Knowledge Itself is Power (F.Bacon)

Знание-Сила
Карта сайта












RB2 Network
rb2
RB2 Network


Люди «ЗС» / Натан Яковлевич Эйдельман
На Кавказ, к Грибоедову
«ЗС» № 8/1987

Мы публикуем отрывок из большого исследования Н. ЭЙДЕЛЬМАНА «Мы молоды и верим в рай». Эта работа посвящена прежде всего гипотезе о том, какой смысл имела для Грибоедова деятельность, которой заполнены последние годы его жизни; рассказывает о грандиозных и противоречивых политико-экономических проектах автора «Горя от ума».

Мы молоды и верим в рай.
И гонимся и вслед и вдаль
За слабо бреэжущим виденьем.

Грибоедов

…Дневники, путевые записки старинных путешественников ценятся высоко, их изучают, постоянно публикуют в научных и литературных сборниках. В наши же дни, кажется, можно издать серию рассказов ученых и писателей о местах, где они не бывали. М. А. Цявловский, размышляя над географическим полетом пушкинской мечты — в Африку, Испанию, Америку, назвал свое исследование «Тоска по чужбине у Александра Сергеевича Пушкина». Юрий Тынянов в романе «Смерть Вазир-Мухтара» мастерски представил Персию, Тегеран, где никогда не бывал, и блистательно описал Тифлис, впервые посетив Грузию уже после выхода книги.

В конце XX столетия трудно, очень трудно толковать о Тбилиси в достаточно широкой компании: разговор-воспоминание обыкновенно сводится у говорящих и слушающих, точнее перебивающих, в набор нескольких сладостных образов: Мтацминда — проспект и театр Руставели — Лагидзе — серные бани — застольные речи тамады — Мцхета — Джвари — могила Грибоедова… Стереотип, сложившийся задолго до первого часа на грузинской земле, нередко мешает москвичу, ленинградцу, другому пришельцу обратиться к этому краю со своими вопросами, вздохнуть своим вздохом: не успел задуматься, оказывается, уж за него ответили и вздохнули (может, оттого Тынянов и не торопился на берег Куры, выслав вперед своего героя?).

Автор приехал в Грузию, чтобы отправиться наконец в тот Тбилиси, о котором мало знали или вообще не подозревали 99,9 процента тбилисцев.

Для того чтобы туда попасть, нужно было, выйдя из гостиницы «Иверия», сесть на троллейбус номер восемь, проехать мимо цирка и Политехнического института до угла двух проспектов — Мира и Важи Пшавелы; там надлежало отыскать белый дом с башней и, после предъявления пропуска юной деве в милицейской форме, нырнуть в прохладный коридор с грузинскими письменами на каждой двери.

Таким способом я достигал читального зала Центрального Государственного Исторического архива Грузинской ССР и с помощью заведующей — столь же неулыбчивой, сколь знающей дело Христины Соломоновны — перемещался из 1980-х годов в 1820-1840-е.

За стенами, за юной милиционершей жил миллионный город конца XX столетия, здесь же я парил над тем «многобалконным Тифлисом», где постоянных обитателей числилось «девятнадцать тысяч двести сорок шесть душ мужеска пола, причем на каждую приходится круглым счетом по три четверти бутылки виноградного вина в день». В Тифлисе, по мнению просвещенных иностранных путешественников, «здоровый климат, прекрасная вода; женщины же, обладая правильными и довольно резкими чертами, обезображивают себя тем, что покрывают лицо румянами и красят брови»; сюда почта, согласно официальной ведомости, «прибывает из столичного города Санкт-Петербурга в день 25-й, из французского города Парижа в день 50-й».

Архив, уцелевший в смерчах войн, революций, меняющихся режимов. Об одном генерал-губернаторе современники писали, что он «утонул в пучине тифлисской бумажной администрации». Не оттого ли в 1844 году были «предложены к уничтожению» несколько десятков тысяч старых дел? Но, к счастью, не нашлось времени и рук для такой работы. Бумаги вскоре попали к опытным историкам Кавказа — Берже, Потто, Вейденбауму, братьям Эсадзе и другим, они же выпустили двенадцать томов «Актов Кавказской Археографической комиссии» — фолиантов столь огромных, что в ряде библиотек их не выдают «по причине неподъемности»; книг, где были напечатаны тысячи документов последнего тысячелетия, но более всего — из XIX столетия…

Исторический архив Грузии: поскольку же в Тифлисе находилось Главное управление всем Закавказьем, то здесь не только Грузия — весь край «за хребтом Кавказа и столетий». Сотни тысяч архивных дел, разделенных по «фондам», ожидают благосклонного внимания потомка (точно так же, как деловые, личные, секретные и откровенные листки и папки 1980-х годов предстанут перед очами наших праправнуков).

Фонд 11 — Дипломатическая канцелярия наместника Закавказья.

Фонд 16 — Канцелярия Тифлисского гражданского губернатора.

Фонд 26 — Тифлисское губернское правление.

Фонд 254 — Тифлисская казенная палата.

Фонд 1505 — бумаги историка Полиевктова.

Фонд 1706 — бумаги литераторов, историков братьев Семена и Спиридона Эсадзе.

Один из самых важных и обширных — фонд 2: Канцелярия главноуправляющего в Грузии, и. Закавказским краем.

Фонды делятся на описи, в описи — на сотни и тысячи дел, и всегда занятно наблюдать, как в скучноватые делопроизводственные номера и реестры вторгается буйная, нерегламентированная жизнь.

Фонд 16, опись 1, дело № 4835 — «О непозволительных предсказаниях персиянина Мустафы» (отсюда ясно, что предсказание, и вообще всякое будущее, бывает позволительным или предосудительным).

№ 3846 — «О поступлении со священником Вехтурадзе по законам за обвенчание тушинца Шао Берикашвили на двух женах».

Еще дела, одно за другим: «Ведомости происшествий по Закавказскому краю» за отдельные месяцы. Каждое дело в среднем листов по сорок — пятьдесят, а внутри разделы — «Драки», «Самоубийства», «Неумышленная смерть», «Святотатство», «Скотский падеж»: «Младенец, утопший в кувшине». «Брат, нечаянно выстреливший и попавший сестре пулей в щеку, где она находится и поныне«…

Дела о ссылке крепостных крестьян в Сибирь; грузинский гражданский губернатор князь Палаваидов доказывает петербургскому начальству, что ввиду непросвещенности кавказских крестьян их не следовало бы ссылать в Сибирь, и «лишь по мере успехов просвещения» они смогут в будущем дорасти до подобного наказания…

Случайные дела из океана минувшего — пушкинский, лермонтовский. Кавказ невский, за которым в основном и отправился в дальний и быстрый путь автор этих строк.

13 апреля 1827 года

Нет у специалистов разногласий в том, что о Грибоедове мы знаем чрезвычайно мало: в 1826-м бумаги уничтожены перед арестом, в 1829-м — растерзаны в Тегеране; драгоценная черновая тетрадь, оставшаяся у друзей, погибла в пожаре 1877 года…

Великий человек, чья дата рождения на сегодня точно не известна — считалось и в учебниках записано, что 1795-й, но в последнее время находится все больше доводов за 1790-й — и, конечно же, разница в пять лет для объяснения характера, поступков.

Особенно таинственна внутренняя, личная жизнь Грибоедова: была (один или несколько раз) несчастная любовь, о которой он сам писал «испортила мне полжизни», «черней угля выгорел», — но не ведаем имени любимой или любимых.

Неясен образ… Наиболее известная черта — очки, за которыми, на разных портретах, то лик холодный, надменный, иронический, то — веселый, растрепанный, беспомощный. В мемуарах друзей вдруг обнаруживаются сведения, что Грибоедов «был изрядно суеверен», что умел смешно и странно обижаться, что обладал «характером Мирабо», Мирабо же был, как известно, вулканом гремящим, львом рыкающим…

Если все это сложить, то… ничего надежного не получается. Блок видел в Грибоедове «петербургского чиновника с лермонтовской желчью и злостью в душе», «неласкового человека с лицом холодным и тонким, ядовитого насмешника и скептика» и при этом — автора «гениальнейшей русской драмы», не имевшего ни предшественников, ни последователей, равных себе.

А вот мнение выдающегося ученого (вызвавшего, впрочем, недовольство многих коллег): «Судьба Грибоедова — сложная историческая проблема, почти не затронутая наукой и вряд ли разрешимая научными методами из-за отсутствия материалов» (Б. М. Эйхенбаум).

Отсутствие материалов: два других исследователя также высказали в свое время мнение насчет возможности находок. Адольф Петрович Берже, опубликовав в «Актах Кавказской Археографической комиссии» и некоторых других изданиях все, что удалось найти об авторе «Горя от ума», объявил (в конце XIX столетия), что о Грибоедове «в местных архивах не сохранилось никаких сведений» Совсем иначе думал Николай Кирьякович Пиксанов, в начале нашего века готовивший трехтомное Полное собрание сочинений Грибоедова, которое, к слову скажем, не утратило своего значения и по сей день и уже семьдесят лет ожидает настоящей смены в виде нового полного, академического Грибоедова. Пиксанов писал 6 января 1910 года: «Я глубоко убежден, что в общественных и фамильных архивах и книгохранилищах таится немало ценных документов о Грибоедове, равно как память старожилов хранит еще, вероятно, предания об авторе «Горя от ума».

Конечно, прав был Пиксанов. Хотя с 1910 прошло более трех четвертей века и уж не найти старожилов, помнящих Грибоедова даже со слов отца или деда1, но тот, кто работал в архивах» ясно представляет, сколько там нетронутого, ведь сотни тысяч дел вообще никто не видел (кроме, конечно, старинного автора, а также архивного работника, который перелистал, может быть, даже прочитал, номер выставил, но вполне мог не вникнуть, не понять, не узнать почерка.) Если в таком государственном книгохранилище, как Ленинская библиотека, примерно половину книг, то есть много миллионов томов, никто никогда не заказывал, а половину от другой половины требовали не более одного раза, что уж толковать об архиве, где хранятся не многотиражные книги, а уникальные рукописи, об архиве, куда и доступ труднее и разобраться сложнее. К тому же существуют — и автор неоднократно это испытал — преждевременно заброшенные «шахты», то есть дела давно опубликованные, но в которые все-таки следует заглянуть.

За последние десятилетия в архиве Грузии вели «российский поиск» и многое находили такие опытные филологи и историки, как И Л. Андроников, О. И Попова, В. С. Шадури, С. В. Шостакович и некоторые другие. Однако человек торопится (даже когда ему кажется, что он этого не делает). Времени всегда мало. бумаг — всегда много.

Это соображение подогревало оптимизм автора, который, «не торопясь», день за днем, посылал прошения в белую башню, высокую и тесную, где хранились рукописные сокровища; в прошениях выражалось желание увидеть дела 1826, 1827, 1829 — последних грибоедовских лет на Кавказе. Конечно, без особой надежды, что так вот сразу отыщутся грибоедовские листки, автографы, что вдруг явятся неизвестные сцены «Горя от ума», утраченная трагедия «Грузинская ночь» или потаенное письмо кавказского друга… Не было подобной надежды, но не бывает и поисков без результата.

Грибоедовский Тифлис: едва ли не в каждом архивном деле мелькают знакомые, сегодняшние имена — Вачнадзе, Мегвинетухуцеси, Амирэджиби, Меликовы, Джапаридзе, Хуциевы, представленные прапрадедами или однофамильцами…

Тифлисское дворянство постановляет (1828 год. § 14), чтобы «никому не входить в Благородное собрание с тростью», а также (§ 8) «кадриль и мазурку не позволяется танцевать более четырех пар вместе». Угадывая за этими параграфами породившие их эпизоды — использование трости как оружия и европейские танцы на манер лезгинки, одновременно вникаем в куда менее веселый текст и подтекст другого документа (из губернаторского рапорта 1829 года): «Говоря вообще, господин может продать крестьян, заложить, подарить другому, одним словом, поступать с ними по произволу, отчего нельзя не заметить, что крестьяне сии не совсем расположены к своим владельцам» Впрочем, в солидном «Обозрении русских владений за Кавказом в статистическом, этнографическом, топографическом и финансовом отношении», напротив, утверждается, что «аэиятец слишком блаженствует материально, чтобы ему заняться умственно; он слишком счастлив собою, чтобы заниматься другими».

Столь явное противоречие неплохо объяснял в 1831 году на страницах «Тифлисских ведомостей» некий аноним, в котором лишь немногие узнавали сосланного декабриста Александра Бестужева (Марлинского) «Мы жалуемся, что нет у нас порядочных сведений о народах Кавказа. Так кто же в том виноват, если не мы сами? Тридцать лет владеем всеми выходами из ущелий, тридцать лет опоясываем угорья стальной цепью штыков, и до сих пор офицеры наши вместо полезных или, по крайней мере, занимательных известий вывозили с Кавказа одни шашки, ноговицы да пояски под чернью. Самые искательные выучивались плясать лезгинку — но далее этого ни зерна. В России я встретился с одним заслуженным штаб-офицером, который на все мои расспросы о Грузии, в которой терся он лет двенадцать, умел только отвечать, что там очень дешевы фазаны».

Передвигаясь таким образом по грибоедовскому Кавказу автор одним апрельским утром открыл поданное ему на стол очередное дело с шифром Фонд 2, опись I, единица хранения 1977 «О поручении надворному советнику Грибоедову пограничных сношений с Турцией и Персией». Дело было начато 4 апреля 1827 года, окончено в июле 1828 и состояло из нескольких документов. На «листе использования», которым открывается каждая архивная единица (и где обязан расписаться любой исследователь), — ни одной подписи. Будь автор помоложе, он решил бы, что сделано открытие, но поскольку автор постарше, то быстро сообразил, что дело это давно известно, опубликовано, что его не могли обойти старые кавказские архивные волки. Действительно, стоило открыть седьмой том «Актов Кавказской Археографической комиссии» (благо огромные тома тут, в архиве, поблизости) — и сразу обнаруживается, что «грибоедовская бумага» напечатана давно, задолго до того, как в архиве завели «листы использования«…

И все-таки инстинкт подсказывал не торопиться с возвращением дела № 1977 обратно в белую башню, все-таки перечитать его, не затворяя и седьмого тома «Актов«…

4 апреля 1827 года генерал-адъютант Паскевич, только что, неделю назад, ставший главнокомандующим Отдельным Кавказским корпусом и главноуправляющим Грузии, приказывает «господину надворному советнику Грибоедову» «принять в ваше заведование все наши заграничные сношения с Турциею и Персиею, для чего имеете вытребовать из Канцелярии и Архива всю предшествующую по сим делам переписку и употребить переводчиков, какие вам по делам нужны будут».

Все ясно, но вот другой документ из того же дела 13 апреля 1827 года генерал Паскевич пишет министру иностранных дел Нессельроде, которому Грибоедов подчиняется как дипломат.

«Милостивый государь Карл Васильевич. При вступлении моем в новую должность я нужным почел удержать при себе и употребить с пользою тех из чиновников, служивших при моем предместнике, на которых способности и деятельность можно положиться, в числе их на иностранной коллегии надворного советника Грибоедова. С 1818 года он был секретарем при Персидской миссии, сюда назначен в 1822 году к главноуправляющему для политической переписки, по высочайшему указу, объявленному Вашим сиятельством. С некоторым успехом занимался восточными языками, освоился с здешним краем по долговременному в нем пребыванию, и я надеюсь иметь в нем усердного сотрудника по политической части. Прошу покорнейше Ваше сиятельство испросить высочайшего соизволения, чтобы впредь находиться ему при мне для заграничных сношений с турецкими пашами, с Персией и с горскими народами…»

До этого места текст совпадает с тем, что напечатано в VII томе «Актов», но далее в архивном деле следует несколько строк, зачеркнутых и замененных другими. В «Актах» учтен только окончательный текст, меж тем зачеркивания маскируют мысль, вырвавшуюся «за рамки», но притом особенно хорошо обнаруживают авторские намерения.

«Я нашел, — пишет Паскевич, — что его (Грибоедова) здесь мало поощряли к ревностному продолжению службы, два раза он получил чин за отличие, когда уже выслужил срочные годы, других награждений ему никаких не было».

Тут автор письма, очевидно, нашел эти строчки назойливыми и заменил: «Все, что Вам угодно будет для него сделать, я вменю себе в личное одолжение. На первый раз представляя его благосклонному Вашему вниманию, прошу убедительнейше Ваше сиятельство назначить ему жалование, которое бы обеспечивало его (далее написано и зачеркнуто «от домашних забот») насчет издержек при нынешних военных обстоятельствах, находясь при мне для заведования моими письменными делами. Таковое жалование на днях упразднится по отбытии г. Мазаровича, подавшего прошение моему предшественнику об увольнении его отсюда.

С совершенным почтением и таковою же преданностью честь имею быть…»

Что сказать об этом известном, давно напечатанном послании (и непечатавшихся черновых строках)?

Документ явно касается трех лиц: автора (Паскевича), адресата (Нессельроде), а также надворного советника Грибоедова, которому дана самая лестная характеристика, причем с точным знанием всех его служебных обстоятельств; понятно, при изготовлении документа запрашивали самого Грибоедова… Легко, однако, убедиться, что в письме от 13 апреля 1827 года подразумевается еще одна, четвертая, не названная по имени персона: тот, кого Паскевич называет «моим предместником»; к кому Грибоедов был назначен «в 1822 году для политической переписки» и кто его «мало поощрял». Это генерал Ермолов, управляющий Кавказом с 1816 до 1827 год, только что отставленный и еще даже не успевший выехать на Север (он покинет Тифлис 2 мая 1827 года).

Поразмыслив над этим, обращаю внимание на легкий слог послания, быстрый, изящный способ изложения. Хорошо известно, что Иван Федорович Паскевич писал туго, без излишней грамотности, часто предпочитал французский язык, чтоб не видны были огрехи русского, и старался оформлять свои мысли с помощью опытных секретарей. По армии ходила острота Ермолова: «Паскевич пишет без запятых, но говорит с запятыми». Знаток кавказской старины Верже уверенно писал, что «Грибоедов и другие не только составляли приказы и реляции Паскевича, но даже писали частные его письма».

Кстати, и в романе «Смерть Вазир-Мухтара» Ермолов говорит Грибоедову: «У Пашкевича стиль не довольно натурален Он ведь грамоте-то, Пашкевич, тихо знает. Говорят, милый-любезный Грибоедов, ты ему правишь стиль?»

Гипотеза, что документ № 1977 писан рукою Грибоедова, явилась как бы сама собою. Требовалось только сверить с образцами грибоедовского почерка.

Задача как будто простая: лучшие снимки с рукописей представлены в дореволюционном трехтомном собрании Грибоедова под редакцией Пиксанова, в библиотеке грузинского архива, однако, этого издания не нашлось. Тогда надо срочно сделать фотокопию с рукописи № 1977: «Очень жаль, — отвечают мне,- но сейчас нельзя сделать: тот, кто раньше делал, ушел, зарплата маленькая. Надо подождать несколько месяцев или годик». Нет, ожидать не станем: нужно срочно одолжить у кого-нибудь в городе хотя бы третий том пиксановского собрания, где сосредоточены грибоедовские письма и несколько их факсимильных воспроизведений. Звоню одному коллеге, другому — доброжелательные тбилисцы готовы весь город поставить на ноги, Грибоедов, конечно, имеется почти в каждом читающем доме: «Как же, как же: муж нашей Нины Чавчавадзе, наш зять!» Однако пиксановского собрания, как назло, нигде не находится — почти у всех однотомники под редакцией В. Орлова, авторитетное, но только не по части «грибоедовского почерка»: редакторы, оформители явно не предвидели моих затруднений и руку автора «Горя от ума» воспроизводили мало, мелковато, не очень внятно… Нужен пиксановский Грибоедов. Он, конечно, имеется в нескольких солидных библиотеках, но там выдают «по абонементу», и надо отыскать друга с абонементом, а время не ждет.

Несколько километров, разделяющих грибоедовские тома в библиотеке и рукопись в архиве, внезапно становятся непреодолимой пропастью — и это в наш-то кибернетический век!

Горестно рассказываю о своих невзгодах почтенной сотруднице одной из крупных библиотек, спрашиваю совета, хочу писать заявление директору…

- Не надо заявления, так бери!

- Я верну в исправности, верну на днях!

- Конечно, а как же иначе?

Третий том (1917 год издания) у меня в руках.

На другое утро в архиве — сверка почерков. У Пиксанова — прекрасное факсимиле грибоедовского письма к Катенину (середина января 1825 года), а также письма из тюрьмы царю Николаю I (февраль 1826 года).

Вывод: два письма писаны тою же рукою, что и занимающее меня послание Паскевича к Нессельроде. Несколько букв у Грибоедова особенно характерны: нетривиальны г, ж, б — с закругляющимся верхним завитком, д — с острым уходящим вниз концом. Никаких сомнений: письмо от 13 апреля 1827 года писано рукою Грибоедова, а поскольку в нем есть зачеркивания, явные следы авторской правки, значит, составлялось оно не под диктовку, а самим писавшим — под готовым письмом «Паскевича» требовалась только генеральская подпись.

Текст письма, «давно известный» (не считая зачеркнутого), вдруг оказывается как бы новым.

Одно дело — если документ писан Паскевичем (пусть с помощью одного из секретарей, с учетом сведений, полученных от Грибоедова), другое — если его составлял сам автор «Горя от ума» во-первых, отныне быть этому тексту в полном собрании его сочинений (пусть хотя бы в разделе «Приложения»), во-вторых, поэт пишет характеристику сам на себя. Дело житейское, хорошо известное и в XX столетии… Но ведь автохарактеристика это нечто вроде автобиографии!

Перечтем письмо Паскевича, имея все это в виду: «…Я нужным почел удержать при себе на которого можно положиться надеюсь иметь в нем усердного сотрудника по политической части».

Выходит, сам Грибоедов определяет свой статус, сам зачисляет себя в ту группу чиновников Ермолова, на которых может положиться новый начальник (очевидно, есть и другие, на которых положиться нельзя). Простая оценка знаний — «с некоторым успехом занимался восточными языками, освоился с здешним краем по долговременному пребыванию» — это опять же Грибоедов сам о себе: заметим, что писатель боится показаться хвастливым и поэтому отбрасывает напрашивающиеся хвалебные определения, если бы письмо составлял сам Паскевич, он, наверное, написал бы: «с большим успехом занимался…», «прекрасно освоился с краем…»

Особенно любопытными становятся зачеркнутые строки Грибоедов сначала решил прямо пожаловаться на прежнего шефа (не забудем, что бумага идет в Петербург, в правительство). Строка «его здесь мало поощряли» означает, что меня, Грибоедова, мало поощряли, два раза он получал чины — «когда уже выслужил срочные годы, других награждений ему никаких не было» ; иначе говоря, я, Грибоедов, получил коллежского асессора и надворного советника, как положено, выслужив срок, хотя можно было бы выше оценить мною сделанное, дать новые чины пораньше. Сильные выражения «Паскевича» с просьбой поощрить Грибоедова («я вменю себе в личное одолжение прошу убедительнейше назначить жалование, которое бы обеспечило его») — свидетельствуют, что Грибоедов весной 1827 года ясно понимает свое положение и заинтересованность генерала в его службе. Вполне возможно, что Паскевич сказал поэту нечто вроде «набросай бумагу посильнее моим именем», заметим, однако, что фраза о жалованье, которое «обеспечило бы от домашних забот», показалась Грибоедову уж слишком интимной: генерал Паскевич — близкий родственник, женатый на его двою родной сестре, подчиненный, кажется, забылся, по-свойски напомнив кузену о домашних заботах, но быстро сообразил, что это все же не он, Грибоедов, пишет Паскевичу, а Паскевич — министру!

Наконец, последнее наблюдение объявляя о своем желании получать жалованье прежнего поверенного в делах С И Мазаровича, подавшего в отставку вместе с Ермоловым (под началом Мазаровича Грибоедов прослужил в Персии с 1818 по» 1822 год), дипломат стремится улучшить свое действительно нелегкое финансовое положение, но одновременно приучает Петербург к тому, что вместе с окладом прежнего начальника Грибоедов фактически занимает его место…

Письмо от 13 апреля 1827 года, точнее черновой автограф его из грузинского архива, вдруг заводит нас в гущу отношений, сложнейших, часто непонятных, требующих серьезного исторического и нравственного изучения. Тут необходимо потолковать о многом и по порядку, нужно из тифлисской весны 1827 года удалиться еще на восемь-девять лет в прошлое, разумеется, никак не претендуя на подробное жизнеописание великого писателя: всего лишь некоторые, по нашему мнению существенные, заметки на полях подобной биографии.

Дорога

В конце августа 1818 года губернский секретарь (то есть мелкий чиновник двенадцатого класса) Александр Сергеевич Грибоедов впервые приехал из Петербурга на Кавказ. Сохранились сведения, что обсуждался другой далекий путь: за океан, в Соединенные Штаты, Филадельфию. Отдано предпочтение Тегерану.

Судьба

От Петербурга до Тифлиса ехал около двух месяцев сначала «радищевским путем» до Москвы (где задержался на неделю), двадцать семь станций, 698 1/4 версты.

От Москвы до «губернского города Воронежа» — еще двадцать одна станция, 498 1/4 версты.

Воронеж — Ставрополь: тридцать пять станций, 861 верста.

Ставрополь — Екатерининградская (ныне город Прохладный): одиннадцать станций, 250 1/2 версты.

Затем Кавказский хребет: тринадцать станций, 362 версты до Тифлиса.

Всего же от Невы до Куры сто семь станций, 2670 верст.

«Почтовый дорожник или описание всех почтовых дорог Российской империи», откуда взяты эти сведения, не обременяет путешественника подробностями о состоянии пути, умалчивает, например, что последние тринадцать станций, может быть, стоят всех предыдущих. «Я ехал, — сообщает в марте 1827 года один генерал, — в плетенке из прутьев, как у нас хлеб или яйца возят, поставленной на салазки, и лучше сказать, на две дощечки, как у крестьян иногда воду в кадках возят или дети с гор катаются. В таком экипаже, провожаемый, окруженный и ведомый двумястами грузин и осетин, из коих одни прокладывали через снега тропинку, другие везли, третьи поддерживали, чтобы экипаж мой не опрокинулся. Предшествовали мне три вола с вьюками моими на таких же салазках, и почта вьюками на руках несомая… Я в гнезде, как сатрап персидский, и в медвежьей шубе Я думал сперва, что с меня шутят, но сказали, что главнокомандующий раз так ехал».

Другой генерал, Ермолов, жаловался в середине февраля, что «по состоянию в России дорог прежде половины мая не могу поехать из Петербурга (на Кавказ — Н. Э.), разве пожелаю утонуть в грязи».

С 1818 по 1828 год Грибоедов проделал этот путь семь раз: четыре маршрута с севера на юг, три — с юга на север. Вернулся бы из последнего, тегеранского, было бы восемь…

Семь дорог, около двадцати тысяч верст; да сверх того «дороги без станций» — из Тифлиса дальше на юг, до Тебриза и Тегерана.

Всего же Грибоедов наездил по кавказским и закавказским путям «чистого времени» больше двух лет, путешествуя со средней скоростью 40-50 верст за сутки. Однажды напишет другу. «Объявляю тебе отъезд мой за тридевять земель, словно на мне отягчело пророчество И будет тебе всякое место в продвижение».

В другой раз — веселее «Верь мне, чудесно всю жизнь свою прокататься на 4-х колесах, кровь волнуется, высокие мысли бродят и мчат далеко за обыкновенные пределы пошлых опытов. Но остановки, отдыхи двухнедельные, двухмесячные для меня пагубны, задремлю, либо завьюсь чужим вихрем».

Медленные дороги XIX столетия, дороги Грибоедова, Пушкина, Толстого, по мере движения дарившие счастье.

Хвала тебе, седой Кавказ,

Онегин тронут в первый раз…

Белинский: «С легкой руки Пушкина Кавказ сделался для русских заветною страною не только широкой, раздольной воли, но и неисчерпаемой поэзии, страною кипучей жизни и смелых мечтаний!»

Лермонтов: «…изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани, переехал горы, был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии, одетый по-черкесски с ружьем за плечами, ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакалов, ел чурек, пил кахетинское даже… Я сделался ужасным бродягой, а право, я расположен к этому роду жизни».

Лев Толстой: «Край… в котором так странно и поэтически соединяются две самые противоположные вещи: война и свобода».

И снова быстрые потомки с некоторой завистью наблюдают медленных предков.

Ю. Тынянов — В. Шкловскому (15 января 1939 года): «Думаю о Грибоедове и других и под конец перестал понимать, как у них хватило времени всего наворотить? Не так уж долго жили, много ездили…»

21 октября 1818 года Грибоедов впервые видит «губернский город Тифлис».

Денис Давыдов: «Тифлис для нас ссылочных столица Старые вести ваши для нас новости, а новости уже бог знает что!»

Даже в 1859 году один из издателей Грибоедова жаловался, что у того в письмах и рукописях «разные сарбазы, сардари, седераземы, науруз… ньюкер, чобан, шашлык».

Как видим, чабан, шашлык в прошлом веке еще требовали научного комментария («Шашлык — превкусное кушанье, приготовляемое следующим образом» и т. п.).

«…Никакой край мира не может быть столь нов для философа, для историка, для романтика. Когда европейцы с таким постоянством рвутся к истоку Нила, как не желать нам, вратарям Кавказа, взглянуть в эту колыбель человечества, в эту чашу, из коей пролилась красота на все племена Европы и Азии, в этот ледник, в котором сохранилась разбойническая эпоха древнего мира во всей ее свежести». Между тем «до сих пор, кажется, не удавалось ни одному дельному офицеру попасться в плен и вырваться из него для того, чтобы познакомить нас с горцами, как В. М Головин познакомил нас с японцами».

Снова цитируем грибоедовского приятеля Александра Бестужева, заметившего, что благодаря романам Вальтера Скотта русские люди о Шотландии знают больше, чем о Кавказе, где во многих местах «один аллах директор путей сообщения».

В эти годы и позже Кавказ будет открыт русской литературой.

Кавказские дороги Грибоедова: они приведут его к дипломатическим триумфам, к государственным, экономическим замыслам фантастического размаха. На этих дорогах была начата величайшая русская комедия «Горе от ума».

Через Кавказ десять лет спустя проляжет последний гибельный путь в Тегеран.

126 февраля 1929 года В Б Шкловский извещал Ю Н. Тынянова «Недавно в Тегеране умер старик, который еще знал Грибоедова [ ] Он родственник убитого Ростамбея».



Copyright © "ЗНАНИЕ-СИЛА"
E-mail: nikita@znanie-sila.ru