Knowledge Itself is Power (F.Bacon)

Знание-Сила
Карта сайта












RB2 Network
rb2
RB2 Network


Люди «ЗС» / Натан Яковлевич Эйдельман
Пущин Пушкин. Статья вторая
«ЗС» № 12/1978

Отечество нам Царское Село.
Пушкин. «19 октября».

Это дело почти небывалое в нашей второй родине зауральской.
Пущин. Письмо жене.

На первую родину

Осенью 1855 года Евгений Якушкин посещает Ялуторовск во второй раз, едет затем в другие сибирские города вплоть до Иркутска, где лечится его отец.

В Ялуторовске Е. Якушкин продолжает «осаду» И. И. Пущина, и позже, очевидно объединяя встречи 1853 и 1855 годов, замечает:

«Во время пребывания моего в Ялуторовске я виделся с ним каждый день. Большой интерес для меня представляли его рассказы, особенно о его лицейской жизни и об отношениях его к А. С. Пушкину. Часть всех рассказов я записал тогда же, но эта краткая запись казалась мне очень бледной в сравнении с живою речью Пущина, поэтому я не один раз просил его написать его воспоминания о Пушкине…

- Послушайте, что же я буду писать,- перебил он меня,- кого могут интересовать мои отношения к Пушкину?

- Как кого? Я думаю, всех; вы Пушкина знали в Лицее, знали его после, до 26 года,- он был с вами дружен, и, разумеется, есть много таких подробностей об нем, которые только вы и можете рассказать и которые вы, как товарищ его, обязаны даже рассказать».

Рассказав несколько эпизодов, позже попавших в его записки, Пущин спрашивает молодого друга:

« — Ну, что же это для вас любопытно?

- Разумеется, любопытно.

- Для вас-то, может быть, потому что вы меня знаете.

- Да и для всех любопытно.

- Ну хорошо, я для вас напишу все, что припомню.

- Даете слово?

- Даю и приготовлю к вашему возвращению…»

Проходит несколько месяцев после возвращения Е. Якушкина в Москву, и наконец- амнистия оставшимся в живых декабристам. 18 ноября 1856 года Пущин навсегда выезжает из Ялуторовска; 25 ноября выехал Матвей Муравьев-Апостол, несколько позже — И. Д. Якушкин.

В конце 1856 года Пущин, как и несколько его друзей, оказывается в Москве, которую покинул 31 год назад. Ему оставалось неполных два с половиной года жизни -те месяцы, в которые были написаны воспоминания о Пушкине и в которые происходило множество примечательных событий, встреч, бесед, где Иван Иванович был заметным лицом; и все это, явно или скрыто, отложится в его «Записках».

Побывав в Москве, Пущин эти годы в основном жил в Марьине — у вдовы своего друга-декабриста Натальи Дмитриевны Фонвизиной. 22 мая 1857 года Иван Иванович женился на ней. Письма, получавшиеся Пущиным в Марьине, большей частью сохранились, и по этим документам хорошо видны ритм, стиль, внутренний смысл последних месяцев жизни. Из Москвы, Петербурга, Киева, Сибири, Забайкалья пишут Волконские, Батеньков, Штейнгель, Оболенский, Соловьев, Трубецкой, Фролов, Розен, Быстрицкий, Нарышкин, Фаленберг, Горбачевский, Матвей Муравьев-Апостол, Юшневская, дети и вдовы умерших товарищей, петрашевец Дуров, сибирские приятели и соседи, еще очень многие. Десятки людей — и все без исключения пишут Пущину — Ивану Ивановичу, Ванечке, Жанно, Ивану Великому — с большой теплотой, часто приезжают в гости; с помощью Евгения Якушкина, фактически возглавившего теперь декабристскую артель, Иван Пущин по мере сил занимается излюбленным «маремьянством» (то есть филантропия — словечко, происходившее от сказочной Маремьяны-старицы, утешительницы больных и убогих); он приговаривает вслух и в письмах хорошо понятные товарищам за 30 прошедших лет — «меньше слов!»

«Может статься,- писала Пущину его будущая жена,- за эту-то чистую способность горячей души и люди тебя любят».

Сам же Пущин 31 мая 1858 года напишет Нарышкину:

«Я верую, что ты и добрая Елизавета Петровна не подчинились губительному времени. Может быть, кое-где и заметны следы этой хронологии, но сердце тепло и на месте. Вот почему я, далекий, верный преданиям нашей старины, говорю с вами, как во время оно! Аминь!»

Здесь — важная фраза, много объясняющая в характере пущинских записок. Их автор всегда верен себе; возвратившись из Сибири-молодеет, веселеет, максимально приближаясь в другом времени к тому душевному состоянию, которое было в «пушкинские времена». Без этого состояния не родились бы записки вообще и такие записки в особенности.

1857-58 и 1825 с двух сторон как бы сплющивают, уминают николаевское тридцатилетие.

«Чувствую неодолимую потребность действовать…«-бросит Пущин однажды.

Нетерпение, сожаление о том, что медленно идет дело с отменой крепостного права, полемика — все это естественно всячески усиливало «потребность действовать» у Ивана Пущина и многих других прекрасных людей. Что же можно сделать? Оказалось — многое можно. Оказалось, что даже один вид, незначащие слова возвратившихся декабристов- явление общественное.

Начальник московских жандармов С. В. Перфильев писал шефу» жандармов В. А. Долгорукову 23 февраля 1857 года.

«Несмотря на столь продолжительное отчуждение от общества, при вступлении в него вновь,-они (декабристы-Н. Э.) не высказывают никаких странностей, ни уничижения, ни застенчивости, свободно вступают в разговор, рассуждают об общих интересах, которые, как видно, никогда не были им чужды, не взирая на их положение; словом сказать, 30-летнее их отсутствие ничем не выказывается, не наложило на них никакого особенного отпечатка, так что многие этому удивляются и, предполагая их встретить совсем другими людьми: частию убитыми, утратившими энергию, частию одичалыми, могут находить, что они лишнее себе позволяют…»

«И с вами снова я…»

Амнистированным декабристам не разрешалось жить в столицах, кроме как на короткий срок по особому разрешению. Вернувшись из Ялуторовска в Москву, Пущин получил право на краткий въезд в Петербург, куда прибыл, так же как 31 год назад, около середины декабря.

« Вскоре декабрист тяжело заболевает, родные выхлопотали ему бумагу, разрешающую болеть в Петербурге, и он выехал из северной столицы только в мае 1857, через пять месяцев. За это время происходят события, очень важные для будущих «Записок о Пушкине»: многое напоминают одноклассники «пушкинского выпуска» — Данзас, Матюшкин, Яковлев, Комовский, Горчаков, Корф; Егор Антонович Энгельгардт, поездки в Лицей, Царское Село. Между делом Пущин здесь скопировал несколько документов лицейских, пушкинских, декабристских, из тех, что ходили в копиях. Так, на квартире старого директора, видно, был переписан сводный отчет о поведении лицеистов от 7 июля 1812 года, стихи Дельвига и кое-какие другие лицейские реликвии; Пущин пробует получить у прежнего приятеля, ныне-важного государственного человека, товарища министра Вяземского заветный «лицейский» портфель; Вяземский долго не может найти — несколько месяцев брат декабриста Николай Пущин ведет «осаду» и сообщает между прочим 2 сентября 1857 года:

«Задерживает Вяземский портфель. Уже как крепко я его убеждал, и он еще записал что-то у себя в портфель, взял у меня для этого карандаш, потому что человек его долго не мог найти министерского карандаша».

Наконец портфель с лицейскими стихами, конституцией Никиты Муравьева и другими документами доставлен владельцу после тридцатидвухлетнего перерыва.

Пущин: «В Петербурге навещал меня, больного, Константин Данзас. Много говорил я о Пушкине с его секундантом. Он, между прочим, рассказал мне, что раз как-то во время последней его болезни, приехала У. К. Глинка, сестра Кюхельбекера; но тогда ставили ему пиявки. Пушкин просил поблагодарить ее за участие, извинился, что не может принять. Вскоре потом со вздохом проговорил: «Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского!»

Вот последний вздох Пушкина обо мне. Этот предсмертный голос друга дошел до меня с лишком через 20 лет!…»

Петербургско-лицейский фундамент записок заложен. «Минувшее меня объемлет живо…» — к тому же предания старины, устная традиция поддерживаются встречами с исследователями пушкинского наследия.

Павел Васильевич Анненков, выпустивший в 1855 году шесть томов первого научного издания сочинений и биографию Пушкина, как раз во время пребывания Пущина в столице подготовил к выходу дополнительную, седьмую книгу, куда вошли многие тексты, прежде неизвестные, или «невозможные» в печати еще два года назад, но уже разрешенные в 1857-м.

Очевидно, Е. Якушкин сводит «первого друга» Пушкина и «первого пушкиниста».

Седьмой том Анненкова Пущин, очевидно, прочитал еще в корректуре.

Количество впечатлений, встреч, влиявших на Пущина-мемуариста, все возрастает. 11 августа 1857 года умирает Иван Дмитриевич Якушкин.

Пущин не был религиозен, но полагал, что существенные земные связи не уничтожаются с уходом одного из близких — своеобразное философское ощущение дружбы, которое мы находим хотя бы в двух следующих записях:

О Якушкине:

«Я не знаю, в каких отношениях с нами близкие нам души, но убежден, что земная разлука не разрывает настоящей связи (…). Когда, где и как, я не понимаю, и даже теряюсь, когда ищу понять — но внутри ощущаю, что с иными не совсем расстался».

О Пушкине:

«Одним словом, в грустные минуты я утешал себя тем, что поэт не умирает и что Пушкин мой всегда жив для тех, кто, как я, его любил, и для всех умеющих отыскивать его, живого, в бессмертных его творениях».

Записки, оставленные ушедшим декабристом, как отмечалось, были отчасти плодом общего, коллективного обсуждения «ялуторовской колонии»; само их существование было как бы призывом к друзьям — продолжать это дело.

Между прочим, эпизод, записанный Якушкиным (встреча в Каменке, когда в присутствии Пушкина заговорили о существовании Тайного общества и затем все обратили в шутку), по сути был первым подступом к теме «Декабристы и Пушкин» в тогдашней литературе.

Теперь слово было за Пущиным. Его работу ускоряет и громкое выступление враждебной стороны.

Весной и летом 1857 года распространилась книга лицейского однокашника Пущина Модеста Корфа «Восшествие на престол императора Николая I»; Пущин, встречаясь с Корфом, выразил ему свое отрицательное отношение к труду, в сущности клеветавшему на декабристов, искажавшему их историческую роль. (Впрочем, по словам самого Пущина, это «не ослабило нашей лицейской связи».)

Тут надо заметить, что хотя Корфу крепко отвечал Герцен из Лондона, но имелась еще и специфическая лицейская ситуация. Возмущенные книгой Корфа писали Пущину в духе «вот твой барон!», да и сам Иван Иванович, как видим, жалел «своего барона». Имена в книге Корфа не были названы, но среди подразумеваемых находились одноклассники, Пущин, Кюхельбекер. Требовался между прочим и лицейский ответ на книгу о 1825 годе. Лицейский ответ не мог обойтись без Пушкина — так возник еще один дополнительный мотив для воспоминаний о поэте и его времени…

В эту пору рядом с образом Пушкина возникает и «тень Рылеева».

…Евгений Иванович Якушкин вместе с Пущиным делает попытку возвратить русским читателям и другого погибшего поэта, о котором несколько десятилетий вообще нельзя было и упоминать. Пока что заметим, что Пущин-так много помнящий о Пушкине — «не берется ничего сказать» о своем близком друге Рылееве, которого ведь именно Пущин принял в тайный союз. Это указывает на тип «мемуарной памяти»: Пушкин связан с воспоминаниями детства, но, кроме того, разные публикации, особенно анненковские, стимулируют память; о Рылееве нечто подобное появится не скоро — уже после смерти Пущина, когда, после неудачных попыток издания его сочинений в России, они возродятся в заграничных Вольных изданиях.

Занимаясь хлопотами об издании со нений Рылеева, Пущин и его друзья отыскали дочь казненного декабриста Анастасию Кондратьевну Пущину (она была замужем за однофамильцем Ивана Ивановича).

Нарышкин 8 марта 1858 года сообщит Пущину:

«Любезный друг Иван… Наконец, твое и мое желание совершилось; вчера я имел удовольствие познакомиться с Настасьей Кондратьевной, застал ее дома — первою мыслью было, входя к ней в комнату, уловить на ее лице сходство с ее отцом, и когда заметил, что некоторые ее черты напоминают его, сердце разогрелось и я готов был полюбить ее и расцеловать ее руки! Она в первые минуты была довольно замкнута, потому что она вообще застенчива, и в первый раз увидела человека, ей не чуждого, но незнакомого. Разговор об отце ее одушевил: хотя она его и помнит, и сердечно чтит его память… Через полчаса мы были уже как старые знакомые… У Н. К. 7 детей — и еще один в дороге; всех она вскормила и вынянчила сама, никому не доверяя этой священной обязанности. Мальчуганы славные; я видел четырех; старшие готовятся к поступлению в университет, у одного из них глаза, как у Кондратия Федоровича».

Такова была историческая и духовная обстановка возникновения замечательного мемуарного документа, «Записок о Пушкине».

Сводя воедино «Пущинско-лушкинские размышления» 1857/58 годов, замечаем: огромное и растущее общественное возбуждение, вопросы крестьянской свободы — все это переплетается с проблемой наследства, исторических предшественников; власть пытается о многом умолчать или представить прошлое в нужном роде (Корф), однако кое-что выходит наружу легально, цитируется в рукописях, достигает Вольной печати.

Вольные издания Пушкина, Рылеева, оживление борьбы за литературное наследство Рылеева; в то же время существование старой декабристской критики «слева» в адрес Пушкина и первые признаки «писаревской» недооценки пушкинского наследства — вот о чем нужно помнить, вчитываясь в «Записки» Пущина, анализируя их содержание и порою угадывая сокровенный смысл.

«Как быть!»

Из переписки Пущина восстанавливаются главные этапы пущинской работы над текстом «Записок о Пушкине». В каждодневных письмах к уехавшей в Петербург жене тема «Записок» появляется 25 февраля 1858 года, и, очевидно, раньше Пущин не садился за стол, ибо это отразилось бы в посланиях — «дневниках».

«Эти дни я все и думаю и пишу о Пушкине. Пришлось, наконец, кончить эту статью с фотографом. Я просил адмирала (Ф. Ф. Матюшкина — Н. Э.) с тобой прислать мне просимые сведения. Не давай ему лениться — он-таки ленив немножко, нечего сказать…»

Через три дня, 1 марта Пущин сообщает о продолжении черновой («карандашом») работы над «Записками»:

«Я теперь все с карандашом — пишу воспоминания о Пушкине. Тут примешалось многое другое и, кажется, вздору много. Тебе придется все это критиковать и оживить. Мне как кажется вяло и глупо. Не умею быть автором. Я похож на женщину, собирающуюся родить. Все как бы скорей услышать крик ребенка, покрестить его, а с этой системой вряд ли творятся произведения для потомства!…»

«Многое другое»,- очевидно, личность самого Пущина, за «вторжение» которой он извинялся и в начале «Записок» перед Е. И. Якушкиным. Видимо, застарелое, с лицейских времен, скромное мнение Пущина о своих литературных дарованиях сильно его беспокоило, и, понятно, ему было важно сознание, что «статья» пишется не для печати, а для «фотографа»: это придавало ей, впрочем, особую искренность и раскованность.

Смущение и скромность заставляет Пущина, посмеиваясь над самим собою, снова и снова обращаться к лицейским друзьям за уточнением фактов.

Работа продолжается весной 1858 года, но прерывается а июне в связи с путешествием декабриста в Нижний Новгород. Оттуда он сообщает жене (2 июня):

«Навестил Даля (с ним побеседовал добрый час)… Ты будешь читать письмо Герцена и будешь очень довольна. Есть у меня…»

«Письмо Герцена», по справедливой догадке С. Я. Штрайха,-очевидно, отповедь Корфу за его книгу.

Беседа с Далем отразилась в одном из последних отрывков «Записок»:

«В Нижнем-Новгороде я посетил Даля (он провел с Пушкиным последнюю ночь). У него я видел Пушкина простреленный сюртук. Даль хочет принести его в дар Академии или- Публичной библиотеке».

В июле Пущин возвращается.

В неопубликованном письме к Е. Оболенскому от 20 июля 1858 года (уже из Брониц) он рисует весьма примечательную сцену «Мне удалось в Москве уладить угощение в Новотроицком трактире, на котором присутствовали С. Г. [Волконский], Матвей [Муравьев-Апостол] и братья Якушкины.

Раненых никого не было, и старый собутыльник Пушкина et corn (и компании) был всем любезен без льдяного клико, как уверяли его гости. С. Г. даже останавливал при некоторых выпадах, всматриваясь в некоторые лица, сидевшие за другими столами с газетами в руках. Другие времена — другие нравы!»

Зa кратким шутливым описанием мы угадываем подробности необыкновенной встречи необыкновенных людей в необыкновенное время: для некоторых — например, Пущине и Волконского — это свидание последнее… И, кажется, совпадение во времени той пирушки с финалом «Записок о Пушкине» вызвало тень Александра Сергеевича и разговор о «льдяном клико» (которое Пущин захвати; с собою, когда ехал в Михайловское на последнее свидание с поэтом).

«Книжонку о Пушкине пришлите с Иваном кучером, он в воскресенье везет Ваню-у нас будет в понедельник. Хочется посмотреть, нет ли там чего-нибудь для моей рукописи. Еще пять листов уже готовы — быстро продвигаемся к концу… Дуров вас приветствует».

Кроме сообщения о ходе работы (еще пять листов,- очевидно, из числа сорока трех двойных листов, составивших полную рукопись), интересно стремление Пущина связать свои мемуары с новинками пушкинианы. Обогатить «Записки» за счет «кристаллизации» памяти вокруг тех или иных новых фактов (как было при чтении Анненкова).

Наконец, 15 августа 1858 года, Пущин начинает важное письмо Е. И. Якушкину (которое завершит и отправит 21-го):

«Вот вам, любезный мой банкир, и фотограф, и литограф, и пр. и пр., окончательные листы моей рукописи. Прошу вас, добрый Евгений Иванович, переплесть ее в том виде, как она к вам явилась — в воспоминание обо мне! Печататься не хочу в искаженном виде и потому не даю вам на это согласие. Кроме ваших самых близких, я желал бы, чтоб рукопись мою прочел П. В. Анненков. Я ему говорил кой о чем, тут сказанном. Вообще прошу вас не производить меня в литераторы.

Или сами (или кто-нибудь четко пишущий) перепишите мне с пробелами один экземпляр для могущих быть дополнений, только, пожалуйста, без ошибок. Мне уже наскучила корректура над собственноручным своим изданием. Когда буду в Москве, на первом листе напишу несколько строк; велите переплетчику в начале вашей книги прибавить лист… Пушкин переплетен (за него я уже заплатил Щепкину) и ждет для отсылки в Нижний от вас переплетенный лексикон.

Кончены все расчеты с моими заимодавцами, во главе коих вы сами.

Дуров вам вручит и этот листок и рукопись…»

Рассматривая беловую рукопись Пущина, завершенную в конце июля — начале августа 1858 года, находим ряд поправок и зачеркиваний, сделанных более темными чернилами,- судя по всему, на последнем этапе работы. Ряд поправок носит чисто стилистический характер.

Письмо к Е. Якушкину, открывающее текст, очевидно, действительно написано до завершения «Записок» («Как быть! Надобно приняться за старину», «Придется, может быть, и об Лицее сказать словечко»), но в то время, когда работа уже начата, может быть, завершена «в карандаше» (фразы о «собственной моей личности», которая уже «замешивается» в рассказ «невольным образом»; слова — «все сдаю вам, как вылилось на бумагу»).

В этом предисловии наше внимание останавливает следующее место: «Прошу смотреть без излишнего педантизма на мои воспоминания…» — обратился Пущин к Е. Якушкину, но, видимо, решает, что это грубовато по отношению к адресату и переписывает- «без излишней взыскательности»; также чуть ниже слова о большем, нежели у друзей, образовании Пушкина, вынесенном из родительского дома, «что нисколько не сделало его педантом», заменены — «нисколько не сделало его заносчивым».

В другом месте Пущин задумывается: «Воспоминания о человеке, мне близком с самой нашей юности»; зачеркивает слово «юности» — «с детства».

По многим другим поправкам видно нежелание Пущина слишком «выдвигать» свою персону, боязнь абсолютизировать оценки: написано 'сначала «чтоб полюбить его (Пушкина — И. Э.) настоящим образом, нужно было взглянуть на него с тем полным благорасположением, которое неразлучно со снисхождением к неровностям характера»; Пущин убирает слово «снисхождение» (получалось, будто он «снисходит») и пишет о «благорасположении», «которое знает и видит все неровности характера и другие недостатки, мирится с ними и кончает тем, что полюбит даже их в друге-товарище».

Когда зашла речь об известном эпизоде с уроком стихосложения, Пущин хотел начать «мой стих вообще…», и «убрал» себя — «наши стихи вообще…»

Примечательны поправки в рассказе о Тайном обществе. Было: «не ручаюсь, что в первых порывах, по исключительной дружбе моей к нему, я, может быть, увлек бы его (Пушкина-Н. Э.) с собой». Вместо выделенных нами слов первоначально было «не присоединил бы его к моей участи», но это слишком категорическое заявление снято; оно возникнет в конце рукописи, когда Пущин будет рассуждать о возможной участи Пушкина, будь он членом Тайного общества; появление подобных слов в начале «Записок» еще раз показывает, как занимала декабриста мысль о закономерном или случайном стечении обстоятельств в жизни великого поэта.

Написав «Пушкин часто меня сердил…», автор счел нужным вписать поверх строки: «Пушкин, либеральный по своим воззрениям, имел какую-то жалкую привычку изменять благородному своему характеру». Как видно, поправки идут по линии уточнения существенных, деликатных деталей, в чем Пущин проявляет широту понимания и тонкость чувства.

Знаменательна правка, относящаяся к важному эпизоду — размолвке с другом в связи с «секретом Пущина» (участие в тайном союзе): «Преследуемый мыслью- что не верен Пушкину, я…» — написал декабрист и, очевидно, подумал что он ведь всегда был верен поэту, переменил — «преследуемый мыслью, что у меня есть тайна от Пушкина».

По виду рукописи и характерному финальному отчеркиванию создается впечатление, что Пущин окончил работу словами — «Пушкин мой всегда жив для тех, кто, как я, его любил, и для всех умеющих отыскивать его, живого, в бессмертных его творениях».

Затем, однако, после отчеркивания последовало: «Еще пара слов» (как бы постскриптум рассказа) — из бесед с Далем, Данзасом, о «последнем вздохе» Пушкина; и в конце-«с. Марьино. Август 1858».

«А все-таки надо…»

Буквально через несколько дней после окончания работы первый друг Пушкина, выполнивший свой долг, пускается в последнее путешествие, посещает друзей-декабристов в Калуге, Туле, Петербурге. Его маршрут: Нарышкин — Батеньков -> Свистунов — Оболенский — Штейнгель — лицейские друзья. Между прочим, состоялась встреча с дочерью Рылеева.

26 сентября 1858 года Пущин сообщает родственникам:

«О поездке моей к дочери друга Кондратия будем говорить, когда я буду к вам. Очень доволен, что отыскал Настеньку прежних лет, а теперь Пущину».

Подробнее — в письме Трубецкому:

«Она меня приняла как родственника, и мы вместе поплакали об Кондратии, которого она помнит и любит. Мать ее несколько лет тому назад как умерла. Живут они безбедно… Она мне напомнила покойника быстротою взгляда и верхней частию лица — видно, женщина с энергией, но, живя в глуши, мало знакома с происшедшим… Встреча наша необыкновенно перенесла меня в прошедшее: о многом вспомнили…»

14 декабря 1858 года исполнилось 33 года тому 14 декабря, которое сделало их декабристами. В этот день родственник и единомышленник Андрей Розен написал в высшей степени характерное письмо, нечто вроде эпилога, невольного прощания:

«Сегодня при многих воспоминаниях особенно вспомнил тебя, любезный друг Пущин. Этот день ведь дальше и дальше — и за все слава богу! Теперь как-то отрадно вспоминать этот день, и как-то знаменательно отзываются памятные слова Рылеева, когда он, предвидя возможность неудачи, сказал мне: «А все-таки надо». Истина берет свое. Я рад, что ты видел Настеньку его и что ты хорошо придумал, как помочь ей и детям. Желаю тебе успеха. Искренне благодарю за вести о наших, с которыми ты виделся и о которых ты слышал».

За несколько дней до смерти Ивана Ивановича его жена справлялась в Москве у герценовских друзей Кетчера и Пикулина о возможном лечении худеющего, тающего Пущина! Пикулин свел ее с немцем Гофманном, который «ругал на чем свет стоит незабвенного1«. Он был врачом в Шлиссельбурге в 1834 году и хорошо знает эту местность. «За что, помилуй, мучили так эти люди? Теперь сами то же хотят2, а люди почти убили за то — это зверь были!»

3 апреля 1859 года Иван Иванович Пущин скончался.

Записки его, для которых он не видел близкого «типографского будущего», вскоре были частично опубликованы в московском журнале «Атеней»; через два года не пропущенные цензурой отрывки появились в «Полярной звезде» Герцена. С тех пор их прочли сотни миллионов человек.

1Императора Николая I
2То есть отменяют крепостное право



Copyright © "ЗНАНИЕ-СИЛА"
E-mail: nikita@znanie-sila.ru