал им блага, которые ждут на борту «Фрама». По правде сказать, все и без того прилежно работали веслами, но были страшно измучены. Волны беспрестанно окатывали нас, мы промокли до костей,— меховой или непромокаемой одежды никто из нас, конечно, не догадался взять,— накануне ведь стояла чудесная погода.
Как, однако, мы ни старались, как ни налегали на весла, вскоре обнаружилось, что заставить лодку идти вперед совершенно невозможно. Не только ветер и волны, но даже течение было теперь против нас. Мы работали изо всех сил, но самое большее, чего удавалось добиться, это удержать лодку на одном месте. Иначе ее понемногу относило назад. Я пытался поднять дух товарищей тем, что «вот мы продвинулись вперед, теперь надо только еще немножко поднажать...». Но это помогало мало. Ветер свистел в ушах, волны обдавали нас пеной. Просто зло разбирало: до корабля, казалось, рукой подать, и все-таки невозможно хоть сколько-нибудь придвинуться к нему.
Вынуждены были опять повернуть к берегу, где нам помогло попутное течение. Оттуда стали понемножку подвигаться вперед. Дружно нажимали на весла, пока не оказались примерно на траверзе «Фрама», и попробовали пройти к нему напрямик. Но едва попадали во встречное течение, оно снова безжалостно уносило нас назад. Еще и еще раз повторяли мы попытки,— результат был все тот же.
Тут с судна бросили буек; стоило только нам подойти к нему, и нас подтащат. Нет, и это не удается. Далеко не благие
пожелания изливали мы на головы товарищей, находящихся на борту судна. Какого черта не подошли они и не взяли нас, когда увидели, как трудно нам приходится, или почему, по крайней мере, не опустят они якоря и не позволят течению немножко отнести судно к нам; видят же они, как мало нам осталось, чтобы пройти вперед.
Но, может быть, здесь мелко?
Еще последняя отчаянная попытка! Мы налегли, каждый мускул напряжен до крайней степени, теперь только бы достигнуть буя. Вдруг с яростью видим, что его оттаскивают. Прошли немного мимо «Фрама», затем повернули назад к нему. На этот раз нам удается с подветренной стороны подойти к судну ближе, чем прежде. Но на воде все еще нет буйка, его почему-то не бросают. Мы требуем буек, как безумные, ибо не можем терпеть больше. Позволить отнести себя и опять идти к земле в нашей насквозь промокшей одежде — мало удовольствия. Теперь мы хотим на борт во что бы то ни стало. Мы кричим, ревем, как звери. Вот, наконец, люди на судне бегут к корме, снимают буй и бросают конец с буем нам. А мы свои последние силы вкладываем в греблю. Вот до буя осталось пройти расстояние, равное нескольким длинам нашей лодки; гребцы впились в весла и почти совсем ложатся на скамьи. Новый безумный нажим. Вот осталось всего три длины лодки... две с половиной... еще через минуту две... еще немного погодя только одна... Еще несколько бешеных взмахов веслами, и расстояние еще меньше.— «Ну, братцы, теперь еще два-три сильных гребка и — конец»...-—«Ну, нажмем, еще немножко!»...—«Ну же, ну!»... «Идет, хорошо, дело на мази!» — «Уже мы близко»... «Не сдаваться! Держись!»... — «Ну, подналягте». — «Готово, поймали!»...
Вздох облегчения пронесся на лодке. И снова: —«Шевелите, шевелите веслами, иначе буксир лопнет. Подгребайте, ребята»...
Подгребли еще, и нас подтянули к борту «Фрама». Только теперь, когда мы стали у борта и началась перегрузка шкур и мяса на судно, стало как следует понятно, с чем пришлось бороться: течение вдоль борта шло бешеным потоком. Наконец, поднялись на палубу. Настал вечер; как сладко было поесть горячего, а потом растянуться на сухой и теплой койке. Отрадно получить такую награду за свои труды.
Результатами наших неимоверных трудов в течение суток были два убитых оленя, которых мы так, к сожалению, и не смогли забрать, два убитых медведя, их-то привезли, но они вовсе не так были нам нужны, и вконец испорченная одежда. Две тщательные стирки прошли для нее совершенно бесследно, она так и провисела «для просушки» на палубе в течение всего нашего плавания.
В ту ночь я, видно, очень мало спал, так как в дневнике своем нахожу следующую запись:
«Вернувшись на «Фрам» после труднейшей поездки на лодке, какую, как мне кажется, я еще никогда не испытал, заснул крепко, но ненадолго. Теперь лежу и верчусь на койке, не в силах больше уснуть. Не от кофе ли, выпитого после ужина? Или оттого, что, проснувшись, для утоления жгучей жажды выпил холодного чаю? Я закрываю глаза, пытаюсь еще и еще раз уснуть. Ничего не выходит. Передо мной проходят туманные картины воспоминаний, легкие, как пух, они оседают мне на душу... В завесе тумана открывается один просвет за другим. Вот залитый солнцем ландшафт, веселые луга и пашни, зеленый тенистый лес, роща и синеющие вдали горы. Тихий свист ветра в трубе кажется отзвуком колокольного звона. Это мирным утром ясного воскресного дня звонят колокола, а ты идешь с отцом через поля Вестре Акера 9 вверх по дорожке, которую магь обсадила молоденькими березками, идешь в церковь, стоящую на холме и упирающуюся колокольней в синее небо. Она и наполняет окрестности своим звоном. А вдали ты видишь мыс, стрелку Нэсоддена, четко вырисовывающуюся в ясную погоду, особенно в осеннее утро. Мы по-воскресному, торжественно раскланиваемся с прихожанами, обгоняющими нас в экипажах. Все они праздничные, счастливые с виду. Тебе-то все это раньше не казалось столь прекрасным,— ты предпочел бы убежать с луком и стрелами в лес на охоту за белками... Но теперь — разве не мила, разве не дивно прелестна эта залитая солнцем картина... И то ощущение мира и счастья, которое минутами и раньше охватывало душу, но быстро улетучивалось, возвращается теперь с удвоенной силой; вся природа как будто поет мощный, захватывающий гимн. Не потому ли кажется такой эта картина, что она представляет прямой контраст с этой бедной солнцем, холодной страной туманов, без единого деревца, без единого кустика, где сплошь только камень да глина, с этой жизнью, лишенной покоя. Ничего, кроме тяжелого труда и неудержимого стремления на север, все время на север, не теряя ни одной минуты — на север... О, как хорошо, что можно хоть немного отдохнуть как следует...
Живешь воспоминаниями. Когда я вижу сны, никогда мне не снится Ледовитое море; я вижу во сне только родину: иногда детство, иногда свой дом и ее, ту, которая стоит там и дает смысл всем переживаниям и всем мечтам. Нет, надо спать, спать. Это так необходимо. Я закрываю глаза и стараюсь ни о чем не думать, пытаюсь погрузиться в сон, но из тумана снова выплывают скалистый мыс и мостки с легкой лодкой на привязи, и плоский берег, и сосны. А между деревьями о н а в светлом платье; большая соломенная шляпа защищает лицо от солнца; она заложила руки за спину и смотрит с грустной улыбкой на ярко-синее море. Потом поворачивается и подымается по откосу к дому; большой черный пес, подняв голову, смотрит на нее преданным взглядом и идет за ней; она ласково треплет его по голове, наклоняется, что-то говорит ему. А навстречу кто-то идет из дому со смеющимся ребенком на руках. Она протягивает руки к малютке, подкидывает ее высоко кверху, и малютка радостно вскрикивает и хлопает в ладоши... Там жизнь, там родной дом и семья...»
На следующий день мы, наконец, снова могли продолжать плавание. Я попробовал было пустить «Фрам» на всех парах прямо против течения и ветра; но течение неслось бурным потоком и править рулем приходилось с большой осторожностью. Стоило повернуть руль чуть покруче, и «Фрам» мог сбитый с курса, а ведь тут со всех сторон поджидали его мели и подводные скалы. Мы это знали. Лот бросали непрерывно. Некоторое время шло довольно хорошо, и мы понемногу продвигались вперед. Вдруг «Фрам» перестал слушаться руля и начал заворачивать вправо. Лот предупредил о близости мели. Почти в ту же минуту раздалась команда: «Отдать якорь!». С шумом и грохотом якорь опустился на дно. Мы остановились, имея под кормой 7 метров воды и 17 метров впереди у якоря. Еще минута, и было бы поздно.
Снова ставим «Фрам» прямо против ветра, вновь и вновь пытаемся заставить судно идти вперед... Но результат получается все тот же, мы вынуждены отступать. Можно было, пожалуй, пройти под ветром в устье пролива, но там очень мелко, на каждом шагу судно рискует наскочить на риф. Конечно, я мог бы опять идти впереди корабля на моторной лодке, измеряя все время глубину, но грести против этого течения... нет, это удовольствие я уже испытал, с меня хватит. Словом, пока что надо оставаться на месте, вооружившись терпением. Вот товар, которым надлежит в достаточной мере запастись каждой полярной экспедиции. Мы не переставали надеяться на перемену к лучшему, но течение изменять себе не желало, да и ветер не ослабевал. Было отчего придти в отчаяние. Досадно стоять из-за этого проклятого течения на месте, перед открытым морем, быть может, идущим до самого мыса Челюскина, мыса, который вот уже три недели не выходит у меня из головы...
Когда на следующее утро (23 августа) я вышел наверх на палубу, наступила зима. Все побелело от снега — и палуба, и каждое местечко на снастях, где только имелось прикрытие от ветра, и весь берег. А в воздухе кружили белые хлопья. Ах, снег! Как ты освежаешь душу и гонишь все мрачное и унылое из этой хмурой страны туманов. Посмотри, как легко и нежно рассыпан он, словно чьей-то ласковой рукой, по берегу, по камням и покрытой травой равнине...»
Но ветер и течение были почти те же. В течение дня свежий ветер перешел в шторм; со свистом и шумом налетали шквалы на снасти «Фрама», трепали судно.
На следующий день (24 августа) я твердо решил во что бы то ни стало двинуться вперед тем или иным способом. Утром, когда я вышел на палубу, ветер был немного слабее и течение тоже не такое стремительное. Невидимому, можно было бы идти впереди в лодке на веслах, по крайней мере, если канатом соединить ее с судном и постоянно опускать лот. «Фрам» мог бы подвигаться за лодкой, имея наготове якорь. Но прежде чем попробовать этот последний способ, я хотел сделать еще одну попытку пройти против ветра и течения. В машинное отделение было приказано довести давление пара в котле до предела, на какой только можно было рискнуть. И — судно двинулось, притом довольно быстро. Вскоре мы вышли из про айва, или из «тисков», как мы его прозвали, и могли повернуть под бейдевиндом в море, идя па парусах и под парами. Ветер был, как всегда, противный, и, как всегда, стоял туман. В этих краях от одного луча солнца до другого дистанция изрядная.
Следующие дни мы лавировали между кромкой льда и берегом, подвигаясь все время к северу. Сначала свободное ото льда пространство воды было широко. Дальше к северу оно настолько сузилось, что мы, находясь у кромки льдов, видели берег. На этом отрезке пути прошли мимо многих неизвестных островов и даже архипелагов. Для того, кто захотел бы посвятить свое время нанесению на карту берегов, нашлось бы здесь много дела. Но наша цель была иная, и мы смогли сделать тишь отрывочные наблюдения и промеры, подобные тем, какие до нас производил Норденшельд.
25 августа после полудня мы усмотрели впереди Семь островов *.(* Острова Скотт-Хансена.) Они возвышались над уровнем моря больше, чем виденные нами прежде, и состояли из нескольких крутых холмов и утесов. Виднелись на них и небольшие каровые ледники 10 и скопления фирнового снега, а горные породы носили явные следы размыва льдом и снегом. В особенности заметно это было на самом большом из островов, на котором есть даже небольшие долины, погребенные под снегом.
26 августа в дневнике моем записано: «Здесь такое множество неизвестных островов, что, начни их подсчитывать, голова закружится. Утром мы прошли мимо одного скалистого острова, а поближе к берегу я увидел еще два **.(** Острова Клемента Маркхема, по имени известного английского адмирала и председателя Королевского географического общества. ) Затем, дальше к северу, опять показалась земля или острова ***; на северо-востоке тоже.(*** Острова Рингнеса, по имени члена комитета экспедиции.) Около 5 часов пополудни нам пришлось обойги два больших острова, пройти между которыми мы не рискнули, опасаясь мелей. Они, как и предыдущие, имели округленные очертания, но лежали довольно высоко над уровнем воды *.(* Острова Мона, в честь заслуженного норвежского метеоролога проф. Мона.) Потом мы опять держали курс на восток и миновали находившихся мористее четыре больших и два малых острова. По другую сторону тянулся целый ряд плоских островов с крутыми обрывистыми берегами **.(** Острова генерала Тилло, по имени русского гидрографа генерал-лейтенанта Тилло.) Фарватер здесь пошел более опасный. Так, вечером мы совершенно неожиданно обнаружили, что впереди с левого борта через воду между льдинами просвечивают большие камни, а наискось от правого борта лежит мель с сидящей на ней стамухой ". Бросили лот, по он показал глубину свыше 40 метров».
Нужно дать некоторое представление о характере здешнего  побережья. Перед нами лежали шхеры, которые, конечно, нельзя сравнивать с норвежскими, но существование которых возможно только у берегов, находившихся под ледяным покровом. Так подтверждается мое убеждение, что ледниковый период распространялся и на эту часть земного шара 12. Самого берега мы, к сожалению, не видели достаточно отчетливо, чтобы составить сколько-нибудь верное представление о его форме и природе,— нам мешала пасмурная погода и вдобавок бесчисленные островки, не позволявшие подойти к земле поближе. Но немногое виденное достаточно показало, что береговая линия здесь существенным образом отличается от изображаемой на картах. В действительности эта линия более извилиста, чем на карте. Не раз казалось даже, что я вижу устья глубоких фьордов, и тогда приходила мысль — не находимся ли мы перед типичной страной фьордов, хотя здешние горы сравнительно невысоки. Это предположение подкрепилось наблюдениями, сделанными позже в более северных районах.
В дневнике за 27 августа значится: «Плыли под парами между различными маленькими островками и островами. Перед полуднем густой туман, в полдень увидели прямо перед собой небольшой остров и изменили поэтому курс на северный. Вскоре подошли к кромке льда и, начиная с 3 часов пополудни, двинулись вдоль нее на северо-восток. Когда туман несколько рассеялся, у нас в виду оказалась земля. В 7 часов вечера были от нее в расстоянии примерно одной морской мили».
Это был такой же голый, стертый и округленный берег, с глинистой почвой и с усыпанными галькой и валунами травянисто-мшистыми плоскими низменностями. Перед нами было несколько мысов и кос, против них лежали острова, проливы и фьорды, забитые льдом. Туман не позволил нам рассмотреть большего. Все было тихо и спокойно в Ледовитом море при этом типично арктическом туманном освещении.
Ледяные массы отбрасывали от себя высоко в воздух серовато-белые отблески, что еще больше подчеркивало резкий контраст с темным берегом. Мы не были уверены, что эта земля прилегает к Таймырскому проливу или мысу Паландер, но для верности решили держать курс севернее, чтобы не наткнуться на острова Альмквиста, которые Норденшельд на своей карте помещает к северу от Таймыра 13. Мы рассчитывали, что, продержавшись в течение вахты (четыре часа) на северном или северо-западном курсе, очутимся вдали от всякой земли и сможем затем спокойно повернуть опять на восток. Однако мы просчитались. В полночь повернули на северо-восток, а в 4 часа утра (28 августа) в полумиле от нас впереди вынырнула из тумана земля. По мнению Свердрупа, бывшего в то время на палубе, она возвышалась над уровнем моря больше, чем все берега, виденные нами с момента отплытия из Норвегии. Считая ее поэтому материком, Свсрдруп хотел обойти ее, но был остановлен льдом. Тогда взяли курс на ЗЮЗ и только в 9 часов утра, обогнув западный мыс какого-то крупного острова, смогли продолжать путь на север. Между берегом и нами по направлению к востоку виднелось много островков и мысов, словно впаянных в сплоченный лед. Мы шли все утро вдоль кромки припая, стало быть «вдоль берега», против сильного течения. Пути этому, казалось, не будет конца. Расхождение со всеми известными нам картами становилось все более очевидным и наводило на серьезные размышления. Мы должны были давным-давно находиться севернее самого северного из островов, указанных Норденшельдом *.(* В описании своего плавания Норденшельд, однако, сам говорит, что постоянный густой туман позволил ему «лишь крайне приблизительно нанести на карту острова и островки, среди которых и мимо которых прокладывала себе путь «Бега».) Записи за этот день указывают на сомнения, какие тогда терзали меня.
«Зашли черт знает как далеко на север, идя вдоль этих островов или земли, что ли. Если это все острова, то они довольно велики. Часто они походят на сплошную землю с фьордами и мысами; но погода слишком пасмурна, чтобы можно было хорошо рассмотреть. Не идем ли мы сейчас вдоль острова Таймыра, обозначенного на русских картах или, вернее, на карте Лаптева? И действительно ли он отделен от материка широким проливом, как указывал Лаптев? Не есть ли Таймыр, отмеченный Норденшельдом, далеко выступающий в море мыс, открытый Лаптевым? В таком случае все отлично совпадает. Наши наблюдения полностью согласуются с картой Лаптева. Норденшельд, может быть, нашел новый пролив и принял его за Таймырский? Быть может, Норденшельд видел острова Альмквиста, не предполагая, что остров Таймыр лежит мористее? Все это весьма правдоподобно. Но серьезная загвоздка в том, что русские карты не указывают никаких островов вокруг острова Таймыр. А ведь немыслимо во время санных поездок вокруг Таймыра не заметить этих рассеянных повсюду островков *.(* Когда, пройдя далее, я научился распознавать лежащие во льдах арктические острова, стало ясно, что это возражение можно сделать еще с большим основанием. Никакая санная экспедиция не могла бы объехать этого берега, не заметив островов Альмквиста, которые лежат так близко, что должны быть видимыми даже в очень туманную погоду. Было непростительно не заметить эти острова, которые гораздо больше маленьких, лежащих против береговой линии большого острова, или, как я далее покажу, против группы больших островов, мимо которых мы здесь проходили. В знак нашей признательности человеку, который разведал для пас путь вдоль берегов Сибири, я назвал эту островную группу островами Норден-шельда. [Ныне именуются архипелагом Норденшельда.— Ред.])
После обеда засорилась водомерная трубка машинного котла. Пришлось застопорить машину и пришвартоваться к кромке льдов, чтобы заняться прочисткой. Мы использовали остановку для пополнения запаса питьевой воды. На льду нашли небольшую лужу талой воды, на первый взгляд настолько мелкую, что не стоило как будто и черпать из нее,— все равно воды не хватит. Но она, очевидно, имела «внутреннее» сообщение с другими пресноводными озерками на льдах, так как, к немалому нашему удивлению, сколько мы из нее ни черпали, она не иссякала.
Вечером направились вглубь бухты, которая вдавалась в лед и доходила до самого северного из островов, бывших у нас в виду. Бухта эта оказалась тупиком. Дальше прохода не было. Торосистый дрейфующий лед сливался с береговым припаем. Различили острова еще дальше на северо-восток. А судя по отблеску на небе, можно было предположить, что в том же направлении находится и чистая вода; на севере лед был довольно сплоченным, тогда как на западе тоже тянулась, насколько можно было видеть из бочки, полоса чистой воды. Я был в нерешительности; что же делать? Разводье заходило еще немного за северную оконечность ближайшего острова, но дальше на восток лежал сплоченный лед. Пожалуй, могло удаться проложить путь через него, но столько же шансов было и застрять в нем. Благоразумнее казалось вернуться и попытаться еще раз пройти между островами и материком, хотя, впрочем, я далеко не был уверен, что Свердруп действительно утром видел материк».
«Вторник, 29 августа. Попрежнему плохая погода. На обратном пути обнаружили еще новые острова. А с «возвышенным материком» Свердрупа дело вышло плохо,— он оказался островом, и даже довольно «низменным». Удивительно, что только не померещится человеку в тумане. Невольно вспомнился случай с нашим лоцманом в проливе Дробак в Норвегии. Неожиданно прямо перед носом «Фрама» выросла большая земля, лоцман скомандовал: «Полный ход назад!». Затем все же стали осторожно приближаться: и что ж — «земля» оказалась половинкой плывшего по воде черпака.
Пройдя мимо бесчисленных островов и островков, попали в открытую воду, простирающуюся вдоль острова Таймыра, и при тихой безветренной погоде пошли под парами по проливу на северо-восток. Часов в шесть вечера я из бочки увидел впереди сплоченный лед, преградивший нам дальнейшее продвижение. Лед тянулся от острова Таймыра до самых дальних островов впереди. На льду виднелись в большом числе морские зайцы (Phoca barbata) и, кроме того, моржи. Взяли курс прямо к кромке льда, собираясь пристать к ней. Но «Фрам» попал в зону «мертвой воды» * и, несмотря на форсированную работу машины, почти не двигался с места.(* Объяснение этого явления смотри ниже.) Я предпочел пойти вперед в шлюпке на веслах, чтобы пострелять тюленей. Тем временем «Фрам» очень медленно добрался-таки до кромки льда, при полном по-прежнему давлении пара в машине».
Пробиваться дальше в этот момент нечего было и думать. От Таймырского моря и, по всей вероятности свободного ото льдов, нас, невидимому, отделяла какая-нибудь пара морских миль. Но пробиться сквозь этот лед было немыслимо — слишком он был сплочен, нигде ни намека на проход. И здесь, где Норденшельд во время своей знаменитой экспедиции на «Веге» прошел 18 августа 1878 года, не встретив и следа льдов **,—• нашим надеждам, пожалуй, предстояло крушение — по крайней мере, на этот год.(** Норденшельд в описании своего путешествия (т. 1, стр. 321) стоянии льда в этих водах говорит следующее: «Лед встречался нам лш в небольших количествах и представлял собою сильно изломанный реч! или фьордовый лед. Я почти уверен, что в течение дня нам не встретилось больше одного поля такой величины, чтобы на нем можно было выпотрошить тюленя».) На таяние льда нечего было рассчитывать теперь, когда уже надвигалась зима. Единственное, что могло нас спасти, это изрядный юго-западный шторм. Была п еще одна слабая надежда, что, может быть, Таймырский пролив Норденшельда подальше к югу окажется открытым п «Фраму» удастся как-нибудь протиснуться через него, хотя у Норденшельда и сказано определенно, что «пролив слишком мелок для крупного судна».
После небольшой охотничьей экскурсии — в каяке и на лодке,— результатом которой было несколько убитых тюленей, «Фрам» пошел в бухту, лежащую несколько южнее и сулившую надежную якорную стоянку на случай непогоды; нам предстояла основательная и крайне необходимая чистка котла. Но, чтобы пройти то небольшое расстояние, которое мы па веслах прошли бы в полчаса или того меньше, «Фраму» понадобилась целая вахта. Мы почти не двигались с места все из-за той же «мертвой воды» и будто тащили всю воду за собой.
Своеобразное явление — эта мертвая вода. Для изучения его представился здесь лучший случай, чем мы хотели бы. Встречается оно, по-видимому, лишь там, где слой пресной или сильно распресненной воды лежит поверх соленой морской воды. Пресная вода увлекается судном, и оно скользит по тяжелой соленой воде, как по твердой подстилке. Разница в солености этих слоев очень велика; так, например, вода, взятая с поверхности, вполне годна для питья, а вода, поступавшая через кингстон, настолько солона, что не годилась даже для котла. Мертвая вода образует более или менее крупные волны, идущие непрерывно поперек кильватера, одна позади другой; иногда длина их такова, что они доходят до середины корпуса судна. Что мы ни делали, чтобы выбраться из мертвой воды,— круто поворачивали судно, лавировали, описывали полный круг и пр.,— все напрасно. Лишь только машина переставала работать, судно тотчас же останавливалось, точно схваченное чем-то за корму. Несмотря на свой вес, на обычную силу инерции и на то, что мы не убавляли полного хода, даже находясь в каких-нибудь двух-трех метрах от кромки льда, мы почти не ощущали толчка, когда «Фрам», наконец, ударялся об лед.
Как раз когда подходили к кромке, по льду бегал взад и вперед песец, выделывая самые удивительные прыжки. Свердруп с бака всадил в него пулю, положив конец его существованию.
Около полудня вахтенный сообщил, что на берегу появились два медведя; однако они исчезли прежде, чем мы собрались поохотиться на них.
Поразительно много виднелось на льду тюленей; промысел здесь, очевидно, может быть очень богатым. Обилие тюленей, на которое я в первый же день обратил внимание, очень напоминало мне залежки тюленей-хохлачей у западного берега Гренландии. Это наблюдение может показаться очевидным противоречием с наблюдениями экспедиции «Беги». Норденшельд, сравнивая эти воды с морями к северу и к востоку от Шпицбергена, говорит: «Другое поразительное различие — это бедность теплокровными животными, которой отличается эта страна, несмотря на то что до сих пор здесь никто не охотился. В течение дня мы не видели ни одной птицы, чего раньше никогда не случалось со мной во время летних плаваний в арктических водах; и почти ни одного тюленя». Последнее обстоятельство, впрочем, довольно просто объясняется малым количеством пловучих льдов в том году. По моим личным наблюдениям, эти места, по-видимому, изобилуют тюленями. Да и сам Норденшельд говорит, что на льду в Таймырском проливе он видел много тюленей, как Phoca barbata, так и Ph. hispida.
Итак, вот в каком положении оставлял нас август. Норденшельд прошел через этот пролив еще 18 августа, а с 19-го на 20-е уже обходил мыс Челюскина. А перед нами в конце того же августа лежали непроходимые, сливающиеся с береговым припаем массы морских льдов. Виды на будущее далеко не блестящие. Неужели так скоро окажутся правы сулившие нам неудачу скептики, в которых никогда нет недостатка на белом свете? Нет, надо снова попытаться пройти Таймырским проливом, а если это не удастся, сделать еще последнюю попытку обойти вокруг всех островов. Быть может, лед за это время разошелся, открыв где-нибудь свободный проход. Здесь мы не можем оставаться.
Настал сентябрь с тихими и унылыми снегопадами. Пустынную, неприветливую землю с низкими покатыми холмами все больше заносило снегом. Далеко не с легким чувством смотрели мы на то, как зима после чересчур короткого лета тихо и бесшумно вступала в свои права.
2 сентября котел был, наконец, приведен в порядок и наполнен пресной водой с поверхности моря. Мы были готовы продолжать путь. Пока корабль готовился к выходу, я со Свердрупом предпринял небольшую поездку на берег, чтобы посмотреть, нет ли там оленей. Земля теперь вся покрыта снегом, и, будь оп более плотный и более мощный, можно было бы прекрасно воспользоваться лыжами. Теперь же мы, безмерно усталые, брели по нему пешком, не находя нигде ни единого звериного следа. Покинутый мир! Перелетные птицы почти все уже унеслись на юг; небольшие стайки их еще попадались нам в море, но и те были на пути в теплые края, пробуждая в нас, бедных, несбыточные мечты: ах, если бы послать с ними вести и приветы на родину. Лишь одинокие поморники да чайки оставались теперь в нашем обществе. Впрочем, как-то, сойдя с корабля на лед, я увидел одиноко сидящего на льдине замешкавшегося гуся.
Вечером повернули на юг. «Мертвая вода» по-прежнему продолжала преследовать нас. По карте Норденшельда до Таймырского пролива оставалось не более 20 морских миль. Но мы шли к нему целую ночь. Скорость составила примерно одну пятую от обычной скорости, если не меньше. Только в 6 часов утра (3 сентября) попали в слабый лед, и «мертвая вода» нас отпустила. Это было очень заметно. «Фрам», врезавшись в лед, словно прыгнул вперед и с этого момента пошел своим обычным ходом.
После этого мы уже нигде больше не встречались с «мертвой водой».
То, что, судя по карте, должно было быть Таймырским проливом, нашли совершенно забитым льдом и прошли поэтому дальше на юг, чтобы посмотреть, нет ли там какого-либо прохода. Вообще ориентироваться по карте здесь довольно трудно. Островов Ховгорда, которые должны были лежать на север от
входа в Таймырский пролив, совсем не видали, хотя стояла прекрасная, ясная погода, так что трудно было бы не заметить их там, где их показывает карта Бове 15. Напротив, в большом отдалении от берега виднелось много других островов. Они лежали так далеко, на много миль в море, что экипаж «Беги» едва ли мог их обнаружить, тем более что во время плавания в этом районе держалась туманная погода. Дальше к югу нашли открытый пролив или небольшой фьорд, в который и направились, чтобы по возможности лучше ориентироваться.
Я взобрался наверх в бочку, ожидая, не откроется ли где-нибудь свободный проход на север. Но это становилось все более сомнительным. То, что я принял за материковый мыс и что теперь лежало к северу от нас, оказалось островом; фьорд же глубоко врезался в берег. Он то суживался, то расширялся. Все это становилось все более загадочным. Может быть, это Таймырский пролив?..
Затишье полное. Земля закутана туманом. Почти невозможно отличить блестящую водную поверхность ото льда, а лед от запорошенной снегом земли. Все слилось воедино. Все так поразительно тихо и мертво.
Надежда то вспыхивала, то погасала вместе с каждым новым поворотом фьорда в молчаливых туманных берегах. Впереди мерещилась то чистая вода, то большие скопления льда. Ничего нельзя разобрать. Быть может, это Таймырский пролив? Быть может, там и есть проход? От этого зависит немало — потеряем мы или выиграем целый год.
Нет, придется остановиться, впереди сплошной лед... Или нет, это блестящая водная поверхность, а в ней отражается занесенная снегом земля. Пожалуй, это все-таки пролив. Но вот впереди появляется несколько крупных ледяных полей, которые трудно обойти. Бросаем якорь возле мыса в надежной бухте *, чтобы разобраться в положении. И тут замечаем, что льдины уносятся вперед сильным течением,— сомнений больше нет, мы находимся в проливе.(* Названа бухтой Колина Арчера.)
Вечером я отправился на лодке пострелять тюленей, взяв с собой свою гордость — двуствольное скорострельное ружье калибра 577. Только что собрались погрузить на лодку тюленью шкуру, как лодка накренилась, я поскользнулся на обледенелых досках кормы, упал навзничь, и ружье полетело за борт — печальное воспоминание! Хенриксен и Бентсен, бывшие гребцами, приняли это происшествие так близко к сердцу, что надолго потеряли дар речи. Они полагали, что никак нельзя оставить драгоценное оружие лежать на 10-метровой глубине. Поэтому мы вернулись на «Фрам», взяли сеть и в течение нескольких часов темной пасмурной ночи шарили по морскому дну. Пока занимались этим делом, вокруг без устали плавал крупный тюлень, он высовывал из воды свою неуклюжую и удивленную морду то с одной, то с другой стороны и подплывал все ближе и ближе, словно хотел выведать, какою это ночной работой мы тут заняты. Потом он вдруг нырнул — по всей вероятности, чтобы посмотреть, как обстоит дело с поисками там внизу. Он словно боялся, что мы найдем ружье. Наконец, тюлень стал чересчур назойлив, и я, взяв ружье Педера, пустил ему пулю в голову. Он погрузился в воду раньше, чем к нему подоспели, и, отчаявшись, мы бросили вообще поиски. Пятьсот крон чистого убытку!
Чтобы убедиться, можно ли провести «Фрам» по проливу, я предпринял на следующий день поездку в лодке на восток. Ночью было холодно, шел снег, и море вокруг судна покрылось довольно плотным ледяным «салом» 16. Пробиться на лодке к чистой воде стоило не малого труда. Я считал возможным, что земля, видневшаяся прямо перед нами в северной части пролива, была берегом бухты Актинии, где стояла «Вега». Но тщетно я искал там сложенный Норденшельдом гурий. К своему удивлению, вдруг я сообразил, что земля эта лишь маленький островок и что мы находимся на южной стороне главного входа в Таймырский пролив, который здесь оказался очень широким. Мы проголодались и хотели, прежде чем покинуть этот остров, поесть, но как вытянулись у нас лица, когда мы обнаружили, что забыли масло. Делать нечего, поглодали черствых сухарей и почти вывихнули себе челюсти, разгрызая по куску вяленой оленины. Усталые, но не насытившиеся, отправились дальше, назвав этот выступ берега «Мысом Безмаслия»*.(Кап Смёрлаус.) Прошли на веслах вдоль пролива довольно далеко. Фарватер оказался для нашего судна подходящим — 8—9 сажен вплоть до самого берега. Под вечер лед все-таки преградил нам путь. Не рискуя попасть в ловушку, я счел за лучшее повернуть назад. Здесь и речи быть не могло об опасности умереть с голоду: повсюду свежие следы медведей и оленей, а в воде достаточно тюленей; но я боялся задерживать «Фрам». Могла ведь открыться возможность пройти вперед другим путем. Изо всех сил пришлось нам налегать на весла, борясь с противным ветром; на следующее утро добрались, наконец, до «Фрама». И вовремя — вскоре разгулялся нешуточный шторм.
О степени пригодности Таймырского пролива для навигации Норденшельд говорит, что он, «по измерениям лейтенанта Паландера, так загроможден рифами и изрезан сильными течениями, что едва ли благоразумно плыть по нему на парусах, по крайней мере до тех пор, пока он не будет вполне изучен и пока не будут произведены наблюдения за приливами, необходимые для суждения об изменчивом направлении течений». Эти замечания относились, должно быть, к более внутренней части пролива. Там же, где мы прошли вперед, фарватер был чист, и насколько я мог видеть, он и дальше оставался вполне проходимым, но мы, вероятно, нe заходили в него так далеко на восток, как Паландер. Поэтому я и решился в случае необходимости попытаться провести здесь «Фрам».
5 сентября поднялась пурга с резким, все усиливающимся ветром. К вечеру ветер яростно свистел в снастях «Фрама», и мы радовались, что находимся на борту; в такую погоду нелегко было бы возвращаться назад на лодке.
Вообще же я был не особенно доволен. Конечно, этот ветер мог разогнать немножко лед и унести его к северу. Вчерашние наблюдения вселили надежду, что в случае нужды через пролив пробиться можно. Но теперь ветер непрерывно гнал мимо нас большие массы льда, и вообще мы с беспокойством замечали, что зима все больше и больше' приближается. А вдруг зима окончательно установится раньше, чем мы найдем проход? Я пытался примириться с мыслью о зимовке в этой местности и уже составил план санных экскурсий на будущий год. Кроме исследований побережья, при которых предстояло решить большие и разнообразные задачи, эти поездки распространились бы на всю неисследованную внутреннюю территорию Таймырского полуострова, вплоть до устья реки Хатанги. Имея собак и лыжи, мы могли бы совершить дальние вылазки, и год этот для географии и геологии, конечно, не был бы потерян. Но примириться с такой перспективой... Нет, пойти на это я не мог. Год жизни есть год, а наша экспедиция и без того могла оказаться чересчур длительной. Больше всего меня угнетала мысль: если льды задержат нас теперь, то где гарантия, что это не случится и в будущем году? Как часто бывает, что неблагоприятные в ледовом отношении годы следуют один за другим. А этот год нельзя сказать, чтобы был благоприятным. Хотя я и не хотел признаться в этом даже себе самому, но проводил ночи далеко не на розах, пока не приходил сон и не уносил меня в страну забвения.
Так наступила среда, 6 сентября, день моей свадьбы. Когда я проснулся утром, во мне шевельнулось довольно суеверное предчувствие, что этот день принесет перемену, если она вообще когда-нибудь наступит. Шторм стих немного, проглядывало солнце, и жизнь стала светлей. После полудня ветер окончательно улегся, установилась прекрасная, тихая погода. Шторм расчистил пролив ото льда, забившего его в северной части, но на востоке, куда мы ходили на лодке, пролив оставался по-прежнему закрытым. И не вернись мы накануне вечером на корабль так рано,— кто знает, не пришлось бы нам застрять там надолго. Теперь же появилась надежда, что ветер взломал также лед между мысом Лаптева и островами Альмквиста. Мы поспешно развели пары и в 6'/2 часов вечера пошли па север вновь попытать счастья. Я твердо верил, что наступивший день принесет удачу. Погода по-прежнему была хорошей, и солнце радовало нас. Мы так отвыкли от него, что когда Нурдал, переваливавший уголь в трюме, увидел после обеда луч солнца, упавший сквозь люк на угольную пыль, то принял его за балку, на которую преспокойно и оперся. Он был немало изумлен, полетев со всего размаха головой вниз, на обломки железа.
Определить точно, где мы находимся, становилось все более трудно. Астрономические наблюдения, произведенные в полдень, не пролили света; по этому определению мы оказались под 76° 2' северной широты *, или примерно на 8 миль южнее того места, которое у Норденшельда и Бове принято за материк.(* Следует заметить, что это наблюдение не совсем точно, так как горизонт был ограничен землей.) От этих карт ждать особой точности, конечно, нельзя было, тем более что во время пребывания Норденшельда в этих краях погода все время была пасмурной. Притом Норденшельд ясно отмечал, что карты эти следует считать лишь черновыми набросками.
Вот и теперь, идя на север, мы не могли отыскать островов Ховгорда. В тот момент, когда я считал, что мы должны находиться перед этими островами, к своему удивлению, почти прямо на севере я заметил высокие скалы, которые, казалось, были расположены на материке. Как же, черт возьми, все это связать? Я уже подозревал — и чем дальше, тем сильнее,— что мы наткнулись на целый архипелаг островов. Теперь вопрос как будто близился к разрешению. Но на беду, как раз в этот волнующий момент снова накатил туман вместе с дождем и снегом, пришлось предоставить разрешение загадки будущему.
Туман был густой, и к тому же наступила темная ночь, так что нельзя было различить землю на сколько-нибудь значительном расстоянии. Быть может, несколько рискованно было двигаться, но не хотелось упускать такой благоприятный случай. Слегка убавив скорость, шли всю ночь, держась под берегом, готовые повернуть, как только покажется впереди земля. Зная, что на вахте Свердруп, я забрался в койку с таким легким чувством, какого давно уже не испытывал.
В 6 часов на следующее утро (7 сентября) пришел Свердруп и разбудил меня сообщением, что прошли остров Таймыр или мыс Лаптева в 3 часа ночи и сейчас находимся в Таймырском заливе, но впереди — сплоченный лед и какой-то остров. Подойти к этому острову, пожалуй, можно было бы, так как в этом направлении как раз образовалось разводье. Но встречное течение шло так стремительно, образуя водовороты, что нам опять пришлось отступить.
После завтрака я поднялся наверх в бочку. Стояла ясная солнечная погода. Я пришел к заключению, что остров, о котором говорил Свердруп, по всей вероятности, не остров, но материк, простирающийся, однако, по сравнению с картами удивительно далеко на запад. За кормой у нас все еще лежал остров Таймыр, а наиболее восточные из островов Альмквиста или Норденшельда, озаренные солнцем, виднелись в северо-западном направлении. Впереди поднимался низменный песчаный полуостров, который тянулся к югу до самого горизонта, сливаясь с фоном залива. Дальше виднелась узкая полоса совершенно чистой воды. С западной стороны ее, в направлении острова Таймыр, вынырнула земля. Своими возвышенностями и округленными горными вершинами она значительно отличалась от низкого восточного берега бухты. Открытая нами широкая полоса земли, вдающаяся в восточную часть Таймырского залива, получила название полуострова короля Оскара 17.
Впереди, к северу от мыса, я заметил чистую воду. Между ней и нами находилось немного льда, но «Фрам» пробился сквозь него без труда. Когда проходили против мыса, я был поражен, увидев неожиданно, что море покрыто слоем бурой заиленной воды. Этот слой, конечно, не мог обладать сколько-нибудь большой мощностью, так как кильватерная струя у нас за кормой была совершенно чистой. Я приказал бросить лот и обнаружил, как ожидал, что глубина уменьшилась: сначала 15 метров, потом 12, потом 10. Остановились и дали задний ход. Это казалось подозрительным, тем более что вокруг во всех направлениях виднелись сидящие на мели стамухи, а стремительное течение шло на северо-восток. Медленно пошли снова вперед все время бросая лот. На наше счастье, глубина не падала ниже 10 метров, а через некоторое время стала увеличиваться, сначала 11 метров, потом 11/2, потом 12, так что мы опять могли идти полным ходом. Вскоре совсем миновали мелкое место и вышли в область синей воды. Граница между бурой поверхностной водой и чистой синей была очень резкая. Совершенно ясно было, что этот поверхностный заиленный слой принесен рекой, впадающей где-нибудь южнее.
От этого мыса берег поворачивал на восток и образовывал широкую бухту, получившую название бухты Толля. Мы шли на восток и северо-восток в прибрежной полосе чистой воды. После полудня эта полоса стала очень узкой, нас совсем прижало к берегу, который снова поворачивал отсюда на север. Продвигались по этому узкому каналу вдоль берега при глубине от 10 до 15 метров, но к вечеру вынуждены были остановиться, так как лед подходил к самому берегу.
Земля здесь на всем протяжении очень напоминает Ямал. Та же низкая равнина, возвышающаяся над морем немногим больше, чем Ямал, и незаметная со сколько-нибудь значительного расстояния. Только здесь она немного более волнообразная. В двух местах я даже видел на ней в отдалении от берега несколько рядов холмов. Берег, невидимому, везде состоит из песка и глины, крутыми обрывами ниспадающий в море.
На равнине виднелось много оленьих следов, и на следующее утро (8 сентября) я съехал на берег поохотиться. Убив одного оленя, я пошел вглубь, чтобы продолжать охоту, ка,, вдруг поразительное открытие привлекло мое внимание настолько, что я забыл и думать об охоте. К северу от меня врезался в сушу большой фьорд. Я шел, пока хватило сил, чтобы уяснить хорошенько, что это за фьорд, но так и не увидел, где он кончается. Фьорд простирался широкой полосой, насколько хватал глаз — до синеющих далеко-далеко в глубине полуострова гор на востоке. Казалось, что эти горы спускаются к воде у самого горизонта; за ними я ничего больше не мог разглядеть — ни земли, ни гор.
Моя фантазия разыгралась, и временами я готов был вообразить, что это, быть может, пролив, который проходит поперек земли и превращает полуостров Челюскина в остров. Вероятнее же, что это просто река, которая у устья разливается в широкий лиман, подобный тем, какие мы находим у многих сибирских рек.
На глинистой равнине, по которой я бродил, всюду рассеяны крупные валуны самых разнообразных горных пород; эти валуны могли быть принесены сюда лишь мощными глетчерами ледникового периода *.(* Повсюду на северном побережье Сибири, где бы я ни сходил на берег, мне попадались следы древнего ледникового периода. На Оленьем острове 21 августа на обнажившихся при отливе прибрежных скалах я нашел ледниковые шрамы. На острове Таймыр повсюду встречались многочисленные эрратические валуны, и вот здесь опять же валуны. Дальше к северу, восточнее мыса Челюскина, я тоже нашел эрратические валуны. Если сравнить эти наблюдения и открытые Толлем ископаемые льда и другие признаки ледникового периода на Новосибирских островах, а также древние морены, найденные между Оленеком и Анабарой, то весьма правдоподобным окажется, что во всяком случае значительная часть северной Сибири находилась в прошлом под ледниковым покровом.)
Жизни тут почти нет. Кроме оленей, мне встретились только пара снежных куропаток да несколько пуночек и куликов; видел я еще следы песца и пеструшки. Эта самая северная часть Сибири совершенно необитаема, и ничего неизвестно о том, посещалась ли она когда-либо даже кочевниками.
На равнине, далеко в глубине, я нашел, однако, кругообразный холмик из мха, который, пожалуй, можно приписать рукам человека. Возможно, что здесь и бывал какой-нибудь ненец п собирал мох для своих оленей. В таком случае это было давно, потому что мох совершенно почернел и истлел. Но, может быть, это игра природы; природа ведь весьма причудлива в своих проявлениях.

ГЛАВА ПЯТАЯ
ВОКРУГ СЕВЕРНОЙ ОКОНЕЧНОСТИ СТАРОГО СВЕТА
Как быстро сменяются в этой арктической стране свет и тени! На следующее утро (9 сентября) я из бочки увидел, что лед отошел от берега к северу и открылся канал, по которому можно выбраться на чистую воду и пройти дальше на север. Немедленно отдал распоряжение поднять пары. Барометр стоял необычайно низко, так низко, как еще ни разу за все время пути,— он упал до 733 миллиметров. Ветер резкими шквалами налетал с земли и стремительно несся по равнине, вихрем взметая тучи песка и пыли. Свердруп считал, что благоразумнее всего оставаться на месте. Но слишком уж досадно было не воспользоваться таким превосходным случаем; солнце светило ярко, небо сияло,— все это внушало доверие. Я велел поставить паруса, и вскоре мы, раздвигая льды, пошли на север на всех парах и под всеми парусами, какие только у нас имелись. Теперь нужно было победить мыс Челюскина! И «Фрам» никогда еще не шел таким ходом: мы делали свыше восьми миль в час; наш корабль как будто понимал в чем дело. Вскоре миновали льды; перед нами вдоль берега, насколько хватал глаз, тянулась чистая вода. Проходили один мыс за другим, открывая по пути все новые фьорды и острова. Через некоторое время я различил в подзорную трубу какие-то горы далеко на севере; они, должно быть, находились уже неподалеку от мыса Челюскина.
Земля, вдоль которой мы шли к северу, была низменная, отчасти похожая на ту, на которой я побывал накануне. В глубине, на некотором расстоянии от берега, виднелись скалы или горные хребты небольшой высоты. Некоторые из них, казалось, состояли из горизонтально залегающих осадочных пород. Плоские верхушки и крутые склоны этих внутренних гор были белы от снега. Издали всю горную цепь как будто покрывало одно сплошное спускавшееся по склонам ледяное или снежное покрывало; из-под его краев выступали горные кряжи, но вся середина сияла незапятнанной белизной. Поверхность выглядела совершенно сплошной и ровной; она очень походила на настоящий ледник.
На карте Норденшельда в этом месте стоит отметка: «высокие горные хребты внутри страны». Следовательно, его наблюдения вполне согласуются с нашими, хотя я не назвал бы горы очень высокими. Но тут же, следуя показаниям более ранних карт, у Норденшельда говорится о «высоком утесистом береге»; такое замечание неправильно. Берег очень низок и состоит, невидимому, в основном из глины и других рыхлых пород. Норденшельд либо почерпнул свое указание из старых и ненадежных источников, либо сам ошибся из-за постоянного тумана, окружавшего его в этих водах.
Вечером приблизились к северной оконечности земли; однако течение, которое весь день было попутным, теперь пошло против нас, и казалось, нам никогда не миновать острова, лежащего напротив берега к северу.
Здесь-то, в глубине страны, и находилась та гора, которую я раньше заметил в подзорную трубу *.(* Гора Эйвина Аструпа .) Вершина ее плоская, а склоны так же круто обрываются, как у гор, о которых я упомянул выше. Казалось, что она сложена из песчаника или даже базальта, но отвесных скал или уступов не было видно. Высоту ее я определил от 400 до 450 метров. В открытом море виднелось много новых островов **, ближайший из которых был довольно велик. Несколько раньше, днем, мы также видели на траверсе у себя группу островов ***.( ** Острова Акселя Хейберга, *** Острова Фирнлэя.)
Наконец-то, приближался момент, когда предстояло пройти мимо места, которое давно тревожило наши мысли,— одолеть второй камень преткновения, которого я так опасался. Вечером я сидел наверху в бочке, не сводя глаз с северного горизонта. Низменная пустынная земля. Солнце давно село за морем, но вечернее небо еще грезило золотом и ярью.
Высоко над водой было уединенно и тихо. На бледнеющем небе мерцала ярко и печально звезда, одна единственная, над самым мысом Челюскина. И по мере того как мы шли дальше, мыс все отчетливее выдвигался на востоке, а звезда передвигалась вместе с нами, все время озаряя путь. Я не в силах был оторвать от нее взгляда. Она словно притягивала к себе, утешала и навевала спокойствие. Не моя ли это звезда, не богиня ли это родного очага посылает улыбку, следит за нами? Много мыслей пронеслось в голове, пока «Фрам» в унылом ночном сумраке стремился к самому северному мысу Старого Света.
Под утро очутились напротив этой точки — мыса Челюскина. Повернули прямо к земле. И как раз при смене вахты, когда склянки пробили четыре, мы подняли судовые флаги и послали тремя нашими последними пушечными зарядами громовой салют над морем. В тот же миг брызнули лучи солнца. Тут наш поэт доктор разразился следующим двустишием:
«Флаги вьются, гремит салют. Солнце всходит, и склянки бьют!»
С восходом солнца рассеялись чары колдуна-Челюскина, который так долго сковывал наши мысли. Преграда, грозившая зимовкой у этого берега, раздалась. Путь, уводивший нас из земного плена у этих берегов прямо к цели—к дрейфующим льдам, на север от Новосибирских островов, был открыт.
Всех подняли на ноги. В празднично освещенной кают-компании появились на столе горячий пунш, фрукты и сигары. По такому случаю понадобилось, конечно, провозгласить торжественный тост. Я взял свой стакан и сказал: «За ваше здоровье, ребята, поздравляю с Челюскиным!». Потом заиграл орган, а я снова полез в бочку, чтобы бросить прощальный взгляд на землю.
Вот горная вершина, которую я видел вечером; она оказалась на западной стороне полуострова. А на востоке далеко к югу тянулся другой, более низкий и округленный кряж. Должно быть, это о нем говорил Норденшельд; согласно его описанию, этот кряж и образует самый северный выступ земли, далеко выступающей в море. Теперь мы находились прямо перед бухтой короля Оскара. Но я тщетно ищу в подзорную трубу знак Норденшельда. Сильно хочется сойти на берег, но на это нет времени. Кстати, когда здесь стояла «Вега», бухта была свободна ото льдов, теперь она сплошь покрыта зимним невзломанным льдом.
Фарватер впереди открыт, но далеко в море хорошо различима кромка пловучего льда. Пройдя немного далее к западу, мы миновали два маленьких острова, лежащих в небольшом расстоянии от берега *.(* Острова Локвуда.)
Около полудня пришлось остановиться у северо-восточной стороны мыса. Дорогу преградил пловучий лед, который, казалось, доходил вплоть до лежавшей впереди земли. Судя по темному небу, по другую сторону острова опять была чистая вода.
Побывав на берегу, я убедился, что все врезавшиеся в него проливы или фьорды покрыты сплошным припайным льдом; поэтому двинулись вечером в обход острова, мористее его, прокладывая себе путь сквозь льды. Затем всю ночь шли на парах и под парусами вдоль берега к югу. Шли необыкновенно быстро, иногда при шквальных порывах ветра скорость доходила до 9 миль. Местами встречался лед, но мы легко сквозь него проходили. Под утро (11 сентября) заметили впереди высокую землю и вынуждены были изменить курс, держать прямо на восток в течение всего дня.
Выйдя попозже, перед полуднем, на палубу, я увидел перед собой красивый горный ландшафт с высокими вершинами и ущельями между ними. Это был первый такой ландшафт после отъезда из Вардё и после однообразных плоских берегов, вдоль которых мы шли так долго.
Отрадно было снова увидеть горы. Они круто обрывались на востоке, где от них опять простиралась совершенно гладкая равнина. В конце дня, однако, землю совершенно потеряли из виду и, как это ни странно, так и не видали ее больше, как не видали и островов Петра и Павла, хотя, судя по картам, наш курс лежал как раз посредине между ними.
«Вторник, 12 сентября. Сегодня в 6 часов утра меня разбудил Хенриксен сообщением, что «на льдине совсем рядом несколько моржей». «Ах, черт возьми!». Я вскочил, и в мгновение ока был одет. Утро стояло прекрасное, чудесная тихая погода; по гладкой поверхности воды разносилось рыканье моржей, лежавших кучей на льдине неподалеку от нас. Позади них сияли на солнце голубоватые горы.
Наконец, гарпуны были отточены, готовы ружья и патроны, и Хенриксен, Юлл и я отправились на охоту. С юга задувал легкий ветерок, и мы стали грести на север от моржей, чтобы подойти с подветренной стороны. По временам сторожевой морж поднимал голову, но нас не замечал. Мы торопились и вскоре подошли так близко, что должны были грести совсем осторожно. Юлл сидел на веслах, Хенриксен с гарпуном наготове стоял на носу, а я примостился позади него с ружьем. Как только сторожевой морж поднимал голову, мы замирали, не шевеля веслами; едва голова его снова опускалась на лед, новый взмах весел выносил нас вперед. Моржи лежали, при-
жавшись друг к другу, на небольшой льдине, старые звери и детеныши вперемешку. Какие громадные туши мяса! Время от времени одна из дам, лежа на спине или на боку, веяла ластом взад и вперед над мясистой тушей, и снова все замирало. — Аи, аи, аи, сколько тут мясных блюд! — сказал Юлл, (который был нашим коком.
Мы скользили вперед все осторожнее и осторожнее; я сидел с ружьем наготове, Хенриксен уверенной рукой сжима т рукоятку гарпуна. Лишь только лодка стукнулась о край льдины, он встал и метнул гарпун, но, как оказалось, нацелился слишком высоко; гарпун скользнул по упругой шкуре одного и запрыгал по спинам. То-то все всполошились!.. Десяток или дюжина громадных свирепых морд разом обратились к нам, горы мяса повернулись с непостижимой быстротой и с глухим ревом, переваливаясь, двинулись к краю льдины, куда мы пристали. Зрелище было бесспорно внушительное. Я вскинул ружье и выпалил по одной из самых больших морд. Зверь рванулся, закачался и упал головой в воду. Тогда я пустил еще другую пулю в башку; он свалился, но ему удалось скатиться в воду. В ту же минуту ринулось со льдины в воду все стадо, обдав нас фонтанами брызг. Все произошло в какие-нибудь две секунды.
Вскоре вокруг лодки стали выныривать головы, одна другой больше и безобразнее. Детеныши жались к взрослым. Они подплывали к лодке с таким ревом, что воздух дрожал, кидались к нам, потом уходили в сторону, снова становились торчком и снова, наполняя воздух ревом, переворачивались и с плеском исчезали, чтобы через мгновение вынырнуть снова. Вода кипела и бурлила на большом пространстве вокруг; в этот, такой спокойный мир льдов вдруг, точно по мановению волшебной палочки, вторгся дух бешенства. Каждое мгновение можно было ожидать, что один или парочка моржовых бивней пробьет лодку или же вскинут нас и швырнут с размаху за борт; что-либо подобное легко было ожидать в результате такой атаки. Но натиск продолжался, а ничего не происходило. Я разглядел своих жертв; раненые моржи ревели и хрюкали, как и все другие, но изо рта и из носа у них лилась ручьем кровь. Еще пуля, и один морж опрокинулся навзничь, и заколыхался па волнах; я пустил пулю во второго,— его постигла та же участь. Хенриксен, стоявший наготове с гарпунами, добил обоих. Мы подстрелили еще одного моржа, но у нас не было больше гарпунов; попробовали удержать его на поверхности, всадив в башку моржу острогу, однако зверь сорвался и утонул; спасти его не удалось. Пока мы буксировали добычу к льдине, моржи еще продолжали некоторое время шнырять около нас, но мы ничего больше не могли предпринять; если бы даже удалось застрелить еще нескольких, то как удержать их на воде и подвести к льдине?
Вскоре подошел «Фрам» и принял добычу на борт. Мы снова пошли на лодке вдоль берега. В этих водах много моржей. После обеда застрелили еще двух; можно было бы забить и больше, если бы только тратить на это время. Вдоль этого берега и Норденшельд видел отдельные, хотя и небольшие, стада моржей.
Продолжаем идти вдоль берега к югу, мимо устья реки Хатанги, борясь против сильного встречного течения. Восточная часть Таймырского полуострова — сравнительно высокая гористая страна, но перед горами тянется, примыкая вплотную к морю, почти такая же низменная равнина, какую мы видели раньше везде вдоль берега почти на всем пути. Так как море кажется свободным ото льда, то несколько раз пытались укоротить путь, покидая берег и направляясь напрямик к устью Оленека; но каждый раз кромка плотного льда вынуждала нас возвращаться обратно в прибрежную полынью».
14 сентября находились между Хатангой и Анабарой. Местность тут тоже высокая, гористая, но берег низменный. «В этом отношении,— отметил я в своем дневнике,— весь этот берег напоминает немного берега возле Ерен в Норвегии. Горы здесь, однако, несколько размыты и значительно меньшей величины, чем те, которые мы видели севернее. Море отвратительно мелко, ночью глубина уменьшилась до 7 метров, и пришлось вернуться несколько назад. Всюду перед нами тянется лед; однако под берегом полоса чистой воды вполне достаточна, чтобы можно было продвигаться на восток».
Еще через день снова была «почти совершенно чистая вода; но мелко, глубина 12—13 метров. С востока шла сильная зыбь, из чего заключили, что там должно быть свободное ото льдов море, что вполне соответствует нашим расчетам. Очевидно, уже дает знать о себе река Лена с ее теплыми водами. Морская вода здесь буроватая с примесью мутной речной воды. Соленость воды также значительно снизилась».
«О том, чтобы идти к Оленеку,— записал я в свой дневник 15 сентября,—в такое позднее время не может быть и речи. Даже если бы нам не угрожала опасность наткнуться на песчаные банки, это грозило потерей дорогого времени — возможно целого года. Вообще же нет гарантий, что «Фрам» сможет туда пройти; было бы чересчур досадно сесть на мель в этих водах. Лишних собак иметь с собой, понятно, не мешало бы, и если бы все дело сводилось к нескольким дням проволочки, мы бы, конечно, пошли на это, но рисковать потерей года — слишком много. Идем на восток, прямо к Новосибирским островам; обстоятельства нам благоприятствуют, и виды на будущее самые светлые».
«Льды все-таки заставляют меня поломать голову. Почему в самом деле их не уносит на север течением, которое, по моим предположениям, должно направляться от этих берегов на север? В существовании этого течения мы уже успели в достаточной мере убедиться. Вдобавок лед здесь такой мощный и крепкий, точно он многолетний. Прибывает он что ли с востока или, быть может, кружит тут, между «идущим на север» течением и Таймырским полуостровом? Я еще не могу ответить на это; но во всяком случае лед здесь совершенно не похож на тонкий однолетний, который мы встречали до сих пор в Карском море и к западу от Челюскина».
«Суббога, 16 сентября. Держим по чистой воде курс на норд-ост ( по компасу) и прошли уже довольно далеко на север, но льда не видно и небо на севере темное. Погода мягкая, и вода тоже довольно теплая, температура ее доходит до +2° Ц. Течение — против нас; все время оказываемся значительно западнее с числимого места. В течение дня видели много гагачьих стай. Нет Ли к северу от нас земли и не к ней ли отогнан лед?».
На следующий день встретили лед и, чтобы не застрять, должны были отойти несколько к югу. Я уже начал было опасаться, что не удастся пройти так далеко, как я надеялся. Но в моих записях за следующий день (понедельник, 18 сентября) значится:
«Чудесный день. Держим курс на север, к западу от острова Бельховского. Открытое море, хороший ветер с запада, быстро идем вперед. Погода ясная, после полудня проглянуло солнце. В 12 часов 15 минут изменили курс на норд-тень-ост (по компасу). Теперь собственно настает решительный момент; должно, наконец, выясниться: верны ли расчеты, положенные в основу плана, найдем ли мы здесь, пройдя еще немного дальше на север, течение, идущее на север?
До сих пор все идет гладко сверх ожиданий. Находимся уже на 75°30' северной широты, а все еще видим чистую воду и темное небо на севере и на западе. Под вечер заметили впереди судна и со штирборта белое небо — отражение льдов. В 7 часов мне показалось, что я различаю на горизонте лед, который, однако, подымался такими правильными линиями, что больше походил на сушу. Было, впрочем, слишком темно, чтобы можно было различить что-либо вполне ясно. Весьма вероятно, что это остров Бельковский, а большое светлое пятно на небе подальше к востоку — отражение покрытого снегом острова Котельного.
В сущности мне хотелось подойти к нему, отчасти чтобы познакомиться немного с этой интересной землей, отчасти чтобы обследовать склады провианта, которые, как я знал, были устроены для нас здесь дружескими заботами Толля. Но время наше было слишком ограниченно; к тому же море на севере казалось свободным ото льдов. Виды на будущее превосходные, и мы с каким-то особым чувством шли на север, все время на север по открытому морю. Что принесет завтрашний день? Разочарование или надежду? Если все пойдет хорошо, мы должны
придти к Земле Санникова, на которую еще не ступала нога человека. Удивительное ощущение плыть так, темной ночью, в неведомых краях по открытому морю, зыбь которого не бороздили еще ни одно судно, ни одна лодка. Кажется, что мы находимся миль на сто южнее. Даже погода стоит слишком мягкая для середины сентября под этими широтами».
«Вторник, 19 сентября. Это самое прекрасное из плаваний, какие я когда-либо переживал. На север, все время на север с попутным ветром и с предельной скоростью, какую только способны дать наши паруса и машина. В открытом море, миля за милей, вахта за вахтой, по неизведанному пути. И льда в море становится даже как будто все меньше. Долго ли будет так? Шагая взад и вперед по мостику, я всматриваюсь все время на север, всматриваюсь в будущее. Но впереди все то же темное небо, предвещающее чистую воду. Теперь план мой подвергается решающему испытанию.
Счастье как будто повернулось лицом к нам еще с 6 сентября. Впереди — «только чистая вода», как ответил мне Хенрпксен из бочки, когда я его окликнул. А попозже, утром, когда он стоял у руля, а я ходил взад и вперед по мостику, он вдруг сказал: «Они там в Норвегии и не подозревают, что мы тут несемся к полюсу по чистой воде! Нет, они и не думают даже, что мы зашли так далеко». И это, конечно, верно: я бы и сам не поверил, если бы мне кто-нибудь сказал об этом еще две недели тому назад. Все же это так. В сущности все идет, как должно, как говорили мои расчеты и предположения: здесь мы и должны были встретить чистую воду, простирающуюся далеко на север. Но редко когда планы до такой степени оправдываются. Нигде на горизонте не видно ледяного отблеска, даже и сейчас, вечером. За весь день мы не видели никакой земли; утром стояла серая туманная погода, и мы, боясь наткнуться на землю, шли неполным ходом. Скоро будем под 78° северной широты. Но далеко ли уйдем потом? Я все время говорил, что буду счастлив, достигнув 78°; но Свердрупа не так-то легко удовлетворить. Он полагает, что мы пройдем дальше, до 80°, даже до 85°. Он почти всерьез говорит о свободном ото льдов Полярном море, о котором где-то читал. Он не прочь вернуться к этой теме, хотя я и подсмеиваюсь над ним в таких случаях.
Но я готов спросить самого себя: не сон ли все это? Надо же встретить хоть какое-нибудь препятствие, чтобы оценить как следует успех! Так было в Гренландской экспедиции, так, видно, будет и тут.
Dort ward der Traum zur Wirklichkeit, Hier wird die Wirklichkeit zum Traum *.(* Там мечта становилась действительностью, здесь действительность становится мечтою.— Ред.)
Кругом почти никаких признаков жизни. Сегодня видели только одну гагарку (Alca torda) или чистика (Uria grylle), a потом чайку, и то вдали. Зачерпнув вечером ведерко морской воды, обнаружил сильную фосфоресценцию. Тепло... звезды... право, можно подумать, что мы находимся на юге».
«Среда, 20 сентября. Мечты развеялись, как дым! Когда в 11 часов утра я сидел над картой, думая о том, что чаша моих желаний скоро будет полна — мы скоро достигнем 78°,— почувствовался толчок. Я выскочил на палубу. Перед нами лежала, отсвечивая в тумане, кромка плотного льда, словно кто-то швырнул ее поперек дороги. Очень хотелось пройти на восток, чтобы посмотреть, нет ли земли в этом направлении; но похоже было, что на востоке лед встретится уже на более низкой широте и, напротив, можно достигнуть более высоких широт, держась западнее. На мгновение выглянуло солнце и позволило нам определиться. Оказалось, мы на 77°44' северной широты».
Придерживаясь кромки льда, продвинулись вперед в северо-западном направлении; хотелось знать — нет ли впереди какой-нибудь земли? Что-то удивительно много стало попадаться разных птиц. Встретилась стайка куликов, она сопровождала нас некоторое время и потом повернула к югу. Вероятно, они летели с какой-нибудь земли, лежавшей севернее. Однако из-за тумана, который постоянно держится надо льдом, ничего нельзя разглядеть. Позже пролетела еще стая маленьких куличков, что также, по-видимому, указывало на близость земли. На следующий день прояснилось, но земли не было видно. Мы находились значительно севернее того места, где, по мнению Толля, должен был лежать южный берег Земли Санникова2, но примерно на той же долготе. По всей вероятности, эта земля — лишь небольшой остров, и во всяком случае она не может заходить далеко к северу.
21 сентября снова был густой туман. Дошли до северного края какой-то бухты во льду. Так как идти дальше некуда, я решил выждать более благоприятной погоды и тогда выяснить, есть ли возможность дальше пройти на север.
По расчетам, мы должны были находиться почти на 78'/2° северной широты. В течение дня несколько раз пытались измерить глубину, но 400-метровым тросом дна не достали.
«Пятница, 22 сентября. Снова яркая солнечная погода и ослепительной белизны лед на севере. До сих пор мы стояли неподвижно из-за тумана, и никуда не могли выбраться; теперь можно оглядеться вокруг, но по прежнему не знаем, куда идти. Впечатление такое, что находимся у северной границы открытого моря. На западе кромка льда отодвигается, кажется снова к югу. К северу лед белый и сплоченный, лишь кое-где виднеются небольшие проходы или маленькие полыньи. Небо на всем горизонте белесое. С востока мы, правда, только что пришли, но видели там в сущности немного, а поэтому за неимением лучшего благоразумнее всего пройти немного в этом направлении, чтобы посмотреть, нет ли там прохода во льдах. Не будь столь позднее время, я бы охотнее всего, повернув на восток, прошел бы до острова Санникова или дальше до острова Беннетта, чтобы взглянуть, каковы там условия; но теперь слишком поздно. Скоро море замерзнет, и тогда легко можно застрять в таком месте, где оставаться совсем нежелательно.
Прежние полярные экспедиции старались держаться под берегом. А я, напротив, этого-то как раз и хотел избежать, так как рассчитываю, что меня понесет пловучий лед и берег может только помешать. В сущности именно здесь очень удобно отдаться во власть льдов, и так как я вдобавок скоро сообразил, что кромка льда на востоке отожмет нас снова к югу, то мы повернули и начали закрепляться у большой льдины. Повсюду чистая вода, кое-где с отдельными крупными льдинами. Мне сдается, чго тут-то и будет наша надежная гавань.
Сегодня у нас объявлена жестокая война клопам и тараканам. Понять не могу, откуда взялись у нас на борту эти «зайцы»?
Вооруженные большим паровым шлангом, ищем своих врагов повсюду, где только могли они найти себе убежище,— шпарим матрацы, диванные подушки и т. п. Носильное белье и одежду запихиваем в бочку; плотно забиваем крышку, вводим в отверстие шланг и впускаем туда пар. Внутри слышен гул и свист, пар выползает понемножку в щели, а мы радуемся, думая о том, как теперь им там должно быть тепло и приятно. Как вдруг — пфф!.. Бочка с треском лопается, пар вылетает со всех сторон, и крышку вышибает взрывом на другой конец палубы... Гнусный враг, надеюсь, истреблен полностью. Юлл проделал эксперимент: посадил клопа на конец доски и хотел заставить его ползти на север. Тот, однако, не двигался. Тогда он взял сечку для моржового сала и стал постукивать им по доске, чтобы заставить насекомое двинуться; клоп уперся и только головой вертел, упрямец. «Убей ты его», — посоветовал Бентсен. «Ну, я взял багор и пронзил его»,— рассказывал потом Юлл».
«Суббота, 23 сентября. Стоим неподвижно у той же льдины. Сегодня у нас перегрузка угля. Приятный контраст: на корабле все — начиная с людей и кончая собаками — черно и мрачно, а кругом все сияет белизной, снег искрится на солнце. Льда, повидимому, скопляется все больше».
«Воскресенье, 24 сентября. Перегрузка угля продолжается. Утром туман, попозже прояснилось. Когда туман рассеялся, мы вдруг обнаружили, что со всех сторон окружены довольно сплоченным льдом и между льдинами уже образовалась ледяная спайка, которая скоро в состоянии будет держать человека. На севере все еще виден значительный просвет, однако он тянется не особенно далеко. На юге можно разглядеть в подзорную трубу, сидя в бочке, открытое море по ту сторону льдов. Да, мы здесь, видимо, застряли. Ну что же, пусть так. В таком случае: добро пожаловать, льды! Какой мертвый край; ни признака жизни, только одинокий тюлень (Phoca foetida) плескается в воде, да неподалеку от нас на льдине несколько старых медвежьих следов.
Снова попробовали измерить глубину, но так и не достали дна. Странно, что здесь так глубоко!
Трудно вообразить более мрачное зрелище, чем перегрузка угля на судне. Прискорбно, что уголь так необходим и вместе с тем так черен, и ведь все дело лишь в том, чтобы поднять уголь из трюма и наполнить им бункера. Но в этом должны принимать участие решительно все, и вот все и вымазаны углем. Одни стоят возле угольной кучи внизу в трюме и наполняют ведра, другие подают ведра наверх — в этом никто не сравнится с Якобсеном, который огромными своими ручищами перекидывает ведро за ведром, словно это щепки для растопки,— остальные снуют с угольными ведрами взад и вперед между главным люком и шканцами и опрокидывают ведра в бункера; наконец, Амунсен, весь черный, наводит порядок в бункерах. Угольная пыль носится над всей палубой, так что она походит на кочегарку, собаки — грязные и черные — забились по углам, а мы сами — ну, мы-то, конечно, в такой день имеем не очень-то привлекательный вид.
Зато физиономии наши способны поднять упавший дух: темнокожие, татуированные черными полосами вдоль и поперек, белые зубы и сверкающие на темном фоне белки глаз.
Если мы сходим вниз и притрагиваемся рукой к белой стене, то на ней тотчас же отпечатывается черный плакат — пять растопыренных пальцев. Двери особенно богаты этого рода воспоминаниями; подушки и диванные сиденья пришлось повернуть обратной стороной, так как иначе на них остались бы слишком прочные знаки другой, самой мягкой части тела. А скатерти — ну, к счастью, у нас ничего такого нет и в помине.
Короче говоря, перегрузка угля — самое темное и мрачное занятие, какое только можно себе представить в столь светлом окружении. Хорошо еще, что у нас достаточно воды для умывания, ее нам предлагает каждая лужа на льдине, так что не потеряна еще надежда, что мы когда-нибудь снова станем чистыми,— тем более что подобную возню с углем нам приходится затевать, кажется, в последний раз».
«Понедельник, 25 сентября. Крепче и крепче вмерзаем в лед. Прекрасная тихая погода. Ночью было 7 градусов мороза; наступает зима. Нас посетил медведь, который, однако, удалился, прежде чем кто-либо удосужился в него выстрелить».

ГЛАВА ШЕСТАЯ
ПОЛЯРНАЯ НОЧЬ
Похоже было, что мы и в самом деле засели крепко. Я уже рассчитывал, что «Фрам» освободится изо льдов не прежде, как по ту сторону полюса, когда мы приблизимся к выходу в Норвежское море. Стояла поздняя осень. Солнце с каждым днем опускалось все ниже, и температура постепенно падала. Приближалась полярная ночь, грозная и страшная полярная ночь. Нам ничего другого не оставалось, как подготовиться к ее наступлению. Мало-помалу наше судно превращалось, насколько это было возможно, в удобное зимовье.
Прежде всего мы приняли все меры предосторожности против губительного действия мороза, пловучих льдов и других враждебных человеку сил природы, которые, как пророчили, должны были сломить нас. Руль вынули из рамы, чтобы его не повредило при сжатиях льда. Хотели сделать то же самое с винтом, но так как он вместе с железной рамой значительно усиливал кормовую часть судна и, главное, защищал рулевое управление, то в конце концов решили оставить винт на месте. С машиной тоже возни было немало: ее разобрали на части, каждую часть смазали и убрали на зиму; осмотрели и тщательно очистили шатуны, поршни, цилиндры. Эта работа производилась особенно тщательно. Амунсен возился с машиной, как с собственным ребенком; и ранним утром и поздним вечером он был внизу и буквально нянчился с ней. Если кто-нибудь поддразнивал его этим, он вызывающе сверкал глазами, и мы знали, что за этим последует: «Говорите, что хотите, но подобной машины нет во всем свете, стыдно и грешно не позаботиться о ней как следует». И он это делал основательно; за все три года
не было дня ни зимою, ни летом, чтобы он не побывал внизу у своей машины, не постучал по ней и не поухаживал за ней хотя бы немного.
Трюм несколько разгрузили, освободив там место для столярной мастерской. Слесарная помещалась у нас в машинном отделении, кузница — сперва на палубе, а потом на льду; жестяных дел мастера работали чаще всего в навигационной рубке; сапожные, парусные и другие работы производились в кают-компании. Во всех этих мастерских в течение всего плавания работали оживленно и весело. Не было предмета — от точнейшего прибора до деревянных сапог или топорища,— которого бы не могли смастерить на борту «Фрама». Когда обнаружился недостаток в лот-лине, на льду была оборудована канатная мастерская.
Затем занялись установкой ветряного двигателя для динамо-машины, чтобы обеспечить электрическое освещение. Во время хода корабля динамо приводилось в движение паровой машиной. Теперь мы довольствовались в наших темных каютах светом керосиновых ламп. Ветряной двигатель установили с левого борта на фордеке, между большим люком и релингом. Понадобилась не одна неделя работы, чтобы оборудовать это важное приспособление как следует.
Для динамо, как упоминалось выше, мы взяли с собой также ручной привод. Я думал, что он пригодится для моциона, когда не будет никакой другой подходящей работы. Такое время, однако, так и не наступило, и приводом поэтому не пользовались. Всегда находилась та или иная работа, и никогда не составляло труда найти каждому дело, которое не только давало достаточный моцион, по так занимало мысли человека, что время не тянулось для него нескончаемо. Надо было внимательно следить за состоянием корабля и оснастки, чинить паруса, осматривать такелаж и т. п.; разыскивать в загроможденном ящиками и бочонками трюме необходимые коку продукты, добывать лед, хороший чистый пресный лед, доставлять его на камбуз, чтобы там получить воду для питья и умывания.
А работа в различных мастерских?.. То «кузнец Ларc» должен выпрямить тяжелые шлюп-балки, погнутые волной в Карском море, то выковать какой-нибудь крюк, или нож, или капкан для медведя, или еще что-нибудь другое. То жестянщик, которым был все тот же «кузнец Ларе», спаивал жестяное ведро для оттаивания снега в камбузе. То механику Амунсену давался заказ на тот или иной прибор, например измеритель скорости течения новой конструкции, или что-либо подобное. Часовых дел мастер Мугст проверял и чистил термографы или вставлял новую пружину в чьи-нибудь часы. Парусных дел мастер получил заказ на крупную партию собачьей упряжки. Наконец, каждый из нас был сам себе сапожником и тачал парусиновые сапоги на толстой теплой шерстяной подошве — по последней модели Свердрупа. Механик получил заказ — изготовить партию цинковых пластинок с нотами для органа — самоновейшее изобретение руководителя экспедиции. На обязанности электротехника лежали осмотр и чистка аккумуляторных батарей, которым грозила опасность замерзнуть. Когда, наконец, был готов ветряной двигатель, за ним пришлось постоянно наблюдать, держать его «по ветру», т. е. разворачивать крылья в надлежащую сторону, а если ветер задувал слишком сильно, лезть наверх и «убавлять паруса» — работа на зимнем холоду не из приятных. Исполнявшему ее не раз приходилось усиленно дуть на пальцы и старательно растирать кончик носа, прежде чем снова спуститься вниз.
Время от времени откачивали воду из трюма. Однако, по мере того как вода вокруг судна и в его пазах замерзала, обязанность эта постепенно отпадала. С декабря 1893 года и до июля 1895 года совсем не прикасались к помпам. За это время единственную течь дала кормовая часть машинного отделения. Но и она была незначительна. Дело ограничилось тем, что каждый месяц мы скалывали с днища судна несколько мешков льда и выносили их наверх.
Помимо этих разнообразнейших работ, самой важной были научные наблюдения; они занимали немало времени. Наибольшего внимания требовали метеорологические наблюдения, которые производились и днем и ночью через каждые четыре часа , а большую часть времени даже каждые два часа. Эти наблюдения занимали полный рабочий день одного, а иногда и двух человек. Главным исполнителем этой работы был Скотт-Хансен, постоянным ассистентом Иохансен, которого с рождества 1894 года заменил Нурдал.
Ночью эти наблюдения производили вахтенные. Если погода была ясной, Скотт-Хансен и его ассистент через день определяли широту и долготу. За этой работой, конечно, следили с живейшим интересом все участники экспедиции. Каюту Скотт-Хансена, когда он занимался вычислениями, положительно осаждали свободные от работы зрители, жаждавшие узнать результат — подвинулись ли мы со дня последнего наблюдения дальше к северу или отнесены к югу и на какое расстояние? От этих результатов в существенной степени зависело общее настроение на судне.
Кроме того, через определенные промежутки времени Скотт-Хансен вел наблюдения для определения величин элементов земного магнетизма в этой неисследованной области. Наблюдения эти первую зиму производились в специально приспособленной палатке на льду. На следующий год построили большую снежную хижину, которая оказалась более практичной и удобной для наблюдателей.
Несравненно меньше работы было у судового врача. Долгое время он тщетно ждал пациентов и в конце концов с отчаяния принялся лечить собак. Однако и он производил свои научные наблюдения: каждый месяц взвешивал участников экспедиции, брал у всех кровь для исследований на гемоглобин и число кровяных шариков. За этой работой следили тоже с неослабным интересом, так как каждый стремился прочитать в этих исследованиях свою судьбу — не грозит ли ему цынга.
Из прочих научных наблюдений нужно упомянуть об измерениях температуры воды и содержания в ней солей на различных глубинах, о собирании и исследовании животных организмов, встречающихся в этих полярных водах, изучении атмосферного электричества, наблюдениях за образованием, нарастанием и мощностью льда, измерениях температуры в различных слоях льда, об исследовании морских течений подо льдом и т. д. и т. д. Эти работы относились по большей части к моим обязанностям.
Кроме того, велись постоянные наблюдения за северными сияниями, для изучения которых были исключительно благоприятные условия. Довольно долгое время этими наблюдениями занимался я сам, потом они перешли к Блессингу. Оставляя впоследствии судно, я передал ему и другие исследования, которые вел до тех пор. Существенной частью наших научных работ были промеры глубин и взятие проб грунта. На больших глубинах эта работа настолько затруднительна, что в ней должны были принимать участие все; да и самые промеры глубин при том методе, который мы стали применять, отнимали много времени.
Дни на корабле мало чем отличались один от другого, описать один — в сущности то же, что описать все.
Вставали мы в 8 часов утра, после чего подавался завтрак. Он состоял из сухарей (ржаных и пшеничных), масла, сыра разных сортов (голландского, честерского и швейцарского), творогу, солонины (говядины или баранины), ветчины, копченого языка или же бекона, а также тресковой икры, анчоусов и овсяных галет или английских морских сухарей с апельсинным
мармеладом или framefood jelly *.(* Желе местного производства.— Ред.) Три раза в неделю подавался свежевыпеченный хлеб и часто какое-нибудь пирожное.
Вначале через день пили кофе и шоколад; затем кофе стало подаваться два раза в неделю, другие два дня чай, а остальные три дня шоколад.
После завтрака одни шли посмотреть собак и выдать им корм — половину сушеной трески или пару собачьих сухарей, выпустить их погулять, поездить на них или что-нибудь в этом роде. Другие принимались за свои занятия. Все по очереди несли недельное дежурство в кухне, помогали повару мыть посуду, накрывать на стол и подавать. Сразу же после завтрака повар должен был сообщить о том, что предполагается сделать на обед; тут же мною окончательно утверждалось меню.
Обычно некоторые из нас после завтрака отправлялись прогуляться на льду и подышать свежим воздухом, а заодно осмотреть льды и проследить за их сжатием.
В 1 час все собирались вместе на обед. Обычно он состоял из трех блюд: супа, мясного и десерта, или супа, рыбы и мяса, или рыбы, мяса и десерта, а иногда только из рыбы и мяса. Ко второму блюду всегда подавались картофель, овощи или макароны. Мне кажется, что все единодушно признавали наш стол отличным. Едва ли дома нам жилось лучше, а у многих домашний стол был, пожалуй, куда скромнее. Потому-то все и напоминали откормленных поросят, а двоим пришлось даже бороться против двойного подбородка и брюшка. Обед большей частью запивался слабым мартовским пивом и заправлялся шутками и анекдотами. После обеда курильщики, сытые и довольные, шли, переваливаясь, в камбуз, который служил курительной комнатой; в каютах, за исключением особо торжественных случаев, курить не разрешалось. В камбузе затягивались куревом всласть, болтали, рассказывали друг другу разные истории, подчас завязывались и горячие споры. Затем некоторые из нас могли уйти к себе вздремнуть. Отдохнув, каждый снова брался за свое дело и работал до 6 часов, когда снова собирались вместе на ужин.
Ужин состоял примерно из того же, что и завтрак, с той разницей, что за ужином всегда пили чай. После ужина снова в камбузе курили, а кают-компания превращалась в тихую читальню.
Мы усердно пользовались ценной библиотекой, которой снабдили нас щедрые издатели и друзья экспедиции. Если бы благородные жертвователи видели нас, собиравшихся по вечерам вокруг стола, с головами, ушедшими в книги или иллюстрации, если бы они знали, какими неоценимыми спутниками были для нас книги, они, несомненно, почувствовали себя вознагражденными сознанием того, что сделали доброе дело, помогли превратить «Фрам» в оазис среди великой ледяной пустыни.
В 7'/2 или 8 часов вечера появлялись карты или другие игры, за ними мы засиживались до поздней ночи. Обычно вокруг стола составлялось несколько партий. Кто-нибудь садился за орган и, вращая ручку, исполнял наши любимые музыкальные пьесы. Или же Иохансен брал гармонику и наигрывал чудесные песенки. Его коронными номерами были: «О, Сусанна» и «Переход Наполеона через Альпы в открытой лодке».
Около полуночи, оставив вахтенных, мы ложились спать. Каждый должен был пробыть на вахте один час. Самой тяжелой обязанностью для вахтенных были, кажется, записи в журнале да еще обязанность — если залают собаки — посмотреть, не появился ли где-нибудь поблизости медведь. Каждые четыре или два часа вахтенный должен был подняться в бочку или спуститься на лед, чтобы сделать метеорологические наблюдения.
В общем, по-моему, можно, не кривя душой, сказать, что время у нас проходило хорошо; благодаря определенному и правильному режиму мы чувствовали себя, несомненно, отлично.
Мои ежедневные записи могут, мне кажется, дать самое лучшее представление о нашей жизни во всем ее однообразии. В этих записях нет сообщений о каких-либо великих событиях; но именно из описания мелочей жизни и составляется подлинная картина — такой, а не иной была наша жизнь. Я приведу здесь некоторые из этих записей так, как они были внесены в дневник, ничего в них не меняя.
«Вторник, 26 сентября. Прекрасная погода. Солнце стоит теперь совсем низко, сегодня в полдень оно поднялось над горизонтом на 9°; зима быстро приближается. Вечерами бывает до 8° мороза, но совсем не ощущаешь холода. К сожалению, сегодняшние наблюдения не обнаруживают, чтобы мы с особенной быстротой подвигались на север; находимся еще под 78°50' северной широты.
Бродил вечером по льду. Нет ничего изумительнее, ничего прекраснее полярной ночи! Сказочная картина, разрисованная красками нежнейших оттенков, какие только может придумать воображение. Это как бы расцвеченный эфир, от легкого колебания один пейзаж переходит в другой, и не знаешь, где собственно начинается один тон и кончается другой, и, однако, все они существуют, все многообразие налицо. Твердых очертаний нет, все мерцает, переливается тихой, дремлющей музыкой красок, далекой бесконечной мелодией невидимых струн. Но разве не так же возвышенна, тонка и чиста, как эта ночь, и всякая красота жизни? Сделайте краски поярче, и это уже не будет так прекрасно.
Небо раскинулось над тобой, как необъятный купол — синее в вышине, зеленое ближе к горизонту, лиловое и фиолетовое совсем внизу. По ледяным полям бегут холодные сине-лиловые тени; и розовеют края льдин, обращенные к отсвету исчезнувшего дня. Наверху, в синеве купола, мерцают так же мирно, как всегда, друзья-звезды, они никогда не изменяют. Луна повисла на юге огромным красно-желтым шаром с желтым кольцом вокруг и легкими золотистыми облаками, плывущими по синему своду.
И вдруг северное сияние расстилает по небосводу свое затканное серебром то желтое, то зеленое, то красное покрывало; вот оно расходится, потом опять беспокойно собирается в волнистые складки, развертывается и колышется серебряной лентой. Ярко вспыхивают снопы огней и гаснут на миг, и вдруг взметываются к зениту огненные языки; их внезапно прорезает снизу от самого горизонта мощный луч, и — все покрывало тает в лунном свете. Чудится — точно вздох отлетающего духа огня; лишь кое-где витают светлые облачка, смутные, как предчувствие,— это пыль, стряхнутая со сверкающей мантии северного сияния. Но вот оно снова вспыхивает, новые молнии прорезают небо — нескончаемая игра! А тишина ничем не нарушается, глубокая, хватающая за сердце, бесконечная, как симфония вечности.
Прежде я никогда не мог понять — как это наша земля когда-нибудь застынет, станет мертвой, голой, пустынной. К чему же тогда вся красота, когда не будет существа, которое могло бы ею наслаждаться? Теперь я понимаю это. Ведь предо мною будущее земли — красота и смерть. Но зачем? На что все эти миры? Читай ответ там, в синем звездном небе...»
«Среда, 27 сентября. Пасмурно, свежий ветер с зюйд-зюйд-веста.
Hyp дал, сегодняшний повар, пошел за солониной, которая двое суток вымачивалась в мешке, опущенном в море. Едва вытащив мешок, он испуганно завопил, что тут полно козявок; бросив мешок, он отскочил в сторону, как ужаленный, а «зверюшки» разлетелись во все стороны. Оказалось, что в мясо забрались амфиподы1. Их множество как снаружи, так и внутри мешка. Приятное открытие! Стало быть, здесь не умрешь с голода; в случае нужды стоит сунуть в море мешок — вот тебе и съестное!»
«Четверг, 28 сентября. Снег и ветер. Сегодня пробил час свободы для собак. До сих пор они в сущности вели плачевнее существование: с того времени, как их взяли в Хабарове, они сидели на привязи. При качке их окатывало холодной волной, швыряло из стороны в сторону, они повисали на смычке и жалобно скулили; при мытье палубы на них не раз попадало из шланга. Они страдали от морской болезни; и в непогоду, и в хорошую погоду вынуждены были лежать на одном и том же месте, к которому приковала их безжалостная судьба; никакого движения, кроме нескольких шагов взад и вперед — на длину короткого смычка. Так-то с ними обращались, с этими чудными животными, на которых мы так рассчитывали в час нужды! Зато, если он настанет когда-нибудь, они хоть на короткое время да займут почетное место. Когда их выпустили на свободу, они пришли в дикий восторг: катались по снегу, мылись, чистились, носились в необузданной радости по льду, неистово лая.
Наша льдина, до сих пор такая пустынная, сразу оживилась. Решено с этих пор привязывать собак на льду».
«.Пятница, 29 сентября. День рождения доктора Блессинга. По этому случаю был, конечно, большой праздник, первое большое торжество на судне. Да и повод как-никак двойной: наблюдения в полдень показали 79°05' северной широты, следовательно перейден новый градус широты. За обедом было не меньше пяти блюд и богатая музыкальная программа. На машинке было отпечатано следующее меню:
«Ф р а м»
Меню, 29 сентября 1893 года
Суп жюльен с вермишелью. Рыбный пудинг с картофелем. Пудинг Нурдала. Мороженое по-гренландски. Домашнее пиво Рингнеса. Мармелад.
Застольная музыка
1. Вальс «Незабудки».
2. Менуэт из «Дон Жуана» Моцарта.
3. Трубадур.
4. Хор трубачей.
5. «Последняя роза» из «Марты».
6. «Веселый марш» Филиппа Фарбаха.
7. Вальс «Лагуны» Штрауса.
8. Северная песня «Ты стара, ты свежа...»
9. Марш Краля.
10. Полька.
11. «Наш край, наш край родной».
12. Песня охотницы.
13. «Розы», вальс Метра.
14. Соло на рожке.
15. Меланхолический вальс Миле-1 кера.
16. Песня родины «О, несчастный».
17. Алмазы и жемчуга.
18. Марш из «Веселой войны».
19. Вальс из «Веселой войны».
20. Молитва из «Волшебного стрелка».
Не правда ли, шикарный обед для 79° северной широты! Но подобные обеды и даже еще лучше сервировались не раз на борту «Фрама» и в более высоких широтах. После обеда подавали кофе и десерт, а после еще более обильного ужина — землянично-лимонное мороженое, или «гранитэ», и безалкогольный грог из лимонного сока.
Сначала в немногих «отборных» словах был провозглашен тост за здоровье новорожденного, затем последовал тост в
честь 79° северной широты, который, мы были уверены, являлся первым из многих, которые нам предстояло перейти».
«Суббота, 30 сентября. Я не совсем доволен окружающей обстановкой; для зимней стоянки «Фрама» она не вполне пригодна; с левого борта, приблизительно против середины корабля, на льдине, к которой мы пришвартовались, высится отвратительный торос; он может нанести нам при сжатии чувствительные повреждения.
Сегодня поэтому принялись разворачивать корабль кормою, чтобы перейти на лучшее место. Дело, однако, подвигается туго. Полынью вокруг затянуло довольно крепким льдом, и его приходится рубить и колоть топорами, ломами и баграми, и все же с помощью ручного шпиля шаг за шагом проталкиваем корабль сквозь расколотый лед. Температура сегодня вечером —12,6° Ц. Чудесный закат».
«Воскресенье, 1 октября. Ветер ЗЮЗ, погода мягкая. Сегодня разрешили себе отдых. Иначе говоря: едим, спим, курим и читаем».
«Понедельник, 2 октября. Передвигали судно все дальше назад, пока не нашли для него хорошей стоянки внутри недавно замерзшей полыньи. По левому борту теперь лежит прежняя большая льдина с собачьим лагерем: 35 черных псов на белом льду. Эта льдина обращена к нам низким и, следовательно, неопасным краем. С правого борта тоже хороший плоский лед, а между бортами судна и льдинами с обеих сторон недавно образовавшаяся шуга. При развороте «Фрама» она набилась под киль судна, так что корабль лежит теперь на хорошей постели.
Свердруп, Юлл и я сидели после обеда в навигационной и сучили лот-линь. Вдруг в каюту ворвался Педер Хснриксен с криком:
— Медведь, медведь!
Схватив ружье, я выскочил на палубу.
— Где он?
— Там, возле палатки, с правого борта; он шел прямо к палатке; вот-вот схватит их...
И действительно, большой желтоватый медведь топтался у магнитной палатки, обнюхивая каждую вещь. Скотт-Хансен, Блессинг и Иохансен сломя голову мчались к судну. Я спрыгнул на лед и пустился бежать навстречу. Проломил лед, споткнулся, упал и снова понесся дальше. Медведь все обнюхал и решил, вероятно, что железная лопата, ледовый заступ, топор, несколько колышков да и сама парусиновая палатка — слишком тяжелая пища даже для его медвежьего желудка, и мощной поступью отправился догонять убегавших. Вдруг он обнаружил меня и озадаченно остановился, как будто подумав: «Это еще что за червяк?». Я приблизился к нему на расстояние выстрела; он стоял, не двигаясь и в упор глядя на меня. Наконец, он слегка повернул голову, и я послал ему пулю в горло.
Не дрогнув ни одним мускулом, медведь грохнул на лед. Я спустил собак, чтобы приучить их к охоте; но они не выказали никакого интереса. Квик, на которую мы возлагали особые надежды, ощетинилась и медленно, осторожно стала приближаться к мертвому зверю, поджав хвост. Постыдное зрелище!
А с товарищами, что первые познакомились с медведем, вот как было дело. Скотт-Хансен сегодня начал устанавливать в некотором расстоянии от корабля, с правого борта, свою палатку для наблюдения. После обеда он попросил Блессинга и Иохансена помочь ему. И в самом разгаре работы они вдруг увидали неподалеку от себя, прямо перед «Фрамом», медведя.
— Т-сс! Стойте смирно, как бы нам его не спугнуть,— сказал Скотт-Хансен.
— Да, да!
Присев за торосом, они стали исподтишка наблюдать за медведем.
— Давайте я попробую пробраться на судно и поднять тревогу,— предложил Блессинг.
— Ладно, ступай! — согласился Скотт-Хансен.
И Блессинг на цыпочках, чтобы как-нибудь «не испугать» медведя, стал красться к «Фраму». А тот учуял и заметил людей и затрусил вперевалку, поводя носом, прямо к ним. У Скотт-Хансена боязнь напугать медведя стала проходить. Тут медведь вдруг заметил Блессинга, осторожно пробиравшегося к кораблю, и пошел на него. Тогда и Блессинг перестал беспокоиться о нервах медведя, он приостановился в нерешительности, поразмыслил немного и пришел к выводу, что втроем в сущности чувствуешь себя более уютно, чем в одиночку, и кинулся назад к товарищам значительно быстрее, чем бежал от них. Медведь, взяв то же направление, в свою очередь развил ход. Скотт-Хансен нашел, что положение становится сомнительным и что пора испробовать средство, о котором он когда-то . читал: поднявшись во весь рост, он замахал руками и заорал во всю силу своих легких. Товарищи усердно его поддержали. Но медведь, нимало не смутившись, не изменил ни курса, ни скорости. Положение становилось критическим. Все трое схватились за оружие: Скотт-Хансен за ледовый заступ, Иохансен за топор, Блессинг — ему не было за что хвататься, и, завопив изо всех сил: «Медведь, медведь!», понеслись во весь опор к кораблю. Медведь продолжал двигаться к палатке и, лишь основательно ее исследовав, потрусил за беглецами.
Это был тощий самец. Единственное, что мы нашли у него в желудке, это клок бумаги с печатью фирмы «Люткен и Мои»: обрывок обертки лыжного фонаря, использованный кем-то из нас на льду и затем брошенный. С этого дня большинство членов экспедиции покидало корабль, только вооружившись предварительно до зубов».
«Среда, 4 октября. Северо-западный ветер вчера и сегодня. Вчера было —16°, сегодня —14°. Я целый день производил промер глубин и установил глубину в 1460 метров. Проба грунта состоит из 10—11-сантиметрового слоя серой глины сверху, а под нею — бурая глина или ил. Замечательно, что температура на дне +0,18° Ц, а на 150 метров выше — несколько ниже нуля (—0,4°). Вот и прощай, не только пресловутое мелководье Полярного бассейна, но и представление о чрезвычайно холодной воде Ледовитого моря.
Когда после обеда выбирали из воды линь, лед за кормой «Фрама» треснул и трещина так быстро расширилась, что трое товарищей, оставшихся на льду для уборки ледовых якорей, вынуждены были перебираться через нее по длинной доске и только таким образом смогли вернуться на корабль. Позже вечером началось легкое сжатие льда и несколько новых трещин образовалось позади первой».
«Четверг, 5 октября. Когда я одевался сегодня утром перед завтраком, в каюту ворвался запыхавшись штурман и сообщил, что виден медведь. Я сейчас же вышел на палубу и увидел, что медведь приближается с юга, с подветренной стороны. Еще на дальнем расстоянии он остановился, привстал на задние лапы, обнюхивая воздух. Минуту спустя он залег. Хенриксен и я отправились к нему, и нам удалось поразить его пулей в грудь с расстояния 300 метров, как раз когда он намеревался обратиться в бегство.
Теперь мы готовы к зиме и к сжатиям льда. Сегодня после обеда подняли руль. Погода прекрасная, но холодно: в 8 часов вечера — 18°. При медицинском осмотре вечером обнаружилось, что у нас на корабле все еще есть насекомые. Не знаю, что теперь и предпринять. Пара у нас больше нет, остается возложить надежды на мороз».
По правде говоря, мне при этом открытии стало совсем не по себе. Если насекомые заберутся в меховую одежду, совсем беда будет. На следующий день было предпринято грандиозное очищение со строгим соблюдением антисептических предписаний. Каждый должен был сдать свою старую одежду, как верхнюю, так и нижнюю, вымыться и одеться с головы до ног во все чистое. Старую одежду, меха и прочее осторожно перетащили на палубу и оставили там на всю зиму. Мороз оказался средством, весьма сильно действующим даже и на этих тварей: —53° они вынести не смогли, и с тех пор мы их больше не замечали. Недаром в древние времена, когда вошь еще обладала даром слова, она говорила:
«Лучше в семи щелочках побывать, Чем ночь на морозе одну пролежать».
«Пятница, 6 октября. Холодно; около —24° Ц. Сегодня принялись оснащать ветряный двигатель. Несколько севернее кормы «Фрама» лед после сжатия образовал торосы. После обеда отвязали собак, боясь, что они, находясь на привязи без движения, могут замерзнуть. Попробуем держать их на воле. Они, понятно, начали с того, что перегрызлись, и часть оставила поле битвы прихрамывая; вообще же радость была большая, они прыгали, скакали, катались по снегу. Вечером было сильное северное сияние».
«Суббота, 7 октября. По-прежнему холодно; дует северный ветер, как все последние дни; боюсь, что он относит нас далеко на юг. Уже два дня назад наблюдения показали 78°47' северной широты, т. е. на 16' южнее, чем неделю тому назад. Это очень много; но мы еще наберем эти минуты снова; мы должны двигаться к северу. Пока это значит: нас уносит все дальше от дома. И путь будет очень долгим. Но скоро мы снова начнем приближаться к дому.
Как глубоко прекрасны, но и бесконечно печальны здешние вечера, освещенные вспыхивающими, как мечты, последними блестками. Исчезающее солнце бросает в тишину ледяной пустыни меланхолический огненный луч. Музыка природы, наполняющая собой все пространство, проникнута здесь грустью, потому что вся эта красота день за днем, неделя за неделей, год за годом расточается над мертвым миром. Для чего? Закат солнца всегда навевает грусть, даже на родине. Потому-то он здесь так дорог и так несказанно печален! Красная, пылающая кровью полоса на западе и холодный, холодный снег под ней. Вспоминается море там, на родине, в час заката... Здесь тоже море, но море скованное, мертвое. А скоро солнце совсем покинет нас, и мы останемся во мраке... «И земля же была безвидна и пуста...»2 ...Не то ли это море, что когда-то поглотит землю?..»
«Воскресенье, 8 октября. Погода замечательная. В сопровождении собак ходили на лыжах на запад от судна. Путь сильно портит соленая вода, проступающая сквозь снег с поверхности льда. Молодой, ровный лед перемежается старыми неровными глыбами. Я присел на снежном холме, в стороне от всех, собаки, ласкаясь, жались ко мне. Взгляд скользил по бесконечно пустынной снежной равнине — снег, всюду снег.
Сегодняшние наблюдения принесли далеко не приятный сюрприз: мы опять спустились и находимся на 78°35' северной широты. Это легко, конечно, было предвидеть, поскольку последнее время постоянно дули северные и северо-западные ветры, а не так далеко от нас к югу находится открытая вода. Как только она замерзнет, нас, без сомнения, снова понесет на север; иначе и быть не может. Но сейчас от этого не легче. Некоторое утешение нахожу в том, что одновременно нас отнесло несколько на восток; значит, все же мы держимся по ветру и не уклоняемся обратно на запад».
«Понедельник, 9 октября. Ночью — и вчера, и сегодня меня лихорадило; кто его знает, что это еще за напасть.
Утром, когда я брал пробу воды, неожиданно лот остановился на глубине 145 метров. Там, действительно, оказалось дно. Итак, нас снова отнесло к югу, на мелководье. Оставили лот некоторое время лежать на дне и по отклонению линя заметили, что нас относит немного на север. И то хорошо.
После обеда сидели, разговаривая о том, о сем, когда вдруг раздался оглушительный грохот и «Фрам» весь задрожал. Это было первое сжатие льдов. Все выскочили на палубу посмотреть. «Фрам», как я и ожидал, держался превосходно. Лед наступал непрерывно, но уходил вниз, под киль судна, а оно медленно выжималось кверху. В течение дня сжатия неоднократно повторялись и были иной раз настолько сильны, что «Фрам» подымался на несколько футов, но лед еще не мог долго выдержать тяжести судна и подламывался под ним. К вечеру сжатие прекратилось, лед разошелся, и мы снова оказались в большой полынье. Пришлось, чтобы нас не отнесло, поспешно пришвартоваться к нашей старой льдине.
Невидимому, лед здесь все время в сильном движении. Сегодня вечером Педер слышал глухой грохот сильного сжатия неподалеку от судна».
«Вторник, 10 октября. Подвижки льда продолжаются».
«Среда, 11 октября. После обеда пришло печальное известие: издох Иов, загрызенный на смерть остальными псами. Нашли его довольно далеко от корабля. Старый Сугген (Великан) лежал возле трупа и стерег его, так что ни одна собака не осмеливалась подойти. Ну и бестии же! Не проходит дня, чтобы они не перегрызлись. Днем в большинстве случаев кто-нибудь из нас находится поблизости и живо прекращает драку; но по ночам они хоть одну да искусают. Бедняга Баррабас был недавно искусан и почти ошалел от страха; теперь он сидит на палубе, не решаясь сойти на лед, где вся стая озверело на него накидывается. В этих псах ни капли благородства: стоит двоим завязать драку, как на слабейшего набрасываются, словно хищные звери, все остальные. Впрочем, разве это не закон природы — помогать в борьбе сильному, а не слабому? Быть может, это мы, люди, переворачиваем природу наизнанку, защищая и поддерживая жизнь как раз во всех слабых?
Лед неспокоен и сегодня не раз уже порядком напирало. Сжатие начинается слабым треском и шипением у бортов судна. Усиливаясь, оно переходит через все тона: то жалобно плачет па высоких звенящих нотах, то злобно негодующе стонет, то грохочет и ворчит — и судно начинает подпрыгивать. Шум постепенно нарастает, пока не становится подобен звукам мощного органа. Судно содрогается, дергается и подымается кверху то рывками, то тихо и плавно. Приятно сидеть в уютных каютах, прислушиваясь к этому гулу и треску, и сознавать, что
наше судно выдержит,— другие суда давным-давно были бы раздавлены. Лед напирает на стенки судна, льдины трещат, громоздятся, поджимаются под тяжелый неуязвимый корпус, а он лежит, как в постели. Вскоре шум начинает стихать, судно опускается в свое старое ложе, и вокруг водворяется прежняя тишина. Во многих местах кругом судна лед сильно наторосило, к востоку от судна торосы достигают значительной высоты. К вечеру лед развело, и «Фрам» опять оказался в большой полынье».
«Четверг, 12 октября. Утром вместе с нашей льдиной двигались по обширной полынье, простирающейся далеко на север; на северном горизонте небо темно-синее. Насколько хватает глаз наблюдателя в бочке, вооруженного биноклем, открытой воде нет конца, и лишь кое-где плавают отдельные льдины. Удивительная перемена! Я стал подумывать: не следует ли приготовиться к плаванию? Но мы уже давно начали разбирать на зиму машину, так что пройдет немало времени, прежде чем можно будет пустить ее в ход. Пожалуй, лучше выждать!
Ясная солнечная погода, свежий, бодрящий зимний день, но все тот же северный ветер. Измерили глубину и получили 90 метров. Нас медленно сносит на юг. Под вечер снова сильное сжатие, но «Фрам» не сдается. Днем я закидывал несколько раз примерно на 50-метровую глубину шелковую сетку Мюррея * и извлек богатый улов, главным образом мелких рачков (Copepoda, Ostracoda, Amphipoda) и маленького арктического червя (Spadella), свободно плавающего в море.(* Эта сеть представляет собой шелковый мешок. Он сбрасывается с лодки или судна, когда нужно выловить с разных глубин обитающие там растительные и животные организмы. Во время нашего путешествия мы постоянно пользовались этой сетью, погружая ее на различные глубины под лед; зачастую она приносила нам богатую добычу.) Вообще же здесь нелегко заниматься ловом. Не успеешь отыскать во льду небольшое отверстие, куда может проскользнуть сеть, как начинаются подвижки и сжатия льда; приходится поскорее выбирать линь обратно, чтобы его не обрезало и чтобы не лишиться всего прибора. Это жаль, здесь можно собрать интересный материал. Всюду, где льды чуть разошлись, вода начинает фосфоресцировать **.(** Эту фосфоресценцию вызывают преимущественно маленькие светящиеся рачки (Copepoda).) Животный мир здесь далеко не так беден, как можно было бы ожидать».
«Пятница, 13 октября. Ну, теперь мы как раз в том положении, в каком все наши пророки видели главную опасность. Лед теснится и громоздится вокруг со всех сторон; льдины напирают одна на другую, образуют длинные стены и валы, достигающие верхушками снастей «Фрама»; лед напрягает все силы, чтобы стереть «Фрам» в порошок. Но мы сидим совершенно спокойно; даже не поднимаемся наверх, чтобы посмотреть на хаос; смех и шутки продолжаются по-прежнему.
Ночью происходило сильное сжатие вокруг нашей старой, «собачьей» льдины; лед взгромоздился на нее выше самых высоких из старых торосов и обрушился, уничтожив колодец, который давал нам до сих пор хорошую пресную воду; теперь он наполнился морской водой. Затем льды навалились на кормовой ледовый якорь и его стальной трос и засыпали их так основательно, что потом пришлось обрубить трос. Потом льды двинулись штурмовать доски и сани, выставленные на льдину. Только тогда вахтенный поднял всех на ноги. Опасность стала грозить собакам. В конце концов льдина треснула посредине.
Сегодня утром чудесно сверкающий на солнце лед представлял печальную картину полнейшего хаоса. Везде вокруг — высокие крутые ледяные стены. Удивительно, что мы оказались на самой границе зоны сильнейших разрушений и отделались всего-навсего потерей одного ледового якоря, конца стального троса, нескольких досок и части других лесных материалов да половинки ненецких саней. Но и это все можно было спасти, если бы мы спохватились немножко пораньше. Экипаж наш, однако, стал так равнодушен к сжатиям, что ни один человек не поднялся наверх посмотреть, не слишком ли ломает льды. Судно выдержит, ну, а тогда чему же там рушиться, кроме самого льда,— полагали они.
Утром лед снова развело, и вскоре мы оказались в большой полынье, точь-в-точь как вчера; и сегодня она также тянется далеко на север до самого горизонта, где видно такое же темное небо, как накануне, что указывает на большое пространство чистой воды. Теперь уж я отдал распоряжение собирать машину; мне доложили, что это можно сделать в полтора, самое большое в два дня. Нужно пройти на север и посмотреть, что там делается. Допускаю, что как раз там именно и проходит граница между течением, которое в свое время несло «Жаннетту», и тем льдом, с которым нас теперь несет на юг. А, быть может, там земля?
Наскучило соседство с треснувшей льдиной, и после обеда, когда лед стал опять приходить в движение, подтянулись немножко назад. Под вечер снова началось серьезное сжатие; особенно сильно торосило вокруг обломков старой льдины, и, мне думается, наше счастье, что мы вовремя ускользнули. Очевидно, сжатия здесь связаны с приливами, а быть может, даже обусловлены ими. Они происходят весьма регулярно, через строго определенные промежутки времени: два раза в сутки давление ослабевает, и два раза снова сжимает. Лед ломает всегда в 4, 5, 6 часов утра и примерно в то же время вечером, а в промежутки «Фрам» находится некоторое время на чистой зоде в полынье. То, что сжатия особенно сильны в настоящее время, объясняется, по-видимому, тем, что теперь время очень
высоких (сизигийных3) приливов. Новолуние было 9-го, и как раз это был первый день, когда сжатия стали чувствительными. Начались они тогда сразу после обеда, но с каждым днем наступают все позже, и теперь уже случаются в 8 часов вечера».
Мысль, что сжатия в значительной степени зависят от приливоотливной волны, не раз высказывалась разными полярными путешественниками. Во время дрейфа «Фрама» мы больше, чем кто-либо, имели возможность изучить это явление, и наш опыт позволяет утверждать, что приливо-отливы вызывают подвижки и сжатия льда в широких масштабах. Особенно сизигийные приливы, притом главным образом в новолуние и меньше в полнолуние. В промежутках обычно сжатия либо слабы, либо они не бывают вовсе. Но эти «приливные» сжатия наблюдались не в течение всего нашего дрейфа. Главным образом замечали их в первую осень, пока находились вблизи свободного ото льдов моря к северу от Сибири, и в последний год, когда «Фрам» приближался к открытому Норвежскому морю. Внутри Полярного бассейна они были менее заметны. Сжатия происходят там не с такой правильностью и зависят главным образом от ветров и вызываемого ими дрейфа льдов. Стоит только представить себе эти громадные массы льда, несущиеся в определенном направлении и внезапно встречающие на пути препятствие — другие ледяные громады, застрявшие или плывущие в обратном направлении, из-за перемены ветра где-нибудь даже в отдаленной местности,— и легко понять, какие мощные давления должны при этом возникнуть.
Подобные столкновения льдов — сжатия — представляют, несомненно, величественное зрелище. Чувствуешь, что стоишь лицом к лицу с титаническими силами, и нет ничего удивительного, если робкие души преисполняются ужаса и им кажется, что ничто в мире не может устоять перед этими силами. Когда сжатие начинается всерьез, то кажется, будто на всей земной поверхности не осталось места, где бы все не смещалось, не сотрясалось, не дрожало. Сперва где-то вдали по этой великой ледяной пустыне разносится громоподобный гул, точно от далекого землетрясения, затем начинает грохотать с разных сторон, грохот подходит все ближе и ближе. Спокойный до сих пор мир льдов вторит грозным эхом, это пробудившиеся исполины природы готовятся к бою. Лед вокруг трещит, потом начинает ломаться, громоздиться... и ты вдруг сразу оказываешься в самом центре хаоса. Кругом тебя гром и скрежет, ты чувствуешь, что лед дрожит, колеблется, взламывается у тебя под ногами. Все в движении, покоя нет нигде. В полутьме ты можешь различить, как льдины, нагромождаясь и взбираясь одна на другую, образуют высокие ледяные валы или гряды, подступающие к тебе все ближе и ближе. Ты видишь, как ледяные глыбы мощностью в 3—4—5 метров дробятся и, словно легкие мячики, взлетают одна на другую. Они надвигаются на тебя, и ты бежишь, спасая жизнь. На лед раскалывается; перед тобой разверзается черная бездна, из которой устремляется вода. Ты бросаешься в сторону — но там во мраке катятся новые валы из колышущихся ледяных глыб, идут прямо навстречу тебе. Ты пробуешь броситься в какую-нибудь другую сторону,— но и там то же самое. Со всех сторон гром и грохот, точно от мощного водопада, выстрел за выстрелом, как при пушечной канонаде. Они подходят все ближе. Льдина, на которой ты стоишь, с каждой минутой становится меньше, через нее переливается вода — нет иного спасения, как вскарабкаться по колышущимся глыбам, перебраться по другую сторону ледяных валов. Но вдруг все стихает, грохот постепенно удаляется, замирает где-то.
Так оно и идет тут, на Севере, месяц за месяцем, год за годом. Лед трескается и громоздится в различных направлениях. Если посмотреть на него с птичьего полета, покажется, что он весь разделен на квадраты и многоугольники бесконечной сетью ледяных гряд или «заборов» (как мы их называли за сходство с покрытыми снегом каменными оградами, какими у нас на севере во многих сельских местностях огораживают поля). На первый взгляд может показаться, что эти ледяные гряды разбросаны беспорядочно, но при внимательном исследовании я пришел к выводу, что они по большей части возникают по вполне определенным направлениям и обычно перпендикулярно к линии давления.
В отчетах полярных экспедиций часто встречаются описания ледяных гряд и торосов, достигающих 15-метровой высоты, v Это — небылицы. Подобные фантастические описания могли 'возникнуть только из-за того, что авторы их не удосужились произвести измерения. В течение всего нашего дрейфа и моих путешествий по ледяным полям Ледовитого моря я только раз видел торос, высота которого, видимо, превосходила 7 метров. К сожалению, мне не удалось точно его измерить, но , я думаю, не ошибусь, если скажу, что высота его была не более 10 метров. Самые же высокие торосы, измеренные мною,— а их было немало — имели высоту от 6 до 7 метров, и я могу с уверенностью утверждать, что торос морского льда выше 7,5 метра представляет очень редкое исключение *.(* Маркхем сообщает, что к северу от Земли Гриннеля ему встречались торосы высотой в 13 метров. Я не вполне убежден, что это были не айсберги. Однако возможно, что торосы такой высоты могут создаваться, когда пловучие морские льды наталкиваются на сушу или в других подобных случаях. Но, судя по нашему опыту, в открытом море такие торосы не встречаются.)
«Суббота, 14 октября. Сегодня снова поставили руль; машина настолько в порядке, что сможем двинуться на север, как только лед утром разойдется. Лед разводит и сжимает с прежней правильностью дважды в сутки, так что мы наперед можем на это рассчитывать. И сегодня с утра опять вокруг нас та же открытая тянущаяся к северу полынья и за ней — насколько могли увидеть —открытое море. Что бы это могло значить? Сегодня вечером сжатие было довольно сильное. Льдины громоздились у середины левого борта «Фрама» и несколько раз грозили обрушиться через борт на палубу. Но тут под этим нагромождением лед вдруг проломился, и в конце концов обломки поджало под судно. Лед не особенно мощный и не может поэтому причинить большого вреда; но сила давления развивается чудовищная. Стремительно напирают все новые и новые массы; казалось бы, ничто не может устоять против их нажима, и тем не менее они медленно и верно разбиваются о бока «Фрама». Сейчас, в половине девятого, давление, наконец, прекратилось. Стоит ясный вечер, мерцают звезды, и полыхает северное сияние».
Окончив писать дневник, я забрался в койку и лежа стал читать о борьбе за существование («Происхождение видов» Дарвина), как вдруг услыхал, что собаки на льду волнуются больше обыкновенного. Я крикнул в кают компанию, чтобы кто-нибудь вышел взглянуть — не медведь ли там. Пошел Скотт-Хансен и быстро вернулся; ему показалось, будто в темноте он видел крупного зверя,
— Ну так поди, пристрели его.
— Ладно.
Он тотчас отправился наверх в сопровождении еще нескольких товарищей. На палубе над моей головой раздался выстрел, затем еще и еще, девять выстрелов один за другим. Иохансен и Хенриксен прибежали за новыми патронами. Они утверждали, что попали в медведя, так как он ужасно заревел. Но в сущности они лишь видели что-то крупное серо-белое, движущееся в темноте среди собак. Теперь они собирались спуститься на лед. Отправились четыре человека и невдалеке действительно нашли мертвого медведя, пронзенного двумя пулями. Это был медвежонок. Мать, должно быть, находилась по соседству, так как собаки продолжали отчаянно лаять. Тут все вдруг стали утверждать, что видели двух медведей, и вполне может быть, что и второй тоже ранен. Иохансен и Хенриксен, которые несколько позже пошли на лед за ножом, оставленным около убитого медведя, слышали вдали стоны. Убитого медвежонка приволокли на корабль и сразу освежевали, прежде чем он успел закоченеть на морозе».
«Воскресенье, 15 октября. К нашему удивлению, после сильного ночного сжатия лед мало развело; и, что еще хуже, сегодня утром не обнаружилось никакого стремления к дальнейшему разрежению. Как раз тогда, когда мы, наконец, совсем готовы к плаванию! Слабые признаки разводьев показались несколько позже; я распорядился развести пары, а сам тем временем прошелся по льду, чтобы посмотреть следы вчерашнего происшествия. Нашел следы не только убитого медведя и второго, более крупного зверя,— должно быть матери,— но еще и третьего, который, вероятно, был тяжело ранен, так как местами волочил заднюю часть и оставил за собой широкий кровавый след. Пройдя по следу довольно далеко, я сообразил, что, кроме голых рук, у меня нет с собой никакого другого оружия, и счел за лучшее вернуться на судно за ружьем, да заодно захватить с собой несколько товарищей, которые помогли бы притащить медведя на судно. Я еще слегка надеялся, что лед вокруг «Фрама» за время прогулки разведет и мы, после охоты, сможем двинуть «Фрам» на север, но, увы, ошибся.
Итак, я надел лыжи и, взяв с собою несколько собак, отправился снова на поиски медведя. Со мной пошли несколько товарищей. Пройдя немного, дошли до места, служившего медведю ночным убежищем. Тяжко, видно, пришлось бедняге ночью! Тут же виднелись следы матери. Я содрогнулся при мысли о том, как она ходила тут всю ночь, охраняя своего раненого детеныша, у которого, должно быть, был прострелен спинной хребет. Скоро настигли и калеку, который из последних сил тащился по льду. Не видя другого спасения, он бросился в небольшую полынью и попытался, ныряя раз за разом в воду, скрыться. Пока мастерили петлю, собаки носились вокруг трещины, как бешеные. Трудно было их удержать, чтобы они не бросились за медведем в воду. Наконец, все было готово. Как только зверь снова вынырнул, ему накинули петлю на лапу и пустили в голову пулю.
Пока товарищи тащили медведя к судну, я пошел по следу медведицы, но не мог ее отыскать. Впрочем, я скоро повернул назад, чтобы посмотреть, нет ли надежды на то, чтобы «Фрам» двинулся в путь.
Однако лед, вместо того, чтобы разойтись, начал снова сжиматься как раз в то время, когда ему, по всем расчетам, полагалось поредеть.
После обеда я со Скотт-Хансеном отправился за медведицей. Как я и ожидал, по следам было видно, что она вернулась и некоторое время шла за погребальным шествием ее детеныша, но затем ушла в сторону. Как только стемнело, мы потеряли след среди вздыбленных льдов. Единственное, о чем стоило пожалеть после этого медвежьего визита, это о пропаже двух наших собак — Наррифаса и Лисицы; вероятно, они сбежали от страха при первом появлении компании медведей. Ничто не давало повода думать, что они растерзаны.
Лед вечером оставался спокойным. Лишь небольшое сжатие было замечено в 7 часов».
«Понедельник, 16 октября. Лед спокоен и сплочен. Наблюдения, произведенные 12-го числа, показали, что мы находимся на 78°5' северной широты. Все на юг! Это просто убийственно. Оба беглеца сегодня утром вернулись».
«Вторник, 17 октября. Все время подвижки льда. Ночью он опять слегка разошелся, некоторое время под бортом держалась большая полынья. Вскоре после полуночи было сильное сжатие, а между 11 и 12 часами утра натиск достиг страшной силы; потом лед снова немного разошелся».
«Среда, 18 октября. Утром, отсчитывая показания термометра, наш метеоролог Иохансен обратил внимание на то, что собаки, которые теперь привязаны на палубе, яростно лают в сторону льда. Стоя на корме около штурвала, он нагнулся над бортом и увидел прямо под собой, у самой стенки судна, спину медведя. Иохансен бросился за ружьем и двумя выстрелами положил зверя. По следам выяснили, что зверь обследовал все мусорные кучи вокруг корабля.
Попозже утром я вышел на лед. Скотт-Хансен и Иохансен занимались к югу от судна магнитными наблюдениями. Держалась ясная, солнечная погода. Я остановился около полыньи на некотором расстоянии от судна и рассматривал образование и нарастание нового льда. Вдруг с судна раздался выстрел. Я обернулся и увидел силуэт медведя, убегавшего к торосам.
Хенриксен заметил его с палубы, когда медведь маршировал прямо к «Фраму». Не дойдя несколько шагов, медведь заметил Скотт-Хансена с Иохансеном и направился к ним. Тем временем Хенриксен зарядил ружье, но оно несколько раз подряд дало осечку. У него несчастная привычка так обильно смазывать затвор вазелином, что пружина ходит, как по зеленому мылу. Наконец, раздался выстрел. Пуля пронизала лопатку и грудь медведя. Зверь поднялся на задние лапы, замахал в воздухе передними, опрокинулся и снова вскочил, но, сделав шагов тридцать, свалился окончательно: пуля задела сердце. Скотт-Хансен увидел медведя, лишь когда раздался выстрел. Он бросился к нему и выпустил в голову две пули из револьвера. Медведь был громадный, самый крупный из всех до сих пор убитых нами.
В полдень я сидел в наблюдательной бочке. Несмотря на ясную 'погоду, нигде ни в одном направлении не удалось разглядеть землю. Свободное пространство воды далеко на севере тоже совсем исчезло, зато ночью около нас образовалась новая широкая полынья, простирающаяся на юг и на север и теперь покрывающаяся льдом. Сжатия в сущности ограничены краями этой полыньи, и следы их в виде гряд выжатого льда тянутся в обоих направлениях до самого горизонта. На востоке лед совершенно не взломан, ровный. Мы находимся как раз в центре сильнейших сжатий».
«Четверг, 19 октября. Лед опять немного разошелся и в эту ночь. Перед полуднем я попробовал запрячь ненецкие нарты шестериком. Затем сел и крикнул: прр! пр-р-р-р! Собаки довольно дружно подхватили и помчались по льду. Но благополучно было лишь до тех пор, пока не приблизились к высогибкими и легкими — качества эти необходимы для того, чтобы можно было сколько-нибудь значительно пройти вперед. «Лыжи будут тщательно натерты смесью стеарина с салом, и скорость на них обеспечена. Тогда дело только за ногами, но об этом, я думаю, печалиться не придется».
«Вторник, 29 января. Вчерашняя широта 83°30' (несколько дней тому назад было 83°40', но затем нас снова понесло к югу). Постепенно светлеет все больше, и в полдень почти светло. Находясь на льду, можно даже читать книгу, если только буквы достаточно крупные и четкие. Каждое утро, прежде чем спуститься в трюм и отдаться работе над лыжами и снаряжением, я не могу не выйти хоть на минутку наверх, чтобы приветствовать брезжащий день. Удивительное чувство наполняет душу; я совершенно не могу от него освободиться. Не предчувствие ли победы поднимается в глубине души? Чувствую, что все мечты мои расцветут, станут действительностью, когда взойдет солнце, прячущееся под скованными льдом водами!..
И все же, когда я привожу все в порядок и хлопочу среди этих знакомых окрестностей, на меня нет-нет да набежит легкое облако грусти. Я ведь готовлюсь к разлуке и со старым другом и с судном, долго служившим мне родным кровом. И вдруг — навсегда покинуть и этот кров, и товарищей; никогда не поставить больше ногу на эту занесенную снегом палубу, не забираться под парусиновый тент, не слышать взрывов смеха в привычной обстановке кают-компании, никогда не сидеть здесь в кругу друзей. И еще вдруг приходит на ум, что меня не будет с товарищами, когда «Фрам», разорвав ледяные оковы, направится к Норвегии. Прощание всегда придает жизни слабый колорит печали, как красноватая полоса заката, когда день — дурной или хороший — погружается вдаль на краю моря.
В сотый раз обращается взор мой к висящей на стене карте, и каждый раз от нее веет холодом. Предстоящий путь так долог. Сколько препятствий может встать на этом пути! Но затем снова возвращается чувство уверенности, путь будет пройден, иначе и быть не может,— настолько тщательно все подготовлено.
Юго-восточный ветер свистит над нами и непрерывно несет на север, все ближе к цели. Когда я поднимаюсь на палубу и выхожу через парусиновую дверь в ночную тишину, вижу усеянный мерцающими звездами темный свод небес и пылающее северное сияние,— все отступает на задний план, и я, как всегда, подолгу не могу уйти из этого темного, глубокого, безмолвного пространства, беспредельного храма природы, в который стремится душа, чтобы найти свое прошлое. Трудолюбивый муравей, что из того, достигнешь ли ты цели со своей хвойной иглой или нет? Все исчезает ведь в море вечности, в великой Нирване.
И наши имена забудутся со временем, и никто не вспомнит о наших деяниях. Жизнь проходит, как легкое облачко на небе,
и рассеивается, как туман, который тает под лучами солнца, испаряясь от его тепла. Жизнь — лишь мимолетная тень, и от судьбы своей никуда не уйти; чему быть, того не миновать.
Скоро мы пустимся вдвоем в путь по ледяным просторам в великую пустыню, которая покажется нам тогда еще более безмолвной».
«Среда, 30 января. Сегодня произошло примечательное событие: мельница наша после продолжительной остановки снова заработала. Несмотря на холод и мрак, Амунсен привел там наверху в порядок зубчатые колеса, и мельница завертелась легко и ровно, будто на резиновом ходу».
Все время дул норд-ост, но мы продолжали дрейфовать к -северу. В воскресенье, 3 февраля, мы находились на 83°43' северной широты. Время отправления все больше приближалось, и шли последние усердные приготовления. Нарты были, наконец, готовы, и я испытал их при различных условиях. Я уже упомянул, что мы сделали накладные кленовые полозья, чтобы наложить их на окованные нейзильбером постоянные полозья. Мы имели в виду сделать нарты и в частности полозья более крепкими, чтобы им, особенно в начале пути, когда груз будет тяжелым, меньше грозили поломки при толчках, которые, очевидно, придется испытать. Потом, когда груз уменьшится, мы сможем снять эти накладные полозья. Кроме того, у меня было еще одно ошибочное соображение: мне казалось, что при той низкой температуре, какая обычно стоит здесь зимой, металлические полозья будут хуже скользить по сухому снегу, покрывающему лед, чем отполированные деревянные. К 8 февраля первые нарты с накладными полозьями были готовы. Тащить такие нарты оказалось куда легче, чем нарты на металлических полозьях, хотя груз на обоих был одинаков. Разница настолько велика, что, по нашему мнению, «тащить нарты на металлических полозьях было, по крайней мере, вдвое тяжелее, чем на кленовых полозьях, пропитанных смесью дегтя со стеарином». Наши новые ясеневые нарты были теперь почти готовы и весили без накладных полозьев 15 килограммов.
«Все завалены работой,— писал я в эти дни.— Свердруп шьет мешки и матрацы, которые будут положены на нарты .в качестве подстилки под каяки; им придается форма соответственно форме днища каяков. Иохансен и еще один-двое из товарищей набивают мешки пеммиканом, который приходится нагревать, а затем разминать и сплющивать, чтобы он служил хорошим ложем для наших драгоценных каяков. Затем эти четырехугольные плоские мешки выносят на мороз, и они затвердевают, как камень, и прекрасно сохраняют свою форму. Блес-синг сидит наверху в рабочей каюте и переснимает фотографии, копий с которых у меня еще нет. Скотт-Хансен составляет карту пройденного нами до сих пор пути и описывает для нас свои наблюдения и т. д. и т. д. Короче говоря, нет ни одного чело-
кому торосу и вынуждены были повернуть. Едва это было сделано, как упряжка с молниеносной быстротой помчалась к судну, и никакими силами ее нельзя было отогнать от него. Собаки бегали взад и вперед, вдоль и вокруг корабля, от одной мусорной кучи к другой. Всякий раз, поравнявшись с трапом правого борта, я пытался, нахлестывая собак, заставить их повернуть, но они неслись во всю прыть вокруг кормы к трапу левого борта. Я пытался их сдержать, ругал, пускал в ход все свои гимнастические способности, но все было напрасно. Я выскочил и пытался удержать сани за задок, упирался в снег ногами, чтобы как-нибудь затормозить, но был сбит с ног, полетел кувырком, и собаки весело волокли меня в скользких штанах из тюленьей кожи дальше по льду то на животе, то на спине, то на боку — словом, как попало. Едва мне удавалось в конце концов приостановить их на минуту у какого-то тороса или у мусорной кучи,— они снова во всю прыть мчались к трапу штирборта, а я тащился сзади за ними, в ярости клянясь обломать им бока, как только до них доберусь. Эта комедия продолжалась до тех пор, пока собакам, по всей вероятности, % не надоело и они не нашли, что для разнообразия можно побежать и по тому направлению, куда я хотел их повернуть. И дело пошло преотлично: псы весело бежали по ровному ледяному полю, пока я не остановил их, чтобы немного передохнуть. Но лишь только я шевельнулся у саней, как собаки повернули и помчались с безумной скоростью обратно по той же дороге, по какой пришли. Я судорожно ухватился за сани, повис сзади, ругался, пускал в ход бич; но чем больше их хлестал, тем скорее они мчались. Наконец, удалось их остановить, упершись ногами в снег и воткнув в лед тяжелый тюлений багор. Но стоило на миг зазеваться, собаки опять рванули,— я полетел вверх тормашками, и мягкая часть моего тела оказалась там, где только что были ноги. А собаки уже неслись стрелой, и эта полновесная часть моего тела проложила в снегу глубокую борозду. Так повторялось несколько раз. Я потерял сначала доску, на которой сидел, потом кнут, рукавицы, шапку... И настроение от этого, само собой разумеется, нисколько не улучшилось. Пару раз я пытался прыгнуть собакам наперерез и принудить их повернуть, замахиваясь на них бичом; но они рассыпались в обе стороны и прибавляли ходу. Постромки опутали ноги, и я полетел головой вниз в сани, а собаки помчались еще более диким галопом, чем прежде. Такова была моя первая самостоятельная поездка на собаках, и я не могу сказать, чтобы очень ею гордился. В глубине души я радовался, что хоть свидетелей-то не было.
После обеда, растопив осколки молодого красновато-бурого льда, которого так много на полыньях вокруг нас, я исследовал полученную воду. Микроскоп показал, что этой окраской лед обязан множеству мелких, главным образом растительных,
организмов, по большей части диатомей и некоторых других водорослей, большинство из них имеет весьма своеобразные формы».
«Суббота, 21 октября. Сегодня я просидел целый день, не выходя на воздух, из-за мышечно-ревматических болей в правой стороне тела, которые меня донимают уже несколько дней и от которых доктор, к бесконечной муке для меня, стал лечить массажем. Неужели я действительно так состарился и одряхлел? Или все это одно воображение? Дело дошло до того, что едва ковыляю, но неужели, если понадобится, я не смогу встать и пуститься с кем угодно взапуски?
Распорядился промерить глубину; оказалось, свыше 135 метров. Следовательно, глубина увеличивается. Судя по направлению лот-линя, как будто дрейфуем на юго-запад. Просто понять не могу, что означает этот постоянный дрейф к югу. За последнее время давно уже не было значительного ветра; сегодня дул, правда, в течение некоторого времени северный, но не особенно сильный. Что может это значить? На основании всех сведений, всех рассуждений и сопоставлений я, как дважды два — четыре, уверен в том, что здесь не может быть никакого идущего на юг течения; оно должно идти на север. Если бы течение здесь шло на юг, то чем объяснить большое свободное ото льдов море, по которому мы продвигались на север? Или бухту, по которой продвинулись так далеко? Все это может быть объяснено лишь идущими на север течениями, существование которых я предполагал еще раньше. Единственное, что смущает, это наличие течения, идущего на запад, против которого пришлось бороться во время плавания вдоль сибирского побережья. Не придется же нам кружить сперва опять к югу вдоль Новосибирских островов, потом на запад вдоль сибирского побережья, а затем на север к мысу Челюскина, т. е. по тому же пути, которым мы сюда пришли! Этого только не .хватало! Во всяком случае это была бы оригинальная проверка всех наших расчетов.
Как бы там ни было, но куда-нибудь мы в конце концов должны придти, не век нам тут оставаться. «Все дело в конце»,— сказал канатных дел мастер. Но куда бы ни двигаться, лишь бы двигаться скорее. В Гренландской экспедиции нас сначала тоже несло на юг, но дело все же увенчалось успехом».
«Воскресенье, 22 октября. Хенриксен производил сегодня измерение глубины и нашел 129 метров. «Если мы вообще движемся куда-нибудь,— заявил он,— то лишь на восток; во всяком случае движение довольно медленное».
Сегодня и ветра нет совсем. Я сижу в своей берлоге».
«Понедельник, 23 октября. Невылазно в своей берлоге. Сегодня глубина на 10 метров меньше, чем вчера. Лот-линь указывает на юго-запад; стало быть, дрейфуем на северо-восток. Скотт-Хансен перевычислил наблюдения начиная с 19-го; вышло, что продвинулись на 10' к северу и находимся на 78°15' северной широты. Следовательно, с того момента, как ветер улегся, дает себя знать, наконец, течение, идущее на север. Возле нас открылось несколько разводьев, одно вдоль судна, другое впереди, близ старой полыньи. После полудня замечались слабые признаки подвижек».
«Вторник, 24 октября. Ночью между 4 и 5 часами было сильное сжатие; «Фрам» слегка приподняло, повидимому, снова началась подвижка льдов; сейчас полнолуние и период наиболее сильных приливов. К утру лед развело и «Фрам» очутился в полынье наплаву. Попозже напор льда возобновился, а в 11 часов наблюдалось короткое, но очень сильное сжатие; затем опять наступило затишье. В 4—4!/2 сжатие повторилось с новой силой. «Фрам» вздрагивал всем корпусом и сильно приподнялся. Но мы спокойны. По мнению Педера, напор шел с северо-востока, так как он слушал приближение шума именно е той стороны. Иохансен закинул шелковую сеть на глубину 20 метров и едва успел вытащить ее обратно. Но улов она принесла богатый. Я все еще не выхожу».
«Среда, 25 октября. Ночью было сильное сжатие. Проснулся и почувствовал, как «Фрам» поднимается кверху, дрожит и качается, а лед трещит, ломаясь о стенки судна. Послушав немного, снова заснул с отрадным чувством, что все-таки хорошо находиться на «Фраме». Было бы неприятно при каждом небольшом сжатии готовиться к высадке на лед или покидать судно с котомкой за плечами, как экипажу «Тегеттгофа».
Темнеет очень быстро. Солнце каждый раз, когда оно появляется, стоит все ниже и ниже. Скоро оно скроется совсем, а быть может, уже и скрылось. Когда наступит долгая мрачная зима, мы с радостным нетерпением будем ожидать весны. Все это ничего, лишь бы только хороший дрейф к северу!.. Дождались юго-западного ветра и, наконец, испытали ветряный двигатель, который готов уже несколько дней. Работает он превосходно; сегодня у нас великолепное электрическое освещение, хотя ветер умеренный (5,8 метра в секунду). Великое изобретение — электрическая лампа. Какое магическое действие оказывает свет на человеческое настроение! За обедом экипаж заметно повеселел — как от стакана доброго вина. А как празднично в кают-компании! Все так торжественно. С теплым чувством выпили за здоровье Оскара Диксона и единогласно признали его одним из самых дорогих нам друзей *.(* На средства О. Диксона было приобретено электрооборудование длл «Фрама».— Ред.)
Сегодня дивный лунный вечер. Светло, как днем, а северное сияние при лунном свете какое-то желтое, странное; вокруг луны большой круг, а внизу — белая, сверкающая ледяная ширь, повсюду близ корабля вздыбившаяся торосами.
И среди этого тихого затканного серебром ледяного моря — ветряный двигатель машет черными крыльями, словно приветствуя темно-синее небо и северное сияние. Удивительный контраст: культура, вторгшаяся в оледеневшее царство духов. Завтра день рождения «Фрама». Какую вереницу воспоминаний будит этот день — годовщина спуска нашего корабля!»
«Четверг, 26 октября. Лот показал сегодня утром 100 метров глубины. Быстро несет на север, «чисто на север»,— говорит Педер. Да, теперь как будто дела наши пошли лучше.
По случаю дня рождения «Фрама» сегодня большое торжество, открывшееся стрельбой в цель. Затем великолепный обед из четырех блюд, подвергший наш пищеварительный аппарат серьезному испытанию. За здоровье «Фрама» пили с шумным и бурным восторгом. Выступавшие говорили,— несомненно, от чистого сердца,— что «Фрам» для нашего плавания неоценимое судно; корабль — лучше трудно себе и представить (общие аплодисменты), и мы поэтому желаем долго здравствовать ему, а вместе с ним и себе (возгласы: «Слушайте, слушайте!»). После ужина подали землянично-лимонный пунш, а затем торжественно раздали возбудившие всеобщее веселье призы за стрельбу в цель. Все получили аттестаты с меткими девизами, сочиненными по большей части нашим доктором. Премированы все без исключения. Первым призом был «деревянный фрамовский крест» на белой полотняной ленте для ношения на шее; последним — зеркальце, чтобы любоваться на свое падшее величие... В этот вечер было разрешено курить в кают-компании, и к трубкам и пуншу прибавился вскоре веселый вист, чем и завершился удачный праздник.
Теперь, когда я здесь один, мысли невольно возвращаются к прошлому году, когда мы стояли там, наверху, на мостках, и она, разбив о форштевень судна бутылку шампанского, сказала: «Фрам» имя тебе!..». Тяжелый мощный корпус начал тихо скользить со стапелей. Я крепко сжал ей руку, слезы стояли в глазах, сжимало горло, и я не мог вымолвить ни слова. Дорогое судно нырнуло в сверкающую воду, яркое солнце освещало все; нет, никогда я не забуду того, как мы стояли с ней рядом и смотрели на эту картину. А теперь — чего, чего только не было за эти последние четыре месяца. И море, и суша, и лед, и не один еще год впереди — вот что легло и еще ляжет между нами. И все это последствие случившегося в тот день. Как долго это продлится? С трудом верится, что я не скоро еще увижу родной дом. Начиная об этом думать, сознаю, что разлука продлится еще долго, и все же не хочется этому верить.
Сегодня торжественно прощались с солнцем. В полдень в последний раз над ледовым горизонтом показалась на юге тусклая, багровая, плоская и не дающая тепла половина солнечного диска. Итак, вступаем в полярную ночь. Что принесет она?
Где будем мы, когда снова вернется солнце? Пока взамен солнца остается восхитительнейшее сияние луны; она день и ночь кружит по небосводу. Как ни странно, сжатия теперь бывают совсем редко, и то незначительные. Лед, напротив, довольно часто вскрывается. В различных направлениях образуются большие разводья; на юге сегодня некоторые имеют значительную величину».
«Пятница, 27 октября. Лот сегодня утром показал глубину 95 метров. Согласно вчерашним полуденным наблюдениям, находимся примерно на 3' севернее и несколько западнее, чем 19-го. Черт побери, как мы тут кружим. И надо же было попасть в такую дыру, где лед только вертится и никуда толком не движется! Время уходит бесполезно, и ничего нельзя предпринять. Вообще одному небу известно, когда все это кончится. Ах, если б задул южный ветер посвежее и выручил нас, погнал судно к северу, вынес из этой мышеловки! Сегодня опять сняли руль. Во время этой работы после обеда вдруг стало светло, как днем. Голубовато-белый свет. Иохансен бегом примчался в кают-компанию и сообщил мне и Скотт-Хансену, что сейчас по западному краю неба пронесся великолепный огненный шар, оставив за собой яркий след, видимый до сих пор. Выскочив на палубу, мы, действительно, увидали светлую дугу в созвездии Треугольника около Денеба *.(* Так в подлиннике. Видимо, описка, т. к. Денеб — а созвездия Лебедя расположена примерно в 75° от созвездия Треугольника.—Ред.) Метеор исчез примерно близ Ипсилона в созвездии Лебедя, но световой след еще долго висел в небе, как раскаленная пыль. Все наши стояли спиной, самого метеора не видели, а потому не могут сказать, разлетелся он на части или нет. Это уже второй большой метеор видим мы здесь, но он был, по-видимому, редкой величины и яркости. Лед обнаруживает удивительную склонность — расходиться без всяких сжатий, и временами судно оказывается на чистой воде. Так было и сегодня».
«Суббота, 28 октября. Ничего достопримечательного. Луна светит и днем и ночью. На юге еще виднеется отблеск скрывшегося солнца».
«Воскресенье, 29 октября. Сегодня утром Педер убил возле самого судна песца. Давно уже, выходя по утрам, мы замечали песцовые следы, а однажды Мугста видел и самого зверя. Он держался поблизости и являлся регулярно, чтобы поживиться остатками медвежьих внутренностей. Вскоре после того как был убит первый песец, появился еще один. Он подошел, обнюхал мертвого товарища, но тотчас же спохватился и бросился бежать. Примечательно, что здесь, на пловучем льду, так далеко от земли, столько песцов. Но, вспоминая их следы на льду между Ян-Майеном и Шпицбергеном, это не кажется столь удивительным».
«Понедельник, 30 октября. Сегодня температура упала до
— 27°. Я выбрал из полыньи спущенный вчера трал. Он принес со дна два ведерка ила, и я целый день занимался в кают-компании промывкой его в большом ведре, выбирая многочисленных животных. Это, главным образом, морские звезды, морские змеи, медузы (Astrophyton), голотурии, коралловые полипы (Alcyonaria), черви, губки, моллюски и рачки. Само собою разумеется, весь улов тщательно заспиртован».
«Вторник, 31 октября. Сегодня глубина 90 метров. Течение быстро несет нас на юго-запад. Ветер благоприятный для нашей «ветряной мельницы». Электрические лампы, ярко горящие целый день, и дуговой фонарь под потолком заставляют совершенно забыть об отсутствии солнца. Да, свет — чудесная вещь, и жизнь, несмотря на все невзгоды, прекрасна...
Сегодня день рождения Свердрупа. Утром по этому случаю стреляли в цель из револьверов. И, конечно, устроен великолепный обед из пяти блюд: суп из птицы, жареная макрель, оленья грудинка с гарниром из цветной капусты и картофеля, пудинг из макарон и грушевый компот с молоком. К обеду — пиво Рингнеса».
«Четверг, 2 ноября. Температура держится теперь около
— 30°, но раз ветра нет, холод не особенно чувствуется. Теперь и днем любуемся северным сиянием. Около 3 часов дня видел сияние весьма своеобразной формы. На юго-западной стороне горизонта пылал отсвет солнца. Перед ним теснились легкие облачка, похожие на пыль, поднятую проскакавшей вдалеке кавалькадой. К ним вверх по небу, от самого солнца, тянулись полосы черного флера, как будто солнце притягивало ' к себе облачную пыль со всего небосвода. Полосы были темными, только на юго-западе, несколько выше, подальше от красного солнечного отблеска, они становились светлыми, блестящими, как тонкий, прозрачный серебристый флер. Распространялись полосы по небосводу как раз над нашими головами и по всей северной стороне горизонта. Явление напоминало северное сияние. Но, быть может, это лишь легкие облака, парящие на большой высоте и озаряемые лучами невидимого солнца. Я долго стоял и смотрел. Сияние оставалось необычайно спокойным. Нет, все-таки это было северное сияние, незаметно переходившее на юго-западе в темные полосы облаков и оканчивавшееся тончайшими облаками там, где виднелся солнечный отсвет. Позже, когда совсем стемнело, это явление видел Скотт-Хансен. Все сомнения рассеялись. Он сказал, что от солнца по всему небесному своду тянулись, как «дольки апельсина», ленты северного сияния».
«.Воскресенье, 5 ноября. На сегодня назначены большие состязания в беге по льду. Дистанция отмерена, дорожка подметена, размечена вехами, украшена флагами, повар заготовил призы — пирожные, перенумерованные соответственно их вели-
чине. Напряженное ожидание. Когда- же дело дошло до самого бега, оказалось, что молодцы наши слишком усердно тренировались последние дни и ноги у них прямо одеревенели, так что никто не мог двинуться с места. Пришлось распределять призы «вслепую»: одному завязали глаза, и он назначал, кому преподнести пирожное, на которое другой указывал пальцем. Этот нелицеприятный способ распределения вызвал общее одобрение; все нашли, что куда удобнее получать призы таким способом, нежели бежать за ними целый километр.
Итак, снова воскресенье. Как медленно все же проходят дни! Я работаю, читаю, пишу, мечтаю. Иногда завожу орган, совершаю прогулки во мраке по льду. Низ горизонта на юго-западе залит темным, густым и горячим багрянцем, в нем как будто воплотились все тайные вожделения жизни, а сам отблеск солнца такой далекий, уходящий вглубь, как страна грез раннего детства. Повыше багрянец переходит в оранжевый цвет, затем, постепенно бледнея, становится зеленовато-голубым; повыше сгущается в глубокую, усыпанную звездами синеву н, наконец, исчезает, как глубокая загадка жизни, в бесконечном пространстве, которого никогда не озарит никакой рассвет. На севере дрожат дуги слабого северного сияния, еще неуверенно трепетные, словно пробуждающиеся влечения, которые затем внезапно, по мановению волшебного жезла, прорвутся, хлынут по темной синеве неба сверкающими снопами лучей — безустанно движущимися, вечно мятущимися, подобно духу человеческому.
Я могу сидеть и смотреть, смотреть без конца, не в силах оторвать взор от этого сказочного горения на западе, где бледный и тонкий серебристый серп луны погружает свой нижний край в кровавый отблеск. Мысли рвутся сквозь этот отблеск к солнцу, которое так далеко-далеко, и к ней, единственной, к нашей будущей встрече... Мне чудится, что, выполнив свою задачу, полным ходом, под всеми парусами, мчится «Фрам» по родному фьорду, приветствуемый народом, раскинувшимися по обеим берегам улыбающимися, залитыми солнцем горными лугами, лесами и жилищами... А затем... О, тысячи часов и дней лишений растают в беспредельном восторге одного мига свидания...
Брр... Леденящий порыв ветра. Я прихожу в себя, вскакиваю и начинаю ходить взад и вперед. Да, мечты, мечты! А цель еще так далеко, сотни и сотни миль между нами, лед и земля, и снова лед. А нас носит здесь, вдобавок, как по заколдованному кругу, и ничего еще мы не достигли. Остается лишь ждать, ждать. Чего?
Мне пастбище горное снилось, Играл со мной солнечный луч; Проснулся — на острове голом, Под пологом черным из туч.
Еще взгляд на звезду родины, на ту самую, что сияла тогда вечером над мысом Челюскина, и я взбираюсь на судно, где ветряная мельница машет крыльями на холодном ветру и электрический свет льется через иллюминаторы в ледяную ночь полярной пустыни».
«Среда, 8 ноября. Буря, свирепствовавшая последние два дня, совершенно стихла. Сегодня — ни ветерка; остановилось даже наше ветряное колесо. Прошлой ночью попробовали не брать собак на борт, как делали до сих пор, и оставили их на льду. В результате опять одна собака ночью растерзана другими. На этот раз поплатился жизнью Улябранд, старый, беззубый бурый пес. Той же участи подверглись еще раньше Иов и Моисей.
Наблюдения за вчерашний вечер показали, что находимся на 77°43' северной широты и 138°8' восточной долготы, следовательно, еще южнее, чем раньше. Ничего не поделаешь, но дело дрянь. Мало утешает даже то, что мы теперь восточнее, чем когда-либо.
Опять новолуние, и надо, значит, ожидать сжатия; подвижки льда уже начались; он стал вскрываться еще в субботу и с каждым днем дробится все больше. Полыньи довольно крупные, и подвижки все ощутительнее. Вчера наблюдали первые признаки сжатия; утром, в 5 часов, оно было еще заметнее. Сегодня лед вскрылся вдоль всего судна, и «Фрам» почти наплаву.
...Вот сижу в тихую полярную ночь на пловучей льдине и вижу лишь звезды над головой. Где-то далеко нити жизни переплетаются в замысловатую ткань, которая тянется непрерывно от нежной утренней зари жизни до ледяного безмолвия смерти. Мысли следуют одна за другой, целое расщепляется на части и становится таким мелким, мелким. Над всем этим господствует один вопрос... «Зачем ты уехал?». Да разве мог я иначе? Разве может поток остановить свой бег или побежать вверх по склону?
Мой план рухнул. Построенный из теорий дворец, который я гордо и самоуверенно воздвигал, свысока относясь ко всем вздорным возражениям, при первом же дуновении ветра рассыпался, словно карточный домик. Можно строить самые остроумные гипотезы — будьте уверены, действительность над ними посмеется. Верил ли я сам в них твердо? О, да, временами, чаще всего верил. Но то был самообман, дурман какой-то. За всеми доводами рассудка таилось внутреннее сомнение. Кажется, чем дольше и горячее я отстаивал свои теории, тем сильнее росли сомнения. И все же... Нет, нет. Нельзя отбросить такие, например, доказательства, как сибирский плавник. Но если мы все-таки на ложном пути, что тогда? Чьи-то надежды будут обмануты — вот и все. Если мы даже погибнем,— что значит наша гибель в бесконечном круговороте вечности?».
«Четверг, 9 ноября. Сделал сегодня серию измерений температуры и брал пробы морской воды через каждые 10 метров, до самого дна. Глубина всего 53 метра, причем во всех слоях температура удивительно ровная, около — 1,5°. То же самое я наблюдал раньше, южнее. Так вот они — полярные воды. Замечается легкий напор льда; слабые признаки сжатия отмечены утром и небольшое сжатие в 8 часов вечера; кроме того, несколько легких толчков поздно вечером, когда мы играли в карты».
«Пятница, 10 ноября. Возился все утро со вчерашними пробами воды, исследуя их с помощью электрического аппарата Торно4, требующего, ко всеобщему ужасу, соблюдения абсолютной тишины на борту. Люди ходили на цыпочках, разговаривали тишайшим шепотом. Забыться, однако, нетрудно; нет-нет, да кто-нибудь начнет колотить по палубе или вздумает подпиливать что-то в машинном отделении. Однако тотчас же властный голос командира водворял тишину. Дело в том, что измерения эти производятся с помощью телефона, в который слышится чрезвычайно слабый, медленно замирающий звук; момент, когда он совсем затихнет, надо точно заметить. Соленость во всех слоях, вплоть до самого дна, оказалась поразительно небольшой; должно быть, морская вода перемешана здесь с пресной сибирских рек.
Утром был напор льда, длившийся почти до полудня; с различных сторон слышался треск. После полудня лед совсем разошелся и под бортом судна открылась большая полынья. Около половины восьмого началось сжатие, лед нажимал на борта и дробился на мелкие куски. Около полуночи слышался треск сталкивающихся льдин в южном направлении».
«Суббота, 11 ноября. В течение дня произошло несколько сжатий. Молодой лед достигает примерно 39 сантиметров толщины. Сверху он крепок, но с нижней стороны рыхлый, пористый. Начал он намерзать в ночь с пятницы, 27-го, на субботу, 28 октября, в большой полынье около нас. За первую ночь ледяная корка достигла толщины 8 сантиметров, а за три первые ночи вместе—13 сантиметров. Таким образом, для нарастания остальных 26 сантиметров потребовалось 12 суток. Уже эти беглые наблюдения показывают, что нарастание льда идет быстрее, пока корка тонка, и все больше замедляется по мере утолщения ее; когда лед достигает определенной мощности, нарастание, как показали позднейшие наблюдения, вовсе прекращается.
Любопытно, что сжатие льда продолжалось сегодня весь день; никакого перерыва и ни намека на обычную закономерность».
«Воскресенье, 19 ноября. С 11-го числа жизнь идет ровной, однообразной чередой. Ветер в течение всей недели южный, только сегодня легкий северо-северо-западный. Сжатия были у
нас за это время много раз, слышится также грохот на юго-востоке. Вообще же лед необычайно спокоен и плотно облегает судно. После последнего сильного напора мощность льда под килем судна достигла 4—5 метров *.(* Позднее нам приходилось пробивать лед мощностью до 10 метров, не достигая его нижней поверхности.)
Скотт-Хансен вычислил сегодня позавчерашние наблюдения и порадовал сообщением, что с 8-го подвинулись на север на 44' и немного на восток. Находимся теперь на 78°27' северной широты и 139°23' восточной долготы. Так далеко к востоку мы еще не заходили. Ура! Только бы и дальше дрейфовать в том же направлении.
«Фрам» — жилище теплое и уютное. Стоит ли шестиградусный мороз или тридцатиградусный, все равно не топим. И вентиляция первоклассная, в особенности с тех пор, как поставили вертушку. В общем зимняя стужа проходит через вентилятор. Несмотря на морозы, нам и горя мало,— тепло и уютно при одной горящей лампе. Я подумываю, не убрать ли вообще печку: только мешает. По крайней мере, хоть в смысле защиты от зимнего холода расчеты оправдались. И на сырость тоже жаловаться нельзя. Правда, в одном или двух местах, особенно в четырехспальных каютах, она собирается и даже течет каплями, но это пустяки по сравнению с тем, что бывало на других судах; стоит немного протопить, и она совершенно исчезнет.
Когда у меня в каюте недолго погорела лампа, от сырости не осталось и следа **.(** Когда на следующую зиму мы топили печи, ни в кают-компании, ни в каютах не было никаких признаков сырости. Скорее можно было пожаловаться на излишнюю сухость воздуха, так как панели на стенах и потолке высохли и съежились.) Наши молодцы показывают просто чудеса выносливости по части холода. Бентсеи в тридцатиградусный мороз в одних штанах и рубашке выходит на палубу отсчитывать показания термометров».
«Понедельник, 27 ноября. Преобладает южный ветер, по временам легкий юго-восточный. Мороз держится между — 25° и — 30° Ц; в трюме температура упала до — 11°.
Меня уже не раз поражало, что полосы северного сияния располагаются по направлению ветра, от той точки горизонта, откуда дует ветер. В четверг утром я даже рискнул по расположению полос предсказать, что дувший в то время легкий северо-восточный ветер перейдет в юго-восточный, что и оправдалось на деле.
За последнее время сияние мы видим гораздо реже, нежели в начале дрейфа. Впрочем, слабое и непродолжительное северное сияние бывает каждый день. Сегодня вечером оно снова полыхало вовсю. За последние дни мы наблюдали часто круги вокруг луны, ложные луны и оси, хотя вообще это очень редкие явления.
Если луна стоит так низко, что кольцо касается горизонта, то в месте их пересечения всегда образуется сильно светящееся пятно. Такие же пятна возникают на месте пересечения с горизонтом вертикальной светлой полосы, отходящей от луны. В таких светлых пятнах часто можно наблюдать слабую радугу; сильнее всего разгорается желтый свет, ближайший к горизонту, затем красный и потом, самый верхний, голубой. Те же цвета можно обнаружить и на побочных лунах. Иногда появляются два больших кольца, одно внутри другого, в таком случае побочных лун бывает четыре. По временам я наблюдал также над обычным кольцом часть нового, которое касалось первого над самой луной в горизонтальном направлении. Как известно, все эти кольцевые явления возникают вокруг Солнца и вокруг Луны в результате преломления световых лучей мелкими ледяными кристаллами, висящими в атмосфере.
23 ноября, во время полнолуния и наибольшего прилива, ждали напора льда, но ошиблись: как в этот, так и в последующие дни лед оставался спокойным. 25 ноября, после полудня, однако, услышали на юге отдаленный треск сталкивавшихся льдин, затем треск повторялся в той же стороне ежедневно. Сегодня утром он усилился и постепенно приблизился, а в 9 часов был слышен совсем неподалеку и к вечеру уже раздавался возле нас.
Но все же, по-видимому, мы выбрались из того места, где сосредоточивались сжатия; раньше мы находились в самом центре. Лед вокруг неподвижен и спокоен. По всей вероятности, последние сильные сжатия так сплотили вокруг лед, что теперь, после продолжительных морозов, он смерзся в компактную мощную массу; в других местах лед был слабее и теперь уступает напору. Глубина моря увеличивается, дрейфуем на север. Вечером Скотт-Хансен вычислил сделанные им третьего дня наблюдения и нашел, что мы на 79°1Г северной широты. Хорошо, пусть так и продолжается. Это самая северная достигнутая до сих пор точка; сегодня, кажется, прошли еще дальше на север — в последние дни вообще довольно быстро подвигаемся на север. Постоянно возрастающая глубина также указывает на счастливую перемену направления дрейфа. Пожалуй, мы, наконец, попали на верный путь. Проходим около 5' в сутки. Самое утешительное то, что в последнее время и особенно последние два дня почти не было заметного ветра; вчера скорость его равнялась только 1 метру в секунду, сегодня — полное затишье. Глубина увеличилась за два дня на 40 метров. Значит, действительно мы попали в течение, идущее на север. Но разочарований нас впереди ждет, вероятно, еще немало».
«Вторник, 28 ноября. Разочарование пришло раньше, чем можно было ожидать. Вкралась ли ошибка в вычисления или в наблюдения Скотт-Хансена, но по произведенному вчера вечером измерению меридиональной высоты Юпитера выяснилось,
что находимся под 78°36' северной широты. Промер глубины сегодня дал 143 метра — почти то же, что и вчера,— а лотлинь показал, что нас несет в юго-западном направлении. Как ни стараешься быть философом, но все же это действует подавляюще. Пытаюсь найти утешение в книгах, погружаюсь в учение индусов, хочу проникнуться их счастливой верой в сверхъестественные силы, в сверхъестественные свойства духа и в загробную жизнь. О, если б обладать хоть частицей такой силы, чтобы заставить ветер постоянно дуть с юга!
Далеко не в радужном настроении поднялся я сегодня вечером наверх, но, едва ступив на палубу, остановился как вкопанный. Вот оно, сверхъестественное. Северное сияние, несравненной силы и красоты, играло на небосклоне всеми цветами радуги. Редко, пожалуй, даже никогда я не видел такого великолепия красок. Сперва преобладал желтый цвет, затем он перешел в зеленый и, наконец, с внутренней стороны дуг у основания лучей начал пробиваться сверкающий рубиново-красный и вскоре разлился по всей дуге. Вдали, на западном крае горизонта, взвился по небу огненный змей; сверкая все сильнее и ослепительнее, он распался на три части. Сначала все три переливались бесконечной игрой огней, но затем и цвета разделились; самый южный змей стал почти совершенно рубиново-красным с желтыми брызгами, средний — совсем желтым, северный — почти сплошь светло-зеленым. Все они протянулись до зенита. Вдоль змеев колебались и снопами взметывались лучи, словно волны, гонимые бурей в эфире. Лучи колыхались назад и вперед, то сильней, то слабей. Хотя я был легко одет и меня пронизывал холод, я не мог оторваться от этого зрелища, пока оно не кончилось и пока не остался лишь один слабо мерцающий змей у самого края небосклона на западе, там, где зародилось сияние. Когда я попозже снова вышел на палубу, световые массы передвинулись к северу и неполными дугами раскинулись по северной части неба. Тому, кто придает мистическое значение явлениям природы, это могло бы служить предзнаменованием.
Дневное наблюдение показало, что находимся под 78°38' северной широты. Не слишком-то быстро мы движемся».
«Среда, 29 ноября. Еще одну собаку загрызли до смерти — погибла Лиса, красивое сильное животное. Ее окоченевший труп нашли на льду за кормой, когда пришли вечером за собаками. Великан, как всегда, лежал на страже у трупа. Что за чудовища эти псы! Теперь я отдал распоряжение, чтобы за ними всегда кто-нибудь наблюдал, пока они остаются на льду».
«Четверг, 30 ноября. Сегодня лот показал 170 метров глубины; судя по линю, нас несет на северо-запад. Теперь, должно быть, движемся на север; надежды растут, и жизнь снова становится светлее. Настроение подобно маятнику — если только можно представить себе маятник, совершающий самые
неравномерные качания. Бесполезно пытаться смотреть на это дело с философской точки зрения, все равно нельзя отрицать, что меня сильно беспокоит вопрос: вернемся ли мы на родину победителями или побежденными. Я могу твердить себе сколько угодно и весьма легко убедить себя самого самыми неопровержимыми доводами, что в сущности самое главное — это завершить экспедицию — удачно или неудачно, все равно — и затем вернуться домой. Не предпринять эту экспедицию я не мог. Я чувствовал, знал, что мой план осуществим, и священной поэтому была обязанность попытаться выполнить его. И если даже он не удастся — что из того, разве это моя вина? Я исполнил свой долг, сделал все, что было в силах, и могу со спокойной совестью вернуться домой к домашнему очагу. Ну, какое значение в самом деле имеет то, что случай — или как там его ни назови — пошлет нам удачу и обессмертит наши имена или нет? Самый план своей ценности не потеряет, независимо от того, улыбнется или нет нам счастье. А бессмертие? Не говорите о нем; единственное ценное в жизни — счастье, а оно не в этом.
Я могу повторять себе это тысячу раз, искренне стараясь уверить себя, что результат мне безразличен. Но тем не менее настроение меняется, как облака в небе, в зависимости от того, с какой стороны дует ветер, и от того, показывает лот увеличение глубины или ее уменьшение, а наблюдения — дрейф к северу или к югу. Когда я думаю обо всех, кто вверил нам свои надежды, вспомню о Норвегии, о многочисленных друзьях, отдававших нам свое время, пожертвовавших на наше снаряжение свои деньги, во мне пробуждается неукротимое желание избавить их от разочарования. Вот почему я мрачнею, когда дело идет не так, как бы хотелось. И она, принесшая самую большую жертву, разве она не заслужила, чтобы жертва ее не оказалась напрасной? Нет, счастье должно быть с нами, и оно будет».
«Воскресенье, 3 декабря. Снова воскресенье и с ним отдых, мирное настроение, возможность предаться праздности и мечтам. Часы текут незаметно, не возбуждая угрызений совести.
Сегодня 250-метровый линь не достиг дна. Дрейфовали в северо-восточном направлении. Вчерашние наблюдения показали, что находимся на 78°44' северной широты, т. е. на 5' севернее, чем во вторник. Ужасно медленно движемся мы, но все же движемся и должны двигаться, иначе быть не может».
«Вторник, 5 декабря. Сегодня самый холодный день за все время: — 35,7° Ц и режущий ветер с ВЮВ. Наблюдения после полудня дали 78°50' северной широты, это на 6' севернее, чем в субботу; иначе говоря, продвигаемся на 2' в сутки.
После обеда было величественное северное сияние, рассекавшее сверкающими лучистыми дугами все небо с востока на запад. Но вечером, когда я вышел на палубу, небо заволокло тучами, и лишь одна только, одна звездочка проглядывала
сквозь пелену — звезда родины. Как я люблю эту звезду! Ее первую ищут глаза, и она всегда озаряет путь. Кажется, ничего худого не может приключиться, пока она со мной...»
«Среда, 6 декабря. Сегодня после обеда с правого борта у кормы образовалась во льду трещина, к вечеру она расширилась. Теперь надо ожидать сжатия, так как не сегодня-завтра новолуние».
«Четверг, 7 декабря. Сегодня, в 5 часов утра, примерно в течение часа лед бился о корму. Лежа в постели, слушал, как вокруг все скрежетало, гудело и ломало. Сразу после обеда тоже было сжатие, настолько, однако, незначительное, что о ном не стоит и говорить. В полдень лед нисколько не разошелся».
«Пятница, 8 декабря. С 7 до 8 часов утра натиск льда. После обеда занялся рисованием, и вдруг раздался сильный грохот прямо над головой — словно большие массы льда обрушились со снастей прямо над моей каютой. Все отдыхавшие в кают-компании вскочили, накинув на себя что попало; прилегшие после обеда вздремнуть, бросив свои койки, ринулись в кают-компанию. «Что случилось?» Петтерсен с такой стремительностью мчался вверх по трапу, что ударил дверью в лицо штурману, который стоял в коридоре, сдерживая Квик,— она с перепугу выскочила из своего «родильного приюта», устроенного в навигационной каюте.
На палубе ничего не обнаружили, кроме того, что происходит подвижка льда и лед как будто отступает от корабля. Еще вчера и сегодня утром у кормы громоздились крупные торосы. Треск последовал, по-видимому, от внезапного напора и сжатия этих нагромождений, в результате чего лед отжало от стенок судна сразу по всей длине. Судно дало сильный крен на левый борт. Треска дерева не слышно, так что «Фрам» во всяком случае повреждений не получил. Однако было холодно, и мы опять заползли в каюты.
В 6 часов, когда все сидели за ужином, внезапно началось новое сжатие. За стенкой кормовой части корабля поднялась такая возня и грохот, что невозможно стало разговаривать
обычным голосом; приходилось кричать во все горло. Время от времени сквозь грохот доносились одна или две ноты из мелодии Кэрульфа «Не мог я уснуть, соловей мне мешал»: это наигрывал наш орган. Понятно, что все согласились с Нурдалом, глубокомысленно заявившим, что куда лучше было бы, если бы сжатия, не тревожа нас тут на корме, ограничили сферу своей деятельности носовой частью судна. Грохот снаружи продолжался еще минут двадцать, затем стихло.
Вечером Скотт-Хансен, вернувшись с палубы, сообщил, что наверху невиданное северное сияние. Световые блики играли повсюду на снежном покрове, а на палубе было совершенно светло. Небо пламенело, особенно на юге, где огненная масса взрывалась и высоко полыхала вверху. Попозже Скотт-Хансен прибежал снова с вестью, что теперь это зрелище прямо бесподобно.
И правда. Огненные полыхавшие массы разлились теперь блистающими многоцветными потоками-лентами, которые волновались, взаимно переплетались, змеились по небосводу как на севере, так и на юге. Лучи сверкали чистейшими хрустальными цветами радуги, преимущественно фиолетово-красными и карминовыми, как рубины, и самым ярким зеленым, как смарагды (изумруды). Всего чаще лучи дуг у основания были красные, а выше искрились зелеными огнями, которые вверху, становясь темнее, переходили в синие или фиолетовые, чтобы затем слиться с синевою неба. Или же в одной и той же дуге они были то яркокрасными, то яркозелеными, исчезали и вспыхивали, как бы раздуваемые вихрем. Нескончаемая сверкающая игра красок, фантасмагория, превосходящая всякое воображение. По временам это явление становилось до такой степени грандиозным, что захватывало дух. Казалось, вот предел уже достигнут; сию минуту что-то произойдет — быть может, рухнут небеса. Но как раз когда от напряженного ожидания замирало сердце, огни внезапно слетали легкими и быстрыми блестками вниз. Миг — и нет ничего. Так несколькими быстрыми и легкими аккордами замирает мелодия. Подобная развязка лишена всякого драматизма, но совершается она с такой неподражаемой уверенностью, четкостью, что невольно любуешься ею. Чувствуется опытный мастер, в совершенстве владеющий своим инструментом. То он как будто лишь шутя трогает струны, то одним ударом смычка легко и изящно переходит от наивысшего проявления страсти к тихой, будничной лирике, чтобы вслед за тем несколькими смелыми взмахами снова подняться до пафоса. Иной раз кажется даже, что он решил нас подразнить, издевается над нами. Только что, гонимые 34—35-градусным морозом, хотели мы сойти вниз, вдруг снова начиналась эта дивная игра, и мы застывали опять на месте, отмораживая себе носы и уши. В заключение бурный фейерверк; пламя полыхало так, что ежеминутно казалось: вот-вот
огонь охватит самый снег и лед — на небе ему не хватит места. Наконец, я уже не в силах терпеть: одетый кое-как, без шапки, без рукавиц, перестав ощущать свое тело, ноги, руки, ползу по трапу к себе вниз».
«Воскресенье, 10 декабря. Опять мирное воскресенье. В английском календаре этот день отмечен следующим изречением Юма5: «Не is happy, whose circumstances suit his temper; but he is more excellent, who can suit his temper to any circumstances» *.(* «Счастлив тот, чьи условия жизни соответствуют его характеру; но еще более достоин уважения тот, кто умеет приспособить свой характер к условиям»)
Это верно, и в данную минуту я следую именно такой философии. Лежу при электрическом свете в постели, пишу дневник, пью пиво и закусываю бисквитами. Затем беру книгу почитать на сон грядущий. Целый день дуговой фонарь, словно солнце, озаряет наше существование. Теперь немудрено разобраться в наших грязных картах, отличить черви от бубен. Удивительно все же, какую силу имеет свет. Право, я стану здесь огнепоклонником. И странно в сущности, что культ огня возник не в полярных странах.
У нас на борту появилась газета «Фрамсия» («Framsjaa»); безответственным редактором ее состоит наш доктор. Первый номер читали вслух сегодня вечером, и он дал повод к большому веселью. Между прочим, в нем помещено одно стихотворение и одно «предостережение».

ЗИМА ВО ЛЬДАХ
(Приложение к новорожденной «Фрамсии») Как во льдах пустынных да корабль лежит, Снегом густо-густо такелаж покрыт.
Но ты слышишь ясно,
Удивлен ужасно, Что он не покинут, что в нем живут.
Кто же это, братцы?
Загляни-кось, братцы: Нансена ребята весело шумят. Вечер лишь настанет, карты на столе, Чуть не все играют, гам стоит в толпе,
Вот Нурдал и Бентсен
Заседают вместе. «Экая ворона», Нурдал говорит,
Но Бентсен, братцы,
Не смотрит, братцы, «Сам-то ты ворона», мрачно он ворчит. Среди всех и Гейка ** с широкой спиной, Увлечен он страшно карточной игрой.(** Так на «Фраме» называли Педера Хенриксена.)
Ларе с ним так играет.
Будто он ставит Жизнь на карту, счастье, кров свой и почет.
А Амунсен, братцы, Смотрит на них, братцы, Головой качает и домой идет *. Свердруп, Блессинг и наш здешний Мои **, Те марьяж избрали своей profession.(* Амунсен ненавидел карты больше всего на свете и называл их «дьявольским изобретением». ** Так называли метеоролога Иохансена, по фамилии известного ученого метеоролога Мона.)
Время быстро мчится.
«Надо торопиться», Воздыхая грустно, Хансен говорит,
«Звезды наши, братцы,
Ждать не будут, братцы». И уходит с Моном на палубу он.
Доктор только бедный не у дел совсем: Нет больных на «Фраме», нету их совсем.
Грустно он вздыхает.
Медленно шагает Из угла каюты в другой угол он.
Но придумал, братцы,
Себе дело, братцы, Он для вас газету будет издавать.
Предостережение!!!
Считаю своею обязанностью предостеречь публику от некоего бродячего часовщика, который недавно завелся в нашем хозяйстве, берет у разных лиц часы в починку и не возвращает их. Как долго еще будет существовать подобное ремесло на глазах у властей?
Приметы часовщика следующие: роста среднего, блондин, глаза серые, борода русая, сутулый; в общем и целом кроткого вида.
А. Юлл ***.(*** Впоследствии оказалось, что подпись поддельная, и это послужило основанием для расследования столь длительного и запутанного, что место не позволяет воспроизвести его здесь.)
Примечание.
Описанная личность заходила вчера в нашу контору в надежде получить у нас работу, и мы считаем своим долгом пополнить ее приметы следующими: субъект часто слоняется тут вокруг со стаей бездомных собак по пятам, усердно жует табак, следы которого виднеются на его бороде. Больше добавить нам нечего, так как нам не дано право, да и надобности нет исследовать его под микроскопом.
Редакция «Фрамсии»
Вчерашнее наблюдение дало 79° северной широты и 138°14' восточной долготы. Наконец-то, снова добрались до той широты, на которой были в конце сентября. Кажется, теперь твердо дрейфуем к северу: около 10 за четыре дня».
«Понедельник, 11 декабря. Утром предпринял большую прогулку на запад. Ходить в темноте по торосистому льду так же. трудно, как пробираться ночью по моренам. Раз шагнул прямо в воздух, полетел, не удержав равновесия, и ушиб себе правое колено. Погода сегодня мягкая; всего лишь —23°.
Вечером северное сияние имело чрезвычайно своеобразный вид белых блестящих облаков, которые я сначала принял было за освещенные луной. Но никакой луны еще нет. Эти легкие cumulus или cirro-cumulus 6 переходили в светлое небо цвета макрелей [скумбрии]. Я стоял неподвижно и наблюдал до тех пор, пока позволяла легкая одежда, но не обнаружил никакого движения, никакой игры света. Облака сияния тихо плыли по небу. Свет был всего сильнее на юго-востоке, где виднелись также и темные облака. Скотт-Хансен говорил, что потом они переплыли на северную часть неба; облака надвигались и исчезали; некоторое время их было очень много — блестящих и белых, «белых, как барашки», как он выразился, но за ними игры северного сияния не было видно».
В метеорологическом журнале за этот день около 4 пополудни отмечено: «Слабое северное сияние на севере; несколько отдельных пучков (они выглядят, как кружевные золотые ленты) рассеяны на северо-северо-востоке у самого горизонта». В своем журнале северных сияний Скотт-Хансен описывает сегодняшнее явление следующим образом: «Около 8 часов вечера наблюдалась дуга северного сияния, простирающаяся через зенит с востоко-юго-востока на северо-запад. Напряженность 3—4, сильнее всего она на северо-западе. В зените дуга распространялась излучиной к югу. В 10 часов на северной стороне неба было более слабое северное сияние; спустя 8 минут оно поднялось до зенита, а еще через две минуты широкая блестящая дуга прошла через зенит; напряженность 6. Через 12 секунд от зенита радиусами разошлись огненные лучи приблизительно в восточном направлении. В следующие полчаса северное сияние продолжалось, главным образом, в виде ленты через зенит, вблизи него, или ниже — на южной части неба. Наблюдение окончено в 10 часов 38 минут. Напряженность тогда была 2; сияние рассеялось, растеклось по южной части небосвода. Все это время виднелись облака cumulus различной плотности. В начале наблюдения они появились на юго-востоке и исчезли в конце его; всего плотнее они были около десяти минут 11-го. К тому времени, как широкая блестящая дуга, проходившая через зенит, достигла наибольшей интенсивности, cumulus на северо-западе выглядели совершенно белыми, хотя в этой части неба нельзя было открыть никаких признаков северного сияния. В то же время отражение света на льду было весьма сильным. В пределах северного сияния cumulus казались более темными, почти как серая шерсть. Цвета северного сияния были: желтый, голубовато-белый, молочно-голубой — холодного тона». По метеорологическому журналу около полуночи все еще было заметно северное сияние в южной части неба.
«Вторник, 12 декабря. Утром предпринял долгую прогулку на юго-восток. Лед там примерно в том же состоянии, как и на
западе: нагроможден грядами, между которыми лежат ровные ледяные поля.
Вечером псы вдруг подняли на палубе невероятный гам. Все наши в это время играли в карты, кто в вист, кто в пасьянс. Я сидел разувшись и потому сказал, чтобы кто-нибудь вышел посмотреть, в чем дело. Пошел Мугста. Гам наверху усиливался. Через некоторое время Мугста вернулся и сообщил, что все собаки, которые только могли добраться до релингов, вскочили на них и лают в темноту по направлению к северу. Должно быть, там появился какой-нибудь зверь. Может быть, это просто песец, так как ему почудился где-то на севере лай песца, впрочем, за верность он не ручается. Гм... черт его знает, что это за песец, из-за которого псы поднимают такой гам.
Так как лай не смолкал, то в конце концов я поднялся наверх; за мной вышел Иохансен. Мы долго и пристально всматривались в темноту по направлению лая собак, но так и не смогли разобрать, шевелится ли там что-нибудь. Что-то там, без сомнения, было, и я не сомневался, что это медведь, так как собаки лаяли, словно одержимые. Пан как-то особенно выразительно посмотрел мне в глаза, словно хотел сказать нечто важное, а потом прыгнул на релинг и тоже залаял в сторону севера. Возбуждение собак несколько удивляло; они не приходили в такую ярость, даже когда медведь подходил к самому судну. Я, однако, ограничился замечанием, что единственный разумный выход — это спустить нескольких собак на- лед и пойти за ними к северу. Но ведь на медведя они не пойдут, эти косматые бестии. К тому же так темно, что маловероятно выследить зверя. Но если это медведь, то он придет сам. Вряд ли он далеко уйдет сейчас, в зимнее время, от всего этого обилия «мясного» у нас на борту.
Я махнул рукой, спустился вниз и забрался в постель. Собачий лай продолжался по временам громче прежнего. Нурдал, который был вахтенным, выходил несколько раз наверх, но ничего не мог обнаружить. Я еще читал, лежа в постели, как вдруг почудился странный звук — словно по палубе задвигали ящики и еще какое-то царапанье; было похоже, что это яростно скребется в дверь собака, и я подумал о Квик, запертой в навигационной каюте. Я крикнул в кают-компанию Hypдалу, чтобы он еще раз вышел и посмотрел, что там такое. Вернувшись, он сообщил, что ничего не обнаружил.
Заснуть было трудно, и я еще долго ворочался на койке. Наступила вахта Педера, и я попросил его подняться наверх и поставить по ветру вертушку, чтобы улучшить вентиляцию. Он довольно долго провозился на палубе с этим делом, потом занялся еще кое-чем, но также ничего не заметил. А гам все продолжался. Наконец, Педеру понадобилось пройти зачем-то на бак, и там он вдруг обнаружил, что три собаки, привязанные у самого трапа с правого борта, исчезли. Спустившись вниз, он сообщил об этом, и мы порешили, что это и было причиной собачьего переполоха, хотя раньше собаки никогда не выражали беспокойства, если кто-нибудь из товарищей отвязывался. Наконец, я заснул, но и во сне еще долго слышал лай».
«Среда, 13 декабря. Не успел я утром открыть глаза, еще в полусне, услышал ту же собачью суматоху. Лай не смолкал в течение всего завтрака. Ну, и беспокойные же твари! Значит, пролаяли целую ночь. После завтрака Мугста и Педер пошли наверх, чтобы покормить псов и перевести их на лед. Трех по-прежнему не было. Педер вернулся за фонарем, чтобы хорошенько посмотреть, нет ли около судна следов какого-нибудь зверя. Якобсен крикнул ему вслед, чтобы он захватил с собой оружие, но Педер ответил, что оно ему ни к чему.
Немного спустя, когда я сидел, погрузившись в мучительные вычисления, пытаясь выяснить, сколько мы сожгли керосину и надолго ли его хватит, если будем продолжать жечь его в тех же размерах, наверху в коридоре раздались крики: «Скорей сюда! С ружьем!». Одним прыжком я очутился в кают-компании, куда как раз ввалился, задыхаясь, Педер с воплями; «Ружье! Ружье!». Медведь цапнул его зубами в бок. Я рад был, что не случилось чего похуже; из его несвязных слов можно было понять, что такая крупная мишень представляла лакомый кусок для медвежьих зубов. Я схватил ружье, Педер второе, и мы выскочили на палубу; за нами кинулся штурман со своим ружьем. Не нужно было долго соображать, в какую сторону повернуть, так как с релинга правого борта неслись беспорядочные крики, а со льда под правым бортом отчаянный собачий лай. Я поспешно вырвал из дула пеньковую затычку, открыл затвор, собираясь вложить патрон,— нужно было поторапливаться. Но что за чертовщина! И тут затычка. Я стал выдергивать ее, но никак не мог ухватиться за нее так, чтобы выдернуть. Педер кричал: «Стреляйте же, стреляйте! Мое не стреляет!». Он щелкал и щелкал затвором, но ружье его было забито, как всегда, застывшим вазелином, а медведь спокойно лежал и грыз собаку прямо перед нами, у самого борта корабля. Рядом со мной стоял штурман, стараясь выдернуть затычку, которую он тоже слишком плотно загнал в дуло. Наконец, он с досадой отбросил ружье и стал шарить по палубе, ища моржовый гарпун, чтобы заколоть медведя. Прибежал и четвертый охотник, Мугста; он расстрелял все патроны и, размахивая незаряженным ружьем, кричал, что медведя непременно нужно застрелить. Четыре человека, и ни один не способен выпустить ни одной пули! А медведь был так близко, что его можно было ткнуть дулом в спину. Пятый — Скотт-Хансен — лежал в коридоре возле навигационной каюты и, просунув руку в дверную щелку, шарил в каюте, пытаясь нащупать патроны,— дверь открыть он не мог, мешала постель, устроенная для щенной Квик. Наконец, появился Иохансен и пальнул прямо в медвежью шубу. Помогло. Чудовище оставило собаку и заворчало; блеснул еще выстрел, просвистела пуля, и снова только опалила шерсть; еще один, и — белая собака, которую медведь подмял под себя, вырвалась и убежала. Остальная стая бегала вокруг с неистовым лаем. Иохансен выпустил еще одну пулю, так как зверь вновь зашевелился. Теперь, наконец, и мне удалось вырвать затычку из ружья, и я послал для пущей верности последнюю пулю в голову медведя. До тех пор, пока медведь шевелился, собаки с лаем теснились около него, но как только он замер неподвижно, они испуганно отскочили, вероятно решив, что это военная хитрость врага. Оказывается, весь этот переполох поднял худой жалкий медвежонок.
Пока свежевали медведя, я пошел на северо-запад поискать пропавших собак. Не успел сделать нескольких шагов, как заметил, что сопровождавшие меня собаки обнюхивают воздух с севера и норовят повернуть в ту сторону. Вскоре, однако, они стали выказывать признаки страха, так что невозможно было послать их вперед: они жались ко мне или даже пытались за меня спрятаться. Карабкаясь на четвереньках по развороченному и вздыбленному льду, я держал ружье наготове. Глаза напряженно всматривались в темноту, но много ли в таких потемках увидишь! Стоило собакам отбежать от меня на несколько шагов, как я уже с трудом различал их темные силуэты. Каждую минуту я ожидал, что из-за торосов поднимется что-то огромное и двинется прямо на меня. Собаки становились все осторожнее; две, наконец, присели, но потом, устыдившись, вероятно, что оставляют меня одного, медленно поплелись сзади. Чистое наказание пробираться по такому льду! Да и нельзя сказать, чтобы удобно было стрелять, переползая на четвереньках. Медведь мог напасть совершенно неожиданно. Впрочем, если ему не взбредет на ум напасть на меня или на собак, то нет никакой надежды его обнаружить,—• если он вообще существует. Мы выбрались на более ровный лед, и сразу стало ясно, что тут поблизости что-то есть: на льду чернело нечто похожее на зверя. Я нагнулся — это был бедный «приятель» Иохансена, черный пес с белым копчиком хвоста, изуродованный самым жалким образом. Совсем рядом лежало еще что-то черное. Я снова нагнулся и увидел вторую из пропавших • собак, брата Великана, Стража мертвецов. Ран на нем не было, лишь голова немного покусана: он еще не совсем окоченел. Кругом на льду виднелись пятна крови. Я обошел кругом, но ничего подозрительного не обнаружил. Собаки держались на почтительном расстоянии, поглядывали на своих мертвых товарищей и принюхивались.
Попозже несколько человек пошли убрать собачьи трупы. Взяли с собой фонарь, чтобы поискать новых медвежьих следов: не было ли с убитым медвежонком кого постарше? Мы карабкались по торосам, призывая Бентсена с фонарем: «Сюда, сюда, посвети... Не следы ли это?». Бентсен подходил и освещал углубления в снегу — действительно, медвежьи следы, но все того же юнца, который побывал около корабля. «Смотри-ка, вот тут эта свинья волокла за собой собаку». При свете фонаря можно было проследить тропу и следы крови между ледяными торосами. Наконец, подошли к мертвым собакам, но и там нашли те же небольшие следы, принадлежавшие медвежонку. «Приятель» Иохансена при свете фонаря имел совсем ужасный вид. Мясо, шкура и внутренности были съедены; от собаки остался только остов: хребет да несколько обломков ребер. Досадный конец для такого отличного сильного пса. У него был лишь один недостаток: нелюдимость. Особенно не терпел он Иохансена: лаял и скалил зубы, едва тот показывался на палубе или в дверях; даже когда Иохансен сидел в бочке, насвистывая во мраке ночи, «друг» его Черныш (Свартен) отзывался далеко на льду злым воем.
Иохансен наклонился с фонарем над останками.
— Ну, вы довольны, Иохансен? Нет больше на свете вашего недруга.
— Нет, мне жаль.
— Почему?
— Мы не стали друзьями перед его смертью.
Новых медвежьих следов не нашли и, взвалив трупы собак на плечи, направились к дому. По дороге я спросил у Педера, что это у него в сущности вышло с медведем.
— Да, видишь ли, когда я пришел с фонарем, гляжу — у фалрепа кровь. Понятно, это могли и собаки сами себя поранить. Но под фалрепом на льду разглядели следы медведя. Тогда, видишь, мы пошли на запад, а все псы помчались далеко впереди. Отошли это мы немножко — слышим, впереди страшный гвалт, гляжу — прямо на нас несется зверюга, и вокруг него собаки скачут. Как разглядели мы, что это такое, так со всех ног к кораблю припустились. Мугста был в комагах и дорогу знал лучше, так он, видишь ли, добежал до судна скорее меня; а я в деревянных башмаках отстал, да еще впопыхах наскочил на большой торос, западнее корабля, знаешь? Тут я обернулся, посветил фонарем назад, чтобы посмотреть, нет ли медведя; ничего не разглядел и побежал дальше, да и грохнулся там в торосах, поскользнулся на своих деревянных подошвах. Ну, вскочил и пустился дальше по ровному льду, прямо к судну. Вдруг вижу, что-то темное подходит ко мне справа; сперва я подумал — собака; в темноте, видишь ли, нелегко разобрать. Но не успел я разобраться, как оно прыгнуло прямо на меня и цап в бок. Руку-то, видишь ли, я поднял вот так, он и вцепился мне в бедро, а сам ворчит и фыркает.
— Что же ты подумал в эту минуту, Педер?
— Что я подумал? Признаться, я подумал, что конец мой пришел, вот что я подумал. Оружия при мне никакого, я взял да и хватил его фонарем по морде так, что фонарь отлетел далеко на лед. А медведь от неожиданности присел и глядит на меня. Я хотел было бежать дальше, но он поднялся,— хотел опять меня цапнуть или еще что, не знаю. Да тут примчалась собака; он ее увидел и пустился за ней. А я — к себе на судно.
— Кричал ты, Педер?
— Кричал? Да я орал во всю глотку! Можно было поверить,— он совсем охрип.
— Ну, а куда же девался Мугста?
— Да, видишь ли, он добрался до судна куда раньше меня; но не додумался крикнуть других, а схватил со стенки ружье и решил, что один справится. А оно у него не выстрелило, и медведь отлично мог сцапать меня под самым его носом.
Тем временем мы подошли к кораблю; Мугста, слышавший с палубы конец разговора, стал оправдываться, чтобы над ним не тяготело обвинение. Он сказал, что подбежал к трапу как раз, когда Педер закричал. Трижды он прыгал и падал, прежде чем ему удалось попасть на борт. Времени у него осталось ровно столько, чтобы схватить ружье и кинуться на помощь Педеру. А медведь, выпустив Педера, погнался за собаками, и вокруг него опять заметалась вся свора. Он прыгнул и подмял под себя одну собаку; тогда остальные вцепились в него сзади, и он вынужден был выпустить свою добычу и защищаться. Потом он прыгнул на другую собаку, и снова на него набросилась вся свора. Так они плясали взад и вперед по льду, пока не приблизились к кораблю. Там, у самого фалрепа, стояла собака, просясь на борт. В один миг медведь прыгнул на нее и... распростился с жизнью.
Расследование на корабле показало, что крючок ошейника-Черныша был совсем выдернут; у Старика (Гаммелена) ошейник переломан; у третьей собаки крючок лишь слегка отогнут, так что непохоже, чтобы это сделал медведь. У меня появилась слабая надежда, что собака еще жива, но сколько ее ни искали, найти не могли. В общем досадная история. Позволить медведю безнаказанно взобраться на судно и потерять сразу трех собак! Плохо у нас с собаками, теперь осталось всего двадцать шесть. Большая бестия этот медведь, даром что мал. Сперва вскарабкался по трапу, отбросил в сторону стоявший перед трапом ящик, затем кинулся на ближайшую собаку и уволок ее.
Утолив первые муки голода, он явился за вторым блюдом; если ему дали бы волю, негодяй продолжал свои подвиги до тех пор, пока не осталось бы ни одной собаки. После этого он, пожалуй, спустился бы потихоньку вниз и «помахал бы на прощанье рукой» Юллу в камбуз. Не думаю, чтобы Черныш чувствовал себя приятно, когда стоял на привязи в темноте и смотрел, как медведь лезет на борт!
Когда, после всей этой медвежьей суматохи, я спустился вниз, Юлл, стоя в дверях камбуза, сказал:
— Ну, сегодня, значит, Квик ощенится. У нас на борту всегда так: либо ничего, либо одно за другим так и сыплется, словно рождественский снег.
И он угадал: вечером, когда все сидели в кают-компании, пришел Мугста, охотно возившийся с собаками, и сообщил о появлении на свет первого щенка. Вскоре появилось еще два, •Это было бальзамом для наших ран. Квик получила хороший, теплый, обитый мехом ящик наверху в коридоре правого борта; там так тепло, что она лежит вся в испарине; надеемся, что щенки останутся живы, хотя снаружи трещит тридцатиградусный мороз.
Сегодня, кажется, все попри задумались над тем, каково без оружия ходить на лед. Появились на свет наши штыки-ножи (bajonetkniven); я тоже запасся таким товарищем. Должен признаться, что до сих пор я был убежден в невозможности здесь, так далеко на севере, да еще в середине зимы, встретить медведя. Мне и в голову не приходила мысль о такой встрече, когда совершал продолжительные прогулки по льду и когда у меня не было даже перочинного ножа в кармане. Опыт Педера показал, что при всех обстоятельствах хорошо иметь под рукой хотя бы фонарь. Отныне в обиход для постоянного ношения при себе вводятся длинные ножи.
Потом Педера часто поддразнивали тем, что он отчаянно кричал, когда его схватил медведь. «Гм... кричал,— говорил он,— послушал бы я, как вы кричали бы! Я кричал тем храбрецам, которые боялись испугать медведя и шагали сразу по семи аршин».
«Четверг, 14 декабря. «Ну, Мугста, сколько у вас теперь щенят?»,— спросил я за завтраком. «Теперь пять». Но немного спустя он пришел с известием, что их по крайней мере двенадцать. Помилуй бог, вот вознаграждение за потери! И все-таки мы очень обрадовались сообщению Иохансена о том, что он слышал далеко на льду, на северо-западе, вой пропавшей собаки. Многие пошли послушать. Да, явственно слышен вой. Он звучал так, будто собака сидит на месте и воет в отчаянии. Быть может, она находилась у какой-нибудь трещины, через которую не .могла перебраться. Блессинг, оказывается, тоже слышал этот вой на своей вахте ночью, но он был дальше на юго-западе. Когда Педер после завтрака вышел наверх, чтобы накормить собак, пропавший пес стоял у фалрепа, просясь на борт; он сильно изголодался и первым делом бросился прямо к кормушке; вообще же оказался целым и невредимым.
Вечером пришел Педер и рассказал, что слышал шаги медведя на льду; он был в этом совершенно уверен; и он и Петтерсен стояли и слушали, как зверь царапает лапами по насту. Я набросил на себя меховую блузу, схватил двустволку и поспешил наверх. Весь экипаж уже стоял на корме, всматриваясь в ночной мрак. Спустили Уленьку и Пана и пошли в том направлении, где должен был находиться медведь. Стояла непроглядная темь, но если только есть след, собаки должны его учуять. Скотт-Хансен убедил себя в том, что видит, как что-то задвигалось между торосами возле корабля, и он поспешил предупредить меня. Но мы ничего не нашли и ничего не услышали, а когда и другие тоже сошли на лед и тоже ничего не обнаружили, все полезли назад на корабль. Удивительно, как много чудится и слышится в этом громадном безмолвном пространстве, освещенном таинственным светом мерцающих звезд». «Пятница, 15 декабря. Сегодня утром Педер за кормой на льду увидел песца. Попозже Мугста, выйдя с собаками, тоже видел его. Замечательно, что теперь появились и медведи и песцы, а ведь долго не видно было ни единого живого существа. В последний раз видели песца значительно южнее, вероятно возле Земли Санникова. Не приближаемся ли мы снова к земле?
После обеда пошел посмотреть на щенят нашей Квик. Их было тринадцать. Странное совпадение: тринадцать щенят родились тринадцатого числа, и у нас на корабле тринадцать человек. Пятерых щенят умертвили. Квик не справилась бы со всеми. Оставшихся она сможет прокормить. Бедная мамаша, Квик так беспокоилась за своих щенят, пыталась влезать к ним в ящик и отнять их у нас. Нетрудно заметить, что она очень ими гордится.
Вечером пришел Педер и заявил, что по льду должно быть бродит привидение; сейчас он слыхал точно такое же хождение
и царапанье, как и вчера вечером; кто-то крадучись бродит по льду. Выходит, что тут очень бойкое место или «в тихом омуте черти водятся».
Согласно наблюдениям, произведенным во вторник, результаты которых теперь вычислены, мы находились в тот день примерно на 79°08' северной широты. Следовательно, за три дня начиная с субботы продвинулись на 8', дело идет все лучше и лучше.
Почему нет снегу? Приближается рождество, а что за рождество без снега, падающего густыми хлопьями. За все время дрейфа ни разу не шел снег. Твердая крупа, падающая изредка, не может идти в счет. О, чудесный белый снег, так мягко и тихо сыплющийся с небес и сглаживающий все неровности своей бархатистой чистотой — нет ничего красивее тебя! Чудесная, мягкая белизна ! Эта бесснежная ледяная пустыня похожа на жизнь без любви, в ней нет ничего, что смягчало бы пейзаж; следы борьбы и ледяных сжатий резко выступают, будто они только что возникли; труден путь путешественника по этой бугристой, неприветливой поверхности.
Любовь — это снег жизни; она проникает глубже и мягче всего в раны, полученные в битвах жизни. Любовь белее и чище, чем сам снег. Что жизнь без любви? Она похожа на лед, холодный, пустынный, истерзанный, гонимый ветром и бурей. Ничто не закрывает зияющих щелей, ничто не смягчает ударов от столкновений, ничто не округляет острых ребер разбитых льдин — и ничего нет вокруг, кроме голого, истерзанного льда».
«Суббота, 16 декабря. После обеда спокойно вошел в салон Педер и рассказал, что слышал на льду много разнообразных звуков; с севера доносится звук, совершенно похожий на то, как будто лед ударяется о землю. Затем вдруг в воздухе разнесся такой гром, что даже собаки вскочили и залаяли. Бедняга Педер, над ним смеются, когда он приходит с рассказами о своих бесчисленных наблюдениях. А между тем он, действительно, самый тонкий наблюдатель».
«Среда, 20 декабря. Когда я завтракал, ворвался Педер и закричал, что он, кажется, видел на льду медведя и что Пан умчался, как только его спустили с привязи. Я с ружьем выскочил на лед и увидел там при лунном свете множество людей, но никаких признаков зверя. Прошло немало времени, пока вернулся Пан; он, видно, преследовал медведя далеко на северо-запад. Нашли его следы, зверь подходил совсем близко к судну.
Свердруп и кузнец Ларе соорудили большой медвежий капкан, который сегодня установили на льду. Я опасаюсь, что в западню больше будут попадать собаки, чем медведи; поэтому капкан подвесили на перекладине так высоко, чтобы собаки не могли допрыгнуть до приманки — куска сала, прикрепленного около зажима капкана. Все собаки сидят теперь вечером на борту и без умолку лают на это новое сооружение на льду, освещенное луной».
«.Четверг, 21 декабря. Удивительно, как быстро и однообразно течет время. Сегодня самый короткий день, хотя в сущности у нас здесь нет никакого дня; но теперь мы снова идем навстречу солнцу (и лету!)... Пробовали сегодня измерять глубину, вытравили 2100 метров линя и не достали дна. Длиннее линя у нас нет — что же делать? Кто мог предвидеть, что встретим такую глубину! Целый день на небе стояла световая дуга, как раз напротив луны; выходит, что есть и «лунная радуга», но, насколько я мог разглядеть, без красок».
«Пятница, 22 декабря. Ночью убили медведя. Первым заметил его стоявший на вахте Якобсен. Он выстрелил и попал в лапу. Зверь обратился в бегство. Тогда Якобсен прибежал в каюту и объявил об этом. Мугста и Педер вышли на палубу, за ними Свердруп, которого разбудили. Медведь снова шел к кораблю, но тут он разглядел перекладину с капканом и повернул туда. Он долго пялил глаза на это сооружение, оглядывал его сверху донизу, затем поднялся осторожно на задние лапы и, опершись правой лапой на подпорку как раз у самого капкана, уставился в раздумье на великолепный кусок сала. Видимо, ему не по душе пришлась безобразная зубчатая рама. Свердруп стоял на палубе и наблюдал: все кругом было залито мягким лунным светом. Сердце Свердрупа усиленно колоти- -лось; с минуты на минуту он ждал, что капкан захлопнется. Но медведь подозрительно помотал головой, медленно опустился снова на все четыре лапы, обнюхал осторожно стальной трос капкана, прошел вдоль него по льду до того места, где трос был обмотан вокруг большого тороса, обошел самый торос, словно исследуя, как все ловко устроено, потом снова прошел медленно вдоль троса, поднялся, как и раньше, опираясь передними лапами на один из столбов, еще некоторое время поглазел на западню и — снова помотал головой, вероятно подумав: «ловкую штуку соорудили эти негодные плуты для меня», и...
снова направился к кораблю. Когда он находился шагах в шестидесяти от борта, раздался выстрел Педера. Медведь кувырнулся было, но быстро вскочил и обратился в бегство. Тогда выстрелили Якобсен, Свердруп и Мугста. На этот раз медведь свалился между ледяными торосами. Его сейчас же ободрали и — в шкуре нашли дыру лишь от одной пули, на которую заявили претензию трое — Педер, Якобсен и Мугста. Свердруп от своих притязаний, поскольку он стрелял со шканцев, отказался. Так как медведь упал сразу же вслед за выстрелом Мугста, тот кричал: «Это я его угостил!». Якобсен клялся, что это он попал, а Бентсен, стоявший в роли наблюдателя, готов был хоть сейчас отдать голову на отсечение, что медведя уложила пуля Педера. По этому важному вопросу так и не было достигнуто соглашение в течение всего плавания.
Чудесно светит луна! В разных направлениях сжимаются льды. Сегодня перенесли на палубу наши запасы пироксилина, пушечного и ружейного пороха, здесь не так опасно держать их, как в трюме. В случае пожара или чего-нибудь подобного взрыв в трюме мог бы разнести стенки корабля, и мы пошли бы ко дну, не успев даже глазом моргнуть. Часть пороха сложили на баке, часть на капитанском мостике, откуда его легко, в случае надобности, сбросить на лед».

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ПЕРВОЕ РОЖДЕСТВО И НОВЫЙ ГОД НА «ФРАМЕ»
Cуббота, 23 декабря. Сегодня, как говорят в Норвегии, «маленький рождественский сочельник». Утром я отправился далеко на запад и домой вернулся поздно. Лед повсюду торосистый, но местами попадаются и ровные поля. Вдалеке наткнулся на новую полынью, но не решился через нее переправиться, так как лед был слишком тонок. После обеда попробовали в виде рождественской забавы взорвать лед четырьмя шашками пироксилина. Большим железным буравом, который взяли с собой специально для этой цели, пробуравили во льду отверстие, затем опустили заряд с куском электрического провода примерно на 30 сантиметров ниже поверхности льда. Все отошли. Нажали кнопку, глухой треск и — вода с осколками льда брызнула кверху. Хотя взрыв произошел на расстоянии 37 метров от судна, «Фрам» так тряхнуло, что все на нем задрожало и со снастей осыпался иней. Во льду мощностью около 1,2 метра пробито сквозное отверстие; вообще же, если не считать небольших трещин вокруг, взрыв не оставил заметных следов».
«Воскресенье, 24 декабря. Сочельник. 37 градусов мороза. Сияющий лунный свет и бесконечная тишина полярной ночи. Брожу одиноко по льду. Первый сочельник вдали от дома. Как я тоскую! Наблюдение дало 79°11'. Никакого дрейфа. Находимся двумя минутами южнее, нежели шесть дней тому назад». В дневнике моем ничего больше нет об этом вечере, но когда я о нем вспоминаю,— все встает передо мной, как воочию. На борту царило необычайно торжественное настроение. Сокровенные мысли всех и каждого, невидимому, уносились к родному очагу, но ни за что на свете нельзя было обнаружить этого
перед товарищами; поэтому люди шутили и смеялись больше обыкновенного. Все лампы и свечи, имевшиеся на судне, были зажжены, не осталось ни одного темного угла ни в кают-компании, ни в каютах, все было залито светом. Пир в этот день превзошел, конечно, все предыдущие — в сущности ведь только едой мы и могли отметить наши праздники. Обед был первоклассный, ужин также, а на десерт появились целые горы рождественских пирожков, которые Юлл прилежно пек в течение нескольких недель. Затем наслаждались вкуснейшим пуншем и сигарами; само собой разумеется, в этот день было разрешено курить в кают-компании. Праздник достиг своего апогея, когда были принесены два ящика с рождественскими подарками — один от матери Скотт-Хансена, другой от его невесты, фрекен Фоугнер. Трогательно было видеть детскую радость, с которой каждый принимал свой подарок, будь то трубка, ножик или какая-нибудь другая безделушка; она ведь была как бы весточкой оттуда, из родного дома. Затем произносились речи и появился экстренный выпуск «Фрамсии» с иллюстрированным приложением, рисунки для которого были сделаны знаменитым полярным художником «Хуттету».
В поэме, написанной по поводу сегодняшнего дня, говорилось:
Толстый лед заковал корабль,
И зима раскинула свой плащ,
Мы несемся по ветру во льду,
И о родине думаем вновь.
Счастья полного в Новом году
Пожелаем всем нашим родным;
Из далеких полярных краев
Через год мы вернемся к ним!
Было много и других стихов, в частности один, в котором описывались важнейшие события последнего времени:
Там медведи, тут щенята,
В праздник масса пирожков.
Устоял Педер, ребята,
От медвежьих, от зубов,
Мугста щелкает курком,
Якобсон трясет копьем... и т. д.
Затем следовала длинная поэма «О похищении собак с палубы «Фрама»:
Наш вахтенный и наш гарпунщик,
Квирре-вирре-вип бум-бум! Выходят вместе прогуляться,
Квирре-вирре-вип бум-бум! Вахтенный наш, не будь дурак,
Квирре-вирре-вип бум-бум! С собой взял хлыст для собак,
Квирре-вирре-вип бум-бум! Но гарпунщик беспечный,
Квирре-вирре-вип бум-бум! Фонарь взял первый встречный,
Квирре-вирре-вип бум-бум! Идут они и говорят:
Квирре-вирре-вип бум-бум! Медведя видеть-де хотят,
Квирре-вирре-вип бум-бум! Но вот медведь явился,
Квирре-вирре-вип бум-бум! Вахтенный заторопился,
Квирре-вирре-вип бум-бум! Он бежит, как лань,
Квирре-вирре-вип бум-бум! А гарпунщик и отстань,
Квирре-вирре-вип бум-бум! и т. д.
Между объявлениями находилось следующее:
Школа фехтования
Вследствие отсрочки нашего отъезда на неопределенное время может быть принято еще некоторое ограниченное число учеников для обучения фехтованию и боксу.
Маяков, учитель бокса; за квартирой доктора, следующая дверь".
Еще одно:
«Из-за недостатка места в настоящее время по Насосной ул. № 2 * распродается партия подержанной одежды.(* Так мы называли четырехместную каюту по правому борту.) Поскольку неоднократные приглашения убрать ее остались безрезультатными, я вынужден с нею разделаться. К сведению покупателей: вещи не протухли, так как хорошо просолены».
После чтения газеты перешли к музыке и пению. Разошлись только поздней ночью.
«Понедельник, 25 декабря. Первый день рождества.— 38° Ц. Совершили прогулку к югу при восхитительном лунном освещении. Около вновь образовавшегося тороса я ступил ногой на молодой лед и провалился. Вымок насквозь. Но при таком морозе это ничего не значит,— вода сразу превращается в лед, и потому не особенно холодно; скоро чувствуешь себя совсем сухим.
Дома сегодня, наверно, вспоминают нас и посылают нам сочувственные вздохи. По их представлениям, мы ведь так страдаем в холодной и полной жути ледяной пустыне. Боюсь, что сочувствие их охладело бы, если б они могли заглянуть к нам, послушать, как мы веселимся, посмотреть, как хорошо нам живется. Я думаю, лишь немногие там, дома, живут лучше нашего.
Во всяком случае я никогда не вел более сибаритского образа жизни и никогда не имел большего основания опасаться изнеженности. Послушайте хотя бы, какой у нас сегодня обед:
1. Суп из бычачьих хвостов.
2. Рыбный пудинг с картофелем и соусом из масла, стертого с желтками.
3. Оленье жаркое с горошком, фасолью, картофелем и брусничным вареньем.
4. Крем из морошки со сливками.
5. Крендель и марципан.
Последнее блюдо было приятным подарком кондитера экспедиции, которого мы не раз благодарили за его заботы.
И ко всему этому столь знаменитое мартовское пиво Рингнеса... Похоже ли это на обед людей, приучающих себя к ужасам полярной ночи?
К вечеру все были настолько сыты, что не могли даже дотронуться до обычного ужина,— пришлось его отменить. Попозже было подано кофе со слоеным ананасным пирогом, медовыми пряниками, ванильными печеньями, кокосовыми пирожными и прочими рождественскими лакомствами — произведениями нашего неподражаемого кулинара Юлла. А на закуску — винные ягоды, изюм и миндаль.
Если привести еще меню праздничного завтрака, то получится полная картина. За завтраком подавались кофе, свежеиспеченный хлеб, датское фермерское масло, рождественский торт, честерский и голландский сыры (один из них с тмином), бычачьи языки, солонина и апельсиновый мармелад. А если кто подумает, что этот завтрак был из ряда вон выходящим по случаю рождества, тот ошибается. За исключением торта, это обычный завтрак.
Если ко всему изобилию добавить хорошее, надежное жилье, теплую кают-компанию, освещенную в те дни, когда не действует электричество, большой керосиновой лампой и несколькими поменьше, постоянное веселое настроение, игру в карты, сколько угодно книг и иллюстрированных журналов, чтение, дающее много тем для разговоров, и, наконец, крепкий спокойный сон — можно ли желать большего?..
...Но, полярная ночь, ты похожа на женщину, пленительно прекрасную женщину с благородными чертами античной статуи, но и с ее мраморной холодностью. На твоем высоком челе, ясном и чистом, как небесный эфир, ни тени сострадания к мелким горестям человечества, на твоих бледных прелестных щеках не зардеет румянец чувств. В твои черные, как смоль, волосы, развевающиеся в пространстве по ветру, вплел свои сверкающие кристаллы иней. Строгие линии твоей горделивой шеи, твоих округлых плеч так благородны, но, увы, какой в них непреклонный холод. В целомудрии твоей белоснежной груди — бесчувственность льда, покрытого снегом. Непорочная, прекрасная, как мрамор, гордая, паришь ты над замерзшим морем; сверкающее серебром покрывало на твоих плечах, сотканное из лучей северного сияния, развевается по темному небосводу,
И все же порою чудится скорбная складка у твоих уст и бесконечная печаль в глубине твоих темных глаз. Быть может, и тебе тоже знакома жизнь, жаркая любовь южного солнца? Или это отражение моего собственного томления? Да, я устал от твоей холодной красоты, я стосковался по жизни, горячей, кипучей! Позволь мне вернуться либо победителем, либо нищим, для меня все равно! Но позволь мне вернуться и снова начать жить. Здесь проходят годы; что они приносят? Ничего, кроме пыли, сухой пыли, которую развеет первый порыв ветра; новая пыль появится на ее месте, новый ветер унесет ее опять. Истина? Почему всегда так дорожат истиной? Жизнь — больше, чем холодная истина, а живем мы только один раз».
«Вторник, 26 декабря. Второй день рождества. Сегодня —38°. Это самый холодный день за все время. Во время дальней прогулки к северу я нашел крепкое затянутое молодым льдом озеро с открытой полыньей в середине. Лед под ногами заколебался, и в полынье заплескались волны. Странно видеть игру лунных бликов, отражающихся на черных, как уголь, волнах; в памяти воскресают знакомые картины.
Прошел вдоль озера на север, и мне почудились сквозь дрожащую дымку лунного сияния контуры высокой земли. Я пошел по этому направлению, но контуры расплылись в облачную гряду, просвечивавшую сквозь освещенный луной пар, подымавшийся из полыньи. С высокого тороса видно, что полынья эта тянется далеко на север, насколько хватает глаз.
Сегодня такой же праздничный день, как вчера. Обед из четырех блюд. Целый день с азартом пускаем взапуски стрелы в мишень. Приз — папиросы. Мишень и стрелы — рождественский подарок Иохансену от невесты».
«Среда, 27 декабря. После обеда задул ветер со скоростью 6—8 метров в секунду; ветряная мельница снова вертится, и свет дуговых электрических ламп озаряет наше существование. По этому случаю Иохансен вывесил объявление на сегодняшний вечер: «Стрельба в цель. В тире электрическое освещение и бесплатная музыка». Не следовало бы ему соблазнять людей,— и сам он и многие другие прострелялись в пух и прах, и пришлось им всем по очереди проститься с надеждой на папиросы».
«Четверг, 28 декабря. На некотором расстоянии от форштевня «Фрама» появилась новая широкая полынья, поперек которой свободно мог бы уместиться «Фрам». Ночью она затянулась льдом, в котором началось слабое сжатие. Прямо странно, до чего мы равнодушны к этим сжатиям, приносившим раньше полярным исследователям столько тревог. До сих пор мы не думали ни о каких мерах на случай несчастья: на палубе нет ни продовольствия, ни палаток, ни одежды. Это похоже на легкомыслие с нашей стороны, но на самом деле нет никаких оснований опасаться каких-либо бед от напора льда. Мы уже по опыту знаем, на что способен «Фрам», и свысока смотрим с борта нашего великолепного судна, как надвигаются на его бока ледяные валы, разбиваются, ломаются и поджимаются под судно, а затем из мрака катится новый вал, чтобы претерпеть ту же участь.
То здесь, то там с оглушительным грохотом поднимаются громадные льдины и грозно кидаются на шканцы, чтобы тотчас же потонуть, погрузиться в пучину, подобно своим предшественницам. Но временами все же, когда среди обычной мертвой тишины ночи раздается рев сильного сжатия, невольно вдруг вспоминаешь, какие несчастья приносили с собой эти необузданные силы.
Я читаю теперь описание экспедиции Кэна *.(* 1853—1855 годов.) Бедняга! Снаряжение у него было неважное; пуститься в путь с такими средствами было, на мой взгляд, непростительным легкомыслием. Почти все собаки у него подохли от плохого корма, люди болели с самого начала и по той же причине цынгой, затем на них обрушились снежная слепота, обмораживания и прочие бедствия, какие только могут постигнуть полярных путешественников. Его почтительный страх перед арктической ночью поэтому вполне понятен. Немудрено, что он в своих записках говорит:
«Я чувствую, что мы ведем борьбу не на живот, а на смерть с непреодолимыми силами природы. И полярная ночь, и полярный день старят человека быстрее и неумолимее, чем целый год, проведенный где-нибудь в ином месте нашей многострадальной земли».
Далее он пишет, что цивилизованные люди не могут не страдать от полярной зимы. Поистине опыт у него был печальный. И не у него одного. Вспоминаю разговор с известным английским полярником; он тоже весьма пессимистически смотрел на условия жизни в Арктике и, в противовес моему глубокому убеждению, что цынгу предотвратить можно, считал, что она неизбежна и что все экспедиции страдали от нее, хотя и называли ее по-разному. Несколько удивительный взгляд на вещи, как мне кажется. К счастью, я могу теперь утверждать, что такой взгляд неправилен; было бы интересно посмотреть — не пришлось ли изменить своего мнения им обоим, если бы они побывали здесь, у нас.
Со своей стороны могу сказать, что я не заметил на себе влияния полярной ночи, способного в каком-либо отношении состарить или ослабить,— напротив, я помолодел. Эта спокойная, размеренная жизнь действует благотворно, и я не могу припомнить себя когда-либо столь здоровым физически и уравновешенным духовно, как сейчас. Я готов порекомендовать полярные страны как отличный санаторий для слабонервных и надломленных,— говорю вполне серьезно. Мне почти стыдно той жизни, какую мы тут ведем,— никаких .расписанных мрачными красками бед и лишений, якобы неизменно сопутствующих долгой зимней ночи и каждой серьезной полярной экспедиции. Нам, когда вернемся домой, писать будет не о чем. О своих товарищах могу сказать лишь то же, что о себе: выглядят они здоровыми, дородными и сытыми, нет ни одного традиционного бледного и осунувшегося лица. И никаких следов уныния. Послушать только, как звенит смех в нашем салоне и как «шлепают по столу засаленные карты»,— говоря словами песни, сочиненной Юллом. Да и с чего бы появиться здесь болезням? Питание у нас исключительно обильное и разнообразное, ешь сколько хочешь; каждый день подается что-нибудь новое, так что самым завзятым гурманам стол не успевает прискучить; хорошее жилище, теплая одежда, превосходная вентиляция; движение на свежем воздухе по желанию, никакого переутомления работой, хорошее занимательное чтение по всем отраслям, а для развлечения шахматы, домино, хальма 1, музыка, рассказы — как же тут чувствовать себя плохо. Время от времени можно услышать высказывания, говорящие о полном довольстве. А весь секрет в разумном снаряжении и особенно в выборе пищи.
Особенно хорошо действует то, что мы все живем вместе в одном помещении и что все у нас общее. Это первый такой опыт, насколько мне известно, и он удачен, его смело можно рекомендовать. Кое от кого я слышал жалобы на бессонницу. Обычно ее считают неизбежной спутницей арктического мрака. Что касается меня, то могу сказать, что ничего подобного не испытываю; я сплю по ночам спокойно и крепко. Поэтому не очень-то верю в эту бессонницу. Но надо добавить, что я никогда не позволяю себе отдыхать после обеда, как это вошло в привычку у большинства моих товарищей; а раз они поспят несколько часов днем, трудно ожидать, чтобы им крепко спалось всю ночь. «Некоторую часть суток ведь надо бодрствовать»,— полагает Свердруп».
«Воскресенье, 31 декабря. Вот подошел и канун Нового года. Да, долог был этот год и много принес с собой и хорошего и плохого. Начался он с хорошего — подарил мне маленькую Лив. Но как тяжела была разлука... И с тех пор не оставляет меня это вечное внутреннее томление.
«Свободным хочешь от тоски и горя быть,— Не должен на земле ты ничего любить».
Но стремление — это еще не самое худшее. Все хорошее и прекрасное вырастает в нас под его сенью; все исчезло бы, если бы мы перестали стремиться вперед...
Одряхлел ты теперь, старый год! Ты унес нас не так далеко на Север, как следовало. Но, в сущности, могло быть и хуже,
ты не так уж был плох. Разве надежды и расчеты наши не сбылись, даже в большей мере, чем мы ожидали? И разве не плывем мы как раз туда, куда я мечтал и надеялся? Одно нехорошо: дрейф наш оказался более извилистым, чем я ожидал.
Эта новогодняя ночь так прекрасна, как только может быть прекрасна новогодняя ночь. По всему небу, особенно на севере, горит разноцветными развевающимися лентами волшебное северное сияние. Тысячи звезд мерцают на синем ковре, расстилающемся между сполохами, и мертвенная ледяная равнина уходит безмолвно в ночной мрак. На небосводе резким силуэтом выступают темные, заиндевевшие мачты «Фрама».
В кают-компании оживление. Читаем газету; на этот раз в ней сплошь стихи, между прочим и следующие:
НОВОМУ ГОДУ
Здравствуй, мальчик! Покажи нам, что ты родня Старому году и не унизишь
Своего высокого происхождения, но будешь смело бороться За то, что получил хорошего в наследство. Заметь хорошенько: мы не привыкли Стоять на месте и только глядеть вперед. В старом году мы плыли отлично И того же хотим в этом году. Смотри же, мальчик, разведи льды! Смотри же, чтоб мы завоевали победу! Смотри, чтобы мы рождественского поросенка Зарезали в следующий раз уже по ту сторону Северного полюса!
Сегодня вечером угощались ананасами, печеньем, винными ягодами и конфетами; около полуночи Скотт-Хансен принес пунш, а Нурдал — сигары и папиросы. В тот миг, когда старый год опочил, все встали, и мне пришлось произнести нечто вроде краткой речи. Я напомнил о том, что принес нам минувший год,— в сущности, одно хорошее; пусть в новом году будет не хуже; потом я поблагодарил всех за дружную товарищескую жизнь и за все доставленные друг другу радости и удовольствия; наконец, я выразил уверенность, что наша совместная жизнь в наступающем году будет столь же согласна и дружна, как в прошлом.
Затем мы спели песни, посвященные нам на прощальных вечерах в Христиании и Бергене:
Не плачь, родина-мать. Это от тебя
Сыны твои унаследовали страсть к путешествиям,
Которая увела их с обычного пути,
Научила держаться вдали от берегов.
Ты указала им на открытое море.
Своим мысом, как пальцем;
Ты наделила их сильным влечением
И окрылила их белыми парусами.
Да, это ты, наша отчизна-мать.
Вскормила таких молодцов,
И ты почувствуешь себя гордой и довольной
Когда заключишь их в свои объятья.
И слезы радости упадут из глаз
Доброй старой матери,
Когда снова с веселой песнью
«Фрам» войдет в фьорд.
Затем я прочел последний привет с родины, телеграмму, полученную в Тромсё от профессора Мольтке Мо 2:
Счастливый путь.
Солнца над головами,
Солнца в душе.
Попутные ветры
Пусть открывают ворота,
Бегут вперед и расчищают
Дорогу судну.
Пусть оно вперед подвигается,
И пусть громоздятся
Позади торосы и льдины!
Терпенья хватит, мужества тоже.
Хватит разума, рвения и стойкости.
Полюс достигнете,
Светлое знание в мир вы принесете.
Счастливого пути тебе и твоим товарищам.
Добро пожаловать быстрее в родные горы.
После этого достали томик стихотворений Винье3 и долго читали и пели. Странно думать, что вот мы здесь уже празднуем смену старого года новым, а дома новый год наступит только через восемь часов. Сколько мыслей несется к нам оттуда сегодня вечером!
...Теперь почти четыре часа. Я хотел было подождать, пока и в Норвегии настанет новый год; но нет, лучше заберусь в постель, засну, и пусть мне приснится, что я у себя дома. Итак, спасибо, старый год, за все — и за хорошее и за плохое».
«Понедельник, 1 января 1894 года. Год начался хорошо. Меня разбудил веселый голос Юлла. Он пожелал счастливого нового года и принес на подносе чашку великолепного турецкого кофе. Это рождественский подарок от невесты Скотт-Хансена.
Чудесная, ясная погода,— 38° Ц. Мне чудится, что полоска зари на юге увеличивается; верхний край ее сегодня достиг 14° высоты над горизонтом.
В 6 часов вечера у нас сегодня был превосходный обед:
1. Суп с томатами.
2. Тресковая икра с картофелем и топленым маслом.
3. Оленье жаркое с зеленым горошком, картофелем и брусничным вареньем.
4. Кисель из морошки, с молоком. Пиво Рингнеса.
Не думаю, чтобы такое меню говорило о больших страданиях и лишениях.
Лежу на койке. Пишу, читаю и мечтаю. Странное чувство овладевает человеком, когда в первый раз записываешь цифру нового года. Тогда впервые отдаешь себе отчет о том, что старый год канул в вечность, наступил новый год, и нужно быть наготове, чтобы вступить с ним в борьбу. Как знать, что он несет с собой. По всей вероятности, тоже и хорошее и плохое. Но больше хорошего. Станем ближе к цели и дому — иначе быть не может. Да, да. Приведи нас, если не к цели,— это было бы слишком скоро,— то по крайней мере поближе к ней; укрепи наши надежды. Но может быть... нет, обойдемся без «может быть»!.. Мои храбрые молодцы заслуживают того, чтобы мы добились успеха. В их сердцах нет места для сомнений; каждый из них всю свою душу вкладывает в то, чтобы двигаться вперед, к северу, я читаю это по их лицам, вижу по их глазам. Всякий раз, когда мы узнаем, что нас несет на юг, вырывается единодушный взДох разочарования, и вздох облегчения, когда несет на север, в область неведомого. Они верят мне и моим теориям. А что, если я ошибся, если я повел их по ложному пути? Но иначе поступить я не мог. Мы все — орудия высших сил. Рождаемся либо под счастливой, либо под несчастной звездой. До сих пор моя звезда была счастливой; неужто теперь она померкнет? Быть может, это суеверие, но я верю в свою звезду.
А ты, родина, что старый год подарил тебе и что несет тебе с собой новый? Размышлять об этом бесполезно. Я смотрю на наши картины, подарки Вереншельда, Мунтэ, Кидти, Хьеллан-да, Скресвига, Ханстена, Эйлифа, Петерсена, и чувствую себя на родине, на родине».
«Среда, 3 января. Старая полынья приблизительно в 400 метрах впереди «Фрама» снова вскрылась, образовав широкое разводье, покрытое заиндевевшим льдом.
Когда лед образуется при такой низкой температуре, на его поверхности выступает крепкий рассол, который замерзает в виде красивых цветов, похожих на кристаллы инея. Температура держится между —39° и —40° Ц. Если к этому морозу прибавить резкий студеный ветер со скоростью 3,5 метра в секунду, то надо сознаться, что «в тени прохладно».
Сегодня мы со Свердрупом сошлись на том, что пора рождественским праздникам положить конец и приниматься за обычную работу. Чересчур долгое безделье вредно. Наша жизнь не особенно разнообразна и не слишком богата событиями; но мне кажется, в том и состоит ее преимущество, что все ею довольны, принимая ее такой, какова она есть.
В машинном отделении еще идут работы; но через несколько дней чистка котла закончится, и тогда все там будет готово. После этого будем устанавливать в трюме токарный станок, а
для него нужно выковать необходимые инструменты. «Кузнец» Ларе загружен работой; на баке часто пылает пламя в горне, которое бросает красные блики на обледенелые снасти, вздымающиеся к мерцающему звездами небу, и на пустынный лед вокруг корабля. Далеко разносятся в морозной ночной тиши звенящие удары молота о наковальню. Во время одинокой прогулки по льду еще издали слышишь эти знакомые звуки, видишь красноватые отсветы горна и невольно вспоминаешь другие, менее безлюдные места. А потом стоишь и смотришь. Вдруг на палубе скользнул свет фонаря, затем пополз по мачте кверху: это Иохансен лезет в дозорную бочку отсчитывать температуру.
Блессинг опять считает у нас красные кровяные шарики и исследует содержание в крови гемоглобина. Это кровожадное чудовище, презирая протесты противников вивисекции, каждый месяц цедит из нас кровь.
Скотт-Хансен со своим ассистентом занимается наблюдениями. Метеорологические наблюдения должны производиться каждые четыре часа, и это специальность Иохансена. Сначала он записывает показания термометра, гигрометра и термографа на палубе (впоследствии их перенесли на лед); затем показания барометра, барографа и термометра внизу в кают-компании; потом надо подняться наверх в бочку и посмотреть там минимальный и максимальный термометры (для измерения температуры в более высоких слоях воздуха) и, наконец, спуститься на лед для отсчета термометров, лежащих на снегу и дающих представление о лучеиспускании с поверхности, иногда вдобавок приходится заглянуть для измерения температуры в трюм. Аккуратно через день производится наблюдение над звездами, чтобы определить наше местонахождение и проследить за нашим черепашьим продвижением на север. Эти наблюдения при —30° —40° Ц представляют довольно сомнительное удовольствие. Стоять неподвижно на льду, работать с разными тонкими приборами, отвинчивая и завинчивая голыми пальцами металлические винты, не слишком приятно. Усердным наблюдателям частенько приходится похлопывать руками и попрыгивать взад и вперед, топая ногами. Исполнив вдвоем над нашими головами громоподобную негритянскую джигу, от которой трясся весь корабль, они спускались к нам вниз, и мы невинным тоном осведомлялись: не прозябли ли они там наверху? Этот вопрос всегда вызывал в кают-компании бурное веселье.
— Да нет, что вы,— отвечал Скотт-Хансен.— Погода удивительно мягкая и приятная.
— Но, может быть, у вас ноги немного озябли?
— Не могу пожаловаться, разве немножко пощипывало пальцы.
Скотт-Хансен недавно отморозил-таки два пальца и все же отказался носить костюм из волчьего меха, которые я велел выдать метеорологам. «Пока еще слишком мягкая погода, не хорошо нежиться»,— заявил он. Однажды утром Скотт-Хансен, кажется в сорокаградусный мороз, выскочил на палубу производить наблюдения в одной рубашке и кальсонах. Ему, видите ли, некогда было одеться.
Через известные промежутки времени те же двое производят на льду магнитные наблюдения. Я вижу, как они стоят там с фонарями, нагнувшись над своими приборами, потом вдруг пускаются бешеным аллюром по льду, чуть не распластываясь на бегу и размахивая руками, как мельница крыльями при ветре скоростью 10—12 метров в секунду. Но спросите их и услышите: «Право, не так уж холодно».
Невольно вспоминаются утверждения участников прежних экспедиций, будто при такой температуре «невозможно производить наблюдения». Но наших ребят, очевидно, «такой» температурой не проймешь; требуются морозы покрепче. В паузах между наблюдениями и вычислениями слышу громогласный разговор в каюте Скотт-Хансена,— это значит, что шеф накачивает своего ассистента сведениями по астрономии и навигации.
Ужас, до чего у нас пристрастились к картам. Демон картежного азарта свирепствует вечерами в кают-компании до поздней ночи. Даже наш почтенный Свердруп одержим теперь этим бесом. Правда, товарищи еще не проигрались до последней рубашки, но хлеб свой насущный они проигрывают друг другу в буквальном смысле этого слова; двое бедняг должны теперь целый месяц обходиться черствым, так как проиграли партнерам свои порции свежего хлеба. И тем не менее игра в карты остается у нас здоровым и невинным развлечением, всегда вызывающим много шуток и веселья.
Есть ирландская поговорка: «Будь счастлив, а если не можешь быть счастливым, будь беспечен; если же не можешь быть беспечным вообще, то будь беспечным насколько можешь». Это — хорошая житейская мудрость, которая... нет, к чему тут пословицы? Они здесь ни при чем, когда жизнь в общем и целом течет счастливо. Амунсен вчера воскликнул вполне искренно: «Ну, не говорил ли я, что мы самые счастливые люди на белом свете! У нас нет никаких забот, нам все дается без труда, всегда из всех затруднений мы выходим здоровыми и невредимыми». «Да,— согласился Скотт-Хансен,— мы ведем, несомненно, беззаботную жизнь». А через некоторое время Юлл подтвердил со своей стороны в не менее сильных выражениях то же самое. Кажется, его больше всего восхищает то, что здесь нет вызовов в суд, не существует никаких долговых обязательств и никаких кредиторов. А я сам? О да, и я скажу, что мы живем без забот, ничто нас не обременяет — никаких писем,
газет, никаких помех. Чисто отшельническая жизнь, далекая от мира; такая, о какой я мечтал юношей, жизнь, позволяющая человеку спокойно отдаться своим занятиям и труду. Я тоже счастлив. Тоска, пусть даже самая глубокая, самая томительная, не может назваться несчастием. Во всяком случае человек не имеет права не быть счастливым, раз судьба дает ему полную возможность жить согласно своему идеалу, избавляет от повседневной прозы будней, чтобы он с ясным взором мог стремиться к другим, более высоким целям...
«Где труд, там и победа»,— сказал один поэт из страны труда. Да, я работаю, не щадя сил,— стало быть, и победа не заставит себя ждать. Лежа на диване, читаю о злоключениях Кэна, пью мартовское пиво и курю папиросы,—• да, я должен признаться, что погряз в этом пороке, который раньше сам так сильно осуждал. Но плоть человеческая слаба. И вот я пускаю облака дыма у себя в каюте, предаваясь приятным мечтам. Это, правда, трудная работа, но стараюсь выполнить ее возможно лучше».
«Четверг, 4 января. Заря как будто становится все заметнее; но, возможно, это всего лишь воображение. В общем у меня на сердце легко, хоть дрейфуем снова на юг. Но что за беда, в сущности? Пользы для науки это, быть может, дает не меньше, и, в конце концов, если хорошенько разобраться, то достижение или недостижение Северного полюса лишь вопрос тщеславия. Ведь теперь я во всяком случае имею приблизительное понятие о том, каково должно быть на полюсе («благодарю покорно»,— скажет читатель).
Несомненно, глубокое море, над которым мы сейчас находимся, связано с глубинами Атлантического океана и является его составной частью. Я уже убедился, что все полностью согласуется с моими расчетами — когда ветер дует попутный. Разве этого мадр для начала? Ведь многим и до нас приходилось ждать ветра. А тщеславие? Это детская болезнь, от которой вылечиваешься с годами и которую теперь нужно преодолеть.
Расчеты оказались правильными, за одним исключением. Мы прошли вдоль берегов Азии, где многие пророчили нам большие трудности; зашли на север дальше, чем я мог допустить в самых дерзких своих мечтах, и находимся как раз на той долготе, как я желал; мы вмерзли в лед совершенно так, как я того хотел. «Фрам» великолепно выдержал все сжатия, и при каждом напоре льда легко выскальзывает кверху, хотя он тяжело нагружен углем и сидит глубже, нежели предполагалось. И это несмотря на то, что самые опытные люди сулили ему при таких обстоятельствах верную гибель. Лед, встреченный нами, оказался не тяжелее и не менее проходимым, чем я предполагал. Последнее и самое главное: удобство жизни, теплота в помещениях и вентиляция не заставляют желать ничего лучшего, в снаряжении экспедиции до сих пор так же не ощущается
никаких пробелов, провиант взят превосходный. Несколько дней назад Блессинг и я сошлись во мнении, что мы питаемся здесь не хуже, чем дома; у нас нет недостатка ни в чем; у нас не текут слюнки даже при мысли о бифштексте а ля шатобриан или свиной отбивной с шампиньонами и с бургундским. Мы просто равнодушны к таким вещам.
Снаряжение экспедиции стоило нескольких драгоценных лет моей жизни, но я о них нисколько не жалею; эти годы потрачены не зря; мы добились того, чего хотели. Мы проводим зиму во льдах, и жизнь эта не только во всех отношениях лучше, чем в предыдущих экспедициях, но совсем такая же, будто мы захватили с собой в плавание маленький уголок Норвегии или Европы. Живем все вместе, все у нас общее, все мы вместе составляем небольшую частицу родины и с каждым днем все сильнее привязываемся друг к другу.
Только в одном пункте, и, к сожалению, одном из важнейших, расчеты не оправдались. Я предполагал встретить здесь мелководное полярное море, так как наибольшей известной до сих пор глубиной в этих областях считалась глубина в 150 метров, установленная «Жаннеттой». На этом основании я полагал, что все течения здесь ярче выражены, а течение, образуемое сибирскими реками, относит лед на порядочное расстояние к северу. И вдруг мы нашли здесь такую глубину, что ни один наш линь не достает дна, глубину по крайней мере в 1800 метров, а может быть, и вдвое большую. Это сразу уничтожает всякую надежду на большое влияние течений. Мы или вовсе не найдем никакого течения или же найдем крайне незначительное; вся моя надежда теперь на ветры. Колумб открыл Америку благодаря неправильным расчетам, в чем он сам даже не был виноват. Кто знает, к чему приведет моя ошибка? Но я повторяю еще раз: сибирский плавник у берегов Гренландии обманывать не может, и мы должны проделать тот же путь, ч го и он».
«Понедельник, 8 января. Сегодня нашей маленькой Лив исполнился год. Там, дома, конечно, большой праздник. Ах, чего бы я ни дал, чтобы увидеть тебя сегодня! Я представляю себе, как ты хлопаешь в ладошки, смеешься, лепечешь и ползаешь, а быть может, и ходишь немножко. А ты, наверное, уже давно меня забыла и не подозреваешь, что у тебя есть отец. Да и узнаешь ли ты об этом когда-нибудь?
После обеда я, лежа на диване, читал, как вдруг Педер просунул голову в дверь каюты и попросил меня подняться наверх посмотреть на необычайную звезду, только что показавшуюся над горизонтом и яркую, как маяк. Я был совершенно ошеломлен, когда, выйдя на палубу, увидал сильный красный огонь над самым краем льда на юге. Он мигал, меняя оттенки, будто кто-то шел с фонарем по льду. На мгновение я забыл, где нахожусь, и мне показалось, что с юга действительно идет кто-то,
Это была Венера, мы сегодня увидали ее впервые, так как раньше она находилась под горизонтом. Красное сияние ее чудесно. Странно, что она взошла именно сегодня. Должно быть, это звезда Лив, так же как Юпитер — звезда моего родного дома. Юпитер сияет день за днем тем же манящим ясным светом; сегодня, как и год назад, когда я находился еще далеко на юге, он стоял как раз над мачтами «Фрама», мерцанием своим как бы указывая на север. Он — око, следящее за нашим путешествием.
День рождения Лив — счастливый день для нас: опять пошли на север. По нашим определениям, находимся по крайней мере на 79° северной широты. В день моей свадьбы, 6 сентября, подул попутный ветер, благодаря которому мы прошли вдоль берега; а день рождения Лив не даст ли начало попутному ветру, который понесет нас к северу? Быть может, под ее звездой он будет дуть с большой силой,— она ведь стоит еще низко, но будет подниматься каждый день».
«Пятница, 12 января. Около 10 часов утра замечена была подвижка льда в полынье перед судном, но когда через некоторое время я отправился туда, никакого движения не обнаружил. Прошелся немного к северу вдоль полыньи. При сорокаградусном морозе и ветре, который дует прямо в лицо со скоростью 5 метров в секунду, довольно свежо. Но теперь под счастливой звездой Лив нас быстро несет на север. В конце концов мне все же далеко не безразлично, несет ли нас на север или на юг. Когда «Фрам» идет к северу, во мне словно пробуждаются новые силы и вечно юная надежда пробивается', как молодая зеленая травка из-под толщи зимнего снега. Я вижу тогда перед собой открытую дорогу, вижу и далекое будущее — возвращение домой, и это столь чудесно, что боязно даже верить в это».
«Воскресенье, 14 января. Снова воскресенье. Время бежит, и день все прибывает.
Пока вычислялись наблюдения за вчерашний вечер, все сильно волновались, гадая, как далеко мы продвинулись на север. Многие полагали, что должны теперь быть примерно на 79°18' или 79°20/, но, по-видимому, некоторым представлялось, что мы уже на 80°. Вычисления дали 79°19' северной широты и 137°31' восточной долготы. Хороший шаг вперед!
Вчера лед был спокоен, но утром в различных направлениях замечен довольно сильный напор льдов; одному богу известно, почему теперь происходят сжатия,— ведь прошла уже целая неделя после новолуния.
Я совершил большую прогулку на юго-восток и очутился как раз в полосе сжатия. Внезапно вокруг того места, где я стоял, льды стали напирать. Подо мной и вокруг мгновенно все загрохотало и со всех сторон задвигались глыбы. Это было так неожиданно, что я вскочил и, как заяц, побежал, будто никогда раньше не слыхал ничего подобного. Дальше к югу лед был удивительно ровный. И чем дальше, тем ровнее; замечательный санный путь. По такому гладкому льду можно сделать за день много миль».
«Понедельник, 15 января. Утром и в полдень было сжатие впереди судна, хотя грохотало больше в северной стороне. Свердруп, Мугста и Педер ходили в этом направлении, и им преградила путь большая открытая полынья. Немного спустя я с Педером отправился дальше на ССВ мимо большого разводья, у которого побывал перед рождеством. Здесь блестящий гладкий лед, великолепный санный путь, итак, дальше на север дорога становится все лучше.
Чем больше я хожу и присматриваюсь к этому льду по всем направлениям, тем больше у меня зреет план, который уже давно занимает мои мысли. По такому льду можно на санях и собаках попытаться достигнуть полюса, если, конечно, совсем покинуть корабль и обратный путь совершить через Землю Франца-Иосифа, Шпицберген или по западному берегу Гренландии. Это будет даже не такой уж трудный путь для двоих мужчин...
Конечно, пускаться в путь этой весной было бы слишком опрометчиво. Сначала нужно посмотреть, куда и как далеко на север понесет нас летом. Кроме того, меня мучают сомнения: правильно ли будет с моей стороны покинуть товарищей? Подумать только — вдруг я вернусь домой, а они нет? Но, с другой стороны, разве я отправился в экспедицию не для исследования неизвестных полярных областей? На это жертвовал свои деньги норвежский народ. Значит, первая моя обязанность — сделать все, что в моих силах, для достижения этой цели или по крайней мере для получения наибольших результатов в этом направлении. Ну, посмотрим еще, а выход на крайний случай у нас есть».
«Вторник, 16 января. Лед сегодня неподвижен.
Не тупеет ли человек от тоски? Или же она в конце концов ослабевает, гаснет? Одолевают мысли о пустоте жизни вдали от дома. Не влияние ли это весны, которая рождает жажду действия, чего-то иного, поновее нашего вялого прозябания? Разве душа человека — не сборище чувств и настроений, безотчетных, изменчивых, как порывы ветра. Быть может, я устал. Денно и нощно мои мысли вертятся вокруг одного и того же — возможности пройти через полюс и вернуться домой. Быть может, мне нужен теперь покой и сон. Или я боюсь рисковать жизнью? Нет, не то. Но что же меня тогда удерживает? Тайное сомнение в выполнимости плана? Ничего не понимаю, все перепуталось, я сам для себя стал загадкой. Я устал и все же почти не ощущаю усталости. Или, может быть, это происходит оттого, что ночью я долго читал в постели? Но все вокруг меня и во мне опустело. Смотрю на картины, взятые из дому, и на меня вдруг глупейшим образом нападает какая-то тупая грусть. Заглядываю в будущее, и мне начинает казаться, что совершенно все равно — вернусь я домой этой или будущей осенью —- лишь бы знать вообще, что когда-либо да вернусь, через год или два безразлично. Прежде я так никогда не думал. Теперь у меня нет желания ни читать, ни заниматься живописью, ничем на свете... Глупости! Может быть, пойти почитать Шопенгауэра. Нет, лучше лягу в постель, хотя спать не хочется. Видимо, я на самом деле хочу теперь чего-то гораздо большего, чем когда бы то ни было. Единственное, что помогает мне, это дневник — попытка высказаться на этих листках и потом посмотреть со стороны на самого себя. Нет, жизнь человека — лишь смена настроений, состоящих из воспоминаний и надежд».
«Четверг, 18 января. Начинавшийся вчера ветер дул сегодня в течение всего дня с ЮЮВ, ЮВ и ВЮВ со скоростью 5—6 метров в секунду. Наверное, он значительно продвинул нас к северу. Но теперь, кажется, совсем стихает; к полуночи ветер упал до 4 метров, а барометр, который все время поднимался, вдруг стал падать: лишь бы мы не попали в максимум и не подул бы ветер с севера.
Интересно, что при таких сильных ветрах всегда наблюдается повышение температуры; сегодня термометр показывает почти —25°Ц. Вообще же южный ветер, даже при малой скорости, приносит похолодание, а умеренный северный, напротив,— потепление.
Пайер считает причиной такого повышения температуры нагревание воздуха при прохождении его над открытыми пространствами воды. Это, однако, едва ли правильно, по крайней мере в данном случае, так как полыней вокруг нас немного или их даже совсем нет. Я скорее склонен думать, что повышение температуры обусловливается опусканием воздуха более высоких слоев вниз, ближе к поверхности земли. Известно, что верхние слои воздуха теплее, чем нижние, где температура понижается от соприкосновения со снеговой и ледяной поверхностью, охлажденной лучеиспусканием. Наши наблюдение вполне это подтверждают. К тому же опускающийся вниз воздух адиабатически 4 нагревается. Сильный ветер, даже если он возникает не в верхних слоях атмосферы, неизбежно вызывает хотя бы небольшое перемешивание воздушных масс.
Ночью мне приснился странный сон, будто бы я приехал домой. Во мне еще сильно ощущение трепетной, смешанной со страхом радости, с которой я приближался к родным местам, к первой телеграфной станции. Я выполнил свой план, достиг полюса и оттуда добрался до Земли Франца-Иосифа. Но ничего, кроме дрейфующих льдов, я там на полюсе не увидел. И когда люди спрашивают меня, каково там и почему мы знаем, что были у самого полюса,— я не знаю что отвечать.
Я забыл сделать точные наблюдения и только теперь начал соображать, как все это глупо у меня вышло.
Странно, что мне приснился почти такой же сон, когда мы неслись на льдинах вдоль восточного берега Гренландии и, казалось, все дальше удалялись от нашей цели. В тот раз мне тоже снилось, будто я вернулся домой, перейдя ледяное поле Гренландии, но мне было стыдно, что я не могу рассказать ни ' о чем из виденного на пути,— я все забыл. Не кроется ли доброе предзнаменование в сходстве этих двух снов? Первой цели, как ни мрачны были перспективы, я достиг. Может быть, удастся достигнуть и второй? Будь я суеверен, я бы определенно поверил в это предзнаменование. Но хотя я совсем не суеверен, у меня крепнет твердое убеждение, что предприятие наше должно удаться. Это убеждение — не только результат двухдневного южного ветра, но какой-то внутренний голос уверяет меня, что мы завоюем успех. И я смеюсь теперь над собой, над своими сомнениями, над своими минутными слабостями.
Я способен часами сидеть, смотреть на яркий свет лампы и мечтать, как при возвращении, весь дрожа от нетерпения, едва держась на ногах от волнения, подхожу к первой телеграфной станции, пишу одну телеграмму за другой, спрашиваю телеграфного чиновника, не слышал ли он о моих домашних, как они живут...»
«Пятница, 19 января. Великолепный ветер со скоростью от 4 до 9 метров в секунду; значит, быстро несемся на север. Заря к полудню разгорается таким ярким заревом, что будь мы в более южных широтах, можно было бы ожидать с минуты на минуту что над горизонтом взойдет во всем своем великолепии лучезарное солнце; нам же придется подождать еще с месяц».
«Суббота, 20 января. Велел вынести из трюма на бак около 270 килограммов пеммикана и примерно 90 килограммов хлеба. Явно неблагоразумно не иметь на палубе немного провианта на случай пожара или другого непредвиденного происшествия».
«Воскресенье, 21 января. Совершили большую прогулку к северо-западу, по этому направлению лед тоже оказался довольно ровным. На некотором расстоянии от корабля я и Свердруп поднялись на большой торос. В этом месте происходило сильное сжатие, но торос в самом высоком месте имел не более 5—6 метров высоты, и все же это один из самых высоких, виденных до сих пор.
Вечернее измерение высоты луны дало 79°35' северной широты; я так и предполагал. Мы теперь настолько привыкли определять направление дрейфа в зависимости от ветра, что довольно точно можем сказать заранее, где находимся. Сделан, значит, добрый шаг на север. Побольше бы таких...
В честь дня рождения короля у нас пир: винные ягоды, изюм и миндаль».
«Вторник, 23 января. Утром, когда я поднялся на палубу, Кайфас сидел на льду с левого борта корабля и не переставая лаял на восток. Я понял, что там есть что-то, и, послав вперед собаку, побежал за ней с револьвером; немного спустя присоединился Свердруп, тоже с револьвером. Когда я нагнал Кай-фаса, он бросился навстречу и тотчас же опять повернул к востоку, продолжая лаять. Потом пустился бежать по тому же направлению впереди нас. Очевидно, он учуял там зверя, и, разумеется, медведя. На севере низко стояла полная красная луна, бросая слабые косые лучи на торосистый лед. Я пристально высматривал зверя во всех направлениях — не выглянет ли он где-нибудь из-за торосов, отбрасывавших длинные изломанные тени, но ничего не мог различить в этом хаосе льдов. Продолжали идти, впереди бежал Кайфас, насторожив уши, ворча и лая. За ним я, ежеминутно ожидая, что вот-вот перед нами вынырнет медведь.
Двигались на восток вдоль полыньи. Вдруг собака стала идти осторожнее, потом она остановилась, перестала лаять и лишь потихоньку ворчала. Ясно было, что приближаемся к зверю. Взобравшись на торос и оглядевшись кругом, я заметил какой-то темный предмет, который то нырял, то всплывал среди ледяных глыб и как будто двигался на нас.
— Там какая-то черная собака,— сказал я.
— Нет, это медведь,— возразил Свердруп, который стоял несколько в стороне и видел со своего места лучше.
Теперь и я разглядел, что это крупный зверь; с головы я принял его за собаку. Ухватками-то он походил на медведя, но, как мне казалось, для медведя был слишком темной масти. Но, если это не собака, значит — медведь, пусть даже черный. Я 'выхватил револьвер и бросился вперед, собираясь всадить в зверя все заряды, если понадобится. Но когда я уже находился в нескольких шагах от него и уже приготовился стрелять, вдруг зверь поднялся на дыбы, и я увидел, что это морж. В тот же миг он бросился в сторону и исчез в полынье. Мы так и застыли на месте. Палить в такого молодца револьверными пулями — все равно, что поливать гуся водой.
Немного спустя в лунной полосе на фоне темной воды снова обрисовалась огромная черная голова. Морж долго глядел на нас, нырнул, подплыл под водой поближе, вынырнул, стал раздувать ноздри, потом спрятал голову в воду и еще ближе подвинулся к нам. Можно было придти в бешенство; будь у нас с собой гарпун, ничего не стоило всадить его зверю в спину. Да, если б...
Мы со всех ног бросились бежать назад к «Фраму», чтобы захватить гарпун и ружье. Но гарпун и линь разыскались не сразу. Их запрятали подальше, не предполагая, что придется
так скоро их доставать. Кроме того, гарпун еще нужно было заточить. Все это заняло время, и сколько мы потом ни ходили вдоль полыньи, и к востоку и к западу — моржа обнаружить не удалось. Кто его знает, куда он исчез, ведь, кроме этой полыньи, далеко кругом нет ни одного отверстия во льду.
Мало толку было теперь нам со Свердрупом злиться на себя за то, что сразу не догадались, какой мог там оказаться зверь; тогда бы он наверняка не ушел от нас. Но кто же мог ожидать здесь, среди сплоченных льдов, над тысячесаженной глубиной темной полярной ночью встретить моржа? Никто из нас не слыхал никогда ни о чем подобном; этот факт для меня — полнейшая загадка. Пришло на ум, что, быть может, мы попали на мелководье или оказались вблизи какой-нибудь земли, и поэтому после обеда велел сделать промер глубины. Спустили 240-метровый линь; дна, однако, не достали.
По вчерашним наблюдениям, находимся на 79°41' северной широты и 135°29' восточной долготы. Широта хорошая. И ничего не поделаешь, если нас при этом относит немного на запад; в общем счете это пустяк. Вечером облака быстро несутся на север, гонимые сильным южным ветром; надо ожидать, что скоро и нас понесет добрый попутный ветер; пока же с юга дует лишь слабый, едва ощущаемый бриз. Но и такой ветерок, едва только он подымется, окрыляет нас, сулит подвинуть на север и приносит на судно хорошее настроение.
Полынья за нашей кормой идет примерно с востока на запад. Когда ходили искать моржа, то на западе не обнаружили конца ее; Мугста и Педер отходили от судна на полмили к востоку. Но и там полынья оставалась такой же широкой».
«Среда, 24 января. Сегодня вечером за ужином Педер рассказал несколько замечательных историй из своей жизни на Шпицбергене и об одном из своих товарищей Лндреасе Бек.
— Так вот, понимаешь, это было на Голландском, или Амстердамском, острове 5. Мы с Андреасом сошли на берег. Ходим и бродим это между могил, и взбреди нам вдруг на ум взглянуть,— что в них такое; мы возьми да взломай несколько гробов. И 4jo ты думаешь — они были там. У многих еще на скулах и на носу уцелело мясо; другие так даже лежали с шапкой на голове. Ну, Андреас, видишь ли, был с чертями запанибрата, он как двинет палкой по черепам, они во все стороны и покатились. А потом взял несколько штук, насадил на палки да и давай палить в них. Потом ему пришло на ум поглядеть, есть ли у мертвецов мозг в костях, и он возьми да обломай одному бедро. И там был-таки мозг, провалиться мне на этом месте. Андреас взял и выковырял его щепкой.
— Да как у него духу хватило?
— Так это же, понимаешь, какой-то голландец был. Ну, а ночью Андреасу вдруг сон приснился страшный: все мертвецы пришли за ним и хотели схватить его, да он удрал от
них на бом-кливер 6 и, сидя там, орал, как полоумный. Мертвецы выстроились перед ним на баке, и впереди всех тот, у кого он обломил бедро. Он приковылял и требовал, чтобы ему поставили бедро на место. Тут Андреас и проснулся. А, видишь ты, мы с ним спали на одной койке. Я сидел на койке и до слез хохотал, слушая, как он орет. Будить его я не хотел,— было интересно слушать, как ему круто приходится, понимаешь.
— А ведь это плохо было с твоей стороны, Педер, принимать участие в таком кощунстве над трупами?
— Так я же ничего худого мертвецам не делал. Я только один раз разбил гроб, чтобы разжиться дровишками и кофе вскипятить. Но когда открываешь гроб, труп ведь рассыпается прахом. А дерево было такое маслянистое, жирное, как самая роскошная сухая, смоляная сосна: и костер же мы развели! Кофе получилось — кипяток...
Один из слушателей долго сидел, погрузившись в размышления, а потом спросил:
— Ты говоришь: он двинул палкой по черепам, и они покатились. Какие такие черепа?
— Черепа? Ты что, не знаешь, какие бывают черепа? Череп— так он и есть череп... Был один лопарь, он из черепа, как из чашки, кофе пил...
Взрыв смеха.
— Вот так чашка, черт побери!
— Да, вишь ты, у него другой не водилось, понимаешь. Вот он и приспособил себе такую; чем не чашка?
— Н-да,—завел Якобсен рацею,— это у них обычай такой: стрелять в черепа, как в мишень; находят особое удовольствие стрелять по черепам, что ли, или за неимением другой мишени, или еще по какой другой причине. Стреляют в глазные дыры...
Я спросил Педера о гробе Тобисена *, не вырывали ли его когда-нибудь, чтобы убедиться: верно ли, что его и его сына убила собственная команда.(* Сиверт Христиан Тобисен родился в Тромсё в 1821 году, умер во время зимовки на западном берегу Новой Земли в 1873 году. Он был одним из отважнейших норвежских промышленников)
— Нет, его никогда не вырывали.
— Я, видите ли, заходил туда в прошлом году,— завел опять Якобсен,— но на берег не съезжал. Кажется, однако, насколько припоминаю, его однажды все-таки вырыли.
— Вырыли? Э, вздор! Его никогда не вырывали.
— Да,— сказал я,— мне сдается, я тоже слышал что-то в этом роде. И даже, кажется, именно здесь слышал, на «Фраме». Не ты ли это рассказывал, Педер?
— Н-нет, никогда я не говорил ничего такого. Я говорил только, что кто-то проткнул гроб гарпуном и что он до сих пор торчит там.
— Зачем же он это сделал?
— А он хотел знать, если ли что-нибудь в гробу, и не хотел его открывать, понимаешь. Пусть его, значит, лежит, где лежит».
«Четверг, 25 января. Педер и я прошли сегодня около 12 километров на восток вдоль полыньи и обнаружили, что она упирается в гряду старых сдвинутых торосов; длина ее в общем более 13 километров. Когда возвращались, лед пришел в движение, все время он напирал, порой довольно сильно. Передвигались по молодому льду, образовавшемуся в разводье, он гнулся и беспрестанно трещал под ногами. С обеих сторон бывшей полыньи на глазах росли высокие ледяные гряды, так что шли как бы по улице, на которой не смолкал шум: то слышался визг и вой, похожий на вопли замерзающей собаки, то разносился гром и грохот, подобный реву могучего водопада. В нескольких местах вынуждены были спасаться бегством и перебираться на старый лед, так как попадалась открытая вода, по которой кружили обломки льда, или же начиналось сжатие льда поперек разводья и ледяной вал, точно застывшая волна, преграждал нам дорогу.
Лед к югу от «Фрама» казалось, сдвигается к востоку, или же по северной стороне судна лед несет к западу. Во всяком случае льдины переместились друг относительно друга.
Видели следы небольшого медвежонка, который накануне проходил вдоль полыньи. К сожалению, он отправился на юго-запад и у нас из-за беспрерывного южного ветра мало надежды, что он почует судно и придет полакомиться чем-либо съедобным».
«Суббота, 27 января. День заметно прибывает: теперь в середине дня даже можно читать «Verdens Gang» 7 при дневном свете.
Около полудня Свердрупу показалось, что он видит за кормой землю, темную, неровную и местами довольно высокую; впрочем, он допускал, что это мог быть и мираж. Я около часу вернулся с прогулки и сразу поднялся на мачту, но не обнаружил ничего, кроме льдов и полосы тумана. Быть может, эта полоса тумана и смутила Свердрупа. Но возможно, что я пришел слишком поздно. (На следующий день мы убедились, что это был мираж.)
Вечером происходило сильное сжатие. Началось оно в 7 1/2 часов в полынье за кормой и продолжалось ровно два часа. Раздавался грохот, словно от водопада необычайной силы. Слышно было, как тяжелые льдины раскалывались и с шумом разбивались одна о другую; они опрокидывались, громоздились высокими валами, которые, должно быть, протянулись вдоль всей полыньи и на запад и на восток. Грохот сжатия слышится со всех сторон; вот он все ближе и громче, и вдруг судно начинает сотрясаться от сильных толчков, словно волны идут по льду от кормы к носу судна. Вглядываюсь в ночь, но не видно ни зги. Внезапно затрещал и зашевелился торос с правого борта; треск растет и ширится... наконец, гул водопада немного ослабевает, становится прерывистым, и ничего страшного в нем уже нет; паузы между раскатами увеличиваются.
Я достаточно иззяб и спустился вниз. Но едва я уселся и приготовился писать, как пол подо мной снова затрясло, а за стенками корабля явственно зарокотал гул нагромождающихся льдин. Медвежьему капкану грозила опасность, и трое из нас отправились посмотреть, что там творится. Оказалось, что сжатие происходит на расстоянии пятидесяти шагов от стального троса, которым укреплен капкан, и можно оставить капкан на месте. Нагромождения льда, несмотря на то что в темноте ничего толком нельзя разглядеть, производят жуткое впечатление.
Опять начинается сильное сжатие; нужно выйти наверх посмотреть. Едва откроешь дверь, в нее врывается рев водопада. Теперь он грохочет и впереди судна и где-то за кормой. Очевидно, лед сжимает и громоздит по обе стороны полыньи; если ледяные валы сблизятся, они стиснут корабль и он поднимется из воды легко и грациозно, как молодая девушка. С обеих сторон ледяные валы совсем близки от нас.
Затрещала снова старая ледяная глыба с левого борта; треск усиливается, и, насколько я могу разглядеть, глыба медленно поднимается. Поперек большой льдины с левого борта судна вскрылась полынья, в ней заблестела черная вода. Сжатие усиливается. Вокруг нас со всех сторон грохот и рев; судно вздрагивает, и я чувствую, что сам медленно поднимаюсь над ледяными барьерами вместе с кормой, на которой стою, созерцая хаос льдов. Ледяные валы походят на исполинских змей, которые извиваются и перевивают огромные свои тела под тихим, усеянным звездами небом, покой которого нарушают лишь мятущиеся, полыхающие языки северного сияния на северо-востоке.
И снова мысль о «Фраме» наполняет сердце чувством бодрой уверенности, и я с некоторым презрением смотрю на это бесцельное буйство природы.
Вдруг я вспомнил о превосходном термометре, установленном в пробуренном во льду отверстии против левого борта; он теперь находится по ту сторону полыньи и, несомненно, в опасном положении. Я спрыгнул вниз на лед, выбрал место, где можно перескочить через полынью, и стал шарить в потемках до тех пор, пока не нашел льдину, которой было прикрыто отверстие; тяну за шнурок, и — термометр спасен. Довольный, возвращаюсь назад на корабль и спускаюсь в теплую каюту, чтобы мирно выкурить трубку,— как ни прискорбно, приходится сознаться, что этот порок все больше и больше укореняется во мне. С наслаждением прислушиваюсь к шуму за стенками корабля; от него все содрогается, как при сильном землетрясении, а я вот сижу тут и спокойно пишу дневник. Мы чувствуем себя в полной безопасности в наших уютных каютах, и я не могу не подумать с чувством глубокого сожаления о всех тех, кто плавал на плохих кораблях и вынужден был в часы таких сжатий подолгу стоять на палубе в полной готовности при первой опасности покинуть свое утлое судно и искать спасения на льду. Бедный экипаж «Тегеттгофа»— не сладко ему приходилось временами; а у этой экспедиции все-таки был хороший корабль по сравнению со многими другими. Теперь половина двенадцатого, и шум снаружи, кажется, утихает.
Странно, что это сильное сжатие происходит именно теперь, хотя луна в последней четверти и прилив сейчас как раз квадратурный 8; это плохо вяжется с нашими прежними наблюдениями. Следует отметить, что третьего дня напор льда наблюдался от 12 до 2 часов пополудни, потом в 2 часа ночи, и теперь мы его наблюдаем от 7 !/2 до 10 '/2 часов вечера. Не играет ли здесь роли какая-нибудь земля?
Температура сегодня —41,4°, но ветра нет, и погода, какую мы давно уже не видали,— самая приятная для прогулок здесь, на севере, где в безветрие она кажется почти мягкой.
Нет, напор льда еще не окончился. Когда я без четверти двенадцать был на палубе, сжатие опять началось вблизи кормы. Потом стали раздаваться один громовой удар за другим; судно дернулось, затем немного осело, и снова водворилась тишина. Слабое северное сияние».
«Воскресенье, 28 января. Странно, что целый день не было сжатия; вечером его тоже нет; лед кажется совершенно спокойным. По торосам видно, что вчера за кормой сжатие происходило довольно сильное. В одном месте вал достиг высоты 6 метров над поверхностью воды *; это раскололось ледяное поле мощностью до 2, 5 метра, и огромные четырехугольные глыбы взгромоздились одна на другую вперемежку с мелкобитым льдом.(* Этот торос мы впоследствии назвали «Великим холмом» (Storhogen). Он сохранился в течение всего дрейфа «Фрама».) В одном месте огромная глыба стала торчком, словно мощный надгробный монумент.
За этим ледяным барьером не видно сколько-нибудь значительных разрушений; лишь кое-где наторосило лед, да ледяное поле с левого борта пересекли четыре или пять огромных трещин; они, вероятно, и были причиной треска, который слышался вечером. С правого борта лед тоже во многих местах треснул. Очевидно напор льда шел с С или же ССВ и отличался чрезвычайной силой; образовавшийся за кормой торос один из самых высоких, какие я вообще когда-либо видел. Мне думается, что если бы «Фрам» стоял в том месте, он был бы выжат наверх целиком. Прошел некоторое расстояние на северо-восток, но там никаких следов сжатия не обнаружил.
Итак, снова воскресенье. Хорошо, что время проходит так быстро. Настроение неплохое,— должно быть, потому, что беспрерывно движемся на север. По предварительному вычислению сегодняшнего наблюдения, мы уже под 79°50/ северной широты. С понедельника это небольшой шаг вперед, но вчера и сегодня почти штиль, да и вообще ветер слабый; только один или два раза скорость его доходила до 3 метров, остальное время только 1 и 2 метра. Благодаря свету время, пожалуй, пошло быстрее. Свет гонит прочь тоску, несет веру в успех и жажду действия,— мысли устремлены теперь вперед, к лету, к усиленной работе.
Вчера после обеда раскачались совершить великое дело: повесили, наконец, как следует картину Мунте «Три принцессы». Следовало сделать это еще при нашем отъезде с родины, да все как-то не хватало энергии для такой сложной работы,— дело ведь шло о том, чтобы вбить в стену целых четыре гвоздя,— и картина то и дело обрушивалась на кого-либо из тех, кому случалось сидеть под ней на диване».
«Вторник, 30 января. Послеобеденное наблюдение дало 79°49' северной широты и 134°57' восточной долготы, тогда как воскресное послеобеденное наблюдение дало 79°50' северной широты и 133°23' восточной долготы. Этот поворот на юго-восток не был неожиданным, так как с воскресенья ветра почти не было. Объясняю дело таким образом: когда ветер долгое время дует в одном направлении, он приводит лед в движение и льды мало-помалу сплачиваются; когда же ветер стихает, наступает реакция, и льды движутся в обратном направлении. Подобная реакция, по моему мнению, и была причиной сжатия льдов в субботу. С тех пор не было заметно ни малейшей подвижки льда. По всей вероятности, сжатие отмечает момент прекращения дрейфа.
Сегодня ветер дует с юго-востока и востока-юго-востока; вначале слабый, он постепенно доходит почти до силы «мельничного». Снова идем на север; теперь, наверное, перейдем восьмидесятую параллель».
«Среда, 31 января. Ветер со свистом проносится над громадными торосами и гонит снег мощными тучами. Вой, шум; небо и лед сливаются воедино. Темно. Мороз кусается, но попутный ветер несет нас на север, «душа поет, играет» ...»
«Четверг, 1 февраля. Такая же ветреная погода, как вчера, но совсем мягкая: только — 22° Ц. Метель — точь-в-точь как зимою у нас на родине. Ветер стал несколько слабее и более южным, он дует с ЮЮВ. Теперь, вероятно, уже прошли 80-й градус северной широты и потому сегодня вечером устроили канун празднества: финики, изюм, миндаль и затем стрельба из лука, при которой я имел удовольствие пополнить свой запас сигар».
«Пятница, 2 февраля. Сегодня большой праздник в честь достижения 80-го градуса. Начался он тем, что к завтраку подали свежий ржаной хлеб и печенье. Потребовалась продолжительная утренняя прогулка, чтобы запастись аппетитом к обеду. Утреннее наблюдение показало 80°10' северной широты и 132°10' восточной долготы. Ура! Прекрасно плыли! Жаль, что никто не захотел держать пари, которое я предлагал. Обед: суп из бычачьего хвоста, рыбный пудинг, картофель, рыбный паштет, зеленый горошек, турецкие бобы, морошка с молоком и каждому по целому стакану пива. После обеда — кофе и сигары. Можно ли требовать большего. Вечером были вареные груши и персики, медовые лепешки, сушеные бананы, винные ягоды, изюм и миндаль.
Праздничный отдых в течение всего дня. Читали вслух записи о дискуссиях по поводу экспедиции, которые велись еще до нашего отъезда, и порой от души хохотали над многими возражениями. Но, тем, кто остался дома, пожалуй, не до смеха, если они перечитывают эти протоколы».
«Понедельник, 5 февраля. Сегодня за обедом мы распили последние остатки пива. Печально».
«Вторник, 6 февраля. Ясная безветренная погода. Яркая заря над горизонтом на юге, а над нею желтая, зеленая и свет-логолубая полосы; остальное небо глубокого ультрамариново-синего цвета. Стоял утром на палубе и, глядя на это небо, думал: бывает ли небо Италии более синим? Не нахожу. Странно, что эта густая синева обычно появляется вместе с холодом. Быть может, она вызывается воздушными течениями, идущими из северных районов, где воздух еще более сухой и более прозрачный. Окраска неба сегодня такая замечательная, что невольно приковывает к себе внимание. Красные надстройки «Фрама» и белый снег на тенте и мачтах представляют яркий контраст небесной синеве. Лед и торосы в тени, т. е. там, где дневной свет не падает на них непосредственно, кажутся совершенно фиолетовыми. Эта окраска особенно бросается я глаза на покрытых снегом ровных ледяных полях.
Температура — 47° и — 48° Ц. В кают-компании температура + 22° и, следовательно, разница с наружной достигает 70°. Все же холода не ощущаешь, даже если выйдешь на палубу, в чем был, т. е. без верхней одежды и без перчаток; можно даже безнаказанно взяться за медную ручку двери или за стальные тросы вант, и — ничего. На глаз, впрочем, холод заметен: дыхание вылетает изо рта густым пороховым дымом; плевок еще налету обволакивается облачком морозного пара. От «Фрама» по направлению тока воздуха тянется над ледяным пространством облако густого тумана, а человека или пса можно обнаружить издалека среди хаоса ледяных глыб и торосов по передвигающемуся вместе с ним столбу пара».
«Среда, 7 февраля. Прямо удивительно, до чего непрочная вещь надежда, или, вернее, настроение человеческое. Сегодня утром дул слабый бриз с ССВ, всего 2 метра в секунду, при температуре — 49,6°, и у меня брови сразу же нахмурились и начало казаться безразличным, каким образом мы вернемся домой, лишь бы это было побыстрее. Пока что мне рисуется суша на севере, откуда дуют эти холодные ветры, приносящие ясную погоду, трескучий мороз и ярко-синее небо, и у меня готово заключение, что эта обширная земля должна представлять полюс холода с постоянным максимумом воздушного давления, который вызывает северо-восточные ветры, отгоняющие нас к югу.
После обеда становится пасмурно, в воздухе туман, и настроение улучшилось. Наверное будет южный ветер; однако температура еще очень низкая. Но вот и температура повышается, сомнений больше нет: будет южный ветер. Действительно, вечером поднялся ветер с ЮЮЗ, к полуночи он достиг скорости 3,5 метра в секунду, а температура повысилась до — 42° Ц. Это к добру. Скоро мы достигнем 81-го градуса. Земля на севере исчезла.
За обедом вчера и сегодня пили лимонный сок с кипятком и сахаром вместо пива. Напиток имел успех. Назвали его вином, и все единодушны в мнении, что он лучше сидра.
Вечером производилось взвешивание. Прибавка некоторых в весе продолжает внушать опасения: кое-кто (например, Свердруп, Блессинг, Юлл) приобрел за последние месяцы по два с лишним килограмма; Юлл своим весом — 86,2 кило — завоевал пальму первенства.
— Никогда еще в жизни я не весил так много, как теперь,— говорит Блессинг.
Вообще по всему фронту у нас «ожирение». Что и говорить,— изнурительная экспедиция. Но и пища наша какова! Сегодняшний обед: бобовый суп из лодыжек, ростбиф «в спальном мешке *», картофель, рис в молоке и брусничное варенье; вчерашний обед: рыба аи gratin с картофелем и французскими бобами, черничный и брусничный крем с молоком.(* Так мы называли мясо, запеченное в маслянистом тесте.) На завтрак у нас был вчерашний свежеиспеченный пшеничный хлеб, сегодня—свежий ржаной хлеб.
Да, как я ожидал, ветер вовсю свищет в снастях; верно, разыграется настоящий шторм — применительно к нашим условиям».
«Суббота, 10 февраля. С вчерашним ветром ничего толком не вышло. Надеялся, что мы пройдем порядочное расстояние на север, и каково же было разочарование, когда вчерашнее наблюдение показало 79°57' северной широты; значит, спустились на 13' к югу, вместо того чтобы подняться к северу.
И плохо же я застрахован от разочарований! Опять тоскливо на душе, и цель опять кажется такой далекой, даже сомнительной. И как нарочно по ночам снится, будто я вырвался из ледяных тисков где-то западнее Исландии. Надежда — слишком утлый челн, чтобы вверяться ей.
Сегодня совершил большую поездку на собаках. Все сошло гладко».
«Воскресенье, 11 февраля. Утром ездили на двух упряжках. Дело идет хорошо; сани легче, чем я ожидал, скользят по такому снегу. И собаки тянут хорошо: по ровному льду четыре собаки везут двух человек даже по глубокому, наметенному вьюгами снегу».
«Вторник, 13 февраля. Вчера совершили далекую поездку на собаках по направлению на юго-запад; сегодня в ту же сторону еще дальше ходили на лыжах. Хорошая прогулка на морозе в — 42°, —44° Ц при пронзительном северном ветре. Природа так прекрасна и чиста, лед ослепительно бел, голубые тени наступающего дня удивительно прелестны на свежевыпавшем снегу, стройные покрытые инеем снасти «Фрама» резко вырисовываются на ярко-голубом небе — и мысли летят домой, вот бы там побегать на лыжах».
«Четверг, 15 февраля. Вчера ходил на лыжах к северо-востоку и зашел дальше, чем когда-либо до сих пор. И все же над льдами продолжали маячить высокие мачты нашего судна. В этом направлении лед очень ровный, и я быстро продвигался на лыжах. Сегодня поехал по тому же пути на собаках. Изучаю способы управления ими, чтобы уметь пройти всюду, и не перестаю строить планы на будущее.
До чего же все-таки преувеличены все рассказы об ужасах полярного холода! В Гренландской экспедиции мы померзли, и здесь, правда, тоже не теплее — днем держится температура около — 40—42°. Между тем вчера я оделся на прогулку, как всегда: кальсоны, потом короткие брюки, носки, грубошерстные гамаши, зимние носки и лопарские каньги, а на теле обыкновенная рубашка, меховая куртка и куртка из тюленьей шкуры — и вспотел, как мышь. Сегодня я сидел на санях, не шевелясь, а сверх обычной одежды на мне были: тонкие холщовые брюки, шерстяная фуфайка, жилет, исландская вязаная куртка, еще куртка из грубошерстного сукна и куртка из тюленьей шкуры. Я оделся по погоде, чувствовал себя хорошо, но все-таки слегка вспотел. На лицо и вчера и сегодня надевал красную фланелевую маску. Но в ней стало слишком жарко, и пришлось, несмотря на резкий северный ветер, снять ее.
Ветер продолжает дуть с севера, по временам со скоростью до 3—4 метров в секунду. Но он, кажется, все-таки не относит нас к югу. Продолжаем держаться приблизительно на 80° северной широты или даже минуты на две севернее. Как это объяснить?
Напор льда наблюдается каждый день, но непродолжительный и слабый. Странно, что сжатия опять совпадают с переменой фазы луны.
Луна стоит высоко, и, кроме того, у нас теперь дневной свет. Идем навстречу светлому времени года. Скоро покажется солнце, и мы устроим в его честь шумный праздник».
«Пятница, 16 февраля. Ура! Меридиональное наблюдение сегодня утром дало 80°01' северной широты; значит, с прошлой пятницы продвинулись на несколько минут к северу, хотя с понедельника постоянно дуют северные ветры. Это нечто совсем удивительное. Быть может,— я предполагаю так, судя по облакам и легкому туману в воздухе,— южнее нас дует южный ветер, который препятствует перемещению льдов в этом направлении? Или же мы, наконец, попали в настоящее течение? Недавно нас, несмотря на южные ветры, относило к югу, а теперь относит к северу вопреки северному ветру — странно. Тут, очевидно, действуют какие-то новые, неизвестные нам силы.
Сегодня случилось еще нечто удивительное: около полудня увидели солнце, или, вернее, изображение солнца, так как это было лишь его отражение в воздухе. Своеобразное впечатление производит это яркое пламя, вспыхнувшее над самым краем льда. Судя по восторженным описаниям многих полярных путешественников, первое после полярной ночи появление этого бога жизни должно было вызвать взрыв бурного восторга. Но со мною, однако, этого не случилось. Мы ожидали солнце не раньше, чем еще через несколько дней, и появление его теперь вызвало скорее горестное впечатление, принесло разочарование: ведь нас, стало быть, отнесло назад дальше, нежели мы предполагали. И я с самой живой радостью обнаружил затем, что это еще не могло быть само солнце.
Вначале отражение солнца представлялось в виде плоской раскаленной полосы над горизонтом. Затем оно разделилось на две огненные полосы, одна над другой, между ними сохранялось темное пространство. С марса9 я увидел четыре, даже пять огненных горизонтальных линий одну над другой; все одинаковой длины. Это было как бы матовое красное четырехугольное лжесолнце с темными поперечными линиями. Настоящее солнце, согласно сегодняшнему послеобеденному наблюдению над звездами, должно было в полдень находиться на 2°2Г ниже горизонта. Во всяком случае самого солнечного диска мы не сможем увидеть над горизонтом раньше вторника.
Виденное сегодня явление — результат рефракции, весьма сильной в этом холодном воздухе. Тем не менее мы отметили сегодняшнее отражение солнца маленьким «праздником солнца»,— за ужином у нас был десерт из винных ягод, бананов, изюма, миндаля и медовых пряников».
«Воскресенье, 18 февраля. Вчера ходил на лыжах на восток от корабля и нашел в этом направлении отличную лыжную и санную дорогу. Сначала было довольно трудно пробираться среди торосов и ледяных нагромождений, но затем предо мной раскинулась широкая ледяная равнина, которая простирается, невидимому, на многие мили к северу, востоку и юго-востоку. Сегодня я поехал туда на восьми собаках (езда теперь наладилась превосходно); несколько товарищей сопровождало меня на лыжах...
Попрежнему северный ветер. Скучная история; хорошо, что хотя бы погода стоит ясная и светлая. Ходим на лыжах, ездим на собачьих упряжках, читаем научные книги и беллетристику, пишем, ведем наблюдения, играем в шахматы и карты, болтаем, курим, едим и пьем. Но все-таки это проклятая тоскливая жизнь, если она долго будет продолжаться; такой во всяком случае представляется она временами.
Когда смотрю на картину, изображающую наш прекрасный домик в блеске вечернего солнца нее, стоящую в саду, то в такие минуты мне кажется невозможным жить долго такой жизнью. Только безжалостные норны 10 могут знать, когда мы снова будем вместе стоять в саду, смотреть на улыбающийся фьорд и чувствовать прелесть жизни.
Когда принимаешь все это во внимание, то, говоря по чести, и на самом деле находишь наше положение незавидным.
Пребываем теперь примерно на 80° северной широты, а в сентябре были на 79°. Ровно один градус; как выговаривается, так и пишется: всего один градус за пять месяцев. Если будем и дальше продвигаться с такой скоростью, то на полюс попадем через 45 или, скажем, через 50 месяцев, а через 90 или 100 месяцев достигнем 80° северной широты по ту сторону полюса, с вероятным расчетом через 1 или 2 месяца выбраться изо льда и вернуться на родину. В лучшем случае при такой скорости будем дома только лет через восемь не раньше.
Вспоминается одна статья проф. Брбггера, напечатанная до моего отъезда. Упомянув о том, что я сажал «для потомства кусты» (деревья в нашем саду), он прибавил: «Кто знает, как длинны будут тени от этих деревьев, пока Нансен вернется?». Да, теперь они гнутся под снегом, но весною оденутся листьями, дадут новые побеги, вырастут... И сколько раз еще это повторится... Только бы тени не стали за это время слишком длинными.
О, как угнетает бездеятельность! Ближайшее будущее темно, как ночь вокруг нас; лишь прошедшее и далекое будущее озарены солнцем. Порой кажется, что необходимо уйти из этого мертвенного застоя и найти простор для приложения своих сил. Неужто здесь ничего не может произойти... Разве не может пронестись ураган, чтобы взломать лед и вздыбить его высокими волнами, как открытое море. Пусть попадем мы в беду,— лишь бы закипела борьба, лишь бы двинуться вперед. Всего ужаснее — роль праздного зрителя. Надо иметь вдесятеро большую силу духа, чтобы положиться на свои теории, предоставить решение силам природы, не иметь возможности пальцем шевельнуть для достижения цели — это в десять раз труднее, нежели положиться на одни свои силы,— это легче легкого, когда у тебя пара здоровых крепких рук.
Ну вот сижу и горько жалуюсь, как старая баба. Будто я не знал всего этого раньше , отправляясь в плавание. Дело идет ведь ничуть не хуже, чем я ожидал, скорее даже лучше. Куда же девались смелые надежды, расцветавшие навстречу солнцу и дню, где гордые мысли, которые молодыми орлами парили навстречу светлой стране будущего? Они теперь прячутся, как подшибленные вороны, во мраке уныния. Конечно, они вернутся снова с южным ветром. Но до той поры я нуждаюсь в помощи; вытащу-ка я снова из-под спуда одного из древних философов.
Вечером опять небольшое сжатие, наблюдение показывает, что дрейф как будто отнес нас на 3' к югу.
11 часов вечера. Напор льда в полынье за кормой. Лед ломается о стенки судна и потрясает его до основания».
«Понедельник, 19 февраля. Давно сказано, что ночь всего темнее перед рассветом. Сегодня начался южный ветер, и скорость его достигла 4 метров в секунду. Утром пробурили лед и нашли, что толщина его у бакборта достигла 1,875 метра, а толщина снегового слоя над ним 4 сантиметра. Впереди судна мощность льда равна 2,08 метра, включая 5—6 сантиметров снежного покрова.
Прирост льда за целый месяц нельзя назвать большим, если принять во внимание, что температура падала до —50° Ц.
И вчера и сегодня мы видели то же отражение солнца; сегодня оно стояло высоко над горизонтом и скорее походило на диск. Некоторые из товарищей утверждают, что видели верхний край самого солнца, а Педер и Бентсен — даже по крайней мере половину диска, не говоря о Юлле и Скотт-Хансене, по мнению которых над горизонтом виднелось солнце целиком. Боюсь, они так давно не видели солнца, что забыли, каково оно с виду».
«Вторник, 20 февраля. Сегодня большой «праздник солнца» без солнца. Мы уверены, что увидели бы его, если бы небо у горизонта не затянуло облаками. Но не позволим надуть себя в смысле праздника. Можно будет ведь отпраздновать и еще разок, когда действительно появится в первый раз солнце. Праздник начался утром стрельбой в цель; затем подоспел обед из 3—4 блюд с «фрамовским вином» (лимонный сок); затем сервирован был кофе с «фрамовским печеньем»; вечером мы угощались ананасом, миндальными пирожными, винными ягодами, бананами и конфетами. Потом забрались на
койки и ощущали, что слишком много пили и ели, в то время как маленький «штормик» с ЮВ нес нас на север. Сегодня ветряный двигатель был все время в ходу, и если настоящее солнце и не почтило нашего праздника своим присутствием, то и во время обеда и вечером за ужином нас озаряло электрическое солнце. Праздник был отмечен вдобавок большим омовением. Помилуй бог, однако, на что мы в конце концов станем похожи! Многие уж смахивают на откормленных поросят, а округлость двойного подбородка и брюшка у нашего повара Юлла прямо вызывает беспокойство. Наблюдал его сегодня в профиль, это брюшко, честное слово, трудненько будет тащить по льду, случись такая необходимость. Право, пора подумать об уменьшении порций».
«Среда, 21 февраля. Продолжает дуть южный ветер. Сегодня выбрал сети, закинутые третьего дня. В самой верхней, висевшей ближе к поверхности, оказались большей частью амфиподы; в сеть Мюррея, висевшую примерно на 94-метровой глубине, набрались различные мелкие ракообразные (Crustacea) и другая мелюзга, настолько сильно фосфоресцировавшая, что содержимое сети, когда я опорожнил ее при свете лампы в камбузе, напоминало огненный сплав. К удивлению, линь, к которому были привязаны сети, указывал на северо-запад, тогда как ветер, по нашим соображениям, должен был сильно относить нас на север. Чтобы выяснить дело, после обеда снова спустил сеть под лед, и линь снова показал прямо на северо-запад и после этого оставался в том же положении до самого вечера. Чем это объяснить? Быть может, мы все же попали в северо-западное течение? Будущее покажет. Если отнести два румба (22!/2°) на неправильность показаний и магнитное склонение, тогда окажется, что течение идет на СЗ.
Происходит, очевидно, большая подвижка льда; во многих местах лед вскрылся и образовались полыньи».
«Четверг, 22 февраля. Линь, к которому привязана сеть, целый день показывал на запад; теперь, после полудня, он висит отвесно; значит, по всей вероятности, стоим неподвижно. Ветер сегодня ослабел. После полудня наступило совершенное затишье. Потом задул легкий бриз с юго-запада и запада, а вечером установился, наконец, и северо-западный ветер, которого давно опасались. В 9 часов поднялся уже довольно свежий ветер с ССЗ. Произведенное днем наблюдение за Капеллой " указывает, по-видимому, на то, что мы во всяком случае стоим не севернее 80°1Г, и это после упорного почти четырех-суточного южного ветра. Что это значит, черт возьми? Не попал ли лед в «мертвую воду», в которой не может двинуться ни вперед, ни назад?
Лед с правого борта за медвежьим капканом вчера слегка треснул. Мощность цельной льдины равняется 3,45 метра, но под нее, кроме того, набился мелкий лед. В трещинах ясно видна резко выраженная слоистость льда, несколько напоминавшая слоистость глетчеров. Нет недостатка и в более грязных или темных слоях, окрашенных живущими в воде коричнево-красными организмами, которые я встречал и раньше. Местами слои обнаруживают прогибы и изломы, подобно геологическим пластам земной коры, что, очевидно, обусловлено горизонтальным давлением льдов при сжатии. Это в особенности заметно в одном месте возле большого ледяного нагромождения, образовавшегося при последнем сжатии.
Вид слоев приблизительно такой, как показан на чертеже. Странно видеть, что льдина, мощностью более чем в 3 метра, изогнулась большими волнами, но не взломалась. Это, очевидно, произошло от давления и особенно ясно заметно вблизи торосов, которые придавили льдину своей тяжестью так, что поверхность ее местами оказалась на одном уровне с поверхностью воды; в других местах льдина выдалась из воды на полметра или даже больше; здесь ее выпирает кверху поджатый снизу лед.
Все это указывает на чрезвычайную пластичность ледяных полей даже на таком морозе, при котором температура льда у поверхности равнялась —20, — 30° Ц. Во многих местах изгиб слишком велик и льдина дала трещины; их частично занесло рыхлым снегом, и в них легко провалиться,— точь-в-точь, как при переходе через опасные глетчеры».
«Суббота, 24 февраля. Дневное наблюдение показало 79° 54' северной широты и 132° 57' восточной долготы. Странно, что нас отнесло так далеко к югу, хотя северный или северо-западный ветер дул всего одни сутки».
«Воскресенье, 25 февраля. Впечатление такое, что лед движется теперь на восток.
О, я вижу перед собой картины солнечного лета с зеленой листвой и журчащими ручьями. Читаю о жизни на горных пастбищах, о высоких вершинах и становлюсь таким удрученным, расслабленным. К чему думать об этом? Пройдут еще дни и годы, прежде чем я увижу все это снова. Ползем, как улитка, убийственно медленно: но не так уверенно, как она. Мы везем с собой наш дом. Достигнутое сегодня уничтожается завтра.
Звезда Лив нас покинула, но звезда родины еще светит в ночи. Вечером играло чудесное сияние густых вишнево-красных оттенков; образовался настоящий шатер из лучей, протянувшихся со всего южного горизонта к короне в зените. Северное сияние — всегда чарующее зрелище!»
«Понедельник, 26 февраля. Нас несет на северо-восток. Кружит снежная метель, ветер дует порой со скоростью более 11 метров в секунду. Он воет в снастях, со свистом проносится над ледяными полями. Снег метет так, что в двух шагах ничего не видно.
В трубах и вентиляторах завывает ветер, точно мы сидим у себя дома в Норвегии. Крылья нашей мельницы крутились сегодня с такой быстротой, что почти сливались в одно. Вечером вынуждены были совсем остановить двигатель, так как батареи полностью заряжены. Крылья хорошо закрепили, чтобы их не сорвало бурей.
Это сильнейший ветер за всю зиму. И если вообще что-либо может взломать лед и погнать нас на север, то лишь такой ветер. Но барометр падает слишком быстро, наверняка скоро опять подует северный ветер. Надежда много раз обманывала нас; она перестала быть эластичной, и ветер больше не производит большого впечатления. С нетерпением жду весны и лета и той перемены, которую они должны с собой принести.
Но полярная ночь, страшная полярная ночь, все-таки миновала; пришел день, светлый день. Удивительная вещь — солнечный свет. Прежде мы считали, что у нас день, когда светили угольные лампочки. Теперь же, когда спускаемся с палубы вниз, от дневного света к искусственному, кажется, что ты попадаешь в погреб, хотя тут светят все те же лампочки. И, когда, как сегодня, целый день горел под потолком большой дуговой фонарь, а потом вместо него зажглись угольные лампочки,— разница тоже небольшая».
«Вторник, 27 февраля. Дрейфуем на ВЮВ. Пессимизм оправдался. Почти целый день дул сильный западный ветер. Барометр стоит низко, хотя и начал скачками подниматься.
Температура самая высокая за всю зиму: максимальная температура сегодня — 9, 7°, в 9 часов вечера — 22°. Температура повышается и падает почти в полном соответствии с барометром, но в обратном порядке. Дневное наблюдение показало приблизительно 80° 1Г северной широты».
«Среда, 28 февраля. Сегодня прекрасная погода, почти безветрие, и температура всего лишь от —26° до —30° Ц. На юге облака, так что солнце показывается редко; но теперь удивительно долго бывает светло. Я со Свердрупом ходил днем на лыжах. Это первая послеобеденная прогулка в новом году. Вчера и сегодня пробовали откачивать воду из трюма; мы не ожидали, что воды окажется много, но ее вовсе не оказалось, или, во всяком случае, она не попала в насос, хотя промыли его горячей водой и прочистили солью. Возможно, что вода замерзает вокруг насоса, а быть может, ее все-таки нет вовсе. В машинном отделении вода не показывается уже больше месяца, и в носовом трюме ее тоже нет, по крайней мере, теперь, когда нос судна приподнят сжатием. Таким образом, вода, если она вообще есть, может быть только в большом трюме, в котором заметна небольшая течь. Безуспешность попытки откачать воду, пожалуй, все-таки следует приписать главным образом морозу. Водонепроницаемость судна зависит, таким образом, от холода.
Вечером ветер снова подул с ЮЮЗ, и барометр стал падать, обещая попутный ветер; но барометр моих надежд все же не подымается выше своего нормального уровня.
Вечером вымылся в жестяной лоханке на камбузе. После ванны, постригшись, чувствуешь себя опять человеком».
«Четверг, 1 марта. Стоим почти неподвижно. Прекрасная, мягкая погода, только —19° Ц, небо пасмурно, легкий снежок и слабый ветер. Попытались сегодня измерить лотом глубину, надставив наш пеньковый лот-линь обыкновенным стальным тросом. Но последний оторвался вместе с лотом. Укрепили новый лот и вытравили весь линь длиной в 3475 метров, но дна не достигли. Когда стали выбирать линь, оказалось, что стальной трос опять лопнул. Результат таков: дна мы так и не нащупали, а два свинцовых лота, каждый по 50 килограммов, отправили его искать. Бог весть, дошли ли они все-таки до дна. Честное слово, Бентсен прав, когда говорит, что земная ось уходит в бездонную дыру, а мы ищем в этой дыре дно».
«Пятница, 2 марта. Щенята, пребывавшие до сих пор в навигационной рубке, порядком там набедокурили,— изгрызли ящики с приборами Скотт-Хансена, судовые журналы и пр. Вчера их в первый раз вывели на палубу, а сегодня они пробыли там все утро. Они проявляют большую любознательность, исследуя в этом новом для них большом мире все окружающие предметы и особенно внутренность всех собачьих будок».
«Суббота, 3 марта. Стоит раскрыть книгу, и я сразу же нахожу что-нибудь уводящее мысли в живой мир, в родной дом. Все, все напоминает мне о нем, влечет к нему. Предо мной встают родные картины, в которых столько красоты и столько грусти. Очень мудрым человеком был тот, кто сказал: «Если есть что-нибудь прекраснее природы, прекраснее искусства, прекраснее науки, так это человек, который не падает духом в несчастье». Но прекраснее всего — родимый дом...»
«Воскресенье, 4 марта. Продолжаем дрейфовать на юг; сегодня тоже дует ветер с северо-запада, хотя и не с той силой.
Я уже думал, что мы окажемся далеко на юге, но сегодняшнее дневное наблюдение показало 79° 54' северной широты. Следовательно, в последние дни, перед тем как задул этот ветер, мы, должно быть, хорошо подвигались на север. Вчера и сегодня неприятная погода: холодновато, —37° и —38°, да еще при скорости ветра до 11,5 метра в секунду. Замечательно, что теперь северные ветры постоянно приносят холод, а южные тепло. В начале зимы было наоборот».
«Понедельник, 5 марта. Свердруп и я предприняли большую прогулку на лыжах на северо-восток. Лыжный путь отличный; ветер хорошо распорядился — засыпал, насколько позволило скудное количество материала, и сравнял все ледяные нагромождения».
«Вторник, 6 марта. Совсем ни с места. Тяжелый выдался день: температура от — 44° до — 46°, а скорость ветра свыше 5,8 метра в секунду. Превосходный случай обморозить лицо и руки; двое не преминули этой возможностью воспользоваться. Ветер все время с СЗ. Я начинаю проникаться тупым безразличием к ветру. Сфотографировал сегодня Иохансена за измерением скорости ветра у анемометров, а он, позируя, успел отморозить себе нос.
Вечером опять всеобщее взвешивание. За взвешиванием следят с большим интересом: любопытно знать, прибавил ли в весе каждый или сбавил. Большинство на сей раз действительно несколько потеряло в весе, хотя щеки у всех по-прежнему красные и круглые. Быть может, причина некоторой потери в весе — переход с пива на лимонный сок. Один Юлл неутомим,— снова прибавил на 400 граммов. Доктор, впрочем, тоже не очень отстает: 300 граммов на этот раз. Плохо ему тут приходится, бедняге,— хоть бы один пациент! С отчаяния у него самого заболела голова, но ему не удалось донести эту головную боль до следующего дня. В последнее время он занялся изучением собачьих болезней, в надежде, что профессия ветеринара окажется более выгодной».
«Четверг, 8 марта. Дрейфуем к югу. Сегодня мы со Свердрупом на лыжах хорошо пробежались на север и на запад. Ветер стих, лыжный путь после ветра великолепный. Мы летели, как гонимый ветром пух чертополоха, и брали без труда самые трудные ледяные барьеры.
Прекрасная погода, всего — 39° Ц. Но вечером стало гораздо прохладнее: — 48,5° при скорости ветра от 5 до 8 метров. При такой погоде возиться наверху, поднимая или убирая крылья ветряного двигателя,— работа не из приятных, расплачиваемся потрескавшимися ногтями, а порой и побелевшими щеками. Но делать эту работу надо, и она делается. Все эти дни мы богаты «мельничным ветром», и электрический свет не гаснет у нас третью неделю. Жаль только, что ветер все время северный или северо-западный. Бог весть, когда этому будет конец. Неужели там, на севере, земля! Нас безобразно относит все время на юг. И трудно сохранять надежду; но поживем — увидим.
После долгого покоя «Фрам» днем сегодня снова получил здоровый толчок. Взломался и нагромоздился лед в полынье впереди судна. Собственно говоря, нам и следовало ожидать сжатия с наступлением новолуния; но мы уже отвыкли следить за приливной волной, так как последнее время она мало давала знать о себе. Вообще же с приближением равноденствия сжатия должны усилиться».
«Пятница, 9 марта. Линь планктонной сети сегодня утром слегка отклонился к юго-западу; а линь с головкой сыра, спущенного сажени на две под лед, чтобы он оттаял, показывает обратное направление. Не работает ли тут, наряду с ветром, южное течение?.. Гм, из этого что-нибудь да выйдет. Или, может быть, это только приливо-отливные явления.
Упорно держится северный ветер. Он безостановочно несет к югу. Так вот какую перемену принес нам март со своим равноденствием! Уже более двух недель дуют северные ветры. Не могу дальше скрывать от самого себя, что начинаю впадать в уныние. Медленно, но безжалостно рушится одна надежда за другой — так разве не вправе человек погрустить? Разумеется, я невыразимо стосковался по дому, и неизвестно, приближаюсь ли я к нему или удаляюсь от него, но во всяком случае неутешительно видеть, что осуществление твоих планов отодвигается и отодвигается, а быть может, они и вовсе потерпят крушение из-за убийственно медленного, однообразного дрейфа. Природа безучастно совершает свой древний тысячелетний кругооборот; зима сменяется весной, весна уступает место лету, а мы продолжаем блуждать в хаосе дерзких планов и разбитых надежд; при каждом повороте колеса судьбы наверху оказывается попеременно то одна, то другая сторона обода. Но воспоминания нежной рукой шевелят свои звучные серебряные струны то сильно, как бушующий водопад, то тихо и плавно, как замирающие вдали звуки рога.
Гляжу на этот пустынный ледяной ландшафт, на его равнины, возвышенности, долины; гляжу, как солнце льет свой
живительный свет и на ледяные поля, и на торосы, а между ними неподвижно лежит плененный «Фрам». Когда же ты, прекрасный, гордый корабль, снова поплывешь свободно в открытом море?
«Ich schau' dich an, und Wehmulh Schleicht sich in's Herz hinein» *.(* Так назывались легкие верхние брюки из тонкой, но плотной хлопчатобумажной ткани, служившие защитой от снега и ветра.)
На этих ледяных массивах, дрейфующих по неведомым путям, так долго были сосредоточены мысли жалкого человека, что он сумел, наконец, заинтересовать ими целый народ, который дал ему возможность проникнуть в этот край. Но, быть может, народ этот нашел бы лучшее применение для своей энергии и готовности к жертвам. К чему они? Да, если только расчеты были правильны, то эти ледяные громады, с которыми никто не может бороться, окажутся превосходными союзниками; но если в расчеты вкралась ошибка, то дело плохо. А часто ли расчеты оказываются безошибочными? Но если бы я сейчас оказался свободен? Я бы немедленно начал все сызнова, пошел бы тем же путем. Нужно терпеть, не сдаваться, пока не научишься рассчитывать правильно.
Я смеюсь над цынгой — нет в мире лучшего санатория, нежели мы нашли здесь. Я смеюсь над стихийной силой льдов — мы живем в неприступной крепости. Я смеюсь над морозом — он ничто. Но над ветром я не смеюсь: — ветер — все, его не покорить ничьей воле.
Но к чему вечно мучить себя мыслями о будущем? К чему терзаться вопросом — несет ли нас вперед или назад? Отчего не дать дням течь спокойной рекой? Время от времени ведь попадаются быстрины, которые немного убыстряют время. Как удивительно устроена жизнь! Вечное стремление вперед, все вперед, вперед... Куда? А потом приходит смерть и обрывает нить прежде, чем цель достигнута...
Сделал сегодня на лыжах большую прогулку. На небольшом пространстве к северу много вновь образовавшихся трещин и торосов, через которые довольно трудно переходить. Однако терпение преодолевает все, и я вскоре выбрался на обширную равнину, по которой идти превосходно. Правда, довольно холодно: — 47° и — 48° при пятиметровой скорости северо-восточного ветра, но он не очень чувствителен, наоборот, свеж и приятен. На мне была надета обыкновенная одежда, приблизительно такая же, какую я ношу дома, да сверх того куртка из тюленьей шкуры и парусиновые штаны, а также полумаска для защиты лба, носа и щек.
Сегодня сжатие происходило в различных направлениях. К нашему удивлению, измерение высоты солнца вчера в полдень дало 79° 45' северной широты. Значит, за четыре дня, с 4 марта, нас отнесло к югу всего на 9'. Этот медленный дрейф
вопреки сильному ветру просто удивляет. Быть может, и впрямь там на севере земля? Я все больше и больше склоняюсь к такому заключению 12. Существование земли на севере сразу объяснило бы также, почему мы не продвигаемся дальше на север и почему так медленно движемся к югу. Но, быть может, объяснение следует искать в том, что сжатия сплотили льды и они затем смерзлись в одну компактную, мощную и тяжелую массу. Меня удивляет, что здесь так часты северо-западные ветры и почти незаметны северо-восточные — как раз обратно тому, чего можно было ожидать в связи с вращением Земли. Следовало бы ожидать, что ветры будут дуть с юго-запада и северо-востока, между тем они дуют все время с северо-запада и юго-востока. И я просто затрудняюсь найти этому — во всяком случае северо-западным ветрам — сколько-нибудь удовлетворительное объяснение, если там на севере нет земли.
Не простирается ли Земля Франца-Иосифа дальше к востоку или северу, или не идет ли от нее в этом направлении цепь островов? В этом нет ничего невозможного. Когда австрийцы проникли на север, они попали в полосу преимущественно северо-восточных ветров; у нас же здесь северо-западные. Быть может, основная масса суши лежит на севере, как раз посредине между их меридианом и нашим? С трудом верится, чтобы эти удивительно холодные ветры с севера возникали над покрытым льдами морем. Да, если там действительно есть земля и мы дойдем до нее, всем горестям пришел бы конец. Но никто не знает, что несет будущее в своих недрах — и лучше, быть может, что не знает».
«Суббота, 10 марта. Линь показывает дрейф к северу. Ветер сегодня после обеда задул хотя и слабо, но с юга. Как всегда, это помогает избавиться от мрачных мыслей. Я снова в хорошем расположении духа и могу предаться счастливым грезам о большой и высокой земле на севере, с горами и долами, где мы будем, сидя у подножия отвесной горы, греться на солнце в ожидании прихода весны. А затем по материковому льду доедем на санях до самого полюса».
«Воскресенье, 11 марта. Лыжная прогулка на север. Температура — 50°, и ветер свыше 3 метров с ССВ. Тем не менее особого холода не ощущаешь. Прозябли лишь ноги и живот, так как никто на этот раз не надел «ветряных брюк» * и вообще наша нижняя одежда ничем не отличалась от обыкновенной: обычные брюки и шерстяные кальсоны на ногах, а на теле рубашки и куртки из волчьего меха или же обыкновенные шерстяные костюмы с легкой верхней курткой из тюленьей шкуры. В этот раз у меня впервые в жизни замерзли ноги, в особенности колени и повыше колен. У других тоже озябли ноги; но надо принять во внимание, что мы ведь шли долго против ветра. Как только немного растерли себе ноги, они живо согрелись; но если бы не обратили на них внимания вовремя, то последствия могли быть серьезными. Вообще же погода не показалась очень холодной; наоборот, нашли ее весьма приятной, и я убежден, что будь мороз еще десятью, двадцатью, даже тридцатью градусами крепче, то и это не показалось бы нам ужасным. Прямо удивительно, насколько притупляется чувствительность к холоду! Бывало, дома, выйдя в двадцать с лишним градусов мороза, я считал, что на улице пронизывающий холод, хотя бы и стояла совершенно тихая погода. Но здесь я не чувствую холода, выскакивая одетым по-домашнему на мороз в пятьдесят градусов да еще с ветром. Когда сидишь дома в тепле, всегда создается преувеличенное представление об ужасах холода. А он вовсе не так ужасен. При морозе все чувствуют себя прекрасно, хотя бывает, конечно, что иногда, если поднимется слишком сильный ветер, кто-нибудь погуляет несколько меньше обычного или просто откажется от прогулки; но случается это только с теми, кто вышел чересчур легко одетым, без зимней экипировки.
Вечером температура —51,2° при ветре с ССВ 4,4 метра з секунду. На юге сильное северное сияние. И заря рдеет на небе даже в полночь».
«Понедельник, 12 марта. Медленный дрейф на юг. Предпринял дальнюю прогулку на лыжах к северу. Надел «ветряные штаны», но опять в них было почти жарко. Утром —51° и северный ветер почти 4-метровой скорости; к полудню стало на несколько градусов теплее. Северный ветер свежеет, барометр опять поднялся, а я-то думал, что ветер должен перемениться.
И это посылает нам март, на который я так надеялся. Теперь надо ждать лета. Скоро минет полугодие дрейфа; уходя, оно оставит нас приблизительно на том самом месте, где и нашло нас».
«Среда, 14 марта. Вечером собаки вдруг подняли лай, и мы решили, что это медведь. Свердруп и я взяли ружья, отвязали Уленьку и Пана и отправились. Было еще довольно светло, л, кроме того, всходила луна. Лишь только собаки оказались на льду, как понеслись, словно две ракеты, к западу, и мы едва поспевали за ними. Перепрыгивая через трещину, я провалился одной ногой выше колена в воду. Насквозь, как это ни удивительно, не промок, хотя на мне и были только финские кань-ги да грубошерстные гамаши. Но при этом морозе (— 39°) вода замерзает на холодной ткани раньше, чем ей удается пройти сквозь нее; снаружи образуется ледяной панцырь, который даже греет тело. У одной из дальних полыней обнаружилось, наконец, что собаки почуяли совсем не медведя, а тюленя или моржа; в нескольких местах на молодом льду виднелись круглые отдушины, через которые эти животные выбираются на поверхность. Удивительно острое чутье у собак: отдушина находилась по крайней мере в 1000 метров от корабля, и к тому же зверь высовывал из воды лишь кончик носа. Пошли назад на судно за гарпуном, но, вернувшись обратно, не видели даже тени зверя, хотя несколько раз прошлись взад и вперед вдоль полыньи.
Тем временем Пан в своем задоре подошел слишком близко к краю полыньи и провалился в воду. Лед был настолько высок, что собака никак не могла без посторонней помощи выкарабкаться, и, если бы я ее не вытащил, она бы, пожалуй, утонула. Теперь Пан лежит у нас в кают-компании, сохнет и отдыхает. Интересно, что, пробыв довольно долго в воде, пес, однако, не вымок насквозь; подшерсток его густой шубы сух и тепел. Для собак вообще праздник попасть сюда вниз, где им не часто доводится бывать. И уже попав, они все каюты обегают, все углы обнюхают и лишь после этого, отыскав уютное местечко, улягутся.
Погода прекрасная — почти штиль, мерцание звезд и лунный свет. На севере — вечерняя заря. На юге горит северное сияние, похожее на пламенные пылающие языки — копья, оно развевает по ветру серебряное покрывало, пышные складки которого расшиты красными брызгами. Эти причудливые ночные зрелища всегда пленительно новы и всегда чаруют душу волшебными чарами».
«Четверг, 15 марта. С утра —41,7°; в 8 часов вечера —40,7°; в середине же дня несколько теплее: в 12 часов —40,5°, а в 4 часа дня — 39°. Солнце как будто начинает забирать силу.
Удивительные животные — эти собаки. Вечером им, видимо, стало жарко в конуре — четыре или пять вышли оттуда и улеглись на палубе. При 50-градусном морозе они, напротив, большей частью забиваются в конуры и внутри возможно плотнее жмутся одна к другой. И на прогулки их тогда трудно выманить; они предпочитают лежать где-нибудь на солнце, с подветренной стороны судна. Теперь же и им погода кажется мягкой, и они не прочь побегать; сегодня нам легко было сманить их с собой на прогулку».
«Пятница, 16 марта. Последнее время Свердруп был занят изготовлением парусов для наших шлюпок. С утра дул легкий юго-западный ветер, и мы испытали один из этих парусов на паре связанных между собой нарт. Они превосходно пошли под парусами; чтобы пустить нарты в ход, вовсе не нужен сильный ветер. Если придется возвращаться обратно по льду, паруса очень помогут».
«Среда, 21 марта. Наконец, наступила перемена; поднялся ветер с юго-востока, и нас снова несет на север. Весеннее равноденствие позади, а мы ни на один градус не подвинулись к
северу со времени осеннего равноденствия. Интересно, где застанет нас следующее равноденствие? Окажемся южнее, и победа наша будет под сомнением; если же окажемся севернее, борьба будет выиграна, пусть хоть и не скоро еще. Возлагаю надежды на лето, оно должно принести перемену.
Открытая вода, по которой шли на парусах в прошлом году, не могла возникнуть только от таяния льда: она, несомненно, образовалась в результате действия ветров и течений. А ежели лед, в котором мы теперь затерты, относит так далеко на север, что открывается место для этой свободной ото льда воды, то с его помощью должны пройти добрую часть нашего пути. Правда, можно полагать, что лето с холодным Полярным морем на севере и теплой Сибирью на юге принесет преимущественно северные ветры. Это наводит на некоторые сомнения, но, с другой стороны, к западу от нас — теплое море; оно может пересилить. Кроме того, «Жаннетту» ведь несло на северо-запад.
Замечательно, что, несмотря на западные ветры, нас не относит на восток. Крайняя наша долгота была только 136° восточной».
«Великий четверг, 22 марта. Попрежнему сильный юго-восточный ветер, хорошо дрейфуем на север. Настроение поднимается. В снастях свистит ветер, словно сама богиня победы шумит в воздухе крылами...
Утром одного из щенков схватили вдруг судороги: с пеной у рта он, как бешеный, кусал все, что ему попадалось. Припадок кончился столбняком, и мы вынесли беднягу на лед. Он запрыгал вперед, как жаба, с неподвижно вытянутыми лапами, закинув кверху шею и голову и выгнув седлом спину. Я испугался, что это бешенство или какая-нибудь другая заразная болезнь, и тут же пристрелил его. Это, быть может, было несколько опрометчиво; едва ли могла проникнуть к нам сюда какая-нибудь зараза. Но что бы такое могло с ним случиться? Эпилепсия? Несколько дней назад меня испугал другой щенок, который вдруг начал кружить на месте в навигационной рубкз и лаял, как бешеный. В конце концов он спрятался между стеной и ящиком. Это наблюдали и другие товарищи. Потом он снова стал вести себя вполне нормально, и в последние дни мы ничего необычного за ним не замечали».
«Страстная пятница, 23 марта. Полуденное наблюдение дало 80° северной широты. За четверо суток прошли на север такое же расстояние, какое проходили за три недели или даже больше при дрейфе на юг. Это уже утешительно.
Удивительно быстро светлеют ночи. Теперь даже самые яркие звезды видны на бледном небе лишь в полночь».
«Суббота, 24 марта. Канун пасхи. Сегодня весенний свет проник, наконец, в нашу кают-компанию. Огромная перемена. Всю зиму палубный иллюминатор был, для защиты от холода, закидан снегом, и вдобавок вокруг него разместились собачьи будки. Теперь мы сбросили снег на лед, а стекла иллюминатора протерли и вообще привели в порядок».
«Понедельник, 26 марта. Солнце поднимается, заливая светом ледяную поверхность. Идет весна, но меня она не радует. Здесь все так же пустынно и холодно, как и прежде; зябнет душа.
Еще семь лет такой жизни или, скажем, только четыре... Что станется с моей душой за это время? А о н а?.. Я не смею думать о будущем. Что будет там, дома, если год за годом будут проходить и никто не вернется?
Нет, у меня просто болезненное состояние, я знаю. Но это бездеятельное безжизненное однообразие давит и гнетет человека. Никакой борьбы, никакой возможности борьбы. Все так тихо и мертво, застыло, окоченело под ледяным покровом... Я чувствую, что душа у меня леденеет. Чего бы я ни дал за один день борьбы, за мгновение серьезной опасности!
Приходится выжидать. Надо еще посмотреть, каков будет дрейф. Если он примет неверное направление, я сожгу за собой все мосты, все силы положу на поход прямо по льду к северу. Тогда наступит время действия. Иного выхода не вижу. Это будет рискованный поход; дело пойдет, пожалуй, о жизни или смерти. Но разве у меня есть выбор? Недостойно мужчины поставить себе цель и отступить перед решительной битвой. Есть лишь один путь, и он называется — вперед... «Fram!»
«Вторник, 27 марта. Нас опять относит к югу; ветер северный. Наблюдение в полдень показало 80°4' северной широты. Но стоит ли так падать духом? Я слепо уперся в одну точку, думая без конца о том, чтобы пробиться в Атлантический океан через полюс. Но ведь главная наша задача — исследовать неизвестные полярные страны. Разве мы здесь не приносим пользы науке? Мы привезем с собой домой ценный запас наблюдений из этой страны, которая теперь совсем мало известна. Все остальное — вопрос тщеславия. «Люби не столько победу, сколько истину».
Смотрю на картину Ейлифа Петерсена «Сосновый бор» и сам переношусь в такой лес. Как он дивно прекрасен весной в своем полумраке и грустном безмолвии высоких стволов! Чувствую, как бесшумно и мягко уходит моя нога во влажный мох, слышу, как падают капли с ветвей, на которых тают последние снежные комья. Бегут весенние ручейки, пенятся и журчат в расщелинах и камнях, неся желтобурую воду; пахнет мхом и хвоей, и над тобой покачиваются в голубом небе темные вершины сосен, шумят, изливая весеннему ветру свою вечную шумящую тоску. Под их сенью душа раскрывается без боязни, и лесная роса освежает ее. Ты, суровый сосновый лес, единственный поверенный моего детства; от тебя я научился понимать глубочайшие звуки природы, их дикость, их меланхолию!..
Ты дал тон всей моей жизни... Один в глубине леса, возле тлеющих угольев моего костра, на краю безмолвного мрачного лесного болота, под хмурым ночным небом. Как я бывал счастлив тогда, наслаждаясь великой гармонией природы!».
«Четверг, 29 марта. Удивительная перемена произошла здесь внизу — и потому лишь, что сюда проник дневной свет. Теперь, когда выйдешь к завтраку и видишь, как день струится сквозь стекло иллюминатора, чувствуешь, что действительно наступило утро.
Усердно работаем. Шьем паруса для шлюпок и саней. Надо приладить большие новые крылья к ветряному двигателю, чтобы он мог действовать при любой погоде. Ах, если бы мы могли дать и «Фраму» такие же крылья! Куем ножи, остроги для медведей, которыми нам, пожалуй, никогда не пользоваться, медвежьи капканы, в которые не попадется, пожалуй, ни один зверь, топоры и многие другие, не менее полезные вещи.
У нас действует большая фабрика деревянной обуви и заново основана гвоздильная фабрика. Единственные акционеры этого предприятия — Свердруп и кузнец Ларе, «Король Урагана», как мы его прозвали, потому что он всегда врывается, как ураган. Продукция отличная, и берут ее нарасхват, так как весь запас мелких обойных гвоздей давно иссяк, а пора самая горячая: подбиваем санные полозья нейзильбером 13.
Кроме того, у нас есть фабрика лыжных ремней, столярная и жестяная мастерские; последняя сразу занялась ремонтом ламп. Затем доктор — за неимением пациентов — открыл переплетную мастерскую, в которой сильно нуждается библиотека «Фрама»; книжное богатство ее, особенно некоторые ходовые книги, находящиеся в постоянном обращении, порядком поистрепаны.
У нас есть также кожевенная и парусная мастерские, фотоателье и многое другое. Самым обширным производством отличается, впрочем, фабрика «дневников»; в этой работе участвуют решительно все.
Короче говоря: нет такой вещи между небом и землей, которой бы у нас не могли изготовить,— за исключением попутного ветра. Все мастерские безусловно заслуживают лестной рекомендации: «Честное серьезное отношение к делу, солидная работа, сдача в срок — по мере готовности — и удобство».
В последнее время промышленная деятельность пополнилась новой отраслью, так как фирма «Нансен и Амунсен» основала фабрику нот. Картонные ноты для органа угрожающе пострадали от сырости и частого употребления, и по этой причине мы в течение всей зимы испытывали музыкальный голод. Вчера, наконец, мои старания вытравить ноты на цинковой пластинке увенчались успехом. Дело пошло великолепно, и теперь опять будем наслаждаться музыкой — и серьезной и легкой;
снова в нашем зале зазвучат бурные мелодии органа на радость и в поучение всем. Вальс способен вдохнуть новую жизнь во многих из обитателей «Фрама».
Я жалуюсь на иссушающее однообразие окружающей обстановки. Но в сущности я не прав. Все последние дни над снежными буграми сияет ослепительное солнце. Сегодня метель и ветер; «Фрам» окутан облаками взвихренной белой пыли. Скоро опять выглянет солнце, и необъятный ледяной простор засверкает, как прежде. А сколько раз совершенно неожиданно для себя я замирал на месте, очарованный редким великолепием вечерних красок. Ледяные хребты, покрытые глубокими сине-фиолетовыми тенями на фоне огненно-красного неба: это настоящая поэма красок, столь дивной красоты, что навсегда и неизгладимо запечатлевается в памяти. А эти белые ночи, полные грез, как много говорят они нам, северным жителям, как много нам напоминают. Я вижу раннее весеннее утро, когда входишь в лес, спеша на ток тетеревов при матовом блеске звезд, гаснущих на небе, и бледном серпе луны, повисшем над макушками деревьев. Краски рассвета здесь на севере вызывают в памяти весеннее утро на родине в лесу. Голубая дымка облаков над полоской зари кажется свежим утренним туманом над топкими болотами; темные низкие облака на тёмнокрасном фоне походят на отдаленные горные кряжи. Здешний день своей застывшей строгой и мертвенной белизной не манит взора, но вечером и ночью оттаивает сердце страны льдов, и она погружается в печальные грезы, в сумеречных красках чудится ее заглушенный тоскливый плач. Скоро эти краски пропадут, у нас не будет этих вечеров — бесцветное солнце будет однообразно колесить день и ночь, ночь и день по вечно голубому небу».
«Воскресенье, 1 апреля. Сильный восточно-юго-восточный ветер, доходящий до 10 метров. Под вечер, когда я вышел на палубу, мне показалось, что крылья ветряного двигателя вертятся чересчур быстро. Сильный порывистый ветер гнал их так, что едва можно было различать; сразу отдал приказ зарифить, поубавить паруса у нашей мельницы. Но пока ребята, прикурнувшие после обеда, выбрались из своих коек, мотор вдруг разом остановился. Мы наверх — одно крыло сломалось. Сдал винт во внутреннем креплении, крыло ударилось о стойку, выбило из нее кусок, сломалось само и отломало большой кусок приводного колеса, на котором был укреплен тормоз. Обломок крыла вышвырнуло, как из ружья, на лед. Починить его — дело сложное, но совершенно необходимое, и вся наша надежда теперь на кузнеца Ларса».
«Пятница, 6 апреля. Сегодня должно было произойти событие, которого мы ожидали со жгучим нетерпением: ожидалось солнечное затмение.
Скотт-Хансен ночью вычислил, что затмение начнется в 12 часов 56 минут. Предстояло как можно точнее проследить
за ним, чтобы проверить наши хронометры. Для большей уверенности заблаговременно установили инструменты — большую зрительную трубу и большой теодолит — и тотчас стали наблюдать за солнцем.
Скотт-Хансен, Иохансен и я по очереди дежурили у приборов, каждый по пять минут, не спуская глаз с края солнца и ожидая, когда на его нижней западной стороне появится темная тень; второй наблюдатель следил за стрелками часов. Битых два часа провели мы таким образом, и ничего не произошло. Но вот стал приближаться волнующий момент, когда, согласно вычислениям, должна была появиться тень. Перед большим телескопом сидел как раз Скотт-Хансен; сначала ему почудилось, что у самого края солнца затрепетало что-то, но лишь 33 секунды спустя и он и Иохансен в один голос крикнули: «Есть». Часы показывали 12 часов 56 минут 7,5 секунды. Затмение началось всего на 7,5 секунды позже, чем следовало его ожидать по нашим вычислениям. Это было для всех нас, и особенно для Скотт-Хансена, громадным удовлетворением: стало быть, хронометры наши в полном порядке 14.
Мало-помалу солнце заметно тускнело, а мы отправились вниз пообедать. В 2 часа дня затмение достигло своего максимума, и даже внизу, в кают-компании, можно было заметить, как уменьшился дневной свет. После обеда наблюдали заключительный момент затмения, когда темный диск луны оторвался от края солнца».
«Воскресенье, 8 апреля. Вчера утром, когда я подумывал уже, что пора вставать, послышались вдруг быстрые шаги наверху: по шканцам пробежал человек, вслед за ним второй. Что-то в этих шагах заставило меня невольно подумать о медведе. Я хотел было вскочить с постели, но остался лежать, прислушиваясь, не раздастся ли выстрел. Нет, ничего не слышно— п я снова погрузился в дремоту.
Вдруг в кают-компанию ворвался Иохансен, крича, что у большого тороса за кормой лежат два полумертвых или убитых медведя. Он и Мугста стреляли в них, но не хватило патронов. Несколько человек схватили ружья и бросились к выходу. Я накинул на себя одежду и тоже выбежал. Медведи удрали. Было видно, как несколько человек гнались за ними по льду. Пока я надевал лыжи, люди вернулись, чтобы одеться для этой погони потеплее. Я пустился бежать по ледяным полям и буграм со всей быстротой, какую только мог развить. Вскоре напал на след, отмеченный каплями крови. Это шла медведица с детенышем. Так как думали, что они тяжело ранены,— медведица после первой пули Иохансена несколько раз падала,— то я решил, что настигнуть их — дело нетрудное. Впереди бежали по следу собаки. Я несся быстро по направлению на северо-запад, судно постепенно исчезало за горизонтом, а меня на солнце все сильнее прошибал пот.
Впереди и позади сверкала снежная равнина, утомляя глаз бесконечной белизной. Медведей все не видно было. Собаки старались уничтожить всякую надежду настигнуть зверя; они достаточно горячились, чтобы спугнуть зверя, но совсем не проявляли желания догнать его. Поднялся туман и окутал вокруг все, за исключением медвежьих следов, которые продолжали по-прежнему указывать путь вперед; затем туман рассеялся и солнце засияло так же ярко, как и раньше. Мачты «Фрама» давно исчезли за горизонтом, а я все бежал. Мало-помалу меня стали донимать усталость и голод,— в спешке я даже не позавтракал. Пришлось с кислой миной повернуть домой без медведей.
На обратном пути мне попалось замечательное ледяное нагромождение. Высотой оно превышало двадцать футов (мне, однако, не удалось измерить его до самой вершины); самая середина, вероятно, при каком-либо сжатии обрушилась, а остатки образовали великолепную триумфальную арку, которая белизной превосходила мрамор и на которой изумительно сверкало солнце.
Не в честь ли моего поражения была воздвигнута эта арка? Я влез на нее, чтобы посмотреть, где стоит «Фрам»; но пришлось еще пройти порядочное расстояние, прежде чем над краем льда показалась мачта. Только в половине шестого вернулся на корабль усталый, изголодавшийся после почти целых суток поста и длительного, совершенно неожиданного моциона. Ну, и вкусной же показалась мне еда!
Во время моего отсутствия несколько человек потащились за мной на санях, чтобы привезти медведей, которых я убью. Но едва они дошли до места, где происходило первое сражение, как Иохансен и Блессинг, находившиеся впереди, увидели двух новых медведей, выскочивших из-за тороса невдалеке от них. Началась новая погоня. Иохансен пустился вдогонку на лыжах, но п с ним случилось то же, что со мной; впереди бежали собаки, которые гнали медведей, и Иохансен никак не мот приблизиться к ним на выстрел. Словом, результаты его охоты не лучше моих. Изменило, что ли, нам счастье? Я так кичился тем, что еще ни разу ни один медведь, за которым мы гнались, не уходил от нас, а сегодня!
Удивительно, что нас в один день удостоили посещением целых четыре медведя, после того как их не было слышно и видно в течение трех месяцев. Не означает ли это чего-нибудь? Или мы приближаемся к земле, которую я ожидаю встретить на северо-западе? В воздухе тоже чувствуется какая-то перемена; наблюдение позавчера вечером дало 80°15' — это самая северная широта, какой мы до сих пор достигали».
«Вторник, 10 апреля. Днем задул «мельничный ветер» с СВ, и на нас снова льется электрический свет. В субботу вечером
после недельной работы ветряный двигатель был исправлен. Колесо благодаря искусству Петтерсена основательно реставрировано; сломанное крыло починено и вообще крылья значительно укреплены. Стойки точно проверены, и теперь вряд ли какой-нибудь ветер страшен нашей мельнице».
«Воскресенье, 15 апреля... Итак, половина апреля. Какое веселье, какая радость жизни звучит в этом слове! И разом встают в памяти картины весны. В эту пору люди широко распахивают навстречу весеннему воздуху и солнцу двери и окна домов, сметают накопившуюся за зиму пыль. В эту пору человеку не сидится ка месте; тянет его на волю, он должен выйти, вдохнуть запахи леса, лугов, свежевскопанной земли, полюбоваться фьордом, освободившимся ото льда и сверкающим на солнце. Какой неистощимый источник наслаждений пробуждающейся природой несет с собой апрель! Но не здесь, не здесь. Правда, и тут солнце светит долго и сильно, но не над лесами, полями, горными лугами; повсюду лишь ослепляющая белизна свежевыпавшего снега. Здесь апрель никого не манит выйти из зимней берлоги. Здесь он — не время переворотов. Если они и придут, то позже, значительно позже.
Время течет также однообразно; я не испытываю весенних желаний и беспокойства и продолжаю, как улитка в раковине, сидеть за своими занятиями в каюте. День за днем я погружен в мир микроскопа, забывая и время и место. Изредка только покинешь потемки и выйдешь для короткой экскурсии наверх к свету; день светит вокруг, и душа невольно приоткрывает крохотное окошечко навстречу солнечному теплу и радости жизни; но потом снова уходишь в свой погреб — за работу. Прежде чем забраться в постель, я должен снова пройтись по палубе. Еще недавно в это время день уже исчезал, на небе слабо мерцало несколько одиноких звезд, и блеклый свет луны разливался по льду; в последние дни нет и этого — солнце не садится больше за ледяной горизонт, непрерывно длится день. Я окидываю взглядом дали пустынных снежных равнин, безграничные, безжизненные массы льда, находящиеся в незаметном на глаз движении. Ни звука, кроме легкого свиста ветра в снастях, да, пожалуй, глухих перекатов грома отдаленного сжатия. Среди всей этой пустынной белизны одна лишь темная точка — «Фрам».
Но под этой корой, там глубоко внизу, на глубине сотен метров, кипит пестрая жизнь во всех ее изменчивых формах, мир из того же вещества, с теми же стремлениями, теми же горестями и, вероятно, с теми же радостями, как и наш,— всюду та жз борьба за жизнь. И так всегда; если мы снимем даже самую твердую корку, то ощутим под ней пульс жизни, как бы толста ни была корка.
Сидя внизу в уединении, я прислушиваюсь к звукам великой арфы природы. Невозмутимо гремит эта могучая симфония
в течение бесчисленных веков; то слышится она в шуме жизни, то в окаменевшем холоде смерти, как похоронный марш Шопена; а мы — мы только ничтожные, неуловимые колебания струн в этой постоянно меняющейся, но всегда одной и той же могучей мировой гармонии вечности. Эти звуки — целые миры; один живет и звучит дольше, другой короче; и все, замирая, уступают место новым...
А земля? Я заглядываю далеко вперед через многие века... Медленно и незаметно уменьшается теплота солнца, и также медленно и незаметно понижается температура земли. Тысячи, сотни тысяч, миллионы лет исчезают в вечности. Ледниковые периоды наступают и проходят. Но солнце греет все слабее и слабее, массы пловучего льда постепенно захватывают все более широкие пространства, заходят все дальше к югу,— и в конце концов все моря сливаются в один ледовитый океан. С лица земли исчезает всякая жизнь, ее можно найти лишь в глубине морей. Но температура продолжает падать, ледяной покров растет, становится все толще, царство жизни уменьшается, катится век за веком, и — лед достигает дна. Исчезают последние следы жизни, снегом заносит всю землю. Все, для чего мы жили, больше не существует, плоды всех наших трудов, всех наших страданий уничтожены, погребены под ледяным покровом. Земля застыла и безжизненной ледяной массой продолжает кружиться по своей орбите в мировом извечном пространстве. Матовый, красноватый шар солнца проходит по небу; луна померкла, ее почти не видно с земли. Но северное сияние, быть может, все еще продолжает играть над ее ледяными пустынями, и звезды блещут так же мирно и приветливо. как и раньше. Некоторые угасли, но появились новые. А вокруг них вращаются новые светила с новыми мирами, жизни, новыми бесцельными страданиями. Таков бесконечный круговорот вечности. Вечный ритм природы...» 15
«Понедельник, 30 апреля. Движемся на север. Вчерашнее наблюдение дало 80°42', а сегодняшнее — 80°44'/2' северной широты. Ветер все время южный и юго-восточный. Погода прекрасная, чувствуется, что весна уже пришла, хоть термометр это и оспаривает. На корабле началась «весенняя уборка». С боков «Фрама» стаивают лед и снег, и судно, вынырнув из-под зимнего покрова, походит на расцвеченную по-весеннему горную прогалину. Снег, лежавший на палубе, мало-помалу выбрасываем за борт, на фоне ясного неба вырисовываются стройные темные мачты «Фрама», а позолоченные шарики на их верхушках блестят на солнце. Мы гуляем и сидим на солнцепеке у нагретых стенок корабля, где термометр показывает уже градусы тепла, покуриваем мирно трубки и поглядываем на легкие белые весенние облачка, плывущие высоко в синем небе. Многие, вероятно, вспоминают сейчас о весне там, на родине, где на березах распускаются первые почки...»

ГЛАВА ВОСЬМАЯ ВЕСНА И ЛЕТО 1894 ГОДА
Вот и наступило, наконец, время, которое на родине мы называем весной, пора радости, зарождения новой жизни, пробуждения природы от долгого зимнего сна. Но здешняя весна не принесла с собой перемены. Вокруг — все та же белая безжизненная пустыня, те же бесконечные ледяные равнины, по которым ходим, на которые смотрим изо дня в день уже столько времени. Попрежнему колеблемся мы между надеждой и разочарованием, от праздности переходим к лихорадочной деятельности — смотря по тому, несут ли нас ветры вперед к нашей цели или гонят назад от нее.
Я попрежнему продолжаю размышлять о будущем и нашем дрейфе. Наблюдения то подтверждают, то опровергают мои теории. Большей частью все же факты говорят в нашу пользу. Так, 17 апреля я убедился, что через неисследованный Полярный бассейн проходит течение, так как нас решительно несло на север. «Наблюдение в полдень,— писал я в дневнике,— показало 80°20' северной широты, т. е. на 9' севернее, чем вчера. Странно!
Четырехдневный северный ветер отнес нас на 3' к югу, а теперь слабый южный ветер за одни сутки продвинул на 9' к северу. Разве не удивительно? С дрейфом к югу как будто покончено. И если вдобавок учесть поразительную теплоту воды на большой глубине, то начинает казаться, что горизонт действительно проясняется».
Так думать меня побуждали следующие рассуждения. Температура воды в Восточногренландском течении, даже на поверхности, нигде не поднимается выше нуля (средняя годовая
температура) и, невидимому, вообще приближается к —1°Ц, даже под 70° северной широты. На этой широте температура воды на глубине непрерывно убывает по мере удаления от поверхности; на глубине больше чем 180 метров она никогда не превышает —1°, а чаще колеблется между —1,5° и —1,7° Ц. Кроме того, температура на дне моря, лежащего к северу от 60° северной широты, всегда ниже —1° Ц, за исключением полосы вдоль норвежского берега и пространства между Норвегией и Шпицбергеном. Здесь температура начиная с 160 метров и глубже выше —1°Ц, а на глубине 250 метров температура уже равна +0,55° Ц; то же самое замечено нами севернее 80° широты — в море, окружающем полюс.
Эта теплая вода едва ли может происходить из самого Ледовитого моря, так как течение, идущее оттуда на юг, имеет среднюю температуру около —1,5° Ц. Это не что иное, как Гольфстрим ', который, прокладывая себе сюда дорогу, замещает воды, текущие поверх него к югу и образующие источник Восточногренландского (полярного) течения. Все это, мне кажется, вполне согласуется с моими первоначальными предположениями и служит подтверждением теории, на которой построен план нашей экспедиции. Если прибавить к этому вероятное преобладание здесь юго-восточных ветров,—что я предвидел раньше и что подтверждается данными станции Международного полярного года в Сагастыре (в устье Лены) 2,— то наше положение можно признать довольно благоприятным.
Временами я улавливал и другие неоспоримые признаки существования подо льдом постоянного северо-западного течения, и тогда настроение мое, конечно, подымалось. Правда, когда нас, как это часто бывало, снова уносило к югу, сомнения возвращались и мне казалось, что нет никаких шансов дойти до цели в сколько-нибудь приемлемый срок. Право, такой дрейф подвергает человека очень суровому испытанию, но зато он вырабатывает одну добродетель — терпение. Наша экспедиция представляет не что иное, как долгую тренировку в этой полезной добродетели.
Весной наше продвижение вперед шло быстрее, чем зимой, но в общем это был все тот же изводящий маятникообразный ход; стоило нам сделать большой шаг на северо-запад, как вслед за этим почти всегда наступал длительный период движения вспять. По мнению самого свгдушего в политике члена нашей экспедиции, это «постоянная борьба прогресса с реакцией». После временного «левого» ветра и победного шествия на север наступало господство «радикальной правой», и мы останавливались или начинали двигаться назад, что приводило Амунсена в самое мрачное настроение.
Любопытно, что «Фрам» все время был обращен носом к югу, а именно на Ю 3°3, и за весь дрейф это положение изменялось весьма незначительно. 14 мая я записал: «Фрам» пятится
к цели задом,— он все время стоит носом к югу. Судно будто опасается увеличить расстояние между собой и остальным миром, страстно желает вернуться на юг, в то время как невидимая сила увлекает его к неизвестному — на север. Надеюсь, что в этом опасливом заднем ходе вглубь Полярного бассейна не таится никаких дурных предзнаменований? Не думаю: ведь и рак когда-нибудь приходит к цели».
Общий ход нашего дрейфа лучше всего виден из перечня наших широт и долгот за различные дни 1894 года.

1 мая	80°46' сев. шир.		Увеличение или уменьшение широты
4 мая	80°50' сев. шир.		+4'
6 мая	80°49' „		- 1'
8 мая	80°55' „	129° 58' вост. долг	+6'
12 мая	80° 52' „		-3'
15 мая		129°20' „
21 мая	81°20' „	125°45' „
23 мая	81°26' „		+6'
27 мая	81°З1 „		+5'
2 июня	81°31' „	121 °47' „	0'
13 июня	81°46' „		+15'
18 июня	81°52' .		+6'

До сих пор мы имели удовлетворительные успехи в движение на север, затем наступила «реакция».

24 июня	81°42' сев. шир.
1 июля	81°33'		- 9'
10 июля	81°20'		-13'
14 июля	81°32'		+ 12'
18 июля	81°26'		-6'
31 июля	81°02'	126°05'05" вост. долг.	-24'
8 августа	81°08'		+6'
14 августа	81°05'	127°38'	- 3'
26 августа	81°01'		-4'
5 сентября	81°14'	123°36'	+13'

Затем снова пошли к северу, но не очень быстро.
Как и прежде, мы постоянно ожидали встречи с землей и склонны были усматривать признаки ее близости то в том, то в другом «факте». Но каждый «факт» оказывался в конце концов плодом нашей фантазии, да и большая глубина моря показывала, что земля во всяком случае не близка.
Позднее — 7 августа,— обнаружив глубину в 3850 метров, я записал в дневнике: «Думаю, что впредь не будет и речи о мелководном Полярном море, где повсюду можно наткнуться на сушу. И, чего доброго, мы в конце концов пройдем в Атлантический океан, не увидав по пути ни единой горной вершины. Да, пожалуй, нас ждет еще немало неожиданностей впереди!».
План, о котором я упоминал выше: путешествие к полюсу на санях и собаках, продолжал занимать меня; во время ежедневных лыжных или санных прогулок я внимательно изучал состояние льда и возможности успешного продвижения по нему.
В апреле условия были особенно благоприятны, санный путь был превосходен. Поверхность льда под действием солнца стала более ровной, и полозья скользили по нему лучше, чем по тяжелому, наметенному вьюгами зимнему снегу; кроме того, ветры занесли снегом торосы и почти сравняли их, так же как трещины и полыньи, которых осталось немного, так что можно было проезжать милю за милей без особых помех. В мае, однако, наступила перемена. Уже 8 мая ветер во многих местах взломал лед, и «во всех направлениях открылись полыньи, которые сильно мешали во время поездки на собаках». Температура держалась, однако, еще настолько низкая, что полыньи быстро замерзли, и путь опять выровнялся; к концу месяца потеплело, вода уже не так быстро затягивалась льдом, и полыней становилось все больше и больше.
20 мая я писал: «Утром ходил на лыжах. Ветер, не стихавший всю последнюю неделю, опять сильно поломал лед во многих направлениях. Перебираться через полыньи нелегко — они забиты мелким битым льдом, а сверху запорошены снегом. Такой лед имеет очень обманчивый вид: глядя на него, думаешь, что под тобой крепкий лед, а воткнешь в него палку — и она сразу проваливается в воду».
Во время лыжных прогулок я не раз попадал на такой снег. Бывало идешь и вдруг чувствуешь, что снег расступается под тобой, и тогда немалых трудов стоило вернуться поскорее назад, на крепкий лед.
5 июля поверхность льда и снега была приблизительно такой же, как и прежде. Я писал: «Только что вернулся с лыжной прогулки, предпринятой вместе со Свердрупом в южном направлении. Это первая прогулка после долгого перерыва. Лед изменился, но не к лучшему; лыжный путь хороший, крепкий, но торосы трудно проходимы, и во всех направлениях рассеяны трещины и бугры. По такому льду на санях недалеко уйдешь».
И все же движение по льду было до сих пор возможно; но вот снег стал таять, и препятствия возросли. 13 июня записано: «Леде каждым днем делается все более рыхлым, и везде вокруг на льдинах образовались большие озера талой воды. Короче говоря — настоящая распутица; лыжи то и дело проваливаются в воду. Словом, путь ни к черту. Вряд ли далеко удалось бы уйти теперь за день, если пришлось бы пробираться на юг или на запад. Все выходы закрыты, а мы в цепях, в цепях!
Подчас меня прямо удивляет, что никто из наших молодцов не тревожится,— ведь нас уносит все дальше на север, дальше и дальше в неведомое. Ни у кого ни тени боязни. Все по-прежнему огорчаются, когда нас гонит к югу или слишком далеко к западу, и сияют от радости, когда дрейфуем прямо на север. Чем дальше, тем лучше!
А ведь ни один не закрывает глаза на грозящую нам смертельную опасность, случись одна из тех бед, которые пророчили
почти все и каждый. Да, если корабль наш будет раздавлен льдами и пойдет ко дну, как «Жаннетта», прежде чем удастся спасти достаточно припасов для продолжения дрейфа на льдине,—мы вынуждены будем немедленно двинуться обратно к югу, и тогда вряд ли останутся какие-либо "сомнения насчет того, что может нас ожидать. Экипажу «Жаннетты» пришлось плохо. А их корабль затонул ведь на 77° северной широты. Нас же отделяет от ближайшей земли во много раз больше, чем двойное расстояние, не говоря уже о расстоянии до мест, обитаемых людьми. До мыса Челюскина теперь от нас больше 550 километров, а оттуда до населенной местности тоже еще порядочно. Но все дело в том, что «Фрам» не будет раздавлен; никто и не помышляет о возможности чего-либо подобного. Мы — как гребец на каяке: он хорошо знает, что одного неверного взмаха весла достаточно, чтобы каяк опрокинулся и гребец отправился к праотцам; но тем не менее он спокойно плывет дальше, так как знает, что не сделает неверного взмаха. Положительно, это самый комфортабельный способ для полярной экспедиции; даже поездка по железной дороге не может быть более комфортабельной: там приходится менять вагоны. Однако некоторая перемена была бы для нас нелишней».
Попозже — в июле — поверхность льда испортилась еще больше: льдины были повсюду покрыты самой отвратительной слякотью из снежного месива, под которым стояла вода; среди ледяных бугров и торосов, перемежавшихся глубокими снежными сугробами, зачастую можно было провалиться по пояс, так как мягкий снег не держал даже лыжи. К концу июля, однако, по мере того как снег постепенно стаял, обнажилась твердая зернистая ледяная поверхность, и путь снова улучшился.
Зато на льдинах появились настоящие озера. Еще в начале июня (8-го и 9-го) такое озеро образовалось вокруг судна, и «Фрам» очутился среди воды. Чтобы сойти на лед, пришлось устроить мост. Некоторые из пресноводных озер тянулись на довольно значительные расстояния и были довольно глубоки. Одно из них с правого борта было настолько велико, что мы в середине июля катались по нему на парусной лодке. Это было любимейшее развлечение по вечерам. Лодка имела полный офицерский состав: свей капитан, свой штурман и свой подштурман, но без единого матроса. Товарищи рады были превосходному случаю поупражняться в плавании под парусом. Остальные, оставаясь на «берегу», находили еще более забавным бомбардировать мореплавателей снежками и ледяшками.
В этом же озерке мы однажды решили попробовать, подымет ли которая ни будь из наших лодок всех нас, тринадцать человек, сразу. Увидев, что мы все оставили судно и направляемся к озеру, собаки сперва с большим удивлением последовали за нами, не понимая, что означает этот необычный выход. Но потом, когда все сели в лодку и отчалили, псы разом забегали и завыли в диком отчаянии,—- предполагая, вероятно, что больше никогда нас не увидят. Некоторые из них пустились за нами вплавь, а двух хитрецов — Пана и Квик — осенила блестящая мысль пуститься галопом вокруг озера, чтобы перехватить нас по другую его сторону. Спустя несколько дней я с огорчением заметил, что озеро высохло. Проточив во льду отверстие, пресная вода ушла в море. Так пришел конец нашему развлечению.
Во время экскурсий в окрестностях «Фрама», кроме таких озер, во всех направлениях летом попадались и полыньи, но перебираться через них было легко, перепрыгивая в более узких местах или переплывая на льдинах с одного берега на другой. Большой ширины эти полыньи никогда не достигали, и, конечно, нечего было и думать провести по какой-нибудь из них «Фрам». Если бы даже это оказалось возможным, то особенного значения не могло иметь, так как ни одна полынья не имела большого протяжения, и мы не могли бы пройти по ней даже несколько кабельтовых3 к северу. Иной раз цвет неба указывал как будто на то, что неподалеку находятся большие пространства открытой воды, и действительно случалось видеть из наблюдательной бочки большие разводья на горизонте. Но все же они не могли быть настолько обширными, чтобы, пользуясь ими, можно было пройти на судне особенно далеко. Сангвиники наши, однако, возлагали на эти разводья большие надежды.
15 июня у меня в дневнике записано: «В различных направлениях виднеются полыньи, но ни одна из них не достигает значительной ширины или сколько-нибудь большого протяжения. Штурман, однако, не перестает уверять, что мы еще до осени найдем открытую воду и сможем пройти к северу. Мнение это, кажется, разделяется всем экипажем, за исключением Свердрупа. Откуда возьмется эта открытая вода, желал бы я знать. Вообще наша экспедиция, вероятно, первая преспокойно дрейфующая во льдах, а не тратящая время на поиски чистой воды и на охи и вздохи о том, чтобы лед вскрылся. Я желаю лишь одного: чтобы лед оставался сплоченным и быстрее дрейфовал бы к северу. Все дело в том, кто чего ждет от жизни здесь. Одни, быть может, решили плыть под парусами по открытой воде до самого полюса и их сильно огорчает то, что судно прочно остановлено льдами; другие, напротив, приготовились к тому, чтобы застрять во льдах, но не будут особенно досадовать, если найдут чистую воду. Самое благоразумное — ждать от жизни самого меньшего, тогда, наоборот, она часто дает большее».
Полыньи, каналы и трещины обязаны, разумеется, своим происхождением, так же как и торосистые гряды, смена ветров и приливо-отливным течениям, которые гонят лед то в одном, то в другом направлении. Они доказывают, пожалуй, лучше всего, что поверхность Полярного моря нужно рассматривать как связную массу ледяных глыб, находящихся в постоянном движении, то смерзающихся между собой, то отрывающихся друг от друга и разбивающихся на куски.
В продолжение всего дрейфа я внимательно изучал не только движение льда, но и условия его образования и роста. Во вступлении к этой книге я уже писал о том, что лед, даже если он годами останется в этом холодном Полярном море, может путем намерзания достигнуть лишь некоторой определенной толщины 4.
Путем систематических измерений мы установили, что толщина льда, образовавшегося осенью (в октябре и ноябре), продолжала в течение всей зимы и весны непрерывно возрастать, но тем медленнее, чем лед становился толще. 10 апреля толщина льда достигла примерно 2,31 метра; 21 апреля — 2,41; 5 мая — 2,54; 21 мая — 2,52; 9 июня — 2,58 метра. Таким образом, мощность льда возрастала непрерывно, несмотря на то что снег на его поверхности теперь быстро таял и на ледяных полях образовались большие озера пресной воды (снежницы). 20 июня толщина оставалась прежней, хотя таяние на поверхности значительно усилилось. 4 июля толщина была 2,57 метра. А 10 июля я, к своему удивлению, обнаружил, что толщина льда возросла до 2,76 метра, несмотря на то что теперь с поверхности стаивало ежедневно несколько сантиметров льда.
Я пробурил лед во многих местах и повсюду нашел одно и то же: под старым льдом полусвободно лежала тонкая, рыхлая ледяная масса. Сперва я думал, что под старую льдину поднесло другую, более тонкую, но затем убедился, что это молодой пресноводный лед, образовавшийся на нижней поверхности старого. Своим происхождением он обязан слою пресной воды, который в результате таяния снега и верхнего слоя льда достигает 3-метровой толщины. Благодаря своей легкости этот слой теплой и пресной воды держится поверх соленой морской воды, температура которой около —1,5° Ц. При соприкосновении с холодной морской водой пресная вода охлаждается и в месте соприкосновения двух слоев в пресной воде начинается образование нового льда, который и увеличивает толщину льда с нижней стороны.
Попозже летом мощность льда, вследствие таяния на поверхности, несколько уменьшилась. 23 июля старый лед имел толщину всего лишь 2,23 метра, а с вновь наросшим слоем — 2,49 метра; 10 августа толщина старого льда уменьшилась до 1,94 метра, а общая толщина была 2,17 метра; 22 августа старый лед имел 1,86 метра, а вместе с новым — 2,06 метра; 3 сентября общая толщина была 2,02 метра, 30 сентября — 1,98 метра, 3 октября общая толщина осталась неизменной, а толщина
старого льда была только 1,75 метра. 12 октября общая толщина — 2,08 метра, а старого льда — 1,8 метра. 10 ноября она осталась почти та же, но с легкой тенденцией к возрастанию. Вообще в ноябре и декабре мощность льда начала опять, хотя и очень медленно, увеличиваться; 11 декабря общая толщина льда достигла 2,11 метра, 3 января (1895 года) —2,32 метра, 10 января — 2,48 метра, 6 февраля — 2,59 метра. Из этих примеров видно, что под влиянием морозов лед не достигает каких-либо особенно громадных толщин. Другое дело сжатия; образующиеся при них ледяные нагромождения могут достигать очень значительной мощности. Часто на большом протяжении льдины пододвигаются одна под другую несколькими слоями; смерзаясь затем вместе, они образуют одну сплошную ледяную массу. Именно таким образом образовалось ледяное ложе под «Фрамом».
Юлл и Педер часто спорили между собой зимою, какую толщину имеет слой льда под «Фрамом». Педер, видавший на своем веку немало льдов, утверждал, что толщина льда должна составлять по крайней мере шесть метров; Юлл не верил этому и бился об заклад на двадцать крон, что лед не так толст. 19 апреля диспут разгорелся снова. В дневнике об этом есть следующая запись: «Юлл хотел бурить, но, к несчастью, нашим буром больше четырех с половиной метров не пройдешь. Педер взялся прорубить остающиеся полтора метра. Всю зиму шли сПоры по поводу этого пари, но спорщики так и не смогли придти к соглашению. Педер говорит, что сперва Юлл должен начать бурить, а Юлл настаивал, чтобы Педер сперва срезал свои полтора метра.
Сегодня вечером этот спор неожиданно разрешился, благодаря тому что у Юлла вырвалось опрометчивое обещание дать десять крон тому, кто согласится бурить лед вместо него. Бентсен поймал его на слове и немедленно вместе с Амунсеном принялся за работу. Бентсен предложил Амунсену на выбор: получать по кроне в час или с каждого пройденного метра. Остановились на почасовой оплате. Работали до поздней ночи, и когда прошли уже три с половиной метра, вдруг бур резко скользнул вниз, и в отверстии показалась вода, но набралось ее немного, и вскоре бур снова стукнулся об лед. Они пробурили еще немножко, и дальше бура не хватило. Пришлось разбудить Пе-дера, чтобы он срезал свои полтора метра. Педер с Амунсеном принялись рубить так, что пот лил градом. Амунсен, как всегда, горячился и клялся, что не отступит, пока не пробьет лед насквозь — даже если толщина дойдет до десяти метров. Бентсен ушел тем временем к себе в каюту; за ним послали гонца с сообщением, что лунка вырублена и все приготовлено для нового бурения.
Когда до шести метров осталось всего два-три сантиметра, бур вдруг прошел насквозь, и вода, ворвавшись, заполнила
пробоину. Опустили лот, и на глубине десяти метров он снова стукнулся об лед. Тогда уж пришлось им отступиться.
На славной ледяной подушке покоятся «Фрам»! Если даже не принимать в расчет большой отколовшейся льдины, выжатой на поверхность, то мощность льда над водой достигает четырех-пяти метров; если же к этому прибавить два фута, на которые «Фрам» приподнят над водой, то окажется, что расстояние между ним и водой не такое маленькое».
Температура льда в летнее время приближалась к точке таяния, но по мере наступления зимних холодов понижалась, быстрее всего, конечно, у поверхности. Отсюда охлаждение проникало постепенно все глубже и глубже, до самой низкой поверхности, где температура льда, разумеется, равна температуре воды подо льдом. Мы непрерывно производили наблюдение над температурой льда в различных слоях, чтобы выяснить, насколько быстро идет охлаждение льда с наступлением зимы и каким образом температура повышается снова.
Самая низкая температура льда наблюдалась в марте и начале апреля, когда на глубине 1,2 метра было около —16° Ц, а на глубине 0,8 метра около —30° Ц. С начала апреля температура опять начала медленно подниматься.
При таких низких температурах лед становится очень твердым и хрупким, при толчках и сжатиях он легко растрескивается и ломается. Летом же, когда температура льда держится приблизительно на точке таяния, лед, напротив, гибкий и пластичный и при сжатиях не так легко раскалывается на куски. Эта разница между летним и зимним льдом заметна даже на слух: зимой сжатие сопровождалось всегда сильным грохотом, тогда как в вязком летнем льду сжатие протекало почти бесшумно; часто самые сильные сжатия происходили в непосредственной близости от нас, а мы их не замечали.
По соседству с судном лед в течение всего года оставался абсолютно спокойным, и «Фрам» за это время не подвергался никаким сжатиям. Он стоял неподвижно и в полной безопасности на льдине, с которой крепко смерзся. По мере того как лед на поверхности подтаивал под лучами летнего солнца, судно поднималось все выше и выше. Осенью «Фрам» снова стал понемногу опускаться, потому ли что верхние слои льда оседали под его тяжестью, либо оттого, что лед с нижней стороны подтаивал и его пловучести не хватало, чтобы попрежнему держать на себе «Фрам».
Тем временем жизнь на борту шла своим обычным чередом. С окончанием полярной ночи начались всякого рода работы, и вообще дела по сравнению с зимой прибавилось. Я уже упоминал о неудачных попытках достать дно лотом. Не рассчитывая встретить здесь такую глубину, мы не захватили приспособлений для измерения больших глубин. Пришлось сделать
лучшее из того, что мы могли при таких обстоятельствах: пожертвовали одним из стальных тросов «Фрама», чтобы смастерить лот-линь. На льду не трудно было подыскать место для устройства «канатной фабрики», хотя нельзя сказать, чтобы температура от —30° до —40° была очень подходящей для работы с такими деликатными вещами, как стальная проволока; все же работа шла довольно гладко. Трос был расщеплен на отдельные проволочные нити, и мы, скрутив их по две, изготовили новый тонкий и гибкий лот-линь длиной от 4000 до 5000. метров. Теперь-то, наконец, мы достали дно. Оказалось, что глубина колеблется от 3300 до 3900 метров. Это было потрясающее открытие 5.
До сих пор все и всегда исходили из предположения, что Полярный бассейн мелководен и изобилует неизвестными островами и землями. Я, составляя план экспедиции, тоже принимал существование мелкого моря, хотя 'и полагал, что Полярный бассейн пересекается глубоким каналом, который, быть может, составляет продолжение больших глубин в северной части Атлантического океана.
Исходя из предположения о мелководное™ Полярного бассейна, многие думали, что пространство вокруг полюса было некогда покрыто обширным полярным материком, от которого теперь остались на поверхности океана лишь острова. Этот полярный материк считали колыбелью многих растительных и животных форм, нашедших оттуда путь в наши широты. И вот оказалось, что все эти догадки построены на довольно шатком основании. Большая глубина указывает на то, что здесь ни в коем случае не могло быть материка в один из последних геологических периодов 6; эти глубины столь же древни, как и глубины Атлантического океана, продолжение которого они, по всей вероятности, составляют.
Второй работой, которой я придавал большое значение, были измерения температуры воды на различных глубинах, от поверхности до самого дна. Эти измерения производились так часто, как позволяло время. Они тоже дали, как я уже говорил, поразительные результаты, обнаружив под холодным поверхностным слоем присутствие сравнительно мощного слоя более теплой воды. Здесь не место приводить полностью результаты различных серийных измерений; все они довольно сходны, и я ограничусь для примера одним из них, чтобы читатель получил некоторое представление о распределении температур в толще полярных вод.
Привожу измерения температуры воды на различных глубинах за период от 13 по 17 августа *.(* Ниже даются температуры, исправленные Ф. Нансеном с учетом инструментальных и других поправок (по изданию 1930 года.).— Ред.)

На поверхности		+0,80°	На глубине	600 метров	+0,16°
На глубине	2 метров	—1,40	„	800	+0,02
„	40	— 1,72	„	1000	- 0,14
„	80	— 1,72	„	1 400	-0,38
„	100	— 1,62	„	2000	- 0,71
„	140	—1,19	„	2600	-0,79
„	180	—0,52	„	2900	-0,81
„	200	—0,23	„	3000	-0,78
„	220	0,00	„	3 400	-0,74
„	300	+0,18	„	3800	-0,69
„	400	+0,32

Эти температуры воды во многих отношениях замечательны. Как видно из таблицы, от поверхности и до глубины 220 метров температура держится ниже нуля, причем ниже всего она на глубине от 40 до 80 метров. Начиная с 220 и до 800 метров температура выше пуля, причем самая теплая вода оказывается на глубине около 400 метров. На глубине свыше 800 метров температура снова ниже нуля и равномерно падает до глубины 2900 метров, после чего до самого дна температура вновь медленно повышается. Такие повышения и понижения температуры были найдены почти во всех сериях температурных измерений, колебания за различные месяцы были столь ничтожны, что редко превышали несколько сотых градуса. В отдельных случаях температура теплых слоев воды поднималась даже выше, чем здесь указано. Так, 17 октября на глубине 300 метров она равнялась +0,85°, на глубине 350 метров -}-0,76°, на глубине 400 метров +0,78° и на глубине 500 метров +0,62°, после чего она равномерно понижалась и снова поднималась у дна, как и прежде.
Мы не ожидали в этих пустынных краях встретить многочисленных представителей пернатых. Каково же было наше изумление, когда 13 мая нас навестила чайка! С этого дня мы постоянно видели вблизи судна разных птиц, в конце концов эти визиты стали почти ежедневными и настолько обычными, что мы перестали обращать внимание на этих гостей. Птицы эти были по большей части следующие: белая чайка (Larus eburneus), моевка (Rissa tridactyla), глупыш (Procellaria fflaci'alis); иногда попадались также и другие виды: чайка-бургомистр (Larus glaucus), серебристая чайка (Larus argen-tatus?) или чистик (Una grylle); раз или два видели мы также поморника (вероятно, Lestris parasitica), a 21 июля нас навестила пуночка (Plectrophenax nivalis?).
3 августа произошло весьма замечательное событие: нам нанесла визит арктическая розовая чайка (Rhodostethia rosea). Об этом в дневнике моем записано: «Сегодня, наконец, исполнилось мое давнее желание — в один день я убил трех чаек Росса *.(* Розовую чайку часто называют чайкой Росса, по имени открывшего ее адмирала Росса. Другим названием — «розовая» — она обязана своему красноватому оперению.) Этих таинственных обитателей неведомого Севера видели до сих пор только случайно; никто не знает, откуда они появляются и куда улетают; они безраздельно принадлежат тому миру, куда стремится наша фантазия. С тех пор как я попал на Север, моей заветной мечтой стало увидеть розовую чайку. Я постоянно искал их, когда обшаривал взглядом из обсервационной бочки пустынную ледяную равнину, И вот они появились, когда я меньше всего их ждал. Я вышел немного пройтись около корабля; когда я присел на торос и рассеянно смотрел на север, вдруг мне бросилась в глаза парящая над большой ледяной грядой подальше к северо-западу какая-то птица. Сначала я принял ее за моевку, но вскоре заметил, что она своими резкими движениями, длинными острыми крыльями и остроконечным хвостом скорее напоминает поморника. Когда я достал ружье, их было уже две. Они несколько раз облетели вокруг корабля. На более близком расстоянии я различил, что для поморников они слишком нежно окрашены. Птицы безбоязненно продолжали летать поблизости судна. Я пошел за ними по льду. Вскоре мне удалось подстрелить одну. Я был удивлен донельзя, когда, подняв ее, увидел, что это маленькая птичка, величиной с бекаса; даже крапчатой спинкой она напоминала бекаса. Затем я убил вторую, а попозже в тот же день появилась еще третья, которую я тоже застрелил. Эта, когда я ее поднял, была еще жива и на моих глазах выпустила из клюва двух маленьких рачков, выловленных ею, вероятно, из полыньи. Все три были молодые птицы, приблизительно 32 сантиметров длины, с серебристой спинкой, усеянной черными крапинками; грудка и брюшко были белые, с едва заметным красно-оранжевым отливом; вокруг шеи шло темное кольцо с серебристыми крапинками. С возрастом крапинки на оперении исчезают, спинка у них делается сизой, кольцо на шее чернеет, а грудка приобретает нежную розовую окраску. Несколько дней спустя мы застрелили еще нескольких розовых чаек, так что всего у нас их оказалось восемь экземпляров.
С течением времени меня все больше занимал возникший еще зимой план исследования неизвестного моря за пределами пути, по которому дрейфовал «Фрам». Я с опасением следил за собаками, боясь, как бы с ними чего-нибудь не случилось; на них ведь возлагались все мои надежды. Правда, несколько собак были загрызены на смерть другими, две растерзаны медведями, но у нас все же оставалось еще двадцать шесть собак, да, кроме того, взамен погибших появились щенки, из которых восемь получили право на жизнь.
Весной мы держали щенят на палубе, но с 5 мая их мир значительно расширился. В тот день я записал в дневнике:
«После обеда выпустили щенят на лед, и Квик тотчас же начала предпринимать с ними небольшие экскурсии, чтобы познакомить их с окрестностями; первым долгом она дала им обнюхать метеорологические приборы, затем повела их поглядеть на медвежий капкан и наиболее выдающиеся торосы. Вначале щенки держались очень осторожно; робко озирались по сторонам, не осмеливаясь удаляться от корабля. Но вскоре они подняли во вновь открытом мире неугомонную возню. Квик, выводя свое потомство в свет, была исполнена материнской гордости и радости и шумно носилась вокруг щенят, хотя только что вернулась из далекой поездки, во время которой, по обыкновению, усердно налегала на постромки. После обеда на одного белого с черными подпалинами щенка напал припадок бешенства; он неистово прыгал вокруг корабля, лая и кусая что попало. Остальные щенки набросились на него, и в конце концов пришлось его запереть в конуре на передней палубе, где он продолжал еще некоторое время неистовствовать; потом он угомонился и сейчас кажется опять совершенно нормальным. Это уже четвертый щенок, с которым случается такой припадок. Что за черт! Водобоязнью это никак не может быть, она поражала бы и взрослых собак. Быть может, это зубная боль или врожденная эпилепсия? Или еще какая-нибудь чертовщина?». К великому сожалению, несколько щенков от этих необъяснимых припадков подохло. Щенки были такие красивые и забавные, что всякий раз мы искренно горевали.
3 июня я писал: «Утром опять околел один щенок от этого загадочного припадка судорог. Не могу скрыть от себя самого, что это меня глубоко расстраивает и огорчает. Я так привык к этим маленьким существам, живущим своей беззаботной жизнью там, на палубе, кувыркающимся, играющим вокруг нас с утра до вечера или даже до самой ночи. Часами могу я любоваться ими, играть с ними, как с малыми детьми •— хотя бы в прятки, отчего они приходят в бурный восторг. Теперь погиб самый большой и сильный из них, великолепный рыжий песик; я назвал его Левой. Он был такой доверчивый, ласковый, такой добродушный и еще вчера бегал, играл, был полон жизни, ласкался ко мне, а сегодня — мертв. Ряды редеют. Но самое скверное то, что мы напрасно стараемся постигнуть причины недуга. Этот щенок был совершенно нормальным и веселым до завтрака; а во время завтрака вдруг завизжал и стал крутиться, неистово лая, точь-в-точь как раньше другие. Затем у него начались судороги, изо рта выступила пена. Одна из этих судорог его доконала, причем с момента первого визга прошло всего часа два. Сегодня днем я и Блессинг произвели вскрытие, но не могли обнаружить ни в одном органе чего-либо необычного. Болезнь, кажется, не инфекционная. Не могу понять ее!».
Уленька, красивейшая собака во всей своре, наша надежда и утешение, тоже внезапно заболела. На следующий день, утром 24 мая, мы нашли ее на палубе разбитой параличом, совершенно беспомощной. Она старалась подняться, но стоять не могла и снова валилась на палубу, подобно человеку, которого хватил удар, после чего он потерял способность управлять своими членами. Для нее тотчас же устроили в ящике постель и окружили, Уленьку всяческими заботами. В общем она совершенно здорова, но ноги ее парализованы. Вероятнее всего, это был апоплексический удар, поражающий какое-то место спин-' ного мозга и, парализующий одну сторону тела. Постепенно, однако, собака оправилась, но никогда уже не была тверда на ногах, хотя и участвовала потом в нашей санной экспедиции.
Нельзя сказать, чтобы собакам было по вкусу лето: в воздухе жарко, а на льду мокро. 11 июня я писал: «Сегодня снежница вокруг нас значительно увеличилась, ходить в сапогах с мокрыми ногами удовольствия мало. Собаки днем мокнут в воде и сильно потеют от жары, хотя температура редко поднимается выше нуля. Несколько дней тому назад мы переселили собак на лед, где для них поставлены две длинные конуры *, сделанные из ящиков и в сущности состоящие из одной стены да крыши.(* До сих пор собачьи конуры стояли на палубе.) Здесь животные проводят теперь большую часть дня, и мы избавились от грязи на палубе. Правда, у нас остались еще четыре щенка, которые ведут веселую жизнь, стараясь превзойти друг друга в играх и лени, да медленно выздоравливающая Уленька. Для собак сохранился тот же распорядок дня, что и зимой. Их отвязывают примерно в 8'/2 часов утра. Когда время освобождения приближается, они поднимают от нетерпения невероятный шум и гам. Стоит показаться на палубе кому-нибудь из нас, как из всех двадцати шести глоток вырывается дикий лай — необузданное требование еды и свободы. Как только их спускают, они получают завтрак — по половине вяленой рыбы и по три сухаря. Остальную часть предобеденного времени они проводят, роясь во всех мусорных кучах, гложут и облизывают пустые жестяные банки, которые по сто раз успели исследовать. Если случается, что на лед выкатится из камбуза новая банка,— за право обладания ею вся свора немедленно вступает в бой, часто та или другая собака слишком глубоко засунет голову в длинную и узкую банку, пытаясь достать соблазнительный кусок сала, застывшего на донышке и дразнящего собачий аппетит,— голова застрянет и никак не может высвободиться. С такой мышеловкой на голове собака тычется вслепую во все стороны, тщетно пытаясь от нее избавиться, выделывая, к величайшей нашей потехе, всевозможные курбеты. Устав рыться в мусорных кучах, собаки, круглые, как колбаски, пыхтя растягиваются на солнцепеке, а если становится чересчур жапко, уходят в тень. Перед обедом их снова привязывают, но Пан с некоторыми единомышленниками обычно предпочитает заблаговременно улизнуть и спрятаться за какой-нибудь торос; из-за глыбы льда выглядывает лишь голова или пара настороженных ушей. Если за ним пойдут, случается, что он ворчит, скалит зубы и даже огрызается, потом распластывается на льду и дает в таком виде уволочь себя в тюрьму. Остаток дня собаки проводят в дремоте, высунув язык от жары, хотя в сущности температура еще на несколько градусов ниже нуля. Ни с того ни с сего они подымают иной раз такой вой, что слышно, пожалуй, и в Сибири, и потом вдруг завязывается между ними драка, они грызутся и треплют друг друга так, что шерсть летит клочьями».
С переводом собак на лед на вахтенного возложена тяжелая обязанность оставаться по ночам все время на палубе, что раньше не практиковалось. Но с нас довольно и одного медвежьего визита, стоившего нам двух драгоценных животных. Мы решили, что больше не нуждаемся в таких посетителях.
31 июля Квик снова увеличила наше население, подарив миру одиннадцать щенят. Один из них оказался уродом и поэтому сразу же был убит; двое других вскоре околели. Остальные выросли и стали великолепными ездовыми собаками. Они живы еще и поныне.
Различные памятные дни праздновались нами всегда с большой торжественностью. Особенной пышностью отличалось празднование 17 мая (годовщина Норвежской конституции). Я приведу из своего дневника описание этого дня.
«Пятница, 18 мая. Вчера мы отпраздновали с возможным великолепием семнадцатое мая. Утром нас разбудили звуки органа; воодушевляющий хор трубачей звучал по всему кораблю, приглашая к превосходному завтраку с копченой лососиной, языком и т. п. Все население прикрепило к груди розетки национальных цветов. Даже старому Великану надета ленточка на хвост. Дул ветер, и норвежский флаг парил в вышине, весело развеваясь на верхушке мачты. Около 11 часов экипаж собрался с флагами в руках на льду по левому борту корабля. Шествие выстроилось. Впереди — руководитель экспедиции с чисто норвежским флагом 7, за ним Свердруп с шестиметровым вымпелом «Фрама», очень эффектным; надпись «Fram» сделана крупными буквами на красном фоне. Затем следовали запряженные собаками сани, на которых восседал «оркестр» — Иохансен с гармоникой и Мугста за кучера. За ними шли штурман Якобсен с ружьем и гарпунер Хенриксен с длинным гарпуном; затем Амунсен и Нурдал с красным знаменем. Дальше шествовал доктор, неся на толстой палке плакат с требованием «нормального рабочего дня»; этот плакат представлял собой шерстяную фуфайку с вышитыми на груди буквами N. А *.(* Normal arbeidso'ay—нормальный рабочий день.) Развеваясь наверху длинной палки, эта фуфайка имела очень внушительный вид.
За доктором следовали кок с «патентованным» котелком за плечами и, наконец, наши метеорологи со странным сооружением — большим жестяным щитом, к которому была прикреплена красная лента с буквами «Al. St.» (Almindelig Stern-merst — всеобщее избирательное право) *.(* Смысла этих эмблем я не могу понять по сей день. Что доктор, скучавший из-за отсутствия практики, требовал нормального рабочего дня,— кое-как еще понять можно; но вопль метеорологов о праве голоса? Против чьего деспотизма они протестовали?)
Наконец, процессия тронулась. Собаки маршировали с такой важностью, будто всю свою жизнь только и делали, что участвовали в демонстрациях, а музыка играла торжественный парадный марш, сочиненный, правда, едва ли для данного случая. Величественный кортеж дважды обошел вокруг «Фрама» и торжественно направился к «Великому бугру». По пути процессия была сфотографирована. С Великого бугра мы провозгласили троекратное «ура» в честь «Фрама», который так благополучно доставил нас сюда и, конечно, столь же благополучно доставит обратно на родину. Затем шествие направилось обратно к кораблю. Теперь оно двигалось мимо носа «Фрама», и, когда подошло к трапу левого борта, с капитанского мостика была произнесена речь, посвященная семнадцатому мая. За ней последовал громовой салют из шести ружей, в результате чего пять-шесть собак пустились стремглав через торосы по льду и в течение нескольких часов не рисковали вылезти из-за дальних ледяных прикрытий. Мы же тем временем спустились в теплую кают-компанию, празднично разукрашенную флагами, и, прослушав наш табельный вальс, приступили к роскошному обеду. Меню было следующее: рубленая рыба с соусом из омаров, топленым маслом и картофелем; музыка; свиные котлеты с зеленым горошком, картофелем, манговыми орешками и верчестерским соусом; музыка; абрикосы и драчена со сливками; много музыки. После обеда «прикурнули», как изящно выражались у нас на «Фраме». Потом пили кофе, за которым наш фотограф любезно попотчевал нас сигарами. Настроение у всех приподнятое. Тем не менее еще разок «прикурнули». После ужина выступил скрипач Мугста и был сервирован разнообразный десерт».
В общем семнадцатое мая прошло у нас очень удачно, особенно если принять во внимание, что мы в этот день миновали 81-ю параллель.
Чтобы дать представление о нашей летней жизни, я приведу еще несколько заметок из дневника.
«Понедельник, 28 мая. Эх, и устал я от этих бесконечных белых равнин. Даже на лыжах нельзя по ним ходить, не говоря уже о том, что трещины и полыньи встречаются на каждом шагу. День и ночь марширую я взад и вперед по палубе или по льду вдоль судна и размышляю о разных запутанных научных проблемах.
Последние дни меня занимает вопрос о перемещении полюсов. Меня поразила мысль, что приливо-отливная волна, в связи с неравномерным распределением моря и суши, должна оказывать какое-то возмущающее влияние на положение земной оси. Когда подобная мысль застрянет в голове, от нее нелегко отделаться. После многодневных расчетов я, наконец, пришел к выводу, что влияние Луны на море должно быть достаточно для того, чтобы произвести смещение полюса на одну минуту широты в 800 000 лет. А чтобы объяснить европейский ледниковый период, который служил главным предметом моих размышлений, надо было переместить полюс по крайней мере на десять или двадцать градусов. В таком случае со времени европейского обледенения прошло ужасно много времени, и, значит, человечество имеет за собой весьма почтенный возраст. Конечно, все это чепуха!
Пока я без устали и в глубокой задумчивости шлифую палубу, воображая себя великим мыслителем, вдруг открывается, что мои мысли унеслись домой, к теплу и настоящему лету, к тем, которых я там оставил, и где близкие люди строят всякие воздушные замки относительно того дня, когда я вернусь обратно домой.
Да, да! Я трачу слишком много времени на все эти размышления, а мы движемся все так же медленно, и ветер, всемогущий ветер, все тот же.
Когда я выхожу утром на палубу, мои глаза прежде всего обращаются к флюгеру на бизань-мачте8, чтобы узнать направление ветра; туда же они постоянно обращаются в течение дня, и на него же я бросаю последний взгляд вечером, прежде чем идти спать. Но флюгер постоянно показывает одно и то же направление, западное и юго-западное, и мы то быстрее, то медленнее движемся на запад и совсем незначительно на север.
Я не сомневаюсь теперь, что экспедиция увенчается успехом. Ошибка в моих расчетах была не так уж велика. Но думаю, что нас пронесет едва ли выше 85°. если не меньше. Все зависит оттого, насколько далеко к северу простирается Земля Франца-Иосифа. Будет очень тяжело отказаться от мысли достигнуть полюса, хотя это достижение по существу только вопрос тщеславия, пустяк в сравнении с тем, что мы делаем и что надеемся сделать. Все же должен признаться, я настолько глуп, что охотно дошел бы до полюса, и попытаюсь это сделать, если только мы будем проходить мимо него в более или менее подходящее время года.
Май в этом году очень мягкий. За последнее время температура несколько раз подымалась почти до нуля. Выходя на воздух, право, можно вообразить себя на родине; редко бывает больше двух-трех градусов мороза. Но начинаются летние туманы, порой оставляющие на снастях бахрому инея. Впрочем, небо с его легкими бегущими облаками почти напоминает весеннее небо более южных стран.
На судне тоже стало заметно теплее; теперь не приходится больше топить печку, чтоб поддержать тепло и уют в кают-компании; впрочем, мы никогда не роскошествовали в этом отношении. Иней и лед, скопившиеся на потолке и стенах кладовых, стали понемногу таять. В кормовом и в большом трюме мы вынуждены провести «великую чистку», соскрести лед и иней и обсушить помещение, чтобы продукты не испортились, если упаковка отсыреет или жестяные банки проржавеют. Кроме того, мы довольно долгое время держали открытыми люки большого трюма, чтобы помещение проветрилось и сырость испарилась. Вообще же прямо удивительно, до чего мало у нас на корабле сырости. Этим мы обязаны прочной конструкции корпуса «Фрама» и тому, что палуба над большим трюмом обшита с нижней стороны панелью. Я все больше и больше люблю наш корабль».
«Суббота, 9 июня. Наш политикан Амунсен отпраздновал сегодняшний день, надев белую рубашку с галстуком (согласно постановлению стортинга от 9 июня 1880 года).
Сегодня я опять перебрался работать в рубку на палубу, здесь можно, сидя за работой, поглядывать через иллюминатор на белый свет и чувствовать, что живешь на земле, а не в преисподней, где круглые сутки приходится жечь огонь. Я намерен остаться тут на зиму возможно дольше; здесь тихо, спокойно, никто не мешает; монотонные окрестности не так подавляют.
Чувствуется, что в самом деле наступило лето. Можно часами бродить по палубе вместе с солнцем или, останавливаясь и покуривая трубку, греться на нем, а взором скользить по хаосу снежных холмов и ледяных глыб. Снег теперь повсюду мокрый; то тут, то там начинают появляться озера. Весь лед сильно пропитан соленой водой; стоит только пробить самую маленькую яму во льду, как она тотчас же наполняется водой». Дело в том, что лед содержит в себе соль, и по мере повышения температуры соль вызывает вокруг себя таяние; таким образом, создается крепкий рассол, точка замерзания которого ниже температуры окружающего льда. «Температура льда также значительно поднялась: на глубине 1,2 метра она равна —3,8° Ц, а на глубине 1,6 метра несколько теплее—3,1° Ц».
«Воскресенье, 10 июня. Довольно странно, что никого из нас до сих пор не поразила снежная слепота за исключением доктора, который дня два тому назад после игры в мяч на льду вдруг почувствовал ее приступ. Весь вечер он неудержимо проливал мужественные слезы, но скоро все прошло. Довольно оскорбительная насмешка судьбы, что именно доктора первого поразила эта болезнь». Впоследствии у нас было еще несколько легких случаев снежной слепоты; кое-кто вынужден был временно носить темные очки. Но все случаи оказались легкими и произошли потому, что вообще у нас не считали нужным принимать какие-либо меры предосторожности.
«Понедельник, 11 июня. Сегодня я сделал радостное открытие. Я думал, что давно уже начал последнюю пачку сигар, и рассчитал, что если я буду выкуривать по одной сигаре в день, то мне их хватит еще на месяц. Но теперь вдруг нахожу целый ящик у себя в шкафу. Вот радость! Это поможет мне скоротать несколько месяцев... Где-то мы к тому времени будем? Бедняга, низко же ты пал! Скоротать время! Едва ли когда прежде могла придти тебе в голову такая мысль. Тебя всегда смущало, что время летит слишком быстро, а теперь кажется, что оно ползет нестерпимо медленно. И вдобавок ты еще так пристрастился к табаку, туманишь себе голову вечными мечтаниями и облаками табачного дыма... Послушай, как ветер шумит, раскачивая мачты; слушать его — одно удовольствие».
Канун Ивана-Купала мы, конечно, собирались отметить обычным костром, но погода для этого оказалась мало благоприятной.
Суббота, 23 июня 1894 года.
«Прекрасны долы, чудны леса, Когда заходит светило дня, И дремлют горы, бросая тень. Наступит завтра Иванов день».
Продолжается северный ветер с мокрым снегом. Противная погода. Дрейфуем к югу. 81° 43' северной широты, т. е. с понедельника нас отдрейфовало на 9' к югу.
Канун Иванова дня мне приходилось встречать под разными небесами, но никогда не видал такого, как сегодня. Так далеко, далеко от всего, что связано с этим вечером. Вспоминается веселье вокруг костров у нас на родине, звуки скрипки, смеха, стрельба, на которую откликается в синеющих горах эхо. Я смотрю на эту беспредельную белую равнину, сквозь туман и иней и гудящий ветер. Здесь Иванов день не несет с собой радости... Серо и пасмурно все вокруг.
Перелом лета миновал, и скоро дни опять станут короче, будут клониться к долгой зимней ночи, которая, быть может, найдет нас там же, где и покинула. Сегодня после обеда я сидел, углубившись в определение солености морской воды, как вдруг Мугста просунул голову в дверь и сообщил, что поблизости, кажется, бродит медведь Наши ребята возвратились после обеда к своей работе у Великого бугра, где устраивался ледник для хранения свежего мяса *, и тут обнаружили медвежьи следы, которых прежде не было.(* Тюленье, моржовое и медвежье мясо сохранилось у нас от прошлой осени и предназначалось для собак. Зимой оно было подвешено на палубе и осталось совершенно свежим. Затем его сложили на льду до самой осени, когда оно пойдет в употребление. Удивительно хорошо сохраняется в этих краях мясо: 28 июня у нас за обедом было жаркое из оленя, убитого на сибирском берегу в сентябре прошлого года.) Я надел лыжи и пустился в путь... Легко сказать — путь... Все последние дни стояла оттепель, и вместо пути образовалось сплошное снежное месиво, в котором беспомощно проваливаются лыжи. Медведь подошел с запада и, направляясь прямо к судну, остановился обозреть работы по рытью погреба, затем вернулся немножко назад и, задав порядочный крюк, затрусил тихо и спокойно к востоку, не обращая больше ни малейшего внимания на такой пустяк, как корабль. Он шел зигзагами, обнюхивая все уголки, где, как ему казалось, можно было найти что-либо съестное, местами рылся в снегу, разгребая брошенные собаками объедки или что-нибудь в этом роде. Затем он обошел и обследовал с большим интересом все полыньи — невидимому, в надежде, что ему попадется тюлень; потом снова пустился в путь среди торосов, где по льдинам, где прямо по воде и по слякоти. Будь лыжный путь получше, ему бы не уйти, но на таком рыхлом снегу он намного меня опередил.
Удручающе безотрадный ландшафт — все бело и серо кругом. Полное отсутствие теней, лишь полурасплывшиеся формы, тающие в тумане и мокром снегу. Полная оттепель. Проваливаешься на каждом шагу. Не легко проложить себе путь по этому рыхлому снегу за медвежьими следами, которые вьются, то между торосами, то поверх их. Лыжи глубоко погружаются в снег, и вода, скопившаяся под снегом, доходит часто до щиколоток. Трудно вытащить лыжи, и еще труднее переставлять в них ноги; но без лыж было бы еще хуже. Кое-где однообразный белосерый хаос прерывается черной, как уголь, водой, которая извивается между высокими торосами то широкими, то узкими разводьями. По черной поверхности разбросаны белые, покрытые снегом ледяные глыбы и обломки льда, будто белый мрамор на черноземе. Местами расстилаются большие темные полыньи, ветер гонит по ним мелкие волны, которые плещутся о ледяные края — это единственные живые звуки здесь в пустыне. Приветом старого друга звучит этот веселый плеск волн. И здесь разъедают они льдины и размывают их края; совсем можно вообразить себя в более южных широтах. Но все вокруг обложено льдом; он вздымается самыми причудливыми фантастическими формами и резко выделяется на черном фоне, на котором глаз покоился минуту назад. Вечно и непрестанно меняет этот странствующий лед формы чистого голубовато-белого мрамора. С щедрой расточительностью проводит природа резцом своим, воздвигая чудеснейшие изваяния лишь для того, чтобы снова их уничтожить, хотя бы еще ни один глаз их не видел. Это сплошная симфония красоты, но к чему она?.. Что означает? Ею управляют капризы изменчивой природы, следующей тем извечным законам, которые не интересуются ни тем, что мы называем целью, ни перспективой.
Передо мной вздымается одна ледяная гряда за другой, с полыньями между ними. В июне была раздавлена и затонула
«Жаннетта»; что, если и «Фрам» постигнет здесь та же участь? Нет, льды будут к нему благосклоннее. Ну, а если все-таки это случится? Гуляя по льду и оглядывая окрестности, я вспомнил, что сегодня канун Иванова дня. Далеко там виднеются мачты, высоко уходящие в небо, полускрытые в снеговом облаке. Да, смелые сердца у людей, живущих под палубой этого судна. Смелые сердца или просто слепая вера в слово человека?
Можно понять состояние человека, который придумал план, хотя бы самый безрассудный, когда он отправляется, чтобы выполнить его; конечно, он готов сделать все возможное для того, что рождено его мыслью. Но они — у них ведь нет такого ребенка — они со спокойной совестью могли бы воздержаться от участия в экспедиции, подобной этой. Какая надобность человеку жертвовать жизнью, рисковать гибелью здесь?
Нет, по такому пути бесцельно гнаться за медведем. И я плетусь по мокрой снежной каше обратно».
«Воскресенье, 24 июня. Годовщина нашего отъезда с родины. Северный ветер. Продолжаем дрейфовать на юг. Сегодняшнее наблюдение дало 81°41,7' северной широты; нельзя сказать, чтобы мы двигались с головоломной скоростью.
Длинный был год; много пережито тревог и разочарований, хотя мы и не прошли так далеко, как я предполагал.
Сижу и гляжу в иллюминатор; снег вихрем крутит на северном ветре. Странный Иванов день! Пожалуй, я теперь сыт льдом и снегом, но все же отнюдь не тоскую о зеленых лугах; по крайней мере не всегда. Наоборот, часами сижу теперь, обдумывая планы новой экспедиции вглубь ледяной пустыни, планы, которые я осуществлю после возвращения домой... Да, я-то знаю, чего достиг, и знаю примерно, что меня ожидает, поэтому могу строить планы на будущее. Но те, которые остались дома... Нет, сегодня я писать не расположен. Пойду спать».
«Среда, 11 июля. Широта 81°18,8'. Наконец-то, снова южный ветер и пришел конец нашему дрейфу на юг.
Теперь я почти тоскую о полярной ночи, с ее вечной сказочной игрой звезд, волшебными северными сияниями и луной, плывущей в темносинем безмолвии. Это нечто, напоминающее мечту, взгляд, брошенный в туманную страну фантазии. Ночью не существует форм, не существует действительности, а только видение, сотканное из серебра и фиолетово-голубого эфира, поднимающегося от земли и пропадающего в бесконечности... Но этот бесконечный день, чересчур реальный, навязчивый, не интересует меня больше и не манит из моей берлоги. И эта вечная неустанная спешка, переход от одной работы к другой; все надо сделать, ничем нельзя пренебречь; мелькают неделя за неделей, день за днем; рабочий день долог и нередко кончается далеко за полночь. Но через всё это проходит то же чувство неудовлетворенного стремления и пустоты, которого нельзя обнаружить перед другими. И подавить его подчас нельзя.
Говорят, что святые обретали душевный покой в пустыне. Здесь поистине достаточно пустынно, но покоя... нет, я его не знаю. Вероятно, мне не хватает святости...»
«Среда, 18 июля. До полудня ходил с Блессингом на прогулку, чтобы взять пробы бурого снега и льда и выловить из воды водоросли и диатомеи. Верхняя поверхность льдин почти повсюду грязнобурого цвета; во всяком случае, бурый лед преобладает, тогда как чисто белые льдины, без следов грязнобурого оттенка, редки. Я предполагал, что своей коричневой окраской лед обязан организмам, обнаруженным мною прошлой осенью (в октябре) на молодом красновато-буром льду; но взятые мной сегодня пробы состоят главным образом из минеральной пыли с примесью диатомеи и других составных частей органического происхождения *.(* Такого рода ил я нашел на восточном берегу Гренландии, о чем упоминал во введении.) Те же результаты получил Блес-синг, который взял несколько проб на поверхности льда в начале лета. Необходимо продолжить анализы льда и удостовериться, действительно ли эта коричневая пыль — минерального происхождения и, следовательно, занесена сюда с земли **.'(** Эта пыль, которую летом можно видеть на поверхности почти всякого полярного льда любого возраста, без сомнения, не что иное, как пыль, висящая в земной атмосфере. Вероятно, она падает вместе со снегом, а затем накапливается постепенно в поверхностном слое, по мере того как снег стаивает летом. Но иногда на льду обнаруживаются также большие скопления ила, по цвету очень похожего на эту пыль, но этот ил своим происхождением непосредственно связан с материком, так как он встречается на тех льдинах, которые образовались вблизи земли (Ср. «Wissenschaft-liche Ergebnisse von Dr. F. Nansen's Durchquerung von Gronland», Erganzungsheft № 105 zu Petermann's Mittheilungen, 1892),)
В полыньях мы нашли множество комочков водорослей такого же вида, какие попадались раньше. Почти в каждой маленькой полынье большие скопления таких водорослей. Мы убедились также, что по краям ледяных полей бурый слой спускается с поверхности в воду на большую глубину. В этом случае своей окраской он обязан водоросли, растущей на льду. В воде плавает также довольно много мелких студенистых комков, частью белых, частью желтовато-красных. Я собрал несколько комков. При исследовании под микроскопом оказалось, что все они состоят исключительно из скоплений диатомей, среди которых было, кроме того, немало крупных красных одноклеточных организмов, в высшей степени характерного вида *.(* К сожалению, у меня не нашлось времени ближе их исследовать.) Эти скопления диатомей держатся на определенной глубине, примерно на метр ниже поверхности; в некоторых небольших полыньях их собираются большие массы. На той .же глубине обильно развиваются водоросли, о которых я уже говорил выше, ветви их поднимаются к поверхности. Очевидно, все эти скопления диатомей и водорослей плавают на той именно глубине, где лежит граница между поверхностным слоем пресной воды и соленой морской водой. Вода на поверхности совершенно' пресная, и диатомей в ней тонут, тогда как, доходя до соленой воды, они плавают».
«Четверг, 19 июля. Случилось, как я и ожидал. Начинаю довольно прилично ориентироваться в здешних ветрах. Днем дул «мельничный» ветер (т. е. такой, сила которого достаточна для вращения крыльев нашей ветряной мельницы), к вечеру он затих; завтра у нас будет, вероятно, западный или северо-западный ветер.
Вчера вечером выкурил последнюю сигару из старого ящика, а сегодня закурил первую из нового и последнего. Я рассчитывал, что к тому времени, когда старый ящик будет опорожнен, мы продвинемся достаточно далеко, а на самом деле мы едва ли ушли дальше, чем тогда, когда я его начал. Бог весть, далеко ли мы будем, когда опустошится и этот последний. Ну, будь что будет!»
«Воскресенье, 22 июля. Норд-вест задержался, зато в пятницу вместо него пожаловал норд-ост, который ночью перешел мало-помалу в ССВ. Вчера же утром ветер дул прямо с севера; сегодня это закончилось западным ветром, старым знакомым, который нам больше чем прискучил. Линь показывает сегодня вечером отклонение к СЗ или С **, притом довольно явственно; это означает, что нас снова несет на юг.( ** У нас всегда висел в воде линь с сетью на конце; по нему мы судили о направлении дрейфа и убеждались, существует ли в воде сколько-" нибудь заметное течение.)
День я провожу теперь за микроскопом. Изучаю различного рода диатомей и водоросли, которые растут на льду в самом верхнем пресноводном слое моря. Бесспорно, это явление в высшей степени интересное; целый новый мир организмов, переносимых льдом от известных нам берегов через неведомые области Полярного-моря, где они каждое лето пробуждаются, расцветают и живут. Да, это, несомненно, интересно. Но у меня нет прежнего пылкого стремления засесть за опыты, хотя запах гвоздичного масла, канадского бальзама и ксилола будит дорогие сердцу воспоминания о моей старой тихой лаборатории. Каждое утро, когда я подхожу к микроскопу, стекла и краски на столе манят меня засесть за работу. И хотя я неутомимо сижу за микроскопом день за днем и до самой поздней ночи, это всего лишь обязанность, и я радуюсь каждый вечер, когда могу, наконец, оставить работу, растянуться на койке и почитать еще часа два роман, выкурить сигару. С каким бы восторгом отшвырнул я все это от себя и, воспрянув, зажил бы настоящей жизнью, пробиваясь вперед на санях или на лодках сквозь льды и волны! Глубоко верно, что «легко жить жизнью, полной борьбы»; но здесь нет ни бурь, ни борьбы. Я жажду их, жажду применить свои силы и проложить себе дорогу вперед -— эта была бы жизнь! Что за радость ощущать в себе силы, если не к чему их приложить! Нас несет то вперед, то назад, и вот уже два месяца, как ни с места.
Все готово для возможной экспедиции или на случай необходимости покинуть судно. Нарты собраны, тщательно осмотрены и подбиты вторыми металлическими полозьями. Шесть нарт для собак тоже готовы, завтра мы начнем постройку каяков на всю команду. Их легко будет перевозить на партах", в случае если придется возвращаться обратно по льду без корабля. Для начала мы сделаем каяки — каждый на двух человек. Я намерен сделать их 3,8 метра длины, 0,9 метра ширины и 45 сантиметров глубины. Надо сделать шесть таких каяков. Обтянуты они будут тюленьей кожей или парусиной, палуба будет сплошной, с двумя отверстиями для гребцов.
Чувствую, что мы имеем — или, вернее, будем иметь — все необходимое для блистательного отступления. По временам я почти желаю неудачи, решительной неудачи, чтобы мы могли доказать, на что мы способны, и положить конец этой томительной бездеятельности».
«Понедельник, 30 июля. Западный ветер. Западный и потом для приятного разнообразия северо-западный; такова у нас погода ежедневно неделя за неделей. Выходя утром на палубу, я уже не смотрю ни на флюгер на вершине мачты, ни на линь в воде; заранее знаю, что первый указывает на восток или юго-восток, а линь — в противоположную сторону, и что, следовательно, нас несет на юго-восток.
Вчера были на 81°07' северной широты; днем раньше на 81°11', а в прошлый понедельник (23 июля) на 8\°26'. Но это меня больше не занимает; знаю, что рано или поздно наступит перемена — знаю, что путь к славе усеян терниями. Я открыл новый мир: мир животных и растительных организмов, которые кишат почти в каждой луже пресной воды здесь на льду.
С утра до вечера, до самой поздней ночи я поглощен микроскопом и ничего не замечаю вокруг.
Я живу с этими крошечными нежными существами в их собственном мире, где они родятся и умирают, поколение за поколением, где они преследуют друг друга в борьбе за существование, ведут свои сердечные дела с теми же чувствами, теми же страданиями и радостями, как и всякое другое живое существо — от микроскопической букашки до человека,— стремясь к самосохранению и размножению.
Как ни горячо борется человек, пробивая себе путь в жизненном лабиринте, но и их борьба, наверное, не менее тяжела; безустанно и беспокойно спешат они туда и сюда, отталкивая друг друга в стороны и отнимая для себя то, что им нужно. А что касается любви, то посмотрите, с какой страстью ищут они друг друга. Всеми нашими мозговыми клеточками мы не чувствуем так сильно, как они, никогда не живем чувством так всецело. Но что такое жизнь? Что значит страдание одного среди всей этой всеобщей борьбы? И эти мельчайшие одноклеточные комочки клейкого студенистого вещества родятся и живут тысячами и миллионами почти на каждой льдине, среди этого беспредельного моря, на которое человек готов смотреть, как па царство смерти. Мать-природа обладает чудеснейшей властью производить жизнь везде, даже этот лед для нее плодородная почва.
Вечером в наше монотонное, лишенное событий существование внесено некоторое разнообразие: Иохансен к юго-западу от судна заметил медведя, который, однако, находился вне выстрела. Медведь расхаживал там довольно долго, пока мы сидели за ужином; он был сравнительно близко, но затем, чем-то встревоженный, ушел на восток. Я и Свердруп пустились за ним в погоню, но безуспешно: мешали полыньи; немного погодя поднялся вдобавок туман, и мы после долгого и трудного хождения по льду вынуждены были повернуть назад».
Мир организмов, о котором я здесь говорю, в течение короткого лета был главным предметом моих исследований и во многих отношениях оказался замечательным. Лишь только солнечные лучи стали сильнее пригревать и снег на поверхности льда начал таять, образуя снежницы, тотчас на дне их появились небольшие желтобурые пятна, настолько незначительные, что с первого взгляда их трудно было заметить. День ото дня они увеличивались; поглощая, как все темные предметы, тепловые лучи солнца, они ускоряли таяние снега и льда, в результате чего возникли круглые ямки, часто в несколько сантиметров глубиной. Эти бурые пятна и были водорослями и диатомеями, о которых говорилось выше, они быстро и пышно разрастались на летнем солнце и выстилали толстым слоем дно углублений. Но тут были не одни растения; вода кишела роями мелких животных, главным образом инфузорий и флагеллат, питающихся
растениями 9. Я нашел здесь и бактерии. Даже эти области не свободны от них!
Но все-таки я не мог постоянно сидеть за микроскопом. Порой, когда слишком манила хорошая погода, я выбирался погреться на солнышке и помечтать, конечно о том, будто сижу я дома в Норвегии.
«Суббота, 4 августа. Вчера и сегодня прекрасная погода. Легкие белые облачка плывут по ясной лазури неба, наполняя душу страстным желанием парить так же свободно и высоко, как они. Сегодня вечером я умывался на палубе. Совсем как дома, у фьорда. Вечерним миром дышит природа.
Наши парусных дел мастера Свердруп и Амунсен сегодня закончили обтяжку парусиной первого двухместного каяка. В окончательном виде он весит 30,5 килограмма. Сделан каяк превосходно. Я и Свердруп испытали его на озерке; он нес нас как нечто невесомое и оказался настолько устойчивым, что мы без труда управляли им. Он легко поднимает двух человек с полным снаряжением на сто дней. Более удобного и легкого судна для этих вод я не могу и представить себе».
«Воскресенье, 5 августа. 81°7,3' северной шпроты.
«Фьорда блестящего мне не забыть, В нем так чудесно на лодке плыть».
Яркий летний день. Греюсь на солнце и воображаю себя дома в горах или — уж не знаю почему — в фьордах Вестланна. Те же легкие белые облака на яркосинем летнем небосводе; высоко над головой небо, мечты взлетают к нему свободно. Какое значение имеет, что мир здесь другой и льды безбрежные, сплошные, а не отдельные ледниковые вершины и сверкающие фирновые поля? И здесь в далекой синеве такие же легкие белые облака,— разве не их ищет взгляд там, дома, в такой сияющий день? Уплывая к ним, фантазия стремится в страну далеких желаний, к этим сверкающим далеко-далеко глетчерам.
Почему же летний день здесь не обладает той прелестью? О нет, он прекрасен, он прозрачен и чист, как мечта, без желаний, без мыслей; настоящая поэма из чистых белых лучей солнца, которые отражаются в холодной кристальной лазури льда. Каким пленительно прекрасным представляется этот мир человеку в жаркий и душистый летний день!
Сегодня отдыхали, соблюдая воскресенье. Но я не мог целый день высидеть в каюте и предпринял большую прогулку по льду. Двигаться легко, если бы не полыньи.
Скотт-Хансен попробовал после обеда овладеть искусством гребли в каяке по окружающему нас пресноводному озеру, от которого идут по льду многочисленные каналы. Но он не удовольствовался тем, что объехал вокруг судна, а захотел опрокинуться н снова подняться, как это делают эскимосы. Попытка, конечно, кончилась тем, что подняться ему не удалось, он потерял весло, повис вниз головой и барахтался под водой, пока каяк не наполнился водой, а сам гребец не принял «полную» холодную ванну с головы до ног. Нурдал, стоявший на льду, на случай если Скотт-Хансену потребуется помощь, счел необходимым в конце концов, к великому веселью всех остальных, влезть в воду и поставить каяк надлежащим образом.
Лето дает себя знать. Сегодня вечером играли в карты на палубе; столом служил «патентованный» кухонный котел. Можно было, пожалуй, вообразить, что это августовский вечер дома; не хватало лишь пунша; сигары и трубки были налицо».
«Воскресенье, 12 августа. Утром устроили стрельбу на призы. Великолепный вечер. Хожу и брожу по льду среди полыней и торосов. Тихо-тихо. Ни звука, кроме тихой капели с глыбы льда да глухого шума вдали,— должно быть, обрушился торос. Солнце стоит низко на севере, а над ним высится бледно-голубой небосвод и облачка с золотистыми краями. Глубокий покой ледяной пустыни. Мысли несутся свободно и далеко. Если бы можно было передать словами все то, что трепещет в душе в подобный вечер! Какую необъяснимую власть над человеком имеет обстановка! Отчего я жалуюсь порой на одиночество? Когда вокруг тебя природа, когда ты погружен в книги и занятия, никогда не бываешь совершенно одиноким».
«Четверг, 16 августа. Вчера вечером, когда я лежал в постели и читал, а все, за исключением вахтенного, спали, вдруг над головой наверху на палубе прогремел выстрел. Решив, что это выстрел по медведю, я сунул ноги в болотные сапоги и бросился наверх. На палубе стоял Иохансен с непокрытой головой и с ружьем в руках.
— Вы стреляли?
— Да, стрелял по Великому бугру, там что-то шевелилось, и я хотел проверить, что это. Но, кажется, там ничего нет.
Я подошел к борту и стал всматриваться в темь. Мне уже показалось было, что медведь откапывает там мясо. Пока мы стояли так в раздумье, вдруг показалась плетущаяся от Великого бугра собака. Я расхохотался:
— Не в нее ли вы стреляли?
— Боюсь, что так,— ответил он.
И на самом деле, это был Белый Медведь, как мы звали эту собаку. В тумане, когда пес попытался вскарабкаться на торос, чтобы разрыть мясной погреб, он показался Иохансену огромным.
— Так вы целились прямо в собаку и промахнулись. И хорошо, что промахнулись.
— Да нет, я стрелял в воздух. Просто хотел узнать, что там такое.
За завтраком Иохансен, конечно, подвергся ехидным расспросам о «выстреле в воздух». Но он сразу обезоружил насмешников заявлением, что стрелял не в воздух, а в медведя, за которого принял собаку, и честно промазал».
«Вторник, 21 августа. 81°4,2'северной широты. Удивительно, как мало перемен; дрейфуем то слегка к северу, то слегка к югу и остаемся почти на том же месте. Тем не менее считаю, как считал все время, что наше плавание продлится три года, или, вернее, три зимы и четыре лета, не больше и не меньше, и примерно через два года, считая с этой осени, мы будем дома *.(* Ровно через два года, день в день, «Фрам» прибыл в Скьерве, к берегам Норвегии.)
Наступающая зима, хотя и медленно, продвинет нас дальше; она уже дает о себе знать: ночью было четыре градуса мороза».
«Воскресенье, 26 августа. Похоже, что зима уже наступила; с четверга температура колеблется между —4° и —6° Ц.
До сих пор только легкие изменения температуры, да и вообще колебания температуры на севере очень незначительны; теперь можно ожидать, что она постепенно и равномерно будет падать, хотя настоящая зима, собственно, еще не наступила. Все лужи и полыньи затянулись льдом, притом настолько толстым, что вчера он мог держать человека, даже без лыж.
И утром и после обеда ходил на лыжах. Повсюду можно свободно пройти; путь великолепный. Некоторые полыньи вскрылись; возможно, что было небольшое сжатие. Новый лед тонок и под лыжами неприятно прогибается, но все же пройти можно; две собаки, напротив, провалились. Выпал небольшой снежок; идти по тонкой мягкой пороше особенно приятно. Если все останется, как сейчас, то зимой у нас установится великолепный лыжный путь. На поверхности полыней сейчас замерзает пресная вода и, следовательно, не будет соли, которую в прошлом году ветер сносил со льда, смешивал с окружающим снегом и... портил нам путь. По снегу с солью идти так же трудно, как по песку».
«Понедельник, 27 августа. Сегодня ночью, когда Блессинг собирался сойти вниз после своей вахты и остановился на шканцах, чтобы посмотреть вокруг, он вдруг заметил что-то белое, катающееся по льду на некотором расстоянии к юго-востоку от судна. Потом на мгновение этот ком замер на месте. Подошел Иохансен, вступавший на вахту, теперь оба стояли и смотрели. Вдруг ком поднялся — и не осталось никакого сомнения в том, что это такое. Оба, схватив ружья, спустились с палубы и спокойно стали выжидать, когда медведь, осторожно лавируя против ветра, подойдет к судну. Дул свежий бриз, колесо нашей мельницы с шумом вертелось полным ходом, но на медведя это не производило ни малейшего впечатления; быть может, даже напротив, именно это сооружение ему и хотелось обследовать. Наконец, медведь подошел к ближайшей от нас полынье; оба стрелка разом выстрелили, и медведь тут же упал. Приятно возобновить запасы свежего мяса; в этом году это наш первый медведь. На обед сегодня было, разумеется, медвежье жаркое.
Настоящая зима; крутит пурга».
«Среда, 29 августа. Наверху в снастях ревет и воет свежий ветер. Спору нет, освежающая перемена. Снег метет, как в середине зимы. Хорошенькая августовская погодка! Но нас несет снова на север, а это-то как раз нам и нужно. Вчера находились на 80°53,5' северной широты.
Вечером я работал в трюме над своим новым бамбуковым каяком, который должен быть верхом легкости. Случайно зашел Петтерсен и помог скрепить шпангоуты, которыми я как раз занимался. За работой мы поболтали о том, о сем. Он находит, что на «Фраме» жить прямо замечательно; все, что нужно, на нем есть, и вообще это просто «дьявол», а не. корабль; если бы на месте «Фрама» было другое судно, его давным-давно раздавило бы в лепешку. Но при всем том он не побоялся бы покинуть судно, тем более на новых каяках — таких не было еще ни у одной экспедиции, да и вообще, вероятно, ни одна экспедиция ке была оборудована на все случаи жизни так, как наша. Но все же он предпочел бы вернуться домой на «Фраме». Затем разговаривали о том, чем мы займемся по возвращении на родину.
— Да, что касается вас, то вы, вероятно, отправитесь в следующий раз на Южный полюс,— сказал он.
— А вы? — спросил я.— Снова наденете рабочую блузу и сядете на овсяные лепешки?
— Да, вероятно. Но все-таки недельку-то отдыха я, верно, заслужил после такого плавания, а уж потом снова возьмусь за кузнечный молот».

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ВТОРАЯ ОСЕНЬ ВО ЛЬДАХ
И так, лето прошло и наступила вторая осень; но теперь мы были более закалены теми испытаниями, которым жизнь так часто подвергала наше терпенье, и время проходило для нас быстрее. Что касается меня, то я был к тому же занят планами новой экспедиции и приготовлениями к ней.
Несколько раз я уже отмечал мимоходом, что летом мы подготовили все необходимое на случай возвращения домой по льду. Были построены шесть двухместных каяков, приведены в полный порядок нарты, тщательно продумано и заготовлено необходимое снаряжение для такого путешествия — провиант, топливо, одежда и пр. Одновременно, но втихомолку, по секрету от товарищей, я начал готовиться к давно задуманной санной экспедиции дальше па север. Так, еще в августе, как уже упоминалось, я занялся постройкой каяка-одиночки с бамбуковым остовом. О своем плане я товарищам еще ничего не говорил, если не считать нескольких слов Свердрупу, так как неизвестно было, как далеко занесет нас дрейф, да и много еще другого могло произойти до весны.
Тем временем жизнь на корабле шла своим чередом. Кроме очередных наблюдений, у всех находилась разная работа. Сам я не настолько был занят планами будущего и подготовкой к ним, чтобы не найти времени для других занятий. Так, из своего дневника я вижу, что в конце августа и сентября я чрезвычайно гордился новым изобретением, сделанным для камбуза. Весь прошлый год мы готовили пищу на специальной медной плите, подогреваемой керосиновыми лампами. Способ не плохой, но он имел существенное неудобство: требовал ежедневно нескольких литров керосина. Меня все время беспокоила мысль, что нам не хватит керосина, если плавание затянется. Поэтому я ломал себе голову: какое бы придумать приспособление, чтобы обходиться вместо керосина горным, или «черным», маслом, как мы его на судне называли; его было у нас много — двадцать тонн, и предназначалось оно для топки машины.
В конце концов удалось устроить такой аппарат. 30 августа я записал: «Сегодня испытан изобретенный мною аппарат для сжигания под плитой «черного» масла; результаты превзошли все ожидания. Теперь мы можем спокойно жечь в камбузе «черное» масло. Это великолепно; значит, не придется потом, сидя в потемках, плакать о лампах. Изобретение увеличивает наши запасы на двадцать тысяч литров. Прекрасный керосин может теперь целиком идти на освещение; его хватит нам на много лет, даже если мы будем жечь лампы, не жалея. А двадцать тонн «черного» масла должно хватить, я полагаю, на топку плиты камбуза года на четыре. Аппарат так прост, как только возможно. От резервуара с маслом к топке проходит трубка, из которой масло капает в железную чашку и всасывается там асбестовой пластинкой или коксом. Поступление масла в трубку регулируется тонким вентильным краном. Для тяга я провел снаружи с палубы к заслонке плиты вытяжную трубу; воздух с помощью сильного вентилятора, установленного на палубе, продувается через нее прямо к железной чашке, и масло весело горит красивым белым пламенем. Тот, кто утром нажигает в плите огонь, должен выйти на палубу, убедиться, что вентилятор правильно стоит против ветра, затем открыть вытяжную трубу, повернуть кран так, чтобы масло потекло из резервуара в трубку, и поджечь его клочком бумаги. Присмотра аппарат не требует, его можно предоставить самому себе, и через 20—30 минут вода закипает. Что может быть проще и удобнее? Но, конечно, и у нас на «Фраме», как во всяком обществе, реформы вводятся с трудом; все новшества встречаются косыми взглядами».
Несколько позже о том же аппарате я писал: «Топка «черным» маслом в камбузе вошла в привычку; позавчера произошло переселение кока из навигационной рубки вниз *, и вчера уже началась там внизу топка «черным» маслом.(* Летом камбуз помещался в навигационной рубке на палубе, так как там был дневной свет; камбуз внизу за это время вымыли и покрасили.) Дело идет отлично, ветер скоростью в 1 метр обеспечивает превосходную тягу.
Позавчера я сидел после обеда в кают-компании и вдруг
услышал глухой треск в камбузе — как будто от взрыва. Я так
..и сказал товарищам. Немного спустя в дверь просунулась голова Петтерсена *.(* Ларе Петтерсен был выдвинут из кузнецов в коки; он и Юлл чередовались в камбузе каждые две недели.) Он был черен, как трубочист, все лицо в саже. По его словам, он едва приоткрыл дверцу толки — взглянуть, хорошо ли горит огонь, и вся эта чертовщина ударила ему прямо в лицо. Рассказывая, он, конечно, не скупился на проклятия, и крепкие словечки сыпались из него, как горох из мешка. Мы хохотали до упаду. В камбузе не трудно было понять, что произошло: стены были разукрашены потеками и мазками сажи. Происшествие объяснялось довольно просто: тяга была недостаточна, скопился газ, который не мог загореться до тех пор, пока Петтерсен, отворивший дверцу, не открыл тем самым доступ воздуху. Тогда и ахнул взрыв.
Вечером я сказал Петтерсену, что на следующий день буду варить сам, так как нам надо по-настоящему пустить в ход черное масло. Но он об этом и слышать не хотел. Неужто я думаю, что он трусит всякого пустяка, он справится сам... И действительно справился».
С этого дня я слышал лишь похвалы новому аппарату, и оп был в ходу все время, вплоть до выхода «Фрама» в открытое, свободное ото льда, море.
«Четверг, 6 сентября, 81° 13,7' северной широты. Неужели сегодня пять лет, как я женат? В прошлом году этот день был днем победы; разорвались ледяные оковы у острова Таймыр. А в этом году нет и намека на победу; мы зашли на север совсем не так далеко, как я ожидал; опять дует норд-вест, и нас несет на юг. Но все же будущее не кажется мне таким далеким и мрачным, как бывало порой. Где то мы будем 6 сентября будущего года? Быть может, тогда раздадутся все оковы и я буду сидеть с ней вместе, разговаривая об этой жизни на дальнем Севере и о бесконечной тоске моей, как о чем-то давно минувшем, что было когда-то и никогда больше не повторится? Долгая ночь будет тогда побеждена; зардеет утро, займется новый прекрасный день. А почему бы этому уже в будущем году не случиться? Почему бы зиме не продвинуть «Фрам» к западу, куда-нибудь севернее Земли Франца-Иосифа?.. Тогда придет мой черед действовать,— я тронусь с собаками и санями в путь на север. При одной мысли об этом сердце трепещет от радости. Зиму я проведу в приготовлениях к санной экспедиции, и время пройдет быстро.
Все последнее время я много занимаюсь подготовкой к походу. Обдумываю, что надо с собой взять, как все организовать; чем больше рассматриваешь это предприятие с разных точек зрения, тем больше приходишь к убеждению, что оно должно увенчаться успехом, при условии, если «Фрам» продвинется достаточно далеко на север в подходящее время года, т. е. не слишком поздней весной. Если он доберется до 84-й или 85-й параллели, я тронусь в путь в конце февраля или в начале марта, когда после долгой зимней ночи забрезжит день. И тогда все пойдет как по маслу. Еще каких-нибудь четыре или пять месяцев, и настанет время действовать. Какая радость!
Когда я смотрю теперь на лед, каждый мускул во мне дрожит от страстного стремления пуститься по этому льду, чтобы выполнить великую задачу. На пути к цели трудности и лишения будут для меня радостью. Со стороны может показаться, пожалуй, сумасбродством, что я намереваюсь отправиться в такую экспедицию, когда и тут, спокойно оставаясь на судне, можно проделать большую и важную работу. Но ведь Северный полюс — цель, к которой давно стремятся люди. Если мы не сделаем попытки теперь, когда зашли на север так далеко, го, быть может, опять пройдет много лет до нового удобного случая. А ежедневные наблюдения на судне и без меня пойдут своим чередом,— да и на Севере тоже найдется, что делать.
Я отпраздновал сегодняшний день тем, что перевел свою рабочую каюту на зимнее положение; поставил в рубке керосиновую печку и думаю, что она даст и в разгаре зимы достаточно тепла; тем более, что я намерен обнести рубку снаружи снеговыми стенами, а крышу покрыть толстым слоем снега, Я смогу сделать по крайней мере вдвое больше, работая зимой здесь, наверху, в спокойной обстановке, чем среди постоянного шума и возни там, внизу. На душе у меня'сейчас удивительно мирно и спокойно, и мысли текут без помех».
«Воскресенье, 9 сентября. 81°04' северной широты. Уже несколько дней мы не видим полуночного солнца. Теперь оно садится все ниже на северо-западе. Сегодня солнце закатилось в 10 часов вечера и отблеск его еще остался на вечной белизне снегов. Зима надвигается быстро.
Снова мирное воскресенье — прогулка, отдых за чтением. Сегодня ходил на лыжах, перешел через несколько замерзших полыней; кое-где начинается легкое давление льда. Наконец, путь преградило широкое открытое разводье, простиравшееся с севера на юг; местами оно достигало 250—300 метров ширины, а в длину — его конца не видно ни к северу, ни к югу. Лыжный путь хорош, идешь по нему быстро и совершенно не утомляешься, ветер будто сам тебя подгоняет.
Бесспорно, жизнь наша очень монотонна. Порою она представляется мне долгой и темной ночью, которую как бы надвое разделяют «сумерки богов»... «Вот солнце, а вместе с ним и лето померкли. Снег покрывает землю, ветер свистит над бесконечной снежной равниной, и зима воцарится на долгие годы, пока не придет, наконец, пора великой битвы и люди не пойдут по тропам Хель» '. Это будет тяжкое единоборство между жизнью и смертью, но затем настанет покой. Снова из моря «встанет зеленая земля, с гор зашумят водопады, и воспарят над ними орлы, высматривающие рыбу между скалами», а там
поднимется Валхалла 2, «прекраснее солнца», и настанут на долгие времена счастливые дни.
Петтерсен, на этой неделе исполняющий обязанности кока, пришел ко мне, по обыкновению вечером, для составления меню на завтра. Покончив это дело, он не ушел сразу, постоял и потом вдруг сказал, что сегодня ночью ему приснился удивительный сон: он хотел наняться ко мне поваром в новую экспедицию, но «доктор Нансен не пожелал меня взять».
— Почему же?
— Да вот как это было: мне свилось, что доктор Нансен отправляется на полюс по льду с четырьмя людьми, и я попросился с вами; но вы
сказали, что вам в эту экспедицию повара не надо. Мне это показалось странным. Ведь кушать-то вам нужно будет. Мне снилось, будто вы решили ветре-тить судно в другом месте, где оно будет ждать вас, или же вовсе собираетесь не возвращаться, будто совсем на другую землю уезжаете. Может же присниться человеку такая бессмыслица!..
— Пожалуй, не такой уже это вздор, Петтерсен. Возможно, мы предпримем такую экспедицию и тогда назад на «Фрам» безусловно не вернемся.
— Ну!.. Если вы собираетесь, то я взаправду очень бы просил взять меня с собой; мне хочется быть с вами. Ходок на лыжах я не то, чтобы очень... но справлюсь все-таки.
— Прекрасно, но такое путешествие, Петтерсен, очень тяжелое. Можете поверить, это будет совсем не увеселительная прогулка.
— Ну, уж надо думать. Да это не беда, что трудно придется; лишь бы попасть с вами.
— Да, но тут может придтись и похуже, более чем вероятно, что нам придется рисковать жизнью.
— А я не боюсь, двум смертям ведь не бывать, а одной не миновать.
— Разве вы хотите сократить вашу жизнь?
— Пускай. От судьбы не уйдешь. Человек может отправиться на тот свет, сидя у себя дома; хотя, пожалуй, и не так
легко, как здесь. Если всего бояться, так лучше и не браться ни за что, все равно ничего не сделаешь.
— Правильно! И, по крайней мере, не стоит участвовать в такой экспедиции. Путешествие к полюсу вовсе не шутка.
— Нет, я это очень хорошо знаю. Но если бы я был с вами, я бы не боялся. Вот если б мне пришлось самому выпутываться, тогда было бы плохо. Совсем другое дело, видите ли, когда есть кому вести, когда знаешь, что человек уже прошел через все это прежде.
Удивительно все же, как слепо эти люди верят в своего предводителя. Я думаю, что они, ни на минуту не задумываясь, пошли бы за мной, если бы им предложили отправиться к полюсу сейчас, когда полярная ночь у самого порога. Хорошо внушать такую крепкую веру, но сохрани бог, если вера эта поколеблется».
«Суббота, 15 сентября. Сегодня вечером мы снова в первый раз увидели Луну. Восхитительное полнолуние. Кроме Луны, на ночном небе, все еще светлом, видны несколько звезд.
Сегодня в нескольких местах вывешены объявления. Они гласят следующее:
«Так как пожар на судне имел бы самые страшные последствия, то никакие предосторожности не могут считаться излишними. Ввиду этого предлагается всем самым добросовестным и наистрожайшим образом соблюдать настоящие правила:
1. Никто не должен носить при себе спичек.
2. Спички можно держать только в следующих местах:
а) на камбузе, где за них отвечает исполняющий в данное время обязанности повара;
б) в четырех отдельных каютах, причем владелец каждой ответственен за свое помещение;
в) в рабочей каюте, когда там производятся работы;
г) на обеденном столе в кают-компании. откуда, однако, ни под каким предлогом не дозволяется забирать коробок или даже одну спичку.
3. Зажигать спички нельзя нигде, за исключением вышеперечисленных мест.
4. Единственное исключение из приведенных правил допускается только при растопке кузнечного горна.
5. Все трюмы на судне должны каждый вечер, в 8 часов, осматриваться пожарным инспектором, который затем отдает рапорт нижеподписавшемуся. После осмотра никому не разрешается, без особого на то разрешения, ходить с огнем в трюм или машинное отделение судна.
6. Курение разрешается только в жилых помещениях и на палубе. В других местах курение как трубок, так и сигар ни при каких обстоятельствах не разрешается.
«Фрам», 

15 сентября 1894 г.
                                                                                                    Фритьоф Нансен».
Некоторые из этих правил могут показаться нарушающими принципы демократии, которые я так старательно "поддерживаю, но все же они кажутся мне лучшим распоряжением, какое я могу сделать для обеспечения общего блага, а оно для нас превыше всего».
«Пятница, 21 сентября. Несколько дней дует очень свежий северо-западный и северный ветер, скорость его по временам доходит до 12—13 метров. Нас за это время отнесло на значительное расстояние к югу. Взяла верх «радикальная правая», по выражению Амунсена. Но у власти она оставалась не так долго,— вчера наступило затишье, и теперь нас опять несет на север. Есть виды на то, что некоторое время удержится господство «левой», она исправит грехи «правой».
На этой неделе выстроено жилье для собак — ряд великолепных ледяных будок вдоль левого борта судна; в каждой по четыре собаки — в общем квартиры у них на зиму будут хорошие, теплые. Тем временем восемь наших щенят благоденствуют; в их распоряжении чудесный мир — вся передняя палуба под тентом. Оттуда доносится их повизгивание и тявканье, когда они носятся там среди стружек, между паровой лебедкой, нартами, осями ветряного колеса и прочим скарбом. Они немножко поиграют, немножко подерутся, а потом укладываются под полуютом, где у них среди стружек в укромном уголке есть свое логово, теплое уютное гнездо; там во всем своем величии, как львица, растянулась Квик. Щенята лежат или катаются около нее клубком, кувыркаются друг через друга, спят или зевают, едят или ловят один другого за хвост. От этой мирной картины здесь, под самым полюсом, дышит чем-то домашним, родным, и я, словно зачарованный, часами могу смотреть на нее.
Жизнь идет своим ровным правильным ходом, без каких-либо событий, невозмутимая, как этот лед. И все же время летит удивительно быстро. Наступило равноденствие; ночи становятся темнее, а солнце днем поднимается над горизонтом всего на 9°.
Я прилежно занимаюсь целыми днями в своей рабочей каюте, и зачастую мне чудится, что я сижу в своем кабинете дома, окруженный всеми удобствами цивилизации. Если бы на разлука, я бы чувствовал себя здесь не хуже. По временам я совсем забываю, где нахожусь. Нередко, углубившись вечером в работу и услышав лай собак, вскакиваю и ловлю себя на мысли: «кто же это к нам мог придти?». И лишь затем соображаю, что я ведь не дома, а несусь среди замерзшего Полярного моря на пути ко второй долгой полярной ночи.
Температура упала сегодня до —17°; зима быстро приближается. Хотя с дрейфом дело не очень ладится, но настроение у меня отличное. Такой же дрейф был в прошлое осеннее равноденствие, и сколько разочарований пришлось нам перенести с тех пор. Как ужасно было, когда прошлой осенью нас все дальше и дальше относило к югу. Казалось, что все расчеты неправильны. Не видно было никакого просвета. Но такое время больше не повторится. Нас еще может отбросить далеко назад, временами мы будем продвигаться крайне медленно, но
в отношении будущего у нас сомнения нет: оно брезжит ярким светом на западе по ту сторону полярной ночи».
«Воскресенье, 23 сентября. Вчера исполнился год с того дня, как мы впервые пришвартовались к ледяному торосу. По этому случаю Скотт-Хансен обозначил на карте пунктиром наш дрейф за весь год. Картина получилась не такая уж плохая: если пройденное расстояние и не столь велико, то направление довольно точно совпадает с тем, какое я ожидал. Но об этом до завтра; так поздно, что я не могу теперь писать об этом. Ночи становятся темнее и темнее; зима надвигается».
«Вторник, 25 сентября. Я внимательно рассмотрел карту нашего дрейфа за минувший год. Если считать от того пункта, где мы застряли 22 сентября прошлого года, и до нашего место-» нахождения 22 сентября этого года, то пройденное нами расстояние составит 189 морских миль (350 километров), или 3°9' широты. Если же считать от того же исходного пункта до наиболее северной точки, достигнутой нами летом (16 июля), то дрейф составит 226 морских миль (420 километров), или 3°46' широты. Но если считать от самой южной точки, куда нас отнесло осенью прошлого года (7 ноября), до самой северной — летом этого года, то получится 305 морских миль (566 километров), или 5°5'. Мы продвинулись на 4° к северу — от 77°43' до 81°53'. Определить курс (направление) дрейфа — задача для этих широт весьма не легкая, так как магнитное склонение заметно изменяется с каждым градусом долготы, пройденным на восток или на запад.
Наш генеральный курс равен примерно С 36° 3. Направление нашего дрейфа, следовательно, заметно более северное, чем «Жаннетты», а этого мы и ожидали. Наш дрейф пересекает ее дрейф под углом 59°. Если продолжить линию дрейфа этого года, то она пересечет Северо-Восточную Землю Шпицбергена и самым северным пунктом на этом продолжении будет 84°07' северной широты под 75° восточной долготы, приблизительно к ССВ от Земли Франца-Иосифа. Расстояние на этом курсе от места нашего нахождения до Северо-Восточной Земли 827 морских миль (1534 километра). Если мы будем продолжать проходить по 189 морских миль в год, то нам потребуется, чтобы пройти это расстояние, 4 года и 4 с половиной месяца. Если же исходить из того, что мы будем двигаться со скоростью 305 морских миль в год, то мы затратим на весь путь лишь 2 года и 8 месяцев. А то, что скорость дрейфа будет по крайней мере не меньшей, кажется весьма вероятным; теперь вряд ли нас снова отнесет обратно на такое же расстояние, как в октябре прошлого года; тогда к югу была совершенно чистая ото льдов вода, а вся масса льдов лежала к северу от нас.
Нынешнее лето, как мне кажется, доказало, что лед теперь очень неохотно поддается назад к югу и, напротив, при малейшем восточном ветре, не говоря уже о южном, чрезвычайно охотно подвигается на северо-запад или на север. Я придерживаюсь поэтому моего прежнего предположения, что скорость дрейфа по мере нашего продвижения на северо-запад будет увеличиваться. Весьма вероятно, что «Фрам» через два года сможет вернуться в Норвегию, т. е. экспедиция продлится ровно три года, как я и полагал с самого начала.
Наш дрейф, как я уже говорил, на угол в 59° севернее дрейфа «Жаннетты». Вместе с тем Земля Франца-Иосифа, если предположить, что весь лед, идущий из огромного Полярного бассейна, обходит эту землю с севера, должна оттеснять лед к северу. Поэтому весьма вероятно, что, по мере продвижения вперед, пока Земля Франца-Иосифа не останется позади, наш дрейф будет постоянно отклоняться к северу, и вследствие этого нам удастся достигнуть более высоких широт, чем пророчил наш дрейф до сих пор. Я надеюсь достигнуть по крайней мере 85° северной широты. До сих пор все мои предположения оправдались; направление нашего дрейфа совершенно параллельно курсу, которым, по моим соображениям, прошла льдина с предметами «Жаннетты» и который я нанес на карту, готовясь к лондонскому докладу *.(* См. «Geographical Journal», Лондон, 1893. См. также карту в «Natu-i ren», 1890, и «Det Norske Geografiske Selskabs Aarbog», I, 1890.) Путь этот ведет примерно через 87°30' северной широты. Я не смею надеяться на более северный дрейф и буду считать себя удовлетворенным, если удастся достигнуть и этого. Наша цель, как я уже много раз говорил, ведь не в том, собственно, чтобы достигнуть точки, «где находится конец земной оси», а пересечь и исследовать неизвестный Полярный бассейн. Однако это не помешает мне все же попытаться достигнуть самого полюса и надеюсь, что это окажется возможным, если только мы в марте дойдем до 84° или 85°. А почему бы этому и не случиться?».
«Четверг, 27 сентября. Решено начиная с завтрашнего дня, пока светло, вгем каждое утро с 11 часов и до 1 часу упражняться в ходьбе на лыжах. Это совершенно необходимо. Если обстоятельства вынудят нас возвращаться домой по льду, боюсь, что некоторые из нас, не умеющие как следует пользоваться лыжами, поставят нас в очень трудное положение. У нас есть несколько отличных лыжников, но пятеро или шестеро должны приобрести вкус к лыжам, без них нельзя пускаться в далекий путь по льдам».
С этого дня мы регулярно совершали и небольшими группами и всей компанией лыжные пробеги. Помимо хорошего моциона, они доставляли нам большое удовольствие, и все охотно принимали в них участие. Вскоре все освоились с передвижением на лыжах даже по этой неровной всторошенной поверхности, хотя лыжи частенько ломались. Их старательно чинили, сколачивали, чтобы снова поломать.
«Понедельник, 1 октября. Сегодня мы пробовали тащить ручные нарты, положив на них груз в 120 килограммов. Нарты шли хорошо, но тащить их все же тяжело, так как лыжи на этой неровной дороге то и дело разъезжаются. Пожалуй, индейские лыжи более пригодны для такого пути, сплошь усеянного большими и малыми снежными застругами и буграми. Амунсен, впрягшись в нарты, сперва решил было, что тащить их — дело пустячное; но, пройдя немного, впал в глубокое и, невидимому, печальное раздумье; молча вернулся он на корабль и там поведал остальным, что чем тащить на нартах такой груз, лучше просто лечь рядом с нартами,— все равно один конец. Вот что значит практика.
После обеда я попробовал в те же нарты с грузом в 120 килограммов запрячь трех собак, и те тащили сани, как нечто невесомое».
«Вторник, 2 октября. Погода прекрасная, но холодновато. Ночью было 27° мороза, пожалуй, слишком многовато для октября. Если и дальше так пойдет, зима будет явно суровая. Но какая разница для нас — будет 50 градусов мороза или 70?.. «Одного разлива»,— сказал гусак, глотнув из двух сточных канав. Сегодня мы соверши чи восхитительную прогулку на лыжах. Теперь все чувствуют себя на лыжах гораздо увереннее. Однако скоро наступит мрак, и лыжному спорту придет конец. Жаль, это хорошее упражнение. Надо будет придумать что-нибудь другое.
У меня такое чувство, будто это моя последняя зима на корабле. Неужели мне действительно удастся пойти весной к полюсу? Попытка тащить нагруженные сани по этому льду не слишком нас подбодрила, а если собаки не выдержат или окажутся слабее, чем я рассчитываю, или же лед на нашем пути окажется не лучше, а хуже — тогда ведь нам придется рассчитывать только на самих себя. Но если нам удастся пройти на «Фраме» настолько далеко на север, что до полюса останется сравнительно небольшое расстояние, я сочту своим долгом рискнуть. Не могу представить себе препятствия, которое нельзя было бы преодолеть, раз придется выбирать одно из двух: погибнуть или — вперед на родину».
«Четверг, 4 октября. Местами лед почти непроходим, но, по-видимому, только на ограниченном пространстве; вообще же санный путь необычайно хорош, хотя снег и рыхловат, так что собаки по временам проваливаются. По всей вероятности, это объясняется отсутствием у нас за последнее время сильных ветров, которые уплотняли бы снег.
Жизнь идет своим мерным ходом. Попрежнему много разной мелкой работы. Вчера начали объезжать щенят *, конечно, лишь троих: Барбару, Фрейю и Сузину; Гюлябранд неуклюж и худ, как щепка; мы его пока от работы освободили.(* Это щенки, родившиеся 13 декабря 1893 года; их осталось четыре.) Вначале дело не ладилось; щенята бежали кто куда; но через некоторое время стали тянуть не хуже взрослых собак и, сверх всякого ожидания, работали неплохо. Квик, разумеется, показывала им благородный пример. Положить начало дрессировке щенят выпало на долю Мугста; эту неделю он «собачник». Эта обязанность исполняется всеми поочередно; каждый в течение недели возится с собаками и проезжает их до обеда и после обеда.
Настроение на корабле, по-моему, такое, что лучшего и пожелать нельзя. И это на пороге второй полярной ночи, которая, видимо, будет более длинной и более холодной, чем какая-либо из испытанных до сих пор человеком. С каждым днем дневной свет заметно убывает. Скоро он совсем исчезнет. Но настроение наше не падает. Наоборот, у меня впечатление, что становится еще веселее и оживленнее, чем когда бы то ни было. Не знаю, в чем причина; быть может, привычка. Надо признаться, что мы как сыр в масле катаемся. Продвигаемся, правда, медленно, но как будто наверняка вперед; всего у нас вдоволь, и живем сибаритами окруженные всем комфортом цивилизации. Зиму эту, наверное, проживем еще лучше, чем прошлую.
Аппарат для нагревания плиты в камбузе служит безотказно; даже сам повар находит теперь, что это замечательное, приближающееся к идеалу приспособление. Теперь мы вообще топим внизу только «черным маслом» — и дешево и мило. Много тепла проникает ко мне наверх в рабочую каюту, где я нередко обливаюсь потом и вынужден сбрасывать с себя одну часть одежды за другой, хотя окно открыто и снаружи 20 с лишним градусов мороза. Я высчитал, что керосина, который теперь у нас идет исключительно для освещения, нам хватит по крайней мере на десять лет, даже если мы будем жечь его не стесняясь по триста дней в году. Но в действительности мы жжем его вовсе не так много, так как значительную часть дня у нас горит электрический свет; вдобавок и здесь тоже один раз в году бывает лето,— во всяком случае так оно называется. Даже если учесть возможность несчастного случая, например какая-нибудь из бочек с керосином даст течь, все же нет основания скупиться на освещение; каждый может брать столько, сколько ему нужно. Что это для нас означает, может понять лишь тот, кто в течение целого года мучился угрызениями совести всякий раз, когда уходил поработать или почитать в своей каюте и зажигал там лишнюю лампу, в чем в сущности необходимости не было, поскольку он мог бы остаться в кают-компании и пользоваться там общей лампой.
Уголь пока не употребляется ни для чего другого, кроме печки в кают-компании. Зимой будет разрешено жечь его сколько угодно. Это во всяком случае составит ничтожный расход в сравнении с нашим запасом, превышающим 100 тонн,
который по существу не потребуется нам до той поры, пока «Фрам» не станет пробивать себе путь сквозь льды по ту сторону полюса, если только не случится чего-либо непредвиденного.
Поддерживать теплоту помогает натянутый над кораблем тент *.(* Прошлую зиму мы тента над кораблем не натягивали, так как считали, что от него на палубе станет совсем темно и под ним трудно будет пробираться. Но когда на следующий год зимой мы натянули тент, это сразу принесло безусловное улучшение.) Непокрытой оставлена только часть кормы позади капитанского мостика, чтобы оттуда можно было широко обозревать окружающие льды.
Что касается меня, то могу сказать, что чувствую себя сверх ожидания отлично. Время — хороший учитель. Меня уже не гложут тягостные настроения. Не признак ли это апатии? Быть может, я совсем ничего не буду чувствовать, когда пройдет так лет десять? Нет, иногда тоска возвращается с прежней силой, и сердце как бы разрывается на части. И чего стоит эта постоянная мысль о том, все ли живы и здоровы дома! Одно можно сказать: наша жизнь — великолепная школа терпения. И все же невозможно полностью примириться с этой жизнью. Это и в самом деле не жизнь и не смерть, а что-то среднее: никогда и ни в чем пет спокойствия, а только постоянное ожидание чего-то; ожидание, в котором, быть может, пройдут долгие годы. Чувствуешь себя иногда, как юноша, который предпринимает впервые морское путешествие. Жизнь на судне не по нему, жестоко страдает он от приступов морской болезни, тесные каюты судна кажутся ему хуже, чем темница. Но где-то там, вдали, лежит юг, страна юношеских мечтаний, искушающая его своей светлой улыбкой. Наступит время, и он вступит полуживой на берег. Найдет ли он свой юг? Увы, как часто море выбрасывает путника на берег бесплодной пустыни!».
«Воскресенье, 7 октября. Сегодня вечером прояснилось; звездное небо и северное сияние. Это вносит маленькое разнообразие после однообразной облачной погоды с частыми метелями, посещавшими нас последние недели. Мысли приходят и уходят. Я не могу забыться и не могу уснуть. Всюду тишина; все спят. Раздаются лишь мягкие шаги вахтенного, охраняющего безопасность судна, да ветер треплет и свистит в снастях и тенте, а за стеной тикают часы, они медленно рубят на части время. Выйдешь наверх — там черная, как уголь, ночь. Далеко-далеко в вышине мерцают звезды; на темном небосклоне порхает северное сияние, а вокруг светится сквозь мрак однообразная ледяная равнина. Какая невыразимая пустота, заброшенность, как бесконечно далеки мы от всех забот и треволнений человечества, от всех его стремлений! Что представляет собой жизнь, если она так изолирована? Странный, бессодержательный процесс; человек становится машиной, которая ест, спит, пробуждается, снова ест и снова спит, мечтает и грезит, но не живет по-настоящему. Разве не такова наша жизнь здесь? Или, быть может, такое самоизгнание в безнадежную пустыню для того, чтобы еще сильнее тосковать о жизни, которую ты покинул,— это лишь один из подвигов вечного мученичества, новая ошибка заблудшегося человеческого духа? Или я трус, или боюсь смерти? О, нет! Просто тоска овладевает человеком от этих ночей со всей их красотой и душа рвется из этого бесконечного застывшего мира льдов. Когда подумаешь, до чего коротка наша жизнь, вспомнишь о том, что ты ушел от нее по доброй воле, что другое, «верное до гробовой доски» сердце терзается в полном неведении о твоей судьбе... О, род человеческий, чудны пути твои! И разве мы не похожи на клочья пены, беспомощно носимые по бурному морю».
«Среда, 10 октября. Итак, мне исполнилось тридцать три года, не больше и не меньше. К этому не прибавишь ничего, кроме того, что жизнь идет и никогда не повернет назад.
Все сегодня были трогательно внимательны ко мне, устроили большой праздник. Первый утренний сюрприз — кают-компания, украшенная норвежскими флагами. Только над местом Свердрупа повешен «униатский флаг» объединенной Швеции и Норвегии. От моей двери вплоть до двери Скотт-Хансена протянулся вымпел, на котором крупными буквами значилось Pram. Когда я вошел в кают-компанию и все, поднявшись с мест, поздравили меня с днем рождения, получилось весьма торжественно. Выйдя на палубу, я увидел, что на бизань-мачте тоже развевается флаг.
Перед обедом предприняли экскурсию на лыжах к югу. Ветрено и холодно; я давно уже так не мерз. Вечером термометр упал до —31°. Это, конечно, самый холодный день рождения, какой мне до сих пор приходилось отмечать.
Роскошный обед: 1. Рыбный пудинг.
2. Сосиски и язык со спаржей, картофелем и горошком.
3. Землянично-рисовый крем.
4. Мальц-экстракт. 
Затем ко всеобщему удивлению доктор вдруг извлек из кармана своего пальто, в котором он всегда ходит, множество всевозможных сосудов самого странного и необычайного вида: пробирок, мензурок, стаканчиков для реактивов, по одному на каждого, и в заключение вытащил целую бутылку ликера, настоящего люсхольмского ликера, что вызвало взрыв восторга. Пришлось по две рюмочки на брата, не считая четверти бутылки мальц-экстракта. Я со своей стороны л гостил всех сигарами, которые далеко не понизили настроения. Послеобеденное время было в общем настоящим отдыхом. Затем подано было кофе с новым сюрпризом в виде яблочного пирога, испеченного милейшим Петтерсеном, бывшим кузнецом и механиком, а ныне превосходным поваром. Ужин тоже не обошелся без приятной неожиданности: большой именинный пирог все того же кулинара был украшен надписью:
«Т. L. M. * 10.10.94». Попозже вечером появились ананасы, винные ягоды и конфеты. Пожалуй, не всякий празднует так свое рождение и не в таких высоких широтах, как 81°. Вече)) прошел в веселых затеях и в прекраснейшем настроении: кают-компанию то и дело потрясали взрывы смеха; и как только она вмещала такое количество веселья!
Но когда мне пожелали спокойной ночи и я остался один в своей каюте, стало грустно. Вышел на палубу — высоко над головой звезды на ясном небе; на юге беспокойно порхает мерцающая дуга северного сияния, посылая вверх время от времени лучи, и мысли летят далеко-далеко через лед, воду и землю.
Каждую ночь мне грезится во сне, что я дома, а с наступлением утра я, как герой саги Хельге, должен снова скакать на бледном коне по путям, облитым румянцем зари, но не к радостям Валхаллы, а в вечное царство льда.
«Ради тебя одной Сигрун, Дочь гор высоких, Плывет твой Хельг В страну печалей!»
Я говорил сегодня немного со Свердрупом о предполагаемой экспедиции. Когда мы после обеда вышли на лед, он вдруг сказал:
— Да, в будущем октябре вас, может быть, уже не будет на «Фраме».
Иа это я ответил, что так, вероятно, и будет, если зима кончится благоприятно. Но сам я еще не вполне уверен в этом».
«Пятница, 12 октября. Со вчерашнего настоящий шторм с ВЮВ. Ночью наше ветряное колесо разлетелось на части; в одном из зубчатых колес лопнула шестерня, сильно износившаяся за год работы. Утром скорость ветра превысила 13 метров, а сейчас вечером он достиг такой силы, какой давно уже не помню. Теперь мы должны хорошо двигаться на север. Быть может, октябрь окажется не таким уж неприятным месяцем, как я ожидал, исходя из прошлогоднего опыта. Перед обедом ходил на лыжах. Снег крутит; не могу сказать, чтобы мне стоило большого труда повернуть назад,— об этом позаботился ветер.
Метель разыгралась вовсю; приходится придерживать шапку, чтобы ее не снесло. На юге совсем низко стоит луна, тускло сияя сквозь крутящуюся снежную пыль. Настоящая полярная ночь во всей ее суровости. Такая, какой представляешь ее, находясь далеко на юге. И все же приятно ходить по палубе: чувствуешь, что мы подвигаемся вперед».
«Суббота, 13 октября. Продолжается тот же ветер; скорость до 12 и даже больше метров. Тем не менее Скотт-Хансен произ---------------
* Tillykke med degen! (Поздравление ко дню рождения: «Много счастья к сегодняшнему дню»),— Ред.
вел сегодня вечером наблюдение. Этот славный парень неутомим, как всегда. Нас несет на север (81°32,8' северной широты и 118°28' восточной долготы)».
«Воскресенье, 14 октября. Попрежнему тот же шторм. Читаю о невероятных страданиях, которыми платили все предшественники за каждый отвоеванный градус широты, даже за каждую отвоеванную минуту. Я готов почти презирать нас, валяющихся на диванах в тепле и уюте, проводящих время за чтением, писанием, в курении и мечтаниях, в то время как в такелаже над нами воет и плачет буря и все кругом кажется одним сплошным снежным вихрем. Мы безо всякого напряжения с нашей стороны продвигаемся градус за градусом к северу, тогда как наши предшественники пробирались туда напрасно, растрачивая свои силы.
Теперь исчезает солнце и начинается ночь».
«Понедельник, 15 октября. Несмотря на ветер и метель, ходили утром на лыжах в восточном направлении. В такие дни лыжникам приходится быть особенно начеку, тщательно замечать дорогу; стоит лишь немного отойти от корабля, как его не видно, а если не найдешь пути назад, то... Хорошо, что от лыж остаются кое-где явственные следы; в большинстве мест снег почти начисто сметен и наст оголен; падающий снег на нем не удерживается. Дрейфуем на север. Полярная ночь тем временем медленно и торжественно вступает в свои права. Солнце сегодня стояло низко, за грядой облаков на юге его совсем не было видно, и все же на бледном небе еще заметен солнечный отсвет. В небе теперь царит полная луна, заливающая своим серебристым светом ледяную равнину и вихри крутящегося снега. Как величественна такая ночь! Можно тысячу раз видеть ее, и всякий раз сызнова чувствуешь ее величие; никак нельзя освободиться из-под ее власти. Чудится, что ты входишь в тихий таинственный храм, где дух природы парит в пространстве, в переливах серебристых лучей, и где душа должна пасть ниц, благоговея перед бесконечностью и величием вселенной».
«Вторник, 16 октября. Около полудня над горизонтом был виден солнечный диск. По всей вероятности, мы видим в этом году его величество Б последний раз... До свидания!»
«Среда, 17 октября. Занимаемся глубоководными исследованиями. Весьма сомнительное удовольствие в это время года. То батометр (прибор для взятия образцов воды) обледенеет до того, что в воде он не закрывается, и потому приходится подолгу оставлять его висеть в воде; то батометр обмерзает, когда уже вытащен из воды наверх, во время отсчета температуры, и никак не удается перелить из него воду в склянки, не говоря уже о том, что чертовски трудно привести прибор в порядок для нового опускания. Мы считаем себя счастливыми, если не приходится ходить по несколько раз на кухню с приборами и оттаивать их там. Температуру приходится иногда отсчитывать
при свете фонаря; кроме того, пробы воды, когда они замерзают в батометре, не вполне надежны. Дело в общем кропотливое, подвигается медленно, но все же идет, если приложить известное старание.
Восточный ветер продолжается, и мы продвигаемся вперед. Сегодня вечером наша широта около 81°47' северная».
«Четверг, 18 октября. Продолжаем измерять температуру воды. Холодное развлечение при —29° и сильном ветре! Пальцы коченеют и теряют чувствительность, когда приходится голыми руками манипулировать с мокрыми или обледенелыми металлическими винтами, отсчитывать температуру при помощи лупы, чтобы обеспечить точность в несколько сотых градуса, или цедишь пробы воды в бутылки, которые приходится потом держать на груди, чтобы вода не замерзла. Да уж, благодарю покорно!
В 8 часов вечера было великолепное северное сияние. Будто огненная змея, извивалось оно двумя изгибами по небу. Хвост поднимался приблизительно на 10° выше горизонта в северной его части; отсюда несколькими изгибами сияние распространялось к востоку, затем повертывало и перебрасывалось к западу в виде дуги, поднимающейся на 30° или 40° над горизонтом; дальше на западе оно опускалось, скатывалось в светящийся клубок, из которого вверх по небу то и дело вылетали пучки лучей. Сияние все время находилось в движении. С запада на восток выбрасывались блестящие снопы света, а сама змея непрерывно извивалась. Постепенно сияние поднялось выше по небосводу, приближаясь к зениту. Верхняя дуга разделилась на несколько более слабых волн, пучки лучей бежали теперь вверх к зениту сразу из нескольких мест, не только из огненного клубка, но из самой дальней дуги на северо-востоке. Свечение быстро достигло наибольшей силы; густой желтый цвет местами переходил в желтовато-красный, а в других местах в зеленоваты-белый. Когда верхняя дуга дошла до зенита, явление стало постепенно утрачивать свою яркость, оно мало-помалу рассеивалось, оставляя о себе только слабое воспоминание на южной стороне неба.
Позже вечером, выйдя снова на палубу, я увидел, что почти все сияние скопилось в южной половине неба. Далеко на юге висела низкая дуга; она возвышалась примерно на 5° над темным сегментом у горизонта. Между этой дугой и зенитом поместились четыре другие слабо волнующиеся дуги, из которых самая верхняя висела прямо у меня над головой; то здесь, то там, особенно из самой нижней дуги на юге, выбрасывались снопы лучей. На северной части неба дуг не было видно, здесь лишь кое-где разгорались пучки лучей. По всему небосводу были заметны характерные спутники северного сияния: светлые облачка и полосы чуть теплящегося света. Небо было покрыто как бы светлым покрывалом *, в котором местами виднелись темные дыры.(* Это светлое покрывало (или вуаль), постоянно растилающееся по небу, было менее явственно над головой, в зените, но становилось все более заметным по мере приближения к горизонту, хотя до самого его никогда не доходило. И на севере, и на юге оно оканчивалось низкой, слабо очерченной дугой над темным сегментом. Свечение этого покрывала было так ярко, что сквозь него я не мог разглядеть Млечный путь.)
Почти нет ночи, или, лучше сказать, не было ни одной ночи, когда бы мы не наблюдали следы сияния, если, конечно, небо было ясно или облака расходились так, что оставались достаточно большие просветы, чтобы в них можно было видеть небо. Обыкновенно у нас эти световые явления достигают большой силы, в безустанной тревоге играют они на небосводе. Появляются сияния по большей части на южной стороне неба».
«Пятница, 19 октября. Свежий ветер с ВЮВ. Нас сильно гонит к северу. Вскоре мы, вероятно, пройдем долгожданный 82-й градус, а там уж недалеко и до 82°27', где «Фрам» окажется судном, проникшим на север в этом полушарии дальше всех других судов. Однако барометр падает; ветер, пожалуй, скоро переменится на западный. Хотя бы на этот раз барометр оказался ложным пророком! Я стал теперь немножко сангвиником: слишком долго все шло гладко, и октябрь, внушавший мне по опыту прошлого года столько опасений, оказался месяцем больших успехов. Только бы не кончился он плохо!
За сегодняшний ветер между тем мы расплачиваемся ценой одной жизни. Ветряная мельница после исправления повреждения была сегодня опять пущена в ход. После обеда два щенка подкатились к ней, грызясь из-за кости; один из них попал под зубчатое колесо вала, и его втянуло между колесом и палубой. Маленькое тельце почти остановило машину. Услыхав шум, я бросился на палубу; щенка только что вытащили полумертвым из колеса; живот у него был распорот, он слабо повизгивал. Мы тут же положили конец его страданиям. Бедное маленькое жизнерадостное существо! Еще мгновение назад ты весело и беззаботно резвился со своими братьями, но вот из камбуза полетела на палубу медвежья кость, и — ты лежишь мертвым, изуродованным».
«Воскресенье, 21 октября. 82°0,2' северной широты, 114°09' восточной долготы. Уже поздно, а у меня все еще шумит в голове, как после хорошего кутежа; но наш «кутеж» был весьма невинного характера. Сегодня состоялся праздник по случаю достижения 82-го градуса. Ночью наблюдение показало 82°0,2', а теперь мы, несомненно, продвинулись на север еще немного дальше. По этому случаю испечены медовые пряники, смею заверить — действительно замечательные и, после освежающей лыжной прогулки, был устроен грандиозный праздничный обед. В кают-компании повешен плакат — афиша, приглашающая гостей явиться к обеду пунктуально с боем часов, так как повар изнеможен до последней степени. На афише следующие глубоко прочувствованные стихи анонимного автора:
Прошу вас во-время к обеду приходить,
Иначе суп молочный подгорит,
И рыбный пудинг тоже испортится за сутки,
И может очень повредить он вашему желудку.
Консервы тоже ждать не могут долго,
А разорвут жестянки — вот и вся недолга.
Телятина, баранина, говядина, свинья
Потеряют свежесть, если долго будут ждать,
Станут жестки и не сочны.
Раморни и Армур, Торн и Типе
Дали пищу нам все прекраснейшим образом,
Но, друзья, предупреждаю вас,
Если хотите иметь вкусный обед,
К столу приходите в час, а не в два.
Источник лирической скорби, нашедшей выражение в этих строках, надо, несомненно, искать во многих горьких разочарованиях, что дает ценные сведения о профессии анонимного автора. Гости, приглашенные на обед ровно в час, между тем оказались довольно пунктуальными; запоздал, и то помимо воли, один я, так как должен был сделать несколько снимков при быстро исчезающем дневном свете. Меню было великолепным: 1. Суп из бычьих хвостов. 2. Рыбный пудинг с растертым маслом и картофелем. 3. Черепаха с горошком и картофелем. 4. Морошка с рисом и со сливками. Кронмальц-экстракт. Затем кофе с медовыми пряниками.
После столь же обильного ужина публика потребовала «музыку», которая в течение всего вечера и преподносилась в избытке различными виртуозами органа. Особенно отличился Бентсен, который за последнее время имел полную возможность напрактиковаться, наматывая на льду лот-линь *.(* Лот-линь наматывается при помощи такой же ручки, как у органа.) Темп музыки то замедлялся, будто она исходила из бездны в 700 или 1000 метров глубиной, то ускорялся и становился живее, точно музыка приближалась к поверхности. В конце концов возбуждение разрослось до того, что меня и Петтерсена заставили станцевать и вальс и польку, и мы на довольно-таки тесной бальной площадке исполнили несколько чрезвычайно изящных pas de deux. В заключение в пляс пустился и Амунсен; остальные играли в карты. В промежутках был сервирован десерт: персиковое варенье, сушеные бананы, винные ягоды, медовые пряники.
Короче говоря, мы веселимся,— и почему бы нам не веселиться? Нас быстро несет к цели; мы уже на полпути между Новосибирскими островами и Землей Франца-Иосифа, и никто на «Фраме» не сомневается в том, что цель экспедиции будет достигнута. Итак, да здравствует веселье!
А наверху царит беспредельная тишина полярной ночи; месяц льет свой свет над ледяной равниной, и высоко в Небе ярко блещут звезды; нет мятежного северного сияния, и южный ветер шумит в снастях как-то тихо и печально. Всюду глубокое спокойствие покоя. Это бесконечная красота — нирвана 3».
«Понедельник, 22 октября. Теперь начинает становиться холодно. Прошлую ночь было —34,6° Ц, а сегодня вечером —36° Ц.
Сегодня ночью в 11 часов 30 минут было прекрасное северное сияние. Блестящая корона окружила зенит венком из лучей, несколькими кольцами одно над другим. Далее по небу расходились большие и меньшие снопы лучей, особенно далеко спускаясь на юго-западе и востоко-юго-востоке. Все они направлялись вверх к короне, которая сверкала, как ореол. Я долго стоял и смотрел. Временами можно было различить темное пятно в середине, в том пункте, где сходились все лучи, немного южнее Полярной звезды и по направлению к месту, занятому в ту минуту Кассиопеей. Ореол волновался и двигался безостановочно, точно он был игрушкой бури в верхних слоях атмосферы. Из мрака внутри ореола выскакивали все новые лучи света, за ними другие, и тогда темное поле в середине ясно выделялось. В другое же время оно было совершенно закрыто световыми массами. Затем буря в верхних слоях атмосферы как будто утихла; сияние побледнело и некоторое время светилось матовым беловатым светом, чтобы потом опять внезапно засиять и снова начать ту же игру. Вся масса света над короной могучими волнами переходила через зенит и темное центральное пятно, буря усиливалась, лучи сплетались друг с другом; все становилось одним огромным световым хаосом, который заволакивал корону и заливал и ее, и лучи, и темное пятно в середине неба потоком светящегося тумана. В заключение все опять побледнело, и я ушел вниз.
В полночь никакого северного сияния уже почти не было видно».
«Пятница, 26 октября. Вчера вечером мы находились под 82°03' северной широты.
Последние два дня пасмурно и даже в полдень так темно, что я подумал, не придется ли вскоре отказаться от прогулок на лыжах. Но сегодня утром наступила ясная, тихая погода, и я совершил восхитительную прогулку на запад, где образовалось много новых нагромождений льда, впрочем незначительных.
Сегодня «Фраму» исполнилось два года. По этому случаю был тонкий обед, из жареной фаршированной палтусины, черепахи, свиных котлет с бобами и зеленым горошком, плум-пу-динга (в первый раз настоящий горячий плум-пудинг) с соусом и, наконец, земляника. К столу, как обыкновенно, было подано вино (т. е. лимонный сок с водой и сахаром) и кроновский мальц-экстракт. Наверное, все чувствовали некоторое обременение пищеварительного аппарата. После обеда — кофе и медовые пряники, Нурдал предложил папиросы. Общий праздник.
Вечером снова северный ветер. Вероятно, он не надолго. По крайней мере хочу надеяться и верить, что южный ветер не замедлит явиться снова. Но мы мечтаем не о нежном зефире юга, не о легком дыхании румяной зари, нет, нам нужен холодный резкий, дующий со всей полярной силой южный ветер, который согрел бы «Фрам» снежными сугробами, закружил бы и взвихрил их,— вот какого ветра мы ждем,— чтобы он понес нас на крыльях вперед к заветной цели.
Итак, сегодня тебе исполнилось два года, «Фрам»! Сегодня за обедом я сказал, что если мы еще год назад признали «Фрам» превосходным кораблем, то сегодня у нас еще больше оснований подтвердить это. Он хоть и не слишком быстро, но верно и безопасно несет нас вперед. Затем мы выпили за счастье и успехи новорожденного. Тост был немногословен. Но если бы я дал волю своим чувствам, то не так бы скупился на слова. По правде говоря, мы любим наш корабль, как только можно любить неодушевленный предмет. Да как же нам не любить его? Ни одна мать под своим крылышком не может дать детям столько тепла и безопасности, сколько дает он нам. Он наш дом и кров. Мы всегда рады вернуться к нему из ледяных равнин, и сколько раз горячим чувством билось мое сердце, когда вдали над вечным снеговым покровом показывались его мачты. В глубокой тиши ночей мысли зачастую уносились с благодарностью к строителю этого дома. Я убежден, что и он у себя дома частенько вспоминает нас, хотя и не знает, где именно в огромном белом пространстве, опоясывающем полюс, его мыслям искать «Фрам». Но он знает свое детище и не потеряет веру в то, что оно выдержит, хотя бы все перестали в это верить. Да, Колин Арчер, если б ты нас теперь видел, ты бы убедился, что твоя радостная вера в корабль оправдалась...
...Я опять сижу один в своей каюте, и в мыслях у меня проносятся два минувших года. Какой демон переплетает нити жизней, заставляет нас обманывать самих себя и постоянно, неуклонно направляет по путям, которые мы не избирали и по которым идти совсем не хотели? Разве мной руководило лишь чувство долга? О, нет, я ведь был просто ребенком, которого влекли приключения в неведомых странах и который так долго мечтал о них, что вообразил, наконец, что нашел то, чего искал. И вот я пустился в великое предприятие: здесь передо мной сказочная страна льдов, глубокая и чистая, как сама беспредельность вселенной; тихо мерцающая звездами полярная ночь, сама природа во всей ее глубине, тайны жизни, вечный круговорот вселенной, величие смерти, чуждой страданиям и горю, вечное в самой себе. Здесь посреди великой ночи стоишь, чувствуя себя таким смиренным, лицом к лицу с природой, стоишь
благоговейно у ног вечности и внимаешь ей и учишься познавать всемогущего владыку и творца вселенной. Все загадки жизни как будто раскрываются перед тобой, и тебе смешно, что ты мог терзаться страхами и сомнениями; все это так мелко, так невыразимо ничтожно... «Кто видел Иегову4, должен умереть».
«Воскресенье, 4 ноября. В полдень я ходил на лыжах в восточном направлении, захватив с собой нескольких собак. Вдруг услышал, что собаки, оставшиеся возле корабля, подняли лай. Мои тоже навострили уши, и некоторые из них во главе с Улень-кой бросились назад. Большая часть, однако, вскоре остановилась, прислушиваясь и оглядываясь назад, будто проверяя, иду ли я за ними. Поразмыслил немного, может ли это быть медведь; нет, решил я, и продолжал свой путь. Но в конце концов не выдержал и повернул к дому. Собаки бешено помчались вперед.
Приблизившись к кораблю, увидел, что несколько человек — Свердруп, Иохансен, Мугста и Хенриксен —бежали с ружьями. Они быстро скрылись в том направлении, откуда несся собачий лай, и значительно опередили меня, прежде чем я успел достать ружье и побежать за ними. Внезапно передо мной в темноте блеснула вспышка выстрела, за ним последовал другой, еще и еще — целый залп. Что за чертовщина? Они стояли на одном месте и без передышки палили. Почему же они не идут дальше? Я спешил, полагая, что теперь-то пригодятся мои лыжи, чтобы нагнать обратившегося в бегство зверя. Но вот они немножко подвинулись, и снова в темноте блеснул выстрел... еще и еще... Вот кто-то бросился бежать по льду и выстрелил прямо в упор перед собой, другой, став на колено, выстрелил к востоку. Что они, упражняются в стрельбе что ли? Но очень уж неподходящее время выбрано для этого, да и чересчур много выстрелов. Вдобавок эти собаки, носящиеся с яростным лаем по льду?..
Наконец, я приблизился к группе. В разных местах бегали по льдине три медведя •— медведица и два медвежонка. Собаки наскакивали на медвежат, как бешеные, теребили их за лапы, за шерсть, за хвост, хватали за горло. Особенно неистовствовала Уленька; вцепившись одному медвежонку в горло, она исступленно теребила и кусала зверя; едва тот смог от нее освободиться. Вначале медведи не торопясь уходили от собак, которые не осмеливались приблизиться и вцепиться в зверей, пока не была ранена и не свалилась медведица. Она-то как будто и не собиралась убегать, а словно замышляла какое-то злодейство, стремясь подманить собак поближе. Внезапно медведица остановилась пропустила медвежат вперед, потянула носом воздух и двинулась назад навстречу собакам; те, как по команде, в ту же минуту повернули направо кругом и все до единой обратились в бегство на запад. Тогда-то и грянули выстрелы, медведица пошатнулась и повалилась на лед. Собаки бросились на нее и вцепились ей в шубу. Затем был убит один из медвежат. Второй, несмотря на выстрелы, пустился бежать по льду, за ним вдогонку бросились три собаки и, настигнув, подмяли его под себя, так что подоспевшему Мугста пришлось сперва отогнать собак и лишь тогда выстрелить. Такой запас свежего мяса можно только приветствовать. Как раз сегодня за обедом мы уничтожили котлеты из остатков последнего убитого нами медведя. Мясо медвежат очень нежное, словно рождественские откормленные поросята.
По всей вероятности, это были те самые медведи, следы которых мы видели раньше. Я со Свердрупом еще в октябре проследил следы трех таких господ и потерял их на северо-северо-западе от судна. Повидимому, они и пришли теперь с этой стороны.
Когда нужно было стрелять, ружье Педера, по обыкновению, не действовало, оно опять было заполнено вазелином, и, держа его, он кричал:
— Стреляйте, стреляйте, мое не хочет стрелять!
Вернувшись домой и разбирая ружье, которое я схватил, вдруг обнаружил, что оно не заряжено. Хорош бы я был, если бы вышел на медведей с таким оружием один на один!»
«Понедельник, 5 ноября. Сидя ночью за работой, вдруг услыхал отчаянный собачий визг на палубе. Я выбежал. Выл один из щенков: он, как это часто случается, лизнул железный болт, и язык примерз к железу. Он старался отодрать язык, но тот вытянулся длинным тонким жгутом, и щенок выл самым жалобным образом. Бентсен, бывший вахтенным, находился уже на месте происшествия, но сначала не знал, как помочь беде. Потом он взял щенка за шиворот, подтащил его поближе к болту, чтобы язык не так тянулся, согрел немного болт в руках, и язык отстал сам собой. До чего же щенок был обрадован! Он благодарно лизал руки Бентсена своим кровоточащим языком и, казалось, не знал, как выразить свою признательность. Можно надеяться, что теперь, хотя бы этот щенок, не так уж скоро примерзнет снова тем же образом; вообще же такие случаи не редкость».
«Воскресенье, 11 ноября. День за днем я веду обычные занятия, но мысли все сильнее влечет к себе неразрешенная загадка загадок всего бытия... Нет, к чему вертеться в этом бесплодном круговороте мыслей? Лучше выйти наверх, в зимнюю ночь. Наверху в небе луна большая, золотая и мирная; над головой мерцают сквозь несущуюся снежную пыль звезды... Почему не убаюкать себя зимними грезами, полными воспоминаниями о лете?
У-у, нет, слишком уж пронзительно завывает ветер над пустынными ледяными полями. 33 градуса .мороза. Лето с его цветами слишком далеко... Я бы отдал год жизни, чтобы подержать их в руках, но в такой дали представляются они мне, словно я никогда не вернусь к ним назад.
Каждую ночь и каждый день зажигает в небе свои вечно сменяющиеся прекрасные огни северное сияние. Смотри на него, пей забвение и черпай надежду в нем,— оно так подобно мятежной человеческой душе. Беспокойное, как она, стремится оно охватить весь небесный свод, но остается лишь блестящей погоней за светом, сверкающим бесцельным бегом лучей. Его дикая игра прекраснее всего на свете, красивее зари, но не возвещает наступления нового дня.
В общем бессильная погоня в пустом пространстве.
Моряк по звездам направляет свой путь; могло бы и ты, северное сияние, оказывать пользу, выводя заблудившегося странника на дорогу. Но продолжай свою пляску и дай мне наслаждаться тобой; перекинь мост между прошлым и настоящим и позволь мне в мечтах уноситься далеко-далеко в будущее.
О, ты, таинственный свет, что ты такое и откуда ты идешь? Но к чему спрашивать? Разве недостаточно любоваться твоей красотой и на этом остановиться? Разве сможем мы проникнуть за пределы видимого? Что из того, если б даже мы и могли сказать, что северное сияние — это электрический разряд или электрические токи в верхних слоях атмосферы, и могли бы описать до мельчайших подробностей, как оно возникает? Это были бы только слова. О том, что такое электричество, мы в сущности знаем не больше, чем о том, что такое северное сияние. Счастливы дети... Мы со всем своим «знанием», со всеми нашими теориями даже на толщину волоска не ближе к истине, чем они».
«Вторник, 13 ноября. Температура —38°. В течение дня в разных направлениях происходят сжатия. Лед стал тверже, а потому и грохот сильнее. Он слышен издалека, этот таинственный гром, внушающий ужас тем, кто не знает, откуда он идет.
Чудесна лыжная прогулка при полной луне. Разве жизнь — страдание? Разве такая уж горькая участь лететь, в окружении прыгающих вокруг собак, с быстротой ветра при свежем трескучем морозе в такую ночь, как сегодня, по бесконечной ледяной равнине, когда лыжи скользят по гладкому насту так, что почти не чувствуешь, как ноги касаются земли и ты будто паришь высоко-высоко под синим сводом, к которому подвешены звезды? Это по существу самое большее, чего ты вправе ожидать от жизни, это волшебная повесть из другого мира, сказка из грядущей жизни.
А потом, возвратясь домой в свою теплую рабочую каюту, разведешь огонь в печке, зажжешь лампу, набьешь трубку и, забравшись на диван, дашь улететь мечтам на клубящихся облаках табачного дыма в далекий мир — разве это страдание? А то вдруг я ловлю себя на том, что часами сижу и гляжу в огонь, мечтая о будущем... Полезное времяпрепровождение, не правда ли? Но все же при этом время течет незаметно, пока действительность толчком льдов не разобьет грезы, напомнит, что ты находишься в пустыне и пора снова приниматься за работу».
«Среда, 14 ноября. Как чудесны эти прогулки на лыжах среди безмолвия природы! Далеко вокруг простираются залитые серебристым светом луны ледяные поля, повсюду темные холодные тени отбрасываются торосами, бока которых слабо отражают рассеянный сумеречный полусвет. Вдали очерчивает горизонт темная линия льдов, нагроможденных сжатиями, над ней завеса легкого серебристого тумана, а еще выше беспредельная темносиняя усыпанная звездами глубь небес, по которым плывет в эфире полная луна. А на юге слабое мерцание дня, внизу темнобагровос, а чуть выше яркожелтое и бледно-зеленое, теряющееся в синеве там наверху. Все это сливается в единственную в своем роде, не поддающуюся описанию гармонию. По временам страшно хочется переложить эту природу в звуки музыки, только они могли бы передать ее существо. Какие получились бы могучие и простые аккорды!
Безмолвие, о какое безмолвие! Слышишь трепетание собственных нервов. Чудится, будто скользишь дальше и дальше по этим равнинам в бесконечное пространство. Не прообраз ли это того, что некогда наступит? Здесь вечность и мир. Нирвана должна быть холодна и ясна, как эта вечная звездная ночь. Что значат все наши исследования и весь наш разум перед этой бесконечностью!..»
«Пятница, 16 ноября. Перед обедом я со Свердрупом ходил на лыжах при лунном свете, мы побеседовали всерьез о перспективах нашего дрейфа и задуманном мною весеннем путешествии по льду на север. Вечером мы еще полнее обсудили этот вопрос в его каюте. Я изложил свою точку зрения, и он по всем пунктам со мной согласился.
Последнее время я много размышляю о том, правильно ли будет предпринять экспедицию, если дрейф не подвинет нас до марта так далеко на север, как я надеюсь. Но чем больше я об этом думаю, тем тверже становится мое решение попытаться достигнуть полюса по льду при любых осложнениях. Если целесообразно трогаться в путь с 85°, то не менее целесообразно сделать это с 82° или с 83°. В обоих случаях мы проникнем в более северные области, куда иным путем попасть не удастся, и это будет тем более желательным, чем меньше в своем дрейфе подвинется к северу «Фрам». Если почему-либо мы не достигнем самого полюса, ну что ж, повернем назад раньше. Суть, как я уже не раз говорил, совсем не в том, чтобы достигнуть самую точку полюса, а в том, чтобы исследовать неизвестные пространства Полярного моря, независимо от того, лежат ли они несколько ближе или несколько дальше от полюса. Я говорил об этом еще до начала нашего плавания, и это необходимо постоянно иметь в виду.
Конечно, в продолжение дальнейшего дрейфа судна на нем предстоит произвести немало ценных наблюдений, даже таких, которые я охотно продолжал бы сам; но все важнейшие из них могут быть сделаны здесь с успехом и в том случае, если двое из нас покинут судно. Вместе с тем несомненно, что наблюдения, которые мы сделаем в более северных широтах, во много раз превзойдут по своей ценности те, которые я бы мог сделать, оставаясь на корабле. Вряд ли в этом можно сомневаться. Таким образом, наша санная экспедиция к полюсу безусловно желательна.
Возникает вопрос о наиболее благоприятном сроке отправления экспедиции. Вне всякого сомнения, весенние месяцы — самое позднее март — единственное время года, когда такая поездка вообще может быть предпринята. Не отправиться ли в путь нынешней весной? Положим, что в самом худшем случае мы не продвинемся дальше 83° северной широты и 110° восточной долготы. Тогда, пожалуй, имелись бы основания отложить эту поездку до весны 1896 года. Но, по моему твердому убеждению, при этом мы можем упустить наиболее подходящее время. Дрейф не может идти настолько медленно, чтобы еще через год мы не миновали бы того пункта, откуда должна начаться санная экспедиция. Измеряя циркулем на карте расстояние, которое пройдено нами с ноября прошлого года, и экстраполируя соответственно наш дальнейший дрейф, я прихожу к выводу, что к ноябрю следующего года мы должны пройти Землю Франца-Иосифа и оказаться несколько севернее ее. Конечно, возможно, что и к февралю 1896 года мы не подвинемся дальше этого места; но, насколько я могу судить, вероятнее всего по мере нашего продвижения на запад дрейф будет усиливаться, а не ослабевать. В таком случае, следовательно, к февралю 1896 года нас может пронести слишком далеко, чтобы затевать подобную экспедицию. А этой весной при всех условиях вполне можно тронуться в путь, хотя бы существовал вообще лучший отправной пункт, чем тот, куда принесет наш «Фрам» к 1 марта 1895 года. Вернее всего не о/сдать следующей весны.
Возникает еще вопрос: каковы наши шансы пробиться к цели? Расстояние от предполагаемого пункта отправления и мысом Флигели, наиболее ближайшей известной нам суши, около 600 километров *, т. е. немногим больше расстояния, пройденного нами в Гренландии.(* Здесь вкралась какая-то ошибка в мой дневник, так как расстояние до мыса Флигели от предполагаемого отправного пункта (83° северной широты и 110° восточной долготы) составляет 750 километров. По всей вероятности, я брал 100° восточной долготы вместо 110°.) Никто не будет оспаривать, что по такому льду, какой здесь нас окружает, идти довольно легко, даже если бы с приближением к земле лед стал более тяжелым. А раз берег достигнут, всякому смышленому человеку, несомненно, удастся поддержать свое существование охотой на крупную или мелкую дичь и на медведей. Поэтому, если нам придется очень уж тяжко, мы всегда сможем направить свой путь к мысу Флигели или к Земле Петермана 5, лежащей от него к северу. По мере продвижения к северу, конечно, расстояние будет увеличиваться, но все же не настолько, чтобы мы при помощи собак не смогли его преодолеть, в каком бы пункте между исходной точкой и полюсом мы ни находились. «Путь к отступлению», следовательно, обеспечен, хотя есть люди, считающие, что пустынный берег, где, прежде чем поесть, надо крепко потрудиться, чтобы раздобыть себе пропитание,— неважная позиция для голодных людей. Но в действительности в этом-то как раз и заключается преимущество; отступление не должно быть слишком заманчивым! В самом деле, что за злополучная выдумка этот «путь к отступлению»? Для людей, которые стремятся вперед, вечное оглядывание назад ни к чему; в сущности они должны смотреть только вперед.
Теперь о самой экспедиции. В ней будут участвовать два человека и двадцать восемь собак; продовольствия и снаряжения берем 1050 килограммов. Расстояние от 83° до полюса составит 780 километров. Слишком ли смело будет считать, что это расстояние мы сможем пройти за пятьдесят дней? Я ведь не знаю выносливости наших собак; но кажется довольно правдоподобным, что даже если они окажутся не первого сорта, то все же, двигаясь со скоростью 15 километров в день, смогут тащить груз по 37,5 килограмма на каждую — во всяком случае если люди будут помогать им. Вряд ли можно назвать этот расчет легкомысленным, предполагая, конечно, что лед останется таким, как здесь; но для иных предположений нет оснований. В сущности, по мере нашего продвижения на север лед все время улучшается, даже с приближением весны. Итак, за пятьдесят дней мы должны достигнуть полюса. В Гренландии без собак и со скудным провиантом мы за шестьдесят пять дней прошли по ледяному плато на высоте более 2500 метров 550 километров и, безусловно, могли бы идти еще дальше. За пятьдесят дней мы израсходуем 100 килограммов провианта, по 1 килограмму в день на человека, и 700 килограммов пеммикана из расчета '/2 килограмма в день на каждую собаку *.(* Во время самой экспедиции собаки принуждены были довольствоваться значительно меньшим дневным пайком, в среднем едва ли более 300 или 350 граммов.) Вместе это составит 800 килограммов. Так как за это время мы израсходуем также некоторое количество топлива, то санный груз убавится по меньшей мере до 250 килограммов. Тащить такой груз для двадцати восьми собак ровно ничего не составит; последнюю часть пути они смогут нестись, как ветер, и, значит, совершат путешествие меньше чем в пятьдесят дней.
Но предположим, что мы потратим именно пятьдесят дней. Если все пойдет хорошо, мы направимся прямо к группе Семи Островов к северу от Шпицбергена. Это составит 9°, или 1000 километров. Если же, однако, дела у нас будут плохи, благоразумнее и безопаснее будет направиться к мысу Флигели или к земле, расположенной к северу от него. Положим, мы выберем этот путь. Покинув «Фрам» 1 марта (если обстоятельства будут благоприятны, то и раньше), на полюс придем, следовательно, 20 апреля. К тому времени у нас останется 100 килограммов провизии для людей, т. е. на пятьдесят дней, но провиант для собак будет весь израсходован. Мы вынуждены будем, следовательно, постепенно убивать собак, чтобы прокормить остальных, или же, отдав собакам часть провианта, питаться собачиной самим. Даже если приведенные мной цифры и преуменьшены, я считаю возможным допустить, что в течение 41 дня нашего обратного путешествия будут убиты двадцать три собаки, и у нас еще останется пять собак.
Как далеко к югу сможем мы за это время пройти? Вес всей поклажи в начале обратного путешествия должен составить несколько менее 250 килограммов, т. е. меньше 9 килограммов на собаку. По прошествии сорока одного дня этот вес уменьшится, по крайней мере, до 140 килограммов — вследствие потребления провизии и топлива, а также выбрасывания различных предметов снаряжения, как то: спальных мешков, палаток и тому подобного, которые будут становиться мало-помалу излишними. Остается, следовательно, на каждую из оставшихся пяти собак по 28 килограммов; в случае необходимости наша кладь может быть сокращена еще больше. С грузом, который составит вначале 9 килограммов на каждую собаку и лишь постепенно увеличится до 28 килограммов, собаки могут в среднем проходить по 22 километра в день, даже в том случае, если путь окажется более трудным для перехода. Другими словами, к 1 июня мы пройдем 913 километров к югу, или на 30 километров дальше мыса Флигели, причем в нашем распоряжении останутся еще пять собак и на девять дней продовольствия. Но, во-первых, мы, вероятно, достигнем суши гораздо раньше, во-вторых, австрийцы уже в первой половине апреля встретили у мыса Флигели открытые пространства воды и обилие птицы; в мае и июне, следовательно, у нас и подавно не будет недостатка в пище. В-третьих, было поистине странным, если бы нам до этого времени не попались медведь, тюлень или какая-либо случайная птица.
Итак, к этому времени мы уже будем в безопасности и сможем выбирать, что захотим: либо путь вдоль северо-западного берега Земли Франца-Иосифа, мимо Земли Гиллиса 6 к Северо-Восточной Земле и Шпицбергену — а в случае, если обстоятельства окажутся благоприятными, я, безусловно, выберу этот путь,— либо мы сможем идти к югу через Австрийский пролив к южному берегу Земли Франца-Иосифа и оттуда к Новой Земле или к Шпицбергену, причем предпочтительнее было бы к Шпицбергену. Это на тот случай, если мы не встретим на Земле Франца-Иосифа англичан, на что, однако, нельзя рассчитывать.
Таковы мои расчеты. Разве они так уж легкомысленны? Нет, насколько я могу судить. Одно лишь будет плохо: если на последнем отрезке пути, в мае — нас задержит такой тяжелый лед, какой был у нас в конце мая прошлой весной. Но это может случиться лишь к самому концу нашего Путешествия, и в самом худшем случае совсем непроходимый лед все-таки оказаться не может. Кроме того, удивительно было бы, если бы мы в течение всего путешествия не могли проходить в среднем по 18,5 километра в день при среднем грузе от 15 до 20 килограммов, не больше, на каждую собаку. Тем не менее если бы наши расчеты оказались ошибочными, мы в любой момент можем повернуть назад.
Какие непредвиденные затруднения могут встать на нашем пути?
1. Лед может оказаться более труднопроходимым, чем мы предполагаем.
2. Мы можем наткнуться на сушу.
3. Собаки могут подвести нас, оказаться слишком слабыми, заболеть или замерзнуть.
4. Мы сами можем заболеть цынгой.
1 и 2. Что лед дальше к северу окажется более труднопроходимым, конечно, возможно, но все же маловероятно; я не вижу к этому никаких оснований, если только мы не встретим на Севере неизвестную до сих пор сушу. А если даже и так, ну, что ж, мы воспользуемся тем, что найдем. Совершенно непроходимым, во всяком случае, лед не может быть; даже Маркхем пробирался вперед по льду со своими людьми, ослабленными цынгой. А берега этой суши могут представить даже кое-какие преимущества для продвижения; это будет зависеть от их направления и протяжения. Трудно сказать заранее что-нибудь определенное по этому поводу, но по-моему дрейф льдов и найденные нами глубины делают невероятным, чтобы в сколько-нибудь близком от нас расстоянии могла находиться суша значительного протяжения. Во всяком случае, если она и существует где-нибудь, то вьтесте с тем должен быть и проход для льдов, и, в худшем случае, мы сможем, значит, проследовать по этому проходу.
3. Бесспорно может быть и так, что собаки не оправдают наших расчетов, но, как мне кажется, эта возможность не так уже велика. Мы не собираемся чрезмерно перегружать их. И если даже с какой-нибудь собакой случится беда, то не со
всеми же разом. До сих пор при той пище, которую они получали, собаки благополучно переносили зиму с ее морозами, а в дороге они получат усиленный паек.
К этому нужно прибавить, что в своих вычислениях я умышленно не принял в расчет того, что мы сами тоже будем помогать им тащить груз; даже если предположить, что все собаки пропадут, мы сможем пройти значительный путь одни.
4. Самым худшим было бы, бесспорно, если мы сами заболели бы цынгой. Несмотря на наше великолепное здоровье, такая случайность не исключена. Стоит только припомнить, как страдал от цынги весь экипаж английской экспедиции к Северному полюсу (за исключением офицеров)7, как только наступила весна и вместе с нею начались санные поездки; и это, несмотря на то что на судне никто из них не подозревал, что им может грозить подобная участь.
Все же я считаю, что для нас заболевание цынгой маловероятно. Во-первых, английской экспедиции как-то особенно не везло. Едва ли существует какая-либо другая экспедиция, опыт которой был бы столь печален, хотя многие предпринимали не менее продолжительные санные экспедиции,— взять хотя бы, например, экспедицию Мак-Клинтока. При отступлении экипажа «Жаннетты» после гибели судна, насколько мне известно, никто цынгой не заболел; у Пири и Аструпа тоже не было случаев цынги и т. д. и т. д. С другой стороны, наш набор провизии сделан более тщательно, и он более разнообразен, чем во всех предшествующих экспедициях. Ни одна экспедиция не могла похвастаться таким отменным состоянием здоровья в течение всего пути, как наша. Поэтому я почти не допускаю мысли, чтобы мы могли унести с собой с «Фрама» какие-либо зародыши цынги. А что касается провизии для самой санной поездки, то я позабочусь о том, чтобы она состояла из наиболее питательных и хорошо законсервированных продуктов, и сильно сомневаюсь, чтобы такое продовольствие могло быть источником цынги. Но некоторый риск неизбежен. Я считаю, что все возможные меры предосторожности приняты, и, раз так, мой долг на эту попытку решиться.
Есть и еще кое-какие вопросы, которые нельзя обойти. Имею ли я право лишать судно и тех, кто на нем остается, того снаряжения, которое потребуется для санной экспедиции? То, что экипаж уменьшится на два человека, имеет мало значения, так как с «Фрамом» великолепно могут управиться и одиннадцать человек. Хуже то, что мы берем с собой всех собак, за исключением семи щенков. Но на судне в изобилии остается продовольствие и первоклассное снаряжение для передвижения с помощью ручных нарт, чтобы в случае какого-либо несчастья с «Фрамом» участники экспедиции могли добраться до Земли Франца-Иосифа или же до Шпицбергена. Едва ли можно предположить, что им придется покинуть судно севернее 85°, скорее, если уж дело дойдет до этого, то произойдет это значительно южнее. Но предположим, что они действительно будут вынуждены оставить судно на 85° северной широты. В таком случае это должно случиться примерно к северу от Земли Франца-Иосифа, в расстоянии 335 километров от мыса Флигели; если это произойдет восточнее, то, очевидно, на расстоянии 445 километров от группы Семи Островов. Трудно представить, что с нашим снаряжением им не удастся преодолеть это расстояние. Теперь, как и прежде, я держусь того мнения, что «Фрам» невредимо и без задержки пронесет через Полярный бассейн и он выйдет по ту его сторону. Но даже если с ним случится несчастье, я уверен, что экипаж, если только будут соблюдены необходимые меры предосторожности, целым и невредимым доберется до дому. Итак, по всем основаниям отправление санной экспедиции с «Фрама» целесообразно, и она сулит так много, что безусловно должна быть предпринята!
Последний вопрос: кто те двое, кому надлежит отправиться в эту экспедицию? Свердруп и я, мы оба уже испытали друг друга в подобном путешествии и, конечно, сумели бы с этим делом справиться. Но нечего и говорить, что оба вместе мы оставить «Фрам» не можем. Один из нас должен остаться, чтобы взять на себя ответственность за благополучную доставку домой остальных людей. Не менее очевидно, однако, что один из нас должен возглавить санную экспедицию, поскольку лишь мы двое имеем необходимый для этого опыт. Свердруп пошел бы с большим удовольствием. Но большая опасность, я знаю, грозит тому, кто покинет «Фрам», а не тому, кто останется. Если я отпущу Свердрупа, тем самым я возложу на него более опасную задачу, а более легкую оставлю себе. Если бы он погиб, разве я мог бы когда-нибудь простить себе, что позволил ему идти, хотя бы таково было его собственное желание. Он на девять лет старше меня, и это обстоятельство, без сомнения, делает мою ответственность особенно тяжелой. А остальные, с кем бы из нас двоих предпочли бы они остаться? Мне кажется, они доверяют одинаково нам обоим, и знаю, что каждый из нас сумеет доставить их благополучно домой, все равно — на «Фраме» или без него. Но все же специальность Свердрупа — вести корабль, тогда как на мне лежит руководство всей экспедицией в целом, и в особенности научными наблюдениями. С этой точки зрения именно я должен взять на себя предприятие, которое сулит более важные открытия. О продолжении работ на «Фраме» позаботятся, как я уже сказал, остающиеся. Мой долг поэтому идти, долг Свердрупа — остаться. Свердруп согласен с этим.
В спутники себе я наметил Иохансена, человека во всех отношениях подходящего. Он — превосходный лыжник, по выносливости не имеет себе равных, и вдобавок чудесный парень.
Я еще не спрашивал его, согласен ли он, но думаю это на днях сделать, чтобы он мог заранее подготовиться на случай, если мы тронемся. Блессинг и Скотт-Хансен тоже, наверно, всей душой рады были бы последовать за мной, но Скотт-Хансен должен остаться для продолжения наблюдений, а Блессинг не имеет права покинуть свой пост врача. Есть немало и других, которые могли бы сопутствовать в моем предприятии, и, без сомнения, среди них нашлись бы охотники.
Итак, экспедиция на север — дело решенное. Посмотрим теперь, что принесет с собой зима. Если позволит свет, я бы охотнее всего пустился в путь уже в феврале».
«Воскресенье, 18 ноября. Право, я как-то не могу еще толком представить себе, что действительно тронусь в путь, и всего только через какие-нибудь три месяца. Иногда я баюкаю себя прекрасными грезами о возвращении па родину после всех трудов и побед, и тогда на душе становится легко и светло. Но затем снова возвращаются сомнения и неуверенность в будущем, подстерегающие меня в глубинах моего сознания. И мечты меркнут, поблекшие, обесцвеченные, как северное сияние в конце ночи. «Ihr naht euch wieder, schwankende Gestalten» *.(* «Вы снова приближаетесь, бледные призраки?». Из «Фауста» Гете.— Ред.)
Как извели меня эти вечные, упрямые сомнения перед каждым решительным шагом, когда нужно на карту ставить жизнь. Не слишком ли многим я рискую и не слишком ли мало выиграю? Во всяком случае больше выиграю, чем здесь. И разве это не долг мой? Да и вообще разве на мне одном лежит ответственность; а ты?.. Я вернусь... когда зацветут розы. Я чувствую, что способен победить. «Будь верен до могилы, и я увенчаю тебя венцом жизни».
Удивительно устроенные мы существа. Минута решимости, и тотчас же сомнение. В иную минуту наши исследования, все наше Leben und Trieben ** представляются жалкими потугами, не стоящими и понюшки табака, а завтра погружаешься с головой в эти же исследования, томимый жаждой познать все, стремясь проложить новые пути, и терзаешься неудовлетворенностью, невозможностью целиком и полностью разрешить загадку.(** Жизнь и стремления.—Рей.) И снова все поглощает отвращение к ничтожеству всего земного. «Мир подобен пылинке на чаше весов, капле утренней росы, упавшей на землю». Но если в человеке две души,— которая же из них настоящая?..
Это не ново, что мы страдаем от несовершенства наших знаний, от невозможности проникнуть в сущность вещей. Но если допустить даже, что мы достигнем глубины познания и внутренняя связь вещей станет для нас ясной и понятной, как правила арифметики, станем ли мы от этого счастливее? Быть может, напротив. Не в самой ли борьбе за знание лежит счастье?
Я очень мало знаю, следовательно, у меня есть предпосылки для завоевания счастья.
Набью трубку и буду счастлив... Нет, трубка не годится. Крошеный табак недостаточно тонок для воздушных мечтаний. Возьму сигару. Когда-то и я имел настоящую гаванскую сигару!
Гм... Разве неудовлетворенность, лишения, страдания не составляют необходимых условий жизни! Без лишений — нет борьбы, без борьбы — нет жизни, это так же верно, как дважды два — четыре. Пусть же начинается борьба. На севере брезжит рассвет! О, только бы испить борьбы, пить из полной чаши! Борьба — это жизнь, а за ней улыбается победа.
Закрываю глаза и слышу голос, напевающий мне;
«Среди берез душистых, Среди полевых цветов, Пойду я в лес дремучий, В дубраву под тень дубов!»
«Понедельник, 19 ноября. Проклятое притворство вся эта Weltschmerz *!(* Мировая скорбь.— Ред.) Ты счастлив, человек, и ничего больше. А если тебя смущает что-нибудь, выгляни только на палубу,— разве можно не придти в прекрасное расположение духа при виде этих щенят, прыгающих, скачущих вокруг тебя и готовых в припадке жизнерадостности растерзать тебя в клочья? Жизнь для них залиТа солнцем, хотя солнце давным-давно уже исчезло. А среди них Квик, мать семейства, солидно и радостно виляющая хвостом. Разве нет у меня основания чувствовать себя таким же довольным, как они?
Но и они знают, что такое несчастье. Позавчера я сидел после обеда за работой. Снаружи доносился равномерный шум ветряного колеса, потом я услыхал, как Педер принес щенятам корм и как они по обыкновению затеяли легкую драку у чашки с едой. Только я успел подумать, что вал колеса, вертящийся на палубе безо всякого заграждения, представляет, собственно говоря, для этих существ весьма опасное изобретение, как несколько минут спустя раздался вдруг жуткий протяжный собачий вой, более пронзительный, чем обыкновенно при драке, и в то же мгновение колесо завертелось медленнее. Я выскочил наверх и увидел, что один щенок висит на валу, вращаясь вместе с ним и издавая жалобный, душераздирающий вой. На веревке от тормоза повис Бентсен, натягивая ее изо всех сил, но колесо продолжало вращаться.
Первой моей мыслью было схватить лежавший рядом топор, чтобы разом положить конец страданиям щенка. Его вой был невыносим, но в следующее мгновение я бросился на помощь Бентсену, общими усилиями колесо было остановлено. Тут появился Мугста, и, пока мы вдвоем удерживали колесо, ему, наконец, удалось освободить щенка. Так как он еще подавал признаки жизни, Мугста принялся растирать его. Видимо, шерсть каким-то образом коснулась гладкого стального вала, примерзла к нему, и вал потащил несчастное животное за собой, ударяя его при каждом обороте о палубу. Наконец, щенок поднял голову и осовелым взглядом огляделся вокруг. Он проделал довольно много оборотов — немудрено, что вначале ему трудно было придти в себя. Затем щенок приподнялся на передние лапы и сел. Я отнес его на корму на шканцы, гладил и трепал по спине. Вскоре он встал на все четыре лапы и пошел пошатываясь по палубе, сам не понимая куда.
— Хорошо, что у него примерзла шерсть,— сказал Бентсен,— я-то думал, что он, как первый, повис за язык!..
Висеть на языке на вертящемся мельничном валу — дрожь прошла по коже от одних только слов! Я отнес щенка в кают-компанию и стал за ним ухаживать. Вскоре он совершенно оправился и стал попрежнему играть с товарищами.
Странная их жизнь —сновать по палубе во тьме и холоде! Но стоит кому-нибудь выйти наверх с фонарем, как собаки бросаются к нему стремглав, усаживаются вокруг, встают на задние лапы, чтобы заглянуть в самый фонарь, а потом начинают прыгать и приплясывать, гоняясь друг за другом вокруг фонаря, точно дети вокруг рождественской елки. Так идет день за днем. Они никогда еще не видали ничего, кроме этой палубы с натянутой над ней парусиной, не видали даже еще пи разу ясного голубого неба. А мы, люди, никогда не видим ничего другого, кроме своей земли.
Сегодня, наконец, сделан последний решительный шаг: перед обедом я изложил дело Иохансгну приблизительно так же, как говорилось выше. Я перечислил все трудности, какие мы можем встретить на нашем пути, и подчеркнул, что он должен быть готов ко всему, что мы рискуем оказаться перед лицом серьезных опасностей. Дело не шуточное; на карту ставится жизнь. Не следует этого скрывать от себя, пусть он, прежде чем решится, хорошенько подумает. Если он согласен, я охотно возьму его с собой, но все же я бы посоветовал ему поразмыслить денек-другой, прежде чем дать ответ.
Иохансен заявил, что размышлять ему не требуется,— он охотно пойдет со мной. Свердруп уже давным-давно говорил о возможности подобной экспедиции, и тогда он достаточно взвесил все и пришел к заключению, что если выбор падет на пего, то он сочтет это за большую честь.
— Не знаю, удовлетворены ли вы таким ответом, или же все-таки будете настаивать, чтобы я подумал? К иному выводу я все равно не приду.
— Но основательно ли вы продумали, каким случайностям можете подвергнуться? Подумали вы, что, может быть, ни один из нас никогда не увидит больше людей и что, даже в том слу-
чае, если дело не примет слишком дурного оборота, придется в подобном путешествии испытать множество лишений? Если вы обо всем этом поразмыслили-, я не требую, чтобы вы обдумывали вопрос дальше.
— Да, я обо всем этом подумал.
— Отлично, тогда дело решено. Завтра мы начинаем подготовку к походу. Пусть Скотт-Хансен подыскивает себе нового помощника для метеорологических наблюдений».
«Вторник, 20 ноября. Вечером я выступил перед экипажем, сообщил свое решение и изложил план предстоящего санного похода. Сначала я вкратце изложил проект и историю нашей
экспедиции; рассказал все со времени зарождения первой мысли о ней, причем в особенности подчеркнул предпосылки, положенные в основу моего плана, а именно, что корабль, затертый льдами к северу от Сибири, должен продрейфовать через Полярное море в Атлантический океан и пройдет где-нибудь к северу от Земли Франца-Иосифа, между ней и полюсом. Задача экспедиции заключается в том, чтобы проделать такой дрейф через неисследованное море и осуществить его изучение. Я отметил, что эти исследования будут почти одинаково ценны, пройдет ли экспедиция через самый полюс или на некотором расстоянии от него. Если судить по нашему опыту, не может быть ни малейшего сомнения в том, что экспедиция своей цели достигнет; до сих пор все шло в соответствии с нашими расчетами и желаниями, и можно ожидать, что так пойдет и в дальнейшем. Следовательно, есть все основания предполагать, что наша главная задача будет разрешена. Но вместе с тем возникает вопрос: нельзя ли сделать еще больше? И тут я перешел к изложению того, каким образом это большее может быть сделано путем организации санной экспедиции на север, о которой я уже говорил выше.
У меня создалось впечатление, что все сильно заинтересовались этой экспедицией и признали желательной ее организовать. Главнейшее возражение, если бы вызвать их на дискуссию, было бы, я думаю, то, что они сами не могут пойти со мной. Я указал, что проникнуть по возможности дальше на север — несомненно, заманчивая задача; но не менее важно провести «Фрам» невредимым через Полярное море и выйти по ту сторону его, или если не удастся вывести «Фрам», то, по крайней мере, возвратиться невредимыми самим, не потеряв ни одного человека. Раз это будет сделано, мы, бесспорно, можем признать нашу экспедицию удачной. Мне кажется, что все единодушно согласились с правильностью моих слов.
Итак, жребий брошен, и мне остается только верить, что поход этот действительно состоится.
Затем начались настоящие приготовления. Я уже упоминал, что еще в конце лета занялся сооружением одноместного каяка с остовом из бамбука, тщательно скрепленного ремнями. Эта кропотливая работа заняла несколько недель. Зато каяк оказался и легким и прочным. В готовом виде остов весил всего 8 килограммов. После этого Свердруп и Блессинг обтянули остов парусиной, и все суденышко стало весить 15 килограммов. Когда каяк был готов, я поручил Мугста построить точно такой же второй. Я же сам с Иохансеном занялись шитьем чехлов для каяков.
Каяки эти имели 3,7 метра в длину и около 0,7 метра в ширину по середине; глубина одного была 30 сантиметров, другого 38 сантиметров; иначе говоря, они были значительно короче и шире обычных эскимосских каяков и вследствие этого были далеко не так легки на ходу. Они предназначались главным образом для переправы по разводьям и полыньям во льду, а также как судно для плавания вдоль суши, если мы такую встретим. Поэтому для нас важна была не столько быстрота хода, сколько прочность, легкость и грузоподъемность судна. Кроме нас самих, они должны были вместить еще провиант и снаряжение на возможно более продолжительное время. Если бы мы сделали наши каяки длиннее и уже, их было бы труднее перетаскивать, и, сверх того, они больше были бы подвержены поломкам при перевозке по неровному льду. В таком же виде, как теперь, они отлично подходили для нашей цели. Нагрузив их как следует, мы могли везти с собой снаряжение и, по крайней мере, трехмесячный запас провианта для нас самих и значительную часть для собак, и вдобавок еще поместить на палубу одну или двух собак.
Во всех остальных отношениях наши каяки походили на эскимосские. Они имели закрытую палубу с отверстием по середине для гребца. Отверстие было, по эскимосскому образцу, окаймлено деревянным кольцом, к которому мы могли прикрепить полы наших тюленьих шуб и таким образом сделать лодку окончательно водонепроницаемой. Стоило еще натянуть плотно мех на кисти рук и лицо,— и ни одна капля воды ни могла попасть в каяк, сколько бы ни перекатывались через него волны. Обзаводились мы такими лодками на случай, если пришлось бы плыть по открытому морю на Шпицберген или что если бы мы выбрали другой путь — между Землей Франца-Иосифа и Новой Землей.
Помимо отверстия в середине, лодки имели небольшие люки на носу и корме. Просунув руку в этот люк, мы могли погрузить или переложить лежащее в каяке продовольствие или снаряжение и легко вынуть необходимое, если оно лежало ближе к концам, не извлекая всего груза через среднее отверстие. Эти люки тоже плотно закрывались, чтобы каяк оставался водонепроницаемым. Дабы сделать совершенно водонепроницаемой самую парусину, лучше всего было бы пропитать ее раствором клея и окрасить затем снаружи обыкновенной масляной краской. Но производить такую работу при большом морозе, который у нас стоял (в корабельном трюме было —20°Ц), занятие далеко не из приятных. Вместе с тем я сильно опасался, что масляная краска сделает парусину слишком жесткой и ломкой и, следовательно, при перетаскивании каяков по льду они легко могут быть продырявлены. Поэтому я предпочел натереть парусину смесью густого парафина с салом, что оказалось вполне целесообразным. Однако от этого каяки стали несколько тяжелее, в общем каждый стал весить до 18 килограммов.
Затем я распорядился изготовить несколько особых нарт для этой экспедиции, гибких и прочных, рассчитанных на то, что им придется выдержать тяжкие испытания во время похода с большим грузом по неровному дрейфующему льду. Двое нарт были сделаны приблизительно той же длины, что и каяки, т. е. около 3,6 метра.
Я произвел также несколько опытов с одеждой. В особенности важно было выяснить, насколько подходящим костюмом для похода являлись наши толстые одеяния из волчьего меха. Постепенно я приходил к убеждению, что они чересчур теплы, Так, 29 ноября я записал: «Совершил опять прогулку на север в одежде из волчьего меха. Оказалось, что погода для этого слишком мягкая (—37,6°Ц). Я вспотел, как лошадь, хотя шел без клади и очень тихо. А между тем ходить теперь, из-за темноты, довольно трудно, так как нельзя пользоваться лыжами, Не понимаю, когда же будет настолько холодно, что можно будет носить эту одежду». 9 декабря я вновь совершил в таком костюме прогулку на лыжах при температуре —41°. «Мы вспотели так, что сапоги на нас хлюпали, а ручьи, стекавшие по нашим спинам, могли бы привести в движение мельницу. Для этих костюмов погода все еще слишком теплая. Кто знает, будет ли когда-нибудь достаточно холодно, чтобы носить их!».
Разумеется, мы не раз испытывали также палатку и нашу походную кухню. 7 декабря я писал: «...вчера я разбил шелковую палатку, которой нам придется пользоваться в пути, и мы испробовали в ней наш аппарат для варки пищи. Повторные опыты показали, что мы можем за полтора часа изо льда с температурой в —35° вскипятить 3 литра воды и одновременно растопить 5 литров воды, израсходовав на все около 120 граммов «Снежинки» *.(* Snowflake — первосортный американский керосин.) На следующий день мы за час вскипятили 2,5 литра и растопили еще 2,5 литра, потратив 100 граммов керосина. Вчера же мы сварили около 2 литров превосходной овсяной каши и в то же время получили немного полурастаявшего льда и воды, затратив не больше чем полчаса и всего 50 граммов керосина». Значит, не так уж много горючего придется нам расходовать ежедневно.
Затем я принялся за всевозможные расчеты и сопоставления, чтобы подобрать наиболее рациональное продовольствие. В этом походе больше, чем когда-либо, требовалось, чтобы еда как для собак, так и для людей, будучи питательной и здоровой, весила в то же время не больше, чем абсолютно необходимо. Далее в списке нашего снаряжения я дам окончательные результаты моих изысканий по этому вопросу **.( ** См. вторую часть книги Нансена.— Ред.)
Предстояло еще взвесить и тщательно выверить научные приборы, а также позаботиться о многих других существенно необходимых мелочах, без которых в пути нельзя обойтись. От удачного сочетания всех мелочей во многом и зависит успех.
В этих приготовлениях проходила большая часть времени у нас обоих. Естественно, что занимались всем этим в течение зимы и многие другие товарищи. Мугста упорно работал над устройством саней, оковывал санные полозья металлическими пластинками, скреплял их и т. д. Свердруп шил спальные мешки и всякие другие вещи. Юлл был произведен в звание собачьего портного и в свободное от камбуза время по горло был занят сниманием с собак мерок, шитьем и пригонкой на них упряжи. Блессинг составил для нас небольшую и легкую аптечку, которая содержала самые нужные медикаменты, перевязочные материалы и тому подобные предметы, могущие понадобиться в дороге. Один из нас был занят копированием на легкой тонкой бумаге и в самой сжатой форме выдержек из нашего журнала и научных отчетов, так как я решил на всякий случай захватить их с собой. Скотт-Хансену, кроме того, было поручено приготовить необходимые для наших наблюдений таблицы, кривые хода хронометров и т. п. Помимо этого, он должен был составить полную карту нашего путешествия и проделанного до сих пор дрейфа. Я, однако, не мог слишком уж злоупотреблять его драгоценным временем, так как о« должен был непрерывно продолжать свои научные наблюдения.
Нынешней осенью Скотт-Хансен значительно улучшил условия своей работы. Он сложил вместе с Иохансеном снежный обсервационный дом, напоминающий формой эскимосские снеговые хижины. Внутри у него в хижине было весьма уютно.
С потолка спускалась керосиновая лампа, свет ее отражался белыми снеговыми стенами, получалось очень яркое освещение. Здесь без всяких помех можно было работать со всеми приборами, не опасаясь резких порывов ветра. Скотт-Хансен считал также вполне нормальной «погоду» внутри домика, так как ему удавалось поднять температуру до —20° с лишним и он мог без больших неприятностей браться за приборы голыми руками. Изо дня в день он неутомимо вел свои наблюдения.
Иногда Скотт-Хансена совсем ставили в тупик таинственные движения магнитной стрелки.
Однажды — это было 24 ноября — он пришел смущенный к вечернему столу (около 6 часов пополудни) и сказал, что наблюдал очень странное отклонение магнитной стрелки на целые 24°, и что удивительнее всего: ее северный конец указывал на восток. Я не могу припомнить, чтобы слышал когда-нибудь об отклонении подобного рода. Он наблюдал также несколько раз отклонения приблизительно на 15°. В то же время в открытую дверь было заметно, что снаружи замечательно светло; по словам Скотт-Хансена, судно и лед, его окружающий, были видны так же ясно, как при лунном свете. Никакого северного сияния, однако, нельзя было заметить, так как небо закрывал плотный слой облаков. Можно было все-таки думать, что это необычное отклонение стрелки стоит в связи с северным сиянием, хотя отклонение было восточное, а не западное, как обыкновенно *.(* В журнале обсерватории в Христиании отмечено в этот день в 8 час. утра северное сияние.) Ни о каком движении окружающего нас льда в данном случае не могло быть и речи; все было спокойно. Какие-либо другие перемещения, которые могли бы вызвать подобное метание стрелки туда и обратно в столь короткое время, не были замечены. На судне мы не ощущали ни сотрясения, ни напора. Таким образом, такая причина вполне исключалась, и все это происшествие казалось мне крайне странным. Блессинг и я тотчас вышли на палубу, чтобы посмотреть на небо. Действительно, было так светло, что мы могли совершенно ясно различить полыньи за кормой; но ничего необыкновенного в этом не было, так как это случается здесь довольно часто.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ВТОРОЙ НОВЫЙ ГОД
Пятница, 30 ноября. Сегодня я нашел медвежьи следы у самого носа судна. Медведь бежал издалека тихой рысцой, прошел по молодому льду в недавно замерзшей расщелине, затем, очутившись перед судном, должно быть, чего-то испугался, после чего большими шагами ушел назад в том же направлении — на восток. Удивительно, зачем он бродит в этой пустыне? Что может он здесь делать? Если бы иметь такой желудок, можно бы было пройти без пищи, по крайней мере, до полюса и обратно. Наверно, спустя некоторое время этот господин снова сюда явится, если я верно его понимаю. Если тогда он подойдет немного поближе, мы еще с ним повидаемся *.(* Четвероногий гость, однако, не' вернулся.)
Я измерил шагами полынью по левой стороне носовой части судна. В поперечнике она имеет ровно 348 шагов и, сохраняя приблизительно ту же ширину, простирается на значительное расстояние к востоку; на западе от нас она, видимо, несколько уже. Если принять во внимание, что трещина, находящаяся позади нас, имеет тоже немалую ширину, то приятно думать, что среди льдов есть достаточно места для образования таких больших пространств открытой воды. Значит, и для дрейфа места должно быть достаточно. Был бы только ветер — а его все нет!
Ноябрь в общем оказался необычайно скверным месяцем,— вместо того чтобы двигать нас вперед, он отнес назад. А как он был милостив к нам в прошлом году! Нет, видно, не очень-то можно полагаться на времена, года в этом обманчивом море.
Если сопоставить все вместе, то, пожалуй, зима будет ничуть не лучше лета. Да, но она должна быть лучше,— я не могу думать иначе...
Небо покрыто густой пеленой, сквозь которую лишь местами просвечивают звезды. Темнее, чем обыкновенно. И среди этой вечной ночи бродим мы, одинокие и забытые. «Весь мир освещен сияющим светом и охвачен невозмутимой деятельностью; и только здесь раскинулась гнетущая ночь, прообраз мрака, который должен потом объять весь мир». Эта темная, глубокая, спокойная тишина похожа на бездонный, таинственный колодезь, в который ты смотришь, ища чего-то, что должно лежать в нем,— но видишь только отражение собственных глаз... Уф, эти твои старые изношенные мысли, никак не можешь ты освободиться от них. Неужели не дано тебе никакого средства уйти от самого себя. Неужели в будущем нет иного пути, кроме смерти! Но смерть неизбежна, она придет в один великий и мирный день, отворит широкие врата Нирваны и смоет тебя в море вечности».
«Воскресенье, 2 декабря. Уже несколько дней, как заболел Свердруп, слег и не встает. Надо надеяться, что ничего серьезного все-таки нет; сам-то он считает, что все это пустяки, но во всяком случае приятного мало. Бедняга, он питается теперь одной овсянкой! У него катар желудка, который он, вероятно, заполучил на льду от простуды. Боюсь, что он был слишком неосторожен в этом отношении. Но теперь дело пошло на улучшение, и он, вероятно, скоро поправится. Нам всем это служит предостережением против излишней беспечности.
Перед обедом я предпринял большую прогулку вдоль разводья, которое простирается довольно далеко к востоку и достигает местами значительной ширины. По молодому льду разводья идешь легко и приятно, как по хорошо утоптанной дорожке. А потом, когда поднимаешься опять на старые, покрытые сугробами льдины, начинаешь как следует понимать, что значит ходить без лыж. Разница громадная! Если мне вначале ничуть не было жарко, то, когда я немного прошелся по старому льду, меня пот прошиб. Но что будешь делать? Лыжами пользоваться нельзя,— кругом такая темень, что едва видишь, куда ноги ставить, да и то летишь вдруг кувырком, споткнувшись о ледяной бугор или соскальзывая вниз между большими глыбами.
Читаю сейчас разные английские описания полярных экспедиций времен Франклина и поисков Франклина, и, должен признаться, меня охватывает восхищение этими людьми и той огромной работой, которую они проделали. Английская нация по праву может гордиться ими. Помню, я читал эти рассказы еще мальчиком, и страстное стремление уйти в природу, восхищение картинами ее, которые развертывались передо мной, заставляли громко звучать струны юной фантазии.
Теперь я вновь читаю эти книги уже взрослым человеком, который сам испытал кое-что. Мое воображение не пленяют больше романтические грезы и все же я восхищаюсь и преклоняюсь перед этими людьми. Это были люди со стальной волей — эти Парри, Франклин, Джемс Росс, Ричардсон, Мак-Клюр, Мак-Клинток, да и все остальные. Как хорошо продумано и организовано было снаряжение их экспедиций, при тех средствах, которыми они тогда располагали. Поистине, ничто не ново под луной. Большую часть того, чем я гордился, считая новинкой, применялось уже у них. Мак-Клинток пользовался этим 40 лет назад. Не их вина, что они родились в стране, где употребление лыж неизвестно и где зимой почти не бывает снега. И несмотря на то что во время полярных путешествий им впервые пришлось познакомиться со снегом и способами продвижения по нему, несмотря на то что у них не было лыж и они вынуждены были, утопая в снегу, прокладывать себе путь по неровному дрейфующему льду, пользуясь только нартами с узкими полозьями,— какие только расстояния они не проходили, какие трудности не преодолели. Никто не превзошел их, и вряд ли кто-либо даже может сравниться с ними — разве только русские на побережье Сибири. Но у русских то преимущество, что они уроженцы страны, где снег — обычное явление».
«Пятница, 14 декабря. Вчера у нас был большой праздник в честь «Фрама» — корабля, достигшего наивысшей широты, чем все другие суда до него (позавчера мы были под 82°30' северной широты).
Обеденное меню: отварная макрель с растопленным маслом, посыпанная мелко накрошенной петрушкой, свиные котлеты с французским горошком, норвежская лесная земляника с рисом и молоком; кронмальц-экстракт. Затем кофе. К ужину свежий хлеб, пряники с изюмом и тому подобное. Попозже вечером — большой концерт. Конфеты и груши в сиропе. Кульминационного пункта вечер достиг, однако, когда была внесена и обошла всех чаша с дымящимся горячим и душистым вишневым пуншем. Все уже были в превосходном настроении, но пунш, разумеется, придал вечеру особый праздничный блеск. Для большинства великой загадкой было то, откуда взялись составные части для этого замечательного напитка, в особенности алкоголь *.(* Мы воспользовались для этого нашим чистым винным спиртом. См. прим. к стр. 81.)
Затем пошли речи. Сначала длинная и торжественная в честь «Фрама», показавшего теперь, на что он способен. Много было мудрецов, которые покачивали головой, когда мы отправлялись в путь, и напутствовали нас зловещими пророчествами, Но покачиваний головой, наверное, стало бы меньше, а предсказания были бы более милостивыми, если бы они увидели, как мы мирно и спокойно дрейфуем в северных широтах, куда до сих пор не проникало еще ни одно судно. «Фрам» в данный момент — не только самый северный корабль на земном шаре, но он уже прошел обширную неисследованную область на много градусов севернее тех широт, которых вообще достигал человек в море по эту сторону полюса. И надо надеяться, что он на этом не остановится; в тумане будущего таится еще немало побед, которые засияют одна за другой, когда придет время. Но не будем забегать вперед,— сейчас мы празднуем только то, чего уже достигли. Теперь, полагаю, сбылось предсказание Бьёрнсона в его посвящении нам и «Фраму», когда последний спускали со стапелей. Вместе с ним мы можем провозгласить «Фраму»:
Ура кораблю и смелому плаванию!
Там, куда не проникал еще ни один корабль,
•Где никогда не звучало еще имя его, там
Благодаря тебе прославится Норвегия в веках!
Невольно испытываешь чувство какого-то смущения, когда сравниваешь труды, лишения и часто неимоверные страдания наших предшественников, участников прежних экспедиций, с тем покойным образом жизни, который мы ведем, дрейфуя по неизведанной области нашей земли, гораздо более .обширной, нежели выпадало на долю большинства предыдущих полярных экспедиций в течение одного плавания. Право, у нас есть все основания быть довольными «Фрамом» и нашим плаванием до сих пор. Думаю, что нам удастся отдарить Норвегию кое-чем за ее веру в нас, за моральную и материальную помощь экспедиции. Но не будем забывать и наших предшественников. Будем восхищаться их борьбой и их мужеством; будем всегда помнить, что путь нашему плаванию был проложен только их трудами и их достижениями. Лишь благодаря коллективному опыту человечество добилось некоторых успехов в борьбе с врагом, самым опасным и победоносным доселе врагом исследователей арктических областей,— с пловучим льдом, и притом с помощью самого простого способа: идти с ним, а не против него, добровольно отдаваясь ему во временный плен, заранее к тому подготовившись.
Мы попытались на своем корабле использовать весь опыт наших предшественников. Понадобились годы для того, чтобы всё это освоить. Но зато, обладая этим опытом, мы, надеюсь, можем не бояться любых превратностей судьбы в этих неизведанных водах. Мне думается, что нам сопутствует удача. И думается, все мы здесь того мнения, что нет таких трудностей, нет таких препятствий, каких бы мы не могли преодолеть с помощью средств, имеющихся в нашем распоряжении, чтобы затем бодрыми, здоровыми и с богатыми научными результатами возвратиться домой в Норвегию. Итак, осушим бокалы в честь «Фрама»!
Таково было примерно содержание моей речи. Затем последовали музыкальные номера и, ко всеобщему восторгу, выступление кузнеца Ларса в качестве солиста-танцора. Ларе заверил нас, что если только он когда-нибудь возвратится на родину и попадет на праздник, вроде того, какой был устроен в нашу честь при отъезде из Христиании или из Бергена, то уж его ноги поработают на славу! Затем мы провозгласили еще тост — за тех, кто остался дома и ждет нас год за годом, не зная, в каких краях нас искать, за тех, кто напряженно прислушивается и не получает ответа, но все же продолжает верить в нас и в наше предприятие, за тех, кто, отпустив пас в этот путь, принес самую большую жертву.
Вечер продолжался под музыку, в непрерывном веселье, и наше прекрасное настроение, само собой разумеется, не ухудшилось оттого, что наш милейший доктор принес сигары — товар, курс которого на местном рынке начинает очень сильно повышаться благодаря крайней своей редкости. Единственное темное облачко на горизонте нашего существования — это то, что Свердруп всё еще не вполне отделался от своего катара желудка. Он вынужден соблюдать диету, а бедняге это не слишком по душе. Пока ему разрешено питаться белым хлебом, молоком, сырым медвежьим мясом и овсянкой, а он любитель многого другого, начиная с пряников и кончая вареньем и фруктами. Однако он теперь поправляется и уже выходит погулять.
Только поздно ночью вернулся я в свою берлогу, но не расположен был ложиться на койку; поневоле вышел и стал бродить при чудном лунном свете.
Вокруг луны по обыкновению держалось большое кольцо, а над кольцом дуга, которая касалась его верхнего края, но концами своими была обращена вниз, а не вверх. Она походила как бы на часть круга, центр которого лежал далеко ниже луны. На нижней части кольца находилась ложная луна или, вернее сказать, большое светящееся поле, резко выделявшееся в верхней части, где оно соприкасалось с кольцом и имело желтую оторочку; отсюда оно расширялось книзу в виде треугольника. Пятно это походило на сегмент дуги нового кольца, расположенного над первым и соприкасающегося с ним. Поперек луны проходило несколько светлых полосок облаков cirrus, и общее впечатление от всего этого получалось фантастическое».
«Суббота, .22 декабря. Все тот же юго-восточный ветер. Настоящий шторм: над нашей головой вой и грохот, буря рвет снасти.
Одно удовольствие — слышать все это, ведь, наверное, нас несет с большой скоростью на север. Высунешь нос из-за тента, которым покрыта палуба,— так и засвистит в ушах, снег хлещет тебе в лицо, и в одно мгновение весь побелеешь. А стоит
дойти до нашей снежной хижины — обсерватории или даже меньше, как совершенно теряешь «Фрам» из виду. С большим трудом удается держать глаза открытыми — их слепит снегом. Удивительно ли, если мы прошли уже 83-й градус? Но боюсь, что радость едва ли будет сколько-нибудь продолжительна: барометр упал слишком быстро, а ветер между тем достигает 13 и 15 метров в секунду.
Ночью около 12!/2 часов судно внезапно получило сильный толчок, от которого все затрещало. Лежа на койке, я еще долго чувствовал сотрясение. Затем ясно послышался грохот и гул сжатия. Попросил вахтенного прислушаться, откуда оно идет, и понаблюдать за льдиной, па которой мы сидим,— вдруг она расколется и снаряжению будет грозить опасность. Вахтенный доложил, что слышит треск сжатия и впереди и за кормой, но вообще трудно отличить его от свиста бури в такелаже.
Сегодня днем в половине первого «Фрам» снова получил мощный толчок, еще более сильный, чем ночью. Судно продолжало дрожать некоторое время после толчка; вероятно, сжатие шло с кормы, но из-за шторма ничего не было слышно. Эти сжатия очень интересны; можно думать, что вызваны они ветром; но наступают они все-таки довольно правильно, хотя сизигийный прилив еще не начался. И даже больше того: несколько дней тому назад, когда сжатия начались, был чуть ли не минимальный прилив. Сжатие происходило не только вчера и сегодня, но и в четверг; первый раз в 9'/2 часов, а второй в 11'/г часов. Натиск был такой силы, что Педер, который стоял у полыньи для опускания лота, несколько раз отбегал, полагая, что лед под ним трескается. Любопытно, что после такого долгого периода покоя мы слегка нервничаем, когда «Фрам» получает подобные толчки и когда чувствуешь, что все вокруг дрожит, как при сильном землетрясении».
«Воскресенье, 23 декабря. Ветер тот же и дует с той же силой: скорость 13—14 метров в секунду. Снаружи так метет,' что ничего нельзя различить; вдобавок совсем темно. На палубе, на корме, около штурвала и релингов намело глубокие сугробы снега. Теперь, выходя на палубу, получаешь полное представление о зиме на дальнем Севере. С содроганием, но вместе с тем и с чувством искреннего удовольствия думаешь о том, что в такую погодку тебе незачем пускаться в путь куда-то по льду; ныряешь в парусиновую дверь и, спустившись вниз, в каюту, залезаешь в теплую постель.
Скоро, однако, придет наш черед выходить волей-неволей и днем и ночью в любую погоду, под открытое небо.
Утром в кают-компанию пришел Петтерсен, дежуривший эту неделю при собаках, и спросил, не хочет ли кто-нибудь взять ружье и пойти вместе с ним на лед. Там, кажется, бродит медведь. Я пошел за Педером. Но ничего на льду не обнаружилось. Как только мы вышли, собаки перестали лаять и стали играть друг с другом. Петтерсен прав, говоря, что «погода ужасная». Стоило повернуться лицом к ветру, как дыхание перехватывает, снежная пыль забивает рот и нос. Судна не видно на расстоянии нескольких шагов, так что весьма неблагоразумно от него удаляться. К тому же спотыкаешься постоянно на всех этих снежных сугробах и ледяных нагромождениях, то натыкаясь на глыбу льда, занесенную снегом, то проваливаясь в яму.
Барометр и сегодня падал равномерно и быстро; теперь, наконец, он снова начал немного подниматься, но все же показывает не более 726 миллиметров. Термометр дает, по обыкновению, обратную кривую. Он поднимался вплоть до после полудня, когда показывал — 21,3° Ц, теперь же, повидимому, начал очень медленно опускаться. Но ветер все еще сохраняет прежнее направление. Он, вероятно, загнал нас довольно далеко на север, наверно дальше 83-го градуса. С радостным чувством слушаешь его гул и свист в снастях.
Ах, если бы только не знать, что все земные радости кратковременны!
Сейчас, в полночь, пришел вниз штурман, стоявший на вахте, и сообщил, что лед треснул как раз позади будки для термометра, т. е. между ней и лункой для опускания лота. Трещина эта образовалась на том самом месте, где была она летом; вероятно, вся ледяная глыба, на которой мы находимся, раскололась по направлению от передней трещины к задней. Термограф и другие инструменты вынуты из будки, так как иначе мы рискуем потерять их, если начнутся подвижки льда. Впрочем, едва ли вероятно, чтобы что-нибудь угрожало им. Лот для измерения глубины мы перенесли подальше, на другую сторону трещины. Над полыньей остались только козлы с железным блоком».
«Четверг, 27 декабря. Опять рождество, и так далеко от родины! Как пасмурно и уныло! Тем не менее у нас настроение вовсе не удрученное, скорее даже наоборот; я жду чего-то крупного, значительного, таящегося впереди. После долгих часов неизвестности мне чудится уже конец мрачной ночи. Нет больше сомнений в том, что наше предприятие увенчается успехом, оно предпринято не напрасно, время не потрачено попусту, и мы не обманем возложенных на нас надежд. Тяжел, быть может, как утверждает молва, жребий исследователя, и жизнь его полна разочарований, но она полна и чудесных мгновений, тех мгновений, когда он видит победу человеческой воли и человеческого разума, когда перед ним открывается гавань счастья и покоя.
Я нахожусь сейчас в странном расположении духа, в каком-то особенном волнении. Я даже не расположен описывать эти дни: мысли приходят и уходят одна за другой. Не понимаю себя. Да и кто может познать глубину человеческой души? Мозг наш — весьма сложный механизм.
«We are such stuff as dreams are made of» *.(* «Мы — существа, сотканные из того же вещества, что и грезы».— Ред.)
Так ли Это? Я почти верю: мы — микрокосм из бесконечного сплетения вещества вечности.
Второе рождество проводим мы среди мрака и владений стужи севернее и дальше, чем кто-либо. Испытываешь при этом какое-то странное чувство — ведь это мое последнее рождество на «Фраме». Об этом почти грустно думать. Он стал мне вторым домом, он дорог мне; быть может, товарищи проведут на нем еще одно рождество, быть может, и несколько, но без нас, которые уйдут от них в глубину ледовой пустыни. Тихо и приятно прошло это рождество, и все, кажется, довольны им. Удовольствие в немалой степени, наверно, было усилено тем обстоятельством, что в качестве рождественского подарка ветры преподнесли нам 83-й градус. Счастье па этот раз было продолжительнее, чем я ожидал; прежний свежий ветер держался в продолжение понедельника и вторника; потом мало-помалу утих и перешел через северный в северо-восточный. Вчера и сегодня ветер был северо-западный. Да, но это пустяки; нельзя же иногда не иметь небольшого противного ветра, и, вероятно, он не будет продолжительным.
Сочельник был, конечно, отпразднован большим пиром. Стол был украшен изрядным количеством рождественских печений: armeritter **, оленьи рога, или, иначе, хворост, медовые лепешки, миндальные печения, пирожные в формочках и чего только не было, не говоря о конфетах и т. п.(** Бедные рыцари.— Ред.) Не всюду так хорошо встречают рождество. Кроме того, я и Блессинг, работая в поте лица целый день, изобрели возбудившее общий энтузиазм «полярное шампанское 83-й градус», которым мы двое, по крайней мере, вправе гордиться: этот продукт изготовлен из благородного винограда полярных стран — морошки. Остальным он тоже пришелся по вкусу. Выпито было немало бокалов этого напитка. На стол была выложена масса иллюстрированных произведений, была музыка и анекдоты, песни и веселье.
Первый день рождества отмечался, конечно, тонким обедом. После обеда — кофе и ликсркюрассо, изготовленный на «Фраме». Затем появился Нурдал с русскими папиросами. Вечером был сервирован пунш из морошки, который отнюдь не показался неприятным. Мугста заиграл на скрипке, и Петтерсен был так наэлектризован, что пустился танцевать и петь. Он положительно проявляет большой комический талант и обнаруживает наклонность к балету. Поразительно, как в нем все больше и больше проявляется многосторонность: машинист, 
кузнец, жестяных дел мастер, повар, гофмейстер, главный комик, танцор — в последнее время он оказался также перворазрядным цирюльником и парикмахером. Вечером был большой бал; Мугста играл до того, что его прошиб пот, Скотт-Хансену и мне пришлось изображать дам. Петтерсен был неутомим. Он торжественно и клятвенно уверял, что если по возвращении домой у него будет еще пара сапог на ногах, то он будет танцевать до тех пор, пока не отвалятся подошвы.
С каждым днем, который приносил свежий ветер с ЮВ, а потом с ВЮВ и В, нас все больше разбирало любопытство -как далеко мы продвинулись на север. Но, к несчастью, небо все время в облаках, крутила метель, и мы не могли произвести наблюдений. Совершенно очевидно, что мы за это время прошли порядочное расстояние к северу; но как далеко оставили позади 83-й градус, никто не знал. И вдруг в первый день рождества, после обеда, Скотт-Хансену крикнули с палубы, что видны звезды. Все замерли в ожидании. Когда он спустился на лед, удалось сделать наблюдение только по одной звезде, но она находилась близко от меридиана, и это позволило определить, . что мы во всяком случае севернее 83°2(У северной широты. Это сообщение было встречено общим ликованием. Если мы не достигли еще наивысших широт, в какие проникал когда-либо человек, то до них осталось, во всяком случае, недалеко. Это больше, чем мы могли ожидать, и настроение достигло апогея.
Вчера, на второй день рождества, был, конечно, и по этой причине и по случаю дня рождения Юлла изысканный обед с супом из бычачьего хвоста, свиными котлетами, брусничным вареньем, цветной капустой, фрикадельками, картофелем, засахаренными винными ягодами, печеньем и чрезвычайно вкусным марципанным тортом с надписью «Glaedelig Jul» («Веселого рождества») от булочника Хансена из Христиании, и затем мальц-экстракт. Не можем пожаловаться, что мы терпим лишения.
Часа в четыре пополудни судно получило такой сильный толчок, что все задрожало. Однако с палубы никакого сжатия не было видно. Около 5>/2 послышался урывками стук и треск льда, нагромождавшегося у трещины впереди судна. Ночью тоже был слышен такой же шум. Впрочем, лед спокоен, а трещина на льду с левого борта снова плотно сомкнулась».
«Пятница, 28 декабря. Утром я вышел ненадолго на лед, чтобы осмотреть трещину вдоль левого борта, которая теперь расширилась в большую полынью. За мною, конечно, увязались собаки. Не успели мы отойти чуть подальше, как одна из темных фигур исчезла. Это Пан скатился с высокого и крутого ледяного края прямо в воду. Тщетно он барахтался и напрягал все силы, чтобы выкарабкаться наверх; кругом не было ничего, кроме снежной каши, не выдерживавшей его тяжести. Не было слышно ни звука; лишь изредка бедняга слабо повизгивал.
Я бросился на край льда и попытался схватить Пана, но было слишком высоко, и я сам едва не кувырнулся головой вниз. Ухватиться было не за что, в руках у меня оставались только рыхлые льдинки да снег. Я закричал, чтобы мне принесли тюлений багор, но Пан, еще до того, как багор подали, как-то выбрался сам и стал носиться, как угорелый, взад и вперед по льдине, чтобы согреться; за ним носились остальные собаки с громким лаем и заигрывая с ним, как бы выражая свою радость по поводу избавления от опасности. Когда Пан свалился в воду, псы подбежали ко мне, поджали хвосты и скулили, заглядывая мне в глаза, явно упрашивая помочь товарищу. До тех пор, пока Пан не выбрался, они, притихшие, бегали мелкими шажками по краю льдины. А в другое время они ведь все как один не прочь были бы накинуться на него и растерзать в клочья. Так уж мы созданы! С обеда и до самого вечера Пан был оставлен у нас в кают-компании для просушки.
Незадолго до 9'/a часов вечера судно снова испытало страшный толчок. Я вышел, но никакого шума сжатия расслышать не мог. Впрочем, ветер в снастях завывал с такой силой, что какие-либо другие звуки трудно было различить. В 10'/2 часов последовало несколько новых толчков. Затем время от времени чувствовалось колебание судна; к И'/а часам толчки усилились. Очевидно, сжатие происходило совсем поблизости от нас. Я решил одеться и пойти посмотреть. В это время вошел Мугста и доложил, что перед кораблем образовался торос ужасающей вышины. Взяв фонари, мы направились на палубу, а затем на лед. В пятидесяти шести шагах от носа «Фрама» возвышалась огромная ледяная гряда. Она тянулась вдоль полыньи, где как раз в эту минуту с ужасной силой повторилось сжатие. На большом расстоянии вокруг все трещало и грохотало. Немного погодя, шум несколько стих и стал повторяться равномерными раскатами, потом постепенно опять стал непрерывным. Ледяная гряда образовалась, повидимому, главным образом за счет молодого льда, хотя в ней были и тяжелые глыбы старого льда. Она медленно, но верно надвигалась на корабль, прогибая своей тяжестью лед на значительную глубину. Наша льдина также дала трещину у самого судна, и размеры глыбы, образовавшей наше ложе, стали уменьшаться. Совсем нежелательно, чтобы ледяная гряда подошла к носу «Фрама»; она может причинить нам повреждения. Хотя и не было серьезных оснований опасаться, что гряда придвинется так близко, я все же в целях безопасности отдал приказание, чтобы вахтенный наблюдал за ней и разбудил меня в случае, если гряда будет дальше надвигаться или же начнет ломать лед под нами.
По всей вероятности, сжатие, которое продолжается уже несколько часов, скоро прекратится. Сейчас три четверти первого, и «Фрам» опять получил несколько страшных толчков;
лежа в постели, сквозь завывания ветра в снастях, я слышу надвигающийся издалека гул сжатия».
«Среда, 2 января 1895 года. Никогда, ни в одном новом году я не испытывал такого удивительного чувства, как в этом. Он, вне сомнений, принесет с собой важные события и будет, быть может, самым замечательным годом в моей жизни — все равно, приведет ли он меня к победе или к поражению.
Годы приходят и уходят незаметно в этом ледяном мире, и мы столь же мало знаем о том, что они уже подарили человечеству, как и о том, что несет с собой наступающий год. Среди этой безмолвной природы как будто не совершается никаких событий; все. погружено во мрак, в котором нет ничего, кроме мерцания звезд в неизмеримой дали морозной ночи и пылающего северного сияния на горизонте. Глаз с трудом различает силуэт «Фрама», черные мачты которого тянутся из тьмы этой пустыни вверх, к светлому сонму звезд. В этом безмерном царстве льдов «Фрам» тонет, становится невидимой точкой. Но под палубой «Фрама» нашли себе уютный и теплый кров тринадцать человек, которых не устрашает величие этого царства. Там, в сердцевине корабля, бьется пульс бодрой жизни, тогда как в обширном пространстве вокруг нет ничего, кроме льдов и безмолвия, нарушаемого лишь иногда, через долгие промежутки времени, ужасающим грохотом сжатия — судорог богатырского тела ледяной пустыни. Страшной игрой звучит этот грохот среди великого безмолвия; кажется он приближением стихийных сил — мифических иойтингов и римтурсов, с которыми вот-вот придется вступить в борьбу. Но мы перед ними не трепещем.
Мне часто приходит на ум шекспировская Виола ', мертвенно-бледная от скорби, подобная мраморной надгробной статуе, олицетворяющей терпение. Разве мы сами не олицетворяем собой эту мраморную статую терпения, мы, сидящие здесь на льду и провожающие год за годом в ожидании, когда, наконец, пробьет наш час? Мне бы хотелось создать подобный монумент. Это был бы одинокий человек в мохнатом одеянии из волчьего меха; покрытый с ног до головы инеем, сидит он на ледяном бугре и глядит поверх беспредельных тяжелых льдов во мрак в ожидании весны и света.
После 1 часа ночи с пятницы на субботу мы не наблюдали никакого сжатия, вплоть до вчерашнего вечера, когда давление внезапно-снова повторилось. Сначала снаружи донесся шум, и на палубный тент посыпался со снастей снег. Я едва успел подумать, что, судя по шуму, это, вероятно, начались подвижки, как «Фрам» получил такой сильный толчок, какого не испытывал с прошлой зимы. Меня несколько раз покачнуло взад и вперед вместе с ящиком, на котором я сидел за книгой. Сотрясение и шум продолжались. Я вышел на палубу. С запада и северо-запада доносился сильнейший грохот ледяного напора.
Натиск длился свыше двух часов. Лед хотел, повидимому, принести нам свои новогодние поздравления.
Новый год мы встретили мирно с трубками и папиросами, потягивая пунш из морошки. Я думаю, нет надобности упоминать о том, что стол был обильно уставлен сластями. Мы беседовали о старом и новом годе и о том, что ждет нас в будущем, слушали орган и скрипку.
Приблизилась полночь. Блессинг притащил из своих, повидимому, неисчерпаемых запасов бутылку настоящего ликера (Linjeakkevit), и этим норвежским напитком мы проводили старый и встретили новый год.
Как много мыслей теснилось в голове при этой встрече нового года, уже второго здесь на «Фраме» и, очевидно, последнего, который мы проводим все вместе. Поэтому более чем уместно было с моей стороны сказать всем и каждому от души спасибо за все время, проведенное так хорошо вместе, за доброе товарищеское согласие. Едва ли кто-нибудь из нас мог бы заранее представить себе, что мы так дружно проведем время здесь, на далеком Севере. Затем выступил Свердруп с пожеланием, чтобы санная экспедиция, которую мы с Иохансеном предпримем в наступающем году, прошла удачно и во всех отношениях завершилась успехом. После этого был поднят тост за счастливый новый год для тех, кто остается на «Фраме». Случилось так, что именно при смене годов мы оказались на грани совершенно нового мира. Ветер, свист которого мы слышим в снастях над нашей головой, несет нас не только в неведомые края, но и к самым высоким широтам, когда-либо достигнутым человеком. Мы чувствовали, что именно в этом наступающем году будет достигнут кульминационный пункт экспедиции, в этом именно году будут добыты самые ценные результаты. Если этот год будет хорошим для тех, кто остается на «Фраме», и «Фрам» продвинется вперед, с честью выполняя свою задачу, как он ее выполнял до сих пор, то никто не сомневается, что и те, кто живет под его палубой, также выполнят свою задачу.
Наступил первый день нового года — тот же ветер, те же звезды, тот же мрак, что и раньше. Даже в полдень нет никаких признаков рассвета на юге. Вчера мне показалось, что я вижу на юге что-то похожее на зарю; по небу разливалось как бы бледное сияние, но оно имело слишком желтовато-белую окраску и поднималось чересчур высоко; я решил, что это скорее северное сияние.
Сегодня опять небо в той же стороне казалось светлее, но едва ли это могло быть чем-нибудь иным, кроме флера северного сияния, оно раскинулось по всему небу немного выше гряды облаков у горизонта и всего ярче светит на южном краю неба. Точно такие же световые явления наблюдали мы при иных обстоятельствах и в иных частях горизонта. Воздух,
в особенности вчера, довольно прозрачен, но горизонт постоянно заволакивают облачная мгла или туман.
Сегодня ночью было на редкость сильное северное сияние. Световая полоса, наподобие змеи, быстро извивалась по южной стороне небосклона, и лучи, расходившиеся от нее, достигали почти зенита. Через зенит шла в течение некоторого времени лента с величественной короной, бросавшей на лед отсвет, похожий на лунное сияние. Небо зажгло в честь нового года свои огни, устроило феерическую пляску лучей среди ночи. Эти контрасты, кажется мне, олицетворяют внутреннюю природу самого северянина. Пляски искрящихся лучей на небе среди удручающей своим безмолвием природы, среди леденящего холода разве не напоминают наших норвежских танцев с их необузданными прыжками, громких переливов диких горных мелодий? Молнии северного сияния сверкают в душе северянина, жгучие стремления живут у него глубоко под ледяной оболочкой. Это жизнь, брезжущая в ночи, погруженной в сон; если бы только она могла выйти за пределы этих ледяных просторов, распространиться по свету!..
«Итак, наступил 1895 год.
Поверни, фортуна, колесо, не мешай судьбе,
Что бы ты нам ни дала, мы всем будем довольны,
Пусть то будет дождь или ветер или солнечный свет,
Покажешь ли ты нам веселое лицо или, как враг.
Погрозишь нам наихудшим, нас это не тревожит:
Человек был всегда кузнецом своего счастья».
«Четверг, 3 января. Тревожный день. Жизнь полна перемен, несмотря на все ее однообразие. Вчера еще мы строили всякие планы на будущее, а сегодня — как легко могли мы очутиться на льду безо всякого крова над головой. В 4'/z часа утра начался напор льда в полынье за кормой, а в 5 часов — в полынье с левого борта. Я проснулся примерно часов в 8 от хруста и треска во льду, какой бывает в начале сжатия. Затем легкое сотрясение «Фрама», и я услышал доносящийся снаружи гром. Выйдя наверх, я был немало удивлен, увидев вдоль всей полыньи с левого борта, не больше чем в тридцати шагах от судна, громадную ледяную гряду. Трещины образовались шагах в восемнадцати от нас. Вещи, лежавшие на льду с этой стороны, пришлось перенести на борт; доски и бревна, которые летом поддерживали снежную хижину метеорологов и щиты перед ней, мы вырубили изо льда, чтобы не лишиться лесоматериалов. Прорубь, в которую была опущена планктонная сеть, при сжатии завалило льдом. Уже перед самым обедом я вернулся на судно, и тут началось новое сжатие. Снова спустился на лед. Грохот шел со стороны полыньи с левого борта, напор был очень сильный. Ледяная гряда медленно приближалась. Несколько позднее вышел на палубу Свердруп, но тотчас же возвратился и объявил, что ледяная гряда быстро надвигается
на нас; нужно скорее перетащить на правую сторону «Фрама» стоявшую на нартах вьюшку для измерения глубины, так как с левой стороны лед дал трещины совсем близко от корабля. Гм, если на нас навалится такая ледяная гряда, прежде чем «Фрам» оторвется от льдины, удовольствия будет мало. «Фрам» теперь еще больше накренился на левый борт, чем раньше.
После обеда были приняты подготовительные меры на случай, если дело примет плохой оборот и нам придется покинуть судно. На палубу выставили наготове нарты и каяки; на лед с правого борта вынесли двадцать пять ящиков с собачьими сухарями, на фордек — девятнадцать ящиков с хлебом; наполнили керосином и вытащили на верхнюю палубу четыре цистерны общей вместимостью 200 литров. Кроме того, еще раньше налили 100 литров керосина-«снежинки» в десять жестянок поменьше и выставили их на палубу вместе с цистерной, наполненной «черным маслом». Таким образом, топлива приготовили достаточно.
Когда мы сидели за ужином, вдруг опять послышался тот же хорошо знакомый треск и хруст во льду. Он все приближался и приближался, и в конце концов раздался как раз под нами. Я выбежал наверх. Сжатие происходило в полынье в некотором расстоянии от правого борта. Я вернулся вниз, и мы продолжали ужинать. Педер, совершивший небольшой обход по льду, пришел сейчас же после этого и, как всегда, с веселой улыбкой сообщил, что треск не к добру: лед треснул меньше, чем на длину нарт от ящиков с собачьими сухарями, и трещина эта тянется до самой кормы «Фрама». Я вышел посмотреть и убедился, что трещина действительно порядочная. Ящики с сухарями мы перетащили для большей безопасности немножко вперед, тем более что вокруг судна появилось много мелких трещин. После этого я спустился вниз, набил трубку и погрузился в приятную беседу со Свердрупом у него в каюте.
Прошло довольно много времени, как вдруг снова раздался треск и началось сжатие. Шум был не больше обычного, но все же я спросил игравших в кают-компании в хальму, есть ли кто-нибудь на палубе. Если там никого нет, пусть кто-нибудь пойдет посмотреть, где происходит сжатие. В это время у нас над головой послышались быстрые шаги, и в кают-компанию спустился Нурдал. Он доложил, что сжатие происходит с левого борта и что не плохо было бы, если бы кто-нибудь еще подежурил на палубе. Мы с Педером поспешили наверх; за нами последовали и другие. Я кинулся по трапу вниз на лед, как вдруг Педер закричал мае сверху:
— Надо отпустить собак, смотрите — вода!
Мы поспели как раз во-время; вода, залив лед, поднялась в собачьих будках уже довольно высоко. Педер подошел по колено в воде и вышиб двери будок. Большая часть собак тотчас же выскочила и запрыгала, взметая брызги, но нашлись
и такие, которые в испуге забились в самые дальние углы и пришлось их оттуда вытаскивать силой, хотя вода уже доходила им почти до брюха. Бедные животные: они, должно быть, чувствовали себя прескверно взаперти, видя, что вода подбирается к ним все ближе и ближе. И все же они подняли шум не больше обычного.
Поместив собак в безопасное место, я обошел вокруг «Фрама», чтобы посмотреть, не случилось ли еще чего-нибудь неприятного. Лед дал трещину вдоль судна у носа с правого борта; из этой-то трещины и потекла вода, она обошла корму, вдоль левого борта, где лед под тяжестью безостановочно двигающегося, на нас ледяного вала все больше прогибался. Трещина прошла как раз под кузнечным горном, которому теперь угрожала явная опасность. Мы поставили его на нарты и перевезли к Великому бугру с правого борта. Туда же были свезены одиннадцать ящиков с пеммиканом, ящики с собачьими сухарями и девятнадцать ящиков с хлебом. Итак, у нас образовался настоящий склад, находившийся как будто в полной безопасности, так как, по-моему, лед в этом месте такой мощный, что вряд ли его может взломать. Ребята наши сразу оживились, забегали. Мы перенесли туда же четыре цистерны с керосином. Затем вытащили из трюма и поставили в полной готовности на палубе еще часть нашего продовольствия, которого, по расчетам, должно было хватить на двести дней: двадцать один ящик хлеба, большой запас пеммикана, муку, шоколад, масло, овсяную муку, экстракты супов и т. д. Кроме того, были приготовлены палатки, аппараты для варки пищи и другие предметы. Теперь наверху все было в порядке, и мы могли спать спокойно. Было, однако, далеко за полночь, когда мы покончили с этой работой. В сущности я думаю, что это ложная тревога и нам не придется воспользоваться приготовленным, по крайней мере теперь. Но все же нужно быть наготове на случай чего-нибудь непредвиденного. Вахтенный получил приказание следить за собаками на льду, наблюдать за состоянием льда и разбудить всех немедленно, если появятся новые трещины под ящиками или снова начнется сжатие. Лучше разбудить пораньше, чем слишком поздно.
В то время, как я сижу здесь и пишу, явственно слышен треск и грохот льда. Сжатие, очевидно, продолжается. Экипаж, однако, в наилучшем настроении. Впечатление такое, что молодцы наши считают эту тревогу приятным развлечением в нашей однообразной жизни. Ну, довольно, уже половина второго, надо ложиться; я устал, и одному небу известно, когда еще меня разбудят».
«Пятница, 4 января. Ночью лед оставался спокойным. В течение дня, однако, через известные промежутки времени повторялись слабые толчки и треск. Вечером, начиная с 9 часов, напор проявлялся урывками; временами сжатие ослабевало на некоторое время, потом также внезапно возобновлялось с обычным грохотом, который то разрастался, то ослабевал или даже замирал, то снова нарастал. Тем временем ледяная гряда подымалась все выше и выше и неуклонно двигалась на нас — медленно, когда сжатие ослабевало, и быстрее, когда грохот усиливался. Движение ее заметно на глаз, и теперь в 1 час ночи расстояние уже не так велико — каких-нибудь полтора метра до края снежного сугроба у левого нашего борта. А от сугроба до стенки судна тоже не больше двух метров. Это расстояние гряда скоро пройдет и тогда доберется до нас. Лед продолжает колоться, и льдина, на которой мы сидим, сильно уменьшается и с левого и с правого борта; некоторые трещины доходят до самых стенок «Фрама». Под тяжестью ледяной гряды лед с левого борта прогибается, и «Фрам» все сильнее кренится на ту сторону. Новая вода проступает на поверхности молодого льда, образовавшегося из воды, выступившей вчера. Это медленно потопление, право; медленно, но верно надвигается проклятая гряда и, кажется, уже предвкушает удовольствие — обрушиться на борт и релинги судна. Если только «Фрам» счастливо высвободится из тяжелого льда, в который он вмерз, он спасется; тогда я за него не боюсь, какой бы опасной ни казалась ледяная гряда. Но может случиться, что столкновение произойдет, прежде чем судно освободится.
Я пошел взглянуть на гряду поближе. Да, она движется медленно, но верно. Осмотрел трещины, как они образуются и растут вокруг корабля, послушал, как под ногами хрустит и потрескивает лед. Желание ложиться спать у меня пропало; подожду, пока «Фрам» совершенно освободится. Сижу и скучаю. Снова началось сжатие, и снаружи несется грохот. Я знаю, что ледяная гряда безостановочно приближается. Удивительное сжатие, которое никак не желает кончиться! Делать нам, кажется, больше нечего,— все у нас готово на случай, если потребуется покинуть судно. Сегодня мы достали и разложили по индивидуальным мешкам одежду и обувь.
Сейчас уже больше 1 часа ночи, и, конечно, самое благоразумное пойти и лечь. Вахтенные получили приказание разбудить меня немедленно, если только ледяная гряда подойдет вплотную к «Фраму». Хорошо, что снова взошла луна; можно, по крайней мере, что-нибудь разглядеть во всем этом хаосе. Позавчера луна в первый раз показалась «ад горизонтом и светила недолго; сегодня светит круглые сутки. Весьма благоприятный порядок вещей.
Ну, ладно, уже два часа, надо все-таки соснуть. Слышу, что сжатие снова усиливается».
«Суббота, 5 января. Спал я крепко и спокойно, проснулся за ночь только раз и слышал сквозь дремоту скрип, шум сжатия и сотрясение; но потом опять заснул до 5'/а часов, когда Свердруп разбудил меня сообщением, что ледяная гряда подступила вплотную к «Фраму» и чрезвычайно быстро поднимается в уровень с бортами. Сомневаться не приходилось: едва я открыл глаза, как до меня донесся снаружи такой ужасный грохот льда, будто наступил день страшного суда. Я вскочил. Ничего другого не оставалось, как разбудить всех и начать перетаскивать на лед весь оставшийся на судне провиант и тому подобное, а затем вынести на палубу и сложить там меховую одежду и другую амуницию, чтобы перебросить ее через борт в случае необходимости.
Прошел весь день, но лед оставался спокойным. Под конец спустили на лед и перетащили к Великому бугру шлюпку с керосиновым двигателем, висевшую на шлюпбалках у левого борта".
Часов в 8 вечера, когда мы уже думали, что испытание кончилось, поднялся снова грохот пуще прежнего. Я выбежал наверх. Лед и снег обрушивались через борта в средней части судна на парусиновый тент. Педер, поднявшийся вместе со мной, схватил лопату, выбежал из-под тента на переднюю часть шканцев, вскочил на ледяной холм и иачал усердно разгребать лед. Я поспешил за ним, чтобы посмотреть, как обстоит дело. И увидел худшее, чем хотелось бы. С таким врагом бесполезно бороться лопатой. Я отозвал Педера, сказав ему, что лучше заняться переноской вещей на лед. Не успел я прокричать ему это, как лед обрушился с новой силой.
— Подхватил меня с лопатой вместе, да как швырнет к черту,— рассказывал потом Педер, захлебываясь смехом.
Я бросился назад на палубу и по пути встретил бежавшего с лопатой Мугста. Его я тоже отослал обратно.
Когда я бежал под тентом, направляясь к трапу, было видно, что тент сильно прогнулся под тяжестью обвалившегося на него льда. Борта и обшивка шканцев трещали так, что можно было ожидать — вот-вот лед проломит их и завалит трап — вход в каюты. Спустившись вниз, я крикнул, чтобы все поднялись на палубу, но предупредил, чтобы никто не выходил через люк левого борта, а направился через навигационную рубку и по правому борту. Сначала нужно было вынести все мешки из кают-компании, а затем уже те, что лежали на палубе.
Я, собственно, опасался, что если не закрыть дверь левого борта, то лед, пробив релинг и тент, обрушится на палубу, завалит и дверь, и трап, забьет весь коридор и запрет нас, как мышей в мышеловке. Правда, на такой случай оставался еще выход через машинное отделение, но он был слишком узок, чтобы протискиваться по нему с тяжелыми мешками, да и неизвестно было, долго ли и этот путь будет открыт, если лед поведет на нас серьезную атаку. Я снова кинулся наверх, чтобы выпустить собак, запертых в «Кэстль-Гардене» — загородке на палубе вдоль левого борта. Они жалобно выли под страшной крышей; навалившиеся сверху массы снега и льда ежеминутно грозили прорвать парусину, и тогда бедняги были бы погребены навеки. Я сшиб ножом запор, распахнул дверь, и большая часть собак со всех ног бросилась по шторм-трапу на правый борт.
Тем временем люди перетаскивали мешки. Их не приходилось просить поторапливаться; об этом им напоминал лед, с такой силой напиравший на бока «Фрама», что казалось: разнесет его сейчас в щепы. В довершение всего штурман впопыхах погасил лампу, и великая суматоха шла в непроглядной тьме.
Мне пришлось еще раз спуститься вниз, чтобы обуться как следует; мои лопарские каньги сохли в камбузе. Когда я спустился, напор льдов достиг наивысшего предела; балки шканцев над головой трещали так, что казалось: еще минута, и все обрушится на мою голову.
Скоро мешки из кают-компании, из кают и с палубы были перенесены на лед, и мы принялись отвозить их подальше. Лед у стен судна трещал и грохотал с такой силой, что мы едва могли расслышать собственный голос. Но работа шла быстро и энергично, вскоре все вещи были сложены в безопасном месте.
Пока мы перетаскивали и передавали мешки из рук в руки, сжатие прекратилось и все затихло. Но что За зрелище представлял «Фрам»! Левый борт его был совершенно погребен под громадным сугробом снега, из-под которого выглядывал один лишь тент. Если б моторная шлюпка висела на месте, где она находилась часа два назад, ее постигла бы неприятная участь, так как шлюпбалки были теперь целиком засыпаны льдом и снегом. Чудеса с этой шлюпкой, да и только; с ней ничего не могли поделать ни огонь, ни вода, а теперь и лед оказался против нее бессильным, и она лежит себе спокойно на льду килем вверх. До сих пор она перенесла бурную, полную постоянных невзгод жизнь; любопытно, что еще случится с ней в будущем.
Потрясающая картина была, должно быть, когда положение стало настолько критическим, что мы принялись вытаскивать из кают-компании мешки. Свердруп перед тем решил воспользоваться минутой затишья и принять в камбузе ванну. Когда я закричал в люк: «Все наверх!», он стоял в лоханке голый. И так как подобной суматохи на корабле еще никогда не бывало, он понял, что дело серьезное, и поспешно стал натягивать на себя одежду. У Амунсена тоже создалось впечатление чего-то неладного на борту. По его словам, он первый со своим мешком бросился наверх. Но он не понял или в сумятице забыл приказание выходить через дверь правого борта и выкатился на левый борт, где сразу растянулся, споткнувшись в темноте о ребро шканцев. «Ну, это-то пустяки,— заявил он,— к этому нам не привыкать стать!» Но, придя в себя после падения и еще лежа на спине, он не решался встать,— ему казалось, что тент со всем своим грузом рушится прямо на него; грохот ведь стоял такой, будто настал последний час «Фрама». И только тогда о« сообразил, почему было приказано выходить через дверь правого, а не левого борта. Остальные хватали и тащили все, что только могло пригодиться. Штурман волочил большой мешок с платьем с привязанной к нему огромной связкой кружек. Потом он весь вечер разгуливал обвешанный разнообразными предметами: рукавицами, ножами, кружками. Все это звякало и гремело так, что приближение его слышно было издали.
Вечером все принялись истреблять свои личные запасы пряников, конфет и прочих вкусных вещей; курили и, глубоко затягиваясь, вообще наслаждались своим существованием. Они не были уверены, что еще долго протянутся такие замечательные времена на «Фраме», и считали, что надо пользоваться случаем. Живем теперь в опустошенном гнезде, на походном положении. Спим не раздеваясь, самые необходимые вещи лежат возле нас или даже привязаны к нам. Я сложил дневники и журналы в порядке на полу в жестяных коробках, и мне стоит лишь нагнуться с койки и схватить их перед тем, как выбежать из каюты. На всякий случай освобожден коридор правого борта, который был заперт, так как его использовали под библиотеку. Держим теперь все двери открытыми; через какую-нибудь да выберемся, если та или другая окажется заваленной льдом. Крепкий же, однако, корабль наш «Фрам»! С левого борта наступает на нас мощная ледяная гряда, и лед, выжимаемый снизу, тоже не тоненький. Судно накренилось больше, чем когда-либо, почти на 7°; однако, по окончании последнего сжатия, «Фрам» снова немножко приподнялся, и, несомненно, о« оторвался от льда, а раз его выжимает наверх, опасность миновала. Вся история в общем свелась к «viel Geschrei und wenig Wolle» *.(* Много шума из ничего,— Ред.)
«Воскресенье, 6 января. Спокойный день, никаких сжатий не было со вчерашнего вечера. Большинство из нас хорошенько отоспалось сегодня утром. После обеда весь экипаж был занят откапыванием «Фрама» из-под ледяного сугроба. К вечеру мы очистили борт до самых шканцев на корме. Да, основательные массы снега и льда свалились на тент! Они подымаются выше вторых выблинков на фок-вантах2 и на целых 2 метра выше борта. Непостижимо прямо, как только выдержал наш тент!
После обеда Скотт-Хансен произвел определение меридиональной высоты, которое показало 83°34' северной широты. Ура! Отлично движемся на север; с понедельника продвинулись на 13'. Теперь превзойдена и самая северная широта, достигнутая когда-либо человеком. Разумеется, по этому случаю мы устроили сегодня великое торжество с пуншем, засахаренными фруктами, печеньем и докторскими сигарами. Только вчера вечером мы носились изо всей мочи с мешками, спасая свою жизнь, а сегодня — пьем пунш и пируем. Таковы превратности судьбы. Быть может, ледяная канонада была лишь салютом в честь достижения нами столь высокой широты? В таком случае надо признать, что льды сделали все от них зависящее, чтобы воздать нам достойные почести! Ну, пусть себе трещат, лишь бы нам двигаться на север. «Фрам» еще выдержит. Носовая часть его поднялась на один фут выше, а кормовая на полфута. Кроме того, он несколько сдвинулся назад. Мы не можем обнаружить в нем ни одного даже мельчайшего повреждения. Тем не менее и в эту ночь весь экипаж будет спать в «полной форме», чтобы в случае надобности немедленно сойти на лед».
«Понедельник, 7 января. В течение дня с перерывами отмечался небольшой напор льдов, но он продолжался недолго, и день прошел вообще спокойно. Лед, следовательно, еще не успокоился, и мы еще можем ожидать всяких неожиданностей от нашей приятельницы с левого борта. Я с удовольствием променял бы ее на более приветливую соседку. Впрочем, с изменением ветра на юго-восточный изменится и направление сжатия. Центр сжатия теперь сосредоточится в грядах, идущих за кормой и впереди «Фрама», наперерез направлению ветра. Наделавшая бед ледяная гряда с левого борта расположена примерно по ветру, поэтому ведет себя пока более или менее спокойно. «Всему бывает конец»,— сказал мальчик, которого наказали; быть может, и эта ледяная стена исчезнет, а может быть и нет, первое столь же вероятно, как и второе. Сегодня продолжаются раскопки. Мы хотим освободить ото льда по крайней мере верхний край бортов.
Вид «Фрама» при лунном свете производит неизгладимое впечатление. Каким бы сильным ни чувствовал себя человек, он не может не проникнуться уважением к противнику, которому подчинены такие силы. Устоять против такого тарана — дело не шуточное, но «Фрам», «Фрам» устоял, «Фрам» не сдал!.. Никакой другой корабль не мог бы выдержать такого приступа. Меньше чем за час льды воздвигли рядом с нами и над нами целую крепостную стену, нам придется биться месяцы, чтобы разобрать ее, да и то, наверное, останется. Тут действуют титанические силы. Начинаешь чувствовать себя чем-то вроде карлика, вступившего в борьбу с великаном из великанов; приходится прибегать к хитростям и лукавству, чтобы выскользнуть из этих исполинских рук, которые редко выпускают раз схваченную добычу. «Фрам» — скорлупка, которую соорудили карлики со всем свойственным им хитроумием, чтобы выдержать борьбу с великаном. И работают они на борту «Фрама» с трудолюбием муравьев. Великан считает вполне достаточным лишь время от времени потянуться, расправить свое могучее тело. Но каждый раз, когда он шевельнется, кажется, что скорлупка вот-вот разлетится вдребезги и, погребенная подо льдом, исчезнет навеки. Однако карлики искусно построили свою скорлупку, она всегда поднимается вверх и выскальзывает из смертоносных объятий.
Невольно при виде этих могучих масс, вздымающихся при лунном свете хребет за хребтом, приходят на ум древние саги и мифы о троллях и йоттунгах, о схватке Тора с владыкой Иотунхейма, когда рушились скалы и низвергались вершины гор, засыпая долины каменным дождем. А наши ребята, когда я видел их сегодня «а снежно-ледяном сугробе с заступами и топорами, колющими и рубящими лед, чтобы расчистить хотя бы небольшую часть тента, представились мне меньше, чем карликами, меньше, чем муравьями. Но муравьи, хотя и перетаскивают зараз по одной хвойной игле, все же с течением времени воздвигают муравейник, где живут в тепле и уюте, защищенные от бурь и зимней непогоды.
Будь этот последний ледовый штурм затеей всех злых сил мира, вместе взятых, он не мог быть ужаснее. Ледяные глыбы 2—3-метровой толщины надвинулись на нас с левого борта и навалились на 9-метровую льдину, которая держит наше судно. Она осела под тяжестью, а вместе с ней подался вниз и «Фрам». Другая ледяная гряда вплотную подошла к судну, в то время как оно еще оставалось вмерзшим в лед. Более сильное давление, насколько я могу судить, трудно себе и представить. Неудивительно, что судно стонало. Тем не менее оно выдержало напор, оторвалось ото льда и невредимо поднялось кверху. Говори после этого, что форма судна не имеет большого значения! Если бы не форма «Фрама», мы бы не сидели теперь здесь. И нигде «а всем судне нет ни течи, ни хотя бы капли воды. Довольно странно, что лед больше не предпринимает серьезных натисков. Не было ли давление, испытанное нами в субботу, «предсмертной агонией». Как знать! Схватка во всяком случае была отчаянная.
Перед обедом я и Свердруп сошли на лед и обошли «Фрам» кругом. На некотором расстоянии от судна нет никаких следов сжатия; поверхность льда ровная, гладкая и не взломанная. Сжатие ограничилось лишь небольшой полоской, простирающейся с востока на запад, и «Фрам» лежал как раз в самом опасном месте.
После обеда Скотт-Хансен вычислил вчерашнее наблюдение— результат оказался 83°34,2' северной широты и 102°5Г восточной долготы. С нового года мы, следовательно, продвинулись на север и запад, к западу — на 15 морских миль, а к северу — на 13,5 мили; и это, несмотря на то что ветер дул большей частью с юго-запада. Лед взял, по-видимому, более решительный курс на северо-запад, чем когда-либо, и неудивительно, что происходят сжатия, когда ветер дует поперек курса. Впрочем, вряд ли нужно подыскивать какие-либо особые разъяснения причин сжатия; мы, очевидно, опять попали в такую же область сжатия, трещин, полыней и ледяных гряд, в какой уже побывали прошлой зимой и где в течение определенного времени продолжалось непрерывное давление льда. Мы все время наталкивались на такие области во льдах вокруг «ас — даже в самые спокойные периоды 3.
Вечером было в высшей степени замечательное освещение непосредственно под луной. С горизонта поднимался как бы чудовищный сильно светящийся стог сена, который верхушкой своей достигал большого кольца, окружающего луну. Верхнего края этого конца касалась обычная обратная световая дуга».
На другой день, 8 января, наблюдались неоднократные сжатия, и один раз, в то время как я и Мугста работали в трюме, мастеря нарты, корабль снова затрещал и под нами и над нами. Напор повторился несколько раз, причем в промежутках все было спокойно. Я часто выходил на лед, прислушиваясь и высматривая, куда направлено сжатие. Но дело ограничилось треском и хрустом под ногами и в ближайшей ледяной гряде. Не для того ли все это, чтоб держать нас настороже, напоминать, что еще не время успокаиваться? В таком напоминании мы, пожалуй, действительно нуждаемся. В сущности ведь мы живем, как на вулкане. Извержение может произойти в любую минуту, извержение, которое решит нашу судьбу, либо вознесет нас, либо сбросит вниз. Иными словами: либо «Фрам» вернется на родину и экспедиция во всех отношениях будет удачной, либо мы потеряем «Фрам», удовлетворимся тем, что уже совершили, и по пути домой, быть может, обследуем часть Земли Франца-Иосифа. Вот и вся разница. Но нам, конечно, очень не хотелось бы потерять судно, печально было бы видеть, как оно исчезает на наших глазах.
Часть команды тем временем во главе со Свердрупом занялась скалыванием торосистой гряды у левого борта, и в ней была пробита порядочная брешь.
«Я и Мугста старательно работаем над постройкой нарт. Я хочу, чтобы они были приведены в полную готовность на случай путешествия, все равно придется ли идти с ними на север или на юг.
Сегодня Лив исполнилось два года. Большая девочка уже. Интересно, узнаю ли я ее? Вероятно, она сильно изменилась. Дома сегодня большой праздник, ее засыпают подарками — и много мыслей летит на север; но они не знают, где нас искать, не знают, как мы дрейфуем здесь в самых высоких северных широтах, среди самой глубокой полярной ночи, какую когда-либо приходилось переживать людям, и чуть-чуть не раздавлены льдами».
В следующие дни лед понемногу успокаивался. В ночь на 9 января он еще немного трещал и хрустел от сжатия, но затем окончательно замер.
10 января у меня в дневнике значится: «Лед совершенно спокоен, и, если бы рядом с бортом не было ледяной стены, никогда нельзя было бы подумать, что здесь происходил какой-нибудь напор или нарушение вечной тишины — так все пустынно и мирно».
Между тем часть экипажа продолжала окалывать верхушку ледяной гряды, штурмовавшей нас, и она мало-помалу стала все-таки уменьшаться. Мугста и я попрежнему занимались в трюме санями. В эти дни я сделал несколько попыток сфотографировать «Фрам» с разных сторон при лунном освещении, На экспозицию тратил часа по два, и результат сверх ожидания получился удачный. Но верхушка торосистой гряды была к этому времени уже сколота и фотографии не дают полного представления о силе сжатия и о том, какие ледяные массы обрушивались на корабль.
Затем был наведен порядок в складе на Великом бугре и на большой льдине с правого борта: спальные мешки, комаги, лапландские каньги, меховую одежду и т. д., собрав в один тюк и завернув в парус, сложили на западном краю льдины. Продовольствие собрали в шесть отдельных куч, разбросанных по  льду. Винтовки и дробовики, завернутые в паруса от шлюпок, разместили в трех из этих куч. Под парусом спрятаны два ящика с приборами Скотт-Хансена и моими, а также жестянка с патронами. Кузнечный горн и инструменты убрали отдельно, а на самой верхушке Великого бугра положили груду нарт и лыж. Каяки лежали в ряд вверх днищами, под ними аппараты для варки пищи, лампы и т. п. Мы разместили все предметы на большом расстоянии один от другого, чтобы потерять по возможности меньше, в случае, если вопреки всем ожиданиям нашу мощную льдину все же расколет трещина. Мы знаем, где найти любую вещь; ветер и метель могут бушевать сколько угодно; какие бы сугробы они ни наметали, мы все сумеем найти.
В своем дневнике за вечер 14 января я читаю: «Два резких удара, похожих на выстрелы из пушки, послышались внутри судна, и за ними такой звук, будто что-то раскололось; вероятно, это лед треснул от мороза. Мне показалось, что в тот же момент крен судна несколько увеличился; но, быть может, это только воображение».
Время шло, мы снова занялись приготовлениями к санной экспедиции. Во вторник, 15 января, у меня записано: «Сегодня доктор прочел мне и Иохансену лекцию о перевязках и вправлении костей в случае перелома или вывиха. Я лежал на столе, и на ногу мне была наложена гипсовая повязка; за этим процессом наблюдал весь экипаж. Как-то невольно операция навела на мрачные мысли. Подвергнуться подобному несчастью в пути при 40—50-градусном морозе более чем неприятно, не говоря уже о том, что это может стоить жизни нам обоим. Хотя... кто знает, быть может, и это пройдет благополучно, но таких случаев нельзя допускать и их не будет».
Во второй половине января в полдень мы стали различать слабые проблески зарождающегося дня — того дня, с наступлением которого мы тронемся в путь. 18 января я писал: «В 9 часов утра можно различить признаки рассвета, а в полдень заметно, как будто даже просачивается свет. Кажется почти невероятным, чтобы через месяц света прибавилось настолько, что будет достаточно светло для путешествия. И тем не менее это так. Правда, опытные люди до сих пор говорили, что в феврале слишком рано и холодно трогаться в путь. Почти никто из них не считает подходящим временем даже март. Но делать нечего, времени терять нельзя, у нас ведь нет возможности выбирать приятное,— если не хотим, чтобы застало лето с его распутицей. Холода я не боюсь; от него защитить себя мы сумеем.
Приготовления подвигаются успешно. Я привожу теперь в порядок копии дневников, судового журнала, фотографии и другие материалы, которые хотим взять с собой. Мугста готовит в трюме тонкие кленовые полосы, которые будут укреплены под полозьями нарт, окованными нейзильбером. Якобсен принялся мастерить новые нарты. Петтерсен в машинном отделении кует гвоздики, необходимые Мугста для оковки нарт. Товарищи построили за это время на льду большую кузницу из ледяных глыб и снега. Я и Свердруп собираемся завтра пропитать полозья смесью смолы со стеарином и выгнуть их над сильным огнем, разведенным в кузнечном горне. Надеемся получить достаточно высокую температуру, которая позволит хорошо выполнить эту важную работу, несмотря на 40° мороза. Амунсен целыми днями возится с ветряным двигателем, у которого стерлось зубчатое колесо. Он надеется привести двигатель в порядок. Работа не из веселых; приходится стоять там наверху, на морозе свыше 40°, какие держатся у нас последние дни, на ветру, сверлить при свете фонаря твердую сталь и чугун. Я стоял сегодня, глядя снизу на свет фонаря. Вначале слышался скрежет сверла, врезавшегося в твердую сталь, затем энергичное похлопывание руками. Да, тут нельзя надевать перчаток и приходится работать голыми руками, если хочешь, чтобы работа шла как надо; а долго ли в таком случае отморозить руки? «Ничего, обойдется»,— говорит Амунсен; он из тех, что не сдаются. Человек упорный во всем, за что бы ни взялся. Я подбадриваю его, говоря, что вряд ли кто до него работал, стоя где-то на верхушке ветряной мельницы в такой мороз, на широте свыше 83°. Большинство экспедиций при такой низкой температуре прекращало всякие работы на открытом воздухе.
— Вот как! — говорит он.— А я считал, что в других экспедициях люди были повыносливее нас; мы тут чересчур много отсиживаемся в своих норах.
У меня не было никакого желания выводить его из заблуждения, хотя знаю, что это ему не помешает с одинаковой готовностью делать всегда и все, что только в силах он сделать.
Странное, собственно, теперь время. У меня такое чувство, словно я готов к летней экспедиции — будто весна уже пришла; а ведь еще только середина зимы, самый характер летней экспедиции еще не совсем выяснен. Лед спокоен и лишь потрескивает от мороза, как и «Фрам».
На днях я опять читал отчет Пайера о санной экспедиции на север через Австрийский пролив. Нельзя сказать, чтобы чтение это действовало ободряющим образом. Землю, которую он описывает как царство смерти, где, по его мнению, о« и его товарищи неизбежно погибли бы, если бы им не удалось найти опять свое судно, эту землю мы считаем своим спасением, рассчитываем сделать своим убежищем, когда наш провиант истощится. Это может показаться легкомыслием. Я, однако, вовсе не думаю этого. Я твердо убежден, что земля, уже в апреле изобилующая медведями, люриками и кайрами, земля, где тюлени лежат прямо на льду, должна быть «страною обетованной, текущей молоком и медом» для двух мужчин с хорошими ружьями и верным глазом. Здесь, несомненно, можно будет добыть достаточно не только пищи насущной, но и сделать запас для дальнейшего путешествия на Шпицберген. Правда, подчас приходит мысль, что, как раз тогда, когда мы острее всего будем нуждаться в пище, ее и не будет, но такие мысли быстро исчезают. Не следует забывать слова Карлейля 4: «Человек может и должен быть мужественным; он должен всегда идти вперед и действовать, как мужчина, непоколебимо веря в свое призвание и в свое назначение».
Правда, у меня нет никакого предназначения — было бы недурно иметь его на такой случай,— но тем не менее мы отправимся. Четыре недели или немного меньше быстро пройдут, и прощай тогда, наше уютное жилище, дававшее нам кров полтора года. Мы двинемся во мрак и в холод, в царство неведомого.
«Мрак над головой,
Но мы идем вперед
Горной росистой тропой,
Туда, где царит римтурс.
Или взберемся,
Или обоих спалит
Могучий турс-исполин».
23 января я записал: «Рассвет стал ярче настолько, что отражение его явственно видно на льду. Сегодня я впервые в этом году увидал румянец зари на краю горизонта». Готовясь покинуть судно, я распорядился, чтобы почаще делали промер глубины. Последний раз лот показал 3450 метров. Лыжи я сложил в трюм; самое главное было сделать их гладкими, крепкими,
века, который не чувствовал бы, что время нашего отъезда приближается, и, пожалуй, камбуз — единственное место, где под управлением Ларса все идет своим ненарушимым ходом».
Наблюдение 7 февраля дало 83°32,Г северной широты и 102°28' восточной долготы. Значит, нас снова отнесло к югу. Но это неважно; что такое для нас двумя милями больше или меньше!
«Воскресенье, 10 февраля. Сегодня было настолько светло, что я в 1 час дня довольно свободно мог читать «Verdens Gang», повернув газету к рдевшей на небе заре. Если же лист был повернут к луне, стоявшей низко на севере, дело шло хуже.
Перед обедом я предпринял короткую поездку на нартах. В упряжке шли Гулен, Сузина (две молодые собаки) и Кай-фас. Гулен еще ни разу не ходил раньше в упряжке, но пошел довольно хорошо. Правда, вначале он плохо понимал, чего от него требуют, но вскоре освоился, и, я думаю, со временем, если его хорошо объездить, из него выйдет отличная ездовая собака. Сузина, имевшая небольшую практику прошлой осенью, вела себя, как старая ездовая собака. Снег твердый, и собаки легко тащат нарты. Под ногами — твердая опора, и вместе с тем лед не торчит острыми колючками и не режет им лапы. Однако путь не всюду гладкий; да и снег, наметенный вьюгами, слишком сух. Где лед ровен и удобен для езды я надеюсь делать хорошие дневные переходы. Быть может, нам удастся достигнуть цели и раньше намеченного срока. Но нельзя отрицать, что путь предстоит дальний. Вряд ли кто-нибудь и когда-нибудь так решительно сжигал за собой все свои корабли. Если мы захотим вернуться назад, позади у нас нет ничего, даже пустынного берега, к которому мы могли бы направиться. Найти снова судно невозможно, а впереди — великая неизвестность. Для нас есть только один путь — вперед, напрямик — все равно, по суше или морю, по ровному или исковерканному пути, по сплошному льду или по льду и воде; и я глубоко убежден, что вперед мы пробьемся. Даже если на пути нашем станет самое худшее: суша и нагроможденный сжатиями лед».
«Среда, 13 февраля. Подушки из пеммикана и сушеных ливерных паштетов готовы. Каяки получат великолепную подстилку. Такие «мясные» подушки едва ли кто-нибудь когда-либо делал до сих пор. Под каждым каяком лежат три подушки, плотно пригнанные к саням. Сверху им, как я уже говорил, придана форма днища каяка. Каждая из них весит 50— 60 килограммов. Отдельно каждый мешок весит около 1,5 килограмма. Все мясное продовольствие в целом (пеммикан и сушеные ливерные паштеты) в трех подушках весит 160 килограммов. Каждый из нас получил легкий спальный мешок из пыжикового меха. Я и Иохансен попробовали поспать в них сегодня под открытым небом, но оба нашли, что спать в них холодновато, хотя было всего —37° Ц. Быть может, мы были
слишком легко одеты под нашей волчьей одеждой. Сегодня ночью мы повторим наш опыт, одевшись немного потеплее».
«Суббота, 16 февраля. Снаряжение попрежнему подвигается вперед, но тем не менее еще остаются разные -требующие времени мелкие приготовления. Не знаю, будем ли мы готовы тронуться в путь в среду, 20 февраля, как я наметил. День теперь настолько светлый, что мы могли бы в сущности выступить и раньше среды. Но лучше, быть может, день-два обождать.
Три паруса для саней тоже готовы. Они сделаны из самой тонкой хлопчатобумажной ткани, имеют в ширину 2,2 метра и в длину 1,3 метра. Рассчитаны они на одиночные нарты, но могут быть соединены и составят тогда парус для двух связанных вместе нарт. Я думаю, что они сослужат нам хорошую службу. Вес каждого паруса 0,6 килограмма. Большая часть продовольствия уже упакована в мешки.
Сегодня вечером снова был сильный напор льда на севере и северо-западе. Ярко горит северное сияние».
Конец I части

ПРИМЕЧАНИЯ
Книга Фритьофа Нансена об экспедиции на «Фраме» и его смелом пешем походе к Северному полюсу вышла в свет в Норвегии вскоре после возвращения экспедиции («Fram over Polhavet», Kristiania, 1897) и одно-временно была издана на ряде других языков. Немецкое и английское издания получили несколько иные названия («In Nacht und Eis», Leipzig, 1897; «Farthest north», New-York and London, 1898).
На русском языке книга Нансена выдержала до настоящего времени девять изданий.
«В стране льда и ночи». Перевод с норвежского А. М. Филиппова (приложение к «Вестнику иностранной литературы»), 2 тома, СПб., 1897—1898.
«Среди льдов и во мраке полярной ночи». Перевод с норвежского А А. Крубера, под редакцией Д. Н. Анучина (приложение к журналу «Землеведение»), 2 тома, М., 1897—1898.
«Среди льда и ночи». Перевод с норвежского В. Семенова (сильно сокращенный). Серия «Полезная библиотека», изд. П. П. Сойкина, СПб., 1897, 2-е издание в 1900 г.
«Во мраке ночи и во льдах». Перевод со шведского М. Вечеслова, под редакцией Н. Березина, 2 тома, СПб., 1898—1901; 2-е издание в 1902 г.
«Среди льдов и во мраке ночи». Перевод с норвежского под редакцией Г. Ковалевского (сильно сокращенный), СПб., 1898; 2-е издание в 1903 г.
«Фрам» в Полярном море». Перевод с норвежского издания 1930 г. 3. И. Лопухиной, под редакцией В. Ю. Визе, 2 тома. В Собрании сочинений, т. II и III, Л, 1940.
В 1934—1935 гг. книга Нансена в переработке для детей старшего и среднего возраста была выпущена Детиздатом Украины на украинском и немецком языках («У штьм! льодових пустель», Харью'в — Одесса, 1934; «In Nacht und Eis», Charkow — Odessa, 1935).
В основу настоящего издания положен перевод 3. И. Лопухиной. Про* пуски и сокращения восстановлены по переводам А. М. Филиппова и
A. А. Крубера.
Редакция перевода и примечания М. Б. Черненко. Частично использованы также примечания Д. Н. Анучина (помечены инициалами «Д. А.»),
B. Ю. Визе (помета «В. В.») и переводчика издания 1940 г. 3. И. Лопухиной (помета «3. Л.»).
К биографическому очерку
1. Книга Ф Нансена «Среди тюленей и белых медведей» (1924) на русском языке в сильно сокращенном переводе впервые была опубликована в 1928 г. (приложение к журналу «Вестник знаний»). Полностью напечатана в Собр. соч. (т:. V, Л., Изд-во Главсевморпути, 1939).
2. Даниельсен Даниель Корнелиус (1815—1894) — видный норвежский ученый и общественный деятель. Доктор медицины, автор ряда капитальных трудов о проказе, выдающийся зоолог, почетный член Лундского и Копенгагенского университетов. На протяжении многих лет был врачом Люнгегорского военного госпиталя и созданного им Бергенского музея. Город Берген обязан ему основанием театра, городской картинной галереи и литературного общества.
3. Ибсен Генрик (1828—1906)—крупнейший норвежский драматург. В лучших его пьесах разоблачается беспринципность и торгашеский дух буржуазного общества, лицемерие мещанской морали. В конце XIX и начале XX в. пользовался большой популярностью в России.
4. Бьёрнсон Бьёрнстьерне (1832—1910)—норвежский писатель и общественный деятель, активный борец за национальную независимость Норвегии. Примыкал к мелкобуржуазным партиям. В своих произведениях пытался сгладить и примирить неразрешимые противоречия капиталистического общества. Путь к улучшению общественного строя видел в нравственном самосовершенствовании юношества.
5. Тегнер Есаяс (1782—1846)—шведский поэт, профессор эстетики в Лундском университете, впоследствии священник. Написанная им на основе народных сказаний поэма «Фритьоф» впервые была издана на русском языке в 1841 г. под редакцией Я. Грота.
6. Нордешиельд Нильс Адольф Эрик (1832—1902) —виднейший шведский полярный исследователь, профессор Стокгольмского университета. Совершил пять экспедиций на Шпицберген (1858, 1861, 1864, 1868, 1872/73) и две в Гренландию (1870, 1883). Автор работ по проблемам геологии и геоморфологии полярных стран. В 1875 и 1876 гг. по приглашению и на средства сибирского золотопромышленника А. Сибирякова предпринял экспедиции в устье Енисея с целью разведки морского пути. В 1878— 1879 гг. на небольшом зверобойном пароходе «Вега» (водоизмещение 360 т, машина в 60 л. с.) впервые прошел с запада на восток трассу современного Северного морского пути с одной зимовкой у берегов Чукотки. Затем по пути на родину обогнул материк Европы и Азии с юга. Издал ряд работ по истории освоения Арктики, в том числе факсимильные альбомы древних карт (Краткую биографию см. в кн. Г. В. Карпов. Адольф Эрик Норденшельд. Географгиз, М., 1955).
7. Речь Ф. Нансена, произнесенная 3 ноября 1926 г. перед студентами-выпускниками университета Сент-Эндрю в Шотландии, до настоящего времени пользуется вниманием юношеской демократической печати. Текст речи напечатан в журнале «Всемирные студенческие новости» № 11, 1954.
8. Ринк Генрих Иоган (1819—1893)—датский путешественник. В 1845—1847 гг. совершил кругосветное плавание. После этого заинтересовался Гренландией и отдал много сил и энергии ее изучению. Исследовал север Гренландии. Позже был инспектором Южной Гренландии и директором гренландской торговли. Автор ряда книг и статей по Гренландии.
9. Книга Нансена «На лыжах через Гренландию» (1890) была впоследствии (1928) переработана и значительно сокращена автором, который посвятил это второе издание норвежской молодежи. Перевод с издания 1928 г. на русском языке выпущен в 1931 г. изд-вом «Молодая Гвардия» и вошел в Собр. соч. (т. I, Л., 1937).
10. Свердруп Отто (1855—1930)—норвежский полярный путешественник. Спутник Нансена в его экспедиции в Гренландию (1888—1889) и капитан «Фрама» во время экспедиции в Центральную Арктику (1893— 1896). В 1898—1902 гг. предпринял самостоятельную экспедицию на «Фраме» в Канадский арктический архипелаг, где открыл несколько островов и обследовал архипелаг Парри. В 1914 г. по приглашению русского правительства участвовал в поисках пропавших без вести экспедиций Русанова и Брусилова и оказал существенную помощь гидрографической экспедиции на ледокольных пароходах «Таймыр» и «Вайгач», зазимовавших во время сквозного похода у берегов Таймыра. В 1921 г. по приглашению Советского правительства участвовал в проведении Карской экспедиции.
И. Мои Генрик (1835—1916) —норвежский метеоролог, почетный член Петербургской Академии наук (с 1907 г.). Организатор сети метеостанций в Норвегии и автор ряда трудов об ее климате. Обработал и издал , наблюдения полярных экспедиций А. Норденшельда на «Веге», Ф. Нансена на «Фраме» и др.
12. Вегенер Альфред (1880—1930) — видный немецкий геофизик и метеоролог. Профессор университета в Гамбурге (с 1921 г.) и в Граце (с 1924 г.). Участвовал в трех гренландских экспедициях (1906—1908, 1912—1913 и 1928—1930). Впервые исследовал мощность гренландского ледника сейсмическими методами. Автор большого числа работ по термодинамике атмосферы, палеоклиматологии и тектонике. Широко известна его гипотеза возникновения современных континентов и океанов в результате разрыва и перемещения материков. Погиб в Гренландии во время похода по леднику.
13. Книга Ф. Нансена «Жизнь эскимосов» (1891) на русском языке в сильно сокращенном переводе О. Поповой выдержала ряд изданий (пятое издание в 1926 г.). Полностью напечатана в Собр. соч. (т. I, Л., 1937).
14. Медаль «Беги» была установлена в Швеции в связи со знаменитым плаванием «Беги» по Северо-восточному проходу в 1878—1879 гг. под руководством А. Э. Норденшельда, как высшая международная награда за выдающиеся географические путешествия. Нансен был шестым по счету путешественником, удостоенным этой награды. Первые пять — Норденшельд, капитан «Беги» Паландер, Стенли, Пржевальский и Юнкер.
15. Саре Михаэль (1808—1868) —норвежский гидробиолог. Основные его труды посвящены изучению морских звезд и медуз. Вместе с другими норвежскими учеными основал издание «Fauna litoralis Norvegiae».
16. Экспедиция на «Жаннетте» под командованием лейтенанта американского флота Джорджа Де Лонга была снаряжена издателем газеты «Нью-Йорк Геральд» Беннетом для отыскания Северо-восточного прохода. Покинула Сан-Франциско в июле 1879 г. Через несколько дней после прохода Берингова пролива, вблизи о-ва Геральда была затерта льдами и унесена на северо-запад. Во время дрейфа открыла о-ва Жаннетты, Генриетты и Беннета (объединяются ныне в архипелаг Де Лонга). 13 июня 1881 г. судно было раздавлено льдами на 77°15/ с. ш. Экипаж перешел по льду на Новосибирские острова и оттуда на материк. Де Лонг и большинство экипажа во время этого перехода погибли.
17. В России проект Нансена встретил самое благожелательное отношение и поддержку. Главное Гидрографическое управление по просьбе Географического общества выслало Нансену все изданные в России карты северных морей. Секретарь Геогр. о-ва А. В. Григорьев направил ему записку о населенных пунктах на северном побережье Сибири. Адмирал С. О. Макаров сообщил сведения о температурах воды в Беринговом проливе и прилегающей части Ледовитого океана. Известный полярный исследователь Э. В. Толль совершил труднейший поход на Новосибирские о-ва для устройства там складов на случай аварии «Фрама» (См. стр. 82—83).
18. Амундсен Руал (1872—1928)—выдающийся норвежский полярный исследователь. Первым совершил плавание по Северо-западному проходу вдоль северных берегов Америки (1903—1906), достиг Южного полюса (14 декабря 1911 г.), пересек Арктику на дирижабле «Норвегия» (1926). Погиб на самолете «Латам» при попытке разыскать и оказать помощь итальянской экспедиции на дирижабле «Италия», потерпевшей катастрофу во льдах Полярного бассейна.
19. Свердруп Харальд (род. 1888 г.)—норвежский полярный исследователь и метеоролог. Участвовал в известной экспедиции Р. Амундсена на «Мод» (1920—1925), осуществившей сквозное плавание по Северо-восточному проходу и исследования в Восточно-Сибирском и Чукотском морях. В течение долгого времени профессор Бергенского геофизического института. С 1948 г.— директор Норвежского полярного института.
20. «Отчет о плавании «Фрама» после 14 марта 1895 года», написанный капитаном судна О. Свердрупом, во всех русских изданиях печатается в виде приложения к книге Нансена. В настоящем издании будет опубликован во второй книге.
21. Хелланд-Хансен Бьорн — известный норвежский океанограф, один из теоретиков в области изучения динамики моря. Предложил динамический метод обработки величин плотности морской воды для изучения ее циркуляции. В результате работ, проведенных совместно с Нансеном, выявил влияние подводного рельефа Северной Атлантики па направление океанических течений.
22. Норвегия была передана под власть Швеции в 1814 г. во время раздела Европы после разгрома Наполеона. До этого, с 1389 г., считалась частью Дании. Борьба норвежских патриотов за национальную независимость против шведско-норвежской унии увенчалась успехом только в 1905 г.
23. Перевод книги Нансена «Шпицберген» составляет 4-й том Собр. соч. (Л., 1938).
24. Серия статей Нансена, объединенных им в книге «Россия и мир», впервые была напечатана весной 1923 г. во французской газете «L'lnforma-tion» под тем же названием.
К главе «Вступление»
1. Т у л э, или Фуле (Thule),— название самого дальнего на Севере острова, составлявшего самый последний обитаемый пункт, за которым уже следовала неизвестная и недоступная область, где море было «створоженным» или где не было ни суши, ни моря, ни воздуха, а только их гмесь, похожая на «морские языки» (род морских медуз). Таким представлением древние греки были обязаны жителю Марселя Пифею, ученому астроному, современнику Аристотеля или его учеников, совершившему плавание в Британию и написавшему о том сочинение, которое, однако, до нас не дошло и известно только по отрывкам, приведенным у Полибия, Стра-бона и других географов, которые, впрочем, большей частью относились к Пифею отрицательно и считали его рассказы выдумкой. Впоследствии, однако, римские писатели относились к ним с большим доверием и искали Тулэ в одном из островов к северу от Британии. В новейшее время высказывались также догадки, что под Тулэ надо понимать Исландию, но едва ли этот остров мог быть известен бриттам III—II вв. до н. э. Нильсен находил, что сравнение с белыми медузами свидетельствует, что ученый грек составил себе наглядное представление о замерзающем море, в котором образуются ледяные иглы, или «сало», как его называют у нас на Севере (Д. А.).
1. Иоттунги — по древнескандинавской мифологии горные великаны.
3. Нифльхейм и другие приведенные здесь мифологические названия взяты из скандинавских эпических сказаний.
Нифльхейм возник до сотворения Земли и был покрыт массами льда и снега. Оттуда шли снег, бури и холода и другие невзгоды, тогда как на юге лежало царство тепла, Муспельхейм. Эти оба царства были разделены Гиннупгагапом, причем сторона последнего, лежащая близ Нифльхейма, была наполнена грудами льда и снега, тогда как сторона, направленная к югу, была ясна и тепла, так как туда доносились искры из Муспельхейма.
Когда тепло, посылаемое Муспельхеймом, встретилось со снегом, то последний стал таять и капли талой воды получили жизнь силою того, кто послал жару. Тогда возникло человекоподобное существо Имир, а от него произошли все римтурсы (великаны стужи). Все римтурсы, за исключением одного, погибли, утонув в крови Имира.
Хельхейм, царство Хели, дочери Локи. Локи был противником 6oj гов, виновником великих бед, позором для богов и людей. Когда боги узнали, что у него растут три дочери, то они, опасаясь большого несчастья, призвали их к себе, и отец всех богов бросил одну из его дочерей Змею в море, другую, Хель, он низверг в Нифльхейм и дал ей власть над новыми мирами, чтоб она указывала жилище тем, кого боги будут посылать к ней, именно: всем умершим от старости или болезней. Там она имела большие
владения. Ее зал называется несчастьем, ее блюдо__голод, ее нож — жажда, лень — ее раба, медленность — ее служанка, падение — ее порог, ее постель — печаль и ее полог — продолжительные' невзгоды. Ее легко узнать по суровому и ужасному виду.
Ностранд («берег покойников») представлял собой большой зал отвратительного вида, с дверями, обращенными к северу, покрытый змеиной чешуей. Головы змей были обращены внутрь зала и изливали яд, текший потоками по полу, через который принуждены были переходить клятвопреступники и люди, совершившие коварное убийство (Д. А.).
4. Херморд — по древнесеверным сказаниям один из богов, был послан самим «отцом богов» Одииом в Хельхейм, чтобы возвратить в мир живых лучезарного бога Б альдера, любимца богов и людей, которого нечаянно умертвил стрелой из лука слепой брат его Годр (3f Л\).
5. Эрик Рыжий (родился в Норвегии около 950 г.) был основателем первой норвежской колонии в Гренландии (В. В.).
6. Лайф, сын Эрика Рыжего, известный своими смелыми плаваниями на север Атлантического океана (В. В.).
7. Исландия была достигнута норманнами («людьми севера») — жителями Скандинавии — в IX в. После этого норвежцы, выходцы из Скандинавии, заселили Исландию. В 982 г. Эрик Рыжий, изгнанный из Исландии за разжигание междоусобной борьбы и совершенное им убийство, с небольшой группой норвежцев высадился в Гренландии и прожил там два года. Позднее на юго-западе Гренландии были основаны норвежские колонии. В XIII в. на острове насчитывалось 280 поселений, в которых проживало до 8—10 тысяч норвежцев. Однако с половины XIV в. всякие сношения Гренландии с метрополией (Норвегией и Данией) прекратились. Вторично Гренландия была «открыта» только в XVIII в., причем путешественники, проникшие туда, не обнаружили там ни одного европейца.
8. Оттар — древненорвежский мореплаватель. Около 870—890 гг. отправился из Хельгеланна, тогдашнего северного владения норманнов, в плавание на восток вдоль берегов Кольского полуострова и достиг устья «большой реки». Мнения исследователей по вопросу о том, устья какой реки достиг Оттар, расходятся. Одни считают, что это была Северная Двина, другие называют реку Варзугу или другие реки на Кольском полуострове.
9. Адам Бременский — ученый схоласт, живший во второй половине XI в. Написал ценный труд по истории путешествий на Север (В. В.).
10. Плавание Харальда Хордроде относится примерно к 1060 г. (по Адаму Бременскому).
12. Тролле бот н — страна троллей. Тролли — сверхъестественные уродливые существа — великаны и карлы, бывшие, по верованиям древних норвежцев, хозяевами лесных дебрей, горных недр, водопадов и т. п. (3. Л.)
12. «Королевское з е р ц а л о» — литературный памятник XIII в., содержит в форме диалога между сыном (вопросы) и отцом (ответы) сводку практических сведений, правил морали и житейских приличий, соблюдение которых считалось в те времена необходимым для каждого честного и культурного человека (3. Л.).
13. Мак-Клинток Френсис Леопольд (1819—1907) — британский морской офицер и полярный исследователь. Сыграл видную роль в розысках пропавшей без вести экспедиции Франклина. Принимал участие в спасательных экспедициях 1848—1849гг. под начальством Росса и в 1850—1851 гг. под начальством Остина. Во время последней экспедиции прошел по льду на санях 2250 км за 105 суток. В 1852 г. участвовал в экспедиции Бель-чера, открыл и нанес на карты многие острова Канадского арктического архипелага. В 1857 г. возобновил розыски Франклина с экспедицией на
судне «Фокс» и спустя два года, во время длительной санной поездки, разыскал следы Франклина, нашел некоторые его записки и вещи и выяснил судьбу этой трагической экспедиции.
15. Маркхем Альберт Хастингс (1841—1918)—британский морской офицер и полярный путешественник. В 1873 г. прошел вместе с капитаном Адамсом через Баффинов залив; в 1875—1876 гг. капитан парового судна «Алерт» («Проворный») английской экспедиции к Северному полюсу Георга Нэрса. Во время зимовки судна на севере пролива Смита в апреле 1876 г. во главе отряда, насчитывавшего 53 человека на санях, предпринял пешую экспедицию на север и достиг 83°20'26" с. ш. В 1879 г. вместе с Генри Гори-Бутом предпринял неудачную попытку достичь Земли Франца-Иосифа. В 1880 г. посетил острова Галапагос. Автор ряда книг о полярных путешествиях англичан. (Не путать с Климентом Робертом Маркхемом — см. ниже, прим. 45.)
15. Пири Роберт (1856—1920)—американский полярный путешественник. Главной задачей своей жизни сделал достижение Северного полюса. На разрешение этой задачи потратил 23 года, из которых 18 лет провел в Арктике, а в остальное время был занят подготовкой к экспедициям, Во время своих экспедиций детально обследовал Северную Гренландию, установил островной ее характер, открыл ряд заливов и ледников и нанес на карту северную часть Гренландии. В 1901—1909 гг. совершил три сан« ные экспедиции от северных берегов Гренландии и Земли Гранта по дрей< фующим льдам к Северному полюсу и достиг его в 1909 г.
16. Парри Уильям-Эдвард (1790—1885) — британский полярный путешественник. В 1818 г. командовал одним из судов английской экспедиции Джона Росса старшего по отысканию Северо-западного прохода и обсле< довал Баффинов залив, затем дважды сам направлялся во главе англий* ских экспедиций для отыскания этого прохода. Во время последней экспедиции впервые оставил судно на зимовку в Арктике. В 1827—1828 гг. возглавлял английскую экспедицию к Северному полюсу, которая рассчитывала пройти к полюсу пешком по дрейфующим льдам. 48-дневное путешествие по льдам к северу от Шпицбергена оказалось исключительно труд* ным и выявило в этом районе движение льдов, выносящее их к югу, в Гренландское море.
17. Нэрс Георг Строке (1831—1915)—британский морской офицер и путешественник. В 1852—1854 гг. участвовал в полярной экспедиции Бель-чера, в 1872—1874 гг. был начальником выдающейся кругосветной науч< ной экспедиции на «Челленджере», снаряженной для глубоководных исследований Мирового океана; в 1875—1876 гг. возглавлял английскую экспедицию к полюсу на судах «Дисковери» («Открытие») и «Алерт» («Проворный»). В проливе Смита экспедиция достигла в свободном плавании широты 82°27', рекордной для своего времени. Во время этой экспедиции ближайший помощник Нэрса — А. X. Маркхем совершил санный поход к северу (см. выше прим. 15). В 1878 г. Нэрс на «Алерте» совершил измерительную экспедицию в южную часть Тихого океана.
18. Грили Адольф Вашингтон (1844—1935)—американский полярный исследователь. В 1881 г., будучи старшим лейтенантом 5-го Кавалерийского полка США, получил назначение начальником американской метеоро-
' логической станции, организованной в связи с проведением 1-го Междуна* родного Полярного года в заливе Леди Франклин на Земле Гранта под 81°44' с. ш. Летом 1883 г., не дождавшись прихода парохода, задержанного льдами, по приказу Грили персонал станции тронулся в путь на лодках с небольшим запасом продовольствия. Во время вынужденной зимовки большинство участников этого похода погибло от цынги и голода. К моменту прихода спасательной экспедиции из 26 человек в живых осталось только 7. Впоследствии Грили написал ряд книг по Арктике, но сам ни* когда больше в полярные страны не ездил. Об экспедиции 1881—1883 гг. см. книгу А. Грили «Три года в Арктике» (Л., Изд-во Главсевморпути, 1935).
19. Гудзон Генри (1550—1611)—знаменитый британский мореплаватель, предпринял ряд отважных попыток отыскать Северо-восточный и Северо-западный проходы из Атлантического океана в Тихий и пройти на парусных судах к Северному полюсу. Открыл на севере американского континента устье реки, пролив и залив, названные его именем. Погиб в Арктике вместе с малолетним сыном, брошенный взбунтовавшимися матросами в шлюпке среди льдов без продовольствия и оружия.
20. Австро-венгерская полярная экспедиция под командованием лейтенантов австрийского флота Вейпрехта и Пайера на деревянном паровом судне «Тегеттгоф» (1872—1874) была снаряжена для исследования ранее не посещавшихся районов Новоземельского (ныне Баренцево) моря, где предполагался проход в «открытое полярное море». Вблизи Новой Земли судно было затерто льдами и унесено на север, где экспедиция случайно открыла архипелаг, получивший наименование Земли Франца-Иосифа (существование этого архипелага было ранее предсказано русскими учеными — флотским офицером Шиллингом и гецграфом Кропоткиным). После возвращения из Арктики Карл Вейпрехт (1838—1881) выступил инициатором научного изучения арктической области. Его доклад «Основные принципы арктических исследований», прочитанный на съезде немецких естествоиспытателей и врачей в Герце (1875), и программа международных полярных исследований, доложенная на Международном метеорологическом конгрессе в Риме (1877), положили начало новому этапу в изучении Арктики и легли в основу проведения 1-го Международного Полярного года (1882—1883). Юлиус Пайер (1842—1915) до экспедиции на «Тегетт-гофе» производил съемку Австрийских Альп и участвовал во второй германской полярной экспедиции Кольдевея. В дальнейшем до 1897 г. продолжал работать над картой Земли Франца-Иосифа. Автор ряда живописных работ на арктические темы, удостоенных высокой оценки. Перевод книги Ю. Пайера «725 дней во льдах Арктики» издан на русском языке (Л., Изд-во Главсевморпути, 1935).
21. Координаты крайней северной точки, достигнутой Пайером на Земле (острове) Рудольфа — мыса Флигели, указаны Нансеном неточно. На самом деле координаты мыса Флигели — 81° 50' с. ш.
22. Впоследствии было выяснено, что Земли Петермана не существует (В. В.).
23. Предполагавшаяся Ховгордом земля к северу от мыса Челюскина впоследствии (в 1913 г.) действительно была открыта. Это Северная Земля (В. В.).
24. Кук Джемс (1728—1779) —знаменитый английский мореплаватель. Совершил три кругосветных путешествия (1768—1779), во время которых открыл множество островов в Тихом океане, в том числе Новую Зеландию, Гавайские острова, Новую Каледонию и др. Открытия Кука значительно расширили владения Англии и ее колониальную торговлю, а также имели большое научное значение. Во время последней экспедиции Кук был убит на Гавайских островах.
25. Об экспедиции Джорджа Де Лонга см. книгу «Плавание «Жаннет-ты>, Л., Изд-во Главсевморпути, 1936.
26. Готхоб или Годхоб. (Добрая Надежда) — старинная норвежская колония на западном берегу Гренландии под 64°10' северной широты. Основана норвежским пастором из Бергена Хансом Эгеде в 1721 г.
27. Вторая немецкая экспедиция к Северному полюсу, состоялась в 1869—1870 гг. под руководством капитана Карла Кольдевея на пароходе «Германия» и паруснике «Ганза». У берегов Гренландии под 74° 04' с. ш. в непроницаемом тумане суда потеряли друг друга. Зажатая во льдах «Ганза» была унесена дрейфом на юг и раздавлена на 70° 52' с. ш. Экипаж, поселившийся на льдине, в течение 200 дней дрейфовал вдоль восточного берега Гренландии и затем с большими трудностями добрался на лодках до юго-западного берега Гренландии.
28. Как сообщает переводчик книги Нансена на шведский язык, егермейстер В. Т. Ертенблад, изучавший большую коллекцию образцов нанос-
него леса (плавника) с юго-западного берега Гренландии, доставленную доктором Н. О. Нолстом, нашел, что все они принадлежат сибирской флоре. В коллекции находилось 54 образца сибирской лиственицы (Larix sibirica), 34 — сибирской ели (Picea obovata), 3 — разновидности ели (Pinus cembra), 25 — осины и ивы (Salix vitellina). Приложение к «Вестнику Шведской Академии наук» (К. Vet. Akad. Handl), 1881 г., № 10, вып. 6. Уже в 1869 г. проф. Ф. Г. Агард доказывал, что наносный лес Шпицбергена — сибирского происхождения.
29. При обозначении направления течения принято давать направление, куда течение идет. Для ветра, наоборот, дается направление, откуда ветер дует (В. В.).
30. Для обозначения Северного Ледовитого океана Нансен ооычно употреблял наименование «Ледовитое море» или «Полярное море». Соответственно часть Северного Ледовитого океана, прилегавшую к прибрежным морям Сибири, он называл «Сибирским Ледовитым морем». Наименование Северный Ледовитый океан было предложено Королевским Географическим о-вом в Лондоне еще в 1840-х годах, но стало общепринятым только в XX в. В СССР оно узаконено Постановлением ЦИК СССР от 27 июня 1935 г.
31. Нансен имеет в виду Нордкапскую ветвь Атлантического течения. Исследованиями советских экспедиций установлено, что, вопреки предположению Нансена, только небольшая часть вод этого течения проникает в область к востоку от Новой Земли. Убыль воды в Северном Ледовитом океане, обусловленная выносом вод Полярным течением, компенсируется главным образом Шпицбергенской ветвью Атлантического течения и притоком речных вод (В. В.).
32. Как будет видно дальше, экспедиция на «Фраме» опровергла представление о Ледовитом океане как о мелководном бассейне (В. В.).
33. Нансен имеет в виду дрейф на льдине у восточных берегов Гренландии в 1888 г. (В. В.).
34. О дрейфе экипажа «Ганзы» см. выше, прим. 27.
35. Позже на основании наблюдений, производившихся во время дрейфа «Фрама», профессор Мои получил вероятную среднюю январскую температуру на полюсе, равную — 41° (В. В.).
36. Ахиллесова пята — синоним уязвимого места. По древнегреческой легенде, мать Ахиллеса, чтобы сделать сына неуязвимым для оружия, в детстве окунула его в воду священной реки Стикс. Пятка, за которую она держала Ахиллеса, не была покрыта водой и осталась единственным его уязвимым местом, в которое Ахиллес и был поражен Парисом.
37. Инглфилд Эдуард (1819—1894)—британский моряк и полярный путешественник. Первым исследовал бассейн Кейна (в 1852 г.)
38. Споры вокруг находки вещей с «Жаннетты» и сомнения в их подлинности объясняются в значительной степени тем, что ко времени обсуждения проекта Нансена эти вещи были снова потеряны. Комиссар датской колонии Лютцен в свое время переслал эти вещи своему другу в Копенгаген для Международной выставки в Амстердаме. После закрытия выставки вещи были возвращены в Копенгаген и там сложены на чердаке. Спустя некоторое время лицо, хранившее их, умерло, а его жена, не зная, что это за вещи, позволила их уничтожить. Нансен, приехавший разыскать гренландскую находку и забрать ее, опоздал всего лишь на два месяца.
39. Хукер Джозеф Долгом (1817—1911), по оценке К. А. Тимирязева, «один из наиболее выдающихся ботаников-систематиков XIX и XX века». Ближайший сотрудник Ч. Дарвина. В течение долгого времени директор крупнейшего ботанического центра в Глазго. Участник антарктической экспедиции Росса на «Эребусе» (1840). Много путешествовал по Индии, Ближнему Востоку, Австралии, Южной и Северной Америке. Установил несколько тысяч новых видов растений. Почетный член ученых обществ почти всего мира.
40. Гора Св. Ильи (St. Elias) находится в Северной Америке, на Аляске, близ границы с британскими владениями и недалеко от берега
в больших количествах вывозится рыба (в настоящее время — рыбные консервы), ворвань, икра, рыбий жир, шкуры морского зверя. В 90-е годы прошлого века насчитывал около 6 тысяч жителей (в 1946 г.— 11 тысяч), в том числе много саами.
10. Лофотенские острова — группа из 6 крупных и многих мелких островов и скал под 67° 30'—69° 20' с. ш. От Северной Норвегии отделены Вестфьордом. Острова гористы и сильно изрезаны глубоко вдающимися заливами. Некоторые горы покрыты вечным снегом. В то же время в долинах вызревает ячмень, овес и хорошо растет картофель. Издревле острова славятся своими ловлями. В прибрежных водах и проливах вылавливается сельдь и крупная навага. По островам разбросано много рыбачьих селений.
11. Камуса — собственно шкура с ног оленя. Отличается большой прочностью и употребляется для пошива зимних меховых сапог. Из них, в частности, были сделаны сапоги, которыми пользовался Нансен.
12. Альпийская т р а в а — осока, употребляемая на Севере в качестве подстилки и отеплителя обуви.
13. Вардё — небольшой норвежский город на прибрежном острове того же наименования при входе в Варангер-фьорд под 70°19' с. ш. Город вырос вокруг старинной крепости Вардёхуз, основанной в 1307 г. вблизи границы с русскими владениями. У поморов был известен под названием Варгаева. Вардё — один из рыболовных центров Финмаркена (Северной Норвегии).
14. В Финляндии и Швеции в конце XIX в. роль банщика обычно исполняли женщины.
К главе третьей «Прощание с Норвегией»
1. По исследованиям Ф. Н. Чернышева («Новоземельская экспедиция 1895 г.» в «Известиях Русского географического общества», 1896, вып. 1) о-в Вайгач и южная часть Новой Земли составляют непосредственное продолжение хребта Пай-Хоя, складчатость здесь следует тому же северозападному направлению, как и складчатость Пай-Хоя, Тимана и северной окраины Кольского полуострова. Горообразовательный процесс закончился ка Новой Земле в конце палеозойской эпохи, и с тех пор она (и Вайгач) в течение долгого времени была лишь ареной денудационных процессов (т. е. размыва и смыва), которым обязаны своим появлением и многочисленные поперечные долины, разделившие всю систему местных кряжей па отдельные горные массивы. В ледниковый период вся эта область была покрыта сплошными льдами, а в следующую эпоху последовало ее опускание, т. е. погружение под уровень Ледовитого океана. В современный геологический период наблюдается обратное явление: Новая Земля подымается (Д. А.).
2. Сибиряков Александр Михайлович (1849—1933) — крупный сибирский капиталист-золотопромышленник, один из наиболее активных поборников освоения Северного морского пути. Вместе с М. К. Сидоровым в 70-е годы XIX в. финансировал первые плавания через Карское море в устья великих рек Сибири — Оби и Енисея и экспедицию А. Э. Норденшельда на «Веге» для открытия Северо-восточного прохода (1878—1879).
3. Пыжик — шкура полугодовалого оленя. Отличается густотой и мягкостью шерсти и почти полным отсутствием пушистого подшерстка, благодаря чему снежная пыль почти не проникает внутрь меха и не смерзается с ним, как в других мехах. Лучший материал для пошива меховой одежды, спальных мешков, чулок и др.
4. Гардарик — название земли руссов (Русь) в древних норвежских сагах; Б и армия — легендарная страна на Севере Руси, известная древним нормайнам своими сказочными богатствами. По мнению некоторых историков, занимала обширное пространство, вплоть до Урала.
5. «Vorwarls» по-немецки означает то же, чю «Fram» по-норвежски, т. е. «Вперед».
6. Кастрирование ездовых собак предотвращает заболевание орхитисом (воспалением семенных желез), которым легко заболевают кобели вследствие трения постромок.
7. Утверждение О. Свердрупа, приведенное Нансеном, о возможности при благоприятных условиях пройти от Югорского Шара прямо до Новосибирских островов исходило из того, что между Новой Землей и Новосибирскими островами нет других земель. Таким образом, во время снаряжения экспедиции «Фрама», несмотря на высказанное Ховгордом предположение, среди арктических исследователей прогнозы существования Северной Земли не были популярны. Как известно, архипелаг этот был обнаружен только в 1913 г. гидрографической экспедицией Северного Ледовитого океана на «Таймыре» и «Вайгаче».
8. Ясак (от тюрк, «яса» — закон)—натуральная подать, главным образом пушниной, взимавшаяся с народов Сибири сначала местными князьками-феодалами, а затем царским правительством.
К главе четвертой «По Карскому морю»
1. Паландср Арнольд — шведский моряк. В 1872—1873 гг. командовал пароходом «Польхем» экспедиции А. Э. Норденшельда, зимовавшей на Шпицбергене. Сопровождал Нордепшельда при его попытке пройти пешком к Северному полюсу. В 1878—1879 гг. был капитаном парохода «Вега» экспедиции А. Э. Норденшельда, осуществившей первое сквозное плавание по Северо-восточному проходу и затем обошедшей вокруг евразиатского материка.
2. Бейдевинд — курс парусного судна, когда оно идет почти против ветра (угол между направлением хода судна и направлением ветра меньше 90°).
3. Остров Уединения — небольшой остров в центральной части Карского моря под 77°30' северной широты в 180 милях к востоку от северной оконечности Новой Земли. Открыт в 1878 г. во время промысла морского зверя норвежским шкипером Эдвардом Иоханнесеном. Впервые был посещен в 1915 г, экспедицией Отто Свердрупа, производившей на шхуне «Эклипс» поиски пропавшей экспедиции Русанова. Долгое время указывался на картах с пометкой «положение сомнительно», так как первоначально координаты были определены неправильно и экспедиции, направлявшиеся к острову, его не обнаружили. С 1934 г. на острове работает метеорологическая станция.
4. Остров Свердрупа — небольшой плоский остров овальной формы в 60 милях на СЗ от острова Диксона. Представляет собой отлогую возвышенность с наибольшей высотой до 30 метров. Берег образует довольно крутые склоны, особенно на юге, переходящие в осыпи.
5. Виггинс Иосиф — английский капитан. По приглашению известного поборника освоения Северного морского пути М. К. Сидорова совершил в 1874 г. плавание через льды Карского моря в устье Оби на пароходе «Диана». В дальнейшем (до 1894 г.) совершил еще одиннадцать плаваний в устье Оби и Енисея, чем положил начало торговому мореплаванию через ледовитое Карское море. В дальнейшем, однако, в отношении проблемы освоения морского пути в Сибирь проявил себя весьма неблаговидным образом (см. «Письма из Лондона» в журнале «Естествознание и география», 1896, № 7 и № 9—10).
6. Фирн — ледяные зерна, представляющие продукт оплавления сухого снега под воздействием солнечных лучей. С течением времени под влиянием собственной тяжести фирновый лед уплотняется и переходит в плотный глетчерный лед.
7. По словам Ф. Н. Чернышева, как на западном, так и на восточном берегу Новой Земли замечаются отчетливо выраженные морские террасы, распространяющиеся далеко внутрь страны. Вообще можно полагать, что в настоящее время берега Новой Земли поднялись над уровнем моря не менее чем на 160 метров; на такой высоте по крайней мере Ф. Н. Чернышев
находил в пепельно-серой песчаной глине террас многочисленные раковины моллюсков, живущих в настоящее время в Ледовитом океане (Д. А.).
8. Имя Каменных сохраняют два острова, расположенных при входе в Пясинский залив (Западный и Восточный). Лежащие к юго-во-стоку от них острова получили наименование островов Расторгуева, Мор-жево, Долгого, Зверобой и др. Острова, названные Нансеном именем Кальмана, ныне известны как южная часть шхер Минина (острова Плавниковые). В эту группу входят острова Гольцмана, Зарзара, Косте-рина, Круглый, Песцовый, Гранитный, Подкова и др. Остров Олений является крайним юго-западным и самым крупным островом в северной части шхер Минина.
9. Вестре-Акер—- местность близ Осло, где расположено имение родителей Нансена, в котором он родился и вырос.
10. Каровые ледники — в отличие от альпийских или долинных ледников, расположены не в ледниковых долинах, а на горных склонах или вершинах в чашеобразных углублениях (каре), созданных или расширенных деятельностью снега и льда. Обычно такие ледники имеют короткие языки и кончаются на уровне снеговой границы.
11. Стамуха — нагромождение льда, сидящее на мели. Иногда до* стигает высоты в 10 метров и больше. В отдельных местах сохраняются длительное время и даже служат защитой для судов от напора пловучего льда, волнения и ветра.
12. Нансен правильно отмечает наличие многочисленных следов древ-< него оледенения в районах Карского побережья. Теория древнего оледене* ния с достаточной полнотой была разработана еще в 1876 г. П. А. Кропот* киным (см. его «Исследования о ледниковом периоде» в «Зап. Русск. геогр. о-ва», 1876, т. 7, вып. 1). В результате исследований советских ученых (И. П. Герасимов, К. К- Марков, А. И. Попов, П. А. Шумский, В. Н. Сакс, Д. М. Колосов и др.) выявлены существенные пространственные особенно* сти древнего оледенения и особенности его развития в зависимости от местных условий. Так, на материке Евразии интенсивность древнего оле-денения убывала к востоку, по мере удаления от Атлантики. В то время как над Европой лежал мощный ледниковый щит, в Западной Сибири имелся лишь тонкий ледниковый покров, а в Восточной Сибири ледники были только на горах. В равнинах Восточной Сибири ледники отсутство-вали, но происходило интенсивное образование ледяных клиньев и мерзлоты в почве. В европейской части нашей страны чередовались несколько ледниковых и межледниковых эпох, в Восточной Сибири была только одна эпоха древнего оледенения.
13. Остров Тай м ы р — крупный остров между материком и архи-пелагом Норденшельда, простирается с востока на запад на 20 миль при средней ширине около 10 миль. Остров горист и имеет несколько приметных с моря вершин (гора Негри, 235 м; гора Эффект, 171 м; гора Плато, 112 м). От архипелага Норденшельда остров отделен проливом Матисена, который постоянно используется для плавания морских судов. Один из крупных островов, лежащих западнее, назван советскими гидрографами островом Нансена. От материка остров Нансена отделен проливом Фрама, а от со-седнего острова — проливом Свердрупа.
14. Т а и м ы р с к о е море — по современной гидрографической номен* клатуре Таймырский залив — значительное по площади водное простран-ство к востоку и юго-востоку от острова Таймыр, между ним и материко-вым берегом. На востоке переходит в Таймырскую губу, в вершине кото* рой находится устье реки Нижней Таймыры.
15. Бове Д жако мо — лейтенант итальянского флота, участник русско-шведской экспедиции А. Э. Норденшельда 1878—1879 гг. на пароходе «Вега». Заведовал в экспедиции гидрографическими работами.
16. Сало — одна из первичных форм образования морского льда; тонкий налет на поверхности моря из ледяных кристаллов — игл и пластинок, которые образуются при штильной погоде и морозе в несколько гра<
дусов ниже нуля. Серовато-стальной или свинцовый оттенок придает сходство с застывающим салом.
17. Полуостров Оскара — далеко выдающийся в море выступ материкового берега на западной стороне Таймырского полуострова. С моря представляется невысоким, плоским и не имеющим заметных возвышенностей. Оканчивается крутым и приметным мысом Медвежий яр.
К главе пятой «Вокруг северной оконечности Старого света»
1. Гора Эйвина Аструпа названа так Нансеном в честь норвежского путешественника, прославившегося на 21-м году своей жизни благодаря участию в замечательном переходе по северной части Гренландии, вдвоем с американцем Ппри, в 1892 г. Во время этого перехода было установлено если не с полной несомненностью, то, по крайней мере, со значительной долей вероятности, что Гренландия — остров. Аструп стал жертвой несчастного случая в окрестностях Осло в 1897 г. После него осталась книга «Ib land nordpolens naboer» («У соседей северного полюса»), которая рассказывает о двухлетней жизни Аструпа среди эскимосов Северной Гренландии. Возвышенность Аструпа отмечается в лоциях как одна из приметных на северо-западном берегу Таймырского полуострова. С моря она имеет платообразную форму. Находится в расстоянии около 50 миль от берега и поднимается на высоту 250 м. Другая возвышенность, значительно большая по площади, той же примерно высоты, находящаяся несколько южнее первой, получила наименование возвышенности Отто Свердрупа.
2. Южный берег Земли Савинкова представлялся Толлю приблизительно под 77°30' северной широты и 142°20' восточной долготы (В. В.).
К главе шестой «Полярная ночь»
1. Амфиподы — отряд из группы ракообразных Arthrostaca. К ним относятся мелкие рачки с тонкой, кожеобразной скорлупой, плавающие боком и скачками. Большинство видов живет в море. Служат пищей для многих рыб.
2. «И земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездной» — второй стих из первой книги библии (ветхий завет).
3. Сизигийные приливы — наивысшие приливы, когда Луна находится в положении сизигии, т. е. когда долгота ее или равна долготе Солнца, или же отличается от последней на 180°. В первом случае наблюдается так называемое новолуние, во втором — полнолуние.
4. Электрический прибор Тор но...— прибор для определения солености морской воды по величине ее электропроводности (электрический галинограф).
5. Юм Давид (1711—1776) —английский буржуазный философ, историк и экономист, субъективный идеалист и агностик. Считал неразрешимым вопрос о том, существует или нет объективная реальность, и утверждал, что человек не только не может знать, каковы вещи сами по себе, но даже и то_ существуют ли они вообще.
6. Во времена экспедиции на «Фраме» принято было подразделять облака на четыре основные группы: 1) cirrus — перистые, достигающие высоты 7,5—10 км, 2) cumulus—кучевые, легкие облака белого цвета, напоминающие внешним видом стадо барашков высотой до 1,5 км, 3) nimbus — дождевые облака высотой в среднем 1—1,1 км, 4) stratus — облака при сплошной облачности высотой менее 1 км. Вместе с тем выделялись переходные формы, как, например, в данном случае cirro-cumulus.
К главе седьмой «Первое рождество и новый год на «Фраме»»
1. X а л ь м а — род шашечной игры.
2. Мольтке Мо — профессор норвежского языка в Христиании.
3. Винье (1818—1870) —норвежский поэт и публицист. Первоначальное
образование получил в народной школе, после чего был деревенским учи* телем. Затем учился в семинарии и еще в трех школах. В возрасте 32 лет был принят в университет, который окончил в 1852 г. Известен многочисленными литературными работами, проникнутыми горячим патриотизмом и идеей независимости Норвегии.
4. Адиабатическое нагревание — возрастание температуры воздуха при изменении внешнего давления на данную массу воздуха. Наблюдается при перемещении воздушных масс вниз по вертикали, когда воздушные массы попадают под более высокое внешнее давление. Температура сухого воздуха при опускании возрастает примерно на 1° Ц на каждые 100 м.
5. Остров Амстердам — небольшой остров у северо-западного берега Шпицбергена. В XVII в. служил базой для голландских китобоев. На этом острове голландцами был создан город Смеренбург (Ворваний город). Нансен в 1912 г. описывал Смеренбург следующим образом: «На атом месте 250 лет тому назад стоял целый город с лавками и улицами. Не менее 10 000 человек толкались тут среди шума товарных складов, на салотопнях, в игорных притонах, кузницах и мастерских, в трактирах, где пили и плясали. У этого плоского берега кишели лодки с возвращавшимися со своего рискованного промысла моряками-китоловами, а также пестро разряженными женщинами, приехавшими ловить мужчин». Это поселение, самое северное в мире, просуществовало около 50 лет. В 1671 г. гамбургский цирюльник Фридрих Мартене, первый историк Шпицбергена, писал о Смеренбурге (который в период своего расцвета назывался «Новой Батавией») как о покинутом и разрушающемся городке.
6. Бом-кливер — косой треугольный парус, который ставится на верхней оконечности мачты — бом-брам-стеньге.
7. «Verdens Gang» — газета норвежской либеральной партии.
8. Квадратурный прилив — наименьший прилив при таком взаиморасположении Солнца, Луны и Земли, когда направление на Солнце составляет угол в 90° с направлением на Луну, т. е. Луна находится в первой или в последней четверти.
9. Марс — площадка для наблюдателя на вершине мачты.
10. Норны —по древней скандинавской мифологии три богини — Урд, Верданди и Скульд,— управляющие судьбами людей.
11. Капе лла (или а Возничего)—самая яркая звезда в созвездии Возничего. Вторая по блеску звезда на небосводе северного полушария. Видима в средних широтах круглый год.
12. Как известно, позднейшие исследования установили отсутствие какой-либо земли к северо-западу от Новосибирских островов. Однако наблюдения Нансена правильно отмечают своеобразие приливо-отливных явлений в этом районе. Следует иметь в виду, что вблизи лежит материковый склон и открытый советскими учеными подводный хребет Ломоносова. Наличие последнего накладывает существенный отпечаток на распространение приливо-отливной волны и всю систему циркуляции вод Северного Ледовитого океана.
Еще в начале XX в. американский океанограф Харрис, анализируя имевшиеся в то время наблюдения над приливами, пришел к выводу о существовании в центре Северного Ледовитого океана крупной суши (обозначалась на картах под именем гипотетической земли Харриса) .либо обширного мелководья. Отсутствие такой суши и мелководья установлено работами советских экспедиций.
13. Нейзильбер — сплав меди (55—65%), цинка (5—34%) и никеля (10—30%). Отличается высокой химической стойкостью. Нансен применял пластины из нейзильбера для подбивки полозьев нарт.
14. В настоящее время поверка хронометров производится путем приема «сигналов точного времени», передаваемых в эфир по радио мощными радиостанциями. Во времена Нансена сверка хронометров могла производиться только при отправлении и по прибытии экспедиции. Весьма оригинальный способ поверки хронометров по времени наступления солнечного
затмения, судя по имеющимся в литературе данным, был применен впервые в экспедиции Нансена.
15. Представления Нансена о далеком будущем Земли проистекали из теории неизбежности «тепловой смерти» солнечной системы, имевшей широкое распространение в науке конца XIX в. Ныне эта гипотеза полностью опровергнута трудами советских астрофизиков.
К главе восьмой «Весна и лето 1894 года»
1. Открытие факта распространения теплых вод атлантического происхождения в глубинах Арктического бассейна является одним из наиболее крупных достижений экспедиции Ф. Нансена. Мощный слой атлантических вод с температурами, колеблющимися около +1°Ц, был прослежен на всем пути дрейфа «Фрама», а максимум (+1,13°Ц) отмечен на глубине 325 м на 84°39' северной широты и 88° восточной долготы. За последнюю четверть века наблюдения многочисленных советских экспедиций установили, что теплые и соленые (до 35%,]) атлантические воды распространяются не только по окраине, но по всей акватории Центральной Арктики. Проследив пути перемещения этих вод, советские ученые выяснили, что при входе в Ледовитый океан мощность их достигает около 600 м, в районе полюса — около 450 м, в море Бофорта и к северу от острова Врангеля — 300—350 м, причем также постепенно убывает и их температура. Атлантические воды, которые приносят с собой многие миллиарды калорий тепла (по современным данным, в Северный Ледовитый океан ежегодно вливается из Атлантики до 150 тысяч кубических километров теплой воды), служат как бы постоянно действующим «водяным отоплением» Арктической области.
2. На острове Сагастырь в дельте р. Лены с осени 1882 г. по лето 1884 г. работала метеорологическая станция Русского географического общества, организованная в связи с проведением 1-го Международного Полярного года. Персонал станции состоял из начальника — поручика корпуса флотских штурманов Н. Юргенса, кандидата математики А. Эйгнера и доктора А. Бунге. Помимо метеорологических и магнитных наблюдений, составлявших обязательную часть международных наблюдений, сотрудники станции предприняли ряд поездок, основной целью которых была съемка местности, а также поиски и раскопки трупов мамонтов.
3. Кабельтов — мера длины, служащая для измерения в море небольших расстояний, равна 0,1 морской мили, т. е. 185,2 метра.
4. Наблюдения Нансена о том, что толщина ровного льда, образовавшегося в результате естественного намерзания, не превышает определенного размера для данного района океана, подтверждается последующими исследованиями. Известный советский ученый проф. Н. Н. Зубов установил зависимость толщины льда от числа градусо-дней мороза, т. е. суммы среднесуточных отрицательных температур воздуха. Если при этом величина летнего стаивания остается из года в год постоянной, то толщина льдов,увеличивающаяся только намерзанием, стремится к некоторой предельной величине и ее не превышает.
5. Представления о глубинах Северного Ледовитого океана существенно пересмотрены в результате работ советских высокоширотных воздушных экспедиций и дрейфующих научных станций. В настоящее время установлено, что центральная часть Северного Ледовитого океана распадается на несколько глубоководных впадин. Наиболее обширной и глубокой (здесь в 1939 г. отмечена глубина 5220 метров) является впадина, прилегающая к баренцовоморско-карскому материковому склону и порогу Нансена (между Шпицбергеном и Гренландией). Над этой впадиной и проходил дрейф «Фрама». В направлении от Новосибирских островов через район полюса к Гренландии и Земле Элсмира простирается мощный подводный хребет Ломоносова, поднимающийся на 2,5—3 километра над ложем океана. Минимальная из измеренных до настоящего времени глубин над хребтом равна 954 метрам. Помимо подводного хребта Ломоно-
сова, в Центральной Арктике выявлены и другие хотя и менее значительные по абсолютным отметкам, но большие по площади поднятия океанического дна. Обнаружена также система более древней складчатости, которая образует несколько почти параллельных друг другу подводных хребтов, секущих хребет Ломоносова под углом 60—120°. Новая батиметрическая карта Северного Ледовитого океана, составленная Арктическим институтом, опубликована в «Известиях Академии наук СССР». Серия географическая», 1954, № 5.
6. Работами советских ученых уточнен вопрос о времени возникновения и геологической истории водного бассейна, ныне именуемого Северным Ледовитым океаном. По гипотезе В. Н. Сакса, появление единого водного бассейна в этом районе относится ко второй половине мезозойской эры. Безусловно, подтверждается существование полярного бассейна в юрский и меловой периоды, а также наличие зоны больших глубин в третичный период. Уже в первой половине третичного периода Полярный бассейн имел широкие связи с южными морями через север Атлантики, район современного Берингова пролива и через Западную Сибирь, занятую тогда обширным морем. Границы Полярного бассейна с течением времени существенно менялись. В первую половину четвертичного периода они располагались значительно севернее современных (по крайней мере в пределах Евразии). Вместе с тем после максимального оледенения воды Полярного бассейна затопили почти все окружающие современные материки и на севере Сибири доходили до 65-й параллели. Это наступление моря продолжалось в течение многих десятков тысячелетий. Чередование наступления и отступления моря (трансгрессия и регрессия) вызывались тектоническими движениями.
7. «Чисто норвежский флаг» — флаг без знака унии со Швецией. Эта уния была расторгнута только в 1905 г.; политическое движение за расторжение унии возглавлял Нансен.
8. Бизань-мачта — задняя (ближайшая к корме) мачта на корабле.
9. Флагеллаты (от латинск. flagellatus, снабженный бичом) — класс простейших животных, обитающих в воде или паразитирующих в организме животных и человека. Характеризуются наличием жгутиков, откуда происходит другое их название — жгутиковые или биченосцы.
К главе девятой «Вторая осень во льдах»
1. Хель —богиня подземного царства. См. прим. 3 на стр. 353—354.
2. Валхалла — в северной мифологии великолепный дворец, окру* женный дремучим лесом, который служил местом пребывания героев, павших в сражениях. Во дворец вело 540 дверей, и через каждую из них входило по 800 павших воинов в ряд. Герои, жившие в Валхалле, развлекались тем, что каждое утро, с пением петухов, завязывали жестокий бой друг с другом; к полудню их раны заживали. За столом им прислуживали бессмертные девы замечательной красоты — валькирии.
3. Нирвана (от санскр. «угасание», «потухание»)—состояние высшего блаженства, понимаемое как освобождение от всех жизненны* обязанностей, забот и стремлений, отрешение от всего личного и слияние с каким «божественным началом». Мистическое учение о нирване распространялось реакционными западноевропейскими буржуазными философами, в частности Шопенгауэром. «Погрузиться в нирвану» означало отдаться состоянию полного покоя.
4. Иегова — главный бог в иудейской религии.
5. Земля Петермана — гипотетическая земля, на севере от Земли Франца-Иосифа, которую в апреле 1874 г. «увидел» Пайер с северного берега острова Рудольфа. В 1900 г. Умберто Каньи, участник экспедиции герцога Абруцкого, пройдя в этом районе по льду до 86° 34' северной широты, земли не обнаружил. В 1914 г. по льдам, где предполагалось существование Земли Петермача, прошел штурман Альбанов, во
время своего известного похода после оставления шхуны «Св. Анна» Г А. Брусилова, плененной льдами и унесенной в Полярный океан. Он также земли не обнаружил.
6.Под именем Земли Гиллиса Нансен имел в виду остров Белый, расположенный к востоку от Северо-Восточной Земли Шпицбергена, на 80°10' северной широты и 32°30' восточной долготы. Такое наименование связано с долгими и безуспешными поисками легендарной Земли Гиллиса (или иначе Земли Гилеса), якобы увиденной еще в XVII в. в водах к северо-востоку от Шпицбергена голландским китобоем Корнелиусом Гиле-сом (примерно на 81°30' северной широты и 36° восточной долготы). Впоследствии на месте земли, «открытой» Гилесом, гористый берег «видели» С. О. Макаров (1899) и английский капитан Уорслей (1925). Земля эта была обозначена на картах английского адмиралтейства в 1928 г. Однако тщательные поиски и пересечение района советскими судами («Красин», 1928; «Книпович», 1930 и 1931; «Садко», 1935) показали, что в этом районе земля отсутствует. Остров Белый под именем «Земли Гиллиса» был нанесен на карту германским географом Петерманом, который тем самым сместил положение «Земли китобоя Гилеса» на юго-запад.
7.Английская экспедиция к Северному полюсу — экспедиция на судах «Алерт» и «Дисковери» под начальством Георга Нэрса (1875—1876), жестоко страдавшая от цынги и потерявшая из-за этой болезни значительную часть своего состава.
К главе десятой «Второй новый год»
1. Виола — персонаж комедии Шекспира «Двенадцатая ночь».
2. Ванты — тросовые снасти, с помощью которых поддерживаются с боков мачты корабля. Фок-ванты — ванты при фок-мачте, т. е. при передней мачте судна. Выблинки — обрезки тонкого троса, которые укрепляются поперек вант, параллельно друг другу и служат ступеньками при влезании по вантам на верхнюю часть мачт.
3. Работами советских экспедиций подтверждается, что в Северном Ледовитом океане наряду с относительно спокойными районами имеются области весьма активных и сильных подвижек льда. Динамика льдов в этих областях определяется не только метеорологическими факторами, но также особенностями рельефа дна и приливо-отливных явлений.
4. Карлейль Томас (1795—1881)—видный английский писатель, реакционный историк и философ. Родился в Шотландии в крестьянской семье. После окончания Эдинбургского университета, вопреки желанию родителей-сектантов, которые хотели сделать его священником, стал учителем математики. До начала самостоятельной литературной деятельности занимался переводами и адвокатурой. Перевел на английский язык ряд произведений Гете. Написал много книг по истории французской революции, Кромвеля, германского императора Фридриха II, очерки «Первые норвежские короли» и др. В своих произведениях утверждал, что прогресс человечества определяют отдельные выдающиеся личности — герои. Основой цивилизации считал проповедь нравственного долга. Высмеивал чартизм, эмансипацию негров, демократию и др.