Зарубежная литература

ПОЛИТИКА И КУЛЬТУРА

(УРОКИ ИТАЛЬЯНСКОЙ ИСТОРИИ) Ц. КИН

Случилось так, что по двум очень важным и трагическим вопросам Леонардо Шаша и я думали совершенно одинаково: это судьба Антонио Грамши и судьба Альдо Моро. Грамши скончался 27 апреля 1937, Моро был убит 5 мая 1978 года, но и сейчас, в 90-х, судьба одного и другого не стала просто достоянием истории. Выходят все новые книги, проводятся конгрессы и симпозиумы, сталкиваются порою полярные точки зрения, выдвигаются гипотезы, а по "делу Моро" прошло уже четыре судебных процесса, и точка до сих пор не поставлена. (Кстати, надо сразу же объяснить своеобразную путаницу, связанную с тем, как и когда итальянцы употребляют слово дело, для нас какое-то канцелярское или бухгалтерское. Итальянцы говорят: "дело Моро", когда по смыслу надо: "трагедия Моро".)

С момента первой встречи в апреле 1983 года и до кончины Шаши духовная близость и совершенное взаимное доверие были для меня исключительно важными. Сейчас мне хочется написать о Леонардо, но не только о нем, а о некоторых событиях в мире итальянской культуры и политики, которые мы обсуждали лично, при встречах, и в письмах. Когда-то давно, когда я писала главу о нем для одной моей книги, Шаша разрешил мне цитировать и его письма, и все, что он мне говорил, и я воспользуюсь его разрешением.

Статья будет пестрой и фрагментарной, мозаичной, но пестра и мозаична наша жизнь. Это скорее личные заметки, в которых без отступлений и перебивок во времени никак не обойтись...

Мне хочется начать с одного случая, когда Шаша оказал мне моральную поддержку при очень серьезных обстоятельствах.

..Леонардо всегда писал на машинке. Только его первое письмо ко мне (28 апреля 1974 года) и последнее (25 апреля 1989 года) написаны от руки. В последнем письме есть очень важная для меня фраза: "Здесь много говорят о твоей статье, опубликованной в Москве. Незачем говорить, что я полностью разделяю твое мнение". Поясню: это статья "Из хроники Коминтерна", опубликованная в "Иностранной литературе", в № 1 за 1989 год. Эпиграфом были предсмертные слова Гёте: "Больше света!" Статья вызвала изрядный шум в Италии, некоторые видные деятели ИКП очень на меня рассердились, лидер ИСП Беттино Кракси прислал телеграмму, приглашая быть гостьей на предстоявшем общенациональном конгрессе социалистической партии, словом, появились всяческие проблемы.

Шум возник из-за двух вопросов: во-первых, нужен или не нужен был раскол Итальянской социалистической партии, когда на съезде в Ливорно в 1921 году коммунистическая фракция покинула старую партию и образовала свою; и во-вторых, хотело или не хотело тогдашнее Советское правительство (читай: Сталин) вызволить Антонио Грамши из фашистской тюрьмы. В статье выражалось твердое убеждение автора: первое - раскол в Ливорно был не нужен; второе - добиться освобождения Грамши из тюрьмы Сталин совершенно не желал, на что имел свои мотивы. Чтобы пояснить эти мотивы, приведу отрывки из письма, которое Грамши от имени Политбюро своей партии направил Центральному Комитету ВКП(б), - оно датировано 14 октября 1926 года:

"Товарищи, на протяжении девяти лет мировой истории вы были для революционных сил всех стран организующим и вдохновляющим фактором. Роль, которую вы играли, по широте и глубине не знает себе равных в истории человеческого рода. Но сегодня вы разрушаете сотворенное вами, вы деградируете и рискуете аннулировать руководящую роль партии СССР, завоеванную благодаря стимулирующему толчку, данному Лениным".

Как известно, летом 1926 года борьба внутри ЦК ВКП(б) чрезвычайно обострилась. Троцкий еще оставался в составе Политбюро, но Зиновьев был уже выведен, и было под вопросом его дальнейшее пребывание в ИККИ (Исполнительном комитете Коммунистического Интернационала). Продолжим цитату из письма Грамши: "Это, дорогие товарищи, мы хотели вам сказать, как братья и друзья, хотя мы и младшие братья. Товарищи Зиновьев, Троцкий, Каменев внесли большой вклад в наше революционное воспитание, они не раз энергично и строго поправляли нас, они принадлежат к числу наших учителей. Мы обращаемся в особенности к ним, считая, что они больше всех ответственны за создавшееся положение. Но мы хотим быть уверенными в том, что большинство Компартии СССР не собирается злоупотреблять своей победой и не намерено предпринимать излишних мер. Единство нашей братской русской партии необходимо для развития и триумфа всех международных революционных сил. Во имя этой необходимости каждый коммунист и интернационалист должен быть готов принести любые жертвы"[1] "Rinascita", Roma, 30 maggio 1964. 148..

В то время представителем Итальянской коммунистической партии при ИККИ был Пальмиро Тольятти, который не согласился с позицией Грамши и официально не передал письмо в ЦК ВКП(б), а просто показал Бухарину, в то время возглавлявшему Коминтерн. Тот, по убеждению итальянских историков, поставил в известность Сталина. Состоялся очень резкий обмен письмами между Грамши и Тольятти. 8 ноября 1926 года Грамши, несмотря на то, что был депутатом парламента, был арестован фашистской полицией. Из тюрьмы он больше не выйдет. За одиннадцать лет его пребывания в тюрьме Тольятти не написал ему ни разу. Личный разрыв между ними был непреодолимым, хотя до сих пор некоторые итальянские историки-коммунисты пытаются изобразить события в ином свете.

Весной 1989 года, отчасти в связи с опубликованием статьи в "Иностранной литературе", в Италии разгорелась большая дискуссия, посвященная событиям того времени. Некоторые газеты писали, что в Москве к важным фактам в истории ИКП и Интернационала подходят гораздо смелее, нежели в Риме; другие предполагали, что в наших архивах обнаружены какие-то новые материалы. К тому моменту никаких новых материалов не было, но как раз в январе 1989 года вышла книга итальянского литературоведа и историка Лючано Канфоры. Канфора преподает классическую филологию в университете Бари, в частности, ему принадлежит капитальная "История греческой литературы" и серьезное исследование "Эллинизм". В то же время он интересуется политикой. Канфора коммунист. Свою книгу он озаглавил "Тольятти и дилеммы политики". Между Шашей и Канфорой завязался большой спор. Изложим суть.

Будем говорить не обо всей книге, а о главе, названной "История одного "странного письма". Грамши в тюрьме чувствовал себя не только физически, но и морально очень тяжело, и тема одиночества как лейтмотив проходит через его "Письма из тюрьмы" и "Тюремные тетради". Но еще до процесса Грамши получил письмо, датированное 10 февраля 1928 года, с обратным адресом: Москва, отель "Люкс", где жили иностранные коммунисты. Автором письма был один из видных деятелей партии Руджеро Гриеко. Он послал письма также двум другим арестованным коммунистам: Умберто Террачини и Мауро Скоччимаро. Письмо к Грамши было длинным, сердечным, содержало в себе много информации о русских делах и т. д. До Скоччимаро адресованное ему письмо вообще не дошло, Террачини письмо получил, отнесся к нему очень спокойно и ответил Гриеко. Но Грамши реагировал нервно. Во-первых, его насторожил тон письма: явно подчеркивалось, что Гриеко обращается к нему как к лидеру, а перед надвигающимся судом это могло сделать его положение еще сложнее. Во-вторых, тюремный функционер, читавший письмо, сказал Грамши, что "кто-то из друзей явно заинтересован в том, чтобы Грамши оставался в заключении как можно дольше". К этому "странному письму" Грамши на протяжении долгих тюремных лет возвращался не раз.

Так вот Лючано Канфора предлагает свою версию: никаких писем Гриеко не писал - это фальшивка. Письма сочинил ОВРА - Отдел итальянских секретных служб, занимающийся, среди прочих обязанностей, слежкой и борьбой с антифашистскими элементами. Почему Канфора пришел к подобной гипотезе? Потому что, считает он, в письмах Гриеко неправильно транскрибировано имя Троцкий, слово «троцкизм». В общем, Канфора претендовал на роль текстолога.

Как всегда бывает в Италии, любые дискуссии расширяются, разветвляются, выходят за первоначальные рамки темы. Интеллигенция политизирована в Италии настолько, что никогда не остается в стороне, даже когда речь идет о вопросах, которые можно было бы считать чисто партийными. И на сей раз конец 80-х шел под знаком полемики, затрагивающей отношения между Грамши и Тольятти, Грамши и Сталиным, Грамши и заграничным ("внешним") центром итальянской партии, находившимся в Париже. Когда Канфора выдвинул гипотезу относительно роли ОВРА, Шаша выступил саркастически. Вероятно, Канфора обиделся. Оба по нескольку раз выступали в печати. Канфора уверял, что "при всем почтении" к Шаше он полагает, что Шаша как писатель не может судить об этом.

В истории с ОВРА Канфору сначала поддерживала газета "Унита", но потом выяснилось, что Гриеко всегда неправильно писал имя Троцкий. Тут "Унита" вышла из игры. Насчет ОВРА мы с Шашей не говорили, но много говорили об одной очень важной теме: о социал-фашизме. Об этом хочется рассказать подробнее.

В Москве с 3 по 10 июля 1929 года проходил X расширенный пленум ИККИ. Именно на этом пленуме впервые поставили вопрос о том, что фашизм Муссолини родился из идей социал-демократов. Об этом в унисон твердили докладчики Куусинен и Мануильский и выступавшие в прениях Бела Кун, Лозовский, Молотов и прочие. Через тридцать лет Тольятти напишет - "Самой серьезной ошибкой было, по моему мнению, определение социал-демократии как социал-фашизма; ошибочными были и вытекающие отсюда политические последствия"[2] Palmiro Т о g 1 i а t t i, Opere, vol. 6, Roma, 1984, p. 396.. Но это через тридцать лет, после смерти Сталина, после XX съезда. А тогда Тольятти возвращается в Париж, где находился заграничный центр партии, он добросовестно повторяет все коминтерновские формулировки. С такой точкой зрения соглашаются все присутствовавшие, кроме троих видных деятелей партии: Альфонсо Леонетти, Пьетро Тресео и Паоло Раваццоли. Все они были профессиональными революционерами, людьми высокой морали и большого мужества. Так они и вошли в историю партии как трое. 9 июня 1930 года их обвиняют в "политической деградации и полной деморализации" и исключают из партии. Через некоторое время исключают также знаменитого писателя Иньяцио Силоне, о котором нам предстоит много говорить.

Но сейчас обратимся к одному важному документу, датированному 20 января 1929 года. Это письмо, которое тогдашний представитель ИКП при Коминтерне Анджело Таска направляет Исполкому своей партии. Он пишет это письмо не в Москве, а в Берлине. Мы процитируем только один параграф:

"5. Все упирается в Сталина. ИККИ не существует. ЦК ВКП(б) не существует. Сталин - "учитель и хозяин", который решает все. Находится ли он на высоте подобной ситуации? В состоянии ли он нести такую ужасающую ответственность? Мой ответ предельно ясен: Сталин неизмеримо ниже ее. Перечитайте всю его продукцию: вы не найдете ни одной собственной идеи. Он без зазрения совести пережевывает идеи, украденные у других, и преподносит их нам в этой своей схематической форме, создавая иллюзию силы мысли, которой нет. Идеи для него - это пешки, которые он двигает, чтобы выигрывать одну партию за другой. Некоторые в Москве растроганно думают, что Сталин "поступает, как Ленин", который не раз выхватывал у противников аргументы и инициативу. Такого мнения придерживается даже... Дан в берлинском журнале меньшевиков. Сравнивать с Лениным хотя бы в этом плаче - провокация и угодничество. Ленин часто вырывал аргументы из рук противников и иногда ими пользовался, чтобы проводить в жизнь принципы, которым он сам следовал, аргументы, которые были полезными, а порой и необходимыми (как в случае определения политики по отношению к крестьянам).

Порою это было удобно, так как противники включали некоторые положения в свои программы, а потом так и оставляли неосуществленными, потому что у них не хватало мужества для претворения их в жизнь. Во всяком случае, "материалы", полученные таким образом, не были чужеродными, они ассимилировались, интегрировались в новой революционной системе. Сталин - плагиатор, потому что не может им не быть, потому что в интеллектуальном плане он посредствен и бесплоден и потому, что он втайне завидует интеллектуальному превосходству Троцкого, Бухарина и других, чего он им простить не в состоянии. Он пользуется их идеями от раза к разу, от случая к случаю, в зависимости от обстоятельств. А потом, присвоив себе эти идеи, переходит в атаку против обворованных, ибо для него важны не принципы, а монополия на власть. Благодаря такой политике и таким методам Сталин в России - это знаменосец контрреволюции, человек, уничтожающий - пока у него есть свобода рук - дух и завоевания Октябрьской революции. Между Сталиным и Лениным лежит пропасть. Я считаю самым большим несчастьем, какое могло случиться в Советской России после смерти Ленина, - то, что вся власть сосредоточилась в руках Сталина. Русская партия и все мы дорого заплатим за то, что не посчитались с точными указаниями Ленина о нем. Сегодня Сталин зажал в кулак не только русскую партию, но весь Интернационал. И вопиющая диспропорция между такой властью и качествами, необходимыми, чтобы осуществлять ее, вызовет серию конвульсий, которые могут стать роковыми для Революции. Таким я вижу положение дел. Моя душа трепещет и не хочет смириться"[3] "Istituto Giangiacomo Feltrinelli. ANNALI anno ottavo 1966", Milano, 1966, p. 670..

Напомним дату: 20 января 1929 года. Поразительно!

История Анджело Таски, его судьба - тема для особого исследования, и нельзя сказать, будто он всегда был прав. Но берлинское письмо иначе как пророческим не назовешь. Тогда еще не говорили о социал-фашизме, но это время приближалось. О Таске мне Шаша никогда ничего не говорил, а вот о социал-фашизме и о личности Сталина говорил не раз. Шаша принадлежал к тем западным интеллектуалам, которые никаких иллюзий типа "Сталин поступает, как Ленин", не питали. Однажды, когда я гостила в его деревенском доме в Ракальмуто, Леонардо сказал: ему хотелось бы, чтобы у нас перевели его рассказ "Смерть Сталина". Возвращаюсь в Москву и узнаю, что Е. Солонович уже перевел эту вещь, перевел отлично. Рассказ напечатали в № 5 "Иностранной литературы" за 1989 год. К сожалению, не сделали необходимого примечания. Дело в том, что рассказ "Смерть Сталина" был опубликован в одном итальянском журнале через пять месяцев после XX съезда. Шаша реагировал на такие события, как "секретный доклад" Никиты Сергеевича, немедленно. Вообще как писатель и как гражданин Леонардо не мог не интересоваться политическими событиями, что бы там ни заявлял Лючано Канфора.

Итальянская коммунистическая партия не могла не понимать масштаба таланта Шаши и его огромного морального авторитета. Но отношения между ИКП и писателем складывались очень сложно. Шаша никак не подходил к понятию "попутчик", для этого он был слишком независимым и гордым человеком. Он открыто и прямо говорил да или нет, не испытывая ничьих влияний. Демократизм Шаши был органичным, как и его антифашизм. Он признавался, что узнает фашизм всегда, даже если тот маскируется под антифашизм. О постыдной теории социал-фашизма мы говорили много, отчасти в связи с творчеством Силоне. Поэтика Силоне была Шаше совершенно чуждой, так что Леонардо говорил не о творчестве, не о художественной манере Силоне, а только об идеологии, о политике. А беседовать с ним о политике было всегда очень интересно, потому что во всех его размышлениях соединялись острый интеллектуальный взгляд и интуиция большого художника. Он угадывал то, что потом происходило на самом деле, угадывал до того точно, что это казалось почти непостижимым.

В январе 1971 года в сицилианском журнале "Куэстиони ди леттература" ("Вопросы литературы") была напечатана первая часть романа Шаши "Контекст". Сюжет построен на том, что в неназванной стране (подразумевалась Сицилия) происходят загадочные убийства судей, прокуроров, в общем, ответственных лиц из судебного ведомства. Следствие ведет инспектор Рогас, тонкий аналитик, который действует не по обычным полицейским шаблонам и вызывает крайнее недовольство начальства. Через несколько месяцев после публикации первой части романа Шаши в Палермо был убит очень высокий чиновник, прокурор Республики Пьетро Скальоне. Казалось, будто сама жизнь, сама действительность решила подтвердить точность и силу предсказаний писателя: сначала литература - потом реальность. Тогда Шашу впервые назвали Кассандрой, позднее это стало привычным.

Этот роман вызвал исключительно резкое столкновение Шаши с ИКП.

Чтобы понять, в чем суть столкновения, необходимо, хотя бы в общих чертах, познакомиться с содержанием книги. Партия, находившаяся в неназванной стране у власти и предельно скомпрометировавшая себя (читай: ХДП), приходит к идее, что неплохо было бы привлечь к руководству государством Интернациональную революционную партию (читай: ИКП), пока еще пользующуюся доверием общества. Тогда на эту революционную партию легла бы часть ответственности за проводимую антинародную политику. Рогас хочет встретиться с лидером этой партии, синьором по имени Амар. Это очень опасно, но Рогас идет на риск. В романе есть еще один персонаж - друг Амара, левый писатель Кузан, в котором угадывается сам Шаша. Писатель понимает опасность, он уговаривает Амара поручить ему встретиться с Рогасом, но Амар не соглашается. В результате полиция, которая следит за Рогасом и за Амаром, придумав какую-то версию, убивает обоих. Кузан уверен, что убьют и его, и пишет письмо, рассказывая обо всех политических интригах. Но не знает, кому адресовать письмо. В конце концов он адресует письмо самому себе и в ожидании конца пишет записку: он положил письмо в стоящий на такой-то полке роман Сервантеса "Дон Кихот".

Роман "Контекст" - трагический. Шаша в это время был настроен пессимистически. Не случайно именно в этот момент за ним укрепилась репутация скептика и пессимиста. Газета "Унита" напечатала умную и тонкую статью одного из лучших итальянских критиков - Микеле Раго, которому "Контекст" чрезвычайно понравился. (Заметим, кстати, что Раго, может быть, лучший в Италии специалист по французской литературе. Его работа о Луи Селине заслуженно считалась образцовой, но Раго занимался и итальянской литературой и регулярно печатался в прессе ИКП - в газете "Унита" и журнале "Ринашита".)

И вдруг подпись Микеле Раго исчезла со страниц "Унита". (Кстати, в 1986 году в Риме я познакомилась с Микеле Раго и сказала ему о моей гипотезе насчет того, почему он перестал печататься в "Унита". Оказалось, что я угадала.) У меня возникла гипотеза, что это каким-то образом связано с Шашей. "Унита" тем временем напечатала четыре статьи (двое из авторов были членами ЦК ИКП), подвергая Шашу анафеме за "Контекст". Шаша обратился в редакцию левого еженедельника "Вие нуове". Он писал, что французы изобрели термин кретинизация и эта кретинизация прогрессирует. Каждый человек, особенно писатель, обязан разобраться в своей душе, мыслить, рассуждать, совершить революцию в себе самом - "потому что, если каждый из нас не сделает этого, любой революции суждено превратиться в контрреволюцию». Еще он заявил, что не желает держать камень за пазухой. Он больше ни во что не верит. И страшные слова: "В этот момент моей жизни я - человек, потерпевший поражение и страшащийся катастрофы. Катастрофы духовной прежде, чем экологической".

Шаша писал об итальянской левой. Вдумаемся и мы в само понятие левая. Его можно толковать двояко: узко или расширительно. Если узко, надо думать о принадлежности к одной из левых партий. Можно даже не иметь билета, но примыкать к коммунистам, социалистам, радикалам. Есть также ультралевые, которых обычно характеризуют: "левее ИКП". Если к итальянским условиям применить наш термин номенклатура, получается, что к левой можно причислить многих влиятельных критиков, книгоиздателей, эссеистов, людей, определяющих стратегию в средствах массовой информации.

После смерти Шаши в Палермо ему посвятили специальный номер одного журнала, более 220 страниц текста, поместили много фотографий. Среди материалов выбираю сейчас статью одного из руководителей ИКП - Эмануэле Макалузо, озаглавленную "Друг-оппонент". Макалузо подробно пишет о взаимоотношениях Шаши с ИКП и с ним, Макалузо, лично. Цитируем: "Его отношения с ИКП складывались тоже из встреч и столкновений, иногда даже очень резких. С Берлингуэром дело кончилось в трибунале"[4] "Nuove Effemeridi", Palermo, 1990, № 1, р. 153.. Макалузо об этом эпизоде больше не пишет, но, думаю, об этом поучительно вспомнить.

Однажды Берлингуэр встретился с Шашей у себя в кабинете. Там был и Ренато Гуттузо, очень друживший с Шашей. Это была не первая их встреча. Берлингуэр рассказал Шаше, что в Чехословакии как будто есть оружие, которым снабжают террористов. Шаша был тронут дружеской откровенностью Берлингуэра и кому-то из близких рассказал об этом разговоре. Конечно, это было наивным, лучше бы не рассказывал, но нечто наивное было в нем всегда. Короче говоря, Берлингуэр, к которому нельзя относиться иначе как с самым глубоким уважением, будучи политиком, заявил, что такого разговора не было, и подал на Шашу в суд. Судья Шашу не пригласил, присутствовали только Берлиьгуэр и Гуттузо, который подтвердил слова Берлингуэра. В свое время эта история наделала много шума, потому что Шаша устроил скандал из-за того, что его не позвали к судье, а Гуттузо дал очень уклончивое интервью, смысл которого был такой: "Что за друг Шаша, если хочет, чтобы я говорил против секретаря моей партии?"

Поскольку Шаша был депутатом парламента, никакого штрафа он не заплатил и вообще все ушло в дым, но Шаша порвал отношения с Гуттузо, и порвал навсегда. Гуттузо заболел той же проклятой болезнью, от которой затем погиб Шаша, и Шаша тревожился о нем, узнавал - через третьих лиц.

А Макалузо, мне думается, написал искренне. О спорах, в частности и о спорах из-за романа "Контекст". Теперь он признает, что Шаша хотел видеть Итальянскую коммунистическую партию "гордой, боевой, честной" общественной силой и обвинял ее в нерешительности и колебаниях. Статью Макалузо закончил словами, что коммунисты больше, чем кто бы то ни было другой, будут ощущать пустоту: "Не преувеличивая скажу, что чувствую себя более одиноким. И подобно мне, многие другие".

Тема политика и культура, думаю, принадлежит к числу вечных. В письмах Шаши ко мне и в наших разговорах эта тема фактически всплывала почти каждый раз. Для Леонардо всегда решающим оказывались не политические, а нравственные проблемы, личный выбор, личная ответственность каждого человека и в особенности каждого интеллектуала. В Италии все знают крылатую фразу одного по-своему замечательного политика: "Если надо выбирать между правдой и революцией, я выбираю революцию". Возможно, здесь и проходит водораздел: кто что выбирает. Леонардо не лгал никогда.

Мария Шаша рассказала мне, что однажды крупнейшее издательство Мондацори прислало к Леонардо своих представителей, чтобы уговорить его переуступить Мондадори авторские права. Предлагали фантастически крупный аванс. Леонардо ответил одной фразой. "Литература не продается". Боюсь, что очень-очень многие писатели поступили бы иначе. Еще в период дискуссий о "Контексте" Шаша сказал в одном интервью: "Я в личном плане сделал определенный выбор. Мой выбор сводится, в частности, к тому, чтобы не хотеть больших денег, предпочитаю иметь их мало. Еще один выбор: я рассматриваю ИКП как единственную серьезную силу, которая осталась в Италии, именно потому, что за последние годы она все решительнее становится партией рабочего класса. Наконец, я делаю еще один вывод: говорить только правду, даже горькую"[5] "L'Espresso", Roma, 19 novembre 1972. 156.

Он был бесконечно далек от литературной суеты, от салонов, от мелких интересов, он, казалось, жил в эпоху Просвещения, недаром читал, перечитывал, цитировал Вольтера и Монтескье. Его эрудиция была удивительной. В палермской квартире на стенах не было, кажется, сантиметра свободного: книги, картины, гравюры. Бомпиани издавал его книги в серии "Классики", но он был совершенно равнодушен к "этикеткам". Его демократизм был подлинным, а не декларативным. В деревенском доме в Ракальмуто к нему приходили соседи: крестьяне, ремесленники. Мне казалось, что многие из них - прототипы его книг...

Припоминая и анализируя все главное, о чем за эти годы говорил или писал мне Леонардо, вижу, что повторялось несколько тем: ИКП в разные периоды ее истории; ультракрасный терроризм -до и после дела Моро"; мафия; итальянские газеты и издательства; вопросы личного выбора, личного нравственного кодекса. И конечно, литература. Леонардо всегда говорил лаконично, почти односложно, курил, молчал, изредка улыбался. Письма тоже недлинные, теперь они у Марии, у меня копии.

Мария, умная, стойкая, деликатная, достойная Леонардо, сказала мне правду о болезни Шаши, видимо, до того, как он понял, что врачи придумывают хитроумные формулировки. В октябре 1989 года я была в Риме, но не надеялась увидеть Леонардо, думала, ему будет трудно. Но он пожелал меня видеть, и я была у них в Палермо 4 и 5 ноября. Он сидел на диване, больше не курил, жаловался на сильные боли. Когда-то Леонардо обещал написать книгу о Телезио Интерланди, человеке, который во времена фашизма создал журнал "Проблемы расы" и составил, так I сказать, программный документ итальянского расизма. Шаше не хватало нескольких документов, и вот я заговорила об этой книге. Что значит большой писатель, - Леонардо как будто забыл о болях, сказал, что теперь у него уже есть все документы, и улыбнулся Не стоит говорить тривиальности, но это и вправду было торжеством духа.

Вечером я вернулась в Рим, оттуда в Милан, звонила Марии каждый день. Мы все ждали, когда выйдет из типографии последняя книжка Леонардо - "Одна простая история". 19 ноября я прочла книжку, мне дал ее известный критик Франко Фортини, только что ее получивший, а они в Палермо еще не получили. Позвонила Марии и сказала, что книга замечательная и сейчас начну ее перечитывать. Она тотчас сказала Леонардо, но он ответил: "А я уже не смогу прочесть". В то воскресенье у них был один из ближайших друзей Леонардо, знаменитый фотограф Фердинандо Шанна, вернувшийся в Милан последним самолетом. Около восьми утра 20 ноября Шанна позвонил мне: Леонардо скончался. Я не полетела на похороны, но ко мне обратилась туринская газета "Стампа", и по телефону я передала им статью. Это был сознательный вызов. Смысл статьи: Шаша был подлинным демократом и антифашистом, не примыкал ни к каким литературным кланам, формально не входил ни в какую партию, отстаивал свое право "противоречить всем и самому себе". Но, (наверное, он страдал от моральной глухоты стольких писателей и политиков, которые травили его, а теперь, может быть, будут произносить на похоронах риторические речи. Так оно и было. Вызов отлично поняли.

Леонардо похоронен на скромном кладбище в Ракальмуто, два раза мы с Марией ездили туда. Перед смертью Леонардо дал точные указания жене обо всем, главное же - о могиле. Мраморная доска в человеческий рост возвышается над землей, и вы сразу видите: это страница книги. Вверху даты рождения и смерти, внизу выгравирована фраза: "Мы будем вспоминать об этой планете".

Последняя книжка, которую Леонардо уже не успел прочесть напечатанной, - "Одна простая история", - замыкает цикл его произведений последних нескольких лет. Всего пятьдесят страниц, но это как бы итог постоянных размышлений о Правде и Лжи, о Справедливости и Насилии. Излагать сюжет нет смысла. Скажем просто: Шаша написал эту книжку в одном из своих излюбленных жанров - философия, облеченная в форму детектива. Недаром для определения искусства Шаши итальянцы придумали определение - философский детектив. Детективные романы у них называются romanzo giallo, потому что такова традиция: много лет тому назад издательство Мондадори выпускало детективные романы, преимущественно переведенные с английского, в желтых обложках.

Насколько актуально творчество Шаши для сегодняшней Италии, судить можно уже по тому факту, что всего через несколько месяцев после смерти писателя, в апреле 1990 года, в Агридженто провели международный конгресс, посвященный его творчеству, с участием зарубежных ученых. В частности, в работе конгресса принял участие один из крупнейших литературоведов современной Франции - Клод Амбруаз. Мне тоже довелось выступать на заседании одного из "круглых столов". Конечно, без официальных выступлений дело не обошлось, но в повестке дня стояли и такие темы, как "писатель и политик", "Шаша и право", "Шаша и история", "писатель и его предшественники" и др.

Как уже сказано, Леонардо никогда не переставала интересовать и волновать личность и судьба Антонио Грамши. Однако трудно думать о Грамши вне исторического контекста. Тема Грамши исключительно актуальна и сегодня, и не только для Италии, но и для нас. Недаром имя Грамши как одного из крупнейших мыслителей XX века все чаще встречается в наших журналах, в том числе в партийной печати.

В 1990 году в Италии неожиданно вспыхнула бурная дискуссия, посвященная марксистской культуре в Италии. Все началось 25 марта, когда философ и политолог Никола Маттеуччи поместил в миланской газете "Джорнале" статью, посвященную превосходному издательству Адельфи, которое не так давно переняло у издательства Латерца право на публикацию произведений Бенедетто Кроне. Кроме того, Адельфи издает работы Ницше и вообще, как считают, идет против течения в соответствии со своим направлением и стратегией.

Вопрос о произведениях Кроче особенно важен. В статье Маттеуччи был абзац, спровоцировавший бурю. Цитирую - "Диктатура левой превратила антикрочеанизм в своего боевого коня. Поэтому невозможно было найти издателя для его книг. Но Бенедетто Кроче, хотим мы того или не хотим, остается столпом в итальянской философской традиции. Его произведения надо читать и изучать вне зависимости от старых перегородок, разделявших крочеанцев и антикрочеанцев".

Добавим: когда в издательстве Латерца, духовным отцом которого был Кроче, появилась группа акционеров, хотевшая, говоря вульгарно, избавиться от права-долга выпускать его книги (по соображениям исключительно коммерческого характера), многие в Италии восприняли это как измену и скандал. Внутри издательства Латерца произошел настоящий раскол, так как вопрос зашел об этике книгоиздательского дела и создалось впечатление, что многих вопросы этики никак не волновали.

Добавим, что в 1966 году вся Италия торжественно отмечала 100-летие со дня рождения Кроче. И странно, если бы было иначе. Появились интереснейшие публикации. Коммунисты принимали в этом живейшее и - признаем - благотворное участие. "Контемпоранео", литературное приложение к основанному Тольятти журналу "Ринашита", посвятил Кроче содержательный номер. Коммунисты, естественно, помнили, как относился к Кроче их лидер Антонио Грамши, который писал о том, что он сам, как и другие представители интеллигенции его поколения - кто безоговорочно, кто не со всем соглашаясь, - участвовал "в движении за нравственное и духовное преобразование Италии, начало которому положил Бенедетто Кроче"[6] Антонио Грамши, Избранные произведения в 3-х томах, т. 1, М , 1957, с. 159..

Дискуссия 1990 года была отнюдь не первой. В 1954 году вышел и начал триумфальное шествие по свету гениальный фильм Федерико Феллини "Дорога". И тогда итальянские коммунисты никак не могли понять, почему "Дорога" имеет такой успех в социалистических странах. Сами они полагали, будто своим фильмом Феллини "нанес глубокую рану" искусству неореализма. Сейчас нам даже трудно вообразить, какие страсти вызвала та дискуссия, и понять, почему умные и тонкие люди, а их в ИКП было немало, так восприняли "Дорогу". Споры о Феллини то прерывались, то опять вспыхивали - дискуссия тянулась почти два года. Мне кажется, это было проявлением догматического мышления, причем, как нередко бывает в Италии, причудливо соединялись догматизм, абстракции и самые вычурные клановые интересы.

И еще одна особенность: итальянцы, когда возникает серьезный спор, очень скоро забывают, с чего, собственно, все началось. О Феллини забыли, о Кроче тоже забыли. Если писать об истории итальянской литературы, философии и вообще культуры нашего века, сталкиваешься со многими странностями. Так что дискуссия 1990 года, вызванная статьей профессора Маттеуччи, не является исключением; когда возникла "Группа-63", то есть почти тридцать лет тому назад, вообще казалось, что начнут физически убивать друг друга. Это требует пояснений.

В "Группу-63" вошли очень разные по своим политическим убеждениям и эстетическим позициям люди. Многие из них были одаренными литераторами, другие довольно быстро сошли со сцены. Члены группы называли себя итальянским неоавангардом и претендовали на то, что открыли новую главу в современной итальянской культуре, вырвали ее из плена провинциализма и пр. Впервые об итальянском неоавангардизме заговорил Пьер Паоло Пазолини еще в феврале 1956 года; через год вышла "Маленькая антология неоэкспериментализма", словом, постепенно подготавливалась почва для предстоявшего объединения неоавангардистов. В конце 50-х - начале 60-х годов во многих итальянских городах возникли журналы, занимавшиеся вопросами эстетики и языкознания, а также журналы, которых интересовали политика, социология, экономика.

В 1960 году вышел первый номер журнала "Верри", целиком посвященный положению в итальянской прозе. Однако прелюдией, как бы программой, была публикация в "Верри" речи Альбера Камю, произнесенной в Стокгольме при вручении ему Нобелевской премии. Через три года, в октябре 1963, в Палермо состоялся конгресс, практически организованный "Верри". Тогда организационно оформилась "Группа-63". Некоторые из лидеров называли себя марксистами, некоторые и формально принадлежали к ИКП. Поэт Эдоардо Сангвинети, коммунист, считавшийся одним из главных идеологов "Группы-63", утверждал, что авангард непримиримо относится к традиционным эстетическим нормативам, связанным с буржуазным обществом. По Сангвинети, надо создать "марксистскую рациональность", которая не должна иметь ничего общего с "буржуазной рациональностью", поскольку "буржуазная рациональность недиалектична".

Дискуссия, которую вели вокруг "Группы-63", особой элегантностью не отличалась. Кроме того, реклама, сопровождавшая все заявления членов группы, была настолько чрезмерной, что это превосходило все нормы. Писателям-"традиционалистам" была объявлена война до победного конца, в печати произошли скандальные стычки с Моравиа и другими писателями старшего и среднего поколения. В 1964 году в левом издательстве Фельтринелли вышла антология, озаглавленная "Группа-63". Во вступительной статье группа сравнила себя с... автобусом, куда вошли самые разнообразные люди, но "осталось, быть может, несколько еще не занятых мест". Итак, была предложена формула: "Все мы - Авангард", и предлагалось - "Не Упустить Автобус Пока Еще Есть Время". Критика в основном отнеслась ко всей этой истории довольно иронически, а Моравиа обозвал участников "Группы-63" приказчиками неокапитализма. Сами они считали себя левыми, хотя не все занимались активной политикой. В то время быть левыми считалось в Италии модным.

Возвращаемся к дискуссии 1990 года. Пришлось подробно сказать о некоторых предшествующих битвах именно потому, что Никола Маттеуччи в своей статье писал о гегемонии, или о диктатуре левой итальянской культуры в период после падения фашизма. Споры 1990 года тоже вертятся вокруг этого периода. Участники теперешней дискуссии разделились на два лагеря: одни поддерживают Маттеуччи, другие решительно опровергают его концепцию. Сам он выступил второй раз, подчеркнув, что писал не о марксистской, а вообще о левой культуре, что, конечно, куда менее определенно. В споре приняло участие несколько десятков интеллектуалов, и все шло настолько по-итальянски, что суммировать высказанные взгляды практически невозможно.

Как раз в марте 1990 года, когда появилась первая статья Маттеуччи, вышла из печати важная книга историка Габриэле Тури, названная "Издательство Эйнауди". И получилось так, что дискуссия о марксистской культуре в Италии превратилась в судилище над этим издательством и над создавшим его Джулио Эйнауди, одним из самых выдающихся представителей итальянской - и европейской - левой культуры.

В октябре 1988 года Джулио Эйнауди выпустил книгу "Фрагменты памяти". Он написал ее лаконично, сдержанно, элегантно. Написать такую книгу было его долгом, потому что издательство, без преувеличений, уникально. Но можно вообразить, как трудно было ее писать. В течение пяти лет Эйнауди прошел через самые тяжелые испытания, атаки, обвинения, порой личные оскорбления, суд. Причина - финансовый крах, серьезные нарушения законов. Все это действительно было, и, если не вдумываться в суть дела, Джулио Эйнауди должен был быть подвергнут суду. Однако бывают обстоятельства, которые несмотря ни на что заставляют увидеть события в ином свете. Поясним.

Джулио был совсем юным, когда 15 ноября 1933 года, в момент торжества режима Муссолини, пользовавшегося в то время значительной поддержкой довольно широких слоев населения страны, а также за рубежом, зарегистрировал в туринской Торговой палате свое издательство, немедленно попавшее в поле зрения полиции. Девизом издательства был слегка стилизованный страус, в клюве которого торчал гвоздь. И надпись по-латыни: "Spiritus durissima coquit". Это значит: дух может преодолевать самые тяжкие испытания, а страус способен переваривать даже гвозди. Издательство было программно антифашистским, сам Джулио и ближайшие его сотрудники арестовывались, двое героически погибли. Джулио и некоторые другие принадлежали к Партито д'ационе (Партии действия), некоторые были коммунистами-подпольщиками.

Кто-то из итальянских писателей называл Джулио "Юлием Цезарем", другой - "королем Артуром", а его ближайших соратников - "рыцарями Круглого стола". Здесь был собран цвет итальянской антифашистской интеллигенции: писатели, историки, философы, художники, издатели. Много позже, после краха фашизма, Томас Манн писал Эйнауди: "Италия сегодня несомненно либеральная страна. Мне было так приятно видеть, что у вас каждый третий из крупных ученых или писателей открыто провозглашает себя коммунистом и никто не кричит: "Изыди, Сатана!", а спокойно произносит: "В добрый час"[7] Цит. по: Giulio Einaudi, Frammenti di memoria, Milano, 1988,p. 193.. В том, что Италия стала "несомненно либеральной страной", немалая заслуга Джулио Эйнауди и его издательства. Невозможно перечислить всех писателей и художников, которых, как магнит, притягивал Джулио. Назовем лишь некоторые имена: Хемингуэй, Беккет, Жид, Пастернак, Ахматова, Элюар, Кундера, Пикассо.

Каталог, выпущенный к 50-летию издательства в ноябре 1983 года, говорит сам за себя. Именно к моменту выхода этого каталога Джулио нанесли удар ниже пояса, то есть было объявлено о банкротстве издательства. Вполне понятно, что нарушать финансовые правила, причем самым серьезным образом, непозволительно никому. Но Эйнауди никогда не делал этого в целях личного обогащения, а только для того, чтобы выпускать книги, которые он и его единомышленники считали настоящей культурой, а не товаром, который мог бы иметь коммерческий успех.

Вскоре после трагедии ноября 1983 года я написала статью, названную "То, что не может погибнуть". В частности, речь шла о личном выборе, который должны были в тот момент сделать и сотрудники, и постоянные авторы этого издательства. Шаша писал мне тогда, что он колебался, кому отдать только что написанную свою книгу. Но потом отдал Эйнауди. Смысл его позиции был следующий: он понимает, что корабль тонет, но не может уйти с тонущего корабля. Итало Кальвино, который лично был многим обязан Джулио, поступил иначе, и я написала о нем, вероятно, слишком жестко. Когда Кальвино умер, неожиданно и как-то нелепо (Эйнауди был убежден, что врачи что-то проглядели), мне было очень больно, что я так сурово написала о нем. И все-таки поступок Итало, дрогнувшего и в трудный момент перешедшего в издательство Гарцанти, я и сейчас не могу оценить иначе.

Повторю еще раз: сам Джулио и некоторые из его близких сотрудников принадлежали к Партито д'ационе. Идеологом и организатором этого движения был замечательный человек Карло Росселли, непримиримый антифашист, один из тех, кого лично ненавидел Муссолини. Все было: тюрьма, ссылка, бегство из ссылки, создание одной из интербригад во время гражданской войны в Испании. Сам Карло Росселли сражался в своей бригаде и выдвинул вошедший в историю лозунг: "Сегодня в Испании, завтра в Италии!" Потом французские когуляры по прямому заданию Муссолини убили Карло и приехавшего повидаться с ним брата Нелло Росселли. Так вот, в партию Росселли и входили Эйнауди и некоторые его сотрудники. Другие называли себя "като-коммунистами", то есть коммунистами-католиками. Были и коммунисты, формально входившие в ИКП.

Напоминаю: Джулио Эйнауди - подсудимый и вынужден отвечать на самые идиотские вопросы. Правда ли, что он с Тольятти был на «ты»? Правда. А когда, при каких обстоятельствах?.. Джулио отвечает удивительно кротко. Он познакомился с Тольятти весной 1944 года, вскоре после того, как Тольятти вернулся в Италию после долгих лет, проведенных в СССР. Вначале было "взаимное любопытство", они встречались довольно часто. Эйнауди расспрашивал его о Советском Союзе, но ответы были сдержанными: "Обычно он говорил, что одни и те же вещи можно видеть одновременно белыми и черными". Эйнауди просил Тольятти написать воспоминания о своей работе в Коминтерне, но "товарищ Эрколи" не хотел: нет времени, нет нужных документов. Так и не написал.

Тольятти желал, чтобы Эйнауди издал "Письма из тюрьмы" и "Тюремные тетради" Антонио Грамши. Первое издание "Писем из тюрьмы" вышло в 1947 году, а в 1949-1951 годах были напечатаны шесть томов бессмертных "Тюремных тетрадей". Их составил Феличе Платоне "под неусыпным надзором Тольятти", как пишет Джулио. Если сравнить оба издания, сомнений нет: была осуществлена прямая политическая цензура в лучших сталинских традициях. Аккуратно вычеркивались все неудобные имена, исчезали и суждения Грамши. Таковы правила игры всех тоталитарных режимов и партий, придерживающихся жесткого догматизма. И морализировать нет смысла: что было, то было.

В своей книге об издательстве Эйнауди Габриэле Тури пишет корректно, опираясь на документы. Корректность некоторых участников дискуссии о "диктатуре марксистской культуры", с моей точки зрения, сомнительна, но я не вижу особенного смысла в споре по отдельным вопросам, например, почему Джулио Эйнауди напечатал книги такого-то автора и не напечатал другого. Такие претензии мне кажутся мелочными и смешными. Каждое книжное издательство в любой стране имеет свое лицо, свою главную цель и свою стратегию, если только оно не является чисто коммерческим и, следовательно, всеядным. Все это азбучные истины.

В этой связи представляется необходимым выделить одну тему, которая чрезвычайно актуальна, но которую в теперешней дискуссии почти не затрагивали. Это история журнала "Политекнико", возглавлявшегося знаменитым писателем-антифашистом Элио Витторини и издававшегося Эйнауди. Судьба "Политекнико" имеет самое прямое отношение к вопросу о влиянии марксистской культуры в Италии и к проблеме соотношения литературы и политики. Джулио в своих "Фрагментах воспоминаний" пишет о Витторини, но, к сожалению, несколько бегло. Может быть, ему трудно говорить о Витторини и о "Политекнико". Может быть, какие-то вещи ему хотелось бы забыть. Но в 1975 году Джулио выполнил свой моральный долг по отношению к Витторини, точнее, памяти Витторини, скончавшегося в 1966: Эйнауди выпустил факсимильное издание всех номеров "Политекнико". Таким образом, в нашем распоряжении первоисточники.

Цитируем библиографическую справку: "Руководимый Элио Витторини и издаваемый Джулио Эйнауди, "Политекнико" начал выходить в Милане 29 сентября 1945 года как "еженедельник культуры" и выходил как еженедельник до 6 апреля 1946 года - всего вышло 28 номеров. Начиная с 29-го номера, вышедшего 1 мая 1946 года, "Политекнико" превратился в ежемесячный журнал. Ежемесячник выпустил десять номеров, вплоть до 39-го номера за декабрь 1947 года. Директором ежемесячника оставался Элио Витторини".

Помещенная в первом номере "Политекнико" программная статья Витторини озаглавлена: "Новая культура". Подзаголовок раскрывает центральную мысль статьи: "Это больше не культура, которая утешает нас, когда мы страдаем, но культура, которая охраняет нас от страданий, борется с ними и уничтожает их". Естественно, в начале статьи говорится о пережитой войне, о немецких концентрационных лагерях, о погибших детях. О том, что одно из главных преступлений фашизма - попрание и осквернение понятия культура. Витторини был убежден, что двадцать лет фашизма и войны завели итальянскую интеллигенцию "в туннель" и она серьезно отстала от мировых процессов и открытий. Надо было наверстать потерянное и очень многое узнать и понять. Отсюда то, что называли "любознательностью Витторини". Эта любознательность включала в себя и несколько наивный энтузиазм первооткрывателя, и несомненный эклектизм, и абстрактность мышления, абстрактность, присущую и Витторини-прозаику, который никогда не смог бы стать живописцем, скорее графиком.

Витторини хотел создать журнал, открытый для всех исканий и течений, почти универсальный по кругу интересов, журнал, который мог бы сказать свое слово по всем проблемам освобожденной Италии - экономическим, социальным, духовным. Читаем программную статью в "Политекнико" и видим, что Витторини стремится придать журналу характер энциклопедический:

"Я обращаюсь ко всем итальянским интеллектуалам, пережившим фашизм. Не только к марксистам, но также к идеалистам, к католикам, также и к мистикам. Разве в идеализме и в католицизме есть что-либо мешающее преобразованию теперешней культуры в культуру, способную бороться против голода и страданий?" И дальше как лозунг: "Заниматься хлебом и работой это все равно что заниматься "душой". А заниматься только "душой", оставляя за "Кесарем" право заниматься хлебом и работой, означало бы просто предоставить "Кесарю" возможность владеть "душой" человека. Разве попытка создать новую культуру, которая будет защищать, а не утешать человека, меньше интересует идеалистов и католиков, нежели интересует нас?"[8] "Politecnico", Torino, 29 settembre 1945.

Сложно, абстрактно? Может быть. Но мысль Витторини кажется ясной. И при всем своем эклектизме и усложненности мышления он вел "Политекнико" так, как замыслил, предоставляя возможность высказаться на страницах журнала и тем, кого мог бы считать "идейными противниками". Витторини не давал слова только фашистам и расистам. Он был убежден в том, что победить фашизм смог в первую очередь по вине культуры, потому что общество выражает себя в своей культуре. Из этого явствует, что интеллигенция несет громадную ответственность за утверждение во многих странах тоталитарных режимов. Тема "политика и культура" проходит из номера в номер, и "Политекнико" естественно превращается в поле интеллектуальных боев.

Пальмиро Тольятти первоначально отнесся к "Политекнико" с интересом и поддержал инициативу Витторини. Один из лучших его биографов Джорджо Бокка писал: "Тольятти не идеолог, а политик. Он знает философию, но не философствует и предпочитает организовывать политическую культуру: это поражает итальянцев, привыкших к крочеанской непогрешимости и к католическим догмам. Товарищам, которые спрашивают, какова доктрина партии, он отвечает: "Доктрина и линия партии выражаются в действиях, которые мы совершаем". Иногда он забавляется и пугает особенно наивных товарищей, как, например, коммунистку, которая слушает его со все возрастающей растерянностью и наконец спрашивает: "Но, товарищ Тольятти, а принципы?" Он сухо отвечает: "Принципов не существует"[9] Giorgio Bocca, Palmiro Togliatti, Bari, 1973, p. 409..

Когда Тольятти приехал в Италию весной 1944 года, он предложил партии и рабочему движению культуру, отчетливо разделенную на две части. Для коммунистов и симпатизирующих, порою не слишком грамотных, - газета "Унита", целью которой было излагать идеи и события в общедоступной, популярной форме. Для людей, "знающих латынь", - журналы. Первый номер основанного Тольятти журнала "Ринашита" вышел в июле 1944 года, и Тольятти с присущей ему ясностью мысли и стиля изложил программу.

Главная задача журнала "Ркнашита" - служить идеологическим ориентиром для коммунистов и социалистов, поскольку те и другие идут в авангарде общенационального движения за обновление Италии. Но есть еще одна задача, по-своему не менее важная. А именно: необходимо привлечь к движению "промежуточные слои общества". Тольятти пишет, что многие интеллигенты уже связали свою судьбу с коммунистическим движением, однако - здесь очень тонкое замечание - это объясняется "моральным и политическим престижем национального и международного коммунистического движения, а не глубокими убеждениями". И дальше: "Справедливую пролетарскую и народную политику нельзя проводить без основательной марксистской подготовки. Доктрины Маркса и Энгельса, Ленина и Сталина должны стать в этой стране надежным достоянием пролетарского авангарда и интеллектуального авангарда. Это необходимо, если мы хотим, чтобы едва начавшийся процесс очищения от фашистского прошлого и построения демократической, прогрессивной Италии проходил на должном уровне, с полным осознанием целей и уверенностью в победе"[10] Palmiro Т о g 1 i а t t i, Opere, vol. 5, р. 43-44..

Тольятти выдвинул очень амбициозную программу для своего журнала. Речь шла о значительном расширении круга тем и о привлечении "лучших авторов". Бокка делает точное замечание: у Тольятти был талант педагога. Он умел убеждать людей и не терпел расплывчатости. В те годы в Италии часто говорили о "социализме чувства", но Тольятти призывал к знанию, к овладению теорией. Он всерьез надеялся, что в короткие сроки удастся решить поставленную им задачу. Некоторые итальянские исследователи считают, что во взаимоотношениях Тольятти и Витторини с самого начала существовала какая-то неясность. Тольятти поддержал "Политекнико", полагая, что журнал будет как бы мостиком, сближающим католическую и крочеанскую культуру с марксизмом, что журнал будет открытым и многоголосым "до известной степени". А Витторини, стремившийся "создать новую культуру", не думал, что возможны какие бы то ни было ограничения.

Мы не можем сейчас рассказывать подробно обо всей этой истории, но основное все же надо знать: это важно и для понимания дискуссии, ведущейся в 1990 году. Время от времени Витторини выслушивал упреки в эклектизме, но не придавал им особого значения. "Политекнико" стал для него символом жизни. Витторини был подпольщиком, участником Сопротивления, автором важных антифашистских романов, одним из наиболее чтимых писателей своего поколения. К Тольятти он относился с величайшим уважением, но, видимо, была какая-то психологическая несовместимость, все возраставшая. И моменты личной неприязни, что тоже нельзя сбрасывать со счетов: все люди, а не ангелы.

"Политекнико" превратился уже в ежемесячный журнал, и вот в номере за май 1946 года Витторини озаглавил свой ответ читателям: "Политика и культура". Текст длинный, выбираем самое важное. Витторини решил сообщить приславшим ему письма читателям, что произошло. Произошло то, что его "друг и товарищ Марио Аликата, писатель, которого можно считать официальным представителем Итальянской коммунистической партии, в журнале "Ринашита", который можно считать официальным органом ИКП, написал о том, чем должен был бы стать, но чем не стал журнал "Политекнико". Он, Витторини, считает рассуждения Аликаты ошибочными, но все имеют право ошибаться. А самое плохое во всем этом то, что некоторые читатели, друзья "Политекнико", но не друзья ИКП, могут подумать, будто коммунистическая партия претендует на право контролировать журнал лишь потому, что руководит этим журналом член ИКП.

Если бы это было так, он - Витторини - должен был бы оставить свой пост. И не следует думать, что он, будучи коммунистом, обязан в своей литературной работе, в руководстве журналом делать то, что "политически удобно для партии". Вообще он - Витторини - давно уже хочет разобраться в своей душе и понять до конца, что для него значит партия. Одно он знает точно: он не какой-нибудь Агитпроп. И наконец: "Моя Партия отстаивает свободу культуры, моя Партия стоит за полную независимость культуры... Ленин был деятелем культуры, который привел культуру к власти". Что касается Тольятти, он, быть может, лучший из всех руководителей европейских коммунистических партий "именно потому, что никогда не стремится ограничивать свободу культуры".

В следующем номере "Политекнико" помещен ответ Тольятти, начинающийся словами: "Дорогой Витторини". Тольятти написал сухо и резко. Он высмеивает утверждения Витторини, будто "политика - это хроника; культура - это История". А потом переходит непосредственно к журналу: "Когда возник "Политекнико", все мы радостно приветствовали его рождение. Программа казалась нам отвечающей необходимости обновления итальянской культуры, которую мы так живо ощущаем. Мы думали, что этим должны заниматься сами деятели культуры: писатели, литераторы, историки, художники. Поэтому нам казалась полезной твоя инициатива с "Политекнико", нам казалось правильным предложенное тобой направление, твое обращение к определенной части итальянского культурного мира. Но наступил момент, когда нам показалось, что ты не действуешь последовательно, что первоначальный замысел заменен чем-то другим. Возникла какая-то странная тенденция создать энциклопедическую "культуру", когда поиски нового, иного, удивляющего заменили первоначальные планы".

И наконец, Тольятти, перечислив разные прегрешения "Политекнико" (среди них -много верных замечаний), говорит самое для него главное: возникло опасение, что "Политекнико" рискует не только превратиться в журнал, занимающийся разными варьете, но "может совершить серьезные ошибки идеологического характера". Письмо Тольятти заканчивается замечанием, что некоторые политики являются также деятелями культуры и вряд ли Витторини может отрицать право таких политиков высказывать свое суждение о "Политекнико".

Элио Витторини, желавший "разобраться в своей душе и понять до конца, что для него значит партия", проявил почти детскую наивность и многого просто не понял. Витторини был только художником, искренним, порывистым, упорным, темпераментным, легко ранимым. А Тольятти фактически был хозяином положения. Еще несколько номеров "Политекнико" вышло, потом журнал прекратил свое существование. Для Витторини это было глубочайшей травмой. Еще выходил журнал, Тольятти еще не сказал последнего слова, но Витторини чувствовал, что развязка приближается, и его личные письма тех месяцев вызывают чувство боли. 11 ноября он писал в Нью-Йорк человеку, похвалившему последний к тому времени номер журнала:

"Я так рад, что Вы находите удачным последний номер "Политекнико". Конечно, не о всех номерах Вы сможете так отозваться. Мне страшно трудно собирать материал, и я не всегда могу выбрать то, что хотелось бы, потому что итальянские писатели пытаются изолировать меня, вокруг меня образуется пустота. Думаю, что нечто подобное происходит понемногу везде, вокруг коммунистов. Отчасти это объясняется, возможно, тем, что коммунистические журналы такие сухие, такие бледные. Но я коммунист именно потому, что уверен: благодаря коммунизму жизнь и культура могут стать богаче, разнообразнее, красочнее для всех. Конечно, я не хотел бы, чтобы коммунизм приводил к стерильности, пусть хотя бы в переходный период"[11] Еliо V i t t о r i n i, Gli anni del "Politecnico",Torino, 1977, p. 84..

История с "Политекнико" была первой, и, вероятно, именно поэтому так жаль Витторини, который стал жертвой итальянского варианта ждановщины. Тольятти не сомневался в своей правоте в этом споре. Не только Витторини, но и другие интеллектуалы-коммунисты оказывались жертвами положения, когда все решала идеология, а этические или эстетические принципы, пусть самые высокие, просто не принимались во внимание. Сейчас проблема "диктатуры марксистской культуры" в нашем рассказе повернута другими гранями, речь идет об определенных закономерностях. Трагедия Элио Витторини была не только его личной судьбой. Во Флоренции выходил журнал "Сочьета", которым руководил хороший писатель-коммунист Романо Биленки. Он тоже испытал на себе тяжесть диктата партии. Витторини уговаривал Биленки не уходить из журнала и 29 января 1947 года писал ему: "Не уходи из "Сочьета". Я боюсь, что без тебя журнал станет не таким хорошим, не таким живым. А я так хочу, чтобы Партия имела самые прекрасные журналы на свете"[12] Еliо V i t t о г i n i, Gli anni del "Politecnico",Torino, 1977, p. 105..

В 1951 году Витторини принял решение выйти из партии, и Пальмиро Тольятти реагировал на это с яростью. Некоторые цитаты стоят того, чтобы их привести: "По правде говоря, не многие в наших рядах это заметили. Так же, как не многие в наших рядах замечали, что он еще был Витторини? Да, он был рядом с нами в борьбе против внутренней тирании и внешних врагов. Как многие другие. Говорят, не лучше и не хуже. Потом написал произведение об этом, хорошее, но спорное... Потом журнал, который мы широко поддержали, так как ожидали чего-то нового и хорошего, но скоро журнал разочаровал всех и самого директора, так как в нем не было ничего. Не было ни спокойной информации, как, например, в "Народном календаре", ни серьезных разработок. Журнал умер, когда началась дискуссия о политике и культуре".

Затем Тольятти обрушился на Витторини-писателя. И заявил, что если прежние романы Витторини чего-то стоили, то с того момента, когда Витторини отошел от партии, "о его книгах трудно говорить, потому что всем трудно набраться терпения, чтобы прочесть их до конца. В предыдущих романах по крайней мере хоть что-то было". И наконец: "Теперь он окончательно заявил, что больше не является коммунистом. Но, в общем, когда он им был? Говорит, что никогда не хотел записаться в партию, не объясняя почему. Обычно люди, считающие себя коммунистами, записываются. Это не героизм, не ритуал, это также не жертва... Всякий вступивший что-то дает партии и коммунистическому движению. А что, в сущности, мог дать и что дал Витторини? Может быть, именно потому, что ему нечего было дать, он и не вступил. Поэтому, когда сегодня он заявляет, что больше не с нами, это нам представляется совершенно неважным"[13] Palmiro Т о g 1 i а t t i, Opere, vol. 5, р. 615..

Когда Витторини мотивировал свое решение выйти из партии, он, проводя параллель, назвал также имя Иньяцио Силоне. Настоящее его имя - Секондино Транкуилли К моменту раскола на съезде в Ливорно Транкуилли представлял социалистическую молодежь и призывал "порвать чучело единства", чем привел в ужас одного из основателей партии, Костантино Ладзари, который говорил о том, что он и его товарищи отдали по сорок лет своей жизни за то, чтобы крепить социалистическую партию, а теперь приходит "симпатичный молодой человек и призывает…". Секондино Транкуилли выдвинулся, стал одним из лидеров партии. Имя Иньяцио Силоне он принял, когда к власти пришли фашисты и ему пришлось уйти в подполье. Как Иньяцио Силоне он стал известен и как писатель, и писатель знаменитый, романы которого переведены на многие языки.

В организацию социалистической молодежи он вступил, когда ему было всего шестнадцать лет. Он вел большую революционную работу, несколько раз бывал в Москве, видел Ленина, который произвел на него огромное впечатление, дружил с Луначарским, великолепно знавшим итальянскую культуру. Потом Силоне тяжело заболел и переехал в Швейцарию, где жил под именем Паскуини. В Италии ему чудом удалось избежать ареста, но фашисты арестовали его младшего брата Ромоло и так избивали, что он умер в тюрьме. Это конец 20-х - начало 30-х годов. Именно в этот период начинаются острейшие внутрипартийные споры, происходит утверждение чудовищной теории социал-фашизма. Признаем, что поначалу не избежал колебаний и Силоне. Кстати, своих колебаний он не скрывал. Какое-то время он поддерживал контакты и с ИКП, и с тремя, которых уже исключили из партии.

Роман "Фонтамара" Силоне писал, находясь в швейцарской клинике, в 1930 году, писал лихорадочно, не думая ни о конструкции, ни о стиле: он ожидал скорой смерти и торопился успеть закончить книгу. Рукопись прочли некоторые итальянские эмигранты-антифашисты, и мнения разошлись. Одни считали, что лучше бы Силоне написал очень серьезную работу о природе фашизма, а не роман. Другие не видели возможности издания романа. В 1932 году к Силоне приехал его старый друг Альфред Курелла, занимавший видный пост в Коминтерне. Курелла хотел посоветоваться с Силоне о своей собственной рукописи: "Муссолини без маски". Потом взял экземпляр "Фонтамары", чтобы найти издателя в Берлине. Одновременно, по своей инициативе, роман начала переводить на немецкий язык жившая в Швейцарии немка Нетти Сутро. И перевела. Якоб Вассерман прочел перевод и написал Нетти, что нашел в романе Силоне "гомеровскую простоту и грандиозность". Он предсказал автору мировую славу - и не ошибся. Первое издание вышло в Париже "за счет автора", а точнее, восьмидесяти его друзей. Потом началось триумфальное шествие по свету: книгу перевели (с немецкого!) на двадцать семь языков. О романе говорили на Первом съезде советских: писателей, - он вышел па русском языке в 1935 году в Государственном издательстве художественной литературы. В Италии Муссолини роман Силоне, конечно, не был издан.

Сейчас невозможно писать о книге подробно, скажем только, что "Фонтамара" - хоровой роман, именно так он и был воспринят в мире. Силоне хотел показать, что даже в условиях нищеты и невежества может расти чувство собственного человеческого достоинства, самосознание народа. В этом смысле роман несомненно революционен. Во время войны в Англии вышло издание на языке оригинала (причем согласия автора даже не спросили), и книги раздавались итальянским военнопленным с целью антифашистской пропаганды. Им также раздавали и второй роман Силоне, написанный в 1937 году в эмиграции, "Хлеб и вино". Этот роман перевели на девятнадцать языков, и Томас Манн 8 июня 1937 года писал Силоне: "Мне хотелось бы сказать Вам, как я ценю Вас как человека и как художника, как глубоко меня захватывает и поражает серьезность Вашей жизни, некоторые интимные подробности которой мне удалось недавно узнать, и как это для меня драгоценно и близко. Такое, вероятно, не было бы возможно, если бы обе наших судьбы сложились более гладко и более благополучно"[14] Цит. по: Luce d'Eramo, L'орега di Ignazio Silone, Milano, 1971, р. 116..

Третий роман Силоне, написанный в эмиграции в 1942 году, называется "Семя под снегом". Когда Фолкнер прочел все три романа, он заявил, что Силоне самый крупный из всех живущих ныне итальянских писателей. Очень высоко ценили творчество Силоне также Грэм Грин и Альбер Камю. Сам Силоне неоднократно излагал свое кредо: он утверждал, что можно глубоко верить в духовные ценности социализма, потому что только на базе определенной суммы моральных принципов надо основывать культуру, цивилизацию, новый тип человеческого сообщества. Решающими для Силоне являлись не теории, а именно эти духовные и моральные ценности.

А теперь вернемся к Тольятти и к тому, как он писал о Силоне. Вначале он не позволял себе грубого тона: как-никак "Фонтамара" был своего рода знаменем демократической, может быть, даже социалистической культуры. Тольятти почти не реагировал на выход Силоне из партии, но вот много лет спустя, после скандального, грубого заявления о Витторини, о писателе он скажет вполне определенно. В статье, которую мы уже цитировали, Тольятти написал о Силоне следующее: "Когда он ушел, точнее, когда мы его исключили из своих рядов (сам он предпочел бы остаться, чтобы продолжать врать и плести свои интриги)..." Даже странно: Тольятти был человеком высокой культуры, но так грубо, так вульгарно...

А как сам Силоне писал о своем выходе из партии? "Что осталось у меня от этой долгой и печальной истории? Тайная привязанность к некоторым людям, которых я тогда знал, и ощущение пепла моей погибшей молодости. Изначальная вина, конечно, моя собственная: я ждал от политической деятельности чего-то, чего она не могла дать". И дальше: "Всякий раз, когда я опять и опять пробую думать об этих бедах спокойно, чувствую, как из глубины души поднимается горечь несчастливости, которой я, вероятно, не мог избежать". И последняя цитата из этих воспоминаний Силоне, включенных в книгу "Запасный выход": "Правда заключается вот в чем: выход из коммунистической партии был для меня очень грустной датой, серьезным трауром, трауром моей молодости"[15] Ignazio S i 1 о n e, Uscita di sicurezza, Torino, 1967, р. 83..

Увы, в нашей КЛЭ о Силоне говорится как о ренегате. Теперь признаюсь в важной для меня вещи: в 1984 году вышла моя книга "Алхимия и реальность". Одна ее глава посвящена Силоне, да и всю книгу я, наверное, написала для того, чтобы по крайней мере у нас в Советском Союзе было покончено с отвратительным клеймом ренегата, с этим клише. Я счастлива, что эта глава напечатана и что в ней наконец сказана правда о Силоне и его месте в мировой литературе. Итальянцы скажут эту правду только через шесть лет: в середине мая 1990 года молодой член секретариата ЦК ИКП Умберто Раньери в интервью, данном маленькой провинциальной газете "Иль Чентро", заявил, что исключение Силоне из партии было "трагической ошибкой". Через шесть лет!

Последние годы жизни Силоне были трудными. Вернувшись в Италию после краха фашизма, он переработал для итальянского издания текст "Фонтамары", так как считал этот роман самой главной своей книгой. Он стал директором журнала "Темпо презенте" ("Настоящее время"), где, в частности, напечатал вещи А. Синявского и Ю. Даниэля. Продолжал работать, но был болен и одинок. В Италии врачи поставили ошибочный диагноз, а когда Силоне попал в хорошую швейцарскую клинику, оказалось, что уже слишком поздно. Все-таки решили сделать операцию. 25 июля туринская газета "Стампа" поместила большую статью известного литературоведа Доменико Порцио, посетившего Силоне в клинике. Силоне был очень слаб и мог говорить только шепотом. Накануне его очень тронул телефонный звонок человека, чей голос он не узнал. Человек сказал: "Я Сандро". Это был президент Итальянской республики Сандро Пертини. Когда-то он вместе с Силоне работал в Организации социалистической молодежи.

Поскольку в жизни, без сомнения, случается невероятное, 23 мая 1983 года меня принял в Квиринале президент Пертини и мы разговаривали полчаса. Я сама затронула две важные темы: Грамши и Силоне. "Самый любимый президент Итальянской республики" был тронут. Он сказал мне, что плакал, узнав о смерти Грамши, и плакал, когда через четыре дня после операции в Женеве скончался Силоне.

Теперь вернемся к Умберто Раньери. Через десять дней после сенсационного интервью о "трагической ошибке", совершенной по отношению к Силоне, он дал новое интервью популярному еженедельнику "Эпока" и заявил, что партия была несправедливой и по отношению к Элио Витторини. Тут не обошлось без неточностей. Газеты начали публиковать статьи, изобилующие воскли цательными и вопросительными знаками. Вот один лишь пример: "После Силоне - Витторини. Он тоже будет реабилитирован?" В который раз сердишься на итальянских коллег, порой не знающих собственной истории, истории своей культуры. Витторини в реабилитации не нуждался. Приводим текст телеграммы, которую Луиджи Лонго после его смерти послал семье: "Выражаю вам самое искреннее сочувствие от имени коммунистической партии и от себя лично по случаю тяжелейшей утраты, понесенной вами и всей итальянской культурой, лишившейся одного из самых славных своих деятелей. Элио Витторини был не только другом, кончину которого мы горестно переживаем. Он был бойцом Сопротивления, нашим товарищем в стольких битвах. Вне зависимости от каких-либо разногласий мы всегда ценили силу и страстность его антифашистских убеждений, его тонкое критическое чутье, его качества художника и роль, которую он играл в становлении новой культуры".

А история с "Политекнико"? А тон Тольятти? "И горечь полыни на наших губах". Правда, итальянские коммунисты уже через несколько лет после драмы Витторини начали большую дискуссию о марксистской культуре, только не о "диктатуре", а о сути этой культуры. Может быть, лучшие из партийной интеллигенции усвоили уже смысл того, что писал Грамши в "Тюремных тетрадях". А Грамши настаивал на том, что никакой политический деятель не может и не должен заставлять искусство своей эпохи "выражать определенный культурный мир", так как если культура, за которую идет борьба, действительно живая, необходимая культура, она найдет своих творцов.

Конечно, и Тольятти менялся. Достаточно внимательно прочитать его доклады на нескольких конгрессах партии, чтобы увидеть, что и Тольятти разделял некоторые из основных идей Грамши. Хотя и высказывался более обтекаемо, более осторожно, но все же не думал больше о "социальном заказе" (выражения этого он никогда не употреблял, но смысл сводился к чему-то очень похожему). Летом 1964 года Тольятти приехал в Москву, чтобы увидеться с Н. С. Хрущевым и убедить его вести более гибкую политику в отношениях с Китайской коммунистической партией и вообще помочь ему разобраться в некоторых сложных вопросах. К сожалению, встреча не состоялась, так как, вероятно, Никита Сергеевич этого не хотел: он тогда как бы прятал голову под крыло. А Тольятти, взбешенный, не желал говорить ни с кем другим. На всякий случай в ожидании встречи, которая все-таки рано или поздно должна была произойти, он сделал заметки, и его жена, Нильде Иотти, теперь возглавляющая нижнюю палату итальянского парламента, напечатала эти заметки на машинке. Как известно, Тольятти умер в Крыму - с ним случился апоплексический удар, после того как он выступил перед пионерами в Артеке. Врачи делали все что возможно, чтобы спасти Тольятти. Прилетели Хрущев и другие советские руководители, из Италии прибыли Лонго, Натта и еще несколько товарищей. Тольятти не приходил в сознание, Нильде Иотти передала Лонго записи Тольятти. Никита Сергеевич, вероятно, был очень взволнован, говорил, что часто встречался с Тольятти в Москве: "Какие были счастливые годы". После смерти Тольятти Хрущев сам занимался всеми делами. Тольятти хоронила вся Италия. В ЦК ИКП были колебания: печатать или не печатать "Мемориал". Но Лонго решил твердо. Во время траурного митинга он сказал о том, что товарищ Тольятти все свои мысли изложил в "Мемориале". Потом Лонго признался товарищам, что сделал это нарочно: он не хотел, чтобы "Мемориал" был скрыт от людей, как случилось с "Завещанием" Ленина. После того как итальянцы опубликовали текст "Мемориала", нашим ничего не оставалось, как тоже напечатать его в "Правде", назвав "Памятной запиской". Но в двухтомник избранных сочинений Тольятти, вышедший в Москве, "Памятную записку" не включили, хотя включили в него куда менее значительные вещи.

Мы не станем цитировать те положения, которые касались вопросов международного коммунистического движения, обратимся лишь к разделу, посвященному культуре:

"Мы должны стать поборниками свободы интеллектуальной жизни, свободы художественного творчества и научного прогресса. Для этого мы должны не противопоставлять в абстрактной форме наши концепции тенденциям и течениям иного характера, а открыть диалог со всеми этими течениями и посредством этого диалога постараться углубить темы, касающиеся культуры, в том виде, в каком они предстают в настоящее время. Отнюдь не все те, кто в различных областях культуры, в философии, в исторических и социальных науках сегодня далеки от нас, являются нашими врагами или агентами нашего врага"[16] "Правда", 10 сентября 1964 года..

И при жизни Тольятти, и после его смерти "Ринашита" (и литературное приложение к ней - "Контемпоранео") была теоретическим органом ИКП. Здесь действительно выступали лучшие умы, самые крупные авторитеты, здесь организовывались самые серьезные дискуссии. Тольятти, создавший "Ринашиту" уже через несколько месяцев после многолетнего пребывания в Москве, отдавал журналу много сил, жертвуя, может быть, чисто политической работой. После его смерти "Ринашита" посвятила ему номер, который стоит того, чтобы его сохранить. "Культурой Тольятти, - говорится в этом номере журнала, - был стиль его политического мышления, его подход к социальным явлениям, вскрывающий их внутренний механизм, постоянное обращение к истории, бросающее свет на сегодняшний день, его исключительный - и все возраставший в последние годы - интерес к проблемам метода как инструмента социального познания. У него было отвращение ко всяким упрощениям и приблизительности; для него - интеллектуала, мыслителя и политика - самыми большими пороками в какой-либо культурной или политической позиции были "схематизм" и "абстракция". Те, кто работал вместе с ним, всегда могли с полным основанием бояться его иронии, если реальность сводили к идеальному образцу или же уступали "голосу чувства". Его политическая страстность питалась ясной мыслью, эта мысль искала тщательного подтверждения в окружающей реальности, сложной реальности, которую нельзя раскрыть без усилий, которою нельзя овладеть, не поняв ее бесконечных переплетений. Знать для того, чтобы изменять: нельзя изменять, если не знаешь"[17] "Rinascita", Roma, 29 agosto 1964..

А в 1988 году в "Ринашите" произошли большие перемены. После смерти Тольятти директора журнала менялись не раз, издание тускнело и теряло подписчиков. И в этот момент новым директором назначили известного литературоведа Альберто Азор Роза. В издательстве Эйнауди он, так сказать, заведует литературным департаментом, сам много пишет и во многом определяет издательскую линию в этой области. Бесспорный эрудит, но его как будто прежде всего интересует социология литературы и, уж конечно, не чисто художественная манера писателя.

В связи с интересующей нас проблемой хотелось бы остановиться на одной принципиальной работе Азор Розы. Имеется в виду его большая глава, озаглавленная "Демократическое государство и политические партии", вошедшая в книгу "Итальянская литература" (это многотомное издание осуществляет Эйнауди с 1982 года). Все эти тома составляет Азор Роза - он выбирает авторов и дает основное направление. На девяноста трех страницах он умудрился охватить длительный период - от первой мировой войны до начала 80-х годов. Для нас, конечно, важна не просто информация, подкрепленная огромным количеством фактов, но сама концепция автора. Невозможно сейчас перечислять, кого из итальянских писателей он включил в предложенный список, а кого не включил, и трудно понять, чем руководствовался Азор Роза при отборе. Но представляется, что дело не в его личных вкусах даже, а в чисто идеологическом подходе. Согласно Азор Розе, литературная линия итальянской левой радикально изменилась в начале 60-х годов, когда "преобладание ортодоксального марксизма уступило место преобладанию критического марксизма, когда вместо того, чтобы читать Лукача, стали читать авторов Франкфуртской школы (работы Адорно, Хоркхаймера, Маркузе). Решающим толчком для обновления марксистской методологии в сфере литературы и искусства стала публикация работ Беньямина начиная с "Angelus Novus" в 1962 году. Но особенное значение - именно потому, что тут объединялись споры о марксизме с попыткой основать материалистическую и рационалистическую эстетику, не без аналогии с семиотикой и структурализмом, - имело опубликование в 1960 году работы Гальвано Делла Вольпе "Критика вкуса"[18] "Letteratura italiana", vol. l,Torino, 1982, р. 635..

Вернемся, однако, к Азор Розе - директору "Ринашиты". Сразу после того, как ЦК ИКП назначил его на этот пост, Азор Роза сообщил АНСЕ (телеграфное агентство Италии), что отныне исчезнет фраза: "Журнал, основанный Тольятти". Но как можно сделать вид, будто "Ринашита" возникла сама по себе, словно Афродита, рожденная из пены? Итальянцы начали объяснять, что Азор Роза не слишком любит Тольятти, что тираж падает и надо что-то предпринимать и так далее. А элементарные правила этики? Можно как угодно относиться к Тольятти, но этот журнал основал он. Никто не имеет права не считаться с историей. Если на то пошло, можно закрыть "Ринашиту" и основать новый журнал с каким угодно названием. Некоторые итальянские товарищи разделяли эту мою точку зрения. Нашелся и какой-то умный читатель, который написал письмо в газету "Унита" Оказывается, читатель проверил: действительно, "Ринашиту" основал Тольятти в 1944 году. Проверил. Ох, итальянцы! Если говорить точно, дискуссия на тему об ИКП, серьезная, хотя и с перехлестами, началась после того, как был реабилитирован Н. И. Бухарин. Отдадим должное итальянцам: они организовали международный конгресс, посвященный Бухарину, за много лет до этой реабилитации. Тогда началась и переоценка роли Грамши - Тольятти - Таски. До Силоне и Витторини в то время еще не добрались.

Вообще правильно было бы писать эту статью, постоянно сопоставляя: "А в это время в Москве...", "А в это время в Риме..." Иными словами, рассматривать параллельные процессы, все время сопоставляя. Подумаем о том, как интеллигенция, творческая интеллигенция (не только в Италии, на Западе вообще), реагировала и на пакт Молотова - Риббентропа, и на вторжение в Венгрию в 1956 году, и на чехословацкие события 1968 года. Итало Кальвино вышел из партии после танков в Будапеште. Потом были моменты сближений и еще больших разрывов, и наконец, в историю вошла ставшая эмблемой "берлинская стена". И не удивляет постоянство, с которым параллельно переосмысливается история ИКП и всей итальянской левой. Это волнует философов, историков, психологов, писателей. Все та же вечная тема - интеллигенция плюс политика.

Когда отмечали 20-летие ввода войск в Чехословакию, вышло множество свидетельств и воспоминаний. Интеллигенция ничего не прощала, и неизменно вставал вопрос о со-ответственности (моральной не менее, чем политической) Итальянской коммунистической партии. Дубчек стал символом мужества. Он приезжал в Италию, где ему вручили с большой помпой высокий научный диплом. Уже тогда историю ИКП и личную роль, личный выбор, сделанный X и Y, рассматривали в микроскоп. Среди стольких публикаций отметим специальный номер одного безусловно левого журнала "Микро Мега"[19] "Micro Mega. Le ragioni della sinistra, rivista trimestrale", Roma.. На его страницах выступили писатели, историки, политики. Тема: имеет ли ИКП право на то, чтобы быть лидером всей итальянской левой. Но "Микро Мега" - всего лишь один из множества примеров. Само собой разумеется, волна разоблачений, касающихся далекого и не столь уж далекого прошлого, становилась все более мощной. Спорили не всегда корректно, но так уж водится.

Чтобы дать представление об атмосфере, царившей в обществе, стоит привести отрывок из одного интереснейшего письма: "Дорогой Монтанелли, право, не знаю, как благодарить Вас за новое проявление дружбы и уважения ко мне... Скажу откровенно: я нахожусь в глубокой депрессии из-за всего этого шквала разговоров о Тольятти, да и о Грамши. Это всего лишь яростная политическая полемика (и самолюбование и хвастовство). Никого не интересуют серьезные, объективные исторические исследования... Сейчас вдруг обнаружили, что Тольятти в августе 1938 года вернулся в Россию (Тольятти в то время находился в Испании. - Ц. К.), чтобы поставить и свою подпись под этим проклятым решением о польской партии". И дальше: "Ах, если бы я был писателем или хотя бы придворным летописцем! Эти чудные истории XVIII века, когда Екатерина обсуждала с Дидро проблемы развода, анатомии, роли случайности в судьбах. А у нас все вопят одновременно... Выслушайте мое скромное предложение: я больше не хочу ничего углублять. То, что я должен был сказать, то сказал. Может быть, даже слишком много сказал. И последствия были куда неприятнее, нежели я предполагал. Что меня может спасти (разве только сбежать куда-нибудь в Швейцарию) от приглашений участвовать в будущих конгрессах, которые вздумает устраивать Мартелли (вице-секретарь ИСП. - Ц.К.) или, еще хуже, Кракси и Оккетто вместе? Исторические конгрессы, полные самокритики, абсолютно ничего не дают. Поверьте мне и сохраните свою дружбу, такую для меня драгоценную. Если сочтете нужным, опубликуйте это заявление о том, что я сдаюсь. Важно, что я все сказал лично Вам"[20] "il Giornale", Milano, 15 luglio 1988..

Это письмо адресовано знаменитому журналисту Индро Монтанелли, считающему себя "либеральным консерватором". А написал письмо Паоло Сприано, высокоуважаемый историк и литератор.

Сприано начал свой путь с Партито д'ационе, во время Сопротивления командовал одним из подразделений партизан, примыкавших к этой партии. После победы над фашизмом вступил в ИКП, с 1972 года был членом ЦК. Он считался как бы официальным историком Итальянской коммунистической партии; его монументальная пятитомная работа бесценна. Очень хороши и его небольшие книги, например "Страсти одного десятилетия"; точно, тонко, с редкостным психологическим проникновением он дал в этой книжке зарисовки деятелей политики и культуры, начиная с Пальмиро Тольятти и кончая Итало Кальвино. Монтанелли опубликовал его письмо 15 июля 1988 года, а 26 сентября Сприано умер: инфаркт.

Не прошло и месяца после смерти Сприано, как газета "Унита" напечатала как приложение к номеру от 18 октября брошюрку, озаглавленную "Последнее исследование Паоло Сприано". Вероятно, намерения были самые благие, но лучше бы эту брошюрку не выпускали, потому что Сприано был серьезным исследователем и не заслужил такой спешки, не заслужил того, что его именем как бы прикрыли политическую операцию, очевидно, преследовавшую определенные цели. Впрочем, эта история заслуживает более подробного разговора.

Подзаголовок брошюрки гласит: "Секретные документы из архивов СССР о попытках спасти Антонио Грамши". Директор газеты "Унита" Массимо Д'Алема пишет, что, когда всех потрясла горькая весть о смерти Сприано, "Унита", Фонд Грамши и ИКП решили опубликовать "документы, которые свидетельствуют о том, что и Итальянская коммунистическая партия, и Советское государство предпринимали серьезные попытки освободить из тюрьмы Антонио Грамши". После текста Д'Алемы идет как бы введение, написанное тогдашним лидером ИКП Алессандро Наттой. Он подробно говорит об обстоятельствах, когда были получены документы. Он находился в Москве, где ему подарили эти документы, он был тронут и сразу решил передать их Сприано. По убеждению Натты, отныне можно было наконец опровергнуть злостные вымыслы противников, утверждавших, что якобы и ИКП, и "Москва" ничего не сделали для освобождения Грамши. Правда, Натта добавляет, что необходимы "дальнейшие изыскания".

О необходимости продолжать розыски документов пишет и другой автор - историк-коммунист Валентине Джерратана, который сообщил: за несколько недель до смерти Сприано советовался с ним, как быть с этими документами, которые вызывали у него некоторые сомнения. Прежде всего потому, что "документы дошли до него в переводе на итальянский и проконтролировать аутентичность было нелегко". И вообще он был "скрупулезно точен" и т. д. ... В целом Сприано, думается, был не вполне уверен в ценности этих документов. Это заявляет другой историк-коммунист Розарио Виллари, бывший одним из ближайших друзей Паоло, как и Итало Кальвино. Итало вышел из партии после венгерских событий, Паоло остался, но написал личное резкое письмо Тольятти и подписал известное обращение итальянской интеллигенции "101" (свою подпись поставили сто один человек).

Все документы, представленные в брошюрке, делятся на две части, поскольку было две попытки спасти Грамши. Первая - здесь представлено восемь документов - относится к 1927-1928 годам, до процесса, на котором Грамши, Террачини и еще многие их товарищи были приговорены к двадцати и более годам тюрьмы. Известно об инициативе Ватикана, который хотел обменять нескольких священнослужителей, находящихся в заключении в нашей стране, на осужденных итальянских коммунистов. Эти документы не вызывают сомнений, тем более что Джулио Андреотти нашел в архивах Ватикана дополнительные данные. Почему эта инициатива ушла в песок, неизвестно.

Вторая группа документов - выдержки из протокольных записей, сделанных заместителем заведующего 3-м Западным отделом Наркоминдела Ф. С. Вейнбергом, о его беседах с двумя итальянскими дипломатами. Инициатива исходила с итальянской стороны. Первая беседа с советником посольства Италии в Москве Берардисом состоялась 20 января 1934 года. Берардис сообщил, что посол Бернардо Аттолико чрезвычайно заинтересован в том, чтобы была освобождена советская гражданка Урусова, находящаяся в советском лагере. Посол заинтересован в судьбе Урусовой потому, что его просил об этом заместитель министра иностранных дел Сувич. Мотивы Сувича, видимо, были сугубо личными. Имя Антонио Грамши в беседе не упоминалось.

Следующая встреча Вейнберга с другим советником итальянского посольства - Ди Стефано состоялась 14 июня 1934 года. За пять месяцев Наркоминдел выяснил мнение компетентной советской организации, которая вначале возражала, но затем согласилась благоприятно отнестись к этой просьбе при условии, что будет удовлетворена просьба "одной советской гражданки, муж которой находится в тюрьме в Италии". Когда выяснилось, что эта советская гражданка никогда не была итальянской подданной, Ди Стефано просил сказать, о ком идет речь, и тогда Вейнберг сказал, что это жена Грамши. Советник обещал немедленно поставить в известность посла Аттолико.

Затем 27 октября 1934 года состоялась третья встреча Вейнберга - опять с Берардисом, который сказал, что очень сожалеет, что на Первом съезде советских писателей к Джованни Джерманетто (автор популярной тогда книги "Записки цирюльника", политэмигрант) заявил, что "Грамши - глава Итальянской коммунистической партии" и это создает определенные трудности. Вейнберг добавил, что запрос относительно Грамши был поставлен нами "неформально". Последняя встреча Вейнберга с Берардисом произошла 28 января 1935 года, то есть через год после первого разговора на эту тему. Берардис настаивал на том, что все "это очень деликатный вопрос", его собственная роль тоже деликатная, но он еще поговорит с послом.

Что произошло потом, нетрудно себе представить. А именно: все провалилось, как в черную яму. После осторожной фразы Берардиса: "Это очень деликатный вопрос" - не произошло решительно ничего. Ничего с января 1935 года по апрель 1937, когда Антонио Грамши умирает. Два последних документа, врученных Натте, - это заявление, написанное вдовой Грамши Юлией на имя заместителя наркома иностранных дел В. П. Потемкина, с просьбой помочь ей получить личные вещи ее покойного мужа, его книги и рукописи. И ответ за подписью неизменного Вейнберга: да, Наркоминдел обратится в министерство иностранных дел Италии. И последняя фраза: "О результатах запроса Вы будете уведомлены"[21] "L'ultima ricerca di Paolo Spriano", Roma, 18 ottobre 1988, p. 33..

Судьба поставила точку. Вейнберга я знала слишком хорошо, он был первым секретарем полпредства в Риме, когда мы с Виктором Кином приехали туда. Чиновник, функционер, усердный и достаточно подготовленный. В апреле 1936 года мы вернулись в Москву, и я начала работать в том самом 3-м Западном отделе, где Вейнберг был заместителем заведующего отделом А. Ф. Неймана. Наступил страшный 1937 год. Однажды Вейнберг говорит мне: "Видишь, что делается. Уже многих друзей Неймана взяли, скоро и его..." Мерзавец, он хотел ареста Неймана, чтобы занять его пост. Я сказала: "Не смей больше со мной разговаривать, я тебя видеть не хочу".

Потом я ушла из Наркоминдела, и через несколько месяцев, конечно, Неймана арестовали. Он не вернулся. О переговорах, связанных с Грамши, я не знала ничего. Конечно, от Вейнберга ничего не зависело, он был всего лишь "винтиком". Позднее, вероятно в 1939 году, когда многих в Наркоминделе взяли, был арестован и Вейнберг. Не знаю, сколько он просидел, знаю только, что когда вернулся, попал на ответственную работу в Политиздат...

Не могу понять, почему такую эйфорию вызвала в среде итальянских коммунистов эта брошюрка. Не случайно, думаю, документы шесть месяцев пролежали на столе у Сприано, а он так и не приступил к работе. О чем говорят эти страннейшим образом переведенные на итальянский язык документы? Неужели их можно понять как доказательство того, что в Москве пламенно хотели спасти Грамши?

Что же касается отношения ИКП к Антонио Грамши, не к чему приукрашивать факты. Как можно создавать новые мифы, когда есть свидетельства, позволяющие понимать, как на самом деле обстояли дела? В 1988 году в архивах ИКП разыскали 79 писем и открыток, которые свояченица Грамши, Татьяна Шухт, писала его другу, известному экономисту Пьеро Сраффе. Он не был коммунистом, жил в Англии, имел возможность легально приезжать в Италию и даже видеться с Грамши. Он же давал деньги, чтобы Грамши в тюрьме мог получать книги и журналы, помогал материально ИКП. Сраффа и Татьяна Шухт регулярно переписывались, она информировала его обо всем, что происходит с Антонио, а он со своей стороны ставил в известность коммунистов, живших в Москве или в Париже. Нашли также некоторые письма Сраффы, адресованные Татьяне. Осенью 1988 года поднялся очередной шум и стало известно, что в 1990 выйдут три книги, посвященные их переписке.

Естественно, появились разные интервью заинтересованных лиц, в частности Альдо Натоли и Валентине Джерратаны. В одном интервью было сказано: "Татьяна Шухт пользовалась доверием партии, но до известного предела, поскольку не была коммунисткой". Эта женщина фактически одиннадцать лет своей жизни посвятила Антонио Грамши, но "до известного предела", поскольку не имела членского билета ИКП.

Напоминаю о том, что сказано о первом издании "Писем из тюрьмы" и "Тюремных тетрадей". Валентино Джерратана, тот, кто намерен продолжать работу Сприано над пресловутыми документами, несколько лет подготавливал правдивое издание "Тюремных тетрадей". Не так давно он дал два удивительных интервью, из которых следует, что партия никогда не бросала Грамши в тюрьме. Что "эпистолярные отношения между Грамши и Тольятти не прерывались никогда, хотя были непрямые", то есть осуществлялись через Татьяну и Сраффу. Что хотя Грамши и Тольятти были людьми, воспитанными на одной и той же культуре, они очень разные: Грамши склонен к медитации, а Тольятти реальный политик, понимавший, "что такое тактика и что означает соотношение сил".

Когда интервьюер заговорил о цензуре в первом издании "Тетрадей", Джерратана ответил: "Но цензура, осуществленная Тольятти, не была серьезной... Например, Грамши считал, что Леонида Репачи - посредственный писатель". Вопрос: "Вы хотите сказать, что не было выброшено ничего, касавшегося политики?" Джерратана: "Вот именно. "Тетради" были результатом амбициозного намерения Грамши следовать примеру Гёте, писать ffir ewig. Там были теоретические размышления такого уровня, что нельзя было включать туда вопросы, о которых Грамши знал недостаточно, например о социал-фашизме. Я тоже долгое время был уверен, что Тольятти вырезал "Грамши-антисталиниста", и шел по неверному следу". Интервьюер назвал еще несколько примеров серьезных купюр, однако Джерратана возражал: "Но Грамши писал эти вещи в драматические моменты. Писал человек, находившийся в состоянии депрессии, во время приступов неврастении"[22] "Il Mercurio", Roma, 14 ottobre 1988 (supplemento letterario di "Repubblica")..

Думается, нет смысла цитировать дальше это интервью. Профессор Джерратана - уважаемый исследователь, но он, как и многие другие, видимо, не может и не считает нужным называть хлеб хлебом, а вино вином. Отсюда невольная, будем надеяться, что невольная, - как бы поточнее сказать, - чрезмерная гибкость. Под самый конец он сказал, что произведения Грамши сегодня необычайно актуальны, причем не только для Италии. Это вот совершенно верно.

Никак нельзя считать случайным, что именно теперь так много говорят и спорят о Грамши. Да, он умер в 1937 году, но "Письма из тюрьмы" были опубликованы только в 1947, и это стало событием огромного значения. Бенедетто Кроче был совершенно потрясен. Не только потому, что Грамши с таким мужеством и достоинством переносил все, что выпало на его долю. Кроче писал о Грамши как о великом мыслителе, обогатившем всю европейскую культуру XX века, как о философе, историке, литераторе, писал об универсальности знаний и интересов Грамши. Слово «универсальность» в данном случае очень точное, добавим к нему еще одно: бесстрашие.

Когда "Ринашита" опубликовала знаменитую переписку Грамши с Тольятти от октября 1926 года, впервые, быть может, стал понятным характер их личных отношений, а также глубочайшая разница их моральных позиций. Многие авторитетные деятели культуры пришли к выводу: морально был прав Грамши, но политически - Тольятти. Время, видимо, внесло поправку, ибо всегда опасно видеть события в черно-белой-красной гамме, без оттенков.

Как раз сейчас в Италии возник совершенно новый социально-политический (и психологический) феномен, оказавшийся сюрпризом для интеллектуалов всех партий, всех направлений. В XIX веке при обстоятельствах, о которых сейчас было бы слишком долго рассказывать, нашли замечательно точную формулу, а именно: "paese reale" и "paese legale". Это значит "реальная страна" и "законная страна". Кроче в своей знаменитой "Истории Италии" подробно об этом писал. Грамши в "Тюремных тетрадях" тоже считал формулу очень удачной. Действительно, существовал и сильно ощущался разрыв между государством и обществом, разрыв резкий. Государство могло подавлять конфликты, носившие спорадический и локальный характер, возникавшие не одновременно и не имевшие общенациональной связи. В иных исторических условиях Италия нашего времени тоже переживает этот разрыв между "реальной" и "законной" страной. В огромной мере сказанное относится к не решенной до сих пор проблеме, которую назовем: Север и Юг.

Феномен, о котором мы упомянули, - образование нескольких Лиг, главной из которых является Ломбардская Лига, которая вот уже восемь лет выпускает еженедельник "Ломбардия аутономиста". Ее лидер - сенатор Умберто Босси, национальный секретарь Ломбардской Лиги. В апреле 1990 года Ломбардская Лига выступила с программной статьей. Мне повезло: была в Италии почти два месяца - в апреле - мае 1990 года - и могла следить за всей эпопеей. 5 мая предстояли муниципальные (административные) выборы во многих крупных городах, в частности в Риме, Милане, а из крупных центров Юга - в Палермо. В Италии, естественно, самые важные выборы - парламентские, общенациональные. Но важны и муниципальные, потому что они показывают расстановку сил в гражданском обществе.

Когда я приехала в Италию весной 1983 года, мне довелось быть на заседании Сената Республики и слушать речь тогдашнего премьера Фанфани о том, что его кабинет слагает с себя полномочия. Президент Республики Пертини распустил парламент и назначил досрочные выборы. Результаты были неожиданными: ХДП потерпела поражение, к власти пришло правительство Беттино Кракси, а газеты усердно писали о Землетрясении, Великом Поражении и так далее. Дело в том, что никто из политиков, интеллектуалов - властителей дум и даже очень популярных в Италии магов не предсказывал того, что произошло. Сейчас, правда, о Землетрясении и прочем не писали, но все находились в шоковом состоянии именно из-за Ломбардской Лиги. До сих пор никто не дал серьезного анализа этого движения, но уже теперь очевидно, что недооценивать его роль и значение было бы опасно. Каждое движение - этого требует идеология - должно иметь славного предшественника, на авторитет которого можно опираться. Умберто Босси провозгласил, что идейным предшественником его Лиги является один из славных деятелей Рисорджименто, миланский патриот, блестящий интеллектуал Карло Каттанео.

Движение Рисорджименто, которое, как известно, привело к Объединению Италии, связано прежде всего с тремя именами: граф Кавур, Гарибальди, Мадзини. Но была плеяда публицистов, политиков и ученых, готовивших Объединение Италии. Карло Каттанео - один из самых знаменитых. Он, в частности, создал журнал "Политекнико", и именно это название выбрал позднее Элио Витторини для своего журнала. Нам сейчас надо отметить только один элемент из политической философии Каттанео: он отстаивал идею автономизма, или федерализма. Сейчас сенатор Босси и его сторонники, прикрываясь именем Каттанео, проделали определенную идеолого-политическую операцию: они выступили против партий, всех партий, против Рима, понимаемого как символ Объединенной Италии.

В каком-то смысле Лиги проводят идею контрреволюции, идею анти-Рисорджименто. На выборах 5 мая Лиги имели сенсационный успех, и только тогда политики и печать обратили на них должное внимание. Правда и то, что они все эти годы вели себя почти что наподобие карбонариев, "дожидаясь своего часа". После убедительной победы они выступили довольно воинственно, примерно объявив партиям: "иду на вы". Этот феномен важен главным образом потому, что отражает подлинное и широко распространенное недовольство сегодняшней парламентской системой и партократией. Впечатление такое, что марксистская мысль не очень серьезно отнеслась к феномену Лиг. У некоторых, впрочем, возникают ассоциации, довольно, кажется, оправданные.

В Америке был когда-то хороший писатель Вудворт, теперь совершенно забытый. В одном из его романов главный герой, человек умный и саркастичный, создал "клуб второсортных", в который прямо-таки устремились его сограждане. Идея сводилась к тому, что миром должны управлять второсортные, посредственные люди, потому что именно они олицетворяют здравый смысл. Писатель угадал нечто важное, носившееся в воздухе. В конце 1944 года, когда в Италии шла гражданская война, комедиограф среднего уровня Этторе Джаннини создал нечто вроде "клуба второсортных": движение, позднее превратившееся в оформленную партию. Эта партия называлась Uomo qualunque (Уомо куалюнкуэ). Приведем все синонимы: рядовой, всякий, каждый, какой бы то ни было человек. Это соответствует появившемуся позднее понятию молчаливого большинства, которое как-никак всегда нуждается в лидере.

Идеология куалюнкуизма была элементарной и очень ясной: хватит с нас политики, не нужно нам никаких партий, мы сами сообразим, что нам выгодно, частная собственность священна, ибо она является орудием прогресса, не верим мы ни в какие ваши идеалы, идите ко всем чертям. В мае 1945 года Джаннини провозгласил, что его движение превращается в "гранитную страшную гигантскую и тоталитарную партию", которая будет называться PDQCNVPARLSDN, а расшифрованное название означает: Партия Тех Кто Не Хочет Чтобы Им Кто Бы То Ни Было Морочил Голову. Джаннини имел большой успех, провел много своих депутатов в парламент, и с ними должны были как-то считаться и полемизировать такие люди, как Бенедетто Кроче и Пальмиро Тольятти. Вся эпопея длилась года четыре, потом заинтересованные в консервации силы предпочли делать ставку на другие политические образования, а униженный и оскорбленный Джаннини бросил политику и вернулся к своему ремеслу комедиографа.

Конечно, нельзя ставить рядом Уомо куалюнкуэ и Лиги уже по одному тому, что Лиги выступают против всех партий, против центральной власти, "против Рима", во имя автономии. А Джаннини свое движение превратил в партию. И все-таки противопоставлять эти два течения тоже, видимо, неправильно, потому что их объединяет протест против политической системы, неверие в предлагаемые любыми партиями ценности. Их объединяет мощный психологический фактор. После победы на выборах Лиги устроили какое-то символическое шествие с разработанным ритуалом, произнесли клятву. Возможно, Лиги сойдут с исторической сцены, как сошел с нее и Уомо куалюнкуэ, но предсказывать ничего нельзя. Назовем то, что произошло в Италии 6 мая 1990 года, кризисом идеологий (не одной идеологии).

Вот мы часто говорим об ужасающем росте преступности, о взаимопроникновении аппаратов власти и различных мафиозных кланов в Италии. Но вряд ли понимаем до конца, насколько это глубоко и страшно. Среди городов, где проводились муниципальные выборы б мая, упоминалась столица Сицилии - прекрасный город Палермо. И перед выборами в газетах очень серьезно дебатировался вопрос: за кого будет голосовать мафия? А мафия свой выбор сделала: в Палермо и в некоторых других городах Сицилии одного за другим убивали кандидатов, всего лишь кандидатов в депутаты. Не станем приводить имена, цифры, подробности. Вопросы права дебатируются в стране страстно и напряженно, в органах магистратуры нет единой стратегии, царит атмосфера подозрений, аргументом в ученых дискуссиях часто выступает не логика, а кровь.

Разумеется, убийства кандидатов в депутаты относятся к разряду политических убийств. А если говорить о политических убийствах, то призраком страшной беды, нависшей над страной, эмблемой беды и несчастья является, конечно, смерть Альдо Моро. Сколько раз в Риме, когда проезжаешь по виа Фани, неотступно преследует мысль: вот здесь, ровно на полпути между зданиями, где находятся Национальный совет ХДП и ЦК ИКП, поставили «Бригате россе» красный «рено», в багажнике которого находился труп президента Христианско-демократической партии Альдо Моро.

Талантливый режиссер Серджо Дзаволи сделал восемнадцать документальных телефильмов, объединенных общим названием "Ночь Республики". Тема: трагедия Моро. В Милане я видела примерно половину этих фильмов. Дзаволи начинал как сотрудник одного из лучших послевоенных итальянских еженедельников "Мондо", потом перешел на радио и, наконец, на телевидение. Он считает одним из своих учителей Дзаваттини и в искусстве идет от неореализма. Дзаволи блестящий профессионал, награжденный самыми престижными итальянскими и зарубежными премиями, он создал жанр "озвученного журнализма". Серия фильмов "Ночь Республики" - попытка понять, почему произошел весь этот ужас. Дзаволи часами беседовал и с людьми из «Бригате россе», и с политиками, предлагавшими свой анализ происшедшего, свои версии.

Есть одна странная книга, она таинственным образом бросает свет на ситуации, понять которые только разумом невозможно. Книга называется "ТРОГА". Автора зовут Джампаоло Ругарли, ему более шестидесяти лет, он не политик, не литератор и всю свою сознательную жизнь проработал в банке. Банк "как идея" представляется ему образцом разумного порядка, воплощением реализма, здравого смысла и целесообразности. Слова "трога" в итальянском языке нет. Есть слово "дрога" (наркотики), привычное, обиходное, годами не сходящее со страниц газет. Политикой Ругарли никогда не интересовался, тем более не занимался. Трудно сказать, при каких обстоятельствах все в его видении мира сместилось и он написал странную, ни на что не похожую книгу.

Не знаю, как определить жанр: памфлет, сатира, разоблачение, кривое зеркало? Сам Ругарли заметил однажды, что он рассказывает о "фанта-Италии" и что действие, "кажется, происходит в Риме незадолго до 2000 года". Почему все-таки "трога", когда такого слова нет? Очень просто: это анаграмма. В книге похищают крупного политического деятеля по имени Лауро Грато Саббианета. Анаграмма: Грато - Трога. По-гречески есть слово "трого", которое означает: коррумпирую, разъедаю, поглощаю. Леонардо Шаша объяснял, что, по его мнению, значит "трога" в теперешнем понимании. Это значит, что внутри государственного аппарата есть люди, обладающие властью и действующие как преступная ассоциация.

Фильм Дзаволи "Ночь Республики" и книга Ругарли в каком-то смысле стоят в одном ряду. Дзаволи беседовал с подлинными протагонистами преступления. Ругарли придумал своих персонажей, придумал фабулу. И возникает странная перекличка, смешиваются реальность и воображение писателя. У Ругарли под термином "трога" подразумеваются и мафия, и масонская ложа П-2, и секретные службы, и коррупция, и похищения, и убийства. Персонажи делятся на живых и мертвых. Среди живых - похищенный Саббианета, министры, кардиналы, миллиардеры, "предполагаемый террорист", полицейский комиссар. Кроме живых и мертвых, почти самостоятельную роль играет фон: ночи, дождь, снег, туман, похищения, эпидемии, инфляция. И, конечно, торговля наркотиками.

Эта путаница трога-дрога вызывает чувство странной тревоги. Может быть, автор почувствовал или угадал важную вещь: действительность настолько иррациональна, что в массовом сознании кажется совсем не иррациональной, а как бы естественной и закономерной. Таким образом, количество перерастает в новое качество...

Мне хотелось в этой статье рассказать о впечатлениях от последних поездок в Италию. У каждого из нас есть какие-то главные темы, болевые точки, от которых никуда не денешься. Точные слова: "век-волкодав" - определяют и коллективные и личные судьбы, и круг наших самых глубинных интересов и тем. Мне хотелось рассказать об очень большом писателе, на могиле которого, наверное, не случайно написано: "Мы будем вспоминать об этой планете". Я радуюсь, что "Прогресс" готовит большой том произведений Шаши, что Клод Амбруаз, так тонко его понимавший, стал почетным гражданином Ракальмуто, радуюсь, что Мария Шаша хранит его наследие любовно и бережно. И все время возвращаюсь к тому, что было самым главным для Леонардо. И для многих из нас.