Ситуация в России

Восточноевропейский путь развития: социокультурные контуры (избранные главы из книги)

Создание общества индустриального типа.
Рабочий класс

Страны Восточной Европы начали осуществление социалистического проекта модернизации, обладая многими характерными чертами отставания от промышленно развитых стран Запада. Восточная часть европейского континента и в середине ХХ в. оставалась экономической периферией ее западной части. За исключением Чешских земель страны, вступившие на путь форсированной индустриализации по советскому образцу, составляли регион сельского типа с высоким аграрным перенаселением и низкими показателями грамотности. Причем если в преимущественно аграрных Польше и Венгрии существовал значительный промышленный потенциал, то балканские государства -- Югославия, Болгария, Румыния и Албания -- классифицировались как типично крестьянские.

"Перед социализмом" в сельском хозяйстве было занято: 25,6% населения Чехословакии (1934 г.), но 53,0% населения Венгрии (1930 г.), 60,6% -- Польши (1931 г.), 76,9% -- Румынии (1930 г.), 80,0% -- Болгарии (1935 г.), 76,3% -- Югославии (1936 г.). В промышленности (включая строительство) работало соответственно 38,3% в Чехословакии, 24,1% в Венгрии, 19,4% в Польше, 7,7% в Румынии, 8,0% в Болгарии, 9,9% в Югославии ¹⁾. К индустриальным по состоянию на середину ХХ в. принято относить, как в отечественной, так и западной литературе, только Чехословакию и ГДР; Венгрия и Польша считаются странами, находившимися на начальной стадии промышленного развития; Румыния, Болгария, Югославия и Албания -- на старте социалистических преобразований были аграрными.

В городах проживало свыше половины всего населения тоже только в Чехословакии (51,5% в 1950 г.) и ГДР (70,9% в 1950 г.), тогда как в остальных странах региона -- менее трети: Болгария -- 24,7% (1946 г.), Венгрия -- 36,6% (1949), Польша -- 36,2% (1949 г.), Румыния -- 23,4% (1948), Югославия -- 20,8% (1948)²⁾.

В общественных отношениях и культуре, во взглядах и ценностях, в образе жизни народов ЦЮВЕ доминировал традиционализм, господствовал доиндустриальный тип сознания. Социальный статус обеспечивался механизмами наследования, иерархическая структура общества оставалась незыблемой, а семейное предприятие было наиболее распространенным типом организации производства. Структура общества, экономика которого переживала период стагнации, после завершения второй мировой войны принципиально не отличалась от существовавшей на момент образования национальных государств после первой мировой войны. Процессы модернизации первой половины прошедшего века оказались по существу "замороженными".

На этом фоне осуществление программы социалистической индустриализации как основы "перехода к современности" и экономического соревнования с Западом приобрело для стран региона историческое значение. Темпы и результаты послевоенного промышленного подъема были действительно впечатляющими. Уже к началу 1960-х годов страны ЦЮВЕ перешли в категорию промышленных: свыше половины их населения стало жить на доходы от несельскохозяйственной деятельности. Был сломлен вековой социальный уклад, и восточноевропейское общество превратилось в составную часть современного мира, следуя теперь тенденциям его эволюции. Наиболее отчетливо это проявилось в скачкообразном росте с конца 1940-х годов межпоколенной мобильности -- важнейшем показателе открытости социальной структуры. Общественное положение человека больше не определялось его социальным происхождением, о чем свидетельствовал целый ряд западных и восточноевропейских исследований ³⁾.

В период форсированной индустриализации в Восточной Европе сформировался особый, характерный для данного типа развития, режим социальных перемещений. Он просуществовал до конца 1980-х годов. Однако основные тенденции и направления социальной динамики восточноевропейского и западноевропейского общества на протяжении всех этих десятилетий принципиально не различались, что также подтверждено эмпирически ⁴⁾.

Социалистическая индустриализация опиралась на многочисленные и дешевые трудовые ресурсы, которыми располагали страны региона. Например, в Польше в предвоенные годы примерно треть мужчин трудоспособного возраста, занятых в сельском хозяйстве, относилась к категории "избыточной" рабочей силы ⁵⁾. Рост промышленного производства привел к ликвидации аграрной перенаселенности села, как и городской безработицы. Более того, в него было вовлечено практически все женское население. Увеличение занятости служило главным фактором экстенсивного индустриального развития в годы первых пятилеток.

Быстрый промышленный подъем сопровождался переходом к полной занятости. Одновременно обнаружился острый дефицит квалифицированных кадров, особенно специалистов высшего уровня. Поэтому период строительства "основ социализма" вошел в историю прежде всего как время массовой восходящей социальной мобильности. Ее определяют как "исключительную", "беспрецедентную". Эта ситуация отчетливо контрастировала с межвоенной. Тогда даже в относительно более развитых на общерегиональном фоне Польше и Венгрии крестьянство и сельскохозяйственных рабочих отделяли от остального общества практически непреодолимые социальные барьеры. Эти группы общества были обречены на повторение жизненных судеб предшествующих поколений.

Традиционная крестьянская культура основывалась на тесной связи производственной активности с семейной жизнью, крайне ограниченных социальных и пространственных перемещениях, изоляции индивида от внешнего мира. Само крестьянское общество слабо регулировалось универсальными социальными механизмами, "заработавшими" только в результате индустриализации. Она сняла преграды на пути общественных перемещений, а социальная дистанция, отделяющая сельскохозяйственное население от несельскохозяйственного резко сократилась. На рубеже 1940-1950-х годов в странах региона сложились небывалые возможности изменения веками сложившегося порядка. Как писал У.Коннор, крестьянин по-прежнему оставался крестьянином, но ни он, ни его сын больше не считали, что последний обречен на неизбежное наследование этого статуса ⁶⁾.

Вместе с тем общественная система советского типа по своей сути недалеко ушла от традиционной, построенной по принципу семьи или крестьянского сообщества с характерными для них солидарными связями и коллективистским началом. Поэтому главным компонентом советской модели развития стало обобществление, или "коллективизация" всех видов материальной и интеллектуальной собственности. Она охватила практически все аспекты жизни Восточной Европы, позволив быстро и относительно безболезненно трансформировать преимущественно крестьянские общества в индустриальные и городские.

"Стержень" социальной мобильности периода индустриализации составил переток крестьянства в промышленный рабочий класс. Быстрый рост его рядов шел на крупных предприятиях тяжелой индустрии, возникших в те годы. В результате первой Великой трансформации в выигрышном положении оказались все рабочие, занятые несельскохозяйственным трудом, в целом те семьи, в которых увеличилось количество членов, включившихся в общественное производство. Однако "выигрыш" исчислялся не только материальными показателями. Ощущение резко возросших шансов восходящей мобильности, неизвестных прежде профессиональных карьер, открывшихся возможностей достижения престижных позиций охватило все общество, особенно его молодое поколение. Это ощущение сохранялось у восточноевропейской молодежи из низовых, наименее привилегированных слоев населения до середины 1960-х годов.

Действительно, большинство (в Польше в 1957 г. 64%) сыновей крестьян, переселившихся в города, оценивали свое экономическое положение как высокое. Среди оставшихся жить и работать в селе к этой категории относилось всего 16%⁷⁾. Но принципиальное отличие периода социалистической индустриализации от межвоенного периода заключалось в том, что сельская молодежь стран региона в городах раньше могла рассчитывать лишь на низшие социальные позиции или пополнение отряда городских безработных. Теперь же миграция в города служила способом социального продвижения выходцев из крестьянской среды.

Для болгарского крестьянина заветной мечтой было стать "гражданином", тем более превратиться в промышленного рабочего: престиж индустриального труда в годы соцмодернизации значительно превосходил престиж труда сельскохозяйственного. С работой на промышленном предприятии связывались гораздо большие профессиональные и жизненные перспективы, возможность выбора своего собственного пути, не существовавшая у традиционного крестьянства. Поэтому на протяжении всего периода индустриализации условиям труда и даже быта рабочие не предавали особенно большого значения. Для бывших крестьян главным оставался сам переезд в город ⁸⁾.

Даже рабочие во втором поколении (сыновья рабочих) считали, что их социальный статус выше, чем у родителей, принадлежавших к той же группе общества. Преобладало убеждение, что позиции рабочего класса улучшились по сравнению с довоенным периодом. Многие в те годы ожидали дальнейшего улучшения своего социального положения. Но еще больше было тех, кто рассчитывал на лучшее будущее детей, то есть следующего поколения. И чем ниже положение человека в социальной иерархии, тем чаще и сильней проявлялось у него это желание и надежда. Оно характерно, по данным польских социологов, для 92% неквалифицированных рабочих и всего трети интеллигенции ⁹⁾.

Энтузиазм периода массовых перемещений отражал объективную реальность тех лет, ее изменение по сравнению с предшествующим периодом. Так, если в 1930 г. в Венгрии треть рабочих мужского пола составляли выходцы из крестьянских семей, то в 1962-1964 гг. доля их достигла двух третей. Последующее ее сокращение вызвано уменьшением удельного веса и численности самого сельскохозяйственного населения в странах региона.

Что же касается шансов образовательного продвижения, то они оценивались обществом однозначно позитивно. Более 40% (согласно результатам того же исследования) считало, что практически все молодые и способные люди имеют теперь возможность получить высшее образование. Модель социального продвижения путем получения все более высоких уровней образования превратилась в доминирующую.

В 1950-е годы в социальных перемещениях участвовала главным образом мужская половина восточноевропейского общества. В следующее же десятилетие в них включилась и его более консервативная -- женская -- половина. "Женскую нишу" в системе разделения труда составляла непроизводственная сфера. В 1960-е годы начала возрастать доля женщин в среде высокообразованных специалистов, а в 1970-е годы они даже более активно, чем мужчины, пополняли этот слой общества.

Образовательная мобильность строилась уже не на групповой, то есть коллективной, а на индивидуальной основе. Человек путем повышения своей квалификации пытался перейти к более сложным видам трудовой деятельности. Профессии, не требующие образования и квалификации, в период форсированного экономического роста считались наименее престижными. И это несмотря на политику радикального перераспределения заработков, урезавшихся у работников умственного труда в пользу рабочих.

Польский социолог В.Нароек подчеркивает, что "индивидуальное продвижение уже не было чем-то исключительным и для людей амбициозных превратилось в обычное дело"¹⁰⁾. Наиболее энергичные, целеустремленные личности полностью использовали открывшиеся перед ними возможности социального выбора, которых они прежде были лишены. На фоне массовой восходящей мобильности даже стабильное, неизменное положение индивида воспринималось им самим и окружающими его людьми как отсутствие жизненного успеха, удачи.

По состоянию на 1961 г. 42% опрошенных польских горожан считали, что занимают более высокие социальные позиции по сравнению с их отцами, когда они были в том же возрасте ¹¹⁾. Тогда же завершается эпоха мобилизационного социализма в его сталинской версии, а вместе с ней -- процесс формирования общественной системы советско-социалистического типа. Второй, позднесоветский период развития -- время консолидации этой системы. Но это и время выработки национальных вариантов восточноевропейского пути развития и назревания дезинтеграционных тенденций внутри восточного блока.

В 1960-е годы в странах региона еще оставались невысокими социальные барьеры, разделяющие работников умственного и физического труда, формирующиеся отряды интеллигенции и рабочего класса. Однако программа социалистической индустриализации была уже в основном выполнена, и социальные перемещения -- самые интенсивные за всю историю народов региона -- исчерпали свой потенциал. Глубокие изменения в экономике и профессиональной структуре населения, вызванные индустриальным ростом, коллективизацией сельского хозяйства и национализацией основных отраслей промышленности, фактически подошли к концу. За сравнительно короткий период времени индустриализация поглотила избыток рабочей силы, существовавший в аграрном секторе стран региона. Возникла новая социальная структура восточноевропейского общества, перешедшего в категорию индустриального. Специфика этого перехода проявляется не только в общих для всех стран тенденциях социального развития. Не менее любопытны и его национальные особенности.

По подсчетам Х.Доманьского, социальная мобильность в странах региона пережила свой пик в 1948-1952 гг. В те годы в Чехии, Венгрии и Словакии свой профессиональный статус сменило 38-39% мужского населения. Поляки и болгары обладали в те годы относительно меньшей готовностью к социальным перемещениям, в которых приняло участие соответственно 27 и 21% мужчин ¹²⁾. Нации, принадлежавшие на старте соцмодернизации к числу крестьянских, дольше сопротивлялись ее воздействию. Напротив, наиболее индустриально развитое чешское общество лидировало по темпам и масштабам происходивших изменений. "Второе рождение" в годы первых пятилеток пережили в Чешских землях промышленные регионы, сформировавшиеся еще столетие назад как центры угледобычи, металлургии и тяжелого машиностроения. Чехия вместе с Восточной Германией приняла на себя роль "кузницы социализма", способствуя проведению индустриализации остальных стран региона. "Современные" чехи демонстрировали наивысшую степень открытости переменам, выразившуюся в максимальном уровне их социальной мобильности. Чешское общество первым в регионе завершило программу не только в строительства "основ социализма", как четыре десятилетия спустя -- программу создания "основ капитализма".

Противоположный полюс на начальном этапе послевоенной модернизации составляли гораздо более инерционные крестьянские общества Болгарии, Румынии и Югославии, Албании с их минимальными на общем фоне показателями потенциальной мобильности населения. Болгария, например, оставалась страной мелких сельскохозяйственных производителей на протяжении всей первой послевоенной декады -- решающей для осуществления индустриализации других стран региона. Ощутимые социальные перемещения у болгар произошли со значительным временным сдвигом по отношению к народам высокого и среднего уровня развития. Эти перемещения датируются болгарскими исследователями серединой 1950-х -- серединой 1970-х. В большинстве же других стран Восточной Европы они завершились примерно на десятилетие раньше ¹³⁾.

К семидесятым годам в странах социалистической системы происходит относительное выравнивание структуры занятости. Так, если в 1950 г. в промышленности и строительстве Румынии работало 14,2% активного населения, а Венгрии -- 22%, то в 1970 г. это соотношение достигло 30,8:34%¹⁴⁾. Социальные различия, существовавшие между народами региона до начала радикальных социально-экономических преобразований периода индустриализации, практически "стираются". Тогда же наступает стабилизация социальной структуры: специалисты уже не отмечают крупных ее изменений. Она сохраняет основные свои параметры вплоть до распада системы социализма. Социальная структура 1970-х годов характеризуется как все более "закрытая", а 1980-х -- как "жесткая", или ригидная. В условиях "герметизации" высококвалифицированных групп населения интеллигенция пополняется главным образом за счет самовоспроизводства, превращаясь в "наследственную". Однако свыше половины ее как правило составляли "выходцы из народа" -- люди рабочего или крестьянского происхождения. Конечно, в Чехословакии среди специалистов выше была доля потомственных рабочих, тогда как, например, в Румынии -- бывших крестьян. Социологические исследования начала 1980-х годов продемонстрировали уже не намечающиеся, как два десятилетия назад, а отчетливо выраженные барьеры, отделяющие сельскохозяйственное население от остальных его групп, работников умственного труда от занятых трудом физическим, высококвалифицированных специалистов, управленцев, служащих от остальных работников нефизического труда.

В условиях перехода ко второму этапу восточноевропейского пути развития задачи экономического роста отходят на второй план, уступая место социокультурным преобразованиям. Это время формирования крупногородских и высокообразованных слоев населения. Тогда же качественно изменяются стандарты материального потребления, значительно ослабляется идеологическое давление, существовавшее в годы становления коммунистического режима и мобилизационного типа развития. Восточноевропейское общество переходит от изоляции по отношению к внешнему миру, прежде всего Западу, к усилению контактов с ним.

Однако основы общества индустриального, современного типа в Восточной Европе были заложены на протяжении первых 15-20 послевоенных лет. Именно в эти годы совершился ускоренный и решительный "разрыв с прошлым" -- преодоление социально-экономической отсталости и переход от аграрного общества к индустриальному. Массовые восходящие перемещения выходцев из крестьянской и рабочей среды в условиях экономических преобразований периода мобилизационного социализма приобрели характер вынужденный, если не принудительный. Однако эти преобразования породили у самого восточноевропейского человека огромные -- и в сильной мере оправдавшиеся -- надежды и ожидания. Классы и социальные группы, которые традиционно относились в странах региона к "низшим", именно в этот период "форсированного эгалитаризма" получили доступ к образованию вплоть до высших его уровней, к квалифицированному труду, высоким заработкам, к вершинам социальной иерархии.

Важнейшим результатом межцивилизационного по своему значению перехода стран региона от преимущественно аграрного, крестьянского общества к индустриальному явилось формирование восточноевропейского рабочего класса. Вместе с интеллигенцией, или госслужащими, он составил массовую основу общества восточноевропейского типа. Два социальных субъекта представляли данный регион и данную общественную систему. Рабочий класс можно считать социальным итогом первого этапа восточноевропейского пути развития, интеллигенцию -- второго. Оба этих этапа, пришедшиеся на период социализма, связаны с последовательным преодолением важнейших цивилизационных барьеров, отделяющих Восточную Европу от современного мира. Индустриализация, или промышленная революция совершилась на первом этапе этого исторического перехода, урбанистическая, или городская и образовательная революции -- на втором его этапе. Третий барьер межцивилизационного значения -- демографический, связанный с изменением режима естественного воспроизводства населения, "взят" уже на третьем этапе восточноевропейского пути развития, в результате второй Великой трансформации.

Многочисленный рабочий класс, к которому принадлежало свыше половины экономически активного населения, возник на "раннем" этапе социалистической модернизации как основа новой социальной структуры. Его положение -- престиж и материальный уровень -- соответствовало его роли ведущей силы в процессах перехода к обществу индустриального типа. Восточноевропейский рабочий обладал некоторыми общими характеристиками, связанными со спецификой рассматриваемого пути общественного развития.

Так, социокультурный облик рабочего класса стран региона формировался под влиянием несоответствия уровней индустриализации и урбанизации общества. Отставание роста городского населения от развития промышленности было характерно для стран региона и в досоциалистический период. Уже в межвоенные годы здесь возник социальный слой, сельское место жительства которого сочеталось с работой на городских предприятиях. В условиях индустриализации этот слой становился все более типичным для восточноевропейского села. Так, городское население в 1970 г. в Венгрии составляло 45%, а несельскохозяйственное -- 77%¹⁵⁾. То есть всего четверть экономически активных занималась сельским трудом, но более половины их жило в деревнях ¹⁶⁾. К концу периода индустриализации восточноевропейское село приобрело преимущественно рабочий характер. Село фактически и явилось местом формирования социалистического рабочего класса.

Рост занятости в промышленности в 1950-1960-е годы постоянно опережал увеличение доли городского населения. В странах региона консервировался низкий уровень урбанизации. Причем наряду с ростом несельскохозяйственной занятости сельского населения множились его слои, обладающие двойным социальным статусом -- рабочие-крестьяне (коворольники). Коворольничество -- традиционное для стран региона явление, связанное с экономической отсталостью села и поиском сельскими жителями заработков за пределами своего места жительства, в несельскохозяйственной сфере. Экспансия коворольничества вела к формированию широких полупролетарских слоев, росту интенсивности маятниковых миграций к месту работы и обратно. Бывшие крестьяне с их низким уровнем квалификации сохраняли не только прежнее место жительства, но и связи с сельскохозяйственной деятельностью, традиционные, хотя уже маргинализированные нравы и обычаи.

Коворольник периода первых пятилеток чувствовал себя крестьянином в заводской среде и рабочим в селе. Такое его состояние не прошло с завершением индустриализации. Более того, по мере улучшения условий жизни в селе, развития системы сообщения с городом миграция, заканчивающаяся переселением, даже сокращалась. Объем ежедневных и еженедельных перемещений возрастал: они превратились в массовое явление.

К началу второго этапа своего развития восточноевропейское общество сохраняло значительный демографический потенциал урбанизации, судя по большим различиям в доле сельского и сельскохозяйственного населения, высокому уровню маятниковых переездов. В 1970-е годы в ситуации так называемой урбанизации села там размещались небольшие промышленные предприятия, что стимулировало рост несельскохозяйственной занятости местных жителей. Особый размах в это десятилетие получило индивидуальное жилищное строительство в сельской местности и оснащение деревенских домов по образцу городских. Строительство так называемых семейных домов широко развернулось, например, в Словакии. Это отвечало главному жизненному устремлению словацкого крестьянина -- к домовладению. Село привлекало возможностью решения здесь жилищной проблемы даже городскую молодежь. Росли заработки в сельском хозяйстве, доходы от ведения приусадебного хозяйства. Все это не только не стимулировало переезд сельского жителя в город, но, напротив, вызывало процесс перемещения наиболее социально активной части горожан в село. По составу населения оно становилось более промышленным и рабочим, чем город -- фокус непроизводственной деятельности населения. Согласно утверждению Р.Андорки, если на первом этапе послевоенного развития рабочий класс был носителем многих "крестьянских" характеристик, то на втором -- скорее крестьянство походило на рабочий класс. Во всяком случае, процессы "раскрестьянивания" восточноевропейского рабочего класса не завершились до конца ХХ в.

Большинство сельского населения было занято в промышленности, но заработки от индустриальной деятельности дополнялись доходами от аграрного производства, труда на приусадебных участках или наоборот. Значительная часть работников промышленных предприятий жила в смешанных домохозяйствах: другой их активный зарабатывающий являлся крестьянином. В 1970 г. меньше половины сельских жителей Венгрии было занято в каком-либо виде сельскохозяйственного труда, 56% экономически активных принадлежало здесь к рабочему классу ¹⁷⁾. 2/3 экономически активного населения словацкого села работало за пределами своего места жительства. Маятниковая миграция стала частью повседневного существования восточноевропейца. Даже порвавшие с аграрным сектором слои населения были по-прежнему крепко привязаны к селу. И еще десятилетие спустя наблюдалась аналогичная картина: лишь возросла доля квалифицированных рабочих в составе сельского пролетариата.

Таким образом, одной из наиболее характерных черт восточноевропейского рабочего класса была ярко выраженная переходность, или маргинальность -- социального положения и способа существования, рода деятельности и интересов, состояния сознания и системы ценностей. Слой с двойным социальным статусом не представлял собой рабочего класса в его классическом понимании, а был скорее "посткрестьянским", промежуточным между обществом аграрного типа и индустриальным, между городом и селом. Сформировавшись на первом этапе модернизации, социалистический рабочий класс и к концу второго его этапа сохранял близкую к крестьянской природу.

Рабочие первого поколения несли особенно сильный отпечаток доиндустриального образа жизни и культуры. Увеличение доли потомственных рабочих во втором их поколении способствовало формированию самосознания рабочего класса. Однако и в 1970-1980-е годы не ослабевали тесные взаимосвязи и взаимопроникновения рабочей и крестьянской популяций Восточной Европы, препятствующие процессу классообразования рабочих. Переходный, неопределенный социальный статус порождал мировоззренческий вакуум, лишал человека привычных жизненных устоев.

Польская исследовательница М.Ярош не без удивления констатировала, что суицид, склонность к которому обычно приписывают людям интеллектуального труда, в Польше характерен преимущественно для рабочего класса. Высшие показатели самоубийств регистрировались в среде сельского населения, однако у крестьян они минимальные. Максимум же приходится на сельскохозяйственных рабочих. Исключительно высокий уровень совершения самоубийств характерен для маятниковых мигрантов, ежедневно совершающих поездки к месту работы и обратно, сохраняя сельское место жительства. Постоянные пространственные перемещения, когда человек оказывается надолго изолированным от семейной, домашней среды, как выяснилось, в наибольшей степени связаны у восточноевропейцев с появлением психологического дискомфорта, агрессии и самоагрессии ¹⁸⁾.

Восточноевропейский путь развития имел еще одну особенность, консервирующую переходный характер общества этого типа. Темпы наращивания образовательного и профессионального статуса большинства населения опережали темпы увеличения его заработков. В результате широкое распространение получило явление так называемой статусной несогласованности, или несоответствия уровня образования доходам. Оно существовало на протяжении обоих этапов социалистического развития ¹⁹⁾. Финансовая оценка работников умственного труда, ряды которых стремительно множились, занижалась по сравнению с оплатой менее престижного физического труда: народное хозяйство продолжало испытывать в нем значительную потребность.

Зависимость между уровнем образования и доходами даже приобрела тенденцию к сокращению. В 1970-е годы экономическое положение квалифицированных рабочих, занятых на крупных промышленных предприятиях можно было назвать привилегированным. Заработки этой огромной социальной группы постепенно приближалась к оплате труда инженерно-технических работников. Правда, рост благосостояния рабочего класса завершился в Польше появлением его массового протестного движения, организованного профсоюзом Солидарность. Вместе с тем именно в революционном 1980 г. средняя зарплата польского рабочего превысила заработок специалиста. До самого конца эпохи социализма физический труд оставался высокооплачиваемым. Возможно поэтому в иерархии престижа профессий в 1987 г., по польским данным, вторым вслед за университетским профессором шел квалифицированный шахтер и только третьим -- врач ²⁰⁾.

Несоответствие образовательных параметров материальным даже стало в 1970-е годы причиной перемещений из интеллигенции обратно в рабочие. Занятые умственным трудом в это десятилетие рекомендовали своим сыновьям, которым не удалось поступить в вуз, получать профессию рабочего. Она обеспечивала более высокий уровень материального благосостояния, во всяком случае, по сравнению с трудом рядового чиновника.

Единство рабочего класса и новой, или народной интеллигенции существовало в период их формирования, в годы массовых социальных перемещений. Это единство двух составных частей общества восточноевропейского типа просуществовало до начала 1980-х годов. "Союз" рабочего и интеллигента, как и рабочего и крестьянина, коренился в относительном сходстве, "гомогенности" их социокультурного облика, в незавершенности процессов кристаллизации этих групп общества. Их переходные свойства обладали особой устойчивостью в условиях модернизации консервативного типа. Массовые социальные перемещения первого этапа радикальных преобразований на втором этапе "пути" приобрели некоторые черты возвратной направленности: вновь усилились позиции и сельскохозяйственного, и индустриального физического труда. Социальный ландшафт восточноевропейского общества характеризовался "сглаженностью": межклассовые различия были немногим выразительнее внутриклассовых ²¹⁾. Тем не менее, начавшиеся на рубеже 1940-1950-х годов процессы формирования социальной структуры общества индустриального типа, ее восточноевропейского варианта в целом завершаются к началу 1980-х годов. На общественную сцену выходят новые социальные субъекты со своими ценностями и интересами, ожиданиями и требованиями. Это рабочий класс и интеллигенция.

Восточноевропейский рабочий класс возник в период форсированной индустриализации как "двигатель" социально-экономических преобразований компартии. Он обладал уверенностью в своей коллективной силе и преувеличенным чувством независимости по отношению к власти, которая наделяла его званием социально-политического "гегемона". В этом смысле он явно отличался от западноевропейского рабочего класса ²²⁾. Как свидетельствуют результаты сравнительного польско-американского исследования 1970-х годов, работники физического труда в промышленности в Польше отличались более выраженным ощущением благополучия по сравнению со служащими и управленцами. Последние в силу ряда обстоятельств значительно чаще испытывали чувство беспокойства. В США ситуация противоположная ²³⁾. Положение рабочего в восточноевропейском обществе было явно благоприятней. Оно не уступало здесь положению интеллигента.

Неудивительно поэтому, что рабочие стран региона характеризовались уверенностью в себе, отвагой. В 1970-е годы рабочий класс испытал мощный прилив образованной, нонконформистски настроенной, воспитанной в духе идей равенства и справедливости, молодежи. В результате социокультурная дистанция, отделяющая рабочий класс от среднего, то есть от высокообразованных слоев сократилась, а отличие от западных рабочих, напротив, возросло. Восточноевропейский рабочий, особенно молодой и квалифицированный, в большей степени ориентировался на социальное продвижение и идеологию равенства шансов. Он как правило не ограничивался материальными интересами и потребностями. Ему были близки идеалы демократии, свободы, индивидуального успеха, в которых он не усматривал противоречия с принципами эгалитаризма и коллективизма. Во многих отношения (по способу мышления, жизненным проблемам, даже внешнему виду) молодой квалифицированный рабочий и молодой интеллигент 1970-х годов очень близки друг к другу. Их объединяло тогда больше общего, чем квалифицированного рабочего и специалиста, принадлежащих к разным поколениям -- младшему и старшему ²⁴⁾.

Восточноевропейский рабочий класс представлял собой "ядро" массовой основы общества индустриального типа. Экономические и политические преимущества, которыми он наделялся, соответствовали его "особому положению". О привилегированности этого положения свидетельствует уже тот факт, что оно резко ухудшилось с принятием новой стратегии развития после 1989 г. Уже на самом начальном этапе либерализации рабочий класс государственных предприятий претерпел резкие изменения в своем составе и численности. Менее половины польских, венгерских и чешских рабочих по состоянию на 1988 г. сохранила свой социально-профессиональный статус в 1993 г.²⁵⁾ Наиболее распространенной формой дезинтеграции рабочего класса служил переход его представителей в категорию незанятых, т.е. прекращение экономической активности.

Деиндустриализация и падение на рубеже 1980-1990-х годов не только промышленной, но и общей занятости привели к новой, хотя и значительно менее мощной, чем первая, волне социальных перемещений. Теперь это были перемещения преимущественно "нисходящие". Переход к новой модели развития сопровождался "аграризацией" общественных структур, сокращением индустриальной занятости сельского населения и уменьшением интенсивности связей между городом и селом. Недостаток рабочих мест в на городских предприятиях вел к уменьшению количества маятниковых мигрантов ²⁶⁾. Радикальный поворот в жизненных судьбах восточноевропейского рабочего класса стал первым проявлением "бегства из социализма". Но это была и общая, универсальная для восточноевропейского региона закономерность социальной трансформации периода постсоциализма.

Общество, носившее название социалистического, четыре десятилетия совершало переход к структурам индустриального типа, сохраняя относительно невысокую социальную дифференциацию. Переход сопровождался массовой "восходящей" мобильностью и опирался на поддержку населения стран региона. На первом этапе послевоенной истории преобразования эгалитарного типа встречали практически всеобщее одобрение. Оптимизм по поводу шансов продвижения по социальной и образовательной лестнице особенно отличал людей, достигших в эти годы высоких статусных позиций. Работники умственного труда, понятно, чаще, чем неквалифицированные рабочие, считали, что социальные различия в послевоенном обществе по сравнению с довоенным сократились ²⁷⁾.

Восточноевропейцы сохраняли настрой на принципы социального равенства и после завершения программы ускоренной индустриализации. Почти все опрошенные в 1961 г. в Польше желали дальнейшего его роста. Без малого половина выступала даже за полную ликвидацию всех социальных различий. Однако для людей, "выдвинувшихся" в годы индустриализации эгалитарные идеалы и связанные с ними надежды уже тогда начинали терять свою привлекательность. Высокообразованные в самом начале 1960-х годов значительно реже ориентировались на идеалы полного социального выравнивания, чем рабочие, даже квалифицированные -- соответственно 38 и 53%²⁸⁾.

Создание в Восточной Европе общества индустриального типа сопровождалось реальной ликвидацией социальных барьеров. Открылись небывалые возможности разного рода перемещений людей в обществах с сельским и сельскохозяйственным большинством населения. Превращение крестьянина в рабочего, горожанина и даже интеллигента создало неповторимую атмосферу свободы социального достижения. В этой атмосфере сложилась специфическая система ценностей, сохранившая свою традиционную основу, поскольку рабочие и даже их дети не успели испытать в полной мере процессов раскрестьянивания и пролетаризации. Они фактически не утратили своих социокультурных корней. Ощущение "восхождения" по социальной лестнице и ожидание его продолжения оттеснило в тот период на второй план материальные, потребительские ценности. Господствовала трудоцентрическая производственная ориентация: труд, как и образование, считался главной формой самореализации.

Приоритет нематериальных стимулов труда и ценностей профессиональной самореализации существовал в период формирования не только рабочего класса, но и массовой интеллигенции, то есть на втором этапе восточноевропейского пути развития. При переходе к постиндустриальному обществу субъективная значимость фактора оплаты труда была обратно пропорциональна уровню образования. По сравнению с остальными группами населения высококвалифицированные специалисты, сохранявшие настрой на продолжение "восходящей" мобильности, и в 1970-е годы еще продолжали считать материальный фактор менее важным ²⁹⁾. Однако уже начало следующего десятилетия привело и молодую интеллигенцию, ощутившую завершение периода массовых перемещений, к отказу от подобного аскетизма. Так старшее поколение новой интеллигенции 20 лет назад рассталось с особенно близкими ему совсем недавно принципами эгалитаризма.

Если история восточноевропейского рабочего класса -- его формирования и распада -- характерна для биографии "отцов", или первой генерации эпохи великих перемен, то история восточноевропейской интеллигенции отражена в жизненных путях "детей", или второй генерации людей той драматической эпохи.

Выпуск: N6, сентябрь 2003 года

Восточноевропейский путь развития: социокультурные контуры (избранные главы из книги, ч.2)

Н.В. Коровицына

Продолжение. Начало см. в №5

§ 2. Переход к постиндустриальному развитию.
Интеллигенция

Восточноевропейский рабочий класс как социально-исторический феномен современности просуществовал в странах региона примерно полтора поколения. Не дольше оказался жизненный век его социального собрата -- восточноевропейской интеллигенции. Хотя она возникла на новой социальной основе, "из народа", но ориентировалась на культурные образцы традиционной, досоциалистической интеллигенции. Рабочий класс периода социализма обладал несомненной спецификой, связанной с его привилегированным социально-политическим статусом, с одной стороны, и "переходными" свойствами, обусловленными крестьянским происхождением и чаще сельским местом жительства, полутрадиционным ценностями и ориентациями, с другой. Но еще большим своеобразием отличалась народная интеллигенция. Обе эти группы во второй половине ХХ в. пережили период своего взлета и падения. Пик формирования рабочего класса, как уже упоминалось, пришелся на первый ее этап, интеллигенции -- на второй. Рабочие выполнили роль массовой основы формирования индустриального общества, интеллигенция -- перехода к обществу постиндустриальному и нарождающемуся постмодерну.

Роль и место интеллигенции в обществе, особенно ее количественный состав в период социализма имели постоянную тенденцию роста. Это было связано с тем, что не социальное происхождение или собственность, а уровень образования стал тогда главным критерием общественного положения личности. В условиях движения к прогрессу -- как он понимался в те годы -- с интеллигенцией связывались самые отдаленные перспективы общественного развития. К крестьянину или частному предпринимателю, даже имеющим высокий доход, относились тогда как к представителям аграрного или капиталистического прошлого. Интеллигенция же считалась движущей силой модернизации, особенно ее завершающих этапов. Она, казалось, прочно заняла средние и высшие слои социальной иерархии общества восточноевропейского типа.

Индустриализация, или экономическая революция, создала основу ускоренного развития общества, дав импульс ряду других его революционных изменений. Важнейшими среди них был не только подъем уровня образования, но и тесно взаимосвязанный с ним рост городов. Урбанизация, или превращение сельского населения в городское, явилась "центральным звеном" модернизации. Она в корне изменила принципы организации жизни людей, нормы и образцы их поведения и сознания.

В 1950-1985 гг. численность городского населения увеличилась в Болгарии и Румынии втрое, в Польше более, чем в 2 раза, в Венгрии и Чехословакии -- в 1,7³⁰⁾. В 1970-е годы темпы пространственной мобильности населения начали замедляться. Завершался наиболее драматический период адаптации мигрантов из села к новым условиям жизни, связанный с распадом привычных межчеловеческих связей, появлением чувства изоляции, социальной фрустрацией. Во всяком случае, в это десятилетие они уже все реже выражались в девиантном поведении, как это было в период форсированной индустриализации. По состоянию на начало 1960-х годов, по словацким данным, стремление к добровольному уходу из жизни возрастало пропорционально величине поселения, достигая максимума в столице -- Братиславе³¹⁾. 10-15 лет спустя польские горожане совершали самоубийства уже относительно реже, чем жители села. Согласно польской статистике, в 1978 г. горожане составляли 60% населения, но на них приходилось 50% самоубийств³²⁾.

Особенностью 1970-х годов было появление сети крупных городов (свыше 100 тыс. жителей), ставших наиболее привлекательными для переселения. В это и следующее десятилетия в Польше количество городов с населением 100-200 тыс. жителей увеличилось с 14 до 22, а свыше 200 тыс. -- с 10 до 15. В этих городах и этой страны, и Болгарии или Румынии, сосредотачивается около половины городского населения. Здесь концентрируются процессы формирования нового среднего, или образованного класса³³⁾.

Главная особенность восточноевропейского типа урбанизации, развернувшейся на втором этапе послевоенного развития, -- ее преимущественно внеиндустриальный, даже внеэкономический характер. По своей природе эта модель урбанизации скорей социально-культурная, социально-политическая. Среди мигрантов этой волны преобладали занятые умственным трудом, женщины, обладатели среднего профессионального и высшего образования. Характерно, что самый высокий процент высокообразованных переселенцев приходился на аграрную в недавнем прошлом Болгарию, где повышение уровня образования служило наиболее важной причиной переезда в город. Первое поколение горожан формировалось как первое поколение массовой интеллигенции.

В русле традиции народов региона, акцентирующей культурную и политическую составляющую общественно-исторического развития по сравнению с экономической, восточноевропейский тип развития основывался на приоритете образовательного фактора эволюции. Господство общественной собственности и централизованной системы управления предельно ограничивало индивидуальную экономическую инициативу. Основным каналом социальной мобильности оставалось повышение уровня образования и квалификации, или инициатива культурная. Получение профессиональной квалификации было средством достижения важнейших жизненных целей человека, в том числе материального благополучия, престижных позиций, то есть имело значительный инструментальный подтекст. Особый прагматизм того времени заключался в отношении к диплому как "карьерному шансу", открывавшему возможность "пути наверх". При этом фактически отождествлялись понятия "статус" и "диплом", которые воспринимались как ступени новой социальной иерархии.

Такое восприятие рождалось под влиянием традиционных крестьянских представлений о превосходстве "чистого" труда и городской жизни. "Чистые руки" в бывшем крестьянском обществе представляли собой самоценность, независимую, по З.Бауману, от социальной полезности, рациональности и материальной целесообразности³⁴⁾. Восточноевропейский тип социальной иерархии не соответствовал экономической структуре общества, а был в основном иерархией образовательной. В условиях "консервативного" типа модернизации сохранялись многие традиционные для народов региона представления и нравы, в частности, презрительное отношение к зарабатыванию денег и получению прибыли, характерное для дворянско-аристократических кругов. Особое место заняла новая интеллигенция в жизни бывших дворянских наций с их элитистским этосом -- прежде всего польской и венгерской.

Само понятие "интеллигенция" и социокультурная структура, которая стоит за ним, имеет для Восточной Европы, славянской цивилизации уникальный, неповторимый смысл. Это не просто социальная группа, а скорее феномен культуры, общественной жизни -- восточноевропейской, не имеющей аналога в Западной Европе. Интеллигенция традиционно обладала высоким, элитарным статусом в странах рассматриваемого региона, до середины ХХ в. сохранявших полуфеодальный облик и иерархическую структуру общества. В условиях отсутствия "конкуренции" со стороны буржуазии интеллигенция, которую называют "продуктом восточноевропейской отсталости"³⁵⁾, занимала важную социальную нишу, которая далеко не ограничивалась научной или художественной деятельностью.

Городская интеллигенция, формировавшаяся в регионе, как и в России, с середины ХIХ в., считала себя продолжательницей исторической миссии дворянства, хранительницей национальной идентичности, культуры, языка, традиции. Она брала на себя роль общественного лидера, ответственного за судьбы национального развития, передачу характерной системы ценностей из поколения в поколение. Интеллигенция воспринимала себя как особый, харизматический слой общества³⁶⁾. Она фактически заняла социальные позиции буржуазии, сохранив ментальность аристократии³⁷⁾. Ее обедневшая часть оседала в городах, перенося туда своеобразную систему ценностей и ориентируясь главным образом на повышение уровня образования, но избегая занятий торговлей или материальным производством. Деление на работников физического труда и элитарные слои, занятые духовным производством, на людей "простых" и "образованных" традиционно доминировало в "дворянских" культурах. Однако оно было характерно не только для польской и венгерской наций, но и для балканских народов, у которых историческим выразителем традиций народной культуры выступало крестьянство.

Наибольшее развитие интеллигенция как социокультурная группа и феномен общественной жизни получила в Польше с ее особенно многочисленной шляхтой, составлявшей до 10%, по другим оценками -- 15-20% населения³⁸⁾. Именно она создала культурно-исторический контекст формирования польской интеллигенции. Деклассирующаяся часть земельной аристократии (шляхта) на протяжении столетия пыталась сохранить в городской среде свой традиционный стиль жизни, старательно дистанцируясь от буржуазных слоев и их культуры.

Шляхетский этос, унаследованный интеллигенцией, отрицал труд ради заработка и демонстрировал остальному обществу образцы духовного достижения. "Психика" интеллигента, как писал Й.Халасиньский, "господская", человека без профессии. По сравнению с ней "психика" крестьянина и рабочего даже ближе к современной промышленной цивилизации³⁹⁾. Тем не менее, именно интеллигентская "психика" была многократно воспроизведена во второй половине ХХ в. восточноевропейской моделью развития.

Окончание учебного заведения, особенно высшего, превратилось в символ соответствующей социальной принадлежности. Причем наибольший конкурс существовал при поступлении на престижные специальности, независимо от их экономически перспектив. Образовательный статус воспринимался как своеобразное свидетельство о благородном происхождении, крайне заманчивое для низовых слоев общества. Особенно примечательно, что у людей сохранялось стремление выбирать традиционные виды и типы образования, далеко не всегда связанные с экономическим или политическим приоритетам "текущего момента". Это касалось не только высших слоев общества. В средние и высшие учебные заведения, предоставлявшие гуманитарное и классическое образование, конкурс был наибольшим. Поступить в них удавалось в основном молодежи из городского образованного сословия, но устремлялись туда и сельские жители.

Крестьянская молодежь в первые послевоенные десятилетия демонстрировала наибольшую склонность к получению высшего образования в силу присущих ей старательности, усердию, трудолюбию и целеустремленности. С наибольшими трудностями уже при сдаче вступительных экзаменов в вуз сталкивались выходцы из среды рабочих небольших городов, -- главные "действующие лица" форсированной индустриализации, ее "продукт". Молодежь из крупногородских высших классов и сельская молодежь -- традиционные слои восточноевропейского общества -- наиболее последовательно и долго придерживались "дворянской модели" социального достижения через получение высших уровней образования⁴⁰⁾.

Альтернатива этой модели связана с ориентацией на рост материального потребления, не опосредованного изменением образовательного статуса. По утверждению польских специалистов, такой тип социального достижения (ставший доминирующим в условиях либеральной модернизации) раньше всего получил распространение именно в среде рабочих⁴¹⁾. Замечено также, что движение на "входе" и "выходе" из рабочего класса шло особенно интенсивно. Переходность, маргинальность социального статуса этой социальной группы восточноевропейского общества стала очевидно ее перманентной характеристикой. "Неукорененность", разрыв связи поколений рождали не только "приземленность" сознания, но и неопределенность, колебания взглядов и ценностей, легкую восприимчивость к любым внешним воздействиям. Эта социокультурная "почва", продуцировавшаяся процессами маргинализации общества, дала мощные "всходы" бездуховности в эпоху апофеоза материального потребления 1990-х годов.

Совершенно иные жизненные ориентиры ставила перед человеком эпоха "строительства социализма". Результаты социально-образовательной мобильности того времени действительно впечатляющи. В Польше начала 1960-х годов половина, а начала 1950-х -- свыше 70% всей интеллигенции составляли выходцы из крестьян и рабочих⁴²⁾. По некоторым оценкам, и к концу социалистического периода развития, это была все еще интеллигенция преимущественно в первом поколении⁴³⁾. Что самое интересное, новые пополнения этой группы общества поразительно быстро усваивало ее традиционные ценности, воспроизводило характерные ориентации и модели поведения. Уже на ранних этапах "социалистического строительства" стало ясно, что послевоенная попытка создать интеллигенцию с рабоче-крестьянским сознанием не удалась⁴⁴⁾.

Новая, или "трудящаяся" интеллигенция явилась выраженным носителем национально-культурных ценностей, существенно отличаясь от своего западного аналога -- интеллектуалов и представителей среднего класса, рационалистов и прагматиков. Восточноевропейскую интеллигенцию, нередко пренебрегавшую трудом, дающим возможность достижения более высокого уровня жизни, отличали от других социальных слоев не доходы или даже профессиональные интересы, а особенности типа культуры и взаимоотношений. Интеллигенция -- это, по представлению А.Геллы, "специфическое сочетание психологических характеристик, стиля поведения, социального статуса и системы ценностей"⁴⁵⁾.

"Образование" и "равенство" представляли собой важнейшие ценности восточноевропейского общества. Сочетание их предопределяло повседневную жизнь людей, их сознание. Действительно, равенство было важнейшим принципом социализма, который -- в советском и восточноевропейском проявлениях -- подразумевал и ускоренный экономический рост, и развитие общества на основе повышения уровня образования и квалификации широких слоев населения. Превращение образования во всеобщее и доступное служило важнейшим проявлением социального равенства. Это не противоречило традиции народов региона, согласно которой от интеллигенции всегда ждали соединения посланничества и профессионализма в осуществлении двух основных миссий -- национальной и модернизационной⁴⁶⁾.

В условиях господства эгалитаризма погоня за прибылью и частное предпринимательство не встречали общественного одобрения. Материальные запросы людей при гарантированном удовлетворении их минимума и узком потребительском рынке оставались невысокими. В те годы поощрялось развитие культурных потребностей и интересов, относящихся к сфере "высоких" образцов литературы и искусства. Новую интеллигенцию, как и ее досоциалистическую предшественницу, отличала не только тяга к духовным ценностям, но и сознание общественной ответственности. Еще в ХIХ -- начале ХХ в. последняя наследовала помимо социальную роли, престижа и культуры дворянства, еще и идеологию "дворянской демократии". Она основывалась на вере в то, что экономические различия второстепенны, на акцентировании идеалов равенства⁴⁷⁾.

Восточноевропейская интеллигенция -- преимущественно "новая" -- создала тип культуры, тесно связанный со "старой дворянской культурой" и, сохраняя преемственность с ней, воспринимала себя как национальную элиту. Это было особенно характерно для польской интеллигенции. Ее антипрагматизм определялся совокупностью факторов: спецификой национальной истории в условиях длительной борьбы за независимость, влиянием католицизма, а во второй половине ХХ в. -- еще и особенностями модели общественного развития. Эта модель строилась на приоритете неэкономических стимулов человеческой деятельности, культурных ценностей над материальными, на приверженности идеалам равенства и коллективизма,. Общественное развитие периода социализма было нацелено на "восходящее выравнивание" статусных характеристик по образовательно-квалификационному принципу. Этот путь развития соответствовал модели эволюции от аграрного добуржуазного строя к современности, минуя капиталистическую стадию. Следуя этой модели, коммунистический режим сохранил и название этой социальной группы, и важнейшие ее черты. "Ядро" интеллигенции составили деятели науки и искусства, ее творческая часть. Они ассимилировали традиционные элитарные ценности и транслировали их остальным группам.

В обществах элитистского типа -- польском и венгерском -- гражданам предоставлялся наибольший объем политических и экономических свобод. В этих в прошлом дворянских нациях статус интеллигенции всегда был выше, чем у других народов региона. Сама же польская и венгерская интеллигенция занимала в период социализма наиболее критическую позицию по отношению к власти, легко переходя к оппозиции ей, что ярко проявилось уже в событиях 1956 г. в обеих странах. Удивительно, признают современные восточноевропейские авторы, но "традиция независимой интеллигенции преобладала на протяжении всего коммунистического периода"⁴⁸⁾.

Этос массового образования, утвердившийся в условиях соцмодернизации, способствовал широкому усвоению наследия национальной литературы и искусства. Ценности национальной культуры в Восточной Европе традиционно аккумулировались именно в художественно-эстетической сфере. Новая интеллигенция, получив широкий доступ ко всем уровням образования, прошла путь своего ускоренного формирования через усвоение нравственных ценностей, заключенных преимущественно в литературной классике. Она проповедовала определенный тип отношения к труду, деньгам, власти, целям и смыслу жизни. К рубежу 1970-1980-х годов восточноевропейская интеллигенция из элитарного слоя превратилась в массовый, став своеобразным аналогом среднего класса западноевропейского общества. Новый средний класс, возникший к этому времени в странах региона в большинстве своем сформировался под влиянием литературной классики славянских народов. Она вошла в сознание молодого интеллигента вместе со всеобщим средним образованием, привив ему нередко упрощенный, нигилистический образ европейски ориентированных "детей", поднявшихся над патриархальными нравами "отцов".

Для общественной мысли постсоциалистических стран непреложной остается следующая истина. Несмотря на все недостатки и упущения соцмодернизации, у нее было одно несомненное достижение: она сделала образование доступным для широких слоев населения. Благодаря этому люди и получили реальную возможность "восходящей" мобильности. Демократизация образования привела к формированию национальных квалифицированных кадров, в ряде стран региона прежде практически не существовавшей, а в остальных -- крайне немногочисленной⁴⁹⁾. Госсоциализм, как принято называть этот период в Восточной Европе, даже получил определение "ортодоксальной и деформированной версии проекта Просвещения"⁵⁰⁾.

Ведущий теоретик по проблемам восточноевропейской модернизации Р.Андорка констатировал: "Несомненной целью коммунистической партии в послевоенный период было создание "новой интеллигенции"⁵¹⁾. Надо заметить, явление послевоенной образовательной экспансии характерно не только для восточной, но и западной части европейского континента. В этот период резко возрастает роль образования в профессиональном самоопределении молодежи на рынке труда. Особенно большие изменения произошли в сфере высшего образования. Интенсивный рост его начался в обеих частях Европы с 1960-х годов⁵²⁾. Особенность восточноевропейского общества заключалась в том, что для него этот процесс служил не только двигателем общественного развития, но и инструментом социального выравнивания для молодежи различных слоев населения. Цели социально-политические в известной мере даже преобладали над социально-экономическими.

Еще в начале 1960-х годов выпускники средней школы в Восточной Европе, только что пережившей период экономического подъема, обладали исключительно благоприятными шансами на продолжение своего образования и последующее занятие профессиональных позиций, соответствующих уровню и характеру полученной квалификации. Социальное происхождение в те годы, как и в предшествующее десятилетие, еще относительно слабо влияло на возможности образовательной мобильности. Вплоть до начала перехода ко всеобщему, а вскоре и обязательному полному среднему образованию большинство молодежи стран региона ограничивалось окончанием основной (8-9-летней) школы и не строило планов поступления в вуз.

Конец 1960-х годов стал в экономически развитых странах мира временем завершения "промышленного века" и перехода к новой эпохе, которая в СССР и Восточной Европе получила название НТР. Рынок высококвалифицированного труда, сложившийся в результате ускоренной индустриализации, довольно быстро насытился и относительно стабилизировался. Спрос на специалистов мог вновь возрасти только при условии перехода к качественно новой социально-профессиональной структуре, отвечающей стандартам постиндустриального, информационного общества.

Новый этап развития, начавшийся на рубеже 1960-1970-х годов, полностью изменил условия и сроки вхождения молодежи в трудовую жизнь. Еще несколько лет назад уже на самых ранних этапах своей биографии большинство ее включалось в производственную деятельность. Совсем иначе сложился жизненный "старт" второго послевоенного поколения. Его потенциал фактически канализируется в сферу образования, особенно его высших уровней, за счет чего период "социальной молодости" значительно продлевается. Многократно увеличивается количество претендентов на вузовские дипломы, поступление в высшую школу становится целью практически всех выпускников средней.

Не только в Восточной, но и в Западной Европе в те же годы совершается переход от "социализации через трудовую деятельность" к "социализации через образование". Поколение, выросшее в относительно благоприятных условиях послевоенного экономического подъема обеих частей континента, получило возможность более поздней интеграции в общественную жизнь по сравнению и со всеми предшествующими, и последующим поколениями. На Западе эта генерация получила название "отложенной". Главным фактором восходящих перемещений населения обоих регионов -- и западно-, и восточноевропейского -- становится теперь время, затраченное на получение образования и профессиональной квалификации.

Проблема восточноевропейского пути развития заключалась в том, что "давление" на высшее образование со стороны ставшего всеобщим среднего образования оказалось чрезмерным. Количество претендентов на вузовские дипломы резко возросло, и широко укоренился стереотип, связывающий окончание средней школы с продолжением образования в высшей. Страны региона пережили настоящую образовательную революцию, пик которой пришелся на рубеж 1960-1970-х годов. В результате ее резко увеличилось количество обладателей высшего и полного среднего образования. Именно это обстоятельство в сильной мере и предопределило всю последующую историю восточноевропейского общества, смену модели его развития два десятилетия спустя. Пережитая Восточной Европой в 1970-е годы культурная революция равносильна по значению экономической революции 1950-х годов. Однако она не синхронизирована с социально-экономическими преобразованиями, соответствующими целям и задачам перехода от общества индустриального типа к постиндустриальному. Культурный рост, как это уже не раз здесь случалось в истории стран региона, на втором этапе восточноевропейского пути развития существенно опередил рост экономический.

Средняя школа советского типа была единой (школой равных возможностей для всех слоев общества) и общеобразовательной, т.е. ориентированной на фундаментальные дисциплины и целостную систему знания. Средняя школа -- не только доступная, но с 1970-х годов и обязательная -- стала "местом встречи" детей разного социального происхождения. Система образования, служившая на первом послевоенном этапе важнейшим каналом социального авансирования и мощным фактором эгалитаризации общества, на втором его этапе уже не выполняла -- и не могла выполнять -- этой роли. Вопреки господствующей со времен строительства "основ социализма" идеологии социального равенства общество становилось все более стратифицированным.

Поскольку образование оставалось по сути единственным механизмом социального достижения, преодолевшие один его барьер -- средний -- неизбежно оказывались перед вторым -- высшим. И хотя все больше детей рабочих и крестьян продолжали после окончания средней школы свое образование, основная часть студентов вузов, особенно престижных, в 1970-1980-е годы приходилась на выходцев из интеллигенции. Ее первое послевоенное поколение стремилось обеспечить потомству социальные позиции не ниже собственных. На втором этапе восточноевропейского пути развития начался процесс самовоспроизводства восточноевропейской интеллигенции, лишь усилившийся на третьем. Система образования, обеспечивавшая прежде открытость общественной системы, теперь скорее, напротив, легитимизировала наследование позиций нового среднего класса.

В 1970-е годы в воспроизводстве новой элиты начала активно участвовать и довоенная интеллигенция, утерявшая свои позиции в результате социалистической революции. Их вернули себе ее дети, а тем более внуки. Ограничения для "старой" интеллигенции при приеме в вузы существенно ослабли с завершением периода сталинизма и вскоре после 1956 г. были совсем сняты. 1962 годом Р.Андорка датирует начало "дружелюбной" политики по отношению к этой группе общества и ее потомкам в Венгрии⁵³⁾. Она возвращала свое привилегированное положение в процессах социальной мобильности, занимая все более высокие позиции в обществе. Свыше половины сыновей венгерских служащих высшего уровня, рожденных после 1950 г., тоже стали работниками умственного труда. Их шансы получить вузовское образование в 30 раз превышали шансы сыновей неквалифицированных рабочих⁵⁴⁾. Если еще в 1963 г. доля молодых (25-29-летних) специалистов рабочего происхождения составляла среди мужчин 80%, то уже в 1973 г. она сократилась в Венгрии почти вдвое -- до 45% и на этом уровне стабилизировалась⁵⁵⁾. В условиях, когда родители были лишены возможности передать детям материальную собственность, они прилагали максимум усилий для обеспечения их "образовательным ресурсом", считая его условием успешного жизненного старта.

Возникший дефицит высококвалифицированных рабочих мест особенно осложнил начальный этап карьеры специалиста. В этой ситуации шансы трудоустройства выходцев из интеллигенции и служащих, использовавших потенциал семейный, дружеских, профессиональных связей, несомненно были выше. "Связи" представляли собой глубоко укоренившийся и постоянно воспроизводящийся народами региона традиционный институт⁵⁶⁾.

Так в 1970-е годы в период консолидация социальной структуры во втором послевоенном поколении происходило нарастание неравенства возможностей "восходящей" мобильности. Завершалось формирование интеллектуальной элиты, отличительной чертой которой в обществе восточноевропейского типа явилась, как ни парадоксально, повышенная массовость.

По доле высокообразованных первое поколение, родившееся и выросшее в условиях нового строя, по выражению В.Адамского, "драматически превзошло" поколение своих отцов и матерей. Это случилось во всех странах региона, кроме Чехословакии, точнее Чешских земель, а также Венгрии. Наибольший же отрыв в сфере высшего образования послевоенной генерации от предшественников среди стран центральноевропейского субрегиона сложился в Польше⁵⁷⁾. Модель модернизации через социально-образовательное восхождение в наибольшей степени соответствовала социокультурным реалиям страны с "живой" крестьянской и дворянско-интеллигентской традицией. Этот тип ускоренного развития весьма характерен и для Словакии, стадиально отстававшей от Чехии на старте послевоенных преобразований. Скачок в росте уровня образования словаков привел к формированию в республике национальной интеллигенции, которая к концу 1970-х годов по количественным показателям начинала превосходить чешскую.

Чехия отличалась наибольшей социальной мобильностью населения на первом этапе развития, в годы индустриализации. На втором же ее этапе, совпавшем здесь с периодом так называемой нормализации после событий 1968 г., она представляла собой наиболее социально-стабильное общество. Стремление чешской молодежи к поступлению в высшую школу было наименее выражено на общерегиональном фоне. Чехам присуща скорее традиция квалифицированного несельскохозяственного физического труда, чем крестьянская и/или дворянско-интеллигентская, как другим народам региона. В отличие от них, рационально мыслящие чехи не испытывали чрезмерных ожиданий от получения высшего образования, как впоследствии и разочарования в том, что они не оправдались.

"Модернизация через образование" характерна скорее для преимущественно аграрных на старте ускоренных преобразований стран, включившихся в "эволюционный поток" второй половины ХХ в. с опозданием, то есть не столько на первом, сколько уже на втором этапе этих преобразований. Народам Юго-Восточной Европы со слабой традицией индустриального труда ближе была модель развития через рост образования, чем через подъем экономики. Крестьянство этого субрегиона -- прежде всего румынское и болгарское -- чаще переживало непосредственное превращение в городскую интеллигенцию. Переходная стадия социального "восхождения", связанная с формированием на крестьянской основе класса промышленных рабочих, в бывших аграрных странах менее выражена. В них в 1970-е годы наблюдались наиболее высокие темпы роста не только уровня образования, но и численности крупных городов, их населения. Это было десятилетие радикальной модернизации и структуры образованности, и структуры расселения восточноевропейского общества.

Результаты социологических исследований показали, что больше всего в те годы хотели поступить в вуз выпускники школ Болгарии и СССР. Молодежь, практически лишенная здесь возможности предпринимательской деятельности, ориентировалась главным образом на образовательное достижение. Опережающий рост высокообразованных контингентов населения в наиболее отсталых на старте модернизации странах привел к относительному выравниванию их в этом отношении. Степень "однородности" региона -- не только социально-экономической, но и социально-культурной -- резко возросла.

Наиболее активными участниками социально-образовательного "восхождения" оказались не только страны и нации с аграрно-крестьянским прошлым, но и женская половина населения. Семьи работников физического труда ориентировали дочерей на профессии служащих, считавшиеся более престижными и предпочтительными для женщин по сравнению с индустриальным или сельскохозяйственным трудом -- тяжелым и грязным. В итоге уровни образования мужского и женского населения не только выровнялись, но по некоторым образовательным параметрам женщины даже превзошли мужчин. Высшее техническое и среднее профессиональное, особенно неполное, образование, ориентированное на труд в материальном производстве, осталось за мужчинами. Но полное среднее и высшее, особенно университетское, образование в 1960-1970-е годы отчетливо феминизировалось, как и многие отрасли непроизводственной сферы (образование, здравоохранение и др.).

В Болгарии -- стране, где в довоенный период господствовали патриархальные нравы, где женщины составляли большинство неграмотных и низкообразованных, уже в 1956 г. они опередили мужчин по количеству обладателей среднего, а в 1965 г. -- высшего образования и специалистов с ученой степенью⁵⁸⁾.

Образовательная политика стран Восточной Европы закрепляла за мужским населением социально-профессиональный статус более высокооплачиваемого рабочего или технического специалиста, предоставляя женщинам низкодоходный статус служащих или специалистов непроизводственной сферы. Специфика социокультурной динамики периода социализма в женской среде проявилась наиболее отчетливо: рост их уровня образования в то время опережал профессиональную мобильность, а тем более рост заработков.

В 1970-е годы, -- время становления массовой восточноевропейской интеллигенции -- уменьшалась зависимость между достигнутым уровнем образования, родом занятия и заработком. Лишь с 1982 г., по наблюдению польских социологов, взаимосвязь квалификации и дохода начинает возрастать. Возникшие социальные диспропорции касались прежде всего молодого поколения специалистов, рожденного образовательной революцией рубежа 1960-1970-х годов. Попытка власти представить инженеров как "героев" эпохи перехода к НТР была в этих условиях обречена на неуспех. Вместе с тем историческим фактом оставалось возникновение на втором этапе модернизации большой армии молодых, высококвалифицированных и активных людей. Не только в профессиональном отношении, но и в целом по своим социокультурным характеристикам они превзошли цивилизационную "планку" общества не только ранне-, но в некоторых отношениях и позднеиндустриального типа.

В.Адамский в середине 1970-х годов обнаружил не только значительный межпоколенный "образовательный перепад", но и огромные различия в уровне удовлетворенности трудом двух генераций работников промышленности. У младшего поколения этот уровень был гораздо ниже по сравнению со старшим. Но различие такого рода существовало только среди специалистов, или людей со средним профессиональным и высшим техническим образованием. Неудивительно, амбициозное младшее поколение вдвое превосходило старшее по уровню образования, но в обществе, где трудовой стаж оставался детерминантой социально-экономического статуса, оплачивалось ощутимо ниже⁵⁹⁾.

На протяжении всех четырех послевоенных десятилетий, вместивших два этапа "перехода к современности", его главным двигателем оставалась социально-профессиональная мобильность. В странах, где практически отсутствовала частная собственность, а труд считался "материальной и моральной обязанностью", именно профессия определяла место человека в обществе. Менялись лишь профессиональные приоритеты: в 1950-е годы это был индустриальный физический труд, в 1970-е -- интеллектуальный. Поддержка людьми общественно-политических преобразований, как свидетельствовали социологические данные, долгое время зависела от успешности их социально-профессионального продвижения, даже если оно не сопровождалось повышением материального уровня жизни⁶⁰⁾.

Однако общество переходило к новым ступеням развития, и ситуация постепенно менялась. Интеллигенция повторила путь смены жизненных ориентиров "с моральных на материальные", пройденный ранее рабочим классом. И у нее возросло сознание необходимости не только социального, но и экономического признания ее заслуг. Несоответствие статусных параметров -- существенное превышение культурно-образовательного уровня над материально-доходным -- рождало у высококвалифицированных специалистов устойчивое ощущение несправедливости происходящего.

Зарплата интеллигенции существенно (в 1960-е годы более, чем наполовину) превышала заработки рабочих только в Польше и Венгрии, где ее экономический статус традиционно был очень высоким. Противовес им составляла Чехословакия с ее эгалитарными нормами общественной жизни. Интеллигенция здесь действительно "недооплачивалась" не только по сравнению с западными, но и с восточноевропейскими коллегами. Ее заработки лишь незначительно (на 15-20%) превосходили доходы рабочих. Что же касается чехословацких служащих, то они получали даже меньше, чем сельскохозяйственные работники⁶¹⁾.

Неудивительно, что впервые в регионе проблема статусной несогласованности отчетливо прозвучала в исследовании социальной стратификации общества, проведенном чехословацкими социологами в 1967 г., в преддверии событий Пражской весны под руководством П.Махонина. Результаты его были опубликованы в книге "Чехословацкое общество"⁶²⁾. Уже тогда социологи зарегистрировали группы "недооплачиваемых работников умственного труда". В них входили специалисты и служащие с культурным и образовательным уровнем выше среднего, но низким статусом в иерархии доходов и власти. Несоответствие противоположного рода существовало в среде промышленных рабочих. Они слабо участвовали в управлении и потреблении культурных ценностей, но обладали высокими заработками.

В 1970-е годы статусная несогласованность лишь усилилась. Сравнение данных чешских микропереписей 1967 и 1984 гг. показало, что группа с очень низким доходом, но высшим уровнем образования и качества проведения свободного времени возросла почти втрое⁶³⁾. Подобного расхождения "материального и духовного" не существовало в предшествующем поколении "людей аванса", преодолевших большую социальную дистанцию, стартовав с низких экономических позиций. Но еще большую потенциальную опасность таило в себе расхождение другого рода. Сформировался новый для стран региона социальный тип молодого, образованного, даже высокообразованного горожанина. Его жизнь, относительно материально благополучная по восточноевропейским меркам, качественно отличалась от западных стандартов.

Уже к концу первого этапа социальных перемен доминировавшие недавно идеалы эгалитаризма исповедовались интеллигенцией меньше, чем рабочими, как квалифицированной частью последних меньше, чем неквалифицированной. В среде "продвинувшихся" в результате соцмодернизации слоев населения медленно, но верно утверждалось сознание их материальной "недовознагражденности". А по мере исчерпания потенциала социальных перемещений на втором этапе развития восточноевропейского общества это сознание возрастало лавинообразно. Сравнение с качественно более высоким западным уровнем потребления усиливало недовольство нового среднего класса, в странах рассматриваемого региона -- образованного класса. У его младшего поколения нарастало сомнение в правильности пути, то есть в существующей общественной системе. Росла уверенность, что ее смена, ликвидация власти компартии, устранение номенклатуры и переход к демократии позволят достаточно легко догнать Запад по уровню жизни.

Реальным и возможно главным достижением всего периода общественного развития Восточной Европы в период с 1948 г. по 1989 г., было коренное изменение экономического и культурного положения низовых, преимущественно аграрных слоев населения. Их социальное продвижение завершилось созданием многочисленного нового среднего класса, или массовой интеллигенции (госслужащих). Средние слои усиливались за счет низовых: структура общества приобретала "грушевидную" форму⁶⁴⁾. По мере ослабления политического режима на "позднем" этапе его существования интеллигенция вместе с госслужащими начала занимать ключевые позиции в восточноевропейском обществе.

Коммунистический строй, несмотря на репрессии в отношении части "старой" интеллигенции в начале 1950-х годов, создал ее "нового" аналога в виде полутрадиционного слоя с ориентацией на "высокую", элитарную культуру. Более того, соцмодернизация сформировала массовую основу этого типа культуры благодаря широко распространившемуся культу учебы. Образование превратилось в "инструмент" преодоления социальных барьеров общества полуфеодального типа. Возникала своеобразная, неизвестная истории система, в которой место человека в социальной иерархии определяется уже не "благородным происхождением", но и не "деньгами" или "собственностью".

Общество восточноевропейского типа включало два главных и основных социальных компонента -- интеллигенцию и рабочих (в том числе занятых в сельском хозяйстве). Интеллигенция состояла из наемных работников умственного труда и осуществляла управленческие, организационные функции, создавала новое знание. Зарождавшиеся в досоциалистический период буржуазные слои были вынуждены открывать для себя новые возможности самореализации в образовании или политической деятельности.

Социалистическое общество знало фактически два варианта "пути наверх". Помимо достижения высших уровней образования и занятия соответствующих им более или менее престижных профессиональных позиций, существовала еще возможность карьеры политической. Особенно распространенный в период мобилизационного социализма 1950-х годов, этот -- второй -- тип карьеры вел к административным должностям и управленческой деятельности. В отличие от первого пути, он сулил большие перспективы принадлежности к власти и материальные привилегии, соответствующие положению в ее иерархии. Однако в 1970-е годы прогрессировала конвергенция этих двух видов карьерной мобильности. Характерный для тех лет рост уровня образования распространялся и на партийную бюрократию. А политические критерии отбора в структуры управления все больше уступали место профессиональным качествам и знаниям.

Именно тогда венгерские исследователи Г.Конрад и И.Зеленьи написали книгу "Интеллектуалы на пути к власти: социологический анализ роли интеллигенции при социализме"⁶⁵⁾. Они предсказали замену в перспективе старой партийной элиты высокообразованными профессионалами. Последние, как представлялось авторам труда, должны были осуществить проект рационализированного и гуманизированного социализма, "социализма с человеческим лицом". Уже с 1960-х годов различие между бюрократией ("новой буржуазией") и интеллигенцией все больше сокращалось и, казалось, должно было постепенно совсем исчезнуть. Противоречия между ними имели второстепенный характер по сравнению с противоречиями между "классом интеллектуалов", часть которого составляла бюрократия, и рабочим классом⁶⁶⁾.

Почти четверть века спустя И.Зеленьи вместе с его коллегами скорректировал свои прежние представления. Он написал о том, что в действительности интеллигенция осознала свою общественную миссию лишь после завершения периода "госсоциализма". Эта миссия заключалась в реализации ею не социалистического, а совсем иного цивилизационного проекта в новой для нее роли культурной буржуазии⁶⁷⁾. В этом качестве в переходный "от социализма к капитализму" период конституировали себя высокообразованные слои, лишенные собственности, но занимающие верхние позиции в статусной иерархии восточноевропейского общества. "Класс интеллектуалов" включал и либерально настроенную интеллигенцию, и профессиональных управленцев-технократов. Это был альянс диссидентов и реформаторов. В преддверии 1989 г. они вместе выступили с либеральным проектом модернизации, альтернативным социалистическому. Фактически речь шла об идущей от образованного класса инициативе "строительства капитализма без капиталистов", в отсутствие буржуазии в ее традиционном понимании.

Действительно, переход Восточной Европы в конце ХХ в. к третьему -- постсоциалистическому, или капиталистическому, -- этапу развития произошел под воздействием роста настроений антиэгалитаризма, носителем которых и выступили высокообразованные слои населения. Как установил К. Загурский, функциональный эгалитаризм, который сформировался в польском обществе в середине 1980-х годов и "прорубил окно в демократию", возник под влиянием только двух факторов -- высшего образования и ожидания роста уровня жизни⁶⁸⁾. По наблюдениям польских социологов, именно образование служило детерминантой идеологического выбора в пользу либерализма в широком его понимании⁶⁹⁾. Высокообразованные отличались от остального населения по своему мировоззрению. Можно даже сказать, что все восточноевропейское общество, пройдя путь соцмодернизации, состояло из двух "классов" -- имевших высшее образование и не имевших его. Частные собственники начального этапа рыночных преобразований не представляли из себя социокультурной общности аналогичной интеллигенции. Более того, как свидетельствуют эмпирические данные, они даже не демонстрировали выраженного предпочтения либеральных ценностей⁷⁰⁾.

Потребительские ожидания сыграли в конечном счете решающую роль в отказе интеллигенции от принципов равенства в пользу свободы, в поддержке идеи системной трансформации. Группы общества, наиболее преданные системе на начальных этапах ее существования, перешли в категорию наиболее выраженных ее оппонентов. Крах социализма произошел именно потому, что от нее отказались многочисленные ее сторонники, считает И.Валлерстайн⁷¹⁾.

Однако социокультурные истоки радикальных преобразований рубежа 1980-1990-х годов относятся к событию, произошедшему за 20 лет до этого. Им стала образовательная революция рубежа 1960-1970-х годов, к которой восточноевропейское общество пришло в свою очередь в результате цепи перемен, начатых на рубеже 1940-1950-х годов. Уже тогда возникла типологическая общность пути развития народов региона и способа их интеграции в современный мир.

В период между двумя сменами поколений, пришедшимися на начало 1960-х и 1980-х годов, образовательный потенциал и весь стиль жизни восточноевропейского общества качественно преобразился. Именно в этот период "позднего индустриализма" совершился переход всего современного мира от индустриальной эпохи массового производства к постиндустриальной эпохе массового потребления, или просто к массовому обществу. Одновременно наступала эпоха общества информационного, когда сфера массового сознания приобрела решающее значение в социально-политических трансформациях.

Результаты смены поколений особенно ощутимо проявились в стремительно изменяющемся регионе Восточной Европы: каждая генерация обладала здесь особыми социокультурными характеристиками. А процесс смены поколений определял ход истории, специфику каждого из ее этапов. Вся восточноевропейская история второй половины ХХ в. измерялась двадцатилетними генерационными циклами.

Генерационный цикл, стартовавший в начале 1980-х годов, стал временем подготовки и осуществления второй великой трансформации восточноевропейского общества. В эти годы с исторической сцены уходит досоциалистическое поколение (родившиеся в 1910-е годы, преимущественно малообразованные крестьянские слои), оставляя ее поколениям "форсированной индустриализации" (рождения 1930-х годов) и "образовательной революции" (1950-х годов). Оба они -- "родители" и "дети" -- поколения ускоренной модернизации восточноевропейского типа.

Этот генерационный цикл тесно взаимосвязан с предшествующим, явился его следствием. Уже в 1960-е годы, в частности, разошлись пути европейского и китайского "строительства социализма". Одновременно началась конвергенция социалистической Восточной Европы с капиталистической Западной.

Восточноевропейской модели позднеиндустриального развития путем наращивания образовательного потенциала и догоняющего Запад потребления, путем формирования массовой городской интеллигенции, диаметрально противоположна китайская модель того же этапа развития. Зеркальным отражением восточноевропейской образовательной революции явилась китайская культурная революция. Она выразилась в резком ограничении и доступа молодежи к высшему образованию, и процесса формирования городских слоев с высокими материальными и социальными запросами.

Вместе с тем период между двумя великими трансформациями -- прежде всего 1970-е годы -- стал временем самоопределения, возвращения к традиции, к национально-культурному своеобразию не только в Китае. Аналогичные процессы шли в те годы и в Восточной Европе. По характеру социально-образовательной динамики она уже тогда имела много общего с Западной Европой. После завершения индустриализации восточноевропейское общество, несмотря на формальную закрытость от внешнего мира, фактически отказывалось от нее. Оно уже развивалось во многих отношениях параллельно с наиболее развитой его частью -- странами Запада, в общеевропейском цивилизационном контексте.

После двух десятилетий радикальных преобразований периода ускоренной индустриализации восточноевропейское общество относительно стабилизировалось, восстановив многие из утраченных традиций. Их носителем стала молодая интеллигенция -- не только массовая по составу, но и национально ориентированная по духу. Эталонными для нее были ценности узкого слоя старой, досоциалистической интеллигенции как исторической преемницы дворянско-аристократической элиты. В среде новой интеллигенции духовно-культурные ценности народов региона обрели социальную основу своего возрождения. Именно этот слой предопределил специфику постиндустриального развития Восточной Европы, формирования здесь общества постсовременного типа, опирающегося на культурное наследие народов региона.

Интеллигенция вернула восточноевропейскому обществу близкие ему идеалы романтизма и гуманизма, выступив с критикой социальных последствий форсированной, или силовой модернизации с общечеловеческих позиций. Между протестными волнами, инициированными чешским образованным классом в 1968 г. и польским в 1980-1981 гг., пролегал несостоявшийся путь восточноевропейской интеллигенции к власти. Движение Солидарность получило название "лебединой песни романтизма".

Что же касается самих семидесятых годов, то они вошли в историю региона как период стабилизации, даже застоя. Однако это было время "антимодернизации" в обеих частях континента, когда производительный тип развития сменялся потребительским. В те годы возрос уровень благосостояния и увеличилось значение досуга, его качества. Телевидение тогда же вторглось в повседневное существование восточноевропейского человека, предельно заполнив его собой: просмотр телепередач стал наиболее массовым и продолжительным способом проведения свободного времени. СМИ начинают активно влиять на сознание практически каждого человека. Особенно ощутимо проявилось это влияние в только что пережившей мощные социальные перемещения и "маргинализированной", пережившей дестабилизацию мировоззренческих ориентиров, Восточной Европе.

В 1970-е годы устанавливается разделение общественной и личной жизни: власть уже не контролирует частную сферу, как это было в годы мобилизационного социализма. Не политические институты, а традиционный институт семьи вновь начинает определять содержание восточноевропейской повседневности. Семья возвращает себе господствующие позиции в обществе, а само оно превращается в общество "домашнего социализма".

Выпуск: N8, ноябрь 2003 года

Восточноевропейский путь развития: социокультурные контуры (избранные главы из книги, часть 3)

Н.В. Коровицына

Продолжение. Начало в №№ 5-6

Общественная реальность не предоставляла привлекательной альтернативы дому и семье. Не только гражданская активность, но и, например, путешествия по миру или предпринимательская деятельность были практически невозможны. Только в семье человек чувствовал себя естественно и непринужденно, здесь фактически и проходила его жизнь. Один из жителей словацкого села в 1979 г. заявил, что "живет с полудня пятницы до утра понедельника", то есть когда находится дома в кругу семьи

ГЛАВА II.
ПЕРЕСТРОЙКА:
СДВИГИ В СИСТЕМЕ ЦЕННОСТЕЙ

§ 1. Восточноевропейская модель семейного поведения

Разделение восточноевропейского общества на "мир людей" и "мир институций" с особой силой обозначилось с завершением цикла его радикальных преобразований. Интенсивное "социальное перемешивание" периода индустриализации не смогло коренным образом трансформировать мощный пласт традиционной культуры и образа жизни народов региона. В 1970-е годы семья и ближайшее окружение вновь, в соответствии с вековым укладом приобретают для восточноевропейского человека первостепенную важность и смысл -- в противовес окончательно формализовавшейся сфере общественной жизни. Саму власть теперь уже мало интересует, о чем люди думают и как они к ней относятся.

Сферы общественной и частной жизни "разошлись". Доступ "внешней" действительности в повседневность восточноевропейца был теперь крайне ограничен, а политические воззрения, высказываемые внутри семьи и за ее пределами, весьма различались ¹⁾. Общественная реальность не предоставляла привлекательной альтернативы дому и семье. Не только гражданская активность, но и, например, путешествия по миру или предпринимательская деятельность были практически невозможны. Только в семье человек чувствовал себя естественно и непринужденно, здесь фактически и проходила его жизнь. Один из жителей словацкого села в 1979 г. заявил, что "живет с полудня пятницы до утра понедельника", то есть когда находится дома в кругу семьи ²⁾. Можно говорить о выраженном "фамилиоцентризме" восточноевропейского общества того времени ³⁾. Превращение семьи в его социальный фокус и господствующую ценность составило содержание процессов неотрадиционализации периода "домашнего социализма". Любопытно, образовательная революция рубежа 1960-1970 х годов совпала по времени с феноменом "возврата к семье" в Восточной Европе, что заложило основы деления общества на людей "простых" и "образованных".

В то время вся внетрудовая жизнедеятельность человека приобрела выраженный семейный характер. Явно изменились и приоритеты семейной политики государства. От обеспечения полной занятости женщин, составлявшей основу этой политики в период индустриализации, совершился переход к поощрению их традиционных функций, связанных с ведением домашнего хозяйства и воспитанием детей.

Именно в семейной среде, в неформальном кругу традиционно на протяжении столетий закладывались основы выживания и самосохранения народов региона, особенно в переломные периоды их истории. К их числу относится и вторая половина ХХ в. с ее системными трансформациями. "Бегство от кризиса в семью" произошло, например, после введения военного положения в Польше в декабре 1981 г. Тогда, согласно социологическим данным, скачкообразно возросла роль частной сферы как фактора удовлетворенности жизнью и цели существования, даже превысив уровень середины 1970-х годов. Аналогичная динамика характерна для периода "нормализации" в Чехословакии.

Вплоть до начала политических преобразований в Восточной Европе, в преддверии бархатных революций частная жизнь остается наиболее предпочтительным и доминирующим способом существования восточноевропейца. "Социализм начался у нас с того, что обобществил семью, а закончился тем, что был семьей тотально колонизирован", -- написал чешский социолог И.Можны ⁴⁾. "Семейный фон" общественной жизни Чехии в 1970-1980 годов выразительно показан им в книге "Почему так легко?.."⁵⁾. Как следует из нее, большинство семей (семейных кланов) достаточно хорошо вписалось в социальные реалии позднесоветского типа и было относительно удовлетворено ими.

Чешский человек, по И.Можны, отличается не только скептицизмом по отношению к разного рода новациям, но и бдительностью, осторожностью, недоверчивостью. С давних времен он надежно держит судьбы своей нации в собственных руках, полагаясь прежде всего на институт семьи, его традиционные функции самообеспечения и самодостаточности, а в период, который автор определяет как "поздний модерн" -- еще и самореализации личности.

Относительно независимая и автономная от государства восточноевропейская семья является хранительницей и надежным инструментом передачи ценностей национальной культуры из поколения в поколение. Институт семьи, бывшей в 1970-е годы практически единственной альтернативой официозу "реального социализма", в то десятилетие окреп и усилился, став основой "суверенности" индивида по отношению к действительности, "убежищем" от нее. Семья оставалась важнейшим источником покоя, комфорта, накопления творческого потенциала. Причем эта ее функция открыто поддерживалась самим коммунистическим режимом. Власть видела в семье, межпоколенных отношениях взаимной поддержки и сотрудничества основы социальной солидарности, консолидации общества, которую не могла обеспечить политическими средствами, или "сверху". Действительно, солидарные отношения и взаимопомощь поколений традиционно очень сильны в семьях народов региона. Они служат ярким образцом преемственности, связи поколений.

В соответствии с общепринятыми нормами жизни на родителей возлагалась моральная обязанность заботиться, обеспечивать условия получения максимально высокого уровня образования и поддерживать финансово детей и внуков как можно дольше и независимо от индивидуальных возможностей. Вырастая, дети выполняли те же обязанности в отношении собственного потомства. Молодые люди были ориентированы на ожидание материальной помощи родителей на протяжении практически всей жизни. Опрос родителей 15-летних детей, проведенный в начале 1980-х годов в Чехии, показал, что 40% их выражало намерение поддерживать своего сына (дочь) экономически "насколько хватит сил"⁶⁾. "Инвестирование" в следующее поколение, в семью, потом в семьи детей составляло наиболее распространенную жизненную стратегию людей того времени ⁷⁾.

Трехпоколенные семьи в Восточной Европе периода социализма представляли собой очень распространенное явление. В условиях дефицита жилья молодежь и после вступления в брак вынуждена была нередко жить вместе с родителями. Так, в Болгарии в 1977 г. 61% молодых супружеских пар проживало вместе со старшими ⁸⁾. Вместе с тем, у 95% чешских семей после 5 лет брака была собственная квартира ⁹⁾. Старшая генерация, как правило, брала на себя обязанность воспитания внуков, освобождая от нее молодых работающих матерей.

В 1970-е годы государство усилило меры по поддержке семьи, материнства и детства. Наряду с ним церковь, особенно в странах, где она пользовалась большим массовым влиянием, пропагандировала и поддерживала модель семьи, которую можно определить как традиционную, или консервативную. Расцвету ее в то десятилетие способствовали и политические, и экономические реалии: членство в "восточном блоке" и относительно невысокий, по сравнению с западным, уровень материального достатка населения, а также осознание людьми этого различия. Стремясь его преодолеть, коммунистические правительства в условиях "технократического" социализма даже предприняли попытку превращения потребительских настроений в социально-мобилизующий фактор. Ожидалось, что он сплотит общество и обеспечит жизнеспособность существующего режима. Однако функцию общественной мобилизации, как показали последующие события, смогло выполнить не экономическое, а политическое движение. Оно действительно получило название "Солидарность". Но начало эпоху краха коммунизма.

Применительно ко второму этапу восточноевропейского пути развития можно с уверенностью говорить о его национальном многообразии. Модель социокультурной эволюции тех лет сложилась под влиянием не только и даже не столько "советских образцов", сколько традиций самих народов региона, особенностей их нравов и обычаев, то есть культурно-цивилизационных характеристик жителей рассматриваемого региона.

Семья в восточноевропейском понимании гораздо шире, чем в западном, -- не только потому, что она многопоколенная. Сюда входят помимо родственников еще и друзья, сослуживцы, соседи, без которых невозможно представить себе жизнь отдельного человека. Семья, по выражению Ст.Новака, -- это своего рода "расширенная личность"¹⁰⁾. Дружеские отношения для поляков, считает он, важней, чем для других народов. "Чего-то, соответствующего дружбе в нашем понимании, просто нет в большинстве культур". Выраженная потребность восточноевропейца в одобрении и поддержке со стороны ближайшего окружения оставалась эффективным фактором общественного контроля. Эта потребность порождала конформизм по отношению к общепризнанным семьей ценностям, характерный для представителей всех социальных групп и поколений.

Микроструктуру восточноевропейского общества традиционно составляет не отдельная личность или нуклеарная семья, а сплоченная малая группа. Престарелые супруги и молодые связаны регулярными отношениями, которые сочетаются с "горизонтальными" связями между ними и более дальними родственниками, с другими семейными кланами, образуя в совокупности систему. Ее повседневное существование составляет "ядро" жизненного мира восточноевропейца. Так или иначе, большинство семей интегрировано в систему подобной взаимозависимости ¹¹⁾. Основу общества, его развития составляют тесные контакты внутри малых групп, скрытые от глаз посторонних. Весь мир поделен на "членов семьи", или "своих" и "чужих". "Связи", на которых держится общество такого типа, названо Э.Бэнфилдом "аморальной семейственностью"¹²⁾. Это понятие использовано им применительно к традиционному крестьянскому сообществу. Система связей подобного типа сохранялась в Восточной Европе и после завершения первого этапа ускоренной модернизации.

В 1970-е годы, особенно в их конце, в сфере семьи концентрировалась жизненная энергия восточноевропейского общества. Взаимопомощь членов семьи в обеспечении их всем необходимым восполняла существовавший дефицит товаров и услуг. Семья во многом дополняла государство собственными ресурсами -- материальными и социальными. Интегрированная в систему неформальных контактов еще более высокого ранга, она функционировала как важная экономическая структура социалистического общества. А оно недалеко ушло от общества традиционного типа с его приоритетом социальных институтов над безличными финансовыми. Причем различие в степени вовлеченности в "самодеятельное" производство между городским и сельским населением оставалось минимальным. Следование семейным интересам, их охрана утвердились в качестве приоритетной цели жизнедеятельности людей. Восточная Европа, которую от аграрного прошлого отделяло всего одно, как минимум два поколения, еще жило доиндустриальным менталитетом. Крестьянская традиция, акцентирующая роль семейно-дружеской общины, и традиция дворянско-интеллигентская, сохраняли свою силу и при "развитом социализме"¹³⁾. Исходя из этих двух традиций, строились жизненные стратегии восточноевропейцев, их "массовый" и "элитарный" типы. Коллективизм, эгалитаризм и патернализм были естественным содержанием обоих их на этапах и индустриального, и перехода к постиндустриальному развитию.

После экономического подъема начала 1970-х годов уровень благосостояния населения достиг относительно высоких по меркам данного региона значений. Различия в материальном положении социальных и национальных групп свелись к минимуму, а расширение внешнеэкономических связей привело к заполнению рынка импортными потребительскими товарами. Гарантии полной занятости, бесплатного медицинского обеспечения и образования создавали ощущение безопасности и уверенности в завтрашнем дне. Все это благоприятствовало расцвету восточноевропейской семьи и превращению ее действительно в главную жизненную ценность и мужской, и женской части населения. В семье восточноевропейский человек находил компенсацию ограниченных возможностей и карьерного, и имущественного роста, характерных для периода "домашнего социализма".

Протестный потенциал, периодически выплескивавшийся на поверхность общественной жизни Восточной Европы, коммунистический режим канализировал в сферу семейной, частной жизни. Вступление в брак и рождение детей считалось обязательным и универсальным способом существования человека. Государственная политика поощрения рождаемости начала 1970-х годов дала всплеск значений этого показателя. Брачность в это десятилетие находилась на очень высоком уровне, а средний возраст вступления в брак не превышал 25 лет. Широкое распространение ранних браков было обусловлено социальной политикой государства, отдававшего приоритет поддержке семей с малолетними детьми.

Система советского типа как "солидарное сообщество уравнительных архетипов" сама построена по принципу семьи. С середины 1960-х годов с завершением строительства "основ социализма" и наступлением спокойной и безбедной жизни народы региона вернулись к тихому семейному быту полутрадиционного типа. Семья служила прообразом патерналистского государства с иерархической системой отношений. Понятие "народ" отождествлялось с понятием "семья", в которой государству отводится роль "отца"¹⁴⁾. Как во всякой традиционной культуре, чувство здесь преобладает над знанием и интересом, а социальная идентификация личности носит прежде всего эмоциональный характер.

Существуют многочисленные эмпирические подтверждения первостепенной значимости семьи для восточноевропейца 1970-х годов. Особенно характерно это для поляков, отличающихся самым высоким в регионе уровнем религиозности. Семья у них -- важнейшая группа, с которой индивид себя идентифицирует, неотделимая от его самого. Вторая по значимости для поляка группа -- национальная. Отождествление с польским народом, очень значимое для каждого его представителя, ярко проявляется в феномене польского патриотизма.

В субъективном видении людей польское общество предстает в виде "федерации" первичных групп, объединенных в национальное сообщество. В роли этих первичных групп и выступают семейно-дружеские объединения. Именно они образуют то социальное пространство, в котором реальный "мир человека" взаимодействует с внешним, в сильной мере чуждым ему "миром институций". Стефан Новак обнаружил в 1970-е годы своего рода социальный вакуум между уровнем первичных групп и общенациональным уровнем. Как выяснилось, значимость профессиональных или политических объединений "среднего уровня" для поляков несравненно ниже по сравнению с семьей (в широком смысле) и народом. Именно это относительно свободное социальное пространство и заняло в 1980 г. движение, организованное независимым профсоюзом Солидарность. Оно сыграло роль объединяющего фактора по отношению к массе первичных групп, создав, наконец, -- пусть на время -- социально-политическую общность поляков ¹⁵⁾.

На протяжении десятилетия, предшествующего появлению Солидарности, склонность людей к жизни в малых группах, объединенных дружескими и семейными связями, возрастала, став доминирующей не только для старшего, но и для младшего поколения. Польское исследование 1978 г. продемонстрировало эскапистские устремления молодежи по отношению к организованной общественной жизни. Она нетерпимо относилась к каким-либо посягательствам на свой "круг" -- родственников и друзей, -- не допуская внешнего давления, нарушения установившейся системы отношений. Молодой человек не верил в возможность улучшения условий своей жизни "сверху", отторгая общественную действительность как инородную и непонятную. Нравственным считалось не следование принятым нормам, а защита интересов близких, с одной стороны, и национальных традиций -- с другой. Мир человеческих чувств и эмоций ограничивался микрогруппой, за пределами которой господствовала малопонятная и суровая действительность. Такой тип сознания молодого поколения конца 1970-х годов, связанный с акцентированием взаимоотношений на уровне первичной группы, которая противопоставлялась всему остальному миру, И.Кшеминьский назвал формой самообмана ¹⁶⁾.

Одну из главных сторон восточноевропейского типа социокультурной эволюции второй половины ХХ в. составляет эмансипация женщины. Она была особой -- частичной, ограниченной профессиональной сферой, при сохранении и даже развитии традиционных функций женщины: домохозяйки, матери, жены. Прежде всего по этим характеристикам женщина оценивалась обществом. Вместе с тем социализм "освободил" женщину. Он предоставил ей возможность и даже обязал трудиться полный рабочий день. Это резко контрастировало с полупатриархальным типом общественных отношений, который непосредственно предшествовал установлению социалистического строя. Переход к практически полной женской занятости совершился на протяжении жизни буквально 1-2 поколений. Его стимулировала экономическая ситуация семей, когда средний уровень благосостояния достигался сложением относительно невысоких заработков двух взрослых членов семьи, то есть женщина была вынуждена участвовать в формировании семейного бюджета. Можно говорить о массовой профессиональной активизации восточноевропейских женщин, которая отражала и идеологию, и экономическую необходимость второй половины прошлого века, наконец, стратегию экстенсивной, ориентированной на максимальное использование дешевой рабочей силы, индустриализации.

Хотя вовлечение женщины в общественное производство преследовало цель формирования ее новых качеств, таких как уверенность в себе, ориентация на успех, на партнерские отношения в семье и обществе, у нее по-прежнему сохранялись традиционные черты семейного охранительства и самоотдачи. Образ восточноевропейской женщины скорее дополнился некоторыми новыми элементами. Но исторически сложившиеся элементы этого образа не были разрушены. Гендерная трансформация периода социализма наиболее точно воспроизводит главную особенность социокультурной трансформации данного типа. Она основана не столько на замещении, сколько дополнении спектра человеческих качеств и свойств.

Целые сферы жизни общества и виды занятости, связанные главным образом с непроизводственным и потому неприоритетным и малооплачиваемым трудом оказались феминизированными. Этот процесс отчетливо проявился на втором этапе модернизации, когда резко возрос уровень образования женщин. Как отмечалось выше, они опередили мужчин по темпам роста полного среднего и высшего, особенно гуманитарного, образования, оставив мужчинам более перспективную с точки зрения оплаты техническую и профессионально-техническую подготовку. Восточноевропейское общество действительно все больше напоминало большую семью с четким разделением на мужские и женские виды труда и ответственности.

Наиболее распространенный тип поведения восточноевропейской женщины -- это совмещение "труда и дома" при признании явного приоритета второго. Производственная функция дополнила привычный круг ее обязанностей. Такая модель жизни получила большую популярность. В 1979 г. 41% польских женщин высказались за сочетание производственных и семейных ролей женщины, а в 1989 г. -- 51%¹⁷⁾. Женщины хотели работать, и труд на производстве для них был в такой же мере, как и для мужчин, источником жизненного удовлетворения, давал возможность самореализации. Эта возможность ограничивалась только их семейными, прежде всего материнскими обязанностями.

Таким образом, в восточноевропейском обществе господствовал модифицированный социализмом традиционный взгляд на разделение сфер деятельности мужчины и женщины. В соответствии ним домашняя сфера жизни оставалась целиком -- от принятия решений до их реализации -- в ведении женщины. Исключение составляли семьи высокообразованных женщин, занимающих соответствующие профессиональные позиции. В таких семьях круг обязанностей мужчин включал и так называемые женские виды труда. От уровня образования зависела и частота принятия супругами совместных решений.

Церковь и семья -- исторически два главных института общественной жизни Польши, хранящие национальные ценности и воспроизводящие частную сферу жизни как особенно значимую. Последняя четверть ХХ в., включая период либеральных реформ, не принесла в этом отношении существенных перемен, как не привела она к трансформации роли и значения женщины в обществе. Многие народы рассматриваемого региона традиционно воспринимали частную жизнь и семью как альтернативу государству, часто лишенному независимости, своеобразный "щит" от его вмешательства в жизнь простого человека. При этом именно на женщину возлагалась особая миссия. Она отвечала за сохранение и передачу из поколения в поколение национально-культурных ценностей, прежде всего патриотических и религиозных. Этой миссией польской женщины определялся ее традиционно высокий статус, что составляло общепризнанную и глубоко укорененную реальность национальной жизни. Польские исследователи пишут: "Совершенно естественно, что, чем ниже социальный статус семьи, тем больше власть мужа и тем жестче ее проявления"¹⁸⁾. В аристократических семьях роль жены всегда "перевешивала" по значению роль мужа именно постольку, поскольку на нее возлагалась первостепенная по важности для польского шляхетства задача передачи духовного наследия потомству. На фоне различий в положении женщин, принадлежавших к отдельным социальным группам, в Польше оно выше по сравнению с другими странами. Так, роль "Польской Матери" всегда признавалась обществом и поддерживалась церковью. Она диктовала женщине подчинять себя, свои личные устремления нуждам сообщества -- страны и семьи. Именно такой порядок жизни считался естественным.

Польская женщина отождествляла себя с понятиями "нация" и "семья", сознательно при этом от много отказываясь. Основу социального генотипа польской женщины составляла ее готовность к самопожертвованию, не связанному с ожиданием никакой другой компенсации, кроме символической. Именно за это ее близкое героическому качество "чрезвычайного порядка" она и пользуется высоким престижем в семье и обществе ¹⁹⁾. Подобное к ней отношение компенсирует характерное для нее несоответствие между уровнем образования и участием в общественной жизни, в труде, управлении, политике, достаточно распространенную неудовлетворенность ее от профессиональной деятельности. Традиционно женщина довольствуется ролью "семейного менеджера". Как правило, она для нее важнее, чем производственная самореализация или высокие заработки. Поэтому польские женщины считают, что "управление людьми -- очень женское занятие"²⁰⁾. Значение роли "семейного менеджера" возрастает в кризисные периоды развития общества. Что интересно, женщина даже сама сознательно участвует в создании дискриминационных барьеров, предпочитая оставлять руководящие должности мужчинам и не пытаясь изменить сложившееся веками разделение ролей.

Восточноевропейскому обществу в отличие от западноевропейского присуща особая форма феминизма -- "домашний феминизм". Она подразумевает доминирующую роль матери в семье. Феминизм же в западном понимании в Восточной Европе не распространен. Здесь господствует консервативная модель семьи, в которой мужу отводится роль "кормильца". В 1970-е годы "домашний феминизм" был одной из важнейших сторон "домашнего социализма". Именно тогда в обществе резко возросла роль институтов частной сферы жизни, а значит функция женщины как их центральной фигуры. "Домашний социализм" был неотделим от феномена не только "семейственности" (большого значения в широком смысле семьи, "семейной группы"), но и ее основы в виде специфической формы матриархата. Под ней подразумеваются властные полномочия и статус женщины в рамках семейной группы, служившей основой общественной системы в целом. Так возникла восточноевропейская версия "синдрома суперженщины".

Мария Ярош, глубоко исследовавшая статистику самоубийств в Польше, обнаружила низкую склонность к ним женщин. Она объясняет это ни чем иным как особым статусом и сохраняющимися традиционными привилегиями женщин в польском обществе. Вероятность же самоубийства в результате потери супруга (супруги) в случае их смерти или развода в 4 раза выше, чем одиноких или состоящих в браке. Таким образом, семейный статус остается важнейшим фактором девиантного поведения поляков. Наивысшие показатели самоубийств регистрируются у людей, ставших одинокими внезапно. Именно резкая смена брачного статуса, влекущая чувство изоляции и разбалансированности связей с окружающим миром, порождает у поляка (впрочем, не только у него) наибольшую саморазрушительную энергию.

В образе женщины и модели семьи наиболее ярко проступает сам восточноевропейский тип общества и особенности его эволюции. К числу их относится, во-первых, приоритет частного, но не личного, а группового над общественным и, во-вторых, повышенное значение нематериальной, даже героико-романтической мотивации жизнедеятельности над чисто экономической. Беспрецендентный рост уровня образования женщин в 1960-1970-е годы не столько изменил, сколько способствовал усилению этих традиционных свойств женщин региона, что составляет несомненную специфику восточноевропейского типа развития.

Для большинства женщин их производственная активность важна скорее для укрепления жизненной позиции, уже завоеванной в частной сфере, то есть в семье ²¹⁾. В обществе, "несущими конструкциями" которого остаются семейные и национальные, где слабо выражены группы среднего уровня -- социально-экономические и социально-политические -- естественен приоритет семейных и национальных интересов над всеми остальными. Поэтому в эмоционально-символическом, подсознательном плане стремление к равенству полов, как и к реализации интересов, угрожающих семейным, даже выходящим за их пределы, -- дело отдаленного, по оценке специалистов, будущего ²²⁾.

Именно в семейно-репродуктивной сфере зарождаются и коренятся основные отличия восточноевропейского общества от западноевропейского. Л.Кралева доказала это на материалах современной Словакии. Она пришла к выводу, что словацкое общество и в 1990-е годы оставалось "скорее закрытым, настороженным по отношению ко всему иному, чужеродному прежде всего в воспроизводственном поведении"²³⁾.

Если польский или словацкий тип семьи и женщины больше соответствует традиционному, или доиндустриальному обществу, то, например, чешский -- скорее современному, промышленно развитому. Это, однако, не исключает их принадлежности одной -- восточноевропейской -- модели семейного поведения, сформировавшейся в третьей четверти ХХ в. Данная модель близка народам региона, традиционно тяготеющим к семейным ценностям как основе их жизненной стабильности и устойчивости. Семья и нация остаются для всех восточноевропейских народов, независимо от уровня их общественно-экономического развития или политических веяний, фундаментальными ценностями. Это две межпоколенные общности, на протяжении всей истории народов региона дающие им ощущение собственной идентичности.

Объективность существования особого восточноевропейского типа семьи и восточноевропейского демографического режима доказывает чешский опыт и конкретные социологические исследования его.

Чешская семья уже в межвоенный период принадлежала к западноевропейскому типу с характерным для него высоким брачным возрастом, значительной долей мужчин и женщин, не вступающих в брак, сознательной бездетностью как стратегией жизни человека. Однако с начала 1950-х годов семейное поведение чехов кардинально изменилось: исчезла добровольная бездетность, безбрачие, резко снизился возраст вступления в брак и рождения первого ребенка. Демографическая политика рубежа 1960-1970-х годов явилась важной частью "нормализации" общественной жизни после событий 1968 г. В результате этой политики Чехословакия опередила остальные страны региона по темпам роста рождаемости ²⁴⁾. Доля лиц, вступающих в брак в эти и последующие годы возрастала, достигнув предельных величин (90-95% 20-29-летних). Причем браки заключались в более раннем возрасте, чем в довоенный период. Если в 1930-е годы доля замужних женщин среди 20-летних составляла только 15%, то в 1970-е годы она приблизилась к половине. В 1930-е годы брак мужчин в возрасте 20 лет был исключением, теперь в этой возрастной группе женат был уже каждый десятый ²⁵⁾.

Ранний брак и раннее обзаведение потомством -- не только результат общественно-политической ситуации периода "домашнего социализма". Это и отражение ускоренной урбанизации стран региона 1970-х годов. Переселенцы из сел в города придерживались привычных для них норм жизни: "сельская" модель семьи распространялась в это десятилетие на города.

Восточноевропейское общество на протяжении всей второй половины ХХ в. отличалось по характеру демографического воспроизводства от западноевропейского, демонстрируя особый режим естественного движения населения. Распространенные в бывших соцстранах взгляды на семью, брак, отношения мужчин и женщин складывались специфическим образом. Они формировались в условиях высокой, практически полной женской занятости и государственной поддержки института брака и рождения детей, а также ограниченных возможностей самореализации людей во многих других сферах жизни. В результате по показателям брачности Восточная Европа тяготела к группе стран с выраженной традицией католицизма. Однако эту группу отличали от рассматриваемого региона гораздо более низкие, чем в странах соцсистемы, показатели разводимости.

Демографическая идентичность стран, принадлежавших к одному геополитическому пространству, была важнейшей характеристикой их общности, что самое главное -- относительного единства господствующих здесь моральных норм и стиля жизни. Сформировавшаяся на этой основе модель демографического поведения, семьи и получила название восточноевропейской. Она характеризуются признанием высокого уровня эмансипированности женщин на рынке труда, предпочтением брачного союза другим формам партнерских отношений, сознанием, что воспитание детей составляет сердцевину семейных отношений, и одобрением развода как формы разрешения супружеского конфликта ²⁶⁾. Таков "портрет" восточноевропейской семьи, созданный чешским социологом Миланом Тучеком.

Восточноевропейский тип семейного поведения -- это уже несомненное отрицание патриархальной модели семьи. Вместе с тем данный тип представляет собой явное смешение традиционных и современных ценностных систем, концепций и стилей жизни. Особенно важно подчеркнуть, что это "смешение" -- специфическое для данного региона, для его пути развития общества и человека.

Выпуск: N 3(15), март 2004г

Восточноевропейский путь развития: социокультурные контуры (ч.4)

Н.В. Коровицына

Продолжение. Начало в №№5,6,8 за 2003г.

На втором этапе восточноевропейской истории, особенно с середины 1970-х годов, образцы потребления, соответствующие аскетическим идеалам периода мобилизационного социализма, как и ориентация на равенство потребительских возможностей, явно теряли силу. Переход к обществу массового потребления преобразил повседневное существование среднего восточноевропейца. Он открыл новые, неограниченные возможности роста материального благосостояния перед человеком, нравственный фундамент которого был «поколеблен» серией социальных перемещений. Восстановить его не могла утопическая по содержанию программа построения коммунизма с ее моральным кодексом.

§ 2. Мир «домашнего социализма»:

расцвет и преддверие распада

Значительные усилия по подъему социальной сферы, предпринимавшиеся властью, выходили за рамки реальных экономических возможностей стран региона[i]. Вместе с тем они порождали все новые и далеко идущие массовые ожидания.

С завершением «раннего» этапа строительства социализма и переходом к его «поздней» вариации – «домашнему социализму» - увеличилась продолжительность свободного времени, а еще больше – его значения в жизни человека. Центр тяжести трудовых усилий сместился из общественного производства в сферу домашнего хозяйства. Наступил период массового дачного строительства и развития автомобилизма. Половину всего жилищного фонда в Чехословакии составляли теперь семейные дома[ii]. Происходила стремительная экспансия личных домохозяйств, работ по их благоустройству, отнимавших все больше времени и средств.

Появление теневой экономики открывало перед восточноевропейцем перспективу дополнительных заработков. Они давали ощущение независимости и коренным образом меняли стиль жизни. Расширялись и возможности сельскохозяйственного производства, в том числе товарного. Почти половина индустриальных рабочих Венгрии вернулась к крестьянскому труду и образу жизни в свободное от основной работы время[iii]. В этих условиях постепенно стирались отчетливые ценностные и мировоззренческие ориентиры начального этапа восточноевропейского пути развития.

Происходила деполитизация общественной жизни и сознания человека. Лозунг 1950-х годов «Кто не с нами, тот против нас», и 1960-х «Кто не против нас, тот с нами», сменился в 1970-е годы лозунгом «Кто работает, тот и преуспевает». Люди оценивали политическую реальность в непосредственной зависимости от состояния своего материального потребления. Снижение уровня благосостояния могло теперь легко стать источником неудовлетворенности общественно-политическим режимом. Именно так вскоре и случилось, несмотря на то, что обстоятельства изменились относительно незначительно: за период 1977-1980 гг. реальный уровень потребления поляков из личных доходов в расчете на человека возрос примерно на 10%, тогда как в первой половине 1970-х годов такие темпы роста были ежегодными[iv].

Следует подчеркнуть, что к рубежу 1970-1980-х годов важнейшие структурные преобразования восточноевропейского общества были уже в основном завершены, и оно превратилось в промышленное и городское. Однако новые социальные реалии, сформировавшиеся ускоренными темпами, не были «укоренены» в плане культурном. Это рождало ощущение неопределенности, духовный вакуум стремительно заполнялся неотрадиционалистскими культурными ценностями и образцами поведения. Мир восточноевропейской семьи, существующий по своим собственным законам, обрел доминирующие позиции в условиях «домашнего социализма».

В обществе, лишь 10-15 лет назад преодолевшем исторический рубеж, отделяющий его от преимущественно аграрного строя, доминировали два социокультурных типа – массовый, «обывательский», и элитарный, «интеллигентский». Первый из них и стал основой общества «домашнего социализма».

Социализм с характерным для него дефицитом материальных благ и развитой системой неформальных связей и отношений сохранил многие традиционалистские социокультурные образцы – структуры общества и его ценности[v]. Делалась попытка достичь современных целей традиционными средствами. Консервативный путь, по которому в конце 1940-х годов пошла социалистическая, основанная на советском примере и опыте, модернизация, в целом отвечал условиям места и времени не только России, но и самих стран восточноевропейского региона. На старте ускоренного развития они представляли собой преимущественно крестьянские общества с бюрократическими «верхами». З.Бауман написал: «Коммунистическое общество возникает по следам крестьянского»[vi]. Но, как показала жизнь, форсированная индустриализация в конечном счете обернулась «форсированным традиционализмом»[vii].

Традиция и ментальность, утвердившаяся в 1970-е годы в Восточной Европе, была производной от крестьянской, то есть «посткрестьянской». Она ориентировалась на ограниченный круг заслуживающих доверия друзей и родственников, на стабильность жизненного уклада, зажиточность и материальное самообеспечение, на теневые, неофициальные механизмы удовлетворения потребностей, на отчуждение от системы власти. Второй этап консервативной модернизации оказался крайне благоприятным для расцвета данного типа ментальности. Небывалая по темпам урбанизация сформировала нового горожанина с нравами и обычаями вчерашнего крестьянина. Процесс его «раскрестьянивания» был начат, но не завершен. Для него было характерно стремление к материальному накоплению, проистекающее из бедности и неопределенности доиндустриального уклада жизни его самого или поколения его родителей. Понятие «иметь» отождествлялось с понятием «быть», существовать. Это качество нового горожанина сохранилось и окрепло, распространившись на широкие слои общества[viii]. «Вещизм» и «аморальная семейственность» сочетались с культурой политической апатии и смирением, ориентацией на государственный патернализм и уравнительную справедливость[ix].

«Посткрестьянский» тип культуры народов региона соответствовал типу их религиозности. Католицизм отдавал приоритет настоящему перед будущим, празднику перед буднями, потреблению перед накоплением. Подобная ориентация, если не создавала, то и не противоречила формированию нравственного фундамента общества позднесоветского типа, предпочитающего распределительную этику производственной. Переход к «домашнему социализму» совершался на фоне морального кризиса, переживаемого индустриально-технологической цивилизацией с ее поисками выхода из ситуации нарастающей бездуховности и безнадежности, надвигающейся экспансии потребительства как разновидности материалистической ориентации.

Доминирующая жизненная ориентация восточноевропейского общества конца 1970-х годов связана с успешной семейной и личной жизнью, материальным благосостоянием, образованием детей. Эту ориентацию называют «малой стабилизацией»... Ее идеал – спокойное существование, лишенное и драматических потрясений, и сильных позитивных переживаний. Такой тип существования возможен только в кругу семьи и ближайших друзей, дающем ощущение безопасности...

Ценности приватно-стабилизационные и семейно-групповые традиционно наиболее близки восточноевропейским народам. Именно они стали опорой теряющего силу коммунистического режима. Модернизационный потенциал системы советского типа явно иссякал. Она уже просто следовала в «общем потоке» современного мира, переживая конвергенцию с капиталистической системой. Возвращаясь же к истокам ценностной трансформации Восточной Европы периода социализма, можно охарактеризовать этот процесс следующим образом.

В результате массовой восходящей мобильности, особенно интенсивной на начальных этапах социалистических преобразований, к концу 1950-х годов произошла относительная гомогенизация системы ценностей, интересов, отношений социальных групп и классов восточноевропейского общества. Причем субъективное восприятие последствий «восхождения» даже превосходило по масштабам и значимости его объективные темпы и объем.

Пути выравнивания социальных позиций по советскому образцу сравнивают с американской моделью «плавильного котла». Применительно к Восточной Европе Ст.Новак использует понятие «мельницы», которая к 1957-1958 гг. - по завершении периода сталинизма - «смолола» некоторую совокупность ценностей и отношений[x]. Как свидетельствовали результаты социологических исследований рубежа 1950-1960-х годов, крупные изменения в социально-экономической организации общества, вызванные национализацией, индустриализацией, земельной реформой, переходом к плановой системе, полной сменой социально-классовой структуры, в целом были приняты польским народом. Идея равенства жизненных шансов как преимущественного «подъема» наиболее отсталых слоев, как и идея ответственности государства за удовлетворение основных потребностей человека, в середине – конце 1950-х годов получила массовую поддержку. Все эти идеи и процессы, стоявшие за ними, действительно ассоциировались в сознании человека с понятием «социализм». Но не противоречили они и традиционным представлениям, в частности, религиозным, практически не трансформированным сугубо материалистической «школой капитализма», его этикой...

Так, ко времени окончания социалистических преобразований обладание деньгами не рассматривалось как самоцель. Доход в сильной мере утерял свою функцию универсального статусообразующего фактора. Ликвидация частной собственности и превращение всех занятых в наемных работников привели к тому, что социальное положение стало определяться содержанием и характером труда. Значение же его моральных стимулов резко возросло. Анализ престижа профессий 1961 г. в Польше показал, что шкала его напрямую не ассоциируется с величиной дохода. Во главе иерархии привлекательности отдельных видов труда находились профессии, требующие прежде всего высокого уровня образования. Самая престижная из них к моменту завершения строительства «основ социализма» - профессор[xi].

Удовлетворенность жизнью зависела в те годы от возможности межчеловеческого общения, а особенно – от любимой работы. Для пятой части несельскохозяйственного населения досуг, развлечения были источником наибольшего удовлетворения. Аграрное население отдавало приоритет своему труду, родительским обязанностям, здоровью. В целом к моменту завершения формирования общества, которое в этой книге называется восточноевропейским, жизнью в нем были довольны почти 70% опрошенных[xii].

Система ценностей, сложившаяся в Восточной Европе к концу 1950-х годов, представляла собой результат взаимодействия ценностей нового строя с традиционными ценностями народов региона – «массовыми» и «элитарными», их своеобразный синтез...

Система ценностей поляков оставалась относительно стабильной в течение четверти века, по оценке социологов, до 1978 г., даже до начала 1980 г. Она принципиально не изменялась на протяжении всего этого периода, в Польше особенно насыщенного выступлениями политической оппозиции и чередой массовых протестных выступлений (1968, 1970, 1976 гг.)[xiii]. ...Тип сознания восточноевропейца, сложившийся на начальном этапе первой великой трансформации, сохранял свои базисные параметры. «Стержнем» его служила эгалитарная ориентация, хотя и не абсолютная, а умеренная по своему проявлению: необходимость некоторого неравенства при распределении доходов признавалась обществом.

Социологический анализ разных лет не демонстрирует значимой динамики системы ценностей, их распределение идентично в большинстве исследований. Так, идеологический портрет варшавского студента 1978 г. почти повторяет его портрет 1958 г. Его отличает предпочтение «некоторой формы социализма», несогласие с существованием частной собственности в ключевых отраслях экономики, на крупных промышленных и сельскохозяйственных предприятиях[xiv]. И в личностных, и в общественных ценностях молодежь особенно не отличалась от родителей[xv]. Идейно советская модель социализма была воспринята народами Восточной Европы, переживавшими в прошлом веке те же стадии цивилизационного роста, что и народы СССР.

Структура общества, представлявшего собой «федерацию первичных групп, объединенных в национальное сообщество», нашла свое адекватное выражение в системе ценностей этого сообщества. Монолитная, пронизывающая различные сегменты общественной структуры, эта система возникла с завершением строительства «основ социализма». Она просуществовала на протяжении всей стабильной фазы социалистического развития - третьей четверти ХХ в.[xvi]. Применительно к данному периоду надо говорить именно не о множественности типов сознания, а об их единстве для различных социальных групп и слоев. Восторжествовала «однородная модель» ценностных ориентаций, основанная на социальной гомогенности восточноевропейского общества того времени. Незначительна была и зависимость между установками, взглядами людей и их демографической, в том числе поколенческой, принадлежностью. Не существовало, например, выраженного поколенческого «разрыва», тем более >кофликта между старшими и младшими, «отцами» и «детьми» (генерациями 1930-х и 1950-х годов рождения). Причиной тому – отсутствие значительного межпоколенного различия в ценностях и представлениях обоих поколений. Специалисты констатировали явное преобладание, даже доминирование преемственности над изменением, непрерывность культурной традиции. Согласно всем исследованиям, поколения родителей и детей были очень похожи: взгляды молодежи в условиях довольно стабильного развития складывались под сильным влиянием родителей. Если мать принадлежала к глубоко верующим, вероятность того, что ребенок тоже будет верить, составляла в Польше 80%. Если же она решительно неверующая, - всего 5%[xvii]. Поколенческие различия проявились в странах региона только со сменой культурной доминанты общества в 1990-е годы.

Практически единственным фактором, в течение нескольких послевоенных десятилетий дифференцировавшим ценностно-мировоззренческие представления восточноевропейцев, оставался уровень их образования. Уже исследование 1969 г. показало, что ценностные ориентации определяются только двумя показателями – уровнем образования и социальным происхождением[xviii]. Последнее утеряло свое значение с появлением второго поколения образованного класса менее десятилетия спустя. Только принадлежность к высокообразованному слою создавала ощутимые отличия в мировоззренческих характеристиках.

Неудивительно, что эрозия возникшей в 1950-е годы ценностной системы со временем началась под влиянием не политических, а социальных, точнее социокультурных, а еще более определенно – социально-образовательных сдвигов. Восходящие социально-образовательные перемещения, в основном завершившись к середине 1970-х годов, привели к появлению нового «качества» восточноевропейского общества. Ускоренная урбанизация и образовательная революция «изнутри взорвали» существующую систему ценностей, долгое время сохранявшую свою стабильность и незыблемость. Начался кризисный период освоения нового жизнеустройства, формирования новых мотиваций, потребностей, целей и ценностей.

Проект соцмодернизации был фактически исчерпан. Вторая половина 1970-х годов не дала новых идей и решений, на основе которых могли бы возникнуть ценностные ориентиры продолжения прежнего «пути» или начала следующего его этапа. Общество начало ускоренными темпами диверсифицироваться, терять свою однородность: переход к буржуазной системе ценностей сочетался с возвращением к традиционным формам и способам существования. Социальное единство и равенство как идейные основы жизни народов региона становились достоянием истории.

Общественная система стран Восточной Европы после трех десятилетий ее функционирования на основе социалистической модели начала превращаться в неэгалитарную. А система образования, служившая важнейшим фактором эгалитаризации, выравнивания и каналом социального авансирования, быстро теряла эту свою функцию. Произошло насыщение восточноевропейского общества квалифицированными и высококвалифицированными кадрами, сложилась социально-профессиональная структура, даже превосходящая уровень экономического развития стран региона. Процесс расширенного воспроизводства образованного класса был уже невозможен, и совершился переход к практике «наследования» социальных позиций. Более того, сама система образования уже не обеспечивала былую открытость общественной системы. Она скорее легитимизировала возникновение все более жесткой социальной иерархии. Люди начали ощущать первые признаки дифференциации экономических условий существования.

Динамика массового сознания свидетельствовала о нарастании различий в заработках и благосостоянии, в социальном положении, уровне образования, характере труда. При этом межгрупповые различия в религиозных и политических взглядах, как следует из польских опросных данных, сокращались, то есть эти взгляды унифицировались.

Факторы неравенства между людьми

по оценкам 1962 и 1975 гг. в Польше (%)[xix]

1962 1975

различия в заработках и имуществе 81,7 91,2

различия в образовании 71,1 76,3

участие в управлении и неучастие 64,1 78,6

деление на физический и умственный труд 57,0 65,7

различия в религиозных взглядах 48,2 31,6

различия в политических взглядах 47,2 24,0

деление на город и село 44,2 58,9

различия в социальном происхождении 22,6 27,9

До середины 1970-х годов преобладало мнение, что социальные различия слишком велики, и многие (58% рабочих и 38% интеллигенции) даже заявляли о необходимости их полного «стирания»[xx]. Неудивительно поэтому, что сама идея национализированной экономики и централизованного планирования оставалась глубоко укорененной в сознании населения. И это подтверждают многочисленные документальные свидетельства в виде результатов социологических опросов. Однако «эталонный» социализм, который люди хотели бы видеть, в правильности его были по-прежнему убеждены, отличался от «реального», свидетелями которого они являлись. Именно это расхождение «теории и практики» обычно и порождало массовое недовольство[xxi].

Разница в уровне материального благосостояния воспринималась наиболее остро. Ее считали основным фактором, разделяющим общество, и главным потенциальным источником социального напряжения. В целом за три послевоенных десятилетия уровень жизни населения Восточной Европы вырос, но одновременно увеличились и его материальные потребности. ...Сказывалось традиционное неприятие народами региона сильных общественных неравенств, даже если они связаны с высококвалифицированным и очень ответственным трудом. Результаты всех социологических исследований подтверждали, что склонность к идее равенства зависит от позиции в иерархии доходов: более обеспеченные, то есть образованные и высокооплачиваемые чаще признавали необходимость дифференциации жизненных стандартов. Вместе с тем образованные слои, чьи материальные потребности были удовлетворены лучше других, испытывали меньшее социально-политическое напряжение. Они и в 1970-е годы еще чаще других групп населения ценили интересную работу, творческое самовыражение, успех и общественное признание. Высокие материальные позиции были тогда наиболее значимы для рабочих[xxii].

Культурно-историческая традиция дворянских наций, прежде всего польской, содержала выраженный романтический компонент. В условиях консервативной модернизации эта традиция не только не угасала, но, напротив, получила развитие под влиянием широко пропагандировавшейся идеологии формирования «нового человека»[xxiii]. Этот светский аналог христианства тоже ориентировал человека на жертвенность во имя служения высшей – духовной – цели, на альтруизм, деятельность на благо всего общества. Надличностные интересы усиливал синтез религиозно-романтической традиции с «социалистическим идеализмом». Массовая основа такого рода синтеза возникла в среде интеллигенции и распространялась на широкие слои общества.

...Большинству людей тех лет, переживших бурные годы индустриализации и социалистических преобразований, гораздо ближе была так называемая стабилизационная модель развития. Она не предусматривала стремления к труднодостижимым целям. На исходе соцмодернизации в Восточной Европе уверенно господствовали ценности, дающие ощущение безопасности и устойчивости. И старшее поколение, и младшее главным для себя считали спокойную жизнь, достойное профессиональное положение. «Простого» восточноевропейца не привлекало занятие управленческих позиций, активная политическая деятельность, насыщенная богатыми впечатлениями и переживаниями, приключениями и риском жизнь. Такие ценности, как успех, стремительная карьера, слава, власть, научное и художественное творчество, не особенно привлекали «массового» жителя региона ни раньше, в досоциалистический период, ни теперь. Амбициозные устремления «выбиться в жизни» менее всего поощрялись родителями в детях[xxiv].

Показательно, например, что, по оценке западных немцев (1991 г.), бывшие граждане ГДР, социализированные в восточноевропейской среде, превосходят их самих только в трех отношениях. Они скромнее, более уважительны и дружелюбнее относятся к детям. Кроме того, отмечаются такие качества восточных немцев, как отзывчивость, прилежность, честность, а также интерес к политике и критичность. Восточногерманский менталитет менее прагматичен, то есть ориентирован на достижение конкретного результата деятельности и отношений. По самооценке, западные немцы самостоятельнее, больше открыты миру, мыслят свободнее, решительнее, более деловые и предприимчивые, дисциплинированные, больше заботятся о деньгах[xxv].

Еще более склонная к «разумной стабильности», по сравнению с польской, чешская нация формировалась в условия, во-первых, отсутствия национальной независимости в рамках Габсбургской империи и, во-вторых, неполной социальной структуры, в которой не было представлено национальное дворянство. В итоге возникла характерная только для этой нации приспособляемость к сменяющимся политическим режимам, толерантность, стремление заявлять о себе миру конкретными делами. «Недворянской» и прошедшей раннеиндустриальный этап общественного развития в третьей четверти не ХХ, а ХIХ века, чешской нации присуще атеистическое мировоззрение. Эгалитаризм, склонность к уравнительным нормам общественной жизни и умеренным политическим взглядам находит в чешской среде особенно яркие проявления. Периодом социализма традиционный чешский эгалитаризм был развит. Ярко проявились тогда же и другие присущие чехам черты: скептицизм, ценностный релятивизм, «швейкизм», расчет на патерналистскую функцию государства, глубоко укорененные в национальном сознании[xxvi]. Чехи особенно недоверчивы к крупным преобразовательным проектам, они ставят перед собой реалистические задачи и решают их благодаря своему трудолюбию и национальной солидарности. Их индивидуализм и ориентация на ближайшее окружение сформировали своеобразный предпринимательский дух, независимый, саморегулирующийся стиль жизни и мировосприятия, склонность ставить перед собой преимущественно практические цели[xxvii].

Чешское общество характеризуется исследователями как консервативное, традиционалистское и протекционистское[xxviii]. В отличие от польского, оно довольно закрыто в культурном отношении по отношению к внешнему миру. Это его качество тоже получило развитие в период 1948-1989 гг. Чехи тогда оказались практически изолированными от западноевропейской цивилизации, с которой их связывало больше, чем остальные народы региона.

И.Можны в своей широко известной книге «Почему так легко?…» нарисовал впечатляющую картину общественно-политической жизни Чехии периода «нормализации». Традиционные носители здравого рассудка относили диссидентские круги к «чужим». Считалось, что в этих кругах слишком много тех, кто разрушил гармонию традиционного мира чехов уже в начале 1950-х годов, пойдя на первую великую трансформацию. Еще больше повлияли подобные люди на повседневную жизнь чешского человека, когда изменили ее привычный порядок в 1968 г., проведя свой неудавшийся «обновленческий» эксперимент – во имя идеалов, которые однажды не оправдались. Взгляды диссидентов встречали уважительное отношение как альтернативные официальным, но на протяжении 1970-1980-х годов господствовало мнение: «не можем же мы все быть диссидентами». Отрицающие существующий порядок борцы с режимом воспринимались простым чешским человеком как своего рода «господа», обладатели особого статуса и соответствующих ему привилегий, социального и культурного капитала. Как и представители коммунистической номенклатуры, диссиденты «жили от идеологии». И элита, и контрэлита в чешском обществе периода «нормализации» имела относительно слабую социальную поддержку. Преобладающие в сознании принципы социального и материального равенства заставляли осторожного и недоверчивого чеха инстинктивно держаться в стороне и от тех, и от других[xxix].

В восточноевропейском обществе доминировали ценности повседневной жизни, фокусирующиеся вокруг основных жизненных потребностей человека. Полезность и практичность отличали культуру этого типа. Ее мотивационную основу составляла ориентация на конкретные, имеющие материальное выражение успехи; преобладали апатия и цинизм. Машины и дачи стали главной темой разговоров восточноевропейцев, предметом их устремлений. Период «нормализации» привел к увеличению значения ценности «спокойной жизни без напряжений и риска». В 1970-е годы в иерархии из 21 ценности эта позиция занимала 10 место, в 1980-е – уже 4-е. В Чехословакии даже «деньги», «заработок» теряли свои позиции по шкале ценностей. «Предприимчивость» была здесь явным ценностным аутсайдером. Склонность к ней демонстрировали главным образом рабочие[xxx]. Исследование, проведенное в среде варшавских студентов, показало резкое уменьшение их готовности идти на риск ради таких ценностей, как «правда», «человеческое достоинство», «религия», «идеология». Но все же у них сохранялась высокая (свыше 80%) готовность отдать жизнь за родину[xxxi].

Образовательные амбиции восточноевропейцев периода «домашнего социализма» были уже менее выраженными, чем 1-2 десятилетия назад и зависели от социального положения семьи, особенно от уровня образования родителей. Большинство людей рассматривало образование главным образом как средство «продвижения», но теперь уже преимущественно экономического. Труд также оценивался в зависимости от величины дохода, который приносил. Однако в то «перестроечное» в широком смысле время речь не шла о полном переходе от моральных стимулов к материальным. Человек тех лет еще был «социалистическим».

Восточноевропейская молодежь 1970-х годов рано основывала семью и характеризовалась «надличностным», ориентированным на интересы своей семьи, малой группы, индивидуализмом. Он проявлялся в стремлении к труду, обеспечивающему этой семье комфортные условия жизни. Главным же средством достижения поставленной цели молодежь считала получение профессиональной квалификации, диплома о среднем специальном или высшем образовании. Она хотела материального вознаграждения в соответствии с принципами меритократии, в соответствии со своими «заслугами», по качеству и творческому содержанию труда, но еще и по принципу «каждому по диплому»[xxxii]. Именно так выражался ее инструментализм в отношении к труду и образованию.

По данным одного из опросов, наиболее востребованной ценностью, дающей человеку ощущение, что жизнь удалась, было «семейное счастье» (76,5% ответов) - традиционная и скорее нематериалистическая ориентация. «Хорошее состояние здоровья» занимало второе по частоте место в этой иерархии (70,9%). Гораздо реже – для 46,2% опрошенных – показателем жизненного успеха выступали «хорошие материальные условия». Далее следовал «труд, приносящий удовлетворение» (37,2%)[xxxiii]. В те годы в Чехословакии регистрировалось снижение ориентации на интересный труд и даже на материальную заинтересованность в его результатах.[xxxiv] «Стержнем» восточноевропейской культуры оставался безусловный приоритет частной сферы жизни над трудовой, профессиональной. Ключевой служила ценность в широком смысле семьи – традиционная, со значительным религиозным и нравственным подтекстом... Система неформальных межчеловеческих отношений пережила в тот период, получивший название не только «домашнего», но и «лирического, сентиментального социализма», время своего расцвета.

Начало действительной «материализации» системы ценностей польские социологи датируют 1982 г., когда действительно постепенно меняется доминанта восточноевропейской культуры и ее система ценностей. Семья уступает свой приоритет материально-экономическим аспектам существования человека. Главным для него становится величина получаемых доходов и трудовая, профессиональная деятельность как средство их максимизации. Семья, супружество, родительство теряют свой священный для социума, недалеко ушедшего от традиционного, смысл и приобретают смысл прагматический. В те годы высокий уровень материализма регистрировался, пожалуй, еще только в венгерском обществе. Либерализация экономической жизни началась здесь раньше, чем в остальных странах региона. Уже в 1956 г. коммунистический режим в Венгрии прибег к улучшению материальной ситуации населения как способу выхода из политического кризиса[xxxv]. По данным 1983 г., степень распространенности материалистических ценностей в венгерской среде была даже выше, чем в американской, а на общеевропейском фоне – одной из максимальных. Особенно высокие значения ценности индивидуального преуспевания и материального благосостояния наблюдались в Венгрии у занятых частной сельскохозяйственной деятельностью[xxxvi].

Венгрия продемонстрировала в 1980-е годы образец социально-экономического развития, по которому в следующее десятилетие пошли остальные страны региона. Аналогичный образец социально-политического развития содержится в польском «кризисном» опыте того же периода.

С распадом монолитной системы ценностей периода социализма все очевиднее становилось ценностное многообразие восточноевропейского общества. Основу его составляло живое наследие досоциалистического периода, трансформировавшееся в определенные образцы поведения, интересы, ценности, относящиеся к «посткрестьянскому» и «постаристократическому» социокультурным типам. Завершение первой великой трансформации повлекло за собой распад единства восточноевропейского общества, фундамент которого составлял союз двух его изначально «родственных» социальных субъектов, – нового рабочего класса и новой интеллигенции. В эпоху перехода к постмодерну начали расходиться жизненные пути и ориентации «верхов» общества и остальной его части. Последняя опиралась на модифицированную, или маргинализированную крестьянскую культуру, перенесенную в городскую среду, но сохранившую тесные связи с аграрной деятельностью и сельским образом жизни. Для бывших крестьян, или новых горожан с их рутинной повседневностью, «обывательскими» стратегиями и растущей ориентацией на материально-вещественную сторону жизни переход к обществу массового потребления обернулся формированием позднесоветской версии мелкобуржуазности.

Так называемый стабилизационный тип культуры оказался крайне устойчивым и способным к социокультурной экспансии. Неотрадиционализм 1970-х годов фактически вылился в необуржуазный стиль жизни и способ мышления. Его отличало стремление к материальному обладанию, к потреблению, в том числе как элементу социального престижа. Уровень дохода постепенно начинал выступать символом социального продвижения и успеха. В странах региона этот символ особенно привлекал людей с относительно невысоким культурным уровнем, чей социальный и даже образовательный статус претерпел стремительный рост[xxxvii]. С повышением их благосостояния в 1970-е годы несоответствие социально-экономических и социально-культурных параметров дало бурный всплеск мелкобуржуазных наклонностей.

Альтернативу им составлял стиль жизни интеллигенции, утверждавшийся в среде высокообразованной молодежи. Престижные символы, связанные с обладанием, для нее были менее значимы по сравнению с престижем самого образования, участия в культурной и общественной жизни, научном и художественном творчестве, самореализации. Высокообразованная молодежь рубежа 1970-1980-х годов, нередко принадлежавшая уже ко второму поколению интеллигенции, ощущала себя духовной преемницей старой, довоенной интеллигенции, ориентировалась на ее стиль жизни. Именно его молодая интеллигенция считала «эталоном», а его носителей – действительной «элитой» восточноевропейского общества.

Эта – «просоциальная» – ориентация составляла противовес массовой стратегии «малой стабилизации». В отличие от последней, она выражалась в готовности включиться в активную общественно-полезную деятельность и редко сочеталась с ориентацией на узкосемейное благополучие. Исследования показали, что две эти ориентации, или стратегии жизни восточноевропейцев были взаимоисключающими: выбор одной из них как правило давался за счет другой[xxxviii]. «Просоциальный» и «стабилизационный» типы культуры – это современные (модернизированные) проявления «аристократической» и «крестьянской» традиций.

Восточноевропейский мир постепенно адаптировался к последствиям первой великой трансформации и в целом социалистической модернизации. Этот мир еще находился в «поле» влияния системы советского типа, но его вековой облик, преображенный реалиями третьей четверти ХХ в., явно возвращался... Пожалуй, именно на рубеже 1970-1980-х годов действительно начинали формироваться специфические модели развития народов региона, сам восточноевропейский путь современной эволюции - то, к чему народы региона стремились с середины 1950-х годов...

[i]Дегтярь Л. Социальные аспекты постсоциалистической трансформации в странах Центральной и Восточной Европы./Общество и экономика. 2000. № 8. С. 130-157.

[ii]Kalinová L., Sova V. Lidský potenciál v podmínkách přestavby./Pr. 1989. S. 171.

[iii]Bruszt L. “Without us but for us?” Political orientation in Hungary in the period of late paternalism./Social research. 1988. № 1-2. P. 52.

[iv] Marody M. The political attitudes of Polish society in the period of systemic transformation./Escape from socialism. W-wa. 1992. P. 256.

[v]См.: Вишневский А.Г. Серп и рубль. Консервативная модернизация в СССР. М. 1998.

[vi]Bauman Z. Comment on Eastern Europe./Studies in comparative communism. 1979. Vol. XII. № 2-3. P. 185.

[vii]Мarody M. On Polish political attitudes./Telos. Fall 1991. № 89. P. 110.

[viii]Wasilewski J. Społeczeństwo polskie, społeczeństwo chlopskie./Studia socjologiczne. 1986. № 1.S. 52.

[ix]Tarkowska E., Tarkowski J. Social disintegration in Poland: civil society or amoral familism?/Telos. № 89. Fall 1991.

[x]Nowak St. Values and attitudes of the Polish people./Scientific American. 1981. V. 245. № 1.

[xi]Czerwiński M. Elements of the urban population's style of life./Sisyphus. 1981. № 1. P. 101, 103.

[xii]Makarczyk W. Factors affecting life satisfaction among people in Poland./The Polish sociological bulletin. 1962. № 1-2. P. 106-107, 111.

[xiii] Ciąglość i zmiana tradycji kulturowej. W-w. 1989. P. 150-151.

[xiv]Nowak St. Values and attitudes of Polish people. P.28.

[xv] Ciąglośći zmiana tradycji kulturowej. S. 151.

[xvi]Koralewicz-Zębik J. Niektore przemiany systemu wartośći, ceľow i orientacji życiowych społeczeństwa polskiego./ Studia socjologiczne. 1979. № 4. S. 187.

[xvii] Ciąglośći zmiana tradycji kulturowej. S. 442-443.

[xviii]Koralewicz-Zębik J. System wartośći a struktura społeczna. Wr. 1974. S. 245.

[xix]Ibid. S. 164.

[xx]Nowak St. Values and attitudes of Polish people. P.28.

[xxi]Nowak St. System wartośći społeczeństwa polskiego./Studia socjologiczne. 1979. № 4. S. 163.

[xxii] Ciąglośći zmiana tradycji kulturowej. S. 298.

[xxiii]Koralewicz-Zębik J. Niektore przemiany systemu wartośći. S. 180.

[xxiv]Ibid. S. 183.

[xxv]Мейер Г. Германия – одно государство, две политические культуры./Вестник Московского университета. Серия 12. Социально-политические исследования. 1994. № 4. С. 67.

[xxvi]Vize rozvoje České Republiky do roku 2015. Pr. 2001. S. 122-123.

[xxvii]Bayer I., Kabele J. Politische kultur der Tschechishen Republik und ihre transformation. Kőln. 1996. S. 30.

[xxviii]Nedomová A., Kostelecký T. Narodní identita. Pr. 1996. S. 36.

[xxix]Možný I. Proč tak snadno?.. S. 22-28.

[xxx]Slejška D. Vývojové procesy lidských hodnot a naše doba. Příspěvek k poznání základů axiologickédynamiky. Pr. 1990. S. 64-67.

[xxxi]Nowak St. Values and attitudes of Polish people. P. 30.

[xxxii]Jerschina J. System wartośći młodych robotników i inteligentów w procesie przemian./Kultura i spoleczeństwo. 1983. № 2. S. 8-9.

[xxxiii] Sikorska J. Warunki udanego życia. Sukces życiowy./Zmiany w życiu Polaków w gospodarce rynkowej. W-wa. 1999. S. 94-95.

[xxxiv] Slejška D. Vývojové procesy lidských hodnot a naše doba. S. 66.

[xxxv] Siemieńska R. Dylematy transformacji w Europie Środkowej i Wschodniej. Analiza systemu wartośċi w perspektywie porównawczy./Powroty i kontynuacje. W-wa. 1995. S. 127.

[xxxvi] Manchin R. Individual economic strategies and social consciousness./Social research. 1988. № 1-2. P. 92.

[xxxvii] Jawłowska A., Pawełczyńska A. The style of life. It's macrosocial mechanisms and differentiation. Sisyphus. 1981. V. 1. P. 150-151.

[xxxviii] Społeczeňstwo polskie przed kryzysem w świetle badań socjologicznych z lat 1977-1978. W-wa. 1987. S. 276.

Выпуск: N 5(17), май 2004г

Восточноевропейский путь развития: социокультурные контуры (ч.5)

Н.В. Коровицына

Продолжение. Начало в №№5,6,8 за 2003г., № 3 за 2004 г.

На рубеже 1960-1970-х годов начинается период постиндустриального развития, в современной литературе получивший еще название постэкономического. Уменьшается значение сугубо экономических целей и материалистической мотивации, сменяясь стремлением человека к достижению «внутренних» целей своего личностного развития. Осознание им своей самоценности радикально изменяет направленность общественной эволюции. Восточная Европа не остается в стороне от этой, охватившей Запад подлинной культурной революции, - следствия революции образовательной, или бума высшего образования. В восточной части Европы культура постмодерна утверждается в среде городской молодежи, относящейся к традиционной интеллигенции. Возникает уникальный синтез традиции и посмодерна, ставший, может быть, главным социокультурным итогом восточноевропейского, социалистического пути развития.

§ 3. Синтез традиции и постмодерна

Эпоха индустриального общества, а вместе с ней эпоха так называемого организованного модерна подходит к завершению в конце 1960-х годов и в развитых странах Запада, и в Восточной Европе с их различным опытом модернизации - на основе экономического индивидуализма в первом случае и коллективизма во втором. Однако оба модерн-проекта материалистичны по содержанию, поскольку руководствуются логикой массового промышленного производства. «Переход к современности» - это всегда и везде время секуляризации и антропоцентризма, господства представления о всесилии Человека, что для коммунистической идеологии характерно не менее, чем для буржуазной.

Переход к постмодерну, или позднему модерну для Восточной Европы означает завершение мобилизационного этапа развития с его верой в прогресс и требованием от человека полной самоотдачи во имя его достижения. Но значение человеческого фактора общественного развития лишь возрастает, а духовная сфера жизни получает приоритет над материальной. Этот приоритет характерен для эпохи постмодерна и на Западе, и на Востоке, но во втором случае духовное начало усилено спецификой самого коммунистического проекта – по своей сути «гиперморального»[i].

Восточноевропейское общество на втором этапе этого пути теряет характер тотального, неделимого единства всех его подсистем, жестко детерминированного целями экономической модернизации. Культурная сфера жизни, как и остальные, приобретает относительную автономию и начинает развиваться на собственной основе. Расширяются границы, и возрастает открытость духовной культуры народов региона внешним влияниям, усиливается «импорт» прежде всего западных ценностей. Но одновременно увеличивается значение национально-культурного наследия. Социальным субъектом обоих процессов выступает интеллигенция, состоящая в большинстве своем из людей иного социального происхождения, то есть новая, но взявшая на себя миссию проводника по сути «старых», то есть традиционных норм и ценностей в жизнь. В городской образованной среде в 1970-е годы формировался не только «элитарный» тип высокой культуры, но и возрождалась народная культура.

В это десятилетие совершается своего рода антимодернизация, связанная с реставрацией «естественных» форм социальности, привычного жизненного уклада и сознания людей в изменившемся за годы индустриализации мире. Антимодернистские ориентации, тенденция отказа от рационального и материального в пользу чувственно-эмоционального начала лежат в основе всякой культуры постмодерна. В Восточной Европе, еще совсем недалеко ушедшей от эпохи традиционализма, эти процессы проявились особенно мощно. Переход восточноевропейского человека к постмодерну совпал с его «разгосударствлением», всплеском многообразия его картины мира.

На смену принесенным извне образцам приходили национально-специфические пути развития, формировавшиеся исходя из собственных моральных, институциональных и прочих ресурсов. Социалистический проект консервативной модернизации мало изменил аксиологическую сторону жизни восточноевропейского общества. Он не порвал с его культурным прошлым, со многими базисными ценностями общества доиндустриального типа[ii]. Смысл социалистического эксперимента в том и состоял, чтобы «догнать Запад», перешагнуть от традиционного общества к современному, заимствуя из капиталистического модерна только его экономическую – индустриальную - составляющую, но не культурную, духовную. Наиболее глубокий пласт духовных ценностей народов региона, детерминирующих «природу» восточноевропейского общества, оставался мало измененным. В результате к концу второго этапа послевоенного развития национально ориентированные стратегии развития, основанные на неотрадиционалистском фундаменте, достигли максимального проявления. «Вершина» их – революция Солидарности и бархатные революции 1989 г.

Вместе с тем в 1970-е годы восточноевропейское общество, прежде всего его молодежь, столкнулось с вызовом западного стиля жизни и массовой культуры. Ее образцы вторгались в сознание, мало измененное процессами модернизации. По существу, только тогда впервые в странах региона возникла реальная альтернатива традиционной системе ценностей. Поп-культура проникала в среду, где высокая культура как символ аристократизма, принадлежности к элите особенно ценилась, составляла источник престижа и предмет подражания. Среди интеллигенции и гуманитариев тех лет, пишут российские социологи Л.Гудков и Б.Дубин, в те годы преобладало неприятие всего «массового» как «коммерческого» и «низкопробного»[iii]. Однако экспансия массовой культуры Запада с ее образцами легкой, приятной жизни - по выражению М.Жюлковского, «с налетом роскоши» - нашла благоприятную психологическую почву в Восточной Европе с ее неудовлетворенным дефицитом материального потребления. Несбалансированность его с опережающим ростом духовного потребления отличала именно высокообразованную часть общества.

Индустриально-технологическая культура – по сути своей материалистическая и секуляризованная – формировалась в восточной части Европы своеобразно. Со времени первых пятилеток она складывалась под воздействием не рынка, а плана, в условиях сдерживания индивидуальной финансово-экономической, частнопредпринимательской инициативы. Но дело не только в этом.

На протяжении последних двух столетий культура восточноевропейского модерна утверждалась преимущественно на художественной, литературной основе. Движение за национальное возрождение в странах региона началось с создания национального языка, литературы, которая оценивалась не только по ее эстетической, но и по политической значимости, выполнению ею общественного предназначения. В процессе эволюции восточноевропейского общества экономика традиционно имела второстепенное значение по отношению к политике и культуре, а литературцентризм всегда составлял неотъемлемую часть российской модернизации, позже - развития по «советскому образцу» в Восточной Европе. Писатель становился здесь «учителем жизни», позже – «инженером человеческих душ». Книжный эталон жизни и сформировал «народную», или новую интеллигенцию с характерной для нее развитой нравственной мотивацией, навеянной литературной классикой, романтическими идеалами, завышенными ожиданиями и надеждами. «Нематериализм» имманентно присутствует в восточноевропейской и русской (российской) культурной традиции, выразителем которой выступила интеллигенция. Экономический рационализм, тем более меркантилизм был ей несвойственен.

Напротив, капиталистический модерн сформировала трудовая этика протестантизма, субъективированная в образе «человека экономического». Только с переходом к обществу массового потребления во второй половине ХХ в., точнее в его третьей четверти, в результате послевоенного экономического подъема западное общество «сдвигается» от преимущественно материалистических к нематериалистическим ценностям. Здесь это группа ценностей, «акцентируемых после того, как люди достигли материальной безопасности, и потому, что они ее достигли»[iv]. Если «материалисты», по Р.Инглехарту, думают прежде всего об экономическом процветании своего государства, усилении его военной мощи, о собственном благополучии и физическом существовании, об обеспечении закона и порядка, то «постматериалисты» особенно высоко ценят возможность самовыражения и самоопределения человеческой личности, выступают за свободу слова и охрану окружающей среды. Первые стремятся к росту уровня жизни, вторые – его качества.

Образованную восточноевропейскую молодежь 1970-х годов, выросшую в условиях государственного и семейного патернализма, отличало и от всех предшествующих, и от последующего поколения ощущение финансово-экономической и физической безопасности, близкое к абсолютному. Поэтому вывод Р.Инглехарта о резком расширении с середины 1970-х годов круга людей с нематериалистически мотивированным поведением применим к странам Восточной Европы даже в большей степени, чем к странам Запада. Молодая интеллигенция этого поколения с большой вероятностью выражает постматериалистические - для нее производные от доматериалистических - ценности позднего модерна. Его этика самовыражения во внепроизводственной сфере, сменившая этику трудового достижения раннего модерна, особенно близка этому социальному типу. Одновременный подъем уровня образования и уровня жизни, характерный для позднесоветского периода, окончательно подрывал основы ортодоксальной идеологии, формируя систему ценностей, обращенную внутрь человеческой личности. В результате смены генераций начала 1980-х годов в Восточной Европе поколение, состоящее из «личностей», приходило на смену «организованному» поколению, ориентированному на участие в массовых политических движениях и партиях.

Теория тихой революции была разработана Р.Инглехартом вскоре после выступлений западноевропейского «поколения бунтарей» конца 1960-х годов. Тогда же появляется и сам термин «постмодерн». Его центральная фигура – массовая личность как преимущественно духовная, а уже не природная и социальная субстанция. Приоритет личностного начала над общественным и формирование культуры, основанной на творчестве, – главные составляющие постмодернизма. Сдвиг от материалистических к постматериалистическим ценностям самим американским ученым не ассоциируется только с развитым Западом. На основе исследования нескольких десятков стран мира он и его коллеги пришли к выводу, что этот сдвиг не является уникальным западным феноменом. Переход к постматериализму характерен для стран с самыми различными институциональными структурами и культурными традициями. Главное условие этого перехода - рост благосостояния и ощущение безопасности человека в период его социализации (в возрасте 10-25 лет)[v]. По мнению Р.Инглехарта, именно психология экономической безопасности создает предпосылки постматериалистической культурной революции. О «подлинной культурной революции», которая «продвигает нашу индустриальную цивилизацию к новой фазе человеческого опыта» писал в 1981 г. и другой американский исследователь - Д.Янкелович[vi]. Речь шла о выражении протеста личности против нормативно-ценностной системы, регулирующей жизнь людей в развитых индустриальных обществах.

Для Восточной Европы тех лет перестройка мироотношения, обозначаемая как постмодернизация, была также реальна, как и для западного мира. Уровень экономической и физической безопасности восточноевропейского человека значительно повысился, хотя и на основе иной модели общественного развития: во втором послевоенном поколении «домашний социализм» сформировал большой контингент «нематериалистов». Последствия тихой революции для восточноевропейцев оказались еще более значительны, чем для западноевропейцев. Этому способствовала не только традиционная для первых склонность отдавать приоритет идеальному перед материальным. Социалистическое общество возлагало на молодое поколение большие надежды и связывало с ним далекоидущие перспективы своего развития, что не могло не отразиться на его поколенческом самосознании, восприятии им своей особой миссии. В молодой восточноевропейской интеллигенции реализовалась специфика «неэкономического» типа цивилизационого развития. Восточноевропейское общество первым дало миру образец «человека постмодерна», опередив Запад, который двигался к той же цели иным путем, через длительное наращивание уровня материального благосостояния и расширение гражданских свобод личности.

Болгарская исследовательница С.Стаменова обнаружила в реальной действительности помимо трех известных ценностных типов – традиционалистского (основанного на трудоцентризме, эгалитаризме, коллективизме, патернализме), модернистского (сочетание трудоцентризма и индивидуализма), постмодернистского (свободное время, общение с друзьями и индивидуализм) – еще и специфический тип, характерный для «советского человека». Он соединял «прошлое с будущим», а именно, склонность к ценностям свободного времени, общения с друзьями, относящимся скорее к постмодернистским, с традиционалистской ориентацией на патернализм и коллективизм[vii].

В условиях постиндустриализма центр тяжести развития общества и человека смещался в сферу свободного времени и межчеловеческого общения. Это означало, что труд из средства существования и материального достижения становится способом самореализации. Постмодерн в определенном смысле «возвращает» человека к обществу, где доминирующую роль играет уже не материальное производство, а созидательная деятельность, духовно-культурная эволюция. Социалистический постмодерн с его эгалитарными, коллективистскими и патерналистскими принципами был первой попыткой сделать свободное время основой личностного развития и самовыражения. Она нашла благодатную почву в среде крупногородской интеллигенции как «преимущественно культурном и идеологическом феномене, но не экономическом и технологическом, как на Западе»[viii].

Сложные отношения традиции и современности, не сводимые к их противопоставлению, на рубеже 1970-1980-х годов породили 30-летнего городского интеллигента, явно опережавшего свое время. В основе его мировоззрения находилось доверие, даже доверчивость и открытость окружающему миру. Как и западный сверстник, он вырос в период систематического улучшения условий жизни, ожидая продолжения и развития этого процесса. Амбициозные планы «догоняющего Запад потребления» рождали у молодого восточноевропейца убеждение, что жизнь становится – или должна становиться – все лучше, и вскоре произойдет перелом к качественно новому состоянию.

На стыке двух великих трансформаций, двух проектов направленного развития по советскому и западному пути возникла историческая пауза, период межвременья. Эта примерно десятилетняя пауза заполнилась всечеловеческими, подлинно гуманистическими ценностями. В мировую культурную практику их принесла восточноевропейская молодежь, генерация послевоенных лет рождения с высоким уровнем образования и далекоидущими ожиданиями. В опыте этой генерации воплотилось и доиндустриальное прошлое, и наступающее постсовременное будущее, дав ослепительный, но короткий всплеск духовной энергии в виде специфического историко-культурного феномен человечества - «социалистического постмодерна». Этим преимущественно эмоционально-символическим всплеском, проявившимся в сфере культуры и в политике, завершилась эпоха восходящей социальной мобильности, которая для народов региона началась общественными преобразованиями рубежа 1940-1950-х годов.

«Герой» того времени – многообразный в своих национально культурных проявления человек, стремящийся к счастью и самореализации и не вписанный в жесткие рамки схемы, политического или экономического порядка. Он стремится улучшить существующий строй жизни, произвести его нравственную коррекцию, отвергая антигуманизм и антидемократизм форсированной модернизации, ее общественно-политической основы – коммунистического режима. Интеллигенция возглавила массовые гуманистические движения периода социалистического постмодерна, сопровождавшиеся национальным подъемом. События Пражской весны 1968 г. и революции Солидарности 1980-1981 гг. представляют собой два пика постмодернистской эйфории восточноевропейской интеллигенции старшего и младшего поколений. Между двумя этими событиями, в сущности, и заключена ее короткая историческая биография.

Восточноевропейский постматериалист отличался от западноевропейского, как обнаружила Р.Симинская, прежде своим критицизмом по поводу способов функционирования политической системы[ix]. Именно он, в конечном счете, и привел Восточную Европу к «бархатной» смене общественной системы в 1989 г. и победе «модернистов новой формации» – материалистов и прагматиков. На смену интеллигенту с общечеловеческими идеалами уверенно приходит предприимчивый и деятельный бизнесмен. Таким образом, коллапс «реального социализма» произошел не в результате отказа от ценностей современного гуманизма, а, напротив, благодаря «радикальному и последовательному следованию им»[x].

В течение всего послевоенного периода, а особенно в конце 1970-х годов, важнейшей проблемой, волновавшей общественное сознание в социалистических странах, оставалось достижение экономического и социального равенства граждан. Ощущение его недостатка рождало наибольшее массовое недовольство. В Восточной Европе, в отличие от Западной, эта тема живо дискутировалась и будила эмоции. Люди с нематериалистическими жизненными ориентациями (по данным 1984 г.) были особенно чувствительны к следующим видам социально-политических различий: между членами компартии и остальным населением, между представителями различных политических взглядов, между участвующими в управлении и рядовыми гражданами. Эти различия рассматривались как серьезный источник напряжения и потенциальных общественных конфликтов. Любопытно, что различия в религиозных взглядах, в отличие от политических, не зависели от ориентации на материалистические или нематериалистические ценности[xi]. Сфера политического сознания сыграла ключевую роль в судьбах самогó восточноевропейского нематериалиста, а одновременно и всего общества восточноевропейского типа.

Ко второй великой трансформации привел период перестройки, которая фактически началась уже в середине 1970-х годов. Тогда на общественную сцену выходят молодые постматериалисты, и утверждается модель социализма, которую польский социолог Я.Стршелецкий назвал «лирической». Семидесятые годы получили в Польше еще одно определение – «технократический патриотический сентиментализм»[xii]. Это был период возрождения традиционного образа нации как культурного единства, главным носителем которого всегда выступала писательская интеллигенция. Идея этничности была тесно связана с идеей демократизма, выражавшейся в стремлении высокообразованной молодежи рубежа 1970-1980-х годов расширить участие трудящихся в управлении. Сам рубеж двух десятилетий представлялся тогда историческим.

К этому времени «домашний социализм» с его абсолютным приоритетом частой сферы жизни свел официальную, институциональную сторону коммунистического режима к внешним, ритуальным проявлениям. Лирическая и сентиментально-патриотическая модели социализма органично дополнялись доктриной «развитого социализма», которая не противоречила важнейшим положениям социального учения церкви. На этой почве и укоренялись близкие народам региона идеи солидарности, национального единства, патриотизма, самоуправления. Из них возникло протестное движение Солидарность, которое, по определению Я.Курчевского, было не восстанием отчаявшихся людей, а революцией тех, чьи мечты остались невоплощенными[xiii]. Существует и более строгая формула того же явления: «марксизм-ленинизм и построенный на его основе соцреализм превратились в социалистический гуманизм и базирующийся на нем социдеализм»[xiv]. Cолипсизм (субъективный идеализм) социалистического гуманизма нашел свое наиболее яркое проявление в искусстве, особенно в кинематографе, в науке и в нравственных идеалах середины 1970-х - начала 1980-х годов.

Характерно, что недовольство своим уровнем жизни долгое время не находило выражения в росте материалистических установок восточноевропейцев. Они были распространены в Польше даже меньше, чем в странах с высоким уровнем благосостояния и стабильной экономикой (Франция, Великобритания, Дания, Швейцария, Германия, США и др.). Дело здесь было не самой удовлетворенности материальных потребностей поляков, а в их ощущении защищенности и безопасности – экономической и физической. Доля лиц с постматериалистическими ориентациями в Польше, по данным 1980 и 1984 гг., была одной из максимальных на фоне наиболее развитых стран Запада (15-16%). Она всего чуть ниже по сравнению с Голландией (21% в 1982 г.) и Швецией (17% в 1975 г.), странах с самой развитой системой социального обеспечения. Причем жители крупных польских городов, «передовая» часть общества, обладали наиболее нематериалистическим складом мировоззрения[xv].

Социалистическая система периода исчерпания проекта модернизации «по советскому образцу» рождала далекоидущие массовые ожидания и устремления – материальные и духовные. Господствовало ощущение преддверия новых грандиозных перемен, «атмосфера нарастающего праздника». Восточноевропейское общество, только что пережившее мощные социальные перемещения, в сильной мере маргинализированное, еще жило этой «энергией восхождения», хотя объективные возможности реализации ее были уже исчерпаны. В этих условиях на фоне очередной смены поколений социальную мобильность сменяет мобильность культурная. Эмоциональный подъем рубежа 1970-1980-х годов оставил наибольший след в художественном творчестве. Весь предшествующий 30-летний период восходящей социальной мобильности, связанный с реализацией социалистического модерн-проекта, нашел свое завершение в «ценностном фоне» тех лет – «человеческом», «возрожденческом».

Аналогичные процессы в западном обществе были инициированы молодым поколением на ранних стадия его жизненного пути. Под влиянием «молодежной революции» конца 1960-х годов начался переход Запада к посткапитализму, или социализированному, обновленному капитализму. Молодые западные постматериалисты заявили о себе протестами против устоев общества на 10-20 раньше, чем восточноевропейские. Тогда, на рубеже 1960-1970-х годов исследователи впервые зафиксировали сдвиг от преимущественно экономической к внеэкономической основе массового недовольства, к «постбуржуазным» ценностям[xvi]. Понятие «западной демократии» все больше определялось его соответствием концепции гуманизма в самом широком ее смысле.

Поколение восточноевропейских «бунтарей» вышло на общественную сцену уже не в молодом, а скорее среднем возрасте, не в 20, а 30-40 лет. В этой генерации восточноевропейцев, рожденной и выросшей в условиях системы советского типа, было наибольшее количество и искренних сторонников идеи социализма, и приверженцев постэкономических ценностей. Свидетельством тому результаты социологических исследований, начиная с середины 1960-х годов[xvii]. Коммунистический режим культивировал у молодежи, особенно ее образованной части, потребность самовыражения в труде как альтернативу его материальным стимулам. В условиях слабой дифференциации заработков и отсутствия безработицы, когда экономическая сторона труда действительно в сильной мере утеряла свое значение, молодое поколение было сориентировано на личностное развитие и творческое самовыражение. Увы, жизнь показала, что восточноевропейский социализм так и не сумел компенсировать соответствующими моральными стимулами утраченные материальные мотивы труда.

В 1980-е годы высокообразованная часть общества остро ощутила недостаточность возможностей самореализации, повышения качества жизни, участия в принятии решений. Этих людей, происходивших из благополучных слоев, объединила не социальная принадлежность или экономические интересы, а протестная культурно-политическая ориентация. Она характеризовалась исследователями как сугубо «постматериалистический феномен». За ним стояло стремление тридцатилетних противопоставить себя старшему поколению с его преимущественно материалистической ориентацией. Социальное происхождение и тип социализации «отцов» были совершенно иными. Молодая интеллигенция с ее нонконформизмом, нематериализмом, стремлением к демократизации общества больше не укладывалась в рамки «домашнего социализма» с его спокойным, достаточно обеспеченным, обывательским существованием. Особенно характерно это было для польских нематериалистов, которых сформировала историческая традиция борьбы за национальную независимость.

На протяжении последних двух столетий, пишет Т.Бодио, одно за другим поколения поляков исповедовали идеалы этой борьбы. У каждой генерации в ХХ в. были свои «взлеты», связанные с романтическим отношением к национальной истории в ее критические периоды. Они сменялись возвратом к стабильным фазам «органического труда» в спокойные периоды. Речь идет о смене «традиционалистских» и «прагматических» этапов жизни польского общества. Причем польский романтизм особый – политический. В основе его находится эмоционально окрашенный патриотический и героический этос, ценности свободы, справедливости, человеческого достоинства и национальной солидарности.

Польский романтизм не ограничился временными рамками ХIХ в., а существовал на протяжении всего ХХ в., давая о себе знать в переломные моменты общественного развития. Он проявлялся не только на уровне сознания, но и подсознания польской нации[xviii]. Глубоко укоренившись в культуре, романтизм традиционно служил философией борьбы за национальную независимость. В конечном счете, именно политический романтизм и составил доминанту социокультурного облика массовой, национально ориентированной восточноевропейской интеллигенции, прежде всего интеллигенции польской.

В конце 1970-х годов в условиях экспансии неотрадиционализма как реакции на предшествующий рационализм соцмодерна романтизм пережил время своего возрождения. Господство его в эти годы в жизни региона предопределило эмоциональный, образно-символический подтекст зарождавшихся политических процессов, идеалистическое восприятие существующих общественных реалий и путей их изменения. Имматериальные механизмы и стимулы жизнедеятельности до конца ХХ в. оставались важной стороной поведения и сознания восточноевропейца, что свидетельствовало о сохранении их мощных традиционалистских пластов. Фундамент традиционализма - религиозные и семейные ценности - возрождался в среде городского образованного класса. Новое «дыхание» получил сам традиционный этос интеллигенции, казалось бы, угасший в 1950-е годы. Под воздействием литературной классики, хранящей дух вольнолюбия, и кинематографа, получившего в Польше название «кино морального беспокойства», возрождалась историческая память о старой интеллигенции, о борьбе за независимость.

Кино рубежа 1970-1980-х годов и классическая литература ХIХ в. предопределили не только взгляды, но и общественный выбор целого поколения высокообразованных восточноевропейцев. Кинематограф позднесоветского периода создал образ героя-индивидуалиста, «чужого и среди своих, и среди чужих», много и самостоятельно думающего и чувствующего, лишенного прагматизма романтика, часто беззащитного и простодушного. Социологические исследования тех лет все чаще регистрировали выраженный жизненный пессимизм молодежи, мизантропию. Почти половина молодых людей декларировала ощущение одиночества, довольно большая их часть воспринимала мир в категориях, пробуждающих ощущение угрозы, сознание собственного бессилия в мире, где существуют крайне ограниченные возможности достижения своих целей и намерений. По данным 1978 г., сочетание высокого уровня образования и несоответствующего ему уровня доходов, характерное прежде всего для молодой интеллигенции, было сопряжено с высокими моральными стандартами и неавторитарными взглядами[xix].

Совокупность черт высокообразованного горожанина того времени не соответствовала образу среднего, или «простого» восточноевропейца, ориентирующегося на частно-стабилизационные ценности и стратегии, на малую группу, семью как «продолжение его самого», на тихое существование в «теневой» сфере общественной жизни. Нарождающемуся в рабочей и крестьянской среде в 1970-е годы буржуазному стилю жизни молодая интеллигенция противопоставила культуру нематериалистическую, ориентированную на идеалы высокой духовности и традиции дворянской аристократии.

Утомленное жизненным укладом «домашнего социализма», первое массовое поколение национальной интеллигенции, или многочисленная элита восточноевропейского общества, ассоциировала себя с «лишними людьми». Эта генерация болезненно ощущала несовершенство жизни и воспринимала себя в роли первопроходца постматериалистического будущего человечества. Своим примером и короткой, вскоре оборвавшейся социальной биографией, она пыталась доказать миру, что между материальным благополучием и человеческим счастьем нет прямой зависимости.

Переход к постиндустриальной культуре, основанной на творческом самовыражении личности, который современный мир переживал на протяжении последней трети ХХ в., представлял собой не менее масштабное явление, чем предшествующий ему переход к культуре индустриального типа. В Восточной Европе основной потенциал свершения этого – второго – перехода концентрировался в среде массовой интеллигенции и госслужащих. Этот социальный слой, созданный в период социализма, выступал носителем национально-культурной традиции. Однако уже в 1980-е годы созидательный потенциал образованного класса был канализирован в «разрушительное русло» - на борьбу с утратившим былую мощь коммунистическим режимом.

[i] Krasnodębski Z. Waiting for supermarkets or: the downfall of communism seen in posmodern perspective./The Polish sociological bulletin. 1991. № 4. P. 283.

[ii] Andorka R. The socialist system and its collapse in Hungary : an interpretation in terms of modernization theory./International sociology. 1993. Vol. 8. № 1. P. 330.

[iii] Гудков Л., Дубин Б. Общество телезрителей: массы и массовые коммуникации в России конца 1990-х годов./Экономические и социальные перемены. 2001. № 2.

[iv] Инглехарт Р. Постмодерн: меняющиеся ценности в изменяющемся обществе./Полис. 1997. № 4. С.16.

[v] Inglehart R., Abramson P.A. Economic security and value change./American political science review. 1994. № 88. P. 351.

[vi] Yankelovich D. New rules. N.Y. 1981. P. XX.

[vii] Stamenova S. Work values shift tendencies during the post-communist transformation./The European value system. W-w. 1999. P. 83.

[viii] Stamenova S. Work values shift tendences during the post-communist transformation period./The European value system. W-w. 1999. P. 68.

[ix] Siemienska R. Społeczenstvo polskie wobec wartośći materialisticznych i niematerialistycznych w perspektywe międzynarodowej./Studia socjologiczne. 1988. № 4. S. 162.

[x] Krasnodębski Z. Waiting for supermarkets. P. 282.

[xi] Siemienska R. Społeczenstvo polskie wobec wartośći. S. 155-156.

[xii] Jerschina J. System wartośći mlodych robotników i inteligentów. S. 39.

[xiii] Kurczewski J. The old system and the revolution./Sisyphus. Sociological studies. Vol. III. W. 1982. P. 29.

[xiv] Kurczewska J. Kulturowe tradycje realnego socjalizmu./Kulturowy wymiar przemian społecznych. W. 1993. S. 61.

[xv] Siemienska R. Społeczenstvo polskie wobec wartośći. S. 152-153, 158-159.

[xvi] Inglehart R. Political dissatisfaction and mass support for social change in advanced industrial society./Comparative political studies. 1977. № 3. P. 455.

[xvii] Titma M., Helemäe Y. Occupational values of Estonian generations./International journal of sociology. Fall 1996. № 3. Vol. 26. P. 33.

[xviii] Bodio T. Psychology of transformation: from romanticism to pragmatism./Poland in transition. W-wa. 1999.

[xix] International journal of sociology. Summer. 1997. № 2. P. 11.

Выпуск: N 6(18), июнь 2004г

Восточноевропейский путь развития: социокультурные контуры (ч.6)

Н.В. Коровицына

Продолжение. Начало в №№5,6,8 за 2003г., № 3,5 за 2004 г.

Распад в конце 1970-х годов системы ценностей, существовавшей на протяжении около четверти века, сопровождался формированием на ее месте конгломерата ценностных систем. Возникло множество систем, характерных для различных социальных, особенно социально-образовательных, и демографических, в том числе поколенческих, групп населения, для различных исторических эпох – от архаики до постмодерна. Дезинтеграция ценностного фундамента общества подготовила великий перелом в сознании народов региона, его «перестройку», предшествующую смене общественного строя. Смену систем принесли бархатные революции и первая из них - революция Солидарности, которой завершается период консервативной (социалистической) модернизации. С нее же начинается длительный путь общественной трансформации Восточной Европы, в том числе переход народов региона к новой системе ценностей.

§ 4. Героико-романтический финал консервативной модернизации

В авангарде перестроечных процессов находилась Польша, народ которой характеризуется своей «нетерпеливостью»[i] и склонностью к «острым» формам протестной активности[ii].

Несмотря на завершение программы социально-экономической модернизации, традиционные ценности – семейные, религиозные, национальные – сохраняли свое первостепенное для восточноевропейцев значение. Прежде всего, это относилось к полякам. То, что Польша первой в восточном блоке отказалась от системы советского типа, М.Жюлковский связывает не столько с приверженностью ее граждан так называемым современным ценностям, сколько, напротив, со всплеском ценностей традиционных[iii].

Оппозицию коммунистическому режиму в Польше, как впоследствии и в других странах региона, составляли не конкретные социальные силы и не интересы отдельных групп общества, а эмоционально окрашенные идеалы и ценности. Приоритет ценностей над интересами отличает человека традиционного общества, как до известной степени и общества постмодерна, от материалистически и рационалистически ориентированного человека эпохи модерна. В движение Солидарность вошло подавляющее большинство квалифицированных рабочих, свыше половины интеллигенции и членов ПОРП[iv]. Движение представляло собой культурно-политическое единство людей. Оно создало новую мировоззренческую общность на месте только утерянной в результате распада существовавшей системы ценностей. Это единство на короткое время заполнило собой социально-культурный вакуум «среднего уровня» – между «семьей» и «нацией». А он оставался даже после превращения польского общества в современное - индустриальное и городское.

Накануне революционных перемен восточноевропейцы в большинстве своем не идентифицировали себя с общественно-политической системой, как и в целом с «миром институций»... Даже молодежь уже особенно не стремилась ни к высокому социальному положению, ни к богатству или славе[v]. Выше всего ценилась комфортабельная и благополучная жизнь, основанная на принципах семейной взаимопомощи и терпимости. Господствовала идиллия микрогруппы, ее традиционных, или «естественных», связей между самыми близкими и надежными людьми. Нарушить эту идиллию в Польше, а вслед затем и других странах смогла только мощная волна политизации, явившаяся результатом пережитого в самом начале 1980-х годов культурного шока, вызванного революцией Солидарности. Это общественное движение продемонстрировало свою способность к быстрой и эффективной массовой мобилизации и демобилизации. Оно было самым мощным в истории соцсистемы, объединив в своих рядах 8-10 млн. человек. Деятельность Солидарности строилась не на принципах индивидуального участия, характерным для гражданского общества, а представляло собой коллективную оппозицию власти. В качестве такого коллектива выступала нация, или польский народ как монолитная структура.

Польская Солидарность вошла в мировую историю как наиболее яркий пример противостояния общества, с одной стороны, и государства, воплощенного в «руководящей роли компартии» – с другой. Стремление к самореализации личности, к получению «равных шансов для каждого» захватило умы рядовых граждан. Сплотившись в движение Солидарность, они действительно ощутили себя коллективной силой. Особенно большое влияние оказал на страну с населением, 90% которого составляют католики, визит Папы Римского в 1979 г. Он способствовал укреплению чувства национально-религиозной идентичности и переходу к мобилизационному этапу общественного развития. Успех забастовок августа 1980 г. усилил надежды на скорые положительные перемены.

Непримиримое противостояние общества с властью началось после введения военного положения в декабре 1981 г. Оно предопределило последующее развитие событий, подготовивших поляков к радикальной смене всего уклада их жизни и системы ценностей. Противостояние имело неотрадиционалистский, ценностно-символический характер («мы и они»), овеяно ореолом героико-романтическим – религиозным и патриотическим. «Нематериалистическим» был сам феномен Солидарности, появившийся и исчезнувший, сыграв свою роль в современной восточноевропейской истории. Для понимания процессов «перестройки» общественного сознания в период между двумя «великими трансформациями» анализ этого феномена имеет ключевое значение.

Польская исследовательница Я.Станицкис называет два главных явления идеологической жизни стран региона, ускоривших крушение коммунизма и повлекших за собой настоящую культурную революцию. А она одновременно явилась и революцией политической. Это, во-первых, открытие в 1970-е годы и последующее широкое хождение понятия «Центральная Европа» как альтернативы понятиям «Восточная Европа», «советский блок», «европейская социалистическая система». Второй же составляющей культурной революции и был феномен Солидарности 1980 г. Он активизировал массы, придав политический смысл чисто моральным категориям, близким и понятным «простому» человеку – таким, как «борьба добра со злом»[vi]. Именно моральные нормы служили главным критерием дифференциации массового сознания в начале 1980-х годов[vii].

Движение Солидарность как моральная революция могло возникнуть только в стране с таким высоким уровнем религиозности, как Польша. Люди здесь яснее представляли себе «какими они должны быть или должны хотеть быть», чем «кто они и кем хотят быть»[viii]. Только в Восточной Европе, прежде всего у польского народа с его традициями борьбы за независимость и негативной социальной и национальной идентификации, мог возникнуть такой «коллективный субъект», как движение Солидарность. Х.Доманьский ввел понятие «солидарного коллективизма» как отличительной черты польской нации, связанной с признанием значимости «общего дела», готовности к самопожертвованию ради него[ix]. Поляки более склонны интегрироваться и объединяться «против» чего-либо, чем «за» достижение общей цели[x]. Широко известно изречение А.Михника: «Мы отлично знаем, чего не хотим, но чего мы хотим, никто из нас точно не знает». Эта неясность, неопределенность – характерная черта национального склада сознания поляков.

Сама идея солидарности, особенно близка польской культуре, - и массовой, народной, и высокой, элитарной. Она отвечает духу и христианской теологии, и идее общественно-политического предназначения польского романтизма с характерным для него максимализмом и нетерпением. Движение Солидарность, по В.Веселовскому, «глубоко укорененное создание польской культуры»[xi]. Солидарность посеяла иллюзию скорых, желанных для всей нации преобразований. Она морально подготовила подавляющее большинство поляков к последующему развитию событий, приведя их к принятию идеи смены общественной системы в 1989 г. Но для всего восточноевропейского общества дело не ограничивалось очередной сменой систем. Вместе с ней, по Т.Бодио, «завершилась драматическая и красивая глава польской романтической психо-истории борьбы за независимость»[xii]. Вся Восточная Европа, как и народы бывшего СССР, оказалась на пороге смены культурно-цивилизационного генотипа, сохранявшегося в условиях консервативной модернизации.

С чего же все начиналось – в Польше, а затем и в других странах региона? С дестабилизации массового сознания под воздействием происходящих политических событий. Они вызвали состояние, близкое к культурному шоку, выразившееся в хаосе и неопределенности жизненных основ, взглядов, установок, представлений по важнейшим вопросам бытия. Исследование 1984 г. показало, что у 49% респондентов в прошедший после событий 1980-1981 гг. период оценка и интерпретация этих событий не совпадала с представлениями их друзей и знакомых, нередко даже противоречила им. Возникшее различие в политических взглядах и мнениях подорвало сплоченность малых групп, внутреннее единство которых казалось очень прочным. Уже данные 1981 г. свидетельствовали о падении значения таких важнейших для поляков ценностей, как личная и семейная жизнь, домашнее хозяйство, рост квалификации[xiii]. В период между 1978 и 1984 гг. заметно ухудшилось настроение населения. Особенно возросло чувство беспомощности и депрессии. В 1978 г. это чувство испытывали всегда или очень часто 16,5%, в 1984 – 27,8%. В 1975 г. 1 из 10 рабочих и служащих был разочарован своей жизнью, в 1982 г. – 1 из 4[xiv].

Утеря жизненных ориентиров вызвала нарушение социокультурной идентичности людей, что под влиянием политического опыта начала 1980-х годов повлекло дестабилизацию всего общественного организма. В этой ситуации движение Солидарность взяло на себя роль недостающей национально-культурной общности. Она воспринималась и как общность политическая, все более решительно противопоставляющая себя социалистическому строю.

Как установила Б.Шацкая, отношение людей к общественной системе Польской Народной Республики в 1965 г. вовсе не было особенно негативным. Однако со временем эта оценка менялась. К 1988 г. достижениями ПНР гордились всего 3%, причем в основном речь шла о периоде послевоенного восстановления. Особенно критично относились к недавнему прошлому страны. «Чем дольше существовало коммунистическое государство, тем больше было количество людей, негативно оценивающих факты и события, но роста числа позитивно оценивающих факты и события, по крайней мере, в политической сфере, не происходило»[xv]. В среде студенческой молодежи падал сам по себе интерес к современной истории.

Объектом политизации служили взгляды и представления не только о прошлом, но и о настоящем, то есть весь ценностный мир человека. Среди молодежи распространилось убеждение, что «нельзя быть нравственным, не занимая определенной политической позиции, и каждая политическая позиция имеет определенную нравственную окраску»[xvi]. Взаимное проникновение ценностей политических и общечеловеческих свидетельствовало о кристаллизации определенного этоса - национального. Произошла политизация национального сознания, и нация воспринималась теперь прежде всего как политическое единство.

Но это был и этос поколенческий. Кризисные события сформировали генерацию, ставшую их социокультурным выразителем и движущей силой. «Поколение Солидарности», как и, например, «поколение 1968 г.», обладало общностью сознания и поведения, представлений о причинах и последствиях происходящих событий, характера участия в них. Парадокс заключался лишь в том, что речь шла о генерации «питомцев» социалистической системы, превратившихся в генерацию «бунтарей» против ее порядков. Именно это поколение, еще не вросшее - отчасти в силу своей затянувшейся социально й молодости – в ткань общественного организма, но обладающее значительным нереализованным потенциалом, остро ощутило возникший вакуум целей и ценностей развития. Оно было открыто для восприятия любых альтернатив существующей системе и фактически явилось проводником ее радикальных перемен в жизнь. Процессы политизации захватили именно их – тех, кому в начале 1980-х годов было от 25 до 35 лет.

Основу единства польского общества тех лет («федерации семей, объединенной в национальное сообщество») составляла тесная связь поколений. Она проявлялась, как на уровне общества, так и на уровне семьи[xvii]. Старшее поколение ...отождествляло себя с двумя разновидностями общностей – семьей и нацией. Остальные виды социальных идентификаций – классовые, профессиональные, политические и другие – имели для большинства «отцов» второстепенное значение. Мир молодежи тех лет был несколько менее «приватный». Ее ближний круг тоже составляли семья, друзья, близкие, особо акцентировалась и идентификация с нацией, польским народом. Эти два сообщества и у младшего поколения вызывали наиболее сильные позитивные эмоции. Но у «поколения Солидарности» с его высоким уровнем образования существовала – в отличие от старшей генерации - еще и потребность в «интеллектуальных единомышленниках», людях со схожими взглядами и интересами[xviii]. Это обстоятельство очевидно сыграло немаловажную роль в превращении наиболее активной части 30-летних в движущую силу ускоренной политизации всего общества. Молодежь составила социальную основу движения Солидарность, заняв многие ключевые позиции в ее организационных структурах.

Само старшее поколение традиционно стремилось к тому, чтобы «дети» достигли более высоких социальных позиций, чем сами они. С ними «родители» связывали собственные нереализованные амбиции. В начале 1980-х годов старшие видели в молодежи бескомпромиссных и отважных проводников в жизнь принципов и ценностей, общих для двух генераций. Более образованной молодежи старшие отводили роль лидера движения обновления...

«Крайние» проявления процесс политизации сознания рубежа 1970-1980-х годов приобрел, разумеется, в среде студенчества – всегда самой критичной и радикально настроенной части общества. Опрос варшавских студентов 1983 г. показал, что наиболее популярным было мнение: «Человек должен участвовать в общественных делах, даже если эта активность не одобряется властью и обрекает человека на риск». Такой вариант ответа выбрало 82% респондентов, тогда как в 1978 г. – всего 28%. В конце 1970-х годов большинство (64%) было готово участвовать в общественных делах, но не на организованной основе (неважно официальной или неофициальной) и если это не представляет опасности. В начале 1980-х годов такую осторожную, конформистскую позицию занимало уже всего 13% опрошенных студентов. В 1982-1984 гг., после введения военного положения именно студенчество заявило о себе как о наиболее решительном оппоненте власти[xix].

В 1978 г. желанной общественной системой для него была эгалитарная, уже в 1983 г. – неэгалитарная. В 1978 г. главным препятствием развитию Польши студенческая молодежь видела лень, пьянство, низкую квалификацию, то есть личностные качества, а плохой организации политической и экономической жизни в стране отводилась второстепенная роль. Спустя 5 лет ситуация изменилась на противоположную. Теперь главной причиной кризиса считалась неадекватность самой общественной системы. 20-летние ставили перед собой цель переместиться за пределы этой системы – либо переходя на работу в негосударственные учреждения, либо эмигрируя в поисках возможности самореализации и повышения уровня жизни, а также ради «сохранения человеческого достоинства». Приверженность политическим идеалам быстро сменялась верой религиозной. В ней искали и находили новую - альтернативную - идентичность[xx].

Уже в середине 1980-х годов (!), как установил И.Кшеминьский, наиболее молодая часть польского общества не отождествляла себя с целями коренных преобразований политической и экономической систем, с демократическими переменами. Недоверие к ним нередко проявлялось в агрессивной форме. Поляки первыми среди народов региона столкнулись с новой общественно-экономической реальностью и падением благосостояния. В этой ситуации для молодежи преобладающим стало желание покинуть страну. Она считала, что только так сможет избежать падения уровня жизни.

Процесс политизации массового сознания и системы ценностей населения Польши имеет четкие хронологические рамки. Это конец 1970-х – середина 1980-х годов, когда аналогичные процессы начались в остальных странах восточного блока, в том числе в нашей. Польша первой продемонстрировала образец массовой политической мобилизации в условиях смены общественного строя. Возможности его тиражирования в странах региона были обусловлены общим типом их развития во второй половине ХХ в., его социальными итогами и последствиями.

Революция сознания, состоявшаяся в Польше в первой половине 1980-х годов, а в большинстве других стран во второй их половине, сформировала массовую оппозицию системе. И в этом заключалось ее историческое значение для судеб народов восточноевропейского региона, всего международного сообщества. Самое поразительное, что все действительно «бархатные», эмоциональные всплески сознания, составлявшие сущность этой революции, были инспирированы самой господствующей идеологией, сформировались на ее основе и были направлены на ее обновление и развитие, но никак не крах. Социальную основу движения обновления составили крупнопромышленные рабочие и высококвалифицированные специалисты, госслужащие, воспитанные системой советского типа, образованные ею и «буквально воспринявшие тезис о своей ведущей роли в обществе»[xxi]. Более того, у них сформировалось исключительное чувство независимости и самоуверенности, которое проявлялось в амбициозных личных и общественных устремлениях.

Польские данные 1978 г. свидетельствовали о том, что рабочий класс этой страны на исходе соцмодернизации настроен наиболее решительно. У него отмечалось заниженное ощущение страха, беспокойства и завышенная самооценка[xxii]. Такое сочетание служило источником авторитарных наклонностей, нонконформизма рабочего класса. Он испытывал потребность в сильных, харизматических лидерах, которые изменят реальность в соответствии с его идеалами, был нетерпим к различиям во мнениях даже в собственной среде[xxiii]. Это не исключало того, что на рубеже 1970-1980-х годов ценность свободы слова наиболее высоко превозносилась именно квалифицированными рабочими[xxiv]. Они обладали особой «психологической силой», за которой стояло сознание их значимости в обществе, ощущение своего единства и стремление преодолеть существующее социальное неравенство.

В 1980 г. рабочий класс почувствовал вкус к спонтанно организованным коллективным акциям, протестная активность усилила его ощущение себя как сообщества. Лозунг на воротах Гданьской судоверфи гласил: «Пролетарии всех предприятий, соединяйтесь!», а на митингах звучал национальный гимн. Движение имело выраженный патриотический и социалистический характер. Рабочие требовали воплощения в жизнь фундаментальных принципов социализма, крайне чувствительно относясь к любым отклонениям от его доктрины. В их требованиях не содержалось каких-либо принципиальных идей и ценностей, идущих вразрез с существующей стратегией общественного развития.

Социальные идеалы и предпочтения оставались практически неизменными на протяжении нескольких десятилетий. Хорошей, справедливой общественной системой считалась в 1972-1974 гг. такая, в которой были: 1. Равенство жизненных шансов для всех независимо от социального происхождения; 2. Удовлетворение основных человеческих потребностей; 3. Свобода слова и возможность высказывания различных мнений; 4. Влияние граждан на управление обществом. С этих же пунктов начинался и список требований рабочих во время забастовок лета 1980 г. Опрос конца года показал аналогичную иерархию ценностей[xxv]. Фактически события того года, по оценке специалистов, вызваны не изменением системы ценностей, сложившейся в период создания «основ социализма», а, напротив, порождены массовым желанием привести общественные реалии в соответствие с этой системой. Не только в 1972-1974 гг., но и в 1978 г. никто не мог предвидеть последующего развития событий и предсказать начало общественного кризиса.

Выходя в 1980 г. на баррикады, люди хотели закрепления равенства шансов и прав, справедливого распределения материального вознаграждения в зависимости от величины трудового вклада (реализации принципа «каждому по труду»), отношений братства и ликвидации социальных барьеров, демократического контроля над действиями власти, экономической безопасности. Как очень важные тогда же называли следующие ценности: равенство и справедливость (90% опрошенных), сохранение общественного порядка (82%), расширение возможностей свободного выражения людьми своих взглядов (71%), усиление влияния людей на решения властей (61%). Вместе с тем положение о росте возможностей получения высоких доходов для людей способных и энергичных встречало гораздо меньшую поддержку (26%). Таким образом, именно равенство и справедливость – основополагающие принципы общественного устройства трех предшествующих десятилетий – оставались приоритетными. Ценности политической демократии ранжировались ниже, но тоже достаточно высоко[xxvi].

В 1977-1979 гг. 70% опрошенных заявили, что «социальные различия в Польше велики и их необходимо сократить». 80% считало, что люди в польском обществе не равны[xxvii]. А с конца 1980 г. уже около 90% интеллигенции и рабочих отмечало большие различия между высшим и низшим уровнями оплаты труда в стране. Существовало мнение, что шкала оценки труда нуждается в изменении и что высшие заработки должны быть сокращены и даже ликвидированы. Максимальные оклады, выплачиваемые в исключительных случаях, особенно возмущали людей[xxviii]. Эгалитарная идеология господствовала в Польше в 1950-1960-е годы. В революционном 1980 г. она вновь неожиданно пережила кратковременный, но интенсивный подъем, который вскоре сменился спадом, продолжавшимся до конца десятилетия.

Наибольшее массовое недовольство вызывали представители элиты, которую в то время составляли активисты ПОРП. Именно они персонифицировали так болезненно ощущаемое поляками неравенство. Незаслуженные материальные привилегии представителей властных структур вызывали негодование рядовых граждан[xxix]. Самое любопытное, что принципов эгалитаризма чаще придерживались верующие (78,4%), чем неверующие (50,4%) и, напротив, реже члены ПОРП, чем беспартийные или члены других партий. В рядах «руководящей силы общества», официально провозглашавшей необходимость роста эффективности производства, в среднем ниже была и ориентация на политику полной занятости. Кроме того, более высокопоставленные группы населения, к которым принадлежали многие члены ПОРП, вообще имели меньшую склонность ориентироваться на ценности равенства и справедливости, близкие людям с низким социально-образовательным статусом[xxx].

Л.Коларская и А.Рихард пришли к выводу о «туманном представлении о реформе» в сознании людей. Народ просто хотел иметь «хороший» общественный порядок, подразумевая под ним одновременно и эгалитарную модель, но и признание принципа вознаграждения за эффективность. Считалось, что это два независимых друг от друга элемента социальной справедливости[xxxi]. Поляки в начале 1980-х годов действительно невысоко оценивали существующие принципы общественного устройства, указывая в то же время на необходимость их более последовательного воплощения в жизнь. Недостаточность его заставила «детей системы» предпринять самостоятельную попытку «приближения теории к практике». Самым главным считалась «моральная коррекция» существующей системы. Среди детерминант «психологического благосостояния» людей в середине 1980-х годов наиболее часто упоминались: человеческое достоинство как необходимость уважения со стороны окружающих, потребность в смысле жизни в повседневном и «метафизическом» его понимании (стремление к вере во что-то или кого-то). Существование такого смысла наполняло жизнь человека целесообразностью и надличностным значением. В апреле 1981 г. в дискуссии о программе Солидарности было использовано выражение «движение морального возрождения», что оставило глубокий след в общественном сознании[xxxii].

В исследовании «Поляки-81» приводится высказывание лидера ячейки Солидарности на одном из крупнейших заводов, в котором он противопоставил «людей, имеющих дачи, виллы, дома, машины и т.п. и людей, всего этого не имеющих». Он задавался вопросом, «как смогли они приобрести все это, добиться такой судьбы за 20-30 лет»[xxxiii]. Именно в массовом эгалитаризме тех лет наиболее отчетливо проявлялись системные источники сохраняющегося традиционализма. На волне политизации 1980-х годов уравнительные тенденции заявили о себе с особой силой. Еще в 1984 г. ведущие специалисты считали, что «этот тип отношений так глубоко укоренен в общественном сознании, что радикальная рыночная реформа не встретит массовой поддержки»[xxxiv]. Эксперты говорили о необходимости перехода к системе, обеспечивающей, напротив, большие гарантии труда и его справедливого вознаграждения.

Дестабилизация системы ценностей социалистического общества произошла в Польше в конце 1970-х годов, но отказ от идеи социализма – только десятилетие спустя, в 1989 г. Даже среди молодежи в 1987 г. 58% в целом одобрительно относилось к социалистической модели развития. Противоположного мнения придерживалось 28,9%. И лишь два года спустя взгляды зеркально трансформировались; соотношение сторонников и противников социализма составило 28,8% и 60,4%. Другой пример. В 1987 г. 69,9% молодежи считало, что социализм принес больше приобретений, чем потерь, или по крайней мере столько же, а 23,3% думало иначе; в 1989 г. их пропорция составила уже 39,7% и 55%[xxxv].

По степени несогласия с официальной политикой к студентам примыкали молодые рабочие. Следующие за ними в этом ряду – рабочие старшего поколения с крупных промышленных предприятий – новостроек первых пятилеток. Рабочие старшего возраста с небольших предприятий, напротив, демонстрировали наиболее высокий уровень поддержки власти. Таким образом, противостояние системе определялось степенью интегрированности в нее или зависимости от нее: чем они были выше, тем – вопреки здравому рассудку - большее недовольство она вызывала.

Мало кто, наверное, в то время серьезно задумывался о реальных экономических последствиях происходившего. Вся общественная жизнь была пронизана мифологизмом, а массовые протесты имели характер преимущественно символический. Причем изначально существовало явное противоречие между декларативным принятием идеи общественной трансформации и отсутствием реальной, деятельной поддержки ее реализации. Преобладало мнение, что рано или поздно ситуация исправится автоматически как «естественное вознаграждение за принесенные народом жертвы»[xxxvi]. Сам протест выражался языком «морального сюрреализма». Для общественных конфликтов в Восточной Европе в целом характерна театральная, ритуальная атмосфера. Особенно это относится к Польше, где наиболее сильны традиции политического символизма[xxxvii].

Саму революцию Солидарности Я.Станицкис считает попыткой создания молодым поколением новой утопии, или «собственной версии догматизма». Радикальные оппоненты режима одновременно принадлежали к числу приверженцев его фундаментальных черт[xxxviii]. Период «нормализации», начавшийся в Польше с введения военного положения, характеризуется как ситуация интеллектуального, когнитивного хаоса. Большинство людей в те годы подтверждало существование социального конфликта, но лишь немногие могли определить свое место в нем, понять по какую сторону баррикад они находятся.

Причины такого положения надо искать в особенностях культуры и менталитета народов региона, в их истории. Так, в Польше не была развита традиция политической демократии в западном – рационалистическом – понимании. Ее аналогом выступала шляхетская демократия, тесно взаимосвязанная с понятием «равенства». Демократия этого типа ориентировалась больше на идеи и ценности, чем на факты и политическую практику. Для нее характерна вера, что «все возможно, но ничего нельзя сделать»[xxxix]. К тому же польская демократическая традиция – изначально коллективистская. Наследием прошлого является и разделение на «мы» и «они», или «общество» («народ») и «государство». Привычка к солидаризму связана с ориентацией на согласие и межличностную гармонию, а не на «закон и порядок». Поэтому политическое участие имеет характер скорее ритуальный, чем реальный. Этос романтического героизма и мессианства, сочетание религиозных мотивов и патриотических целей составляют политическую традицию Польши. Программа Солидарности производна от нее, как и от национальных и христианских ценностей, которые польское общество воспроизвело в современных условиях, в основном подсознательно[xl]. Основу этой программы составила концепция коллективной социальной ответственности.

Автор и исполнитель программы Солидарности – образованный класс. Он сформировался под влиянием национального, политического и культурного канона польского романтизма, культа трагического героя, подчинения политической активности моральным требованиям и приоритета эмоций над рационалистическим типом поведения. Мифологизация политики, сведение ее к этической сфере, подмена политической конкретики абстракциями – результат огромного влияния художественной литературы на формирование политической традиции страны в ХIХ в. Это влияние сохранилось и даже усилилось во время войн и общественных кризисов ХХ в. Оно характерно и для 1948-1989 гг., когда литература выполняла роль «невидимого правительства», а «польским героем» был, по выражению И.Курчевской, ангелоподобный член идеального с моральной точки зрения сообщества, католик, защитник наследия национальной культуры, но не гражданин в представлении западной демократии[xli].

Ценности революции Солидарности характеризуются польскими авторами как фундаменталистские. Я.Станицкис назвала сам феномен этой революции «красивым, но политически опасным». «Красивая болезнь» 1980-1981 гг., связанная с появлением и крахом Солидарности обернулась «польской драмой».[xlii]

Борьба за национальное самоопределение одновременно с коллективной оппозицией компартии послужила мощным мобилизующим фактором. Как и в «классических» национальных движениях ХIХ в., дух самопожертвования во имя патриотических и гражданских символов объединил общество, независимо от различия интересов составляющих его групп. Требование Солидарности «мы хотим, чтобы Польша стала Польшей», оказывало большое эмоциональное воздействие. Но непонятным оставался ответ на вопрос: о какой именно Польше идет речь? Легко было заявить в 1981 г., что коммунистический режим «чужд устремлениям и ценностям польского народа», и гораздо трудней было по завершении революционных перемен в 1989 г. определить реальное содержание этих устремлений и ценностей[xliii].

Солидарность представляла собой «ценностно-ориентированный монолит», а не сообщество заинтересованных в достижении конкретных целей групп общества. Разделительная линия между противоборствующими силами пролегала не в социальной или классовой плоскости, а в ценностной, то есть культурной, точнее культурно-политической, или социально-психологической. Фактически общественная функция этого движения свелась к разрушению социалистической системы. Предпосылки институционального краха этой системы возникли после распада ее ценностной основы. Однако этос Солидарности, провозглашавшиеся ею идеалы, были бесконечно далеки от социокультурной реальности общества либерально-демократического типа, от рыночной экономики, частной собственности, политического плюрализма, западной демократии. Солидарность как тип культуры - несмотря на свою антикоммунистическую направленность - тяготела скорее к предшествующему периоду консервативной модернизации с ее неотрадиционалистским заключительным этапом, чем к сменившей его эпохе прагматизма.

Прошло, тем не менее, совсем немного времени, и культурно-символический ландшафт всего восточноевропейского общества радикально преобразился. Сразу после крушения коммунистического режима «предмет общественного противостояния был исчерпан», и обнаружилась близость позиций двух совсем недавно непримиримых «антагонистов» – Солидарности и ПОРП, как и самих национально ориентированных демократов и коммунистов-реформаторов в Польше и других странах региона. «Отцы» бархатной революции из категории «мы» перешли в категорию «они», но «победители» вместе с «побежденными» оказались, по выражению З.Баумана, «бездомными». О двух персонофицированных символах революции он написал так: «Прошлые битвы сплотили Михника и Ярузельского между собой теснее, чем победа Михника связала его с теми, кто пришел позже разделить плоды этой победы»[xliv]. Путь, приведший к разрушению социалистической системы, оказался бесперспективным с точки зрения «новой реальности».

[i] Ziólkowski M. Pragmatyzacja świadomości i pluralism strategii przystosowawczych polaków w latach 1988-1999./Ruch prawniczy, ekonomiczny i sociologiczny. 1999. № 3-4. P. 267.

[ii] Adamski W. Protest społeczny: aprobata – uczestnictwo – stosunek do represji./Polacy' 81. Postrzeganie kryzysu i konfliktu. W-wa. 1996. S. 149.

[iii] Ziólkowski M. On the diversity of the present: suspended between tradition, the legacy of socialism, modernity and postmodernity./Polish sociological review. 1998. № 1. P. 29.

[iv] Adamski W. Conflict in trade union affiliation: continuity and change./Societal conflict and systemic change. W-w. 1993. P. 16.

[v] Krzemiński I. A new generation./A Polish sociological bulletin. 1990. № 3. P. 79.

[vi] Staniszkis J. Post-communism. The emerging enigma. W-w. 1999. P. 243.

[vii] Ibid. S. 67.

[viii] Krzemiński I. A new generation. P. 82.

[ix] Domański H. Społeczeństwo klasy sredniej. W-wa. 1994. S. 247.

[x] Marody M. The political attitudes of Polish society in the period of system transitions./Escape from socialism/ The Polish rote. W-w. 1992. P. 264.

[xi] Wesołowski W. Typy więzi społecznych a przejście od komunizmu do demokracji: rola więzi wspólnotowych stowarzyszeniowych i komunitarnych./ Indywidualism a kolektywizm. W-w. 1999. S. 98.

[xii] Bodio T. Psychology of transformation from romanticism to pragmatism./Poland in transition. W-w. 1999. P. 17.

[xiii] Białecki I. , Sikorska J. Potrzeby i aspiracje życiowe Polaków w sytuacje kryzysu./Polacy' 81. Postrzeganie kryzysu i konfliktu. W-wa. 1996. S. 13.

[xiv] Crisis and transition. Polish society in the 1980s. N.Y. 1987. P. 21.

[xv] Szacka B. Systemic transformation and memory of the past./Polish sociological review. 1997. № 2. P. 129-130.

[xvi] Jershina J. System wartości młodych robotníków./ Kultura i spoleczeństwo. 1983. № 2. S. 30.

[xvii] Sułek A. Stefan Nowak and empirical sociology in Poland./Polish sociological review. 1998. № 2. P. 170.

[xviii] Ciaglość i zmena. S. 206-207.

[xix] Krzemiński I. A new generation. P. 83.

[xx] Ibid. P. 86-87.

[xxi] Społeczenstwo polskie przed kryzysem w swietle badań socjologicznych z lat 1977-1979. W-wa. 1987. P. 54.

[xxii] Spoleczeństwo polskie przed kryzysem. S. 99.

[xxiii] Staniszkis J. Post-communism. P. 67.

[xxiv] Values and attitudes of Polish people./Scientific American. 1981. № 1. P. 30.

[xxv] Ibid.

[xxvi] Ciaglość i zmena. S. 154-155.

[xxvii] Społeczenstwo polskie przed kryzysem. S. 20.

[xxviii] Beskid L. Pay and income as factors in the crisis./Sisyphus. Sociological studies. Vol. III. W. 1982.

[xxix] Wesolowski W., Wnuk-Lipiński E. Transformation of social order and legitimization of inequalities./Escape from socialism. W-w. 1992. P. 92.

[xxx]Kolarska L., Rychard A. Visions of social order./Sisyphus. Sociological studies. Vol. III. W-w. 1982. P. 215.

[xxxi] Kolarska L., Rychard A. Ład polityczny i ład ekonomiczny. Polacy' 81. Postrzeganie kryzysu i konfliktu. S. 173, 180.

[xxxii] Bialecki I. Solidarity – the roots of the movement./Sisyphus. Sociological studies. Vol. III. W-w. 1982. P. 118.

[xxxiii] Цит. по: Kolarska-Bobinska L. Social interests, egalitarian attitudes, and the change of economic order./Social research. 1988. № 1-2. P. 125.

[xxxiv] Ibid. P. 112.

[xxxv] Marody M. On Polish political attitudes./Telos. № 89. Fall 1991. S. 109.

[xxxvi] Ziółkowski M. With or against the tide? Changes in the interests and value orientations of the Polish society in the systemic transformation./Value and radical social change. W-w. 1998. P. 32.

[xxxvii] Staniszkis J. Forms of reasoning as ideology./Telos. Winter 1985-1986. № 66. P 69.

[xxxviii] Ibid. S. 79.

[xxxix] Zajączkowski A. Szlachta Polska. W-wa. 1993. S. 57.

[xl] Kurczewska J. Dtmocracy in Poland : traditions and contexts./Democracy, civil society and pluralism. W-wa. 1995. S. 73.

[xli] Ibid. S. 85, 87.

[xlii] Staniszkis J. The political articulation of property rights./Crisis and transition. Polish society in the 1980s. 1987. N.Y. P.53.

[xliii] Carpenter M. Civil society or nation?/Polish sociological review. 1999. № 3. P. 349.

[xliv] Bauman Z. After the patronage state./A new Great Transformation. Change and Continuity in East-Central Europe. L., N.Y. 1994. P. 19.

Выпуск: N 7(19), июль 2004г

Восточноевропейский путь развития: социокультурные контуры (ч.7)

Н.В. Коровицына

Продолжение. Начало в №№5,6,8 за 2003г., № 3,5,6 за 2004 г.

Об изменении социально-психологической атмосферы в польском обществе начала 1980-х годов свидетельствует динамика суицида. Она еще раз подтверждает, что не существует индикатора этой атмосферы более чувствительного, чем этот. Как установила М.Ярош, 1981 год с его эйфорией борьбы за свободу, демократию, светлое будущее принес существенный – на 35% - спад показателя самоубийств и других форм девиантного поведения и в городской, и в сельской среде. Была нарушена тенденция постепенного роста суицидальности населения, существовавшая на протяжении всего послевоенного периода. Революция Солидарности доказала свою силу, и люди получили надежду на разрешение в ближайшее время всех проблем, отказавшись или отложив совершение самоубийства. Как в ситуации всяких открытых конфликтов – войн и революций, – человеческая жизнь тогда возросла в цене.

Однако уже после 1982 г. в условиях ослабления социального единства и утраты веры в улучшение жизни в обозримом будущем, темпы совершения самоубийств вновь начали расти – в городе и селе, во всех социальных группах (кроме управленцев). После введения военного положения былая сплоченность общества вокруг целей, ценностей, символов революции Солидарности уступила место тенденциям дезинтеграции. Подавленность и фрустрация среди рабочих и интеллигенции росли, что и нашло отражение в динамике показателей самоубийств. В «победном» 1989 г. суицидальность вновь снизилась, как и 8 лет назад. Но опять ненадолго: с 1990 г. она повышается, демонстрируя ту же тенденцию, что и после 1982 г.[i]

Кризисный тип развития восточноевропейского общества в 1980-е годы сформировало прежде всего несоответствие возрастающих массовых потребностей, ожиданий, с одной стороны, и снижающейся эффективности экономики, всей общественной системы, с другой. На основе этой системы была осуществлена послевоенная модернизация, создавшая две влиятельные социальные группы – рабочий класс и интеллигенцию. Их попытка «морального обновления», гуманизации социалистической системы обернулась ее полным крахом и радикальным изменением нравственных ориентиров всего восточноевропейского общества.

С 1984 г. снижается количество людей, которые способны положиться на свои собственные возможности в изменяющемся мире. «На себя» в решении важных проблем могли рассчитывать в 1980 г. 47,6%, в 1984 г. – 63,4%, в 1988 г. – 43,4%, в 1990 г. – 32,8%. С середины 1980-х годов явно нарастает осознание восточноевропейским человеком неспособности достижения жизненных целей, его беспомощность перед лицом наступающей эпохи прагматизма. В ситуации «чужеродного окружения» восточноевропеец как обычно находит фундамент своего существования в семье, родных, друзьях, знакомых. На них рассчитывали в 1980 г. 20,4%, в 1984 г. – 36,1%, в 1988 г. – 43,2%, в 1990 г. – 43,3%[ii].

Уже в 1980-е годы начался переход от эмоционально-символической, ценностной основы жизнедеятельности к материалистической. В польском общественном сознании, пребывавшем в состоянии мировоззренческого вакуума, происходили важные сдвиги: шло принятие рыночных принципов экономической жизни. Изменения в ментальной плоскости – сфере «бархатных» преобразований – получили название «перестройки», или «революции сознания». Они имели стадиальный характер. Процессы политизации сознания под влиянием культурного, психологического шока, вызванного революцией Солидарности, вскоре сменились процессами его «экономизации». Побеждало стремление к смене общественной системы, но уже не ради абстрактных идеалов «морального обновления», а в ожидании роста личного благосостояния.

§ 5. Смена ориентиров революции сознания (от политических требований к экономическим ожиданиям)

Ухудшение в самом начале 1980-х годов после «декады успехов» материального положение населения имело далекоидущие для судеб общественного развития последствия. Спад уровня жизни происходил одновременно с появлением новых, прежде не существовавших источников получения доходов. Открывая возможности дополнительных заработков на негосударственных предприятиях, люди приходили к идее смены общественной системы, уже не удовлетворявшей их материальные потребности.

Снижение жизненного уровня еще могло бы быть принято старшим поколением, которое в Восточной Европе составляли преимущественно выходцы из малообеспеченных слоев крестьянства, или «эмигранты из бедности», потенциально готовые к лишениям. Однако падение благосостояния было неприемлемо для второго поколения образованных горожан, ориентированного на западные стандарты потребления. Они уже не ощущали «поступательности развития» и жизненной перспективы, которую в свое время давало «отцам» участие в восходящих социальных перемещениях. К 1980 г. в Польше количество людей неудовлетворенных втрое превосходило средний западноевропейский уровень[iii]. Росло чувство собственной бесполезности, обиды на окружающий мир. Многие ощущали свою сопричастность происходящему в стране и считали, что ситуация в обществе ухудшилась на рубеже 1970-1980-х годов в гораздо большей степени, чем их собственное положение[iv].

Перед младшим поколением особенно остро стоял квартирный вопрос: каждый второй его представитель являлся очередником на получение жилья. Отвечая на вопрос о наиболее важных личных и семейных проблемах, в начале 1980-х годов люди чаще всего упоминали жилье, предметы домашнего обихода, величину заработков. То есть круг наиболее актуальных вопросов концентрировался в материальной плоскости. И в общенациональном масштабе больше всего беспокоило людей состояние экономики, рождавшее у них как потребителей ощущение дискомфорта[v].

Результаты эмпирических исследований демонстрировали девальвацию труда в госсекторе экономики. Он стремительно терял свое значение детерминанты уровня благосостояния индивида и его семьи. Большинство населения даже считало, что «в нашей стране мало чего можно достичь трудом», и «я теряю веру в возможность достичь чего-либо с помощью труда». Свыше четверти опрошенных, а среди высокообразованных слоев 42% констатировали снижение всякого желания трудиться[vi].

Одновременно происходил рост занятости в частном секторе экономики, главным образом в торговле. Совершенно неожиданно общество приняло высокие доходы «частников», оправдывая их высокой степенью риска предпринимательства. Вместе с тем аналогичные по величине доходы в госсекторе, особенно у управленцев, вызывали протест. Постепенно формировалось привыкание к возрастающим социальным и экономическим различиям.

Одним из первых показателей масштабности происходивших в польском обществе перемен явился быстрый рост с 1982 г. показателя самоубийств среди крестьянства. В предшествующее десятилетие он был минимальным, в несколько раз ниже по сравнению с остальными группами населения. Стабильность это показателя отражала благополучие и безмятежность стиля жизни восточноевропейского села того времени. Большинство крестьян – не только польских – считало 1970-е годы лучшим периодом своей жизни. Доходы их превысили тогда доходы работников несельскохозяйственного сектора, а «психологическое благополучие» создавала экспансия неотрадиционализма, характерная для завершающего этапа консервативной модернизации (антимодернизации). 1980-е годы в корне изменили эту ситуацию, что выразилось в появлении и широком распространении в обществе «синдрома антикрестьянского мышления».

Еще в исследовании «Поляки-80» социологи констатировали существование «рабоче-крестьянского союза». Жители села приветствовали процесс перемен, инициированных рабочим классом. В свою очередь горожане, особенно квалифицированные рабочие, поддерживали стремление крестьян к участию в движении Солидарность, к усилению позиций крестьян-единоличников. Но уже в следующем – 1981 г. – ситуация радикально изменилась. Буквально за год произошла полная переоценка массовым сознанием вопроса о том, чье положение лучше – жителей города или села. В 1980 г. 36,8% горожан и 52,2% жителей села считало, что первые находятся в лучшем положении, а в 1981 г. – соответственно уже всего 4,1 и 14,9%. Аналогичное соотношение города и села по доле отдающих предпочтение селу составило 35,7:20,3 в 1980 г. и 72,4:53,1% в 1981 г.[vii].

Изменение отношения к крестьянству и сельской жизни произошло в условиях, когда Польша впервые испытала ощутимое снижение уровня жизни населения. Экономика находилась в состоянии стагнации уже не первый год, но спад производства и сопровождавший его продовольственный кризис случились именно в 1980-1981 гг. В конце 1981 г., накануне введения военного положения эти процессы приняли обвальный характер, коснувшись буквально всех. Дефицит товаров первой необходимости дестабилизировал общество, повлек значительные изменения в массовом сознании, в том числе и по вопросу о приоритетах жизни в городе и селе. Горожане увидели явные экономические преимущества существования «от земли», предпочтительность положения, в котором оказалось крестьянство, и сами начали поиск путей возврата к сельскохозяйственной деятельности.

Революция Солидарности, действительно, была высшей точкой сплочения нации. В 1980 г. все группы общества обладали схожими взглядами и представлениями. А уже в 1981 г. начался процесс их социальной дифференциации. Первой ее жертвой пал базисный для социалистического строя «союз рабочих и крестьян». Духовное единство общества, существовавшее в 1980 г. на волне политизации массового сознания, исчезло с переходом к следующему этапу развития в условиях включения людей на «индивидуальной основе» в формирующиеся рыночные отношения. Менялись не только ценностные ориентации населения, но и социальная структура общества, характеристики, интересы, положение отдельных его групп: культурная дезинтеграция влекла дезинтеграцию социальную. Группы, наиболее преданные общественной системе на начальном этапе ее существования, переходили в категорию ее главных противников. Это относится в первую очередь к «народной» интеллигенции.

Распадался альянс квалифицированных рабочих и интеллигенции – движущая сила революции Солидарности. Основу их единства составляли тогда общие эгалитарные устремления. Однако с 1984 г. – польская социология может датировать этот перелом с точностью до года - взгляды и интересы интеллигенции и рабочего класса эволюционировали в противоположном направлении. Динамика их материального и социального положения уже тогда значительно различалась.

Как установила Я.Коралевич, опыт революционного участия привел к снижению авторитарных наклонностей у рабочих и, напротив, их росту у интеллигенции. Причем относительное увеличение этих наклонностей во втором случае превосходило по величине относительное уменьшение их в первом. У высокообразованных в середине 1980-х годов нарастало чувство беспомощности и депрессивное состояние[viii]. Неуверенность в себе, ощущение беспокойства формировали авторитарный настрой интеллигенции. Сочетание его с социальным дискомфортом, который она испытывала в то время, превратило интеллигенцию в движущую силу перестроечного движения и последующей смены общественной системы. Политизированная и стремящаяся к улучшению материального положения, интеллигенция (и госслужащие), сомкнувшись с реформаторским крылом компартии, привела Восточную Европу ко второй великой трансформации. Стремительная трансформация социокультурного облика самой интеллигенции является одной из наиболее общих закономерностей развития стран региона в переходный «от социализма к капитализму» период.

Вместе с тем экономический кризис и спад уровня жизни остановили распространение антиэгалитарных взглядов среди квалифицированных рабочих, сблизив их с малоквалифицированной частью этого класса и, напротив, отдалив от интеллигенции. За «потолок» заработков выступало в 1981 г. почти одинаковое количество специалистов (68,8%) и квалифицированных рабочих (71,6%), а уже в 1984 г. – соответственно 41,1 и 57,4%, в 1988 г. – 37,0 и 63,0%. В 1990 г. сторонников эгалитарных взглядов среди квалифицированных (60,0%) и неквалифицированных (59,0%) рабочих уже почти вдвое больше, чем среди специалистов (33,0%)[ix].

Расхождение позиций двух «социальных столпов» восточноевропейского общества, происходившее на протяжении всех 1980-х годов, подготовило бархатную революцию. Специалисты пришли к ней с выраженными либеральными взглядами, основанными на радикальном антикоммунизме. В 1988-1990 гг. доля сторонников безграничной приватизации среди польской интеллигенции удвоилась[x]. Эта группа населения была уверена, что имеет наибольшие шансы преуспеть при новом строе, а молодая ее часть оценивала свою личную свободу выше, чем экономическую безопасность.

Совершался отказ от предпринятой Солидарностью попытки создания гражданского общества чисто политическими методами, не связанными с введением института частного предпринимательства. Итогом этого отказа было сближение интеллигенции с нарождающимся слоем предпринимателей. Другой его итог - прогрессирующая деградация социального и морального статуса рабочего, повлекшая падение его политической активности.

Еще в начале 1980-х годов социально-политическая дифференциация польского общества не совпадала с социально-экономической, они существовали относительно независимо друг от друга. Политическая идентичность формировалась на организационно-институциональной основе (профсоюз, партия, движение), экономическая – на основе общественных групп и слоев с соответствующим уровнем образования и доходов. В последующие годы политические ориентации наполнялись экономическим содержанием. Одновременно повышение жизненного уровня становилось для восточноевропейца гораздо более важной задачей по сравнению со сведением счетов с компартией. Сама же политическая система интересовала теперь людей лишь настолько, насколько она предоставляла возможности осуществления их материальных интересов и ожиданий.

Данные по Словении свидетельствовали, что здесь главной причиной массовой неудовлетворенности старым режимом и требования его смены был не характер самого этого режима, а спад уровня материального благосостояния. Компартия находила среди населения Словении в 1980-е годы довольно стабильную поддержку. По данным 1990 г., 65% словенцев безразлично относились к тому, кто находится у власти, лишь бы был положительный результат правления[xi].

Такое ключевое для восточноевропейца понятие, как эгалитаризм, утрачивало свое политическое содержание, превращаясь в постулат прежде всего экономический[xii]. Эгалитаризм терял интенсивность лишаясь политического – протестного – содержания его лозунгов. С их помощью велась борьба с «системой» за право беспрепятственного выражения альтернативных ей политических взглядов. По мере приобретения этого права отпадала и необходимость в самих эгалитарных лозунгах. Исследователи датируют начало смены преимущественно эгалитарных взглядов польского общества на преимущественно неэгалитарные концом 1981 г. К этому времени эгалитаризм уже потерял свой – решающий – политический смысл. Еще в 1980 г. его лозунги служили проявлением оппозиции режиму, но всего полтора года спустя в условиях разворачивающейся экономической либерализации они «не работали». Не возросла их актуальность и после введения военного положения в стране 13 декабря 1981 г.: уже возобладала уверенность в невозможности повышения эффективности экономики в рамках централизованной системы управления.

Вплоть до конца 1980-х годов, как свидетельствуют результаты социологических исследований, эгалитаризм терял свои позиции. В ответ на вопрос, нужно ли устанавливать максимальный предел заработной платы, в 1980 г. 90% ответили позитивно, в 1981 г. – 78%, в 1984 г. – 56%. За необходимость значительной дифференциации зарплат в зависимости от квалификации выступало соответственно 54:62:81% опрошенных[xiii].

Процесс неуклонной смены эгалитарного типа сознания на антиэгалитарный (при принятии меритократических принципов оплаты труда) служил основой трансформации мировоззрения восточноевропейца. Именно поэтому он находился в центре внимания социологов Польши. Эта страна первой осуществила исторический переход под названием «бегство из социализма». Польский опыт этого перехода раскрывает логику, или модель системных изменений в регионе в целом.

Хотя рыночные категории для подавляющего большинства восточноевропейцев оставались полной абстракцией, на неясную и неопределенную идею экономической реформы ими возлагались большие надежды. «Насыщение» общественного сознания неэгалитарными представлениями и последующее снижение их привлекательности происходило по мере прояснения реального содержания рыночной экономики и ухода от ее мифологизированного образа. Если в конце 1970-х годов эгалитарные постулаты служили выражением общественного протеста, несогласия с несправедливой системой распределения, то к середине 1980-х годов ту же функцию начали выполнять постулаты неэгалитарные. Что характерно, в обоих случаях речь шла о стремлении к равенству шансов, к справедливости, к тому, чтобы заработки зависели только от индивидуального трудового вклада. Ожидали экономических реформ и «эгалитаристы», и «антиэгалитаристы», по-своему представляя их смысл и последствия. Каждая из групп общества рассчитывала, что именно ей реформы принесут наибольшую выгоду.

Стремились к реформам и члены коммунистической партии, считая их важнейшим пунктом своей экономической программы. Принадлежность к партии не означала предпочтения той или иной хозяйственной системы[xiv]. Как установили польские социологи, члены ПОРП - наравне с наиболее «продвинутыми» высокообразованными контингентами – ждали неэгалитарных последствий реформ, предвидя в результате их дифференциацию доходов. На рыночные механизмы, которые должны сделать распределение материальных благ более справедливым, коммунисты-реформаторы возлагали большие надежды.

Открытие в начале 1980-х годов каналов рыночной экономики одновременно со снижением реальной зарплаты в госсекторе и ростом доходов работников частных предприятий, рождало мечты восточноевропейца о быстром обогащении. Начался отток рабочей силы из госсектора в частный. Он послужил мощным импульсом к широкому распространению альтернативной модели поведения и стиля жизни, прежде практически неизвестной. Люди теряли социальные гарантии, но приобретали надежду на более высокие заработки и экономическую независимость. Более индивидуалистически ориентированное младшее поколение особенно активно откликнулось на возникшие возможности реализации своего «частного интереса». Стартовавшая в те годы либерализация экономики дала людям желанную перспективу повышения уровня жизни и перехода к новым стандартам потребления. Легитимация различных форм занятости, как и незанятости, расширение диапазона трудовых возможностей в конечном счете и предопределили успех капиталистической революции.

Все эти перемены, однако, не означали отказа людей от системы государственного протекционизма. Склонность к нему сформировал не только 40-летний период социализма, но и досоциалистическое прошлое народов региона, их традиции – крестьянская и религиозно-католическая[xv]. Попытка их преодоления составила главное содержание нового этапа общественного развития Восточной Европы, начало которого пришлось уже на 1980-е годы. Главной тенденцией изменения массового сознания того десятилетия был переход от всеобщего стремления к «хорошей общественной системе» к выбору между обществом «индивидуальных возможностей, акцентирующим индивидуальную свободу», и обществом «государственных гарантий», в котором власть берет на себя ответственность за обеспечение основных нужд индивида. Политическую идеологию с ее делением на левых и правых, либералов-демократов и консерваторов-коммунистов сменяла идеология экономическая. В ее рамках «линия фронта» проходила между нематериалистами (постматериалистами) и материалистами, между неотрадиционалистами и прагматиками. Материалисты и прагматики в этот период постепенно завоевывали господствующие позиции в обществе и его сознании. Новая социокультурная парадигма превращалась в доминанту всего последующего развития восточноевропейского общества. Кульминацией этого превращения явилась политика шоковой терапии начала 1990-х годов.

Как и культурный, или культурно-политический шок (прообраз советской перестройки), вызванный революцией Солидарности, экономический шок, который повлекла реализация программы Бальцеровича, первыми среди народов региона испытали поляки. Между двумя этими потрясениями в Польше прошло ровно десятилетие. Именно оно стало решающим для перехода «от социализма к капитализму». Не в 1990-е, как принято считать, а уже в 1980-е годы на руинах распадающегося в социальном и культурном отношениях восточноевропейского общества началось формирование совершенно новых структур, соответствующих реальности раннекапиталистического типа. Жесткий материализм эпохи либерализации зарождался в атмосфере всеобщего духовного подъема, вылившегося в эйфорию бархатной революции 1989 г. Важным фактором этого подъема явился всплеск материальных потребностей населения, происходивший на фоне бурного роста частнопредпринимательского слоя и утверждения идеологии «индивидуальных возможностей».

Правда, эта идеология так и не стала доминирующей даже в странах центральноевропейского субрегиона. По данным 1991-1992 гг., более предпочтительной по сравнению с идеологией «государственных гарантий» она была только для чехов, в меньшей степени для поляков. Уже для словаков, а тем более венгров соотношение сторонников «индивидуальных возможностей» и «государственных гарантий» было 20%:34% и 15%:43%[xvi]. Венгры, раньше всех остальных начавшие экономические реформы, смогли к этому времени оценить преимущества системы «гарантированного благополучия». Рыночная свобода была для них уже не мечтой, а суровой реальностью.

Однако в преддверии и сразу после революции 1989 г., получившей название «демократической», само понятие «демократии» воспринималось на массовом уровне скорее в экономическом, чем в политическом смысле. Поляки и венгры чаще всего определяли это понятие через тезис об «экономическом процветании в стране», словаки – через «государственные гарантии экономического равенства и удовлетворения основных потребностей», чехи – через оба этих тезиса и еще: «справедливая в равной мере ко всем система». Народы региона считали политическую оппозицию и свободу критики правительства менее важными проявлениями демократии, по сравнению с вышеназванными ее проявлениями[xvii]. Причем поддержка демократии не означала, например, отказа от авторитаризма, этноцентризма или ксенофобии[xviii].

Само участие в политической деятельности шло у поляков после революции Солидарности 1980 г. на спад. По данным 1985 г., всего около 15-17% взрослых граждан Польши вообще интересовались политикой, причем около половины их составляли члены ПОРП[xix]. Рост интереса к политической сфере не отмечался польскими социологами даже в решающий исторический период – 1988-1989 гг.

Утверждалось инструментальное представление о демократии как верном и эффективном пути к обеспечению экономического и социального благосостояния индивида и общества в целом. Еще несколько лет назад также интерпретировалось «строительство социализма». Именно в силу отношения людей к демократии как единственной возможности значительно повысить уровень жизни, в кратчайшие сроки «догнать Запад» по уровню потребления процесс смены политического режима, последующий социальный и национальный распад восточноевропейского общества и получили мощную массовую поддержку.

Для более развитых с экономической точки зрения наций – чешской, словенской – выход из состава федеративных государств (чехословацкого и югославского) оправдывался перспективой более быстрого по сравнению с другими, менее развитыми нациями приближения к западным экономическим стандартам. Словенские авторы пишут: «…поддержка радикального отделения от Югославии была обусловлена прежде всего прагматическими, а не «идеологическими» факторами»[xx]. В свою очередь демократические ориентации восточных немцев не в последнюю очередь объяснялись желанием жителей бывшей ГДР присоединиться к богатому западному собрату[xxi].

Потенциальная материальная выгода превратилась в ключевой фактор массовой поддержки революционных перемен. Сравнительное исследование стран Западной и Восточной Европы начала 1990 г. показало, что на общем фоне у поляков самое позитивное отношение к понятию «капитализм». В целом восточноевропейцы оценивали его преимущества выше, чем жители самих капиталистических стран[xxii]. Это была «кульминация» формирования рыночно-демократической ориентации, начавшегося в 1980 г. Но поддержка демократического строя стала итогом «рационального выбора», а не «морального суждения».

Грядущая демократия породила массовые ожидания, по масштабу не уступающие, а возможно даже превосходящие ожидания, созданные коммунистическим режимом. В обоих случаях декларировались обещания существенного роста благосостояния человека. Самое начало процессов либерализации, сопровождавшееся резким падением уровня жизни, оказалось прямо противоположным ожидавшемуся.

Вся вторая половина ХХ в. была для Восточной Европы временем ускоренного перехода от традиционализма к современности. Народы региона мучительно расставались с мифологизированным, идеалистическим образом действительности, с иллюзиями, которые довлели над сознанием и бытием, с завышенными ожиданиями – образовательными, социальными, экономическими. Однако старые мифы и иллюзии мгновенно сменялись новыми, оставаясь важнейшим импульсом жизнедеятельности людей. И это составляло специфику восточноевропейского пути развития.

Интенсивная и массированная прагматизация и материализация сознания восточноевропейца началась еще в 1980-е годы - период глобального изменения парадигмы общественного развития, когда возросло значение его духовных факторов. Противоположную направленность приобрел вектор развития рассматриваемого региона. Именно в этот период была фактически утеряна возможность непосредственного перехода Восточной Европы от нематериалистической к постматериалистической мотивации жизнедеятельности человека. Отход от традиционализма выразился в отказе от сохранявшегося приоритета духовного начала социальной эволюции над материальным, который существовал на протяжении всего предшествующего пути развития. «Вершиной» его явилась «народная» интеллигенция – выразитель традиций национальной культуры и создатель феномена социалистического постмодерна.

Процесс культурной трансформации Восточной Европы как сообщества народов, ориентирующегося на преимущественно традиционную систему ценностей, начался в последней четверти ХХ в. К рубежу 1970-1980-х годов восточноевропейское общество, прошло путь первой великой трансформации, или социалистической, по сути консервативной, модернизации. Оно пережило мощные социальные перемещения и превратилось в индустриальное и городское, сохранив многие традиционные культурные структуры. Второй этап этой модернизации – вторая великая трансформация - ориентированы на изменением этих, глубинных, структур восточноевропейской действительности, то есть исторически сложившегося типа культуры народов региона во всем его национальном многообразии. Две модернизирующие трансформации разделил переходный период «перестройки» - сначала моральной, затем политической и, наконец, экономической. В новой общественной реальности, ориентированной уже не на советские, а западные образцы развития, началась форсированная «вестернизация» восточноевропейского типа сознания.

[i] Jarosz M. Suicide. W-w. 1998. P. 149-152.

[ii] Wnuk-Lipiński E. Economic deprivation and social transformation./Societal coflict and systemic change. W-w. 1993. P. 90-91.

[iii] Mason D. Public opinion in Poland's transition to market democracy./Escape from socialism. P. 156.

[iv] Sarapata A. Society and bureaucracy./Ibid. P. 100-101.

[v] Bialecki J., Sikorska J. In the sphere of human needs and aspirations./Sisyphus. Vol. III. W. 1982. P.204.

[vi] Sarapata A. Society and bureaucracy. P. 104.

[vii] Jasiewicz K., Mokrzyszewski A. Relacje wieś-miasto jako podłoże kryzysu i konfliktu./Polacy' 81. Postrzeganie kryzysu i konfliktu. W-w. 1996. S. 71.

[viii] Koralewicz J. Authoritarianism and confidence in political leaders and institutions./Societal conflict and systemic change. P. 173-174.

[ix] Kolarska-Bobińska L. An economic system and group interests./Societal conflict and systemic change. W-w. 1993. P. 112.

[x] Adamski W. Privatization and group interests./Societal conflict and systemic change. P. 174-175.

[xi] Bernik I., Malnar B., Toš N. Paradoxy instrumentalního přijetí demokracie./Sociologický časopis. 1996. № 1. S. 30.

[xii] Kolarska L., Rychard A. Ład polityczny i ład ekonomiczny. S. 213.

[xiii] Nowak K. Public opinion, values and economic reform./Escape from socialism. P. 137.

[xiv] Kolarska-Bobińska L., Rychard A. Polytika i gospodarka w świadomości społecznej 1980-1990. W-wa. 1990. P. 142.

[xv] Kolarska-Bobińska L. Economic system and group interests./Societal conflict. P. 114.

[xvi] McIntosh M.E., MacIver M.A. Coping with freedom and uncertainty: public opinion in Hungary, Poland, and Czechoslovakia 1989-1992./International Journal of public opinion research. 1992. Vol. 4. № 4. P. 385.

[xvii] Ibid. P. 382.

[xviii] Bernik I., Malnar B., Toš N. Paradoxy instrumentalního přijetí. P. 21.

[xix] Mason D. Public opinion in Poland's transition. P. 155.

[xx] Bernik I., Malnar B., Toš N. Paradoxy instrumentalního přijetí. P.32.

[xxi] Dalton R. J. Communists and democrats: democratic attitudes in the two Germanies./British journal of political science. 1994. P. 491.

[xxii] Mason D. Public opinion in Poland's transition. P. 154.