Захариас Эллис
М. | Zacharias Ellis M.
Секретные миссии.
Записки офицера разведки
«Военная литература»: militera.lib.ru
Издание: Захариас Э. М. Секретные миссии. — М.: Воениздат, 1959.
Оригинал: Zacharias E. M. Secret Missions. The Story of an
Intelligence Officer; New York, 1946.
Книга на сайте: militera.lib.ru/memo/usa/zacharias_em/index.html
Иллюстрации: нет
OCR: Андрей Мятишкин (amyatishkin@mail.ru)
Правка: Виталий Крюков, Киев (odin1@i.com.ua)
Дополнительная обработка: Андрей Мятишкин (amyatishkin@mail.ru), Hoaxer (hoaxer@mail.ru)
[1] Так обозначены страницы. Номер страницы предшествует
странице.
{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста
Захариас
Э. М. Секретные миссии. —
М.: Воениздат, 1959. — 472 с. / Перевод с английского Литвина З. В. и Фадеевой Л. С. // Ellis
M. Zacharias, Secret Missions. The Story of an
Intelligence Officer;
New York, 1946.
Аннотация издательства: Автор книги — крупный американский разведчик (ныне
контр-адмирал в отставке), длительное время служивший в военно-морской разведке
США. В мемуарной форме он описывает свою работу в качестве разведчика и
контрразведчика в Японии и США в период с 1920 по 1945 год и приводит ряд
интересных фактов о деятельности японской и американской разведок. Значительное
место в книге уделяется психологической войне против Японии, в которой видную
роль играл сам Захариас.
Об авторе: Эллис М. Захариас, контр-адмирал, высокопоставленный сотрудник
разведки ВМС США времен Второй мировой войны, в свое время предсказавший
наступление «Холодной войны». Родился в 1890 г. В 1912 г. окончил
военно-морскую академию. С 1920 по 1924 год находился в Японии, изучал местное
государственное устройство и язык. С 1926 по 1931 год служил в криптологическом
отделении Азиатской военно-морской станции (базы). После этого Захариас
находился на преподавательской работе, служил в разведке, ходил на кораблях в
море. С 1938 по 1940 год был начальником разведки 11-го военно-морского района
(Сан-Диего). Захариас утверждал, что в свое время предупредил адмирала Хазбанда
Е. Киммеля, командующего американским флотом, о грядущем нападении японцев на
Перл-Харбор, но позднее Киммель говорил, что не припоминает ничего похожего. С
1940 по 1942 год Захариас командовал тяжелым крейсером «Солт Лейк Сити» и
участвовал в нескольких боевых операциях на Тихом океане. В 1942–1943 годах он
служил заместителем директора морской разведки. Потом вновь вернулся в море,
командовал линкором «Нью-Мексико», воевал на нем на Тихом океане. В 1944–1945
годах был начальником штаба 11-го военно-морского района, возглавлял
психологические операции против японцев, убеждая их в своих радиовыступлениях
сложить оружие. В 1946 году Захариас оставил действительную военную службу,
выйдя в отставку в звании контр-адмирала. В том же году вышла его книга
«Секретные миссии». Захариас стал выступать с лекциями и писать статьи на темы
международной политики и обороноспособности США. В его книге «За закрытыми
дверями» (1950, в соавторстве со своим коллегой по психологической войне на
Тихом океане Ладисласом Фараго) содержалось предсказание наступления «Холодной
войны». Захариас считал (к счастью, ошибочно), что Третья мировая война между
Советским Союзом и США вспыхнет «вероятнее всего, где-то между летом 1952 и
осенью 1956 года». Эллис М. Захариас умер в 1961 году. /// Виталий Крюков по
материалам «Энциклопедии шпионажа» Нормана Полмара и Томаса Б. Аллена,
«КРОН-Пресс», Москва, 1999 г.
Содержание
Книга первая. Прелюдия к
конфликту
Глава 1. Назначение в Токио [23]
Глава
2. Незнакомец в Дзуси [36]
Глава
3. Сато-сан наносит визит [45]
Глава
4. Япония смотрит на север и юг [51]
Глава
5. Странный случай с «полковником X»
[64]
Глава
6. «План М» [78]
Глава
7. Японский характер [91]
Глава
8. Японские «фигаро» [102]
Глава
9. «Совершенно секретно» [115]
Глава
10. Радиозасада [133]
Глава
11. Я снова в Японии [147]
Книга вторая. Война
между войнами
Глава 12. Полковник Васидзу показывает свое лицо [157]
Глава
13. Военно-морская игра «14» [170]
Глава
14. Капитан 2 ринга Ёкояма посещает Ньюпорт
[179]
Глава
15. В тисках шпионажа [193]
Глава
16. Борьба со шпионажем начинается
[203]
Глава
17. Доктор берется за расследование дела
[211]
Глава
18. Агенты-двойники и дипломаты [222]
Глава
19. Антрополог становится стратегом
[240]
Глава
20. Прелюдия к Пирл-Харбору [249]
Глава
21. Ямамото занимает место у руля [266]
Глава
22. Начало боевых действий [277]
Глава
23. Трагедия Пирл-Харбора [294]
Глава
24. Уроки Пирл-Харбора [310]
Глава
25. Интермедия на море [330]
Книга третья. Война умов
Глава 26. Вашингтон в дни войны [347]
Глава
27. На посту заместителя начальника
военно-морской разведки [358]
Глава
28. OP-16-W [369]
Глава
29. Снова в море [387]
Глава
30. Прелюдия к капитуляции [392]
Глава
31. Оперативный план 1–45 [401]
Глава
32. Послание из Токио [419]
Глава
33. Решающая радиопередача [432]
Глава
34. Потсдамская декларация [447]
Глава
35. Победа [455]
Эпилог. Перспективы на будущее [462]
Все
тексты, находящиеся на сайте, предназначены для бесплатного прочтения всеми,
кто того пожелает. Используйте в учёбе и в работе, цитируйте, заучивайте... в
общем, наслаждайтесь. Захотите, размещайте эти тексты на своих страницах,
только выполните в этом случае одну просьбу: сопроводите текст служебной
информацией - откуда взят, кто обрабатывал. Не преумножайте хаоса в
многострадальном интернете. Информацию по архивам см. в разделе Militera:
архивы и другия полезныя диски (militera.lib.ru/cd).
Предисловие
Разрабатывая планы завоевания мирового господства,
американские империалисты большую роль отводят стратегической разведке. По
мнению правящих кругов США, она должна обеспечить решение политических,
экономических и военных проблем в разведывательном отношении: добывать
необходимую информацию, организовывать путчи и вести широкую
диверсионно-подрывную работу в миролюбивых странах.
Правящие круги США всегда имели огромный
разведывательный аппарат. Во время второй мировой войны в США функционировал
ряд разведывательных организаций, каждая из которых насчитывала огромное
количество сотрудников. Например, одно только управление стратегических служб
имело в своем составе более десяти тысяч работников. Это управление было
создано в 1942 году и возглавлялось известным специалистом «плаща и кинжала»
генералом Донованом.
После войны масштабы деятельности американской разведки
не только не сократились, но, наоборот, значительно возросли. Прежние
разведывательные органы были реорганизованы, а их численный состав —
увеличен.
Появились новые разведывательные органы. Так, в 1947
году было создано центральное разведывательное управление (ЦРУ), в задачу
которого входило обеспечение разведывательной информацией президента,
национального совета безопасности и правительства. Все остальные
разведывательные органы (а их не один десяток), в том числе разведывательные
управления армии, военно-воздушных сил, военно-морского флота и информационное
управление государственного департамента, [6] должны были
передавать центральному разведывательному управлению наиболее важную из
добываемой ими информации. На содержание нового громадного и «всеобъемлющего»
шпионского аппарата американское правительство ежегодно ассигнует сотни
миллионов долларов.
Одновременно с усилением разведки в США развернулась
широкая пропагандистская кампания с целью убедить общественное мнение страны в
необходимости укрепления разведывательных органов и расширения масштабов их
работы. В многочисленных кинофильмах, передачах по радио и телевидению и книгах
широко прославляются, «подвиги» американской разведки, прозорливость ее
руководителей, методы и приемы работы американских шпионов и, что самое
главное, на все лады доказывается необходимость усиления разведывательной деятельности
и использование ее для подрывной работы в странах, не желающих подчиняться
американскому диктату, то есть прежде всего в странах социалистического лагеря.
Предлагаемая вниманию советского читателя книга
американского контр-адмирала в отставке Эллиса М. Захариаса «Секретные миссии»
охватывает значительный период (1920 — -1945 годы), насыщенный крупными
событиями, о которых автор упоминает только вскользь. Захариас описывает
преимущественно только те события, непосредственным участником которых был он сам,
и лишь попутно с этим делает некоторые обобщения и выводы по различным вопросам
внутреннего и международного характера. Своей книгой автор прежде всего
преследует цель обосновать необходимость создания более сильной агрессивной
стратегической разведки и аппарата психологической войны для мирного времени.
Захариас окончил военно-морское училище в Аннаполисе в
1912 году. В первую мировую войну он служил офицером на флоте, с 1920 по 1923
год был прикомандирован к американскому посольству в Токио для изучения
японского языка и страны, а фактически для ведения разведки. В 1924–1927 годах
Захариас служил на боевых кораблях и выполнял специальные задания за пределами
США. Затем он дважды был начальником дальневосточного отдела управления
военно-морской разведки, а также заместителем начальника этого управления,
командовал тяжелым крейсером и линейным кораблем. С апреля [7]
по август 1945 года Захариас возглавлял группу, занимавшуюся проведением так
называемой психологической войны против Японии. В 1946 году он вышел в отставку
и занялся литературной деятельностью.
Судя по воспоминаниям автора, он преуспевал на строевой
службе, а также на специальной работе в качестве разведчика, дешифровальщика и
контрразведчика.
Одно время он руководил американской службой радиоперехвата
в Шанхае. Но особенно охотно он занимался организацией и проведением кампании
психологической войны против Японии. Этому способствовало хорошее знание
японского языка и некоторых национальных черт и характера японцев.
В книге автор пытается представить себя демократом.
Порой он демагогически подлаживается к матросам и подчиненным офицерам, в меру
ругает непосредственное начальство, но явно заискивает перед
высокопоставленными лицами вроде Форрестола.
Однако все его попытки выдать себя за демократа ни в
какой степени не могут скрыть истинное политическое лицо автора, и читателю не
составит труда узнать в нем реакционера и преданного исполнителя воли
американских империалистов.
Это именно он 26 августа 1958 года заявил о
необходимости применения атомного оружия против Китайской Народной Республики,
если войска Народно-освободительной армии вступят на принадлежащий Китаю остров
Цзиньмыньдао, захваченный бандами Чан Кай-ши.
Свои мемуары Захариас разделил на три книги, содержащие
тридцать пять глав, эпилог и приложение — тексты четырнадцати радиопередач
Захариаса для Японии.
В первой книге — «Прелюдия к конфликту», —
охватывающей период двадцатых годов, автор пишет о деятельности американской
разведки в Японии. Он кратко характеризует состояние военно-морской разведки
США и ее задачи после Вашингтонской конференции 1921–1922 года, излагает свою
точку зрения на организацию разведки, на комплектование ее органов и т. д.
В этой книге для читателя определенный интерес
представляют характеристики различных типов агентов, [8]
а также взгляды автора на некоторые принципы работы американских и японских
разведывательных органов. Автор рассказывает о приемах, которыми пользовался он
и другие американские разведчики, добывая нужную информацию. Он знакомит с методами
работы японской полиции и контрразведки в борьбе с американской агентурой в
Японии. Одновременно Захариас большое внимание уделяет описанию характера и
быта японцев.
Вторая книга — «Война между войнами» —
отражает события периода с тридцатых годов и до начала войны США с Японией.
Автор вспоминает встречи с японскими разведчиками и приводит интересные факты о
японско-американских отношениях, о подготовке Японией нападения на Китай.
Последние главы этой книги посвящены главным образом
воспоминаниям о событиях, связанных с подготовкой и нападением японцев на
Пирл-Харбор и началом военных действий на Тихом океане.
Третью книгу мемуаров — «Война умов» —
Захариас начинает с описания обстановки, царившей в Пентагоне во время войны.
Однако основное место занимает здесь описание психологической войны против
Японии, проводимой США в 1945 году. В этой книге довольно полно отражены
взгляды автора и его вдохновителей на роль психологической войны как в военное,
так и в мирное время. Причем под психологической войной автор понимает
совокупность подрывных мероприятий политического, экономического и
идеологического характера, проводимых против той или иной страны.
Автор раскрывает методы подбора и подготовки
пропагандистских материалов, предназначенных для психологического воздействия
на различные слои населения Японии, которое, по сведениям автора, располагало
пятью миллионами радиоприемников.
Захариас — типичный представитель американской
военщины, и трудно ожидать от него объективного изложения упоминаемых им
вопросов международных отношений и событий накануне и в ходе второй мировой
войны.
В книге много явных искажений исторической
действительности, немало сомнительных, чисто субъективистских суждений и
тенденциозных оценок некоторых событий и фактов.
Так, касаясь нападения Японии на Китай в 1937 году, [9]
Захариас, вопреки историческим фактам, приписывает Чан Кай-ши стремление
«...остановить японскую агрессию при всех обстоятельствах» (стр.252). Но всему
миру известно, что единственным последовательным борцом против японской
агрессии была славная Народно-освободительная армия, вдохновляемая и
руководимая героической Коммунистической партией Китая. Как известно,
многочисленные партизанские отряды оказывали сопротивление агрессору в
Маньчжурии с первых дней ее оккупации. После вторжения японской армии в Китай в
1937 году Народно-освободительная армия и партизанские отряды наносили японцам
весьма ощутимые удары и громили их лучшие соединения. В то же время войска Чан
Кай-ши по существу не вели никакой борьбы с японским агрессором. На протяжении
всей войны лучшие соединения гоминьдановских войск блокировали районы,
занимаемые Народно-освободительной армией Китая, провоцируя столкновения и
гражданскую войну.
В своих рассуждениях о войне и мире автор проводит
мысль, что абсолютного мира не существует. Когда кончается горячая война,
утверждает он, войны продолжаются дипломатическими, экономическими и
психологическими средствами. Этим он обосновывает необходимость усиления разведывательной
деятельности и психологической войны в мирное время.
Как истый слуга буржуазии, Захариас не называет
действительных причин возникновения войн. Он предпочитает умалчивать о том, что
основой возникновения современных войн является империализм. Автор не желает
замечать борьбу классов и пороки капиталистической системы. Причины войны он
видит в том, что «...вся современная жизнь и сложность современного общества
осуждают нас на вечную войну» (стр. 160). Захариас, несомненно, мог бы назвать
настоящих виновников современных войн — империалистических хищников, и в
первую очередь американских вдохновителей «политики балансирования на грани
войны», которым он верой и правдой служит всю свою жизнь. Ему, конечно,
известны также истинные виновники второй мировой войны, вскормившие в свое
время фашизм в Германии и мечтающие теперь о новых разбойничьих захватах для
осуществления мирового господства.
Призывая к усилению стратегической разведки как [10]
«инструмента мира», автор выполняет социальный заказ своих хозяев, но вступает
в противоречие с собственными высказываниями в другой главе (глава 14), где он
отмечает, что страна, усиливающая свою разведывательно-подрывную работу в
других странах, готовится к агрессии, а не к миру. Вот что он пишет об активизации
японской разведки против США в середине тридцатых годов: «...любой агрессор
начинает войну с усиления шпионской деятельности» (стр. 179). Эту же мысль
автор развивает дальше, отмечая, что «внезапное появление агентов противника в
мирной стране является признаком, что страна избрана в качестве военного
объекта в планах агрессоров» (стр. 193).
Говоря о ходе войны с Японией, автор всеми силами
стремится принизить решающую роль Советского Союза в разгроме Японии и, вопреки
историческим фактам, пытается доказать, что Япония была готова капитулировать
еще до вступления Советского Союза в войну против нее.
Так, он безапелляционно заявляет, что президент Рузвельт
и государственный департамент ошибались, полагая, что в начале 1945 года Япония
была еще достаточно сильна, чтобы продолжать войну. Захариас сожалеет, что
существовавшая в то время в США обстановка не дала возможности склонить Японию
к капитуляции. Он оспаривает правильность самой формулы «безоговорочная
капитуляция», которая якобы не была понятна японцам и использовалась японской
пропагандой для призыва к продолжению войны. Продолжая свои рассуждения, автор
договаривается до того, что «если бы подробное объяснение формулы
безоговорочной капитуляции было дано в июне, а не в конце июля, война
закончилась бы без советского участия и до того, как были сброшены атомные
бомбы на Хиросиму и Нагасаки» (стр. 437).
Захариас утверждает, что напуганный своими советниками
перспективой длительной и тяжелой войны президент Рузвельт на конференции в
Ялте напрасно предложил СССР принять участие в разгроме Японии. «Чтобы собрать
урожай, — пишет он, — нам оставалось только потрясти ее
(Японию. — Ред.), как
яблоню, усыпанную спелыми яблоками» (стр. 444).
Однако расчеты Захариаса и его вдохновителей на слабость
Японии были несостоятельными. Они преувеличивали [11] роль так называемых
психологических элементов и возможность сговориться с дзайбацу{1}. На самом же деле Япония
оставалась еще достаточно сильным и опасным противником и японские империалисты
отнюдь не считали, что все проиграно.
Несмотря на известные успехи американских вооруженных
сил на Тихом океане к началу 1945 года, им и их союзникам на Тихом океане
предстояла еще длительная и изнурительная война, сопряженная с крупными
десантными операциями на островах метрополии, которые Пентагон планировал на
конец 1945 — начало 1946 года.
По подсчетам Пентагона, для крупных десантных операций
против японских островов и разгрома сухопутных сил Японии, особенно Квантунской
армии, американцам потребовалась бы армия численностью пять — семь
миллионов человек. В самой Японии милитаристские круги рассчитывали измотать
своих противников на подступах к метрополии и тем самым добиться заключения выгодного
для себя мира.
Советский Союз, верный своему союзническому долгу, 9
августа 1945 года вступил в войну с Японией. Советские Вооруженные Силы нанесли
сокрушительный удар по отборным войскам Квантунской армии, опиравшимся на
мощные укрепления и обеспеченным на материке всем необходимым вооружением и
продовольствием.
Как разведчик, Захариас должен был быть осведомлен о
действительном состоянии Квантунской армии. Поэтому он клевещет, заявляя, что в
1945 году Квантунская армия была ослаблена тем, что значительная часть ее была
якобы переброшена на Филиппины для действий против американцев.
Однако автор вынужден признать факт, «...что официальное
общественное мнение приветствовало участие русских в войне (против
Японии. — Ред.), а
передовицы американских газет даже пересмотрели прежние доводы против русских
по вопросу о «втором фронте» (стр. 438). [12]
Автор полагает (глава 35), что поражению Японии
способствовали три основных фактора: а) успехи вооруженных сил США на Тихом
океане; б) психологическое наступление, проводимое группой капитана 1 ранга
Захариаса; в) две атомные бомбы, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки. Последнему
фактору он особого значения не придает.
Автор неоднократно утверждает, что применение
американцами атомных бомб против Хиросимы и Нагасаки было напрасным, так как
Япония в то время якобы уже приняла решение о капитуляции. И действительно,
какой смысл имело применение атомной, бомбы против Хиросимы 6 августа, если
президент Трумэн отлично знал, что через два дня в войну вступит Советский Союз?
Еще более бессмысленным было применение второй атомной бомбы 10 августа против
Нагасаки, когда вооруженные силы СССР и МНР громили Квантунскую армию. Видимо,
автор, просто не желает говорить, что эти бомбы предназначались для того, чтобы
отвлечь внимание мировой общественности от знаменательного события —
вступления Советского Союза в войну против Японии, умалить значение успехов
Советской Армии и принизить роль СССР в разгроме империалистической Японии.
Автор также умалчивает о том, что эти бомбы имели целью
устрашение СССР и знаменовали собой начало политики «атомной дипломатии» и
холодной войны против Советского Союза, о чем мечтал и сам Захариас.
Захариас уклоняется от оценки событий в Европе. Разгром
гитлеровских орд под Сталинградом, штурм Берлина, капитуляция Германии и
освобождение народов Европы коренным образом изменили обстановку на Тихом
океане и оказали решающее влияние на сопротивление японцев, оставшихся без
своих союзников.
Значительную роль в ослаблении экономической и военной
мощи Японии сыграла Народно-освободительная армия Китая, а также партизанское
движение на оккупированной японцами территории Юго-Восточной Азии. Все это, в
конце концов, и предрешило разгром империалистической Японии.
Как ярый апологет психологической войны, Захариас
уделяет этому вопросу много внимания. Он пишет, что после сражения в заливе
Лейте в октябре 1944 года «...пришло [13] время начинать психологическую кампанию в самом большом
стратегическом масштабе. Япония была сбита с толку, и ее можно было поразить одним
лишь психологическим оружием» (стр. 398).
Приказом военно-морского министра Форрестола Захариас
был назначен руководителем группы психологической войны. Он и его подчиненные с
ведома своих шефов брали действительно имевшие место события и факты, передергивали
и подтасовывали их, а потом передавали «обработанные» материалы для Японии.
В мемуарах изложен план психологической войны против
Японии. Этот план («Оперативный план 1–45») предусматривал проведение
специальных радиопередач и использование других средств воздействия, чтобы
склонить Японию выйти из войны, которую та якобы уже проиграла. План 1–45
получил одобрение военно-морского министра Форрестола и других
высокопоставленных лиц и был проведен в жизнь.
Развивая свои взгляды, Захариас утверждает, что
психологическая война — это средство обеспечения мира. Он предлагает
продолжать ее и после окончания войны.
Больше того, Захариас предупреждает, что прекращение
психологической войны может привести к роковым последствиям для США.
Автор умалчивает о том, что правящие круги США видят в
психологической войне прежде всего средство, направленное на усиление
международной напряженности, подготовку новой войны и подрыв
морально-политического единства народов социалистического лагеря. При этом
американские империалисты не брезгуют никакими средствами. Они организуют
провокации и диверсии, распространяют клеветнические слухи, фабрикуют различные
фальшивки, применяют самые различные формы открытой и замаскированной
пропаганды.
В своих воспоминаниях Захариас затрагивает ряд
профессиональных вопросов, на которых следует остановиться, ибо они выражают
взгляды автора на разведку и контрразведку. В области разведки идеал
автора — это агент «гражданин-патриот, который умеет держать глаза
открытыми и выполнять разведывательную задачу, не отвлекаясь от своих
профессиональных обязанностей» (стр. 113). [14]
Захариас высказывается против агентов типа Мата Хари,
которые, по его мнению, годятся только для бульварных романов и низкопробных
кинофильмов. Он восхищается работой Интеллидженс сервис и рекомендует
американцам брать пример с англичан и учиться у них. Ему нравятся английские
агенты типа Брюса Локкарта, который в 1918 году организовал контрреволюционный
белогвардейский заговор с целью свержения Советского правительства и убийства
В. И. Ленина.
Автор мечтает об «агентах-патриотах», но, как
подтверждают многочисленные провалы американских официальных работников и их
агентуры в странах социалистического лагеря, все эти люди весьма далеки от
патриотизма и работают только ради наживы. Да и о каком патриотизме может идти
речь, если для выполнения шпионских заданий американская разведка вербует
различный продажный сброд.
Что же касается контрразведки, то о ней Захариас пишет
так: «В разведке существует трюизм, что если вы дадите своему противнику
достаточно длинную веревку, можно быть уверенным, что он повесится на ней»
(стр. 131). Это значит, что выявленного контрразведкой агента противника не
надо лишать возможности работать, тем самым создавая у него впечатление отсутствия
слежки за ним со стороны контрразведки. «Благодаря этому методу, — пишет
автор, — могут быть обнаружены новые иностранные агенты, их резиденты и
целые организации» (стр. 132).
Захариас считает, что контрразведке значительно легче
следить за старым, уже выявленным агентом, чем за новым, методы работы и связи
которого еще не изучены.
Судя по описанным в литературе случаям, американская
контрразведка действительно часто оставляла выявленных ею японских и немецких
агентов на свободе и с целью дезинформации их подсовывала им заведомо ложную
информацию.
Что касается теории «длинной веревки», то ее
придерживаются не только американская, но и другие контрразведки. Из описанных
в литературе подобных случаев своего рода классическим стал пример, когда агенты
Скотланд Ярда уже на второй день после объявления войны (5 августа 1914 года)
арестовали в Англии 22 немецких [15] агента, которые уже в течение длительного времени
находились под наблюдением.
В главе 18 автор пишет, что контрразведчику крайне
необходимо знать задачи разведки противника, ибо только тогда он сможет
охранять собственные секреты.
Знание целей разведки противника позволяет разгадать
ориентировку и намерения его. Контрразведчик должен помнить, что противник,
пытаясь узнать секреты других стран, обнаруживает тем самым свои слабые места.
Таково основное кредо автора мемуаров в области разведки и контрразведки.
Автор пытается уверить читателей и на различных примерах
доказать, что до второй мировой войны в США не было эффективной «позитивной» разведки.
Он указывает, что якобы американские дипломаты заковали разведку в кандалы и
это, мол, привело к тому, что «...мы (США. — Ред.) вступили в тяжелую тотальную войну без элементарных
знаний о противнике» (стр. 77).
Как показывает опыт прошлой войны, американская разведка
действительно не может похвастаться хорошим знанием противника. Но когда ее
представителям это выгодно, они не прочь увенчать себя лавровым венком и этой
слабостью сильно страдает и Захариас. Твердя о слабости разведки, автор, правда,
умалчивает о том, что значительные силы и внимание американских
разведывательных органов были отвлечены на борьбу с профсоюзами и другими
прогрессивными организациями страны.
В годы перед второй мировой войной, когда, по словам
автора, японская разведка активизировала свою деятельность против США, разведки
всех империалистических стран, в том числе американская, используя различные
профашистские организации в Европе, сосредоточили свое внимание на подготовке
нападения на СССР.
Реакционные круги США мечтали о походе против СССР и во
время второй мировой войны. Поэтому крупные силы разведки были направлены
против Советского Союза и национально-освободительного движения в колониальных
странах.
Вспоминая о своей деятельности на должности начальника
дальневосточного отдела управления военно-морской [16] разведки, автор
пишет: «В течение предыдущих лет я концентрировал свое внимание на
стратегической разведке в ее позитивных аспектах; но теперь, когда «противник»
развернул свою секретную службу против нас, я и мои подчиненные стали
контрразведчиками, то есть вместо сбора информации о «противнике», мы старались
не допустить сбора информации «противником» (стр. 195)
Следовательно, относительная слабость американской
военно-морской разведки накануне второй мировой войны определялась главным
образом тем, что наибольшее внимание и средства ее были обращены на
контрразведывательную работу внутри страны, причем не против агентов Японии и
Германии, а против прогрессивных элементов и «красных» на военных кораблях, в портах,
базах, верфях и других предприятиях, обслуживавших военно-морской флот США.
Стремление Захариаса прибедниться преследует впрочем
весьма определенные цели: во-первых, оправдать перед общественным мнением
провалы некоторых операций на Тихом океане, особенно в начале войны; во-вторых,
оправдать просчеты, допущенные американскими разведывательными органами в
оценке как противника, так и своего союзника в войне — Советского Союза;
в-третьих, убедить конгресс и широкие общественные круги страны в необходимости
резкого усиления разведывательно-подрывной работы в других странах.
Что касается борьбы с японской агентурой в США, то автор
впадает в явное противоречие. На ряде страниц он превозносит бдительность и
успехи контрразведывательных органов. Например, он пишет, что японская сеть
была раскрыта и по существу уничтожена, однако в другом месте он вдруг
проговаривается, что после разгрома американского флота в Пирл-Харборе там
осталось на свободе много японских агентов, у которых даже не отобрали оружие и
радиопередатчики.
В результате нападения японцев на Пирл-Харбор
американский флот потерял восемь линейных кораблей и много самолетов. Хотя на
эту тему уже написано немало, тем не менее страницы мемуаров, посвященные этой
дерзкой операции японцев, проливают свет на многие факты, которые не получили
еще достаточного освещения.
Так, в главе 22 Захариас приводит ряд разведывательных
признаков, [17] говоривших о приближении войны. Он даже назвал
начальнику военно-морских операций Старку и командующему военно-морским флотом
Киммелю день и час, когда при попутном ветре японская авиация и подводные лодки
нанесут удар по Пирл-Харбору.
Как известно по опубликованным в американской прессе
результатам расследования, которое было произведено правительством США, в
различных инстанциях командования царила поразительная беспечность.{2} Разведывательное и оперативное
управления неправильно реагировали на поступавшие к ним разведывательные
сведения, не доводили их до соответствующих командующих, а те не принимали
необходимых мер предосторожности.
В военно-морском министерстве США существовал порядок,
согласно которому управление военно-морской разведки отвечало только за сбор и
установление достоверности сведений, оценки же и доклады готовило и рассылало
оперативное управление.
Кстати следует заметить, что американская пропаганда
создала версию о беспорочности высшего руководства США и по существу
проведенное «расследование» оправдало главных виновников катастрофы в
Пирл-Харборе, вроде генерала Маршалла и других, которые знали о готовящемся
японцами нападении.
Несмотря на большие средства, тратившиеся на разведку, и
горькие уроки 1941 года в Пирл-Харборе, американцы и во время войны действовали
довольно беспечно. Стратегическая разведка допускала крупные просчеты, а боевые
действия часто совершались вслепую.
Так было во время операций в районе Алеутских островов в
1942 и 1943 годах, а также в операциях против островов Иводзима и Окинава в
1945 году и в других случаях. Вспоминая, как он в качестве командира тяжелого
крейсера «Солт Лейк Сити» шел на операцию в составе оперативной группы адмирала
Холси, автор признает: «...Мы шли фактически вслепую... Мы шли, не зная, что
нас ожидает в воздухе, на воде и под водой» (стр. 335).
Автору мемуаров нередко изменяет чувство скромности. [18]
Невозможно остановиться на всех подобных случаях: их очень много. Оказывается,
он всегда был прав, его планы всегда были лучшими. Он претендует на роль
оракула, задолго до войны предсказавшего день и даже час нападения японских
авианосных бомбардировщиков на Пирл-Харбор. Он предсказал Форрестолу день
капитуляции Японии и т. д. Иногда хвастовство Захариаса просто поразительно. Он
пишет: «Вклад нашей команды в общее дело огромен. Благодаря ее деятельности, по
крайней мере, миллион молодых людей не погибли при вторжении в Японию, а живут
сейчас нормальной жизнью» (стр. 421).
Но почему же предполагались такие большие жертвы? Ведь
все потери американцев убитыми за четыре года войны на Тихом океане составили
всего около 100 тыс. человек. Оказывается, дело в том, что для осуществления
вторжения на острова собственно Японии, судя по опыту борьбы за острова
Иводзима и Окинава, потребовалась бы армия в несколько миллионов человек. Таким
образом, автор сам опровергает свое сравнение Японии с яблоней, усыпанной
спелыми яблоками, которую достаточно было только потрясти, чтобы ее плоды упали
к ногам. Более того, в воздухе повисают и все другие утверждения Захариаса о
полном истощении Японии, о слабости Квантунской армии и т. д. Видимо, расчеты
на быструю капитуляцию Японии строились в основном на предположении о
возможности договориться с представителями японской промышленно-финансовой
клики за счет Китая и других азиатских народов, закончить войну и направить
агрессию против Советского Союза.
Автор приводит высказывание одного влиятельного японца о
семи факторах, которые якобы составляют силу Японии как империалистической
державы. Два из них — военная мощь Японии и пропаганда идеи создания великой
Восточной Азии — после капитуляции перестали существовать. Остальные пять
факторов, пишет он, демографическая сила, однородность расы, родовая система,
императорский трон и так называемый «японский дух, или национальная мораль»,
продолжают существовать. Применительно к ним Захариас разработал специальный
план «переориентации» Японии, то есть перевоспитания японцев в духе
американской «демократии».
Советский читатель без труда поймет, что этот план [19]
имел своей целью прежде всего полное подчинение Японии американскому диктату и
превращение ее в базу агрессии против Советского Союза и стран Азии.
Все разглагольствования Захариаса о стремлении США
превратить Японию в подлинно демократическое и миролюбивое государство являются
грубым вымыслом.
Хотя после войны в Японии произошли крупные изменения, и
она перестала существовать как фашистско-милитаристское государство, она все
еще находится в полном подчинении и зависимости от США. Вся политика
оккупационных властей США направлена на то, чтобы не допустить там глубоких
демократических преобразований, способных превратить Японию в мирное и
независимое демократическое государство. Осуществляя в стране оккупационный
режим, американские империалисты сохранили социально-политическую и
экономическую основу довоенной Японии. Япония постепенно превращается в
американский арсенал в Юго-Восточной Азии. Главной силой ремилитаризации опять
становятся дзайбацу, связанные с американскими монополиями. Все эти
приготовления неотделимы от агрессивных планов США на Дальнем Востоке.
Вопреки желанию Захариаса, его книга лишний раз
подтверждает крайне агрессивный характер американского империализма —
международного жандарма и душителя свободы народов. Действия американских
захватчиков в послевоенные годы и шпионско-подрывные действия их агентуры, а
также ведение беззастенчивой холодной войны против стран социалистического
лагеря убедительно опровергают измышления автора о том, что шпионаж
предупреждает, конфликты, что разведка и психологическая война являются
«инструментами мира».
Созданный после второй мировой войны всеобъемлющий и
богато финансируемый разведывательно-диверсионный аппарат США, о необходимости
которого писал Захариас, забрасывает свою агентуру в миролюбивые страны,
провоцирует конфликты и организует путчи. Американская агентура неизменно
предшествует своим вооруженным силам. Ее провокационные и подрывные действия
только за последний период можно проследить в странах Южной Америки, Индонезии,
Вьетнаме, Кашмире, Бирме, Ливане, в Тайваньском проливе и других районах мира.
Мы остановились только на ряде вопросов, которых [20]
касается в своих воспоминаниях Захариас. Для читателей могут представить
интерес и другие события и факты, описанные в мемуарах. При критическом подходе
к ним они могут оказаться полезными при анализе и оценке довоенных
японо-американских отношений и хода войны против Японии,
Книга Захариаса заслуживает внимания еще и потому, что
это единственный источник, освещающий в какой-то степени деятельность
военно-морской разведки США на протяжении двадцати пяти лет.
Знакомство с показанными в мемуарах приемами работы
империалистических разведок и методами ведения психологической войны будет
способствовать повышению бдительности советских людей, поможет им быстрее
распознавать вражескую агентуру и изощрения пропагандистов американской
холодной войны.
Мемуары написаны занимательно, они интересны не только
для офицеров Советских Вооруженных Сил, но и для широкого круга советских
читателей.
Кандидат военных наук полковник в
отставке А. X. ВАРРЭ [21]
Книга первая.
Прелюдия к конфликту
Глава 1.
Назначение в Токио
4 октября 1920 года начальник управления военно-морской
разведки капитан 1 ранга Эндрю Лонг в своем кабинете в здании военно-морского
министерства вручил мне приказ, подписанный морским министром Джозефом
Даниэлем. В приказе говорилось: «...Вы освобождаетесь от занимаемой должности и
должны быть готовы к отбытию в Токио для изучения японского языка и японского
народа... Использование вас на суше за океаном диктуется государственными
интересами». Даже тогда я понимал, что приказ, предписывающий мне служить «на
суше за океаном», является для меня путевкой в мир заманчивых приключений.
Одним росчерком пера мистер Даниэль раскрывал передо мной новый мир, столь
отличный от монотонной службы морского офицера. Скучная однообразная жизнь на
флоте лишь иногда нарушается какими-нибудь сенсационными событиями: походы в
дальние страны, маневры, церемонии по случаю праздников и торжеств, вечера,
приемы и встречи с красивыми девушками. Жизнь морского офицера, будь она даже
такой же безграничной, как океан, проходит на мостике корабля, в машинном
отделении, где ритмично стучат двигатели, в орудийных башнях и в кают-компании,
где ведутся стереотипные разговоры о занятиях истекшего дня или об искусстве
корабельного кока.
Там, в кабинете Лонга, мне вспомнился давно минувший
день, когда я впервые подумал о том, что стану военным моряком. Мне было восемь
лет, когда я с берега родной Флориды в канун испано-американской войны с
замиранием сердца наблюдал за американскими военными кораблями. [24]
Возбужденный, я с восхищением смотрел на корабли и суда, на солдат в полном
боевом снаряжении, стоящих на палубах, и на орудия, приведенные в боевую
готовность. Именно в то время пленил меня флот, да, скорее флот, чем море, и с
тех пор это чувство не оставляет меня.
С конца августа 1920 года я был временно прикомандирован
к военно-морской разведке. У меня было весьма смутное представление о том, что
означает слово «разведка», и я разделял чувство безразличия и некоторой
подозрительности, с которым мои товарищи-офицеры обычно относились к
разведывательной работе. Я тоже сперва подумал прежде всего о том, что мои
новые обязанности носят только временный характер и меньше всего думал о самих
обязанностях.
Но в кабинете Лонга я вдруг понял, что скрывается за
этим словом «разведка». Лонг усиленно старался показать, что мое новое
назначение не должно вскружить мне голову. Он хотел, чтобы я не придавал
слишком большого значения этой перемене.
— Хотя вы назначены в разведку, — сказал
он, — вы поедете в Японию для изучения языка, как студент, а не как офицер
разведки. Более того, я советую вам держаться от разведывательной работы
подальше. Мы ожидаем, что вы вернетесь назад с самой ценной информацией, в
какой мы в настоящее время нуждаемся, а именно; со знанием японского языка и
японского народа. Вы не должны связывать себя по рукам и ногам другими
обязанностями. Таковы ваши задачи.
Стремясь объяснить мне сущность моего назначения в разведку,
он тем самым шире раскрыл мне глаза на многочисленные аспекты ее деятельности.
Я думал: «Как можно оторвать знание иностранного языка и неизвестного народа от
разведки? Как смогу я, даже имея на то желание, воздержаться от изучения
Японии, изучая японский народ и его язык. Конечно, мое назначение есть самое
настоящее разведывательное задание, что бы ни говорил начальник военно-морской
разведки».
Событие, которое произошло сразу же после моего
разговора с Лонгом, укрепило во мне это предположение. Совершенно неожиданно
мне пришлось познакомиться с японской разведкой, которая в то время пыталась
расправить крылья в Вашингтоне. Мне предложили, пока оформляются [25]
документы, снять комнату в доме под названием «Бенедикт», где проживали
холостяки, возле клуба армии и военно-морского флота. Я не знаю, совпадение ли
это, но комната, которую мне рекомендовали, находилась над апартаментами
капитана 1 ранга Уэда, который в то время являлся японским военно-морским
атташе в Вашингтоне. Наша военно-морская разведка знала его как многообещающего
работника расширяющейся японской шпионской сети. Хотя наше наблюдение в то
время было поверхностным и носило случайный характер, но за капитаном 1 ранга
Уэда мы следили зорко, и я должен был докладывать о всех деталях поведения
японского военно-морского атташе.
Находясь под сильным впечатлением от поставленной мне
задачи, а также движимый чувством любопытства, я в результате тщательного
наблюдения установил, что капитан 1 ранга Уэда — это веселый холостяк, по
крайней мере, здесь, в Соединенных Штатах. Он широко использовал либеральные
правила «Бенедикта» в отношении женщин. Каждую ночь я слышал пронзительно
резкий смех японца, сопровождаемый женским хихиканием. До меня доносились
обрывки разговоров, ибо окна его апартаментов и моей комнаты были раскрыты. Мне
не стоило большого труда установить, что эти девушки работали секретаршами в
военно-морском министерстве. Это открытие дало толчок к повышению нашей
заинтересованности вечеринками Уэда, и вскоре мы установили, что среди его
самых частых и желанных гостий была стенографистка секретных материалов из
секретариата военно-морского министра. Через некоторое время после этого
открытия в секретариате министерства провели необходимые перемещения. Не желая
прослыть «убийцами счастья и веселья», мы ограничились тщательно продуманной
заменой нескольких секретарш. И жизнь капитана 1 ранга Уэда в «Бенедикте»
протекала так же весело, как и прежде.
Событие в доме «Бенедикт» открыло для меня два
кардинально отличающихся друг от друга аспекта разведки. В кабинете Лонга меня
посвятили в то, что на нашем профессиональном языке называется «позитивной
разведкой», в доме «Бенедикт» я столкнулся с так называемой «негативной
разведкой». Лишь немногие понимают, что существует большая разница между этими [26]
двумя формами действий. Позитивную разведку можно определить как сбор
разведывательных данных о намерениях, численности, организационной структуре
вооруженных сил и слабых сторонах как настоящего, так и будущего противника с
тем, чтобы мы разрабатывали свои планы с учетом этих данных.
Негативная разведка — это сбор сведений
относительно иностранных агентов; ее цель — не дать им возможности
получать такие информационные сведения о нашей стране, какие мы стремимся
получить об их стране. Ни одна из этих форм почти, как правило, не имеет ничего
общего с работой «плаща и кинжала», приобретающей широкий размах в начале
каждой войны. Подавляющее большинство основных разведывательных сведений
добывается путем непосредственного наблюдения, изучения справочников, чтения
иностранных книг и газет, слушания иностранных радиопередач, опроса туристов и
всякого рода лиц, побывавших в той или иной стране. Сбор сведений тайными
методами и средствами не является разведкой — это шпионаж. То и другое
связано между собой, но между ними существует важная разница, что слишком
поздно было осознано нашими противниками в странах оси.
К тому времени, когда я получил приказание отправляться
в Токио, я знал о разведке столько, сколько можно было почерпнуть о ней в
течение двухмесячного напряженного ее изучения. Свои знания я закрепил на
практике в «Бенедикте», а теперь мне предстояло применить их в Японии.
«Мы попросили военное министерство предоставить вам
место на армейском транспорте «Шерман», отплывающем из Сан-Франциско в Японию
11 октября 1920 года», — сообщили мне из морского министерства.
Прибыв в Японию, я застал страну в состоянии
своеобразного возбуждения. Японский милитаризм оказался в затруднительном
положении. Он шел на попятную. Так называемая сибирская экспедиция, стоившая
огромных средств, потерпела неудачу. Следует вспомнить, что беспорядок в Сибири
и присутствие там чехословацких военнопленных побудило союзников направить в
Сибирь экспедиционные войска под предлогом спасения чехословаков.
Великобритания и Соединенные Штаты пригласили Японию участвовать в предстоящей
экспедиции. Ей [27] было предложено послать в Сибирь силы численностью в
7000 человек. Японские милитаристы, находившиеся в ореоле славы по случаю
победы над Германией, приняли это предложение с алчностью. Внеся ничтожный
вклад в борьбу с немцами, они теперь питали надежду на легкое завоевание части
азиатского материка. Вместо того чтобы направить 7000 человек, они послали 70
000, но даже такие силы не одолели русского Дальнего Востока.
Провал милитаристов придал японскому народу силу поднять
свой голос против клики военных авантюристов. В парке Хибия{3} проходили митинги протеста,
составлялись петиции правительству, и ораторы, представлявшие различные
политические группы, а также профсоюзные организации, настойчиво требовали
отзыва японских экспедиционных сил. Прибыв в Токио в ноябре 1920 года, я
наблюдал бурный, неудержимый поток таких выступлений. В Соединенных Штатах мне
говорили, что милитаристы являются хозяевами японской политической жизни, и что
они надменно восседают на плечах своего народа. Но когда я впервые столкнулся с
военными и военно-морскими кругами, я не мог не заметить подавленной атмосферы,
царившей в их среде. Они оплакивали потерянную возможность и рассматривали
кампанию в Сибири как печальную неудачу.
Народ выражал свой гнев по-разному. Вскоре стало
небезопасно выходить на улицу в военной форме и указывать воинские звания на
воротах офицерских домов и дверях квартир. Начальнику генерального штаба
пришлось уйти в отставку. Военные ассигнования были урезаны —
«беспрецедентная наглость», как заявляли мне знакомые японские офицеры.
Вначале я не понимал всей политической важности этих
событий и не мог распознать силы, которые кипели в глубине японского
империалистического вулкана. Как это обычно бывает с новичками, выполняющими
квазидипломатические поручения, я попал в водоворот дипломатии. Докладывая о
всех своих действиях нашему военно-морскому атташе капитану 1 ранга Эдварду
Уотсону и завязывая знакомства с молодыми работниками посольства, [28]
я получил доступ к той стороне жизни в Токио, которую менее всего хотел
изучать. Перелистывая страницы своего дневника, я нахожу такие записи,
сделанные в первые дни моего пребывания в Японии:
7 февраля 1921 г. ...прием во французском посольстве.
8 февраля 1921 г. ...обед в доме секретаря датского посольства
Ван Горна.
15 февраля 1921 г. ...завтрак с капитаном 1 ранга Уотсоном.
Я пришел к убеждению, что мне до некоторой степени было
трудно привыкнуть к суровой и сложной светской процедуре, которая, как мне
казалось, приводила в восхищение некоторых наших молодых дипломатов. Новичок в
дипломатическом этикете, я совершил несколько неправильных шагов, о которых
своевременно поставили в известность советника нашего посольства Белла.
Блестящий и энергичный дипломат, он не обращал слишком большого внимания на мои
неуверенные шаги в гостиных. Когда второй секретарь посольства, который потом
по служебной лестнице дошел до посла и стал выдающимся дипломатом, доложил
советнику, что я осмелился сфотографироваться во время вечеринки в
императорском саду, тот лишь улыбнулся и сказал своему чересчур бдительному и
энергичному подчиненному: «Забудьте об этом».
В капитане 1 ранга Уотсоне я нашел доброго начальника и
умного гида по закулисной японской военно-морской политике, которую сам адмирал
Сато называл «японским флотизмом». Уотсон был одним из самых приятных,
динамичных, интеллигентных и бдительных военно-морских атташе, которых мы
когда-либо имели за границей. Он пользовался исключительной популярностью среди
японских морских офицеров, которых нередко озадачивал своим умением
рассказывать о многом, но так, что его собеседники почти ничего не понимали.
Однажды начальник японской военно-морской разведки
посетил нашего военно-морского атташе, чтобы выяснить некоторые вопросы.
Уотсон, как это нередко случалось с ним, разошелся и проговорил почти час, но
ошеломленный японец, уходя, откровенно сказал ему:
— Эдди, я не могу пожаловаться на ваш прием. Вы,
безусловно, не отмалчивались. Но, откровенно говоря, из ваших слов я так ничего
и не понял. [29]
Мне, однако, Уотсон сообщил по секрету, что
многословие — одна из его многих хитростей, которые он на всякий случай
держит наготове. В Японии он вел огромную работу и нуждался в целом наборе
подобных хитрых трюков. Когда, прибыв в Японию, он впервые осмотрел сейфы в
кабинете своего предшественника, его поразило то, что они были почти пусты. Он
обычно не, ругался, но тогда нарушил это свое правило, а затем продолжал
разговор с бывшим военно-морским атташе:
— И это все, что вы имеете?
— Да, все.
— Вы хотите сказать мне, что эти несколько листков
бумаги — вся ваша информация, которую вы собрали за три года своего
пребывания в Токио? — спросил он.
— Я не мог воспользоваться своим своеобразным
положением в стране нашего союзника во время войны, чтобы изымать
информационные сведения из его сейфов, — объяснил предшественник Уотсона.
Таким образом, Уотсону пришлось начинать с мелочей. И к
тому времени, когда он уехал из Японии, его сейфы были полны докладов, отчетов
и документов, а наша разведка имела точное представление о японском
военно-морском флоте.
Как только я прибыл в Токио, он представил меня важным
персонам из японского военно-морского флота. Министру и начальнику генерального
штаба военно-морского флота мы нанесли лишь краткий визит. Однако от начальника
знаменитой дзёхокёку — японской военно-морской разведки — так просто
отделаться не удалось.
Посетив его, я впервые убедился, насколько серьезно
относится японский военно-морской флот к своей разведке и с каким безразличием,
с какой небрежностью и случайной импровизацией занимаемся разведкой мы.
Мы подъехали к зданию министерства военно-морского флота
и вошли через главный вход в вестибюль; здесь нас остановили. Часовой из охраны
препроводил нас в зал ожидания, потом забрал наши визитные карточки и исчез.
Вскоре к нам обратился младший офицер.
Он спросил о цели визита, затем поклонился и тоже вышел
из зала. Через некоторое время пришел другой офицер и провел нас на второй
этаж, где находился большой просто обставленный кабинет начальника
военно-морской разведки. [30]
Высокий японский офицер в форме капитана 1 ранга
встретил нас у двери, он сердечно приветствовал Уотсона:
— Я рад вас видеть, Эдди, — произнес он на
прекрасном английском языке с улыбкой, которая сразу же создала непринужденную
атмосферу.
— Захариас, — Уотсон повернулся ко мне, —
это капитан 1 ранга Китисабуро Номура.
Затем он обратился к Номура:
— Капитан 3 ранга Захариас, о котором я говорил. Он
приехал сюда изучать японский язык.
Дружественная атмосфера, в которой протекала моя первая
встреча с будущим японским послом в США адмиралом Номура, сохранялась в наших
отношениях в течение всего моего пребывания в Японии и даже после моего
отъезда. В этот раз я встретил японца, для которого образ действий Запада не
являлся просто модной манерой. Человек с широким кругозором и критическим
мышлением, Номура понимал как «за», так и «против» в любом споре и мог
противопоставлять реальную действительность фантастическим планам,
разрабатываемым тогда в том же здании.
Я посетил Номура накануне Вашингтонской конференция 1921
года, которую Ямато Итихаси — секретарь японской делегации на этой
конференции — назвал большой дипломатической авантюрой. В Лондоне,
Вашингтоне и Токио военно-морские разведки уже принимали меры к тому, чтобы
узнать о предложениях и проектах, с которыми делегации собирались прибыть на
конференцию. Время Уотсона почти полностью было заполнено изучением возможных
японских планов, о которых нам удалось узнать больше, чем об этом знали многие
японцы, несмотря на наши определенные организационные недостатки. Переписка,
телеграммы между японским министерством иностранных дел и японскими послами в
Лондоне и Вашингтоне перехватывались и расшифровывались. Этот факт полностью,
хотя и с некоторым преувеличением, описывается в книге майора Ярдли
«Американская темная камера». Его откровения шокировали меня, и я до сих пор не
могу понять, почему разрешили эту книгу. Выход ее в свет нанес непоправимый
ущерб нашим методам разведывательной деятельности, тем более [31]
ее отдельным деталям, ущерб, который по своим масштабам и значению уступает
только разоблачениям, сделанным комиссией конгресса, занимавшейся
расследованием катастрофы в Пирл-Харборе. Более того, я никогда не мог понять
последовавшее затем решение государственного департамента сократить
разведывательную деятельность в то время, когда другие страны делали все, чтобы
усилить ее. Искусству управления государством свойственна деятельность многих
видов, которую, как и целомудрие дамы, лучше не предавать гласности.
Через капитана 1 ранга Уотсона я впервые столкнулся с
тем, что можно назвать высшей школой международной дипломатии. Хотя перехваченные
и расшифрованные телеграммы раскрыли большинство японских секретов, все же
военно-морскому атташе приходилось заполнять многочисленные мелкие пробелы. В
телеграммах рассматривались только общие дипломатические аспекты сложных
проблем. В них можно было найти лишь некоторые ссылки на отдельные детали и
наброски предложений, которые японцы планировали представить на конференции, но
не указывалось, как далеко намерены зайти японцы со своими требованиями и при
каких условиях они готовы пойти на компромисс.
Во время наших продолжительных и серьезных разговоров
Уотсон объяснил мне всю историю существовавшего тогда дипломатического
треугольника — Соединенные Штаты, Великобритания и Япония. В 1920 году
японский военно-морской флот получил крупные ассигнования впервые после 1912
года, когда скандал в связи с коррупцией в военно-морском флоте нанес удар по
престижу адмиралов и дал возможность японскому парламенту воздержаться от
ассигнований, которых всегда добивалось военно-морское командование. К 1920
году этот скандал был забыт, адмиралов простили и императорский флот получил
разрешение приступить к осуществлению честолюбивой программы строительства,
предусматривающей постройку восьми линейных кораблей и восьми тяжелых крейсеров
и известной под названием «Программа восемь-восемь». Стратеги из кайгунсё (так
в Японии называлось министерство военно-морского флота) рассчитали, что наличие
шестнадцати крупных кораблей даст им возможность иметь хорошо сбалансированный
флот, по крайней мере на то время. [32]
Как раз в разгар осуществления этой программы
предложение лорда Керзона о созыве конференции по ограничению военно-морских
флотов достигло Токио, угрожая сорвать всю программу строительства и тем самым
удержать Японию на положении второстепенной морской державы. Дилемма, с которой
столкнулись адмиралы из кайгунсё, была, безусловно, трудной, но капитан 1 ранга
Уотсон никогда не сомневался в том, что они разрешат ее путем компромисса.
— Япония, — сказал он мне, — хорошо
знает, что ей предстоит сделать выбор между ограничением вооружения и гонкой
вооружения. Им известно также, что мы предпочитаем заключить соглашение об
ограничении, но не испугаемся и гонки. Если придется прибегнуть к гонке
вооружений, Япония окажется далеко позади и останется второстепенной морской державой.
Японцы проглотят горькую пилюлю с приятной миной на лице и постараются забыть о
«Программе восемь-восемь», если это станет, абсолютно необходимо. Ясно, что
англичане скорее разорвут союз с Японией, чем противопоставят себя Соединенным
Штатам.
Уотсон сумел так верно оценить обстановку благодаря
многократным встречам и близкому знакомству с офицерами японского
военно-морского флота, которым было суждено играть выдающуюся роль в судьбе
Японии.
Вскоре, когда я, проведя лето в горах, вернулся в Токио
в сентябре 1921 года, мне посчастливилось наблюдать, как Уотсон готовится к
сражению и как он действует.
Это «морское сражение» происходило не на море, а в
чайном заведении в районе Симбаси, в одном из домиков гейш, где Номура и его
коллеги часто встречались, чтобы поговорить о делах и просто приятно провести
время.
Теперь, когда подготовка к Вашингтонской конференции шла
полным ходом, эти встречи происходили все чаще и чаще. Как Уотсон, так и Номура
страстно желали прощупать друг друга, подхватить во время этих интимных
разговоров какое-нибудь нечаянно брошенное замечание и приладить его, словно
цветной камень, в мозаику всего изображения.
На встрече, где вместе с Уотсоном присутствовал и я, обе
стороны были представлены довольно солидно. Рядом со мной сидели Уотсон и его
помощник капитан 3 ранга Джон Маккларан, напротив нас — Номура с капитаном
[33] 1 ранга Нагано и капитаном 2 ранга Ионаи, двумя
наиболее многообещающими офицерами генерального штаба военно-морского флота. О
значении этих встреч можно судить по тому факту, что эти три японских офицера
через несколько лет заняли высокое положение в политической иерархии своей
страны. Номура назначили послом в Соединенные Штаты как раз накануне войны;
Нагано возглавлял генеральный штаб военно-морского флота в то время, когда
разразилась война, и в течение нескольких первых лет войны; Ионаи стал
министром военно-морского флота и удерживал этот пост почти до того дня, когда
был подписан договор о тройственном союзе, то есть до 27 сентября 1940 года; он
занимал этот пост и во время капитуляции Японии.
В дни наших встреч в чайном домике Ионаи, как и я, был
новичком в Токио: он только что вернулся из Москвы, где якобы изучал русский
язык.
В сентябре 1921 года Уотсон вызвал меня в свой кабинет
по делу, которое оказалось важнейшим событием в моей жизни. Мне поручили мою
первую «секретную миссию». Из замечаний Уотсона можно было понять, что меня уже
оценили в дипломатических кругах, а он считает, что я достаточно подготовленный
офицер, способный выполнять разведывательные задания.
— Захариас, — начал он, — я располагаю
сведениями, которые хотел бы отправить в Вашингтон. Это очень важные сведения.
Мы должны знать как можно больше о пределе, до которого намерены дойти японцы в
принятии компромиссного решения в предполагаемом соглашении по ограничению
военно-морских флотов.
Я сам располагаю многими данными, но должен проверить и
перепроверить свои сведения, прежде чем смогу поручиться за их точность в своем
докладе в военно-морское министерство. Я хочу, чтобы вы и Маккларан произвели
для меня проверку этих сведений.
— Я счастлив служить вам, сэр, — с готовностью
ответил я, когда Уотсон кончил говорить.
— Вы помните наши встречи в чайном домике с Номура
и его сподвижниками?
— Да, сэр.
— Так вот, я хочу, чтобы вы и Маккларан ходили туда
как можно чаще. Сам я больше не могу присутствовать на этих встречах, они стали
носить слишком интимный характер. [34]
Я, как лицо официальное, мешаю им чистосердечно
обмениваться мнениями. Из того, как Номура ведет себя на этих встречах, я
сделал вывод, что он считает меня бесполезным, ибо я не могу ему дать и
крупинки информации, которую ему хотелось бы получить от меня. Я буду посещать
официальные приемы и вечера, на которых бывают высшие военно-морские офицеры,
там я смогу получить нужные мне сведения, вы же с Макклараном можете смело
играть с японцами в кошки-мышки.
— Будут ли у вас еще какие-нибудь распоряжения,
сэр?
— Нет. Идите на Симбаси и попытайтесь узнать от
офицеров Номура, каковы их планы в отношении Вашингтонской конференции. Берите
на заметку абсолютно все и держите меня в курсе закулисных событий.
Номура, сам того не подозревая, облегчил нам выполнение
задания, он, а не мы, проявил инициативу в организации новой встречи вскоре
после моего разговора с Уотсоном. Вероятно, он не разделял сомнений Уотсона
относительно таких встреч и имел намерение продолжать нашу забавную игру в
жмурки на Симбаси. Так же страстно желая проникнуть в американские планы, как
мы в их, он позвонил капитану 1 ранга Уотсону и пригласил его в чайный домик на
коктейль и чашку чая.
Это произошло 21 сентября. В шесть часов вечера, как
обычно, наши рикши остановились у чайного домика. В передней мы сменили уличную
обувь на комнатные туфли и затем были препровождены в одну из комнат на втором
этаже. Номура и Нагано уже ожидали нас, не спеша потягивая то японский чай, то
американский коктейль «мартини».
— Капитан 1 ранга Уотсон сожалеет, —
произнесли мы обычную фразу, принятую по дипломатическому этикету, — что
не может присутствовать на сегодняшней встрече.
Номура, как мне показалось, не огорчился. Он считал
Уотсона препятствием в деле получения от нас, молодых сотрудников, нужной
информации. Без него, надеялся Номура, мы не сдержим своего красноречия, и он
услышит все интересующее его. Но нас тщательно проинструктировали.
Информационные сведения, которые Уотсон разрешил выдать японцам, были тщательно
взвешены и распределены по времени, наводящие вопросы — заранее [35]
продуманы. Чтобы как можно лучше сыграть свою роль в этом представлении, мы
отрепетировали даже интонации в предстоящем разговоре, научились притворно
удивляться с самым искренним видом и наметили паузы между предложениями.
Дело обернулось таким образом, что наши труды не пропали
даром: мы получили информацию, необходимую Уотсону, она дала нам ключ к
японскому плану, которым должен был руководствоваться глава японской делегации
на Вашингтонской конференции барон Като.
Путем наводящих вопросов нам удалось узнать от Номура и
Нагано, что в японских кругах наметилась тенденция к достижению соглашения и
что представляется возможность прийти к компромиссу даже на американских
условиях.
Когда мы пришли к Уотсону, он ждал нас. Мы начали
говорить, и он цеплялся почти за каждое наше слово. Теперь ему была ясна вся
картина, и он мог сообщить в морское министерство, что Япония в конечном итоге
согласится с предложенным соотношением численности флотов 5:5:3. Это
предсказание подтвердилось, когда на конференции, в конце концов, приняли на
этой основе программу ограничения военно-морских флотов трех государств.
Ценность заблаговременно собранных сведений была
очевидной. Я видел, как от этого зависели ход и результат конференции, и
убедился, что важность этих сведений трудно переоценить. Так что еще в 1921
году усилия наших офицеров разведки дали возможность Соединенным Штатам
участвовать в конференции со знанием проблем, которые предстояло разрешить. [36]
Глава 2.
Незнакомец в Дзуси
Шел апрель 1922 года. Я стоял на длинной изгибающейся
дамбе перед моим домом в Дзуси, где тогда жил. Теперь, спустя полтора года
после моего прибытия в Токио, я мог проанализировать перспективы своей новой
службы в военно-морском флоте и все ее многочисленные аспекты. Я временно
оставил Токио с его космополитическим водоворотом и международными интригами. Я
уже узнал дипломатическую жизнь с разных сторон и был вовлечен в тайную
дипломатию. От меня ждали секретных сведений в связи с предстоящей
Вашингтонской конференцией. Теперь у меня были другие задачи, и значительной
вехой на пути выполнения их явилось мое пребывание в маленькой японской
рыбацкой деревушке Дзуси{4}. Стоя на чистом весеннем
ветерке, подгонявшем морские волны, плескавшиеся о дамбу, я мог оглянуться на
прошлое и заглянуть в будущее.
Перемена, происшедшая со мной за эти несколько
месяцев — с октября 1920 года и по апрель 1922 года, была поразительной.
Далеко позади остался просто обставленный кабинет Лонга в Вашингтоне,
пятидесятидневное путешествие на военном транспорте «Шерман» в Токио, мой
первый, визит в сильно охраняемое министерство ВМФ Японии, танцы, званые обеды,
столичные приемы и даже тайные встречи с японскими военно-морскими офицерами в
фешенебельных домах гейш — все это осталось в прошлом. Дзуси стала
реальной соединительной [37] черточкой между моими воспоминаниями о прошлом и
планами и надеждами на будущее.
Я стоял, глядя на серовато-зеленые воды этой маленькой
бухточки залива Сагами. Десятки лодок-сампанов мягко покачивались на мелких
волнах. Быстро заходящее солнце окрасило паруса в какой-то сверхъестественный
не то темно-красный, не то вишневый цвет, такой цвет, который только одна
природа может сотворить на своей палитре. Вокруг тишина; только рыбаки,
возвратившиеся из плавания, сидели на берегу; они обсуждали улов дня, ремонт, в
котором нуждались истрепанные снасти, или же местные сплетни о деревенских
свадьбах.
Время от времени ветерок доносил до меня гул артиллерии
с японских кораблей, проводивших свои обычные учебные стрельбы. Огромная
военно-морская база Йокосука находилась к северу, далеко за горизонтом.
Артиллерийская стрельба постепенно прекратилась, и
наступила такая тишина, которая следует за последним аккордом в музыке к
восточной драме. На берегу повсюду можно было видеть небольшие кучки мелкой
рыбешки, которую рыбаки выбрасывают из своих сетей, после того как выберут
крупную рыбу. Широкоплечий парень небольшого роста, чьи мускулы говорили о том,
что его тело привыкло к морю, наклонился над рыбешкой и уставился на нее
голодными глазами. Затем одним движением рук схватил несколько извивающихся
рыбешек и затолкал их в рот. Поистине странная закуска к скияки{5} — кушанью, которое, пожалуй,
приготовила ему жена дома в качестве лакомства.
Вскоре голодный рыбак ушел, и я остался один на берегу
наблюдать заход солнца. Тишина, окружавшая меня, не соответствовала моим
чувствам, когда я вспоминал свое полное событиями прошлое, приведшее меня к
столь странному настоящему. Десять лет тому назад, в 1912 году, я окончил
военно-морское училище в Аннаполисе. Десяткам моих товарищей по выпуску суждено
было стать героями будущей войны, до которой оставалось еще около двадцати лет.
[38]
В то время как я обозревал свое прошлое на экране
памяти, в Дзуси пришла запоздалая лодка, таща за собой пустую сеть. На лодке о
чем-то спорили, или, может быть, ее экипаж, состоявший из шести человек, в
несколько повышенном тоне обсуждал состояние погоды.
Но когда ветерок донес до меня их разговор и стал
отчетливо слышен каждый слог, эта болтовня неожиданно ярко напомнила мне один
эпизод, случившийся совсем в другой части земного шара, когда я впервые услышал
японскую речь. Между тем случаем и моим пребыванием в Дзуси существовала прямая
связь. Не подслушай я разговор десять лет тому назад, моя жизнь приняла бы
совершенно иной оборот.
Это было очень давно, осенью 1913 года, на борту
линейного корабля «Виргиния», где я, имея на погоне всего лишь одну нашивку,
служил в качестве старшего помощника корабельного механика. Я сидел в
кают-компании за столом, в самом конце его. Вот уже пятнадцать минут мы
ожидали, когда подадут обед. Атмосфера накалялась все сильнее и сильнее, и
около тридцати голодных офицеров бросали сердитые, нетерпеливые взгляды на
входную дверь. Тишину внезапно нарушила брань лейтенанта Роджерса, дежурившего
в тот месяц по камбузу корабля и сидевшего в самом конце стола, там, где
полагалось ему по службе.
— Стюард! Пошлите стюарда ко мне! — резко
крикнул Роджерс.
Через полминуты в дверях кают-компании появился
маленький старый человек, он поправлял на себе плохо сшитый костюм, который,
видимо, надел впопыхах. Его глубоко сидящие глаза моргали так, будто он вышел
из сплошной темноты на солнечный свет. Улыбка на лице этого человека выражала
одновременно вопрос и сознание своей вины. Он подошел к лейтенанту Роджерсу,
сложил руки впереди себя, сделал полупоклон и сквозь зубы, расплываясь в
обезоруживающей улыбке, сказал: «Сайё-де годзаймас».
Лейтенант Роджерс, словно решив неудобным показывать
свое американское недовольство на языке народа, который считает верхом плохого
воспитания раскрывать свои истинные чувства, внезапно напустил на себя
восточное хладнокровие, этому он научился в течение трехлетнего тесного общения
с японцами. Но внимательный [39] наблюдатель мог бы заметить по его сверкающим глазам и
отсутствию обычной мягкой улыбки, что он сильно раздражен. Стюарда я видел
много раз до этого случая и привык к нему, как к неотъемлемой принадлежности
нашей кают-компании, он умело руководил обслуживанием офицеров во время еды. Но
сегодня этот маленький человек в голубых брюках и в белой куртке, застегнутой
до самого подбородка, привлек мое внимание. Он был японцем. В те дни, сейчас
это может показаться невероятным, многие японцы, подданные микадо, служили на
наших военных кораблях в качестве стюардов и поваров.
Хотя мы не беспокоились об их лояльности и внеслужебной
деятельности, я убежден, что даже тогда в своих частых разговорах с земляками
они всесторонне обсуждали различные детали, касающиеся военно-морского флота
США.
Маленький стюард поклонился Роджерсу, который обратился
к нему на очень странно звучащем языке. Я был уверен в том, что это не лингуа
франка{6} — или же какой-нибудь
кухонный диалект сильно засоренного американского жаргона. Не было никакого
сомнения в том, что Роджерс говорил со стюардом на иностранном языке.
— Хиру-сан, мо дзю-го фун осой йё. Хайяку мотте китте
кой, — сказал Роджерс стюарду. Это означало, что обед запаздывает на
пятнадцать минут и что нужно поторопиться.
Исияма, вероятно такой же непреклонный, как и его
фамилия, означающая в переводе «каменная гора», отвесил два неглубоких поклона.
Пятясь к дверям и.не меняя выражения лица, он повторял одни и те же слова:
«Сайё-де годзаймас», что является самой вежливой формой нашего «да, сэр».
Во время этого короткого, но, видимо, исчерпывающего
разговора я переводил свой взгляд с одного на другого. В моей голове
проносились разные мысли. Откуда такое бесподобное самообладание? Я пытался
представить себе Восток и Японию. Однако из того немногого, что я прочитал о
них, я мог вообразить только бегущего [40] по улице рикшу или
же маленьких женщин с детьми, привязанными к спинам матерей.
И затем, когда Роджерс стал объяснять японское мышление,
я вспомнил, что он жил в Японии и изучал там японский язык. Я задал ему много
вопросов относительно обычаев, привычек и языка японцев и удивлялся, как можно
освоить такие звуки и научиться говорить сквозь зубы.
С этого времени я старался узнать от Роджерса как можно
больше о его пребывании в Японии. Он рассказывал мне со всеми устрашающими
подробностями о своей борьбе с этим ужасным языком: как он недосыпал, занимаясь
с двумя преподавателями; как запоминал иероглифы, заимствованные Японией у
Китая в VI веке нашей эры, чтобы иметь свою письменность (каждый иероглиф,
подобно картинке, обозначает различные звуки и слова); как наблюдал за людьми и
пытался понять их привычки.
Он рассказал мне о различных интимных историях и
приключениях, начав с императорского дворца, в котором все еще властвовал
старый Мейдзи, и кончив домами гейш в районе Симбаси, где, как он поведал мне,
сам имел большой успех, особенно в изучении характера японцев.
Подобно картине, развернутой перед моими глазами, я
видел дивную страну со всеми ее особенностями и тайнами. Я начал читать о
Японии и иногда пытался запомнить какое-нибудь разговорное словечко, которое
Роджерс употреблял в разговоре. Я подобрал несколько слов широкого
употребления, такие, например, как «мати» — улица, «денва» — телефон
и, конечно, «беппин» — красавица. Они проникли в мой мозг так же глубоко,
как неотступно сопровождало меня желание поехать в Японию, когда я переходил с
корабля на корабль и с одной службы на другую. Я вспоминаю, как радовался, если
мне удавалось запомнить фразу, употребляемую в том случае, когда вас
кому-нибудь представляют: «Хадзимэтэ оме-ни какаримасита», что дословно
означает — «в первый раз я прикован к вашим благородным глазам». Затем я
обнаружил, что моя забава возбудила во мне страстное желание знать японский
язык. Это стало целью.
Но как и где я смогу приступить к изучению языка? Мне
казалось, что японский язык — это беспорядочная смесь звуков, наполовину глухих
и наполовину звонких, [41] и в то же время я чувствовал тонкое очарование,
какую-то прелесть и обаяние в этих звуках, они манили, как приз, который ты
жаждешь завоевать, и были подобны яркому сновидению, держащему тебя в плену
своих чар в момент твоего пробуждения. Затем я обратился к дням своего детства,
когда бывало, окруженный восхищенными товарищами, тонко подражал звукам,
издаваемым пароходом, поездом, пилой и т. д. Позже, в военно-морском училище,
за мою способность подражать разным звукам меня прозвали «человеком смешных
звуков».
Внезапно меня осенила мысль, что в данном случае имеется
возможность применять «смешные звуки». В мире всему найдется место, так почему
бы мое маленькое дарование к подражанию не использовать для изучения японского
языка, где, как мне казалось, так велика роль интонации? С каждым днем мой
энтузиазм повышался, и даже позднее, когда он, по-видимому, улегся, мне
кажется, он жил во мне подсознательно.
Я, безусловно, понимал, что Япония — вне моей
досягаемости. Можно было посетить один из ее портов, находясь в составе
экипажей наших кораблей, наносивших визиты вежливости в ответ на частые
посещения американских баз японскими кораблями. Но дни такого пребывания в
Японии, как правило, заполнялись различного рода церемониями согласно
международному военно-морскому этикету, и почти все время уходило на встречи с
американскими дипломатами, а не на общение с истинными хозяевами страны.
Словом, пришлось бы вести тот же американский образ жизни, но только под
японским небом. Участвуя в визитах вежливости, я смог бы увидеть только контуры
Японии. Что мне хотелось, так это выбраться из оболочки международного этикета,
освободиться от обычной рутинной службы на корабле и посвятить месяцы или, если
возможно, годы изучению японского языка и народа.
Я изредка пытался узнавать, имеется ли возможность
послать в Японию офицеров для изучения языка и нужны ли добровольцы для такого
дела. Но командование военно-морского флота, видимо, считало, что на флоте
достаточно одного офицера, говорящего по-японски. Раньше таких было двое; но к
этому времени один из них ушел в отставку, и, как мне казалось, никто не
собирался увеличивать эту специальную боевую группу, состоящую [42]
всего лишь из одного человека. Поэтому я думал, что мои мечты навсегда
останутся неосуществленными.
Но внезапно в моей жизни произошел такой поворот,
который кардинальным образом отразился на моем будущем. В 1920 году я
сопровождал в учебном плавании курсантов военно-морского училища и, конечно, не
мог думать о том, что когда-нибудь поеду в Японию. Когда мы находились в
Гонолулу, пришла телеграмма от Роджерса, который в то время был уже капитаном 2
ранга и состоял на службе в военно-морской разведке в Вашингтоне. В телеграмме
говорилось: «Командование военно-морского флота приняло решение послать двух
офицеров в Японию для изучения языка. Хотите ли вы поехать?»
Я тотчас дал совершенно ясный ответ: «Получил вашу
телеграмму. Согласен».
На следующий день я получил от Роджерса другую
телеграмму:
«Вы будете откомандированы в наше распоряжение и отправлены в
Японию сразу же после возвращения учебной эскадры в Соединенные Штаты. Другого
офицера подберут позже».
Мои товарищи по плаванию стали смотреть на меня, как на
какое-то странное существо:
— Подумайте только, он едет изучать японский язык.
— Что же ты, опять будешь ходить в школу?
— Будешь ли ты носить японскую одежду?
— Какую пищу ты будешь есть?
Тысячу и один глупый вопрос задавали они мне, в то время
как я пытался обдумать представившуюся мне возможность и осознать, что это как
раз то, о чем я мечтал.
После, казалось, бесконечного путешествия наша учебная
эскадра прибыла в Аннаполис, и я поспешил в Вашингтон, чтобы узнать
подробности. Роджерс сказал мне, что со мной поедет капитан 3 ранга Гартвел
Дэвис. Затем он повел меня к начальнику военно-морской разведки Лонгу, который
подтвердил мое новое назначение, а также дал соответствующие указания. Таким
образом, разведка — новый для меня вид деятельности, пленившая меня давно
и с тех пор не теряющая для меня своего очарования, стала неотъемлемой частью
моей жизни.
Разведка — корень всей национальной обороны тогда
(впрочем, как и теперь) недооценивалась. Весь дальневосточный отдел в
управлении военно-морской разведки [43] размещался в одной комнате и состоял из офицера и
стенографистки. Само управление военно-морской разведки насчитывало всего лишь
несколько офицеров и вольнонаемных, ведавших регистрацией и хранением изредка
поступающих от военно-морских атташе докладов об ассигнованиях на
военно-морской флот в странах, где они были аккредитованы, и регистрацией
сообщений о проектируемых и строящихся кораблях. Большая часть этих сообщений
заимствовалась из местных газет и детальных описаний приемов, устроенных в
честь тех или иных американских важных особ, посетивших данную страну, причем
описания приемов из всех так называемых разведывательных сообщений были
наиболее яркими и подробными.
Не вина разведки, что она играла роль военно-морской
Золушки, ожидающей, пока кто-нибудь появится с легендарной туфелькой. Весь
свет, только что претерпевший разрушительную войну, стремился к длительному
миру. Разоружение было лозунгом того времени. Многие из наших кораблей,
стоявшие в портах на приколе, обрастали ракушками. Американские государственные
деятели вели сильную кампанию против своего же военно-морского флота, который,
как они считали, препятствовал нашему возвращению к нормальной мирной жизни.
В других странах кампании, направленные против
военно-морских флотов, были также в полном разгаре, даже в Англии, где
королевский военно-морской флот считается основным видом вооруженных сил,
неприкосновенным и непревзойденным.
Я чувствовал, что разведка может многое сделать для
поддержания мирных устремлений наших государственных деятелей. Мы, отделенные
от других стран двумя океанами, очень мало знали о жизни других народов, о
наших действительных друзьях и потенциальных противниках. Наши сведения
являлись случайными и были окрашены симпатией или антипатией, а также бесплодным
интеллектуальным пацифизмом, который проявился после только что закончившейся
мировой войны. Существует истина, которую все знают, но с которой не все
согласны, что профессиональные солдаты и моряки ненавидят войну. Правда, один
великий русский князь ненавидел войну, ибо она, по его мнению, как правило,
портила царскую армию, а один остроумный французский генерал [44]
выступал против войны только потому, что она прерывала оживленный разговор. В
сердце кадрового офицера таится глубокая ненависть к войне, он лучше, чем
кто-либо другой, знает, сколько жизней и крови стоит она человечеству. В
течение всей своей многолетней морской службы пацифистские настроения среди
офицеров флота я встречал чаще, чем среди непросвещенных граждан, которые
упорно продолжают называть кадровых офицеров поджигателями войны.
Я стоял на берегу бескрайнего моря и глядел вдаль, а
перед моими глазами, словно живые видения, проносились яркие отрывки моего
прошлого. Я едва заметил, как кончился день, и быстро наступила темнота, как невидимый
гигант, охватившая меня. Вдруг берег озарился маленькими огоньками; они
тянулись желтоватой полосой к северу, где находилось местечко Хаяма с летним
дворцом императора. Это в районе Йокосука вели беспрерывный огонь батареи, и я
теперь мог видеть вспышки выстрелов, пробивающиеся сквозь темноту. Было холодно
и тихо, я чувствовал себя одиноко наедине со своими мыслями и обязанностями,
захватившими меня с момента приезда в Японию.
Я повернулся и пошел к своему дому, который находился
недалеко от берега. Две мои служанки — О-Харусан (девушка Весна) и
О-Нацу-сан (девушка Лето) ожидали меня, сидя на пороге, как обычно делают
японские женщины, когда ждут возвращения своего хозяина.
Они встали и поклонились мне. Девушка Весна сказала:
— Дзакурай-сан! В гостиной вас ожидает Сато-сан. [45]
Глава 3.
Сато-сан наносит визит
Если бы я стал писать отчет о своей минувшей
разведывательной работе, я назвал бы Кисиро Сато моим «агентом № 1». В течение
этого и следующего года он являлся для меня самым лучшим источником информации,
моим гидом в паутине японской политики и японских устремлений, он был как раз
тем человеком, кому я мог верить безоговорочно. В Дзуси это был мой сосед и
первый посетитель. Но за его первым посещением в эту весеннюю ночь 1922 года,
мотивированным ненасытным любопытством, толкающим японцев на бесчисленные
небольшие приключения, последовали многочисленные визиты. Когда спустя
восемнадцать месяцев я покинул Дзуси, Сато последний из моих новых друзей
крепко пожал мне руку при прощании.
Он сильно рисковал, поддерживая со мной дружеские
отношения, так как находился под пристальным наблюдением полиции. Его
подозревали в передаче мне некоторых сведений, которые «Кокурюдан»{7} считал необходимым держать в
секрете от иностранцев вообще и от офицера американской военно-морской разведки
в особенности. Но Сато-сан имел свою собственную точку зрения, [46]
и в его голове созревал какой-то план. Мне же он в этом плане отвел весьма
важное место.
Теперь, когда он осторожно искал моей дружбы и доверия,
проявляя при этом своеобразное сплетение застенчивой сдержанности и грубого,
прямого откровения, что характеризует человеческие отношения в Японии даже
между самыми близкими друзьями.
Войдя в комнату, я увидел, что он стоит перед картиной,
которая украшала нишу в стене. Вопреки японскому обычаю, предписывающему замену
висящих свитков с наступлением нового времени года, я повесил свиток с
изображением весеннего пейзажа острова Кюсю, причем на первом плане виднелась
цветущая ветка вишневого дерева, нарисованная густой пастелью. На заднем плане
окаймленное ярко-розовым цветом дерева, раскинулось голубоватое озеро, на его
волнах покачивался плот с красивой девушкой. Девушка смотрела на сероватые
контуры вершины, которая придавала картине величие, несмотря на мягкие штрихи
рисунка. Картина была нарисована на шелковом полотне; широкая шелковая лента
представляла собой прекрасную рамку. Перед свитком, немного правее, стояла ваза
с веткой вишневого дерева.
Все это я сделал с помощью девушки Весны — моей
маленькой сирены в мире японского искусства.
Услышав мои шаги, Сато повернулся и, еще не
представившись мне, сделал комплимент выбору рисунка и оформлению ниши.
— Я чувствую, — сказал он, — вы понимаете
Японию.
Я уже достаточно прожил в Японии, чтобы оценить этот
своеобразный комплимент, но Сато являлся необычным японцем, не ослепленным
узким национализмом, что было характерно для большинства его соотечественников.
Он поклонился и, когда я ответил на его церемониальное
приветствие, сказал:
— Ватакуси ва, о-тонари-де годзаймас.
Затем он продолжал;
— Я ваш сосед, моя фамилия Сато. Из окна своего
дома я наблюдал за вами сегодня вечером, когда вы стояли один на берегу моря,
погрузившись в свои думы.
Мне вас жаль, я чувствую, что пустынность здешних мест
угнетает вас. Моя жена посоветовала мне нанести вам визит, чтобы вы могли
поделиться со мной своими мыслями. [47]
В данном случае Сато проявил черту, не свойственную
японскому характеру. Его обычный соотечественник не принял бы во внимание
совета своей жены. Он даже не упомянул бы о ней в разговоре.
Мы сели на татами{8}, сложенные в формы квадрата
вокруг небольшой печурки, отапливаемой древесным углем, на которой кипел
чайник. Словно исчерпав запас английских слов, Сато замолчал, устремив на меня
пытливые глаза и, видимо, ожидая, пока я начну разговор, или же пытаясь
проникнуть в мои сокровенные мысли.
Затем без надлежащего перехода, тоном резким и почти
враждебным он прямо спросил:
— Зачем вы приехали в Дзуси?
Итак, Сато в конце концов мало чем отличается от своих
соотечественников, подумал я. Может быть, за его кажущимся безразличием
скрывается полицейский? Или, может быть, его подозрение — продукт зависти,
которая определяет японскую ненависть к иностранцам? Его вопрос, словно эхо,
звучал в моих ушах. В самом деле, зачем я приехал в Дзуси? Деревушка Дзуси
приткнулась на берегу обширного Токийского залива. Отсюда удобно вести
наблюдение за военно-морской базой в Йокосука и прилегающими к ней аэродромами,
поэтому Дзуси для разведчика — прекрасное место. Мог ли я обвинять Сато за
подозрительность? Но я не имел дурных намерений в Дзуси и поэтому ответил на
вопрос гостя с его прямотой:
— Я приехал в Японию для изучения японского языка,
Сато-сан. Токийская толкотня и суматоха лишили меня возможности добиться в этом
отношении прогресса.
Здесь, в Дзуси, я надеюсь сосредоточить все свое
внимание на изучении языка, а также ознакомиться с действительно японским
образом жизни.
Собственно, именно это и являлось причиной моего приезда
в эту приятную рыбацкую деревню, насчитывающую немногим более четырехсот
семейств. Мне порекомендовали Дзуси как место, где я мог бы наблюдать японскую
деревенскую жизнь без всяких прикрас. Большинство ее жителей — простые
рыбаки. Целыми семьями занимались они ловлей рыбы на своих рыболовецких
лодках-сампанах. Отцы и сыновья, матери и дочери шили паруса, наблюдали за
работой примитивных маленьких моторчиков, [48] забрасывали сети и
вытаскивали улов, затем готовили рыбу для продажи на ближних рынках. Контраст с
городом был весьма разителен, здесь не увидишь европейской одежды, а манеры
людей были свободны от космополитической смеси голливудского модернизма и
местного национального этикета, заметного в поведении токийцев. Как я затем
почувствовал, Сато был единственным связующим звеном между миром Дзуси и
суматохой, оставленной мною в Токио. Оказалось, что и он нашел для себя приют в
Дзуси, но совершенно по другим причинам. Здоровье его пошатнулось, и он
надеялся восстановить его здесь, на соленом деревенском воздухе. Как я
почувствовал, он заметил мою подозрительность и поспешил развеять мои сомнения.
— Пожалуй, вы можете подумать, что я излишне
любопытен. В некотором отношении — да, но только потому, что я занимаюсь
своеобразным исследованием. О, пожалуйста, не поймите меня неправильно, —
поспешил добавить он, заметив, что я смотрю на него с некоторым удивлением. —
Я не полицейский. Что мне надо — так это маленькую расщелину, через
которую я мог бы выскользнуть из узких рамок нашего японского образа жизни.
Его слова вызвали у меня недоумение и полное сочувствие.
Прежде чем я смог задать ему вопрос, чтобы выяснить значение его слов, он
спросил меня:
— Как вы понимаете слово «друг», сэр?
Этот вопрос застиг меня врасплох, и мне было трудно дать
точный ответ.
— Другом мы считаем человека, который близок нам в
радости и горе, к которому мы обращаемся за советом и помощью и с которым
приятно провести время. Друг есть... друг, Сато-сан, — сделал я ударение
на последнем слове в надежде передать все его значение.
— Видите ли, — продолжал Сато, — объект
моего исследования — дружба. Мы в Японии не имеем друзей в вашем
понимании, так как чувствуем, что можем отяготить наших близких знакомых своими
мелкими неприятностями и беспокойствами. У меня нет друга, Захариас-сан, —
сказал он жалобным тоном. Это было забавно и в то же время трогательно. Я слабо
улыбнулся.
Так началась наша дружба, и довольно скоро Сато-сан
увидел во мне друга, которому мог доверять свои волнения и заботы. Они не
носили личного характера и [49] не были мелочными. Он был одним из тех дальновидных
японцев, которые понимали, что старый порядок изжил себя и Япония должна
переориентироваться в направлении современных и прогрессивных идей, если она
хочет стать действительно современной нацией в философском значении этого
слова, а не только выставлять напоказ храмы, стекла и пушки. Он был
высокообразован, хотя и никогда не выезжал из Японии. Он являлся таким
человеком, какой в Соединенных Штатах считался бы политическим деятелем. Тайный
советник мэра Токио, Сато выполнял различные важные поручения своего босса и
взамен пользовался некоторой его благосклонностью. Ему доверяли многие японские
секреты и посвятили в разработку плана, который в своем окончательном виде стал
хорошо известен под названием «Меморандум Танака»{9} от 25 июля 1927 года.
Вашингтонская конференция ушла в прошлое, и ко времени
посещения меня Сато я в какой-то степени уже был посвящен в японскую политику.
Тем не менее во время нашего первого разговора мы обсуждали ход конференции.
Соотношение 5:5:3 стало популярным лозунгом японских шовинистов. Они писали эти
три цифры мелом на заборах и стенах, домов и расклеивали афиши с их
изображением. Три зловещие цифры не сходили с уст большинства японцев.
— Вы заставите льва тосковать о пустыне, когда
запрете его в клетку, — сказал Сато. — Устанавливая ограничение для
японцев, вы тем самым играете на руку нашим милитаристам. Они могут теперь
обратиться к невежественным массам и сказать им: «Видите, американцы и
англичане отказываются признать нас равными себе, более того, у них постоянная
тенденция считать нас ниже себя».
Я старался убедить его теми же разумными аргументами,
которые оказали сильное воздействие на Номура и Нагано несколько месяцев тому
назад, но Сато возразил:
— Эти аргументы не имеют никакого отношения к
истинному положению вещей. Эти шовинисты со своими [50]
целями — существа своеобразные. Они находят доводы против разумных вещей,
потому что знают, что если однажды они перестанут думать, то все их планы будут
разоблачены, как абсурдный обман, и лопнут, как мыльный пузырь.
— А каковы их планы, Сато-сан? — спросил я, но
Сато встал, не дав ответа на мой прямой вопрос, и отвесил глубокий поклон. Я не
выразил нетерпения, когда мой вопрос остался без ответа. В лучшем случае он был
преждевременным, решил я. Не долго думая, я также вскочил со своего татами и,
словно башня, возвышаясь над маленькой фигуркой моего гостя, протянул свою руку
для прощального рукопожатия.
— Саёнара, — решительно сказал по-японски Сато
и с улыбкой добавил: — до свиданья.
— Давайте встретимся еще, — предложил я. И он
повторил эти слова тем жалобным тоном, который иногда вкрадывался в его
разговор.
Я наблюдал, как он спешил домой. Его хилая фигурка
казалась тенью в слабом уличном свете, едва освещавшем узкий проход между
нашими домами. Затем я посмотрел направо, в сторону, где на самом краю Дзуси
стоял дом, всегда пустующий в это время года. В нем было темно. Его хозяин
приезжал только летом. Но, взглянув на этот пустынный дом, я увидел человека,
он стремительно выскочил из дверей, затем внезапно пошел медленно, а
поравнявшись с моим домом, принял беззаботную походку, будто возвращается с
прогулки по берегу моря.
Я видел этого человека еще не один раз. Он стал моей
тенью в Дзуси. [51]
Глава 4.
Япония смотрит на север и юг
На следующее утро мне убедительно напомнили о силе
японской полиции и о моей изолированности в Дзуси.
Это произошло очень рано, около 6 часов 30 минут утра.
В мою спальню ворвалась девушка Лето, она была явно
возбуждена, хотя и старалась себя сдерживать.
— Дзак-сан, на улице вас ожидает полицейский, он
хочет поговорить с вами, — сказала она.
В Японии полицейские — это символы власти,
всеведущие и всемогущие орудия правительства. Стоя в своих деревянных будках на
углах улиц или же изредка прохаживаясь медленным размеренным шагом, своими
действиями и внешним видом они напоминают овчарок, удерживающих стадо в
порядке. Они хорошо владели своими саблями, за которые хватались при малейшем
раздражении, и, что типично для примитивных людей, которым вдруг дали власть,
они любили проявлять свою силу везде, где только было можно. Японцы хорошо
знали это, и полицейским не часто приходилось применять свои сабли.
Мне было отлично известно отношение японского народа к
эксцентричным и чванливым блюстителям порядка, когда, выступая по радио в 1945
году, я обещал японскому народу, что эти остатки самурайского прошлого,
унаследованные от деспотического сёгуната{10}, будут ликвидированы, как
только мы получим возможность сделать что-либо в этом отношении. Однако в 1922
году появление [52] одного из полицейских у моего дома явилось большим
ударом для моих служанок. Надевая свое легкое кимоно, я старался догадаться о
цели посещения полицейского так скоро после визита Сато. Я не сомневался в том,
что мое знакомство с Сато и приход полицейского связаны между собой. Поэтому я
подготовился к объяснению. Я решил не извиняться за посещение Сато, а спасти
его от каких бы то ни было неприятностей.
Когда я вышел в маленький сад за домом, чтобы предстать
перед блюстителем закона, я увидел жалкого маленького человека в запыленной
голубой форме. Его рука лежала на рукоятке сабли. Он явно раздулся от гордости.
Было очевидно, что характер полученного задания придавал ему больше важности,
чем обычно.
Глубокий поклон, которым он меня приветствовал, и та
почтительность, с которой он обратился ко мне, сразу же раскрыли мне, что он
явился сюда не в качестве следователя. Оказалось, что он принес для меня телефонограмму,
и именно положение особы, пославшей его с этим заданием, вызвало в нем такую
гордость. Телефонограмма поступила из японского министерства военно-морского
флота. Когда полицейский передал мне ее содержание, причем в самых цветистых
выражениях, какие только могли прийти ему в голову, я понял, что она совершенно
безобидна. Роль полиции в данном случае была вполне объяснимой. Я не имел
телефона в Дзуси, так как не хотел платить за него непомерную сумму в три
тысячи иен. Единственный телефон в деревушке находился в здании полицейского
участка. Когда мои друзья в Токио хотели связаться со мной, они звонили в
полицию и просили полицейских передать мне телефонограмму.
После этого случая я очень часто встречался с моим новым
знакомым в голубой форме.
— Младший помощник морского министра, — сказал
он, — звонил некоторое время тому назад и просил меня прочитать вам эту
телефонограмму.
Он пошарил в своем кармане и вытащил листок бумаги, по
которому прочитал:
— «Если вы будете завтра в Токио, пожалуйста, зайдите
в военно-морское министерство в одиннадцать часов утра».
Затем он поклонился опять, сказал «спасибо» и важный,
как павлин, удалился. [53]
Младший помощник был веселым компаньоном на многих
неофициальных вечерах в Токио. Поэтому я не очень удивился его звонку. Японцы
знали наши порядки: это как раз был день, когда наши офицеры-студенты обычно
заходили к военно-морскому атташе получать свое денежное содержание.
Завтра — день его выплаты. Я решил ответить на его звонок. Я сел на
электричку и отправился в Токио и точно в одиннадцать часов сидел за столом
напротив младшего помощника.
За другим столом, казалось, специально принесенным из
соседней комнаты, сидел незнакомый японский офицер, которому я был представлен.
Судя по его скованным движениям, я решил, что он здесь неспроста, и потому
внимательно следил за его действиями.
— Почему вы похоронили себя в такой маленькой дыре,
как Дзуси? — шутливо начал помощник.
— Увы, огромная токийская дыра не слишком
благоприятна, чтобы сосредоточиться на изучении вашего трудного языка, —
ответил я. — Здесь слишком много времени уходит на вечера и приемы.
— Вы знаете капитана 2 ранга Ямагути — Тамон
Ямагути, который в настоящее время изучает английский язык в вашей
стране? — спросил другой офицер.
— Нет, не знаю, — ответил я.
Так я впервые услышал фамилию Ямагути, человека, с
которым я часто сталкивался в течение последующих двадцати лет.
Вот в чем заключалась причина вызова меня в Токио. Мое
пребывание в Дзуси каким-то образом связывалось с пребыванием Ямагути в
Соединенных Штатах.
В это время Ямагути изучал английский язык так же, как я
японский. Он был зачислен в Принстонский университет. Но, судя по поведению
японских офицеров, прибывших в США в более позднее время, он также, видимо,
занимался деятельностью, выходившей за рамки изучения языка. Беспокойство моих
собеседников было, по всей вероятности, не маленьким. Я чувствовал это хотя бы
из того, что офицер сразу же перешел к интересующему его вопросу. Он совершенно
неожиданно для меня сказал:
— Мы не будем возражать против вашего пребывания в
Дзуси, мистер Захариас, до тех пор, пока вы ограничиваетесь изучением языка. Вы
теперь живете среди простых людей, которые редко встречаются с иностранцами. [54]
Они наделены исключительно живым воображением и всего опасаются. Они,
естественно, по-своему могут расценить ваше пребывание среди них, имейте это в
виду, когда будете общаться с ними.
На какую-нибудь минуту он замолчал, посмотрел на лист
бумаги, лежавший перед ним, затем повернулся ко мне и сказал:
— Ваш сосед, мистер Сато, культурный и образованный
человек, но он придерживается экстремистских идей и подвержен галлюцинациям. Я
думаю, вам это не безынтересно, поскольку он посещает вас.
Я был раздражен и решил говорить так же откровенно, как
и он:
— Считаете ли вы порядочным следить за тем, кого я
принимаю?
Теперь на его широком лице появилась вынужденная улыбка,
и он сказал голосом, который мог бы обезоружить, если бы в нем не прозвучала
нотка сарказма:
— Мы не следим за вами. Но вы ничего не можете
сделать без того, чтобы об этом не узнали люди. Он наклонился в мою сторону и
дружески, голосом экскурсовода сказал:
— Мы, японцы, народ любознательный. Мы проявляем
интерес даже к самым мелким деталям того, что происходит вокруг нас. Разве к
вам никто не приставал с разговором в поезде или в ресторане, задавая при этом
вопросы, которые по сути дела являются как бы вторжением в ваши личные дела? Мы
это делаем без умысла. Это наш метод завязывать знакомство и дружбу. Что же
касается вашего посетителя, то я вам могу сказать, как мы о нем узнали. Так
вот, одна из ваших служанок поделилась с мясником, который в свою очередь
передал новость своему работнику, тот рассказал это служанке мадам Фудзисава,
служанка — своей хозяйке, хозяйка — мужу, а так как сам Фудзисава
является моим коллегой здесь в министерстве, то, естественно, что от него об
этом узнал и я.
Легкое напряжение, не покидавшее меня с того момента,
как я переступил порог военно-морского министерства, вдруг перешло в искренний
смех. Улыбался и помощник, но пронзительное повизгивание его товарища
напоминало вынужденный смех актера, который делает все, чтобы как можно лучше
сыграть свою роль. В данной [55] сцене требовался смех, и он смеялся. Но он, безусловно,
был не такой человек, который мог легко развеселиться.
— Между прочим, — неожиданно заговорил
помощник, — как долго вы намерены пробыть в Дзуси?
— Не знаю. Видите ли, я живу там совсем недавно.
Все зависит от того, насколько подходящим окажется это уединенное место для моих
занятий.
— Я желаю вам приятно провести время и надеюсь, что
вы извлечете пользу из своего пребывания в Дзуси.
Он поднялся, и аудиенция была закончена. Мне показалось
странным, что меня пригласили из Дзуси всего лишь для того, чтобы сообщить о
галлюцинациях мистера Сато. Но я хорошо знал из практики японской
военно-морской разведки, что мое знакомство с Сато их сильно беспокоит. Поэтому
я не пожалел всего вечера в Токио на наведение справок о своем новом друге. Я
поговорил с одним корреспондентом японской газеты, которого хорошо знал, и
американцем, находившимся в близких отношениях с мэром города и знавшим его
помощника Сато. Они охарактеризовали мне Сато, как уравновешенного либерала,
который к тому же имеет смелость придерживаться своих убеждений. В то время
высказывать опасные мысли было еще не так рискованно, как несколько лет спустя,
после принятия так называемого Закона об охране общественного спокойствия. В
1922 году японцы могли говорить об освободительных идеях даже с незнакомыми
людьми.
Сейчас, когда я вспоминаю о своих многих продолжительных
разговорах с Кисиро Сато, я склонен выразить сочувствие офицерам японского
военно-морского флота, которым не нравилось мое соседство с Сато.
Действительно, этот ненавязчивый образованный человек первый обрисовал мне те
грандиозные планы, которые позднее составили часть японских агрессивных
намерений. Без его помощи я понял бы слишком поздно, что программа, воплощенная
в японской так называемой основной политике, по сути дела являлась агрессивным
планом, по которому война неизбежно должна была охватить все страны
Тихоокеанского бассейна. В процессе бесед с Сато я начал отчетливо представлять
«основную политику» во всех ее коварных деталях. Во мне созревало решение
посвятить свою жизнь борьбе с ней. [56]
Знакомство, только что завязанное с Сато и находившееся
под наблюдением Токио, следовало перевести на более благовидную, правдоподобную
основу, чем простая дружба между соседями. Мои занятия языком представили мне
такую возможность. В Токио я имел двух преподавателей, с которыми занимался по
три или четыре часа в день. Один из них поехал со мной в Дзуси, а вместо
другого я решил пригласить Саго. Теперь он всюду носил с собой учебник по
грамматике, и те, кому вздумалось бы подслушать наши разговоры, заметили бы
только его усилия ознакомить меня с особенностями японского языка.
Наши политические разговоры велись на английском языке,
а в доме не было ни одного человека, который бы мог нас понять.
Сато приносил в мой дом целый ворох сплетен и слухов,
собранных им в канцелярии мэра Токио; они дополняли сообщения газет и проливали
свет на то, о чем в печати умалчивалось. Он вспомнил, как кронпринц Ямагата в
феврале 1921 года оставил большой государственный пост и своей отставкой вызвал
сенсацию. Сато сообщил мне и причину: совет маршалов выступал против поездки
кронпринца в Великобританию. Когда свадьба кронпринца должна была вот-вот
состояться, Сато передал мне слухи, касающиеся этого важного дела. Принцессе
Купи предстояло в будущем стать японской императрицей, но хотя такое
бракосочетание соответствовало государственным интересам, принцесса неожиданно
выразила свое несогласие. Потом она передумала, и я, регулярно следивший через
Сато за дворцовыми событиями, узнал о ее окончательном решении выйти замуж за
кронпринца задолго до того, как об этом официально в радостных формулировках
объявили в печати.
Сплетни, в изобилии поставляемые Сато, служили некоторым
дополнением к нашим разговорам, подобно юмористической странице в газете. Он
сообщал мне и более важные сведения, которые заполняли многие пробелы в моей
осведомленности и дополняли общую картину. Япония ориентировалась как на юг,
так и на север в своих устремлениях вырваться за пределы границ островной
империи. В каждом государственном учреждении в Токио процветали различные
политические секты и клики, в разное время тащившие страну то вправо, то влево,
но всегда в направлении экспансии. Все глаза были устремлены [57]
на запад, за море, к азиатскому континенту, белые пятна которого на карте Китая
побуждали к действию.
Положение вещей, которое нарисовал мне Сато и которое я
мог подтвердить сведениями, полученными из других источников, сильно
расходилось с представлением американского общественного мнения и даже с точкой
зрения большинства обозревателей, находившихся в Японии. Брешь, разделявшая
японскую армию и военно-морской флот, оказалась намного глубже, чем простое
соперничество между двумя видами вооруженных сил.
Армия и флот являлись как бы двумя разными планетами,
которые имеют свои собственные орбиты вращения и которым суждено никогда не
встретиться. Военно-морской флот все свое внимание обращал на водные
пространства — моря и океаны. Его личный состав воспитывался в духе
восхищения и зависти перед английской военно-морской мощью. Командование
военно-морского флота мечтало о легком, насколько это возможно, захвате
отдаленных земель, ибо понимало, что военно-морские силы, которыми располагала
Япония, недостаточны для ведения большой войны. Большинство высших
военно-морских офицеров знало многие страны мира по своим личным наблюдениям.
Они посетили Соединенные Штаты, Англию и Германию и везде имели многочисленных
друзей. Их горизонт не ограничивался береговой, линией Японии, а, наоборот,
начинался именно там, где она кончалась.
Армия же, напротив, все свои взоры устремила на сушу,
более того, она была зачарована огромными сухопутными просторами за морем. В то
время как военно-морской флот мыслил категориями межконтинентальной войны и по
крайней мере в 1922 году только мечтал о ее возможности, армия уже строила
планы континентальной войны и проявляла нетерпение начать действовать, ибо она
не видела препятствий для японской военной машины на территориях, избранных ею
для легкого завоевания.
Армия смотрела на военно-морской флот, как на средство
транспорта для сухопутных войск. Она нуждалась в нем только для доставки войск
в районы назначения и после высадки их на берег не видела больше необходимости
в военно-морском флоте. Более того, армия рассматривала военно-морской флот как
потенциального конкурента, могущего [58] оспаривать награбленную добычу, которую она надеялась
найти за морем. Большинство армейских офицеров, даже самые высшие из них,
занимающиеся разработкой военных планов в рикугунсё, в военном министерстве,
никогда не покидали пределов Японии. Они не принадлежали к аристократии, и их
империализм не имел философской основы и размаха действительных создателей
империй. Они были людьми «низшего сорта», грубыми по отношению к тому, что
любили, и жестокими к тому, что не любили. Они являлись выходцами из среднего
класса, и их дети в настоящее время заменили древних самураев —
профессиональных воинов японского рыцарского прошлого. Это интересное
историческое изменение, предвещавшее еще более значительное развитие в будущем,
объяснил мне Сато во время одной из наших первых бесед.
— Иностранцы, — говорил он, — обычно
думают о японском милитаризме категориями прусской военной системы. Ничто не
может быть ошибочнее. Правильно, безусловно, то, что наша армия создана по
образцу прусской армии, так же как наш военно-морской флот — по образцу и
подобию британского королевского флота.
Впервые наша армия обучалась французскими офицерами, но
успех действует на японцев, как крепкое опьяняющее вино. И когда мы увидели,
что прусская армия между 1860 и 1871 годом завоевала половину Европы, мы решили
доверить обучение нашей армии прусским офицерам. Они оказались блестящими
инструкторами и сделали из японских крестьян хороших солдат, но они не
пересадили на японскую почву прусской военной философии. Япония разработала
свою собственную военную философию, такую же запутанную, как и иероглифы,
посредством которых она выражена на бумаге.
— Где она выражена на бумаге? — спросил я.
Сато внезапно замолчал и стал смотреть по сторонам,
словно сожалея, что произнес эти слова.
— Это всего лишь образное выражение, только
слова, — сказал он наконец. — Они не имеют никакого значения.
Он колебался в течение нескольких минут, затем поспешно
проговорил:
— Она не была записана на бумаге. Я просто пытался
образно выразиться. [59]
Я не настаивал, так как мне было совершенно ясно, что
Сато имел в виду определенный документ, спрятанный в каком-нибудь секретном
сейфе. Я нащупал один из самых значительных секретов Сато и решил выждать
подходящее время. Чтобы не вызвать у него подозрений, я перевел разговор на
другую тему. Я попросил его рассказать мне о развитии армейской касты в Японии
со времени революции Мейдзи. Он дал мне подробный анализ развития военной
иерархии с 1868 года, когда произошла эта революция, по 1922 год. Он также
поведал мне о тех силах, которые тайно действовали за сценой.
Он умело обрисовал японскую военщину со всеми ее
неприятными недостатками.
— Вы должны понять, — заверил я его, —
что я здесь в качестве гостя вашей страны и не намерен запускать руку в секреты
Японии.
Сато одобрительно улыбался.
— Но как называется та группа, которая руководит
разработкой военных планов? — спросил я.
Явно колеблясь, он откинул голову особенным японским
образом, устремил свой взгляд в потолок и выдохнул длинное «са-а-а» —
типичное японское междометие, применяемое когда нужно выиграть время для
размышления. Затем внезапно воскликнул:
— «Кокурюдан» — Общество черного дракона!
Когда он упомянул эти магические слова, все для меня
предстало в совершенно другом свете. Еще в 1915 году «Кокурюдан» стоял за
японскими экспансионистскими требованиями, предъявленными в виде «Двадцати
одного требования»{11} Китаю. Если бы эти требования
были удовлетворены, Япония могла бы осуществлять политический, экономический и
военный контроль над всем Китаем. Япония сделала предварительные шаги к
практическому осуществлению двадцати одного требования, но под давлением
иностранных государств, особенно Соединенных Штатов, ей пришлось отказаться от
закрепления своих завоеваний на континенте. Но этот план продолжал оставаться в
умах заговорщиков и все еще являлся основой политики японского милитаризма. [60]
Теперь я все понял. На основании сведений, полученных от
Сато, и некоторых других данных, собранных мною в течение значительного
времени, я мог нарисовать достаточно полную картину плана, который в то время
разрабатывался в так называемом научно-исследовательском отделе, являющемся
своеобразным политическим комитетом японского шовинизма. Тогда план находился
еще в ранней стадии своей разработки и представлял собой лишь набросок, он еще
не содержал тех многих характерных для него пунктов, которые появились позже.
Но даже тогда по обрывкам сведений, которые циркулировали
в высших японских кругах, можно было судить о важности плана. Хотя Сато и не
являлся членом «Кокурюдан», он мог собрать много сведений, просачивающихся из
высших кругов.
Этот план говорил о необходимости колонизации Дальнего
Востока и расширения японской империи в сторону Маньчжурии и Монголии. Что мне
показалось наиболее важным — так это то, что основным препятствием на пути
осуществления японского плана стоит не Россия, а Соединенные Штаты. Даже теперь
я хорошо помню те беседы с Сато, в которых он критиковал Соединенные Штаты за
их закулисную игру, которая привела к «Договору девяти держав»{12}, и за то, что они вмешались в
свое время в японскую экспансию в Маньчжурии и Монголии. Мысль, что для
осуществления контроля над Китаем надо уничтожить Соединенные Штаты, появилась
пять лет спустя в меморандуме, подготовленном для императора Японии и
получившим известность как меморандум Танака. Этот документ настолько хорошо
известен, что нет необходимости на нем подробно останавливаться. В 1922 году,
когда я говорил с Сато о некоторых идеях, которые впоследствии были
сформулированы в этом меморандуме, его авторы имели о них еще весьма туманное
представление, хотя основные положения меморандума уже применялись на практике.
Но [61] когда через несколько лет меморандум был опубликован в
Китае и вызвал негодующее опровержение японцев, у меня не возникло никаких
сомнений в том, что это подлинная копия действительного документа, а не фальшивка,
как утверждали японские власти. Постепенно мне многое удалось узнать от Сато о
деталях меморандума Танака.
Будущие планы, рассматриваемые с точки зрения
сегодняшнего дня, могут не заинтересовать случайного наблюдателя. Но вскоре
после того, как Сато покинул мой дом, мне напомнили, что я оказался посвященным
в самые высшие японские секреты. Тень, которую я заметил после первого визита
Сато, выросла. Теперь возле моего дома в разное время вертелось несколько
обтрепанных жалких фигур. Больше я не мог считать себя случайным наблюдателем.
Будущее уже становилось зловещей действительностью.
Несколько дней спустя в канцелярии американского
военно-морского атташе появился человек, который заявил, что он должен видеть
капитана 1 ранга Уотсона по личному делу. Уотсон сразу же понял, что визит
этого японца необычен. Мистер Ёсимото, как он назвал себя, оказался пожилым
человеком, лет около пятидесяти, плохо одетым и в очках. Он придерживался той
типичной манеры, которая свойственна японцу, когда тот чувствует, что выполняет
важное задание. Он был маленького роста, смуглый, но его глаза, излучающие
настороженность и фанатизм, представляли собой резкий контраст с невнушительным
внешним видом.
Мистер Ёсимото представился как служащий
гидрографического управления. В последнее время семейные неприятности и
необычные денежные затраты сильно расстроили его финансовые дела, и он сильно
нуждался. Он принес с собой несколько важных секретных стратегических карт,
которые решился продать за приемлемую сумму.
Только близко знавшие Уотсона могли понять, что
скрывалось за его обворожительной фразой: «Как замечательно, что вы пришли ко
мне». За этим восклицанием последовал короткий разговор. Уотсон сказал: —
Вы, конечно, понимаете, что я не могу заплатить вам крупную сумму денег, прежде
чем получу возможность тщательно осмотреть то, что покупаю. Мое правительство [62]
сразу же трубит мне голову, — добавил он значительно.
Мистер Ёсимото кивнул в знак согласия. Затем Уотсон с
явной искренностью продолжал:
— Вы знаете, вам нельзя оставаться здесь слишком
долго. Зайдите ко мне часика через два, и я сообщу вам о своем решении.
Это было вполне приемлемо, и мистер Ёсимото важно, как
петух, вышел на улицу.
Как только японец скрылся из виду, Уотсон вызвал свою
машину и немедленно направился в кайгунсё к начальнику японской военно-морской
разведки капитану
1 ранга Номура.
Через несколько минут он уже появился в кабинете Номура,
держа под мышкой сверток карт.
Номура, как обычно, любезно приветствовал его. Уотсон
после рукопожатия стал напротив Номура на расстоянии вытянутой руки и в течение
нескольких мгновений снисходительно смотрел на него.
— Номура, — начал он, — неужели вы не
можете придумать ничего умнее, чем присылать одного из своих недоучек продавать
мне секретные документы!
Он сделал паузу, а затем добавил:
— По крайней мере хоть бы прислали что-нибудь
получше.
Номура засмеялся и, неестественно изумляясь, взял
Уотсона за руку:
— Идите сюда, давайте сядем и спокойно поговорим.
— Нет, я должен через несколько минут уйти, может
прийти ваш человек, а я не хочу его разочаровывать. Только посмотрите на эти
карты, за которые вы ждете от меня денег.
Номура снова выразил притворное удивление и
заинтересованность, когда Уотсон, рассказав, как эти карты попали к нему,
закончил словами:
— Номура, друг мой, карты эти в полной целости и
сохранности, и я возвращаю их прямо в ваши руки.
— Но, Эдди, ведь это же серьезно.
— Вы правы, черт возьми, это, безусловно, серьезно.
Вы хотите, чтобы мне оторвали голову. Ну ничего, мы теперь знаем, что делать. [63]
На этом, не выслушав до конца извинений Номура за
поступок нечестного японца, Уотсон поспешил к себе.
Как и следовало ожидать, мистер Ёсимото больше не
появлялся. А через несколько месяцев переводчик-японец, работающий у нас,
многозначительно показал Уотсону небольшую заметку на внутренней полосе газеты.
Казалось странным, почему переводчик выбрал именно эту заметку, ведь Уотсон ни
с кем, кроме своих помощников, не говорил об истории с картами. В газете было
напечатано: «Мистер Ёсимото, бывший служащий гидрографического управления,
только что осужден на большой срок тюремного заключения за попытку продать
секретные документы одной иностранной державе». Они даже использовали фамилию
Ёсимото, которая, безусловно, была вымышленной.
Важность данного случая стала очевидной несколько
месяцев спустя, когда японцы проделали то же самое и с нашим военным атташе.
Военный атташе продержал документы у себя около восьми часов, никому не сказав
ни слова. Когда это время истекло, к нему явились офицеры из японской военной
разведки и спросили о подозрительном человеке, который посетил военного атташе
в тот день.
Когда им показали документы, оставленные посетителем,
они выразили свое негодование, и инцидент чуть было не вовлек военного атташе в
серьезные неприятности.
Эти два случая — типичные попытки со стороны
японцев дискредитировать Соединенные Штаты и посредством этого не только
подкрепить, но также и оправдать японскую военную экспансию на север и на юг. [64]
Глава 5.
Странный случай с «полковником X»
Рост числа теней вокруг моего дома, участившиеся визиты
псевдопредателей к Уотсону и полковнику Чарльзу Барнету, нашему военному
атташе, и неуклюжие западни, устраиваемые для каждого из нас со стороны
дзёхокёку, показали нам, что японцы считают нас открытыми противниками в
разведывательной игре. Было совершенно очевидно, что они пытались
дискредитировать нашу деятельность или предотвратить ее прежде, чем она станет
поистине неблагоприятной для Японии.
Наши заседания в кабинете Уотсона участились и стали
продолжительными, в то время как задачи, стоявшие перед нами, принимали все
более серьезный характер. Вашингтонская конференция по ограничению флотов могла
решить вопрос о разоружении только на какое-то определенное время, иначе говоря
она носила временный характер. Японцы согласились с соотношением флотов 5:5:3
только потому, что они не имели иной альтернативы ввиду слабости экономической
и промышленной баз, на которых основывается современная военно-морская мощь. Но
это ни в коей мере не означало, что мы должны были прекратить ведение
разведывательной деятельности. На это нам указал Уотсон, который полностью
осознавал всю серьезность новых задач, поставленных Вашингтонской конференцией
перед нашей разведкой.
— Перед нами, — сказал он, — стоят три
важные задачи, которые мы должны решить. Решение каждой из них потребует
исключительно большого напряжения сил [65] и энергии. Первая
задача, конечно, заключается в осуществлении тщательного наблюдения за
выполнением японцами Вашингтонского соглашения. Короче говоря, мы должны
узнать, собираются ли они выполнить свои обещания: сдать на слом часть
кораблей, которые не вошли в установленную на конференции численность флотов.
Вторая задача — выяснить, будут ли японцы соблюдать
условия, на которых Лига Наций выдала им мандат на несколько островов в Тихом
океане. Третья задача — узнать о намерениях японского высшего
военно-морского командования, их географической ориентации и особенно как они
намереваются осуществлять на практике шовинистическую политику горячих голов из
«Общества черного дракона».
Капитан 1 ранга Уотсон был дальновидным офицером, он
считал, что, находясь в Японии, можно помочь сохранить мир только путем
своевременного раскрытия японских военных планов.
— Если мы узнаем, — обычно говорил он, —
мельчайшие детали японских агрессивных планов, мы будем в состоянии помешать их
осуществлению, пока они еще находятся в стадии разработки. Только
заблаговременное знание намерений японцев даст нам возможность
противодействовать их замыслам. Иначе, если мы не сделаем этого, то окажемся
жертвой сокрушительного удара.
Во время совещаний в кабинете Уотсона мы убедились в
том, что наша разведывательная организация в состоянии решить первую
задачу — наблюдение за выполнением японцами соглашения об ограничении
флотов.
В соответствии с главой II, частью 3, разделом II
Соглашения японцы должны были пустить на слом десять линейных кораблей и
тяжелых крейсеров сразу же, а десять других кораблей — между 1934 и 1942
годом. Они должны были также приостановить выполнение программы строительства
новых кораблей, включавшей постройку нескольких авианосцев.
Численность корабельного состава японского флота по
кораблям легких сил соглашением не затрагивалась.
В японском военно-морском флоте это решение встретили с
облегчением. Во время наших разговоров с японскими офицерами из морского
генерального штаба мы узнали, [66] что особые надежды возлагались на легкие крейсера,
эскадренные миноносцы и некоторые типы эскортных кораблей. Поскольку наше
внимание было приковано к этим кораблям, мы тщательно изучили вопрос о японских
эскадренных миноносцах и пришли к выводу, что корабли этого класса будут
сохранены и при необходимости использованы для ночных действий, в отношении
которых японцы разработали поистине искусные планы.
Вашингтонское соглашение ни в какой степени не
препятствовало таким планам (факт, рассматриваемый нами, как один из основных
недостатков Соглашения, особенно если учесть ту информацию, которая находилась
в нашем распоряжении).
Вторая и третья задачи требовали особого внимания и,
конечно, специальных работников разведки. Ограниченные средства, имеющиеся в
нашем распоряжении, не давали нам возможности вести наблюдение за японцами на подмандатных
островах. Мы также не имели необходимых средств и людей для выявления японских
намерений и агрессивных планов сверх того, что могли узнать на открытом рынке
разведывательной деятельности мирного времени. Капитан 1 ранга Уотсон проявлял
беспокойство об этих подмандатных островах, где японцы, как явствовало из
достоверных источников, не задумываясь, нарушали условия мандата, запрещающие
создавать на них фортификационные сооружения.
Отрывочные сведения, поступающие к нам с этих
тихоокеанских островов, указывали на лихорадочную деятельность японцев:
торговые суда выгружали различные материалы, предназначенные, безусловно, для
строительства орудийных площадок, дотов и подземных ходов сообщения; корабли
военно-морского флота доставляли на острова береговую артиллерию крупного
калибра и другое военное снаряжение, и хотя все это согласно условиям мандата
являлось контрабандой, Уотсон все же не мог добиться разрешения на проведение
эффективной проверки деятельности японцев на подмандатных островах или же с
тем, чтобы удостовериться в точности поступающих к нему многочисленных
сведений.
В его кабинете подверглись обсуждению несколько довольно
далеко идущих планов, которые предусматривали и высадку подводными лодками
секретных агентов, [67] и тайную заброску на подмандатные острова наблюдателей
под видом путешественников и миссионеров{13}.
Но все эти планы забраковывались нашим высшим
начальством или же нами самими по причине их неосуществимости. В конце концов,
мы приняли решение, которое, по нашему мнению, могло обеспечить нам желаемую
информацию. В то мирное время было принято посылать корабли с визитами
вежливости в иностранные военно-морские базы. Поэтому мы предложили, чтобы
несколько наших крейсеров, например из тех, что направляются в Китай или
возвращаются оттуда (с офицерами разведки на борту), посетили японские
подмандатные острова с таким визитом. А за время их пребывания там можно было
многое сделать. Наши военные и военно-морские власти восхищались предложенным
планом и горячо поддерживали его, тогда как наши дипломаты отнеслись к этой
идее отрицательно. Они считали, что предложение о нанесении подобных визитов
могло привести к неприятным дипломатическим осложнениям, а им не хотелось
нарушать ту спокойную, безмятежную атмосферу в дипломатических кругах, которая
ревностно поддерживалась в гостиных Токио и Вашингтона.
Все же было предпринято несколько нерешительных попыток
в виде ничего не означающих вежливых дипломатических нот, в которых говорилось
о «желательности» предлагаемых визитов вежливости кораблей на острова в
центральной части Тихого океана. Но японцы либо совсем не отвечали на эти
предложения, либо отвечали таким же уклончивым языком, каким были написаны наши
ноты. Мне стало известно, что после отказа японцев принять наши предложения
некоторые американские дипломаты были сняты со своих постов; это спасло от
ненужных дипломатических осложнений.
Когда идея визитов вежливости оказалась окончательно
отвергнутой, мы вернулись к нашим первоначальным планам, составленным с учетом
более действенных методов разведки. Все больше и больше с течением времени
приходили мы к убеждению о необходимости срочной [68] посылки
наблюдателей на подмандатные острова, невзирая на то, понравится это японцам
или нет. Было ясно, что ни одному наблюдателю не позволят поехать туда, если
раскрыть его личность, а о целях поездки заявить прямо. Выходом из этого
положения могла быть только посылка секретного агента под видом путешественника,
который способен внушить доверие и в то же время с профессиональным умением
выполнить поставленную перед ним задачу. В то время когда мы в Токио все еще
обсуждали целесообразность и осуществимость такого мероприятия, вашингтонские
власти, вероятно, решили действовать, и их действия привели к одному из самых
странных событий, которые мне пришлось наблюдать во время моей довольно
продолжительной службы в военно-морской разведке.
Весной 1923 года — к этому времени Уотсона сменил
капитан 1 ранга Лиман X. Коттен — внимание американского военно-морского
атташе привлек один американец, только что прибывший в Иокогаму, которого часто
видели в довольно дешевеньких кабачках и в домах гейш.
«Система», разработанная Уотсоном, действовала
безотказно, и мы установили, что этот американец на самом деле является
отставным офицером и якобы выполняет важное секретное задание. Как сообщил он
нам в один из моментов некоторого «просветления» в Иокогаме, ему в Вашингтоне
дали задание направиться на подмандатные острова под видом безобидного
путешественника и «узнать, что творится на этих островах».
Американский военно-морской атташе, не посвященный в
этот секрет Вашингтона, был в полном неведении.
Однако капитан 1 ранга Коттен не являлся таким
человеком, который обижается, когда его не замечают бюрократы. Он понял сразу,
что, хотя его официально и не предупредили об этом, миссия этого офицера имеет
к нему прямое отношение и что теперь, кроме решения своих сложных задач, он
должен установить в кабаках Иокогамы скрытое наблюдение за странным
американцем.
Установить личность незнакомца, а также его намерения не
представлялось трудным. Мы никак не могли понять, как такому безответственному
человеку, нарушающему все правила и принципы разведки, можно доверить столь
серьезное дело. Несмотря на нашу тревогу и удивление, [69]
нам было трудно что-либо предпринять в отношении таинственного незнакомца,
являющегося офицером в отставке, да еще посланного с секретным заданием высшими
властями в Вашингтоне.
В течение нескольких дней мы вели наблюдение за этим
«агентом» и установили, что он не выходил из иокогамских кабаков. Каждое
появление отставного офицера в кабаках раскрывало все новые и новые сведения о
его предстоящей поездке не только нам, но, безусловно, и японской
контрразведке. Мы поняли, что этот «тайный агент» перестал быть полезным
задолго до момента, когда он приступил к выполнению своего секретного задания.
Вскоре после того как первое сообщение в отношении
«полковника X», как мы его теперь называли, достигло военно-морского атташе, я
имел удовольствие принять участие в ряде экстренных бесед. Я нашел
военно-морского атташе в довольно взволнованном состоянии.
— Мы имеем массу неприятностей с этим «полковником
X», — сказал он.
— Пьет опять, я знаю, — заметил я.
— Не опять, — ответил капитан 1 ранга. —
Он находится теперь в состоянии длительного опьянения.
Даже в таких случаях Коттен проявлял чувство юмора.
— Что мы можем предпринять? — спросил я.
— У меня есть план, — ответил он. —
Полковник в настоящее время находится, безусловно, в плохом физическом
состоянии, и ему требуется немедленная медицинская помощь. Я предлагаю
доставить его в наш военно-морской госпиталь в Иокогаме, пусть начальник
госпиталя капитан 1 ранга Уэб признает его больным и как можно быстрее отправит
в Соединенные Штаты.
Все горячо одобрили этот план, и на следующее утро
полковника, крепко спящего после очередной попойки, увезли в госпиталь.
Проснувшись, он обнаружил, что лежит в отдельной палате нашего госпиталя. В
комнате находился главный фармацевт Зембш, который скорее выполнял роль
надсмотрщика и тюремщика, чем медицинской сестры. Беспокойство Коттена о
состоянии здоровья полковника оказалось вполне оправданным после первого же
осмотра его Уэбом. Полковник пребывал в таком состоянии, что мы даже не могли
решиться отправить [70] его домой. Поэтому нам посоветовали дать ему
возможность набраться сил, прежде чем отправлять его в утомительное
путешествие. Коттен возражал против какой-либо задержки, но в конце концов
согласился, и полковник остался в госпитале под наблюдением Зембша.
Спустя неделю Коттен позвонил мне и попросил немедленно
прибыть к нему по срочному делу.
— Захариас, — обратился он ко мне, —
опять наш друг «X»!
— Что-нибудь он натворил?
— Черт бы его побрал, — воскликнул
капитан, — его нет в госпитале, он в самовольной отлучке!
— Убежал?
— Я не знаю. Уэб сейчас сообщил по телефону, что
они нигде не могут найти полковника. Зембш потратил целый день на розыски. Он
заглянул во все кабаки, но так и не напал на его след.
Находясь в таком забавном, но в то же время печальном
положении, мы обратились за помощью в японское бюро розыска пропавших людей и к
другим местным властям.
В поисках «полковника X» мы и японцы перевернули все
вверх дном в Токио и Иокогаме, но безуспешно. Полковника считали пропавшим без
вести, а в конце второго месяца его исчезновения военно-морского атташе вызвали
в японское военно-морское министерство, чтобы сообщить ему некоторые сведения.
«Полковник X» находился на острове Джалуит — одном из подмандатных
островов. Он достиг наконец пункта своего назначения, о котором открыто говорил
еще в Иокогаме. Никто не мог отрицать того факта, что полковник был человеком
большой изобретательности и решимости, несмотря на трагические недостатки
своего характера. С острова Джалуит сообщили, что полковник сильно болен. На
самом же деле, как сказал капитану 1 ранга один из чиновников военно-морского
министерства, доктора считали, что он долго не проживет.
— Как быстрее доставить его в Токио? — спросил
Коттен и тут же получил заверение о принятии японцами немедленных мер.
— Вот увидите, — сказал он мне, вернувшись из
нашего посольства, которое также занималось этой, можно [71]
сказать, международной проблемой, — они что-то замышляют. Я не думаю,
чтобы полковника доставили в Токио живым.
Военно-морское министерство заверило нас, что все будет
сделано в течение двадцати четырех часов, и что полковника доставят в Токио
немедленно. Но на следующее утро военно-морскому атташе сообщили по телефону из
кайгунсё, что беспокоиться о транспортных средствах уже не нужно: полковник
умер в прошлую ночь, его тело сразу же предали кремации, а что касается праха,
то мы можем забрать его, если хотим.
Эти обстоятельства усилили нашу подозрительность, так как
на них было клеймо заранее подготовленной пьесы. Ходили многочисленные слухи, и
капитан 1 ранга прямо потребовал от японцев, чтобы они сообщили ему о
действительных обстоятельствах смерти полковника. Тот факт, что труп полковника
сожгли и произвести вскрытие было нельзя, давал возможность провести
расследование обстоятельств смерти полковника на месте происшествия, и Коттен
тотчас ухватился за нее. «Я пошлю своего представителя забрать урну с
прахом, — сообщил он японцам, — этот джентльмен был важной персоной в
Соединенных Штатах, и мы хотим похоронить его с почестями, соответствующими его
положению».
Просьба капитана 1 ранга Коттена захватила чиновника
врасплох, и, как это обычно происходит с японцами, когда случается что-то
неожиданное и нет заранее продуманного плана действий, он растерялся. Они
надеялись, что странный случай с «полковником X» сразу же забудется навсегда, и
никто не заинтересуется прахом. Японцам всегда нужно очень много времени, чтобы
переориентироваться в непредвиденных обстоятельствах и посоветоваться со
многими официальными лицами. Кто-то должен был взять на себя ответственность за
принятое решение. Ни один японец не рискнет сделать это самостоятельно. Он
постарается разделить ответственность за принятое решение с другими, японцы больше
всего боятся необходимости принимать решение на месте. В той суматохе, которая
последовала вслед за прямым и неожиданным решением Коттена, японцы не высказали
никаких возражений против посылки главного фармацевта Зембша на остров Джалуит.
Барьер был сломан. Американец отправился в путешествие на подмандатные [72]
острова открыто, с пропуском, выданным японским военно-морским министерством.
Мы чувствовали, что своей смертью «полковник X» оказал Соединенным Штатам
большую услугу, чем всей службой.
Военно-морской атташе как мог подготовил Зембша для
путешествия. Главного фармацевта тщательно проинструктировали. За то краткое
время, которым мы располагали для инструктажа, мы ознакомили его с
разведывательными методами настолько, насколько это было возможно при тех
обстоятельствах, да еще учитывая, что его не очень увлекало такого рода
путешествие.
Затем наступил томительный период ожидания. Зембш как
туда, так и обратно проделал свой путь на японских судах, потратив только на
дорогу около четырех недель.
Японцы сообщали нам о ходе путешествия и информировали о
прибытии его на остров, но после этого поступление сообщений о Зембше
прекратилось. И вот в один прекрасный день, после семинедельного отсутствия
Зембша, из кайгунсё нам сообщили, что он должен прибыть в Иокогаму на следующее
утро. Наше любопытство теперь выражалось в том волнении, с каким мы ожидали
возвращения главного фармацевта. Несколько наших офицеров отправились на пирс,
чтобы встретить его. Мы прибыли на санитарной машине, которая оказалась как раз
кстати.
Японское судно пришвартовалось к пирсу, но Зембш не
появлялся. Подождав несколько минут, мы поднялись на борт судна, желая найти
главного фармацевта и узнать, почему он задерживается. Нас вежливо встретил
капитан судна, который наблюдал за нами с капитанского мостика. Он препроводил
нас к каюте, которую занимал Зембш. Открыв дверь, мы увидели главного
фармацевта сидящим на койке и устремившим взор куда-то вдаль. Он был небрит и
непричесан, весь его вид говорил о психическом расстройстве. Он не обратил
никакого внимания на наше появление и не поднялся, чтобы приветствовать нас.
Он, судя по всему, даже не узнал нас и продолжал произносить какие-то
неразборчивые слова, из которых мы не могли понять, что с ним произошло. В
своих руках он крепко держал белый ящик, как будто этот ящик заключал в себе
бесценное сокровище. В таких ящиках японцы перевозили простые урны с прахом
кремированных трупов. [73]
Шофер нашей санитарной машины первый оправился от
состояния полного изумления, охватившего всех. Произнося нежные слова, он
наклонился над Зембшом, погладил его плечи, затем осторожно заставил встать на
ноги, чтобы мы могли отвести его в машину. Мы доставили Зембша в военно-морской
госпиталь. Нам стало ясно, что человек, только что возвратившийся из поездки на
остров Джалуит, вряд ли более полезен, чем ящик с прахом, который он все еще
крепко держал в своих руках.
Сразу же вызвали Уэба, но и он ничего не мог сделать.
Кататоническое оцепенение{14}, удерживающее Зембша в
бесчувственном состоянии, продолжалось в течение нескольких дней, и, несмотря
на самое действенное психиатрическое лечение, мы не смогли пробить
непроницаемую стену, которую воздвигло странное происшествие между Зембшом и
внешним миром.
В течение четырех дней Уэб находился возле больного,
применяя все известные методы психиатрической терапии. Наконец на пятый день
несчастный человек, кажется, обрел разум. Его речь стала более членораздельной,
можно было наблюдать некоторую координацию между его мышлением и действиями. Но
у Зембша обнаружилась сильная амнезия{15}, лишившая его возможности
вспомнить что-либо из недавнего прошлого. Мы продолжали изо дня в день сидеть
возле больного, привлекаемые скорее его странным состоянием, чем надеждой
получить объяснение такого сильного психического расстройствау Ежедневно Уэб
встречал нас неутешительными словами:
— Ничего не получается. Он все еще в тяжелом
состоянии.
— Что, по вашему мнению, привело его к такому
резкому психическому расстройству? — спросил я. — Был ли он
неуравновешен до поездки на остров?
— Нет, — ответил Уэб, — это прекрасный,
энергичный человек, и я ничего подобного в нем не наблюдал.
В промежуток времени между его отъездом и возвращением, [74]
видимо, произошел шок, который вывел его из умственного равновесия. Вы
знаете, — проговорил он задумчиво, — я думаю, наши японские друзья
являются единственными людьми, которые бы могли дать необходимые объяснения о
причинах такого душевного состояния.
— Вы считаете, что они что-то с ним сделали? —
спросил я.
— У меня нет другого решения загадки, —
ответил он. — Они, как мне кажется, чтобы притупить его сознание,
подсыпали ему в пищу сильно действующий наркотик — морфий или большую дозу
опиума, и, очевидно, человек, который делал это, перестарался. Мы ничем не
можем помочь. Зембш находится в тяжелом состоянии, и пройдет много времени,
пока он выздоровеет.
Двойная тайна с «полковником X» и главным фармацевтом
Зембшем никогда не была полностью разгадана. До своего полного выздоровления
Зембш и его жена погибли в том же самом госпитале во время сильного
землетрясения 1 сентября 1923 года, и большая часть секретов, связанных со
смертью полковника, осталась закупоренной в маленькой урне с его прахом. Мы,
однако, продолжали попытки получить какие-нибудь сведения об обстоятельствах
смерти полковника. Нам удалось найти миссионера, который находился у постели
несчастного человека, когда тот испускал свой последний вздох. Как ему удалось
узнать, японцы сами помогли полковнику добраться до острова Джалуит, так как
считали, что лучше избавиться от него там, чем в Токио или Иокогаме. Пропуск он
получил удивительно легко, и его путешествие было обставлено как нельзя лучше.
В каюте капитана нашлись крепкие спиртные напитки, а на острове Джалуит его
встретили «закадычные друзья».
Его краткое пребывание в этом стратегически важном
пункте сопровождалось беспросыпным пьянством, и, несомненно, смертельный яд был
в каждом стакане, который полковник подносил к своим губам. В течение этого
периода его посещал миссионер, который находился на острове еще со времени
немецкой оккупации, но он уже ничего не мог изменить. Один японец все время
интересовался состоянием здоровья полковника и находился в госпитале, когда тот
умер. Тело полковника увез другой японец, и его предали кремации прежде, чем
миссионер [75] мог выразить протест против такого произвольного
поступка.
Так закончилось странное происшествие с «полковником X»
и наша первая попытка получить сведения о японских подмандатных островах. По
всей вероятности, японцы устроили этот инцидент, чтобы предупредить нас. Они
хотели показать, что не потерпят вмешательства в свои планы в отношении
островов, и были полны решимости принять любые меры, чтобы умерить наше
любопытство. За исключением нескольких иностранцев, которых они, несомненно,
считали безвредными и которым разрешалось посещать определенные «открытые порты»,
ни одному иностранцу не удалось побывать на подмандатных островах и узнать
что-либо об оборонительных сооружениях и об их наступательной мощи.
Японская тайна, окутавшая острова, была раскрыта только
много лет спустя, когда мы, наконец, решили проинспектировать их — на этот
раз с применением силы.
Захватив в ходе второй мировой войны Трук, Джалуит и
другие так называемые опорные пункты на Тихом океане, мы обнаружили, что японцы
скрывали не мощь, а свою слабость. Адмирал Муррей, войска которого заняли Трук,
называемый до этого неприступным бастионом и Гибралтаром Тихого океана, увидел,
что эта основная японская база, если судить по принятым стандартам, напоминает
не более чем пустую скорлупу. Остров Джалуит, разрекламированный умной японской
пропагандой как «непотопляемый авианосец», на самом деле представлял собой
просто сторожевой пост с устаревшими пушками и примитивными взлетно-посадочными
площадками — факты, которые японцы не хотели открыть нам через «полковника
X» и главного фармацевта Зембша. Захват этих островов оказался трудным для нас
ввиду сложности проведения амфибийных операций, а не потому, что острова были
сильно укреплены.
Адмирал Нимиц и другие военные руководители, учитывая
разрекламированную японской пропагандой мощь этих опорных пунктов и отсутствие
заблаговременных разведывательных данных о действительном положении на них,
приняли решение обойти острова Трук и Джалуит. Война на Тихом океане протекала
бы по-иному и победа была бы достигнута скорее, если бы мы смогли в мирное
время узнать о той роли, которую эти острова [76] сыграют во время
войны. Но руки американской разведки были связаны даже тогда, когда ей
приходилось выполнять самые обычные задачи.
Двенадцать лет спустя, то есть в 1935 году, когда
обстановка на Тихом океане накалилась до такого предела, что война между
Соединенными Штатами и Японией должна была вот-вот вспыхнуть, мы безуспешно
пытались узнать, что же происходит на островах. В то время я возглавлял
дальневосточный отдел управления военно-морской разведки в Вашингтоне. Я
пытался возродить идею нанесения визитов вежливости кораблями американского
флота, что предлагалось более десяти лет тому назад нашим военно-морским атташе
в Токио. Мое предложение было направлено в государственный департамент и
обсуждалось в управлении дальневосточных стран.
Оно было встречено недоброжелательно, как и
первоначальные предложения капитана 1 ранга Коттена. Юджин Думэн, бывший в то
время начальником японского отдела, наотрез отказался от какой-либо попытки
получить разрешение у японцев на такой визит.
— Я не думаю, — сказал он, — что сейчас
наша настойчивость в этом вопросе может принести пользу.
— Даже если они откажутся, — возразил
я, — мы должны вынудить их дать отказ в письменном виде.
Тогда мы получим возможность выступить с этим делом в
Лиге Наций и потребовать каких-либо санкций. Конечно, в то время Япония уже не
являлась членом Лиги Наций, но ее обязательства в отношении подмандатных
островов оставались прежними. Но я не мог сдвинуть министра Думэна с места.
«Это спорный вопрос, — говорил он, — я против попыток опять ставить
его на обсуждение. Я, безусловно, имею полное представление о тех трудностях, с
которыми приходится встречаться нашим дипломатам, а также об этикете в
международных отношениях, вынуждающем их излагать животрепещущий вопрос в
бледных дипломатических нотах».
Я мог даже сочувственно отнестись к точке зрения мистера
Думэна, разделяемой не всеми чиновниками японского отдела государственного
департамента, но которой обычно придерживаются в американском посольстве в Токио.
Я знал, что Япония для усиления напряженности в отношениях между нашими
странами способна прибегнуть к риску, который не урегулировали бы [77]
дипломаты. Я возмущался прямотой отказа и нежеланием Думэна прийти к
компромиссу, при котором можно соблюсти дипломатический этикет и в то же время
укрепить национальную безопасность. Американская довоенная дипломатия заковала
нашу разведку в кандалы, а это привело к тому, что мы вступили в тяжелую
тотальную войну без элементарных знаний о противнике. Мы предвидели такое
положение задолго до 1935 года, то есть до того, как я пытался разрушить
дипломатические преграды, мешающие проведению в жизнь наших планов. Еще в 1922
году, когда военно-морским атташе в Токио был Уотсон, мы понимали, что должны
усилить нашу разведывательную работу, если хотим развеять искусственный туман,
в котором японцы пытались скрыть от нас свои секреты. [78]
Глава 6.
«План М»
В 1921 году перед нами стоял важный вопрос: как
преодолеть препятствия со стороны японцев в мирное время и создать действенную
организацию, которую можно было бы сразу использовать в случае, если разразится
война? Что мы надеялись создать, так это информационную службу, подобную
службам других государств, которые традиционно считали обеспечение национальной
безопасности первостепенной обязанностью государственных деятелей. Мы нуждались
в такой службе в Японии, и Уотсон докладывал в Вашингтон о своем намерении
создать ее, прежде чем оставить свой пост.
Чтобы тщательнее продумать этот вопрос, Уотсон поделился
своими соображениями с близкими товарищами, находившимися в Токио, но не
получил необходимой поддержки, которой заслуживало его ценное предложение.
«Вы, Эдди, думаете о невозможном», — обычно
говорили ему старожилы. То, что другим казалось невозможным, Уотсона, наоборот,
увлекало. Однако он встретил на своем пути одно серьезное препятствие. Он не
мог найти человека, обладающего достаточными знаниями и опытом для начертания
деталей плана, который Уотсон так отчетливо представлял себе. Его энтузиазм
заражал, и я тоже стал подумывать о необходимости такой информационной службы.
Но, будучи новичком в разведке и в Японии, я чувствовал, что недостаточно
знаком с местными условиями и поэтому не смогу составить для Уотсона подобный
план. Не долго думая, я рассказал об идеях военно-морского атташе одному
соотечественнику, [79] долгое время проживающему в Японии, который, как мне
было известно, хорошо разбирался в психологии и поведении японского народа и,
безусловно, беспокоился об усилении американского престижа.
— Том, — сказал я ему, — вы должны знать
самый лучший способ получения информации в различных уголках этой скрытной
страны.
Он удивил меня своим ответом.
— В Японии секретов не существует, — сказал
он. Увидев изумление на моем лице, Том стал развивать свою мысль.
— Вы помните, как чиновники из министерства
военно-морского флота узнали о визите Сато в ваш дом? Держите свои уши
открытыми, и вы узнаете обо всем, что происходит в Японии.
Это было непостижимо. Однако некоторое время спустя я
имел полную возможность убедиться в правдивости его заявления. Когда я пишу эти
строки, в наших газетах опубликовано подтверждение словам Тома.
Один японский армейский офицер, не желающий признать
недавнее поражение японцев окончательным, спрятал, как указывалось в сообщении,
золото и платину на сумму около двух миллиардов, долларов в мелководье
Токийского залива на тот день, когда драгоценный металл понадобится для
возрождения японских вооруженных сил. Однако недавно, хотя японцы надеялись,
что сокровища спрятаны надежно, американская военная полиция обнаружила
драгоценности и конфисковала их.
О существовании и местонахождении клада американским
властям сообщила одна гейша, которая узнала о нем, подслушав разговор своих
гостей. Прочитав об этом случае, я вспомнил слова Тома, сказанные им двадцать
лет тому назад: «В Японии секретов не существует».
Разговор с Томом решил, по моему мнению, только половину
нашей основной проблемы. Теперь я убедился, что ценную информацию можно
получить, прислушиваясь к разговорам, но сведения окажутся бесполезными, если
их не сумеют передать по назначению каким-нибудь быстрым способом.
— Том, — спросил я, — как можно отправить
полученные сведения из данной страны?
Он улыбнулся и медленно покачал головой. Он не мог
ответить на этот вопрос, и я чувствовал, что зашел в [80]
тупик. О своем разговоре я подробно доложил Уотсону, и тот не разделил моих
опасений.
— Ваш друг может знать японцев, — сказал
он, — но он, безусловно, имеет весьма слабое представление о разведке.
Почему бы нам не поговорить с человеком, который знает как то, так и другое?
Он немного подумал, затем продолжал:
— Я думаю поговорить об этом с Сидни Машбиром.
Сидни Машбир — в то время капитан американской армии — также изучал
японский язык. В 1916 году он служил под начальством генерала Фунстона на
мексиканской границе и ведал японскими делами. Во время первой мировой войны он
долго работал в контрразведке. Я всегда считал его своим двойником в армии, где
офицеров, интересовавшихся разведкой, можно было пересчитать по пальцам на
одной руке. За что бы он ни брался, он добивался непревзойденных успехов.
— Сид, — спросил его Уотсон, — можете ли
вы составить план добывания разведывательных данных в Японии во время войны?
Наш друг удивился. Сам он давно убедился в необходимости
такого плана, но его точка зрения не разделялась начальством. В данном же
случае этим вопросом, наконец, заинтересовался старший офицер, который, как и
он сам, отчетливо понимал наши разведывательные потребности и который был полон
решимости предпринять что-либо в этом отношении.
— Да, сэр, — ответил он, — могу.
— Как вы думаете, сколько потребуется времени,
чтобы набросать такой план?
— Не более двух недель, если работать днем и ночью.
— Хорошо, приступайте немедленно! Когда план будет
готов, принесите его мне. А я прослежу за тем, чтобы он попал в Вашингтоне в
надежные руки.
— Я был бы рад, сэр, если бы этот документ попал в
оба министерства{16}, — ответил Сид.
Точно через две недели Машбир появился в кабинете
капитана Уотсона с папкой, в которой лежали аккуратно отпечатанные на пишущей
машинке листы, содержащие, [81] как мы потом его назвали, «План М». Уотсон,
предчувствуя приближение чего-то необычного, осмотрел приемную и убедился, что
все двери закрыты. Затем он приступил к просмотру документа. Быстро
перелистывая страницу за страницей, он то сжимал губы, то кивал головой,
выражая тем самым свое одобрение. Изредка он останавливался и, глядя на
капитана Машбира или на меня, с искренним восхищением говорил: «Замечательно!»
Лицо Машбира в этот момент выражало благодарность за
похвалу и гордость за проделанную работу. Когда Уотсон закончил читать
последнюю страницу и медленно закрыл папку, он повернулся к Машбиру и сказал:
— Это прекрасно. Как вы, капитан, смогли проделать
такую сложную работу так быстро и в то же время так хорошо?
— Сэр, — ответил он, — я думал об этой
проблеме в течение долгого времени и очень благодарен вам за предоставленную
мне возможность изложить свои мысли на бумаге.
Составленный Машбиром документ свидетельствовал о его
больших знаниях Японии, а также о богатом разведывательном опыте. Он был
специалистом как в том, так и в другом. Но, пожалуй, из-за своих выдающихся
способностей он в своей деятельности натыкался на непреодолимые преграды,
которые ставились жалкими завистниками из окружающих его людей. Как армейский
офицер, он подчинялся военному атташе в Токио. Тот факт, что он выполнил эту
сложную работу для военно-морского атташе, не мог, конечно, улучшить его
отношения с непосредственным начальством. Уотсон хорошо знал о мелких склоках и
междуведомственной зависти, но он ожидал, что прекрасный документ Машбира
поможет убедить военного атташе не обращать внимания на некоторое нарушение Машбиром
старомодного принципа субординации.
- — Вы знаете, что я сейчас сделаю? — спросил
Уотсон Машбира. — Я пойду к военному атташе и покажу ему вашу великолепную
работу. Я знаю о его скептическом отношении к задуманному плану, но не думаю,
чтобы он настаивал на своем, увидев этот документ.
Самым выдающимся достоинством умного плана капитана
Машбира являлась простота. В нем указывались пункты, где необходимо и возможно
заниматься сбором [82] различных слухов, и, более того, в нем была дана
система, посредством которой добытые разведывательные сведения могли
передаваться из Японии. В нем говорилось о необходимости создания организации,
состоящей из нескольких важных особ, которых не должно коснуться чрезвычайное
положение, на случай чего как раз и предназначался данный план. В нем подробно
описывались средства связи, которые могут быть выделены в распоряжение агентов.
Сила воображения Машбира была видна на каждой странице документа. Он, например,
вспомнил после нашего разговора, что дипломатический обычай в Японии позволяет
отъезжающим дипломатам продавать ненужные вещи на публичных аукционах.
Используя этот обычай, мы могли бы передать некоторое оборудование связи нашим
агентам. Так, в плане предусматривалась «продажа» автомобиля атташе одному из
наших агентов на открытом аукционе. Автомобиль должен быть оборудован двойным
бензиновым баком. Во внутреннем баке предполагалось вмонтировать
радиопередатчик для агента, в чью задачу входило держать связь с нашими
подводными лодками, подходящими к берегам Японии специально для приема
разведывательных сведений по радио. Эта идея была поистине гениальной, так как
при радиопередачах на машине можно было передвигаться с места на место, что
практически лишало самые чувствительные радиопеленгаторные устройства возможности
обнаружить местонахождение передатчика.
Но каким бы гениальным нам этот план ни казался, его
принятие и использование, в конце концов, зависело от военного атташе. Уотсон
не терял времени, он стремился как можно быстрее познакомить с документом
Машбира своего армейского коллегу. Он вызвал машину и помчался в район
Хикаватё, где находилась резиденция военного атташе. Военный атташе, бегло
просмотрев содержимое папки и как следует не вникнув в суть дела, сказал:
— Я не вижу ничего нового. Это простое переложение
старой немецкой системы.
— Может быть, — заметил Уотсон. — Но
имеете ли вы что-либо лучшее? Да, на самом деле, есть ли у вас вообще
что-нибудь подобное?
— Видите ли... у меня нет никакого плана. [83]
— В том-то и дело. Я посылаю этот план в министерство
военно-морских сил, а вам оставляю копию. Пошлите ее своему начальству в
Вашингтон или делайте с ней, что хотите, но я был бы весьма признателен, если
бы вы соответствующим образом отметили своего подчиненного за ту блестящую
работу, которую он проделал для меня.
На эту просьбу военный атташе дал уклончивый ответ.
Машбира «отметили» позже в форме усилившейся зависти и неприкрытых нападок,
что, в конце концов, привело к его уходу из регулярной армии в 1923 году по
причинам, связанным с разведывательной работой в Японии. Этот план, известный
только военному атташе полковнику Барнету, полковнику Уоррену Клеару и мне, до
сих пор значится как секретный материал.
Попав под перекрестный огонь противоположных взглядов,
наш «План М», как и многие другие необычные предложения, очутившиеся в чреве
бюрократии, постигла печальная участь. Уотсон послал документ в Вашингтон, но
мы никогда не узнаем, что произошло с ним, после того как его вынули из
дипломатического мешка и послали по министерским кабинетам с приколотым к нему
списком ограниченного круга лиц, которым надлежало с ним ознакомиться. Уотсона
вскоре после того, как Машбир представил свой план, перевели по службе.
После отъезда из Токио новые служебные обязанности
Уотсона лишили его возможности дать ход этому плану. План, потеряв, таким
образом своего основного защитника, потерял и свою эффективность, так как с
того времени он превратился во всего лишь один из бесчисленных документов,
имевшихся в избытке во всех без исключения государственных учреждениях. Мы же
были слишком молоды, а звания наши — слишком незначительны, чтобы
поддержать план с такой же эффективностью, как это мог бы сделать старший
офицер. Он пролежал в архиве морской разведки до тех пор, пока я буквально не
раскопал его в 1936 году и не предпринял мер по использованию его в
практических целях. Но неспособность высших инстанций понять огромное значение
конкретного разведывательного плана окончательно решила судьбу этого документа.
Сейчас, когда я вспоминаю «План М» и оцениваю его на
фоне последовавших событий, мое сожаление, что [84] много лет тому
назад этот документ положили в Вашингтоне под сукно, увеличивается во сто крат.
Война, которую Уотсон мог предвидеть еще в 1921 году, стала реальной
действительностью спустя двадцать лет. А организационный план, составленный на
случай войны, покрывался пылью в комнате «Законченных дел» и, в конце концов,
вместе с другими документами был отправлен в государственный архив.
Когда началась война, мы в Токио не имели ни одного
человека, который бы занимался сбором слухов и разведывательных сведений, а
также пересылкой добытой информации из Японии. Наше незнание условий внутри
Японии было настолько явным, что в 1942 году начальник военно-морских операций
вынужден был публично признаться, что он не знал, действительно ли Япония
строила линейные корабли-чудовища водоизмещением в 45 тысяч тонн. В такой
обстановке людям приходилось тратить много энергии и изобретательности, чтобы
создать разведывательную систему в стране, закрытой для нас непреодолимыми барьерами
войны. Мы смогли создать внутри Японии лишь далеко не совершенную
информационную службу, и она оказалась слишком слабой для выполнения задачи по
сбору важной политической информации, что было бы обеспечено планом Машбира в
случае его принятия. Хорошо зная факты, я уверен, что война была бы сокращена
по крайней мере на шесть месяцев, если бы мы располагали разведывательной
организацией, предусмотренной этим планом. Можно было спасти многие жизни, и
люди обрели бы мир значительно скорее. Нам удалось бы избежать агонии последних
шести месяцев, во время которых произошли кровопролитные битвы на островах
Иводзима и Окинава.
В 1923 году, в то время как дни уходили за днями и мы в
Токио все еще не получили из Вашингтона одобрения «Плана М», наш энтузиазм несколько
упал, и мы занялись своими обычными делами во время летних месяцев в Японии.
Машбир и другие отправились на отдых в Ойсо — прекрасный курорт на берегу
моря, в то время как я остался в Дзуси, чтобы закончить свою учебу. Моя
служебная командировка приближалась к концу. Через два месяца я должен был
возвратиться домой, а мне еще предстояло завершить массу различных дел.
1 сентября 1923 года началось так же, как многие [85]
прекрасные дни ранней японской осени. Я поднялся еще до восхода солнца. В чарующей
тишине раннего утра я наблюдал мягко надвигающийся рассвет. Серебристый месяц
смотрел вниз на тихие, почти неподвижные воды.
В полумраке, когда отдаленные предметы видны отчетливее,
чем в сиянии дня, мне подали мой обычный завтрак — ветчину с яйцами. Затем
я поспешил на ранний поезд с дополнительным вагоном для деловых людей,
совершающих регулярные поездки из Камакура{17} — курортного городка
недалеко от Дзуси. Мой образ жизни был прежним: так же ездил в Иокогаму, а
затем в Токио за своим денежным содержанием. Сегодня мои друзья уезжали домой
на пароходе «Эмпресс оф Остралия», и я должен был их проводить. Закончив свои
дела в Токио, я возвратился в Иокогаму, где некоторое время занимался
покупками, а в 11 часов отправился на пирс; большой лайнер готовился к отплытию
точно в 12 часов. Я увидел, что провожающих собралось больше, чем отъезжающих.
Широкий пирс, длиною около 300 метров, был построен в
основном из бетонных столбов и стальных ферм. Он представлял собой центр
лихорадочной деятельности. За кормой «Эмпресс оф Остралия» пришвартовалось
грузовое судно «Стил Навигейтор», принадлежавшее американской стальной
корпорации. На другой стороне пирса стоял большой французский пароход «Андре
Лебон», машины которого находились в ремонте.
Пирс имел праздничный вид, он был украшен флагами
расцвечивания, развевающимися на ветерке, который в случайном порыве проносился
над гаванью. Наконец без одной минуты в 12 часов сходни опустились, множество
рук с платочками поднялось для последнего прощания, лица расплывались в улыбке
или принимали печальное выражение.
Внезапно лица людей вытянулись, и на какое-то мгновение
все замерли, прислушиваясь к подземному гулу, какой обычно предшествует
землетрясению. Этот гул сигнализировал парализованным людям о катастрофе, она
уже захватывала их. Огромный пирс заколебался, удержаться на ногах было
невозможно. Люди поднимались, [86] но их тут же бросало на асфальт; крики объятых ужасом
мужчин и женщин заглушались грохотом разваливающихся строений и ревом земли.
Люди чувствовали себя так, будто они находились внутри большого колеса парового
катка, катящегося по сильно разбитой дороге.
Инстинктивно я пытался покинуть пирс, но в это время
произошел второй еще более сильный подземный толчок. Пирс разламывался под
действием страшной силы. Деревянная часть его упала в воду. Я почувствовал, что
куда-то лечу. Я ухватился за наружный забортный трап и выбрался на уцелевшую
часть пирса. Посмотрев в направлении Иокогамы, я увидел, что привычная панорама
города закрыта от меня темной завесой пыли, низко висевшей над городом и
медленно приближающейся к морю. Я понял, что ужасный рев, который последовал за
первым толчком, означал неожиданное разрушение огромного города. Вслед за пылью
в воздух поднимались столбы черного дыма и пламени. Подгоняемый усилившимся
ветерком, огонь быстро распространялся, и горящие головешки летали над головами
людей, предупреждая, что пламя быстро подойдет к пирсу.
Усилилась жара, и воздух накалился до такой степени, что
тяжело было двигаться. К этому времени я уже находился в сампане между лайнером
и пароходом «Андре Лебон», помогая в спасательных работах, за которые
находившиеся на пирсе иностранцы принялись сразу же после первого подземного
толчка.
Иностранцы из числа провожающих первыми оправились от
панического ужаса и приступили к спасению людей. Японцы явились пленниками
поразительной психической инертности и оказались совершенно неспособными
ориентироваться в сложившейся обстановке. Они не предпринимали никаких усилий,
чтобы спасти себя или прийти на помощь другим. Они оказались абсолютно
беспомощными.
С каждой минутой ветер усиливался, поднимая на море большие
волны, они захлестывали сампан, в котором я находился. Весь берег превратился в
плотную стену огня, и было ясно, что высадиться на него невозможно. Нам
пришлось привязать лодку к сходням лайнера, стоявшего на якоре возле пирса, и
ждать.
Пожар на берегу распространялся с поразительной
быстротой и достиг колоссального размаха. Приблизившись [87]
к складам на каменной набережной, пламя прыгнуло на них, словно тигр на добычу,
и с громким треском взвилось высоко в небо, как бы торжествуя свою победу.
Ветер превратился в ураган. Волны носили по гавани
горящие грузовые лихтеры, а те несли с собой разрушение и смерть.
Нам нечем было дышать возле огромного лайнера, но мы
боялись оторваться от него и оказаться в большей опасности. Духота усиливалась,
а мы были обречены на бездействие.
Когда же пожар прекратился, и на берегу остались только
дымящиеся головешки, мы оставили свой сампан. Было пять часов вечера —
прошло пять часов с начала землетрясения. Остаток дня и ночь мы провели в
спасательных работах, помогая женщинам и детям перебираться в безопасные места,
высвобождая людей из-под обломков и развалин, приводя в чувство потерявших
сознание, оказывая первую медицинскую помощь пострадавшим и успокаивая,
насколько это было возможно, тех, кто переживал за своих близких, оставшихся в
городе. То, что несколько часов тому назад являлось суетливым крупным городом,
теперь представляло собой гигантскую груду раскаленных камней.
Всю ночь бушевал пожар, превративший город в устрашающий
темно-красный костер. Море окуталось непроглядной темнотой. И этот контраст
между огнем и темнотой терзал нервы людей, находившихся на судах в гавани.
Ранние лучи солнца осветили море — мрачные волны, покрытые густым слоем
нефти, которая текла с берега и разливалась на огромной поверхности воды.
Поскольку делать на берегу больше было нечего, я в
четыре часа утра возвратился на лайнер «Эмпресс оф Остралия», захватив с собой
майора Уильяма Крейна, разыскивавшего в Иокогаме свою жену. Она, живая и
невредимая, но подавленная всем происшедшим, находилась, как мне было известно,
на лайнере. Это была радостная встреча. Находясь на борту лайнера, я подумал,
что нефть, покрывающая поверхность моря, представляет собой огромную опасность
для нас, находившихся в гавани.
С огромным беспокойством следил я за опасным положением,
в котором мы находились. Я знал, что нет возможности изменить его, и поэтому с
тревогой ждал [88] момента, когда нефть загорится от огня, все еще
полыхающего на берегу. Мне не пришлось долго ждать.
Около семи часов утра начался пожар на воде возле
набережной как раз напротив здания, занимаемого «Стандард ойл компани». Вначале
подумали, что горит краска, но так как огонь усиливался, стало ясно, что его
питало горючее из взорвавшихся подземных бензохранилищ.
Стояла безветренная погода, и лайнеру не угрожала
непосредственная опасность, но в то время как пламя поднималось выше и выше и
черный дым становился гуще и гуще, люди на лайнере проявляли все большую
нервозность. В этой напряженной обстановке женщины подходили ко мне и, смотря в
направлении берега, спрашивали испуганным голосом: «Долго ли, по-вашему, будет
гореть эта нефть?»
Каждый раз я пытался подбодрить их словами: «Мне
кажется, пламя становится меньше, видите, дым уже не такой густой». Но, я думаю
в моем голосе не было нужной убедительности, и они уходили только наполовину
удовлетворенные моим ответом. Через полчаса подул слабый ветерок, который
лениво погнал огонь вдоль берега к концу нашего пирса. Опасность, грозившая
лайнеру, теперь стала реальной и неизбежной. Команда лайнера приготовила к
спуску на воду все спасательные лодки и держала наготове пожарные шланги.
Капитан лайнера Робертсон устроил экстренное совещание с первым помощником
капитана стоявшего позади нас грузового судна «Стил Навигейтор», капитан
которого погиб в городе. Было решено завести буксир со «Стил Навигейтор» на
корму лайнера и, освободив наш левый гребной винт от намотавшейся на него
якорной цепи, попытаться задним ходом вывести лайнер в море.
Едва началась работа, перед моими глазами предстало
самое ужасное зрелище, какое мне когда-либо приходилось видеть. Огонь, теперь
уже достигший пирса и поглотивший набережную, горел со страшной силой. Внезапно
он стал завихряться. Он крутился все быстрее и быстрее, поднимался все выше и
выше и принял формы водяного смерча. В то время как люди на борту лайнера в
панике взывали к богу, эта огромная масса, рокочущая, как тысяча печей, и
подгоняемая своей собственной неведомой силой, двигалась по направлению к нам.
Толпа на палубе в неописуемом ужасе металась по [89]
сторонам. Мы отлично понимали, что если этот огненный смерч диаметром около 30
метров и высотой 200 метров пройдет над кораблем, то от нашего лайнера
останется только один остов.
На какое-то мгновение, как нам показалось, огненный
смерч заколебался, но затем темная линия у основания конуса расширилась, шар
внезапно взорвался и опустился вниз, принимая форму горящей массы. Всасывание
вихря стало настолько сильным, что вода в огромном количестве поднялась ввысь и
превратилась в пар, верхняя часть пламени была таким образом погашена.
Тем временем швартовы с лайнера удалось закрепить на
«Стал Навигейтор», и концы были отданы. «Стал Навигейтор» дал задний ход. В
течение двух — трех минут мы не двигались, а огонь приближался к нам.
Затем мы почувствовали, как наш лайнер вздрогнул, продвинулся на дюйм, другой,
и для людей, которые умеют ориентироваться по дальним предметам на берегу,
стало ясно, что мы медленно отплываем. Когда движение стало ощутимо, толпа
вздохнула с облегчением. Мы были спасены.
С благодарственной молитвой на губах смотрели мы на
пирс, который был для нас тюрьмой всего лишь несколько минут тому назад. Огонь
теперь полностью охватил его мертвой хваткой, пожирая все, что осталось позади
нас.
Пережитый кошмар был кульминационной точкой двух последних
ужасных дней. По сравнению с только что пережитым другие трагические события,
происшедшие с нами, и спасательные работы казались незначительными. Однако их
серьезность подтверждает тот факт, что американские власти за участие в
спасательных работах наградили лейтенанта Томи Ранена (теперь капитана 1 ранга)
высшим орденом США — Почетным орденом конгресса.
Спустя три дня совершенно случайно я смог увидеть свой
дом в Дзуси. Вместе с одной спасательной группой я ехал в Камакура, где семьи
многих иностранцев приветствовали нас, как первых прибывших из Иокогамы и Токио
с новостями об их мужьях и друзьях. Оба селения сильно пострадали. Волна
прилива, не достигшая Иокогама, ударила со всей силой по Дзуси и Камакура. [90]
Мой дом, хотя и стоял на ее пути, выдержал, и только
метровая толща воды покрыла его пол.
Когда я шел к своему дому по улицам, заваленным
обломками зданий, и вдоль набережной, разбитой во многих местах, я увидел своих
слуг, они сушили мои вещи на ярком утреннем солнце. Жизнь возвращалась в свое
обычное русло. Глядя на старого повара и его дочь, заменивших девушку Весну и
девушку Лето, я поражался, с каким невозмутимым безразличием занимались они
своим делом, в то время как перед их глазами простиралась такая страшная
картина разрушения, которая не могла не терзать душу. Внезапно я вспомнил о
странном поведении японцев во время катастрофы. Своеобразное поведение японцев
во время бедствия дало мне возможность раскрыть тайну их характера значительно
шире и глубже, чем мне удалось сделать это за все время моего трехлетнего
пребывания в Японии.
Впервые я почувствовал, что глубоко заглянул в характер
японского народа, будто проникнув через толстую стену, взломать которую удалось
немногим иностранцам независимо от срока их пребывания в Японии. Передо мной
этой стены теперь не было. Чтобы разрушить ее, потребовалось землетрясение. [91]
Глава 7.
Японский характер
Кого бы я ни спрашивал в Японии о характерных чертах,
привычках и обычаях народа и как бы ни пытался найти внутренние процессы
мышления, которые их мотивируют, я всегда получал весьма туманные, смутные и
неопределенные объяснения. В поисках вразумительного ответа я обращался к
друзьям как к японцам, так и иностранцам, перелистывал книги, древние и
современные. Но всякий раз на свой вопрос я находил один и тот же обобщенный
ответ. Мне было понятно, как и многим другим, что японский характер или
личность, какое бы научное название ни дать этому странному, загадочному и
своеобразному явлению, подобно электричеству, никогда не поддается точному
научному определению.
Даже Лафкадио Харн{18}, широко известный как один из
выдающихся авторитетов по Японии, и Бейзил Холл Чемберлен{19}, несомненно, самый лучший
знаток Японии, всегда попадали в затруднение, когда хотели дать объяснение
японскому характеру.
Сами японцы, кажется, очарованы своим национальным
характером; но они также неспособны объяснить японскую личность в простых и
логических выражениях.
«Нам, японцам, — писал Масанори Осима, — самим
очень [92] трудно понять особенности нашего характера, как говорит
наша старая пословица: «У маяка темнее, чем вдали от него».
Интерес японцев к себе побудила Д. С. Холтома, еще
одного авторитета по Японии, написать: «По всей вероятности, в настоящее время
на нашей планете нет нации более чувствительной к самой себе, к своим
психологическим и установившимся характерным особенностям, своим проблемам и
занятиям, чем японская». Японские литературные произведения по всем вопросам
изобилуют пространными исследованиями об обладании своеобразными расовыми
качествами и характерными чертами.
Холтом добавляет: «Перечислять эти качества, считать их
снова и снова, анализировать и описывать, а затем провозглашать основу
беспримерного достижения стало у японцев навязчивой идеей». Это Холтом назвал
японским этноцентризмом{20}.
Если вы спросите среднего японского интеллигента о том,
как японский народ приобрел свою «уникальную личность», он обычно скажет, что
она унаследована от божественных предков. Я готов согласиться с Сервантесом,
что в настоящее время японцы таковы, какими их некогда сотворил бог, и часто во
много раз хуже. Но японцы обычно обижаются, когда слышат это. Для них
божественное наследование личности — священная догма, которую не мог
поколебать никакой ученый-антрополог.
Эти старые представления продолжают существовать даже в
наше время, особенно в сельских районах, где, между прочим, живет большинство
японцев. Я нисколько не сомневаюсь в том, что поощрение древних верований и
предрассудков путем настойчивого распространения теории божественного
происхождения японцев и их характера является сильным инструментом в руках
японских подпольных организаций.
В начале двадцатых годов я приступил к изучению
японского характера; сперва, насколько это было возможно, путем чтения с
последующим анализом утверждений тех, кого я считал неоспоримыми авторитетами,
а затем [93] путем личных наблюдений. Я был подобен собирателю бабочек,
который с маленьким сачком в руках гоняется за образцами, необходимыми для
полной коллекции. В своих исследованиях я имел блестящих гидов среди
старожилов-иностранцев, из коих некоторые являлись первыми американцами,
постучавшими в закрытые двери Японии. Но более полезная, хотя естественно и
пристрастная информация, предоставлялась в мое распоряжение также и японскими
обозревателями: они, побуждаемые довольно показной заинтересованностью Запада в
японском характере, решили сами заняться этой проблемой, но лишь с той целью,
чтобы защищаться от противоположных их взглядам выводов европейцев и
американцев.
Я обнаружил, что первые японские и западные научные
исследования в 1890–1891 годах проводились почти одновременно одним японским
директором школы по фамилии Нодзэ и европейским писателем Вальтером Денингом,
который позже стал широко известен как биограф Тоётоми Хидэёси{21}. Перечень характерных
особенностей японцев, составленный Нодзэ, естественно, устраивал японцев;
исследование Денинга было более объективным, оно и теперь не потеряло своей
научной ценности. Нодзэ нашел восемь чисто национальных элементов,
преобладающих в японском характере, и назвал их так: чрезвычайная антипатия к
бесчестию, большое уважение к незапятнанной чести, почитание старших,
покорность перед родителями, честность и откровенность, воздержанность и
тенденция к полемике.
Денинг в свою очередь перечислил четыре характерные
черты, составляющие основу японского характера, а именно: раннее развитие,
ведущее к властности и самомнению; непрактичность; легкомыслие и непостоянство.
Другой западный исследователь, чьи наблюдения я считаю
удовлетворительными и надежными, капитан 1 ранга Франк Бринкли, отставной
английский морской офицер, добавил следующее к выводу Денинга: бережливость,
послушание, альтруизм, способность разбираться в мелочах, невозмутимость и
стоическая выносливость. [94]
В первые три года своего пребывания в Японии я убедился,
что и Нодзэ и Денинг были правы в своих оценках. Дополнения Бринкли также
оправдываются.
Однако до 1943 года я нигде не обнаружил полного
описания японского характера. В 1943 году (в разгар войны) доктор Холтом смог
нарисовать непредубежденную и правдивую картину японского характера.
Объективность многих современных писателей часто затемнялась их способностью
предвидеть цель, к которой Япония скорее как нация, чем японцы как индивидуумы,
двигалась неудержимо. В этих книгах был дан лишь частичный анализ японского
характера. Выступая против японского этноцентризма, они обычно делали упор
только на негативные характерные черты и часто, как это делал доктор О'Конрой и
другие, полностью исключали позитивные стороны японского характера.
Доктор Холтом сумел подняться над эмоциональными
предубеждениями, которые почти неизбежны во время войны, и дал следующую
картину японского характера:
«Общий перечень этих основных национальных
психологических качеств, — писал он, — на которые делается упор в
исследованиях сегодняшнего дня, включает уникальную лояльность и патриотизм;
специальное дарование к ассимиляции — японцы могут воспринять самую лучшую
иностранную культуру, оставаясь в то же время японцами; необыкновенная сила
организации; непревзойденная способность к экспансии; благоговение перед
предками; любовь к естественной красоте, артистическое и утонченное мастерство
(особенно ручное); искренность и чистосердечность; оптимизм; уникальное
уважение к душевной и физической чистоте; пристойность и аккуратность, и,
наконец, мягкий и терпеливый нрав».
Тот, кто читал работу доктора Холтома «Современная
Япония и синтоистский национализм», где дан анализ религиозных мотивов японской
агрессии, должен восхищаться объективностью автора, которую он смог сохранить,
несмотря на японские провокации в области политики, так убедительно им
описанные.
Хотя японцы предпочитали представить свой характер
уникальным и несравненным, все же нашлось несколько агностиков, которые
осмелились плыть против течения и дать более объективную картину коллективной личности
нации. Если Карлайл прав, что самый крупный [95] недостаток —
это не осознавать ни одного, то описания японскими писателями, особенно Нитобэ,
некоторых недостатков японского характера является хорошим предвестником
будущей реабилитации народа Японии. Один японец однажды сказал: «Скоро придет
такое время, когда я скорее соглашусь отправиться в ад, чем остаться жить в
японском обществе». И в 1930 году Нитобэ заявил: «Около двадцати лет тому назад
мой озорной разум побуждал меня написать книгу под названием «Веселое
государство», под чем я понимал страну, где правительство и народ много говорят
и мало делают, где искусство управления — нелепый фарс и ложь. Видно, о
немногом я тогда мечтал. Теперь, через каких-нибудь двадцать лет, мне не
пришлось бы далеко ходить за превосходными примерами и иллюстрациями для такой
книги».
Я, занимаясь в Токио исследовательской работой, узнал,
что Нитобэ в действительности создал такую книгу. Он написал ее в начале этого
века, когда в японских работах, посвященных национальному характеру,
пропагандировались не только добродетели, но изредка и национальные слабости.
Такой книгой была книга доктора Нитобэ «Образ жизни», опубликованная в 1903
году. Она заняла подобающее ей место и все еще остается единственной работой
японского автора, полностью посвященной недостаткам японского характера.
Нитобэ поставил национальное самомнение на первое место
среди прочих недостатков. Второе место он отвел принудительному этикету и
формальной вежливости, затем указал на природную враждебность к незнакомцам и,
наконец, на неспособность к честной и дружественной конкуренции. Все эти черты
были для меня очевидны, когда я наблюдал японский характер в действии как в
повседневной жизни, так и во время ужасного землетрясения 1923 года. Землетрясение
дало мне ответ по самому спорному аспекту японского характера и раскрыло фон
общеизвестной японской невозмутимости. На эту тему были написаны целые тома, и
сам я принял большинство положений, рассматривавших японцев по их природе как
стоическую и флегматичную расу. Чемберлен, например, считал, что их
невозмутимость укоренилась настолько прочно, что он обнаружил ее скорее среди
физических, чем психических, характерных [96] особенностей расы.
Но Денинг на основе исторических примеров привлек внимание к тому факту, что
почти мертвенное спокойствие и хладнокровие нельзя отнести к природным
свойствам характера японцев. В результате долгих наблюдений он пришел к выводу,
что это качество развивалось в течение многих веков путем суровой тренировки и
воспитания. «Это качество зависит больше от характера этикета, — писал
он, — чем от действительного недостатка эмоционального чувства».
Но подобно тому как обычай со временем становится
признанным законом, я чувствую, что и этикет развивается в особенность
человеческого характера.
Бринкли, хотя он и имел склонность переоценивать
важность невозмутимости в характере японцев, соглашался, что этот стоицизм
развивался под влиянием образования за счет; чувства, скрытого за стоицизмом.
«Обычно чувства скрыть нельзя, — писал он, — без их соответствующего
притупления».
В Японии часто можно встретить хорошего знакомого,
который только что в результате несчастного случая потерял любимого человека и
улыбается, разговаривая с вами. Нитобэ в связи с этим спрашивает: «Не является
ли эта улыбка японца подходящим предметом для тщательного изучения? Скрытое
значение улыбки по-разному понимается различными людьми». Некоторые сразу же
приходят в удивление от подобных эмоций.
Первый окончательный ответ на вопрос, являются ли японцы
эмоциональной нацией, я нашел в книге, написанной немецким врачом доктором
Эрвином Бальцем, который был приглашен в Японию в конце девятнадцатого века
помочь модернизировать японскую медицинскую систему.
В Японии он заслужил большую популярность и женился на
дочери уважаемого аристократа. Его дневник является одним из самых лучших
путеводителей по Японии времен императора Мэйдзи. Однако ответ на упомянутый
вопрос был найден не в дневнике, а в маленькой брошюре Эрвина. Бальца, в
которой автор рассматривает общеизвестную японскую невозмутимость перед лицом
смерти, в конечном итоге он назвал это презрением к смерти.
Анализ доктора Бальца научен и детален. Он объяснял
явную невозмутимость японцев перед лицом опасности их суровыми жизненными
условиями и привычками, а не комбинациями психической инертности и каталепсии. [97]
Влияние землетрясений и национальных катастроф не
поглощается эмоциональным вакуумом. Оно просто вызывает у японцев замедленную
реакцию. Неспособность отвечать на подавляющие стимулы создается не вследствие
недостатка эмоций, а в результате их торможения. Сам Бальц испытал
эмоциональное торможение во время сильного землетрясения в начале этого века.
Оно вызвало в нем, как и у японцев, которых мне пришлось
видеть во время землетрясения в 1923 году, кататоническое оцепенение,
продолжавшееся до тех пор, пока слуга не разбудил его.
Теория доктора Бальца была наглядно подтверждена во
время землетрясения. Я вдруг понял, что доктор Бальц прав: величайшая слабость
японцев заключается в их врожденной инертности, проявляемой во время бедствий.
Случилось так, что кабинет министров ушел в отставку на два дня раньше;
правительство не функционировало, а в нем как раз ощущалась острая
необходимость, и поэтому ввиду отсутствия распоряжений свыше никто не знал, что
делать. Это не случайность. Данный случай является типичным образцом японской
инертности. В то время как я наблюдал это оцепенение, охватившее каждого
японца, я пришел к выводу, что оно также является образцом японского поведения,
когда случается неожиданное. Проявление полной бездеятельности в течение целых
десяти дней после землетрясения оставило в моей памяти большое впечатление.
Позже мои впечатления помогли мне при оценке всей японской психологической
структуры. И именно воспоминание о 1923 годе дало мне четкий образец, которого
я придерживался в 1945 году.
Хотя мои собственные наблюдения подтвердили большинство
выводов высококвалифицированных западных судей о японском характере, я чувствовал,
что мой анализ по данному вопросу гораздо глубже и полнее их исследований
главным образом потому, что я полностью использовал предоставленную мне
возможность видеть раздельно городских и деревенских жителей-японцев и их
«характер в действии». Я считал исключительно важным провести различие между
городскими жителями и деревенским населением, как в количественном, так и в
качественном отношении. На такое важное различие, к сожалению, не обращалось
должного внимания большинством ученых вплоть до 1937 года, когда доктор Джон Ф.
Эмбри [98] провел свое замечательное исчерпывающее обследование
деревенской жизни и смог выявить многие черты характера, которые свойственны
массам деревенских жителей и которые не обнаруживаются у городского населения.
Жители японских городов приобрели многие из наших
характерных черт посредством таких поверхностных форм влияния, как, например,
наши кинофильмы, которые весьма популярны в Японии и вызывают значительные
попытки соревноваться. Но деревенское население сохранило много коренных
(аборигенных, если так их можно назвать) черт японского характера. Изучая обе
эти группы, я обнаружил, что японцы, как и все человеческие существа и
социальные группы, имеют и святых, и грешников, и что отдельные японцы имеют
хорошие и плохие черты независимо от того, рассматриваем ли мы эти черты
абсолютно или относительно, используем ли мы в качестве мерила их или наши
моральные стандарты.
Среди хороших черт характера следует отметить физическую
чистоплотность, определенную врожденную доброту и утонченный артистический вкус
в каждом японце независимо от того, на какой ступени образовательной или
социальной лестницы он стоит. Но они также в изобилии имеют негативные черты,
среди которых самомнение или тщеславие и почти полная неспособность понимать
абстрактные идеи являются наиболее ярко выраженными.
Отсутствие философского подхода усиливает японский
эмпирицизм и замедляет реакцию японцев перед лицом новых событий и неожиданно
складывающейся обстановки. Это также развивает в японцах определенное отрицание
жизни и безразличие, которое так хорошо иллюстрируется их безучастным,
пассивным и даже апатичным отношением к естественным катастрофам и различным
бесчисленным неприятностям и их излюбленным решением трудных проблем:
«Сиката-га най» — «ничего не поделаешь».
Самым важным моим открытием, вероятно, было то, что
японский характер следует рассматривать с учетом его происхождения и этического
окружения и нельзя отделять от этического воспитания или же от строгой
приверженности к этикету, влиянию которого подвергалась вся нация в течение
многих веков. В связи с тем, что их моральные стандарты отличаются от наших
принципов [99] нравственности, мы должны рассматривать их моральные
действия в соответствии с их, а не с нашими моральными стандартами. Если исходить
из христианской морали, японцы не совершенны в своем понимании греха.
Это объясняется тем, что в данное понятие японцы
вкладывают совершенно иное содержание.
Японская женщина — одна из самых морально
устойчивых в мире. Вероятно, в этом сказывается влияние японского закона, в
соответствии с которым неверная жена подвергалась двухгодичному тюремному
заключению по жалобе мужа. В то же время муж имел полную свободу, он мог даже
привести в свой дом наложницу.
Подобные условия не исключали совместного купания
раздетых мужчин и женщин, что у нас считается неприличным. В Японии, особенно
на фешенебельных курортах горячих источников, это единственный метод купания.
Я, как исследователь, задался целью хорошо разузнать об этом обычае. Со мной
произошло довольно много забавных происшествий, об одном из которых здесь
расскажу.
Я должен, однако, оговориться: этот случай подтвердил,
что мы, американцы, можем привыкнуть к чему угодно. Услышав о популярности
горячих источников, которые давали прекрасную возможность изучить японскую
жизнь в такой весьма оригинальной и удобной обстановке, я решил провести
новогодний праздник в Идзусан — курорте с горячими источниками,
пользовавшимися доброй славой среди высшего токийского общества и известного
как сэннинбуро (место для купания на тысячу персон).
Горячие ванны находились при одной самой шикарной
японской гостинице. И вот с Тоёда-сан — японским студентом из университета
Васеда — я отправился в Идзусан.
По прибытии туда, после того как я снял свою уличную
одежду и надел хлопчатобумажное кимоно, которое выдавалось в гостинице в
качестве одежды для купания, сна и даже для прогулок, мы выпили традиционную
чашку чая. Следующим этапом в установленной процедуре шло посещение сэннинбуро.
Эти ванны являлись частью гостиницы и находились в конце длинного открытого
коридора. Шел январь, и было довольно холодно.
Когда мы подошли к первой двери ванн, я сильно толкнул
ее и вошел в помещение. Внезапно я остановился, и Тоёда наскочил на меня, не
рассчитав своих шагов. Удивление [100] мое было беспредельно: я увидел перед собой женщин на
различных этапах купания и в самых выразительных позах. Я поспешно выбежал
оттуда и уже в коридоре сказал Тоёда: «Мы не пойдем туда, правда?» Он быстро
ответил: «Конечно, нет. Мы войдем в другую дверь». Перед следующей дверью
стояла вешалка, на крючках ее висели кимоно. По совету Тоёда мы сбросили свои
кимоно. Я, совершенно голый, подгоняемый коридорным холодом, рывком открыл
дверь и вошел в помещение, держа в одной руке мочалку, а в другой мыло.
К моему великому изумлению, мы очутились в той же самой
комнате, откуда несколько минут назад я так поспешно ретировался. Со всех
сторон до меня доносилось хихиканье женщин. Они потешались над замешательством
иностранца, который только что убежал от них.
Все глаза теперь были устремлены на меня.
У меня не оставалось иного выбора, кроме как по
возможности скрыть свое смущение: я принял безразличный вид и направился к
небольшой ванне, вделанной в кафельный пол вдоль стены напротив двери, и начал
свое омовение.
Этот случай раскрыл для меня один факт — огромное
большинство так называемых типичных черт японского характера является продуктом
культурного влияния, главным образом китайского, которое было искусно
приспособлено к японским условиям и потребностям. Различные культурные влияния
могут создавать различные черты характера, такие, например, как
приспособляемость и чувствительность японцев к посторонним влияниям, что дает
возможность сравнительно легко формировать или изменять то, что случайному
наблюдателю кажется древним и негибким характером.
Я никогда не мог присоединиться к безоговорочному
осуждению или к некритичному восхищению японским характером, что столь типично
для многих наблюдателей, очарованных многими позитивными чертами или
возмущенных бесчисленными негативными особенностями характера среднего японца.
Я всегда стремился к объективности и исключал предвзятые мнения и предрассудки
при оценке японского характера.
Самое главное из всего этого состоит в том, что я
смотрел на японский характер с точки зрения японских моральных стандартов и
смог поэтому добиться понимания [101] многих мотивов, скрывающихся за их действиями как в
военное, так и в мирное время. Казалось, японцы, с которыми мне приходилось
сталкиваться, понимали и чувствовали эту объективность и проявляли большую
уверенность и искренность в отношениях со мной, чем при обычных контактах с
другими иностранцами.
Более чем двадцать лет спустя, когда я должен был вести
специальные радиопередачи применительно к японскому характеру, эти наблюдения
сослужили мне хорошую службу и принесли удовлетворительные результаты. После
моей четвертой радиопередачи японцы стали относиться к ним, как к заслуживающим
доверия, несмотря на то, что передачи велись по радио их противника.
Итак, я прошел школу изучения характера, мои
практические занятия включали агонию крупного бедствия и пасторальную тишину
пребывания в японской рыбацкой деревне. Я теперь уверен, что без физических и
душевных страданий во время землетрясения 1923 года многие черты японского
характера остались бы для меня скрытыми так же, как мое образование
незавершенным, не поживи я в Дзуси. [102]
Глава 8.
Японские «фигаро»
Спустя три с половиной года после моего отъезда из
Вашингтона я возвратился в свое управление военно-морской разведки. Лонга я уже
не застал. Его перевели в управление навигации, которое в то время ведало также
всеми вопросами, связанными с личным составом. Именно им и был подписан приказ,
согласно которому я вернулся в Соединенные Штаты.
За эти годы произошло много событий, и я стал лучше
разбираться в планах и притязаниях японцев, а мои мысли и чаяния, естественно,
тоже изменились. Перед нами была коварная империя, и план, который она
вынашивала, гласил: «Соединенные Штаты должны быть сокрушены». Она занялась
организацией сети политических и военных агентов как в пределах США, так и вне
их границ, заблаговременно развертывая свои тайные силы в ожидании того дня,
когда представится случай нанести внезапный удар. Я надеялся, что возвращение в
Вашингтон даст мне возможность заняться организацией соответствующих контрмер и
что я смогу использовать приобретенные мною знания при развертывании наших
собственных сил для парирования всевозможных действий японцев.
Прием, оказанный мне в управлении военно-морской
разведки, был подобен холодной воде, вылитой на горящий в моей душе огонь.
Вновь назначенный начальник военно-морской разведки еще только знакомился с
работой, а само управление пребывало в затянувшейся спячке. Никто в
военно-морском министерстве не проявил к моему опыту и идеям ничего, кроме
слегка насмешливого интереса. [103]
Никто не поднял серьезно вопроса о моем назначении на
должность, где бы я смог максимально использовать свои знания и оправдать три
года, проведенные мною в Японии. Я не встретил почти ничего, кроме мимолетного
интереса к докладам о наблюдениях в Японии, а обращая внимание на некоторые
неоспоримые факты, по моему мнению, заслуживающие рассмотрения, я рисковал быть
назван фантазером, который бредит наяву.
Начальник управления снисходительно выслушал мой доклад
с выражением вежливой скуки на лице, а затем внезапно закончил беседу, не дав
никаких указаний о моей дальнейшей службе. Скоро я понял, что об этом никто
даже не задумывался и что это в порядке вещей. Я затратил три года на изучение
этого труднейшего языка, постигал душу чуждого мне народа и собирал сведения,
имеющие жизненно важное значение, а теперь мне предлагали возвратиться к
обычной службе морского офицера. Попросту говоря, мне приказывали забыть посторонние
дела и «включиться» в рутину морской службы.
Я пошел в дальневосточный отдел морской разведки, но и
там встретил безразличную зевоту и самодовольство со стороны людей, беззаботно
относящихся к враждебной кампании, развернутой язвительной японской прессой.
Мои доклады принимались с благожелательным видом, но
полностью игнорировались. Я был озадачен, удручен и находился в таком состоянии
духа, которое вряд ли располагало ко мне старших начальников. Привлечь их
внимание к нависшей опасности мне не удалось. Напряженные отношения между
Америкой и Японией в 1907 и 1912 годах совершенно забылись, как и кругосветное
плавание наших броненосцев в 1907 году, задуманное с целью демонстрации морской
мощи США{22}.
Стало ясно, что продолжать дело, которое я считал
жизненно важной задачей разведки, можно только в том случае, если
самостоятельно составлять свои планы на будущее и действовать на свой
собственный страх и риск, отдавая разведке свободное от службы время, которого
у морского офицера остается сколько угодно. Другая альтернатива [104]
заключалась в том, чтобы плыть по течению и постепенно забывать все накопленное
за эти три года. Излишне упоминать, что с последним я не мог смириться. Более
того, я был готов и дальше отдавать себя разведке, даже если бы кто-нибудь из
равнодушных счел, что я наступаю им на мозоль. А в те дни мне то и дело
приходилось задевать самодовольных людей, что, однако, не выводило их из
оцепенения.
Однажды я сидел в ресторане флотско-армейского клуба и
беседовал с сочувствовавшими мне друзьями, делясь своими заботами и замыслами.
Один из них только что вернулся из зоны Панамского канала, где проходил службу.
Рассказывая о своих наблюдениях, он вдруг сказал мне:
— А почему бы тебе не заглянуть в Панаму? Там полно
японцев. В этом очаге всевозможных заговоров и интриг ты смог бы изучать их в
свое удовольствие.
И действительно, Панама! Разве во время пребывания в
Японии я не обнаружил, что во всем японском военно-морском флоте царит жгучий
интерес к Панамскому каналу? Разве не являлось очевидным как для меня, так и
для любого наблюдателя, не потерявшего контакта с действительностью, что канал
был одним из главных объектов японской разведки?
Я видел канал в 1912 году, проходя службу на новом
линейном корабле «Арканзас», когда президент Тафт посетил на нем зону
Панамского канала, чтобы осмотреть это гигантское сооружение перед его
открытием для судоходства. Уже в то время первые японские агенты проникли в
районы, граничащие с запретной десятимильной зоной, которая извилистой лентой
тянется на протяжении сорока шести миль между конечными американскими
базами — г. Кристобаль на побережье Атлантического и г. Бальбоа — на
побережье Тихого океана. Оба они отделяются воображаемой линией от городов
Колон и Панама-Сити, находящихся под юрисдикцией панамских властей. В
Панама-Сити расторопные и ненавязчивые японцы служили официантами в отеле
«Тиволи», работали парикмахерами во вновь открытых салонах и повсюду открывали
зубоврачебные кабинеты. В порту, само собой разумеется, находились рыболовные
суда с японскими командами. Над разрозненной деятельностью этих людей
возвышался улей японского консульства, который [105] работал буквально
круглыми сутками, «защищая» интересы Японии.
У нас было неопределенное и снисходительное отношение к
этим маленьким суетливым сынам Ниппона{23},страдающим неутолимым
любопытством и страстью к фотографированию. Едва лишь в шлюзах показалась
первая вода, как они наводнили всю Панаму. Мы подозревали, что среди них есть
шпионы, но общее мнение гласило: «Ну вот еще!» Наше представление о шпионаже и
секретной службе было настолько далеким от действительности, что мы считали
главной ареной их деятельности страницы бульварных журналов, а помещенные в
этих журналах описания коварных шпионских резидентур нас просто смешили.
Накопив за десять лет определенный запас знаний о
японской секретной службе, я радикальным образом изменил свои взгляды на ее
деятельность. Японские агенты не являлись больше для меня персонажами из
какой-нибудь комедии, поставленной в восточном вкусе, а противниками, которые
умели искусно плести интриги и борьба с которыми требовала воображения, энергии
и смелости.
На следующее утро после того, как мне посоветовали ехать
в Панаму, я посетил управление навигации и добровольно согласился на назначение
в зону канала. Я надеялся поехать туда в качестве офицера разведки, но негибкие
штаты управления были заполнены и использовать меня на этой должности, как мне
сказали, не представлялось возможным.
— Что же вы мне можете предоставить? — спросил
я у офицера по кадрам.
— Что? — ответил тот. — Я уже оформил вас
штурманом на крейсер «Рочестер», это флагман эскадры особого назначения.
Полагаю, вы будете довольны.
Это звучало многообещающе, поскольку эскадра выполняла
функции флота прикрытия канала, а штурман являлся еще и офицером войсковой
разведки. Таким образом, я получил предписание на боевой корабль «Рочестер»,
стоявший на якоре в порту Бальбоа, и был готов прокладывать его курс в любой
ситуации. [106]
Мои надежды на то, что служба на «Рочестере» оставит мне
достаточно времени для изучения японской проблемы, вскоре померкли, так как я
оказался чрезвычайно занят делами как на корабле, так и на берегу. Если
смотреть на события в перспективе 1924 года, то такая задержка в осуществлении
планов, ради которых я стремился в Панаму, вполне простительна. После пяти лет
послевоенной лихорадки и хаоса на землю постепенно возвращался мир. Правда, в
Англии, да и в других странах Европы и Латинской Америки, все еще происходили
беспорядки. Но впервые после окончания военных действий споры между
государствами уступили место внутренним междоусобицам. Мы настолько привыкли к
войне, охватившей нашу планету, что весь мир теперь даже самым пессимистичным
наблюдателям казался полным спокойствия.
С ослаблением международной напряженности интерес к
таким ее побочным продуктам, как разведка, тоже уменьшился. Вместо того чтобы
выслеживать японских шпионов, я занимался в Панаме более спокойными и приятными
делами. Если Панама и была буквально наводнена японскими агентами, то молодых
привлекательных дам в городе было ничуть не меньше. Для нас, бездельничавших в
кафе «Сенчьюри Клаб» или в вестибюле отеля «Тиволи», их присутствие усиливало
очарование Панамы.
В упомянутом вестибюле мои сослуживцы с крейсера
«Рочестер» увидели в первый раз некую молодую американку, появление которой в
Бальбоа произвело настоящий фурор. Едва по кораблю разнеслась весть о появлении
этой молодой леди, как был составлен план совершить в «Тиволи» специальную
экспедицию. Я сам, к сожалению, в этой экспедиции участия принять не мог, но
мой сослуживец Джимми Бейн обещал обо всем подробно рассказать. Вернувшись с
берега, Джимми выглядел взволнованным более, чем это полагалось дородному
капитану морской пехоты в мирное время.
— Зашел я в «Тиволи» вместе с Биллом, гляжу по
сторонам, а Билл вдруг говорит: «Вон она идет!» — повествовал Джимми с
характерным для морских пехотинцев красноречием. — Я посмотрел, и будь я
проклят, если это не Клер Миллер. Это девушка, которую я когда-то представлял
летчику Динксу Рэндэллу, погибшему потом [107] при авиационной
катастрофе. Они уже были помолвлены, и его гибель для Клер и для всех их друзей
явилась большим ударом. Можешь себе представить... И я тебе, Зак, скажу, она
сейчас еще красивее, чем была!
Я не перебивал Джимма, пока он не сказал:
— Я пригласил ее пообедать с нами на корабле.
— Когда?
Нетерпение, которое слышалось в моем голосе, показалось
Бейну оправданным, и уже серьезным тоном он ответил:
— Если ты не возражаешь, завтра вечером.
На следующий день она появилась на корабле, когда я
кончал свою вечернюю прогулку по офицерской палубе.
Эта была стройная молодая женщина, полная прелестного
очарования, красивое лицо ее сияло умом. Ее движения отличались неповторимой
грацией, а жесты — светской непринужденностью. Такой была Клер Миллер,
приглашенная на крейсер «Рочестер» к обеду в обществе офицеров в кают-компании.
За обедом она сидела справа от меня, а Джимми Бейн — справа от нее и
безуспешно старался вмешаться в нашу беседу. Скоро я понял, что Клер —
личность исключительная и что я влюблен. Она рассказывала мне о богатом событиями
пути, пройденном ею за последние семь лет. Я слушал ее как очарованный. Клер
оказалась и пионером, и ветераном американской авиации. Она прошла через годы
военных испытаний, в течение которых наша авиация превратилась в важный
инструмент американских вооруженных сил.
Когда началась первая мировая война, Клер поехала в
Вашингтон и поступила на службу в фотографический отдел войск связи армии США.
Ею руководила потребность, охватившая тогда всю страну, делать что-нибудь
полезное. Фотографический отдел скоро был передан недавно созданным
военно-воздушным силам США. Здесь она заинтересовалась дешифрированием
аэрофотоснимков. Мне было приятно услышать, что она рассматривала
дешифрирование как одну из форм разведывательной работы, так как микроанализ
аэрофотоснимков являлся лучшим способом обнаружения наземных целей.
Во время ее работы в одном из органов, составившем
впоследствии армейский авиационный корпус, перед ее взором прошла вереница
офицеров, чьи имена прогремели позже на арене американской авиации. Начальником
был [108] генерал Патрик, его помощником — Билли Митчел.
Бурдетте Райт был адъютантом. По коридору часто проходили с шиком, присущим
офицерам воздушного корпуса, Гэп Арнольд, Хармон, Спаатц, Бретт и многие
другие, в том числе и доблестные герои, отдавшие родине свою жизнь: Хикхэн,
Дегу и Тинкер. Все они составляли группу восторженных и проницательных людей.
Она наблюдала за ними, как на параде: одни шли с видом занятых людей,
другие — с легкой игривостью авиаторов, а третьи — с подчеркнутой
четкостью, заученной на последних строевых занятиях. Вскоре к ним присоединился
замечательный специалист Штейчен, который, прибыв с войны, рассказал о ценных
качествах дешифрированных аэрофотоснимков. Он служил у генерала Першинга
начальником фотолаборатории и первым применил аэрофотосъемку.
Опыт, приобретенный Клер в аэрофотосъемке и
дешифрировании, возбудил ее интерес к Панамскому каналу — одной из самых
уязвимых для авиации целей, имеющей мировое значение. За обедом наш разговор
приобрел чисто профессиональный характер; Клер принимала в нем активное
участие, и это делало умную молодую женщину еще более прелестной, будь даже на
моем месте человек не так влюбленный, как я, покоренный ею с первого взгляда.
— А не кажется ли вам, — спросила Клер, —
- что Панамский канал — очень уязвимая цель для любого вражеского
самолета, если он отважится на такой полет?
— Без сомнения, — ответил я с важным
видом. — Конечно, шлюзы по обоим концам канала имеют предохранительные
ворота, которые в случае необходимости могут быть закрыты. Но они сработают
лишь в том случае, если повреждения, причиненные шлюзам, окажутся
незначительными, так как ворота не рассчитаны на то, чтобы противостоять
разрушительной силе авиабомб. Мы единодушно решили, что необходимо что-то
предпринять.
Как раз в то время, когда моя жизнь обогатилась любовью
к Клер, мне пришлось вспомнить и о моей первой любви — разведке. На
следующий день после нашей встречи с Клер я должен был отправиться по делам в
город Панаму. Я шел по оживленной улице Авенида Сентрал, которая тянется через
весь город, и вдруг заметил японца; он, как мне показалось, слишком поспешно
отвернулся. [109] На нем было штатское платье, и выглядел он не особенно
элегантно. По тому, как сидело на нем штатское, я безошибочно угадал в японце
морского офицера. Почти инстинктивно я изменил направление и пошел за ним, в то
время как он ускорил шаги, явно пытаясь от меня оторваться. Выйдя на улицу
Калле Карлос а Мендоза (она также тянется через весь город), он исчез в доме №
58, где обитало много японских рыбаков, которым в то время разрешалось еще
ловить рыбу, а, следовательно, и заниматься шпионажем вблизи канала.
Согласно полученным сведениям, на втором этаже дома
находились служебные помещения так называемого профсоюза японских парикмахеров.
Тогда мы не особенно интересовались японскими парикмахерами, скопившимися у
зоны канала, но на этот раз они привлекли мое внимание. Проходя по Авенида
Сентраль или Калле Карлос а Мендоза, я теперь заглядывал в эти маленькие
салончики и всюду находил по четыре — пять свободных мастеров, которые
безмятежно сидели в креслах в ожидании клиентов. Парикмахерских было такое
обилие, что я попытался их сосчитать. Мне показалось, что в Панаме находилась
целая армия парикмахеров. Особенно если учесть, что люди, нуждавшиеся в их
услугах, встречались не так уж часто. В одном из салонов я как-то заметил
сидевшего в кресле американского моряка. Я остановился, чтобы немного
понаблюдать за происходящим, и увидел, что мастер сбросил с себя равнодушие и
вовлек своего клиента в оживленную беседу, следуя обычаю, принятому у
брадобреев всего мира.
В противоположность севильскому цирюльнику эти японские
«фигаро» занимались куда более серьезными делами, чем бороды или сводничество.
Уже после беглого ознакомления для меня стало совершенно очевидным довольно
странное положение, заключавшееся в том, что парикмахерские салоны являлись
передовыми постами японской разведки. Японцы и другие иностранцы в «запретную
зону» не допускались, однако никто не препятствовал им черпать ценную
информацию среди матросов и представителей малых национальностей, которые
регулярно пересекали границу зоны, направляясь в Панаму.
Мои попытки выяснить личность японца, «ушедшего» от меня
на улице Авенида Сентрал, остались безуспешными. [110]
Все, что мне удалось узнать, заключалось в том, что он
был японским коммерсантом по имени Тэцуо Мацуока, находился в Панаме проездом и
совершал поездку по паспорту, полученному законным порядком в Токио несколько
месяцев назад. Больше я его никогда не встречал.
Встретив Клер, я рассказал ей об этом случае, и она
выслушала описание моих странных открытий с жадным любопытством. С этого
времени, часто прогуливаясь по Авенида Сентрал и Калле Карлос а Мендоза и
наблюдая за происходящим в парикмахерских, мы видели, что салоны посещались
японцами, по-видимому, не нуждавшимися в услугах парикмахера. Случалось, что
такие визиты наносились и представителями других национальных меньшинств.
Большинство этих людей не являлись клиентами, так как они обычно сразу же
проходили в заднее помещение и покидали парикмахерскую через несколько минут.
Клер обратила мое внимание на то, что в парикмахерских
бездельничало слишком много мастеров и им приходилось делить между собой
малочисленную клиентуру.
Их многочисленность была, очевидно, формой камуфляжа.
Если в заведении сидят четыре или пять мастеров, никто не заметит, что один или
два из них отправились с разведывательным заданием, или занимаются сбором
информации, или же работают в качестве связных. Нами было установлено, что
частым гостем в доме № 58 по Калле Карлос а Мендоза являлся японский консул,
регулярно посещавший собрания упомянутой ассоциации парикмахеров, — по
составу целиком японской. Характерной чертой этой «Авеню шпионажа» было также
необыкновенно большое число зубных врачей-японцев. По-видимому, они тоже
действовали в качестве содержателей конспиративных квартир, ибо трудно
проследить, с зубной болью или с сообщением для передачи в Токио идет
посетитель на прием к такому дантисту.
Странное чувство вызывало зрелище этих предвестников
войны, появившихся среди покоя и мира. Война с Японией казалась совершенно
невероятной, и наше руководство, очевидно, не было обеспокоено появлением
японских агентов. Находясь в пределах «запретной зоны» под охраной достаточных
сил военной полиции, оно чувствовало себя в полной безопасности.
Позже я узнал, что зона канала всегда занимала важное
место в планах японцев, направленных против Соединенных Штатов. [111]
Из документа, составленного штабным офицером немецких
ВВС фон Бюловым, мы с достоверностью установили, что вопрос о нападении на
канал подвергался серьезному обсуждению. Это должно было бы послужить началом
агрессивной войны против Америки. В вопросах шпионажа каналу в то время
отдавалось преимущество по сравнению с Западным побережьем и Пирл-Харбором, а
огромное число агентов, находившихся в Панаме, свидетельствовало о той
важности, которую японская разведка придавала этому пункту Центральной Америки.
Когда я думаю о большой работе, проделанной японцами без всякой пользы в зоне
канала, я никак не могу понять, почему они не попытались нарушить наше
судоходство по Панамскому каналу, подобно тому, как это сделали немцы в
отношении Суэцкого канала, хотя последние и не проводили такой тщательной
подготовки. Очевидно, этот вопрос решался в высших сферах. Будущий театр военных
действий был определен настолько точно, что японская разведка ставила себе
задачей начать секретную войну против Соединенных Штатов уже в 1925 году, когда
я впервые имел возможность наблюдать японскую разведку за работой.
Я проводил свои исследования в вакууме, и, оглядываясь
назад, теперь можно сказать, что они являлись несколько преждевременными.
Японский шпионаж в Панаме в той форме, каким он был в 1925 году, сам по себе
еще не являлся враждебным актом против США, с которыми Япония поддерживала дружественные
отношения.
Шпионаж — постоянная черта японской политики силы,
имевшей своим истоком революцию Мейдзи 1868 года. И было бы ошибкой критиковать
Японию за то, что она старалась подкрепить свои физические силы силами
интеллектуальными; фактически разведка является естественным дополнением чисто
физической силы любой страны.
Еще в 1925 году я понимал всю поверхностность аргументов
(которые выдвигались некоторыми наблюдателями) против развертывания
Соединенными Штатами разведывательной работы. Разве смогли бы современные фирмы
обойтись без соответствующего анализа рынка? Или разве мы не осматриваем дом
перед тем, как его купить? Когда генерал Суини, автор книги «Военная
разведка — новое оружие войны», сам являвшийся пионером [112]
американской разведки времен первой мировой войны, с пренебрежением высказался
о прикладном значении разведки для поддержания нашей международной политики и
наших законных притязаний, это подействовало на меня, как отказ от прав,
неотделимых от нашего положения мировой державы. В Англии разведка играет такую
же роль в определении международной политики, как и любой отдел министерства
иностранных дел. В результате этого там, где другая держава вынуждена посылать,
для достижения своих целей солдат, Англии достаточно послать одного — двух
своих ловких агентов.
Фридрих Великий, говоря о своем противнике —
французском генерале Субизе, однажды сказал: «Впереди него идут сто поваров. Я
же предпочитаю, чтобы впереди меня шли сто шпионов». Именно благодаря
превосходно организованной разведке, а не вооруженным силам, в чем он уступал
своим противникам, Фридриху удалось избежать разгрома в Семилетней войне,
несмотря на множество неудач, которые он потерпел в чисто военной сфере. В
Европе ценность разведки признавалась еще с тех пор, как Монтань с самой
горячей похвалой отозвался о своих агентах, и поэтому там к разведчикам хорошо
относились и хорошо их оплачивали. Самые лучшие умы помогали во всех странах
собирать важную политическую информацию, необходимую каждой великой державе для
должного ведения своих иностранных дел.
Английский писатель и драматург Соммерсет Мом с
гордостью писал о той большой роли, которую он играл в качестве английского
разведчика и которую могли играть не посредственные писатели, а только
блестящие разведчики. Выдающиеся английские разведчики и дипломаты часто
награждались высокими дворянскими и рыцарскими титулами. Чтобы подтвердить мои
слова, достаточно лишь упомянуть о сэре Брюсе Локкарте{24} и сэре Поле Дюксе. Я считаю
вполне оправданной ту гордость, с которой Брюс Локкарт назвал книгу о своей
разведывательной деятельности в России «Британский агент». В [113]
течение всех лет, последовавших за выходом в свет этой книги, его принимали в
высшем обществе.
Америка должна многому научиться в этой области и прежде
всего отличать подрывную шпионскую работу от законной легальной разведки, в
которой жизненно нуждается любая страна и на которую она имеет полное право.
Агентурная деятельность Мата Хари, проходившая в фешенебельных отелях, не
является моим идеалом разведчика. По своему опыту я знаю, что в
действительности лишь ничтожная часть добываемой подобными агентами информации
может иметь реальную ценность. Подобные герои годятся только для бульварных
журналов, а своей славе они обязаны чрезмерному приукрашиванию их в
низкопробных кинофильмах. За все время работы в разведке я отказывался
сотрудничать с профессиональными шпионами, потому что они готовы служить любому
хозяину, а если есть возможность — то и двум сразу. Краткая характеристика
хорошего агента: гражданин-патриот, который умеет держать глаза открытыми и
выполнять разведывательную задачу, не отвлекаясь от основных профессиональных
обязанностей. Совершая деловую командировку по заданию фирмы, американский
коммерсант может составить доклад о своих наблюдениях, сделанных в отдаленных
странах, не оскорбив при этом гостеприимства, которым он пользовался во время
пребывания в той или иной стране. Американцы являются самыми заядлыми путешественниками
в мире. Сотни их ежемесячно совершают морские рейсы вокруг земного шара, тысячи
отправляются в далекие страны по торговым и другим делам. Во всех странах мира
американские газеты имеют своих корреспондентов. Но, располагая поистине целой
армией таких вечных путешественников, мы часто не знаем о том, что происходит в
зарубежных странах. Мне припоминается случай, происшедший в 1940 году: нам
потребовались материалы о немецкой разведывательной организации, носившей
название «Германский иностранный институт». Мы запросили архив, там ничего не
оказалось, несмотря на тот факт, что каждый год великое множество американцев
посещало Штутгарт и осматривало этот институт, который действительно составлял
одну из достопримечательностей швабской столицы.
Во время моего пребывания в Панаме в 1925 году, [114]
ведя наблюдение за деятельностью японской разведки, я еще не понимал всей
сложности и запутанности проблемы, но уже чувствовал, что наш подход к ее
решению не самый лучший. В течение последующих десяти лет я посвятил много
времени размышлению об этой проблеме, и выводы, которые я тогда сделал,
послужили мне руководством в дальнейшем. Они руководили мною при выполнении
новых секретных заданий. Занимаясь учебой и подготавливая себя для будущего, я
встретился с Клер, которая стала моим умным, понимающим и энергичным другом.
Через шесть месяцев после того, как мы в первый раз встретились в кают-компании
на крейсере «Рочестер», она стала моей женой. Если когда-нибудь и были два
человека, предназначенные друг для друга, то это Клер и я. Нам обоим пришлось
проделать крюк, чтобы попасть в Панаму и там случайно встретиться, но с этого
момента мы путешествовали всегда вместе. Наши дороги часто приводили к
разочарованию и неудачам, но никогда не заводили нас в тупик. В нашей
совместной деятельности я обычно выступал в качестве тактика, а Клер помогала
мне своими превосходными стратегическими советами.
Еще в Панаме она помогала мне совершить первые шаги в
активной разведывательной работе, которую я раньше считал просто своей
причудой. Но служебный долг оторвал меня от любимого дела. Крейсеру «Рочестер»
неожиданно поручили важную миссию: доставить генерала Джона Першинга в Чили,
где генералу предстояло быть посредником в споре между Чили и Перу, возникшем
из-за области Такна-Арика. Ожидалось, что наш рейс продлится только десять
дней, но свои расчеты мы производили, не зная того, как спорят в Латинской
Америке.
В этих международных переговорах большую роль играло
слово «завтра», и даже такому энергичному человеку, как генерал Першинг,
потребовалось полгода, чтобы уладить разногласия. Наконец генерал Першинг
закончил свою миссию, и мы могли вернуться в Соединенные Штаты. За два дня до
рождества мы вошли в Нью-Йоркский порт, и здесь меня встретил долгожданный и
желанный приказ. Мне предписывалось прибыть в Вашингтон для временного
прохождения службы при начальнике военно-морских операций. Я понял, что
возвращаюсь в разведку и на этот раз окончательно. [115]
Глава 9.
«Совершенно секретно»
Даже те люди, которые сходятся во мнении с греческим
философом, утверждающим, что все в нашем мире течет и изменяется, чувствовали,
что начальники нашей военно-морской разведки меняются слишком часто. Казалось,
подбор офицеров на этот чрезвычайно важный пост ведется без всякой системы и
человеку, претендующему на эту должность, не нужно обладать особыми качествами.
За последние годы, то есть между 1940 и 1945, в нашей военно-морской разведке
сменилось не менее семи начальников, в то время как в английском морском
министерстве начальник военно-морской разведки сменился всего лишь один раз.
Лишь один из семи удовлетворял требованиям этой весьма
специфической должности благодаря своей подготовленности, интеллектуальным
интересам и личной склонности. Характерно, что продолжительность его службы
была самой короткой. Другие начальники представляли собой морских офицеров,
выделившихся как администраторы или боевые командиры, но ни один из них не
владел какими-либо особыми качествами, говорившими в пользу назначения его на
эту работу. Более того, некоторые из них вовсе и не желали занимать пост
начальника военно-морской разведки. Когда в один из критических моментов
начальником назначили блестящего офицера, то он запротестовал, не желая
«завязнуть» за столом в морском министерстве, и просил о назначении на корабль.
Другой, соглашаясь на эту работу, выдвинул условие, что он будет уделять работе
в морской [116] разведке лишь ограниченное время, так как он не имеет к
ней большого интереса и не особенно разбирается в ее задачах. Третьему работа
нравилась, но он рассматривал ее как синекуру{25} и тормозил деятельность
военно-морской разведки своей врожденной робостью; если бы ему разрешили
пустить дело на самотек, то он заразил бы своей нерешительностью всех.
Преемственность в британской военно-морской разведке была обеспечена с тех пор,
как выдающийся адмирал Годфри был заменен в связи с переходом на более важную
должность коммодором Рашбруком. Последний был настоящим офицером, искренне
верившим в высокое призвание разведки и воодушевлявшим своей верой подчиненных.
Начальник британской военно-морской разведки Реджинальд Холл (бывший тогда
капитаном 1 ранга) с успехом служил на этом посту в течение всей первой мировой
войны.
Иногда благодаря счастливой случайности начальниками
разведки у нас назначались офицеры, которые за короткий срок, бывший в их
распоряжении, старались улучшить работу вверенного им учреждения. Одним из
таких офицеров являлся капитан 1 ранга Уильям Голбрайт, которого в 1925 году
назначили исполняющим обязанности начальника, по-видимому, чтобы «закрыть
брешь», пока его не заменят другие, менее квалифицированные офицеры. Голбрайт с
большой энергией принялся за исполнение своих обязанностей, он осуществил
различные нововведения и провел организационные изменения в то время, когда
политика, принципы и методы организации военно-морских сил сами подверглись
коренным изменениям. Находясь в Панаме, я, конечно, не мог знать, что Голбрайт
интересовался мной.
В военно-морском училище, когда я имел еще звание
мичмана, он был одним из моих преподавателей, а позже я встречался с ним по
возвращении из Японии. Кажется, он не забыл, что я знаю Японию, и понимал, что
мои специальные знания бесполезно растрачиваются в Панаме на работе, которая
меня не удовлетворяла.
Тогда в командовании нашим Азиатским флотом ожидались
перемены: пост командующего флотом должен был занять адмирал Кларенс С.
Уильямс, выдающийся офицер [117] военно-морского флота США, один из военно-морских
теоретиков и блестящий тактик. В то время он был начальником нашего образцового
военно-морского учебного заведения — военно-морского колледжа в Ньюпорте
(штат Род-Айленд) и подготавливал очередной выпуск. Именно адмиралу Уильямсу
капитан 1 ранга Голбрайт дал совет, определивший мое будущее.
В переписке, которая продолжалась некоторое время,
Голбрайт рекомендовал назначить меня в Азиатский флот на должность начальника
разведки с тем, чтобы я занялся специальной проблемой, которая все больше и
больше привлекала наше внимание. Конечно, до января 1926 года, я ничего не
подозревал об этих планах, и приказ об отзыве меня с крейсера «Рочестер» и
направлении в распоряжение начальника военно-морских операций явился для меня
неожиданностью. Военно-морская разведка находилась в подчинении начальника
военно-морских операций.
Мое новое назначение было овеяно таинственностью. Мне не
сообщили сразу, в чем состоит задание, но уже само расположение моего нового
служебного помещения говорило, что оно весьма секретно. Моя комната 2646
находилась в морском министерстве в самом конце длинного коридора на втором
этаже шестого крыла, в удалении от остальных кабинетов, на вход в нее
требовалось специальное разрешение. Немногие лица, работающие в этой части
здания военно-морского министерства, были молчаливыми и скрытными людьми, не
желающими беседовать с кем бы то ни было о своей работе или о деталях
полученного задания. В течение шести последующих месяцев я являлся членом этой
группы призраков и стал спицей в незримом колесе, которое тогда только что
начинало вращаться. Эта пауза в моей работе как бы носила гриф особой
секретности, передо мной открывались новые аспекты современной разведки.
Наш отдел ведал одним из самых деликатных, сложных и
спорных аспектов разведки — дешифрированием.
Талейран однажды сказал, что разговорный язык служит
человеку просто для того, чтобы скрывать мысли. Разведка, однако, не
удовлетворяется этим средством и, подобно подросткам, которые используют
определенные жаргонные выражения и слова, чтобы скрыть содержание разговора,
имеет свой собственный язык и с его помощью [118] делает свои
радиограммы или переписку непонятными для тех, кто пытается раскрыть их
содержание. Язык разведки выражен в криптографии (кодах и шифрах) — науке,
сильно развитой в наше время, но сохраняющей много таинств древних египетских
иероглифов.
Коды и шифры начали разрабатываться дипломатией еще в то
время, когда она делала свои первые шаги, то есть в конце восемнадцатого века.
События во Франции — вначале революция, а затем наполеоновская эра с ее
противоположными интересами в области международной политики — возродили
во всеевропейском масштабе тайную дипломатию, которой в свое время с большим
искусством пользовались итальянские княжества и Ватикан. Разведка стала частью
игры. Во всех европейских столицах крупные государства имели своих агентов,
замаскированных зачастую под дипломатов.
Как заявил один из великих историков дипломатии, послы
семнадцатого и восемнадцатого веков являлись «благородными, почетными
шпионами». По словам бывшего посла Людовика XIV Франсуа де Кальера, «две
основные обязанности посла заключались в том, чтобы, во-первых, смотреть за
делами своего собственного монарха и, во-вторых, быть в курсе дел другого».
Умный посол, утверждал он, знает, как добыть сведения обо всем, что происходит
в мыслях монархов, в совете министров и в стране. И для таких целей «хорошая
пирушка и согревающее воздействие вина» — блестящий союзник. Эти идеи
использовались фашистской Германией, когда матерые шпионы работали под видом
дипломатов. Фашисты были вполне откровенны, представляя своих послов как
дипломатических агентов, заинтересованных в секретах стран, где они были
аккредитованы. Они открыто говорили о том, что разведывательная деятельность
является основной обязанностью дипломатов. Генерал Гаусгофер, один из
геополитиков гитлеризма, указывал на то, что хороший дипломат должен иметь
«предчувствие, подкрепленное тщательной разведкой».
Но именно «благородными почетными шпионами» дипломаты
стали в XIX веке во время наполеоновских войн, Священного союза, Венского
конгресса, конгресса в Э-ля-Шапель и других политических маневрирований
государств, происходивших под поистине мастерским руководством Талейрана и
Меттерниха. [119]
Донесения, которые эти дипломаты посылали в Лондон,
Париж, Вену и Санкт-Петербург, доверялись курьерам, чье путешествие было
сопряжено с опасностью. Никто не мог быть уверен, что донесение дойдет по
назначению или попадет к противнику и даст ему, таким образом, разведывательные
сведения, в которых он особенно сильно нуждается. Чтобы избежать таких
неприятных случаев, были изобретены коды и шифры, они использовались с большим
мастерством даже в те ранние дни тайной дипломатии. Им суждено было остаться
постоянной принадлежностью дипломатии и ее инструмента — разведки.
Мы, американцы, признали большое значение криптографии
еще на заре своей истории и широко использовали ее во время войны за
независимость в 1776 году, а также в гражданской войне 1860–1865 годов. Широкое
использование криптографии англичанами во время первой мировой войны и тот
успех, который был достигнут, союзниками в результате ее правильного
использования, убедили нас в необходимости использования этого важного
инструмента. Наше участие в первой мировой войне оказалось слишком кратким,
чтобы иметь возможность создать свою собственную американскую систему, и
англичане, располагавшие более совершенными методами криптографии, обеспечили
нас всем, в чем мы нуждались в данной области. Они располагали несколькими
кодами противника и, имея, таким образом, доступ к его особо важным тайнам,
передавали нам копии расшифрованных писем и телеграмм. Однако, когда мир
разрушил наш союз военного времени и взаимодействие с английской разведкой
прекратилось, мы оказались предоставлены самим себе.
Существовало распространенное мнение, что вооруженные
силы сильно нуждались в этом секретном языке, но они не располагали
достаточными средствами для создания столь важного оружия. После победоносной
первой мировой войны вклад вооруженных сил в победу был полностью забыт, и на
их новые потребности не обращалось должного внимания. Так, на развитие
криптографии в послевоенном бюджете не выделялось ни одного доллара. Она,
однако, признавалась важным оружием современной дипломатии, и государственному
департаменту были отпущены средства для создания небольшого [120]
криптографического аппарата, главным образом для того, чтобы конкурировать,
насколько это ему удастся, с честолюбивыми криптографическими отделами
министерств иностранных дел других государств. Несовершенность данной
организации компенсировалась трудолюбием, изобретательностью и опытом
нескольких лиц, перед которыми стояла эта задача. Хотя наша криптографическая
организация являлась, по-видимому, самой маленькой по сравнению с теми, которые
существовали в других странах, она оказалась самой лучшей, обеспечивая наших
творцов иностранной политики наиболее важными сведениями.
Развитие современных средств связи сопровождалось
развитием криптографии как в позитивном, так и в негативном отношении. Коды и
шифры стали неимоверно сложными. Наряду с этим большого совершенства достигли
средства и методы их раскрытия. Расследование катастрофы в Пирл-Харборе,
которое показало наши достижения в этой области, создало впечатление, что
только мы обладаем этим важным оружием. Однако в действительности все воюющие
стороны располагали блестящими и исключительно эффективными криптографическими
службами. Но некоторые из наших высокопоставленных офицеров, ослепленные
достигнутыми успехами, проявляли тенденцию почивать на лаврах и стоять на месте
в то время, как другие стремились идти вперед. Коды, которые использовали наши
дипломатические органы, едва ли изменившиеся в течение прошедших нескольких лет
и, очевидно, устаревшие по сравнению с современными стандартами криптографии,
расшифровывались сравнительно легко. Мне было хорошо известно, что японская и
другие разведывательные службы имели значительный успех в этой области, и я
довольно часто советовал начальству время от времени изменять коды, особенно в
периоды международных совещаний, чтобы не дать потенциальным противникам
возможности узнать наши секреты. Но в течение пятнадцати лет наши
дипломатические коды и шифры оставались без изменения, что позволяло
иностранным дешифровальщикам раскрывать их без особого труда.
Для того чтобы криптография оставалась эффективной, коды
и шифры необходимо часто менять. Дважды во время второй мировой войны такие
изменения привели к [121] событиям, которые в настоящее время могут
рассматриваться как имевшие решающее значение. Одно из них, на мой взгляд,
оказало непосредственное влияние на исход войны. После падения Франции немцы
начали проводить подготовку для вторжения в Англию, которая в то время не
располагала достаточными вооруженными силами в результате понесенных ею больших
потерь в Европе и была открыта для нападения противника вдоль всего ее
побережья. На территории Англии находились несколько немецких агентов, они
изучали местность в связи с подготовкой немцев к вторжению. Однако следует
отметить, что их задача являлась второстепенной по сравнению с теми важными
сведениями, которые немецкая разведка получала благодаря раскрытию английских
кодов. Действительно, в течение всей войны немецкая криптографическая служба
работала исключительно эффективно, и наибольшие успехи немецкой разведки
следует отнести за счет успешной деятельности ее дешифровальщиков.
Операция, известная под условным наименованием «Морской
лев», имела целью захват Англии; работы по ее подготовке тщательно велись
немцами на оккупированном берегу Франции, Бельгии и Голландии, причем Гитлеру и
его высшим штабам были известны все предпринимаемые англичанами контрмеры, так
как немецкая разведка раскрыла английские коды и шифры; эту операцию предстояло
начать в августе 1940 года мощными ударами авиации, при этом к 15 сентября
интенсивность налетов должна была достигнуть своего максимального напряжения.
Вслед за этим сразу же планировалось приступить к высадке войск вторжения,
проводимой двумя волнами.
Чтобы отвлечь английский военно-морской флот,
предполагалось нанести вспомогательный удар по северной части Англии. Для
непосредственного обеспечения высадки войск использование немецкого
военно-морского флота не намечалось. В его задачу входило отвлечь английский
военно-морской флот от выполнения своих основных функций по защите береговой
линии в зоне предполагаемой высадки немецких войск.
Все эти планы разрабатывались на основе разведывательных
данных, полученных путем дешифрирования английских радиограмм. И немцы,
полностью осведомленные об английских секретах, чувствовали себя на «седьмом
небе», [122] но последовавшие вскоре события нарушили все их
расчеты. В данном случае речь идет не о сосредоточении английских сил и не о
других каких-либо оборонительных мероприятиях, а об абстрактных действиях,
которые стоили Англии очень дешево, но которые, по сути дела, имели решающее
значение в ее спасении. Перед самым немецким вторжением все английские коды и
шифры были изменены. В немецком верховном командовании поднялась паника. Не
зная, что происходит в Англии, Адольф Гитлер метался, как будто бы он вдруг
лишился своих глаз и ушей. Сверх всего этого он надеялся узнать о масштабах
разрушений, причиненных налетами немецкой авиации, из расшифрованных английских
радиограмм. Но теперь его дешифровальщики могли только доложить ему, что они не
в состоянии раскрыть новые коды. Искусственный туман, окутавший таким образом
Англию, продержался в течение нескольких месяцев, и Гитлер, лишенный своего
самого важного оружия, не осмелился начать вторжение. К тому времени, когда
немцам удалось раскрыть новые английские коды, было слишком поздно приступать к
проведению вторжения. Англия получила столь необходимую для нее передышку и,
более того, она ликвидировала самую крупную угрозу, которая когда-либо нависала
над ней в течение всей войны.
Другой случай с кодами причинил нам много вреда и
задержал некоторые наши приготовления к освобождению Европы. Налет на дом
японского военного атташе в Лиссабоне, проведенный без разрешения
соответствующих властей, насторожил наших противников и заставил их изменить
свои коды, которые были нам хорошо известны. Мы внезапно лишились этого важного
источника информации, и потребовались долгие месяцы напряженной работы, чтобы
раскрыть новые японские коды.
В 1926 году, когда я впервые столкнулся с этой
интереснейшей областью современной разведки, искусство дешифрирования у нас
находилось в начале своего развития. Мне поручили заниматься Японией. Я должен
был найти пути и средства слушать японские разговоры и перехватывать японские
сообщения. Следует подчеркнуть, что, несмотря на свое большое значение, служба
дешифрирования является только частью разведки. Нельзя узнать обо всем, что
происходит в лагере противника, [123] если сосредоточить свое внимание только на расшифровке
его сообщений. Таким способом можно добыть лишь часть необходимых разведке
сведений. Даже наиболее полное и эффективное дешифрирование оставляет многие
пробелы незаполненными и многие задачи нерешенными. Сообщения, которыми
обмениваются различные органы и учреждения противника, никогда сами по себе не
являются исчерпывающими. Часто в них содержится много непонятного: скупые
ссылки на факты (знание которых адресатом предполагается) или же на отданные
ранее устные распоряжения. Сбор дополнительных сведений поручается другим видам
разведки.
Дешифрирование можно рассматривать как средство,
призванное для заполнения пробелов, оставленных другими видами разведки. Если
бы великая держава, имеющая международные обязательства, попыталась
удовлетворить свои потребности только лишь за счет одной службы дешифрирования,
то это привело бы к роковым последствиям. Дешифрирование — часть большой и
сложной разведывательной системы, где один вид разведки подкрепляет другой.
Как новичку в криптографии, мне потребовалось много
времени для того, чтобы познакомиться с этой деликатной наукой. Моя работа на
этом совершенно секретном поприще продолжалась в Вашингтоне в течение семи
месяцев. Мои друзья, проявляющие законное любопытство, ничего не знали о
характере моей деятельности. Наблюдательные японцы, несмотря на свое страстное
желание раскрыть эту тайну, также оставались в полном неведении. Я говорил, что
готовлюсь к новой работе. Без особого труда я приспособился к медленному темпу
жизни в спокойном Вашингтоне, который тогда еще не имел такого мирового
значения и не был столь важным международным центром, каким он является теперь.
Найти квартиру было нетрудно, и, поглощенный в то время миром цифр, я избрал
жилой дом № 1616 на 16-й улице, где размещается большинство посольств. Целые
дни я проводил за учебой и работой среди людей, для которых осторожность стала
второй натурой. В течение долгих часов, не проронив ни единого слова, мы,
склонившись над кипами заиндексированных бумажных листов с цифрами и буквами,
расположенными в хаотическом беспорядке, пытались разгадывать [124]
сложные загадки и постепенно находили решение, как в сложном кроссворде. В то
время в комнате № 2646 нас было всего лишь несколько молодых людей, которые
отдались криптографии с такой же аскетической преданностью, с какой юноши идут
в монастырь. Каждый из нас знал, что секретность исключала возможность быть
отмеченным за хорошую работу, хотя это являлось обычным для офицеров других
видов деятельности. Именно тогда я впервые осознал, что разведка, подобно
добродетели, сама по себе является вознаграждением. Даже теперь пионеры
американской криптографии остаются неизвестными для публики, хотя некоторые из
них стали ветеранами и сделали значительный вклад во многие победы на Тихом
океане. Молодой авиационный офицер, сбивший самолет, на котором находился
японский адмирал флота Ямамото{26}, был отмечен высокими
наградами нашей страны, но люди, которые дали ему важные сведения, обеспечившие
успешное выполнение его обычных задач, — дешифровальщики, уединившиеся в
своих секретных комнатах, остались без наград. Корабли и люди, которые решили
исход битвы у острова Мидуэй, перехватив и разгромив мощный японский флот
вторжения, получили благодарность всей страны. Их названия и имена
выгравированы на военном памятнике, воздвигнутом героям Америки. Но скромные
мужчины и женщины, чья непризнанная, но выдающаяся деятельность сделала
возможными такие победы путем раскрытия тайн японских шифров и кодов, остаются
неизвестными и ненагражденными. Чтобы работать в области криптографии, нужно
иметь страстную готовность оставаться неизвестным. В некотором отношении люди,
трудившиеся в комнате 2646 в здании морского министерства, являлись
отшельниками разведки, которые ничего не говорили, но все видели и знали.
Мои коллеги, казалось, не чувствовали всей той
романтики, которая была присуща их деятельности. Они были простыми, скромными
людьми, полностью поглощенными своей работой и не интересовавшимися ничем
другим. В течение долгих часов они работали с [125] большим
трудолюбием, забывая об обеде и выходных днях, когда им приходилось решать
сложные задачи.
Часто, обдумывая ту или иную загадку, они находили
решение после полуночи, уже в постели. В таких случаях они немедленно бежали в
министерство и продолжали свою работу без перерыва до тех пор, пока не
убеждались в правильности найденного ими решения или в ошибке. Приятно было
наблюдать за работой этих людей, трудившихся неделя за неделей, месяц за
месяцем, год за годом в течение целых десятков лет, тренирующих себя и
совершенствующих свое искусство в сохранении тайны, что являлось частью их
деятельности. Я надеюсь, что эти строки будут признаны как воздание должного
забытым мужчинам и женщинам, работавшим в самой секретной области разведки, с
тем, чтобы теперь, когда их деятельность раскрыта в печати и различных
расследованиях, привлечь внимание страны к их неизвестным широкой публике
достижениям и заслугам.
Я стал частью этого поистине рыцарского секретного
ордена и гордился тем, что принадлежал к этой небольшой группе людей без имени.
Но мое возвращение в Вашингтон не прошло незамеченным для японцев, которые
пристально наблюдали за каждым моим движением. Они быстро узнали о моем новом
назначении и старались получить сведения о характере моих новых обязанностей. В
своих попытках они достигли слабых успехов, так как даже моя жена, которую я
обычно посвящал в свои секреты, не имела никакого представления о работе, в
которую я окунулся с полным самозабвением. Если японцы следили за мной, а это,
несомненно, то они могли видеть меня рано утром, когда я выходил из дома на
16-й улице и направлялся в морское министерство, где я растворялся среди сотен
моих товарищей-офицеров. Я был уверен, что никто никогда не следил за мной,
когда я шел в комнату 2646, так как моя продолжительная служба в разведке
научила меня устанавливать наличие слежки и избавляться от нее.
Когда японцы не смогли получить информацию о моей работе
косвенными путями, они попытались действовать прямо. Я стал получать
приглашения на вечеринки, устраиваемые ими в Вашингтоне, и часто случалось так,
[126] что из присутствовавших на них мы с женой были
единственными представителями Запада. Мы вели обычные длинные разговоры на общие
темы, и затем японцы, эти неуклюжие актеры, приступали к намеченным вопросам.
При этом было ясно, что каждый их шаг, представляющий собою маленькую ловушку,
тщательно отрепетирован. В другом углу моя жена приятно улыбалась в то время,
как ее «строго допрашивали», но японские инквизиторы ничего от нас не могли
узнать. Я нисколько не сомневаюсь, что неудача японцев проникнуть в характер
моей деятельности в Вашингтоне усиливала их любопытство. Приглашения на
японские вечеринки участились, разговоры принимали более целеустремленный
характер до тех пор, пока я не стал изображать из себя, невозмутимого, ни в чем
не замешанного обвиняемого в суде, которого честолюбивый, но очень неопытный
прокурор подвергает сильному перекрестному допросу. Все попытки японцев что-либо
узнать от меня вызывали у меня только смех.
В то время, в 1926 году, в Вашингтон прибыл новый
японский военно-морской атташе. Его выбор для этой должности указывал на
растущее значение этого сторожевого поста японской разведки. Это был капитан 1
ранга Исороку Ямамото, будущий главнокомандующий японским объединенным флотом.
Он являлся человеком, который вовлек Японию в войну. Я знал Ямамото слабо, хотя
мне указывали на него, как на восходящую звезду в морском генеральном штабе,
как на человека с большими перспективами. Он являлся сторонником увеличения
воздушной мощи и блестящим стратегом, особенно интересующимся оперативными
проблемами военно-морской стратегии. Его прибытие в Вашингтон повлекло за собой
значительные изменения в методах и целях японской разведки. Предшественники
Ямамото сосредоточивали свое мнение на получение информации тактического
характера: проблемы и методы стрельбы, технические данные наших кораблей,
боевой порядок и подробные данные о техническом прогрессе в нашем флоте. Теперь,
как нам казалось, аппарат военно-морского атташе в Вашингтоне больше не
интересовался этими тактическими и техническими сведениями. Внезапно
оперативные проблемы в рамках высшей [127] стратегии вышли на первое место японской
разведывательной деятельности.
Мы убедились в этой перемене и решили найти причины
того, почему японцы переметнулись от тактики к стратегии. В конце концов мы
пришли к выводу, что это произошло в основном благодаря более широкому
интеллектуальному кругозору Ямамото и его собственной заинтересованности в этих
проблемах, которые тогда доминировали в японской разведывательной деятельности
в Соединенных Штатах. Тактическими вопросами занимались агенты более низкого
пошиба. Военно-морской атташе вникал в крупные проблемы, он был заинтересован в
войне.
Я всегда чувствовал, после того как Ямамото назначили
главнокомандующим объединенным флотом во время войны, что первые планы
нападения на Пирл-Харбор возникли в его беспокойной голове именно здесь, в
Вашингтоне. Он принадлежал к той небольшой группе японских военно-морских
офицеров, которые до конца возражали против Вашингтонского соглашения по
ограничению флотов. Его возражения касались попыток сдать на слом авианосцы.
Пункт 4 Соглашения определял авианосцы, как военные корабли со «стандартным
водоизмещением, превышающим 10000 тонн, предназначенные для специфической и
исключительной цели несения самолетов». Япония имела несколько кораблей в строю
и в стадии постройки, как раз превышавших этот предел, и Ямамото был основной
движущей силой, стоявшей за увеличение ассигнований с тем, чтобы увеличить
количество авианосцев в японском флоте. Являясь крупным военно-морским
стратегом, он признавал даже на той еще ранней стадии развития морской
воздушной мощи значение авианосцев и с большим огорчением видел свои самые
заветные мечты грубо нарушенными Вашингтонским соглашением. Он никогда не
простил нас за наше настойчивое требование, чтобы четыре японских авианосца
были сданы на слом.
Именно на этих авианосцах он основывал свои надежды и
строил свои честолюбивые планы.
Хотя он командовал крейсерами и прослужил определенный
срок в штабе, он поддерживал тесную связь с офицерами японской военно-морской
авиации в течение всей своей службы. В Соединенных Штатах он также [128]
занимался проблемами организации взаимодействия авиации и военно-морского флота
на самом высшем оперативном уровне. Когда он впервые прибыл в Вашингтон, я
просмотрел его биографию, составленную в течение многих лет военно-морской
разведкой. Он родился 4 апреля 1884 года в городе Нагаока в префектуре Сага и
был шестым сыном Тэйкити Такано, вероятно приемным — обычай усыновления
был широко распространен в Японии. Он постудил в военно-морскую школу в 1901
году и закончил ее в 1904 году.
К 1915 году он уже капитан 3 ранга и помощник министра
военно-морского флота. Он несколько лет провел в Соединенных Штатах и Англии,
изучая английский язык, как и я в свое время изучал японский, и теперь бегло
говорил по-английски. В его биографии он характеризовался, как «исключительно
способный, энергичный и сообразительный человек». Мне не пришлось долго ждать,
чтобы получить подтверждение точности этих выводов.
Однажды вечером, когда я возвратился домой после
напряженной дневной работы, моя жена встретила меня с сообщением, из которого я
понял, что за мной увязалась большая рыба. После того, как мелкая рыбешка не
смогла узнать характер моих обязанностей, а интерес японцев ко мне усилился еще
и потому, что они не могли связаться со мной по рабочему телефону.
Ямамото пришел ко мне домой и долго говорил с моей
женой. Он пригласил меня к себе на квартиру, которая в то время служила ему и
местом работы. Хотя он был женат и имел дочь, он оставил семью в Токио и
принимал своих гостей без хозяйки. Он не прибегал к методам своих
предшественников, которые в разведывательных целях использовали женщин. На
приемах у Ямамото женщин обычно не было. Гостям подавалось ограниченное
количество спиртного. Он всегда предлагал сыграть в карты, чему отдавался с
полным самозабвением, играл он с большим искусством. На вечеринке, куда он меня
пригласил, присутствовали только мужчины; они, как обычно, играли в карты.
Покер был его любимой игрой, и он играл с невоздержанной и неприкрытой
решительностью, как будто хотел разгромить нас в карточной игре, прежде чем
нанесет нам поражение в войне. Я знал, что он чемпион [129]
игры в го (японские шахматы) среди личного состава японского флота и неизменный
победитель в покере. Мои товарищи по учебе не без сожаления могут подтвердить,
что я сам был неплохим игроком в покер. В этой игре, предоставляющей достаточно
времени и возможностей для изучения характера, я особенно интересовался
реакцией Ямамото на старание обыграть его.
В отличие от большинства японцев, которые чувствуют себя
растерянными и униженными, когда проигрывают даже в безвредной карточной игре,
Ямамото высоко ценил мои попытки выиграть у него. Я увидел в нем человека,
любящего идти в бой с поднятым забралом.
Когда я вошел в его апартаменты, я встретил того же
самого коренастого чернобрового человека, что и несколько лет тому назад. Он
носил коротко стриженные волосы, улыбался широко, но довольно снисходительно.
Агрессивная натура чувствовалась даже в его улыбке. Почти сразу же подали
коктейли и обед — смесь японских и европейских блюд. Было ясно, что он
любил свою игру — эту комбинацию разведки и карт, ибо едва окончился обед,
как стол очистили и приготовили для игры в покер. Хозяин пригласил нас
доставить ему удовольствие игрой в карты. Он вскоре стал пересыпать свои ставки
и картежные хитрости едва прикрытыми вопросами явно военно-морского характера.
Во время наших последующих встреч он пытался объединить
два своих любимых занятия, и мне потребовалось призвать на помощь всю свою
энергию, чтобы победить его в обеих играх. Ямамото имел всего лишь три пальца
на правой руке — результат взрыва на борту корабля во время Цусимского
сражения в то время, когда он, будучи еще лейтенантом, служил при адмирале Того
на флагманском корабле «Микаса». Меня развлекало то, как он с необычным
проворством проделывал с картами различные манипуляции своими тремя пальцами
правой руки. Я чувствовал, что он гордился своим трюкачеством, как фокусник, он
громко смеялся, когда мы награждали его мастерство, комплиментами.
Не довольствуясь легкими победами, он приглашал в свой
дом людей, которые представляли собой сильных противников как в области
разведки, так и в игре в покер. Я не знаю, как много он мог узнать от нас, [130]
но я хорошо знаю, что мы часто обыгрывали его в покер и немало от него
узнавали, в том числе и об его идеях в отношении военно-морской стратегии.
Именно во время этих встреч я впервые составил представление о том, в каком
направлении будет развиваться военно-морской флот Японии. Авианосец —
комбинация морской и воздушной мощи — все время витал перед глазами
Ямамото.
Он занимался почти исключительно оперативными вопросами,
и это могло вызвать у нас интерес к людям, которым он доверил тактическую
разведку, если бы мы не следили за деятельностью многих его подчиненных.
Не так уж трудно было определить, кому из своих агентов
Ямамото поручил заниматься выполнением этой задачи. Вскоре после войны, когда
Япония приступила к осуществлению своей программы строительства военно-морского
флота, в Нью-Йорке открылись японские конторы по закупке новых конструкций,
патентов и производственных лицензий наших заводов с тем, чтобы ускорить
японскую строительную программу путем приобретения американских изобретений на
открытом рынке.
Эти закупочные комиссии обычно приобретали по одному
образцу изобретений, будь то самолет, дальномер или прибор по управлению огнем.
Эта бережливость при закупках привлекла мое внимание, и я лично пытался убедить
наших промышленников воздерживаться от продажи только одной штуки всех видов
изобретений.
— Если хотите продавать, — говорил я
им, — делайте так, чтобы они платили как можно больше за каждое
изобретение. Поставьте условие, что они должны покупать сто штук каждого вида
изобретений или им совсем ничего не продадут.
Однако вряд ли я убедил наших промышленников в мудрости
осуществления контроля над японской техникой путем выкачивания их ограниченных
фондов. Даже перед самым началом тихоокеанской войны они проявляли свою
корыстную заинтересованность в продаже японцам по одной штуке всех своих
изобретений, включая наши последние модели самолетов, которые вскоре под
японской маркой действовали против нас.
Отказ Ямамото от тактической разведки увеличил, по моим
заключениям, потенциальное значение японских торговых агентов в Нью-Йорке.
Проявив интерес к делам японцев, [131] мы раскрыли ряд других организаций и учреждений,
занимающихся деятельностью подобного характера: управление армейского
инспектора, информационное бюро по шелку и японское туристическое бюро.
Наша военно-морская разведка следила за деятельностью
этих учреждений и знала о многом, что в них происходило. На самом деле, когда я
впервые стал говорить о них в нашем управлении, мне сказали, что наше высшее
командование разрабатывало планы, направленные на закрытие этих учреждений, как
очагов японского шпионажа. Такое предложение изумило и обеспокоило меня, и я
попросил разрешения обсудить этот вопрос с высшим начальством.
— Эти япошки думают, что они могут делать все, что
им угодно, — сказал мне один высший офицер. Они используют эти учреждения,
которые являются не только конспиративными квартирами и почтовыми ящиками (через
которые различные агенты посылают свои донесения), но служат и центрами
технической разведывательной деятельности.
— Откуда вы об этом знаете? — спросил я.
— Да, я знаю, — ответил он, — и не
собираюсь больше валять дурака. Мы думаем нагрянуть на них сейчас же, а то
будет слишком поздно.
В связи с этим следует сказать, что мы располагали
довольно эффективной системой, дающей возможность следить за посетителями этих
учреждений, а также за их персоналом. Наша контрразведка знала до мельчайших
подробностей обо всем, происходившем в их просторных комнатах.
— Вы действительно имеете в виду, — сказал я,
когда он мне подробно рассказал о своих планах, — ликвидировать ваш самый
лучший источник информации? Это не контрразведка — это крайняя мера. До
тех пор, пока японцы думают, что мы глупцы, они будут применять свои неуклюжие
методы почти открытой разведки, и мы можем быть спокойны, не правда ли? Дайте
им возможность вести мелкую игру. Кроме всего прочего, они не могут причинить
нам никакого вреда, пока мы хорошо знаем, чем они там занимаются. А мне
кажется, что мы знаем о них довольно много. В разведке существует трюизм, что
если вы дадите своему противнику достаточно длинную веревку, можно [132]
быть уверенным, что он повесится на ней. Часто агенту противника не
препятствуют продолжать работу будто бы без помех со стороны контрразведки в
течение пяти, а то и десяти лет. Все это время он находится под наблюдением,
вся получаемая им информация проверяется и перепроверяется, все его действия
тщательно регистрируются. Благодаря этому методу могут быть обнаружены новые
иностранные агенты, их резиденты и целые организации. До тех пор пока агент
доставляет те материалы, которые от него требуют хозяева, он обычно остается на
своем посту, и в связи с этим ведение наблюдения за ним облегчается
постоянством выполняемых им задач. Как только этого агента отзовут, а вместо
него назначат нового, контрразведке будет трудно быстро раскрыть последнего и
установить за ним такое же наблюдение, как за его предшественником. Старые
агенты обычно менее опасны, несмотря на их хорошую осведомленность в тех или
иных вопросах, чем один новый человек, чья личность и деятельность неизвестны
нашей контрразведке.
После долгих споров и логических доказательств удалось
убедить высшее командование пока не беспокоить японских шпионов, орудовавших в
так называемых закупочных комиссиях. Вместо этого мы разработали планы по
«обеспечению» их сведениями, в которых они столь сильно нуждались и которые так
страстно искали.
Для этого нам пришлось подготовить себя для той
обворожительной игры в «двойников», которую нам пришлось широко вести в этой
битве умов. [133]
Глава 10.
Радиозасада
К середине лета 1926 года, освоив тайны криптографии, а
заодно и игру в покер по системе Ямамото, я тем самым как бы завершил свою
сверхсекретную предварительную подготовку в Вашингтоне с тем, чтобы
использовать приобретенные, знания на практике. Мне не терпелось приступить к
делу. Спокойная, размеренная жизнь в Вашингтоне с неизменным чередованием
работы и светских развлечений начинала уже приедаться.
К тому же действия японцев почти не вносили разнообразия
в обстановку. Сам Ямамото, очевидно, находился в это время на распутье. Он
видел перед собой два пути.
Первый вел к миру, что обрекало японский флот на
бездействие, но оставляло широкое поле деятельности для маневров японской
дипломатии, второй, извилистый и опасный, в конечном итоге неизбежно вел к
войне. Из разговоров с Ямамото я понял, что он ясно отдавал себе отчет в том,
какой выбор предстояло сделать Японии.
Он был склонен уступить пока дипломатии и посмотреть,
чего она сможет достигнуть до применения силы. Но вместе с тем он обладал
беспокойным и нетерпеливым характером. Он хотел добиться слишком многого,
причем чересчур быстро, и не был расположен ждать урегулирования спорных
вопросов путем обычного обмена вежливыми дипломатическими нотами.
Вопрос о войне и мире всецело занимал живой ум Ямамото в
период его первого пребывания в Вашингтоне, но к тому времени, когда он
закончил свою деятельность в качестве военно-морского атташе, он, казалось,
склонялся больше к войне, чем к миру. Он знал, [134] что ему еще далеко
до занятия руководящего положения, когда он сможет оказывать влияние на внешнюю
политику Японии и диктовать свои взгляды ее политическим руководителям. Поэтому
он решил ускорить свое продвижение по службе, способствуя тем самым
осуществлению своих планов, свидетелями которых мы стали в дальнейшем.
Летом 1926 года было принято решение направить меня в
Азию в качестве офицера разведки, специализирующегося в области криптографии.
Это назначение свидетельствовало об усилении нашей разведывательной
деятельности против Японии. Оно было первой попыткой проникнуть за тот занавес,
за которым Япония пыталась скрыть от нас тайны своего флота. Мы решили, что это
проникновение может быть осуществлено на расстоянии путем подслушивания
переговоров, ведущихся по радио между японскими кораблями, и расшифровкой
перехваченных радиосообщений. Мы опасались, что мое немотивированное назначение
в какой-то мере раскроет подлинный характер моей деятельности и привлечет
внимание японцев. Поэтому с согласия адмирала Хепберна, бывшего начальника
военно-морской разведки, капитан 1 ранга Голбрайт подобрал мне должность,
подходящую для маскировки моего истинного назначения. Я стал командиром эсминца
«Маккормик» всего на какие-нибудь пару месяцев, пока буду готовиться к
настоящей работе.
Я вступил в командование кораблем в Чифу и через
Китайское море прибыл на нем в Гонконг. Множество японцев уже окопалось в тех
местах, где мы останавливались. Они приезжали в Китай в порядке обычной
иммиграции, чтобы, как говорили японцы, облегчить положение своих
перенаселенных маленьких островов. На самом же деле они являлись авангардом
захватчиков, которые вскоре должны были высадиться с моря. В Гонконге я провел
несколько дней с женой и сыном, а затем отплыл в Манилу. Вскоре поездка на
южные Филиппины предоставила мне возможность познакомиться с теми местами,
которые впоследствии сыграли столь важную роль при нашей высадке на Филиппинах,
оккупированных японцами во время второй мировой войны. Действия японцев на
Филиппинах не давали оснований для спокойствия. Ими делалось все для того,
чтобы втереться [135] в доверие к местному населению, и филиппинцы в то время
относились к ним дружелюбно. Тогда трудно было себе представить, что наступит
день, когда эта дружба перейдет в лютую вражду, и филиппинские поклонники
японцев будут сражаться со своими бывшими гостями в бесчисленных партизанских
отрядах.
Мои первоначальные представления о намерениях японцев в
отношении Филиппин подтвердились вскоре после моего первого посещения Манилы
еще три года тому назад. Тогда японская учебная эскадра под командованием
вице-адмирала С. Сайто прибыла на острова с визитом вежливости, и мы старались
обеспечить нашим гостям прием согласно общепринятому международному этикету. 30
ноября в восемь часов утра флагманский корабль Сайто «Якумо» бросил якорь в
гавани и был встречен приветственным салютом наших орудий.
Весь день был заполнен официальными церемониями: генерал
Рид и адмирал Марвелл нанесли визит Сайто, а японский адмирал —
генерал-губернатору и адмиралу Вашингтону. Обмен визитами продолжался также и 1
декабря, а затем последовали приемы, обеды, вечера, пикники, во время одного из
которых мы посетили памятник Яхаги в Сан-Педро Макати. Все это время я
пристально наблюдал за японцами, обращая особое внимание на их отношения с
местными властями. Я заметил, что они расточали слишком много комплиментов
Мануэлю Кезону{27}, как бы стараясь показать ему,
а через него и всему филиппинскому народу, как высоко они ставят филиппинцев и
как считаются с ними.
Мне было поручено сопровождать адмирала Сайто, и я
получил возможность ближе познакомиться с поведением японцев. Адмирал Сайто был
человеком отнюдь не воинственным, и ему явно пришлась по душе та помпезность, с
которой его принимали. По-видимому, он предпочитал использовать военно-морской
флот скорее для визитов вежливости, нежели для войны. Но даже в этой
дружественной атмосфере я обнаружил определенные [136] намерения японцев и
решил представить отчет о своих наблюдениях. Однако, будучи знаком с обычной
судьбой преждевременных сообщений, я сознавал, что нецелесообразно делать
предупреждение тогда, когда умы к этому еще не подготовлены. Но что-то сделать
все же следовало, хотя бы для того, чтобы, по крайней мере, вызвать подозрение
относительно истинных намерений японцев. Поэтому я, прежде чем писать
официальный отчет о своих наблюдениях, по возвращении в Америку в 1926 году
написал статью, где выразил свои мысли о возможном ходе событий. Статья
называлась «Филиппинский генерал-губернатор Яманака». В ней описывались те
шаги, которые, по моему мнению, могли предпринять японцы, чтобы захватить
контроль над Филиппинскими островами, и продвинуть своего ставленника на пост
генерал-губернатора после смещения нашего генерал-губернатора.
Картина событий, которую я мысленно нарисовал себе в
1926 году, как показали последующие действительные события, была в значительной
степени правильной. В основе всех событий лежало стремление филиппинцев к
независимости. В своем очерке я указывал на то, что независимость будет
предоставлена Филиппинам немедленно после краха биржи, ведущего к беспрецедентной
по масштабам депрессии. Далее я писал о том, что получение независимости
неизбежно поведет к изоляции Филиппин, чья экономика так зависима от внешней
торговли. Именно на этой стадии я предполагал усиление японской активности.
Ловить рыбу в мутной воде — обычное занятие агрессоров, старающихся
углубить хаос для достижения своих корыстных целей.
Я обрисовал вымышленного Яманака как руководителя
японской пятой колонны на Филиппинах, который умело использует обстановку и
путем различных махинаций добивается того, чтобы Филиппины, как спелое яблоко,
пали к ногам Японии. Никто не станет отрицать попыток японцев осуществить то,
что я предвидел в 1926 году.
Если им это и не удалось, то не вследствие их
бездействия, а благодаря той мудрости, которую проявил президент Рузвельт при
решении филиппинской проблемы, а также благодаря решимости самих филиппинцев
быть всегда с Соединенными Штатами и в годы испытаний, и в годы побед. [137]
Я послал свою статью брату с тем, чтобы он, если сочтет
возможным, передал ее в журнал «Атлантик мансли», но он, как юрист, нашел в ней
такие места, которые, по его мнению, могли повредить моему положению морского
офицера, не говоря уже о том, что она представляла угрозу для нашей
национальной безопасности. Когда я перечитываю сейчас свою статью, она вызывает
в моем сознании множество мыслей. Истинные чувства японских визитеров были лишь
слегка завуалированы показной любезностью. Некоторые из нас этот визит японской
эскадры расценивали как предварительную рекогносцировку для изучения местности,
куда они намеревались в недалеком будущем вернуться с оружием в руках. Японцы,
проживающие в Маниле, собирались на улицах, чтобы приветствовать своих
соотечественников, и по их безграничному энтузиазму в них можно было угадать
«квартирмейстеров» будущего нашествия.
Во время пятидневного визита эскадры они вели себя, как
будущие владельцы, бесцеремонно осматривающие собственность, которую намерены
приобрести, нисколько не считаясь с присутствием хозяина. Чрезмерный энтузиазм
японских жителей Манилы невольно вызывал беспокойство. Чувство тревожного
ожидания смешивалось с раздражением.
Мое присутствие на Тихоокеанском флоте казалось теперь
достаточно обоснованным, и поэтому отпадала необходимость скрывать мое
назначение. Меня перевели на флагманский корабль, и это казалось вполне
закономерным. Я должен был стать советником командующего флотом по вопросам
разведки и проводить специальную работу непосредственно на берегу. Но японцам,
с которыми я виделся, внушалось, что моя деятельность не носит сугубо военного
характера, как и мое предыдущее назначение, когда я был прикомандирован к
японскому адмиралу.
Однако мне предстояло по-настоящему начать работу,
используя знания, полученные за семь месяцев интенсивного обучения в комнате
2646 в здании морского министерства в Вашингтоне. Политическая обстановка на
Дальнем Востоке накалялась, и нам внезапно приказали отбыть из Манилы в Шанхай
с тем, чтобы быть наготове на случай событий, которые могли произойти в
результате действий генерала Чан Кай-ши, начавшего [138]
продвижение на север. Эта поездка не нарушала серьезным образом моих
собственных планов, основы которых были заложены в Маниле. Наоборот, я был рад
тому, что попал в самый водоворот политических и военных событий и получил
возможность начать свою работу прямо в Шанхае. Я должен был руководить пунктом
подслушивания на американской радиостанции в Шанхае, перехватывать японские
радиограммы, которыми обменивались между собой штаб в Токио и флот в море,
анализировать получаемую таким образом информацию, раскодировать и
расшифровывать передаваемые сообщения.
Необходимая для этой цели радиостанция располагалась на
четвертом этаже здания американского консульства, как раз напротив наиболее
фешенебельного отеля Шанхая «Астор хауз». Сама станция не была засекречена.
Военно-морской флот открыто ею пользовался, так что командующий флотом и
генеральный консул могли в любое время поддерживать связь со своими отделами.
Все другие державы, имевшие в Шанхае концессии,
располагали собственными радиостанциями и, бесспорно, постами подслушивания.
Уже в день моего прибытия я убедился, что это была действительно «открытая»
станция. Посетителям не запрещался вход на четвертый этаж, и туда заходили
многие японцы, чтобы дать небольшие личные поручения радистам или просто нанести
дружеский визит. Было нецелесообразно сразу прекратить поток посетителей, ибо
это привлекло бы внимание к неожиданному переходу от открытой деятельности к
секретной. Но когда я сам стал здесь регулярным «визитером», состав японских
посетителей станции тотчас же изменился. Сообразительные и хорошенькие японки
зачастили с визитами к своим знакомым парням в часы работы, и при этом
оказалось, что их друзьями являются радисты, занятые в моем подразделении.
Встревоженный таким неожиданным ростом «амурных интересов» на радиостанции, я
тайно навел справки об этих девушках и установил, что они связаны с японской
разведкой. Все они проводили свой досуг с нашими радистами. Поэтому мне
пришлось собрать своих подчиненных и провести с ними беседу о необходимости проявлять
осторожность. В результате радисты постепенно прекратили всякие [139]
отношения с японскими девушками и другими посетителями после того, как
прониклись сознанием важности и ответственности работы в разведке. Мы
разработали план, как нам тактично отделаться от незваных посетителей, особенно
когда пришла пора действовать.
На основании сообщений печати и перехваченных
радиограмм, а также донесений нашего военно-морского атташе в Токио мы узнали,
что Япония намеревалась расширить свою военно-морскую деятельность и перейти от
обычной флотской подготовки к решению ряда более сложных задач. Постепенно
увеличивающийся поток радиограмм, которые мы перехватывали и расшифровывали в
Шанхае, указывал на то, что приближается время ежегодных маневров японского
военно-морского флота, и что в 1927 году они будут проведены в весьма широких
масштабах. Мой пункт подслушивания находился слишком далеко от места
предстоящих маневров, и я не мог надеяться получить достаточно сведений из
обрывков радиосообщений, которые мы принимали в Шанхае. Поэтому мы сочли
необходимым переместить нашу деятельность в самый центр японского плавучего
улья. Мы надеялись установить основные особенности военно-морской тактики
японцев путем наблюдения за их секретными учениями из нашей радиозасады. План
нашей операции был тщательно подготовлен. Мы собирались перехватывать все
приказы и распоряжения, а также сообщения, передаваемые на флагманский корабль,
где принимались окончательные решения. На основе этой информации мы надеялись
получить достаточно данных для того, чтобы иметь полное представление о плане
операций японцев; необходимо было узнать, какие задачи отрабатывались ими на
этих маневрах, методы проведения их и другие секретные сведения, недоступные
даже для их собственных наблюдателей, которым было дозволено видеть лишь то,
что можно обозреть с узкого мостика японского флагманского корабля.
Ясно, что для получения всей этой информации нам
необходимо было попасть непосредственно в центр района радиопереговоров
японского флота. Но как? После долгих обсуждений мы выработали план. Мне
предстояло перейти на один из наших кораблей и плыть прямо в японские воды, как
будто я шел обычным рейсом, [140] не зная о проводимых маневрах. Мое присутствие на
корабле следовало засекретить, как, впрочем, и всю мою миссию, о которой знали
только командующий флотом, наш военно-морской атташе и я сам. Корабль,
выбранный для операции, являлся тем самым «Марблхедом», который спустя двадцать
лет героически выдержал яростную атаку превосходящих сил японской армады и вернулся
после боя смертельно раненный.
Когда я читал, как героически сражавшийся «Марблхед»
прибыл на военно-морскую верфь Филадельфии в 1943 году, я не мог не вспомнить
дней 1927 года, когда тот же корабль, на борту которого я находился, впервые
встретился с японским флотом. Я не мог удержаться от сентиментальных
воспоминаний и гордился тем, что этот корабль провел свою вторую встречу с
японцами с тем же искусством и преданностью делу, как и первую.
У нас не возникало никаких угрызений совести в связи с
вторжением в японские воды. Мы рассматривали его как ответный визит на
внезапное появление множества японских танкеров всякий раз, когда наш
собственный флот решал свои задачи. Даже в непосредственной близости от
Гавайских островов, где в основном проводились наши маневры, японские танкеры
появлялись тогда, когда мы меньше всего их ожидали. Можно себе представить
удивление и досаду, которые испытали наши японские друзья, неожиданно увидев в
бинокли иностранные суда. При этом они вряд ли догадывались, что на одном из
кораблей за радиоприемниками сидели наши люди и слушали их переговоры и
донесения.
Следует, однако, заметить, что накануне моего отплытия
моя тщательно сохраняемая в тайне миссия едва не стала достоянием гласности.
Моя жена Клер была на званом вечере во французском клубе в Шанхае, когда жена
одного из наших офицеров обратилась к ней с вопросом:
— Вы собираетесь вместе с Заком поехать в Японию?
Клер была весьма поражена, так как не знала, что я
куда-то собираюсь. Моя поездка держалась в строгой тайне, и, естественно, я
никому о ней не говорил. Не сообщил я о своем предстоящем отъезде даже Клер, а [141]
только намеревался сказать ей, что собираюсь в кратковременный обычный рейс.
Поэтому она ответила на этот неожиданный для нее вопрос с полной убежденностью:
— Но мой муж никуда не собирается уезжать, а тем
более в Японию!
Ее подруга настаивала на том, что я еду в Японию. Это уж
было слишком. Клер ушла с вечера и поспешила домой, чтобы как следует
расправиться со мной за то, что я скрываю от нее событие, о котором «знает весь
город».
— Зак, — сказала она мне таким тоном, точно
обнаружила в моем кармане любовные письма, — ты что это, собрался ехать в
Японию?
— Куда, куда? — переспросил я с притворным
удивлением.
— В Японию. Марджори мне уже все рассказала, и
какие бы у тебя ни водились секреты, тебе незачем больше скрывать.
Меня это взорвало.
— Тебе Марджори обо всем сказала? Это серьезно,
Клер. Следует что-то предпринять. Она должна немедленно прекратить болтовню.
Пока еще было не поздно, я начал расследование, надеясь
пресечь разглашение секрета. Не представляло большой трудности определить,
каким образом Марджори получила свою информацию. Я предполагал, что в один из
периодов вынужденного бездействия, которые иногда случаются у корабельных
офицеров связи, ее муж от скуки расшифровал радиограмму, посланную из Токио в
Шанхай, относительно моей предстоящей поездки. Стараясь держать свою жену в
курсе всех новостей, он сообщил ей новость. Я вызвал к себе офицера, виновного
в этом грубом проступке, и после короткого разговора с ним убедился, что моя
догадка правильна. Я сделал ему предупреждение о возможных последствиях его
неосторожности.
— Я порекомендовал бы вам, — сказал я, —
проявлять большую осмотрительность в разговорах с женой. Вы должны сделать все
возможное, чтобы разуверить ее в своем сообщении, а в дальнейшем не говорите с
ней о делах. Иначе придется принять другие меры.
Не знаю, как разговаривал он со своей женой в этот
вечер, но ничего подобного больше не повторялось, и [142]
сведения о характере и цели моей миссии не достигли вездесущих ушей японцев.
Долгожданный момент наступил. 17 октября 1927 года
«Марблхед» должен был выйти в море. На корабль тайно доставили необходимое оборудование
и приняли меры, чтобы никто не видел, как я вступил на борт. Сам по себе
маршрут «Марблхеда» не являлся секретным. Официально корабль направлялся в
Нагасаки и Кобэ с обычным визитом вежливости, и японцы были уведомлены об этом.
Секретным являлся тот курс, которым мы собирались плыть, и мое присутствие на
корабле. На третий день плавания мы достигли района маневров японского флота.
Мы все время записывали радиопереговоры японских кораблей в море и установили,
что это комбинированные учения с целью отработать взаимодействие между
военно-морскими и воздушными силами. Последние были представлены самолетами,
базирующимися на авианосцах. Мы хотели появиться в самом центре японской
армады, чтобы стать свидетелями таких операций, как возвращение самолетов на
авианосцы, ибо, по нашим сведениям, японцы испытывали в этом трудности, и нам
хотелось увидеть, как они решают эту задачу.
Мы не встретились с японским флотом, но позднее с ним
встретился отряд наших эсминцев. Они безмятежно проплывали вблизи от японских
кораблей, в то время как перехваченные нами японские радиограммы показали, что
эсминцы уже обнаружены. В радиограммах сквозило явное беспокойство и
раздражение. Пока наши корабли беспрепятственно наблюдали за посадкой самолетов
на авианосцы, шустрые японские эсминцы вклинились между авианосцами и нашими
кораблями и, поставив густую дымовую завесу, скрыли от последних происходящее.
Но дымовая завеса ничуть не повлияла на радиоволны, так что мы многое узнали,
хотя и не наблюдали за маневрами в бинокли. Было ясно, что японцы сталкивались
со значительными трудностями при посадке самолетов на узкие палубы авианосцев,
факт, который впоследствии подтвердился и явился причиной их неослабного
интереса вплоть до начала войны к нашим методам посадки самолетов и оборудованию
для этого. Мы уделили особое внимание изучению затруднений японцев. [143]
Нам удалось собрать много сведений об этой стороне их
военно-морской и авиационной тактики.
Мы прибыли в Кобэ 28 октября и были встречены нашим
военно-морским атташе, который специально приехал из Токио. Я рассказал ему о
своих наблюдениях, показал заметки и черновик доклада. Как это обычно случается
с информацией подобного рода, в ней имелись значительные пробелы, которые
необходимо было заполнить. Поэтому решили, что я поеду вместе с военно-морским
атташе в Токио с целью пополнить там собранные сведения и закончить составление
доклада.
Мое прибытие в Токио совпало с парадом японского флота в
Токийском заливе. За молом Иокогамы на несколько миль выстроились японские
линкоры и другие боевые корабли. Их должен был инспектировать сам Хирохито,
который являлся тогда принцем-регентом ввиду психической болезни отца. Никого
из посторонних не пригласили на этот парад, и корабли находились на вполне
достаточном расстоянии, чтобы не попасться на глаза любопытным иностранным
наблюдателям. Такие меры предосторожности вполне разумны, ибо опытный разведчик
может многое узнать о корабле, даже наблюдая его издали. Я припоминаю, как
интересовались немецкие и японские разведчики обычными фотографиями, которые
продавались газетам нашими фотоагентствами.
Они охотно платили положенные пять долларов за кажущийся
вполне безобидным снимок американского или английского крейсера, заходившего в
иностранный порт.
Затем они просто сравнивали эту фотографию со старой и
обнаруживали все внесенные конструктивные изменения, наличие новых зенитных
орудий, изменение в вооружении и другие не менее важные подробности.
Действительно, обычный снимок, стоящий в оригинале пять долларов и всего три
цента в ежедневной газете, даст много таких сведений, за которые
разведывательные органы вынуждены платить большие деньги, если они получены
через агентов или каким-либо иным путем.
Мы решили воспользоваться присутствием японского флота в
Токийском заливе, чтобы пополнить наши наблюдения. Но выполнить наше намерение
оказалось не так-то легко. Наконец мы остановились на наиболее простом и
эффективном, но вместе с тем и самом рискованном решении. Я предложил
направиться на маленькой [144] моторной лодке к месту стоянки японского флота.
Капитан 1 ранга Эдди Пирс, в настоящее время один из
наших видных экспертов по Японии, был тогда лейтенантом, изучавшим в Японии
язык. Мы обдумали с ним мой план, который одобрил военно-морской атташе.
Используя моих старых знакомых, нам удалось получить моторную лодку, не
привлекая, постороннего внимания. Вооружившись записными книжками и
карандашами, мы пустились в путь под самым носом у вечно подозрительных
японцев.
Поздним утром мы отплыли от одной из пристаней Иокогамы.
Убедившись в том, что за нами никто не наблюдает, мы развили довольно большую
скорость, стараясь, однако, не привлекать к себе излишнего внимания. Вскоре мы
очутились в центре скопления японских кораблей. Я и Эдди не были видны
специально подобранному японскому рулевому, который ничего не знал о нашей
миссии и которому вполне можно было верить, что он сохранит все в тайне, по
крайней мере, пока мы не вернемся в Токио и не избавимся от своих заметок.
Укрывшись за занавесками в лодке, мы могли все видеть,
сами оставаясь незамеченными. Мы решили уничтожить наши записки в том случае,
если будем обнаружены, но никто не мог заподозрить, что в маленькой лодке
находились два американских офицера разведки, даже если бы сама лодка и
привлекла к себе внимание, незаметно скользя вдоль выстроившихся японских
кораблей. Я полагаю, что японцам и в голову не приходило, что два американских
морских офицера отважатся на такую дерзкую вылазку. Никто нам не помешал, и мы
вернулись, насколько мне известно, никем не замеченные, с многочисленными заметками
о конструктивных и других новшествах японских кораблей, которые можно было
получить путем непосредственного наблюдения.
«Рыбалка» оказалась удачной, и наш улов вполне
удовлетворил нас и военно-морского атташе. Когда мы закончили эту работу, я
позвонил своим японским знакомым, чтобы не создалось впечатления, будто моя
поездка в Японию была секретной. Я передал этим «постам подслушивания», что рад
возможности снова посетить Японию на этот раз на борту «Марблхеда».
Немедленно после окончания этого незапланированного
посещения Токио и Токийского залива я вернулся [145] в Кобэ, где наш
крейсер уже готовился на всех парах отплыть в Шанхай. Скорость крейсера не
могла вызвать подозрение: нашей обычной практикой было испытывать машины и
выверять время, необходимое для плавания с максимальной скоростью. Но когда
спустя полтора дня мы пришвартовались в Шанхае, японцы встретили нас в крайнем
смятении. Сама скорость явилась для них чем-то непостижимым, но еще больше их
взволновала причина, по которой мы шли на предельной скорости. Что замыслил
командир крейсера «Марблхед»? Зачем понадобилось столь быстрое возвращение в
Шанхай? Какие же у Захариаса секретные сведения, что потребовалось доставить их
с такой быстротой? Поскольку сами они не могли ответить на эти вопросы, то
спросили нас в открытую:
— Для чего вам понадобилась полная скорость от Кобэ
до Шанхая?
— Полная скорость? — переспрашиваем мы с
притворным удивлением. — Нет, это наша обычная крейсерская скорость.
Верили они нам или нет, наш ответ, конечно, их не
успокоил. Тайна «Марблхеда» с момента его спокойного отплытия из Шанхая с
секретным пассажиром на борту и до стремительного возвращения в Шанхай спустя
всего семнадцать дней осталась секретом для японской разведки.
4 ноября я возвратился на флагманский корабль для того,
чтобы подготовить подробный доклад о результатах своей миссии. Это был длинный
и тщательно документированный доклад, в мельчайших подробностях раскрывающий
секреты военно-морских маневров японцев и содержавший много дополнительных
сведений, которые в целом давали полную картину. Было использовано сравнительно
дешевое, но чрезвычайно эффективное средство для наблюдения за японским флотом.
Рискованное предприятие вполне оправдало себя, ибо мы получили
ценнейшие сведения. Когда мой доклад получили в Вашингтоне, начальник
управления связи военно-морского флота прислал мне письмо, которое меня весьма
ободрило:
«Дорогой Захариас!
Я только что с интересом прочел Ваш замечательный доклад с
описанием маневров, за которыми Вы проследили, используя средства связи. [146]
Я подумал, что Вам следует написать об этом. Ваш доклад является
превосходным, так как он дает такую информацию, получение которой чрезвычайно
для нас важно и до сих пор нами недооценивалось.
Поздравляю Вас и желаю всего наилучшего.
Искренне Ваш Т. Т. Крайвен,
капитан 1 ранга военно-морского флота США,
начальник управления связи».
В письме содержалась высокая оценка смелого эксперимента
в области разведки. Нас поощряли к продолжению деятельности, которая оказалась
весьма эффективной, хотя ранее и не применялась. Миссия крейсера «Марблхед»
явилась образцом для сбора сведений с помощью радиоволн, когда другие средства
разведки были недоступны. Мы применяли этот метод и в последующие годы и сумели
добиться исключительного успеха несколько лет спустя, когда нам удалось собрать
подробнейшие сведения о больших комбинированных маневрах японского флота. Мы
проникли через дымовую завесу, с помощью которой японцы пытались скрыть
действия своего флота, и наша разведка снова одержала крупную победу. [147]
Глава 11.
Я снова в Японии
Давно прошло то время, когда я начинал свою
разведывательную деятельность. Меня перестали считать новичком в разведке, так
как я приобрел уже значительный опыт. Теперь мне приходилось самому
разрабатывать пути и средства, посредством использования которых могло быть
улучшено качество важных информационных сведений, а их количество —
увеличено. Мне было предоставлено широкое поле деятельности, где я мог проявлять
свою инициативу. Часто мне приходилось бороться с бездарностью, безразличием и
невежеством. Мне противостояли люди, которые ко всему имели отрицательный
подход и чья философия жизни заключалась в том, что самый лучший способ
действия — это ничего не делать. Иногда я обжигался на чем-либо, но меня
часто поддерживали дальновидные, полные энтузиазма начальники, по крайней мере
проявляющие желание дать мне веревку, которую бы я мог использовать для опасной
ходьбы, словно канатоходец в цирке, или же для того, чтобы повеситься на ней.
То, что вначале представляло собой малопонятное и
довольно туманное, хотя и любимое занятие, оживляемое моим воображением с
присущим ему романтикой, теперь предстало передо мной со всей своей
серьезностью, как очень сложное дело, требующее много времени, энергии,
внимания и преданности. Наконец я стал настоящим офицером разведки, одним из
немногих, которые считали разведку своим постоянным местом службы.
Где бы я ни находился и что бы я ни делал, я продолжал [148]
учиться разведке. Командуя эскадренным миноносцем, крейсером или линейным
кораблем, я использовал свое свободное время для чтения всего, что касалось
разведки, или слушания иностранных радиопередач, пытаясь взять из них те
сообщения, которые носили информационный характер. В дальних странах я пытался
познать национальные характерные особенности людей или же собрать какие только
возможно информационные сведения. Я завязывал знакомства с людьми, которые
могли что-либо дать для повышения моих знаний, и также использовал свое
пребывание на приемах и вечерах для сбора разнообразных сведений.
Еще пятнадцать лет тому назад у меня возникла мысль, что
офицеров разведки следует рассматривать как специалистов внутри военно-морского
флота так же, как, например, офицеров-медиков и инженеров, которые проходят
специальную подготовку и остаются узкими специалистами в течение всей своей
службы. Я выступал против случайных назначений неподготовленных офицеров на
трудную разведывательную работу. Я был уверен в том, что обычная тренировка случайно
подвернувшегося морского офицера, невзирая на его умственные способности, не
делает его подходящим для разведывательной работы.
Наоборот, я чувствовал, что такие назначения ведут к
деквалификации. Существует определенное единообразие в процедуре военно-морской
подготовки. Преднамеренная координация взглядов во флоте и неизбежное в связи с
этим формирование определенных идей совершенно не благоприятствуют превращению
обычного человека в офицера разведки — индивидуума, который должен
обладать бесконечной гибкостью.
Мне приходилось встречаться и работать со многими
морскими офицерами, из которых можно было бы сделать прекрасных разведчиков,
если дать им необходимую подготовку и заверить их в том, что они будут
продвигаться по службе. Но большинство людей, временно прикомандированных к
разведке, оказывались не подходящими для выполнения специальных задач. Научной
системы проверки, разработанной для отбора и классификации людей, которые могли
бы работать в разведке, не существует. Однако чрезвычайность нашей обстановки
заставила меня в конкретной форме изложить свои идеи о необходимых качествах
разведчика. Еще в начале 1940 года, [149] будучи начальником разведки военно-морского округа в г.
Сан-Диего, я с помощью двух своих коллег разработал необходимые требования,
предъявляемые к разведчику, и изложил их в письме на имя высшего начальства. И
в течение некоторого времени я ожидал удобного момента, то есть такого момента,
когда я могу быть уверен, что командование отнесется к письму с должным
вниманием.
Сразу же после нападения японцев на Пирл-Харбор (в то
время я командовал тяжелым крейсером) я, потрясенный этим событием, с большой
надеждой направил письмо начальнику военно-морских операций. Впоследствии его
включили в дела комиссии конгресса по расследованию катастрофы в Пирл-Харборе.
Даже в настоящее время истинное значение разведки
остается все еще непонятым. Всего лишь несколько лет тому назад я спросил
одного крупного флотского начальника:
— Как поставлена разведывательная работа в вашем
соединении, сэр?
И он сказал, уверенный, что дает правильный ответ:
— Мы не нуждаемся ни в какой разведывательной
работе. На наших кораблях коммунистов нет.
Его слова показали, насколько слабо, даже адмиралом с
тремя или четырьмя звездами, понимается истинное назначение разведки. Для него
разведывательная деятельность ограничивалась всего лишь контрразведкой и
расследованиями. Позитивные стороны искусства разведки не были для него
очевидными, хотя он хорошо знал, что приказы обычно начинаются со сведений о
противнике, его действиях, силах и намерениях. Но как эти сведения добывались и
оценивались — это ему казалось делом второстепенным. Поэтому мало что
делалось для улучшения средств разведки и для подготовки людей, необходимых для
добывания важных и точных сведений.
До 1928 года я был полон решимости сделать все,
зависящее от меня, чтобы исправить создавшееся положение, которое, как я
чувствовал, представляло угрозу национальной безопасности. Как обычно, я
разрабатывал планы, но когда они доходили до сведения высшего начальства, их
считали слишком честолюбивыми. Поэтому часто приходилось изворачиваться самому.
[150]
В июле 1928 года, возвращаясь из Китая в Вашингтон, я
добился разрешения поехать в Японию для восстановления своих знаний, как об
этом было официально объявлено. Я чувствовал потребность освежить свои знания
японского языка, восстановить старые связи и продолжать дальнейшие наблюдения
на месте. Когда я прибыл в Токио, большинства моих друзей и знакомых в городе
не было. Они нашли убежище от влажного и жаркого японского лета на прекрасном
горном курорте Каруидзава. Семнадцатью годами позже Каруидзава служила
пристанищем для высших японских чиновников, которые скрывались там от
постоянных налетов нашей бомбардировочной авиации. В 1928 году это место
являлось международной спортивной площадкой, оно находилось всего лишь в пяти
часах езды от Токио, высоко в горах, у подошвы курящегося вулкана Асамаяма.
Каким бы прохладным ни было освежающее дуновение легких ветерков Каруидзава,
мое пребывание в этом маленьком горном курорте вряд ли могло дать мне что-либо
для дела, поэтому я решил остаться на лето в Токио, чтобы возобновить связи,
установленные мною пять лет тому назад. Я навестил Сато-сан и нашел, что он
стал гораздо молчаливее, чем во времена нашей первой встречи. Теперь
запрещалось не только высказывать, но даже таить про себя опасные мысли. Но
шумливые и самоуверенные рассказы других знакомых раскрыли мне поистине опасные
вещи, что компенсировало неожиданную сдержанность Сато-сан. Либерализм начала
двадцатых годов теперь принадлежал истории. Считалось неприличным говорить о
тех днях политической свободы, и даже друзья, которые казались поистине
либеральными, теперь говорили о том времени с фарисейством, что было
поразительно.
Чванливость военных, сдерживаемая в те времена
послевоенными событиями и провалом сибирской авантюры, теперь проявлялась как в
их разговоре, так и в действиях.
Я узнал, что структура японской армии и военно-морского
флота подверглась радикальным и многозначительным изменениям. Следует
вспомнить, что в связи с нашумевшей коррупцией в военно-морском флоте в 1912
году и затем провалом сибирской авантюры начала двадцатых годов авторитет
вооруженных сил сильно упал, что дало возможность гражданским лицам более
решительно отстаивать свои права в борьбе против этих буйных наследников [151]
худших традиций самураев. Дух либерализма охватил всю страну и дал возможность
случайным наблюдателям говорить об упадке и даже закате японского милитаризма.
Новый дух проник в казармы и кубрики солдат и матросов, которые открыто стали
выражать протесты против нечеловеческой муштры, предусмотренной уставами и
наставлениями. Особенно яростно оппозиция выступала против генерала Мидзаки,
который, являясь главой всемогущей инспекции военного обучения, нес
ответственность за воспитание и моральное состояние солдат.
Ввиду такой оппозиции Мидзаки вынужден был уйти в
отставку, и его преемник счел нужным переработать все уставы и обеспечить более
человеческие жилищные условия для солдат. Но когда я возвратился в Японию в
1928 году, мне сказали, что уставы пересматривались заново и что в них
восстановлены все суровые положения, изъятые несколько лет тому назад. Вся
военная система проходила всеобъемлющую реорганизацию, и было очевидно, что
люди, ответственные за это, готовили японские вооруженные силы для какой-то
определенной цели.
Хотя японской армией мне приходилось заниматься
постольку-поскольку, я не мог не заметить, что глаза руководителей армии с
нескрываемой жадностью устремлены на просторы Маньчжурии. Повсюду можно было
слышать откровенные разговоры, напоминающие по своему лексикону о прояпонском
немецком генерале Гаусгофере, который изобрел фразу «жизненное пространство».
Жизненное пространство — вот к чему стремились эти люди. Я понимал, что
нападение Японии на Маньчжурию — всего лишь вопрос времени.
В военно-морском флоте вот-вот должны были произойти
интересные изменения. Пока это, по-видимому, были только наметки, но они сильно
заинтересовали меня. Изменившиеся обстоятельства моего положения дали мне
возможность вникнуть в происходящее дальше и глубже, чем я надеялся на это,
направляясь в Токио.
Вскоре после моего прибытия военно-морской атташе
заболел, и наш посланник предложил мне временно занять его пост. По разным
причинам я решил избежать этого и посоветовал ему обратиться в Вашингтон с
просьбой назначить меня помощником военно-морского атташе с тем, [152]
чтобы я по сути дела встал во главе нашего военно-морского представительства.
Значительные возможности для наблюдения дали нам вскоре
случившиеся в Японии события. Умер император Тайсё, и новым императором
предстояло стать принцу-регенту. За церемонией коронования должен был
последовать большой парад флота в Иокогаме, на котором Соединенные Штаты
представлял командующий нашим Азиатским флотом и выдающийся военно-морской
дипломат адмирал Марк Бристоль. Все заинтересованные лица ясно отдавали себе
отчет в том, что, как правило, невозможно собрать много нужных сведений,
действуя с официальных позиций, поэтому мы разработали планы добывания
информации неофициальным путем. Однако ввиду определенных влияний и слабого
понимания моих планов в посольстве создалась атмосфера мелкой неприкрытой
враждебности, которая вынудила меня отказаться от работы в этом направлении и
вскоре вернуться в Вашингтон.
В это время Япония сосредоточивала свое внимание на
развитии военно-морской авиации и особенно на тренировке своих летчиков
авианосной авиации для выполнения явно наступательных, агрессивных задач. А мы
вследствие слабости нашей разведки в Японии не знали, что один японский остров,
с которого эвакуировали население, превратили в огромную цель для обучения
летчиков бомбометанию и, более того, эта цель являлась точной копией нашего
острова Оаху{28}. По методам подготовки
летчиков военно-морского флота было видно, что зловещий меморандум Танака
вот-вот вступит в силу.
Капитан 2 ранга Миноби, один из офицеров, близко
связанных с этой секретной деятельностью, являлся моим знакомым, но я не мог
связаться с ним в течение своего краткого пребывания в Токио.
Однако почти пятнадцать лет спустя я случайно узнал, что
Миноби сам оказался замешанным в заговоре, венцом которого было нападение
японцев на Пирл-Харбор. Миноби являлся одним из близких друзей Ямамото. [153]
В 1942 году, упоенный первым успехом их плана{29}, он раскрыл в своей книге все,
что держалось в большом секрете более десяти лет. Тогда я был заместителем
начальника военно-морской разведки и находился в Вашингтоне. Экземпляр книги
Миноби в переводе на немецкий язык попал к нам из цензуры, которая изъяла ее из
посылки, посланной одному немецкому военнопленному в Соединенные Штаты.
Согласно запоздалым откровениям Миноби остров,
превращенный в полигон для авианосных бомбардировщиков, был островом Сиоку,
который перестроили так, чтобы он во всем походил на остров Оаху. О масштабах
проведенных там работ можно судить хотя бы по тому, что японцы имитировали там
даже район гавани Пирл-Харбор с прилегающими к ней домами и постройками. Он
рассказал о тех физических и душевных страданиях, которые сопровождали
подготовку японцев к нападению на Пирл-Харбор, и о том, как в течение двух лет
было потеряно 300 самолетов частично из-за неблагоприятной погоды и частично
ввиду неопытности летчиков. Он описал, как Ямамото продолжал идти к своей
заветной цели, несмотря на тяжелые потери, и как с течением времени росло
мастерство летчиков авианосной авиации, пока в роковой осенний день 1941 года,
перед самым налетом на Пирл-Харбор, им откровенно не объявили, что теперь они
готовы для великой войны Восточной Азии с Соединенными Штатами. К тому времени
Миноби стал адмиралом, он гордился тем, что ему поручили сообщить ничего не
подозревавшим летчикам, что остров-полигон, на который они сбрасывали свои
бомбы, в действительности является точной копией Пирл-Харбора.
Если бы в 1928–1930 годах мы располагали достаточно
сильной разведывательной организацией, если бы нам тогда было разрешено
осуществлять наши планы или же если бы «План М» не застрял где-то между Токио и
Вашингтоном, мы смогли бы вести наблюдение за этими секретными мероприятиями
японского военно-морского флота вместо того, чтобы слушать всякие фарисейские
песни и верить заявлениям японцев, что они выступают [154]
за мир. Мы бы знали о том, что, когда японцы добивались американской дружбы и
торжественно заявляли о своих мирных намерениях, они на своих до отказа
нагруженных бомбами авианосных самолетах совершали учебные налеты на остров,
который уже тогда в тайных разговорах со своими закадычными друзьями и
заговорщиками Ямамото называл Пирл-Харбором. [155]
Книга вторая.
Война между войнами
Глава 12.
Полковник Васидзу показывает свое лицо
Мое разочарование поездкой в Токио было вознаграждено
новым назначением. Мне было приказано возглавить дальневосточный отдел
управления военно-морской разведки.
Многие люди знают о таком учреждении только по
распространенным таинственным слухам или по знаменитым юмористическим заметкам
Дона Винслоу «Адмирал Уорбуртон». Мне приходилось слышать, что какой-то
начальник военно-морской разведки начинал свой рабочий день чтением приключений
Дона Винслоу, печатавшихся в газете «Вашингтон пост». И до тех пор пока не
прочитывал все приключения за этот день, он не обращал внимания на куда менее
романтические занятия с подчиненными ему офицерами разведки.
Я хочу подчеркнуть, что все имеющиеся источники
информации, к которым широкая публика имеет доступ, создают до некоторой
степени неправильное представление об организации и функциях военно-морской
разведки — это касается даже самих офицеров разведки. Моя продолжительная
служба в разведке дала мне возможность участвовать во многих приключениях,
решать волнующие проблемы, выполнять таинственные поручения, но в общем
управление военно-морской разведки — деловая организация, немногим
отличающаяся от любого научно-исследовательского учреждения.
Военно-морская разведка призвана выполнять две функции:
разведывательную и контрразведывательную. В задачу разведки входит получение
информационных сведений об иностранных флотах и о военно-морской политике [158]
иностранных государств. Выполнение этой функции поручено нескольким отделам,
они разделяются по географическому принципу. Контрразведкой же занимается
отдел, который несет ответственность за безопасность нашего военно-морского
флота, препятствуя проникновению иностранных агентов и диверсантов как в органы
военно-морского флота, так и в другие учреждения, важные для нашей национальной
безопасности.
Приблизительно 95 процентов информационных сведений
мирного времени поступает к нам из открытых источников: из книг, издаваемых за
границей, из сообщений туристов, из газетных статей или обозрений в открытых
журналах, из сообщений иностранного радио и других подобных источников. Еще
четыре процента сведений поступает из полуофициальных, полуоткрытых
источников — это сообщения военно-морских атташе или осведомителей,
которые собирают данные в процессе своей повседневной работы. И только один
процент, а часто даже менее того, поступает из действительно секретных
источников — это сообщения агентов и информация, получаемая от доверенных
лиц. Эти тайные агенты могут мало сообщить из того, что доступно серьезному
аналитику, который знает, что ищет, и знает также, как ему найти те или иные
данные в открытых источниках.
Очень часто иностранные государства создают различные
препятствия и этим вынуждают разведывательные органы расходовать свою энергию
на ведение разведывательной работы там, где в ней нет необходимости. Такое
положение можно проиллюстрировать путем сравнения американского и японского
военно-морских флотов перед второй мировой войной. За исключением определенных
секретных сведений о конструкции кораблей, все другие данные в основном могли
быть известны хорошо подготовленному агенту, поэтому большая часть данных о
нашем военно-морском флоте мирного времени была легко доступна японской
разведке. Дебаты в конгрессе, обсуждения финансовых законопроектов, статьи в
технических журналах и другие подобные открытые источники давали значительную
часть нужных сведений. Наши военно-морские базы и другие учреждения на берегу
были открыты для широкой публики. После окончания рабочего дня открывался
свободный доступ на наши военные корабли и их разрешалось посещать гражданским
лицам. Личность [159] гостей никогда не выяснялась, и в перехваченных
сообщениях агентов иногда указывалось на то, что они проникали в запретные зоны
на борту кораблей. Количество кораблей военно-морского флота, боевая мощь и
вооружение, а также их передвижение, маневры и другие данные — обо всем
этом печаталось в справочнике «Джейнс файтинг шипс» и в других ежегодниках.
Положение в японском военно-морском флоте представляло
собой совсем другую картину. Здесь все было закрыто для обозрения публики:
корабли стояли далеко от глаз людских, территория, где находились
военно-морские базы, объявлялась ограниченной или запретной зоной,
законопроекты, касающиеся военно-морского флота, в японском парламенте
обсуждались очень мало (если вообще обсуждались) — все окутывалось тайной,
и, более того, распространялись нарочито дезориентирующие данные, чтобы сбить с
толку наблюдателей.
Задача, с которой мы — столкнулись в военно-морской
разведке, состояла в том, чтобы проникнуть за этот плотный занавес и увидеть
сцену за ним. Часто эта задача вызывала небольшие трудности, так как ее можно
было разрешить путем сравнительного анализа, основываясь на общеизвестных
данных. Время от времени следовало находить ответы на некоторые вопросы: верно
ли то, что в Японии строятся линейные корабли водоизмещением в 45 000 тонн и с
18-дюймовыми пушками; верно ли то, что такие-то военно-морские базы имеют новые
береговые укрепления, какова в действительности численность личного состава
японского военно-морского флота или военно-морских доков? Исследовательская
работа и наблюдение обычно давали ответы на эти вопросы без привлечения
секретных агентов. Но главные проблемы, подлежащие разрешению, заключались в
том, чтобы установить намерения, скрывавшиеся за созданием этого флота, то есть
в каких целях намечалось использование кораблей и военно-морских баз в будущем.
Разрешение этих проблем требовало данных, добываемых агентурной разведкой.
Причем, чтобы проанализировать полученные данные и на их основании прийти к
каким-нибудь выводам, тоже была необходима глубокая исследовательская работа,
требующая здравого смысла и большого ума.
Другая сторона сложной проблемы, которую необходимо
подчеркнуть, состоит в том, что после начала военных [160]
действий наша разведка усиливает свою деятельность, тогда как в мирное время
эта деятельность ослабевает. Этот в корне неправильный подход к делу неизбежно
ведет к серьезным недостаткам в нашей общей системе национальной безопасности.
Нужно всегда помнить, что разведка является одинаково важной функцией
государства как в мирное время, так и во время войны. Чем лучше государство
подготовлено своей разведкой к любым неожиданностям во время действительного
или относительного мира, тем больше возможностей у этого государства сохранить
мир или ускорить конец войны. Методы разведки мирного времени применяются в
более широких масштабах в военное время. Тогда вместо случайных записей передач
иностранного радио все радиоканалы противника находятся под систематическим
наблюдением, большое количество опытных агентов занимается сбором
разведывательных данных, документы противника перехватываются, сведения о нем
буквально наводняют столы офицеров разведки. И то, что во время войны
доставляется на эти столы кипами, должно в мирное время собираться постепенно.
Но что такое мир? С точки зрения офицеров разведки слово
«мир» — это вводящий в заблуждение термин, выдуманный человеком, мечтающим
о вечном спокойствии, чтобы лишь обмануть самого себя. Реалисты международных
отношений хорошо знают, что такого состояния, как абсолютный мир, не
существует. Когда так называемая горячая война кончается, войны продолжаются
под покровом обманчивого мира. Они ведутся дипломатическими, экономическими и
психологическими средствами обеими сторонами — как победителями, так и
побежденными, и иногда достигают высшей точки напряжения и глубины, что едва ли
возможно во время горячей войны.
Признание того факта, что войны ведутся другими
средствами даже после формального прекращения открытых военных действий,
породило название второй части моей книги. Я и мои коллеги — офицеры
разведки были заняты войной после окончания первой мировой войны и задолго до
начала второй. Вся современная жизнь и сложность современного общества осуждают
нас на вечную войну даже в то время, как мы пытаемся успокоить нашу
встревоженную совесть разговорами о вечном мире, как о чем-то легко достижимом.
Мы не хотим войны, и, [161] более того, все наше моральное существо протестует
против нее. Однако мы стоим лицом к лицу с реальностью, и только лунатик может
ходить по краю крыши, ни на минуту не сознавая той опасности, которой он
подвергается.
В такой атмосфере относительного мира, полной реальностями
непрекращающейся войны, я приступил к своим обязанностям начальника
дальневосточного отдела управления военно-морской разведки.
Ограничения, наложенные на разведывательную
деятельность, в те годы сильно сказывались на нашей работе, и мы почти ничего
не могли сделать, чтобы выйти из узких рамок этих ограничений. Таким образом, в
хорошо содержащиеся картотеки мы собирали устаревшие данные. Количество
сотрудников, выполняющих эту работу, было далеко недостаточным, чтобы сделать
какое-либо многообещающее усилие. Фактически я представлял собою половину всего
личного состава дальневосточного отдела, а другой половиной являлась мисс
Саблетт — мой секретарь. И это было в то время, когда наш потенциальный
противник — японцы — имел множество людей, предназначенных для работы
в североамериканском отделе. Позже к нам направили еще одного офицера. Он
владел китайским языком, и его назначили ко мне заниматься Китаем.
В то время когда мы боролись против неоправданной
бережливости и недальновидных ограничений, события развивались быстро, особенно
перед критическим периодом, возникшим в 1931 году. Уже начало этого года было
полно тяжелыми предчувствиями. Имелись определенные безошибочные симптомы того,
что Япония готова провести в жизнь свой меморандум Танака и ринуться через море
к маньчжурскому «жизненному пространству». К марту 1931 года обстановка стала
достаточно серьезной, чтобы обсудить этот вопрос с двумя моими приятелями,
которые были весьма заинтересованы в Дальнем Востоке. Это — бывший
подполковник из разведки Сидни Ф. Машбир, владеющий, как и я, японским языком;
другой — майор корпуса морской пехоты Джеймс Ф. Мориарти — хороший
солдат, летчик, свободно владеющий русским языком. Наши мысли прояснились,
когда в начале 1931 года в одном журнале появилась заметка о бывшем императоре
Китая Генри Пу И. В статье говорилось, что главная наложница Пу И ввиду его
импотенции потребовала [162] вознаграждения через суд. Пу И жил тогда в уединении в
Шанхае. Для того, кто знаком с Дальним Востоком, обстановка, описанная в
заметке, выглядела смешно и неправдоподобно.
Но для офицеров разведки она имела международное
значение. Эта смехотворная заметка имела целью дискредитировать Пу И и создать
условия якобы для его «спасения» с тем, чтобы потом использовать бывшего императора
для своих конечных целей. Пу И в то время можно было использовать только в
качестве марионетки, если японцы двинутся в Маньчжурию. Мы решили предпринять
необходимые шаги с тем, чтобы выяснить планы и намерения японцев. Мы
чувствовали, что должны попытаться проверить свои опасения путем получения
каких-либо сведений прямо из первоисточника, то есть от японского военного
атташе в Вашингтоне полковника Сёхэи Васидзу. Мы часто играли с ним в гольф и
поддерживали самые дружеские отношения. Нередко мы встречались у него дома, что
было особенно приятно в тот период сухого закона. Мне поручили сделать первый
шаг к переходу от гольфа к более серьезному делу. Я обратился к нему по
телефону со следующими словами:
— Добрый день, полковник, как ваши дела с гольфом?
— А, благодарю, не очень хорошо, — простонал
Васидзу.
— Как насчет игры в ближайшее время? — спросил
я.
— Это было бы чудесно. Почему бы вам не зайти
выпить ко мне сегодня?
Наш маленький полковник сам шел в ловушку.
— С удовольствием. Я смогу прийти после того, как
поговорю с Машбиром и Мориарти, я пообещал встретиться с ними.
— А почему бы вам не захватить их с собой? —
спросил полковник.
— Я уверен, что они примут ваше предложение с
удовольствием. Вы знаете, ведь сейчас сухой закон. В какое время? —
спросил я.
— В любое, — ответил Васидзу. — Как
насчет пяти часов?
— Мы придем, — ответил я, стараясь скрыть свою
радость.
В пять часов, с точностью до полминуты согласно [163]
японскому обычаю, мы звонили в квартиру Васидзу, которая помещалась на третьем
этаже одного из старинных зданий на углу 14-й улицы и площади Томаса. Это была
невзрачная, плохо обставленная квартира, которая служила Васидзу как рабочим
кабинетом, так и жилищем.
Японские военные и военно-морские атташе обычно где
работают, там и живут.
Полковник Васидзу уже пригласил своих двух
помощников — военно-воздушного атташе подполковника Тэрамото и майора
Хирота. После обычных приветствий мы подняли бокалы, наполненные старым
шотландским виски и содовой. Количество выпитого было нормальным, не слишком
обильным, это ясно указывало на то, что Васидзу не имел никаких существенных
вопросов, которые намеревался бы предложить нам. Он планировал эту встречу как
один из обычных дружеских вечеров. В 1931 году было о чем поговорить вообще, и
мы не спешили приступить к своей миссии.
В мировой атмосфере чувствовалось приближение кризиса.
1931 год явился поворотным годом. События приняли угрожающий характер.
Международная обстановка стремительно катилась в сторону неизбежной войны.
Семьдесят первый конгресс не мог разрешить проблемы заработной платы, уровня
цен и тарифов, пытаясь задержать начинающуюся депрессию и в то же время веря в
процветание монополии внутреннего рынка.
В Боливии, Перу, Аргентине, Бразилии, Чили и на Кубе
происходили восстания. В Центральной Европе тоже было неспокойно —
политические экстремисты набирали в Германии сил, чтобы захватить власть в свои
руки. Кризис царил и в Англии. В лейбористском правительстве произошел раскол
по вопросу сбалансирования бюджета и поддержания курса фунта стерлингов путем
сокращения выплаты пособий по безработице. В связи с большой утечкой золота из
Лондона кабинет решил отменить на время золотой стандарт.
Почти в тот момент, когда председатель двенадцатой
ассамблеи Лиги Наций пригласил Соединенные Штаты принять участие в обсуждении
вопроса об ограничении вооружений, Япония проявила симптомы своей решимости
стать на путь военной авантюры. Перед нами стояли следующие неразрешенные
важные вопросы: во-первых, в каком направлении японцы начнут действовать и,
во-вторых, [164] какой вид вооруженных сил сыграет в будущем
представлении главную роль — армия или флот или же японцы будут проводить
комбинированную операцию с участием взаимодействующих между собой армии и
флота? На эти вопросы мы надеялись получить ответы от Васидзу и его помощников.
Васидзу пригласил нас остаться обедать, он заказал обед
в ресторане, находившемся на первом этаже. Мы с благодарностью согласились.
— Что скажут наши жены, когда узнают, что мы не
обедаем дома? — шутливо спросил я; это вызвало ироническую насмешку по
адресу американских женщин, контролирующих своих мужей. Я должен признать, что
воспитание японских женщин, приучившее жен ожидать своих мужей даже глубокой
ночью, чтобы убрать их одежду, имеет свои преимущества.
Наш разговор продолжался. Мы обсуждали успехи Васидзу в
гольфе. И когда подполковник Тэрамото предложил нам выпить еще, мы осведомились
о его частых поездках в Нью-Йорк, где он посещал сомнительные представления.
Майора Хирота спросили о его хорошо известных и широко разрекламированных
победах над женщинами в Вашингтоне. Все добродушно подшучивали, и вечеринка
проходила очень непринужденно. Полковник Васидзу являлся типичным японским
офицером. Он был среднего роста, с мелкими чертами лица, носил очки и внешне
сильно напоминал Гиммлера. Он отличался необщительностью и точностью.
Подполковник Тэрамото представлял собой человека совсем другого типа. Коротко
стриженные волосы подчеркивали его круглое лицо среднего японца. Он был
несколько робок для авиатора, однако у него был широкий подбородок, который
часто встречается у хороших летчиков. Майор Хирота, помощник военного атташе,
отличался грубой уверенностью и простотой — чертами, типичными для
пехотинца. Он находился в США уже почти четыре года и являлся основным
действующим лицом в аппарате военного атташе. Он был сильным, мускулистым
человеком с крупными чертами лица, которые весьма напоминали гротескную
карикатуру японца. Это впечатление, однако, смягчалась блеском его глаз,
свидетельствующих о жизнерадостном характере майора. Его веселый нрав начинал
проявляться после нескольких глотков виски, выражалось это в излишней [165]
говорливости и громком смехе, который, как он думал, был «типично
американским».
Я описываю этих людей довольно пространно, потому что в
них я видел характерных представителей типичной японской военной миссии за
границей. Вопреки широко распространенному мнению, отбор японских офицеров для
выполнения деликатных функций военных и военно-морских атташе не всегда
проводился с необходимой тщательностью. Временами я сильно удивлялся
интеллектуальной пустоте и тупости некоторых офицеров, посланных с таким важным
заданием. Те офицеры, которых мы встречали в дипломатических гостиных
Вашингтона, являлись продуктом определенной системы. Токийская клика выбрала
их, когда они еще были молодыми людьми, подающими большие надежды на то, что
станут хорошими военными дипломатами. Они прошли тщательную подготовку для
данного вида деятельности, пользовались определенными привилегиями и многими преимуществами,
которых обычно были лишены их коллеги в армии и флоте. Но не все оправдывали
оказываемое им доверие. С другой стороны, эта система политической клики
существовала благодаря доминирующему влиянию определенной группы
посредственных, но ненасытных, честолюбивых людей. Я близко знал многих из них
и их слабые и сильные стороны. Мое знание этой группы, находившейся на самой
вершине японской военной иерархии, убедило меня, что Япония была глуха к
психологическому воздействию. Я ждал их ответа на этот вид наступления и
чувствовал уверенность, что рано или поздно они не выдержат. В этом заключалась
основа плана, побудившего меня принять участие в психологической войне,
направленной против Японии.
Действительно, японцы в Вашингтоне представляли собой большое
разнообразие как в отношении способностей, так и темперамента. Капитан 1 ранга
Сакано, бывший военно-морской атташе, человек большой проницательности и
личного обаяния, согласился с нашим предложением о соотношении корабельного
состава флотов как 5 : 5 : 3 и не видел причины опасаться нас, но в какой-то
степени он утратил проницательность после возвращения в Токио. Когда он был
заместителем министра императорского флота, его неожиданно сняли с должности за
ошибочные действия в конфликте между армией [166] и военно-морским
флотом. Его спросили, имеет ли военно-морской флот какие-либо возражения против
назначения генерала Умэдзу премьер-министром Японии, несмотря на сильное
противодействие со стороны армии, и он наивно ответил отрицательно. Это было
явной ошибкой с его стороны. От него ожидали, что он присоединится к офицерам
армии, выступавшим против Умэдзу. За эту ошибку он полетел с занимаемого поста
и вынужден был навсегда уйти с политической арены. С другой стороны, адмирал
Номура, известный в Японии своими проамериканскими взглядами, пользовался
хорошей репутацией, потому что стоял выше других японцев по своим способностям
и темпераменту (как и по своему росту).
Всегда уверенный в себе, он обо всем имел собственное
мнение. Он храбро отстаивал свои убеждения и являлся единственным японцем из
тех, с кем я встречался, который мог подробно обсуждать любой вопрос в любое
время, без замешательства и самодовольной улыбки, что было характерно для его
посредственных коллег.
Три японца, наши собеседники, в тот ранний весенний день
1931 года представляли собой совершенно различных людей. В связи с этим мы
ожидали совершенно различную реакцию от каждого из них на свои внезапные
вопросы. Мы распределили роли между собой. Я должен был заняться Васидзу,
Машбир — вести наблюдение за Тэрамото, а Мориарти за Хирота в момент,
когда я предложу на обсуждение тот или иной вопрос. Важно было обратить
внимание не столько на их ответы, сколько на их реакцию.
К концу обеда наш разговор с кажущейся случайностью
медленно приблизился к обстановке в Китае. Обстановка в Северном Китае и
Маньчжурии, находившейся под властью военного диктатора Чжан Дзо-лина, была
хаотической. Я открыто выражал свою симпатию Японии и показывал полное
понимание тех трудностей, с которыми она сталкивалась в связи с событиями в
Маньчжурии. Блаженная улыбка на лицах трех наших противников заверила меня в
том, что приманка была искушающей. Наконец, когда мы почувствовали, что
наступил удобный психологический момент, я повернулся к полковнику Васидзу и спросил
его с самым серьезным видом:
— Полковник, как вы думаете, если вы вторгнетесь в [167]
Маньчжурию, сможет ли Япония существовать, если остальная часть Китая будет
бойкотировать вас?
Этот вопрос был заранее тщательно подготовлен и
прорепетирован, и я произнес его небрежно, без ударения на словах. Это был
хитрый провокационный вопрос, который, как мы надеялись, поможет нам получить
необходимые сведения. Мы не разочаровались, так как реакция наших собеседников
была слишком многозначительной.
Лицо полковника внезапно стало ярко-красным, он поднес
свою руку ко рту, делая вид, что откашливается. Подполковник Тэрамото, который
медленно потягивал из стакана виски с содовой, захлебнулся и, явно смущенный,
вынужден был оставить комнату. Майор Хирота истерически захохотал и, потеряв
над собой контроль, опрокинулся на пол вместе со стулом. Машбир, Мориарти и я
смотрели друг на друга, подмигивая.
Мы добились своего. Хотя мы так и не получили ответа на
поставленный мною вопрос, их поведение говорило о многом.
Но как только воцарилось спокойствие, и Тэрамото
вернулся в комнату, мы задали им два других наводящих вопроса. На этот раз, как
намечалось, с вопросом к полковнику обратился Машбир, не кончив говорить, он
быстро перевел свой взгляд с одного японца, на другого, как бы давая этим
понять, что данный вопрос относился ко всей группе.
— Полковник, что, вы думаете, предпримет Лига Наций
в случае подобных действий со стороны Японии?
Майор Хирота первым откликнулся на его вопрос. Он
ответил быстро и в ироническом тоне:
— О, эта Лига. Все, что они могут делать, так это
только говорить!
Мориарти поспешил вставить свой вопрос:
— Полковник, поставите ли вы Пу И в качестве
марионетки в Маньчжурии подобно тому, как вы поступили в свое время с генералом
Меркуловым в Сибири?
И на этот раз ответил Хирота, показав, что именно он
являлся основной фигурой данной группы.
— Это может быть, — сказал он весьма
торжественным тоном.
Перед самым нашим уходом разговор зашел о
продолжительности пребывания Мориарти в Вашингтоне. Он сказал, что, видимо,
отправиться на место своей новой [168] службы в ноябре. В то время, когда мы уже подошли к
выходной двери, полковник Васидзу (чье строгое японское мышление работало
эффективно, когда дело касалось скорости, а не рассудка) внезапно сказал:
— Майор Мориарти, перед вашим отъездом я хотел бы
дать прощальный обед. Хорошо бы устроить его в сентябре, так как в октябре я
буду слишком занят.
Все это происходило в марте 1931 года. По пути домой мы
оформили все свои наблюдения в единое целое. Нам стало ясно, что в ближайшее
время японская армия планировала начать вторжение в Маньчжурию. Мы раскрыли
один из самых величайших секретов японской армии.
Прежде чем доложить сделанные выводы начальству, мы
решили найти ответ на наш второй вопрос: вовлечен ли в этот заговор японский
военно-морской флот? В связи с этим мы решили повторить в точности состоявшееся
представление с военно-морским атташе и его помощником. Всех их мы знали по
гольфу и другим развлечениям. Мы предвидели, что на встрече с военно-морским
атташе капитаном 1 ранга Симомура с японской стороны будет присутствовать
столько же офицеров, сколько и с нашей, ибо японцы всегда стремились к тому,
чтобы при встречах иностранцам противостояло равное число японцев.
Когда я позвонил капитану 1 ранга Симомура и предложил
сыграть в гольф, то с его стороны последовал такой же ответ и такое же радушное
приглашение, какое я получил от Васидзу: «Как насчет того, чтобы выпить?»
Я, как и в прошлый раз, сказал о якобы состоявшейся
договоренности с Машбиром и Мориарти, после чего последовало приглашение взять
их с собой. Все шло согласно плану с одной только разницей — на этот раз
нас не пригласили к обеду.
Капитан 1 ранга Симомура занимал роскошные апартаменты в
фешенебельном доме под названием «Олбан Тауэрс» на углу Массачусетс и Висконсин
авеню. Эти апартаменты переходили от одного военно-морского атташе к другому и
служили как жилой квартирой, так и служебным помещением. В те годы жены и семьи
не сопровождали японцев в Соединенные Штаты главным образом потому, что в
Японии они не привыкли к тому [169] социальному положению, которое должны были занять у
нас.
На этот раз виски была другой марки, но в равной степени
прекрасной. Разговор переходил от одной темы к другой. Наконец, после грубой
шутки о наших симпатиях к японским трудностям в Китае мы поставили свой главный
вопрос. Мы ждали! Мы не заметили ни малейшей реакции на вопрос, за исключением
нескольких слов, медленно сказанных Симомура тихим голосом: «Об этом я ничего
не знаю».
Опять Машбир, Мориарти и я переглянулись. Наши взгляды
на этот раз имели другое значение.
Идя домой, мы не спорили. Нам стало ясно, что японская
армия обращала свои взоры на север, в то время как их флот на юг. У нас больше
не было сомнений, на свои два вопроса мы получили недвусмысленные ответы. Когда
на следующий день я составлял доклад начальнику военно-морской разведки и давал
в нем оценку обстановки, я указал в ясных выражениях, что японская армия вот-вот
двинется в Маньчжурию без поддержки японского военно-морского флота. Это было в
марте 1931 года. В ночь с 18 на 19 сентября Япония приступила в Маньчжурии к
активным действиям.
Но когда в тихий субботний вечер радио принесло эту
весть, я уже не работал в военно-морской разведке.
Вскоре после встречи с Васидзу, Симомура и их
помощниками меня назначили на должность командира эскадренного миноносца
«Дорси». Согласно установленному в то время в нашем флоте порядку, офицеры,
прослужившие определенный срок в штабах и учреждениях флота, направлялись на
командные должности на корабли.
Но когда я собирался покинуть Вашингтон, мне было
приказано сопровождать брата императора принца Такамацу и принцессу Такамацу в
их поездке по Соединенным Штатам. Это дало мне блестящую возможность для
постоянного и близкого изучения десяти высокопоставленных японцев, которые
составляли эту группу.
Позже, во время психологической войны, которую я вел
против японского верховного командования, мой опыт помог мне войти в доверие к
японцам, чего невозможно было добиться какими-нибудь другими средствами. [170]
Глава 13.
Военно-морская игра «14»
О маньчжурском инциденте мне стало известно 19 сентября
1931 года, когда я находился на борту корабля, но точных данных об этом событии
мне получить не удалось. Я склонен согласиться с Вальтером Лишшаном, который
писал: «Есть полное основание думать, что министерство иностранных дел Японии,
а также и японские послы в Женеве и Вашингтоне не имели полной и точной
информации о событиях в Маньчжурии. Они даже намекали на то, что армия делает
ход конем и действует без ведома и тем более без согласия министерства
иностранных дел. Руководящие круги в Соединенных Штатах в основном поверили
этому заявлению и основывались в своей последующей политике на предположении,
что правительство в Токио удивлено такими действиями армии. Государственный
секретарь Генри Л. Стимсон, один из выдающихся наших деятелей, не верил этому.
Он соглашался с теми, кто считал, что министерство иностранных дел Японии,
возможно, не располагало информацией о подробностях нападения, но, несомненно,
знало, что армия намеревалась предпринять подобный шаг.
Лигу Наций об этом инциденте известили Иосидзава и
доктор Альфред Као Ше, представители Японии и Китая в Лиге Наций. В следующий
понедельник Китай официально апеллировал к Лиге Наций, основываясь на 11 устава
Лиги. Во вторник государственный секретарь Стимсон заявил господину Дэбути,
японскому послу в Вашингтоне, о серьезном беспокойстве американского
правительства по поводу явного, как он считает, нарушения Договора девяти
держав и Парижского пакта. [171]
Политика американского правительства формировалась
постепенно под мудрым и смелым руководством господина Стимсона, чья
деятельность навсегда останется в моей памяти, вызывая чувство восхищения и
благодарности. Но события развивались невероятно быстро.
27 ноября я услышал по радио, что значительные силы
японских войск продвигаются от Мукдена к Цзиньчжоу с целью полностью взять под
контроль железную дорогу Пекин — Мукден. Дальнейшее продвижение войск было
приостановлено после того, как Стимсон заявил несколько резких протестов барону
Сидзхара, тому самому, который пятнадцатью годами позже занял пост
премьер-министра в обессиленной поражением Японии. Однако никто не ожидал, что
внезапное изменение тактики японцев будет означать отказ от намеченного ими
плана. Фактически конфликт между Стимсоном и японцами только разгорался.
Государственный секретарь заявил, что трудно поверить японской версии о
причинах возникновения инцидента, но его заявление подтасовали или умышленно
исказили при переводе, и в Японии оно выглядело так:
«Японская армия в Маньчжурии яростно набрасывается на
первого встречного». Несмотря на все уловки японцев дискредитировать это
заявление, я был согласен с Стимсоном, что Япония идет на захват всей
Маньчжурии.
Японская армия уже не просто созерцала Север, она
проглатывала его с молниеносной быстротой. Японское министерство иностранных
дел быстро приняло искаженную версию заявления Стимсона и присоединилось к
армии в ее нападении «на первого встречного» — только в области
дипломатии. Представитель министерства иностранных дел отверг заявление
Стимсона в его искаженном виде, причем в такой форме, к которой редко прибегают
дипломаты в своих официальных заявлениях. Это способствовало зарождению
сильного чувства негодования японцев ко всему тому, что преподносилось как
американское вмешательство во внутренние дела их страны.
«Война» между государственным департаментом США и
министерством иностранных дел Японии велась на дипломатическом поприще, и
напряжение росло с каждым днем, однако во флоте не чувствовалось никаких
признаков изменения в отношениях между Соединенными Штатами и Японией. Наше
время заполнялось обычными делами: [172] инспекциями, строевыми учениями, как будто в мире еще
не пахло войной. Если оглянуться на те дни, то трюизм, утверждающий, что «мир
неделим», выглядел вполне реально. Не может быть изолированной войны, которая
бы велась одной великой державой. Рано или поздно она вызовет всемирный пожар.
Однако войны все еще оставались заботой дипломатов. Если бы пришлось судить о
положении в мире по американскому военно-морскому флоту на Западном побережье,
то создалось бы мнение, что всюду царит спокойствие.
Это, однако, не означает, что в нашем военно-морском
флоте не было дальновидных людей, определивших с поразительной точностью путь,
по которому пойдет Япония после завоевания Маньчжурии. Адмирал Джозеф К.
Тауссиг один из первых американцев предупреждал об опасности японского
империализма не с позиции поверхностного публициста, а с позиции
военно-морского специалиста, имеющего в своем распоряжении неоспоримые факты и
цифровые данные. Покойный адмирал Френк X. Скофилд был также одним из тех, кто
обладал необыкновенной проницательностью. Тогда он занимал пост командующего
военно-морским флотом США, базирующимся в Тихом океане. Благодаря главным
образом его предвидению и инициативе наш военно-морской флот сделал первый
значительный шаг к тому, чтобы отразить действия японцев в Тихом океане.
Неоспоримым доказательством этого явилась военно-морская игра «14», проведенная
в 1933 году.
Военно-морская игра — это основа проведения близких
к боевой обстановке военно-морских маневров. В военно-морской игре офицеру
предоставляется полная возможность проявить себя командиром, способным
руководить своим кораблем или вообще военно-морскими силами в бою. Но в ходе
игры может обнаружиться, что данный офицер непригоден как командир, который мог
бы справиться со своими обязанностями в военное время.
Военно-морская игра имеет очень большое значение в деле
обучения военно-морских офицеров и отработки действительных задач, которые
приходится решать военно-морскому флоту. Это наиболее важная проверка
потенциальной силы и боеспособности всего флота. Во время игры проверяется,
насколько офицеры знают корабли, а также способность каждого командира оценить
обстановку [173] и предвидеть ход событий. Игра дает возможность
приблизиться в мирное время к условиям настоящей войны и предугадать будущие
события.
Военно-морская игра состоит из трех этапов: командующий
сообщает о воображаемом политическом или военном кризисе, перечисляя при этом
численность и состав военно-морских сил Соединенных Штатов и противника,
действующих в соответствующем районе. Нашим силам дают обычно какое-либо
цветовое обозначение (синий цвет), а воображаемому противнику — другое
(черный цвет). Это та информация, которая дается нижестоящим командирам,
включая командиров линкоров, авианосцев, крейсеров и миноносцев. Получив
краткую информацию командующего, командиры должны оценить обстановку и принять
решение с учетом всех деталей, чтобы встретить и отразить нападение «черных»,
умело и выгодно используя силы «синих». Оценка обстановки включает: а)
направления, открытые для действий противника; б) направление наиболее
вероятного действия противника; в) план срыва действий противника и уничтожения
его. Весь материал, представленный подчиненными, тщательно изучается
командующим, и после глубокого анализа и отбора самых лучших решений
составляется план учений всего флота.
Военно-морская игра по традиции считается «лебединой
песней» уходящего в отставку командующего, а ее исполнение —
интеллектуальным наследством его преемника. Практически военно-морские игры
начали проводиться с 1920 года. По военно-морской игре «14» мы получили исходные
данные в конце 1932 года с тем, чтобы практически применить их в феврале 1933
года.
Военно-морская игра «14» стала одной из наиболее
известных игр флота. Ее разработал адмирал Скофилд, один из блестящих стратегов
военно-морского флота.
Уже в 1932 году адмирал Скофилд ясно представлял себе
обстановку и смело смотрел опасности в глаза, проявив при этом большую
проницательность, которой, по-видимому, недоставало некоторым из его преемников
в моменты реальной опасности.
Ясно, что хорошее знание прошлых и последних
военно-морских игр является существенным и обязательным для каждого офицера. Ни
один разумный офицер не осмелится игнорировать уроки военно-морских игр. [174]
В чем состоит значение военно-морской игры «14»?
Вот пять пунктов вводной адмирала Скофилда:
1. В Тихом океане — напряженная обстановка, война
близка, но еще не объявлена.
2. Противник нанесет удар там, где сконцентрирован флот.
(В 1932 году Тихоокеанский флот еще не базировался в Пирл-Харборе, его базами
являлись порты на Западном побережье — Пьюджет-Саунд, Сан-Франциско,
Сан-Педро и Сан-Диего. Основные силы, включая разведывательные силы и
авианосцы, находились в Атлантическом океане. С точки зрения военно-морского
флота Пирл-Харбор был второстепенной базой, которая использовалась для стоянки
подводных лодок.)
3. Противник использует авианосцы как основную ударную
силу. (Это другой важный пункт, особенно с точки зрения исторической
перспективы. Сосредоточение шести авианосцев, как это было в 1941 году,
считалось мало вероятным в 1932 году. Предполагалось, что противник нанесет
удар двумя большими авианосцами, эскортируемыми шестью тяжелыми крейсерами и
эскадрой миноносцев и сопровождаемыми нефтеналивными судами.)
4. Возможны налеты противника на Гавайские острова или
Западное побережье до объявления войны.
5. Любые силы «черных» к востоку от 180-го меридиана
считать неприятельскими. (Поистине пророческие слова! 180-й меридиан в Тихом
океане стал местом, где почти ровно через десять лет произошло известное
сражение у острова Мидуэй и где был решен исход второй мировой войны в пределах
Тихого океана.)
Усиленное подчеркивание еще в то время мощи
военно-воздушных сил в войне военно-морского флота сейчас можно считать
выдающимся предвидением командующего. Военно-морская игра «14», несомненно,
подтвердила, что военно-морской флот США не отстал от требований времени в
оценке обстановки и предвидении будущего.
Для командиров подразделений не представляло никакой
трудности в оценке обстановки последовать примеру адмирала Скофилда. В своей
оценке обстановки я написал следующее:
1. «Противник попытается задержать выступление и
передвижение американских экспедиционных сил неожиданными налетами самолетов на
снаряжаемые силы, [175] важные районы, сооружения и базы, что может быть
осуществлено им одним ударом со своей территории».
Я ясно представлял себе характер этого первого
воображаемого налета. Даже тогда, за девять лет до Пирл-Харбора, мы ожидали
начала военных действий с Японией в форме воздушного налета, как единственного
способа действий. Однако приходится сожалеть, что это мнение не разделялось в
полной мере командующим военно-морскими силами, отвечающим в 1941 году за
решение самой серьезной военно-морской проблемы, которую когда-либо приходилось
решать Соединенным Штатам.
2. «Противник располагает точной информацией о месте
расположения и численности наших войск. Ему известны все выходы наших кораблей
из порта».
Эта оценка полностью подтвердилась большим количеством
показаний в комиссии и в объединенном комитете конгресса, расследовавших
события в Пирл-Харборе.
3. «Точное местонахождение противника неизвестно, и он
должен скрывать его, чтобы начать успешный налет до того, как он будет атакован
равными или превосходящими силами. Все его силы, за исключением танкеров, в
состоянии развивать большую скорость. Миноносцы могут пополняться топливом с
авианосцев или крейсеров, таким образом, всем кораблям обеспечивается
максимальный радиус действия.
В таком случае становится ясным, что противник может
предпринять следующие действия:
а) осуществить воздушный налет на сооружения базы
Пирл-Харбор (не встретив никакого сопротивления, кроме как со стороны авиации)
и вернуться в свои воды;
б) совершить воздушный налет на войска, формирующиеся в
Бремертоне, а также по базовым и другим вооружениям этого района с
непосредственным возвращением в собственные воды;
в) то же самое, что и в «б», но в районе
Сан-Педро — Сан-Диего;
г) то же самое, что и в «б», но в районе Сан-Франциско;
д) разделив силы, осуществить «в» и «г»;
е) то же самое, что и в «г», но с осуществлением другого
воздушного налета на Пирл-Харбор с возвращением в свои воды. [176]
В то время казалось наиболее вероятным, что противник
предпримет действия, указанные в пункте «г», поскольку наши силы сосредоточились
именно в этом прибрежном районе.
Однако в 1941 году обстановка изменилась. У Западного
побережья было сосредоточено мало сил, основные силы находились в Пирл-Харборе.
В 1941 году Пирл-Харбор оказался хорошей приманкой, которая завлекла бы японцев
в гигантскую ловушку, если бы военная игра «14» была хорошо продумана и изучена
(чего она вполне заслуживала) и если бы выдвинутые в ней идеи получили должное
отражение в умах соответствующих военачальников. Даже шестой вариант возможных
действий противника содержит прямое упоминание об уязвимости Гавайских
островов.
Что бы ни произошло, я считал, что японцы совершат
воздушный налет на Пирл-Харбор до возвращения их флота в свои воды. В моей
оценке Пирл-Харбор звучал, как лейтмотив, но, как впоследствии выяснилось, я
слишком уверовал в силу нашей обороны в этом районе.
«Силы, совершающие налет, — писал я, — будут,
несомненно, отогнаны за пределы Гавайских островов, в то же самое время сильная
и упорная противовоздушная оборона в этом районе уже доказала, что действия
авиации противника окажутся неэффективными и будут сопряжены с большим риском.
Патрульные самолеты «синих» в этом районе легко могут обнаружить приближение
сил противника за 24 часа до того, как он поднимет свои самолеты. Поэтому
вариант «е» мог быть принят только в том случае, если первый налет окажется
весьма успешным, самолеты «черных» возвратятся на авианосцы и не будет
длительного преследования...»
В 1932 году, когда я готовил свой доклад, в Пирл-Харборе
находилось только 38 самолетов базовой авиации, и тогда это считалось
достаточным, чтобы «обнаружить приближение сил противника за 24 часа до того,
как он поднимет свои самолеты». Это основной момент, который надо было
учитывать при постановке задач в 1941 году, и наши неудачи явились прямым следствием
неправильного подхода к их решению. Таким образом, значение военно-морской игры
«14» становится очевидным. Она показала, что одна часть обороняющихся сил
«синих» не выполнила своих задач и позволила [177] воображаемому
противнику прорваться к побережью, хотя силы противника были невелики.
Полностью обнаружилась уязвимость нашего Западного
побережья. Военно-морская игра «14» снабдила США подробным планом действий
японского военно-морского флота при налете на Пирл-Харбор 7 декабря 1941 года.
Это было явным предупреждением, основанным на предвидении и мастерстве
выдающегося флотоводца, который изучил японцев и положение на Тихом океане.
Игра ясно показала полную вероятность такого нападения. Выводы, вытекающие из
игры, оказались настолько бесспорными, что не было необходимости выносить их за
пределы обычных дискуссий мирного времени.
Мне неизвестно, в какой мере уроки игр оказывали влияние
на разработку стратегии флота. Эти игры изучаются в колледже военно-морского
флота, и офицеры имеют полную возможность ознакомиться с выводами из них.
В 1933–1934 гг., когда я учился в колледже, поступив
туда сразу же после окончания игры «14», в одной группе со мной были капитан 1
ранга (позднее адмирал) Дж. О. Ричардсон и капитан 2 ранга (позднее
вице-адмирал) У. У. Смит. В день окончания курса, когда каждому офицеру
предоставлялась возможность высказать свои мысли и чувства, на меня произвели
глубокое впечатление слова Ричардсона. Он сказал: «В. течение последних
пятнадцати лет я пытался поступить в колледж, и наконец мне это удалось. Перед
расставанием с колледжем мне хотелось бы сказать, что хороший офицер,
поступивший в него, станет исключительно хорошим офицером, а дурак —
закончит его полным дураком».
Когда в момент наиболее острого кризиса на Тихом океане
в 1941 году мы сконцентрировали наш флот в Пирл-Харборе, в точности повторив
условия военно-морской игры «14», неизвестно, как случилось, что ее уроками
пренебрегли. Это вина не всего флота. Причину следует искать и можно легко
найти в людях, которые склонны пожимать плечами и игнорировать полученные
предупреждения. Не может быть никакого оправдания человеку, имеющему под рукой
материалы военно-морской игры «14», за то, что он игнорировал высказанные ранее
предпосылки для достижения успеха, изложенные при [178] постановке задачи
военно-морской игры и практически проверенные во время нее. Это основной урок,
который нужно было извлечь из военно-морской игры «14» в свете событий 7
декабря 1941 года.
Бросая взгляд на прошлое, я ясно себе представляю игру
«14», как репетицию Пирл-Харбора. Приходится сожалеть, что когда в 1933 году
была написана пьеса и все подготовлено для премьеры, актер, играющий главную
роль, и остальные исполнители забыли свой текст и провалили спектакль, и он
состоялся лишь восемь с лишним лет спустя. [179]
Глава 14.
Капитан 2 ранга Ёкояма посещает Ньюпорт
Если бы меня попросили назвать время, когда японский
шпионаж в Соединенных Штатах начал приобретать значительный размах, я бы
ответил: в период с 19 по 23 апреля 1933 года. Мы только что закончили
военно-морскую игру «14», но ее результаты не удовлетворяли нас полностью. По
этому поводу было много разговоров; и хотя отдельные подробности игры хранились
в секрете, все же некоторые данные через журналистов, присутствующих на игре,
просочились в прессу.
Я не сомневался, что японцы придавали значение нашей
военно-морской игре, так как каждый флот всегда внимательно следит за маневрами
другого. Мы не могли точно установить их осведомленность на этот счет и
насколько сильным было их желание узнать подробности игры. Но совершенно ясно,
что из-за плохой работы нашей цензуры японская разведка могла получить довольно
значительные сведения из статей, опубликованных в американской печати. Так оно
и было на самом деле. Японцы в 1937 году получили много сведений, в которых они
все еще нуждались для завершения своих планов нападения на Пирл-Харбор.
Обстановка на Дальнем Востоке оставалась напряженной, и
японская пропаганда сделала Стимсона «козлом отпущения», найдя в нем главного
виновника усиления напряженности в международных отношениях.
Япония определенно готовилась к войне, и я по опыту
разведчика хорошо знал, что любой агрессор начинает войну с усиления шпионской
деятельности. С моим мнением [180] были согласны и другие работники разведки. В это время
мне сообщили о предстоящем визите японской учебной эскадры, возглавляемой
вице-адмиралом Гэнго Хякутакэ, чей флаг развевался на старом крейсере «Якумо».
Внешне в этом визите не было ничего необычного. Тучи,
омрачившие дипломатические отношения с Японией и заставившие нас с тревогой
смотреть на действия японской армии, не нарушили добросердечности в наших
отношениях с японским военно-морским флотом, который, как мы считали, не был
посвящен в тайны империалистических планов страны.
Но, тем не менее, из-за сложившейся в то время
обстановки адмирал Хякутакэ проявлял явную нервозность; натянутость
чувствовалась не только в поведении адмирала, но и в действиях большинства
офицеров эскадры.
Их приняли как нельзя лучше. Командующий флотом адмирал
Лейх снова назначил меня адъютантом японского адмирала. Таким образом, я одним
из первых американских офицеров вступил на борт «Якумо», когда крейсер пришвартовался
к пирсу № 60 в Сан-Педро, точно напротив моего эскадренного миноносца. Я имел
возможность видеть, как день ото дня исчезал скептицизм японцев, гостей везде
встречали очень радушно, чего они совсем не ожидали.
Я был представлен адмиралу, он приветствовал меня на
хорошем английском языке. Гэнго Хякутакэ с его ученой внешностью, веселым
характером и чувством большого достоинства произвел на меня весьма приятное
впечатление. Общительность адмирала, однако, не мешала ему сохранять
сдержанность в частных беседах.
Это был стратег, хорошо знающий морскую науку и очень
сведущий в вопросах морской политики, проводимой Америкой. Казалось, адмирал
положительно расположен к Западу, обожал Запад и особенно его музыку. Вскоре
адмирал Хякутакэ ушел в отставку и получил пост ректора Токийского
государственного университета — первый морской офицер, которому была
оказана столь высокая честь.
Я, выполняя свои обязанности адъютанта, тщательно
соблюдал правила морского этикета и в то же время вел [181]
пристальное наблюдение за всем, что происходило вокруг.
Увеселительные мероприятия проводились интересно, хотя и
строго выдержанно. На завтраке, данном Луисом Майером в известной Голливудской
студии кинокомпании МГМ, я сидел рядом с очаровательной Джин Паркер, в то время
восемнадцатилетней восходящей звездой.
Юная актриса с любопытством слушала, как я по почерку
определял ее характер, и очень оживилась, когда я заметил, что ей пришлось бы
испытать все превратности жизни, предназначенные судьбой, если бы этому не
помешала многообещающая карьера. Напротив меня сидел напыщенный Джин Харлоу, а
еще дальше — Ирен Данн с сияющими весельем глазами.
Завтрак протекал в чудесной атмосфере. Это не помешало
мне добавить кое-что к моим наблюдениям над характером японцев и к тому, как они
организуют приемы. Пассажиры и водители машин, составляющие кавалькаду,
мчавшуюся в Голливуд, были видными людьми Лос-Анджелеса. Я сидел на переднем
сиденье одной из машин. За нами двигалась машина, которую вел член японского
консульства. Мы запаздывали и всю надежду возлагали на скорость. В Токио я не
раз наблюдал езду японских водителей, прирожденных лихачей, которые проделывали
различные трюки на полном ходу. Однажды я сильно, как никогда в жизни,
испугался. Это случилось во время моей поездки в Иокогаму, когда наша машина
врезалась и опрокинула длинную повозку, запряженную волами, на которой стояли
бочки для нечистот.
И вот сейчас, по дороге в Лос-Анджелес, я, рассказывая
моему водителю о беззаботности японских шоферов, подчеркнуто заметил, что
нельзя резко останавливать машину и что предварительно надо подать сигнал рукой
водителю сзади идущей машины. Он внимательно слушал меня и со всем соглашался.
Мы приблизились к перекрестку. Вдруг неожиданно вспыхнул красный свет
светофора, и водитель резко затормозил. Я закрыл глаза, съежился и начал
считать секунды, необходимые задней машине, чтобы покрыть отделявшую нас
дистанцию. В следующую секунду последовал удар. Идущая за нами машина врезалась
в нашу. Я посмотрел на моего удивленного водителя и сказал: «Ну, что я
говорил?» Он прищурил глаза [182] и пробормотал что-то. Повреждение оказалось
несерьезным, и мы снова тронулись в путь. На этот раз по моему совету водитель
следующей за нами машины увеличил дистанцию между машинами в два раза.
И все же за кажущейся сердечностью в наших
взаимоотношениях с японцами скрывались первые признаки будущей японской
агрессии. Некоторое время мы подозревали, что в Японии ведутся приготовления
для засылки тайных агентов в Соединенные Штаты; и мне очень хотелось
установить, собираются ли японцы использовать визит учебного отряда для высадки
на наш берег своих шпионов. На посещение нашего побережья от японцев, особенно
находящихся на борту военных кораблей, не требовалось никаких документов,
удостоверяющих их личность, поэтому никто не мог точно определить, все ли
японские моряки, сошедшие на берег, возвращались на свои корабли. Офицеру,
оставившему корабль, было нетрудно приобрести гражданское платье и затеряться в
японской колонии на Западном побережье.
Я сосредоточил свое внимание на японских офицерах,
стараясь установить их общее количество, а также количество убывающих на берег
и возвращающихся на корабль. Но одному мне было очень трудно справиться с этой
задачей.
Несколько лет спустя, когда я изучал шпионскую
деятельность японцев на Западном побережье, я убедился в обоснованности моих
подозрений, так как мы точно знали, что некоторые из японцев, прибывшие тогда с
учебным отрядом, предпочли остаться в Калифорнии с ее мягким климатом, чем
отправиться в длинный путь к себе на родину. В то время мы довольно
гостеприимно относились к рабочим неамериканского происхождения.
Это продолжалось до тех пор, пока проверкой не
установили, что число иностранцев, нелегально прибывающих в Соединенные Штаты,
достигает громадной цифры.
Вскоре после отъезда адмирала Хякутакэ я был отозван с
«Дорси» и направлен для усовершенствования своих знаний на последний курс
факультета стратегии при военно-морском колледже в городе Ньюпорт.
Я с нетерпением ожидал того времени, когда буду учиться
в Ньюпорте, я восхищался этим прекрасным колледжем, самым лучшим и самым
крупным военно-морским заведением. Адмиралу Симсу, президенту колледжа, [183]
удалось провести в нем многие из тех реформ, распространению которых на весь
военно-морской флот мешали его противники. Оказывая влияние на колледж своими
высокими интеллектуальными качествами, этот видный морской специалист поднял
уровень образования в колледже на небывалую высоту. Он сделал американский флот
современным благодаря своим смелым реформам в артиллерии, проведенным, несмотря
на сильнейшее сопротивление противников реформ; его поддержала небольшая
организация АСИА — организация по борьбе с невежественной
самонадеянностью — и очень активно — президент Теодор Рузвельт.
Я ожидал, что занятия будут для меня приятной передышкой
от моей разведывательной деятельности.
Я быстро включился в жизнь колледжа. Мне поручили читать
лекции о Японии, и я, учитывая аналитические качества критической аудитории,
потратил около трех месяцев на подготовку. Это была дополнительная нагрузка к
основной работе на курсе, занимавшей много времени, и порой я чувствовал, что
сильно перегружен.
26 сентября 1933 года, то есть через три месяца после
того, как я рапортовал о прибытии в колледж, мне пришлось неожиданно вернуться
к своей основной работе, касающейся японо-американских отношений. Это было
вызвано приездом капитана 2 ранга японского императорского флота Итиро Ёкояма,
помощника морского атташе при посольстве в Вашингтоне. Он проехал несколько сот
миль от Вашингтона до Ньюпорта для дружеской беседы со мной.
Я не сожалел, что приезд Ёкояма прервал мою жизнь в
колледже. Дальнейшие события показали положительную роль наших бесед, так как в
последующем, на протяжении всего периода японо-американской войны, он оставался
ее противником. Я никогда не упускал возможности снабдить высокопоставленных
японцев конкретными фактами, которые они могли бы увезти с собой, в надежде,
что это сыграет положительную роль. Японцы, интересы которых не были затронуты
и которые провели в нашей стране довольно продолжительное время, начинали
понимать величину и потенциальную силу США и, как правило, приходили к
заключению, что в случае войны с Соединенными Штатами Япония проиграет. Обычно
они старались распространить эти идеи у себя на родине, надеясь [184]
урегулировать спорные вопросы между нашими странами мирным путем. Делали они
это не из-за любви к Соединенным Штатам, а потому, что находили настоящий
способ самым разумным. Позднее некоторые из них понесли жестокое наказание за
попытки использовать свое влияние в этом направлении.
Между капитаном 2 ранга Ёкояма и мной установились
хорошие отношения. Он объяснял свой приезд желанием совершить длительную
прогулку накануне своего возвращения на родину. Я сомневался, что это
действительно было так.
В его честь я устроил вечер с коктейлем. Ёкояма оказался
любезным и приятным гостем. Я подготавливал почву для откровенного разговора и
пригласил его на автомобильную прогулку. Он охотно принял мое предложение.
Когда на другой день наша машина двигалась по пустынному берегу океана, Ёкояма
повернулся ко мне и спросил: «Что, на ваш взгляд, необходимо сделать для
установления между Японией и Америкой дружественных отношений?»
Я завернул к маленькой площадке на берегу и остановил
машину. И вот здесь, на открытом воздухе, состоялся разговор, который сыграл
значительную роль двенадцать лет спустя. Этот самый. Ёкояма, уже в чине
контр-адмирала, выступал в 1945 году в Маниле накануне капитуляции Японии в качестве
представителя японского военно-морского министра. Тогда он был старшим морским
офицером, присутствовавшим на предварительном обсуждении формальностей
капитуляции.
Свое седьмое выступление по радио о японцах, 16 января
1945 года, я построил вокруг фигуры Ёкояма, и это, по всей видимости, создало
впечатление, что он будет для нас персона грата.
И вот сейчас, в Ньюпорте, в 1933 году, я почувствовал,
что возникла большая необходимость для прямых переговоров между нашими
странами, японцы должны правильно понять Америку, и об этом я сказал Ёкояма.
— Соединенные Штаты, — говорил я, — не
строят никаких планов против стран Дальнего Востока. Наш народ предпочитает
прямоту и искренность. Он всегда стремился помочь народу, который нуждается в
помощи; и он не имеет никаких враждебных умыслов против Японии. [185]
Можно ли сказать то же самое о японском народе, Ёкояма-сан?
— Хорошо, — ответил он с явным
замешательством, — что, по-вашему, Япония должна сделать?
— Для начала Япония должна немедленно прекратить
антиамериканскую пропаганду. Этот вопрос тревожит меня больше всех остальных.
Некоторые из ваших так называемых молодых патриотов способны наделать
глупостей, наподобие дела с Инукаи{30}, которые могли бы привести к
ссоре между Соединенными Штатами и Японией. Вы, конечно, знаете, Ёкояма-сан,
что между нашими странами в действительности не существует никакого конфликта.
Вы также знаете, что война между нами привела бы Японию к разгрому. Мне
доставляет большое удовольствие читать в вашей самой шовинистической газете
«Кокумин симбун», что война между Японией и Соединенными Штатами была бы
глупостью. Насколько мне не изменяет память, газета так пишет по этому поводу:
«Война явилась бы разрушительной для обоих народов и в особенности для
японского. Мы должны внимательно следить за теми странами, которым война между
нашими державами на руку».
— Да, — перебил меня Ёкояма, — я помню
эту статью.
— А теперь, — продолжал я, — если японцы
действительно так настроены, почему же вы поддерживаете в газетах эту
антиамериканскую пропаганду. Вы так же, как и я, хорошо знаете, что
правительство контролирует прессу и может прекратить пропаганду в любое время.
— Все это так, — ответил он со вздохом, —
сейчас наш флот старается накинуть узду на армию. Ведь именно армия
способствует антиамериканской пропаганде в прессе.
— Кроме того, Японии стоило бы отбросить
идею — добиться лучшего соотношения крупных боевых кораблей. Американский
народ уверен, что существующее соотношение [186] явилось результатом
длительного изучения вопроса обороны нашей страны и что мы пошли на большие
жертвы ради ограничения некоторых видов вооружения. Какие возражения может
иметь Япония против существующего соотношения?
Последовало минутное молчание; Ёкояма посмотрел на море,
словно пытаясь найти поддержку у кружившихся невдалеке чаек, затем он
повернулся ко мне и сказал:
— В настоящее время Япония боится Америки!
— Япония боится Америки! — повторил я его
слова с неподдельным удивлением. — А теперь давайте посмотрим, каковы же
причины ваших страхов, и проанализируем каждую из них в отдельности. Итак,
первая причина?
— Япония видит, что Соединенные Штаты требуют для
себя лучшего соотношения в кораблях и усматривает в этом стремлении Соединенных
Штатов напасть на Японию.
Я пытался объяснить ему причины, на основании которых
Соединенные Штаты решили установить существующие соотношения.
— Вы помните, — спросил я, — во время
мировой войны был период, когда казалось, что Соединенные Штаты могли выступить
с войной против Англии. Это произошло потому, что Соединенные Штаты никогда не
допускали и не допустят ограничения в плавании их торгового флота, их свободы
мореплавания. То время многому нас научило, и вы должны помнить, что почти все
войны, в которых мы участвовали, велись из-за этого.
Именно во время мировой войны мы выступили против
ограничения нашей оборонной мощи до такого уровня, при котором любое другое
государство могло лишить нас свободы мореплавания. И вот теперь, когда мы затратили
столько усилий во имя этой идеи, неужели вы думаете, что мы подпишем договор,
который вернул бы нас к тому моменту, с которого мы начинали.
— Нет, — ответил Ёкояма, — но почему
Соединенные Штаты должны иметь коэффициент пять, в то время как Япония
ограничивается коэффициентом три?
Это был трудный вопрос, и я сразу понял, что он возник
как следствие японской пропаганды. Я пытался не только просветить Ёкояма, но и
дать ответ японской пропаганде в надежде, что Ёкояма донесет мои слова до
соответствующих [187] кругов в Японии. Таким образом, мой ответ, рассчитанный
для этой цели, должен был быть обстоятельным и приемлемым для японского образа
мыслей.
— Давайте посмотрим, — сказал я, — что
должны защищать Япония и Соединенные Штаты? Со времени заключения последнего
договора торговый оборот Соединенных Штатов на Дальнем Востоке, включая
Австралию, достиг двух миллиардов долларов. С тех пор торговля в этой части
света снизилась значительно меньше, чем на других рынках. Япония имела и все
еще имеет слишком низкий объем торговли по сравнению с Соединенными Штатами.
Как морской стратег, вы, несомненно, понимаете, что наши военно-морские силы не
смогут обеспечить защиту линий коммуникаций, находящихся за семь тысяч миль от
берегов своей страны, если только мы не будем иметь более мощный флот, чем
страна, угрожающая нашей торговле, как бы мала эта угроза ни была. Соединенные
Штаты имеют на Дальнем Востоке два миллиарда долларов, которые они должны
защищать, в то время как Японии нечего защищать на этой стороне Тихого океана.
Разве не является благоразумным требовать такого соотношения, которое
необходимо для нашей обороны.
Я не убедил Ёкояма.
— Но почему вы не требуете для себя большего
коэффициента, чем у Англии? — спросил он. — Почему вы непременно
хотите иметь больший коэффициент, чем Япония?
— Потому, что Англии нечего терять на этой стороне
Атлантического океана, как Соединенным Штатам — на той стороне.
Действительно, английский флот очень мал по сравнению с морскими путями,
которые он должен охранять. Теперь вы согласитесь со мной, что величина каждого
военного флота должна исчисляться в сравнительных цифрах, я имею в виду —
в зависимости от протяженности линий коммуникаций, которые он охраняет.
— Ну, хорошо, — сказал Ёкояма, — а будут
ли Соединенные Штаты удовлетворены существующими соотношениями по остальным
категориям?
— Я думаю, да, — ответил я и затем спросил
после некоторой паузы, — а вторая причина вашего страха? [188]
— Вы внезапно начали осуществлять большую программу
строительства флота. Почему?
— Трудно поверить, чтобы какая-нибудь страна, ваша
или наша например, не воспользовалась для строительства тем моральным правом,
которое она получила по договору, тем более, если такое строительство
необходимо стране. Разве это не так?
— Так.
— В Японии и Англии строительство кораблей началось
сразу после заключения договора, — продолжал я, — в то время как
Соединенные Штаты практически ничего не построили, возможно, по той причине,
что они желали показать пример другим странам. Внезапно мы обнаружили, что наша
страна находится в состоянии депрессии и расширение судостроения может
значительно облегчить положение ряда отраслей промышленности. Таким образом, мы
решили построить корабли некоторых типов, на что мы имели право согласно
договору. И теперь наше строительство вызывает вой в Англии и Японии, несмотря
на то, что обе эти страны занимались строительством кораблей в то время, когда
наши верфи бездействовали. Можно ли найти какое-нибудь оправдание их
недовольству? При существующем положении даже к 1935 году у Соединенных Штатов
не будет хватать ста одного корабля до положенной нормы, в то время как у
Англии — шестидесяти четырех, а у Японии всего только восьми кораблей.
Разве это не так?
— Мне думается, так, — ответил Ёкояма, явно
пораженный моими цифрами и фактами. Он забыл, что в колледже я изучал морскую
дипломатию.
— В таком случае, если вы согласны со мной, неужели
вы все еще думаете, что могут быть какие-нибудь опасения на этот счет?
— Нет, — ответил он, — но ваш флот
находится в Тихом океане, и в Японии считают, что его задача — действовать
против Японии.
— Да, наш флот находится в Тихом океане. Но
позвольте мне открыть вам причины. На протяжении нескольких лет военно-морское
ведомство пыталось объединить флот в целях организации должного обучения, но
определенные круги выступили против этих усилий и добились расчленения нашего
флота с тем расчетом, чтобы нужные им районы и порты находились в более
выгодном положении. [189] Вы не встретите этого в Японии. Но что сделали бы вы с
вашей профессиональной гордостью, если бы у вас в стране существовало подобное
положение? Вы бы поступили точно так же, как и мы: объединили бы флот и
извлекли из этого определенную пользу. Это ваша профессия и работа всей вашей
жизни. Стояли бы вы в этом случае в стороне, сложа руки и спокойно глядя на то,
как дельцы, используя флот в своих эгоистических целях, делают его бессильным?
Я уверен, вы бы так не поступили. А теперь, когда, наконец, впервые в истории
мы объединили наш флот, Япония хочет, чтобы мы снова разъединили его и часть
отослали к восточным берегам.
Вы видите, какая погода стоит в Ньюпорте? Такая же или
еще хуже стоит на всем побережье. С тех пор, как я нахожусь здесь, беспрерывно
дождь и туман. Далеко ли вы можете видеть в такую погоду? А этот порт является
одной из наших «прекрасных» баз на Восточном побережье. Изрезанные берега
Виргинии имеют те же самые климатические условия: туман, резкий ветер, дымка.
Нашему флоту негде проводить учения.
— В Гуантанамо, — ответил Ёкояма без
промедления.
— Это верно. Но многие ли из наших офицеров и
моряков согласятся остаться там больше трех месяцев в году? Большинство из них
имеет семью, их жены и дети привыкли жить дома, а не в других странах. Таким
образом, проводя три месяца в Гуантанамо, девять месяцев мы теряли бы на
безделье. Можете ли вы просить нас об этом?
Я помолчал, дав Ёкояма минуту на размышление, и затем
спросил:
— Есть ли еще какие-нибудь причины вашего страха?
Вопрос был задан в полушутливом тоне, но Ёкояма
воспринял его серьезно. Он ответил:
— История показывает, что Соединенные Штаты
неуклонно распространяют свое влияние все дальше на Запад. Не представляет ли
это некоторой опасности для Японии?
— Нет, конечно, нет, — ответил я. —
Давайте рассмотрим наше так называемое продвижение на Запад. Наша страна была
вовлечена в войну с Испанией; и однажды, проснувшись, мы столкнулись бы с
вопросом — как поступить с Филиппинами? Если бы не агрессивная [190]
политика Испании, втянувшей нас в войну, мы бы сразу вернули ей Филиппины. Но
мы предпочли позаботиться о Филиппинах и помогли им встать на путь
самоуправления. И даже в этом случае мы заплатили Испании двадцать миллионов
долларов. Дальше идет Гуам. Вы так же, как и я, хорошо знаете, что о нем и
говорить не стоит.
Натянутая атмосфера была сломлена взрывом смеха, которым
разразился Ёкояма.
— Да, — сказал он, — об этом не стоит
говорить.
Затем мы пришли на Гавайи. Мы вступили туда по просьбе
гавайского народа. Он от этого много выиграл и был как никогда счастлив. Таким
образом, вы видите, что инициатива исходила не от нас{31}.
— Все это очень интересно, — сказал Ёкояма с
заметным облегчением, — но как лучше передать японскому народу все то, о
чем вы мне только что рассказали? Страх японцев имеет под собой реальную почву,
и он постоянно подогревается так называемыми патриотами-ораторами и прессой.
— Это надо делать постепенно, — ответил
я, — ибо при настоящем образе мыслей японцев поспешность может не дать
желаемого результата. Я думаю, что ваши государственные и политические деятели
в своем большинстве всё отлично понимают, но убеждать свой народ не желают.
— Не думаете ли вы, — сказал Ёкояма, —
что этот вопрос помогут разрешить некоторые видные деятели Японии, приезжающие
в Соединенные Штаты на конференцию по разоружению? До начала заседания они
встретятся с нашими соответствующими лицами, чтобы обсудить вопросы, волнующие
нас с вами. Так не думаете ли вы, что они, вернувшись домой, расскажут
японскому народу о своих впечатлениях? [191]
— Например, адмирал Номура? — спросил я.
— Да, адмирал Номура подойдет для этой цели, —
сказал Ёкояма с воодушевлением.
— На мой взгляд, было бы замечательно, если бы
Номура и другие деятели смогли прибыть к нам для переговоров на эту тему. Они
не должны касаться вопросов вооружения, они должны строго придерживаться тех
вопросов, которые мы с вами обсуждали. И вести разговор открыто, не скрывая
ничего.
Мой собеседник задумался на несколько секунд, затем
повернулся ко мне и сказал с чувством:
— Наш разговор очень интересен и полезен. Мне бы
хотелось еще не раз побеседовать в таком духе прежде, чем я вернусь в Японию. Я
хочу сделать все, зависящее от меня, для установления более дружественных
отношений между Японией и Соединенными Штатами.
— Это единственный способ достигнуть разрешения
вопроса, — сказал я. — Я уверен, что вы заметили, с какими
дружественными чувствами встречали вас вчера американцы — мужчины и
женщины. Они рады встретиться и побеседовать с вами. Некоторые из них бывали в
Японии, некоторые — нет, но у всех у них одно чувство.
Вы хорошо знаете, что чувство людей на Западном
побережье определяется чисто экономическими проблемами. Мы обращаемся с
рабочими так же, как и вы в Японии, но ваше отношение к корейским и китайским
рабочим резко отличается от нашего. Таким образом, те из вас, кто понимает
стоящую перед Японией проблему и нашел пути к ее разрешению, обязаны не
допустить такой постановки вопроса, которая бы вела к разжиганию ненависти
между народами наших стран.
Когда мы вернулись в Ньюпорт, я заметил, что настроение
Ёкояма изменилось к лучшему: он держал себя дружелюбно, свободно, был весел и,
помимо всего прочего, мне, кажется, удалось убедить его.
Но Ёкояма — это только один японец; и хотя он,
возможно, и пользовался влиянием как человек, который провел некоторое время в
Соединенных Штатах и был достаточно умен, чтобы трезво оценить существующую
обстановку, он не имел большого успеха, когда вернулся в Японию. Он встретил
сильный отпор со стороны своих противников и, тем не менее, присоединился к
группе, образовавшейся внутри японского флота, члены которой [192]
разделяли его мысли и убеждения. Эту группу возглавлял адмирал Ионаи, один из
участников встреч в начале двадцатых годов в чайном домике на Симбаси, когда мы
обсуждали идентичные проблемы с Номура и Нагано.
Двое из этих трех человек сохранили свои первоначальные
убеждения и до конца выступали против войны с Соединенными Штатами. Третий,
адмирал Нагано, пристал к группе, сеявшей смуту среди народа, и сделался самым
ярым, после Ямамото, проповедником войны с нами.
Ионаи, хотя и проиграл большинство своих битв против
войны, все же выиграл последнюю, когда он приобрел влияние, прокладывая путь к
капитуляции Японии. И вот в этот самый период Ёкояма выступал заодно с ним,
возможно, постоянно напоминая ему о нашем разговоре в Ньюпорте, имевшем место
много лет назад. [193]
Глава 15.
В тисках шпионажа
Я понимаю, что заголовок этой главы напоминает
мелодраму — выражение, заимствованное из тех самых объемистых журналов,
которые я уже высмеял раньше. Но если такое название теперь кажется несколько
мелодраматическим, то такими были и годы, как мне помнится, когда впервые после
окончания первой мировой войны Соединенные Штаты снова оказались в тисках
шпионажа. Внезапное появление агентов противника в мирной стране является
признаком (на него слишком часто не обращают внимания), что страна избрана в
качестве военного объекта в планах агрессоров. Шпионы всегда появляются перед
нападением армии и воздушного флота, и их появление должно раскрыть
внимательному наблюдателю планы, разрабатываемые в других странах за закрытыми
дверями оперативных отделов постоянно занятых генеральных штабов. Франция
кишела немецкими шпионами в 60-х годах прошлого века во время подготовки
кампании 1870–1871 гг. Бельгия была наводнена немецкими шпионами в 1912–1913
гг. В 1913 году в Сербии обитало много австрийских агентов. Было очевидно, что
эти страны избраны для завоеваний пруссаками, немецким рейхом и
австро-венгерской монархией; точно так же в 1934–1935 гг. мне было ясно, что
Соединенные Штаты выдвигаются на передний план немецких и японских интересов.
После почти трехлетнего пребывания в море и в колледже
военно-морского флота я снова возвратился к тому, что считал своим призванием.
В Вашингтоне меня [194] ожидала старая работа в качестве начальника
дальневосточного отдела управления морской разведки.
Когда я оставлял свой отдел в 1931 году, он не был еще
полностью укомплектован, был перегружен работой и как действительная
эффективная часть нашей оборонительной системы, увы, не отвечал своему
назначению. Но теперь, в 1934 году, царила совсем другая атмосфера: освежающий
бриз впервые наполнил паруса корабля военно-морской разведки. Как великая
морская держава, США осознали необходимость укрепления своего флота.
В министерстве военно-морского флота пробудилось
сознание своей ответственности за флот, как за первую линию национальной
обороны. Встречая все еще препятствия со стороны некоторых личностей с
пораженческими настроениями, особенно в наших дипломатических кругах, и
изоляционистское безразличие, распространенное среди отдельных групп в
конгрессе, флот, тем не менее, энергично развертывал свою деятельность,
поощряемый поддержкой Белого дома и его главы, настроенного в пользу
военно-морского флота.
Перемены чувствовались в каждом управлении флота, но
особенно они сказывались в военно-морской разведке. Теперь во главе ее стоял
человек, обладающий идеальной способностью разрабатывать планы. Он умел
заразить подчиненных своим энтузиазмом, умел указать пути к достижению успеха,
был энергичен, изобретателен и безраздельно предан делу. Я говорю о капитане 1
ранга военно-морского флота Соединенных Штатов Уильяме Дилуорте
Пьюлстоне — одном из немногих настоящих руководителей военно-морской
разведки из числа тех, которые занимали этот пост раньше. Прогресс, достигнутый
нашим управлением при нем, ощущается даже сегодня в каждом шаге нашей
разведывательной деятельности, ибо Пьюлстон понимал, как нужно выполнять
практически многие задачи, которые оставались нерешенными при его
предшественниках. Он давал нам возможность осуществлять наши идеи до тех пор,
пока они были конструктивными, и охотно брал на себя ответственность, если
кто-нибудь выходил в процессе работы за установленные рамки. В течение этих лет
военно-морская разведка испытывала удовлетворение от своей активной
деятельности; эти годы, вероятно, были годами наибольших успехов в области
нашей разведки. [195]
Работы хватало с избытком, когда я вновь занял свой пост
в отделе Дальнего Востока с соответствующим штатом для выполнения стоящих перед
нами задач. Краткий обзор деятельности отдела убедил меня, что мы находимся в
начальной стадии борьбы со шпионажем. В течение предыдущих лет я концентрировал
свое внимание на стратегической разведке в ее позитивных аспектах; но теперь,
когда «противник» развернул свою секретную службу против нас, я и мои
подчиненные становились контрразведчиками, то есть вместо сбора информации о
«противнике» мы старались не допустить сбора информации «противником».
Вскоре после моего прибытия в Вашингтон один из
осведомителей прислал нам японскую книгу, которая давала убедительное
доказательство тому, что Соединенные Штаты находятся на пути японской
экспансии. С первого взгляда книга казалась довольно безвредной: всего-навсего
детская книжка, составленная для развлечения и забавы японских мальчиков и
девочек, вроде наших веселых детских приключений «Волшебника Оза».
Но более подробное изучение этой книги показало, что в
ней содержатся развлечения совсем другого типа. Книга являлась самым прямым
изложением будущих японских планов из всех тех, которые когда-либо попадались
нам до этого времени. Особенно показательной явилась одна грубая маленькая
иллюстрация, она раскрывала стремления наших противников: два мальчика, а под
ними подпись — «Новая карта империи». Сами мальчики выглядели довольно
воинственно — один одет в армейскую форму со стальным шлемом,
другой — в форму моряка; они кричали во все горло «банзай», подняв руки и
широко открыв рты. Сама карта, на которой они стояли, охватывала весь Тихий
океан от Филиппинских островов до Сан-Франциско и Маре-Айленд. Японские флажки
с восходящим солнцем показывали этапы японских завоеваний. Один развевался на
том месте, где находились Филиппины, другой — на Гуаме, третий — на
Гавайских островах, четвертый — в Сан-Франциско.
Мальчик в армейской форме стоял на Филиппинах и Гавайях,
в то время как юный моряк одной ногой стоял на Гуаме, а другой — на
Маре-Айленд, символически выражая задачи армии и флота. [196]
Изучив книгу и осознав ее значение, я предложил послать
ее оригинал с полным переводом в Белый дом. Так и сделали, и материал был
немедленно предложен вниманию президента Рузвельта. Если и имелась надежда, что
японцы все еще преследуют мирные цели или если оставалась какая-нибудь иллюзия
в этом вопросе, я чувствовал, что эта картинка послужит тому, чтобы развеять
эту иллюзию. Президент отнесся к книге с большим интересом и изумлением. Это,
без сомнения, повлияло на формирование нашей будущей политики, которая привела
нас к знаменитой речи президента в Чикаго, в которой Рузвельт предложил
изолировать агрессоров.
Для нас в дальневосточном отделе морской разведки эта
иллюстрация явилась призывом к генеральному наступлению. Она подчеркивала
опасность, с которой мы встретились в то время, и определяла наши задачи на
будущее. Но, концентрируя свое внимание на угрозе с Дальнего Востока, мы
вынуждены были осознать, что тиски для Соединенных Штатов создаются и в другом
месте. Гитлеровская Германия присоединилась к Японии в тайной войне против
Соединенных Штатов.
В другой книге с автографом (ее прислали мне со словами:
«Капитану 1 ранга военно-морского флота Соединенных Штатов Элису М.
Захариасу. — Если книга Вам понравится, это явится самой лучшей ее
оценкой».) я только что перечитал следующий отрывок: «В то время никто из
правительства Соединенных Штатов не знал, что здесь существовала шпионская сеть
нацистов; никто не предполагал этого, никто, даже федеральное бюро
расследований (ФБР) и разведывательное управление армии Соединенных Штатов
(G-2). Эта мысль показалась бы слишком абсурдной, почему нацистская Германия
должна была организовывать заговор против нашей национальной обороны?»
Эти слова принадлежат одному из самых лучших людей
разведки, которых ФБР когда-либо нанимало. Его звали Леон Тэрроу. Возможно, что
в 1935 году эти правительственные организации действительно даже не подозревали
о существовании шпионской сети нацистов в Соединенных Штатах. Если это так и
ФБР и G-2 не были осведомлены об этом, то это является многозначительным
свидетельством благодушия, с которым мы защищались против нацистских агентов.
Что касается нашей собственной [197] организации, то военно-морская разведка действительно
подозревала о существовании нацистской шпионской сети, так как нацисты в большей
степени, чем японцы, беспокоили нас в 1935 году.
25 сентября 1935 года теплоход «Европа» — гордость
немецкого торгового флота — готовился к отплытию из Ньюпорта в Бремен.
Причал был заполнен пассажирами, родственниками, друзьями, официальными представителями
и инспекторами. В отдельные каюты приносили цветы, матросы грузили багаж
отъезжающих пассажиров, в каютах в полном разгаре были скромные прощальные
пирушки, знакомые прибывали на теплоход, чтобы пожелать отъезжающим счастливого
плавания.
Среди провожающих находился худой человек в очках. Когда
он поднимался на палубу, при нем был футляр для скрипки. Чиновник одного из
наших эффективных учреждений таможенной службы Соединенных Штатов остановил
человека в очках и задал ему следующий вопрос:
— Какая скрипка в этом футляре, господин?
Маленький человек отнесся к вопросу спокойно.
— О, обыкновенная скрипка, — ответил он
беззаботно.
— Да? Я очень интересуюсь скрипками. Не разрешите
ли вы мне взглянуть на нее? — попросил чиновник невозмутимым тоном.
Человек в очках нервно открыл футляр — там лежала
его скрипка. Но как только чиновник приподнял скрипку, он увидел под ней
коллекцию фотоснимков американских самолетов. Некоторые из этих самолетов
находились еще в экспериментальной стадии разработки. Чиновник принял серьезный
вид, этому второстепенному защитнику закона стало ясно, что судьба столкнула
его со шпионом. Он положил скрипку обратно, закрыл крышку и спокойно предложил
владельцу инструмента пойти с ним. Они покинули теплоход и отправились в контору,
расположенную на причале. Чиновник вызвал своего начальника, человека в очках
задержали и связались с армейской разведкой в Говернорс-Айленд.
Начальника отдела армейской разведки на месте не
оказалось, но один из его подчиненных немедленно прибыл на причал, чтобы
разобраться в происшедшем. Лядовой работник, он не особенно осознавал важность
своих [198] обязанностей, однако история со скрипкой его сильно
обеспокоила, и он вызвал офицера армейской разведки, прежде чем принять
решение. Владелец скрипки чувствовал себя неважно: его карьера шпиона
приближалась к бесславному концу. Увидев офицера, входящего в таможню, он,
очевидно, потерял последнюю надежду и впал в уныние.
— Ваше имя? — спросил офицер.
Маленький человек начал было колебаться, вероятно взвешивая
преимущества ложных показаний, но, почувствовав, что игра кончена, решил быть
откровенным, надеясь тем самым спасти себя.
— Уильям Лоиковский, — ответил он. Его акцент
выдал в нем немца.
— Хорошо, господин Лонковский, что это у
вас? — Офицер взглянул на фотоснимки, а затем, немного подумав,
сказал: — Я не вижу ничего плохого в этих снимках. Любой мог бы иметь их.
Вы можете идти, — обратился он к Лонковскому.
Его слова ошеломили всех присутствующих.
Лонковский не знал, как ему поступить. Он боялся попасть
в ловушку. Возможно, американцы хотели выстрелить ему в спину, а затем
объяснить, что шпион был убит при попытке к бегству — излюбленный метод
казни, применяемый немецкой тайной полицией. Лонковский не двигался, он
уставился на офицера, не веря собственным ушам. Офицер начал терять терпение.
— Вы не слышали, что я сказал? — спросил
он. — Вы можете идти!
— Я могу идти? — повторил Лонковский. — Я
свободен?
На этом расследование закончилось. Лонковский не пытался
получить фотографии обратно. Он положил скрипку в футляр и поспешно ушел. Что
касается армейской разведки в данном случае, ее миссия на этом закончилась.
Запись в делах армейской разведки в Говернорс-Айленд в деле с надписью «шпионы»
оказалось единственным, что осталось от истории со скрипкой в официальных
документах. В ней говорилось: «Уильям Лонковский подозревается в шпионаже;
сообщено 25 сентября 1935 года таможней и военной разведкой Соединенных
Штатов». [199]
И это все. Несколько слов о крупном деле, упущенном
нерадивыми чиновниками.
Но если военная разведка была удовлетворена решением
дела Лонковского, то таможенный чиновник — нет.
В понедельник утром, когда агенты военно-морской
разведки совершали свой обычный обход по берегу, одному из них рассказали о
происшествии в прошлую субботу.
Фотографии все еще находились в таможне, их показали
следователю военно-морской разведки.
— Черт возьми! — воскликнул он. — Это же
снимки экспериментальных самолетов. Где тот парень, у которого их взяли?
Таможенник только повел плечами.
— Джи-ту отпустила его, — сказал он.
Следователь разразился неописуемой руганью. Придя в
себя, он позвонил в свой отдел и доложил о случившемся. Немедленно связались с
Вашингтоном и запросили указаний капитана 1 ранга Пьюлстона. Через несколько
минут после разговора с Нью-Йорком начальник вызвал меня к себе в кабинет и
рассказал все подробности, а затем приказал немедленно лететь в Нью-Йорк и там
разобраться в этой истории.
Два часа я слушал доклад начальника разведки
военно-морского округа. Что сделать, чтобы исправить ошибку? Нам,
военно-морским разведчикам, сразу стало ясно, что мы натолкнулись на важное
звено. Я решил поехать на Говернорс-Айленд и связаться с начальником военной
разведки зоны второго корпуса. Я застал его на месте. Он оказался майором
Джозефом Н. Далтоном — офицером, которого все уважали, как способного
разведчика. Он имел всего двух подчиненных, что создавало серьезные затруднения
в работе, и все же я не мог примириться с допущенной ошибкой.
— Майор, — сказал я ему, — это явный
шпионаж, и ваши люди в подобных случаях должны немедленно связываться с
военно-морской разведкой, особенно когда дело касается экспериментальных
самолетов военно-морской авиации.
Но майор Далтон, очевидно полагая, что мы проявляем
излишнюю бдительность, не долго думая, ответил:
— Нам это не показалось настолько серьезным.
Я решил не терять больше времени на споры и поспешил к
начальнику разведки военно-морского округа. [200]
Было ясно, что любая предпринятая мера окажется слишком
запоздалой. Тем не менее мы тотчас отправились на Лонг-Айленд, где проживали
Лонковский и его жена.
Домашний адрес Лонковского был известен из его допроса в
таможне.
Как мы и предполагали, птички уже улетели. Патриотически
настроенная хозяйка дома рассказала нам, что жена Лонковского после телефонного
звонка мужа быстро куда-то уехала, причем неизвестно на сколько. Они оставили
всю свою небогатую обстановку.
Нам помогли и другие люди, видевшие Лонковского во время
бегства, в частности всезнающий лифтер. Мы узнали, что Лонковский сделал только
одну остановку в доме 56 по 87-й улице, где проживал некий доктор Игнатс Г.
Грибль. Нам удалось установить номера всех телефонов, которые вызывались из
квартиры Лонковского. Дальнейшее расследование показало, что доктор Грибль
являлся самым важным лицом в группе Лонковского, несмотря на то, что он был
офицером запаса медицинского корпуса Соединенных Штатов. Лонковский предупредил
Грибля, что группа раскрыта. После этого он позвонил жене, велел ей забрать все
деньги из банка и выехать морем на следующий день. Затем Лонковский в машине
Грибля уехал в Канаду, а оттуда на первом пароходе — в Германию.
Так, шаг за шагом, мы установили маршрут побега шпиона.
Больше мы о нем ничего не слышали. На этом миссия контрразведки закончилась.
Однако немцы предприняли свои меры. Когда «Европа»
вернулась обратно, официанта, с которым пытался встретиться Лонковский, на
теплоходе не оказалось. Человек с очень сильным немецким акцентом пришел в
таможню, где был задержан Лонковский.
— Здесь недавно задержали некого Уильяма
Лонковского? — спросил он.
— Да, — ответил чиновник.
Прибывший завязал разговор, пытаясь установить
обстоятельства побега Лонкрвского и особенно тот факт, действительно ли
Лонковский заплатил тысячу долларов за свое освобождение. В ходе разговора
незнакомец убедился, что когда Лонковского отпустили, о деньгах речь не шла. Мы
не сомневались, что гестапо отплатит герру [201] Лонковскому за его
мошеннические поползновения на немецкую казну.
Я поспешил в Вашингтон и доложил обо всем Пьюлстону. Мы
понимали, что неправильное ведение дела с самого начала оборвало важную нить и
тем самым лишило Соединенные Штаты возможности быстро ликвидировать серьезную
нацистскую шпионскую сеть. Уверенность в том, что задержание Лонковского и
последующее его освобождение заставит группу прекратить работу на
неопределенный срок, была у нас еще до того, как мы узнали, что Лонковский
предупредил Грибля.
Пьюлстон немедленно написал письмо начальнику управления
военной разведки генералу Найту, он прямо высказал свое мнение и назвал вещи
своими именами.
Однако письмо не было похоронной речью над пролитым
молоком, оно преследовало конструктивную цель: Пьюлстон пытался убедить
управление армейской разведки в необходимости объединения усилий армейской и
военно-морской разведок, чтобы подобная ошибка впредь не могла повториться. Так
дело пришлось закончить. Хорошая возможность ускользнула от нас из-за грубых
ошибок, не зависящих от военно-морской разведки.
Спустя три года заголовки газет возвестили о раскрытии
этой нацистской шпионской сети. Но это было сделано с опозданием на целых три
года, хотя все это время доктор Грибль и его сообщники жили словно в рассрочку:
они не могли избежать своей неизбежной участи.
В 1937 году Леону Тэрроу удалось уничтожить немецкую
шпионскую сеть. Можно вспомнить, что тогда ограниченность немецкой разведки и
низкая подготовка ее агентов дали возможность американским бюро расследования
при помощи важных нитей, полученных от английской разведки, уничтожить опасную
немецкую шпионскую сеть, недавно возобновившую свою деятельность в Соединенных
Штатах. Получив сообщение от почтальона из Данди (Шотландия), английская
разведка задержала одну женщину — миссис Джесси Джордан, пожилую
парикмахершу, которая использовалась немецкой разведкой как почтовый ящик. К
этому времени немецкая разведка в Соединенных Штатах снова активизировалась.
Ею был завербован дезертир из армии Соединенных Штатов
Понтер Густав Румрих, чью деятельность раскрыло [202] пятое
контрразведывательное управление военного министерства Великобритании.
Шпионам пришлось снова свернуть работу. Это произошло
через два года после дела Лонковского в Нью-Йорке, когда военно-морской
разведке удалось выявить группу шпионов, связанных с Лонковским. Это было уже
значительным успехом. Те, кто принимали участие в раскрытии настоящего заговора
нацистов, получили заслуженную благодарность. Мы добились этого успеха только в
1937 году, хотя начало ему было положено еще в 1935 году, но тогда, к
сожалению, не все осознавали опасность, с которой мы столкнулись. [203]
Глава 16.
Борьба со шпионажем начинается
Значение дела Лонковского невозможно преувеличить. Оно
явилось первым признаком того, что Германия снова возвратилась к шпионажу после
семнадцатилетней спячки. Перед первой мировой войной немецкий шпионаж был
действительно оружием в руках создателей Прусской империи. Бисмарк готовился к
франко-прусской войне, используя мастера шпионажа доктора Штибера, которому он
дал все возможности для забрасывания целой армии шпионов во Францию. Армия
шпионов должна была проложить путь армиям вторжения Мольтке. Между 1868–1870
гг. Штибер забросил во Францию не менее 30 тысяч шпионов таким путем, который,
если говорить словами Жоржа Буржена — сотрудника французского
национального архива, был подобен кампании подрывной деятельности,
предшествующей обеим мировым войнам. «Германия приняла такие же тщательные меры
предосторожности перед первой мировой войной 1914–1918 гг., как перед войной
1870 г., — писал Буржен в своем описании характера немецкого
шпионажа. — Шпионам помогало большое количество национальных групп немцев,
которые осели в других странах, а также широко развернувшаяся немецкая
торговля. Восточные районы Франции особенно кишели немецкими агентами —
сельскохозяйственными рабочими, домашней прислугой, парикмахерами,
коммивояжерами, учителями немецкого языка. Многие из них выдавали себя за
жителей Бельгии, Швейцарии и Люксембурга». [204]
Преемником Штибера в период подготовки первой мировой
войны стал Макиавелли{32} в форме офицера немецкого
генерального штаба, личное доверенное лицо известного генерала Людендорфа,
полковник Вальтер Николаи, начальник отдела III-Б в оперативном управлении,
возглавляемом самим Людендорфом. Первая мировая война застала Николаи на
диктаторском посту во главе немецкой системы шпионажа, хотя частично шпионажем
в других частях света занималась удивительно неэффективная разведывательная
группа из немецкого военно-морского штаба. Эта группа, вне всякого сомнения, не
могла соревноваться с английскими разведчиками, которыми руководил сэр
Рэджинальд Холл. Начальник английской военно-морской разведки был абсолютно
прав, дав своему немецкому противнику такую характеристику, которую даже теперь
специалисты в области разведки цитируют с нескрываемым одобрением. «Германская
разведывательная служба, — говорил сэр Рэджинальд, — насколько
способна и умна внешне, настолько она тупа и глупа внутренне». Деятельность
Николаи подтверждает это высказывание.
Но Николаи был безжалостным и беспринципным мастером
шпионажа, преданным секретной службе с фанатизмом монаха-аскета. Когда в 1918
году поражение Германии стало очевидным, он ушел в отставку с действительной службы,
но не с секретной. По его мнению, прекращение военных действий в 1918 году не
привело к окончанию первой мировой войны. Он умолял немцев остаться на ринге и
продолжать борьбу с помощью подрывных средств секретной службы. «Война в
условиях мира, — писал он в книге «Тайные силы», — таково истинное
определение роли разведывательной службы в ...настоящее время. Разведывательной
службе нельзя нанести удар разоружением, так как пропаганда, являющаяся важной
чертой разведки, — заменит военные операции и превзойдет по своей
эффективности просто политическое оружие... Поэтому разведывательная служба
стоит на пороге новых задач». В той же самой книге он дал [205]
основной принцип, которым всегда руководствовался немецкий шпионаж:
«Интенсивный шпионаж должен предшествовать интенсивному вооружению для
подготовки к войне».
Но у руководителей демократической Веймарской республики
послевоенной Германии не возникло желания осуществлять принципы Николаи на
практике. Фактически Версальский мирный договор запрещал деятельность немецкой
разведывательной службы. Но как и все другие положения договора, немцы нарушили
это условие самым вопиющим образом. Внутри замаскированного генерального штаба,
также запрещенного, действовали замаскированные секретные службы под наименованиями
«Секция иностранных армий» и «Статистическое бюро».
Первая занималась политическим и военным шпионажем,
вторая — экономическим. Но это совсем не та агрессивная, шпионская система
Германии, которой руководил Николаи. Главой немецкой разведывательной службы во
времена Веймарской республики был офицер с изысканными манерами полковник Фриц
Бредов, он отказался от агрессивной шпионской деятельности и ограничил работу
своей организации сбором необходимой информации из прессы и других доступных
источников.
Хотя в соседние страны, особенно в Польшу, и было
послано несколько агентов, во Францию, Англию и Соединенные Штаты Бредов не
забросил ни единого шпиона. Для тех из нас, кто следил за разведывательной
службой наших потенциальных противников и довольно внимательно присматривался к
шпионской деятельности немцев, стало ясно, что, за исключением отдельных
случаев, немецкая разведывательная служба была более или менее пассивной.
Захват власти Гитлером в 1933 году привел к коренным
изменениям. Подобно Бисмарку, Гитлер твердо верил в секретную службу. Весь
характер и психология фюрера вели его в этом направлении, он практиковал
шпионаж и подрывные действия «пятой колонны» в небывалом масштабе, большем, чем
во время борьбы нацистской партии за власть в период с 1926 по 1933 год.
Встав во главе рейха, он пытался навязать свои идеи
немецкому генеральному штабу. Полковник Бредов противился этому, что вызвало
ярость Гитлера и Николаи, который снова находился в седле, действуя как главный
[206] советник Гитлера по всем делам шпионажа и секретной
службы.
Полковник Бредов стоял на их пути. Он отказывался
выполнять указания Гитлера и весьма неохотно сотрудничал с Николаи. Как
Гитлеру, так и Николаи было ясно, что они не смогут осуществить планы своей
секретной службы до тех пор, пока немецкую разведку возглавляет Бредов. Но
Бредов опирался на поддержку немецкого генерального штаба и особенно генерала
Курта фон Шлейхера — видную фигуру в немецких вооруженных силах. Сам фон
Шлейхер был канцлером накануне захвата власти Гитлером. Кровавая чистка 1934
года представила долгожданную возможность избавиться от Шлейхера и Бредова. 30
июня 1934 года специальное отделение эсэсовцев направилось к дому Шлейхера на
окраине Берлина. Шлейхера убили пятью выстрелами в упор. Затем они устремились
к военному министерству на Бендлерштрассе, вытащили Бредова из его кабинета и
расправились с ним на улице. На другой день в военное министерство явился
Николаи. Опираясь на поддержку Гитлера, он начал восстанавливать агрессивную
немецкую разведывательную службу для работы во Франции, Англии и Соединенных
Штатах.
Возрождение немецкого шпионажа в несомненной манере
Николаи было впервые обнаружено MI-5, отделом контрразведки английского
военного министерства, которому посчастливилось иметь начальника в лице
полковника Кокса, весьма изобретательного и искусного офицера контрразведки. В
начале 1935 года в Англии арестовали немецкого агента по имени Герман Герц. Он
наносил на карту аэродромы в Кенте, которые входили в оборонительные кольца
вокруг Лондона. Это был первый немецкий шпион, появившийся на сцене после 1918
года. Одновременно в Чехословакии была раскрыта немецкая шпионская организация
и затем еще одна в Бельгии; последняя работала под руководством агента Лео
Пеес, который пытался заполучить план укреплений льежской оборонительной зоны.
К началу 1935 года французское Второе бюро считало, что во Франции действовало
500 немецких агентов и в их числе агент по имени Отто Бальтес. Он добыл план
системы укреплений Меца, контролирующих подступы к Эльзас — Лотарингии. [207]
Немецким агентом являлся также французский офицер
капитан Жорж Франс, который продал подробный план укреплений Бельфора немецким
шпионам.
Было ясно, что вскоре немецкие агенты также появятся и в
Соединенных Штатах. Дело Лонковского доказало нам, что Николаи распространил
свою деятельность на западное полушарие. Это была случайная и
неквалифицированная, но тем не менее шпионская сеть.
У полковника Николаи имелся еще один план, его
поддерживал Гитлер. Николаи работал над созданием немецко-японского шпионского
союза частично с целью получения данных из информации, находящейся в
распоряжении японской разведки, и частично с целью создания огромной немецкой
шпионской сети за счет финансовой поддержки японцев. Его идея была достаточно
простой. Он пытался убедить японцев в том, что только представители белой расы
могут проводить эффективную шпионскую работу на них, так как японских агентов
легко можно обнаружить по внешнему виду. Он также доказывал, что
агенты-белогвардейцы, широко используемые японцами, больше не обеспечивали
получения необходимых данных и в конце концов были ненадежны, ибо они работали
независимо и несогласованно, без поддержки суверенного государства.
Немецкая разведка сделала официальное предложение японцам
соединить ресурсы и использовать немецких агентов там, где не могли работать
японцы. Николаи также предложил передать в распоряжение японцев все данные,
полученные на европейском театре действий, и организовать совместную шпионскую
сеть в Соединенных Штатах при условии, если японцы согласятся предоставлять
немцам материал, добываемый их агентами. Японцам это предложение показалось
довольно заманчивым, и в результате было принято решение претворить этот план в
действие. Нацистский шпион Ойген Отт, позднее немецкий посол в Японии, был
собственным агентом Гитлера в окружении генерала Шлейхера, он давал информацию
даже тогда, когда служил Шлейхеру в качестве доверенного помощника. Ему было
поручено осуществлять связь между немецкой и японской разведывательными
службами. Еще один опытный шпион фон дер Остен, известный контрразведывательным
[208] службам союзников с первой мировой войны (и позднее
погибший под такси в Нью-Йорке при выполнении секретного задания), был послан
на Дальний Восток, чтобы подготовить почву для взаимодействия. Соглашение было
достигнуто в 1935 году. И хотя до заключения пакта оси Берлин — Токио еще
оставалось несколько лет, немецко-японский шпионский союз стал
действительностью. Немецкие шпионы работали на японцев, японские агенты —
на немцев. Местом их соприкосновения были Соединенные Штаты.
В настоящее время эти факты подтверждены историей, а в
1935 году соглашение между Германией и Японией только предполагалось, и
получить подтверждение этому было чрезвычайно важным.
В конце 1935 года я получил такое подтверждение во время
приема, устроенного японским военно-морским атташе в отеле «Мэй флауэр».
Японским военно-морским атташе являлся тогда капитан 1 ранга Тамон Ямагути.
Он не был таким высоким, как адмирал Номура, но все же
он был великоват для японца, его бесстрастное лицо с острыми глазами выражало
спокойную, холодную, твердую решимость.
Когда японцы решили усилить шпионскую деятельность в
Соединенных Штатах, они сделали Ямагути центром шпионажа и поместили его со
всеми разветвлениями секретной службы в Олбан Тауэрс — фешенебельном
многоквартирном доме жилого района Вашингтона. Появление Ямагути в Вашингтоне
как нельзя лучше подтверждало наличие японской шпионской сети в Соединенных
Штатах. Я не сомневался в огромном значении его перевода в Вашингтон. Капитан 1
ранга Пьюлстон полностью разделял мое мнение. Появление Ямагути на
вашингтонской сцене было предупреждением к буре и словно по тревоге подняло
нас, чтобы мы приступили к своим обязанностям и приготовились немедленно
выполнить свой долг. Я использовал каждый случай для встреч с Ямагути как в
официальной, так и в неофициальной обстановке, и Ямагути не избегал меня. Я
стал непременным участником всех его приемов и вечеров и был, конечно, в числе
гостей на приеме в «Мэй флауэр».
Будущая ось была довольно полно представлена на этом
вечере. На него явились итальянцы, а также немцы [209] в лице военного
атташе генерал-лейтенанта Фридриха фон Бетихера и военно-морского атташе
вице-адмирала Витхофта Эмдена, старого служаки, который был артиллерийским
офицером в первую мировую войну на крейсере «Эмден», более или менее
благородного представителя неблагородной нацистской игры. В этот день меня
поразила перемена в отношениях между японским и немецким атташе. Во время
предыдущих совместных нерегулярных встреч их взаимоотношения были официальными
и почти холодными. Теперь в их отношениях были заметны близость и теплота,
немцы чувствовали себя на вечере у Ямагути как дома.
Прием в «Мэй флауэр» проходил в китайском зале —
очередной непреднамеренный, но зловещий жест японцев. Я взял себе за правило не
уходить с подобных приемов до тех пор, пока не удалятся все другие гости. Я
хотел выразить уважение к хозяину, а также воспользоваться предоставившейся
возможностью для совершенствования в японском языке. Я заметил, что на этот раз
новые немецкие друзья Ямагути пытались пересидеть меня. Генерал Бетихер и
адмирал Витхофт Эмден оставались у Ямагути даже тогда, когда большинство других
гостей удалилось. На предыдущих приемах они всегда уходили одними из первых.
Заметив эту необычную перемену, я разыскал свою жену и
предупредил ее о необходимости остаться на вечере до конца и посмотреть, что
произойдет дальше. Я посвятил Клер в свои планы, так как ее особенная
наблюдательность могла дополнить мои выводы. К этому времени гости начали
расходиться, и, как мы заметили, через весь зал оба немца вновь подошли с двух
сторон к Ямагути. Они откровенно расточали ему безудержные комплименты. Я
попытался ненавязчиво установить, что скрывается за этой внезапной дружбой, но
другие японцы не проявляли желания распространяться на эту тему, и я сделал
вывод, что между нацистами и японцами уже заключено или заключается какое-то
соглашение и что именно дружба, основанная на этом соглашении, заставила
Бетихера и Эмдена липнуть к новому союзнику даже на этом как будто светском
приеме.
Я сказал жене: «Я уверен, что в немецко-японских
отношениях происходит что-то новое. Посмотри, как эти два нациста цепляются за
Ямагути, они никогда не вели себя [210] так прежде. Эти дураки слишком откровенно проявляют
свою внезапно обретенную любовь к японцу».
Вскоре мы заметили, что наше присутствие раздражает
немцев. Наше намерение пробыть на вечере до конца действовало на их нервы,
особенно когда прием явно окончился. Из китайского зала мы с женой вышли вместе
с Ямагути, немцы удалились до нас, и я торжествовал свою победу.
На следующее утро я пошел к начальнику и сообщил ему о
своих наблюдениях. Он согласился с моими выводами. Теперь мы все были уверены,
что, начиная с этого момента, надо учитывать тесный союз немцев и японцев,
который представлял для нас новую опасность. Теперь усилия шпионов полностью
объединились и события получили полный размах. Мы находились накануне усиления
активности этого объединенного шпионажа, шпионская деятельность постепенно
расширялась, захватывая все сферы нашей национальной безопасности, чтобы
достигнуть своей кульминационной точки в нападении на Пирл-Харбор.
Я не сомневался, что вслед за приемом в китайском зале
гостиницы «Мэй флауэр» последует встреча собственно в Китае, я помнил план, о
котором рассказывал мне Сато-сан в начале двадцатых годов. По этому плану Китай
должен был стать первым этапом японской агрессии.
Но за Китаем вырисовывалась еще более крупная
авантюра — война против Соединенных Штатов, моральное негодование которых
стояло на пути японцев к безграничным завоеваниям.
Собираясь уходить из кабинета Пьюлстона, я сказал ему:
— Мы будем теперь здорово заняты, сэр.
— Да, — ответил он, устремив свой взгляд в
открытое окно, — но будем готовы, не так ли?
— Мы уже готовы, сэр. [211]
Глава 17.
Доктор берется за расследование дела
В то время как мы в силу необходимости стремились
максимально усилить контрразведку, наша разведывательная работа продолжалась в
направлении, разработанном в 1927 году. В том году, следя за учениями японского
флота с пункта подслушивания, мы смогли получить достаточно ценную информацию о
его тактике; с той поры радиоподслушивание стало важным средством нашей
разведывательной работы, однако в широком масштабе этот метод был применен
только в 1933 году.
В 1933 году намечались большие маневры всего японского
флота; нам представлялась редкая возможность организовать подслушивание на
коммуникациях японцев и выяснить, что они собираются извлечь из своих
гигантских учений. К тому времени систему, столь примитивно поставленную в 1927
году, усовершенствовали, и несколько радиостанций могли перехватывать
сообщения, которыми обменивались японские корабли, участвовавшие в решении
поставленной перед флотом задачи. Потоки бумаг с различного рода данными и
подробностями хлынули в наши отделы, и нам пришлось долго и много поработать
для того, чтобы, соединяя бесчисленные обрывки сведений, полученные по радио,
ясно представить себе всю картину. В 1935 году огромная работа по анализу
данных закончилась, и цель маневра нам стала ясна. Это была военная игра до
некоторой степени в оборонительном плане, поскольку в основу своих учений
японцы положили гипотезу о том, что в случае войны на Тихом океане враг будет
постепенно приближаться к японским берегам. Условия маневров [212]
имитировали боевую обстановку в той фазе войны, когда боевые действия должны
были иметь место вблизи собственно Японии; оно так и случилось несколькими
годами позднее: 3-й флот адмирала Холси в ожесточенных схватках последних
месяцев войны действительно подошел к самым берегам Японии.
Маневры японского флота раскрыли нам стратегию японцев,
разработанную в расчете на такую возможность, и она лежала теперь перед нами,
тщательно нанесенная на листы бумаги. Их план заключался в том, чтобы заманить
силы нападения в огромную ловушку, образованную подводными лодками прибрежного
действия и базовой авиацией, а затем двинуть все свои оборонительные силы на
завершение гигантской операции, в ходе которой японцы надеялись уничтожить силы
нападения одним ударом подобно тому, как они несколько сот лет назад разгромили
«с помощью священного ветра» (камикадзе) вторгнувшуюся в их страну из Монголии
армаду Кубилай-хана{33}. На этот раз надежды японцев
не возлагались на божественные силы.
По их плану «священный ветер» должны были заменить
воздушные силы, которым и предстояло нанести решительный удар в решающий
момент.
Мы описали японский план со всеми его специфическими
особенностями и разослали наш анализ в высшие инстанции, нас заслуженно
похвалили, и это упрочило репутацию морской разведки. Только один офицер,
интересовавшийся способностью кораблей к маневрированию, но не передвижением японских
кораблей, проявил поразительно слабый интерес к рассматриваемому плану.
Просмотрев план и анализ, он только пожал плечами, будто говоря: «Ох, уж эти
мне нахальные япошки».
Я вспомнил этот маленький, но значительный случай
несколькими годами позднее, когда узнал, что этот самый офицер назначен на
ответственный командный пост по обороне Соединенных Штатов Америки. И когда [213]
«нахальные япошки» продемонстрировали ему свою маневренность уже в боевой
обстановке, он убедился, что мог быть лучше подготовлен к выполнению своей
ответственной задачи и не нанес бы ущерба всей нации, если бы уделил больше
внимания аналитической деятельности морской разведки.
В то время как мы с законной гордостью рекламировали
свои успехи в анализе больших японских маневров 1933 года, утверждая этим еще
одну веху в работе морской разведки, наше внимание в силу необходимости было
привлечено к событиям, гораздо ближе затрагивающим нашу страну. Капитан 1 ранга
Ямагути собирался вступить в игру, и мы готовились отразить его удар.
Начальник разведки 11-го морского округа сообщил в
Вашингтон о значительном шпионском деле, первом по своему размаху в области
контрразведки со времени окончания первой мировой войны. Все свободные люди в
морской разведке, особенно из отдела Дальнего Востока, были брошены на
расследование этого дела, поскольку оно грозило отозваться в высших
дипломатических сферах и могло повлиять на наши отношения с Японией. На вершине
пирамиды шпионов находился сам Ямагути. Находясь в центре паутины, опутавшей
страну от Вашингтона до Западного побережья, Ямагути заправлял всем, хотя над
ним стоял еще один матерый шпион, о существовании которого мы тогда не знали.
Задачей дальнейшей контрразведывательной работы являлось
обнаружение организатора всего японского шпионажа в западном полушарии,
наиболее квалифицированного и ловкого шпиона из всех когда-либо работавших в
Соединенных Штатах в пользу иностранного государства. Непосредственным
представителем Ямагути на побережье являлся японский офицер Тосио Миядзаки,
капитан 3 ранга японского императорского флота, он посещал лекции в
Калифорнийском университете, где совершенствовал свои знания в английском
языке. Нам было известно, что он проявляет интерес ко многим вещам, лишь весьма
отдаленно связанным с нашим языком, и мы держали его под общим наблюдением. Эта
задача была трудной даже для Миядзаки — опытного разведчика, весьма
инициативного и изобретательного, умеющего маскировать свою деятельность, не
предусмотренную [214] учебным планом университета. Его разоблачили благодаря
бдительности рядового американского гражданина.
Помощь населения является одним из наиболее существенных
факторов в разведывательной работе до тех пор, пока не возникает шпиономания и
преследование иностранцев, как предполагаемых шпионов, не принимает формы
национального психоза. Американцы всегда проявляли не только большую
изобретательность в выслеживании преступников, но и удивительную выдержку,
ограничивая свои услуги в качестве сыщиков-любителей только теми случаями,
когда их подозрения были достаточно обоснованны. Раскрытие некоторых из
наиболее крупных шпионских дел базировалось на информации, полученной от
населения. Наблюдения граждан делают честь уму и патриотизму американского
народа. Обычно это простые люди: дворник, домашняя хозяйка или кондуктор
автобуса, они сообщают ценные сведения, не рассчитывая ни на какую награду,
кроме той, которую приносит сознание выполненного патриотического долга.
Эти неизвестные герои вполне заслуживают немалой доли
тех похвал, которые нация так щедро расточает официальным агентам и
следователям разведки, когда сообщение об аресте шпиона публикуется под
сенсационными заголовками.
В деле Миядзаки первым, кто дал нам нить и помог в
дальнейших поисках, явился бедняк из района Сан-Педро, живущий щедротами
океана. Его имя Вильям Тернтайн. В один прекрасный день он появился на палубе
флагманского корабля командующего Тихоокеанским флотом и потребовал, чтобы его
немедленно допустили к адмиралу.
— Я хочу сообщить ему нечто важное, — сказал
он.
— А не могли бы вы сообщить это мне? —
полушутя спросил вахтенный офицер.
— Вы занимаете недостаточно высокий пост, —
ответил Тернтайн, — я хочу видеть самого главного.
Его проводили к помощнику командира, но он продолжал
настаивать на своем:
— Пропустите меня к самому главному.
Вызвали адъютанта адмирала, но Тернтайн встретил его все
теми же словами:
— Я хочу видеть самого главного начальника. [215]
— Каков характер вашего дела? — спросил
адъютант. — Я должен сказать адмиралу, зачем вы явились к нему.
Тернтайну это показалось убедительным, и он
сказал: — Я хочу рассказать ему о нескольких японских шпионах, известных
мне.
Через несколько минут бедняк с калифорнийского побережья
стоял перед адмиралом Джозефом М. Ривеса, командующим флотом.
— Насколько я понимаю, вы имеете сведения о
шпионах, — сказал посетителю адмирал, должным образом оценивший важность
обстановки.
— Да, сэр. Я живу с одним из них.
— Хорошо, расскажите нам все, что вы знаете, —
сказал ему адмирал, когда они присели, чтобы начать беседу.
— Я живу с одним человеком по имени Билл Томпсон,
адмирал. Моряк он никудышный, служил одно время во флоте, потом его оттуда
вышибли, не знаю, впрочем, почему. Так вот, я стал замечать, что Билл иногда
опять надевает форму и в ней отправляется в гавань, там пробирается на корабли,
а домой возвращается с бумагами и прячет их у себя в комнате. Мне показалось
это подозрительным, и я решил наблюдать за ним попристальнее. И будь я проклят,
адмирал, если Билл не передал эти самые бумаги какому-то япошке, с которым он,
как я видел собственными глазами, встретился в городе. Этот Билл Томпсон —
отъявленный мошенник, адмирал. Он был всего лишь матросом срочной службы, но
сейчас, отправляясь на какой-нибудь из наших кораблей за бумагами, надевает
форму старшины 1-й статьи. Он замышляет что-то недоброе, адмирал.
— По-видимому, так оно и есть, — сказал
адмирал, — и я хочу поблагодарить вас не только от себя лично, но и от
имени правительства Соединенных Штатов Америки за ваш патриотический поступок.
Могу заверить вас, что мы уделим достаточно внимания вашему «другу», но,
разумеется, не сможем познакомить вас с подробностями нашего расследования. Вы
сильно помогли бы нашей работе, если бы никому не говорили об этом деле и дали
бы нам довести его до конца. Вы сделали больше, чем просто выполнили
обязанность, мистер Тернтайн, и нация благодарна вам. [216]
Тернтайн был сильно тронут прочувствованными словами
адмирала и только сказал:
— Хорошо, адмирал. Счастливо оставаться, сэр.
Как только Тернтайн закрыл за собой дверь, адмирал
вызвал своего адъютанта.
— Пригласите сюда этого Коггинса, — сказал
он. — Посмотрим, справится ли он.
Решение адмирала было неожиданным, ибо «этот Коггинс»
формально не являлся ни офицером разведки, ни следователем, ни сыщиком:
он — флотский хирург, специализировавшийся в области акушерства при
амбулатории американского флота в Лонг Биче. Он принимал от тридцати до
шестидесяти младенцев в месяц и обходил многочисленных амбулаторных больных каждый
день; каким-то непостижимым образом он еще находил время для чтения книг,
посвященных шпионажу и разведке, и таким образом стал специалистом и в этой
области. Он писал доклады об опасности разрешения японским судам ловить рыбу
вблизи Западного побережья США и на другие аналогичные темы, что привлекло
внимание адмирала Ривеса. Естественно поэтому, что когда адмиралу доложили о
случае с бумагами, он сразу решил поручить расследование доктору. «Я чувствую,
что он справится», — сказал адмирал.
Коггинс несказанно обрадовался, когда ему предоставили
возможность перейти от любительских занятий к настоящей работе. На первый
взгляд, дело выглядело нетрудным. Томпсон — типичная жертва агентов
иностранной разведки; бывший военный моряк после увольнения из флота покатился
вниз по наклонной плоскости. Недостаток денег, пьянство не по средствам
постепенно вовлекли его в сеть, расставленную для людей такого сорта японцами,
орудовавшими тогда на Западном побережье. В конце концов, судьба столкнула
Томпсона с Миядзаки, и тот быстро договорился с ним. Томпсон надевал форму
старшины 1-й статьи, отправлялся на корабль, где его не знали, спускался в
орудийный отсек и, выдавая себя за артиллерийского писаря с. другого корабля,
стоявшего в гавани, получал секретные материалы.
Коггинс прекрасно представлял себе методы
контрразведывательной работы и знал, чем они отличаются от простого
расследования, — понятия, между которыми [217] часто не проводят
различия. Он примялся за работу. С помощью тщательной тайной слежки и
пристального изучения он сам и его помощники определили характер повседневной
жизни Томпсона и подозреваемых японцев.
Томпсон возвращался с кораблей, направлялся в свою
квартиру, прятал документы под ковер и переодевался в штатскую одежду; затем он
отправлялся в Лос-Анджелес на встречу с Миядзаки. Во время свидания он
передавал японцу то, что ему удавалось достать, или уславливался о пересылке
материалов по почте. В Лос-Анджелесе они обычно встречались на площади Першинга
или вблизи от нее, и именно здесь капитан-лейтенант Коггинс наблюдал, как они
вершили свое дело — последнее, которое доктор позволил сделать Томпсону.
Все улики теперь были налицо. Коггинс изучил украденные
документы, хранившиеся под ковром в квартире Томпсона, и с помощью
разнообразных методов исследования собрал неопровержимый обвинительный
материал, который был передан американскому прокурору для возбуждения судебного
дела.
Однако незадолго до ареста Томпсона доктор на целый день
потерял его из виду. Это сильно обеспокоило Коггинса. Он встретился с Тернтайном,
от которого узнал, что лжеморяк как-то обмолвился о своем намерении поехать в
Вашингтон к японскому военно-морскому атташе.
Нас немедленно известили о таком повороте событий,
однако, как выяснилось, Томпсон не уезжал из Лос-Анджелеса, а пропадал в
кабаках с пьяной компанией.
До этого времени служба морской разведки осуществляла
только косвенный контроль за делом Томпсона, поскольку Коггинс провел
расследование для командующего и передал обвинительный материал американским
властям для привлечения Томпсона к суду. В то время морская разведка так же,
как и сейчас, не имела права производить аресты, хотя это и было бы в интересах
безопасности флота. По этой причине Коггинс не мог арестовать Билла сам, он мог
только ограничить его свободу передвижения, что допускается законом, когда
преступление очевидно. Однако была найдена возможность законного задержания
Томпсона до окончания оформления нужных бумаг, и исполнительные власти [218]
могли приняться за расследование этого дела, забрав обвиняемого у доктора
Коггинса.
Вскоре обнаружилось, что гражданские власти не спешат с
судом над Томпсоном, несмотря на наличие обвинительного материала. Вашингтон
опасался международных осложнений в связи с тем, что в этом деле
непосредственно участвовали высшие японские морские офицеры, и нити шпионажа
тянулись в святую святых международной дипломатии. Хотя неопровержимые улики
были налицо и ставили Томпсона в безвыходное положение, высшие власти приказали
прокурору не начинать судебного разбирательства, если он не может гарантировать
вынесение обвинительного приговора. Но кто может гарантировать обвинительный
приговор, не имея специальных законов относительно шпионажа. Мы все
протестовали против подобных препятствий, которые и в прошлом сильно снижали
эффективность нашей работы из-за многих оговорок в американских законах,
облегчающих работу тайным армиям, пытающимся выведать национальные секреты США.
Дело Томпсона являлось одним из наших первых дел о
шпионаже. Статья 50-я уголовного кодекса Соединенных Штатов предполагает
наличие «умысла» и других осложняющих обстоятельств. Нам нужно было убедить
американского прокурора, что он может добиться обвинительного приговора. Мне
поручили помочь ему на этой стадии дела, и я вылетел в Лос-Анджелес для
переговоров с мистером Пирсоном Холлом, тогда прокурором, а сейчас федеральным
судьей. Я уверял его, что калифорнийские присяжные, естественно, не будут
настроены в пользу японского шпиона, и уговаривал начать судебное
преследование, но он ждал команды из Вашингтона.
Почти не отдохнув между двумя воздушными рейсами, я
поспешил в Вашингтон, чтобы встретиться с помощником генерального прокурора
мистером Брайаном Мак-Магоном (сейчас он член сената от штата Коннектикут),
который осуществлял надзор за этим делом по поручению Вашингтона. Он принял
меня любезно, но сказал, что властям нужно еще пять улик, и тогда можно будет
начать судебное дело.
— Какие же? — спросил я, и он назвал одну за
другой. [219]
— Допустим, мы обеспечим этот дополнительный
материал. Сможете ли вы тогда начать суд? — продолжал я.
— Да, сможем, — ответил Мак-Магон.
В девять часов утра на следующий день я положил на стол
Мак-Магона обвинительный материал, требуемый министерством юстиции; таким
образом, суд над Томпсоном мог начаться. Я представил факты, уже входившие в
обвинительный материал, но затерявшиеся в массе деталей и не сообразованные с
общественным мнением. К тому времени Миядзаки сошел со сцены. Он внезапно сел
на корабль, направлявшийся в Японию, и покинул сферу нашей юрисдикции, что
многим принесло облегчение, ибо вовлечение его непосредственно в процесс могло
оказаться неблагоразумным. Томпсон же получил пятнадцать лет с отбыванием в
исправительной тюрьме на острове Мак-Нейл, где он находится еще и сейчас, в
момент написания этих строк, расплачиваясь за свое преступление.
Хотя дело Томпсона закончилось, Ямагути не давал нам
покоя. Его квартира со служебным кабинетом находилась под постоянным
наблюдением. И снова честные американцы явились нашим бесценным источником
информации и помощи. Тех немногих агентов, которыми мы располагали, хватало
только на то, чтобы правильно руководить патриотами в их работе. Посетители
Ямагути проверялись и перепроверялись. Сам он рассматривался как персона нон
грата, но мы убедили высшие власти не посягать на его иммунитет и не высылать
его в Токио. Мы полагали, что такие действия сорвут наши меры, способствующие
быстрому накоплению обличительного материала против Ямагути, и придется начать
наши расследования с самого начала, тогда уже с новым человеком и его
собственной шпионской сетью. Кроме того, мы были сильно заняты другим
расследованием, тесно связанным с самим Ямагути. Наши наблюдения в ходе дела
Томпсона показали, что в числе его постоянных посетителей был белый человек, он
приезжал на машине с номерным знаком штата Мэриленд. Эта машина была
зарегистрирована на имя Бэррета, и дальнейшая проверка показала, что владельцем
машины является разведенная жена Джона С. Фарнсуорта, бывшего [220]
капитана 3 ранга, уволенного в отставку из флота Соединенных Штатов.
Фарнсуорт уже попал на подозрение, а теперь мы
убедились, что наши подозрения обоснованны. Он давно начал наведываться в
военно-морское министерство и старался завязать там откровенные разговоры со
своими знакомыми. Один наблюдательный человек, которому это показалось странным,
особенно в связи с сомнительным прошлым Фарнсуорта, сообщил о своих подозрениях
в морскую разведку. Мы провели расследование и установили всех лиц, которых он
посещал, и характер задаваемых им вопросов, которые в основном относились к
технике. Для нас стало очевидным, что за этими действиями Фарнсуорта скрывается
тайна. Однако большинство его знакомых, с которыми он соприкасался, высмеяли
это предположение. Одного из них мне пришлось предостеречь, что он может
поплатиться, если не будет соблюдать осторожность в разговорах с Фарнсуортом.
Некоторое время спустя он был сильно удивлен, получив
приказ выехать с Западного побережья в Вашингтон для дачи свидетельских
показаний по делу Фарнсуорта.
Наши подозрения относительно Фарнсуорта полностью
подтвердились, после того как он побывал на эскадренном миноносце в Аннаполисе.
Он надел штатскую одежду; встретив на трапе вахтенного офицера, совсем юного
лейтенанта, Фарнсуорт сказал: «Я Фарнсуорт, выпуска 1915 года. Мне хотелось бы
навести справку в вашей книге...» Он назвал книгу сугубо секретного содержания.
Вахтенный офицер догадался спросить: «Разве вы еще во флоте?» Фарнсуорт знал об
ответственности, которую он может понести за присвоение себе отсутствующего у
него звания, поэтому он ответил отрицательно. Ему не позволили посмотреть эту
книгу. Однако позднее он все-таки достал такую книгу, взяв ее со стола одного
своего старого друга в военно-морском министерстве, когда того вызвали из
комнаты буквально на один миг. Пропажу быстро обнаружили, и Фарнсуорт был
задержан с книгой в руках. Это его погубило. Мы полностью изолировали
Фарнсуорта, нажали на него и получили все улики, необходимые для ареста. Мне
нет нужды загромождать свое повествование подробностями дела Фарнсуорта. Этот
неприятный [221] случай уже получил большую огласку, чем заслуживал.
С нашей точки зрения, скорее Ямагути, чем Фарнсуорт,
являлся настоящим злым гением данной истории, и когда бывшего офицера убрали с
дороги и обезвредили, мы обратили все наше внимание на капитана 1 ранга
Ямагути, готовя ему ловушку, в которую он, желая, по-видимому, сделать нам
любезность, в конце концов, попал. [222]
Глава 18.
Агенты-двойники и дипломаты
Для всех нас, работников органов национальной
безопасности, было ясно, что кампания японского шпионажа — в полном
разгаре; оставалось выяснить цели японцев. Дело Томпсона показало, что наших
противников главным образом интересовали подробности артиллерийского
вооружения. Фарнсуорт — человек без определенных занятий — снабжал
японцев всевозможными случайными данными, какие ему удавалось добыть через
своих вашингтонских знакомых.
Несмотря на важность двух упомянутых дел, они не давали
ключа к выяснению действительных интересов японской секретной службы в США. С
точки зрения задач контрразведки, а также для достижения ряда оперативных целей
нам всегда чрезвычайно важно знать конкретные задачи, которые ставит перед
собой разведывательная служба предполагаемого противника. Зная это, мы можем
надежнее охранять свои специальные секреты, которые, как нам известно,
интересуют иностранцев и их агентов. Знание целей разведки противника дает
возможность нашим оперативным органам определить ориентировку командования
противника и позволяет разгадать его намерения, что является самой трудной
частью работы разведки. И, наконец, противник, пытаясь узнать секреты других
стран с целью компенсации собственных недостатков, обнаруживает обычно свои
слабые стороны.
Основная цель агентов секретной службы в прошлом
(главным образом в европейской школе шпионажа, так называемой классической
школе, применявшейся в тайной [223] войне между Германией и ее западными и восточными
соседями) состояла в том, чтобы добыть план развертывания сил, являющийся лишь
частью общего стратегического плана, подготавливаемого генеральными штабами,
причем такой частью, которая раскрывала довольно подробно действия войск в
начале войны. Обладание этим планом давало возможность будущей жертве нападения
произвести собственные приготовления, не только предполагая, но и действительно
зная будущие планы противника, и тем самым расстроить их в самом начале войны.
Ввиду своей огромной современной и потенциальной
ценности планы развертывания являются наиболее тщательно охраняемыми секретами
всех военных и военно-морских ведомств в Европе. В истории разведки имели место
случаи, когда одной стране удавалось добыть план развертывания своего будущего
противника, хотя подобные сведения можно получить, не прибегая к шпионажу,
например путем изучения системы укреплений будущего противника, изменений в
построении его боевых порядков, распределения личного состава армии и флота и
путем наблюдения за характером ежегодных маневров. Таким образом, французы
получили первый вариант плана Шлиффена в 1905 году. Мольтке узнал о французском
плане развертывания в 1870 году частично благодаря офицерам генерального штаба,
которые совершали поездки на поля будущей франко-прусской войны и проводили необходимые
наблюдения, и частично — с помощью блестящего мастера шпионажа доктора
Вильгельма Штибера, работавшего во Франции до начала войны вместе с тысячей
агентов.
Выдающимся примером получения одной страной плана
развертывания другой державы методом «чистого шпионажа» служит дело полковника
австро-венгерской армии Альфреда Редля. Полковник Редль, являвшийся начальником
австрийской секретной службы, имел доступ ко всем военным документам, включая
знаменитый план развертывания, разработанный фельдмаршалом Конрадом фон
Гетцендорфом для будущей войны против России, в котором, в частности,
описывалась система крепостей в австрийской Польше. Начальству Редля не было
известно, что некоторые личные слабости полковника давали возможность
шантажировать его. Однако [224] об этом узнал русский военный атташе полковник Зубович.
Зубович воспользовался интимной связью Редля с неким молодым человеком и
поставил Редля перед альтернативой: «Либо вы работаете на нас, либо мы откроем
подробности вашей личной жизни». При этом полковнику предложили приличное
вознаграждение. В результате измены Редля шансы Австрии на успех в войне с
Россией в 1914 году значительно снизились, так как не было возможности внести
радикальные изменения в систему крепостей, на которой базировался австрийский
план развертывания.
Перед второй мировой войной США столкнулись со
значительными трудностями в подготовке своих планов. Наши мобилизационные планы
явились предметом многих газетных статей, и хотя не все подробности были
опубликованы, многое перестало быть тайной, и наши будущие противники узнали в
этой области вполне достаточно, чтобы направить свои усилия на достижение
других целей. Так, одна из среднезападных газет даже опубликовала окончательный
вариант нашего мобилизационного плана (причем во всех подробностях) накануне
Пирл-Харбора.
Агенты противника, работавшие в США и за их пределами,
интересовались главным образом техническими и тактическими данными, они
стремились знать подробности наших достижений в области технологии, особенно
относительно постройки кораблей. Развертывание нашей армии зависит от хода
реальной войны, а географическое положение США требует, чтобы наш флот
беспрерывно развивался как основная сила в нашей системе обороны, поэтому
основное внимание было направлено на выяснение секретных данных о нашем флоте,
а не армии. Вот почему борьба со шпионажем для морской разведки являлась делом
более трудным, чем для армейской.
Однако армейская разведка сталкивалась с трудностями
другого порядка, они были связаны с приказом, запрещающим использование в
мирное время офицеров запаса, которые обеспечили бы развертывание армии до
начала боевых действий. До сего времени для меня не ясна причина появления
приказа министерства обороны, который запрещал офицерам военной разведки
использовать офицеров запаса для добывания информации или [225]
проверки каких-либо данных любым способом. И это несмотря на то, что офицеры
запаса были просто необходимы для разведки, а их положение облегчало
использование их в разведывательной работе. Я всегда предоставлял
разведывательному управлению армии основания для просьбы о разрешении такого
использования, но всякий раз, когда план разведывательного управления
относительно использования офицеров запаса в мирное время рассматривался в
вышестоящих инстанциях, на нем неизменно ставили резолюцию: «Ничего предпринять
нельзя до начала мобилизации».
Мы усиленно интересовались целями японской разведки и
готовили свои контрмеры, когда мадам Фортуна, самый важный тайный агент любой
разведки, дала нам в руки оригинальный документ, подготовленный самими
японцами. Изобретательность и тонкое мастерство нашей тайной сотрудницы дали
нам возможность отвлечь на короткий срок внимание важного японского агента
капитан-лейтенанта Оман. Так как и наши собственные офицеры оказывались иногда
в таком же незавидном положении, полезно указать на те опасности, которые
подстерегают путешественника, везущего с собой конфиденциальные или секретные
документы. Например, один наш офицер «потерял» свой портфель в отеле города
Давенпорт (штат Айова) вскоре после того, как он рассказал любопытной японке
мисс Саканиси о своей поездке к побережью Тихого океана. Эта женщина была одной
из лучших сотрудниц японской разведки в США, она прикрывала свою шпионскую
деятельность службой в библиотеке конгресса. Что касается агента японской
разведки Оман, то не составило большого труда, воспользовавшись слабостью
капитан-лейтенанта к женскому полу, заставить его покинуть свой номер в
гостинице и зайти в другой всего на пятнадцать минут. Мы были сполна
вознаграждены за предыдущую потерю портфеля. Когда лейтенант Оман вырвался из
западни, он оставил в наших руках документ огромного значения — список
вопросов, которые интересовали японскую разведку. Перечень с пометкой
«совершенно секретно», сделанной авторами документа в Токио, был очень длинным.
В его детально разработанных разделах предлагалось собрать возможно более
полную секретную информацию о наших военных и военно-морских силах. В одном [226]
из разделов списка в общих чертах перечислялась необходимые японцам данные по
тактике, в том числе по тактике ночного боя, в другом говорилось о
необходимости получения сведений о средствах опознавания и соответствующих
сигналах; в прочих разделах предлагалось добыть информацию об обучении и боевой
подготовке, о тактических данных наших линкоров и тяжелых крейсеров, о
передвижениях нашего флота.
Необходимость изучать индивидуальные качества отдельных
командиров противника мы осознали значительно позднее, а японцы уже тогда
проявляли огромный интерес к некоторым выдающимся офицерам американского
военно-морского флота, которым, как им казалось, предстоит занять руководящие
посты во флоте в будущей войне. Японцы старались знать их биографии, характеры
и поведение, особые качества, странности, взгляды на военное искусство, послужной
список, отличия, служебные обязанности, опубликованные ими труды. Японской
агентуре поручалось изучать организацию нашей разведывательной службы и
указывалось, какими средствами следует проводить шпионаж.
Словом, это был чрезвычайно обширный список, в котором
наряду с перечислением задач собственной разведки японцы откровенно
распространялись о своих недостатках, что позволяло нам представить их слабости
и до некоторой степени намерения. Особое подчеркивание необходимости получить
сведения о тактике ночного боя показывало нам, что они во многом рассчитывали
на боевые действия в ночных условиях. В то время как японцы направляли почти
все свои усилия по этому пути, мы занимались разработкой нашей собственной
контрмеры — радиолокатора.
Когда мы работали над этим важным японским документом и
принимали меры к тому, чтобы не допустить просачивания секретных данных,
содержащихся в перехваченном документе, в наши руки попал другой документ, в
еще большей степени раскрывающий основные вопросы, интересовавшие японскую
разведку. Стало известно, что японцам удалось получить доступ к одной из наших
орудийных башен с 203-мм орудиями и что они особенно стремятся получить
побольше данных о нашем новом снаряде к этим орудиям. Имея в своем распоряжении
эту информацию и следя за деятельностью Ямагути, [227] мы знали почти все
секреты японской разведки.
Задача состояла в том, чтобы наилучшим образом
использовать добытый материал во вред нашему противнику, обратив его секреты
против него самого.
Мы решили воспользоваться хорошо известным приемом
разведки, требующим исключительного искусства и осторожности, —
агентом-двойником.
Применение этого метода, обычно практикуемого
неразборчивыми в средствах агентами, которые готовы служить двум и более
господам, если им платят, является позорным пятном в деятельности разведки.
Знаменитая Мата Хари была агентом-двойником, и таких агентов можно часто
встретить среди профессиональных шпионов; ими руководят корыстные интересы, а
не патриотизм. Однако лучшим агентом-двойником является тот, кому противник
предложил вести шпионскую работу на него; агент-двойник же сообщает об этом нам
и соглашается работать для нас.
В случае, о котором я рассказываю, японцы решили
привлечь к себе на работу нашего человека после продолжительного изучения его
тяжелых материальных условий и учитывая, что он работает на важном участке
одного завода, выпускающего морские орудия. Такие факты быстро устанавливаются
агентами противника; вот почему в своих лекциях заинтересованным лицам на тему
о сохранении тайны на производстве я советовал быть осторожными в выборе
знакомств в свободное от работы время».
Как только наш человек, назовем его Джоунсом, получил
предложение от японцев, он немедленно пришел в отделение военно-морской
разведки, где его проинструктировали, как вести игру с японцами.
Таким образом, мы не рисковали при выборе наших
собственных агентов, так как тщательно отбирали людей, патриотизм которых не
подлежал никакому сомнению, и на честность которых можно было безоговорочно
положиться, несмотря на характер выполняемой ими работы.
План был предельно прост. Мы точно знали конкретные
данные, которые особенно хотели получить японцы, ибо, встречаясь вне работы с
доверчивыми и ничего не подозревающими людьми, они в якобы случайных разговорах
интересовались именно этими данными. Вот почему [228] мы решили дать
доступ японцам к интересующему их материалу, но при этом слегка видоизменить
его. Элемент, который делал эти данные охраняемым секретом, изменялся или
изымался вовсе. Подготовленный таким образом материал затем передавался тому
человеку, который сообщил нам о попытке иностранной разведки завербовать его и
с которым держал связь или Ямагути или один из его подчиненных. Таким образом,
поток информации в японскую секретную службу целиком управлялся нами. Они могли
получить лишь то, что мы решили дать им, — рассекреченные «секреты».
Первое, что было передано для вручения Ямагути, —
это искаженная «синька» нового 203-мм снаряда. Внешние очертания снаряда были
сохранены, но «синька» готовилась под наблюдением соответствующих
военно-морских специалистов, которые изъяли все новые данные. Когда
агент-двойник доложил Ямагути о своем ценном приобретении, его приняли с
распростертыми объятиями и открытым кошельком: Ямагути вручил Джоунсу 500
долларов новыми хрустящими банкнотами, сумму чрезвычайно высокую, которой в
разведке оплачиваются только материалы особой важности.
Мы ожидали возвращения нашего агента после первой
встречи с капитаном 1 ранга Ямагути с большим нетерпением; он тоже был
предельно возбужден, когда докладывал об успешном выполнении своей миссии.
— Вот, — сказал агент, — он дал мне
пятьсот долларов за «синьку».
Ему предложили оставить эту сумму у себя как
справедливое вознаграждение за его услугу, и мы разрешили ему в будущем
оставлять у себя все деньги, какие будут давать ему японцы за передачу данных.
Единственное условие, которое он должен был соблюдать при этом, заключалось в
том, чтобы он сообщал нам о каждом центе, полученном от любого японца. Его
пришлось, однако, уговаривать и убеждать, что он имеет право на полученные
деньги и что этот факт не будет обращен против него. Эта игра продолжалась, как
планировалось, и деньги, первоначально предназначенные для организации
«маньчжурского инцидента», уходили в бездонный колодец.
Но в нашей игре мы не учли женщины. Жена нашего
агента-двойника заподозрила что-то неладное в неожиданном [229]
обогащении мужа и начала задавать ему затруднительные вопросы. Мы посоветовали
агенту открыть отдельный счет в банке и вести более скромный образ жизни, по
крайней мере, на время.
Я надеюсь, что если его жена и узнает теперь из этой
книги об отдельном счете своего мужа, она поймет и оценит положение более чем
десятилетней давности, которое мы держали от нее в секрете.
Наши агенты-двойники развивали активную деятельность не
только в Вашингтоне, но и в других местах, и нам удалось получить от одного из
наших конфиденциальных информаторов в Детройте еще один ключ к раскрытию
конкретных целей японской разведки. В Детройте в авиаполку сухопутной армии из
Райт-филда (Дейтон, штат Огайо) была организована авиационная выставка, на
которой, помимо других предметов, демонстрировался радиопеленгатор, строго
засекреченный в военно-морском флоте. Армия применяла его у себя, и хотя
разведка флота долго и упорно держала его в секрете, радиопеленгатор внезапно
выставили для всеобщего обозрения, о чем ради связи с прессой позаботилась
группа сверхревностных офицеров.
Внимание нашего тайного агента было привлечено к
пеленгатору, когда он следил за одним японцем, который проявил необычный
интерес к прибору и тут же ушел с выставки, чтобы вызвать по междугородному
телефону «инспектора» японской конторы по закупке материалов для
военно-морского флота в Нью-Йорке.
На следующее утро наш человек нисколько не удивился внезапному
появлению других японцев, также проявляющих нескрываемый интерес к выставке. У
них были с собой фотоаппараты, блокноты и кальки с чертежами.
Разумеется, наш агент в Детройте не знал конкретных
секретных данных радиопеленгатора, но очевидная заинтересованность японцев не
оставляла сомнений в том, что устройство его является исключительно важным.
Поэтому он позвонил нам в Вашингтон и рассказал обо
всем. Мы соединились с армейской разведкой и попросили снять прибор с выставки.
Это было сделано на следующий же день, 26 июля 1935 года. И когда официальные
японские представители бюро по закупке и агенты японской разведки в Нью-Йорке
прибыли в Детройт по вызову своего местного агента, секретный товар [230]
уже исчез с открытого рынка. Этот прибор так много значил для японцев, что
японские офицеры прилетели в Детройт на специально заказанном самолете. А когда
из Нью-Йорка прибыл их шеф капитан 1 ранга Сакураи и не обнаружил прибора на
месте, он разразился бранью. Теперь мы ясно представляли себе размах деятельности
японской разведки в Соединенных Штатах Америки. Мы знали состояние их дел и
конкретные темы и объекты, которые их интересовали. Но мы по-прежнему не знали
средств пересылки этой информации в Японию. Нас интересовала организация штаба
японской разведывательной службы. Поэтому мы попытались получить дополнительную
информацию о методах работы Ямагути.
Как я уже упоминал, он жил и работал в двух смежных
комнатах в «Олбан Тауэрс» на углу авеню Массачусетс и авеню Висконсин.
Патриотизм некоторых граждан, проживающих в этом доме, полностью подтверждала
их добровольная и обширная помощь нашим усилиям, направленным на открытие тайн
японской разведки. Теперь было очень важно наилучшим образом использовать эту
помощь и проникнуть в штаб японской разведки. Мы рассчитывали, что простой
метод наблюдения даст нам большую часть необходимой информации и решили для
этой цели снять комнату, расположенную на противоположной стороне узкого двора,
как раз напротив японского штаба. Дело происходило летом, и наши планы строились
на том, что шторы и окна время от времени будут открываться; итак, вооруженные
мощными биноклями, мы заняли свои боевые позиции за занавешенными окнами нашей
комнаты. День шел за днем, проходили недели, а окна на другой стороне двора не
открывались, помещение не проветривалось, хотя в этом ощущалась большая
необходимость. Это упорное нежелание поднять шторы укрепило наши подозрения.
Фактически мы убедились, что за шторами происходит нечто тайное.
Мы были полны решимости обследовать интересующие нас комнаты
и в конце концов составили тщательный план, предусматривающий совместную работу
нескольких агентов и даже специальную маскировку — метод, редко
применяемый, но обычно эффективный. Планом предусматривалось удаление из штаба
всех основных [231] лиц — Ямагути и его помощников, остаться могли
лишь второстепенные лица — клерк и шофер, который был старшиной японского
флота и, вероятно, являлся телохранителем Ямагути.
Мы понимали, что очистить штаб полностью не удастся, так
как помещение, занимаемое японцами, никогда не оставалось без людей (мы знали
об этом из наших предыдущих наблюдений). Но мы рассчитали, что, если надежно
отвлечь заправил, с мелкой сошкой дело иметь будет нетрудно. Мы решили
действовать во время обеда, который я давал в моем доме на Портер-стрит в честь
Ямагути и его штата. Присутствие на таком обеде являлось обязательным согласно
правилам нашего строгого вашингтонского этикета. Однако обед был лишь частью
нашего небольшого заговора.
Второй фазе заговора предстояло осуществиться в доме,
где проживал Ямагути, причем эта фаза в свою очередь также разбивалась на два
совершенно отдельных, но тесно связанных между собой этапа.
Один этап состоял в том, чтобы вывести из строя
освещение. До этого в помещениях, занимаемых японцами, на очень короткий срок
периодически выключался свет с целью создать впечатление, будто временные
неисправности связаны с незначительными повреждениями, такими, например, как
перегорание электрических пробок. Процедура повторялась несколько раз, чтобы
это явление показалось обычным, когда погаснет свет во время приема в моем
доме.
Обед начался точно по плану. Ямагути и его помощники,
кланяясь, входили в дом и удобно располагались вокруг импровизированной стойки,
заполненной тщательно подготовленными по их вкусу коктейлями, которым
предстояло отвлечь гостей от забот об их штабе.
Когда я вторично наполнил бокалы, довольные улыбки
японцев уверили меня в их спокойствии и неподдельном удовлетворении
непринужденностью атмосферы. Количество прибывших на обед превзошло все мои
ожидания: весь штат бюро Ямагути находился здесь. По моему предложению они
приехали со своими гостями из других городов и студентами-лингвистами из
различных университетов. Я заранее тщательно проверил, кто из них может
остаться в Вашингтоне в этот вечер, с тем, чтобы включить их в число
приглашенных, и теперь, [232] мысленно перебирая в памяти все имена, я с
удовлетворением отметил, что отсутствуют только клерк и шофер.
Все шло прекрасно. Я рассчитал, что как раз, когда моим
гостям подадут третий коктейль, лампочки в бюро Ямагути начнут мерцать, потом
тускнеть и после короткой вспышки погаснут совершенно, оставив двух слуг в
полной темноте.
Я знал, как будет проходить спектакль, и держался
поблизости от телефона для ответа на возможный звонок японца-клерка, который
мог попросить указаний от своего начальника. Мой план заключался в том, чтобы
посоветовать клерку позвонить портье вестибюля и попросить сделать что-нибудь
со светом. Но японец был простым парнем и не спрашивал совета. Он сам позвонил
портье, как мы и предполагали.
Дежурный портье, рассыпаясь в извинениях, сам поднялся в
комнаты, осмотрел проводку и с сожалением заявил, что эту работу могут сделать
только профессиональные монтеры — он пришлет двоих для исправления
повреждения. Несколькими минутами позже два «монтера» в спецодежде с
чемоданчиками в руках постучались в дверь.
— Что случилось, приятель? — спросили они и
услышали в ответ:
— Несколько недель уже эти лампочки плохо работают:
перегорают. Надеюсь, наконец, поставите хорошие.
— Конечно, все будет в порядке, — ответил один
из рабочих.
Луч его сверхмощного электрического фонаря освещал всю
комнату и каждый угол в отдельности. «Монтер» тщательно изучил расположение
комнат задолго до своего визита в штаб японцев. Разумеется, фактической целью
всей операции являлся внутренний кабинет Ямагути. Задача состояла в том, чтобы
проникнуть именно в эту комнату, обследовать ее и узнать, что японцы прячут
там. В широком луче своего фонаря «монтер» видел дверь, ведущую в кабинет, он
кивнул своему спутнику:
— Идем, Джим, надо проверить потолочные патроны в
той комнате.
Так началась очень детальная проверка электросети в
каждой комнате. Необходимо было узнать, имелись ли [233]
у японцев собственные радиопередатчики и машинное устройство для шифрования. И
для передатчиков, и для шифровальной машины необходимо электропитание.
Ознакомление с их шифровальными машинами дало бы нам важные сведения, и мы
надеялись, проникнув во вражеский лагерь, добыть много интересного.
И вот мы там... В снопе света от фонаря появляются
очертания сейфа и различных принадлежностей разведывательной техники, так долго
и так тщательно скрываемых от наших глаз.
Наши люди должны были работать быстро и
квалифицированно, если хотели избежать подозрения. И они полностью справились
со своими обязанностями и как сыщики, и как монтеры.
Когда мы приступили к супу, поданному в японских
лакированных чашечках (это могло служить поводом для возникновения разговора о
Японии и смягчить возможную напряженность), в помещении японцев один из наших
агентов воскликнул:
— Вот в чем дело, Билл, здесь короткое замыкание!
После нескольких минут возни с проводом, обмотав его
изоляционной лентой, наши люди спустились вниз, чтобы закончить работу —
вставить обратно предохранительные пробки, предусмотрительно вывернутые
заранее. В комнатах зажглись лампочки, и когда наши люди поднялись туда,
собираясь проверить свою работу, и направились было в кабинет, клерк остановил
их и дружелюбно, но настойчиво сказал:
— Очень вам благодарен, вы можете больше не
беспокоиться.
— Хорошо, приятель, — ответил «монтер», —
я уверен, что все в порядке.
Обследование кабинета с помощью ручного фонаря дало нам
желаемые результаты, и не было никаких оснований настаивать на продолжении
осмотра комнаты. «Монтеры» собрали свои чемоданчики и направились к дверям,
когда клерк вынул из кармана две блестящие двадцатипятицентовые монеты и сунул
их в руки «рабочим». Эти две монеты и теперь являются интересными сувенирами,
как воспоминание о забавном небольшом эпизоде, который произошел в моем доме в
момент, когда помещение японцев подвергалось осмотру. [234]
В оживленном предобеденном настроении мы собрались в
гостиной. Я заметил, что капитан 3 ранга Дзё, один из помощников Ямагути, сидит
у столика, на котором лежал серебряный портсигар с выгравированным на нем
гербом императорской фамилии: четырнадцать лепестков хризантемы вокруг кружка,
символизирующего восходящее солнце. (Сам император имел герб с шестнадцатью
лепестками, а другие члены императорской семьи ограничивались четырнадцатью.) Я
видел, как его взгляд скользнул по красивому серебряному портсигару и
остановился на лепестках. Внезапное напряжение охватило его, он выпрямился в
кресле; на его лице не осталось и тени добродушной снисходительности, теперь
оно выражало торжественное внимание, почти преданность. Казалось, он не верил
своим глазам. Затем, подняв указательный палец, он начал считать лепестки:
один, два, три... двенадцать, тринадцать, четырнадцать. Герб императорской
фамилии!
Когда он дошел до четырнадцатого лепестка, на лице его
появилось выражение особой торжественности, руки его упали на колени и, сидя в
кресле, он глубоко поклонился портсигару.
Обед прошел отлично. Итоги осмотра, проведенного
«монтерами», нас вполне удовлетворили: «монтеры» определили, что там нет
никаких условий для установки коротковолновой или другого типа радиостанции и
что в таком маленьком сейфе нельзя поместить даже несложную шифровальную
машину. Следовательно, вся эта работа осуществлялась в японском посольстве на
Массачусетс-авеню. Если бы Ямагути мог заподозрить, что творится у него дома!
Но он, всегда сдержанный и проницательный, чувствовал себя совершенно спокойно
и щедро расточал похвалы нашему гостеприимству и угощению, которое в тот вечер
было особенно обильным.
Я вспомнил об этой истории в надежде на то, что, зная о
потерях в подобной игре, наши люди будут больше заботиться о сохранении
секретов на случай такого лже-осмотра. Чтобы какой-нибудь чрезмерно бережливый
читатель не посетовал на растрату государственных средств на обеды и
маскировку, я могу добавить, что эти мероприятия проводились по моей инициативе
и за мой собственный счет. Я не просил возмещения затраченных средств, и
правительство Соединенных Штатов [235] не предложило мне получить их, когда был представлен
окончательный доклад о проведенной операции.
И если случай с неожиданным выходом из строя
электрического освещения явился, без сомнения, необычным событием, то такие
обеды часто устраивались за кулисами Вашингтона. Тем не менее я сильно
удивился, когда вскоре после организованного мною полезного для нас вечера
получил приглашение на небольшой неофициальный обед в доме Такэми Миура,
первого секретаря японского посольства. Мы и раньше часто получали приглашения
в дома японцев, но они присылались по меньшей мере недели за две до вечера или
обеда, и если в них не делалось специальной оговорки, то можно было
предполагать, что представители других стран тоже приглашены. Тогда же
приглашение пришло всего за день до вечера. И в нем говорилось, что
единственными неяпонцами на вечере будем мы (моя жена Клер и я).
Эти признаки достаточно убедительно показывали, что
вечер задуман не для демонстрации кулинарного искусства, а преследует
определенную цель. Наше предположение подтвердилось.
Когда мы прибыли в дом, расположенный в верхнем конце
Коннектикут-авеню и Тилден-стрит, гости уже собрались. Первым приветствовал нас
сам Миура, затем протянул руку военный атташе полковник Мацумото. Затем начали
подходить офицеры армии и флота. Весь цвет японского посольства был здесь. Из
важных персон отсутствовал лишь капитан 1 ранга Ямагути. Заметив это, я
улыбнулся совпадению. Мы являлись единственными американцами.
Обед протекал, как обычно, с традиционными разговорами в
атмосфере, наполненной ароматом аппетитных блюд. Затем нас провели в соседнюю
комнату, где был сервирован кофе с клубникой. Эти приготовления заставили меня
тихонько заметить жене: «Японцы явно что-то затевают». Взгляд Клер выразил ее
опасение, не последует ли за клубникой что-нибудь более важное.
И действительно, не успели исчезнуть со стола чашки, а
гости зажечь сигары, как наступила тишина. Молчание было прервано легким
покашливанием Такэми Миура, который, по всей вероятности, готовился начать
разговор. Сначала он проронил:
— Так вот! — И затем решительно
продолжал: — Захариас-сан, [236] мы хотели бы обсудить сегодня японо-американские
отношения.
Я вспомнил приезд Ёкояма в Ньюпорт и подумал, что на
этом обеде мне, вероятно, придется столкнуться с такой же путаной
аргументацией, как и тогда.
— Я очень рад этому, господин Миура, — уронил
я небрежно, — что вы имеете в виду?
В начале нашей беседы почти слово в слово повторялся мой
разговор с Итиро Ёкояма, а потом мы перешли к истории и русско-японской войне,
которая по-иному освещает наши отношения.
— Давайте обратимся к 1904 году, — сказал
я, — я уверен, вам известно, — что в это время США испытывали к
Японии самые дружеские чувства.
— Да, — подтвердил Миура, — это верно.
— Интересно, знаете ли вы, что эти чувства однажды
спасли Японию от очень серьезного затруднения, более того, от значительных
материальных потерь.
— О, это удивительно! — воскликнул
Миура. — Каким образом?
— Так вот, — ответил я, — когда
русско-японская война приняла широкий размах, президент Теодор Рузвельт понял,
что Япония недооценила связанный с ней риск, рассчитывая, что она продлится
всего несколько месяцев. А так как Япония не подготовилась к затяжной кампании,
то не могла продолжать боевые действия дальше, несмотря на блестящие успехи в
войне.
Все присутствующие слушали с исключительным вниманием.
— Ваши военные советники сами поняли, что война для
Японии достигла критической точки. Продолжайся она еще три — четыре
месяца, Япония израсходовала бы свои ресурсы и погибла. Полковник
Мацумото, — повернулся я к военному атташе, — вы, конечно, помните
обстановку? Верно ли я ее обрисовал?
— Совершенно верно, — категорически подтвердил
полковник.
Всем присутствующим стало ясно, что я оказался в
выигрыше. Хотя такое мнение о ходе русско-японской войны было у нас
общепринятым, здесь мне впервые удалось получить от японца, причем человека
военного, подтверждение правильности моего мнения по этому вопросу. Только тот,
кто близко знает японцев, может оценить, [237] что означало такое
признание в присутствии группы японцев.
Я воспользовался возможностью, которая открылась мне
теперь:
— Как вам известно, президент Рузвельт вмешался и
предложил свои услуги с тем, чтобы добиться заключения мира. Предложение,
предварительно одобренное определенными японскими кругами, было охотно принято
обеими сторонами. Затем начались переговоры в Портсмуте, и, наконец, состоялось
подписание мирного договора: Япония запросила с России контрибуцию в два
миллиарда иен. Президент отлично знал мотивы Японии, приведшие к войне. И, зная
военное положение Японии в этот конкретный период конфликта, он не признал ее
права на контрибуцию. Что же случилось потом? Вместо благодарности
американскому президенту за вмешательство, вся Япония, настраиваемая злобной
кампанией в прессе, повернулась против Соединенных Штатов. Слухам,
распространяемым в вашей стране, поверил весь народ. И против Соединенных
Штатов было искусственно возбуждено негодование. Заметьте, что оно являлось
односторонним. Несмотря на всю грязь, вылитую на нас, мы продолжали питать к Японии
самые дружеские чувства. Хотя вы и поняли, что эти искусственно созданные
враждебные отношения не могли привести к добру, вы разрешили им развиваться в
течение всех этих лет. Вот вам и причина настоящих натянутых отношений между
Японией и Соединенными Штатами во всех неопровержимых подробностях.
Я чувствовал, что все согласны со мной, хотя и не
выражают этого. Я видел по лицам, что, приведя свой исторический пример,
произвел глубокое впечатление; я подкрепил его другими примерами из совсем
недавней истории, когда, в конце концов, дошел до «Закона об иммиграции», по
которому японским переселенцам не разрешался въезд в США и который привел к еще
одной антиамериканской кампании в Японии.
— Вы знаете так же хорошо, как и я, —
продолжал я, — что этот закон был вызван чисто экономическими, а не
расистскими соображениями. Основная вина лежит на японском правительстве,
которое разрешило тысячам японцев эмигрировать, но забыло сообщить им, что как
иммигрантам им придется сообразоваться с условиями [238]
жизни людей, среди которых они собираются осесть.
Когда японские иммигранты прибыли в Соединенные Штаты,
они проявили полное пренебрежение к нашему образу жизни и поступали так, будто
находились у себя на родине. Они работали по шестнадцать часов в сутки и вскоре
стали продавать товары дешевле, чем наши фермеры, с которыми японцы
конкурировали. Это не могло не привести к столкновению интересов.
— Эта точка зрения очень интересна, — прервал
меня Миура, — продолжайте, пожалуйста!
— Я хотел бы задать вам вопрос, господин Миура. Как
решают в Японии подобные экономические вопросы?
— Право, я не думаю, что в Японии может возникнуть
такое положение, — ответил Миура.
— И все-таки оно существует и в Японии, —
сказал я. — Однажды я возвращался из Китая в Японию. Когда мы подошли к
пирсу, все пассажиры выстроились на палубе, китайцы были отделены от них. После
тщательной проверки всех паспортов с китайцами начала работать еще одна группа
чиновников, я очень внимательно следил за всем происходящим. Сначала они
спрашивали каждого китайца, есть ли у него сотня иен. Это условие было известно
заранее, и потому у всех была такая сумма. Затем чиновники повторили обход
строя китайцев и спросили каждого, зачем он приехал в Японию. Китаец,
ответивший, что приехал в Японию заняться деятельностью, которая японцам
казалась невыгодной с точки зрения конкуренции с китайцами, получал приказание
перейти на другую сторону палубы. Когда опрос был закончен, на другой стороне палубы
из ста китайцев очутилось восемьдесят пять. Затем с каждого из этой группы
взяли по пятнадцать иен, после чего чиновник сказал: «Следуйте за мной!»,
причем не обычным вежливым тоном образованного японца. Китайцы пошли за ним. Я
наблюдал эту сцену и видел, как они гуськом шли к кораблю, пришвартовавшемуся у
другого края пирса... Через пятнадцать минут они очутились на борту этого
корабля. Корабль отправлялся в Китай, чтобы увезти вероятных конкурентов туда,
откуда они прибыли. Мы же, в противоположность вам, никогда не прибегали к
мучительной и негуманной форме запрещения въезда в страну. [239]
На лицах японских гостей блуждали глуповатые улыбки,
японцы поглядывали друг на друга. Но напряжение внезапно смягчилось, когда
Миура подошел ко мне и дружески положил руку на мое плечо.
— Вам следовало быть дипломатом,
Захариас-сан, — сказал он.
Его слова вызвали общий смех среди гостей, которые
чрезвычайно внимательно прослушали мою небольшую лекцию, «Обсуждение»
закончилось. Ясный и честный разговор должен был иметь далеко идущие
последствия, Он предназначался для передачи начальству гостеприимных хозяев в
Соединенных Штатах и в Японии. К тому времени Япония уже далеко продвинулась по
дороге агрессии, но еще существовала надежда, что ее можно остановить. [240]
Глава 19.
Антрополог становится стратегом
Японо-германская дружба, впервые ставшая очевидной на
«празднестве любви», которое мы наблюдали на вечере у Ямагути в «Мэй флауэр»,
теперь уже приняла размеры «помолвки» и увеличивала число немецких визитеров в
Японии. Это первоначальное взаимное проникновение совершилось в форме потока
студентов и советников, а затем в свою очередь в Германию во все растущем
количестве стали посылаться японские военные эксперты, чтобы, отплатив долг
вежливости, изучить увеличивающуюся военную мощь Третьего рейха и купить у
нацистов то военное снаряжение, которое в Соединенных Штатах не представлялось
возможным ни украсть, ни получить за деньги.
Мы имеем достаточно полную информацию об усиливающемся
влиянии нацистов в Японии, но мы считали, что оно ограничивается только армией.
Японский военный атташе в Берлине и немецкий атташе в Токио представляли собой
две опоры оси, вокруг которой вращалось это новое «ухаживание». Генерал Хироси
Осима, прибывший в Германию в 1936 году и обосновавшийся в роскошных
апартаментах на Тиргартенштрассе в Берлине, стоял в центре заговора. Мы
прекрасно знали этого честолюбивого японского офицера, близкого к генералу
Доихара и другим известным сторонникам планов завоевания Японией мирового
господства. Из докладов наших военных атташе в Берлине и из других источников
мы знали, что Осима в своей прогерманской ориентации руководствовался своим
почти болезненным увлечением Гитлером. Он был очарован фюрером и полностью [241]
восхищен так называемыми свершениями нацизма; фактически он сам стал нацистом,
больше нацистом, чем японцем. В его лице немцы имели добровольное орудие
осуществления своих планов в Токио. В пространных докладах, к которым мы иногда
получали доступ с помощью эффективной разведки, он описывал прогресс Германии в
условиях нацизма, подчеркивая развитие армии и военного флота и конечную цель
этих успехов — войну.
На токийском конце оси нацисты создали сеть агентов,
составленную из лучших оперативных работников, действующих под маской
дипломатов. Ойген Отт, нацистский шпион, к тому времени стал генералом и был
назначен послом в Японию — первый случай получения агентом такого высокого
дипломатического поста в Японии. Помогали ему два видных работника германских
военно-воздушных и военно-морских сил. Военно-воздушным атташе был генерал
Гронау, пионер трансатлантических перелетов, в чью обязанность входило изучение
воздушного пути в Соединенные Штаты с военной точки зрения. Военно-морским
атташе являлся адмирал Пауль Веннекер, беспринципный юнкер, который мог открыто
высказывать антинацистские взгляды сегодня и проявить полную преданность
нацизму завтра. За ними стояла целая иерархия нацистских должностных лиц,
лихорадочно стремившихся завязать знакомства, подвести под них прочную основу и
обеспечить поддержку нацистскому плану, который в то время разрабатывался для
Японии. Все они располагали весьма значительными денежными средствами, и когда
колеса измены замедляли свой ход, они использовали эти средства для того, чтобы
продвинуть дело вперед. Позднее это подтвердили в разговоре со мной адмирал
Номура и редактор газеты «Осака Асахи».
С момента нашего первого подозрения относительно
образования германо-японского шпионского союза мы следили за развитием событий
на обоих концах оси и ожидали, что сотрудничество Германии и Японии в области
шпионажа будет перенесено в сферу политики и дипломатии. Что представлял собой
их план? Это был грандиозный план мирового господства, по которому Германия и
Япония собирались разделить добычу между собой. Гитлер мечтал обеспечить свою
долю путем организации [242] локальных войн с дальнейшим одновременным раздуванием
очага пожара на обоих концах земли, причем Германия должна была начать войну на
западе, а Япония — на востоке. Он рассчитывал втянуть весь мир в конфликт,
который еще Людендорф назвал тотальной войной. Новому порядку, как немцы
назвали свою систему, надлежало появиться взамен старого порядка в мире, о
котором Рудольф Гесс в 1937 году сказал, что он пережил себя.
Однако, несмотря на все свои усилия и подкупы, немцы все
еще находились у истоков своего дела, и их влияние распространилось
недостаточно далеко. Нам известно, что очень могущественные силы внутри Японии
протестовали против немецкого засилья, предпочитая самостоятельно разрабатывать
собственные планы. Однако то, что некоторое время спустя должно было стать
тройственным пактом, уже оформлялось как в Вашингтоне, так и в Японии.
Я попытался обрисовать силы такими, какими они
существовали в 1936–1937 гг., и отделить прогерманские от остальных. В то время
было очень трудно найти подлинно прогерманские элементы в высших сферах
японской военной и морской иерархии. Являлось фактом и то обстоятельство, что в
этих сферах имелась явно выраженная оппозиция сотрудничеству с нацистами,
особенно в кругах, близких к императорскому дворцу. Сам император вел себя
загадочно. Я встречался с ним на частных приемах в его молодые годы и получил
впечатление, что это человек со средними умственными способностями, считающий
себя конституционным монархом, отчасти по английскому подобию.
В дни разброда император предпочел плыть по течению, а
не бороться с ним, как это утверждали наши дипломаты. Он следил за событиями с
полным вниманием, но не проявил желания изменить их ход. Он не выступал против
воинствующего шовинизма и не способствовал стабилизации обстановки, как
пытались утверждать некоторые обозреватели. Своей бездеятельностью он помог
нашим противникам, шовинистической группе, которая уже тогда готовилась к так
называемой войне за Великую Восточную Азию.
Нам помогали некоторые ответственные лица как в
дипломатических, так и морских кругах. Они не руководствовались [243]
какими-либо проамериканскими идеями, ни сколько-нибудь глубокими симпатиями к
нашим идеалам или образу жизни. Просто они реально смотрели на вещи. Одним из
этих людей был адмирал Китисабуро Номура, мой старый друг с тех времен, когда
он занимал пост начальника японской морской разведки; другим — адмирал
Ионаи, бывший офицер, изучивший в России русский язык; постепенно продвигаясь,
он получил пост министра военно-морского флота. Оба они резко отрицательно
относились к прогерманской ориентации, но не располагали возможностями
предотвратить ее, хотя сумели добиться некоторого ее ослабления. Насколько мы
могли установить, только один японский адмирал являлся сторонником союза с
Германией — другой Номура (Наокуни), специалист по подводным лодкам. Он
восхищался успехами Германии в подводной войне. Нацисты опирались на него, и он
защищал их интересы перед японским верховным военно-морским командованием.
Такой сложилась тогда обстановка. Японские милитаристы,
вводимые в заблуждение пылкими сообщениями Осимы из Берлина и подкупаемые
Ойгеном Оттом в Токио, постепенно склонялись к союзу с нацистами с целью помочь
осуществлению честолюбивых замыслов Гитлера. Моряки продолжали занимать
выжидательную позицию, и хотя они обращали на юг алчные взоры, все же не
выражали желания взять на себя риск осуществить свои мечты на практике.
Что касается Вашингтона, то обстановка там стала более
спокойной. Путем эффективных ударов, которые мы смогли нанести японской
разведывательной системе в Соединенных Штатах, мы сократили ее деятельность.
Ямагути читал в газетах об обвинительных актах,
предъявляемых его агентам, и не мог не отдавать себе отчета в том, что его сеть
полностью раскрыта и наших сведений вполне достаточно для принятия
соответствующих контрмер. Перед ним стояла серьезная дилемма: то ли продолжать
свою работу здесь, то ли оставить ее. Он выбрал последнее, и вскоре после моего
отъезда из Вашингтона Ямагути вернулся в Токио. По возвращении на родину он
отнюдь не попал в немилость. Некоторое время спустя ему присвоили чин
контр-адмирала, и он присоединился к клике адмирала Ямамото, а [244]
также к той группе внутри японского высшего военно-морского командования,
которая готовилась к войне.
В июне 1936 года меня назначили на крейсер «Ричмонд», и
я прибыл на корабль с сознанием того, что моя работа в Вашингтоне была
выполнена хорошо и что японская сеть шпионажа по существу уничтожена. Когда я
получал приказ о новом назначении, капитан Пьюлстон, который вручал мне его «с
чувством сожаления», сказал: «Вы, возможно, будете продолжать службу
непосредственно на военных кораблях, но вы всегда должны считать себя частицей
разведки... Помните об этом, где бы вы ни находились». Я должным образом принял
это свидетельство доверия, однако в силу необходимости я посвятил почти все
свое внимание точному выполнению обязанностей, связанных с моей новой работой,
особенно, когда очередная задача, поставленная перед флотом, обеспечивала мне
редкий случай проверить оценку потенциальных возможностей японцев с их же точки
зрения. В новой задаче флота, подготовленной для выполнения в 1937 году, моему
кораблю предстояло сыграть роль «желтых» (такое название сейчас открыто
применяется по отношению к японцам).
По замыслу «желтые» должны были пройти к берегам Америки
и разыграть у них «боевые» действия. Мы хотели определить, возможен ли вообще
прорыв к нам вражеских военно-морских сил. В 1933 году проблема флота имела
большое значение с точки зрения нашей истории; в 1937 году она приобретала
решающее влияние на формирование планов Японии. Не может быть сомнения в том,
что решение этой проблемы и уроки, которые можно было извлечь из нее в области
большой стратегии флота, определили изменение японских планов и даже заставили
японцев переориентировать свою разведывательную работу от случайного собирания
отдельных данных к решительной подготовке войны всеми средствами, какими только
располагала японская разведка.
Ряд японских агентов следил за развитием событий как на
Западном побережье, так и на Гавайях. Мне хотелось бы, в частности, упомянуть
об одном из этих агентов, немцев по национальности. Он работал решительно и
использовал методы, типичные для агентов держав оси того времени. Имя его Клаус
Менерт. Это был [245] молодой немецкий интеллигент, целиком живущий во власти
идеи величия тевтонов и тайно содействующий ее реализации. Он являлся одним из
тех немцев, которые не имели родины: родился он где-то в Прибалтике в период
перехода Пруссии от войны к миру. Он почти болезненно проявлял преданность
своей Германии и наконец получил права гражданства. Менерт принадлежал к группе
немецких заговорщиков, имевших штаб-квартиру в Бреслау и замышлявших войну
против Советского Союза. Они называли себя обществом Восточной Европы и
издавали ежемесячный журнал, в котором открыто высказывали свои
империалистические намерения, подобные откровению психического больного, перед
врачом. Любой политический деятель мог понять, чего они добивались. Они
представляли собой силы, ищущие слабое место в Европе, где лучше всего можно
было бы нанести открытый удар.
Они не имели с самого начала полной уверенности в том,
что Россия является слабым государством, и, придя к окончательному убеждению,
что Россия может оказаться крепким орешком, они встали на иной путь и
присоединились к группе немецких геополитиков, возглавляемой генералом
Гаусгофером. Менерт стал членом небольшой группы геополитических шпионов,
которых организация Гаусгофера посылала по всему миру (на средства, получаемые
от международного политического бюро доктора Альфреда Розенберга). В
Соединенных Штатах действовало несколько человек: один — на Аляске;
другой — Филипп Ломан — в университете Миами в Оксфорде (Штат Огайо);
на Западном побережье в Беркли орудовал Фриц Барц (Калифорнийский университет);
Менерт — в Гавайском университете в Гонолулу.
Им не мешали работать, так как мы не подготовились к
борьбе с пятой колонной, которая предает страну с помощью шпионов, диверсантов
и предателей. Мы попрежнему думали, что «у нас это не может случиться».
Несмотря на подозрительный послужной список, Менерту
удалось занять должность в Гонолулу, которая служила ему отличным прикрытием.
Он был определен на один из факультетов Гавайского университета как профессор
антропологии. Однако в этой области он проявлял интерес только к японцам, в
большом количестве населяющим острова. Это японское население могло [246]
стать причиной беспорядков в случае возникновения войны. В пространных докладах
он уверял своих хозяев, что японцы на Гавайях представляют определенную угрозу
для безопасности Америки, и предсказывал, что, когда этого потребует
обстановка, они присоединятся к своей родной стране и выступят против
Соединенных Штатов. Как и многие другие предсказания и оценки нацистских
агентов, это предположение не сбылось. Я слышал о подобных предсказаниях,
которые были диаметрально противоположны моим оценкам и только убеждали меня в
правильности моих точек зрения.
Менерт вскоре оставил антропологию, которая была для
него только камуфляжем, и заинтересовался военно-морским флотом. На новой
работе он добывал для японцев ценную информацию и стал косвенным автором
некоторых деталей большого стратегического плана японского высшего
военно-морского командования. Самой значительной его работой был доклад,
основанный на материале задач нашего флота в 1937 году, который он послал в
Германию. Там этот документ дошел до японских представителей в Берлине.
Некоторые свои взгляды он открыто афишировал с тем,
чтобы завербовать себе сторонников в университете, однако большая часть его
работ стала известной благодаря очеркам, которые он публиковал в журнале
«Цейтшрифт фюр геополитик» Гаусгофера — бывшего генерал-майора, создателя
«теории» жизненного пространства, инструктора шпионов нацистской зарубежной
службы, главного советника самого Гитлера. Менерт являлся членом организации
Гаусгофера «Арбейтегемейншафт фюр геополитик». Эта организация изучала
политическую обстановку во всем мире.
Когда деятельность тайных агентов стала известна
руководителям соответствующих университетов, они встретили эту новость
по-разному, больше с недоумением. Однако на Гавайях ректор университета заявил,
что изучит этот вопрос. В результате Менерт 10 июня 1941 года отплыл на «Тацута
Мару» в Китай, где встретился с Фрицем Видеманом, бывшим германским генеральным
консулом в Сан-Франциско и организатором германского шпионажа на Западном
побережье. В Шанхае Менерт, по официальной версии, сотрудничал в журнале «Ньюс
ревью мэгезин». [247]
Гавайи непосредственно находились в сфере деятельности
Видемана, известного в качестве адъютанта Гитлера и командира роты, в которой
Гитлер служил капралом во время войны. В то время когда я служил офицером
разведки в Сан-Диего, я через нашего агента-двойника передал Видеману
ошеломляющую новость. Я информировал Видемана о том, что Соединенные Штаты не
интересуются его деятельностью на Гавайях в связи с тем, что он вскоре так или
иначе возвращается в Германию. Для Видемана это явилось неожиданностью. Он
немедленно снарядил одну из своих женщин-агентов для поездки в Берлин с целью
выяснить у Гитлера, нет ли каких-нибудь недоразумений в связи с его работой. Мы
не знаем ответа, полученного Видеманом, но вскоре он оставил свой пост в
Сан-Франциско. Однако еще до этого женщина-агент предъявила ему иск в 8000
долларов на покрытие расходов на поездку в Германию, которую она совершила для
Видемана.
Я не стану касаться подробностей задач, стоявших перед
флотом в 1937 году, отмечу только, что в нашей обороне существовали определенные
слабые места, которые предоставляли японцам полную возможность путем смелого и
искусного маневра прорваться к нашим самым важным оборонительным сооружениям.
Предполагалось, что эти недостатки будут исправлены нашим высшим командованием.
Выводы, к которым пришел Менерт и которые он сообщил своим хозяевам, дали ясную
картину. Он заключил из опубликованных сообщений и обсуждений задач флота, что
по Тихому океану проходила жизненно важная оборонительная линия Соединенных
Штатов, которую надо сохранить, чтобы остаться тихоокеанской державой. За этой
линией американцы чувствовали себя в полной безопасности независимо от того,
какие события могли разыграться в остальной части Тихого океана. Эта линия
проходила от Датч-Харбора на севере через Мидуэй в центральной части Тихого
океана и далее к Паго-Паго на юге. То, что мы считали оборонительной линией,
обеспечивающей нашу безопасность, наши противники считали тюремной стеной, за
которую они хотели бы нас заключить. Расчет, составленный стратегом-любителем,
был достаточно прост. Он решил, что противник может парализовать Соединенные
Штаты, если ему удастся пресечь нашу возможность [248] прорваться за эту
линию. Тогда противник получит свободу маневра в районе, который лежит к
западу, от линии. Менерт рассчитал, что японцы могут парализовать нас,
уничтожив американский флот — наше единственное средство осуществления
военных планов к западу от Мидуэя, а также путем оккупации стратегических
позиций вблизи этой критической географической линии.
Вот те важнейшие выводы, переданные в руки японских
стратегов, которыми они не замедлили воспользоваться. Оглядываясь назад на
составленные ими планы, мы не можем не почувствовать руки Менерта в огромном
стратегическом плане японцев. Но его доклад имел также и другую не менее актуальную
сторону. Он убедил японцев в нашей уязвимости. Он убедил их в том, что в войне
против Соединенных Штатов они могут рассчитывать на стратегический успех. И,
наконец, он убедил их в том, что они получат возможность разбить нас или сумеют
удержать нас за нашей так называемой оборонительной линией.
Я не знаю, как приняли доклад Менерта в Токио, но
адмирал Ёкои (позднее японский военно-морской атташе в Берлине), в своей
довольно объективной статье, написанной в период временных побед, подтвердил,
что доклад Менерта способствовал составлению окончательного наступательного
плана высшего командования японских военно-морских сил.
Как только возможность, победы в войне на море против
США показалась заговорщикам правдоподобной, они сосредоточили все свое внимание
на совершенствовании плана подготовки к этой войне. [249]
Глава 20.
Прелюдия к Пирл-Харбору
Мы достигли исторического перелома в отношениях с
Японией, хотя для некоторых наших дипломатов, наблюдавших быстрое развитие
событий непосредственно из Токио, этот факт не был очевидным. В дальнейшем
политические и дипломатические шаги Японии предопределялись военными
потребностями; все было направлено на поддержку грандиозного стратегического
плана, разрабатываемого генеральными штабами армии и флота.
В действительности же в подготовке различались два
плана, практически не связанные между собой. Один, разработанный в военном
министерстве генеральным штабом армии, главным своим объектом все еще считал
Китай; другой, разработанный морским генеральным штабом, предусматривал
экспансию на юге. Существование обоих планов хранилось в строгой тайне не
только для посторонних лиц; каждый штаб держал свой план в секрете от штаба,
разрабатывающего другой. Как я покажу далее, армейское командование искренне
удивилось, когда в сентябре 1941 года ему преподнесли детально разработанный и
готовый к исполнению по первому требованию план. Это событие не явилось чем-то
необычным для Японии того времени, где армейская клика была отделена от
военно-морского флота, и где флот и армия враждовали друг с другом; кроме того,
как внутри армии, так и флота существовали более мелкие группировки.
Политическая обстановка в Японии зимой 1936/37 года
сложилась исключительно напряженной и опасной. Прелюдией к событиям явилась так
называемая реставрация [250] Сева 26 февраля 1936 года, когда армейские экстремисты
убили стоявших на их пути министра финансов, хранителя государственной печати,
генерального инспектора по вопросам военного обучения и, наконец, еще
нескольких человек из представителей умеренных политических кругов. Выступление
экстремистов было подавлено, но армия торжествовала свою победу, так как их
действия оказали определенное влияние на политическую жизнь страны и привели к
захвату представителями армии важных позиций. Кульминационным пунктом этого
движения явилось 25 ноября 1936 года, когда армии удалось принудить Японию
заключить свой первый союз с Германией — непопулярный антикоминтерновский
пакт.
Влияние армии оставалось преобладающим даже после
ниспровержения противниками прогерманской ориентации марионеточного премьера
Коки Хирота. Попытки посадить на пост премьер-министра генерала Угаки с
умеренными взглядами окончились провалом из-за сильной оппозиционной группы
внутри самой армии. Способ, с помощью которого император не допустил генерала
Угаки к посту премьер-министра, был симптоматичным для сильного влияния армии.
Ему «тайно посоветовали» отклонить предложение императора сформировать кабинет,
но продолжать осуществлять свои планы и готовить состав коалиционного
правительства, что было бы приемлемо как для императорского двора, так и для
дзайбацу, поддерживающих старого генерала. Это произошло поздно ночью, когда
Угаки, составив список своего кабинета и не желая терять времени, вызвал машину
и направился в императорский дворец, чтобы вручить императору состав кабинета.
Когда он поздно, ночью проезжал вдоль рва с водой, окружавшего дворец, машину
вдруг остановил человек в форме генерала жандармерии. Он оказался начальником
жандармерии. Действуя согласно инструкциям армейской клики, генерал предостерег
Угаки от принятия полномочий от императора. Предостережение, подтвержденное
яркими воспоминаниями февральских событий, было ясным и недвусмысленным. Теперь
мнение Угаки в корне изменилось, и он продолжал путь во дворец не за тем, чтобы
вручить императору состав кабинета, а чтобы сложить с себя эти полномочия. [251]
Встреча с начальником жандармерии сильно обеспокоила
генерала Угаки. Он поклялся, что уйдет в отставку и не наденет военной формы до
конца своих дней. Под давлением армии император Хирохито назначил
премьер-министром экстремиста генерала Хаяси, который поощрял агрессивную
политику армейской клики, но потерпел крах в разрешении внутренних вопросов, с
чем неизбежно сталкивались все японские кабинеты того времени. Неудача привела
к тому, что премьер-министром стал принц Коноэ. Когда я узнал об этом
назначении, я разуверился в оптимизме большинства обозревателей, видящих в
принце благоразумного политика и рассматривающих его назначение, как триумф
сторонников умеренного течения. Я знал Коноэ и считал его практическим
политиком, который стоял во главе дипломатического фронта, но оказалось, что
фактически он являлся добровольным орудием милитаристов. Именно в бытность его
премьер-министром тщательно разработанный генеральным штабом армии план был
приведен в действие. 7 июля 1937 года стычка у моста Марко Поло послужила для
армии предлогом к началу кампании против Северного Китая и опустошению согласно
этому плану огромных территорий. Начиная с этого момента Япония ускорила
подготовку к мировой войне. Вскоре, 6 ноября 1937 года, к антикоминтерновскому
пакту присоединилась Италия, а Япония признала режим Франко в Испании. В Пекине
было учреждено временное марионеточное правительство Китая, и началось
длительное правление японцев над Северным Китаем; захватчики подготавливали
территорию для дальнейшего продвижения на юг.
Наша реакция на эти мероприятия была красноречива, но
безрезультатна. 5 октября 1937 года президент Рузвельт произнес свою
историческую речь в Чикаго, но попытка пробудить Запад к более действенной
оппозиции против японской агрессии окончилась неудачей.
Несколько недель спустя в Брюсселе собрались
представители девятнадцати стран, чтобы разрешить японо-китайскую проблему, но
и эти переговоры окончились безрезультатно, так как Япония игнорировала их.
Попыткой остановить японскую агрессию дипломатическим путем явилось также
заключение пакта о ненападении [252] между Советским Союзом и Китаем{34}. Более важным, однако, было
решение Чан Кай-ши остановить японскую агрессию при всех обстоятельствах. Чан
Кай-ши довольно искусно, хотя и в трудных условиях, выполнил до конца свои
обязательства, что было главным фактором, помешавшим Японии добиться окончательной
победы.
Японцы забыли об уроке Наполеона в Москве, который
показал, что страна, обладающая для отступления неограниченной территорией, не
может быть побеждена.
Для обозревателей стало очевидным, что Япония
маневрировала с целью захвата позиций, но для исчерпывающей оценки создавшегося
положения не хватало данных. Трудно было понять позиции и планы японского
флота. Каковы были ближайшие цели японского флота? Чтобы иметь полное
представление о сложившейся обстановке, нам нужно было ответить на этот вопрос.
Ответить на него в 1937 году не представлялось возможным, но уже намечались
кое-какие моменты, которые помогли в оценке положения и убедили нас, что флот
также имел свои планы и был готов присоединиться к армии для ведения войны в
других районах.
Одним из таких симптомов явилась полная переориентация
японской разведывательной деятельности.
После почти двухлетнего временного затишья (между
1936–1938 гг.) разведывательная деятельность вновь начала активизироваться и
стала важным инструментом власти в Японии.
Теперь японская разведывательная структура была
совершенно отличной от той, с которой мы сталкивались ранее. Изменилась роль
разведки, разведку укомплектовали другими людьми. Для японского флота не
возникало препятствий в ведении агентурной разведки против нас: было решено
перейти к тотальному шпионажу, добывая военные, военно-морские и политические
данные, так чтобы заговорщики в Токио могли иметь полную [253]
информацию о наших намерениях, силе, слабостях, потенциале, моральной и
политической подготовке и составить окончательный план. Японцам стала
необходима сеть, которая вышла бы за рамки морской разведки. Поэтому они решили
базировать ее в своих консульствах, посадив агента под дипломатической
«крышей», в «святая святых» японского посольства на Массачусет-авеню.
Человек, подобранный для такого ответственного поста,
имел невысокий ранг и, будучи вторым секретарем посольства, выполнял
незначительную работу. Японец по фамилии Тэрасаки явился тем, кого можно
рассматривать как человека, ставшего одним из лидеров всей японской шпионской
деятельности накануне Пирл-Харбора. Я знал его довольно хорошо. Спокойный,
педантичный, молчаливый и замкнутый, он производил впечатление человека
интеллигентного, исключительно скромного, с живым умом и энергичным характером.
Ему с большим искусством в течение длительного времени
удалось держать в тайне свою шпионскую деятельность. И действительно, мы далеко
не сразу узнали, что он является важным японским шпионом в западном полушарии,
и очень удивились, обнаружив в нем одинокого волка, стоящего в стороне от
дипломатической толпы и мало появляющегося в обществе, когда его
дипломатические функции могли казаться странными и неубедительными. Такую
замкнутость мы приписывали личным наклонностям Тэрасаки и не подозревали о его
посторонней деятельности, тем более о шпионаже.
Он руководил работой широкой сети шпионов,
обосновавшейся в различных японских консульствах, расположенных в
стратегических пунктах. Гавайи, конечно, были одним из важнейших центров
шпионажа, а в Гонолулу японский шпионаж достиг такого размаха, что превратился
в значительную силу как по количеству шпионов, так и по их активности.
Когда я еще служил на крейсере «Ричмонд» и имел лишь
случайные возможности наблюдать за этим движением непосредственно, Тэрасаки
занимался созданием своей агентурной сети и разработкой, планов ее
деятельности.
Весной 1938 года я снова был вынужден возвратиться к
разведывательной службе, так как сразу после [254] завершения моей
морской командировки меня назначили начальником разведки 11-го морского округа,
дислоцированного в Сан-Диего — этом центре деятельности японского
шпионажа. Когда я покидал корабль, японцы еще раз продемонстрировали свою
активную подготовку к войне. Они приняли закон о всеобщей национальной мобилизации
Японии; техническому и квалифицированному персоналу было предложено пройти
регистрацию в военных ведомствах вместе с военными, владельцы заводов получили
приказ запланировать выпуск военной продукции и создать запасы необходимого
сырья. Содержание закона вполне соответствовало его названию. Япония открыто
готовилась к войне.
Деятельностью нашей морской разведки руководит
управление военно-морской разведки в Вашингтоне с отделами, организованными по
географическому принципу и располагающими необходимыми средствами для
разведывательной работы. На местах разведывательная служба проводится под
руководством начальника разведки морского округа. Соединенные Штаты должны быть
счастливы, имея в лице своих офицеров разведки энергичных и бдительных людей; они
смогли справиться с японскими противниками, широким потоком вливающимися в
Соединенные Штаты. Это был период, когда безопасность страны зависела от
морской разведки. Сан-Диего стал исключительно важным постом, откуда мы следили
за многочисленным японским населением и в то же время за шпионской
деятельностью Японии у берегов США, проводимой японским рыболовным флотом, на
судах которого десятки японских шпионов бороздили наши моря. В это время около
50 процентов авиационных заводов страны располагалось в моем районе.
Незадолго до моего прибытия в Сан-Диего, пока я еще
служил на корабле, произошел инцидент, который указывал на то, что японские
шпионы снова начали действовать. Расследованием было установлено присутствие
платного японского агента-американца на борту крейсера США. Появление нового
человека на корабле могло вызвать подозрение, поэтому меня попросили связаться
с командиром крейсера для организации процедуры расследования. Когда я заявил
командиру крейсера о присутствии японского агента на его корабле, [255]
он воскликнул: «Ради всего святого, заберите его немедленно!»
Но поступить так — значило не обеспечить
нормального хода следствия. Мы считали этого человека лишь незначительным
агентом, полностью ограниченным в передвижении и поэтому более или менее
безвредным и даже полезным для нас, так как он мог помочь нам открыть тех, кто
стоял за ним, и даже тех, кто находился еще выше в японской разведывательной
сети.
Мне удалось заручиться поддержкой командира крейсера;
шпион продолжал заниматься своим делом под нашим строгим надзором. Он никогда
не узнал, что его тайная работа была полностью известна нам. Для нас он
оказался очень полезным. Он звонил своему связному, писал ему письма и часто
ходил на гоночный трек, куда, по его мнению, азарт и тяга к женским чарам
приведут японца. Как и в деле Томпсона — Миядзаки, японский агент,
появившийся на треке с группой своих друзей-японцев, оказался офицером
японского императорского флота, «изучавшим» в США английский язык.
На треке японцы были определенно недовольны поведением
американского моряка, когда тот на глазах у многих людей занял место прямо за
японцами и упрямо пытался завязать с ними разговор.
Мы видели, что между моряком и японским агентом ничего
не произошло. Вскоре стало ясно, что японцы перестали обращаться к этому
моряку. Они проявляли слишком большую осторожность, чтобы использовать человека
в форме американского флота.
Наше первое открытие дало нам необходимые имена и связи,
за которыми мы и последовали. Моряка позднее направили на Гавайи, где его судил
военный трибунал. При составлении списка подозреваемых лиц и в наблюдении за
шпионами мы работали по определенному плану. В наши намерения не входило
производить аресты и тем самым уничтожать небольшие звенья в цепи, хорошо
известные нам к тому времени. Мы понимали, что нам приходится работать с
многоголовой гидрой, которая не боялась уничтожения, особенно в условиях,
налагаемых нашими внутренними законами. Мы были довольны тем, что знали о
деятельности большого количества шпионов и смогли установить невидимый [256]
контроль за ними и тем самым снизить эффективность их работы. И мы бы их
опознали в момент опасности, если бы он наступил.
В этой стратегии нас поддерживал опыт, приобретенный
Англией до первой мировой войны. Мы помнили, как Англия мирилась с присутствием
двадцати девяти ведущих и нескольких сотен мелких шпионов до войны только для
того, чтобы в начале войны накрыть их всех и тем самым разрушить сеть шпионов в
момент, когда она могла стать особенно опасной.
Кайзера, прибывшего в Лондон на похороны короля Эдуарда
VII, сопровождал руководитель германской военной разведки, которого знала
английская разведывательная служба. Внезапное прибытие этого офицера
встревожило английскую контрразведку. Было решено следить за ним. Германский
разведчик неосторожно связался с одним из своих агентов в Лондоне, парикмахером
по имени Эрнст, и тем самым раскрыл всех остальных агентов. Англичане не
спешили арестовывать их, они не препятствовали немецким агентам продолжать их
деятельность и наблюдали за ними. В день объявления войны в августе 1914 года
англичане схватили всех заблаговременно выслеженных шпионов. Этот пример
является хорошей иллюстрацией совершенной техники, которую мы также
использовали с выгодой для себя. Цель контрразведки не состоит в том, чтобы
блаженствовать в ярких огнях сенсационных заголовков, оповещающих о первых
арестах.
Мы продолжали свою работу, не сообщая ничего ни
общественности, ни агентам противника, за которыми так внимательно следили.
Иногда в прессе появлялась завуалированная критика, без сомнения,
инспирированная, но она не меняла нашего решения. Тем временем десятки граждан
приходили в мое бюро со своими подозрениями, но большинство их сообщений,
конечно, не представляло никакой ценности. Однако мы считали необходимым проверять
все сведения независимо от того, насколько фантастичными они выглядят с первого
взгляда. В этом отношении морская разведка отличалась от чисто следовательских
органов, которые имеют тенденцию отказываться от ведения дела, если полученные
ими данные не дают немедленных результатов. Я хорошо помню ряд случаев, когда
морская [257] разведка определенно добилась триумфа, расследуя
данные, которые другие органы, предварительно их рассматривавшие, сочли
бесполезными, В Сан-Диего деятельность нашей контрразведки, оценившей значение
прелюдии Пирл-Харбора, расширилась так, что можно было проследить за всеми
случаями шпионажа и подрывной деятельности со стороны любой страны. Каждый
случай подвергался расследованию, и при необходимости проводилось
последовательное преследование независимо от направления, в котором мог упасть
топор.
Ответственность начальника разведки военно-морского
округа на Западном побережье в связи с продолжавшимся наплывом японских агентов
повышалась с каждым днем. Японские резиденты стали работать активнее. К тому
времени японская разведывательная сеть уже была организована в широком масштабе
с ее собственной иерархией, во главе которой находился штаб в Вашингтоне; он
имел непосредственную связь с Токио и получал оттуда инструкции.
На следующей ступени, чуть-чуть ниже, стояла служба
атташе и различных организаций разведки, находящихся на полулегальном положении
в пяти городах Америки. Такими организациями являлись армейские и морские
«инспектора» в Нью-Йорке, бюро исследования хлопчатобумажной промышленности в
Хьюстоне (Техасе) и всевозможные псевдокоммерческие организации в Чикаго,
Сиэтле и Сан-Франциско. Помимо этих групп высокопоставленных сотрудников,
существовала еще группа студентов, изучающих язык, несколько членов которой
обосновались в стратегических пунктах Западного побережья. В какой-то степени
эти лица, изучающие язык и являющиеся кадровыми офицерами японского
императорского флота, были самыми старшими среди обычных сотрудников. Они
устанавливали и использовали связи и обеспечивали чрезвычайно необходимый
профессиональный контроль за сбором данных для разведки, производимым
малообученными агентами — любителями. На таком же уровне находились
японские консулы, оказывавшие огромное влияние на японских граждан,
разбросанных по всему Западному побережью.
Их влияние основывалось на функциональных обязанностях
контролировать своих граждан, и у них всегда была возможность заставить
агентов, не желающих работать, [258] вернуться в Японию для соответствующего наказания. Они
также могли применить методы убеждения «Токийского клуба», представляющего
собой сеть наркотических и игорных заведений, которая простиралась вдоль всего
побережья и имела достаточное количество убийц, всегда готовых взяться за дело.
И «Токийский клуб» никогда не отказывал японским официальным лицам в их
просьбах воздействовать на некоторых своих членов. На самом низком уровне,
представляя собой скорее количество, чем качество, были остальные японцы, из их
числа руководители разведки вербовали своих агентов. В то время как подавляющее
большинство японцев противилось давлению, по временам почти невыносимому,
особенно для японских граждан, давно проживающих в США, всегда находилось
меньшинство, которое уступало угрозам и давало любую возможную информацию.
Погоня за количеством информации ухудшала качество и
снижала эффективность японской разведки в США. Данных набиралось очень много,
но обрабатывать их японцы не успевали.
Выполнение их задачи чрезвычайно облегчалось благодаря
тому обстоятельству, что в США было совершенно открыто то, что обычно считается
в других государствах национальным секретом. Попутно, возможно, полезно
рассмотреть преимущества и недостатки такого положения, так как я убежден в
том, что при подобных обстоятельствах преимущества имеют верх над недостатками.
Иностранные агенты, с которыми я был связан во время моей работы в разведке,
проявляли полное единодушие в одной конкретной жалобе — они утверждали,
что США являются самым трудным объектом для шпионской работы, ибо мы как будто
и открыты для шпионажа, но в то же время ставим агентов перед чрезвычайно
трудными задачами.
Выдающийся немецкий агент фон Ринтелен однажды сказал
одному моему другу: «Внешне США не имеют секретов, которых бы не мог получить
способный и настороженный иностранный агент. Поездка в государственное
издательство США в Вашингтоне обычно дает любые данные за номинальную цену, в
другой стране их можно получить только ценою огромных усилий. В продаже имеется
большинство армейских и военно-морских уставов, [259] архивы сената и
палаты представителей — тоже источники получения информации. Нам часто
приходилось платить тысячи долларов за чертежи новых самолетов во Франции и
Англии в то время, как в США мы получали все необходимые данные, заплатив
только за газету или журнал. И все же в конечном итоге тайны США по-прежнему
закрыты для нас по трем причинам».
И он привел эти причины!
«Первая, — сказал он, — заключается в том, что
территория США слишком велика — целый континент, где разработки
осуществляются сразу в различных уголках, отделенных друг от друга тысячами
миль. Одновременное наблюдение за этими уголками требует усилий многих агентов.
Но как обеспечить такое огромное количество шпионов? Это потребовало бы сотни
высококвалифицированных агентов, разбросанных по огромной территории для проверки
всего, что происходит. Ни одна разведка не сможет позволить себе
сконцентрировать такую огромную армию шпионов в какой-либо стране.
Вторая причина неизбежных неудач заключается в
импровизированном характере американской оборонительной системы. Система,
применяемая в военное время, совершенно отличается от системы мирного времени.
Ядро вооруженных сил, которое существует в период войны, не имеет никакого
сходства и соответствия с огромной армией и флотом, которые США посылают туда,
где возникает чрезвычайное положение.
В самом точном смысле этого слова США начинают свои
войны с самого начала. И все данные, которые иностранные разведывательные
службы накапливают в мирное время, оказываются бесполезным, устаревшим хламом в
военное время, когда шпионскую работу вести трудно, почти невозможно. Более
того, Америка является динамической страной, где ничего нет статичного,
особенно во время таких великих кризисов, как война.
План, составленный сегодня, выбрасывается завтра и
заменяется лучшим и более подробным. Какая польза в получении плана, который
завтра уже не представит собой никакой ценности! Успех такой импровизации,
умственной и физической, ставит в тупик иностранные разведки. [260]
В Германии мы пытались открыть тайну американской способности перейти от
мирного состояния к совершенно другому состоянию, то есть к войне. Мы послали в
США человека для изучения и анализа быстрого перехода США в материальных и
моральных вопросах от мира к войне в 1917 году. Но все, что он мог узнать,
заключалось во внутренней способности американца приспосабливаться к любым
условиям и проявлять такое умение в любых условиях. И США по-прежнему остаются
страной пионеров, и очень трудно проследить за ее движением и развитием.
Третьей причиной, хотите верьте — хотите нет,
является обилие материала, которым США свободно обеспечивают иностранную
разведку. Тысячи листов бумаги потоком поступают в организации иностранной
разведки, и все они содержат определенную секретную информацию, но кто может
процедить все эти данные и отобрать необходимое! Когда у нас слишком много
данных, мы очень плохо их используем, поскольку обработка поступающего
материала, как правило, перегружает ограниченные средства разведывательного
центра.
Эта третья причина происходит от национального характера
американского народа. Не будучи шовинистами, американцы чрезвычайно
патриотичны, и хотя они достаточно болтливы, они каким-то образом чувствуют,
когда и как держать язык за зубами. Во Франции у нас не возникало трудностей в
вербовке агентов из французов среди деклассированных элементов, всегда
противостоящих правящему режиму. В Соединенных Штатах даже сумасшедший не
пожелает отдать себя в распоряжение чужеземной шпионской организации.
Иностранный агент, прибывающий в Соединенные Штаты, сначала восхищается очевидным
желанием среднего американца разговаривать с иностранцем о том, что кажется
опасным предметом. Нет конца сплетням, распространяемым в гостиных Вашингтона.
Люди не прочь похвастаться своим состоянием или делами родственника или
знакомого, работающего в каком-нибудь военном учреждении или над секретным
проектом. Но когда этот материал процеживается и анализируется, он обычно
оказывается пустым разговором, преувеличенной бравадой, бесполезной болтовней,
не представляющей ценности для серьезной разведывательной организации. [261]
Наоборот, он только приводит к дезинформации и путает
агента, который вскоре обнаруживает свою неспособность отделить ценный материал
от бесполезного и поддается искушению выдать за фактическую информацию то, что
является не более чем сплетней студентов.
Еще одна причина заключается в действенности
американских органов безопасности. Контрразведывательная служба армии,
управление военно-морской разведки, такие инспекторские органы, как секретная
служба министерства финансов, почтовый инспекторат, таможенное управление и
федеральное бюро расследований, которым помогают бдительные патриотические
граждане, обычно оказывающиеся умными наблюдателями и отличными сыщиками. Как
может проникнуть через эту фалангу даже самый лучший иностранный агент,
действующий, как правило, только по своему усмотрению, да еще вдали от своего
штаба, с которым почти не имеет связи?»
Для меня все эти причины, приводящие к неудаче
иностранные разведывательные службы, кажутся недостаточно обоснованными, ибо из
них явствует, что наша безопасность от агентов противника в огромной степени
зависит только от случая. Огромные размеры США и импровизированный характер
нашей подготовки к войне сильно затрудняют работу иностранных агентов.
Бдительность американской разведки и органов безопасности подчас просто лишает
их возможности действовать.
Но мы слишком много говорим, чтобы утешить себя, и наша
пресса нередко печатает лишнее, хотя мы до определенной степени защищены
огромным количеством материала, который предоставляем потенциальному
противнику; противник из всего этого обилия данных все же может выбрать
достаточно качественного материала, чтобы правильно оценить наше положение и
даже разгадать наши намерения. По природе мы добродушны и непредубежденны. Эти
две черты характера американского народа помогают потенциальному противнику
разгадать нас и вдвойне усложняют работу органов национальной безопасности.
Задача, с которой мое бюро столкнулось в Сан-Диего, была
огромной. Наш округ простирался вдоль побережья и вне его на значительное
удаление в море. [262]
Широко известно, что японцы имели два флота — один
представлял собой объединенный флот в далеких водах, а другой находился здесь у
нас, недалеко от Западного побережья, — огромный японский рыболовный флот,
который действительно был «рыболовным». Он служил задачам объединенного флота и
почти все свое время проводил у побережья Северной и Центральной Америки,
включая Панаму, пока ему совершенно определенно не дали понять, что с его
присутствием там мириться больше не намерены. Эти рыболовные суда имели ряд
задач: прежде всего они поддерживали связь с японской разведкой, передавали
корреспонденцию через японский торговый флот, с которым имели связь в открытом
море. Они перебрасывали агентов под маской рыбаков. Можно предположить, что
среди простых рыбаков имелось немало офицеров. Большое количество этих судов
делало невозможной проверку всех рыбаков. Суда бороздили наши воды внутри и вне
трехмильной зоны, и не было такого рифа, мели или другого препятствия для
подводной лодки или вообще военного корабля, о котором бы не знали эти рыбаки.
Гидрографическое управление в Токио получало от них всю необходимую
дополнительную информацию, ту информацию, которую не извлечешь из регулярных
изданий нашего собственного гидрографического управления.
Наглая деятельность японского рыболовного флота у нашего
Западного побережья вызвала бурную реакцию со стороны военно-морского
министерства, и в апреле 1939 года меня послали в законодательный орган штата
Калифорния в Сакраменто для представления комиссии этого органа по рыболовству
и охотничьим угодьям специального мнения военно-морского министерства. Ко
времени моего появления в этом учреждении коридоры его заполнились «тружениками
моря».
Их привлек туда обсуждаемый предмет — предложение
запретить иностранцам ловить рыбу у наших западных берегов. Это задевало
интересы португальцев и итальянцев, которые вместе с японцами представляли
большую силу в рыбной промышленности и всегда были готовы защищать интересы как
свои, так и своих сторонников.
Указав, в нескольких словах на серьезность обстановки,
особенно относительно японских рыболовных [263] судов, мне задали
ряд вопросов. Меня спросили, между прочим, о моих политических взглядах, и я
ответил: «Это как раз то, что морскому офицеру не полагается иметь».
Комиссия, очевидно, решила поддержать это навязанное ей
предложение голосованием семи против семи. Наши противники считали обсуждаемый
вопрос скорее делом государственным, чем делом одного штата.
Весной того года, когда тучи войны сгустились над
Европой, мы обратились к конгрессу с просьбой об ассигновании дополнительных
средств. Когда мне приходилось иметь дело с конгрессом, я всегда сталкивался с
желанием комитета по ассигнованиям обеспечить нас средствами при условии, что
мы конкретно укажем, в чем нуждаемся. По обсуждаемому частному случаю мы были в
состоянии показать конгрессменам некоторые оригинальные документы, полученные
от японского агента, которые показывали, что этот агент закончил все
необходимые приготовления для использования в большом масштабе определенных
рыболовных судов в случае возникновения военных действий. Члены комитета пришли
в негодование и сказали, что мы можем получить столько, сколько нам нужно. Нам
предложили миллион долларов.
Но мы уверили их, что 250 тысяч будет вполне достаточно
для покрытия расходов нашей растущей организации. События в Европе усилили
деятельность наших противников на Западном побережье, и мы вынуждены были
мобилизовать некоторых офицеров запаса и призвать их на действительную службу,
чтобы они помогли нашей безмолвной войне против все увеличивающегося количества
агентов противника — японцев, а также немцев и итальянцев. К тому времени
уже существовала определенная связь между этими тремя группами шпионов, и
размах их взаимной деятельности стал полностью ясен мне, когда накануне второй
мировой войны почта принесла письмо от школьника японского происхождения.
Детское письмо раскрыло нам глаза на размах тотального шпионажа.
В настоящее время этот документ сам по себе является
историческим, он показал, как представлялась сеть агрессии испуганному
маленькому мальчику, которому японские предки не смогли воспрепятствовать быть
очень хорошим американцем. На письме стоял почтовый [264] штемпель
«Калифорния, 23 февраля 1939 года». Это письмо является очень интересной и
хорошей иллюстрацией. Я его приведу здесь полностью, за исключением тех фактов,
которые могут открыть враждебным элементам автора, хотя письмо было анонимным.
Одного отрывка достаточно, чтобы убедиться в важности документа:
«Однажды... пришли в наш... японец... итальянец... и немец... Я
не мог всего слышать, но они говорили о войне и о том, что японцы должны
разрушить дамбы и электролинии... Япония поднимет шум на французских островах,
поэтому Италия сможет получить крепости на Средиземном море, а Германия —
развить пропаганду в Южной Америке и, возможно, разбомбить Гуам... поскольку
Япония имеет много солдат и пушек недалеко от острова, а корабли могут
перебросить людей и пушки, как только японские корабли захватят остров.
Эти люди напились пьяными и говорили ужасные вещи об Америке и о
том, что произойдет скоро в Европе и Нью-Йорке, и что флот будет повсюду, а
авиация разбомбит демократов так быстро, что они не успеют опомниться. Это
придет скоро, так как мы еще не готовы для большой войны, а они не дураки
ждать. Нападут внезапно, не объявляя об этом заранее».
Мне кажется, приготовления враждебных групп, о чем мы
уже подозревали в течение некоторого времени, показывали нам, что в войне между
Японией и Соединенными Штатами произойдет что-то серьезное. Однако мы составили
свои собственные планы, чтобы свести к нулю предполагаемые действия диверсантов
путем одновременных налетов на их организации и быстрого ареста всех подозреваемых,
а также обеспечением лучшей охраны всех наших важнейших сооружений. Считалось,
однако, что эти чрезвычайные меры не будут предприняты, пока Япония не выступит
первой. Как упоминалось ранее, ожидали, что Япония начнет войну воздушным
нападением на наш флот без объявления войны. Такое нападение приведет в
движение наши меры противодействия любому диверсионному акту прежде, чем
противник начнет действовать. Восстания и крупные диверсии требуют тщательного
планирования и управления. Необходимость сохранения тайны воздушного нападения [265]
для успеха его не позволяла давать какие-либо предварительные сигналы о
нападении.
Это анонимное письмо сослужило ценную службу в усилении
бдительности в тех местах, о которых конкретно говорилось в нем. Следует
сказать, что автор его так и остался неизвестным. Ключи, которые давало письмо,
делали его предметом чистого расследования, а не контрразведки. Поэтому письмо
было передано по принадлежности в другое учреждение. Если автор прочитает эти
строчки, я хочу сказать ему, что был бы очень рад познакомиться с ним и
поблагодарить его за тот вклад, который он внес в нашу национальную
безопасность. [266]
Глава 21.
Ямамото занимает место у руля
Тесное сотрудничество в области шпионажа между
Германией, Италией и Японией было одним из звеньев далеко идущего союза трех
агрессивных государств, которые оказались в руках беспринципных военных
авантюристов.
«Могущественные гангстеры, — как называл их
президент Рузвельт, — объединились, чтобы поработить все человечество».
Участники этой международной бандитской шайки напоминали правителей худших дней
средневековья, когда война являлась главным средством разрешения споров, а мир
считался совершенно неприемлемым. С точки зрения здравого смысла союз Германии,
Италии и Японии казался совершенно неестественным.
Мудрый и благоразумный народ Италии, внесший огромный
вклад в историю цивилизации, не испытывал по отношению к немцам ничего, кроме
презрения. В то же время немцы насмехались над итальянцами, считая их трусами,
приспособленцами и декадентами. Японцы смотрели на немцев с определенным
восхищением, но с некоторой долей подозрительности, усиливаемой старыми и
новыми обидами. Немцы же помнили, что именно кайзер в свое время придумал
ставшее крылатым выражение «желтая опасность».
И несмотря на многолетнюю вражду и подозрительность, три
государства объединились для общей цели — завоевания мира и раздела между
собой господства над человечеством. В их союзе было бесчисленное количество
противоречий и противоположностей, которые выходили за пределы простой
антипатии друг к другу этих так называемых [267] стран оси. Нацисты,
например, защищали расовый принцип чистого аризма, но в то же время готовились
к войне против других «арийских» государств в союзе с «неарийской» Японией.
Японцы провозгласили лозунг «Азия для азиатов», но одновременно стремились
разделить контроль над азиатским материком, по крайней мере на время, с
продвигающимися с запада немцами, которые планировали встретить японскую лавину
где-то на территории Индии.
Обстановка в Европе была чревата неизбежной войной;
начало ее отсрочила Мюнхенская конференция, которая, однако, не смогла
предупредить войну полностью{35}.
Несколько весьма многозначительных событий показали
специалистам разведки, что Германия склонна начать войну во что бы то ни стало,
но войну по возможности легкую и короткую с целью испытать свою быстро растущую
военную машину.
Хотя взоры Германии были устремлены на восток — на
Чехословакию и Польшу, однако ее шпионы засылались на запад — во Францию,
Бельгию и Англию. Из английских официальных источников, включая и заявление в
палате представителей министра внутренних дел Самуэля Хора, нам стало известно,
что к весне 1939 года Германия имела в Англии 3000 шпионов и что несколько
дипломатических учреждений Третьего рейха также активно занимались шпионажем.
Вот пример наиболее наглого шпионажа в тот период.
Англия проводила строго секретные испытания одного из
своих экспериментальных самолетов-истребителей на авиационной испытательной
станции в Фарнборо. Только конструкторы и несколько человек из
высокопоставленных чиновников министерства военно-воздушных сил [268]
знали об испытательном полете; были приняты все меры предосторожности, чтобы
предупредить доведение каких-либо сведений об эксперименте как до широкой
публики, так и до многочисленных немецких шпионов.
Испытательный полет согласно плану проводился двумя
лучшими летчиками-испытателями английских ВВС. Им предстояло провести
непродолжительный полет над территорией Англии на большой высоте и вернуться в
Фарнсборо. Однако самолет не вернулся. Прошло несколько часов, но никаких
известий о нем не поступило.
Тогда об исчезновении самолета сообщили в контрразведку.
Тщательно прочесали всю территорию Англии. Несколько эскадрилий осмотрели ее с
воздуха. Были приняты все меры, чтобы обнаружить обломки самолета, так как
предполагалось, что он потерпел аварию где-то над английской территорией. Но
никаких следов обнаружить не удалось, больше о пропавшем самолете никто никогда
не слышал.
Возможно, под влиянием напряженной атмосферы предвоенных
дней и на основе достоверной информации английская разведка отнесла
исчезновение самолета к разряду нераскрытых случаев. Согласно этой теории (я
говорю «теория», так как не имею каких-либо определенных доказательств) немцы
узнали о секретном самолете, времени его испытания и точном курсе полета,
некоторая часть которого пролегала над морем. Они выслали одну из своих
наиболее крупных подводных лодок туда, где курс самолета больше всего удалялся
от берега.
Когда самолет появился над подводной лодкой, он был
сбит, летчики убиты, а остатки самолета подобраны и увезены в Германию.
Очевидно, настоящая теория была принята лордом
Ванситартом, бывшим тогда главным дипломатическим советником английского
правительства и главой отдела политической разведки министерства иностранных
дел.
Этот эпизод во многом напоминал инцидент с пропавшим
засекреченным экспериментальным самолетом во время его первого вылета с
авиазавода, расположенного около Лос-Анджелеса. Один из моих агентов, знавший
об инциденте с самолетом, позднее докладывал мне, что видел точную копию этого
экспериментального самолета на одном японском заводе.
Данные и некоторые другие инциденты меньшего значения [269]
заставили нас принять меры предосторожности в отношении возросшей опасности
немецкого шпионажа, который становился все более агрессивным и наглым. У одного
офицера английских ВВС была похищена из гаража машина и выкрадены документы,
где описывалось взаимодействие ВВС и наземных войск. Агентов обнаружили в
Гринвичском арсенале и на нескольких английских оборонных заводах; женщина по
имени Иоганна Вольф оказалась главой шпионской организации, состоящей из
нескольких сотен домашних слуг, которые работали в семьях видных
государственных деятелей Англии, включая первого лорда адмиралтейства (министр
военно-морских сил). Немецкое посольство на улице Молл превратилось в настоящую
кухню шпионажа со множеством радиопередатчиков, телетайпов и кодирующих машин,
привезенных из Германии в Лондон. Нацистские агитаторы забрасывались в Англию
сотнями, а политический шпионаж под умелым руководством Софи, баронессы фон
Вангенгейм — автора научных статей об английской секретной службе —
пышно расцветал в гостиных домов, расположенных вокруг Белгрэйв-сквер.
В Париже немецкие шпионы также активизировали свою
деятельность. Когда в дни мюнхенских событий адмирал Дарлан отдал приказ
повысить бдительность в частях французского военного флота, текст приказа был
заполучен немецкими агентами раньше, чем его доставили во французский флот.
Кроме того, задержали агента, сообщавшего немцам точные сведения о французских
аэродромах и о количестве самолетов, находящихся в состоянии боевой готовности.
Тысячи немецких шпионов действовали в Польше и Чехословакии; пятая колонна
получила приказ занять боевые посты в Норвегии, Дании и Голландии. Странам
западной демократии нужно было бороться с десятками тысяч немецких шпионов,
которым помогали итальянские и японские шпионы во всех странах мира.
В Токио быстро выполняли и дополняли гитлеровские планы
войны. Одно из учреждений министерства военно-морского флота стало центром этой
деятельности.
Его возглавлял мой старый друг адмирал Ямамото, который
к тому времени занял важный пост заместителя министра военно-морского флота и
представлял собой значительную силу за шатким креслом военно-морского [270]
министра. Ямамото знал, чего хочет, но еще не видел ясного пути исполнения
своих желаний. Дилемма, стоявшая перед ним во время его пребывания в
Вашингтоне, дилемма — война или мир — была решена. Он решил в пользу
войны и теперь всю свою деятельность направил на скорейшую подготовку к ней. Но
даже тогда он не имел определенного плана и шел на ощупь в стратегической
темноте, несмотря на утешительные сообщения агентов. В те важные годы
подготовки к войне Тамон Ямагути всегда находился рядом с Ямамото. После
крушения своего карточного домика в США Ямагути возвратился в Японию. Его
произвели в контр-адмиралы и назначили начальником штаба стратегически важного
5-го флота. Здесь он проделал большую работу на авианосцах для своего
начальника Ямамото. Ямагути продолжил опыты, начатые в 1930 году. Они
закончились успешно, и в конце 1939 года он мог доложить Ямамото, что у Японии
впервые за всю ее историю существует флот, в котором военно-воздушные и
военно-морские силы представляют единое целое. Он мог доложить также, что
теперь Япония располагала значительным количеством высококвалифицированных
штурманов на авианосцах, что количество несчастных случаев снизилось до
неизбежного минимума и что Япония была готова нанести с авианосцев по флоту США
удар любой силы и подорвать его мощь. 1 января 1940 года контр-адмирал Тамон
Ямагути достиг верхней ступени в своем восхождении по служебной лестнице: его
перевели в личный штаб адмирала Ямамото для претворения в жизнь многочисленных
планов войны с США.
Решение начать войну против США было принято в
результате событий в Европе, которые показались благоприятными изобретательному
Ямамото. Но 1939 год был далеко не благоприятным для японцев. В то время как
Германия в результате ряда бескровных побед безостановочно продвигалась,
оккупировала всю Чехословакию и закабалила Венгрию, Болгарию и Румынию, Япония
завязла в Китае и была напугана действиями русских в пограничном конфликте 1938
года, который закончился совсем по-другому, чем подобное столкновение в 1937
году, создавшее у японцев неправильное представление, будто русские не решатся
воевать. На сей раз столкновение закончилось, по мнению адмирала [271]
Ямамото, постыдным поражением японских агрессоров; они получили щелчок по носу
на дипломатическом поприще, и многочисленные затруднения, возникшие внутри
страны, устранить не представлялось возможным. Как раз в это время и был
заключен Русско-Германский договор от 23 августа 1939 года, как громом
поразивший ничего не подозревающих заговорщиков из Токио. Этот странный союз,
заключенный на десять лет и нарушенный через два года, захватил японцев
врасплох. Гитлер отказался поделиться своим секретом даже с единомышленниками в
Японии, включая вездесущего генерала Осима, чья страстная любовь к Гитлеру не
вполне разделялась фюрером. В Токио царили возмущение и неразбериха. В Берлин
посылались телеграммы, обвиняющие сотрудников посольства в халатном отношении к
работе и неудаче, но Осима и его подручные не были виноваты, так как их самих
немцы поставили перед совершившимся фактом.
Однако в результате подписания Русско-Германского
договора для Японии, как и для Германии, сложилась совершенно новая обстановка.
Рейху договор обеспечивал безопасность восточных границ, а Япония теперь могла
не опасаться войны с Советским Союзом, так как Россия оказалась в союзе с
Германией. Таким образом, Япония почувствовала, что теперь она может начать
войну против США и Великобритании, которая согласно меморандуму Танака была
необходима, но считалась рискованной{36}.
Настало время адмиралу Исороку Ямамото занять место у руля.
Он оставил штабную работу в военно-морском флоте и принял командование 1-м
флотом, подняв свой флаг на линкоре «Нагато». Присоединив 2-й флот к 1-му,
адмирал объединил все линкоры, крейсеры и авианосцы двух флотов в мощную
ударную силу для нанесения первого удара по морскому могуществу Соединенных
Штатов. [272]
В то время как Ямамото принял командование флотом, я
сменил свою работу начальника морского округа на должность командира тяжелого
крейсера. Перед отъездом из Сан-Диего я решил провести очень большую и
ответственную работу: мы начали проверку адресов всех лиц, занесенных в списки
подозрительных — всего около пяти тысяч человек. В этой огромной работе (в
то время она являлась единственной всесторонней проверкой подозрительных лиц,
проводимой в Соединенных Штатах) нам помогал известный и энергичный
представитель исполнительной власти в Калифорнии шериф Юджин У. Бискайлуз из
округа Лос-Анджелес, в котором проживало наибольшее количество подозрительных
лиц.
Офицер запаса ВМС Соединенных Штатов Бискайлуз был полон
энтузиазма и обладал всеми качествами для выполнения оперативной работы. «Вы
отдавайте приказания, — говорил он мне, — а я буду их выполнять».
Такое же желание сотрудничать я встретил на всем побережье, что значительно
облегчило мою работу.
Мы могли выделить большую группу надежных людей, которые
бы обезвредили всех подозрительных лиц в случае крайней необходимости. Важность
той помощи, которую я получил от шерифа, можно полностью оценить, если
вспомнить, что в то время больше половины всех авиазаводов страны находились в
моем округе. На военно-морском флоте лежала большая ответственность, и он
должен был проделать огромную работу, порой несмотря на оппозицию, порожденную
самоуспокоенностью, оппозицию, которая все еще мешала многим из нас. Вспоминают,
как я однажды отправился к Руби Флиту, главе «Консолидейтид эйркрафт компании»,
и сказал ему, что пора на его предприятии выдать рабочим удостоверения личности
с фотографиями и что следует увеличить число охранников. Ответ Флита, хоть Флит
и не имел в виду ничего плохого, оставлял желать лучшего.
— Но, — сказал он, — это будет стоить
слишком дорого.
Я настаивал на своем весьма решительно и выразил желание
поговорить с начальником отдела кадров.
. — Пожалуй, вы правы, — согласился со мной
Флит. — Ну что ж, делайте все, что вам покажется необходимым. [273]
В моей «лебединой песне» — законченном и
проверенном списке подозрительных лиц, посланном начальнику военно-морской
разведки, — я рекомендовал составить во всех других округах такие же
списки, причем как можно быстрее. Мою рекомендацию приняли, и на основе
составленных списков все подозрительные лица были быстро задержаны, когда
сообщение о событиях 7 декабря 1941 года облетело страну.
В то время, когда я собирался передать свои дела
офицеру, сменившему меня, произошел инцидент, значительный по своим размерам; я
очень заинтересовался им. Надежный осведомитель сообщил в мое учреждение, что
японский агент, занимающий одно из первых мест в нашем списке подозрительных
лиц, по своей оплошности выдал заговор, имеющий огромное значение для того
времени. По словам этого агента, японцы хотели совершить диверсию при помощи
смертников, чтобы уменьшить наш флот на четыре линкора и тем самым установить
накануне войны более или менее равное соотношение сил обоих флотов. Из слов
агента было ясно, что заговор замышлялся как действие нескольких человек,
дошедших до исступления, за действия которых японское правительство собиралось
принести извинения, но уже после того, как США потеряют четыре линкора.
Неосторожный агент выболтал о заговоре в припадке
эмоциональной бравады. Взбешенный тем, что департамент иммиграции внезапно
закрыл мексиканскую границу в Тиа Хуана, он заявил: «Японцы скоро от кроют
границу и будут держать ее открытой». По его словам, на следующий день, то есть
17 октября 1940 года, японский авиаотряд из двенадцати самолетов, управляемых
летчиками-смертниками, неожиданно появится над американской военно-морской
базой, где согласно информации стояли на якоре четыре линейных корабля ВМС
Соединенных Штатов. Самолеты прилетят звеньями по три в каждом; четыре
самолета, по одному от каждого звена, спикируют и врежутся каждый в намеченный
для него корабль; в это время остальные, сбросив бомбы, попытаются улететь.
Это, кстати, явилось первым указанием на то, что японцы планировали
использование летчиков-смертников — план, полностью выполненный в
1944–1945 гг., когда авиакорпус смертников [274] начал боевые
операции и нанес нам значительные потери.
Донесение подействовало на нас подобно электрическому
току. Хоть нам в Сан-Диего заговор и казался фантастичным, тем не менее, мы
придерживались принципа: ко всякой информации относится серьезно, чтобы никакая
случайность не застала нас врасплох. Надежность осведомителя, который был
опытным разведчиком, офицером запаса с хорошими связями, и видное положение
японского агента в шпионской организации его страны придали донесению особое
значение. Мы не знаем, как японцы планировали приблизиться к нашим кораблям:
пошлют ли они небольшой переоборудованный под авианосец корабль или запустят
самолеты со специальных подводных лодок. Нас предупредили 16 октября 1940 года,
что атака планируется на следующий день.
Обстановка благоприятствовала такого рода атаке.
Германия закончила поход на запад и вела ожесточенные бои с Англией. Южная
Англия подвергалась беспощадным воздушным бомбардировкам. Страны оси плыли на
волне беспрерывных побед, в то время как Англия переживала труднейший период в
своей истории. Сотрудничество между Германией и Японией стало самым тесным, а
пакт о ненападении с Советским Союзом обезопасил русский Дальний Восток,
поэтому Соединенные Штаты — неофициальный противник — вызывали
чувство подозрения и ненависти, как невоюющий сторонник Англии, попавшей в
тяжелое положение. Вполне возможно, что Японии поручалось нанести удар по этому
бастиону демократии способом наиболее эффективным и доступным для агрессора.
Нельзя было терять ни минуты. Прежде всего, мы
установили, есть ли где на Западном побережье стоянка четырех американских
линкоров. Обследование показало, что адмирал Ричардсон, командующий флотом,
только что прибыл в Сан-Педро с тремя линкорами и одним тяжелым крейсером.
Здесь-то и сконцентрировались четыре линейных корабля, на которые японцы,
вероятно, собирались напасть.
Когда, таким образом, часть информации подтвердилась, я
доложил обо всем коменданту 11-го военно-морского округа адмиралу Чарльзу
Блейкли. Он разделил [275] мои опасения и приказал мне немедленно войти в контакт
с адмиралом Ричардсоном, находившимся на флагмане «Пенсильвания». Я сел в самолет
и полетел в Сан-Педро, предварительно сообщив адмиралу Ричардсону, что прибуду
с важным донесением. Знаменитый адмирал насторожился. Он внимательно выслушал
мой доклад, обдумал последствия данной информации и затем спросил:
— А есть ли поблизости японские самолеты, которые
могли бы совершить нападение?
— Мы уверены, сэр, — ответил я, — что
поблизости нет никаких японских кораблей, с которых можно было бы совершить
такую атаку. Но самолеты с летчиками-смертниками могут находиться на
мексиканской территории. У нас есть достоверные сообщения о скрытой
деятельности японских судов у мексиканского берега, которые, быть может,
участвуют именно в этом заговоре.
— Мне кажется, мы не можем игнорировать это
сообщение, — быстро заметил адмирал.
— Я полностью согласен с вами, сэр.
Каким бы отдаленным и фантастичным ни казался заговор,
адмирал Ричардсон был не из тех людей, которые могли оставаться спокойными,
когда их кораблям грозила опасность.
— Я дам соответствующие указания батареям
зенитчиков, — сказал адмирал, — а когда вы вернетесь в Сан-Диего,
посоветуйте капитану Маккейну, командиру авиабазы, привести в боевую готовность
самолеты.
Адмирал Ричардсон возвращался в Сан-Франциско с
Гавайских островов. 17 октября, несколько опередив график, он отправился в
дальнейшее плавание, приведя в боевую готовность корабли, чтобы отразить атаку
японцев. Однако день прошел спокойно. Мы провели весь день в напряжении, но
ничего не произошло. Невозможно было установить, что лежало в основе сообщения:
точные сведения о намерениях японцев или эмоциональная несдержанность японского
агента, который поддерживал постоянную связь с японскими офицерами, посещавшими
Мексику. Возможно, японская разведка узнала, что мы уже предупреждены, что
самолеты на авиабазе в Сан-Диего приведены в боевую готовность, и пересмотрела
свое решение относительно наших линкоров. [276]
Этот инцидент послужил хорошим уроком, хотя и прошел
бесследно. Он показал, что японцы считали наш линейный флот реальной угрозой
своим планам и намеревались уничтожить по крайней мере четыре линкора, чтобы
создать номинальное равенство и предотвратить наше вмешательство в их
продвижение к Филиппинам и Сингапуру. Это укрепило мое предположение, что
японцы разрабатывали планы воздушного нападения на наш флот, где бы и в каком
количестве он ни находился.
Когда я еще раз проанализировал донесение, у меня
сложилось мнение, что, несмотря на бесследность данного инцидента, у сообщения
была какая-то реальная подоплека. Агент определенно располагал информацией о
намерении японцев разбомбить наши линкоры до объявления войны. Он наверняка
знал из разговоров с информированными японскими морскими офицерами о намерении
японцев использовать морскую авиацию для этой цели. Характер информации, хоть
она и не подтвердилась, позволил мне еще раз заглянуть в планы японцев на
будущее; вот почему мне не хотелось думать, что этот инцидент — утка. Я
насторожился, я ожидал от японцев действий, подобных описанным в донесении.
С того времени я постоянно ждал воздушного нападения
японцев на наш флот — опасение, которое едва разделялось теми, в чьи
обязанности входила защита и охрана нашего флота.
Военно-морская игра «14» установила наиболее эффективное
средство нападения на нас. Инцидент от 16 октября 1940 года подтвердил намерения
японцев потопить или вывести из строя четыре американских линкора до начала
общего наступления японцев на юг. Это донесение довели до сведения прежнего
командующего адмирала Ричардсона и затем сменившего его адмирала Киммеля.
Подробный отчет был также немедленно направлен начальнику военно-морских
операций для начальника военно-морской разведки. [277]
Глава 22.
Начало боевых действий
9 ноября 1940 года, примерно три недели спустя после
неосуществившегося воздушного нападения, я отплыл на лайнере на Гавайские
острова, чтобы принять командование тяжелым крейсером «Солт Лейк Сити». Моим
попутчиком до Гавайских островов оказался сенатор Оуэн Брюстер от штата Мэн. Он
очень интересовался современным положением на Гавайях и ближайшими
перспективами. В продолжительных беседах с сенатором я описал ему, насколько
мог, существующую ситуацию, как она мне представлялась, и высказал свою точку
зрения о надвигающихся событиях с убеждением, подкрепленным моим недавним
опытом и анализом событий. Я выражал свои опасения в отношении будущего и
другим людям, при этом подчеркивая определенные положения в зависимости от поста,
занимаемого моим собеседником; и все они, за исключением тех, кто должен был
больше всего заинтересоваться моими соображениями, помнят о моих прогнозах так
же, как запомнил их сенатор Брюстер. Шесть лет спустя, когда я давал показания
объединенному комитету конгресса о катастрофе в Пирл-Харборе, он вспомнил наши
беседы. Я с удовлетворением отметил у него отличную память, в то время как
другим она, видимо, изменила под тяжестью личной ответственности за совершенные
ошибки.
Помня указание капитана 1 ранга Пьюлстона и, прежде
всего, действуя в соответствии со своими склонностями офицера-разведчика, я по
приезде на Гавайские острова сразу же отправился в разведотдел. Он располагался
[278] в углу таможни в двух маленьких комнатушках, где
помещались два офицера, секретарь и переводчик — вот все, что мы здесь
имели накануне войны. Но вскоре все должно было измениться. Мне сообщили, что
адмирал Ричардсон, командующий флотом, поручил капитану 1 ранга Килпатрику
тщательно изучить состояние разведывательной работы на Гавайских островах и что
Килпатрик хочет моей помощи.
Немногого можно было достичь с помощью ограниченных
средств, которыми располагала разведка в Гонолулу. С ужасом я увидел, что там
не вели никакой контрразведывательной работы; на другой день утром, 14 ноября,
я прибыл к адмиралу Блоку, коменданту 14-го военно-морского округа, и
постарался убедить его в необходимости улучшения разведывательной работы. Я
описал ему нашу организационную структуру на Западном побережье и предложил
создать такую же организацию на Гавайях. Флот перевели на Гавайи, так что
адмирал отвечал за его безопасность. Выслушав меня внимательно, он предоставил
мне свободу действий в выборе персонала. Воспользовавшись предоставленными мне
полномочиями, я написал несколько писем в тот же день, и уже через несколько
недель на Гавайях действовала внушительная разведывательная организация с
конкретными планами операций, обучения, дальнейшего расширения агентуры.
Одновременно я установил контакт с разведывательным отделом флота, ничтожно малым
по своему составу. Отдел возглавлял капитан 3 ранга Эдвин Т. Лейтон, которого я
порекомендовал на этот пост.
Он хорошо выполнял свою работу, несмотря на то, что ему
часто приходилось прикусывать язык, так как Лейтон подчинялся не адмиралу
Блоку, а непосредственно командующему. После тщательного всестороннего изучения
состояния разведки на Гавайях я почувствовал, что достаточно осведомлен о нашей
подготовленности в области разведки и контрразведки. Организационную работу я
проделал с лихорадочной быстротой, так как срок моего пребывания здесь
ограничивался двумя днями. 15 ноября, приняв командование крейсером «Солт Лейк
Сити», я должен был направиться в док на Маре-Айленд для ремонта и установки
дополнительных зенитных орудий. [279]
Я узнал о предстоящем маршруте моего корабля окольным
путем; это показало, что дисциплина на корабле оставляет желать лучшего.
Случай, открывший мне маршрут, был и серьезным, и забавным. В конце 1940 года
мы засекретили передвижения наших кораблей, и в Сан-Диего вплоть до моего отъезда
я не мог выяснить будущего маршрута своего крейсера. Семью я оставил в
Коронадо, полагая, что из-за сложившейся обстановки не стоит брать ее с собой
на Гавайи.
Несколько дней спустя, после того как мы на лайнере
покинули Сан-Педро, я разговорился с одним престарелым джентльменом: между
прочим, я спросил его, что он намеревается делать на Гавайях. Его ответ
заинтересовал меня:
— У меня сын работает там портным и хочет
возвратиться в наш филиал в Лонг-Биче, так как у него много заказов на форму с
двух кораблей, возвращающихся в Штаты. Я буду вести наши дела на Гавайях, пока
он отсутствует.
— Неужели? А какие корабли возвращаются? —
спросил я безразличным тоном.
— Один «Солт Лейк Сити», а другой «Пенсакола». Они
уйдут два дня спустя после нашего приезда.
Тут он остановился, заметив мое изумление. Затем
спросил:
— Вы, кажется, удивлены; возможно, вы
заинтересованы в одном из них?
— Видите ли, — ответил я, — я направляюсь
принять командование «Солт Лейк Сити». Где вам сообщили эту новость и насколько
все это точно?
— Если уж сын приглашает меня к себе, значит —
это правда.
— А не говорил ли он вам, что подобные известия
нельзя разглашать? — спросил я.
— Нет. Это, кажется, всем известно.
— Спасибо, сэр. Будем надеяться, что вы
ошибаетесь, — сказал я.
Еще до своего приезда в Гонолулу я наметил ряд мер по
укреплению дисциплины и сохранению военной тайны на корабле. Позднее, когда я
увидел пачки телеграмм матросов в почтовом отделении в Гонолулу с указанием [280]
названий своих кораблей в качестве обратных адресов и узнал, что эти телеграммы
читали японцы, мне вдвойне было приятно видеть, что среди телеграмм нет ни
единого упоминания о «Солт Лейк Сити». Я доложил о телеграммах с указанием
кораблей командующему, и вскоре были приняты соответствующие меры.
В конце трехмесячного капитального ремонта в доке
Маре-Айленд я узнал, что моего старого знакомого адмирала Китисабуро Номура,
которого я впервые встретил в Токио в 1920 году, когда он занимал пост начальника
японской военно-морской разведки, назначили послом в Вашингтон. По пути в
Вашингтон он, как я и ожидал, остановился в Сан-Франциско. Возможно, адмирал
знал, что я в Сан-Франциско, ибо по приезде он спросил у адмирала А. Дж.
Хервурна, в то время коменданта 12-го военно-морского округа, как можно
встретиться со мной. Тем временем я переговорил с адмиралом Ричардсоном
относительно предполагаемой встречи с Номура и сказал, что, если нет
возражений, я желал бы говорить с новым послом конфиденциально с целью установить
по возможности цель его миссии. Адмирал Ричардсон попросил меня прислать ему
потом копию доклада о беседе, который я составлю после нашего разговора.
Когда я прибыл в номер Номура на четвертом этаже отеля
«Фармонт» 7 февраля 1941 года, адмирал удивил своих помощников, приказав им
удалиться. Это противоречило японскому обычаю; адмирал еще раз доказал, что
всегда готов отбросить формальный этикет своей страны и действовать, так же как
и думать, по западному образцу. Наша беседа продолжалась полтора часа, мы
обсудили много вопросов, и все они касались напряженного положения в военной и
политической областях. Несколько раз я спрашивал, не хочет ли он прервать
беседу, но он настаивал на продолжении. Адмирал Номура был удивительно
откровенен, и когда я ему сделал комплимент на этот счет, он мне ответил, что я
один из двух человек в США, кому он может открыть свое сердце. Вторым оказался
адмирал Вильям В. Пратт (в отставке), бывший начальник военно-морских операций,
замечательный офицер. Я получил приятный ответ на мой комплимент, хотя и понял,
что Номура — дипломат не только по званию, но и по существу. [281]
Во время нашей беседы Номура рассказал мне о настроениях
части японского главного командования. Номура заявил:
1. Его миссия заключалась в том, чтобы предотвратить
вооруженное столкновение между Соединенными Штатами и Японией из-за возникших
разногласий.
2. Япония полностью изменила свои взгляды на Китай, и
скорейшее заключение мира необходимо для обеих стран.
3. Подписание пакта стран оси произошло при резком
разногласии взглядов различных группировок внутри Японии; сторонники пакта
имели небольшой перевес.
Скоро ошибку осознали, но заключение пакта стало
совершившимся фактом. Он должен был изжить себя сам.
Адмирал извинился за деятельность экстремистов в Японии.
Когда же я рассказал ему о деятельности экстремистов во французском Индокитае и
Сиаме, он ничего не ответил и задумался. Казалось, его беспокоило растущее
влияние экстремистов, и он не знал, как уменьшить его в обострившейся международной
обстановке.
После беседы с Номура я сделал ряд выводов. Прежде всего
я понял: в Японии сожалели о том, что страна состоит в блоке государств оси и
что правительство крайне заинтересовано в прекращении авантюры в Китае; Номура
послали в Вашингтон с тем, чтобы использовать посредничество американского
правительства и положить конец изнурительной войне в Китае.
Кроме того, он должен был попытаться предотвратить
наложение эмбарго на нефть и другие важные товары, экспортируемые Соединенными
Штатами в Японию, и просить пересмотреть списки товаров, на которые эмбарго уже
наложили.
Он откровенно говорил о возможной войне между Японией и
США. В 1921 году он высказал мне мысль, которую повторил теперь, двадцать лет
спустя: «Такой конфликт покончит с Японией, как с великой державой, он также
потребует больших жертв от США». Мне кажется, его заявление можно считать
историческим и полным глубокого смысла. «Война с Соединенными Штатами приведет
к гибели японской империи», — повторил он.
Тема войны с Китаем превалировала в нашей беседе с
адмиралом Номура. Из времени, которое мы уделили [282] обсуждению этого
вопроса, и интереса, проявленного адмиралом к данной проблеме, я решил, что эта
проблема занимала умы японских военных и политических руководителей. Но
казалось, нет конца японской авантюре в Китае. Чан Кай-ши был глух к
сладкоречивым увещеваниям японских посланцев мира как никогда, США поддерживали
его больше морально, чем материально, ибо, посылая огромное количество
подбадривающих заявлений в Чунцин, мы в то же время экспортировали в Японию
важные военные материалы, несмотря на эмбарго, введенное на многие товары в
конце 1940 года вслед за подписанием трехстороннего пакта.
Если бы и потребовалось подтверждение моих мрачных
мыслей, то этот пакт являлся именно таким подтверждением. Номура удивительно
откровенно высказывал свое отрицательное отношение к пакту, но то же делали и
другие японские политики в беседах с нашими дипломатами в Токио. Например, в
мае 1940 года премьер адмирал Ионаи уверял советника нашего посольства в Токио,
что Япония не присоединится к германо-итальянскому пакту, пока он премьер. Но
ему пришлось уйти в отставку из-за своих взглядов. А несколько месяцев спустя,
несмотря на заверения предыдущего премьера, новый кабинет Коноэ 27 сентября
1940 года подписал трехсторонний пакт. Особенно я заинтересовался заявлением
Номура о том, что дипломатическая машина стран оси щедро смазывалась из
неограниченных фондов Германии, и немало пришлось дать взяток, чтобы
«позолотить ручку» японским дипломатам, которым предстояло подписать пакт. Я не
мог поверить, что можно подкупить императора или Ионаи, но, тем не менее, оба
они восхваляли пакт, как великий и благородный союз. Император даже вспомнил о
древней японской легенде «Хакко Итиу», выдаваемой за указание Дзимму
Тенно — первого потомка Богини Солнца, который жил в VI веке до нашей эры.
Согласно этой легенде императорский дом Японии должен «объединить под одной
крышей восемь углов света»; фактически это является требованием достижения
Японией мирового господства.
Невозможно, было узнать о секретных статьях
трехстороннего пакта, но не возникало сомнения, что он изобиловал
неопубликованными преамбулами и протоколами, обычными добавлениями к военным
пактам, [283] заключаемым воюющими странами со своими будто бы нейтральными
союзниками. Когда я попытался заговорить с Номура на данную тему, он заявил,
будто ничего об этом не знает, но уверен, что пакт не содержит никаких
положений, кроме опубликованных в печати.
Сотрудничество между Германией и Японией становилось все
теснее не только в политической, но и в военной области. Из секретных сообщений
наших агентов в Германии мы узнали, что туда посылается огромная японская
военная миссия, но особенно меня удивил тот факт, что ее возглавлял адмирал
японского флота, второй Номура, Наокуни Номура. Таким образом, Япония вела
двойную игру: одного Номура послали в США с разговорами о мире, а
другого — в Германию обсудить вопросы войны. По сообщению наших агентов,
Наокуни Номура не держал в секрете своих симпатий. Фактически его действия в
рейхе указывали на то, что он рассматривал себя активным союзником немцев в их
войне против Англии. Он даже участвовал в одной боевой операции немецкой
подводной лодки и временно командовал лодкой во время потопления английского
торгового судна, причем нападение было совершено без предупреждения. В какой-то
мере эта поездка явилась торговой вылазкой: японцы стремились закупить как
можно больше немецких военных изобретений и новых видов секретного оружия.
Нацисты, надеясь сделать из японцев активных, но нейтральных союзников, стали
кредиторами последних, открыв перед ними свои арсеналы, и снабдили японцев
всем, чего те желали. Список закупок, сделанных Наокуни Номура, говорил сам за
себя: эти закупки не предназначались для мирной экономики — они предвещали
скорую войну.
Немецкие стратеги ни в коем случае не желали войны между
Японией и Соединенными Штатами. Гитлер надеялся заручиться поддержкой японцев в
войне против Советского Союза; эта надежда окрепла несколько месяцев спустя,
когда он узнал, что некоторые части русской дальневосточной армии участвовали в
битве за Ростов в ноябре 1941 года.
Немецкий посол в Токио посылал Гитлеру противоречивые
доклады, в которых чрезвычайно туманно говорилось о намерениях японцев, в
официальном военном дневнике это называлось «японской загадкой». Он надеялся, [284]
однако, что нейтральная Япония, состоящая в тесном союзе с Германией, будет
представлять собой потенциальную угрозу дальневосточному флангу бесконечного
русского фронта. С этой целью Гитлер решил хитро обмануть своих союзников,
заявив 7 октября 1941 года, будто Красная Армия окончательно разбита и война с
Россией фактически закончена. Цель этого обмана заключалась в том, чтобы
втянуть японцев в войну с Советским Союзом, создав у них впечатление, что русские
находятся накануне поражения.
Однако японцы строили другие планы; и хотя они делали
все возможное для сохранения германо-японского союза, они не делились своими
секретами с нацистами. Когда же 7 декабря 1941 года в ставке Гитлера узнали о
нападении на Пирл-Харбор, в немецком военном дневнике появилась следующая
фраза: «Плотная завеса, скрывавшая намерения японцев до сегодняшнего дня,
наконец-то упала: Япония начала войну против Соединенных Штатов и Англии». В
тот же день была созвана специальная конференция, на которой Гитлер излил свое
разочарование в довольно определенных выражениях. Не возникало сомнения, что он
ничего не знал о намерении японцев напасть на Соединенные Штаты, что он не
одобрял этого нападения, и что он считал эту акцию японцев вредной для своих
планов войны.
Я направил изложение своей беседы с послом Номура в
феврале 1941 года адмиралу Старку, начальнику военно-морских операций, и
копию — адмиралу Киммелю, сменившему адмирала Ричардсона на посту
командующего военно-морским флотом Соединенных Штатов.
Адмиралу Киммелю я писал по этому поводу:
«По моему мнению, сейчас возникла новая ситуация, которая,
возможно, повлияет на существующую оценку международной обстановки».
На это замечание ответа не последовало, а адмирал Старк
ответил мне следующим образом:
«Я очень благодарен Вам за изложение Вашей беседы с новым
японским послом. Оно очень интересно и поучительно. Оригинал я послал
президенту, копии — в военно-морскую разведку, государственному секретарю
Хэллу и министру Ноксу. Большое, большое спасибо».
Несмотря на беседу с послом Номура, у меня созрело [285]
твердое убеждение, что Япония быстро идет к войне, об этом свидетельствовали многочисленные
факты международной политики. Казалось, визит Номура явился последним
конструктивным шагом по пути предотвращения ее. Еще в 1933.году, когда я
участвовал в военно-морской игре «14», я немного уже представлял себе тот путь,
на который встанет Япония перед началом войны. У меня не было сомнения в том,
что война начнется внезапной воздушной атакой на наш Тихоокеанский флот, где бы
он ни находился в это время, затем последует атака на наши укрепления на
Гавайях, также с воздуха.
О том же самом писал адмирал Скофилд в своем изложении
задачи флота. Боевые корабли не могли участвовать в таких операциях из-за
огромного расстояния между обеими странами. На основании изучения психологии
японцев я ожидал, что, кроме обычных признаков войны, появится безошибочный
признак, указывающий на близость агрессии. Исчезновение торговых судов с водных
коммуникаций и заметное увеличение радиопереговоров являются обычными и издавна
известными признаками надвигающейся войны между двумя морскими державами. В
данном случае я ожидал появления японской подводной лодки в районе Гавайских
островов.
Эти мысли и опасения я решил высказать адмиралу Киммелю,
новому командующему американским военно-морским флотом, изложить ему свой
анализ событий и предложить свои услуги в качестве знатока психологии японцев,
чтобы адмирал смог правильно оценить создавшуюся обстановку. Если у меня
когда-либо и возникали сомнения, что Япония решится присоединиться к Германии в
триумфальном, как тогда казалось, шествии к бесконечным победам, то теперь эти
сомнения исчезли.
И несмотря на убеждения Номура и торжественные заявления
других миролюбивых, или лучше сказать благоразумных, японцев я был почти
убежден, что война между США и Японией неизбежна.
Я немного знал адмирала Киммеля по Вашингтону; когда в
1935 году я стоял во главе дальневосточного отдела военно-морской разведки, он
был тогда начальником оперативного отдела военно-морского штаба. Он запомнился
мне как отзывчивый, серьезный и энергичный человек, чье румяное лицо привлекало
своим дружелюбием. [286]
Он пользовался популярностью у высокопоставленных
морских офицеров, но не был слишком близок к президенту Рузвельту, как об этом
многие говорили. У Рузвельта он работая временным помощником в течение
непродолжительного периода времени, когда Рузвельт исполнял обязанности
заместителя министра военно-морского флота, о чем Киммель доложил комиссии
конгресса, расследовавшей дело о Пирл-Харборе.
На Гавайях адмирал Киммель слыл трудолюбивым,
добросовестным командующим. Близко знавшие его люди говорят, что он работал
слишком много, пытаясь все сделать сам. И, конечно, он нуждался в более дельных
советах, чем те, которые давали ему офицеры его штаба, чья короткая память и
неправильные выводы привели к заключению, будто нет никакой опасности воздушного
нападения на Пирл-Харбор. Положение Киммеля на Гавайях было довольно
незавидное. Комендантом военно-морского округа являлся адмирал Клод К. Блок, в
прошлом, тоже командующий, но теперь подчиненный более молодому офицеру —
положение неприятное для любого. На Гавайях поговаривали, что адмиралы
недолюбливают друг друга, что ни в коей мере не могло благоприятствовать
созданию обстановки, столь необходимой для обеспечения безопасности базы и
готовности флота.
Я надеялся, что мне удастся нарисовать командующему
полную картину событий на основании опыта, приобретенного мною в Японии.
Видимо, адмирал Киммель заинтересовался возможностью получить такую информацию.
Как только я доложил начальнику его штаба капитану 1 ранга (теперь
вице-адмирал) У. У. Смиту о своем желании видеть командующего, он сообщил об
этом адмиралу, и через несколько минут мне назначили прием. В один из
мартовских дней 1941 года я в сопровождении Смита вошел в кабинет командующего,
увешанный картами. Командующий сердечно приветствовал меня.
Наш разговор начался с детального обсуждения моего
доклада о беседе с адмиралом Номура, копию которого он получил. Затем я
рассказал адмиралу Киммелю подробности инцидента 16 октября 1940 года, когда
нам сообщили, что авиаотряд японских летчиков-смертников [287]
собирается на следующий день совершить нападение на четыре наших линкора.
Адмирал Киммель, казалось, заинтересовался этим инцидентом, и мы обсудили также
выводы, сделанные мной на основе моего опыта. Если Япония решится начать войну
против нас, сказал я адмиралу, она начнет военные действия воздушной атакой на
наш флот без объявления войны в субботу или в воскресенье утром, подняв
самолеты с авианосцев при попутном ветре. Местонахождение авианосцев будет
максимально удалено от противника, что позволит кораблям избежать ответного
удара. Он задавал детальные вопросы, на которые я старался ответить предельно
подробно. Мы даже обсудили менее возможный вариант: японцы могли привезти на
своих судах и укрыть на одном из бесчисленных островов Гавайского архипелага
свои гидросамолеты. Это легко можно предотвратить, установив пятисотмильную
запретную зону вокруг Гавайских островов и обязав все торговые суда, входящие в
эту зону, проходить через специальные контрольные пункты, где подвергать их
проверке. Корабли, обнаруженные в других районах зоны, подлежали аресту. Такая
запретная зона была установлена позднее.
Я сказал адмиралу Киммелю, что исчезновение торговых
судов с их обычных торговых линий является одним из первых признаков
надвигающейся войны; это можно установить при помощи системы, разработанной
мной в 1935 году в военно-морской разведке. Другой признак — значительно
увеличившееся количество радиопереговоров, что могут заметить радисты. Затем я
сказал о главном признаке:
— Когда вам доложат о появлении вражеской подводной
лодки в районе Гавайских островов, будьте уверены — японцы готовы к
нападению.
Адмирал Киммель спросил меня, как, по моему мнению,
можно предотвратить воздушное нападение. Я ответил:
— Адмирал, для этого вам придется ввести ежедневное
воздушное патрулирование на расстояние по крайней мере в 500 миль.
Он ответил не колеблясь:
— Но у нас нет ни людей, ни средств для этого. [288]
— Адмирал, надо суметь обеспечить все это, так как
воздушное нападение не за горами.
Наша беседа продолжалась часа полтора, и я покинул
кабинет адмирала в надежде, что она не пройдет бесследно.
Примерно шесть месяцев спустя ко мне обратился человек
по фамилии Куртис Б. Мунсон, он прибыл на Гавайи в конце октября 1941 года с
исключительными, полномочиями, подписанными адмиралом Старком, по которым можно
было судить, что Мунсон является представителем президента США. Мунсону, по его
словам, посоветовали встретиться со мной, как с человеком, знающим японцев. Он
интересовался возможностью вооруженных выступлений японцев на Западном
побережье США и на Гавайских островах в случае начала войны с Японией. Он
выяснял вопрос о лояльности японцев, постоянно проживающих на Гавайских
островах. Я объяснил ему, почему я твердо уверен в том, что если Япония решится
воевать с нами, то она начнет военные действия с воздушного нападения на наш
флот в Пирл-Харборе в субботу вечером или в воскресенье утром. Совершенно
напрасен страх, подчеркнул я, относительно восстаний или диверсий как на
Западном побережье, так и на Гавайях, ибо для обеспечения внезапности
воздушного нападения необходима абсолютная секретность приготовлений. По моему
мнению, Япония начнет военные действия именно таким образом.
— Диверсии и восстания требуют координированного
руководства и заблаговременной подготовки, что в данном случае совершенно
невозможно. Их основная цель — вывести из строя четыре наших
линкора, — говорил я ему. Затем я добавил: — В настоящее время в
Вашингтоне находится один японский делегат (второй делегат, Курусу, уже в пути).
Когда прибудет третий, вы можете ожидать каких-либо событий.
Я разъяснил ему, что для принятия решения в Вашингтоне
должны собраться все три делегата. Это мнение возникло на основе анализа
многочисленных инспекционных поездок японцев в США в мирное время. Я тщательно
следил за их визитами и обнаружил, что почти во время каждого своего посещения
они интересовались какой-нибудь отдельной важной областью промышленного
производства или какой-либо одной машиной. На [289] каждом заводе три
японские инспектирующие группы обычно осматривали один и тот же объект. После
этого интерес к данному заводу и к объекту исчезал. Один японец не может
принять решения. Два японца с трудом могут прийти к соглашению. Они нуждаются в
третейском судье для принятия решения. Врожденная склонность японцев к
подчинению заставляет их согласиться с тем, что третьим лицом считается
наилучшим курсом действий или наиболее разумным решением.
Японцы в своих действиях руководствуются мудростью своей
пословицы: «Выслушай три мнения, а затем решай».
Мировые события нарастали с потрясающей быстротой.
Гитлер вел войну с Советским Союзом, разорвав десятилетний пакт о ненападении;
японская армия двигалась на юг в Индокитай. Правительство Виши, сателлит держав
оси, одобрило действия японцев и тем самым предоставило в их распоряжение
плацдарм для нападения на Малайю и затем на Филиппины. Нашим ответом явилось
замораживание японских активов в Соединенных Штатах — выдающийся шаг,
беспрецедентный по своей мудрости в деле борьбы с японской разведкой. Ни один
шпионский центр не может существовать без достаточных денежных фондов, хотя,
вопреки широко распространенному мнению, разведка обходится сравнительно
недорого. Фонды, находящиеся в распоряжении японских шпионских центров в США,
маскировались под различными наименованиями и хранились во многих коммерческих
фирмах и других финансовых организациях в виде аккредитивов и различных ценных
бумаг.
Одним росчерком пера министра финансов доступ к этим
фондам полностью приостановился, и японские местные организации и заведения, вроде
игорных клубов на Западном побережье, потеряли возможность финансировать работу
шпионских организаций. Замораживание японских фондов в тот психологический
момент способствовало тому, что японские шпионские организации не смогли
эффективно действовать во время войны.
16 сентября 1941 года я вновь написал адмиралу Старку:
«Очень отрадно, что имеется возможность вести переговоры с японцами, но мы не
должны ослаблять нашей бдительности до тех пор, пока японцы не дадут конкретных
доказательств своей искренности». [290]
Я исходил из наблюдений над японской внутренней и
внешней политикой. В конечном счете они взаимно связаны, ибо одно вытекает из
другого, решение внутренних проблем зависит от решения международных вопросов.
Но Япония шла по иному пути. В октябре бряцающий оружием
генерал Хидэки Тодзио, выразитель идей Квантунской военной клики, заменил
мягкого нерешительного премьера принца Коноэ. Это еще раз доказало, что Япония
быстро движется к войне. 17 ноября второй японский делегат, о котором я говорил
Мунсону, был принят президентом Рузвельтом.
Выбор Курусу в качестве делегата Японии в Вашингтон
являлся одним из типичных показателей японской надменности при ведении
международных переговоров, когда они чувствуют, что козыри в их руках. Сабуро
Курусу я хорошо знал по Токио, он был женат на американке, и его ребенок
когда-то играл у меня на коленях.
Но вместе с тем это тот самый Курусу, которого послали в
Берлин подписать тройственный пакт с Германией и Италией. Трудно себе
представить более грубое нарушение международной этики и более наглое
оскорбление США, чем посылка в Вашингтон для переговоров о мире человека,
который совсем недавно подписал соглашение, прославляющее мировую войну.
Я надеялся, что адмирал Киммель попросит меня встретить
Курусу по прибытии последнего в Гонолулу и я смогу узнать кое-что о его миссии.
Я сообщил в штаб о своем давнем знакомстве с Курусу. Однако меня никто не
вызвал, хотя я занимался второстепенным делом на своем корабле, покинувшем
Пирл-Харбор. Так я и не узнал о намерениях Курусу.
Прибытие второго делегата необычайно взволновало меня,
беспокойство овладело мной, когда я готовился к рейсу на остров Уэйк,
эскортируя «Энтерпрайз», флагманский авианосец адмирала Холси, который должен
был принять на борт самолеты для корпуса морской пехоты.
27 ноября, накануне нашего отплытия, я обедал в доме
Лоррина Терстона, издателя газеты «Гонолулу эдвертайзер» и руководителя местной
радиостанции. После обеда Терстон, его жена и я прошли в гостиную и там в
течение трех часов обсуждали сложившуюся ситуацию. [291]
Я подробно рассказал им о своих беседах с адмиралом Киммелём и Мунсоном.
Терстон выглядел озадаченным и возбужденным. Наконец, когда я заканчивал свой
анализ недавних событий и делился своими соображениями о будущем, мой собеседник
вдруг воскликнул: «Мне, офицеру запаса разведывательной службы, даже не
сообщили о том, что я должен передать по радио в случае нападения!» Я
посоветовал ему передать следующее:
«На нас совершено воздушное нападение. Все должны сохранять
спокойствие и оставаться в помещении. Не выходите на улицу, чтобы не
препятствовать быстрому продвижению военных к их постам. Нет оснований для
беспокойства».
Мне не довелось видеть, какую роль сыграли эти слова,
так как 28 ноября вместе с адмиралом Холси я отплыл из Пирл-Харбора в составе
8-го оперативного соединения. В открытом море мы, как обычно, засекали все
радиопередачи, представляющие интерес. Из одной из них 2 декабря я узнал важную
новость. Диктор, читавший материалы из вашингтонских газет, сообщил о прибытии
японского посла в Перу. Итак, подумал я, в Вашингтоне собрались все три
делегата из Токио. Первым прибыл Номура, к нему присоединился Курусу, и вот
теперь из Лимы явился Тацудзу Сакамото. Круг замкнулся. Я наблюдал и за другими
признаками назревавшей войны: появлением японской подводной лодки в гавайских
водах. Утром 5 декабря я принял сигнал о появлении ожидаемой подводной лодки.
Из Пирл-Харбора нам сообщили, что неопознанная подводная лодка обнаружена в
нашем оперативном районе к югу от Гавайских островов. Я не сомневался ни на
минуту, что Япония готова нанести удар. С шести часов вечера, когда доступен
прием коротковолновых радиопередач из Токио, я сидел у своего радиоприемника до
полуночи, стараясь перехватить переговоры японцев. Я надеялся получить информацию,
на основании которой мог бы дать сигнал адмиралу Холси для передачи
командующему в Пирл-Харбор. Мне удалось перехватить еле слышимый разговор,
фантастическое скопление звуков, заглушаемых машиной. Мне удалось разобрать,
что лицо, принимающее передачу, получало приказы и подтверждало их получение.
Обычно японец, сообщающий что-либо другому японцу, [292]
употреблял короткие предложения, в конце которых он добавляет: «Нэ», что
означает «Понятно?» Если собеседник понял его, он отвечает: «Хай». Разговор,
который я слышал по радио, являлся серией слов: «Нэ» и «Хай».
Если что-либо неясно, то собеседник переспрашивает с
повышающейся интонацией: «Э?». За этим словом следует повторение непонятой
фразы.
В этот вечер, за два дня до нападения на Пирл-Харбор, я
подметил исключительную напряженность в ответах, подтверждающих получение
приказов. То, что японец получал приказы, я разобрал совершенно отчетливо.
Однако понять их смысл мне не удалось из-за эффективного глушения радиопередач.
Но и этого косвенного доказательства было вполне достаточно. Мне казалось, что
я мог бы услышать характерные восклицания адмирала Холси, если бы передал ему
сигнал: «Война назревает, так как японцы по радио возбужденно твердят: «Хай,
хай, хай!»
В субботу на рассвете мы возвращались в Пирл-Харбор с
максимальной скоростью, допустимой при наших уменьшающихся запасах топлива. Мы
прошли в нескольких сотнях миль, от Гавайских островов, но не заметили ничего
существенного. Меня угнетали тяжелые мысли, и товарищи по команде разделяли мое
настроение. Напряжение нарастало с каждым часом, и я не мог заснуть.
В этот исторический день, 7 декабря 1941 года я поднялся
очень рано, задолго до начала обычной утренней работы на корабле. Едва я
вернулся в свою каюту ровно в восемь часов утра, как мой офицер связи, очень
озабоченный, ворвался ко мне. Я сразу понял, что что-то случилось. «Сэр, только
что пришло донесение: они бомбят Оаху... Это не маневры...» — выпалил он.
Я подбежал к радиоприемнику и настроил его на прием радиостанции Лоррина Терстона.
Я хотел получить дополнительные сведения, но услышал то самое сообщение, текст
которого подсказал Лоррину около двух недель тому назад: «На нас совершено
воздушное нападение. Все должны сохранять спокойствие и оставаться в помещении.
Не выходите на улицу, чтобы не препятствовать быстрому продвижению военных к их
постам. Нет оснований для беспокойства». [293]
Последние слова не выходили у меня из головы: «Нет
оснований для беспокойства... Нет оснований для беспокойства... Нет оснований
для беспокойства»... Я не мог избавиться от этой мысли, как от шума машин
корабля под ногами.
Я терялся в догадках. Но я знал — развязана
настоящая война! [294]
Глава 23.
Трагедия Пирл-Харбора
Известие о Пирл-Харборе подействовало подавляюще. Мои
товарищи по кораблю считали это событие катастрофой еще до получения информации
о размерах понесенного ущерба. Моральное состояние, обычно высокое на наших
кораблях, заметно падало, по мере того как по радио передавали дополнительные
сведения. Опытные моряки читали между строк и понимали, что японцы добились
большого успеха. Они даже проявляли склонность преувеличивать японскую победу и
считать ее стратегическим триумфом, тогда как фактически она являлась лишь
значительным тактическим успехом.
Обычно, даже в мирное время, я сам проверял моральное
состояние своей команды. Я гордился тем, что на моих кораблях от «Дорси» до
«Солт Лейк Сити» оно было всегда высоким, команды боеспособными и общая
атмосфера благоприятной.
Проверка настроения команды стала настоятельной
необходимостью, особенно теперь, когда началась война.
С внешней стороны, когда мы плыли по уже не «Тихому»
океану, все военные меры предосторожности были приняты: корабль был затемнен,
наше радио молчало, орудийные расчеты находились на местах. Спокойные воды,
беспечные чайки, безоблачное небо — природа, казалось, опровергала
печальный факт мировой войны. Но такой контраст не утешал. Наоборот, он
действовал на нервы. Невероятно, что наша база превратилась в груду пепла, что
многие из наших лучших кораблей сейчас на дне залива, а в них, как в стальных
гробах, лежат наши [295] друзья и что мы возвращаемся на кладбище американской
готовности к войне! Я видел, как страдают мои подчиненные, и решил при первой
возможности попытаться психологически воздействовать на свою команду и поднять
ее моральное состояние.
Мое решение поговорить с командой окрепло к утру, когда
мы входили в Пирл-Харбор после целой ночи безрезультатного поиска противника в
южном направлении. Приблизившись к гавани, мы получили сигнал, что необходимо
принять на борт лоцмана. Обычно мы не брали лоцмана, идя на свой буй; этот
сигнал говорил о предстоящих неизвестных нам затруднениях. Когда корабль
остановился у входного буя, мы приняли на борт мистера Соренсона, старейшего
лоцмана Пирл-Харбора. Его лицо выражало скорбь. Он молчал, хотя обычно
отличался разговорчивостью.
— Где флот? — спросил я мистера Соренсона.
— Флот? — переспросил он. — Нет никакого
флота: он потоплен! — затем добавил: — Корабли погибли. Вы видите
пожар? — это «Аризона». Около входа в залив лежит «Невада». «Пенсильвания»
подверглась бомбардировке в сухом доке, а «Лерлайн» потопила подводная лодка.
— «Лерлайн?» — воскликнул я. — Но ведь он
должен был выйти в море пятого декабря! Я надеялся встретиться со своими
друзьями.
— Японцы настигли «Лерлайн» через день.
Я был потрясен. Всех этих невинных людей предательски
погубила подводная лодка японцев. Я чувствовал, что ожесточился, и мысленно
проклял желтых «братьев».
— Ясно, мистер Соренсон. Это пока все, что я хотел
от вас узнать. Мы поговорим позже, когда я поставлю свой корабль рядом с
нефтяным танкером. Было радостно услышать от лоцмана, что по крайней мере
танкер «Неошо», военно-морские склады и ремонтные мастерские уцелели.
Трагедия Пирл-Харбора частично уже описана. Когда-нибудь
появится полное описание.
Поравнявшись с танкером, я произнес в микрофон:
«Запасемся нефтью и провизией, а затем померимся силами с япошками». Весь
корабль пришел в движение. Я спустился к себе в каюту немного передохнуть. [296]
Я сидел в кресле, глядя на бимсы наверху, когда раздался
легкий стук в дверь. «Да», — сказал я. Вошел военврач, капитан 2 ранга
Джеймс Хейз.
— Разве это не ужасно, сэр? — начал он.
— Что ужасно, Джимми?
— Ну эти страшные потери. Что же нам делать?
— Садитесь, Джимми, — сказал я, указывая на
соседнее кресло. Врач уселся с осторожностью, словно боясь спугнуть свое
настроение.
— Японцам не удалось настигнуть наш корабль,
Джимми, — начал я, — и они очень разочаруются, узнав, что мы не
потеряли ни одного орудия из тех, которые употребим против них, и что они не
вывели из строя нашей базы, а это для нас так важно в настоящей войне.
Как видите, у нас есть топливо и запасы, и мы можем
преследовать неприятеля. Джимми, он оскандалился, не успев начать войны.
Так я начал свою сорокапятиминутную беседу с ним об
ошибках японцев и о нашем военном потенциале, в десять раз превосходящем
японский. Джимми вначале сомневался, затем разговорился, и под конец на его
лице появилась улыбка. Через сорок пять минут он встал, широко улыбнулся и
взволнованно сказал:
— Сэр, я чувствую себя другим человеком.
«Если такой оказалась реакция корабельного врача, то и
вся команда нуждается в этом же лекарстве», — подумал я.
Я подошел к столу и подробно записал наш разговор,
наметив при малейшей возможности провести с командой подобную беседу.
Днем мне удалось сойти на берег и позвонить по телефону.
Я вызвал разведывательный отдел. Они как раз закончили облаву на подозрительных
лиц. Я попросил своего друга послать моей жене каблограмму о том, что я жив.
Затем я позвонил к Лоррину Терстону.
— Рад, что ты жив и здоров. Откуда ты говоришь?
Навести меня, когда сможешь, — возбужденно кричал
он.
— К сожалению, Лоррин, я не увижу тебя несколько
дней: срочная работа.
— Ты оказался прав. Когда Стефани прочитала о том,
что второго декабря в Вашингтон прибыл третий делегат, мы оба ждали важных
событий. Как корабль? [297]
— В порядке, Лоррин, и ты увидишь его, когда он
начнет стрелять.
— Желаю удачи, — сказал Лоррин, —
надеюсь, мы скоро увидимся.
Когда мы после короткого шестнадцатичасового пребывания
в порту получили приказ выйти в северном направлении для несения патрульной
службы, настроение команды было явно неудовлетворительным. Мысли моряков были
так же печальны, как печальна картина, которую они увидели в Пирл-Харборе.
«Надо поговорить с людьми, — подумал я, — и передать им свое
спокойствие и уверенность». Я оказался одним из немногих на борту, кто не
растерялся при этом неожиданном повороте истории.
В субботу 13 декабря я решил, что наступил подходящий
момент. После того как команда собралась на юте, я уверенно и даже с легкой
улыбкой сошел с капитанского мостика. Я чувствовал, что глаза всех устремлены
на меня. Я подошел к микрофону и начал свою речь такими словами:
— Я собрал вас для того, чтобы кое-что сообщить
вам. Я понимаю чувства, которые владели вами в течение последних дней. Мы
испытали потрясение. А сейчас мне приятно видеть, что ваше настроение
улучшается. Я пережил землетрясение в Иокогаме в Японии в 1923 году, тогда все
вокруг рушилось, и не было возможности отступать. Сейчас нельзя отступать, и
очень скоро вы проявите себя и найдете в этом удовлетворение.
Затем я зачитал две телеграммы от командующего флотом и
начальника военно-морских операций, полученные вскоре после 7 декабря.
«Ваши действия превосходны, — писал
командующий. — Вчера мы приняли на себя удар. Эта война не будет короткой.
Мы нанесем много тяжелых ударов японцам. Так держитесь!» Начальник
военно-морских операций сообщал: «В то время, как вы подвергались предательскому
нападению, ваш командующий сообщил мне о вашей храбрости и выносливости. Вы еще
отомстите японцам. Добровольцы буквально осаждают призывные пункты, стремясь
как можно скорее присоединиться к вам». [298]
Затем я продолжал:
— Жаль, что кораблю пришлось войти в Пирл-Харбор и
вы увидели все, что там произошло, у вас создалось совершенно неверное
представление о случившемся. Несомненно, что, несмотря на результаты нападения
на Пирл-Харбор, влияние событий в Пирл-Харборе окажется для нас во многих
отношениях полезным... Мы потеряли один линкор, другим линкорам нанесены
повреждения, но следует заметить, что мы сохранили много ценных боевых
кораблей. У нас остались авианосцы, тяжелые крейсеры, легкие корабли и
подводные лодки.
Недавние события — повреждение нескольких наших
линкоров, потопление двух английских линкоров в Сингапуре и потопление линкора
противника «Харуна» (сообщение о его гибели позднее оказалось ошибочным) и,
наконец, повреждение ряда кораблей на Филиппинах показывают, что громоздкие
линкоры, обладающие недостаточной скоростью, в будущем найдут иное, более
ограниченное, применение.
Обратите внимание: ни один авианосец или тяжелый крейсер
не пострадал от японцев. Они почти не повредили более легких кораблей. Это
открытие весьма удивит и разочарует японцев... Я привожу эти факты на основании
имеющейся у меня информации... Я говорю вам это не с целью вас успокоить, а
чтобы вы все поняли, как незначительны наши потери. Мои доводы, я надеюсь,
убедят вас, и вы увидите, что нет оснований для беспокойства. Нам дано важное
задание, и мы должны немедленно приступить к его выполнению.
Я долго говорил в этом духе, объясняя неизбежность
некоторых неудобств, связанных с нахождением корабля в боевой готовности. Я
говорил о мерах предосторожности, о цензуре, о противогазах и моральном
состоянии в целом. Я предостерег команду от излишней доверчивости к разным
слухам, иллюстрируя свои доводы соответствующими примерами.
Внимательно наблюдая за людьми, стараясь уловить их
реакцию, я заметил различные настроения. Вначале беспомощность, затем интерес и
оживление. По ходу беседы люди начали обмениваться быстрыми взглядами, как бы
стараясь поддержать то новое настроение, которое у них появилось. Но вот я
заметил улыбки, и, наконец, люди начали подталкивать и похлопывать друг [299]
друга по плечу. Я понял, что их настроение стало снова нормальным. Беседу можно
было заканчивать.
— Благодарю вас, — сказал я в
заключение, — за вашу работу, за тот дух, который вы проявили, и за ту
выдержку, которая всем вам присуща. Я внимательно наблюдал за тем, как вы
работали и как ели. Мои слова покрыл громкий смех — я добился успеха.
Как только я возвратился в каюту, вошел доктор Хейз. Он
улыбался. Я пригласил его сесть, мы закурили.
— Сэр, — начал он. — Никогда в своей
жизни я не наблюдал такого резкого изменения в настроении людей, как сегодня.
Это невероятно! Я наблюдал за ними все время — как будто все было заранее
предусмотрено.
— Так оно и есть, Джимми, — ответил я. —
Вы помогли мне сделать это. Помните нашу беседу здесь на следующее утро после
Пирл-Харбора?
Джимми немного покраснел, впервые осознав, что я
использовал его как подопытную морскую свинку. Затем он сказал:
— Это здорово! По-моему, всякий, кто был в
Пирл-Харборе или видел его после нападения японцев, нуждается в такой беседе.
— Вы мне подаете еще одну мысль, Джимми. Я сообщу
вам, если мне удастся ее осуществить.
По возвращении в порт я тотчас же направился в отдел
связи с прессой и встретился с возглавляющим его капитаном 1 ранга Уолдо
Дрэйком, которого в прошлом знал как начальника разведки в 11-м военно-морском
округе. Я рассказал Уолдо о своем опыте и предложил провести такого рода беседы
на других кораблях без ссылок на меня или мой корабль.
— Прекрасная идея! — сказал он. — Мы
также напечатаем ваши мысли.
На следующий день гонолулские газеты поместили передовые
о моих высказываниях и привели отрывки из моей беседы.
Таков был наш опыт. Я тогда задавал себе вопрос, как
приняли японцы известие о Пирл-Харборе и удовлетворены ли они результатами.
Тогда на эти вопросы нельзя было ответить, но теперь мы на все можем ответить
подробно. [300]
Пирл-Харбор был делом рук Ямамото. Эта идея зародилась у
него в бытность его в Вашингтоне, она принимала все более четкие очертания по
мере продвижения Ямамото по служебной лестнице японской военно-морской
иерархии. Шли годы, и война с Соединенными Штатами стала его навязчивой идеей,
но лишь немногие из его ближайших сотрудников знали, что вдохновляемые им
японские военные приготовления являлись фактически приготовлениями к войне с
Соединенными Штатами.
В течение 1941 года японцы объединили флот,
участвовавший в больших маневрах. Военно-морской штаб главнокомандующего
Ямамото проводил военные учения как в помещениях морского генерального штаба в
Токио, так и на борту кораблей, стоявших в Сукумо, Саэки, Кагосима и Каноя. Он
находился, как обычно, на борту «Нагато» — своего флагманского корабля. Во
время этих маневров флотам «противника» давались условные названия, и лишь
особо доверенные члены штаба Ямамото знали, что фактически военные игры и
маневры являлись подготовкой войны против Англии и США.
Затем 2 сентября 1941 года в Токио было созвано
специальное совещание всех военно-морских штабных офицеров, которым заявили,
что на этот раз маневры будут иметь особое значение. На маневры созвали так
много офицеров, что помещение военно-морского колледжа оказалось недостаточным.
Поэтому штаб Ямамото перешел в военный колледж армии, охраняемый специальными
отрядами.
Когда все члены штаба Ямамото собрались в большой
аудитории, главнокомандующий поделился с ними своими намерениями, раньше
тщательно скрываемыми. Он открыто заявил, что эти маневры последние и что по
окончании их офицеры должны быть готовы к настоящей войне. Впервые за все время
флотам противника дали определенные названия. Атакующий флот под командой
самого адмирала Ямамото получил наименование «флот N» (от слова Nippon —
Япония). «Флотом А» (от слова America — Америка) командовал адмирал
Нобутакэ Кондо, а «флотом Е» (от слова England — Англия) — адмирал Тюити
Нагумо.
План операций разрабатывался сравнительно молодым
офицером капитаном 2 ранга Ватанабэ — начальником [301]
оперативно-планового отдела штаба Ямамото под наблюдением начальника штаба
адмирала Ито и его заместителя капитана 1 ранга Куродзима.
Большие маневры, которые, по словам самого Ямамото,
должны были решить судьбу империи на столетия, начались 5 сентября 1941 года и
продолжались с короткими перерывами на отдых до 13 сентября. В этот последний
день было прорепетировано и признано возможным нападение на Пирл-Харбор, хотя
предполагалось, что Япония потеряет до трети сил, участвующих в атаке.
К сожалению, такая оценка оказалась слишком
пессимистической, так как фактически все нападавшие корабли японцев вернулись
невредимыми, правда, пострадало большое количество японских самолетов.
13 сентября возникли существенные разногласия между
адмиралом Ито и капитаном 1 ранга Куродзима по вопросу об операциях
преследования противника в случае успешного воздушного нападения. Вопрос,
вставший перед участниками штабного совещания, был поистине гамлетовским:
высаживать или не высаживать десант на втором этапе атаки. Куродзима
придерживался идеи десантной операции и утверждал, что парализованные
американские силы обороны не смогут отразить японский десант даже в том случае,
если он будет недостаточно сильным. Адмирал Ито, напротив, считал, что Япония
не должна идти на двойной риск из-за опасности, связанной с воздушным
нападением на большом расстоянии от японской базы; а снабжение, по его мнению,
решающий фактор.
Развернулась длительная дискуссия, в которой участвовало
несколько адмиралов. Окончательное решение принял Ямамото, он высказался против
высадки десанта, то есть занял сторону Ито. Это решение, с виду осторожное, на
самом деле выявило натуру игрока. Хотя Ямамото понимал, что у него нет
достаточно сил для стратегического нападения, и что он мог добиться лишь
значительного тактического успеха, он надеялся запугать Соединенные Штаты и
принудить их к покорности даже с теми слабыми силами, которыми располагал.
Ямамото рассчитывал на подрыв морального состояния американцев; и, можно
сказать, что Япония проиграла войну 13 сентября 1941 года, еще не вступив в
нее, ибо это решение, [302] основанное на признании собственной слабости, помешало
ей нанести смертельный удар по основной базе США на Тихом океане.
Впоследствии, когда битва за Мидуэй явилась ярким
доказательством того, что Япония переоценила свои возможности и недооценила
силы противника, Ямамото осознал свою роковую ошибку — так обычно всегда
случается с азартным игроком. Он сделал заявление, которое дошло до нас в
искаженном виде. Он сказал: «Нам следовало бы высадиться на Западном побережье
Америки, пробиться на восток американского континента, захватить Вашингтон и
продиктовать свои условия мира в Белом доме, если мы хотим выиграть войну. Но
все это явно невозможно».
Поистине пуля с американского самолета вывела японского
адмирала из трудного положения, в которое завлекла его натура азартного игрока.
Следует заметить, что он, как и Номура, бесспорно, понимал, что война с США —
по меньшей мере, большой риск.
После проведения учений Ямамото вернулся на свой
флагманский корабль «Нагато» (между прочим, «Нагато» оказался единственным
крупным японским кораблем, который пережил войну, хотя и получил серьезное
повреждение) и отплыл в Куре для встречи с маршалом Сугияма, начальником
генерального штаба армии.
Встреча состоялась 15 сентября и имела такое же важное
значение, как и только что закончившиеся военные учения. Ямамото изложил
Сугияма свой план и заверил его в том, что первоначальный крупный успех флота
даст возможность использовать поражение американцев и со сравнительно
небольшими силами японской армии продвинуться в южном направлении. Лишь получив
такого рода заверения, документированные и подтвержденные результатами маневров,
проведенных в Токио, Сугияма согласился предоставить армию для выполнения плана
Ямамото. Добившись соглашения, Ямамото отплыл в Саэки, где отдел планирования
операций его штаба полностью закончил разработку плана военных действий, тогда
как Сугияма доложил план премьер-министру Тодзио, заручившись поддержкой
последнего.
1 ноября были получены запечатанные приказы о
необходимости приведения флота в боевую готовность сначала для дня «Y», а затем
для дня «X». День «Y» означал дату, [303] когда силы, состоящие из шести авианосцев, уйдут с
места своей стоянки в заливе Хитокаппу на Курильских островах. День «X» означал
день нападения.
5 ноября день «Y» был назначен на 22 ноября, а через
пять дней в совершенно секретном приказе день «X» назначили на 7 декабря.
Одновременно разработали условный код сначала для того, чтобы информировать
флот в море о сосредоточении американских сил в Пирл-Харборе, а затем чтобы
отдать приказ о начале атаки. Было решено, что сигнал «Судьба империи»,
включенный в безобидную на первый взгляд радиопередачу, укажет на
сосредоточение большого числа американских военных кораблей в Пирл-Харборе.
Фраза «Вишневые деревья в полном цвету» будет означать отсутствие американских
кораблей. Кодом начала атаки выбрали фразу «Начинайте восхождение на гору
Ниитака».
Приведенные выше кодовые фразы должны были отличаться от
дипломатического кода, ставшего предметом усиленных исследований со стороны
американцев. Этот японский код получил название «Кода ветров». В совершенно
секретном донесении американского адмирала X. К. Хьюитта «Код ветров»
описывался так:
«Во второй половине ноября 1941 года японское
правительство в своих телеграммах в Вашингтон и другие столицы установило два
кода для связи между Токио и заграничными представительствами Японии. Первый
код получил название «Код ветров». Определенные японские слова должны быть
добавлены в середине и в конце передачи последних известий на коротких волнах.
Их можно также передать с помощью азбуки Морзе в виде метеорологических сводок.
Так, японская фраза «ХИГАСИ НО КАДЗЭ АМЭ» (восточный ветер, дождь) будет
означать, что японо-американские отношения в опасности. Соответствующие фразы
обозначат также состояния японо-русских к японо-английских отношений.
Этот код был раскрыт военно-морским министерством в
конце ноября благодаря перехвату и дешифрированию японских радиограмм, а также
информации, полученной из других источников, например от военно-морского атташе
США в Батавии. По-видимому, эти кодовые фразы означают разрыв дипломатических
отношений или, возможно, войну между указанными странами.
В конце ноября 1941 года японцы также приняли кодовую
систему, известную под названием «Код скрытых слов...». Этот код будет
использован в случае прекращения телеграфной связи как средство информирования
японских дипломатов о положении в. стране, где они находятся».
Подготовленное «сообщение ветров» было послано 19 ноября
с помощью японского дипломатического кода, [304] и в нем указывались
кодовые фразы, которые предполагалось включить в радиопередачи. Вот это сообщение:
«Относительно передачи по радио специального сообщения в случае
чрезвычайного положения. В случае чрезвычайного положения (опасность разрыва
дипломатических отношений) и прекращения международной связи следующие фразы
будут включены в коротковолновую передачу последних известий по радио на
японском языке:
1) в случае кризиса в японо-американских отношениях: «ХИГАСИ НО
КАДЗЭ АМЭ» (восточный ветер, дождь);
2) в случае кризиса в отношениях между Японией и СССР: «КИТА НО
КАДЗЭ КУМОРИ» (северный ветер, облачность);
3) в случае кризиса в японо-английских отношениях: «НИСИ НО
КАДЗЭ ХАРЭ (западный ветер, ясная погода).
Сигнал будет дан в середине и в конце передачи прогноза погоды.
Каждую фразу повторят дважды. Когда вы ее услышите, уничтожьте свои коды и т. п.
Это сообщение является совершенно секретным. Примите его к сведению, как
информацию особой важности».
Такова директива японского министерства иностранных дел
дипломатическим представителям Японии во всем мире. Это сообщение было
перехвачено, переведено и расшифровано многочисленными станциями союзников,
следящими за японскими передачами.
Выполнение этой инструкции, то есть действительная
передача по радио одной или двух из указанных фраз в конце сводок погоды,
является до сих пор предметом споров. На заседании конгресса капитан 1 ранга
Сэфорд указал, что ему известно такое сообщение от 3 и 4 декабря 1941 года.
Другие, имеющие доступ ко всем сообщениям, утверждали, что оно не посылалось.
До 7 декабря я не имел возможности ознакомиться с этими
сообщениями. Однако у меня есть свое мнение на этот счет. Я согласен с
адмиралом Хьюиттом в том, что японское сообщение с применением «Кода ветров»,
полученное 3 или 4 декабря или в какое-либо другое время до 7 декабря 1941
года, не давало военному и военно-морскому министерствам США новой информации.
Такое сообщение означало бы либо разрыв дипломатических отношений, либо,
возможно, начало войны с США. Но как военно-морское, так и военное
министерства, а также адмирал Киммель уже знали, что разрыв дипломатических отношений
или война назревает. Об этом свидетельствуют предупреждение о военной
опасности, сделанное [305] адмиралу Киммелю 27 ноября, и такое же предупреждение
генералу Шорту от 28 ноября.
Вместе с тем мне кажется невероятным, чтобы японцы
послали предварительное сообщение, не дав затем сигнала для исполнения, если
только: 1) они не были уверены в том, что американцы читают их коды, и тогда
они решили обмануть нас, задержав ожидаемое сообщение; они хотели внушить нам,
что все спокойно; и 2) министерство иностранных дел Японии фактически не знало
о решении нанести удар по Пирл-Харбору.
Но мы знали, что японские дипломатические представители
в союзных странах сожгли свои коды за несколько дней до 7 декабря — шаг,
свидетельствующий о войне. 3 декабря офицер военно-морской разведки Лейтон
передал адмиралу Киммелю следующее сообщение:
«Из вполне надежных источников получена информация о том, что
вчера посланы категорические и срочные инструкции японским дипломатическим и
консульским представительствам в Гонконге, Сингапуре, Батавии, Маниле,
Вашингтоне и Лондоне о необходимости уничтожения важнейших секретных
документов».
Наш военно-морской атташе в Токио сжег свои коды 5
декабря, военный атташе — позднее, а посольство уничтожило свои коды
только после официального сообщения японских властей о нападении на
Пирл-Харбор. Поэтому вполне очевидно, что японское министерство иностранных
дел, так же как и наша военно-морская разведка, знало о готовящихся событиях.
Те же самые факты были известны адмиралу Киммелю и его штабу в Пирл-Харборе.
Только ночью 7 декабря японская передача «Западный ветер, ясная погода» была
перехвачена, но однако, как показал Лейтон, это уже не имело значения.
Последнее заключение о расследовании «сообщения ветров»
пришло из Токио в июне 1946 года. В нем говорилось, что министерство
иностранных дел Японии, которое должно было послать сигнал «для исполнения», не
посылало его до нападения на Пирл-Харбор, а сделало это сразу же после
нападения. Мне кажется, исследованию «сообщения ветров» уделяется слишком много
внимания. Японский военно-морской флот таких сообщений не посылал во избежание
разглашения тайны нападения на Пирл-Харбор.
18 ноября 1941 года первое японское соединение,
получившее приказ о нападении, покинуло залив Хитокаппу. [306]
Соединение состояло из подводных лодок, которые должны были выйти в море раньше
из-за своего тихого хода. Затем 27 ноября тайно, под прикрытием дымовой завесы,
вышла основная эскадра японцев, состоящая из шести авианосцев, двух линкоров,
двух крейсеров и тринадцати эсминцев. Были приняты все меры предосторожности,
чтобы скрыть задачу флота и намерения высшего японского командования.
Поход боевых кораблей прошел без инцидентов. С
иностранным кораблем встретилось только японское судно «Тацута Мару». Но для
предотвращения даже ненамеренного разглашения тайны это торговое судно было
включено в состав боевого флота, и ему пришлось следовать вместе с флотом
Ямамото до Пирл-Харбора.
Остальное известно истории. Я читал много описаний
нападения на Пирл-Харбор в изложении американцев, и некоторые из них
захватывающе изображают действительность. Мне кажется, читателю будет интересно
познакомиться с описанием нападения на Пирл-Харбор японского военно-морского офицера,
который участвовал в двух волнах воздушного нападения.
«Когда мы покинули Японию, — писал он, —
казалось, никто не знал, что мы плывем на войну. Это был крейсерский поход,
ничем не отличающийся от многих предыдущих. «Новые флотские учения», —
думали мы. Погода стояла плохая, но мы-то и всегда проводили маневры при такой
погоде. Так мы плыли несколько дней и вышли из зоны шторма. Плывем в восточном
направлении — больше мы ничего не знали. Мы оставили острова Бонин далеко
позади.
Среди матросов ходили всевозможные слухи, но точно, куда
мы плывем, никто не знал. Наконец однажды в полдень, я никогда не забуду этого
момента, на флагмане был поднят флаг. За свою жизнь мы часто видели этот флаг,
это одна из самых высокочтимых реликвий японского флота. И теперь мы увидели на
мачте флагманского корабля флаг, который адмирал Хейхатиро Того поднял на
«Микаса» в Цусимском сражении. Это было первым признаком того, что мы
направляемся на войну. Нас всех охватило странное чувство восторженности и в то
же время меланхолии. Мы были японцами, а японские солдаты, предполагалось, не
должны возвращаться живыми с поля битвы». [307]
Затем японский офицер подробно описывает подготовку и
краткие инструкции, полученные на его авианосце. Перед моряками выступил с
вдохновенной речью адмирал Нагумо. Главнокомандующий сказал: «Гавайи являются
наиболее важной военно-морской базой противника. Это американский Гибралтар.
Когда бы противник ни собирался послать свои корабли на Дальний Восток, они
всегда остановятся для заправки на Гавайях. Нет ни одного американского судна,
которое совершило бы рейс от Сан-Франциско до Манилы и обратно без
дополнительной заправки на Гавайях. И так как Америка разместила свой флот на
передовой базе, мы встретим его в Пирл-Харборе.
«Мы хорошо представляли себе силы противника, —
пишет далее японский офицер. — Основной остров Оаху являлся мощной
крепостью. Предполагалось, что там находится 180 самолетов. Говорили, что там
есть и подземные авиазаводы. В Пирл-Харборе находился один из самых крупных
сухих доков в мире. Кроме того, если приблизиться к потухшему вулкану Даямонд
Хэд, то можно увидеть укрепления, дзоты, казематы, зенитные батареи.
Говорили, что там в хорошо укрепленных подземных
казармах расквартировано 140 тысяч солдат».
Следуя традиции японской поэзии, которая может
сравнивать кровь битвы с красотой вишневого дерева, он называл место будущего
боя «садом войны». Затем он услышал шум пропеллеров, сигнал боевой тревоги и
приказ готовиться к вылету.
Далее он пишет: «Против ожиданий погода была плохой.
Высота облачности составляла 4500 футов, небо заволокли мрачные, темные тучи.
Авианосец преодолевал небольшой шторм, его машины работали на полную мощность.
Наконец был отдан последний приказ о вылете.
Летчики летели вслепую высоко над облаками, почти в
полной темноте, нервы были напряжены до предела».
В 7.55 он вынырнул из облаков, и под крыльями его
самолета раскрылась волшебная панорама.
«Внизу я увидел весь Тихоокеанский флот США, и
расположение кораблей превзошло все мои ожидания. Я видел весь немецкий флот в
Киле, я видел французские линкоры в Бресте. Наконец, я часто видел наши
корабли, [308] собранные для показа их императору. Но я никогда не
видел кораблей, которые бы даже в мирное время находились на расстоянии
500–1000 метров друг от друга. Военно-морской флот всегда должен быть
настороже, так как никогда не исключена возможность внезапного нападения. Но
то, что я увидел внизу, — это непостижимо. Разве американцы никогда не
слышали о Порт-Артуре?
Или они не учитывают создавшейся обстановки? Или они
настолько уверены в себе, что ничего не боятся?»
Далее в своем дневнике он дает подробное описание
нападения на Пирл-Харбор в целом и затем описывает четвертую волну налета
самолетов, в которой он снова участвовал. Американец, которому стыдно будет
читать приведенное выше высказывание, найдет удовлетворение в признании
японским офицером эффективности нашей обороны и храбрости наших потрясенных
внезапным нападением зенитчиков. По словам японского офицера, планировалось еще
несколько налетов бомбардировщиков, но губительный огонь зенитных батарей с
наших кораблей сорвал планы японцев. Нападение прекратилось после того, как
пятая волна бомбардировщиков сбросила бомбы (в большинстве случаев беспорядочно
вследствие сильного зенитного огня) и нанесла незначительный ущерб.
На этом заканчиваются впечатления японского свидетеля
нашего «дня позора».
Подготовку к операции японцы проводили в глубокой тайне,
и им удалось застать нас врасплох. Японцы зашли так далеко в своих мерах
маскировки, что отпустили в увольнение в город всех моряков, служивших на
прибрежных базах, с тем, чтобы создать впечатление, будто флот находится в
порту. У нашей разведки не было достаточных сведений о готовящемся нападении.
Правда, офицер военно-морской разведки Лейтон, следя за радиопередачами,
обнаружил «исчезновение» нескольких авианосцев — тех самых авианосцев,
которые вскоре оказались около Пирл-Харбора. Тогда не удалось должным образом
объяснить это обстоятельство ввиду недостаточности данных о намерениях японцев.
Но их радиомолчание заставило насторожиться этого офицера, и он сообщил о своих
наблюдениях адмиралу Киммелю. Адмирал спросил его: [309]
— Как, вы не знаете, где авианосцы? Уж не хотите ли
вы сказать, что они огибают Даямонд Хэд (юго-восточная оконечность Оаху, на которой
расположен Пирл-Харбор) и вам об этом неизвестно?
Лейтон ответил:
— Я надеялся, что их местонахождение к настоящему
времени выяснится.
В то время как японцы имели подробную информацию о
передвижении наших кораблей, мы располагали крайне скудными сведениями о
передвижении их флота. Трагедия Пирл-Харбора — это своего рода Ватерлоо
американской стратегии и тактики. Она должна послужить нам убедительным
предостережением.
Однако уже есть признаки, что урок Пирл-Харбора
забывают. Об этом дне позора вспоминают обычно в сентиментальном духе. Мы
должны отбросить сентиментальности в таких вопросах. Мы должны извлечь уроки из
наших ошибок, если хотим избежать будущих пирл-харборов. [310]
Глава 24.
Уроки Пирл-Харбора
I. Испытание разведки
Нельзя сказать, что полная неподготовленность нашего
флота к 7 декабря относится в равной степени и к нашей разведке. Тем не менее,
в военно-морском флоте имелось много организационных недостатков, которые
отразились и на структуре разведки.
В комитете конгресса по расследованию катастрофы в
Пирл-Харборе я указывал, что событиям в Пирл-Харборе способствовали следующие
организационные недостатки:
1. Офицерам оперативных отделов разрешалось давать
оценку противника, что является обязанностью прежде всего разведки. В
результате этого люди, недостаточно знающие японцев и их психологию,
определяли, на что те способны. Такая практика бытовала не только в Вашингтоне,
но и в Пирл-Харборе, где офицеры оперативного отдела пришли к ошибочному
выводу, будто воздушное нападение на Пирл-Харбор невозможно.
2. Двум чисто техническим организациям — службе
радиоразведки войск связи армии и управлению связи военно-морского флота
разрешалось заниматься дешифрированием, переводом, оценкой и рассылкой
перехваченных донесений противника, между тем это также входило в обязанности
разведки. Я настаивал на том, чтобы передать эти функции управлению
военно-морской разведки.
3. Подбор офицеров для разведки и частая смена
руководителей разведывательной службы (в период с [311] 1940 года по 1945
год сменилось семь начальников) ослабляли разведку. Квалификация в разведке,
как я отмечал в своем письме начальнику военно-морских операций, является
залогом успешной деятельности.
Эти недостатки практически сказывались на работе разведывательного
отдела флота, на который возложили непосильные обязанности, но которому
предоставили крайне ограниченные права. В 1941 году этот важный пост начальника
разведки флота занимал капитан 3 ранга Эдвин Т. Лейтон — бдительный, умный
и исключительно трудоспособный офицер. Когда я прибыл в Пирл-Харбор и зашел к
нему на службу, то обнаружил там обстановку, не способствующую
удовлетворительной работе. Ему помогал только один офицер, и, чтобы справиться
с многочисленными служебными обязанностями, им приходилось работать буквально
круглыми сутками.
Тот факт, что руководство столь важным разведывательным
учреждением поручили капитану 3 ранга, характеризует отношение высших кругов к
разведке. Я не хочу этим сказать, что в служебной деятельности капитан 3 ранга
по своим деловым качествам и умственным способностям уступает капитану 1 ранга
или контр-адмиралу. Но его влияние, бесспорно, много слабее влияния тех, кто
выше его по званию. Я долго пытался добиться штатной должности капитана 1 ранга
для начальника разведки флота, чтобы он, когда это нужно, мог предъявить свои
требования плановикам. Однако мои усилия оказались тщетными, и до тех пор, пока
эту должность занимал Лейтон, разведка считалась делом второстепенным. Высшие
круги не представляли себе важности тех задач, которые должен выполнять
начальник разведки флота.
Офицер разведки путем непосредственного наблюдения
неизбежно познает противника лучше других и поэтому не может не делать своих
заключений. В конкретном случае с японцами он должен был дать оценку обстановки
на основе своих знаний противника и его психологии. Эта оценка не всегда может
совпасть с различными оценками высших кругов.
Далее нужно ввести в практику, чтобы начальники разведки
флотов докладывали свои соображения и определяли в общих чертах намерения
противника на основе полного и всестороннего изучения его положения. Это [312]
очень важный момент, поскольку начальники разведки флотов непременно должны
знать о противнике больше, чем кто-либо другой. В действительности во время
войны так оно и было.
Эдди Лейтон имел свое мнение и делал о противнике свои
заключения, но он не мог доложить их с необходимой вескостью, поскольку имел
звание всего лишь капитана 3 ранга. Он не хотел возбуждать гнев высших
офицеров, которые не терпели рассуждений младших офицеров, особенно если это
«всего лишь офицеры разведки».
Старые предубеждения, скорее подсознательные, чем
обдуманные, традиционные, а не действительные, особенно проявились в
Пирл-Харборе. Они отчасти усугублялись еще и тем, что командующий флотом не
смог по достоинству оценить важность разведки.
Все это, однако, не означает, что разведывательный отдел
флота, будучи перегружен делами и имея недостаточный штат сотрудников, не
работал все время с максимальным напряжением. Существовал и отдел другой
разведки, работающий с такой же отдачей, это отдел радиоразведки войск связи
армии. Лейтон координировал с ним деятельность своего отдела, основываясь на
личной дружбе с начальником отдела капитаном 3 ранга Дж. Дж. Рочфортом, хорошо
подготовленным офицером в области разведки и владеющим японским языком.
Эти два отдела внимательно следили за передвижениями
японцев, но ни Лейтон, ни Рочфорт не имели возможности на основе собираемой
информации делать свои заключения о намерениях противника. Это право целиком
принадлежало плановикам, которые первыми должны были бы принять соответствующие
контрмеры в ответ на мероприятия японцев, указанные в поступающей информации.
Но во всяком случае добываемая информация обрабатывалась людьми, знающими
японцев, и своевременно докладывалась старшим начальникам.
В моем распоряжении сейчас имеется довольно полный
перечень мероприятий наших разведывательных служб в Пирл-Харборе за период с
начала ноября 1941 года до дня нападения. Не лишне восстановить по имеющемся
сейчас материалам качество и объем проделанной работы и дать краткий обзор
информации, которую разведка смогла представить командующему флотом [313]
и его плановикам для оценки обстановки и принятия мер.
Хотя в начале ноября интенсивность радиопереговоров была
нормальной, радиоразведка войск связи уловила несколько важных признаков
усиления активности японцев. Кроме того, Япония ввела совершенно новую систему
позывных для кораблей, находившихся в море, а позывные береговых станций и
береговых адресатов остались прежними. Удалось также перехватить ряд весьма
срочных депеш из Токио командующим флотами.
3 ноября интенсивность радиопереговоров была ниже
нормальной, но это не ввело в заблуждение нашу радиоразведку войск связи. В
бюллетене разведки связи за этот день имелась важная информация: «Токио
продолжает передавать обычные депеши. Такое уменьшение количества депеш
отмечается впервые. Смысл этого еще не ясен. Простая смена позывных не является
объяснением. Создается впечатление, что эти депеши — периодические сообщения
командирам соединений».
Одновременно отмечалось, что радио Токио увеличило
передачу в эфир ложных телеграмм с целью поддержания объема радиопереговоров на
прежнем уровне. Была перехвачена также срочная телеграмма командующего японским
флотом, адресованная «Всем, кого это касается», включая командиров соединений,
объединенный флот, управление военно-морской разведки в Токио, начальника
морского генерального штаба и управление личного состава. Затем следовало
важное сообщение: «Командующий объединенным флотом (адмирал Ямамото — Прим. авт.) продолжает поддерживать связь
с авианосцами и подводными лодками».
Таков результат радиоконтроля только за один день, и
нужно признать, что для размышлений материала было вполне достаточно. В то
время информация, полученная путем радиоперехвата, была особенно важной.
Сведения, добытые военно-морской разведкой, дополнялись и другой информацией. 4
ноября начальник разведки флота докладывал: «Флаг командующего 5-м флотом
находится на легком крейсере в Майдзура, но о составе сил пока еще ничего не
известно. Возможно — это ядро японского военно-морского флота».
Последующие события подтвердили данное предположение.
К 6 ноября радиоразведка войск связи установила, [314]
что интенсивность радиопереговоров несколько увеличилась. Было отмечено новое
отклонение от давно установленного порядка. Раньше радио Токио, посылая
телеграмму, называло номер части или соединения, которому она адресовывалась.
Но, начиная с того дня, эта система вызова была ликвидирована, и в телеграммах
перестали указывать наименование частей и соединений. Такое мероприятие японцев
мы расценили как новый шаг по обеспечению секретности связи и как новое
предупреждение нам. В тот же день радиоразведка подтвердила скопление японских
самолетов на Формозе{37}. (Через несколько недель было
точно установлено, что Формоза является главной базой для действий японской
авиации против Филиппин.) Контролируя радиосвязь адмирала Ямамото, наша радиоразведка
сделала важное открытие:
«Большое число радиопередач объединенного флота ведется
с использованием секретных (тактических) позывных».
На следующий день интенсивность радиопереговоров
оставалась высокой, но усиление мер безопасности, ежедневно вводимых японцами,
заставило наших аналитиков вести борьбу при слишком неравных условиях.
«Прилагаются огромные усилия, — говорилось в донесениях радиоразведки
войск связи, — для раскрытия возможно большего числа адресатов, но
изменения «оранжевыми» (японцами) методов ведения радиосвязи во флоте делает
это более трудным, чем мы предполагали».
8 ноября было обнаружено, что авиабазу в Титидзима
включили во многие радиопереговоры, происходившие между учреждениями империи и
подмандатными территориями. Было подмечено новое важное обстоятельство. «В
районе между Титидзима (острова Бонин), Наха (Окинава), Такао (Формоза), Палау
(Пелеус) и Джалуит (Маршалловы острова) отмечается особое перемещение авиации и
вспомогательных ВВС, — говорилось в разведсводке, — а формирование
сил командующего объединенной авиацией в районе Такао-Бако (Пескадорские
острова) почти завершено. Об этом свидетельствуют донесения, адресованные
командующему флотом, объединенному флоту, военно-морскому министру, командирам [315]
отрядов авианосцев, объединенным ВВС, 1-му флоту и береговым учреждениям,
такого рода донесения обычно бывают связаны с передвижениями или
организационными изменениями».
На следующий день было воскресенье, но радиопереговоры
велись очень интенсивно. Мы установили, что развертывание двух дивизий
авианосцев ведется по графику, и что начальник штаба войск во французском
Индокитае прибыл в Токио на совещание. Телеграмма, адресованная Ямамото на
крейсер в Майдзура — флагманский корабль группировки, — которая
(группировка), как ранее установила наша разведка, являлась возможным ядром
надводного флота, указывала на то, что командующий флотом находился в этой
тайной группировке.
10 ноября радиопередачи вела в основном японская
военно-морская разведка, она направляла телеграммы командирам кораблей и
соединений. Эти радиограммы заполняли эфир и в последующие несколько дней
затрудняли свободную передачу других сообщений. Несмотря на трудности,
связанные с возросшей активностью японцев в эфире, было точно установлено, что
в эти дни усилилось передвижение кораблей. Очевидно, развертывание флота
продолжалось беспрерывно, но теперь оно проводилось по заранее указанным базам,
чем и объясняется усиление радиосвязи в период с 1 по 10 ноября и неожиданное
сокращение ее в дальнейшем.
15 ноября, когда радиоразведка войск связи обнаружила
явное передвижение кораблей и соединений 4-го флота, управление военно-морской
разведки сочло это тревожным сигналом, свидетельствующим об изменении общей
политической обстановки. Ее двухнедельный отчет о внутренних событиях начинался
зловещими словами: «Приближающийся кризис японо-американских отношений затмил
все остальные события на Дальнем Востоке в этот период. Сабуро Курусу, бывший
японский посол в Берлине, прилетает в Вашингтон с компромиссными японскими предложениями.
Совершенно ясно, что никто не ожидает успеха от его миссии. Сообщают, что посол
сам настроен крайне пессимистично». И вновь оценка обстановки, данная
управлением военно-морской разведки, оказалась более реалистичной, чем оценка
некоторых высших кругов, на которые напрасно возложили эту важную обязанность. [316]
16 ноября наша радиоразведка установила, что японской
1-й эскадре эскадренных миноносцев было приказано действовать с отрядами
авианосцев и линкоров. Однако местонахождение 5-го флота, прозванного офицерами
нашей разведки «мифическим флотом», оставалось неизвестным. Радиосвязь Ямамото
становилась все более и более интенсивной, особенно с командующим 2-м флотом.
Отсюда разведка войск связи сделала следующий вывод (позже его правильность подтвердили
другие сведения): «Командующий 2-м флотом будет командовать крупной оперативной
группой, включающей 3-й флот, объединенную авиацию, несколько дивизий
авианосцев и 3-ю дивизию линейных кораблей». Спустя три недели эти силы
действительно обеспечивали нападение ударной группы на Пирл-Харбор.
20–21 ноября радиоразведка войск связи точно установила
возрастающую концентрацию частей японского флота и усилившуюся деятельность
управления личного состава в Токио. «21 ноября загруженность радиосети
Токио — Такао, — сообщалось в сводке, — была настолько большой,
что работа велась дуплексной связью».
22 ноября — эта дата известна у нас как день
«Y» — интенсивность радиосвязи упала ниже нормальной. В одном из
перехваченных донесений говорилось, что «тактические учения объединенного флота
уже закончены». Мы засекли в эфире токийскую разведку, когда та передавала
длинные телеграммы своим адресатам. В этот же день начальник разведки флота в
Пирл-Харборе получил важное донесение, степень достоверности которого не была
определена. «Голландские власти в Ост-Индии получили сведения, —
говорилось в донесении, — что японские экспедиционные силы, достаточно
сильные, чтобы представлять угрозу Голландской Индии или португальскому острову
Тимор, подошли к Палау. Если они перейдут линию Давао — остров
Ваигео — экватор, генерал-губернатор Голландской Индии будет рассматривать
это как враждебный акт и считать началом войны».
Когда в результате активизации связи между кораблями
3-го флота эфир был перегружен японскими срочными телеграммами, большая часть
которых оказалась сообщениями о передвижении кораблей, начальник оперативного
управления морского штаба послал главнокомандующему военно-морскими силами
следующее донесение: [317]
«Шансы на благоприятный исход происходящих переговоров с Японией
очень сомнительны. По моему мнению, это обстоятельство в сочетании с
официальными заявлениями японского правительства и передвижениями японских
сухопутных и военно-морских сил указывает на то, что японцы могут предпринять
неожиданные агрессивные действия на любом направлении и в том числе нападение
на Филиппины или Гуам».
Примерно в это же время японские оперативные группы
покинули сборные пункты, и соответственно интенсивность радиосвязи вновь стала
подозрительно нормальной. Только разведка Токио оставалась в эфире, передавая
дополнительную информацию своим адресатам, причем подтверждение получения ее
было необязательным. Чтобы ввести в заблуждение нашу радиоразведку, японские
радиостанции, когда нечего было передавать флотам и кораблям, для создания
видимости, что интенсивность радиопередачи не уменьшилась, повторяли ранее
переданные телеграммы. Этот факт был отмечен и оценен радиоразведкой, как
имеющий огромное значение.
С другой стороны, японская разведка изо дня в день
увеличивала объем радиосвязи. Например, 29 ноября большую часть дневных
радиопередач составляли телеграммы разведывательного характера. Только одна
военно-морская разведка Токио в течение дня послала командирам соединений и
кораблей, находившихся у берегов или в открытом море, одиннадцать телеграмм, а
радиоразведка в Токио отправила командирам соединений четыре исключительно
длинные телеграммы. Радиосвязь возросла настолько, что для передачи этих
телеграмм пришлось использовать передатчик в Йокосука.
Донесения агентов, полученные в Пирл-Харборе, также
указывали на усиление деятельности японцев как в открытом море, так и на суше.
Так, 27 ноября один наш надежный агент доложил, что императорская ставка установила
контроль за усилившейся деятельностью авиации, а источник английской разведки
категорически утверждал, что «1 декабря Япония начнет военные действия на
перешейке Кра и в Таиланде», наступая с Формозы, где еще ранее наша
радиоразведка обнаружила концентрацию японских сил.
28 ноября другой английский источник сообщил начальнику
разведки флота, что если японо-американские [318] отношения дойдут до
разрыва, то для оповещения об этом разрыве японцы намерены использовать
передачи последних известий по радиовещанию, они повторят пять раз слово
«Хигаси». 1 декабря наш атташе в Бангкоке доложил, что, по сообщениям весьма
надежного агента, в Бангкоке проходит совещание, которое также свидетельствует
о подготовке к началу военных действий. Вслед за этим пришло новое донесение,
уже от другого агента; он сообщал, что 30 ноября японский посол в Таиланде
получил указание сжечь свои бумаги и шифры.
К тому времени мы могли бы вскрыть наличие угрозы. 1
декабря все японские позывные сигналы были вновь заменены. Радиоразведка войск
связи отметила: «Тот факт, что позывные сигналы просуществовали только один
месяц, указывает на дополнительные меры в подготовке активных операций большого
масштаба».
Не менее интересна и следующая оценка: «Изучение
радиосвязи до 00. 00 1 декабря (когда сигналы были вновь заменены) указывает на
стремление передать все телеграммы с помощью старых сигналов с тем, чтобы сразу
же после замены их оставалось минимум непереданных телеграмм и, следовательно,
минимум путаницы. Либо это обстоятельство, либо наличие большого числа старых
телеграмм могло использоваться японцами для поддержания на неизменном уровне
общего объема радиопередач и создавать видимость, что ничего необычного не
происходит».
Это правильное заключение со всей очевидностью показало,
что японские уловки не обманули нашу разведку. Ко 2 декабря нашей радиоразведке
войск связи удалось окончательно установить, что японский надводный флот
находится в море. Конечно, радиоразведка в значительной степени основывается на
случайных данных и заключениях, которые сравниваются и сопоставляются с
информацией, получаемой из других источников. Интересующая нас информация редко
передается по воздуху, а дешифрирование некоторых телеграмм требует много
времени. При всем этом заключения, которые могут быть сделаны на основе опыта и
практики, обычно дают высшим [319] инстанциям отправные данные для оценки положения.
За пять дней до событий в Пирл-Харборе наша
радиоразведка связи информировала тех, кого это касается, что некоторые
перехваченные радиограммы, а также отсутствие нормального объема радиосвязи,
свидетельствующее о радиомолчании японских флотов, являются признаками
надвигающихся событий. Флоты, которые до недавнего времени обслуживались
радиостанцией в Такао, больше не получали сигналов. В ряде случаев было
обнаружено, что радиостанция в Такао ведет передачу флотам не непосредственно,
как раньше, а через Токио.
На этом основании и на основании других данных
радиоразведка войск связи сделала следующие выводы в разведывательной сводке за
2 декабря:
1. 1-й флот находится в сравнительно спокойном
состоянии. Можно предполагать, что штаб Объединенного флота разделен на две
части и что каждая часть имеет своего командующего и свой штаб (это указывает
на возможность их действий в удаленных друг от друга районах).
2. Сведений о 2-м флоте нет. Причина частично
заключается в том, что новые позывные сигналы японцев неизвестны. В то же время
можно предположить, что 2-й флот готовится к боевым действиям.
3. Что касается авианосцев, то о них по-прежнему нет
никаких сведений. После смены сигналов с авианосцев не было принято ни одного
сообщения. Радиоразведка войск связи считает это признаком ослабления
радиосвязи авианосцев.
4. Сообщают, что объединенные военно-воздушные силы
покинули район Такао.
5. Суммируя все донесения и признаки, можно
предположить, что огромный флот, составленный из частей 2-го, 3-го и 1-го
флотов, покинул воды империи. Получить более детальные сведения с помощью
радиоперехвата невозможно, поскольку осведомленность радиоразведки зависит от
наличия и интенсивности радиосвязи противника. Радиопередачи с этого
призрачного флота не поступали, а передачи на него тщательно замаскировывались.
Кроме того, японцы широко практикуют ложные радиопередачи. [320]
На следующий день, 3 декабря, разведывательная сводка
вновь отмечает: «О подводных лодках и авианосцах сведений нет». Это
подтверждает ранее сделанный вывод: «Можно предположить, что 2-й и 3-й флоты
находятся в море». 4 числа командующий 2-м и 3-м флотами, который, по
определению разведсводки, был «раньше очень разговорчивым командующим»,
подозрительно молчал. 2-й и 3-й флоты совершенно исчезли из эфира и,
следовательно, из разведывательной сводки. 5 декабря объем радиопередач
неожиданно резко возрос. Все направления были перегружены передачами токийского
радио, они велись круглыми сутками. Эфир заполнился срочными телеграммами.
Спешность была, видимо, столь велика, что иногда не хватало времени для
шифрования сообщений. Некий капитан Окава, например, посылал телеграмму
какому-то Фудзихара, начальнику политического бюро, открытым текстом. В
телеграмме говорилось: «Ваши сообщения о дальневосточном кризисе здесь
считаются важными, продолжайте то, чем занимаетесь сейчас. Скоро поступят
особые распоряжения».
С находящихся в море двух призрачных флотов поступила
только одна телеграмма отрывочного характера, но она имела большое значение,
особенно если давать ей оценку в настоящее время. Телеграмма адресовалась
командующему 14-й армией, находящемуся на борту «Рюдзё Мару». Много транспортов
поддерживали связь с 3-м флотом, не получая, конечно, от него ответов.
Во второй половине дня 6 декабря, это была суббота,
аппарат начальника радиоразведки войск связи составил свою последнюю
разведывательную сводку мирного времени. А в это время все японские радиостанции
работали полным ходом. Объем радиосвязи был исключительно большим. Токио
одновременно вело три отдельные радиопередачи. Телеграммы передавались также из
Сайпана, Оминато и Такао. Военно-морская разведка вновь господствовала в эфире,
передавая телеграммы с грифом большой срочности. В заключении радиоразведка
повторяла стереотипную фразу: «Радиосообщений от командующих 2-м и 3-м флотами
еще нет».
План действий японцев, который можно составить из этого
детального анализа с учетом всех последующих событий и информации, полученной
после окончания войны, представляет определенный интерес; его можно [321]
охарактеризовать в нескольких словах. Экспедиционные силы были сформированы из
частей 1-го, 2-го и 3-го флотов и делились на две группы. Одна шла на Филиппины
вместе с транспортами, другая — на Пирл-Харбор. Авианосцы находились в
последней группе, Подводные лодки, определенно отмеченные у Маршалловых
островов, очевидно, прибыли туда с целью выйти к северу для создания прикрытия
в случае, если бы мы стали преследовать японский флот, уходящий из
Пирл-Харбора.
Японский план был довольно прост. Именно простота и
рискованность плана создавали видимость невозможности его реализации для тех,
кто не знал японцев. Несмотря на это, разведке удалось насторожить главнокомандующего,
и в полдень 5 декабря 1941 года он получил от начальника управления
оперативного планирования капитана 1 ранга С. X. Макморриса (ныне вице-адмирал)
краткую, но многозначительно озаглавленную докладную записку: «Рекомендуемые
меры, которые необходимо осуществить в случае, если японо-американская война
начнется в ближайшие 48 часов». О наличии угрозы войны явствовало из каждой
докладной Макморриса. 1 декабря он представил докладную, в которой высказывал
мнение, что война начнется в течение ближайших 24 часов.
Меры, предлагаемые Макморрисом, были достаточно хороши,
если смотреть на них глазами простого моряка, составляющего план по
традиционному учебнику, однако они были ориентированы в ложном направлении. Они
были обречены на провал и не могли найти практического применения, потому что
наши плановики не допускали и мысли о том, что японцы могут вышвырнуть за борт
договоры с западными странами и воспользоваться опытом своей собственной
истории — внезапного нападения на Порт-Артур без объявления войны.
Когда в комитете конгресса по расследованию катастрофы
Пирл-Харбора меня спросили, почему я считал, что японцы начнут войну воздушным
нападением на наш флот, я назвал следующие четыре причины:
1. Нельзя было ожидать, что японцы совершат большой
ошибочный стратегический маневр в южном направлении, не трогая наш флот на
своем фланге. И это несмотря на то, что на Тихом океане они имели 180 кораблей
против наших 102-х. Японцы прекрасно знали, [322] что к тому моменту,
когда мы сможем собрать экспедиционные силы на западном берегу, туда придет и
остальной флот. Поэтому они обязательно должны были попытаться потопить или
серьезно повредить по меньшей мере четыре наших линкора для достижения
равенства в силах с нами.
2. Японцы — способные ученики, и от них можно
ожидать знания всех основных принципов войны и уроков истории. Они видели
результаты неожиданного нападения на Порт-Артур, и можно было полагать, что они
воспользуются возможностью успешного неожиданного нападения с воздуха на наш
флот в Пирл-Харборе.
3. Японцы до мельчайших подробностей знали обстановку на
Гавайях, знали о запланированном передвижении наших сил и обо всем, что
необходимо знать для успешного неожиданного нападения. Большое число агентов,
работавших на японцев, и добываемая ими исчерпывающая информация создавали
обнадеживающую перспективу.
4. Возможность успешного воздушного нападения на
Пирл-Харбор обсуждалась на страницах японских книг с большими подробностями. В
одной из книг, приобретенной нашим морским представителем в Японии, приводилось
очень интересное высказывание. Перевод книги был поручен начальнику
оперативного отдела Тихоокеанского флота в октябре 1941 года. Фактически книгу
перевел разведывательный отдел флота. В ней говорится:
«Американский командующий работает над различными
секретными планами, причем особенно его интересуют три вопроса:
1. Будет ли японская быстроходная ударная группа,
состоящая из крейсеров и авианосцев, выполнять разведывательные или боевые задачи.
2. Будут ли японские подводные лодки кружить около
островов, чтобы напасть на флот или беспокоить его.
3. Будут ли японские экспедиционные силы посланы в чужие
воды.
Первый вопрос наиболее важный. Предположим, что Японии
удалось бы создать быстроходную ударную группу, состоящую из таких линкоров,
как «Харуна», «Конго», «Кирисима» (с которыми не могут состязаться в скорости
американские линкоры), а также из тяжелых крейсеров типа «Нати». Это были бы
действительно непревзойденные и непобедимые силы. Если бы их противопоставить
американским линкорам, имеющим на вооружения больше орудий, то они использовали
бы превосходство в скорости, оставив позади своих тихоходных противников. Если
бы их противопоставить крейсерам, то они, сблизившись с ними, мощными ударами [323]
сломили бы их сопротивление. Действительно, это были бы бесподобные силы,
способные быстро сблизиться для боя или выйти из боя в случае попадания под
обстрел. Если бы эту быстроходную ударную группу постигло несчастье и она
потеряла бы один или два линкора или авианосца, то для Японии это означало бы
тяжелый удар. Мы должны были бы скрежетать зубами, подавляя свой гнев до дня
решительного генерального сражения, чтобы отомстить.
Может быть, такое смелое предприятие очень рискованно.
Кто знает? Но, с другой стороны, война — это риск, и тот, кто колеблется
или боится смелых действий, тот не может вести войну! Более того, нападение на
Гавайи явилось бы первым сражением в войне на Тихом океане. Если в самой первой
схватке какой-либо стороне удалось бы лишить противника смелости силой своего
бесстрашия, то это повергло бы его в страх или нанесло бы ему нервное
потрясение...»{38}
Считаю уместным подчеркнуть, что приведенный анализ
обстановки я сделал несколько лет спустя после рассматриваемых событий.
Признаки, столь убедительные сегодня, могли быть не замечены в то время, хотя я
продолжаю считать, что они вырисовывались вполне отчетливо и должны были
побуждать к боевой готовности, а не к притуплению бдительности. В то время как
Южно-Китайское море, Филиппины и даже Гуам отчетливо фигурировали в сводках и
разведывательных донесениях, о Пирл-Харборе никто не упоминал, поскольку
намерение японцев начать войну неожиданным нападением на наш флот в
Пирл-Харборе хранилось ими в строжайшей тайне.
Угроза войны признавалась всеми. Независимо от того,
охватит или не охватит война территории, расположенные вдали от Пирл-Харбора:
Филиппины, Гуам, территории в Южно-Китайском море или районы, находящиеся
южнее, — этот гавайский сторожевой пост являлся нашей основной
военно-морской базой на Тихом океане, а потому автоматически включался в любые
военные действия. Поэтому я никогда не разделял доводов, объясняющих
притупление бдительности в Пирл-Харборе тем, что военные действия
ожидалисьгде-то в другом месте. Более того, в 1941 году основной интерес для
японцев представляла не столько сама база, сколько находившийся в ней флот.
Если база неподвижна, то флот подвижен. По существу он не имеет установленных
географических границ своего местонахождения. [324]
И если война не доходит до флота, то сам флот должен
дойти до войны. В этом заключался основной замысел всех японских планов, когда
они охотились за нашим флотом. Именно понимание замысла японских планов,
основанное на указанных мною выше четырех причинах, убедили меня в том, что
Япония начнет военные действия воздушным нападением на наш флот. Полное
исключение такой возможности в нашем планировании явилось частичной причиной
поражения. Война достигает кульминационного момента в самый начальный период.
Замечательным примером этому является сражение на Марне. Сражение показало, что
если мощная держава не надеется выиграть войну против другой главной державы
или коалиции стран в начальный период, она может сразу же легко проиграть ее,
при том условии, конечно, что противники примут надлежащие и решительные меры.
В таком же положении находились японцы, совершая смелое нападение на
Пирл-Харбор.
Если бы мы были предупреждены об этом и смогли напасть
на японские авианосцы, весь ход войны на Тихом океане изменился бы коренным
образом.
Итог деятельности разведки до нападения на Пирл-Харбор
показывает (на основании выдержек из наших разведывательных сводок, приведенных
выше), что высшее командование неоднократно получало сигналы о концентрации
крупных японских сил и о передвижениях мощной японской группировки. Эти сигналы
подтверждались попытками японцев скрыть факт этих передвижений. К тому же я
никогда не слышал, чтобы тем, на кого было возложено обеспечение боевой
готовности в Пирл-Харборе, задали вопрос: «Учитывали ли вы при оценке
обстановки мнение тех, кто был лучше подготовлен к тому, чтобы определить
возможности японцев в начальный период?»
II. Испытание руководства
Ознакомившись с нашим разбором событий, читатель может
задать тот же вопрос, который задал объединенный комитет конгресса по
расследованию нападения на Пирл-Харбор: «Почему стали возможными события в
Пирл-Харборе, если у нас была лучшая разведка, которую мы когда-либо имели,
если мы располагали почти достоверными данными, что война близка, если наши [325]
планы предвидели характер нападения, которое предприняли японцы утром 7
декабря?»
Нет необходимости далее заниматься определением важности
и серьезности тех предупреждений адмиралу Киммелю и генералу Шорту, которые им
были посланы на Гавайи из Вашингтона в совершенно секретных депешах.
Окончательно установлено, что адмирал Киммель имел достаточно информации и
предупреждений как из Вашингтона, так и от соответствующих наблюдателей на
месте и мог подготовить имеющиеся в его распоряжении силы на случай
чрезвычайной обстановки. Могут спросить о той дополнительной важной информации,
которая имелась в Вашингтоне, но не была послана на Гавайи. По признанию
Киммеля и работников его штаба, при их ориентировке только на войну на Дальнем
Востоке было совершенно невозможно, чтобы они по-другому реагировали на
дополнительную информацию из Вашингтона.
Те, кто читал газеты в Гонолулу, знал бы о грозящей
опасности даже по одним заголовкам. «Гонолулу адвертайзер» в номере от 13
ноября 1941 года поместила на видном месте сообщение под таким заголовком:
«ТОКИЙСКОЕ РАДИО УТВЕРЖДАЕТ, ЧТО ВОЙНА УЖЕ НАЧАЛАСЬ. ЛЮБОЕ
ВОЕННОЕ МЕРОПРИЯТИЕ ЯВЛЯЕТСЯ ЛИШЬ ЛОГИЧЕСКИМ СЛЕДСТВИЕМ ПОЛИТИКИ
ОКРУЖЕНИЯ — ЗАЯВЛЯЕТ ЯПОНСКИЙ ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ШТАБ».
В номере от 14 ноября сообщалось:
«ЯПОНЦЫ УВЕРЕНЫ В ПОБЕДЕ НА МОРЕ».
3 декабря в передовой статье «Адвертайзер» прямо
говорилось: «Задержка в Вашингтоне не даст больше никакого выигрыша...
Ближайшее будущее японо-американских отношений мрачно. Если не произойдет
немедленный и полный поворот политики Токио, то это будет означать, что жребий
уже брошен. Япония и Америка идут по кровавому пути к войне».
5 декабря появилось как бы последнее предупреждение:
«КРИТИЧЕСКИЙ ЧАС НА ТИХОМ ОКЕАНЕ БЛИЗОК. СЕГОДНЯ ЯПОНИЯ ДАЕТ
ОТВЕТ США».
Анализируя некоторые из этих сообщений, объединенный
комитет установил, что трудно себе представить, как можно было не заметить
усиления напряженности в [326] международной обстановке и безошибочных признаков войны
даже на основании чтения только газет.
Эту ясную мысль высказал также бывший военный министр
Стимсон. Он сказал: «Если командующий на Гавайях не знал, что отношения между
Японией и Соединенными Штатами были напряженными и что разрыв мог произойти в
любое время, он являлся, пожалуй, единственным неосведомленным человеком на
Гавайях, ибо радио и газеты сообщали тревожные вести ежедневно; кроме того, у
командующего был начальник штаба и начальник разведки, которые обязаны были доложить
ему об этом. И если он не знал, что японцы могут нанести удар без
предупреждения, тогда он, вероятно, не изучал истории Японии или не знал того,
что преподают по этим вопросам в военных школах».
Но адмирал Киммель читал газеты. В своих устных показаниях
он сослался на то, что, получив предупреждение 27 ноября, он в дальнейшем
вынужден был черпать информацию о ходе переговоров только из газет. И хотя его
действия, как он сообщил, не основывались на газетных сообщениях, все же
основную часть «дипломатической информации» он получал именно из них.
Тогда кто же виноват и где мы должны искать
ответственных за отсутствие боевой готовности? Объединенный комитет, расследуя
вопрос о промахах командования как военно-морскими, так и сухопутными силами на
Гавайях, установил, что именно не было сделано ими и что, следовательно,
явилось причиной отсутствия боевой готовности. В докладе комитета говорится:
8. Командование как военно-морскими, так и сухопутными
силами на Гавайях, в частности, оказалось не в состоянии:
а) выполнить возложенные на него задачи с учетом
предупреждений из Вашингтона и информации, которой оно располагало, а также
наладить необходимое взаимодействие;
б) распределить и организовать взаимодействие средств в
обороне, особенно учитывая полученные предупреждения и разведывательную
информацию, поступавшую к нему в период с 27 ноября по 7 декабря 1941 года;
в) осуществлять связь на основе взаимного ознакомления с
операциями, необходимого для общей безопасности, а также обмениваться важной
информацией;
г) вести более действенную разведку имевшимися в его
распоряжении средствами;
д) добиться полной боевой готовности во всех учреждениях
армии и флота и быть в состоянии отразить любое нападение; [327]
е) использовать для отражения японского нападения все
имевшиеся в их распоряжении средства, материальную часть и личный состав. Их
было достаточно, по крайней мере, для того, чтобы свести до минимума потери от
нападения;
ж) оценить важность имевшейся у него разведывательной и
другой информации.
9. Допущенные командованием на Гавайях ошибки явились
следствием неправильной оценки обстановки, а не нарушением служебного долга.
Эти промахи, по крайней мере, касающиеся адмирала
Киммеля и его штаба, безошибочно указаны адмиралом Кингом. Он сказал: «Главная
ошибка состояла в неспособности флота определить, что смогут сделать и
действительно сделали японцы».
В этом-то и заключается причина отсутствия боевой
готовности в Пирл-Харборе к 7 декабря. Желая помочь устранить эту «основную
ошибку», я в марте 1941 года посетил адмирала Киммеля и подробно рассказал ему
и его начальнику штаба капитану 1 ранга В. В. Смиту о возможных действиях
японцев в случае войны, которые они позднее и предприняли.
Адмирал Киммель ждал войны, но по причине, которой
трудно найти объяснение, считал, что он и силы, находящиеся под его
командованием, не будут участвовать в войне. Его склонил к этому начальник
отдела оперативного планирования капитан 1 ранга Макморрис. Он привел свои
доводы на совместном совещании с генералом Шортом. Макморрис утверждал, что
нападение на Гавайи с воздуха маловероятно, а начальник штаба не спросил о
причинах тревоги, которую переживала армия в ту неделю.
У историков есть достаточно фактов, чтобы вынести
приговор уже сегодня. Имеются все документы. Мы знаем, что Пирл-Харбор явился
экзаменом для руководства. И мы знаем, что, когда наступил этот экзамен,
руководство оказалось неподготовленным. После сражения в Ютландском проливе об
английском адмирале Джеллико сказали, что он был единственным в истории человеком,
который мог бы проиграть войну за один вечер, подставив свой флот под торпеды
немецкого надводного флота. Сейчас можно сказать об адмирале Киммеле, что
однажды утром судьба предоставила ему возможность спасти Соединенные Штаты,
отразив предательское [328] нападение японцев и обратив победу Японии в ее
поражение.
По мнению адмирала Кинга, адмирал Киммель мог
действовать следующим образом:
1. Он мог использовать имевшиеся в его распоряжении
патрульные силы для ведения глубокой разведки в наиболее опасных направлениях.
2. Ему нужно было меньше придерживаться шаблона при
определении времени нахождения кораблей на положении «в порту».
3. Если бы он понял всю серьезность угрозы даже за
несколько часов до нападения японцев, то логично предположить, что гидросамолеты
рано утром поднялись бы в воздух, на корабельных батареях личный состав
полностью бы находился на местах и ремонтно-восстановительные подразделения
приведены в готовность к действиям.
В свете заявления японцев о том, что их последние три
захода для атаки пришлось отменить из-за упорного сопротивления уже подожженных
кораблей, интересно представить себе результаты нападения в случае, если бы
корабли заранее знали об опасности.
Все эти события трагического прошлого имеют значение для
будущего. Объединенный комитет уделил этому обстоятельству большое внимание,
дав в заключении своего доклада серию рекомендаций, начиная от общеизвестной
истины о необходимости объединения командования и кончая ликвидацией
соперничества среди личного состава.
Особую важность для нашей безопасности в будущем имеет
рекомендация о «необходимости принятия действенных мер к тому, чтобы
установленные законом или другие ограничения не были бы на руку врагу или
другим враждебным национальной безопасности силам и не служили бы помехой для
наших разведывательных органов».
Особую важность приобретает также немедленное и
действенное проведение в жизнь предложения о «централизованном управлении и
четком распределении обязанностей в оперативной и разведывательной
деятельности».
Объединенный комитет рекомендовал далее, что координация
деятельности разведки и соответствующая [329] обработка
разведывательных данных в напряженное время должны обеспечиваться
непрерывностью разведки и централизацией ответственности в руках компетентных
должностных лиц. Комитет высказал мнение, что безопасность нации может быть
обеспечена только непрерывностью разведки и централизацией ответственности в
руках тех, кому поручено вести разведку. «Назначение офицера, годного для такой
работы в течение длительного времени, не должно отрицательно сказываться на его
продвижении по службе».
В моих показаниях объединенному комитету я уделил много
внимания этим основным вопросам и с удовлетворением обнаружил, что некоторые
мои оценки и рекомендации нашли отражение в докладе комитета.
Извлекая уроки из трагедии Пирл-Харбора, объединенный
комитет сопроводил свой доклад следующими словами:
«Пиррова победа в нападении на Пирл-Харбор, добытая
внезапностью, коварством и обманом, принадлежит властителям Японии, чьи мечты о
завоевании были погребены в пепле Хиросимы и Нагасаки. История по заслугам
возложит ответственность за Пирл-Харбор на военную клику, господствовавшую над
народом Японии в то время. И действительно, сам премьер-министр Тодзио уже взял
на себя эту ответственность.
Сегодня, спустя 4 года после событий, мы возвращаемся к ним не
для того, чтобы умалить значение ответственности, а увековечить для потомства
факты этого бедствия. Другими словами, мы хотим извлечь уроки и избежать
ловушки в будущем; дать на основании этого конструктивные предложения и
обеспечить нашу национальную безопасность; определить, допускались ли нашими
армейскими, военно-морскими организациями ошибки, которые в какой бы то ни было
степени способствовали масштабам этого бедствия».
Именно в этом свете мы должны рассматривать трагедию
Пирл-Харбора; это единственный подход, который может нам помочь избежать
подобного несчастья в будущем. Если мы сможем извлечь пользу из столь жестоких
уроков истории, тогда мы еще можем, сказать, что жертвы Пирл-Харбора были не
напрасны и мы почерпнули силу из собственных недостатков. [330]
Глава 25.
Интермедия на море
С первых дней войны у меня возник вопрос, как нам
разбить японцев с наименьшими для себя потерями. Я был уверен, что война примет
затяжной характер, в нее будут втянуты и европейские страны, в ходе войны
возникнет необходимость в ремонте и замене наших поврежденных кораблей.
Я предполагал, что японцы не смогут выстоять, так как
наш военный потенциал был в десять раз больше, чем их. И я не сомневался в
неизбежности капитуляции Японии.
В начале войны на Тихом океане я надеялся, что мы
немедленно начнем ответные действия, поражая противника всюду, где только
можно, любыми средствами, имеющимися в нашем распоряжении. По моему мнению,
войну было необходимо сразу перенести в воды, контролируемые японцами, с целью
не дать противнику возможности спокойно закреплять свои успехи или
беспрепятственно накапливать силы.
Я не раздумывал, когда новый работник штаба
главнокомандующего военно-морскими силами попросил меня принять участие в нашей
первой попытке нанести ответные удары по островам Гилберта (Вотье, затем Уэйка
и Маркуса) и в походе авианосца «Хорнет» для проведения операции «Шангри-Ла» с
целью совершить первый налет на Токио. Я быстро представил свои тактические
соображения. (Я слышал, как диктор токийского радио «Роза радио» ночью накануне
этого знаменитого рейда говорила: «Сегодня получено сообщение о том, что
иностранные самолеты летали над Японией. Я [331] заявляю вполне
определенно, что появление вражеских самолетов в японском небе совершенно
невозможно». В следующую ночь ни она, ни ее помощница не могли вести
радиопередачи, так как обе задыхались от страха и слез.)
Тот факт, что мы вели наступление с первого дня войны,
является историческим, все американцы будут с гордостью вспоминать о нем,
скорбя о потоках крови, пролитой в Пирл-Харборе. Японцы в те дни имели
превосходство в численности, вооружении и подвижности, но мы превосходили их
боевым духом, хотя они питали глубокую веру в воинственный пыл своих солдат.
Офицеры и матросы наших плохо оснащенных эскадренных миноносцев, подводных
лодок, рыскающих в море подобно одиноким волкам, и немногих крейсеров и
авианосцев, которые наносили губительные ответные удары по японским силам и
совершали смелые нападения, — вот невоспетые герои тех мрачных дней войны.
Я законно горжусь, что «Солт Лейк Сити», любовно названный Бобом Каси
«однокорабельным флотом», составлял часть той силы, настолько мощной, что ее
можно сравнить только с атомной энергией, которую применили почти через пять
лет.
В эти ранние дни войны я не располагал временем для
анализа событий с точки зрения истории, а был их живым свидетелем. Я противник
всякой войны, и тогда я надеялся, что после первой мировой войны мне не
придется в будущем принимать участие в войнах. Но теперь, когда нас вовлекли в
военные действия, я находился в море и командовал тяжелым крейсером, который,
по нашему мнению, должен был играть важную роль в войне, по крайней мере, в
начале ее. Все свои мысли и энергию я посвятил будущим боям и пытался мысленно
представить себе и точно определить, что мне надо будет делать, если произойдет
встреча с превосходящими японскими крейсерскими силами или линейным кораблем.
Наши корабли попадали в такую ситуацию во время войны.
Целью моего повествования не является описание всех
подробностей войны. Их детально осветили такие выдающиеся писатели, как Флетчер
Пратт, Гилберт Кант и особенно капитан Уолтер Кариг и его талантливые [332]
сотрудники в непревзойденных «Донесениях с полей сражений».
О подвигах моего корабля «Солт Лейк Сити» выдающийся
военный корреспондент Боб Идеи написал вдохновенный очерк, опубликованный в
«Чикаго дейли ньюс».
Существует, однако, факт, скорее абстрактный или
теоретический, которым мы можем гордиться. Наш флот был равен по силе японскому
до 7 часов 55 минут утра 7 декабря. Через несколько минут это равновесие было
резко нарушено не в нашу пользу, и нам пришлось начинать войну с более слабым,
чем у японцев, флотом. У нас остались только крейсеры, несколько авианосцев,
эскадренные миноносцы и подводные лодки, большинство из которых имело
вооружение, не отвечающее требованиям военного времени с небольшим количеством
зенитных батарей. Эти корабли были значительно хуже, чем те, которые
впоследствии спускались со стапелей.
Но высокий боевой дух вдохновлял этот несовершенный флот
на наступательные действия. Примером такого духа, которым проникся каждый
матрос и офицер, является приказ нового главнокомандующего флотом Соединенных
Штатов Америки адмирала Кинга. Его приказ был коротким: «Сделать все возможное
с тем, что имеем».
И мы делали больше, чем было в наших силах. Мы вели
наступление в течение всех этих мрачных дней нашей морской истории и изматывали
японцев до тех пор, пока не стали достаточно сильными, чтобы бить их. От нашего
Азиатского флота остались только подводные лодки, но эти подводные лодки,
предоставленные сами себе, без соответствующей организации и лишенные
необходимого взаимодействия с воздушными силами генерала Макартура на
Филиппинах, нападали на японцев с первого дня военных действий и проводили
эффективные атаки.
Мы понесли тяжелые потери в сражении за Яванское море,
однако и японцам не поздоровилось. Но особенно ярко мы продемонстрировали свой
боевой дух, когда четыре наших эсминца вступили ночью в бой с крупными
японскими силами, состоящими из крейсеров, эсминцев и транспортов, и причинили
им значительные повреждения торпедными атаками. Американский флот понес [333]
тяжелые потери, но он не был ни уничтожен, ни подавлен. Во время войны он
сделал все, что мог, с теми незначительными средствами, которыми располагал.
Нашими активными действиями «а воде с самого начала руководил неукротимый духом
адмирал Уильям Холси.
После сражений в Коралловом море, у Мидуэя и
Гуадалканала настала очередь Японии испытать неравенство сил. В то время как мы
продолжали наступление, японцы отказались от наступательных действий и
оставались в обороне в течение восемнадцати месяцев, пока не были вынуждены
вступить в бой, когда мы достигли Сайпана. Есть только одно важное сражение, в
котором японцы сами пожелали принять участие и где снова потерпели
поражение, — это второе сражение в Восточно-Филиппинском море, включающее
героическую борьбу за залив Лейте, в которой адмирал Олдендорф блестяще проявил
себя.
Прекрасная репутация японского флота была подорвана его
нерешительностью и слабой подготовленностью. Эти две черты впоследствии
проявлялись в ходе почти всей войны.
Наши успехи доказали, что американский флот уже тогда
применял радикально новые стратегические принципы, и говорили о его абсолютном
тактическом превосходстве над противником. Эти принципы имеют решающее значение
при рассмотрении роли нашего флота в достижении победы.
Большой честью для «Солт Лейк Сити» было сражаться в
авангарде в начальный период наступательных операций. 1 февраля 1942 года
население США, несущее бремя войны в состоянии морального упадка, было
чрезвычайно возбуждено сообщением о первом большом наступлении против японцев.
Речь шла о рейде на острова Гилберта и Маршалловы, спланированном и проведенном
адмиралом Холси так, что все увидели в нем выдающегося командующего нашим
флотом.
Целью для «Солт Лейк Сити» являлся атолл Вотье.
Мы слабо подготовились к этому рейду, наши карты были
несовершенны, а разведка недостаточна для такой дерзкой экспедиции. Я считал,
что приблизиться к атоллу вплотную выгодно не только в тактических, но и в
чисто разведывательных целях. Меня решительно поддержал [334]
находящийся на корабле в качестве гостя капитан-лейтенант Коггинс, доктор,
известный читателю из предыдущих глав. После истории с Томпсоном мы стали
близкими друзьями и неутомимыми сотрудниками в разведке. Наша дружба и
проницательная наблюдательность Коггинса побудили меня просить разрешения
командующего взять доктора в рейд. Во время нашего плавания он думал, что это
было обычное крейсерство. Кроме того, на борту корабля находились журналисты
Боб Каси и Боб Лэндри (из журнала «Лайф»).
Методы разведки в бою в то время были в зачаточном
состоянии, мы не имели топографических данных от воздушной разведки,
необходимых для выполнения боевой задачи. Мы находились в невыгодном положении
и в отношении типов самолетов, имеющихся в нашем распоряжении. Однако мы
намечали использовать их для ведения разведки и впервые осуществили это
намерение в ходе Тихоокеанской войны. Два самолета предназначались для
корректировки огня нашей корабельной артиллерии, а два находились в резерве, и
мы намеревались использовать их для получения информации, необходимой для
будущих боев. Для фотографирования с самолетов применили личные фотоаппараты,
до этого не используемые на кораблях. Было необходимо сфотографировать весь
остров, чтобы выбрать наиболее важные цели для обстрела.
В этой связи нельзя не вспомнить о наших бесплодных
попытках получить информацию об этом районе путем посылки туда с визитом
американских кораблей, но тогда наш государственный департамент находился в
оппозиции к этим «спорным» вопросам. Действительно, я подготовил записку,
которую нужно было сбросить на Вотье, адресованную гаймусё (японское
министерство иностранных дел) с пометкой: «Просьба передать м-ру Думэну,
американскому послу». Записка гласила: «Прибыл и изучаю острова Гилберта,
несмотря на оппозицию. Захариас». В суматохе приготовлений записку не вручили
моему летчику, так что м-р Думэн оставался в неведении.
Разведывательные данные, которые мои летчики собирали в
свободное время, казалось, оправдывали усилия и открывали совершенно новые
перспективы для воздушной разведки. Из фотоснимков мы выполнили [335]
подробную карту острова, она стала основой информации, используемой с огромной
эффективностью во время последующих атак. К этой работе я привлек и Коггинса,
он радовался возможности снова действовать в качестве офицера разведки. Он
побеседовал с каждым офицером, летавшим над Вотье в течение этой операции,
включая летчиков с авианосца. Вскоре с авианосца прибыл офицер-специалист по
технике фотографирования. Я сказал ему, ссылаясь на слова адмирала Холси, что
нам следовало бы иметь фотоаппарат на каждом самолете.
Итак, у меня возникла возможность проверить идеи,
которые я давно отстаивал перед министерством. Еще в 1940 году я предложил
созвать конференцию всех заинтересованных управлений, чтобы обсудить вопросы
применения фотографирования в более широком масштабе.
Такая конференция состоялась в Вашингтоне в июне 1940
года. На ней выступил Мэриен Купер, знаменитый авиатор, исследователь,
исполнитель кинотрюков, мой сосед с юных лет и друг. Он изложил свои взгляды на
необходимость применения фотографирования в военно-морском флоте.
Действенность нашей авиационно-топографической работы,
проводимой впоследствии, не нуждается в комментариях.
Наша небольшая оперативная группа под командованием
адмирала Вильяма Холси, несущего свой флаг на авианосце «Энтерпрайз», состояла
из флагмана, тяжелых крейсеров «Нортгемптон», «Честер» и «Солт Лейк Сити», а
также эсминцев сопровождения. Наша весьма ограниченная задача была сопряжена со
значительным риском, ибо мы фактически шли вслепую, не имея информации о
японских сооружениях, а наша боевая разведывательная служба в силу своей
неопытности не могла сообщить нам точное местонахождение врага. Мы шли, не
зная, что нас ожидает в воздухе, на воде и под водой. И адмирал Холси проявил
свойственную ему решительность, только убедившись, что в этой операции для нас
нет непропорционального материального риска. Его действия отличались от
действий обычного морского командира. Но разве не являлось необычным управление
флотом английскими адмиралами Нельсоном и Каннингхэмом, великими флотоводцами
прошлого? [336]
Служить под командованием адмирала Холси было
захватывающе интересно. Тогда он еще не имел всеобщей известности, хотя во
флоте мы знали его как одного из настоящих тактиков, предназначенного стать
признанным руководителем в Тихоокеанской войне. Холси представлял собой
прирожденного командира, который инстинктивно чувствует, какие нужно принимать
решения в различных ситуациях. Его отвага — это результат абсолютной
уверенности, основанной на интуиции и рассудительности — чертах, которые
всегда сопутствовали ему и оказали неоценимую помощь в жестоком сражении у
Соломоновых островов.
Блестящее руководство флотом со стороны адмирала Холси
побудило морскую пехоту, по словам ее командира генерала Вандегрифта, снять
свои видавшие виды стальные каски и обнажить головы перед флотом.
Если рука истории сглаживает кое-какие недостатки наших
некоторых морских руководителей, то что касается Холси, народное поклонение
прославляет его недостатки, которых в действительности у адмирала не было.
Публика прозвала его «Холси-буйволом» и приписала ему безрассудные поступки,
соответствующие прозвищу. Известно, что Холси охотно шел на значительный риск,
особенно когда увлекался, но он всегда тщательно взвешивал и точно планировал
свои действия. Внутренние мотивы, порождающие его действия, казавшиеся столь
импровизированными из-за их смелости, — это свободное размышление, которое
находило надлежащий ответ скорее инстинктивно, чем путем медленных умственных процессов.
Уверенность в правильности принятых решений побуждала адмирала к энергичным
действиям только тогда, когда эти решения обретали материальную форму.
Осторожность и расчетливое благоразумие, равным образом присущие ему, и умение
найти выход при любых обстоятельствах стали очевидными через несколько месяцев,
когда под свинцово-серым мокрым апрельским небом мы эскортировали авианосец
«Хорнет», с которого должен был взлететь Дулиттл, в то время подполковник,
чтобы совершить свой героический налет на Токио.
Хотя об истории этой операции говорили много, но ее
практическое значение не раскрыли до конца. [337]
Небо над Японией было для нас таким же белым пятном, как
и воды в районе Вотье. Хитрая японская пропаганда распространила версию, что
метеорологические условия над островами не благоприятны для действий воздушных
сил, тем самым японцы пытались создать впечатление, будто Япония надежно
защищена от воздушного нападения «божественными ветрами» и «божественными
воздушными ямами».
Следовательно, операция Дулиттла в известном смысле
представляла собой разведывательный акт величайшего практического значения. В
его задачу входило определение условий полета над Японией, он должен был
ответить на многие вопросы, прежде чем американцы спланируют воздушное наступление
в широком масштабе. G этой точки зрения операция Дулиттла представляла собой
нечто большее, чем «поднятие духа», как ее называли. Когда несколько лет спустя
первые Б-29 появились над Японией, они использовали уроки и опыт, приобретенный
Дулиттлом и его летчиками в труднейших условиях.
В то время как мы эскортировали «Хорнет» к месту его
назначения, первое активное взаимодействие между флотом и авиацией принесло
свои плоды. Оно началось задолго до того, как флот выделил способных молодых
офицеров в качестве инструкторов для летчиков Дулиттла, которых обучали приемам
взлета с авианосца. В конце совместного плавания произошел случай, оставивший,
очевидно, неизгладимый след в памяти генерала Дулиттла, поскольку речь идет о
военно-морском флоте. Этот случай показал, что, несмотря на всевозможные меры
предосторожности, никогда нельзя быть уверенным в абсолютной безопасности. Силы
адмирала Холси шли в японских водах со своим драгоценным грузом —
самолетами Б-25, как их вдруг заметил вражеский патруль — рыболовный
траулер. Неожиданная встреча требовала решительных действий. Никто не знал, что
удалось увидеть команде траулера и что сообщило его радио в Токио. В то время
мы располагали весьма ограниченными средствами, и наши авианосцы и крейсеры
были жизненно важны для будущих наступательных операций. Мы не могли рисковать
ими, так как потеря их привела бы к трагическим последствиям. Как показали
дальнейшие события, если бы мы потеряли [338] еще несколько
кораблей после битвы у Макасарского пролива{39}, мы не сумели бы начать и
выдержать наступление в районе Гуадалканала — важнейшем пункте нашей
кампании.
Поэтому, убедившись, что наши силы обнаружены японским
траулером, наше командование приняло решение немедленно поднять самолеты в
воздух. Возможно, Дулиттл рассматривал это как бесцеремонное вмешательство в
его тщательно разработанные планы. Мы находились еще на значительном расстоянии
от того места, где он наметил взлет. Увеличение расстояния полета создавало
непреодолимые трудности для многих из его самолетов при возвращении в пункт
приземления. Но правильность решения адмирала Холси в этой критической
обстановке была очевидной.
Война, между тем, даже на своей самой ранней стадии развивалась
в неожиданном направлении. Необычное столкновение в Коралловом море обнажило
новую сторону японской стратегии. Оно вскрыло, что, несмотря на свои огромные
первоначальные успехи, японцы не чувствовали полной уверенности в своих силах.
Сражение в Коралловом море происходило между двумя флотами, которые так и не
увидели друг друга, правда, вице-адмирал Флетчер наблюдал на экране нашего
радиолокатора японские самолеты, возвращающиеся на авианосцы. Японские
авианосцы развернулись за горизонтом, в то же время наш авианосец «Лексингтон»
оставался вне поля зрения японцев. Сражение ограничилось вылетом самолетов с
авианосцев. Оно прекратилось скорее из-за осторожности японцев, чем из-за
эффективности наших ответных мер. Это укрепило мое предположение, что японский
флот отнюдь не так храбр, как его представляет пропаганда, и при
приблизительном равенстве сил будет действовать неуверенно и нерешительно.
В то же время наше продолжающееся наступление показало
японцам, что основной стратегический план, на котором базировалась их
стратегия, недействителен. [339]
Нас не удалось оттеснить за линию Датч-Харбор —
Мидуэй — Паго-Паго, и мы сохраняли жизненно важные коммуникации,
связывающие нас с Австралией. В самом деле, мы продолжали господствовать на
море на путях к нашим передовым базам, которые находились тогда в процессе
подготовки под руководством генерала Макартура, в Австралии, на Новой Каледонии
и Новой Зеландии. Осторожность адмирала Ито — противника высадки на Гавайи
сразу же вслед за атакой в Пирл-Харборе — предвещала события, которые
могли дорого обойтись японцам. Война, планируемая японцами как решительный
победоносный удар, оказалась войной на истощение, чего они так боялись.
Затем в Токио отважились на новую дерзкую авантюру с
целью поправить положение путем создания воображаемой изолирующей линии,
восточнее которой они собирались удерживать нас. Были составлены грандиозные
планы одновременной высадки на Мидуэй и в Датч-Харборе, а затем на Гавайи.
Транспорты, не участвующие в операции против Пирл-Харбора в декабре 1941 года,
были теперь сосредоточены для действий против Мидуэя и Алеутских островов.
Америка лицом к лицу столкнулась с другой угрозой, которую адмирал Нимиц считал
такой же опасной, как и Пирл-Харбор.
Так сложилась именно та ситуация, которую я представлял
себе и полное сознание возможности которой побудило меня представить вниманию
адмирала Нимица памятную записку от 17 марта 1942 года; эта записка позднее
явилась составной частью отчета комиссии конгресса по расследованию событий в
Пирл-Харборе.
В этой записке я утверждал, что ситуация, сложившаяся к
тому времени на Гавайях, выглядела, как приглашение японцам вернуться назад, но
со значительными силами, готовыми к захвату Гавайских островов. Широко
распространялись различные слухи, по которым я узнал типичные приемы пятой
колонны. «И это, — продолжал я, — не только ослабляет сопротивление
наших людей, но и бросает второе поколение японцев в лапы вражеских агентов,
многие из которых все еще не арестованы».
К этому времени на Гавайях было задержано только 369
японцев из тех, что считались чрезвычайно опасными, или из тех, на которых в
картотеке имелись определенные [340] заметки. Однако, по приблизительной оценке, там
орудовала по меньшей мере тысяча активных агентов. Типичным их представителем
являлся бывший официант из отеля «Ройял Гавайан». Впервые я увидел его там в
1941 году, когда он прислуживал мне за обедом. На мне был гражданский костюм.
Вечером я разговорился с официантом на японском языке, а потом хозяин гостиницы
спросил его:
— Джим, он хорошо говорит по-японски?
— О да, он говорит по-японски отлично. Пока он
капитан первого ранга, но скоро станет адмиралом.
В начале марта 1942 года я наводил в отеле справки о
Джиме, и помощник администратора информировал меня, что Джим внезапно исчез
сразу же после нападения на Пирл-Харбор и больше не возвращался. Позднее его
обнаружили в одном из городских кафе, куда он устроился на работу.
Этот и другие подобные случаи увеличивали мое беспокойство.
Не были произведены повальные обыски с целью поимки японских агентов или
изъятия оружия, находившегося в руках вражеских подданных. У японских подданных
было отобрано всего только восемь процентов имеющихся у них радиопередатчиков,
хотя и имелось распоряжение, запрещающее использование их. Не попали под
наблюдение и укромные районы, лощины и другие места, где могли высадиться
лазутчики врага. Вражеские подданные свободно разгуливали в окрестностях
Пирл-Харбора.
После совещания с несколькими офицерами разведки,
разделяющими мои опасения, я решил без промедления доложить об установленных
фактах и своих соображениях своему старшему начальнику адмиралу Нимицу через
его начальника штаба контр-адмирала Дремеля.
Я сказал Дремелю, что мною руководит чувство долга, ибо
я полагаю, что на Гавайях сложилось серьезное положение. Я напомнил, что еще
раньше излагал свои конкретные соображения и советы, которые, очевидно, не
могли быть учтены из-за предвзятых мнений.
Я имел в виду встречу с адмиралом Киммелём и его
начальником штаба капитаном 1 ранга Смитом в марте 1941 года, когда я указывал,
что в случае возникновения военных действий японцы начнут их с воздушных [341]
атак на наш флот в конце недели или в воскресенье утром.
Адмирал предложил мне написать докладную записку
командующему. Я последовал совету адмирала и в своей докладной записке
подтвердил, что за девять месяцев до событий в Пирл-Харборе между мною,
адмиралом Киммелем и капитаном 1 ранга Смитом состоялась беседа, в ходе которой
я изложил свою оценку обстановки. Выдержки из этой беседы я привел
исключительно с той целью, чтобы дать почувствовать адмиралу Нимицу, что сейчас
я информирован так же хорошо, как и перед событиями в Пирл-Харборе.
Менее чем через три месяца возникла точно такая же
ситуация, в результате которой разыгралось сражение у острова Мидуэй. Если бы
не наша разведка, прекрасные действия и тяжелые жертвы наших эскадрилий
торпедоносцев и не подвиги летчиков, сознательно идущих на смерть, мы
столкнулись бы с катастрофой более грандиозной, чем трагедия Пирл-Харбора.
Я убедился, что адмирал Нимиц передал мою записку в свой
штаб для всеобщего ознакомления и что все, кроме двух человек, почувствовали
мою правоту. Эти двое так комментировали мою докладную записку: «Желает
выслужиться». Определенно, они находились под влиянием взглядов, укоренившихся
в штабе адмирала Киммеля, и понимали, что я коренным образом расхожусь с ними
во мнениях или, больше того, дискредитирую их.
Я так и не узнал точно мнения адмирала Нимица о моей
докладной записке. Он поговорил о ней немного после обеда перед моим отплытием
для выполнения операции «Шангри-Ла», но его замечания не выражали ничего
определенного. Однако утром 6 июня, как раз после сражения у Мидуэя, прилетев в
Пирл-Харбор, я встретился с адмиралом по дороге к его штаб-квартире.
Он пересек улицу, чтобы обменяться со мной сердечным
рукопожатием, его лицо расплылось в улыбке. Казалось, адмирал хотел сказать
мне:
— Теперь я знаю, что вы имели в виду.
Он отчетливо представлял себе, что сражение за Мидуэй могло
стать решающим сражением войны в пользу или врага или нас. Он осознал это, как
только разведка доложила планы и намерения японцев. Анализ [342]
действий военно-морского руководства в подготовке и проведении сражения за
Мидуэй не входит в план моего рассказа. Однако следует подчеркнуть решительный
вклад, внесенный в победу разведкой.
Если трагедия Пирл-Харбора отчасти обусловливалась
неумелым применением разведывательных данных, то победа в районе острова Мидуэй
явилась примером правильного использования разведки. Офицеры разведки,
несомненно, заслужили такую же долю уважения за победоносное окончание
сражения, как и офицеры, которые планировали и проводили операцию, опираясь на
блестящую работу разведки.
Само сражение не только снова дало мне путеводную нить в
области изучения японской психологии, но и обнаружило духовное превосходство
наших сил. Когда много времени спустя я читал японские дневники, владельцы
которых приготовились к высадке на острове Мидуэй и Гавайях, а потом погибли на
полях сражений, я полностью понял специфические черты японского характера.
Перелистывая страницу за страницей, я отчетливо представил себе людей, полных
бодрости и находящихся в готовности к очередным победам. Они пренебрегали
неудобствами на транспорте, тяжелыми испытаниями во время плавания, возможной
близкой смертью. Все трудности заслонялись близостью триумфа. Но когда эти же
самые люди наблюдали на расстоянии за смертельными схватками своих и наших
летчиков, когда они видели свои авианосцы, объятые пламенем и исчезающие в
морской пучине, их так называемое превосходство духа превращалось в моральную
неполноценность. Записи в дневниках быстро менялись от уверенности к надежде,
от надежды к отчаянию.
Для меня была очевидной чувствительность японцев к
психологическим влияниям, несмотря на их, по-видимому, успешную моральную
тренировку и обучение. В самом деле, их боевые корабли у Мидуэя даже не
сражались до конца. На одном из японских крейсеров находился мой старый
знакомый, моя вечная «тень» и противник — адмирал Тамон Ямагути, он
испытал на себе силу нашего главного удара. Этот удар явился кульминационным
пунктом, которого он не ожидал и к которому совершенно не подготовился. Когда
наши героические эскадрильи торпедоносцев провели одну за другой [343]
несколько губительных атак, в ходе которых погибли наши лучшие люди, Ям агути
покинул поле сражения.
Он сделал это прежде, чем были исчерпаны все возможности
к сопротивлению. Он решил, что дальнейшее сопротивление невозможно, и
приготовился пасть жертвой неизбежной судьбы. Ямагути собрал экипаж,
намереваясь произнести перед ним свою прощальную речь.
Бой еще продолжался, а он снял матросов с их боевых
постов только для того, чтобы крикнуть «банзай» и затем безучастно ждать конца.
Таков бесславный конец его карьеры, падение в войне, к которой он так ревностно
готовился и которой помог стать действительностью. Для меня сражение у острова
Мидуэй — это конец эры, «эры Ямагути», как я назвал ее. Наша победа имела
символический смысл: она возвещала о конце Японии.
Неудача японцев в сражении у острова Мидуэй ознаменовала
собой новую фазу войны, которая отличалась развертыванием и маневрированием
наших сил для занятия новых позиций. Спокойствие, воцарившееся в водах Мидуэя,
было нарушено в другом месте — в районе Соломоновых островов, когда 7
августа 1942 года наши первые экспедиционные силы морской пехоты захватили их.
Я в это время уже не был в море, но продолжал наблюдать за событиями на театре
военных действий.
Мне приказали явиться в Вашингтон к начальнику
военно-морских операций, я прибыл туда в конце июня для выполнения служебных
обязанностей в ОР-16. Это кодированное название было установлено для службы
морской разведки, и я принял пост заместителя начальника со всей
ответственностью, которую на меня возлагала война.
Готовя себя для работы на новой должности, самой высокой
в моей карьере офицера разведки, я окинул взором прошедшие годы, годы войны
между войнами. В течение этих лет я боролся на многих явных и тайных полях
сражений. Борьба доставляла мне волнения и неудачи, успех и разочарование и
чудесные приключения, которые навсегда останутся в моем сердце и разуме.
Она оказалась тяжелой, но каждая минута этой борьбы была
драгоценной хотя бы потому, что это была минута борьбы. Годы не прошли даром.
Проделанная мною трудная работа дала свои результаты в деле улучшения и [344]
лучшего понимания разведывательной службы. Я это понял, вернувшись на третий
этаж здания военно-морского министерства к столу, который должен был стать моим
рабочим местом на год.
Итак, война дала мне много уроков, и я решил применить
их теперь на практике. Главной целью моей новой работы было дополнить разумом
ту «мускульную силу», которая создавалась в изобилии на наших верфях и военных
заводах. Ограниченный интеллектуальным полем сражения, я решил найти пути и
средства для более быстрой и легкой победы. В этой области я признавал
первостепенное значение разведки в военное время и ее огромные заслуги,
оправдывающие важность разведки и, в конечном счете, само ее существование. [345]
Книга третья.
Война умов
Глава 26.
Вашингтон в дни войны
Если говорить о странах, которые когда-либо вступали в
войну, будучи не подготовленными к ней, то именно такой страной оказались в
1941 году Соединенные Штаты Америки. Однако, если принять во внимание
существующее мнение, что только тоталитарные страны всегда готовы к войне,
можно в какой-то степени оправдать неподготовленность США. Это, конечно,
обобщение, и, как обычно бывает с подобными обобщениями, оно принимается без
критических оговорок. Но поскольку эта истина становится для нас общеизвестной,
мы еще в большей степени должны осознать всю пагубность нашей пресловутой
неподготовленности.
Войны обычно ведутся с целью нарушить положения
статус-кво, установленного между государствами, а также против существующих в
каком-либо государстве общественных и политических условий, которые хочет
изменить по своему образцу и подобию другое государство, почувствовавшее свои
силы достаточными для ведения войны. В 1937 году немцы объявили об этом во
всеуслышание. На съезде нацистской партии в Нюрнберге Рудольф Гесс, вторя
Гитлеру, провозгласил, что старый порядок в Европе изжил себя и должен быть
заменен новым. Таким образом, Гесс предсказывал неизбежность столкновения с
нами, так как он считал США и Великобританию представителями «старого порядка»,
а фашизм и нацизм «воплощением духа нового мира».
Это заявление по сути дела было равносильно объявлению
нам войны, но мы не поняли всей угрозы, которая таилась в брошенном нам вызове.
И мы жили по-прежнему, [348] забывая о необходимости подготовки к обороне наших
завоеваний и достижений с такой же энергией и самоотверженностью, с какой немцы
и японцы собирались сокрушить нас.
В только что окончившейся войне мы добились успеха и
сохранили неизменным наш американский образ жизни. Мы можем жить по-старому при
нашей системе управления государством, заниматься частным предпринимательством,
совершать прогулки верхом, посещать церковь, играть в гольф, слушать веселую
джазовую музыку, если мы только воспринимаем эти привилегии как символы свободы
и не считаем их чем-то само собой разумеющимся. И это не пустая ораторская
болтовня в день 4 июля{40}, когда мы говорим, что все,
чем мы владеем, стоит того, чтобы его сохранить. Мы сделаем это только при том
условии, если почувствуем твердую решимость и волю к защите нашего образа
жизни. Первые американские поселенцы по своему характеру были глубоко религиозными
и добропорядочными людьми, но, когда это требовалось, они также воевали, причем
очень храбро.
В Америке таится огромная внутренняя сила — не
только в природных ресурсах, а главным образом в народе, который в мирное время
вкладывает ее в промышленность, в постройку небоскребов, дорог, школ и больниц.
В прошлом всякий раз, когда возникала необходимость, Америка была способна
реализовать свою скрытую силу, создавая корабли, пушки, самолеты. Однако это
зависело от другого жизненно важного фактора — фактора времени; время было
необходимо для того, чтобы начать действовать, прежде чем противник разрушит и
уничтожит нашу способность к сопротивлению. Но сейчас мы должны помнить
следующие слова президента Трумэна: «...Мы больше никогда не сможем
рассчитывать на такую роскошь, как время для подготовки к обороне». Это
относится ко всем нашим вооруженным силам и, в частности, к нашему
военно-морскому флоту, который должен преградить путь противнику далеко от
наших берегов. Это в равной степени относится и к [349] службе разведки,
ибо в наше время действенной силой является знание противника.
В самый разгар приготовлений к выполнению сверхсекретной
операции «Шангри-Ла» я получил письмо, которое привлекло мои мысли к управлению
военно-морской разведки. Указание капитана 1 ранга Пьюлстона было живо еще как
в моем сердце, так и в сознании, да я и сам считал себя в первую очередь
офицером разведки. Но война не позволила мне уделять вопросам разведки военного
времени столько внимания, сколько бы мне хотелось. Связь была налажена слабо, и
проходили недели, а должной информации с родины не поступало.
Однако я воображал, что наша разведка играла в войне
активную роль и вела войну своими собственными средствами и что в это тяжелое и
ответственное время она стала важным звеном американской военной машины.
В письме от 3 февраля 1942 года мне сообщили о первых
достоверных новостях. Письмо прислал мой старый дорогой друг, ныне покойный,
полковник Джон Томсон-младший, состоявший на службе в корпусе морской пехоты
США; следует отметить, что он был не только прекрасным писателем и актером, но
и выдающимся стратегом, тактиком и отличным солдатом. В нескольких строчках
письма Томсон в характерном для него энергичном стиле кратко изложил все то,
что я с таким нетерпением ждал со времени начала военных действий: «...Я все
еще в управлении военно-морской разведки, — писал он, — перспектива
выбраться отсюда — весьма слабая. Я руковожу отделом американских
республик, Южная Америка висит на моей шее, как камень. В течение трех месяцев
я летал на самолете во все эти осточертевшие мне места и возвратился как раз
накануне 1 декабря. Сейчас, да поможет мне бог, я консультант. Да, судя по
тому, как наши вояки взялись за дело, война продлится долго, и я уверен, что
столкнусь еще с немалыми трудностями».
Он ратовал за немедленные наступательные действия в
войне, этот бравый солдат морской пехоты, и против того, что сам называл
«черепашьей войной». Но бюрократы военного времени уволили его в отставку. Он
пишет мне: «...Ну что ж, теперь я работаю здесь, я ведь старый наемник, и мне
нечего краснеть за поступки этих янки». [350]
И, наконец, обращаясь к теме, близкой нам обоим, Томсон
скупо сообщил о положении дел в управлении военно-морской разведки: «...Я бы
сказал, мой дорогой Захариас, что управление чрезвычайно похоже на внешний край
водоворота: нет ничего постоянного. Кинг подмял под себя Старка, забрав
большинство обязанностей последнего, так что еще одна звезда первой величины
появилась на нашем небосклоне, сверкая на небе и сбивая с пути мореплавателей.
Руководит управлением Уилкинсон — это уже третий начальник за полтора
года.
У Билла Хэрда — иностранный отдел, Уоллер ведает
нашими «домашними» делами. За твоим старым письменным столом орудует умелый и
опытный Мак-Колл... Мы раздулись ужасно: нигде и никогда раньше дилетанты со
связями не имели еще такого убежища. А вообще же управление военно-морской
разведки — неплохая организация, оно продолжает давать информацию. Но что
стоит эта информация, если она не используется? Кажется, здесь царит архивный дух».
Итак, полковник Томсон в нескольких строчках своего
письма вскрыл застарелую болезнь нашей разведки. Письмо опечалило меня, оно
пробудило во мне воспоминания и тоску по родине, стремление вернуться в
разведку, где для меня наверняка имелась чрезвычайно важная работа. Моему
желанию вернуться в разведку противостояло сознание важности той работы,
которую я выполнял. Я должен сказать, что пост, занимаемый мною, был одним из
возможно лучших назначений для командира в военно-морских силах, которое он мог
бы просить в военное время, — командование тяжелым крейсером на активном
театре военных действий.
Весной 1942 года командование военно-морским флотом
Соединенных Штатов Америки полностью перешло на время войны к президенту
Рузвельту; адмирала Кинга направили в распоряжение объединенного командования.
Между мной и адмиралом Кингом всегда были хорошие отношения, адмирал,
по-видимому, обладал конструктивным пониманием важности разведки и должным
образом оценивал ту работу, которую мне выпало счастье выполнять в прошлые
годы. Как-то раз он сказал: «Если я когда-нибудь стану начальником
военно-морских операций, [351] то Захариас. будет у меня руководить военно-морской
разведкой».
Вскоре после того, как адмирал Кинг принял новое
назначение, мне было приказано отправиться в Вашингтон в распоряжение
начальника военно-морских операций сразу, как только прибудет мой преемник.
Этой переменой я был обязан адмиралу Кингу. Однако мои мечты о возвращении в
разведку сбылись только частично — я узнал, что такое «министерские
интриги».
Прошло несколько месяцев, прежде чем мой преемник принял
корабль, и, наконец, в июне 1942 года, после сражения в Коралловом море, я
поспешил в Вашингтон. Предоставленный мне двадцатидневный отпуск, который я
намеревался провести дома, был отменен вследствие «срочной служебной
необходимости».
Я прибыл в Вашингтон накануне очередного перемещения в
управлении морской разведки: адмирал Уилкинсон, человек с душой истинного
моряка, хотел вернуться во флот, и капитана 1 ранга Кингмэна, помощника начальника
управления, как будто тоже собирались перевести на море. В ожидании новых
назначений и предвидя свое логически вероятное продвижение вверх по служебной
лестнице, я временно возглавил иностранный отдел, переданный мне капитаном 1
ранга Хардом, который также уходил на корабль.
Через несколько недель объявили новые назначения на
соответствующие должности. Капитан 1 ранга Гарольд Трейн, которого обошли
званием контр-адмирала при очередном присвоении и который до этого никогда ни
единого дня не работал в разведке, был назначен начальником управления
военно-морской разведки. Я получил пост его заместителя — этим на меня
взвалили весь объем работы Трейна, причем последнему по окончании великой
реорганизации присвоили звание контр-адмирала.
В течение нескольких недель, которые я провел в
управлении военно-морской разведки, я убедился, что нам следует пересмотреть
нашу работу и поставить ее с головы на ноги, если мы действительно хотим
превратить управление в эффективную разведывательную организацию, отвечающую
требованиям военного времени.
Тогда мне часто приходили на память пророческие слова
Томсона об «архивном духе», который все еще царил в управлении. Поэтому мое
назначение на пост заместителя [352] начальника разведки явилось для меня великим разочарованием,
ибо я знал, что наша традиционная «иерархическая лестница» замедлит реализацию
подготовленных мной планов; но я надеялся получить полную поддержку со стороны
адмирала Трейна, который был новичком в разведке и толком не знал ее
специфических проблем и методов их решения. Месяцы, последовавшие за моим
назначением, оказались для меня чрезвычайно трудными. Я был вынужден вести
сложную борьбу против прямой обструкции и инертности, но все же сумел и в этих
условиях осуществить часть намеченной мной программы.
Весной 1942 года Вашингтон напоминал встревоженный
пчелиный улей. Последствия катастрофы в Пирл-Харборе проявлялись еще в виде
неразберихи, а порой и полного хаоса. Мы удваивали свои организационные усилия,
хотя американская военно-бюрократическая машина постепенно приходила в себя от
полученного удара. Но последнее не относилось к разведке.
Для многих неискушенных умов слово «разведка» имело,
по-видимому, какое-то ничем не оправданное очарование; они мысленно окружали
разведку романтическим ореолом войны либо просто считали службу в ней занятным
приключением. В этот период многие хотели работать в органах разведки. Желающих
попасть в разведку было так много, а их пригодность для разведки настолько
мала, что нам часто приходилось отказывать им, хотя многие из просителей были
вооружены солидными рекомендациями. Одновременно я начал чистку органов
военно-морской разведки, в частности особенно ответственных участков. Все эти
мероприятия были встречены одобрением офицеров разведки «низшей инстанции»
нашей системы; результатом явился резкий подъем морального состояния в разведке
по всей территории США.
Очень многие приходили ко мне с выражением своей
благодарности и признательности. Я знал, что все шаги, предпринимаемые мной для
улучшения работы в военно-морской разведке, вызовут нежелательный резонанс
среди офицеров «высшей инстанции». Я старался не реагировать на эти неприятные
для меня настроения.
Служба в разведке в то время вошла в моду.
Разведывательные группы и организации вырастали в столице, как грибы, причем
каждая новая группа считала своим [353] первым долгом установление собственной системы работы
вместо того, чтобы заимствовать ценный опыт у существующих разведывательных
организаций. При сложившейся ситуации мы пришли к выводу, что даем слишком мало
действительно ценной информации, которая в верхах могла быть принята как
абсолютно надежная и полезная для ориентации и принятия необходимых решений.
Таким образом, разведка военного времени работала по принципу «слишком быстро и
слишком много», то есть количество преобладало над качеством, что в данном
случае было абсолютно недопустимо.
Особенно остро эти недостатки давали себя чувствовать в
нашей военной организации, созданной как удачное решение проблемы образования
единого командования — объединенного комитета начальников штабов
Соединенных Штатов и англо-американского объединенного штаба. И действительно,
первой проблемой, вставшей перед президентом Рузвельтом, явилась проблема
создания единого руководства глобальной войной; и президент должен был ее
решить правильно, если мы хотели вести войну, как подобает деловым людям. Его
решение оказалось гениальным, оно обеспечило создание идеально действующей
военной машины из числа когда-либо существовавших в истории человечества для
ведения коалиционной войны.
Действуя в соответствии с рекомендациями своих военных
советников, в частности адмирала Уильяма Д. Леги, своего собственного
начальника штаба, президент создал две организации верховного
командования — одну американскую, другую — англо-американскую. Американской
организацией верховного командования явился объединенный комитет начальников
штабов, состоявший из начальника штаба президента США, начальника штаба армии,
командующего ВВС армии и начальника военно-морских операций. Международная
организация, получившая название «англо-американский объединенный штаб»,
состояла из американского объединенного комитета начальников штабов и его
эквивалента в Англии. Эти два органа являлись военной машиной, уникальной по
своему устройству, беспрецедентной по своей четкости в работе и беспримерной по
достигнутым результатам. [354]
Если надо выделить какую-нибудь организацию для оказания
ей предпочтения за наибольший вклад в победу над противником, то такой
организацией является англо-американский объединенный штаб — этот
международный «мозговой трест» военного времени.
Начальники штабов встречались каждый день в обстановке,
которая сделала бы честь Голливуду. Беломраморный дом на Конститьюшен-авеню был
отведен под штаб-квартиру, его превратили в сверхсекретное здание, окружили
колючей проволокой и охраной. В кустах были замаскированы пулеметные гнезда,
оборудована остроумная система электросигнализации для оповещения о нежданных
посетителях, желающих проникнуть за пределы запретной зоны; ночью мощные
прожекторы освещали подходы к зданию, чтобы облегчить охране обнаружение
незваных гостей. Стены в зале заседаний начальников штабов были увешаны
сложными картами, в готовности держали экран киноустановки для показа в замедленном
темпе кинокартин о военных операциях. Прямой провод соединял начальников штабов
с театрами военных действий для облегчения наблюдения за ходом войны. Они имели
все: собственных начальников связи, собственные штабы, но были лишены
собственных разведывательных организаций.
Отсутствие разведывательной службы, непосредственно
подчиненной объединенному комитету начальников штабов, а также необеспеченность
их информацией, предназначенной для высших инстанций, чувствовались очень
остро, и однажды адмирал Кинг вызвал меня к себе для обсуждения этой проблемы.
Идея, которая родилась в результате нашего совещания, заключалась в предложении
создать разведывательную организацию, объединяющую в одном центре все армейские
и флотские разведывательные источники, и объединить под руководством
объединенного комитета начальников штабов все разведывательные службы
правительства для обеспечения необходимыми разведывательными данными президента
и объединенный комитет начальников штабов.
Адмирал Кинг одобрил предложение о выработке
специального плана для достижения этой цели.
Я вспоминаю дни в довоенном Токио, когда капитан 1 ранга
Уотсон разработал план, названный «План М». Создатель этого плана Сидни Ф.
Машбир теперь проживал [355] в Вашингтоне, он уволился из армии в отставку в 1923
году после японского землетрясения, которое уничтожило его организацию в
Японии. Ему присвоили звание подполковника, и он был зачислен в резерв разведки
армии. Впоследствии его привлекли к выполнению секретного задания в Японии для
наших военно-морских сил. В этой работе он пытался провести в жизнь свой «План
М». Мы посоветовали ему держаться в стороне от американских военного и
военно-морского атташе, чтобы избежать подозрений японских властей. Он должен
был использовать с возможной полнотой свои прежние деловые связи в Японии. Он
так и сделал, но это возбудило подозрения военного атташе, который предложил
подвергнуть Машбира соответствующей проверке, когда тот будет на Гавайских
островах. В результате разведка на Гавайских островах представила начальству
свой доклад.
До меня дошла его копия. Ознакомившись с ним, я увидел,
что он полностью построен на ошибочных предположениях. Тем не менее доклад
произвел соответствующее впечатление в отделе G-2, и поводом Для отстранения
Машбира от работы явилась его собственная ошибка, сделанная при заполнении
какого-то бланка. Несмотря на то» что позднее я послал секретный доклад главе
этой службы и объяснил, что Машбир работал на военно-морские силы, дело
поправить не удалось. Все основывалось на недоразумении, и, как я объяснил в
комиссии конгресса, оно явилось одной из причин того, что мы не получали
информации из Японии до 7 декабря 1941 года.
Когда же начались военные действия, войска связи США
немедленно разыскали Машбира, учитывая его разностороннюю техническую
подготовку. Позднее его «занял» у них отдел G-2 для посылки в Австралию; надо
сказать, что это действие вызвало у многих удивление.
Но там, в Австралии, исполнительность и успехи в работе
принесли Машбиру звание полковника, которое он получил от генерала Макартура
спустя месяц после проведенной им реорганизации важного отдела — отдела
переводов союзных войск юго-западного района Тихого океана, начальником
которого он являлся. Начиная с этого времени, он постоянно находился в центре
деятельности разведывательной службы генерала Макартура, и многие вспоминают
его по кинохронике о предварительных переговорах по вопросу о капитуляции в
Маниле. [356]
Тот человек, который протянул японскому генералу только
палец, когда генерал попытался пожать ему руку, и есть Машбир.
Хорошо зная Сида, его подготовку, опыт и интересы, я
обратился к нему за советом и помощью и пригласил присоединиться ко мне в
выработке плана создания объединенной разведывательной организации.
В последующие четыре месяца я вел действительно
аскетический образ жизни. Я целыми днями пропадал в управлении военно-морской
разведки, занимаясь реорганизацией, и работал над вопросами, требующими
немедленного разрешения, а вечера мы с Сидом проводили вместе, вырабатывая план
для адмирала Кинга. Подготовленный нами проект плана, вероятно, давал ответ на
большинство возникших вопросов и обеспечивал создание такой организации,
которая была необходима для ликвидации недостатков в разведке. В такой
организации остро нуждался объединенный комитет начальников штабов. Новая
организация, существующая пока на бумаге, называлась «Объединенный
разведывательный комитет».
Это была первая попытка в нашей истории в деле создания
разведывательного ведомства на должном уровне, полностью способного помочь
стране в ее военных усилиях путем обеспечения разведывательными данными самого
высокого качества.
Адмирал Кинг тщательно изучил наш план. Я наблюдал за
ним, когда он читал проект плана, и по мере того, как он перелистывал страницу
за страницей, замечал признаки одобрения на его бесстрастном лице. Закончив
чтение документа, он взял карандаш и изменил во всем плане одно единственное
слово: вместо «Объединенный разведывательный комитет» он написал «Объединенное
разведывательное управление». Затем адмирал положил план в ящик письменного
стола и сказал: «Я посмотрю, что может быть сделано по этому проекту».
Впоследствии нам передавали следующие его слова: «Если я буду жив, то этот план
будет осуществлен». Эта фраза означала полное одобрение плана.
Однако до осуществления этого плана было еще далеко.
После того как он полностью был закончен, представлен на рассмотрение и одобрен
по крайней мере в одной из самых высоких инстанций, кто-то затормозил его
движение — о проекте забыли. Я надеюсь, что когда-нибудь [357]
станут известны причины этой тактики создания всевозможных препятствий, которая
фактически нанесла большой вред армейской и военно-морской разведке во время
войны. Тогда я не мог бороться с подобными вредными влияниями, так как меня не
поддерживали даже в моем собственном управлении. Армейская разведка, которая
находилась под начальством генерала Шермана Майлса, также сталкивалась с
подобными явлениями. Но Шерману Майлсу повезло: его поддерживал военный министр
Стимсон. Я уверен, что в реорганизации, которая должна произойти в будущем,
конгресс отдаст должное разведке, ибо разведка является одной из тех
организаций, от деятельности которой зависит будущее всей нашей страны. Даже в
период написания этой книги, когда уже делает свои первые шаги новое
центральное разведывательное управление и его значение признано всеми, я
чувствую, что та же самая невидимая рука тянется в своих хищных усилиях
захватить власть.
Таким образом, у себя на родине я в 1942 году наблюдал
вторую войну: бесконечную битву в Вашингтоне, в которой столкнулись
многочисленные доклады и докладные записки и обычными жертвами которой
оказались всевозможные разумные проекты. [358]
Глава 27.
На посту заместителя начальника
военно-морской разведки
В Вашингтоне мне представилось много случаев, чтобы
убедиться в справедливости следующего замечания Томсона: «...Управление
военно-морской разведки не такая уж плохая организация, поскольку оно
продолжает давать информацию». Управление в то время представляло собой большую
и все еще растущую организацию, где способные люди терялись в большом
количестве «дилетантов со связями». Здесь я снова убедился в огромной жизненной
силе Америки. Люди, которые только несколько месяцев назад были мирными
гражданскими лицами — издателями газет, юристами, страховыми агентами,
банкирами, писателями, радиокомментаторами, на глазах превращались в умелых и
даже блестящих офицеров разведки. Но в целом положение было обескураживающим.
Работа в управлении военно-морской разведки выполнялась поверхностно,
предубеждение, с которым относились к разведке в мирное время, сохранилось и
после начала войны. Мы боролись за то, чтобы нас признали, фактически нам
приходилось навязывать штабам наши разведывательные данные чуть ли не обманом.
Задачи разведки в военное время в значительной степени
отличались от ее задач в мирное время, главным образом вследствие увеличения
темпов получения и обработки разведывательной информации. Это объясняется тем,
что во время войны нет времени на длительные исследования и анализы. Те, кто
находятся непосредственно на поле боя, нуждаются в немедленной и непрерывной [359]
информации. В военное время основной упор делается не на стратегическую, а на
тактическую разведку, не на получение общих сведений о возможных замыслах
противника, а на данные о действительных его передвижениях, по крайней мере об
их масштабах. К обязанностям, возлагаемым на всю разведку в целом, добавляется
проведение оперативной и тактической разведки в интересах соответствующих
командиров, находящихся в зоне боевых действий, и обеспечение их
разведывательной информацией.
Во время войны объем работы значительно возрастает, а
задача проведения разведки в известной степени облегчается более легким
доступом к секретам противника. Общеизвестно, что войны не могут вестись за
закрытыми дверями. Самолеты летают над территорией противника и возвращаются с
аэрофотоснимками расположения его войск и мест их развертывания, то есть с такими
секретными сведениями, которые в мирное время добываются офицерами разведки с
большим трудом. После боя в распоряжение разведки попадают брошенные на поле
боя оружие, приборы и другие военные материалы, а иногда даже и корабли; трофеи
подвергаются изучению и анализируются, при этом нередко раскрываются наиболее
тщательно охраняемые военные секреты противника. Захватываются военные
документы, дневники — все это обеспечивает получение разведывательных
данных, к которым, конечно, имеется доступ и в мирное время, но весьма
ограниченный.
Проблема, с которой, таким образом, сталкивается
разведка во время войны, является одной из самых запутанных и сложных: в
работе, по-видимому, преобладает количественный аспект, а качественный
подавляется огромной массой разнообразного информационного материала, а его с
каждым днем войны становится все больше и больше. Долгом хорошего офицера
разведки является отбор наиболее важных сведений из массы разведывательных
данных, которые попадают к нему на стол.
Другой трудностью является обеспечение секретности в
работе и контрразведка. Противник хочет знать о нас столько же, сколько мы о
нем. Первейшая обязанность разведки — оградить от противника наши секреты.
Здесь уместно отметить, что во все времена наша эффективная цензорская служба
осуществляла полное сотрудничество [360] с органами разведки и, отлично работая под способным
руководством Байрона Прайса, ставила нас в известность относительно вражеской
агентуры. Ведь именно Прайс первый раскрыл и сообщил нам о применении противником
микропленки — способа передачи шпионских сведений, при котором целое
донесение имело вид обычной точки в письме или было скрыто под верхним клапаном
конверта. Увеличенная в сотни раз, крошечная точка оказывается опаснее
шестнадцатидюймового снаряда. Это было плодотворное сотрудничество, в
результате которого мы смогли обнаружить вражескую агентуру в Центральной
Америке. И когда была арестована одна небольшая группа агентов противника, то
одновременно с их арестом внезапно исчезли и немецкие подводные лодки,
оперировавшие вдоль берегов Атлантики и Мексиканского залива. Краткий обзор
деятельности этих агентов был сделан мной в отчете, представленном на заседании
юридической комиссии сената 14 декабря 1942 года:
«...Мы использовали полученную информацию и смогли выявить
группу лиц, по нашему мнению замешанных в обеспечении топливом немецких
подводных лодок в этом районе. Я должен сказать, что количество лиц, которые
привлекли наше внимание, сначала было ограниченным, но, изучив их
корреспонденцию, мы смогли опознать гораздо больше вражеских агентов, причем их
число возросло примерно в шесть раз...
...Армейская и военно-морская разведки почти одновременно смогли
узнать о деятельности этих лиц, чему способствовала информация, полученная нами
от цензуры, занимающейся проверкой их переписки, и мне трудно сейчас сказать,
кто первый открыл этот источник вражеской информации, но ясно одно —
сделанное открытие было очень важным.
...В связи с серьезностью сложившейся ситуации стало очевидным,
что было необходимо принять меры, которые привели к аресту некоторых лиц. Эта
акция вызвала прекращение их переписки, в связи с чем внезапно прекратилась и
активность немецких подводных лодок в прибрежной зоне...»
Я считал своей первоочередной задачей ускорение процесса
преобразования разведки в действительно ценный инструмент, призванный приносить
пользу нашему [361] командованию. Но координации в работе различных
разведок, по-видимому, не было; каждый сгибался в три погибели, выполняя свои
задачи, и фактически все разведывательные службы правительства дублировали друг
друга. Военно-морской флот имел в это время свое управление военно-морской
разведки, но управление войск связи также вело разведывательную работу и
передавало ее результаты непосредственно главнокомандующему. В армии была своя
разведка, но военный министр уже собирался образовать еще одну разведывательную
службу под своей собственной юрисдикцией и независимую от армейской.
Существовали разведывательные организации при ставках главнокомандующих на театрах
военных действий, они тоже не зависели друг от друга и не особенно заботились о
нуждах Вашингтона. Управление стратегических служб{41} выполняло свою специфическую
работу, министерство финансов, министерство торговли, государственный
департамент, управление цензуры и несколько других организаций также вели
разведывательную работу; и первым делом вновь созданного управления военной
информации оказалась опять-таки организация своей собственной разведывательной
службы.
Я предполагал, что управление военно-морской разведки с
его опытом будет руководящей силой в деле согласования общих усилий всех
различных разведывательных организаций, но я был глубоко разочарован,
обнаружив, что в большинстве случаев разведывательная работа велась неопытным
персоналом, который, казалось, не очень-то стремился овладеть опытом управления
военно-морской разведки или извлечь какую-либо пользу для себя, используя
советы офицеров управления.
Нашей главной проблемой было обучение личного состава,
так как мы имели всего одну разведывательную школу, предназначенную главным
образом для подготовки офицеров к выполнению обязанностей для службы в
разведке. Скептики называли эту школу «фабрикой по изготовлению жевательной
резины», ибо она не отвечала современным требованиям разведки. Жалобы, которые
я слышал от офицеров, вынудили меня сделать обучение [362]
первым пунктом моей программы. Для выполнения намеченной цели было необходимо
провести радикальные перемены, и я взял на себя ответственность за их
немедленное проведение в жизнь.
Старую школу упразднили, а вместо нее создали две
новые — одну во Фредерике, штат Мэриленд, под названием «Начальная
разведывательная школа», в ней новички знакомились с элементарными принципами и
техникой ведения разведывательной работы; и другую — «Курсы
усовершенствования офицерского состава разведки» в Нью-Йорке. Эта вторая школа
своим созданием обязана пониманию того факта, что задачи военно-морской
разведки в текущей войне, конечно, в какой-то мере отличны от задач,
выполняемых армейской разведкой.
Элементы наземного боя и проблемы, которые он поднимает,
в значительной степени отсутствуют при ведении морской войны, и, таким образом,
то, что в армии называется тактической разведкой, для флота имеет только
ограниченное применение. Мы нуждались в оперативной разведке, которая занимает
промежуточное положение между стратегической и тактической разведками; этот вид
разведки призван обеспечивать командира всеми необходимыми разведывательными
данными с тем, чтобы он мог вести свои корабли в бой или проводить
комбинированные операции сухопутных и морских сил. Огромная мобильность флотов
и огромная протяженность наших морских театров военных действий вызывали также
настоятельную потребность в расширении разведывательной работы; и мы поняли,
что наша оперативная разведка должна учитывать все эти факторы. Мы
запланировали обучение сотен офицеров ведению оперативной разведки в
сравнительно короткие сроки. Мы действительно обучили около тысячи человек, и,
вспоминая сейчас то время и мой план обучения офицеров разведки, а также те
требования, которые вскоре нам были предъявлены, я убеждаюсь, что мы не были
обмануты в своих ожиданиях. Моя вера в лейтенанта (сейчас он капитан 2 ранга)
Джона Мэтиса, который возглавлял эту школу, была вполне обоснована. Его
изворотливый ум юриста, личное обаяние и большие способности к
исследовательской деятельности внушили мне доверие. Ему оказывали умелую помощь
такие выдающиеся офицеры-преподаватели, как лейтенант Ричард У. Хэтч, лейтенант
Джэрет [363] Мэтингли и другие, они обеспечили успех нашего
начинания.
Тем временем в управлении военно-морской разведки
организационно оформлялся специальный отдел, который своей последующей работой
доказал свое величайшее значение в войне. Он являлся, на мой взгляд, одним из
тех двух отделов, которые внесли наибольший вклад в американскую разведку во
время войны. Немцы все еще посылали свои подводные лодки к нашим берегам, мы
вели с ними борьбу и иногда захватывали в плен их экипажи. Мы должны были
предвидеть, что допрос пленных станет важной обязанностью военно-морской
разведки, и приготовились к этому заранее, еще до того, как начались активные
военные действия. Выдающийся нью-йоркский юрист Ральф Г. Альбрехт, довольно хорошо
осведомленный о методах немецкой разведки, первый организовал в системе
управления военно-морской разведки отдел по допросу пленных. Позже сфера
деятельности этого отдела расширилась и он превратился в полусамостоятельный
отдел в системе управления военно-морской разведки, руководил им капитан 2
ранга Джон Дж. Рихельдэффер, вернувшийся с началом войны из отставки на службу.
Работа этого отдела выше всяких похвал. Результаты,
которых он добился, могут вполне характеризовать его эффективность. Стоит упомянуть
хотя бы о том факте, что именно этот отдел раскрыл потенциально очень опасное
секретное оружие, подготавливаемое немцами, задолго до того момента, когда
немцы стали его применять. Речь идет об акустической торпеде, которая
реагировала на шум винтов и судовых двигателей наших торговых кораблей и
безошибочно находила цель. Отделу капитана 2 ранга Рихельдэффера удалось
заполучить копию чертежей акустической торпеды примерно за полгода до ее
первого боевого применения немцами. Таким образом, наш военно-морской флот
получил возможность заранее принять соответствующие контрмеры.
И когда первая акустическая торпеда была выпущена
немецкой подводной лодкой, мы сумели парализовать ее эффективность. Так что
новое оружие, секрет которого тщательно охранялся немцами и на которое они
возлагали большие надежды, на деле оказалось блефом. Этот факт только один из
многих, достаточно убедительно говоривших [364] в пользу отдела
капитана 2 ранга Рихельдэффера, отдела, который, к моему сожалению, не получил
должного признания.
Другое не менее важное нововведение в нашем управлении
было обусловлено теми проблемами, с которыми мы столкнулись немедленно после
нашей высадки в Северной Африке. Разведывательные организации, как морские, так
и армейские, не сумели осознать ценность разведывательных материалов, собранных
во время этой кампании, для будущего планирования. После отбора из всего
добытого разведывательного материала тактических разведывательных данных,
которые могли быть использованы немедленно, все остальное отбрасывалось за
ненадобностью. Заинтересованность министерств в этих материалах не учитывалась,
хотя они были нужны министерствам для планирования. Управление военно-морской
разведки очень остро почувствовало результаты этой практики, проводившейся в
ходе боевых действий, она лишила военно-морское министерство его наиболее
ценного источника для планирования предстоящей работы.
Мы решили провести непосредственно на месте свой
собственный отбор разведывательных материалов силами офицеров и людей,
специально обученных для подобной работы. Как раз в это время к нам начали
прибывать первые выпускники нью-йоркских курсов усовершенствования, и мы решили
формировать из них специальные группы в системе вновь созданной организации под
названием «Объединенная служба по сбору разведывательных данных», которая
сотрудничала с армейской разведкой. Работая вместе с моим помощником капитаном
1 ранга Эдвардом А. Хайсом, одним из наших лучших офицеров разведки, я
подготовил исчерпывающий план, который в связи с предполагаемыми объединенными
действиями морской и армейской разведок мы показали начальнику разведки армии
ныне покойному генерал-майору Джорджу Стронгу.
В военном министерстве наш план приняли хорошо. После
короткого ознакомления с ним генерал Стронг заявил, что «это как раз именно то,
о чем мы говорили».
Затем он вызвался немедленно доложить наши предложения
генералу Маршаллу с целью получить его одобрение. Очевидно, начальник штаба
армии, увидев этот план, сразу понял его целенаправленность и важность — [365]
он его одобрил. Генерал Стронг указал нам, что у него не было обученного
личного состава в то время, и я сказал ему о нашем намерении создать эту
организацию в Африке собственными силами, а по мере обучения и прибытия в его
распоряжение офицеров разведки из подчищенных ему школ он мог бы укреплять ее
частично и своими кадрами.
Затем мы вошли в контакт с генералом Донованом,
начальником управления стратегических служб. Он имел в своем распоряжении много
оперативных работников по всему миру и, в частности, на европейском театре
военных действий. Их разведывательная и диверсионная деятельность имела прямое
отношение к военной и военно-морской разведке. Они обеспечивали нас информацией
о противнике, на основании которой вырабатывались наши оперативные планы; часто
она для нас была очень полезной и давала возможность опережать замыслы
противника и сводить их к нулю. Мы сотрудничали с этим управлением в подготовке
к таким военным операциям, как, например, вторжение в Италию. Разъяснив цели и
задачи «Объединенной службы», мы предложили генералу Доновану учесть наши
возможности и пригласили его сотрудничать с нами. Он охотно принял наше
предложение, и его агенты в действующей армии пришли в восхищение от новой
системы работы, которая обеспечивала тесный контакт между ними и их штабами.
Наши «коммивояжеры» добились ежедневной брони на одно место в самолетах,
прибывающих из фронтовых районов или отправляющихся туда. Этим самым мы в
течение суток обеспечили передовую линию фронта обработанным разведывательным
материалом.
На этом этапе снова была сделана попытка обеспечить
сотрудничество армейской и военно-морской разведки в еще более крупном
масштабе. Реализация этой попытки привела к созданию организации по обеспечению
высших военных и государственных кругов стратегической разведкой, которую США
прежде никогда не имели. Эта система впоследствии распространилась на восточную
Африку (Каир), Европу (Италия) и Азию (Нью-Дели); мы стали посылать группы
«Объединенной службы по сбору разведывательных данных» в крупные города, по
мере того как вступали в них. [366]
С прибытием на африканский театр военных действий наших
заранее обученных и хорошо знающих свое дело разведывательных бригад под
способным руководством капитана 1 ранга Эрла Мэйджа в штаб-квартиру
«Объединенной службы», находившуюся на четвертом этаже военно-морского
министерства, тотчас хлынул бесконечный поток документов. Какое это было
удовольствие видеть, как представители нескольких разведывательных служб,
скинув с себя мундиры, собирались вокруг большого стола и сосредоточенно
изучали сказочное богатство поступивших документов. Эти документы переходили из
рук в руки, причем каждый определял степень важности и непосредственную
заинтересованность своего министерства в изучаемом материале. Подобный отбор
информации ликвидировал бесполезное размножение и распространение поступающих
разведывательных документов — метод, который раньше использовался для
обеспечения всех министерств, заинтересованных в подобном материале. Я беру на
себя смелость сказать, что наши высшие круги никогда не знали истинных причин
той внезапной быстроты, с которой стала поступать к ним из фронтовых районов
разведывательная информация.
Теперь я задумался над тем, как повысить эффективность
работы, проводимой по новой системе. Я решил ознакомить с ней руководителей
отделов военно-морского министерства. Первыми, с кем я переговорил по этому
вопросу, были офицеры из отдела перевозок и снабжения. Тогда во главе этого
отдела стоял контр-адмирал Оскар Баджер, он нес ответственность и за содержание
в исправности всех портовых средств после высадки наших десантов. Я спросил
его:
— Оскар, тебе нужны какие-нибудь данные из Африки?
Мгновение он пристально смотрел на меня, как бы
прикидывая, не напоминаю ли я ему о недавних вспышках недовольства среди его
подчиненных относительно недостатка информации, без которой отдел не мог
планировать свою работу.
Я добавил:
— Скажи нам, что ты хочешь, и разведка положит тебе
на стол все.
Это сломало ледок недоверия, и он воскликнул: [367]
— Ты знаешь, у меня имеются грузы для отправки в
Оран стоимостью в сто восемьдесят миллионов долларов, а я не имею понятия, есть
ли у них хотя бы один подъемный кран, чтобы разгрузить корабли.
— Вот это как раз то, для чего я здесь, —
сказал, я. — Скажи мне, в каких сведениях ты нуждаешься, и я их добуду.
Он сейчас же подробно изложил мне свои затруднения и
пожелания.
— Не будет ли двухнедельный срок слишком долгим для
тебя? — спросил я, выслушав его.
— Интересно, у каких чертей ты собираешься добыть
эти сведения за две недели? — недоверчиво заметил он.
— Ты их получишь!
Я собрал свои бумаги и вышел из его кабинета. На
следующее утро наш очередной нарочный уже летел в Оран с подробным планом
срочной работы для нашей Оранской разведывательной группы.
В этом самом порту незадолго до приведенного разговора
наша первая разведывательная группа натолкнулась на упорное сопротивление ее
работе со стороны одного офицера. Он был там комендантом и хотел, чтобы все
действовали согласно его приказам. Он не хотел терпеть каких-то разведчиков,
которые «суют свой нос в чужие дела». Поэтому прибывшая к нему группа была
передана в распоряжение войск связи, и ее использовали для дешифровальной
работы. Через армейскую радиостанцию мы в Вашингтоне немедленно получили
сообщение об этом случае и переслали его командующему военно-морскими силами в
Северной Африке адмиралу Хьюитту, который, к счастью, понимал важность
разведки. После проверки фактов адмирал Хьюитт приказал отстранить указанного
коменданта Орана от должности и откомандировать его обратно в США.
Через две недели я снова появился в кабинете Баджера. На
этот раз я положил ему на стол аккуратно оформленное дело с многозначительной
надписью «Возможности порта Оран».
Перелистывая страницы, он время от времени издавал
возгласы восхищения. Поэтому не удивительно, что через несколько дней начальник
военно-морской разведки с изумлением читал письмо, в котором расхваливалась [368]
работа нашей разведки. Письмо было подписано О. С. Баджером.
Я часто заходил в комнаты «Объединенной разведывательной
службы», где атмосфера была куда свежее, чем во многих других учреждениях
Вашингтона.
Особенно мне запомнилось, как мой приход туда однажды
совпал с получением секретного доклада разведывательной группы, высадившейся с
первой волной десанта в Сицилии. Но об этом в другой главе. Мой «ребенок»
определенно вырос. [369]
Глава 28.
OP-16-W
В один из снежных декабрьских дней 1942 года в магазин,
расположенный на F-стрит в Вашингтоне, зашел писарь американского
военно-морского флота, чтобы купить пластинку с увертюрой к опере Вагнера
«Летучий голландец».
Только пять человек — писарь не принадлежал к их
числу — знали, что покупка пластинки является частью планируемой военной
операции. Пластинка была необходима секретному отделу военно-морского
министерства с условным наименованием OP-16-W, созданному для психологической
войны против немецкого военно-морского флота. Несколько тактов из увертюры
Вагнера, наиболее ярко отражающих символизм оперы и хорошо знакомых
немцам — любителям музыки, должны были послужить темой для регулярных
радиопередач.
В это время ряд работников из военно-морского
министерства, ведавших вопросами планирования, изучали многочисленные
нововведения в области тактики и вооружения. Для испытания новых методов в этой
области были предоставлены большие возможности, причем изобретательность, ранее
убиваемая консерватизмом, получила теперь самую широкую поддержку. Некоторые из
этих новинок имели огромное стратегическое значение, например организация
соединений вспомогательных судов флота. Совместно с британским союзником мы
разработали много новых видов секретного оружия тактического значения для
борьбы с немецкими подводными лодками. [370]
Большинство из этих новинок, независимо от тех
изменений, которые они несли с собой, развивались в соответствии с традициями
военно-морского флота и представляли обычный образец военно-морской мысли. Что
же касается отдела OP-16-W, то его деятельность представляла собой нечто
совершенно новое и не могла быть отнесена к какой-либо категории военных
действий, проводимых на море. Идея организации отдела родилась в подвальном
помещении английского адмиралтейства, где малоизвестный капитан-лейтенант
королевского военно-морского флота высказал мнение, что немцы, особенно личный
состав ВМФ, уязвимы для психологических атак.
Он считал, что. моральный дух немцев можно подорвать
путем использования ряда неблагоприятных для них психологических факторов,
таких, например, как существенные недостатки в области вооружения, затянувшаяся
бездеятельность немецких кораблей, продолжительная изоляция экипажей подводных
лодок (последние назывались стальными гробами) в период плавания.
Капитан-лейтенант, офицер запаса, а в прошлом журналист,
представил свой план непосредственно капитану 2 ранга Флемингу, также офицеру
запаса, служившему в 1942 году личным адъютантом адмирала Годфри. Адмирал
Годфри занимал пост начальника разведывательного управления адмиралтейства, он
был одним из двух опытных начальников разведки, которых английскому
военно-морскому флоту посчастливилось иметь у себя на службе во время войны.
План вскоре одобрили, и для его реализации организовали отдел NID 17-Zed. На
этот отдел возлагалась задача по ведению психологической войны против немецкого
военно-морского флота с помощью всех известных средств: радио, листовок и
такого губительного средства, как распространение слухов через агентов. Кроме
того, в передачах по радио немцам давали совет избегать поступления на службу в
подводный флот во избежание заболеваний, часто встречающихся у подводников.
Вскоре после своего основания отдел NID 17-Zed достиг
первых значительных успехов, оправдав, таким образом, свое существование даже в
глазах вечных скептиков, которые высказывали сомнения в целесообразности его
создания. Кампания по набору, проводимая немецким военно-морским флотом, имела
своей целью пополнение [371] личного состава подводного флота адмирала Деница.
Программа строительства подводных лодок на 1941 год, предусматривающая спуск на
воду многих десятков подводных лодок, была почти полностью завершена. Теперь
требовалось набрать тысячи молодых немцев, чтобы укомплектовать команды на эти
прекрасные новые корабли. Дениц предпочитал набирать добровольцев, поскольку
высокий боевой дух, обычно обеспечиваемый добровольным набором, имел, по его
мнению, важное значение для успешного действия подводного флота.
Отдел 17-Zed начал свою деятельность с серии
радиопередач и распространения умело составленных листовок, причем оба вида
пропаганды осуществлялись в широких масштабах в тех немецких городах, где Дениц
рассчитывал добиться наибольшего успеха при проведении кампании по набору. В
материалах, распространяемых отделом, подчеркивались трудные условия жизни на
подводных лодках, опасности, связанные с ведением подводной войны,
непродолжительность жизни подводников и многие другие факты, рисующие службу на
флоте Деница далекой от романтики. Результаты кампании по набору добровольцев,
проверенные через цензуру путем допроса военнопленных и изучения захваченных у
противника документов, показали, что набор не имел того успеха, на который
надеялся Дениц. В психологической войне невозможно определить точно, насколько
сама психологическая война способствовала достигнутым успехам, поскольку
эффективность психологического наступления зависит от различных факторов,
некоторые из которых скорее лишь используются этой войной умов, чем создаются
ею. Однако отдел 17-Zed своей цели, безусловно, достиг. Дениц не получил
желаемого количества добровольцев.
На действия отдела 17-Zed было обращено внимание нашего
военно-морского атташе в Лондоне и адмирала Гарольда С. Старка, командующего
американскими военно-морскими силами в европейских водах. Несколько
офицеров-специалистов, находившиеся в подчинении у атташе и командующего,
убедились в эффективности нового вида оружия и поставили вопрос перед военно-морским
министерством в Вашингтоне об организации аналогичного отдела в Америке для
взаимодействия с английским [372] отделом 17-Zed. Однако в этом отношении ничего не было
сделано.
Примерно тогда же один из наших офицеров разведки,
капитан-лейтенант Ральф Г. Альбрехт, офицер резерва военно-морского флота США,
находился в Лондоне, он принимал участие в обсуждении вопроса об
усовершенствовании методов допроса военнопленных. Альбрехт был
высококвалифицированным экспертом по Германии, выдающимся юристом по
международным вопросам. Со времен первой мировой войны капитан-лейтенант
Альбрехт начал специализироваться в области разведки и диверсий против немцев,
он безупречно знал немецкий язык. Отдел 17-Zed в Лондоне использовал его в
качестве диктора в двух радиопередачах для личного состава немецкого
военно-морского флота. Эти передачи обращали внимание немцев на содружество
между американским и английским ВМФ, а также указывали на тот вклад, который
должен был внести, в конечном счете, американский военно-морской флот в общие
усилия в войне.
По возвращении из Лондона капитан-лейтенант Альбрехт
поделился со мной накопленным им опытом работы и предложил, чтобы мы также
приняли участие в психологической войне в направлении, указанном англичанами.
Его предложение горячо поддерживал капитан 2 ранга Рихельдэффер, он сообщил,
что в результате допроса военнопленных, чем занималось его отделение,
накапливалось большое количество случайных разведывательных данных, которые
можно было успешно использовать для психологического наступления.
Чтобы убедить меня в этом, не требовалось каких-либо
доводов, поскольку я считал, что психологическое воздействие — это мощное
оружие войны. Даже в тот момент, когда я впервые услышал о нападении японцев на
Пирл-Харбор, я понимал, что для того, чтобы заставить встать на колени такую
эмоциональную нацию, как японцы, потребуются одновременно и психологические
атаки, и применение силы. Тем не менее, в 1942 году я чувствовал, что начинать
психологическую войну против Японии еще рано, несмотря на успех психологической
войны англичан против немцев. Поэтому в августе 1942 года я утвердил план
организации отдела по ведению психологической войны в системе разведывательной [373]
службы ВМФ и стал подбирать подходящего офицера на пост начальника этого
отдела. Я быстро нашел такого человека, это наш старый знакомый Сесил X.
Коггинс, врач по профессии, в настоящее время капитан 3 ранга медицинской
службы ВМФ.
Не все разделяли мой энтузиазм в деле организации нового
отдела. Мне говорили: «Мы воюем с помощью кораблей, а не слов» или «Что
хорошего можно ожидать от радиопередач? Никто не будет их слушать». Мой
непосредственный начальник заявил: «Зачем нам врач в разведке?» Я все пропускал
мимо ушей и непреклонно шел вперед.
Четыре человека — Рихельдэффер, Альбрехт, Коггинс и
я — продолжали эту работу в обстановке ярко выраженной оппозиции и
антипатии. Мы столкнулись также и с другими неизбежными трудностями, причем
самым сложным делом оказался подбор подходящего личного состава. Коггинс в это
время непосредственно подчинялся мне. Он полагал, что отдел надо засекретить;
мы твердо решили, что отдел будет малочисленным, с руководящим составом не
свыше трех — четырех человек в противоположность разбросанным и чрезмерно
разросшимся органам, созданным для ведения психологической войны в других
организациях, включая армию. Однако, говоря об ограничении количественного
состава, Коггинс предъявлял высокие требования в отношении качества его, а это
значительно осложняло подбор людей, подходящих для новой работы. Из всего
количества книг, прочитанных Коггинсом по вопросам разведки, контрразведки и
шпионажа, наибольшее впечатление произвели на него две книги, которые помогли
ему в подборе необходимого личного состава. Одна — «Тотальный шпионаж»
Курта Рисса, другая — «Немецкая психологическая война» Ладислава Фараго.
Поговорив со мной и заручившись моим согласием, Коггинс встретился с авторами
упомянутых книг. Он беседовал с ними в течение двух дней и, удостоверившись,
что нашел ядро для своего отдела, вернулся в Вашингтон для переговоров со мной.
В конце концов был организован специальный военный отдел, а Рисс и Фараго стали
первыми его руководителями.
Организация так называемою специального военного отдела
(мы опасались открыто называть его отделом ведения [374]
психологической войны, чтобы не вызвать еще более враждебного к нему отношения
со стороны противников всего психологического) с исключительным энтузиазмом
была встречена управлением военной информации, для которого взаимодействие с
вооруженными силами в то время являлось сложной задачей. Элмер Дэвис, начальник
управления военной информации, стал нашим защитником. Когда над нашим отделом
нависала угроза ликвидации, он обращался за поддержкой в высшие инстанции, и мы
могли продолжать работу.
Мы работали в самом тесном взаимодействии с управлением
военной информации, оно было единственным каналом, через который мы могли
распространять свой материал. Записи радиопередач для управления военной
информации подготавливались в студии министерства внутренних дел, ею успешно
руководил Шаннон Аллен. Радиопередачи управления военной информации проводились
три раза в неделю по семь раз в день по всем станциям, которыми в то время
располагало в США, Северной Африке и Англии управление военной информации. Кроме
того, мы подготовили программу «Почта военнопленного» — немецкие и
итальянские пленные, находившиеся в Америке, могли посылать приветствия родным
и друзьям на своей родине. Попытка организовать такие передачи в Соединенных
Штатах была предпринята впервые, с точки зрения пропаганды ее результаты
оказались значительными. Совместно с управлением военной информации мы также
подготавливали директивы по ведению пропаганды в условиях войны на море. Тесное
взаимодействие нашего отдела с управлением военной информации доказало, что
военные и гражданские учреждения могут с успехом работать вместе по обеспечению
важной военной операции.
Кроме всего прочего, мы имели возможность
непосредственно наблюдать за работой управления военной информации, и мы
убедились, что по крайней мере на некоторых определенных этапах оно являлось
эффективным органом, совершенно отличным от нашумевших органов пропаганды
предыдущих войн.
Были приняты все меры к тому, чтобы скрыть существование
нашего специального военного отдела и сам факт участия военно-морского флота
США в психологической войне. Я провел предварительные переговоры с [375]
руководящей группой отдела у себя на квартире, а затем дал указания
рассматривать наш новый отдел как секретный. В результате немногие знали о
существовании отдела, он продолжал свою деятельность, претерпев незначительные
изменения, до 1 мая 1946 года, в то время как аналогичные организации были
коренным образом реорганизованы. Подобный отдел в армейской разведке в конечном
итоге задохнулся от излишка людей и умер на первых этапах своего существования.
Наш план ведения психологической войны был весьма прост:
подготовка радиопередач; подбор диктора из числа личного состава
военно-морского флота США для обращения по радио к немецким морякам; листовки,
предназначенные для Германии; разработка руководящих документов, касающихся
военно-морского флота, для других американских и английских органов, которые
принимали участие в психологической войне. Отдел приступил к работе 7 декабря
1942 года, ровно через год после нападения японцев на Пирл-Харбор, причем
капитан 2 ранга Альбрехт стал нашим немецким диктором.
Это был удачный выбор. Выступления Альбрехта оказались
очень эффективными в деле ведения военной пропаганды стратегического значения
на протяжении всего периода войны в Атлантике. За этот период Альбрехт
организовал 309 радиопередач для немецкого военно-морского флота, эффективность
которых подтверждалась документом, захваченным нашими войсками в немецком
морском штабе в Шербуре. В документе говорилось, что радиопередачи Альбрехта
производили губительное воздействие на моральное состояние личного состава
немецкого военно-морского флота.
Альбрехт выступал по радио под псевдонимом «Роберт Ли
Норден, капитан 2 ранга военно-морского флота США».
Идея организации так называемых радиопередач Нордена
ранее не использовалась при ведении психологической войны, это был первый опыт.
В передачах Нордена мы решили использовать секретные разведывательные данные с
целью создать у противника впечатление о нашей полной осведомленности о нем.
Очень часто передачи Нордена заставляли думать, что он знал о немецком
военно-морском флоте гораздо больше, чем сами немцы, правда, нередко это
действительно было [376] так. Подшивки отдела OP-16-W распухли от непрерывно
поступающих новых разведывательных данных. Мы собирали сведения о всевозможных
трениях среди личного состава немецкого ВМФ, мы узнавали многочисленные
сплетни, слухи о больших и маленьких скандалах. Используя свой разведывательный
механизм для сбора подобного рода случайной информации, мы знали все
подробности инцидентов в семейной жизни адмирала Деница, были осведомлены о
возлюбленных немецких морских офицеров во Франции, о недостатках новых
подводных лодок и о других событиях, вплоть до таких незначительных (но с нашей
точки зрения очень важных), как запрещение адмирала фон Фридербурга одному из
своих офицеров жениться на молодой добродетельной девушке простого
происхождения.
Первая радиопередача была организована 8 января 1943
года, в ней подробно описывались действия одного немецкого морского офицера,
применяющего гестаповские методы по отношению к своим подчиненным, за что он
пользовался дурной славой у немецких военнопленных в американских лагерях.
Использование разведывательных данных в наших передачах вызвало беспокойство в
высших кругах, но нам повезло в том отношении, что мы имели поддержку в лице
начальника контрразведки капитана 1 ранга Т.. Т. Паттерсона, который понимал
важность нашей работы. Паттерсон предоставил нам почти безграничную свободу
действий.
Заручившись такой поддержкой, мы добились успеха даже на
первых этапах проводимой нами кампании. Мы разрушили существовавшее ранее
представление о подшивках с разведывательными материалами, как «о музейных
ценностях». Довольно часто мне приходилось встречаться с представителями высших
кругов и доказывать им с помощью математики, что своей работой мы спасали жизнь
американцам. «Мы можем прекратить свою деятельность, — заявил я адмиралу
Р. С. Эдвардсу, — но вы ставите под угрозу жизнь многих американцев, не
учитывая возможных последствий бесполезного хранения разведывательных данных в
архивах. Материалы разведки не представляют большой ценности, если они не
используются». Обычно я оказывался победителем, но меня предупреждали об
осторожности, [377] что совершенно излишне для опытного офицера-разведчика.
Боевые действия немецких подводных лодок были в полном
разгаре, когда в эфире зазвучали радиопередачи Нордена. Через два дня после
первой передачи немцам впервые удалось уничтожить половину конвоя, шедшего с
нефтью для наших войск в Северной Африке. Несмотря на неблагоприятную погоду в
Атлантическом океане, немецкие подводные лодки добились значительных успехов. В
течение февраля интенсивность неограниченной подводной войны должна была
возрасти, о чем нацистская пропаганда самоуверенно говорила, как о неотразимом
наступлении Деница.
Обычно немецкая пропаганда оповещала о победах,
одержанных немецкими подводными лодками, путем передач по радио сводных данных
о потопленных кораблях союзников, причем эти передачи велись под звон
колоколов. В случае особо крупных успехов выпускались специальные бюллетени.
Но уверенность не покидала сотрудников отдела, поскольку
мы знали, что у нас производятся эффективные виды оружия для борьбы с немецкими
подводными лодками, этому же содействовал и наш отдел.
Адмирал Кинг имел основание заявить, что через шесть
месяцев деятельность немецких подводных лодок будет находиться под полным
контролем. Тем не менее, немецкая пропаганда, использующая успехи своих
подводных лодок, сильно способствовала повышению морального духа в Германии.
Немцы успешно использовали свои победы, для противодействия неблагоприятному
влиянию, которое возымел разгром их войск под Сталинградом. Основной нашей
задачей в то время было лишить немцев возможности использовать успехи своих
подводных лодок для маскировки поражения немецких войск в Северной Африке и под
Сталинградом.
Мы разработали специальный оперативный план с тем, чтобы
заставить немецкую пропаганду перейти к обороне. Мы решили изучить переданные
немцами данные и раскрыть их лживый характер. Для этого требовалось доказать,
что командиры немецких подводных лодок посылали заведомо ложные донесения
адмиралу Деницу. Весь февраль месяц был посвящен этому мощному наступлению. В
каждой передаче капитан 2 ранга Норден [378] говорил о ложных
сообщениях командиров немецких подводных лодок. Мы направили для опубликования
в прессе как американской, так и нейтральных стран список десяти командиров
немецких подводных лодок, наиболее «прославившихся» своими ложными сводками, и
представили факты и цифры, показывающие, что корабли, которые, по словам
немцев, были потоплены, целы и невредимы и продолжают доставлять ценные военные
грузы на различные участки фронта.
К концу февраля наша кампания принесла первые плоды.
Немцы начали отвечать нам сначала уклончиво, они передавали сообщения, в
которых командиры подводных лодок подтверждали свои победы, а затем стали
непосредственно отвечать «капитану 2 ранга Нордену». Было очевидно, что немцы
прибегли к психологической обороне, и их вера в свою пропаганду заколебалась.
Но даже в этих условиях их успехи на море представляли серьезную угрозу нам, и
мы усилили свои радиопередачи с целью воспрепятствовать немцам утверждать о
потоплении ежемесячно миллиона тонн флота союзников — цифра, которую
немецкая пропаганда представляла как чрезвычайно важную для победы в подводной
войне и которой они действительно достигли в феврале 1943 года.
Успех нашей кампании должен был определенно проявиться
после 1 марта, когда немцы вынуждены были опубликовать свою очередную месячную
сводку о потопленных судах. Результаты, оказались вполне удовлетворительными.
Впервые за время войны немцы вынуждены были сообщить в своей сводке о меньшем
количестве потопленных кораблей, чем на самом деле. Указанный общий тоннаж
потопленных судов был на 100 тысяч тонн с лишним меньше миллиона.
Приблизительно в то же самое время еще один случай
показал нам, что передачи Нордена оказывают свое воздействие. Командиров
немецких подводных лодок за потопление наших кораблей обычно награждали
«Рыцарским крестом». Через разведку мы узнали, что из унтер-офицерского состава
немецкого флота эту награду получил всего один человек. На основании
приведенных фактов мы начали кампанию, критикующую адмирала Деница за
дискриминацию в вопросе награждения «Рыцарским крестом» унтер-офицеров,
которые, по убеждению Нордена, [379] подвергались всем опасностям оперативных рейдов, а
получать эти награды не имели права.
Нам не пришлось долго ждать результатов. После третьей
радиопередачи германский флот объявил о награждении «Рыцарским крестом» еще
двух унтер-офицеров флота; в передаче говорилось: «Фюрер по представлению
главнокомандующего флотом адмирала Деница награждает «Рыцарским крестом»...»
Через несколько часов после награждения об этом стало
известно в пункте 16-W; капитан 2 ранга Норден по радио поздравил двух
награжденных. Затем он сказал: «Однако в текст постановления вкралась
незначительная ошибка. Эти унтер-офицеры награждены не по представлению
адмирала Деница, а по представлению флота Соединенных Штатов».
К весне Нордена хорошо знали в немецком флоте, и до нас
дошли сведения, что немецкие слушатели предпочитают называть его просто «Боб».
Однажды молодой немецкий морской офицер, попавший в плен после потопления его
лодки, подсказал нам, что надо изменить время передач Нордена, так как их
расписание совпадает со сменой вахт и лишает многих возможности слушать эти
передачи. Окончательное подтверждение эффективности передач Нордена было
получено, когда мы потопили подводную лодку под командованием лейтенанта Гейнца
Эбергарда Мюллера. Как потопление, так и сопротивление немецкой подводной лодки
является морской сагой{42}, ибо немецкий командир боролся
до последней возможности и покинул корабль, только получив серьезное ранение,
когда организовать сопротивление уже стало невозможно. Американский эсминец
выловил в море уцелевших, и лейтенанта Мюллера направили в госпиталь для
лечения. Как только он смог разговаривать, он спросил у фельдшера, который
обслуживал его: «Нельзя ли мне побеседовать с капитаном 2 ранга Норденом?»
Эта просьба вызвала замешательство, так как никаких
следов капитана 2 ранга Нордена невозможно было обнаружить в списках флота или
в телефонном указателе министерства военно-морского флота. Наша операция [380]
проводилась в такой тайне, что фактически никто за пределами отделов 16-W и
17-Zed не знал о существовании Нордена. Как бы там ни было, Мюллер повторил
свою просьбу офицеру из отдела 16-W, который допрашивал его тут же, в
госпитале, и сразу же получил заверение в том, что Норден немедленно посетит
его.
Для этого визита Альбрехту пришлось нацепить на рукава
дополнительные нашивки, так как он был капитаном 2 ранга только в передачах по
радио, а в действительности являлся только капитан-лейтенантом резерва
военно-морского флота.
В качестве дополнительной меры предосторожности мы
внесли имя капитана 2 ранга военно-морского флота Соединенных Штатов Роберта Л.
Нордена в адресный указатель министерства военно-морского флота. И когда
позднее Альбрехт начал получать почту от своих слушателей в Германии через
Швейцарию, почтовая служба знала, куда их направить. Для всех практических
целей Норден не являлся подставным диктором, а был живым человеком, созданным
Альбрехтом.
Интервью с Мюллером окончательно подтвердило, что так
называемые передачи Нордена попадали в цель и что мы располагали определенным
средством воздействия на умы немецких военно-морских офицеров и даже на их
тактические действия. Но возможности, которые давала эта форма наступления как
часть координированной кампании, не были оценены вышестоящим командованием и
полностью игнорировались командующим группой противолодочной борьбы.
Крупная кампания, запланированная Норденом с целью
добиться сдачи в плен немецких подводных лодок, получила полное неодобрение как
ненужная мера после победы в Европе. Это создало впечатление, что некоторые
офицеры считали победы, достигнутые с помощью психологической войны,
недостойными морских традиций. Позднее англичане успешно применили именно эту
предложенную тактику.
В то время как мы вели в Вашингтоне психологическую
войну в атмосфере неодобрения, а порой и враждебности, англичане широко
развернули психологическую войну, заручившись поддержкой высшего командования,
включая главнокомандующего Средиземноморским флотом адмирала Андрю Брауна
Каннингхэма. [381]
Именно на Средиземноморском театре военных действий
психологическая война англичан была наиболее эффективной и привела к крупным
успехам. Это случилось главным образом благодаря тщательному планированию и
широкому размаху, который придал ей адмирал Каннингхэм.
На Средиземноморском театре военных действий воздействию
психологической войны подвергся итальянский флот. Он был подходящей мишенью,
ибо, как известно, не хотел участвовать на стороне Германии в ее войне против
западных союзников. Эта позиция частично основывалась на понимании итальянским
военно-морским флотом своих слабостей, а также на огромных потерях, понесенных
им в начальный период войны. По крайней мере часть этих поражений нанесла
разведка, которая помогла английскому флоту потопить более двадцати подводных
лодок с июня по ноябрь 1940 года благодаря использованию информации, которую
английская военно-морская разведка добыла в Риме перед вступлением Италии в
войну. Нападение самолетов-торпедоносцев на военно-морскую базу в Таранто
явилось еще одним ударом, от которого итальянскому флоту было трудно
оправиться. Немцы, известные отсутствием такта в коалиционной войне, не смогли
осуществить взаимодействие немецкого флота с итальянским. Хотя мы никогда не
недооценивали противника и всегда старались сохранить чувство реальности при
оценке итальянского флота как крупного противника, в обоих наших флотах была распространена
острота, которая в какой-то степени характеризовала наше отношение и наши
чувства. В ней говорилось, что если сливки нравятся в американском флоте, а
английский флот предпочитает ром, то итальянцы влюблены в портвейн. Тем не
менее, ущерб, наносимый итальянским флотом (при весьма эффективной поддержке
нескольких немецких авиаэскадрилий, дислоцированных на средиземноморском театре
военных действий, и подводных лодок, проникнувших туда через Гибралтарский
пролив), был весьма значителен. Английский Средиземноморский флот, имея приказ
любой ценой обеспечить движение транспортов в Средиземном море, понес тяжелые
потери в своей героической борьбе, он подвергался нападению со стороны
итальянских смертников-рейдеров даже в таких портах, как Александрия, [382]
Гибралтар и Оран. Итальянцы показали всему миру, что они тоже могут драться
яростно и с самопожертвованием, если вложат в борьбу всю душу.
В конце 1942 или в начале 1943 года немцы начали
секретные переговоры со своими итальянскими союзниками с целью активизировать
итальянский флот для поддержки некоторых честолюбивых проектов Гитлера на
Средиземноморском театре военных действий. Среди этих проектов была операция,
названная кодовым именем «Геркулес», целью которой был захват Мальты. Другая
операция под кодовым именем «Энтон» предусматривала нападение на Гибралтар. Обе
эти операции намечались как контрмеры против наших успехов в Северной Африке и
для оказания более эффективной поддержки находившемуся в тяжелых условиях
африканскому корпусу Роммеля.
Агенты нашей разведки сообщили нам об этих планах, а
также прислали информации о поездке, которую лично совершил адмирал Дениц в Рим
для обсуждения с итальянским адмиралом Рикарди вопроса о более тесном
взаимодействии немецкого и итальянского флотов.
Стратегическая оценка обстановки говорила нам, что в
период развертывания нашего флота, а оно находилось все еще в первоначальной
стадии, усиление боевых действий на Средиземном море не соответствовало нашим
интересам, так как оно замедлило бы наше наступление на Сицилию, а затем
непосредственно на Италию. Адмирал Каннингхэм решил использовать
психологическую войну для предотвращения взаимодействия и созвал конференцию
работников отделов психологической войны английского и американского флотов,
чтобы составить тщательный оперативный план, предусматривающий нарушение
итало-немецкого взаимодействия.
Вопрос, который эксперты психологической войны поставили
адмиралу Каннингхэму, был прост. Они спросили: «Что вы хотите? Хотите ли вы,
чтобы итальянский флот вышел для участия в сражении, в котором ваши силы смогли
бы уничтожить его как крупную ударную силу или вы предпочитаете, чтобы
итальянский флот проявлял пассивность в течение длительного времени?»
С полной верой в свое оружие бойцы психологической войны
заверили адмирала Каннингхэма, что они выполнят [383] любую из этих
стратегических целей с помощью психологических средств.
Решение адмирала Каннингхэма основывалось на его нуждах.
Он был уверен, что сможет уничтожить итальянцев в бою, но сам действовал с
недостаточными силами и не хотел рисковать ни одним своим крупным кораблем без
необходимости. Он считал, что итальянцев эффективно поддержат немецкие
воздушные соединения. Поэтому он дал указание группе психологической войны сделать
все возможное, чтобы удержать итальянский флот в итальянских портах.
Был создан и проведен в жизнь оригинальный план, целью
которого было вбить глубокий клин между немецким и итальянским флотами и не
допустить их взаимодействия в крупном масштабе. Итальянцам передали информацию,
собранную нашими агентами разведки, о том, что немцы рассматривают итальянский
военно-морской флот в качестве пушечного мяса и готовы пожертвовать им, если
это потребуется для спасения африканского корпуса Роммеля. Было установлено с
помощью секретных источников, включая агентов, заброшенных в итальянскую
военно-морскую разведку, что немцы предполагали использовать итальянский
торговый флот для эвакуации немецких войск Роммеля, а итальянские войска в
Африке бросить на произвол судьбы. Как только эта немецкая тайна была раскрыта,
ее с убедительной точностью передали по радио нашим внимательным итальянским
слушателям. Результаты были на самом деле поразительны. Психологическая война
эффективно помогла удержать итальянский флот в пассивном состоянии в течение
нашего наступления на Италию. Это открыто признали некоторые относившиеся с
симпатией к союзникам итальянские высшие морские офицеры, такие, как адмирал
Бергамини, в настоящее время главнокомандующий итальянским военно-морским флотом.
Итальянский флот не мешал нашим операциям даже тогда,
когда мы начали двигаться на восток и захватили собственный итальянский
«Гибралтар» в западной части Средиземного моря — остров Пантеллерию, а
затем высадились в Сицилии.
Наша комбинированная разведывательная деятельность дала
немалые результаты в операциях на Сицилии.
Помимо нашего успеха в психологической войне с целью [384]
удержать итальянский военно-морской флот подальше от этих критических районов
боевых действий, другая группа разведки, которую мы создали в объединенной
службе по сбору разведывательных данных, добилась крупного успеха в день нашей
высадки в Сицилии. Выжав показания из пленного итальянского летчика
относительно дислокации штаба военно-морских сил Италии в Сицилии, эти специально
обученные офицеры разведки из Нью-Йорка провели рейд в здание штаба, открыли
сейфы с помощью ручных гранат и захватили документы и другую ценнейшую
информацию, которые сделали наши последующие действия на море в этом районе
сравнительно безопасными. Среди этих трофеев находились карты, показывающие
итальянские минные поля и содержащие важные данные о морских портах и даже об
организации японского флота.
Как только итальянская кампания развернулась на
материке, психологическая война усилилась с намерением заставить итальянский
флот капитулировать нетронутым. План этой операции был составлен в Лондоне
совместно с сотрудником по вопросам политической войны министерства иностранных
дел Англии, который был осведомлен о политическом положении в Италии.
В начале июня персоналу отдела психологической войны
сказали, что падение Муссолини близко и что за ним последует полное поражение
Италии. К этому времени мы непосредственно связались с представителями высшего
командования итальянского флота и через них начали подготавливать итальянский
флот к капитуляции.
Итальянские моряки поддавались агитации, и в начале июля
мы подготовили листовку с призывом к итальянскому флоту перейти на нашу
сторону. Одновременно мы прикинули и дату ее выпуска.
Этот психологический момент наступил в конце лета, когда
переговоры с маршалом Бадольо, тогда главой итальянского правительства, и
параллельно с командованием итальянского военно-морского флота явились
признаком близкого крушения итальянского сопротивления. Переговоры велись в
условиях особой секретности.
В то время как несколько высших офицеров на итальянских
кораблях знали о надвигающихся событиях, рядовой состав ничего не знал о наших
планах относительно итальянского флота. К концу августа настроения [385]
в итальянском военно-морском флоте стали достаточно благоприятными для
капитуляции, и, когда Бадольо принял решение прекратить сопротивление, мы могли
обратиться с призывом к личному составу итальянских кораблей о переходе к нам.
Невозможно привести большее доказательство эффективности психологической войны
в современных боевых условиях, чем окончательный успех этой крупной кампании,
безостановочно проводимой с февраля 1943 года по сентябрь 1944 года.
Итальянский флот был единственным видом итальянских вооруженных сил, который
действительно выполнил условия капитуляции точно так, как это предписывалось
нами.
Крупная заслуга в итальянской психологической кампании
принадлежит англичанам. На протяжении этого периода усилия нашего отдела 16-W в
области психологической войны следовали общему направлению войны и
концентрировались на кампаниях против Германии. Но постепенно наше внимание
стала привлекать кампания против Японии, мы планировали расширение нашего штата
путем включения в него экспертов по Японии. Но как только были подготовлены
условия для психологической кампании против японского противника, и наступил
подходящий момент начать ее, мне приказали принять командование линкором
«Нью-Мексико». Этот приказ изумил всех моих подчиненных. Никто не предполагал,
что мне прикажут вернуться к морской службе именно тогда, когда я достиг вершин
своих успехов и строил новые планы. Даже теперь я не знаю, что явилось причиной
этого решения и оправдывалось ли оно.
Я отношу его за счет своего быстрого продвижения, что не
импонировало большинству честолюбцев. Так, к сожалению, иногда случается и в
Вашингтоне.
Несмотря на полученный блестящий командный пост, я
покидал военно-морскую разведку с болью в сердце. Хоть и многое мешало мне
полностью осуществить свою программу, я мог с законной гордостью оглянуться
назад на результаты работы, проделанной мною в морской разведке в течение года.
Наши две школы выпускали отличных офицеров разведывательной службы, их
принимали на флоте с распростертыми объятиями. Наша оперативная разведка,
искусно воспитанная капитаном 2 ранга резерва военно-морского флота Соединенных
Штатов Чарльзом Болдуином, давала конкретные результаты, [386]
и наши разведывательные группы высаживались с первыми волнами десантов.
Объединенная служба по сбору разведывательных данных работала с максимальной
эффективностью, как и многие другие отделы военно-морской разведки. Офицеры и
подчиненные проявляли исключительную энергию и преданность, порождаемые высоким
моральным духом. Эта обстановка резко отличалась от условий, с которыми я столкнулся,
прибыв в Вашингтон в июле 1942 года. Я не порицаю предшественников. Своими
успехами мы обязаны тому, что умело применили опыт многих лет, который не
использовался до нас.
И наконец последнее, не менее важное — я оставил
после себя отдел психологической войны, готовый начать действия против Японии
по первому требованию. Мои подчиненные считали это моей личной заслугой, мнение
же других меня не интересует.
Больше других были огорчены мои подчиненные из отдела
16-W. Все они знали о той тяжелой борьбе, которую я выдержал, отстаивая отдел
психологической войны, и опасались, что те силы, которые всегда стремились к
ликвидации отдела 16-W, снова примутся за свое дело, не встречая препятствий с
моей стороны. Но я верил, что достигнутый успех не оправдает этих опасений.
Позднее эффективное ядро отдела пополнилось необходимым персоналом. До начала
японской кампании, координированной интенсивнее и лучше, чем даже итальянская
кампания, оставалось еще более года. Нужно было выиграть не один тяжелый бой,
прежде чем приступить к эффективной стрельбе нашими глубокопроникающими
«психологическими снарядами». И я имел счастье опять участвовать в этой
напряженной борьбе к великому смущению моих личных недругов. [387]
Глава 29.
Снова в море
Я выехал из Вашинггона 5 сентября 1943 года, чтобы
принять командование линкором «Нью-Мексико» — одним из трех линкоров типа
«Миссисипи-Айдахо», которых не оказалось в Пирл-Харборе 7 декабря 1941 года.
Я впервые приступал к командованию линкором, и те, кто
знает флот, могут представить себе, какая это сложная обязанность. Близость,
которая характеризует отношения между командиром и подчиненными на эсминцах и
до некоторой степени даже на крейсерах, совершенно отсутствует на линкоре с
командой свыше 1700 человек.
Практически невозможно знать каждого из них, и
непосредственный личный контакт можно поддерживать только с некоторыми людьми.
Это лишает командира возможности осуществлять руководство путем
непосредственного контакта, в чем я добивался успеха в прошлом. Но и в этом,
случае я принял решение сделать все возможное для уменьшения барьера между
командиром линкора и командой.
Один из методов, применяемых мною ранее, заключался в
том, что я время от времени обращался к команде, объяснял ей общие направления
войны, тем самым пытаясь привить матросам чувство действительного участия в
великих событиях, в которых они играли важную и героическую роль. Моим правилом
было также как можно чаще посещать кубрики команды в полдень во время обеда,
чтобы люди чувствовали заботу о них.
Занимаясь ранее психологическими проблемами войны, я
отлично понимал, что моральный дух является одним из самых важных факторов,
особенно на линкоре; я всегда [388] чувствовал, что хорошая пища и фонтанчик содовой воды —
основа спокойствия, а спокойствие — основа морального духа.
В то время когда я принял командование линкором
«Нью-Мексико», США находились в стадии войны, которую адмирал Кинг назвал
«оборонительно-наступательной фазой», подразумевая переход от оборонительных
действий к всеобщему наступлению.
Переход от обороны к наступлению являлся преднамеренным
результатом нашей стратегии. Адмирал Нимиц почувствовал, что у него достаточно
кораблей и людей для вторжения в сферу господства Японии. Его намерению прорваться
к крепостям на японских островах способствовал другой триумф разведки. В
августе 1942 года две подводные лодки доставили небольшую группу морской пехоты
на остров Макин для атаки против этого японского бастиона под командованием
офицеров морской пехоты полковника Эванса Карлсона и подполковника Джеймса
Рузвельта. Эта группа имела ограниченные задачи: вызвать замешательство у
японского гарнизона и провести возможную разведку. В операции участвовало всего
несколько сотен человек с обеих сторон, и внешне она казалась нерешающей, тем
не менее, она дала материал для «психологических снарядов», которые радикально
изменили наши планы войны на Тихом океане. Люди вернулись в Пирл-Харбор с
большим количеством захваченных документов, которые японцы бросили на Макине
при поспешном бегстве в лесные районы.
Это были первые крупные трофейные документы противника,
и наши офицеры разведки сконцентрировали на них все свое внимание. Скоро стало
очевидно, что хотя остров Макин не имел большого значения, он был снабжен всеми
важными документами, что было крупным просчетом японской разведки. В массе
материалов оказались планы, карты, в том числе одна совершенно секретная карта,
которая точно раскрывала систему ПВО всех японских островов в Тихом океане,
мощь военно-воздушных сил на этих островах, их радиус действия, способы
объявления воздушной тревоги, типы используемых самолетов и сверх того варианты
оперативных планов операций в будущем. Предполагалось, что в связи с потерей
столь важных документов японцы внесут [389] изменения в свои
планы, но они к тому времени были настолько заняты, что не смогли существенно
изменить их, импровизация же противоречила японскому национальному характеру.
Большая часть планов осталась без изменения, хотя японцы точно знали, что их
секреты попали к нам. Фактически только во время кампании на острове Иводзима в
1945 году мы обнаружили первые отклонения от принципов японской обороны.
К 11 ноября 1943 года линкор «Нью-Мексико» вступил в
боевые действия. Он принял участие в кампании, первыми этапами которой были бои
за острова Макин и Тарава, и которая продолжалась на протяжении всего 1944
года. В течение этого года мы постепенно приближались к территории собственно
Японии. Осуществлялся самый гигантский план последовательного занятия островов,
когда-либо известный миру. Японское радио по-прежнему выступало с
фантастическими передачами на тему «побед» Японии на Соломоновых островах. Но
псевдопобеда в одном удаленном и не имеющем большого значения районе была
единственным фактом, который японская пропаганда могла преподнести своим
войскам в зоне активных боевых действий, где японские войска не знали общей
обстановки и считали свое тяжелое положение местным и незначительным на фоне
общей обстановки.
Гораздо более значительным событием было заявление премьера
Тодзио, сделанное накануне нашего развертывания для наступления. Я почувствовал
в его словах нотки отчаяния и безнадежности, когда он сказал: «Если мы потерпим
поражение в этой войне, мы потеряем наше право на жизнь». Это говорил уже
другой Тодзио. Впервые за свою карьеру в военное время он высказался о
возможности поражения. Вплоть до этого момента в выступлениях японцев не было
никаких «если», а о возможности потери «права на рождение» никогда не
упоминалось. Казалось, японская пропаганда, как и японская стратегия, переходит
к обороне.
История боев за острова Тарава и Макин была увековечена,
и я рад, что имел честь командовать крупным боевым кораблем в этой кампании и
во время последующего за ней завоевания Маршалловых островов. Но это уже другая
тема. [390]
4 февраля было объявлено о захвате острова Кваджелейн, и
через день после этого я высадился на него, чтобы проверить эффективность нашей
бомбардировки, а также изучить захваченные документы и поговорить с японцами
американского происхождения, перед которыми была поставлена трудная задача
обработать и перевести эти документы для использования их теперь и в будущих
операциях.
Следующие пять месяцев были решающими в боевых действиях
на Тихом океане; в этот период был проведен разрушительный рейд на остров Трук
и вскоре после этого нападение на острова Сайпан и Гуам. С занятием Сайпана
последние препятствия нашему наступлению во внутренние моря японской империи
рухнули, Эта кампания, помимо чисто военных последствий, имела большое
политическое значение, что было особенно важно. Истинное положение Японии ясно
описано в дневнике генерала Сайто, главнокомандующего всеми войсками на
Сайпане, найденном работниками нашей разведки в последнем штабе
главнокомандующего.
Этот документ имел исключительное значение. В нем
вскрывались серьезные разногласия между крупными строевыми командирами и
императорской ставкой, с одной стороны, и между военным командованием и
императором — с другой. Как явствовало из записей Сайто, он был введен в
заблуждение, когда точно обещанные подкрепления не смогли попасть к нему, а
флот под командованием адмирала Тоёда не пришел к нему на помощь. Сайто ждал и
надеялся. Но ему пришлось разочароваться, так как данные ему обещания
фактически были не реальны. Он выступил против «токийской клики» и даже против
императора, когда в порыве откровенного негодования заявил: «Как бессмысленно
умирать за императора, когда те, кто поставил меня в такое положение и тем
самым поставил в тяжелое положение Японию, продолжают вести беззаботную жизнь в
Токио».
В последней попытке ознакомить императора с
действительным положением дел он послал шифрованное донесение по радио в Токио,
в котором сообщал императору о безнадежности своего положения. Можно
предположить, что император так и не получил этого сенсационного сообщения. Но
нам посчастливилось захватить это [391] сообщение и направить его копию в отдел психологической
войны, где немедленно оценили значение документа.
План психологической кампании был разработан отделом
16-W на базе записей и дневника Сайто путем документального разоблачения и
открытой передачи по радио обвинений японского генерала. Предполагалось, что
такое разоблачение вызовет политический кризис в Японии и соответственно
повлияет на волю японцев к сопротивлению. К сожалению, офицером службы
безопасности на план было наложено «вето». Этот офицер не смог понять значения
документа и предпочел сдать его в архив вместо того, чтобы использовать в
качестве психологической сенсации, к которой, несомненно, привело бы это
разоблачение.
К концу июля 1944 года общая обстановка определенно
обернулась против Японии, война вступила в новую и решающую фазу. Нам удалось
проникнуть через броню японского сопротивления. Война была проиграна японцами в
яростных боевых действиях в период с октября 1944 года до июля 1945 года. Мы
выиграли ее в течение нескольких последующих месяцев.
Когда 30 июля мы двигались в восточном направлении на
базу военно-морского флота в Бремертоне для того, чтобы заменить изношенные
орудия, я почувствовал приближение конца своей корабельной службы. Пришло время
для появления нового оружия как физического, так и духовного. [392]
Глава 30.
Прелюдия к капитуляции
В конце декабря 1943 года в одной из передач токийского
радио я услышал воззвание императора Японии. По моему мнению, оно имело
исключительную важность.
Я не переоценивал власти императора, но и не преуменьшал
его роли как «всеобщего стабилизатора» между различными течениями в японской
политической жизни.
После многолетнего близкого знакомства с японской
политикой нетрудно было отгадать его роль в Японии.
Хотя кое-кто из соответствующих кругов пытался строить
свои расчеты, игнорируя императора, я решил базировать свои планы на Хирохито,
который являлся единственной фигурой, могущей оказать решающее влияние в
психологически важный момент.
В этот полный событиями декабрьский день император
сделал следующее заявление: «Обстановка является самой критической за всю
долгую историю империи».
Аналогичные высказывания делались менее
высокопоставленными лицами и ранее, главным образом для того, чтобы заставить
народ пойти на большие жертвы и ликвидировать настроение внешнего благополучия,
которое было характерно для начального периода войны.
От компетентных наблюдателей и из других
разведывательных источников мы довольно точно представили себе тенденцию
внутреннего развития Японии. Атмосфера блицкрига, созданная в ранний
победоносный период войны, отошла в прошлое. Период славы в истории Японии
прошел. Его заменило неясное чувство неопределенности, появившееся не только у
народа, но и у политических и военных деятелей. Они поняли, что взялись за [393]
такое дело, которое истощает их материальные и моральные ресурсы.
История Японии была моим путеводителем в эти трудные
месяцы, и я узнал, что аналогичная обстановка существовала во время
русско-японской войны 1904–1905 гг. В то время мы имели несколько
высококвалифицированных военных наблюдателей в русской и японской армиях. Их
объективные оценки дали нам возможность очистить факты русско-японской войны от
массы пропагандистских наслоений, которыми обычно заполняются сообщения. Среди
наблюдателей был капитан 1 ранга Пейтон С. Марч (позднее — начальник штаба
армии США). Один из его докладов служил мне путеводителем в оценке положения
Японии. В докладе № 6 от 3 января 1905 года он давал описание так называемого
сражения на реке Шахэ, в котором японцы впервые не имели успеха. «Результат
этого сражения, — писал он, — ясно сказался на всех японских
генералах, с которыми я общался. Они, кажется, впервые поняли, или, по меньшей
мере, впервые открыто показали, что осознали размах того конфликта, который
затеяли». Именно под влиянием такого неожиданного хода событий японцы попросили
президента Теодора Рузвельта стать их посредником в поисках мира.
Не приходилось сомневаться в том, что, как и в прошлом,
японцы вновь прибегнут к посредничеству, поскольку они поняли, что события
развиваются не в их пользу. Заявление императора свидетельствовало о том, что
некоторые из правителей Японии поняли это и считают, что война безвозвратно
проиграна. Для тех, кто знал, как делается политика во дворце в Токио, было
ясно, что император только выражал мнения своих советников.
В некотором смысле Хирохито играл во время войны роль
флюгера. Когда в громе кровопролитного сражения за Мидуэй он согласился издать
имперский указ, рассматривая это сражение как славную победу, я знал, что он
находился под полным влиянием советников, считавших крайне необходимым
представить поражение как временное явление, которое покроется будущими
победами. До конца июня 1942 года император еще надеялся и верил; но к декабрю
1943 года, когда он сделал мрачное заявление о критическом положении, война и
ход [394] мыслей императора приняли совершенно другое
направление.
На основе опыта работы в Японии, последующего изучения и
анализа материалов японской разведки нетрудно было выявить влиятельную группу,
которая вынудила императора сделать такое важное заявление.
Сами японцы и некоторые обозреватели в США смотрели на
ныне покойного принца Коноэ, как на человека, которого держали в тени для того,
чтобы использовать при переговорах. Однако я не считал Коноэ приемлемым или
даже возможным кандидатом для переговоров о мире главным образом потому, что он
целиком принадлежал к той части колеблющихся японских политических деятелей,
которые позволили милитаристам ввергнуть Японию в войну. Для этой цели, по
моему мнению, подходили другие люди: адмирал Номура; адмирал Ионаи, тогда
министр военно-морского флота; адмирал Окада, хотя он и не занимался активной
деятельностью; адмирал Судзуки — бывший главный камергер императора. Это
императорское окружение, состоящее из старых государственных деятелей и
практических политиков, не возражало против победы Японии, но можно было также
рассчитывать, что в случае поражения они постараются спасти Японию. Не знаю,
насколько правильными были мои выводы, но они определили солидную группу лиц,
против которой в свое время надо будет вести кампанию психологической войны.
Особое значение имело то обстоятельство, что появление
мрачного заявления императора казалось преждевременным. Несмотря на поражения и
потери японского флота в проводимой нами войне на истощение, главные силы его
оставались нетронутыми. Смелая и действенная программа строительства самолетов
давала свои результаты, и японская авиация появлялась в небе во все
возрастающем количестве, несмотря на огромные потери, которые она несла
вследствие применения нами системы управления огнем с помощью радиолокации,
специальных взрывателей и других нововведений, не говоря уже о наших самолетах.
Наступил 1944-й год, а в японской оборонительной броне
не появилось еще ни одной серьезной трещины. Тогда их психологическая стойкость
оказалась выше, чем когда-либо. Если капитуляция при поражении считается [395]
показателем падения морального духа, то у японцев не было и признака его.
Сторонники капитуляции являлись лишь редким исключением, как и в первый период
войны; сознание поражения не изменяло отношения людей к фронту.
До этого времени наша психологическая война против
Японии проводилась в небольших масштабах управлением военной информации,
которое вело радиопередачи на Японию с большого расстояния. На Тихоокеанском
театре военных действий понятие «психологическая война» по сути дела не было
известно. Мы ничего не приготовили к тому, чтобы уязвить Ахиллесову пяту
Японии — ее моральную стойкость. Случайные и недостаточные меры
принимались в юго-западной части Тихого океана войсками под командованием
генерала Макартура. Он делал все возможное, чтобы восполнить отсутствие заранее
подготовленных мероприятий, при этом генерал использовал свои знания японской
психологии и способность увлечь других. Психологическая кампания в чисто
тактическом масштабе проводилась также адмиралом Маунтбеттеном на
Индо-бирманском театре, но она не выходила за пределы полосы боевых действий; и
если она давала хорошие результаты в Бирме, где число сдавшихся в плен японцев
постепенно увеличивалось, то совершенно не имела никакого влияния за пределами
этого театра.
Острая необходимость в психологической войне ощущалась
на театре действий морского флота — в районах Тихого океана, в
непосредственной близости от самой Японии, где мы переходили в наступление. Но
тогда ей не придавали большого значения и практически в этом отношении ничего
не делали. Несколько энтузиастов психологической войны из низших кругов
пытались изменить обстановку методами, применяемыми на европейском театре, но
их не поняли и не поддержали.
Управление военной информации испытывало большие
трудности, когда пыталось подключиться к наступлению на Японию. Согласно
директиве президента, учреждавшей управление военной информации, командующий на
театре военных действий пользовался правом неограниченного контроля в зоне
своего театра. Следовательно, и психологическая война могла проводиться, если
она вообще проводилась, только с одобрения и под контролем [396]
местного командующего. По причинам, которые я все еще не могу понять, но
которые, должно быть, в своей основе были такими же, как и те, что привели к
Пирл-Харбору, адмиралу Нимицу настойчиво давали совет не вести психологической
войны против японцев.
Этот совет основывался на поверхностной концепции,
принимавшей за действительность надуманную обстановку (созданную по существу
самой японской пропагандой), которая заключалась в том, что японцы будто бы
никогда не сдадутся, и что любая попытка повлиять на их образ мышления
окончится неудачей. Правдивость такого утверждения никто не проверял, но его
приняли. И в течение двух лет войны японцы пользовались этим.
Но, работая в очень трудных условиях и сталкиваясь
временами с открыто враждебным отношением со стороны высших кругов, небольшая
группа молодых офицеров флота решила взять дело психологической войны в свои
руки и попыталась применить психологическое оружие во время сайпанской операции.
Были подготовлены примитивные средства: ручной печатный пресс и самодельная
система громкоговорителей, смонтированная на реквизированном «джипе». Так
зародилась первая тактическая группа по ведению психологической войны на Тихом
океане. Несовершенные действия отдельных лиц, которые были известны еще со
времен Гуадалканала, нельзя, конечно, рассматривать как серьезную попытку вести
психологическую войну.
Сайпанская операция давала возможность вести
психологическую борьбу различными путями. Для обмана противника использовались
листовки, которые в большом количестве сбрасывались в районах, где мы не
собирались высаживать десанты; у японцев же создавалось впечатление, что мы
намерены провести операцию в данном районе. Этим мы заставляли противника отводить
войска из тех мест, где в действительности намечались десанты. С большим
успехом листовки применялись также в ходе самих операций, особенно против
гражданского населения. Японцы использовали гражданское население как щит для
прикрытия отхода войск. Они даже заставляли мирных жителей вести против нас
партизанские действия. Когда остров был занят, и мы взяли первую большую партию
пленных, оказалось, [397] что она в основном состояла из гражданских лиц. Мы
получили первое доказательство того, что японцы не такие уж стойкие к
психологическому воздействию, как это пыталась изобразить их пропаганда.
С тех пор работа по психологическому воздействию на
противника стала получать большую поддержку, но систематически она никогда не
велась в ходе войны на Тихом океане.
Придавая исключительное значение психологическому
воздействию на противника как тактическому средству, уменьшающему сопротивление
и ускоряющему прекращение военных действий в отдельных изолированных районах, я
в то же время планировал психологическую кампанию стратегического
масштаба — не против отдельных воинских или морских частей в зоне боевых
действий, а против руководителей в Токио, которые, находясь в относительно
безопасном положении, управляли своими войсками, как марионетками.
Потеря Сайпана потрясла Токио, мы это предвидели. Захват
острова и потеря свыше пятисот самолетов в одной операции — сражении в
Филиппинском море — показала членам правительства Тодзио безнадежность, их
положения. Кабинет ушел в отставку в грохоте этого эффектного поражения,
происшедшего непосредственно у порога их дома. Уход с политической арены Японии
генерала Хидэки Тодзио явился главным политическим событием, значение которого
не ускользнуло от нас. Его преемник, генерал Койсо, тоже был членом так
называемой Квантунской группы, которая играла доминирующую роль в политической
машине Японии с начала войны. Тодзио же был назначен на номинально важное
место — в тайный совет. Его престиж и влияние, несомненно, должны были
пострадать во время кризиса.
Я полагал, что кабинет Койсо станет временным
правительством, обреченным уступить свои полномочия другому кабинету, если
обстановка еще более осложнится.
Меня интересовал важный вопрос: кто заменит Койсо.
Возвращение Тодзио означало бы сопротивление до самого конца, оно было невозможно.
Но если Койсо заменит политический деятель, близкий к императору и входящий в
определенную мною категорию капитулянтски настроенных «миротворителей», то это,
безусловно, [398] дало бы нам возможность ускорить поражение Японии с
помощью психологической войны.
Вскоре после возвращения линкора «Нью-Мексико» в США для
замены артиллерийского вооружения меня назначили начальником штаба 11-го
военно-морского округа. Моя новая должность позволила мне пересмотреть свои
заключения на основе более полной информации, недоступной командиру линкора во
время боевых действий.
Последующие события развивались с такой быстротой, что
возвращение Тодзио к власти стало маловероятным, а положение премьера
Койсо — очень ненадежным. Начало его падения наступило в конце октября
1944 года, после сражения в заливе Лейте, в ходе которого японский объединенный
флот перестал существовать как мощная ударная сила. В обстановке, когда
японские корабли один за другим отходили по узким проливам Филиппин, генерал
Макартур прочно обосновался, на острове Лейте, а адмирал Холси наносил
завершающие удары, я понял, что важный момент в войне наступил. Пришло время
начинать психологическую кампанию в самом большом стратегическом масштабе.
Япония была сбита с толку, и ее можно было поразить одним лишь психологическим
оружием.
Я обдумал все способы, с помощью которых можно было
начать психологическую кампанию. Первый шаг был сделан 16 декабря 1944 года. Я
написал письмо капитану 1 ранга Уолдо Дрэйку. Дрэйк был раньше начальником
разведки зоны, а затем стал начальником отдела по связи с прессой при адмирале
Нимице. Отдел временно передали управлению военной информации для выполнения
посреднических функций между штабом в Пирл-Харборе и управлением. В своем
письме я писал:
«...Вы знаете, что я с большим интересом, а иногда с некоторым
беспокойством, слежу за Дальним Востоком. Но события развиваются благоприятно,
и при новых серьезных поражениях японцев я ожидаю смены правительства и прихода
к власти более либеральных элементов. Это обстоятельство заставляет Ваше
управление направлять свою деятельность и вести передачи непосредственно для
высшего командования в Токио, а не для войск действующей армии.
Зная уязвимые места нынешних руководителей армии и флота в Токио
и их особую чувствительность к непосредственным обращениям [399] какого-либо государственного деятеля, я очень удивлен,
что Ваше управление не проводит таких мероприятий. Для этого требуется
своеобразный подход, значительно отличающийся от подхода к руководителям других
наций. Но я убежден в том, что их можно сломить и в результате этого спасти
много человеческих жизней и прекратить войну.
Мало удовольствия, как Вы знаете, мысленно представлять себе
события и наблюдать, как они неожиданно заканчиваются сюрпризом для многих, кто
не знаком со своеобразными условиями и психологией японцев. Вам известны
несколько случаев, когда события развивались так, как мысленно представлялись.
Поэтому я надеюсь, что в этом вопросе можно кое-что сделать. Это могут сделать
только те, кто знает, как надо делать. Я видел немало проектов, осуществление
которых затягивалось из-за отсутствия необходимых знаний. Поэтому я твердо верю
в истину, что плановик должен отвечать за свои идеи и участвовать в их
осуществлении.
Может быть, на посту премьера Японии Вам придется увидеть
адмирала Номура. Если так случится, то это послужит нам сигналом для принятия
срочных мер в области Вашей деятельности».
Не прошло и двух недель, как я получил ответ Дрэйка:
«Весьма благодарен за Ваше любезное и интересное письмо от 16
числа сего месяца. Я сожалею о том, что мне пришлось уехать из района боевых
действий, когда там происходят столь важные события, но чувствую себя
счастливым, что имею возможность работать для Элмера Дэвиса.
Я позволил себе дать ему прочесть Ваше письмо, в котором он
нашел много интересного, и просил разрешения показать его Джоржу Тейлору —
начальнику тихоокеанского отдела. Тейлор также согласен с Вашими замечаниями, и
они произвели на него впечатление. По его предложению Элмер Дэвис поручил мне
поторопить Вас с другим письмом, в котором бы Вы развили свои мысли».
К тому времени материальные средства для психологической
кампании были созданы на Западном побережье, на Гавайях и на Сайпане. Элмер
Дэвис счел необходимым выехать в Пирл-Харбор, а затем на Сайпан, чтобы
заручиться поддержкой адмирала Нимица для усиления психологической войны в
районах Тихого океана. Личный состав управления военной информации,
предназначенный для ведения психологической войны, работал под командованием
адмирала Нимица, но сделал очень мало и ограничился тактическим масштабом. Мой
план предусматривал проведение многочисленных мероприятий стратегического
масштаба. 1 февраля 1945 года, когда мои мысли окончательно
выкристаллизовались, и оперативный план был почти готов, я написал Дрэйку новое
письмо. [400] Я знал, что Элмер Дэвис подробно расскажет
военно-морскому министру в Вашингтоне о проекте, изложенном в переписке. Уже
тогда было очевидно, что время терять нельзя. Японские широковещательные
радиопередачи и информация, получаемая нами из различных нейтральных
источников, указывали на назревавшие изменения в политической обстановке в
Токио и на тенденцию по крайней мере некоторых японских кругов найти путь
выхода из войны, а не настаивать на сопротивлении до конца. В атмосфере
назревавшего в Токио заговора, признаки которого проявлялись также и в
Вашингтоне, мой начальник получил телеграмму из военно-морского министерства:
«Военно-морской министр вызывает капитана 1 ранга Захариаса в
Вашингтон на десять дней для выполнения временных задач, если это для вас
приемлемо. Дайте ему необходимые указания». [401]
Глава 31.
Оперативный план 1–45
В спокойной обстановке Сан-Диего, вдали не только от
деловой атмосферы Вашингтона, но и от разведывательных данных, скопившихся в
наших военных учреждениях в столице, я надеялся, что власти разделят мои
оптимистические взгляды относительно возможной капитуляции Японии. В этой вере
меня укрепляли письма, полученные из управления военной информации и та поспешность,
с которой Форрестол вызвал меня в Вашингтон для выполнения временных
обязанностей. Когда же я прибыл в Вашингтон, то обнаружил довольно мрачную
атмосферу, царившую в военном и военно-морском министерствах, в объединенном
комитете начальников штабов и в наших дипломатических учреждениях. Обстановка
была довольно примечательной, так как «посвященные в дела» понимали нашу силу и
слабость Японии, но почти все без исключения являлись жертвами искусной
японской пропаганды и были запуганы так называемой духовной силой Японии.
Существовало два высших учреждения, которые владели
ключом к этой проблеме и имели право решать все вопросы, связанные с моим
планом. Одним из них был Белый дом, где президент Рузвельт еще сохранял за
собой личный контроль за ходом войны, особенно в той части, которая касалась
дипломатической стороны дела. Другим — объединенный комитет начальников
штабов — единственное учреждение, которое имело полное и всестороннее
представление об обстановке и могло принимать решения с полным знанием всех
фактов.
Мостом, соединяющим эти два учреждения, был адмирал [402]
Уильям Д. Леги — начальник личного штаба президента. Занимая эту
должность, он являлся также старшим членом и председателем объединенного
комитета начальников штабов. Ни в одном из этих учреждений не намеревались
принимать всерьез возможность капитуляции Японии в ближайшем будущем.
Когда я прибыл в Вашингтон, президент Рузвельт находился
в Ялте, принимая участие в работе своей последней конференции совместно с
генералиссимусом Сталиным и премьер-министром Черчиллем. Он взял в Ялту
объемистый разведывательный материал с заключениями, предсказывавшими
длительную и трудную войну. Мрачная атмосфера явилась следствием тяжелой
кампании на Иводзима, которая усилила чувство неуверенности наших военных
руководителей. Сознание того, что подобную тяжелую кампанию предстоит вести на
острове Окинава, повлияло на их оценку военной обстановки, и они представляли
себе картину в значительно более неприятном свете, чем это могло бы подтвердить
реальное соотношение сил.
С этим настроением президент Рузвельт отправился в Ялту.
Он стремился к одной главной цели: добиться участия России в войне против
Японии, чтобы приблизить борьбу к более быстрому окончанию, даже если нам
пришлось бы заплатить за русское вмешательство.
Атомную бомбу тогда не считали оружием, на которое можно
было бы полностью надеяться как на решающий фактор, могущий положить конец
войне. Русское участие в войне казалось для президента главным.
Очень своеобразная обстановка существовала в
государственном департаменте, где Грю — наш бывший посол в Токио —
исполнял обязанности государственного секретаря. Его окружали люди, неплохо
знающие Японию и японцев, но на их отношение к войне на Тихом океане влияли
предъявляемые им частные обвинения со стороны определенных нетерпеливых и
нетерпимых левых элементов. Их обвиняли в благоволении к промышленно-финансовой
клике (дзайбацу) в Японии, которая сознательно или бессознательно в связи с
частыми убийствами открыто поддерживала все устремления военщины. Я могу
решительно заявить, что все эти обвинения не имели оснований. Грю и его
советники рассматривали в прошлом дзайбацу как наиболее надежный [403]
элемент в западной ориентации и проамериканской политике Японии, но сейчас они
считали Японию противником и не проводили различия между всевозможными
группами. Как патриоты, они всей душой стремились к полному поражению Японии, с
тем, чтобы лишить ее возможности вновь подняться как военной силе. Но,
очевидно, из-за запугиваний, проводимых болтливыми и горластыми обвинителями,
они не нашли в Японии тех сил, которые в будущем и в настоящее время были
готовы вести переговоры о мире вместо продолжения войны. Во всех моих
переговорах в Вашингтоне я видел, что Грю и его советники решительно настроены,
во-первых, продолжать войну до полного поражения Японии и, во-вторых, избежать
каких-либо соглашений с императором. В действительности это полностью
противоречило тому впечатлению о политике и позиции государственного
департамента, которое у меня сложилось в результате чтения некоторых
нью-йоркских газет и журналов.
Непримиримость государственного департамента и его явная
неспособность признать наличие трещин в дипломатической броне Японии не
позволили ему стать важным инструментом в наших отношениях с Японией, и создалась
такая обстановка, когда высшее дипломатическое учреждение практически оказалось
вне действий, связанных с нашей постепенно усиливающейся политической войной.
К моему величайшему удивлению, обстановка представлялась
управлению военной информации в Вашингтоне в довольно мрачном свете. В своих
распоряжениях по пропаганде оно придерживалось линии, что Япония еще сильна и
способна продолжать войну в течение нескольких лет. Нет сомнения в том, что эта
линия управления основывалась на распоряжениях и указаниях, полученных им от
других более высоких кругов, но она значительно ослабила нашу пропаганду,
поскольку соглашалась с утверждением вражеской пропаганды о силе Японии и ее
способности создать непреодолимые препятствия на пути к нашей победе.
Только одно учреждение в Вашингтоне соглашалось с моими
взглядами и было готово составить планы для усиленной политической войны против
Японии с учетом ее явно ухудшающегося военного положения. Это отдел [404]
психологической войны (OP-16-W). До выезда из Вашингтона я удостоверился, что
отдел готов сделать все возможное, чтобы заложить необходимую основу на то
время, когда мои идеи могут быть претворены в жизнь. Доктор Фараго руководил
разработкой огромного проекта по выявлению наилучших способов наступления с применением
психологического оружия на неуязвимого, как это казалось, противника. Каждый
японский конфликт в прошлом тщательно исследовался, чтобы, во-первых,
установить исторические прецеденты для капитуляции и, во-вторых, изучить
обстоятельства капитуляции. В дополнение к этому Фараго собрал материал,
вскрывавший слабые стороны японской морали и тенденции, содействующие
капитуляции. Было собрано множество исторических фактов, и отдел пришел к
выводу, что японцы чувствительны к психологическому наступлению. Имевшиеся у
меня материалы показывали, что в прошлом японцы были далеки от того, чтобы
отвергать капитуляцию. В большинстве случаев их внутренние войны заканчивались
капитуляцией побежденной стороны, а не самоубийством побежденных, как
утверждала японская пропаганда. Это подтверждало мое мнение, основанное на
многолетнем изучении японского характера.
Более важными, однако, оказались последние
разведывательные донесения. Они вскрывали наличие у японцев определенного
стремления, которое можно было использовать, чтобы толкнуть Японию к
капитуляции или, по крайней мере, к прекращению военных действий до нашего
вторжения в саму Японию. Среди них имелось очень важное донесение, переданное
совершенно секретным порядком одному из наших офицеров-разведчиков в столице нейтрального
государства. В донесении подробно сообщалось о политическом курсе, который
Япония намеревалась проводить, о том, что генерал Койсо скоро уйдет в отставку
и разрешит назначение премьер-министром адмирала Судзуки — старого
доверенного лица императора и лидера, как я ее в то время называл, «партии
мира». Более того, в донесении указывалось, что сам император возглавляет
группу влиятельных лиц, желающих принять условия мира при наиболее
благоприятных обстоятельствах. И, наконец, донесение информировало нас о том,
что когда будет [405] выработана формула безоговорочной капитуляции и
переработаны условия капитуляции с расчетом сохранить императора на троне,
адмирал Судзуки уйдет в отставку и уступит место принцу, который осуществит
капитуляцию и гарантирует соблюдение и выполнение ее условий. Это донесение,
относящееся к началу декабря 1944 года, даже называло имя принца — принц
Хигаси Куни.
Я не знаю, отнеслась ли какая-либо организация, кроме
отдела OP-16-W, к этому весьма важному документу с тем вниманием, какого он
заслуживал, и докладывали ли о нем в Белом доме и объединенному комитету
начальников штабов. Возможно, что распространение его было запрещено, так как
его получили в то время, когда возможность поражения Японии полностью
исключалась. Я убежден, что, если бы этот документ, правильность которого
впоследствии целиком подтвердилась, был бы доведен до сведения президента
Рузвельта и его военных советников, война рассматривалась бы в другом свете, и
мы, пожалуй, избежали бы сражения за Иводзима и Окинаву, а в Ялте были бы
приняты другие решения.
Мистер Форрестол согласился выслушать мои наблюдения и
разрешил мне подготовить для него стратегическую оценку обстановки и
оперативный план психологической кампании, привести который в данной книге я считаю
необходимым.
Этот документ, озаглавленный «Стратегический план
осуществления оккупации Японии», вместе с оперативным планом 1–45 по проведению
психологической кампании я представил военно-морскому министру 19 марта 1945
года, как раз за две недели до высадки наших войск на острове Окинава. Учитывая
историческое значение плана, я привожу его полностью:
Секретно
СТРАТЕГИЧЕСКИЙ ПЛАН ОСУЩЕСТВЛЕНИЯ ОККУПАЦИИ ЯПОНИИ
Предполагается, что любое вторжение в Японию основывается на
трех предпосылках:
а) мы не стремимся к какой-либо материальной выгоде в Японии;
б) оккупация проводится с целью установления мира и принятия
необходимых мер для его сохранения; [406]
в) желательно осуществить оккупацию Японии и с минимальными
людскими потерями, чему будет способствовать скорейшее окончание войны.
С предпосылками «а» и «б» обычно соглашаются, и комментарии не
требуются. Предпосылка «в» предопределяет рассмотрение планов, которые могли бы
сделать возможным осуществление оккупации Японии с минимальным использованием
вооруженных сил. Это стало бы возможным, если сломить волю японского высшего
командования до начала широкого вторжения.
Для этого нужно действовать по следующим четырем направлениям:
1. Продолжать наступление наших войск через соседние острова, в
частности Рюкю, и отдельные прибрежные районы Китая, с тем, чтобы не ослаблять
давления на коммуникации между Японией и континентом.
2. Усиливать воздействие на «жизненную линию» Японии путем
концентрированных бомбардировок западных и юго-западных портов с целью
воспретить челночное сообщение с континентом.
3. Избегать преднамеренных бомбардировок императорского дворца,
храма Исэ и местонахождения императорской семьи.
4. Вести усиленную психологическую войну с целью:
а) дискредитировать отдельные личности из японского высшего
командования, внести в его среду нерешительность и внутренние распри, уменьшив,
таким образом, эффективность его действий;
б) дискредитировать высшее командование в глазах японского
народа.
Первое направление действий. Необходимость его, бесспорно,
определена в предыдущей оценке обстановки. Достаточно сказать, что оно нужно
при выполнении любого плана и дополняет предложения, изложенные в параграфах 2,
3 и 4.
Второе направление действий: Бомбардировка западных и
юго-западных портов, которые находятся недалеко от важных портов на континенте,
труднодосягаемых для бомбардировки с воздуха. Бомбардировка указанных японских
портов привела бы не только к фактическому уничтожению средств по обслуживанию
линий коммуникаций, но и к нарушению снабжения, что в свою очередь вызвало бы
психологическую деморализацию Японии. Я полагаю, что это направление действий,
как и первое, полностью разъяснено при оценках обстановки. Здесь о нем
упоминается с той целью, чтобы показать его потенциальную важность в конечной
победе над Японией без широкого вооруженного вторжения.
Третье направление действий. Сохранение императорского дворца,
храма Исэ и императорской семьи. Вопрос о том, подвергнуть ли бомбардировке
императорский дворец, храм Исэ и местонахождение императорской семьи, требует
особенно внимательного рассмотрения. Японцы считают императора божеством,
происходящим от императорской линии, непрерывно продолжающейся 2600 лет. Для
большинства японцев это утверждение остается вечной истиной, катализатором,
способствующим укреплению японской военной морали и дисциплины.
Если будет уничтожен император или даже его ближайшие
родственники, то всегда найдется человек из императорской фамилии, неважно
какой степени родства, который станет преемником [407] императора и игрушкой в руках высшего командования. Оно
постарается использовать его для достижения собственных целей. Таким образом,
очень трудно уничтожить и особенно во время войны японскую концепцию единой
императорской линии, «непрерывной на вечные времена». Между тем колоссальный
эффект, который произведет гибель императора и его ближайших родственников,
будет использован высшим командованием, чтобы вселить решимость в каждого
мужчину, женщину и ребенка воевать до последних сил и добиться «славной
смерти». При таком сопротивлении платить за широкое вооруженное вторжение
человеческими жизнями было бы для нас непозволительно.
Бомбардировка дворца, храма Исэ может в лучшем случае привести к
уничтожению небольших военных целей — зенитных батарей, охраняющих эти
объекты. Можно предположить, что за разрушением дворца и храма последуют
массовые самоубийства даже в высших кругах, а это приведет к усилению решимости
в японском народе сопротивляться до конца. Поэтому предлагается проводить
политику, исключающую уничтожение указанных выше целей.
(ПРИМЕЧАНИЕ. В
настоящем плане не рассматривается положение императора после окончания военных
действий, поскольку этот вопрос будет решаться отдельно в связи с рассмотрением
послевоенных проблем.)
Четвертое направление действий. Интенсивная психологическая
борьба против высшего командования. Тщательное наблюдение за японцами в
разнообразных условиях и при различных действиях, например во время
конференций, военных смотров и в период кризисов, приводит к неизбежному
выводу, что ни один японец, независимо от его ранга и положения, по складу
своего характера не возьмет или не может взять на себя ответственность решать
важные вопросы без длительных и неоднократных обсуждений. Вначале он должен
убедиться, что не только он один понесет ответственность за принятое решение.
Это постоянно проявляющееся чувство неполноценности индивидуума является
слабостью японцев, и ее надо максимально использовать. И если в их среду
заронить сомнение и поддерживать его ясными и известными фактами, то можно
добиться возникновения споров, различных мнений и открытого несогласия в самом
резком его проявлении.
О наличии такой возможности свидетельствуют результаты крайних
мер подавления, принятых японским правительством с целью установления контроля
за «опасными мыслями» и решения «опасных проблем».
Более того, если мы учтем, что пакт оси, согласно заявлению
адмирала Номура, был «подписан Японией только после больших взяток и выдачи
крупных денежных сумм в Токио» и если вспомним, что взяточничество и
вымогательство получили в Японии широкое распространение, станет очевидным, что
в Японии существовали и еще существуют группы, настроенные к союзу с Германией
оппозиционно. Их нельзя считать «либеральными» в нашем смысле слова. Они
являются скорее националистическими группами, предпочитающими развивать
благосостояние Японии другими средствами. Эти группы, лишенные в настоящее
время права активного контроля и власти путем насильственного увольнения в
отставку, все же еще сохранились. И по мере того, как замешательство [408] от поражений постепенно захлестывает высшее командование,
они готовятся занять свое прежнее положение. Эту обстановку, как я полагаю,
следует максимально использовать.
Возможность обойти цензуру и контроль со стороны высшего
командования, а также внести раскол в верхах возрастает по мере приближения
наших сил к метрополии и неблагоприятного развития событий для Японии. Способ
внесения раскола требует точной техники психологической войны. Его можно
осуществить только с помощью прямого обращения к отдельным лицам из состава
высшего командования, чьи личные качества нам хорошо известны.
С обращением должен выступать тот, кто лично хорошо знаком
японцам и кого они уважают. Язык обращения должен быть доходчивым и
убедительным. Он должен передать призыв, отличающийся от обычных обращений и
формулировок.
Действенность подобного обращения может оценить только тот, кто
лично наблюдал реакцию отдельных лиц из состава японского высшего командования
во время неоднократных личных бесед с ними в течение длительного времени и кто
тщательно изучал их действия. С помощью такого обращения от адмирала Номура во
время его поездки в Вашингтон была получена важная информация. Нынешние
представители высшего командования Японии не умнее Номура. Успешное обращение к
Номура было результатом досконального изучения прошлых действий японцев. Наша
деятельность в течение последующих нескольких месяцев создает огромные
возможности для ведения эффективной психологической войны и выполнения одной из
ее задач — раскола высшего командования и подчинения его нашей воле.
Некоторые, конечно, сомневаются в эффективности такого
предложения. Это происходит потому, что они мало знают о японской военной
психологии или судят о ней только по тем ограниченным результатам, которых они
добились с помощью совершенно другого обращения. Следует подчеркнуть, что
простые методы, обычно используемые в дипломатических каналах, основаны на
общей школе мышления, в которой японцы сами большие мастера. Эти методы имеют
свои психологические особенности, но означают только «мирное» обращение.
Задача состоит в том, чтобы навязать противнику свою волю
мирными средствами. Противник знает, что он побежден. Несмотря на фатализм
японцев, выражающийся в пренебрежении к своей жизни и готовности со славой
умереть за императора, они все же реалисты, когда речь идет об уроках истории и
надеждах на будущее.
Мы по-прежнему предъявляем условия безоговорочной капитуляции.
Наши требования выхода из войны отнюдь не предусматривают компромисса.
Учитывая, каким образом японский народ был втянут в войну,
принимая во внимание нынешнее состояние японских военно-морских сил и мощь
наших воздушных бомбардировок, мы можем быть уверены, что после поражения
Германии у японского высшего командования появится подходящий предлог выйти из
войны. Все наши действия должны быть направлены на то, чтобы облегчить японцам
принятие такого решения.
Действуя по указанным выше четырем направлениям, можно,
несомненно, добиться желаемых результатов. Если мы хотим избежать [409] вторжения в саму Японию, которое будет стоить нам
огромных жертв, то осуществление этой программы надо начать немедленно. От
этого мы ничего не теряем, а можем добиться исключительно важных результатов.
Предлагаемые в плане четыре направления действий находились
в тесной взаимосвязи. Успех одного зависел от остальных. Я имею основание
полагать, что это был единственный стратегический план, разработанный
американскими военными органами и сочетающий материальную и психологическую
стороны войны. Он предоставлял равные права физическому и психологическому
наступлению и выражал стремление использовать психологический удар физических
средств наступления и наоборот. В известном смысле он представлял собой образец
плана для современной войны, в которой физические и психологические средства
нападения тесно связаны между собой, а эффективность одних средств может быть
повышена применением других. Хотя и отрадно отметить, что к заключительной
стадии войны этот вид стратегического планирования получил как внимание, так и
поддержку, в равной степени приходится и сожалеть, что подобных планов не было
раньше, что имела место полная недооценка тех результатов, которые могло бы
дать психологическое нападение на противника, осуществленное в стратегическом
масштабе.
Единственный план, отдаленно напоминающий проект нашего
стратегического плана, был составлен под наблюдением генерала Эйзенхауэра в
штабе верховного командования союзных экспедиционных сил в Европе. Однако
психологические средства нападения в нем настолько были подчинены чисто военным
средствам, что эффективность психологической кампании целиком зависела от
успехов наступления наших вооруженных сил, не давая самостоятельных результатов
и не прокладывая пути к успехам нашего оружия.
Военно-морской министр Форрестол принял мои планы с
полным пониманием и стал активным защитником предложенных в нем направлений
действий. Без его помощи стратегический план попал бы в архив вместе с
бесчисленными служебными записками, которые готовились в Вашингтоне сотнями.
Его положение было трудным, и тот факт, что он решил оказать нам помощь,
несмотря на явный скептицизм со стороны некоторых лиц, [410]
свидетельствует о его большом мужестве.
Он сам был подвержен различным влияниям, и некоторые его
советники представляли ему факты, которые, кажется, не подтверждали моей оценки
и выводов. Более того, опыт на Иводзима убедил его, что японцы еще обладают и
огромной тактической силой, и высоким моральным духом. И если, вопреки мнениям
многих авторитетов, он решил оказать нам помощь, в которой мы крайне нуждались,
то он сделал это, во-первых, потому, что считал обстановку достаточно серьезной
и требующей такой попытки и, во-вторых, потому, что по своему характеру он был
противником ортодоксов.
Кроме военно-морского министра, мы в сущности имели еще
только одну поддержку со стороны управления военной информации, где Дэвис и
Баррет с неиссякаемой энергией отстаивали этот проект.
1 марта президент Рузвельт прибыл из Ялты и сделал
сообщение конгрессу. Он подчеркнул значение формулы безоговорочной капитуляции
для немцев. Он также указал, что с русскими были достигнуты некоторые секретные
соглашения по военным вопросам, но просил у конгресса разрешения оставить это в
секрете, поскольку соглашения предусматривают проведение военных операций и их
раскрытие оказало бы помощь противнику. Мы в своем отделе предполагали, однако,
что эти соглашения предусматривали участие русских в войне на Тихом океане, и
были явно против этого. По нашему твердому убеждению, Япония находилась
накануне капитуляции и мы не нуждались в дополнительной помощи извне,
приходящей в последнюю минуту.
В этой обстановке, в разгар боев за Окинаву, я засел за
оперативный план 1–45 вместе с двумя сотрудниками отдела — Ладисласом
Фараго и Стефаном Т. Поссони. Мы работали в уединенном помещении отдела,
находившемся в здании бывшего гаража на окраине Вашингтона. Я просидел там
целую неделю. И в конце недели, 19 марта 1945 года, я уже мог лично вручить наш
план военно-морскому министру, выразив искреннюю надежду, что он будет
утвержден в верхах, то есть в Белом доме.
Я воспроизвожу здесь план целиком, поскольку он дает
значительный информационный материал хотя бы для оценки прошлого: [411]
Секретно
ОПЕРАТИВНЫЙ ПЛАН 1–45
1. ЗАДАЧА (ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЦЕЛЬ):
Избежать высадки войск на главные японские острова путем
ослабления воли высшего командования, прекращения военных действий, проведения
безоговорочной капитуляции при минимальных людских потерях с нашей стороны,
зависящих от скорейшего окончания войны.
Эта. задача должна быть решена путем приведения веских
доказательств тем высокопоставленным лицам, которые желают сейчас или пожелают
в будущем мира, а также путем ориентирования в нужном для нас направлении их
взглядов, которые различаются только в способах достижения мира.
Чтобы навязать нашу волю противнику, необходимо (цель
пропаганды):
а) убедить высокопоставленных руководителей в безнадежности
дальнейшего сопротивления;
б) убедить высшее командование, что альтернативой будет полное
уничтожение и порабощение;
в) объяснить значение безоговорочной капитуляции;
г) создать распри, беспорядок и оппозицию среди тех военных
руководителей противника, кто остается непреклонным в своем сопротивлении этому
плану.
ИНФОРМАЦИЯ:
а) главные японские острова в настоящее время изолированы, за
исключением связи с континентом, и им угрожает опасность со всех направлений;
б) наши позиции за пределами главных японских островов в
настоящее время и в будущем позволят использовать все необходимые силы
принудительного воздействия;
в) некоторые представители японского высшего командования
понимают, что война безвозвратно проиграна, другие признают серьезность
нынешнего положения и неизбежность ухудшения в будущем;
г) планы победы японского высшего командования рассчитаны на
наличие и в дальнейшем единства взглядов армии и флота, а также на продолжение
войны, требующей жертв от всех японцев;
д) в среде высшего командования существует серьезное расхождение
во мнениях о способах ведения войны в прошлом, настоящем и будущем;
е) высшие офицеры действующей армии обвиняют высшее командование
в неспособности вести войну;
ж) большое различие во мнениях и вражда существует между
армейскими и морскими командирами;
з) впервые после русско-японской войны премьер получил указание
участвовать в совещаниях высшего командования; это создавало непосредственную
связь между управлением политическими и военными делами империи, которое
проводилось раздельно с с 1868 года;
и) впервые за 24 года открыто слышится критика правительства и
высшего командования; [412] к) пакт оси от 27
сентября 1940 года был с трудом подписан Японией только после дачи крупных
взяток в Токио;
л) многие из высокопоставленных лиц в Японии понимают, что война
с Соединенными Штатами означает конец японской империи и огромные потери для
Соединенных Штатов;
м) известно, что иностранные радиопередачи слушаются в Японии и
их содержание имеет довольно широкое распространение.
ПРЕДЛОЖЕНИЯ:
а) японская стратегия рассчитана на то, что Соединенные Штаты
устанут вести длительную войну и в конечном счете выйдут из нее;
б) до тех пор, пока не будет сломлена воля высшего командования,
его руководство будет побуждать каждого мужчину, женщину и ребенка оказывать
сопротивление; это сопротивление стоит человеческих жизней и денег;
в) известно, что уже существуют группы, стоящие за прекращение
военных действий; они получат необходимый стимул и поддержку для согласованных
действий в направлении, предусматриваемом этим планом;
г) прекращение организованного сопротивления в Германии или
просьба Германии о мире создает для японского высшего командования прецедент
выйти из войны, особенно если поощрять такой курс «спасения престижа»;
д) реализация этого оперативного плана побудит высшие круги
найти средства и способы, чтобы прекратить военные действия и выйти из войны,
прежде чем Япония будет полностью уничтожена;
е) увеличивающиеся трудности в реализации плана тотальной
мобилизации и реакция населения на недавние воздушные налеты свидетельствуют об
ухудшении морального состояния японцев на внутреннем фронте, которое оказывает
решающее влияние на высшее командование;
ж) заявления противника о средствах для отражения высадки войск
на главных японских островах и о новых секретных видах оружия говорят о его
слабости.
2. РЕШЕНИЕ:
Соединенные Штаты будут проводить широкую психологическую
кампанию против японского высшего командования через официального представителя
высокого ранга, чтобы ускорить и осуществить безоговорочную капитуляцию Японии,
не прибегая к высадке войск на главные японские острова.
3. НАПРАВЛЕНИЯ ДЕЙСТВИЙ (ВЫПОЛНЕНИЕ):
Официальный представитель будет:
а) создавать основу для последующей реализации плана путем
личных обращений к военно-морским, военным, политическим и экономическим
деятелям в ферме достоверных, непосредственных, личных и наводящих на
размышление речей. Как показывает опыт, такие обращения привлекают внимание. Он
будет внимательно обсуждать успехи этих деятелей или их неудачи с тем, чтобы
возвысить престиж желательных лиц и дискредитировать [413] тех, кто держит в своих руках бразды правления и склонен
продолжать войну;
б) использовать фракции и группы, образовавшиеся и образующиеся
в высшем командовании, которые считают, что война безвозвратно потеряна, или
которые не согласны с нынешней стратегией;
в) подробно и конкретно объяснять безнадежное положение Японии и
тщетность дальнейшего сопротивления;
г) использовать все случаи признания японцами своей слабости;
д) использовать ослабление морской мощи Японии и потерю ее
престижа как островной империи; усиливать это обстоятельство подчеркиванием
относительной слабости Японии и на суше и в воздухе;
е) обращать внимание японцев на дальнейшее сокращение военной
мощи Японии путем перечисления потерь в кораблях и в личном составе;
ж) подчеркивать то обстоятельство, что после краха Германии к
войскам, действующим против метрополии Японии, прибавятся еще огромные военные
силы;
з) использовать выход из войны Италии и возрождение Франции, как
могущественной военной державы, имеющей близкие отношения и интересы в
контролируемых японцами районах;
и) использовать японскую неспособность оценить место России в
войне, особенно события, непосредственно предшествующие вступлению Японии в
войну;
к) использовать существующие и возможные трения между Японией и
Германией по различным вопросам;
л) использовать страх Японии перед вторжением, который
проявляется в напыщенных предсказаниях действий для обороны главных островов
(эти предсказания повторяют заявления германских военных и морских деятелей
перед высадкой в Нормандии);
м) объяснять, что безоговорочная капитуляция означает не что
иное, как прекращение военных действий и сдачу оружия (как это было определено
президентом Рузвельтом в конгрессе США), чтобы покончить с сохранившимися
разрушительными силами. В качестве примеров он будет приводить Германию и
другие оккупированные территории, включая и японские, с целью доказать, что
насилие не применялось и не применится по отношению к любому человеку, который
не будет признан виновным законно созданной комиссией по расследованию военных
преступлений. Он авторитетно подчеркнет то, чего мы не будем делать, но должен
избежать особых обязательств относительно наших намерений по борьбе с
опасениями японцев относительно нашей жестокости;
н) использовать существующую у Японии альтернативу для выхода из
войны в противоположность безнадежности положения нацистского руководства в
Германии.
4. ОБЕСПЕЧЕНИЕ:
Для выполнения плана дополнительного аппарата или личного
состава не потребуется.
5. ПЛАН ВСТУПИТ В ДЕЙСТВИЕ НЕМЕДЛЕННО ПОСЛЕ ОПУБЛИКОВАНИЯ.
Настоящий план не причинит вреда нынешней политики относительно
условий мира или ведения войны. [414]
Все психологические операции будут согласовываться как по
времени, так и по содержанию, чтобы не снизить действенности основной кампании.
Официальный представитель будет выступать по радио три раза в
неделю в течение не более 15 минут каждый раз. Каждая передача будет
повторяться не менее двух раз. Текст будет передаваться на японском языке и
повторяться для большей ясности и убедительности на английском.
Министр Форрестол утвердил план без промедления, а
вскоре то же самое сделал и адмирал флота Кинг.
Теперь управлению военной информации предстояло добиться
одобрения плана военным министерством, прежде чем представить план
объединенному комитету начальников штабов, а затем на утверждение президента.
Все эти меры были необходимы до проведения конкретных действий.
Военное министерство не возражало против принятия плана,
и мы были убеждены, что комитет начальников штабов относится к нему также
благожелательно. Но окончательное утверждение последовало не сразу. Между тем у
нас созрело решение начать нашу кампанию психологической бомбой, чтобы не
терять времени на подготовку официального представителя. Такой бомбой могла
быть только декларация президента Соединенных Штатов, подробно объясняющая
значение безоговорочной капитуляции, как предлагалось в пункте 1 параграфе «а»
нашего плана.
Мы подготовили в связи с этим «Декларацию президента
Соединенных Штатов» — короткое заявление, которое должно было быть
утверждено президентом Рузвельтом и зачитано от его имени в моей первой
радиопередаче. Проект был отдан Элмеру Дэвису, который в свою очередь
представил его президенту Рузвельту, находившемуся в то время в Гайд-Парке.
Однако в то время, когда мы готовили нашу бомбу, японцы
подготовили свою. Она только укрепила наше мнение, что благоприятный момент
наступил. 8 апреля кабинет генерала Койсо пал и был заменен, как это
предсказывал наш секретный агент в своем донесении в декабре 1944 года,
кабинетом во главе с адмиралом Судзуки. Стало ясно, что Япония уже подготовлена
к окончанию войны и что мы находимся накануне начала психологической кампании.
В разгар этих событий в Японии в Вашингтон на один день прибыл президент [415]
Рузвельт, чтобы заняться делами в Белом доме, прежде чем продолжать свою
поездку в Ворм Спрингс, штат Джорджия.
Пока мы ожидали утверждения подготовленной нами
декларации, мы приобрели еще одного сторонника плана психологической войны.
Сенатор Элберт Томас из штата Юта, проживший много лет в Японии, самостоятельно
сделал такие же выводы. В письме адмиралу Леги он требовал немедленного начала
психологической кампании. К тому времени адмирал Леги уже знал о нашем плане и
направил мне письмо сенатора Томаса для ознакомления. Я имел продолжительную
беседу с сенатором, во время которой мы достигли полного взаимопонимания, и я
уже мог доложить пожелания и предложения сенатора начальнику штаба президента.
Но как раз в тот момент мы получили трагическое сообщение о преждевременной
кончине президента Рузвельта. Мы поняли, что с его смертью весь наш план
обречен на провал.
В трагические дни, последовавшие за смертью президента,
было невозможно представить план на рассмотрение президенту Трумэну. Однако я
занимался подготовкой первой передачи, которая должна была состояться после
утверждения и опубликования декларации президента. Было тяжело видеть напрасную
гибель людей на Окинаве, которой можно было избежать, если бы мы своевременно
начали кампанию психологической войны. Управление военной информации настаивало
на этой кампании, не дожидаясь объявления декларации.
Но я считал, что она необходима для обеспечения успеха
всего плана.
Внимание народов в то время было сосредоточено на
событиях в Германии, где наши войска под командованием верховного командующего
генерала Эйзенхауэра разрезали на куски германскую армию. До конца войны
оставались уже не недели, а дни. Немцы, в том числе и Генрих Гиммлер, который в
эти последние часы выступил против Гитлера, предприняли ряд попыток начать
мирные переговоры. Затем поступили сообщения о последних днях Гитлера в бункере
на Вильгельмштрассе, о приближении союзников к Берлину, о развале немецких
армий и случаях капитуляции, имевших место на отдельных участках фронта. [416]
Наш проект окончательно утонул в этих потрясающих
европейских событиях, мы чувствовали, что он отходит на второй план, ибо вопрос
капитуляции Германии привлек к себе все внимание. Но, отчетливо представляя
себе сотни тысяч напрасных жертв на берегах Японии, я решил действовать.
В это время Эда Баррета вызвали по срочному делу в
Нью-Йорк. Его помощник ничего не знал о судьбе подготовленной нами декларации.
Я попытался через управление военной информации установить контакт с Белым
домом. Я узнал, что Самуэль Р. Давенпорт был близким другом Мэттью Д. Коннели,
одного из секретарей Рузвельта. Я позвонил Давенпорту и попросил его срочно
встретиться со мной по безотлагательному делу.
Я никогда раньше не встречался с ним, и при нашей
встрече выяснилось, что мы имеем общего близкого нам друга — Джека Коди,
американского бизнесмена, долго жившего в Японии. Я сказал Давенпорту, что
именно Джек многое подсказал мне и научил, как действовать.
«Поэтому я и обращаюсь к вам за помощью», — пояснил
я.
Давенпорт сам немало знал о Японии, поэтому не
представляло большого труда убедить его в необходимости проведения в жизнь
декларации президента о безоговорочной капитуляции Японии и тех последствиях, к
которым ведет каждый день отсрочки начала наших радиопередач для Японии.
Выслушав меня, он согласился немедленно связаться с Коннели. Через два часа он
сообщил мне по телефону, что наш проект заявления уже находится на столе у
президента и ожидает его одобрения. Он заверил меня, что будут приняты все
меры, чтобы этот проект не утонул в огромном потоке других бумаг. Я был вполне
удовлетворен проделанной за день работой и спокойно отправился домой.
8 мая капитуляция Германии стала свершившимся фактом,
преждевременно объявленным и известным миллионам людей во всем мире. Мы ждали,
однако, официального заявления президента Трумэна, которое должно было
последовать в 9 часов утра восточного времени из его канцелярии в Белом доме.
В 8.50 утра в Вашингтоне прошел сильный ливень. Я уселся
удобно перед приемником у себя дома. Едва диктор сообщил о передаче заявления
президента, как [417] раздался резкий телефонный звонок. Я подбежал к
телефону и услышал возбужденный голос Эда Барретта:
— Спеши, Зак. Иди сюда... у нас беда.
— Что за беда, Эд? — спросил я испуганно,
стараясь быстро припомнить, что я уже сделал и чего не успел закончить.
— Да никакой беды с нами не случилось. Я говорю о
том, что мы опоздали.
— Куда опоздали? — облегченно вздохнул я.
— Сейчас будут передавать заявление президента о
безоговорочной капитуляции Германии. Мы должны знать его.
— Хорошо, Эд. Позвоню тебе, как только кончится
передача. Хочу послушать, что скажет президент.
Но в своем производящем глубокое впечатление заявлении
президент вовсе не упомянул о Японии. Я позвонил Барретту и сказал:
— Президент вовсе не упомянул о нашей декларации.
— Я знаю, но он уже передал ее для печати. Давай
действуй быстрее!
— Хорошо, Эд. Закажи связь с Сан-Франциско на
одиннадцать часов. К этому времени я напишу выступ-ение и подготовлю его к
передаче. Я иду.
Я поспешил в студию, захватив с собой двух моих
помощников — капитан-лейтенанта Джона П. Рида и первого лейтенанта Денниса
Макевой.
В студии царило всеобщее возбуждение. Шаннон Аллен
сердечно приветствовал нас. «Все готово», — сказал он, вводя нас в студию.
Это было мгновение, напоминающее тот момент в театре, когда раздается третий
звонок перед поднятием занавеса в день открытия оперного сезона. Наконец
техник-оператор, сидящий в будке за стеклом, поднял руку, призывая нас к
вниманию. Запись радиопередачи на японском языке началась.
Макевой сделал объявление, а затем я в течение
пятнадцати минут читал японский текст. Это были самые длинные пятнадцать минут
в моей жизни. Затем мы прослушали запись. Результаты оказались даже лучше, чем
я надеялся.
Сан-Франциско уже приготовился принять запись нашей
передачи. Аппарат был пущен, и текст стал передаваться [418]
на Западное побережье. А мы, не теряя времени, приступили к записи английского
текста выступления. Из Сан-Франциско сообщили, что запись моего выступления
сделана отлично и что в настоящее время его уже принимают японские
радиослушатели в Токио.
Орудие, нацеленное на капитуляцию, выстрелило. Мои слова
на японском и английском языках передавали «Декларацию президента»:
«Нацистская Германия разгромлена. Японский народ чувствует силу
наших ударов на земле, в воздухе и на море. До тех пор, пока руководители
Японии и ее вооруженные силы будут продолжать войну, сила и мощь наших ударов
будут непрерывно возрастать, что приведет к полному разрушению промышленного
производства, судоходства и всего того, что питает японскую военную машину.
Чем дольше будет продолжаться война, тем больше страданий и
тяжелых испытаний придется пережить народу Японии — и все напрасно. Наши
удары не прекратятся до тех пор, пока японские военные и военно-морские силы не
сложат оружия на условиях безоговорочной капитуляции.
Что же означает безоговорочная капитуляция для японского народа?
Она означает конец войне.
Она означает конец влиянию военных руководителей, которые
привели Японию на грань катастрофы.
Она означает возможность для солдат и матросов вернуться к их
семьям, к земле, к работе.
Она означает прекращение нынешней агонии и страданий японцев в
тщетной надежде на победу.
Безоговорочная капитуляция не означает истребления или
порабощения японского народа». [419]
Глава 32.
Послание из Токио
В обстановке, куда не доносился гром войны, я все же
чувствовал себя в гуще боя. Кампания велась согласно плану и графику с
точностью военной операции.
Подготовив тексты моих выступлений, мы посылали их в
управление военной информации, государственный департамент и нашим офицерам
безопасности. Получив одобрение всех этих инстанций, я записывал тексты на
пластинки в секретной студии департамента внутренних дел. Студия обычно
использовалась для записи секретных официальных объявлений, заранее
подготовленных для служебных целей. Пластинки потом отправляли самолетом или их
содержание передавали по телефону в Сан-Франциско, откуда на коротких волнах
велись передачи для Японии. Передачи принимались в Гонолулу и ретранслировались
в Японию. Мы знали, что передачи на этих волнах контролировались японскими
станциями радиоперехвата. Из Сайпана наша станция вела эти передачи на средних
волнах, используемых радиостанцией Токио. Это делалось для того, чтобы пять
миллионов японцев, имеющих приемники, могли тайно слушать наши передачи.
Наиболее важные моменты из моих бесед печатались на
листовках, которые сбрасывались над Японией бомбардировщиками генералов Лемей и
Кенней. Отдел психологической войны при штабе генерала Макартура,
воодушевляемый энергией моего старого друга полковника Машбира и бригадного
генерала Боннера Феллерса, поставлял материалы для моих бесед. Но настоящая
работа велась над текстами в Вашингтоне. Рядом [420] со мной за столом
сидел капитан-лейтенант Джон Поль Рид, мой личный офицер-исполнитель. Я не могу
представить себе лучшего офицера для этой работы. Он был ученым в своем деле:
известный социолог, автор «Кокутай» — основного справочника по так
называемой национальной структуре Японии. Национальная структура Японии представляет
собой смесь светских и духовных элементов пропаганды и веры, приписывающих
императору божественное происхождение и представляющих его «божественную»
личность отправным пунктом современной японской государственной философии.
Рид прожил несколько лет в Японии, он свободно владел
японским языком и хорошо знал японский народ. Получив опыт разведывательной
работы во время войны, он детально ознакомился с целью нашей кампании и дал
немало толковых советов. Он внес в дело неоценимый вклад.
За ним сидел другой эксперт по Японии и опытный
журналист Деннис Гриффин Макевой. Он служил тогда в резервном корпусе морской
пехоты в чине первого лейтенанта. Несмотря на молодость, Деннис был ценным
работником нашей группы. Он все время вносил какие-нибудь предложения и умел
излагать свои мысли в исключительно доступном стиле, приемлемом для японской
психологии. Он овладел трудным японским языком и хорошо знал многих японцев.
Помимо выполнения прямых обязанностей, он являлся моим офицером связи с другими
отделами военно-морского министерства по сбору необходимой нам информации.
Третьим членом нашей группы являлся Франсис Ройял
Истлэйк — один из выдающихся лингвистов, которых мне приходилось знать. Он
родился в Японии. Его отец — известный американец, мать — японка из
знатной семьи. Большую часть своей жизни он прожил в Соединенных Штатах. Языки
были его любимым занятием, и он свободно говорил на тринадцати языках. Японский
язык занимал почетное место среди них. Кроме того, он неплохо писал стихи,
причем на японском, немецком, французском и даже персидском языках с такой же
легкостью, как и на английском. Истлэйк был моим советником по языковым
вопросам, он внес много ценных предложений с психологической точки зрения. [421]
Далее в нашу группу входил человек, фамилию которого я
до сих пор не могу вспомнить. Японец, большой либерал, сменивший родную страну
на Соединенные Штаты. Его деятельность в группе во многом способствовала нашим
успехам. Он давал советы по всем вопросам, начиная от военной истории и кончая
поговорками. Он критиковал мои передачи и оказывал существенную помощь в
стилистической обработке текстов, о которых впоследствии похвально отзывались
многие японские радиослушатели.
С другой стороны стола сидел Стефан Т. Поссони —
эксперт по психологической войне и специалист по военным наукам. Он пришел в
военно-морское министерство из института усовершенствования знаний в Принстоне,
штат Нью-Джерси. Поссони является автором труда по военной и военно-морской
стратегии. В течение нескольких лет он занимался Германией в отделе OP-16-W,
где подготовил более 250 радиопередач для Нордена.
Затем идет активный участник нашей группы Ладислас
Фараго, ведавший вопросами планирования и научных изысканий. Он был человеком
идей и обеспечивал нас необходимым материалом, с тем, чтобы сделать наши беседы
по радио точными и правдоподобными. Фараго постоянно пропадал в библиотеке
конгресса, а возвращался с новыми важными данными. Но еще больший вклад он внес
как плановик. Каждую передачу он составлял таким образом, что наша главная тема,
всегда находя свое отражение, вносила в то же время что-то новое и иногда
сенсационное для слушателей. Благодаря своему венгерскому темпераменту он часто
становился диктатором за столом. Нередко, когда мы возражали против его
предложений, учитывая особые психологические аспекты японцев, он вставал и
сразу же отказывался от своих предложений. Мы решили, что это был скорее его
прием проверить правильность своих доводов, и он не добивался, чтобы его
предложения были обязательно приняты; Таков был неизменный состав нашей
команды, которую я имел удовольствие возглавлять. Она сосредоточивала усилия на
том, чтобы показать японскому высшему командованию, почему, каким образом и
когда следует безоговорочно капитулировать. Вклад нашей команды в общее дело
огромен. Благодаря ее деятельности [422] по крайней мере миллион молодых людей не погибли при
вторжении в Японию, а живут сейчас нормальной жизнью.
Величие нашей задачи можно оценить, если вспомнить, что
каждый текст выступления составлялся на основе четырех принципов:
а) поддерживать проводившуюся политику и издваемые
директивы;
б) не раскрывать вопросов, которые могли бы поставить
под угрозу безопасность планов или операций;
в) содержание должно быть на должном уровне как с точки
зрения своевременности, так и с точки зрения психологического воздействия;
д) избегать оскорбления нашей общественности, особенно
некоторых групп газет и комментаторов.
Последнее обстоятельство имело важное значение ввиду
того, что по указанным выше причинам тексты наших бесед передавались на
японском языке и повторялись на английском. Поэтому передачи на английском
языке могли слушать и наши радиослушатели.
Трудно представить объем работы по подготовке наших
бесед. Я подробно опишу здесь подготовку одной особенно эффективной радиопередачи.
Она была составлена на основе краткого сообщения токийского радио, в котором
указывалось, что контр-адмирал Ёкояма ушел с поста старшего помощника министра
военно-морского флота. Я помню, как в октябре 1933 года он приезжал в Ньюпорт
на Род-Айленде и спрашивал мое мнение о политической обстановке. Поэтому мы
могли использовать его в качестве эксперта по Соединенным Штатам и как
здравомыслящего японца, который понимал, что война проиграна. Мы избрали его
козлом отпущения, ибо он был человеком, непригодным больше к службе. Приписывая
ему некоторые мнения, неприятные для непримиримых японских руководителей, мы
могли навести на мысль наших слушателей, что люди, знающие и понимающие, к чему
может привести огромное неравенство в военных потенциалах Японии и США,
назначались на второстепенные посты. Высказываемые ими идеи ставили их в
положение персоны нон грата среди тех, кто настаивал на продолжении войны.
Чтобы сделать передачу правдоподобной и придать ей
оттенок дружеской откровенной беседы, нужны были [423] данные о личных
качествах и особенно о служебной карьере Ёкояма, а также кое-какие
разведывательные сведения. Я наметил использование в беседах разведывательных
материалов с самого начала. Важно было создать впечатление, что я все знаю, что
у меня есть подробная информация, и что от меня ничего не скрывается. В данном
случае мы подняли материал о поездках Ёкояма по Соединенным Штатам и даже
установили, что рождество он провел в одном из пансионов Балтиморы. Чтобы
усилить достоверность беседы мы назвали дату его визита в Балтимору и упомянули
о многих интимных мелочах.
В другой передаче мы использовали перехваченную
телеграмму. Наша разведка сумела получить копию послания одного видного
японского журналиста в Европе министру иностранных дел Того. Журналист сообщал
министру иностранных дел о крахе Германии, в резких выражениях указывал на
ошибки Гитлера и немцев и предостерегал японцев от повторения подобных грубых
ошибок. Это было личное послание. Я не уверен, что оно вообще дошло до Того. Но
мы полностью использовали текст послания, указали фамилию отправителя,
заставляя внимательного японского радиослушателя прийти к выводу, что
дальнейшее сопротивление — преступление и роковая ошибка, что «время
работает не на Японию».
В основу наших радиопередач мы положили многие
разведывательные донесения и широко использовали секретный материал в целях
пропаганды правды, служившей эффективным оружием войны. Мало толку в важных
сведениях, если их подшили в дело и забросили.
Мы использовали материалы, лежавшие до этого мертвым
грузом, и совершенно секретную информацию, скрываемую в Японии, например арест
в Токио за подозрение в шпионаже сына германского посла в Японии генерала
Ойгена Отта. С помощью подобных сведений, которые японцы могли проверить, нам
удалось показать махинации Германии против Японии; этим мы надеялись внести
раскол в лагерь противника.
Из донесений наших агентов за рубежом и перехвата
японских радиопередач мы узнали вскоре после моей второй радиопередачи, что
достигли своей цели, ибо японцы обратили внимание на наши беседы. 20 мая те [424]
же источники информировали нас, что содержание наших бесед обсуждалось на
заседании кабинета в Токио, однако не было принято никакого решения.
Использование правительством США «официального представителя» было необычным
явлением, и японские слушатели не знали, насколько официальным в
действительности был мой статус. Ожидая разъяснений, они следили за моими
беседами с исключительным вниманием и по существу определяли свое отношение к
ним. Ответ на мои радиопередачи они дали только через 19 дней.
Между тем уже на другой день после моей первой
радиопередачи, состоявшейся в день победы над Германией 8 мая, выявились
признаки того, что наша передача принята и на нее реагируют. В Токио было
объявлено: «Принц Такамацу назначен доверенным императора для посещения
гробницы предков императора в храме Исэ».
Те, кто знал внутреннюю обстановку в Японии, сразу же
поняли важность назначения Такамацу. Принц Такамацу был младшим братом
императора. О нем долго не упоминали, и это вызывало подозрения. По существу
вышеупомянутое сообщение явилось его первым официальным появлением после 1931
года, когда я в качестве адъютанта совершал с ним двухмесячную поездку по
Соединенным Штатам. Неожиданное сообщение о принце в японских известиях на
другой день после того, как я упомянул о нем в моей первой передаче,
свидетельствовало о том, что мое послание должным образом понято. Этот же
метод, но в еще более претенциозной степени, был применен в другом случае,
когда контр-адмирала Ёкояма, о котором много говорилось в моей седьмой
передаче, назначили представителем японского флота для предварительных
переговоров о перемирии в Маниле.
В четвертой радиопередаче разговор шел о некоторых
руководителях, которые привели Японию на грань катастрофы. Я назвал имена. Одни
из них уже покончили с собой типичным японским способом, другие находятся
сейчас под судом как. военные преступники.
Ряд лиц уже понес наказание за свои преступления.
Когда текст передачи был окончательно отредактирован, я
сказал своим подчиненным: «Это будет хорошим кровопусканием для них». Так оно и
произошло в полном [425] и переносном смысле. Психологическое наступление было
рассчитано на то, чтобы внести разногласие в среду сторонников войны с помощью
фактов, хорошо известных им и их критикам в Японии, и усилить позиции
сторонников мира.
В четвертой радиопередаче я заявил: «Впервые японский
народ может оценить своих политических руководителей, которые привели страну к
бесславному союзу с Германией. Государственные деятели, посоветовавшие высшим
властям (мы решили не упоминать пока об императоре) связать судьбу Японии с
Германией и ввергнувшие Японию в безнадежную войну против самых могущественных
наций на земле, теперь предстали перед вами, как люди, не способные к здравому
суждению и управлению государством.
Разрешите напомнить вам имена некоторых из этих людей.
Это маршалы Хата, Сугияма и Тэраути; генерал Хироси Осима, которого
представители армии Соединенных Штатов недавно обнаружили в южной Германии (это
показывает, что не все японцы совершают харакири при поражении); Коки Хирота и
Тосио Сиратори; генералы Тодзио, Койсо и другие. Среди них имеются и такие,
которые тайно действовали в интересах Германии и заставили Японию связать свою
судьбу с нацистской Германией, которая уже безоговорочно капитулировала».
Я был убежден, что на эту передачу последует ответ. В
своих радиопередачах мы бросали японцам далеко идущий вызов. Японцы не знали,
что делать с моими беседами, и лихорадочно стремились получить разъяснения. Что
я мог предложить? Каковы были конкретные цели моих бесед? К чему я вел японцев?
И, наконец, каким образом японцы могли использовать мои беседы в своих
собственных целях?
На девятнадцатый день нашей кампании из Токио последовал
первый прямой ответ, который был перехвачен станциями федерального бюро
информационной службы. Я должен здесь оговориться, что все шло по плану. Ответ
пришел в то время, когда мы его ожидали. Я был уверен, что упоминание некоторых
имен в проведенной беседе заставит японцев дать ответ, поскольку они рассмотрят
этот факт как наше стремление опозорить высшее командование японской армии.
Японское правительство поручило доктору Исаму [426]
Иноуэ подготовить ответы на эти вопросы и «обсудить» со мной по радио вопрос о
безоговорочной капитуляции Японии. Иноуэ назначили официальным представителем
японской стороны, поскольку он утверждал, что лично знает меня еще со времени
издания им японской газеты в Лос-Анджелесе. Он выступил в качестве руководителя
иностранного отдела официального правительственного агенства Домей Цусин.
Позднее его назначили заместителем начальника отдела информации японского
министерства внутренних дел. Это было сделано, видимо, для того, чтобы повысить
его авторитет как официального представителя Японии.
Получив полный текст ответа Иноуэ, мы тщательно изучили
его, стараясь определить его истинную цель. Требуется большой опыт, чтобы
отделить типично японские косвенные намеки от подлинного смысла. Изучив текст
ответа в переводе на английский язык (нам прислала его по телетайпу
радиостанция перехвата федеральной комиссии связи с Западного побережья), мы
решили изучить также подлинник этого ответа. Сравнив подлинник с переводом, мы
пришли к заключению, что радиопередача Иноуэ преследовала следующие цели:
добиться прекращения психологической кампании или дискредитировать ее.
Определенно она была также направлена на то, чтобы получить разъяснения к
формуле безоговорочной капитуляции и внести в нее изменения.
Составленное в духе свойственного японцам «косвенного
обращения», послание Иноуэ изобиловало туманными выражениями. Хотя изменения во
взглядах японцев и не отразились в обращении, Иноуэ в заключение сказал: «Мы
хотели бы совместно взяться за создание международной организации, которая
боролась бы за мир во всем мире и за благополучие человечества». Эти слова мы
истолковали как суть послания, хотя они и стояли в конце продолжительной
беседы, напоминавшей словесное боксирование с тенями.
Ответ Иноуэ на мою четвертую радиопередачу прямо
указывал на согласие с проводившейся до сих пор американской политикой мира и
показывал стремление японцев либо примкнуть к ней, либо извлечь из нее пользу.
Особенно большое значение имели заключительные слова. Иноуэ ожидал от меня
ответа, он заявил: [427] «Я бы хотел знать мнение Захариаса о послании из
Японии».
Текст радиопередачи Иноуэ на японском языке отразил
интересный момент, упущенный в переводе. В последнем абзаце Иноуэ, обращаясь ко
мне, назвал меня Захариас-кун. До этого он называл меня Захариас-тайса (капитан
1 ранга). В японском языке, если при обращении к кому-либо хотят сказать
«мистер», обычно употребляют слово «сан». Слово «кун» употребляется японцами
только при обращении к друзьям и близким. Поэтому употребление слова «кун»
вскрывало подлинный смысл обращения. В литературном переводе это означает: «Мой
дорогой друг Захариас».
Послание Иноуэ указывало не только на направление мыслей
японцев. Оно подтверждало, что наши передачи били в цель. Другие японские
радиокомментаторы последовали примеру Иноуэ. Приводя дословные цитаты из моих
бесед, они лишний раз доказывали, что мои беседы по радио в Японии не только
слушали, но и записывали.
Наш оперативный план предусматривал именно такой ход
событий. Мы знали, что каждая американская радиопередача печаталась в ежедневном
сборнике радиоперехвата. Сборник рассылался японским советом информации
примерно пятистам тщательно отобранным политическим, промышленным и военным
деятелям, а также доверенным публицистам. Наши беседы предназначались прежде
всего для этой аудитории. Хотя численность этой аудитории была бесконечно мала
в сравнении с семидесятимиллионным населением Японии, но именно эта группа в
пятьсот человек имела решающую силу. Если бы они захотели продолжать войну,
вынудить нас организовать вторжение и вести бои на японской территории, они
смогли бы сделать это. Но они имели достаточно власти и для того, чтобы начать
переговоры о мире или безоговорочно капитулировать.
Хотя мы полагали, что наши передачи доходят и до
японского народа, мы не видели в этом большого прока, ибо японское общественное
мнение не играло важной роли.
Копии перехваченных сообщений направлялись во дворец
императора. Мы это предвидели и надеялись с самого начала кампании, что
содержание наших передач [428] дойдет до окружения императора. Полученные ответы
свидетельствовали о том, что наши ожидания оправдались.
Катастрофические для Японии события, следовавшие одно за
другим с октября месяца, достигли своего апогея в марте: правительство Коисо
наконец-то пало. Наступил критический момент. Возвращение Тодзио могло означать
войну до конца, а с другой стороны, назначение высокопоставленного адмирала
свидетельствовало бы о потере влияния армейских твердолобых лидеров. Для
руководителей японского флота было ясно, что после разгрома флота в сражениях за
Филиппины войны уже не выиграть, и единственной надеждой для Японии было бы
заключение мира.
6 апреля 1945 года премьером стал адмирал Судзуки. Я
чувствовал, что его назначение создало для нас наилучшую политическую ситуацию.
Он понимал Соединенные Штаты и не питал иллюзий относительно нашей решимости и
способности воевать до победного завершения войны путем вторжения в метрополию.
Я считал, что он возглавит сторонников мира, поскольку у
него были близкие отношения с императором, а молодым деятелям, подобно адмиралу
Ионаи, придется осуществлять программу правительства.
Мы признавали роль флота в движении за мир и делали все
возможное, чтобы еще глубже вбить клин между флотом и армией. Мы могли многое
сказать о слабости японского флота, но намеренно исключили эту тему из наших
бесед. Японский флот, в пропагандистском смысле, сражался на нашей стороне.
Любая насмешка над ним неизбежно ослабила бы его позиции в пользу сторонников
войны, главное ядро которых составляла армейская клика во главе с бывшим премьером
Хидэки Тодзио после его номинальной отставки. В составе своего кабинета Судзуки
имел одного противника — генерала Анами. Это был бесцветный военный
бюрократ, которому клика Тодзио поручила представлять в кабинете армию. Он
оправдал роковой выбор армии и несет большую долю ответственности за дела
поджигателей войны. По своим умственным данным он не мог сравниться с
проницательной флотской группой или собрать силы против дворцовой клики.
Тодзио сам допустил ошибку, дав Судзуки возможность [429]
прийти к власти. Когда Тодзио и его клика снова начали действовать, намереваясь
блокировать движение за мир путем уничтожения группы Судзуки, а в случае
необходимости и императора, партия мира уже надежно окопалась и контролировала
многие ключевые позиции в стране и в заморских территориях, так что заговор был
обречен на провал. Тодзио не предполагал, что Судзуки сможет провести
радикальные перемещения во внутреннем аппарате — среди местных
губернаторов, начальников полиции, прокуроров и т. п., которые неожиданно усилили
его положение и ослабили позиции Тодзио. Мы знали о подготовке кликой Тодзио в
армии государственного переворота, но мы также знали, что в Японии больше не
существует благоприятных условий для переворота. Даже в военном министерстве
различные группировки плели интриги друг против друга. Маршал граф Тэраути,
который по своему влиянию мог сравниться с Тодзио, болел и находился в Малайе,
он не мог оказывать своего влияния.
Генерал Окамура, командующий японскими войсками в Китае,
казалось, поддерживал сторону партии мира.
Когда Судзуки принял пост премьера, он надеялся
сохранить, по крайней мере, часть военных завоеваний Японии. С потерей Филиппин
завоевания Японии в южном районе остались по существу незащищенными. Однако
Судзуки надеялся выйти из войны, сохранив за Японией Маньчжурию и Корею. Его
ободряли сообщения посла в Москве, который совершенно не понимал намерений
русских и заверял премьера, что Советский Союз не вступит в войну. Карточный
домик, заботливо построенный Судзуки, рухнул в тот день, когда наши войска
захватили Окинаву. Мы ждали этого дня и были готовы нанести новый удар в нашей
специальной радиопередаче; в ней я заявил:
«Бои за остров Окинава показали, что все ваши длительные
приготовления к защите его, блестящие действия ваших отборных войск, сокращение
коммуникаций до Кюсю и Хонсю не могли повлиять на исход этого решающего
сражения. В сражении за Окинаву Соединенные Штаты еще раз доказали, что они
могут успешно достигать намеченной цели. Кампания на Окинаве во многом
напоминает кампанию на Соломоновых островах. [430]
Гуадалканал имел важное значение. Это наиболее отдаленный пункт,
которого удалось достичь Японии в своем продвижении. Его нужно было удерживать
во что бы то ни стало, если Япония намеревалась продолжать наступать. Окинаву
необходимо было удерживать во что бы то ни стало, если Япония хотела успешно
обороняться. У Гуадалканала японский флот понес потери, от которых он уже не
мог оправиться. На Окинаве напрасные жертвы понесли японские военно-воздушные
силы. Будущие историки скажут: Япония проиграла войну у Гуадалканала, а
Соединенные Штаты выиграли ее на Окинаве.
Может ли кто-либо из мыслящих японцев искренне поверить, что ход
и результаты будущих операций будут иными?
В результате битвы за Окинаву мы овладели территорией, имеющей
исключительно важное стратегическое значение; наш флот, авиация и сухопутные
силы широко открыли дверь в саму Японию. Таковы выводы из сражения за Окинаву.
Они должны быть так же ясны для вас, как и для всего мира. Последуете ли вы
примеру побитых немецких руководителей и позволите ли продолжать обманывать
себя и тем самым приведете Японию к гибели именно сейчас, когда совершенно
очевидно, что война Японией проиграна? Могут ли истинные патриоты-японцы
допустить это?»
Для этой радиопередачи военно-морской министр Форрестол
предоставил в мое распоряжение важное заявление, которое я и зачитал моим
японским слушателям:
«Я не могу назвать ни одного американца, который считал бы, что
в этой войне, навязанной нам безрассудными и безответственными японскими
руководителями, наши усилия и затраты, направленные на достижение полной победы
и освобождение от угрозы в будущем, неоправданно высоки. В наших тщательно
разработанных планах мы предусматриваем возможность того, что Япония будет
продолжать сражаться с упорством и отчаянием против всех наших сил, вплотную
приблизившихся к самой Японии. Мы видели примеры подобного сопротивления на
Иводзима и Окинаве, но мы все же преодолели его. Точно так же мы будем сокрушать
японскую военную мощь везде, где это будет необходимо. Короче [431] говоря, мы добьемся достижения нашей неизменной цели,
которая является выражением желания всей нашей страны, — безоговорочной
капитуляции Японии и уничтожения японского милитаризма».
Кабинет Судзуки был потрясен. Он уже не мог скрывать от
народа, что вторжение на японские острова явится следующим шагом союзников. Он
должен был действовать и действовать незамедлительно, если хотел сохранить по
крайней мере хоть часть того, что намечал. Япония уже созрела для мира, более
того — она готова была просить мира. [432]
Глава 33.
Решающая радиопередача
9 июня 1945 года в 8.25 утра я провел свою шестую
радиопередачу, включив в нее сообщение, посланное из Швейцарии известным
японским корреспондентом Дзиро Тагути министру иностранных дел в Токио. Копия
этого сообщения была добыта ценою величайших усилий с помощью агентуры
швейцарского отделения управления стратегических служб. Сообщение прислали мне
как ценный материал для моей кампании. Этот факт явился замечательным примером
взаимодействия, проявленным управлением стратегических служб. Мы сразу же
поняли важность сообщения и противоречивость обстановки. Сообщение адресовалось
тому самому Того, который 6 декабря 1941 года, будучи министром иностранных дел
японского правительства, с исключительной наглостью и самонадеянностью
разговаривал с послом Грю, который 6 декабря безуспешно пытался довести до
сведения императора послание президента Рузвельта.
Мы не могли отделаться от мысли, что колесо истории в
самом деле сделало полный оборот, и смятение одного из поборников вероломства в
Пирл-Харборе добавило пикантный штрих к дипломатическому зрелищу.
Тагути был также поборником вероломства. Он несколько
лет представлял японскую шовинистическую газету в Германии и хвастался тем, что
пользовался доверием среди нацистов. Но теперь пришел его черед унижаться и
давать смиренный совет несостоятельному министру иностранных дел просить о
мире, если он хочет избежать участи Германии. [433]
Тагути не только советовал. Он пошел дальше, взяв на
себя ответственность вести переговоры о мире в Берне с нашим посланником в
Швейцарии Лелэндом Гаррисоном. Он использовал добрые услуги некоторых
нейтральных посредников, чтобы придать большую солидность своим предложениям.
Тагути действовал, как миротворец-одиночка, и, следовательно, его предложения не
могли быть приняты всерьез. Однако его действия были повторены другими японцами
в Берне, в число которых входили представители крупных финансовых концернов.
Эти люди подтвердили просьбы Тагути, надеясь таким путем добиться ответа для
передачи в Токио.
К тому времени сообщения о зондировании почвы для мира
поступали в Вашингтон во все возрастающем количестве. Наиболее настойчивые из
них шли через Ватикан, хотя надо отметить, что Ватикан, действовал как
передаточный орган и не давал своих рекомендаций.
Сообщалось, что сам император искал посредничества папы
через архиепископа Токио, который оказался братом бывшего министра иностранных
дел покойного Иосукэ Мацуока. Это явилось еще одним ироническим штрихом,
поскольку Мацуока в свое время яро защищал японо-германское сотрудничество и
был ставленником Гитлера и Риббентропа. В самом деле, именно Мацуока занимал
главенствующее положение среди поджигателей войны в 1941 году и после
возвращения из Берлина требовал немедленного начала военных действий, Он дал
Гитлеру гарантию, что Япония начнет войну захватом Сингапура. Это, однако, не
предполагало вовлечения в войну Соединенных Штатов. В то время как один член
семьи, таким образом, развязывал войну, другой прилагал всемерные усилия, чтобы
прекратить ее и не допустить вторжения в саму Японию. Ватикан был полностью
информирован, что архиепископ Токио действует по приказанию императора и что
его роль сводится к чисто посреднической. Но к просьбам императора он добавил и
свои. Некоторые из них примечательны той поспешностью, с которой архиепископ
умолял папу «что-нибудь предпринять».
Эти обращения начали поступать в Ватикан в апреле и
поступали в течение всего мая, от них веяло то жаром, [434]
то холодом, их авторы играли в примитивную психологическую войну; они то защищали
японскую решимость и силу, то признавали на другой день полное истощение и
провал. Нетрудно было заметить ограниченность дипломатического спектакля,
поставленного в Токио. И хотя мы рассматривали эти просьбы как проявление
желания Японии заключить мир в ближайшее время, мы не могли дать им оценку
из-за сомнительного характера проводившейся кампании.
Не проводя конкретных мероприятий, мы взяли на заметку
эти попытки и соответственно приспособили к ним проводимую кампанию. По моему
мнению, наиболее важной и возможно самой яркой явилась попытка Тагути.
Срочность его советов была рассчитана на то, чтобы произвести впечатление на
Того и его окружение в Токио. Он сделал особый упор на роковой просчет немцев.
Немцы обманывали себя, полагая, что у союзников не хватит боевого духа довести
войну до полной победы.
Передавая по радио это послание Тагути моим
радиослушателям в Токио, я комментировал его следующими словами:
«Разве эти слова не знакомы вам? Разве вы сами не слышали от
ваших руководителей, что Соединенные Штаты не обладают достаточно высоким
боевым духом, чтобы довести войну до предопределенного конца? Господин Тагути
говорит о фатальных просчетах немцев, которые строили свою стратегию на
воображаемых факторах, не имеющих под собой никакой реальной почвы. А разве
японская стратегия не строится на той же самой основе?»
Тагути сообщил министру иностранных дел Того, что в 1943
году, после сражения у Сталинграда, германские руководители осознали свое
поражение. Мы имели сведения о том, что немцы стали пораженцами еще до
Сталинграда. В конце 1941 года, после провала молниеносной войны с Россией,
английская разведка захватила на немецкой подводной лодке очень важный
документ, содержащий речь немецкого адмирала Варзеха перед собранием высших
немецких морских офицеров. Адмирал говорил о нарушении всех расчетов и о
неспособности Германии выиграть войну. Из другого донесения следовало, что
немецкий генеральный штаб был такого же мнения и что подобные взгляды выражал и
генерал фон Витерсгейм на собрании высших офицеров армии. Они [435]
подготовили совместный меморандум Гитлеру, целью которого было убедить фюрера
выступить за мир на условиях переговоров. Они предлагали Гитлеру отдать кое-что
из награбленного, сохранив тем самым более ценные приобретения.
Гитлер отклонил предложение и расправился с генералами.
Через несколько недель, в начале декабря 1941 года, он принял лично на себя
командование вооруженными силами Германии и начал, как это всегда будет
называться в истории войн, свои кампании интуиции.
Он действительно смог мобилизовать народ и вооруженные
силы на продолжение войны и внести важный вклад в военную технологию,
сосредоточив внимание на новых видах оружия. Его основные расчеты были
правильными. При наличии ракетного оружия, новых подводных лодок и оборудования,
дающего возможность находиться под водой в течение продолжительного времени,
при возможном успехе в атомных научных исследованиях он мог бы решить войну в
пользу Германии. Но к моменту появления его важных военных открытий Германия
истощила свои силы, а усталость помешала ускорить научные изыскания. Когда же
новые виды оружия, наконец, были созданы, то оказалось, что их мало и что уже
поздно.
Тагути повторил этот анализ, указав, что тот же самый
дух, который побудил Гитлера продолжать войну после провала первой кампании в
России,{43}вновь восторжествовал после
Сталинграда. «Вместо того чтобы оценить изменившуюся обстановку с должной
политической мудростью, — писал он Того, — вместо учета будущих
интересов нации они ввели и усилили меры подавления».
К тому времени Япония следовала примеру Германии. Она
усилила полицейские меры, чтобы держать народ в определенных рамках и поднять
его гаснувший энтузиазм для войны, получившей прозвище «столетней войны».
Министр юстиции Мацудзака провел в Токио специальные совещания прокуроров.
Генеральному прокуратору Накано было поручено «поднять моральное состояние». [436]
Я сослался на сообщение Тагути совсем не для того, чтобы
использовать сенсационные данные для оживления моей радиопередачи. Мои выводы
были вполне понятны даже для медлительных японских слушателей.
«Важный урок, который извлек из поражения Германии такой
проницательный человек, как Тагути, — сказал я, — заключался в том,
что продолжение безнадежной войны не только не помогло Германии, но и подвергло
опасности будущее страны. Тагути сказал, что плата была огромной. Немецкие
города уничтожены, средний класс исчез, ценные бумаги превратились в никчемные
бумажки и, по выражению самого Дзиро Тагути, все потеряли всё, германская нация
потеряла свой суверенитет».
Это был сильный аргумент, поскольку, по достоверным
данным, вся Япония надеялась спасти после войны свой суверенитет. Само слово
суверенитет для японцев имеет особое значение. Оно имеет теократический
оттенок, дополняющий его юридическое значение согласно религиозно-светскому
толкованию. Суверенитет тесно связан с сувереном. Это толкование напоминает феодальное
толкование суверенитета, когда сувереном считался бог — последний
представитель неразрывной линии божественных правителей, произошедших от богини
Солнца. Это была непостижимая для разума догма, возведенная в степень
анахронической политической философии.
Новый премьер адмирал Судзуки особенно беспокоился о
японском суверенитете. Он был очень близок к императору, занимая пост министра
императорского двора в течение нескольких лет. Императорский дом и классическое
толкование института императоров глубоко запали в его ум и сердце. Национальная
структура Японии, по его мнению, означала божественность и политические
прерогативы императора. Это было для него руководящим принципом, и теперь он
направлял свои усилия на спасение Японии путем спасения ее национальной
структуры, то есть продолжения якобы вечного правящего дома.
С другой стороны, он весьма охотно поддерживал желание
императора добиться мира, но преданность императору заставляла его
воздерживаться от принятия каких-либо мер в этом отношении до того, как он
убедится [437] в планах союзников относительно дальнейшей судьбы
императорского дома. Находясь в таком положении, он решился на отчаянный, как
теперь кажется, шаг. В июне месяце Судзуки дал указание Сато — японскому
послу в Москве — сделать представление маршалу Сталину и попросить его
выступить перед западными союзниками от имени Японии, чтобы получить дальнейшие
разъяснения о формуле безоговорочной капитуляции и, если возможно, условия мира{44}. Судзуки прежде всего хотел
получить заверение, что союзники будут уважать суверенитет Японии, даже если ей
придется заплатить за это своей империей.
Если бы подробное объяснение формулы безоговорочной
капитуляции было дано в июне, а не в конце июля, война закончилась бы без
советского участия и до того, как были сброшены атомные бомбы на Хиросиму и
Нагасаки. Хотя прошло еще мало времени, чтобы нарисовать полную картину
обстановки в июне 1945 года, неоспоримо, что атмосфера на дипломатическом
поприще предоставляла благоприятную возможность для мира за много недель до
середины августа, то есть до того времени, когда, по общему мнению, Япония
преклонилась перед сверхъестественной силой атомной бомбы.
Я всегда считал, что Россия не вступит в войну до тех
пор, пока не убедится, что ей это выгодно. Я также предвидел появление
бесконечных трудностей в связи с вступлением России в войну, особенно в
Маньчжурии, и поэтому советовал военно-морскому министру по возможности не
допустить вступления России в войну.
Советский Союз имел огромные интересы в Маньчжурии, но,
пока шла война с Германией, не мог их защищать. Значительная часть войск
Советского Союза, находившихся на Дальнем Востоке, была переброшена на поля
сражений в Европе и весной 1945 года вела решающие бои в Германии. Это особенно
проявилось во время маньчжурской кампании, когда России пришлось [438]
вновь перебрасывать войска из Европы на Дальний Восток. Для руководства
операцией назначили генералов, получивших боевой опыт в Европе, а не на Дальнем
Востоке. Об этом свидетельствует назначение двух командующих — маршала
Василевского и маршала Малиновского — на Дальний Восток.
Поэтому сомнительно, чтобы русские стремились к
вступлению в войну на Тихом океане весной 1945 года. С другой стороны, нужно
признать, что официальное и общественное мнение в значительной части
приветствовало: участие русских в войне, а передовицы американских газет даже
пересмотрели прежние доводы против русских по вопросу о «втором фронте». Когда
президент Рузвельт отправился в Ялту, он намеревался добиться участия России в
войне на Тихом океане, поскольку считал, что оно приблизит поражение Японии.
Он, видимо, находился под влиянием военных советников, которые обычно
переоценивали, во-первых, силу сопротивления Японии в начале 1945 года и,
во-вторых, силу так называемой Квантунской армии в Маньчжурии. Некоторые, даже
такие военные обозреватели, как полковник Эванс Карлсон и генерал Джозеф
Стилуэлл, считали эту армию «цветом японской армии». Но оказалось, что она во
многом уступала японским силам, с которыми приходилось сталкиваться на других
полях сражений, главным образом потому, что значительная часть Квантунской
армии была переброшена на Филиппины и в другие места для ведения боевых
действий против американских войск{45}.
В Вашингтоне, да и во всей стране, всегда царила [439]
путаница относительно дипломатического понятия термина «безоговорочная
капитуляция». Явно требовалось дополнительное разъяснение формулы
«безоговорочная капитуляция» не только для японцев, но и для американского
народа.
Мы считаем, что политика Соединенных Штатов была
сформулирована в пяти документах: первым документом была Атлантическая хартия{46}, в которой говорилось, что она
применима как к победителю, так и к побежденному; вторым — новогодняя
декларация Чан Кай-ши от 1944 года; третьим — серия деклараций, изданных
после конференций в Касабланке, Тегеране и Ялте; четвертым — заявление
президента Трумэна от 8 мая 1945 года о безоговорочной капитуляции;
пятым — заявление судьи Джэксона о военных преступниках. Учитывая эти
документы и четко определив возможность их использования, я считал, что,
вопреки общему мнению, мы действительно проводили конкретную политику. В
дальнейшем моя кампания основывалась на стремлении ознакомить японцев с этой
политикой.
К концу июня положение Японии стало отчаянным.
Адмирал Судзуки, не получив на свою просьбу ответа от
России, собрал чрезвычайную сессию парламента, на которой охарактеризовал общую
военную обстановку.
Мы оценили значение этого события. С самого начала было
понятно, что хотя Судзуки и говорил о войне, он думал о мире. Соображения
материального порядка, рассчитанные на сохранение за собой Маньчжурии или
Кореи, не помешали ему заявить в своем обширном выступлении о готовности
принять наши условия. Он сомневался только в будущем статуте императора, и это
удерживало его от принятия окончательного решения.
«Я служил его величеству много лет, — сказал
Судзуки, — и горжусь этим. Я смело и твердо верю, что на [440]
свете нет такого человека, который бы больше беспокоился о мире и благополучии
человечества, чем его императорское величество. Зверские и нечеловеческие акты
Америки и Англии направлены на то, чтобы не дать нам возможности проводить
национальную политику, объявленную императором Мэйдзи. Я слышал, что противник
хвастается своим требованием безоговорочной капитуляции Японии. Безоговорочная
капитуляция будет означать только уничтожение нашей национальной структуры и
нашего народа. На это бахвальство мы должны дать только один ответ —
воевать до конца».
Зная подоплеку этой чрезвычайной сессии и речи Судзуки,
я провел 7 июля важную передачу, в которой открыто предложил японцам просить
мира. «Япония должна сделать еще один шаг, — сказал я с подчеркнутым
ударением на эти слова. — Япония без промедления должна сделать выбор по
причинам, которые хорошо известны адмиралу Судзуки. Я уже раньше говорил вам,
что время работает не на Японию. Вы должны действовать и действовать быстро.
Завтра это может быть уже слишком поздно».
Мы еще раз проанализировали речь Судзуки с целью сделать
выводы для наших дальнейших действий, и, как показали последующие события и
подтвердил сам Судзуки, наш анализ оказался точным. Вопрос заключался теперь в
том, чтобы найти метод, с помощью которого можно было бы переубедить Судзуки в
этом отношении и указать, что мы не хотим уничтожать национальную структуру Японии.
На этот раз мы не ограничились радиопередачей. Вместо
радиопередачи мы избрали окольный путь, который применялся самими японцами. Мы
решили ответить премьеру Судзуки анонимным письмом, поместив его в одной из
авторитетных американских газет. Выбор пал на «Вашингтон пост». Мы достигли
полной договоренности с ее издателями. Письмо содержало ответы на все вопросы
Судзуки. Некоторые выдержки из него заслуживают того, чтобы привести их в этой
книге:
«Что касается Японии, то трудно понять требование «объяснить»
формулу безоговорочной капитуляции, поскольку она была определена и разъяснена
в различных официальных документах.
Наша политика безоговорочной капитуляции может быть,
следовательно, определена следующими простыми выражениями: [441]
1. Безоговорочная капитуляция есть способ прекратить войну.
Она означает как раз то, что имел в виду генерал Грант{47},
когда предъявлял свои условия генералу Ли{48},
а именно, принятие условий без предъявления контрусловий.
2. Условия, которые будут существовать после капитуляции были
ясно выражены в Атлантической хартии, Каирской декларации, новогоднем заявлении
Чан Кай-ши от 1944 года, заявлении президента Трумэна от 8 мая 1945 года и,
наконец, в заявлении судьи Джексона о военных преступниках. Эти документы
содержат условия, которыми может воспользоваться Япония при безоговорочной
капитуляции и выполнении требований, обусловливающих мир, то есть прекращение
военных действий.
3. Атлантическая хартия и Каирская декларация ясно указывают,
что мы не стремимся к расширению нашей территории. Более того, Атлантическая
хартия гарантирует некоторые определенные выгоды как для победителя, так и для
побежденного.
4. Американское военное законодательство, основанное на
исторических прецедентах, а также на решениях верховного суда США, ясно
указывает, что победа или оккупация не задевают суверенитета побежденной нации,
даже если эта нация может оказаться под полным военным контролем.
Если японцы желают выяснить, выходит ли безоговорочная
капитуляция за рамки условий, содержащихся в вышеприведенных пяти документах,
они имеют в своем распоряжении обычные дипломатические каналы, секретность
которых исключает публичное признание слабости. Мы знаем, что Япония проиграла
войну, и японцам известно об этом. Подобный запрос вряд ли мог бы быть
неправильно истолкован. Он не мог бы также рассматриваться, как проявление
слабости, большей чем та, которую действительно ощущает Япония. Как полагают, в
этом заключался смысл и цель заявления Грю, и с этой точки зрения оно
заслуживает полного одобрения американского народа.
Если, как это показал адмирал Судзуки в парламенте, они
беспокоятся главным образом за будущее национальной структуры Японии, включая
статут императора после капитуляции, то чтобы узнать о нем, нужно спросить.
Вопреки широко распространенному мнению, ответ на этот вопрос может быть дан
быстро и положительно для тех, кто беспокоится за будущее мира на Востоке и во
всем мире».
Письмо обратило на себя большое внимание в Соединенных
Штатах, и в редакцию «Вашингтон пост» приходила масса людей, желающих узнать,
кто автор этого анонимного письма. [442]
Мой телефон звонил беспрерывно. Вашингтонские
корреспонденты всеми средствами пытались заставить меня признаться в авторстве.
Типичной в этом отноше-ии является статья вашингтонского корреспондента газеты
«Канзас сити стар» Дьюка Шупа, который писал:
«Здесь считают, что автором опубликованного открытого письма, в
котором японцам предлагается начать переговоры о безоговорочной капитуляции,
является капитан 1 ранга Э. М. Захариас — официальный американский
обозреватель, ведущий радиопередачи для Японии. Это письмо является огромной
сенсацией, но, вне всякого сомнения, оно может толкнуть Японию пойти дальше по
пути к безоговорочной капитуляции. Через нейтральные страны японцы могут
ознакомиться с комментариями американской прессы.
Преследовало ли письмо эту цель или нет, но, во всяком случае,
оно является важным вкладом в психологическую войну, которая имеет, в
частности, своей целью разъяснить японцам, что означает для них безоговорочная
капитуляция».
Письмо появилось во многих американских газетах, и мы
были уверены, что его приняли станции радиоперехвата японского правительства.
Одновременно был подготовлен удар с другой стороны. Мне
предложили подготовить текст для передачи по радио на высшем дипломатическом
уровне. Я ясно понимал всю ответственность за эту передачу, поэтому готовил ее
особенно тщательно. Мы работали над текстом дни и ночи в течение почти недели.
Мы составляли и браковали один проект за другим, внимательно прислушиваясь ко
всем предложениям и замечаниям, взвешивали каждое слово. Наконец, когда я
отправился в радиостудию, у меня в кармане лежал пятнадцатый вариант текста
моего выступления. Запись на пленку в целях сохранения тайны проводилась в
специальной комнате, кругом стояла охрана. Но эта передача держалась в секрете
недолго. Через несколько дней после передачи моей беседы по радио бюро военной
информации передало полный текст ее американской прессе с целью придать ей
больший вес.
В начале передачи я был представлен как «официальный
представитель правительства Соединенных Штатов» в соответствии с наметками
составленного нами ранее оперативного плана. Но японцы высказали некоторые
сомнения о моей официальной роли. Был ли я действительно официальным
представителем или только назывался им? Было ли мое заявление утверждено [443]
высшими властями или я простое колесо на мельнице американской пропаганды?
Сообщая прессе текст моего выступления, мы тем самым надеялись развеять
сомнения японцев. Внимание, которое уделили американские газеты этой передаче,
превзошли самые оптимистические предсказания. Сообщение о ней появилось 21
июля, сначала в вечерних газетах. «Вашингтон пост» поместил это сообщение под
заголовком «Соединенные Штаты предлагают Японии капитулировать сейчас, чтобы
избежать полного уничтожения». На следующее утро «Нью-Йорк таймс» поместила
полный текст радиопередачи на первой полосе. Другие ведущие газеты также
уделили ей большое внимание.
В радиопередаче повторялись основные положения моего
письма в «Вашингтон пост». Они сводились к четырем предложениям: «Руководителям
Японии поручено спасение, а не разрушение Японии. Как я уже говорил ранее,
перед руководителями Японии стоят две альтернативы: одна — полное
разрушение Японии и последующий за этим продиктованный мир, другая —
безоговорочная капитуляция и вытекающие из нее выгоды, как это определено
Атлантической хартией». Срочность действий была определена мною в соответствии
с психологией японцев. Я сказал: «Ваша возможность размышлять над этими фактами
быстро исчезает... Если японские руководители все еще медлят и надеются на
чудеса, то они должны помнить, что кладбище истории занято могилами народов,
которые были обречены на вымирание только потому, что приняли решение слишком
поздно».
Среди шумной кампании, развернувшейся по этому вопросу в
передовицах почти всех американских ежедневных газет, японцы хранили
многозначительное молчание. В ожидании ответа я мысленно представлял себе
происходящие в Токио тайные совещания, на которых обсуждалась возможная
стратегия и тактика, чтобы найти наиболее благоприятный ответ. Как и
предполагалось, ждать нам пришлось недолго. Ответ японцев был передан в 12.15
(восточное военное время) 24 июля другим Иноуэ. Он оказался доктором Киёси
Иноуэ и был представлен как известный японский эксперт по международным отношением.
Я хорошо помню его, когда он был профессором университета в Южной Калифорнии,
затем [444] Токийского университета и участником многих
международных конференций.
Сообщение, которое поручили сделать Киёси Иноуэ, имело
важное значение. В самом деле, он должен был показать готовность Японии
безоговорочно капитулировать, если она получит заверение, что на нее
распространят Атлантическую хартию. Он заявил: «Если бы Америка доказала свою
искренность претворением в жизнь того, что она проповедует, например в Атлантической
хартии (за исключением карательной статьи), то японский народ, то есть по
существу японская армия, автоматически, если не добровольно, пошел бы на
прекращение конфликта. Тогда и только тогда прекратится грохот орудий на
Востоке и Западе».
Это было предпоследним словом в кампании. Рассматривая
события прошлого, необходимо признать, что радиопередача Иноуэ от 24 июля
свидетельствовала о решении японцев немедленно закончить войну на условиях,
определенных в серии моих предыдущих радиопередач. Ответ Японии был опубликован
накануне появления Потсдамской декларации, в которой ясно и определенно
записано значение безоговорочной капитуляции. Он был опубликован за тринадцать
дней до того, как мы сбросили первую атомную бомбу на Хиросиму и более чем за две
недели до вступления в войну Советского Союза.
Япония была готова капитулировать. Чтобы собрать урожай,
нам оставалось только потрясти ее, как яблоню, усыпанную спелыми яблоками.
Проведенные на месте после капитуляции Японии
расследования показали, что император был полностью осведомлен о проводимой
нами психологической кампании и о том успехе, который она имела. Он понимал,
что мы ясно представляем себе обстановку в Японии и что именно к концу июня
1945 года создалось такое положение, когда было необходимо заключить мир. При
допросе нескольких высокопоставленных японцев, близких к императору, один из
них, представитель министерства иностранных дел, заявил:
«Радиопередачи Захариаса имели большое влияние, особенно на
правительственные круги... Наиболее важное значение в этих передачах имел
вопрос о разнице между безоговорочной капитуляцией и продиктованном мире.
Японцы знали уже, каково положение Германии в [445] подобных условиях. Захариас обещал, что если Япония примет
условия безоговорочной капитуляции, то на нее будет распространена
Атлантическая хартия. Народ стал смотреть на возможность такого поворота дела с
надеждой и понял, что это совсем не то, о чем говорили милитаристы. Народу
казалось, что безоговорочная капитуляция в истолковании Захариаса представляет
определенный выход для Японии».
Тосио Сиратори читал записи моих радиопередач в
министерстве иностранных дел. Вначале он относился к ним скептически, затем
поверил в них. Запись каждой радиопередачи передавали императору. Сиратори
заявил, что эти передачи оказывали влияние как на самого императора, так и на
его приближенных.
Другой официальный представитель министерства
иностранных дел заявил:
«Радиопередачи капитана 1 ранга Захариаса были предметом
необычного внимания». Он чувствовал, что они имеют влияние потому, что,
во-первых, выражают официальную точку зрения правительства США и, во-вторых,
повторяют заявление Трумэна о том, что Япония не будет порабощена.
Наиболее важный и последний отклик по этому вопросу мы получили
в письме м-ра Дэниса Макевой от 29 августа 1946 года. Оно было послано сразу же
по возвращении Макевоя из Токио, куда он уехал после победы, чтобы организовать
там выпуск на японском языке журнала «Ридэрс дайджест».
Следует напомнить, что Макевой — первый лейтенант
корпуса морской пехоты — был членом славной группы, проводившей
психологическую войну против высшего японского командования.
В своем письме он сообщал:
«Перед тем, как покинуть Токио, я обедал с принцем Хакамаду,
которого вы знаете и о котором упомянули в своей первой передаче. Принц сказал
мне, что радиопередачи капитана 1 ранга Захариаса давали оружие «партии мира»,
которое помогло им одержать победу против тех элементов в японском
правительстве, которые хотели продолжать войну до более горького конца. И когда
я сам увидел укрепления, подготовленные японцами, чтобы встретить нас, я
действительно могу поверить, что это был бы более горький конец. Заявление
принца полностью совпадает с той оценкой обстановки, которую Вы сделали перед
тем, как начать свои передачи для Японии. Все другие мои довоенные встречи в
Японии как с членами правительства, так и другими лицами, способными оценить [446] критическую политическую обстановку, которая привела в
конце концов к капитуляции Японии, подтверждают заявление Такамацу.
Я считаю, что это является убедительным доказательством огромной
ценности Вашей работы, имеющей целью приблизить конец войны и тем самым спасти
бесчисленные жизни».
Японские корреспонденты также единодушно заявили, что
наша пропаганда не только приблизила конец войны, но и сделала возможной
бескровную оккупацию Японии. Это лучшая оценка моего оперативного плана 1–45. [447]
Глава 34.
Потсдамская декларация
Хотя мои «операции» проводились в секрете, все же
кое-какие сведения о содержании передач и общих целях кампании получили
некоторое распространение, и их оказалось достаточно, чтобы возбудить
длительные дискуссии по поводу формулы безоговорочной капитуляции.
Эти дискуссии развивались параллельно моим усилиям.
Пожалуй, самой серьезной и наиболее влиятельной была кампания, проводимая
газетой «Вашингтон пост». Основной автор передовых статей этой важной
ежедневной газеты Герберт Эллистон делал выводы, удивительно сходные с моими, и
в ряде убедительно написанных статей требовал от правительства Соединенных
Штатов дать исчерпывающее разъяснение формулы капитуляции.
Кампания, проводимая «Вашингтон пост», отражала
свойственную ей смелость защищать кажущиеся непопулярными правильные идеи и
готовить своих читателей к их восприятию и поддержке. В этом же направлении
действовали и некоторые другие газеты, хотя им не хватало интеллектуальной силы
и энергии, присущих «Вашингтон пост». Более того, они были дискредитированы
изоляционистскими настроениями тех, кто стоял за рядом выдвинутых предложений,
представляя их скорее как попытки умиротворения, чем средства политической
борьбы. Другая группа газет придерживалась противоположного мнения. Газеты из
этой группы упорно отрицали возможность сломить японское сопротивление
вооруженным путем без вторжения в Японию и критиковали тех, [448]
кто осмеливался применить метод политической борьбы. Передовые статьи этих
газет отличались узостью взглядов; их писали люди, видимо, подпавшие под
влияние японской пропаганды, которая проводилась со времени восстановления
династии Мейдзи в 1868 году.
Пропаганда восхваляла так называемую психологическую или
духовную силу Японии, на которой спекулировали японские военные руководители.
Однако органы военного планирования не принимали ее во внимание и строили
расчеты на конкретных фактах и цифрах, а не на абстрактных шовинистических
заявлениях.
Проблемы безоговорочной капитуляции находились в числе
первоочередных психологических вопросов войны, которые в течение длительного
времени поглощали внимание моего отдела. Несколько исследований относительно
происхождения и реализации формулы были проведены в 1944 и 1945 годах, и
эксперты из нашего отдела пришли к следующему заключению:
1. Использование термина основано на неправильном
историческом представлении.
2. Принимая во внимание ясные положения Гаагской
конвенции, которая проводит четкое различие между ответственностью комбатантов
и некомбатантов{49} в войне, термин может
относиться только к методу прекращения военных действий, а не к будущей судьбе
целых наций.
3. В самом термине заложены противоречия, поскольку
термин «капитуляция» сам по себе является безоговорочным условием.
4. Противник использовал термин в целях своей
собственной пропаганды и заставил нашу психологическую кампанию принять
оборонительный характер, объяснять и уточнять то, что мы в сущности
подразумеваем под этой формулой, и отвечать на обвинения противника.
Высшие авторитеты союзников также считали, что наша
политическая настойчивость в вопросе так называемой безоговорочной капитуляции
создала дополнительные трудности при решении сложной военной задачи.
Мнение генерала Эйзенхауэра по этому вопросу было
выражено [449] 12 августа 1943 года в дневнике верховного
командующего, который вел его помощник по флоту капитан 1 ранга Гарри С.
Батчер: «Казавшееся раньше скорое поражение Италии утонуло в неопределенности,
когда мы окончательно узнали, что итальянцы усиливают сопротивление и
действительно воюют. Мы в штабе склонны приписать это крутой позиции
премьер-министра (Черчилля) и президента, которые открыто настаивали на
«безоговорочной капитуляции» вскоре после того, как Муссолини отстранили от
власти. Никогда еще не было капитуляции без определенных условий».
В записи от 14 апреля 1944 года взгляды генерала
изложены более ясными словами. Капитан Батчер пишет:
«С Эдуардом Стеттиниусом-младшим велись беседы о понятии «безоговорочной
капитуляции» применительно к Германии. Каждый военный человек знает, что
имеются условия для любой капитуляции. Считают, что в Касабланке президент и
премьер-министр, скорее последний, взяли знаменитые условия Гранта, не
представляя себе вложенного в них смысла для противника. Геббельс широко
использовал это для укрепления морального духа германской армии и народа. Наши
эксперты по психологической войне полагают, что было бы целесообразнее морально
подготовить германскую армию для принятия капитуляции, что могло бы привести к
прекращению сопротивления, как это произошло в Тунисе... Для создания
подходящего настроения необходимо новое англо-американо-русское заявление, в
котором бы определялось понятие безоговорочной капитуляции»... После того как
три правительства согласуют и объявят это определение, главнокомандующий
союзными силами, по мнению нашего штаба, должен после высадки войск обратиться
к германскому командующему на Западе и в своем обращении солдатским языком
изложить главные пункты условий капитуляции. Генерал Айк{50}
решительно отстаивает настоящее мнение, он просил Эда Стеттиниуса сообщить об
этом президенту, что тот и сделал по телеграфу».
Нежелание президента Рузвельта вносить какие-либо
изменения в первоначальный смысл формулы было хорошо известно сотрудникам
нашего отдела, являющегося [450] одним из органов психологической войны; на наш отдел и
делается ссылка в записи Батчера, как на мнение эксперта по данному вопросу.
Объединенный комитет начальников штабов в Вашингтоне разделял это давнишнее
убеждение генерала Эйзенхауэра и в феврале 1944 года поручил отделу по
проведению специальной войны министерства военно-морского флота подготовить
соответствующую докладную записку и дать свои рекомендации.
Эксперты отдела должны были решить: во-первых, усилению
или ослаблению сопротивления противника способствует формула безоговорочной
капитуляции и, во-вторых, как мы можем изменить эту формулу, не подрывая своего
авторитета и не нанося ущерба нашему политическому престижу.
В докладе, подготовленном отделом для объединенного
комитета начальников штабов, указывалось, что Касабланкская декларация, в
которой впервые было сказано о формуле, является выдающимся документом
психологического характера, поскольку она показывает как нашу решимость, так и
уверенность довести войну до победного завершения, хотя военная обстановка,
казалось, не оправдывала такого оптимизма. То, что декларация возымела
действие, подтвердилось позднее в совершенно секретном официальном германском
военном дневнике, который ежедневно вело германское высшее командование. В
записи, сделанной вскоре после опубликования Касабланкской декларации, давалась
высокая оценка пропаганде союзников, которая, по мнению автора записи, была
единственным фактором, поддерживающим моральный дух народов союзных стран и их
друзей на оккупированных территориях,
«Эта пропаганда, — добавляет далее составитель
дневника, — является исключительно смелой, поскольку общее военное
положение союзников не позволяло прибегать к огульным заявлениям, указывающим
на веру в победу и таким образом создающим общее впечатление, что союзники уже
выиграли войну».
Опубликованная впервые формула дала немцам понять, что
мы никогда не согласимся на мир, если условия мира не будут приняты противником
безоговорочно на основе статус-кво 1935 года, то есть захвата Гитлером Рейнской
области. Более того, она указывала, что мы не будем давать никаких «обещаний»,
подобных четырнадцати [451] пунктам президента Вильсона{51}, соблюдение или несоблюдение
которых было превращено после войны в объект усиленной немецкой пропаганды и
претензий.
Но то, что в начале 1943 года являлось великолепным
пропагандистским доводом, теперь стало действовать против наших коренных
интересов. Более того, как об этом часто заявлял и на чем настаивал даже
Батчер, эта формула не имела исторической подоплеки.
Президент Рузвельт — проницательный знаток истории,
видимо, по ошибке заимствовал этот термин у генерала Улисса С. Гранта. Наши
исследования показали, что в 1865 году в эту формулу вкладывалось совершенно не
такое понятие, как в 1944 году. В гражданской войне генералу Гранту было дано
право принять капитуляцию Конфедерации «безоговорочно», это означало, что
генералу Гранту не требовалось получать одобрение президента Линкольна или его
кабинета для принятия капитуляции. Другие генералы Севера тоже получили такие
же права, но с оговорками, которые означали, что им необходимо получить
одобрение президента Линкольна и генерала Гранта, прежде чем договариваться о
капитуляции. Таким образом, термин «безоговорочная капитуляция» являлся
административным, относящимся к способу, каким могла быть принята капитуляция,
а не к способу, каким она должна требоваться или предлагаться.
В действительности он относился к Союзу, а не к
Конфедерации или в свете событий 1944 года — к союзникам, а не к странам
оси, ввиду того, что касался полномочий командующих на поле боя принимать
капитуляцию на условиях, утвержденных вышестоящими политическими инстанциями.
Тщательное исследование, включая изучение имеющихся в
национальном архиве подлинных документов гражданской войны, показало также, что
достоверность многого из так называемого исторического обоснования,
приведенного в поддержку формулы, сомнительно и что [452]
значение, придаваемое случаю безоговорочной капитуляции, имевшему место между
генералами Грантом и Ли, необоснованно. Об этом было ясно и убедительно сказано
в докладе, подготовленном нашим отделом объединенному комитету начальников
штабов.
Тем не менее, начальникам штабов советовалось
поддерживать эту формулу ради престижа, но ограничить ее сферой военной
деятельности, пояснением, что она относится к вооруженным силам противника, а
не к народу в целом. Декларация союзников должна объяснить, как подчеркивалось
в докладе, что безоговорочная капитуляция есть способ прекращения военных
действий. Она определит послевоенное положение, которое должно создаваться на
основе ясных условий мира, а не на голом диктате, содержащемся в безоговорочной
капитуляции.
Но эти рекомендации не были приняты, и формула
продолжала оказывать отрицательное влияние на наши усилия в психологической
борьбе.
К началу, 1945 года обстановка претерпела существенные
изменения. Русские по существу не придерживались формулы безоговорочной
капитуляции. Они содержали группу пленных немецких генералов, которые выступали
по радио с призывами к немецким вооруженным силам сдаваться Советам на
предлагаемых условиях. Затем 1 марта 1945 года президент Рузвельт в своем
послании конгрессу после возвращения из Ялты уделил большое внимание
разъяснению формулы в части, касающейся Германии. Заявление президента Трумэна
от 8 мая о Германии касалось и Японии. Очевидно, оба эти уточнения не достигли
своей цели главным образом потому, что они были туманными и ограниченными.
Безоговорочная капитуляция оставалась устрашающим и таинственным словом по
крайней мере в представлении населения вражеской страны, и это способствовало
усилению пропаганды противника.
Поэтому в высших кругах Вашингтона приняли в конце
концов решение определить условия безоговорочной капитуляции. В нем нашла
отражение противоречивость первоначального термина и тот факт, что к весне 1945
года первоначальная формула стала уже непригодной. Военное министерство и
государственный департамент выразили мнение, что формула требует немедленного
пояснения и уточнения, соглашаясь, таким [453] образом, с мнением,
давно уже высказанным и защищавшимся министерством военно-морского флота.
Шумиха, поднятая некоторыми экстремистскими элементами в
Соединенных Штатах против подобного изменения в политике, совершенно не
оправдывалась. Отбрасывая неосуществимую формулу, никто никогда не стремился «уступить»
японцам. Не было также желания «заключить мир с дзайбацу», в чем так настойчиво
обвиняли нас критики слева. В действительности была твердая решимость не только
в Белом доме, но также в военном и военно-морском министерствах и
государственном департаменте поступить с противником настолько сурово и резко,
насколько позволяли правила войны, не иметь никаких дел с реакционными
элементами в лагере противника и реализовать безоговорочную капитуляцию на
деле — без надоедливого толкования одного и того же вопроса, которое
ничего, кроме вреда, не приносит.
Президент Рузвельт умер в тот момент, когда стал
защитником измененной формулы и принял на себя руководство всеми силами и
средствами, которые способствовали уточнению, уяснению и объяснению значения
безоговорочной капитуляции. Президент Трумэн разделял мнение Рузвельта и был
решительно настроен в пользу политики своего предшественника.
Тем временем в прессе появились сообщения, указывающие
на подготовку встречи Трумэна со Сталиным и Черчиллем на исключительно важной
конференции в Потсдаме, во время которой предстояло решить судьбу поверженной
Германии и будущее Японии. Ходили слухи, будто согласно ранее заключенным
соглашениям Россия должна вступить в войну на Тихом океане до начала или в ходе
конференции. Одна газета указывала, что был составлен документ, призывающий
японцев безоговорочно капитулировать. Этот документ предъявлял якобы восемь
великодушных и ясных условий капитуляции. Имя маршала Сталина было включено в
первоначальный проект документа, который позже стал известен как Потсдамская
декларация по Японии. Но, поскольку президент Трумэн отправился на тяжелом
крейсере «Огаста» в Потсдам до вступления Советского Союза в тихоокеанскую
войну, когда не было признаков, что русские вступят в войну в период
конференции, декларацию несколько переделали с целью исключить имя Сталина из [454]
числа тех, кому предстояло ее подписать. Черчилль был заменен Эттли, ставшим
премьер-министром после июльских выборов в Англии.
Когда президент Трумэн пересекал на крейсере
Атлантический океан, везя оружие, рассчитанное на усиление действенности нашей
психологической кампании, другой американский крейсер пересекал Тихий океан,
имея на борту оружие совершенно иного типа, которое, как некоторые думали,
решит войну в военном отношении, — атомную бомбу. 21 июля, еще ничего не
зная об атомной бомбе, я выступил с наиболее важной передачей из всей серии
моих бесед по радио. Эту передачу поняли в Японии, чего нельзя сказать о
Соединенных Штатах.
Президент Трумэн и государственный секретарь Бирнс
находились в Потсдаме, когда я проводил эту передачу.
Вначале им показалось, что я преждевременно раскрываю
содержание Потсдамской декларации, которую должны были опубликовать, насколько
мне было известно, 26 июля. В то время как корреспондент Ассошиэйтед Пресс м-р
Ваккаро сообщал из Потсдама, что президент Трумэн и м-р Бирнс в целом одобрили
мою передачу, имели место попытки замолчать эту передачу и дезинформировать
общественное мнение. Так обычно всегда случается, когда какая-либо информация
некоторым сотрудникам министерств, не знающим полностью обстановки, кажется
чрезвычайно важной. Они считали эту передачу неблагоразумной с точки зрения ее
эффективности на японском языке. В тот момент, когда мои старания стали
приносить первые плоды, некоторые предубежденные американские политиканы и
комментаторы взяли на себя смелость решать вопрос о моей компетентности и тем
самым подрывали эффективность всех моих передач.
Для восстановления истины следует заметить, что
содержание этой моей передачи было одобрено, и я проводил ее, имея полную
поддержку со стороны управления военной информации, хотя и подготовил эту
передачу по своей собственной инициативе.
26 июля около четырех часов дня, когда я сидел в комнате
секретаря государственного департамента м-ра Грю, в комнату ворвался м-р Маклиш
с оттисками документа величайшей важности, только что опубликованного
управлением военной информации, — текста Потсдамской декларации. [455]
Глава 35.
Победа
Ночью я работал над текстом моей тринадцатой
радиопередачи, которая посвящалась Потсдамской декларации. Первые параграфы
передачи имеют специальное значение с точки зрения исторической перспективы:
«Сегодня я обращаюсь как к руководителям, так и к народу Японии
в момент, когда японская нация стоит перед вопросом: жизнь или смерть. Япония
должна сделать выбор, от которого зависит все ее будущее. В свете альтернатив,
выдвинутых в совместной декларации, сделать этот выбор нетрудно. Одной
альтернативой является быстрое и полное уничтожение. Если японский народ будет
принужден своими милитаристски настроенными руководителями избрать альтернативу
руин, то катастрофический конец трагической войны сведет к нулю века пота и
тяжелого труда. Другая альтернатива — прекратить войну. Одно простое
решение, и мир снова вернется в города и деревни... Япония будет спасена, чтобы
продолжать свое суверенное существование под руководством мирно настроенного и
ответственного правительства».
К этому времени моя миссия была почти закончена. 4
августа, когда атомную бомбу уже погрузили на самолет (о чем я не знал), я
выступил со своим последним обращением.
«Если у японских руководителей осталась хоть капля мудрости и
лояльности, то для них существует только один выбор. Они должны понять
создавшееся положение и предпринять соответствующие шаги, чтобы исправить
трагические ошибки недавнего прошлого. Они должны [456] быть готовы к неизбежному поражению и подумать о будущем Японии
со всей оставшейся у них лояльностью, разумом и волей».
6 августа первая атомная бомба была сброшена на
Хиросиму. 8 августа русские присоединились к нам в войне против Японии, они
продвигались по Маньчжурии с удивительной быстротой, не встречая значительного
сопротивления. Но к тому времени Япония по существу уже не воевала. Она
отчаянно стремилась выйти из войны.
Последний ход был сделан 10 августа — японское
правительство направило ноту, государственный департамент опубликовал ее на
следующее утро. Одновременно был объявлен «перерыв» в работе токийской
радиостанции, причем в туманных, но хорошо понятных мне выражениях, явно
относящихся к моему имени и передаче, в которой я поставил их перед критической
альтернативой.
Я не сомневался, что Япония быстро идет к краху по пути,
предсказанному в серии моих передач. Но в Вашингтоне все еще раздавались голоса
важных лиц о том, что Япония даже после ноты, означающей ее готовность принять
условия Потсдамской декларации, старается выиграть время. И когда Бирнс дал ответ
на ноту Швейцарии, делая особое ударение на том, что «с момента капитуляции
власть императора и японского правительства по управлению государством будет
принадлежать главнокомандующему союзными силами, он будет принимать такие
действия, которые сочтет подходящими для выполнения условий капитуляции»,
широко распространилось мнение, будто Япония после всего этого предпочтет
продолжать войну до горького конца.
Я хорошо помню то возбуждение, с которым все ожидали
ответа Японии на ноту Бирнса от 11 августа. В министерстве ВМФ преобладали
пессимисты, и даже начальник разведывательного отдела штаба главнокомандующего
придерживался мнения, что Япония в последний момент отступит и оставит нас ни с
чем. Однако я, зная японскую психологию, заверил министра ВМФ, что капитуляция
Японии приближается и что она состоится не позднее шестнадцатого. Я выразил это
мнение и в управлении военной информации, где также превалировал скептицизм. В
обоих случаях мне отвечали: «Надеемся, что вы правы». [457]
В самой Японии в последнюю минуту возникали попытки
предотвратить капитуляцию с помощью государственного переворота. Как только
нота поступила в Вашингтон, я стал настаивать на принятии мер осторожности и
осмотрительности. Я представлял себе, как будут реагировать японцы. Я понимал,
что на японской политической сцене разыгрывается колоссальная драма, которая
при таком кризисе будет похожа на интригу, характерную только для хорошей
японской драмы. Тот факт, что радиостанция Токио не передала предложение о капитуляции
для внутреннего радиовещания, требовал еще большей осторожности. Дворцовые
круги, несшие фактически ответственность за капитуляцию, вели опасную и
искусную игру, чтобы подготовить почву для создания себе прочного положения,
прежде чем доверить народу Японии свои тайны.
Я советовал оставить на это время Японию в покое и не
мешать действиям императора. Не было крайней нужды в использовании
дипломатической ноты в целях пропаганды. Моя оценка этого периода полностью
подтвердилась через несколько месяцев, когда миссия управления военной
пропаганды расследовала обстоятельства капитуляции. Членом этой миссии являлся
Франк Шулер, сотрудник управления и прилежный работник в ходе всей моей
кампании. Он обнаружил, что задержка с принятием условий капитуляции произошла
из-за листовок, подготовленных в действующей армии.
Листовки преждевременно сообщали японскому народу о
согласии Японии на капитуляцию.
Японский народ, прочитавший листовки, был ошеломлен.
Больше того, он никак не мог узнать, действительно ли император полностью
одобряет капитуляцию.
Сбитые с толку японцы прибегли к действиям, затруднившим
переговоры. Однако вред листовок заключался не только в этом. Они подстрекали
некоторых армейских офицеров из дворцовой охраны к восстанию против императора
и к многочисленным убийствам, чтобы убрать со сцены сторонников капитуляции. В
сумятице, созданной одной этой листовкой, порой казалось, что император и его
советники не смогут претворить в жизнь свое согласие на капитуляцию. 12 августа
генерал, командующий жандармскими силами, охранявшими дворец императора,
объявил своим офицерам о намерении Японии [458] капитулировать. Он
заявил им, что об этом его проинформировал военный министр генерал Анами.
Молодые офицеры пришли в ярость и пытались взять дело в свои руки. Капитан
Минами из воздушных сил сухопутной армии захватил самолет, поднялся в воздух и
сбросил над Токио листовки с призывом к народу сопротивляться решению о
капитуляции. Два лейтенанта направились в дома, где жили важные лица из
министерства императорского двора, и пытались убить некоторых из них, включая
маркиза Кддо, а также премьера — адмирала Судзуки.
В более поздних сообщениях указывалось, что военный
министр генерал Анами являлся участником заговора против капитуляции. Этот факт
считается причиной его самоубийства, последовавшего вскоре же после
капитуляции. Пять молодых офицеров, входивших в группу противников капитуляции,
были арестованы; в знак протеста капитан Минами разбил свой самолет и погиб.
После ответа Бирнса на японскую ноту в Вашингтоне ничего
не оставалось делать, кроме как ждать и надеяться. Лишь немногие понимали, как
легко испортить благоприятную обстановку, что приведет к крайним и трагическим
последствиям. Требовалось большое политическое искусство, чтобы исправить это
положение. Все же пятнадцатого числа длительное напряжение, в котором пребывал
мир, и война на Тихом океане окончились.
Ошеломляющий эффект, произведенный атомными бомбами,
создал во всем мире твердое убеждение, что капитуляция Японии явилась лишь
результатом атомных бомбардировок. Это ошибочное мнение и сейчас еще имеет
широкое распространение.
Капитуляция Японии была осуществлена благодаря трем
факторам, из которых атомная бомба являлась одним и, как я полагаю, наименее
важным.
Первый фактор — это военные и военно-морские успехи
Соединенных Штатов на Тихом океане. Благодаря им Японию удалось физически
поставить на колени. Наши успехи объясняются исключительным взаимодействием
морских, сухопутных и воздушных сил.
Наша победа обеспечила поражение японских сил на
Марианских островах, на Иводзима и на Окинаве. Метрополия [459]
Японии лишилась важной для нее морской защиты в связи с возраставшим
уничтожением японских воздушных и морских сил военно-морским флотом Соединенных
Штатов с момента нашего наступления на Тихом океане до морских побед на
Филиппинах. Но морально японцы еще не были готовы к мысли о капитуляции.
Вторым фактором было наше психологическое наступление,
особенно радиопередачи для Японии, что поставило японцев на колени морально и
духовно и решительно ускорило реализацию уже одержанных военных побед.
Японская нота от 10 августа совершенно ясно указывает,
что «несколько недель тому назад японское правительство попросило советское
правительство... оказать добрые услуги в восстановлении мира...», то есть за
несколько недель до того, как мы сбросили атомную бомбу.
Война тогда была проиграна для Японии и на море, и на
островах Тихого океана; этот проигрыш признавался японцами как факт,
неотделимый от капитуляции, еще до атомной бомбы. Кульминационный момент был
достигнут в результате военных побед, прекрасно дополненных нашей
психологической победой.
Япония приняла бы наши условия капитуляции без того
толчка, который дали две атомные бомбы. Я убежден, что они не решили исхода
исторических событий на Тихом океане. Я также считаю, что нам следовало дать
Японии немного больше времени для ответа на Потсдамскую декларацию. Потсдамская
декларация подтвердила применимость Атлантической хартии к Японии. Как указал
доктор Иноуэ в ответе мне от 24 июля, она была единственным документом, на
условиях которого Япония действительно соглашалась капитулировать
безоговорочно.
Атомная бомба могла бы укрепить, а не сломить моральный
дух, как это было при бомбардировках Пирл-Харбора и Лондона. Один японец
сказал: «Эти бомбы вполне могли бы вселить решимость в каждого японца воевать
до последнего мужчины, женщины, ребенка».
Если не считать ошеломляющего и ужасающего удара по
человеческому воображению, а также эффективного завершения войны, влияние
атомной бомбы на [460] японскую войну сказалось только в том, что японцы
ускорили осуществление уже принятого ими решения.
Вечером 15 августа 1945 года, когда эфир был заполнен
новостями об окончательном принятии Японией наших условий, я сидел у
радиоприемника, следя за событиями, которые развивались с молниеносной
быстротой. Вашингтон радовался вместе со всей страной. Радио сообщало о
многочисленных демонстрациях в различных городах; легкий вечерний ветерок
вашингтонского лета доносил до меня звуки буйного веселья, охватившего столицу.
Моя жена, сидевшая рядом со мной, заметила мое внешнее
бесстрастие, с которым я слушал по радио потрясающие мир новости; она заметила:
— Кажется, ты совсем не рад всему этому.
— Я рад, — ответил я, — но я хорошо
понимаю, что настоящая работа начинается только теперь.
Под впечатлением этого чувства я на следующий день начал
работу над обширным планом проведения эффективной психологической
переориентации японцев с целью обеспечения мира в будущем. В первые дни после
капитуляции Японии я с радостью получал похвалы в прессе, а также личные
поздравления. Адмирал Кинг, например, писал мне: «Я хочу поздравить Вас с
хорошей работой, которая помогла японцам увидеть свет и приблизила их
капитуляцию».
Почетная грамота, которую я получил при вручении мне
ордена «Легион Почета», более точно выражает ту же мысль:
«Награждается за исключительные заслуги перед правительством
Соединенных Штатов в работе в качестве официального представителя правительства
по проведению кампании психологической войны в период с 8 мая до 4 августа 1945
года. Получив назначение в критический период войны, капитан 1 ранга Захариас
добился выдающихся успехов в осуществлении программы психологической войны
против Японской империи, чем в значительной степени содействовал снижению
морального духа японцев. Относясь с исключительной ответственностью к
выполнению своих обязанностей, он оказал неоценимую услугу в деле разработки,
координации выполнения программы психологической войны. Его преданность в
выполнении поставленной задачи, имевшей исключительное значение для успеха
вооруженных сил нашей страны, делает честь капитану 1 ранга Захариасу и
военно-морскому флоту Соединенных Штатов». [461]
В душе я был уверен, что мы достигли не только конца
войны, но и начала чего-то более важного — твердой решимости во всем мире
обеспечить прочный мир.
То, что прошло, — только пролог. И я знал —
предстоит огромная работа по использованию всех сил и опыта, полученного в
войне, для мирных целей. Сегодня я еще больше убежден в этом. [462]
Эпилог.
Перспективы на будущее
К числу многих сторон проявления нашего искусства в
войне относятся и те, которые я рассмотрел в настоящей книге. Это две
интеллектуальные силы — разведка и психологическая война. Глядя на
будущее, которое всему человечеству представляется цветущим миром, мы умышленно
ослепим себя, если закроем глаза на тот факт, что эти две стороны военного
искусства, столь способствующие достижению победы в войне, могут в равной
степени способствовать обеспечению мира.
Действенная разведывательная организация крайне
необходима для предотвращения войны. Разведка предупреждает конфликт. Только
она обеспечивает активную и успешную дипломатическую деятельность по
предотвращению конфликта, являющуюся жизненно важной функцией дипломатии. Мы
должны теперь объединить, построить и заострить нашу разведывательную
организацию как инструмент мира.
Сила идей, подтвержденная успехами нашей психологической
войны на Средиземном море против итальянцев, в Атлантике — против немцев и
на Тихом океане — против японцев, стала неопровержимой. Психологическая
деятельность, как и разведывательная, от которой она происходит, является не
только оружием войны, но и естественным средством обеспечения мира. Она —
самое надежное и по существу единственное средство ориентации народов
побежденных стран для принятия и понимания принципов человеческого
существования и управления, за которые мы сражались. [463]
В настоящее время в Соединенных Штатах существует
тенденция к недооценке и ликвидации организаций разведывательного и
психологического характера. Она проявляется во мнении, распространенном даже в
правительственных, военных и военно-морских кругах, что полезность таких
организаций и необходимость в них отпадают с окончанием военных действий. Если
это мнение станет национальной политикой, а в настоящее время такая угроза
существует, то она вполне может привести к роковым последствиям.
Были ли японцы действительно побеждены? Были ли они
лишены возможности вновь подняться и поставить нас перед новой проблемой десять
или двадцать лет спустя? Был ли обеспечен мир в будущем нашей победой в августе
1945 года?
В работе одного японского историка, опубликованной в
1939 году, указывалось семь факторов, дающих силу Японии как империалистической
державе. На другой день после дня победы над Японией два из них — военная
мощь Японии и пропаганда идеи создания «Великой Восточной Азии» —
перестали существовать. Но пять продолжали придавать силу японцам даже после
поражения. Этими факторами были и сегодня являются: большая численность населения,
однородность расы, родовая система, императорский трон и так называемый
«японский дух», или национальная мораль. «Японский дух» усиливается синтоизмом,
буддизмом, который остался нетронутым, хотя потенциально представляет большую
угрозу, чем государственный синто, конфуцианством{52} и другими религиозными
течениями.
Поскольку Япония врвсе не была разбита «духовно», ее
моральное положение напоминало положение Иудеи во времена римлян, когда Титу
удалось вынудить к сдаче крепость Иерусалим. Под влиянием этих мыслей я засел в
день капитуляции за работу и, пока мир праздновал кульминационный момент
гигантского военного напряжения, закрепленный на борту американского корабля «Миссури»,
[464] подготовил для военно-морского министра оценку
обстановки и план для Японии после капитуляции.
План не потерял своей силы и сегодня. Мир можно
завоевать только переориентированием убеждений японского народа. В настоящее
время сильнейшим доводом японцев для всякого действия является их желание
оправиться от поражения. Они сделают все возможное для своего возрождения.
Вопреки утверждениям и пропаганде японцев, первопричиной их поражения явилось
то обстоятельство, что они отступили от своих норм морали, приличия,
справедливости, правдивости и порядочности и избрали курс на агрессию терроризм
и жестокость, проводя политику «право на стороне сильного».
Начатая предательством и проводимая со всей жестокостью
война была вовсе не святой, как это утверждают японцы. Она закончилась для них
поражением, поскольку их дело не было правым.
Таковы идеи, на которых следует сделать упор в
переориентации. Восстановление может вновь сделать Японию сильной, но японцы с
измененными взглядами никогда больше не будут представлять собой угрозу миру во
всем мире.
История Японии показала, что лучшие традиции и нормы
морали, поддерживаемые японским народом, совместимы с нашими собственными
демократическими идеями и идеалами, хотя они выражаются по-другому.
Я надеялся, что это сходство будет подмечено, и наши
демократические идеи не будут навязаны японскому народу в качестве чего-то
нового, а будут привиты ему как дальнейшее развитие самого лучшего в его
собственной культуре.
Без доброжелательства и сотрудничества побежденного
противника мир, точнее длительный мир, нельзя обеспечить. При отсутствии у
японцев доброй воли их пассивное сопротивление приведет к нарушению мира. Это
вызовет необходимость держать в Японии в течение длительного времени крупные
вооруженные силы, что сопровождается обычно беспорядками и человеческими
жертвами. В докладе министру я указывал, что необходимо сделать в этом
отношении. Наша задача состоит в следующем: [465]
1. Содействовать японцам в соблюдении условий
Потсдамской декларации.
2. Поддерживать позиции и настроения японцев,
направленные на создание миролюбивого и ответственного правительства в
соответствии со свободно выраженной волей японского народа, путем осуществления
переориентации и содействия внедрению демократических идей и идеалов.
Я предложил тогда учредить орган переориентации, который
мог бы планировать и координировать деятельность союзных групп переориентации.
Я предложил назначить руководителем этого органа американца, занимающего
должность верховного комиссара. Он должен быть в ранге посла, назначаться
непосредственно президентом Соединенных Штатов и быть ответственным только
перед ним.
Затем я определил функции органа переориентации.
Ниже я привожу их с намерением показать, как много еще
предстоит нам сделать:
1. Выпуск ежедневных бюллетеней, информирующих японцев
об обстановке и событиях.
2. Создание условий для доведения содержания бюллетеней
до народа (радиоприемники, система выступлений перед общественностью,
распространение печатных изданий, кинотеатры и т. д.).
3. Руководство существующими службами общественной
информации.
4. Подготовка первой объективной истории Японии{53}.
5. Подготовка и обеспечение свободного обсуждения
конституционного положения императора в системе государственного управления по
линии, предложенной профессором Минобэ (возможно также создание японского
конституционного общества, научной группы под наблюдением союзников для
поощрения подобных обсуждений){54}.
6. Организация и содействие искренним про
демократическим и проамериканским элементам в Японии, особенно
профессиональным, просветительным и другим группам интеллигенции (включая
ассоциации студентов, ассоциацию преподавателей английского языка,
использование международных радиолюбителей, членов международных клубов
корреспондентов и т. п.).
7. Организация общеобразовательной подготовки для
понимания [466] демократических принципов и процессов путем
распространения информации о демократических функциях в Соединенных Штатах и
Великобритании.
8. Поощрение различного рода деятельности, отвлекающей
внимание японцев от возрождения прежних порядков, включая популяризацию
народной пищи, развлечения, профессиональную переподготовку, деятельность
позитивной группы, активное политическое участие в массовых и муниципальных
мероприятиях, создание профсоюзов, — все это с целью убедить японцев в
искренности наших намерений и продемонстрировать предоставляемые им права, а
также подготовить их для политической деятельности на более высоком уровне.
9. Обучение гражданским свободам и подготовка для
окончательного пересмотра репрессивной полицейской системы.
10. Социально-психологическая подготовка для проведения
промышленных, аграрных и других экономических реформ и преобразований.
11. Создание должной психологической обстановки для
привлечения к ответственности военных преступников.
12. Доведение до японского народа подлинного значения
поражения и обязательств, вытекающих из этого факта, чтобы не допустить
встречных обвинений и реванша.
13. Создание должных условий для свободной прессы.
14. Пресечение беспорядков, нежелательных анархистских и
экстремистских политических движений.
15. Пропаганда против милитаризма и агрессии.
16. Полное восстановление системы сотрудничества.
17. Использование и разъяснение существующих
демократических идей и тенденций в японской истории и культуре, поскольку они
находятся в соответствии с нашими собственными понятиями и идеями демократии.
18. Сочетание по возможности западных (христианских) и
японских этических принципов или смягчение конфликтов, возникающих из их
различия.
19. Подготовка для принятия Японии в семью народов на
равной социальной и экономической основе, при условии полного изжития японских
идей милитаризма, морского могущества и экспансионизма
20. Отказ от ныне существующей концепции о японской
расовой неполноценности и дискредитация пропаганды японской идея создания «сферы
взаимного процветания».
Наша программа психологической войны была в некотором
смысле вступлением к кампании переориентации, которая, как я убежден, может
принести больше пользы в этом направлении, чем тысячи солдат и весь наш флот,
находящийся вокруг островов Японии. В этом смысле усилия нашей пропаганды не
пропали даром. Наоборот, она имела большую ценность для будущего, и результаты
ее будут еще сказываться и через десять или двадцать лет.
К моему счастью и удовлетворению, многое из того, [467]
что предлагалось в моем «Плане для Японии», осуществляется генералом
Макартуром. Но «никакая оккупационная армия не может полностью преобразовать
общество силой», — писал Джоффри Горер.
То, что наши оккупационные власти делают сегодня,
является попыткой усилить подобие тех институтов, которые определены в
политической программе, в спешке составленной спустя две недели после
капитуляции Японии. Эффективность такой программы обеспечивается не присущими
ей качествами, а оккупационными войсками и полным бессилием побежденной Японии.
Однако в силу самой природы этих гарантий успех программы может быть только
временным. Программа носит ярко выраженный кратковременный характер, хотя мы не
можем сейчас признавать это. Нынешняя покорность японцев, в том числе императора,
не должна приниматься как доказательство от противного. Японцы довольно
медленно реагируют на крупные политические потрясения. Это показывает их
история. Только через девять лет после восстания Сацума против возрождения
монархии Мейдзи и через десять лет после своего вынужденного отречения Такамори
Сайго предпринял попытку силой вернуть себе трон!{55} На фоне истории Японии
нынешняя покорность и угодливость японцев вовсе не свидетельствует об успехах
нашей оккупационной политики.
Даже на этой стадии оккупации и восстановления мы
нуждаемся в особой программе, рассчитанной на длительный период, успешное
выполнение которой не зависело бы от поддержки оккупационной армии в Японии. И
если такая программа не будет предусмотрена вначале, нам придется оккупировать
Японию в течение неопределенного времени; а возможно, и подкрепить нашу
политику вооруженным контролем. [468]
В настоящее время перед нами стоит проблема и
непосредственная задача — как сделать из Японии сотрудничающее с нами
государство. Оно может быть создано только признанием и развитием тех аспектов
японского характера и национальных институтов, опирающихся на японский
характер, которые способствуют сотрудничеству и демократии.
Чем скорее мы создадим гражданское правительство в
Японии, могущее обеспечить гарантии, которых мы добиваемся ныне, держа свои
вооруженные силы в Японии, тем лучше для всех.
Мы также могли бы создать систему союзных советников при
японских правительственных учреждениях, во-первых, для наблюдения за
направлением их деятельности в мирных целях и, во-вторых, для обеспечения
руководства в желаемом для нас направлении. Наряду с японским правительством мы
должны создать гражданскую верховную комиссию в Японию во главе с верховным
комиссаром и с кабинетом комиссаров, которые осуществляли бы функции японского
правительства в отдельных подкомиссиях. При такой системе комиссар в целях
безопасности и соблюдения порядка должен быть военным человеком — единственным
военным в системе управления. Он должен иметь в своем распоряжении нужное
количество вооруженных сил; при спокойной работе административного аппарата
численность этих войск может быть доведена до минимума.
Вопрос международного контроля за Японией мог бы также
быть легко решен, если принять эту систему. Я придерживаюсь мнения, что
верховным комиссаром следует назначить американца, и предлагаю также, чтобы
отдельные комиссары назначались странами, которые вместе с нами осуществляют
военный контроль над Японией.
Когда в свое время система комиссаров будет
ликвидирована, мы должны ввести систему советников при японском правительстве.
Эта система была бы выгодной для всех заинтересованных стран, и я имею
основания верить, что Япония также приветствовала бы это предложение.
Хотя во взглядах на будущее есть много
неопределенностей, я считаю, что предложенное выше решение [469]
дало бы нам возможность ликвидировать войну на Тихом океане при данных
обстоятельствах более успешно. Безусловно, будущее Японии не является
единственной проблемой, требующей окончательного решения в интересах прочного
мира. Роль, которую играла Япония на Тихом океане, похожа на роль Германии в
Европе.
Следовательно, возрождение японского милитаризма
выдвигает проблемы, во многом сходные с проблемами, связанными с возрождением
германского милитаризма.
А обстановка в Европе, где в центре внимания находится
Германия, неизбежно осложняется рядом других противоречий, для которых также
должно быть найдено свое решение.
Будущая безопасность мира зависит от объективного
подхода к основным проблемам и наиболее правильного применения средств, которые
в прошлом оказались успешными в ликвидации противоречивых взглядов. Я твердо
верю в присущую людям способность смело встречать и решать вопросы, если они
поставлены ясно и понятно.
Психология играет выдающуюся роль. Она позволяет нам
замечать и понимать характерные особенности тех, с кем мы имеем дело, а затем
обеспечивать платформу для взаимного понимания, которое так важно при
достижении основной цели человечества — длительного мира и безопасности.
Именно ввиду этих обстоятельств я не считаю свою миссию
законченной.
Примечания
{1} Дзайбацу —
промышленно-финансовая клика Японии, господствующая в экономике страны.
Согласно Потсдамской декларации и решениям Дальневосточной комиссии крупнейшие
японские концерны должны были быть ликвидированы, но американские оккупационные
власти не выполнили этих решений, и в настоящее время американские империалисты
используют дзайбацу в своих целях. (Прим.
ред.)
{2} Материалы
расследования в США составляют около 40 томов. (Прим.
ред.)
{3} Хибия — парк
в центре Токио, обычное место массовых митингов. (Прим. ред.)
{4} В настоящее время
Дзуси представляет собой небольшой курортный городок, расположенный на берегу
залива Сагами, недалеко от Камакура. (Прим.
ред.)
{5} Тонко нарезанная
жареная говядина, приправленная овощами и соевым соусом. (Прим. авт.)
{6} Лингуа
франка — смешанный язык, состоящий из элементов европейских и восточных
языков и применяемый для общения иностранцев с местным населением в азиатских и
африканских портовых городах. (Прим. ред.)
{7} Кокурюдан
(«Общество черного дракона») — японская реакционная
шпионско-террористическая организация, созданная в 1901 году. Своей главной
задачей ставила расширение внешней агрессии Японии. Создала разветвленную сеть
своих организаций в ряде стран Азии, являвшихся объектом японской агрессии. Эти
организации использовались японской военщиной и дипломатией для
разведывательных и диверсионных целей. Была распущена в 1946 году. (Прим..ред.)
{8} Татами —
циновка из рисовой соломы.
{9} Меморандум
Танака — секретный доклад премьер-министра Японии генерала Танака,
представленный им императору в 1927 году. В меморандуме открыто провозглашалась
политика агрессии против Китая и других стран Азии и необходимость войны Японии
с СССР. (Прим. ред.)
{10} Сегун —
титул военно-феодальных правителей Японии в период 1192–1867 гг., при которых
император фактически лишался власти. Система военно-феодальной политической
власти при сегуне называется сёгунатом. (Прим.
ред.)
{11} «Двадцать одно
требование» Китаю — ультимативное требование со стороны Японии о
предоставлении ей особых экономических и политических прав в Китае,
предъявленное президенту Китая Юань Ши-каю 18 января 1915 года. (Прим. ред.)
{12} «Договор девяти
держав» о Китае — договор, подписанный 6 февраля 1922 года правительствами
США, Великобритании, Франции, Японии, Италии, Бельгии, Голландии, Португалии и
Китая на Вашингтонской конференции 1921–1922 гг. Этот договор являлся
соглашением империалистических хищников об эксплуатации Китая, он был выгоден
прежде всего империалистам США. (Прим.ред.)
{13} Капиталистические
государства, в частности США, Англия, Италия, Франция и другие, при посредстве
Ватикана широко использовали миссионеров для ведения разведывательной
деятельности. Особенно большую активность миссионеры проявляли в гоминьдановском
Китае и в некоторой степени в Японии. (Прим.
ред.)
{14} Кататония —
психическое расстройство, проявляющееся или в ферме полной неподвижности с
напряжением мускулов (кататоническое напряжение) или в форме двигательного или
речевого возбуждения (кататоническое возбуждение). (Прим. ред.)
{15} Амнезия —
потеря памяти. (Прим. ред.)
{16} Имеются в виду
министерство армии и министерство ВМС США. (Прим.
ред.)
{17} Камакура —
город в Японии, расположенный на берегу залива Сагами к югу от Иокогамы. 84 тысячи
жителей (1948 г.). Один из древнейших городов страны. Известен своими
историческими памятниками. (Прим. ред.)
{18} Лафкадио Харн
(1850–1904) — английский писатель и филолог. Долго жил в Японии, где
преподавал английский язык. Принял японское подданство и женился на японке.
Написал ряд книг о Японии и японском языке. (Прим.
ред.)
{19} Бейзил Холл
Чемберлен (1850–1935) — английский филолог, профессор японской филологии в
Токийском университете. Автор ряда книг о Японии и японском языке. (Прим. ред.)
{20} Этноцентризм —
реакционная, антинародная «теория», согласно которой своя нация рассматривается
как центр мировой культуры. (Прим. ред.)
{21} Тоётоми Хидэёси
(1536–1598) — видный полководец и государственный деятель феодальной
Японии. (Прим. ред.)
{22} Автор имеет в
виду американскую эскадру из шестнадцати броненосцев, посланную президентом
Теодором Рузвельтом в кругосветное плавание (декабрь 1907 года — февраль
1909 года) в целях милитаристской пропаганды. Эскадра посетила ряд стран, в том
числе и Японию. (Прим. ред.)
{23} Ниппон
(Нихон) — японское название Японии. (Прим.
ред.)
{24} Локкарт —
глава английской дипломатической миссии в Москве (1915–1918 годы), организатор
контрреволюционного белогвардейского заговора с целью свержения Советской
власти и убийства В. И. Ленина и других советских руководителей. После
раскрытия заговора Локкарт был выслан из пределов Советской России.
{25} Синекура (лат.
sinecura — без заботы) — хорошо оплачиваемая должность, не требующая
никакого труда. (Прим. ред.)
{26} Самолет, на борту
которого находился Ямамото, 18 апреля 1943 года был сбит американскими
истребителями. Ямамото при этом погиб. (Прим.
ред.)
{27} Мануэль Кезон
(1878–1944 гг.) — видный общественный и государственный деятель Филиппин,
председатель сената (1916–1935 гг.), президент Филиппин (с 1935 г.). В годы
оккупации Филиппин японцами возглавлял эмигрантское правительство в США. (Прим: ред.)
{28} Остров
Оаху — один из группы Гавайских островов, на котором расположена основная
база американского флота на Тихом океане — Пирл-Харбор. (Прим. ред.)
29/
Автор имеет в виду успешный налет японской авианосной авиации на Пирл-Харбор 7
декабря 1941 года. (Прим. ред.)
{30} Автор имеет в
виду военно-фашистские террористические выступления в мае 1932 г., когда группа
молодых офицеров армии и флота, недовольная «слишком либеральной» политикой
правительства, убила премьер-министра Инукаи и совершила ряд покушений на
других руководящих деятелей японского правительства, а также совершила налеты
на демократические организации Японии. (Прим.
ред.)
{31} Рассуждения
автора о «заботах» США о населении Филиппин, Гавайев, Гуама являются прямой
насмешкой и издевательством над народами этих стран. Хорошо известно, что США,
встав в конце XIX века на путь колониальных захватов, развязали в 1898 году
войну с Испанией, в результате которой захватили Филиппины, Гавайи, Гуам,
Пуэрто-Рико и Кубу, превратили их в свои колонии, где установили жестокий
колониальный режим. (Прим. ред.)
{32} Николо Бернардо
Макиавелли (1469–1527) — видный итальянский политический деятель,
писатель, дипломат. В проведении своей политики не брезговал никакими
средствами для достижения успеха. (Прим.
ред.)
{33} В 1274 году
монгольский император Кубилай-хан, подчинивший себе Китай и Корею, сделал
попытку завоевать и Японию. 115 тысяч воинов на 500 военных кораблях двинулись
к берегам Японии, захватили острова Цусима и Ики и начали высадку в Японии на
побережье острова Кюсю. Однако жестокий тайфун неожиданно уничтожил монгольские
корабли, и завоевание Японии монголами было прервано. Этот тайфун и был назван
японцами «камикадзе» — «священный ветер». (Прим.
ред.)
{34} Имеется в виду
пакт о ненападении, подписанный Советским Союзом и Китаем 21 августа 1937 года.
Этот пакт был не только выражением мирной политики Советского государства, но в
обстановке всеобщего пособничества японскому агрессору со стороны
капиталистических стран явился демонстрацией дружественных чувств советского
народа к китайскому народу и огромной помощью последнему (Прим. ред.)
{35} Мюнхенская конференция —
совещание премьер-министра Англии Н. Чемберлена и премьер-министра Франции Э.
Даладье с фашистскими диктаторами Гитлером и Муссолини 29–30 сентября 1938
года. На этой конференции было подписано позорное соглашение о расчленении
Чехословакии и передаче ее важнейших пограничных районов гитлеровской Германии.
Оно имело целью повернуть гитлеровскую агрессию против Советского Союза.
Мюнхенская сделка была направлена не на обеспечение мира, как это пытались
представить реакционные правящие круги США, Англии и Франции, а на развязывание
новой мировой войны. Таким образом, Мюнхенская конференция не отсрочила начало
войны, как это утверждает автор, а, наоборот, ускорила ее. (Прим. ред.)
{36} Автор сознательно
умалчивает, что Советский Союз подписал Советско-Германский договор о
ненападении лишь после того, как Англия и Франция отказались подписать с СССР
соглашение о взаимной помощи на случай фашистской агрессия. Политика США,
Англии и Франции была направлена на то, чтобы толкнуть Гитлера на войну против
СССР. Заключение договора с Германией дало Советскому Союзу известный выигрыш
во времени для укрепления обороны страны и спутало карты правящих кругов США,
Англии и Франции. (Прим. ред.)
{37} Так американцы
называют принадлежащий Китайской Народной Республике остров Тайвань,
захваченный бандами Чан Кай-ши. (Прим. ред.)
{38} Выдержка из книги
Наосаку Хирата «Когда Япония сражается». (Прим.
авт.)
{39} Макасарский
пролив разделяет острова Борнео и Целебес (Индонезия). В районе пролива 27–28
февраля 1942 года произошло морское сражение, в котором японцы, не потеряв ни
одного корабля, потопили два крейсера и три эскадренных миноносца союзников. (Прим. ред.)
{40} 4 июля —
национальный праздник США — День независимости, установленный в честь 4
июля 1776 года, когда континентальным конгрессом была принята Декларация
независимости США. (Прим. ред.)
{41} /Управление
стратегических служб — американская разведывательно-шпионская организация,
созданная в 1942 году и просуществовавшая до учреждения центрального разведывательного
управления. (Прим. ред.)
{42} Сага — в
древнеисландской и древнескандинавской литературе героическое сказание в прозе.
(Прим. ред.)
{43} Автор имеет в
виду разгром Советской Армией немецко-фашистских войск зимой 1941 года. (Прим. ред.)
{44} Японское
правительство, стремясь выиграть время, развернуло сложную дипломатическую игру
и в середине июня 1945 года обратилось к правительству СССР с предложением,
чтобы Советский Союз взял на себя посредничество между Японией, с одной
стороны, и США и Англии, с другой. Советское правительство отклонило японское
предложение и сообщило о нем правительствам США и Англии. (Прим. ред.)
{45} Здесь автор
сознательно искажает историческую правду. В действительности к моменту
вступления Советского Союза в войну против Японии в Маньчжурии и Корее
находилась японская Квантунская армия численностью до миллиона человек, которая
состояла из отборных частей, имевших долголетний опыт войны на полях Китая. Эта
армия имела на вооружении до 5 тыс. орудий, около 500 танков и бронеавтомобилей
и до 1 тыс. самолетов.
За
время с 9 августа по 9 сентября 1945 года Советская Армия разгромила в
Маньчжурии 22 японских дивизии. Японцы потеряли только убитыми свыше 80 тыс.
человек, было взято в плен более 500 тыс. японских солдат и офицеров и 148
генералов, а также захвачено все вооружение и снаряжение Квантунской армии. (Прим. ред.)
{46} Атлантическая
хартия — декларация глав правительств США и Англии Рузвельта и Черчилля,
подписанная в период второй мировой войны — 14 августа 1941 года. В
Атлантической хартии демагогически провозглашался отказ от захватов чужих
территорий, признание суверенных прав народов, выдвигалась задача уничтожения
нацистской тирании, разоружения агрессоров и пр. Эта хартия утратила свое
положительное значение уже в ходе войны, когда открыто выявилось, что политика
правящих империалистических кругов США и Англии направлена к завоеванию
мирового господства против свободы и независимости народов. (Прим. ред.)
{47} Улисс Симпсон Грант
(1822–1885) — американский политический деятель, генерал,
главнокомандующий войсками северян; в 1869–1877 гг. был президентом США. (Прим. ред.)
{48} Роберт Эдуард Ли
(1807–1870) — командующий армией рабовладельцев во время гражданской войны
в США в 1865 гг. Армия Ли была разбита войсками северян и в апреле 1865 года
капитулировала. (Прим. ред.)
{49} Комбатант
(сражающийся) — термин международного права, обозначающий лицо, входящее в
состав вооруженных сил и участвующее во время войны в боевых действиях;
некомбатант (несражающийся) — лицо, непосредственно не участвующее в
боевых действиях. (Прим. ред.)
{50} Генерал Дуайт
Эйзенхауэр.
{51} «Четырнадцать
пунктов» — демагогическая программа мира, выдвинутая в январе 1918 года
президентом США Вудро Вильсоном. Ее цель — укрепить империалистические
позиции США во всем мире после первой мировой войны. Свою программу Вильсон
стремился противопоставить программе справедливого демократического мира,
предложенной Советской Россией и встретившей горячий отклик народов всех стран.
(Прим. ред.)
{52} Синто, или
синтоизм, — древняя религия японцев, в основе которой лежит культ предков
и обожествление императора.
Буддизм —
религия, распространенная в Китае, Японии, Монголии, Индии и других странах,
возникла в 6 веке до н. э. в Индии.
Конфуцианство —
религиозное вероучение, приписываемое древнекитайскому философу Конфуцию. (Прим. ред.).
{53} 20 августа 1945
года агентство Домей Цусин сообщило, что министерство образования учреждает
комиссию по составлению национальной истории с целью подготовить еще одну
официальную и тенденциозную историю Японии. В противоположность этому
необходимо написать объективную неофициальную историю и широко распространить
ее по стране. (Прим. авт.)
{54} Об этом заявил
император в своей декларации о поражении. (Прим.
авт.)
{55} Сацума —
княжество в феодальной Японии, расположенное на юге острова Кюсю. В 1877 году
там вспыхнул мятеж против императорской власти под руководством самурая
Такамори Сайго, мятеж был подавлен, а Сайго покончил жизнь самоубийством. Автор
допускает неточность, указывая, что «Сайго предпринял попытку силой вернуть
себе трон». В действительности это относится к сегуну Кэйки, который в октябре
1867 года под давлением антисёгуновской коалиции согласился «добровольно»
вернуть власть императору, захваченную сегунами, а затем в январе 1868 года
поднял мятеж с целью снова захватить власть в свои руки, но был разбит. (Прим. ред.)