Э.Д. ФРОЛОВ

[3] Предлагаемая вниманию читателей книга посвящена истории русской науки об античности. Мы намерены проследить, как постепенно с древнейших времен, практически с принятия князем Владимиром христианства, накапливались в русском образованном обществе сведения о древней цивилизации греков и римлян; как в начале ХVIII в., в русле петровских преобразований, началось формирование в России собственно научного гуманитарного знания и в его рамках - науки об античности; как в следующем столетии возникли у нас первые преемственные школы исследователей античности, каких успехов достигло русское антиковедение на рубеже ХIХ-ХХ вв., и какой трагедией обернулось для занятий классической древностью, как, впрочем, и для всей нашей гуманитарной науки, катастрофическое преобразование общественной жизни в результате революции.

В истории любой национальной науки, в особенности гуманитарной, ярко отражается история самой страны. Точно так же в судьбах отдельных ученых, особенно если они - натуры оригинальные, яркие, активно вовлекающиеся в общественную жизнь, находит отражение судьба самого общества, в первую очередь, конечно, его образованной элиты. Для того, кто испытывает интерес к истории, к общественной жизни и идеям, кто привык размышлять над судьбами как других цивилизаций, так и собственного своего отечества, нет занятия увлекательнее, чем всматриваться в картины прошлой жизни, в том числе - ученой среды, университетов, научных обществ, отдельных деятелей науки, сопереживать и сопоставлять и, таким образом, постигать перипетии исторического процесса и находить для себя утешение и опору в поступках людей прежних времен.

Настоящая работа - результат историографических занятий, которые рано стали для меня столь же интересными, как и непосредственное изучение самой античности. Несколько обстоятельств содействовали развитию этого интереса. Первым толчком явилась [4] необходимость читать вослед С.И.Ковалеву, на место которого я заступил в Ленинградском университете в 1958 г., специальный курс историографии античности. Другим побудительным мотивом стало участие (в начале 60-х годов) в подготовке 2-го тома "Истории Академии наук СССР в трех томах". Требовался автор для написания разделов по истории академического антиковедения и византиноведения в ХIХ - начале ХХ в., и Д.П.Каллистов, с которым я сблизился в первые же годы работы в университете, "сосватал" меня тогдашнему руководителю этого издания А.В.Предтеченскому. Общение с последним - великолепным, интеллигентным представителем Ленинградской исторической школы - оказалось для меня поистине драгоценным. Именно под влиянием Предтеченского я почувствовал вкус к историографическим занятиям и впервые втянулся в это дело профессиональным образом.

Замечу, что эти мои занятия сильно поощрял и другой замечательный ученый, специалист по классической филологии, ставший главным моим наставником по части древних языков, - А.И.Доватур. Он любил говорить, что при относительно слабом развитии у нас антиковедных занятий, при ненадежности самой профессии филолога или историка-классика, важным подспорьем может быть занятие историей русского классицизма (включая и антиковедное образование и науку) и, таким образом, вхождение в круг более ценимых нашим обществом и государством занятий отечественной культурой и историей.

Последним толчком стало явившееся у моего университетского руководителя К.М.Колобовой намерение представить взамен ковалевского курса, который остался в рукописи и ждал своего опубликования, новую версию историографии античности в виде ряда очерков, которые должны были охватить историю антиковедных занятий как на Западе, так и в России (кстати, заметим, что истории русской науки об античности Ковалев в своей рукописи не касался). Западную часть Колобова брала на себя, а русская была предоставлена мне ввиду моего уже тогда определившегося особенного интереса к истории отечественной науки. Болезнь помешала К.М.Колобовой завершить работу над первым очерком по истории западного антиковедения, где предполагалось дать обзор судеб античного наследия в эпоху средневековья (с VI по ХIII в.). Что до меня, то я с увлечением обратился к обработке своей темы, и в 1967 г. опубликовал первый очерк по русской историографии [5] античности, где изложение было доведено до возникновения первых преемственных школ антиковедения в России в 30-60-х годах ХIХ в. ("Русская историография античности [до середины ХIХ в.]", Л.: Изд-во Лениград. ун-та, 1967).

Я намерен был продолжить работу и скоро завершить подготовку следующего очерка, где предполагалось довести изложение до времени Октябрьской революции, но другие занятия - и прежде всего написание докторской диссертации о позднегреческой тирании - отвлекли от этого дела, и в последующие годы я, не оставляя совершенно историографии, ограничивался лишь разработкою время от времени отдельных сюжетов. Таким образом исподволь накапливался необходимый материал, и в конце концов я решил всерьез возобновить историографическую работу, продолжить связное изложение с того момента, где оно остановилось в первом очерке, и довести обзор по возможности до наших дней. Итогом явилась настоящая книга, состоящая из трех частей: в первой прослеживается первоначальное накопление знаний и развитие антиковедных занятий в России до середины ХIХ в. (в основу положен очерк, опубликованный в 1967 г.); во второй - представлен подробный обзор главных направлений в русской науке об античности в пору ее расцвета (до катастрофического обрыва в 1917 г.); в третьей - характеризуется судьба этой науки в советское время.

Несколько слов надо сказать как о самом предмете, так и о манере его рассмотрения в этой книге. Предметом нашего изложения является отечественная историография античности, т.е. история накопления знаний и изучения в России античной (греко-римской) истории. Поскольку история античного мира является, наряду с европейским средневековьем и новым временем, частью всеобщей истории, то и историография античности должна рассматриваться как часть более обширного, состоящего из родственных дисциплин комплекса - историографии всеобщей истории. Однако типологическое сходство историографии античности с историографией средневековья и нового времени не исключает большого своеобразия нашей дисциплины: занятие историографией античности невозможно без широкого выхода за пределы собственно исторической науки, именно, с одной стороны, без учета того, как развивались иные антиковедческие дисциплины - классическая филология, археология, эпиграфика, история искусства, а с другой - вне связи с общей историей европейской культуры и просвещения.

[6] И действительно, мы должны считаться с тем, что античная история как научная дисциплина составляет часть единой большой науки - науки о классической древности, или антиковедения (ср. исходные немецкие понятия, калькой с которых являются приведенные русские названия: die klassische Altertumswissenschaft, die Altertumskunde). Предметом этой комплексной науки является изучение античной культуры во всех ее проявлениях, к каковым надо отнести язык и письменность древних греков и римлян, их социальную и политическую историю, религию, искусство, литературу, философию и науку, технику, быт. Разумеется, из всего круга дисциплин, составляющих эту единую науку, мы имеем полное право выделить одну, нас наиболее интересующую, в данном случае - историю, и проследить ее развитие на протяжении веков. Однако мы должны помнить, что это выделение условно, что оно возможно лишь до известной степени, лишь постольку, поскольку вообще возможно выделение части из целого.

Иными словами, мы можем попытаться проследить развитие науки античной истории, но при этом мы не должны упускать из виду, что движение вперед в этой области исторического знания было тесно связано с успехами других антиковедческих дисциплин, в особенности филологии и археологии, делом которых было доставлять и разъяснять письменные и вещные, материальные источники для занятий историей. Это находит наглядное подтверждение в практической деятельности многих специалистов-антиковедов, нередко воплощавших (и воплощающих) в своем лице историков и филологов, историков и археологов.

С другой стороны, совершенно очевидна тесная, можно сказать, особенная связь науки об античности с историей европейской культуры и просвещения. И в средневековье, и в эпоху Возрождения, и в новое время античность, ввиду несравненного совершенства своей культуры, сохраняла (по крайней мере, до нашего столетия) значение классического образца, или нормы. Во все эпохи, а более всего в переломные моменты, при смене порядка, она служила драгоценным источником, откуда творцы новой европейской цивилизации не уставали черпать и пищу для своих идей, и формы, в которых эти идеи отливались. Нельзя составить полноценное представление о развитии национальных культур в новой Европе без учета того влияния, которое оказала на них античность, но равным образом невозможно понять и судьбы науки об античности, не связывая ее [7] развития с общим гуманистическим движением, точнее говоря - с историей европейского классицизма.

Последнее по-своему преломляется и в судьбах отечественного антиковедения, успехи которого напрямую зависели от усвоения русским обществом традиций западноевропейского гуманизма и классицизма. Надо, однако, сразу заметить, что в истории русской культуры классицизм не был столь интегральным явлением, как на Западе. Отсюда его большая искусственность в России, его эфемерность, ограниченность его воздействия на русское общество. По существу усвоение русским обществом традиций западного классицизма, а вместе с тем и формирование классического образования и науки об античности, было обусловлено западнически ориентированной политикой дома Романовых начиная с Петра Великого. Соответственно надо учитывать и временное ограничение русского классицизма - от Петра до крушения дворянской империи в 1917 г. Ни до, ни после в России, отделенной от Запада тем или иным занавесом, не было надлежащих, благоприятных условий для развития классицистической культуры и спаянного с нею классического образования и науки.

Наблюдения над развитием русского классицизма естественно будут наталкивать нас на более общие размышления о судьбах русской цивилизации и культуры. Вообще нам придется касаться многих важных вопросов русской культурной жизни, затрагивать сложные проблемы взаимодействия различных культур на русской почве - исконного язычества и привнесенного извне христианства, начал древнеславянского и греко-византийского, новорусского и западноевропейского, а в этой связи, конечно, и борьбы противоположных тенденций - ориентации на Запад и национальной, почвеннической реакции. Мы не будем избегать этих тем. Вместе с тем надо со всею определенностью указать, что в наши цели не входит исчерпывающее раскрытие таких сюжетов, как "Античность и Русь", "Византия и Русь" или "Запад и Россия". Отдельные аспекты этих больших историко-культурных проблем затрагиваются в данной работе именно в той степени, в какой это было безусловно необходимо для более полной характеристики эпохи, для лучшего понимания обстоятельств, при которых происходило развитие отечественной историографии античности, - но не более того.

Оговорив таким образом особенность предмета нашего рассмотрения, сделаем и другую оговорку - об избранной нами манеры [8] изложения. Наш исторический обзор не претендует на исчерпывающую полноту. Мы не стремимся к всеохватному повествованию, а предпочитаем останавливаться на таких научных явлениях, таких направлениях или школах, таких, наконец, ученых деятелях, знакомство с которыми позволяет составить представление о главных, характерных и действительно интересных моментах в жизни нашей науки. Мы понимаем, что такой избирательный подход может таить в себе элемент произвола, но мы предпочитаем быть уличенными в избытке субъективизма, нежели в рабском следовании правилам так называемого сбалансированного, т.е. усередненного и плоского изложения.

Мы признаемся также, что нам гораздо интереснее было знакомиться с научной жизнью прежней России, с творчеством дореволюционных ученых-классиков, нежели с мало приятными перипетиями недавней нашей действительности. Поэтому для советского времени мы ограничились кратким общим очерком, где, для полноты общего изложения, попытались сжато изобразить как драматические последствия революционной бури, обрушившейся на русское общество в 1917 г., так и те явления возрождения, которые обозначились после Второй мировой войны. Зато, в качестве своего рода компенсации, мы приложили к этому общему очерку портретные зарисовки наших учителей, т.е. наставников моего поколения. Из этих четырех этюдов три посвящены моим личным учителям С.И.Ковалеву, А.И.Доватуру и К.М.Колобовой. Я многим был им обязан, в частности и направлением и поощрением моих историографических занятий. Пусть же эта книга о судьбах русской науки об античности будет данью их светлой памяти.

И последнее. Историей отечественного антиковедения занимались и до нас, и мы многим, разумеется, обязаны нашим предшественникам. По ходу изложения в примечаниях мы указываем на те историографические работы, которые служили нам опорою, а в конце книги помещен перечень наиболее важных пособий как по русской историографии вообще, так и специально по истории отечественного антиковедения. Особо надо подчеркнуть значение трудов академика В.П.Бузескула, которые были и остаются замечательными источниками сведений и достойными образцами для всех, кто обращается к изучению и изложению фактов нашей науки.

Часть I. СТАНОВЛЕНИЕ РУССКОГО АНТИКОВЕДЕНИЯ (ОТ ДРЕВНЕЙШИХ ПРЕДПОСЫЛОК ДО ФОРМИРОВАНИЯ ПРЕЕМСТВЕННЫХ НАУЧНЫХ ШКОЛ В СЕРЕДИНЕ XIX В.)

Глава 1. РУССКОЕ ОБЩЕСТВО И АНТИЧНОСТЬ В ДОПЕТРОВСКОЕ ВРЕМЯ (XI - XVII ВВ.)

1. Исторические корни античной традиции на Руси

[9] Быть может, никакое другое начало не оказало такого влияния на русскую культуру, как античность. Истоки этого влияния уходят в глубокую древность. За несколько веков до новой эры обширные пространства земли между Дунаем и Волгой - район будущих славянских государств - были уже исследованы греческими купцами и путешественниками. На черноморском побережье, в устьях судоходных рек и на прилегающих островах, рано возникли поселения греческих колонистов, прибывших сюда из греческих городов Балканского полуострова и Малой Азии. Очень скоро небольшие торгово-земледельческие колонии превратились в цветущие города, которые во всем - и во внешнем облике, и в социальной и политической организации - подражали своим более развитым метрополиям. Так появились Аполлония, Месембрия, Одесс, Томы и Истрия на западном побережье Черного моря, Тира и Ольвия - на северном, Херсонес и Пантикапей - в Крыму, Фанагория и Гермонасса - на Таманском полуострове, Танаис - в устье Дона. Через эти и другие города, усеявшие побережье Черного моря, античная культура оказывала сильное воздействие на соседние племена скифов и сарматов, на предков славян.

Великое переселение народов на рубеже старой и новой эры не уничтожило этих контактов; оно лишь придало им новые формы. [10] Наступление варваров, сломивших сопротивление Римской империи, сопровождалось гибелью налаженных веками отношений, варваризацией пограничных городов, падением культуры даже в давно, казалось бы, цивилизованных областях. Однако, как это часто бывает, одно и то же явление оказалось не только причиной упадка, - как затем выяснилось, временного, - но и залогом будущего подъема. Варвары влили свежую кровь в вены одряхлевшего античного общества. Вторжение германских племен сокрушило ставшую анахронизмом Римскую империю и способствовало быстрейшему переходу в Западной Европе от изжившего себя рабства к феодализму. В то же время победители, находившиеся еще на стадии военной демократии, подверглись сильнейшему воздействию со стороны более высокой цивилизации, которая теперь в обломках лежала у их ног. Это обратное воздействие решающим образом ускорило движение германцев по пути к цивилизованному обществу и государству.

Сказанное в равной степени относится и к славянам, наступление которых на Восточную Римскую империю имело такие же последствия, как нашествие германцев на Западе, хотя, быть может, и не вылившиеся в столь яркие формы, как там. Как бы то ни было, славянские племена сыграли важную роль в том длительном и противоречивом процессе, который привел к постепенному перерождению Восточной Римской империи и к превращению ее в весьма своеобразное государство, отличное от прежней Римской империи, но и не совсем похожее на феодальные монархии Запада, - в государство, за которым именно и закрепилось название "Византия". В свою очередь, близкие отношения с Византией не могли пройти бесследно и для славян. Общение их с этим государством несомненно должно было ускорить естественный процесс государствообразования, который происходил у всех славян во 2-й половине I тысячелетия. Равным образом, знакомство их с византийской культурой, унаследовавшей все достижения античной цивилизации, должно было способствовать их собственному культурному развитию. В особенности распространение христианства и создание собственной письменности у славян должны были усилить это взаимодействие двух культур - славянской и византийско-греческой.

В частности, нельзя отрицать, что культура Киевской Руси несет на себе печать сильного византийского влияния. В архитектуре, в живописи, в литературе древнерусского государства можно обнаружить [11] множество элементов византийского происхождения, которые, будучи восприняты и творчески переработаны народными мастерами, стали бесспорным достоянием русской культуры. Достаточно вспомнить, например, о соборах св. Софии в Киеве и Новгороде, о мозаиках Михайловского монастыря в Киеве, о миниатюрах Остромирова евангелия, чтобы понять, сколь многим обязано русское искусство Византии. Не меньшую услугу оказала Византия и русской письменности, особенно трудом многих безымянных монахов, бывших на Руси первыми учителями грамоты и носителями просвещения. Через них русские люди знакомились с плодами византийской образованности - с богословской, исторической и художественной литературой. Выполненные их учениками переводы оказали несомненное влияние на формирование отечественной литературы, в частности и исторической. Для нас это обстоятельство тем более важно заметить, что таким путем в русскую литературу смогли попасть и первые достоверные сведения об античном мире. Встретившись со смутными преданиями старины, несомненно бытовавшими в народе, они должны были положить начало прочной традиции - исходному пункту всякой историографии.

В нашу задачу не входит подробное рассмотрение того, как именно на протяжении веков развивались представления об античном мире в русском обществе. Отчасти это уже сделано,¹ новое же исследование этого вопроса, неизбежно связанное с анализом большого числа памятников древнерусской литературы, слишком увлекло бы нас в сторону. Ведь бесспорно, что до XVIII в. в России не велось сколько-нибудь систематического и, главное, самостоятельного изучения античной истории. Всеобщая история, как и вообще вся историческая наука, существовала еще в зачаточном состоянии и не отделилась от литературы в широком смысле. Поэтому то, что было сделано в области всеобщей истории в допетровскую эпоху, интересно не только и даже не столько для истории этой науки, [12] сколько для иллюстрации бытовавших культурно-исторических представлений тогдашнего русского общества. Тем не менее мы хотели бы указать на некоторые факты, хотя бы для того только, чтобы проиллюстрировать то простое и очевидное положение, что русская наука об античности, возникновение которой относится к XVIII в., строилась не на пустом месте и не была лишь побочным продуктом заимствований с Запада, но опиралась на богатое наследие, исподволь накопленное русской литературой на протяжении столетий. Для того, чтобы картина была еще более ясной, расположим эти факты в хронологической последовательности; иными словами, пусть это будут примеры, но примеры, взятые в связи с общим развитием образованности на Руси.

2. Сведения об античном мире в древней и средневековой Руси XI - XV вв.

Возникновение письменности у славян, как и у других народов, было вызвано в первую очередь потребностями нарождавшегося классового общества и государства. Наличие по соседству Византии, государства, располагавшего высокой культурой и совершенной системой буквенно-звукового письма, сильно облегчило этот процесс. По-видимому, уже в VIII в. славяне начали приспосабливать греческое письмо к нуждам своей речи, а начавшееся примерно тогда же распространение христианства очень скоро должно было привести к появлению первых переводов или переложений христианских книг. На Руси, во всяком случае, такие опыты производились еще до разработки Кириллом и Мефодием славянской азбуки. В "Паннонском житии" Кирилла, составленном вскоре после смерти великого просветителя (869 г.), рассказывается, что во время своего третьего путешествия, к хазарам (в 60-х гг. IX в.), Кирилл посетил Херсонес и здесь видел евангелие и псалтырь, написанные "русскими письменами": "обрете же ту евангелие и псалтирь русьскими писмены писано, и чловека обрет глаголюща тою беседою, и беседова с ним, и силу речи приим, своей беседе прикладаа различнаа писмена, гласнаа и согласнаа, и к богу молитву творя, въскоре начат чести и сказати".² По-видимому, эти книги, - первые, о которых мы знаем на Руси, - были написаны каким-то "протокирилловским" [13] письмом, которое было затем использовано Кириллом и Мефодием для создания упорядоченной славянской азбуки.³

Официальное принятие христианства киевским князем Владимиром (988 г.) сопровождалось не только повсеместным основанием церквей, но и устройством первых школ. По словам летописца, Владимир "послав нача поимати у нарочитые чади (т. е. у лучших людей) дети, и даяти нача на ученье книжное".⁴ Учителями при этом были, по-видимому, христианские миссионеры - выходцы из Византии и Болгарии, где христианство утвердилось еще в IX в.

Конечно, заботы киевского князя по организации школ были вызваны прежде всего необходимостью располагать собственными проповедниками, способными вести борьбу с языческими верованиями и отстаивать и распространять новую религию, признанную государством. Однако одновременно было создано важное условие для распространения грамотности на Руси, для приобщения русских людей к книжной премудрости, для создания, в конечном счете, собственной оригинальной литературы. Особенно много было сделано в этом направлении при сыне Владимира - Ярославе Мудром (годы княжения: 1019 - 1054), время правления которого вообще характеризуется большим культурным подъемом на Руси. Ярослав проявлял большую заботу о дальнейшем распространении христианства, понимая, как много может сделать церковь для укрепления авторитета центральной власти. При нем "нача вера хрестьяньска плодитися и раширяти, и черноризьци почаша множитися, и манастыреве починаху быти".⁵ Сам Ярослав любил церковное чтение: "и книгам прилежа, и почитая и часто в нощи и в дне". При храме св. Софии он основал особую переводческую школу: "и собра писце многы и прекладаше от грек на словеньское писмо. И списаша книгы многы, ими же поучащеся верни (т. е. верующие) людье наслажаются ученья божественаго". Переводчиками в этой школе, как указывает Д. С. Лихачев, могли быть "те самые русские из детей "нарочитой чади", которых Владимир приказывал набирать для обучения".⁶

С этого времени начинается на Руси систематическая работа по переводу памятников греческой письменности - сначала богослужебной, [14] а потом и светской литературы.⁷ Наряду с переводами греческих книг, прибывавшими на Русь из юго-славянских стран, эти славяно-русские переложения стали главным источником, из которого русский читатель черпал знания об истории чужих стран, в частности и о великих государствах древности. Позднее все эти произведения легли в основу первых русских компендиумов по всеобщей истории.

В ряду этой переводной литературы византийским хроникам по важности сообщаемых ими сведений принадлежит первое место. Исторические сочинения типа хроник были весьма распространены в период поздней античности и раннего средневековья. Они содержали краткие обзоры всемирной истории (обычно от так называемого "сотворения мира", определяемого около 5500 г. до Р. Х., и до времени жизни составителя), были написаны простым народным языком и насквозь проникнуты христианской тенденцией. Научные достоинства их были невелики, но в период общего падения культуры они пользовались популярностью как на Западе, так и в Византии. Впрочем, византийские хроники отличались бульшею доброкачественностью, чем западные: сказывалась ненарушенная преемственность исторической традиции в городах Восточной Римской империи. Среди авторов, сочинения которых рано стали известны и на Руси, заслуживают быть отмеченными следующие:⁸

Все эти сочинения, явившиеся на Русь в уже готовых переводах из юго-славянских стран или же заново переведенные в Киевской школе, были первыми пособиями по всеобщей истории, откуда русский читатель черпал сведения о древнейшем периоде человеческой истории, в частности о Троянской войне, о походах Александра [16] Македонского, об эллинистических монархиях и Римской державе. Своеобразным дополнением к ним служили (тоже переводные) исторические произведения, посвященные отдельным интересным событиям прошлого. Некоторые из этих произведений были созданы еще в античный период и затем, через Византию, попали на Русь, где и были переведены на славяно-русский язык; другие, также сложенные еще в античное время, подверглись затем существенной переработке в Византии, в юго-славянских странах или на Западе и в таком уже виде были усвоены русской литературой. Среди них непосредственно античных сюжетов касались "История Иудейской войны" Иосифа Флавия, повесть об Александре Македонском (так называемая "Александрия") и сказания об осаде и взятии Трои.¹⁰

"История Иудейской войны" Иосифа Флавия была переведена непосредственно с греческого на славяно-русский в XI в., следовательно вместе с хроникой Амартола она относится к древнейшему периоду русской письменности. Правда, это не перевод в современном смысле слова, а скорее свободное переложение подлинника; однако, основное содержание передано правильно, а большего от тогдашнего переводчика и требовать было трудно. Превосходное по тому времени литературное изложение привело к тому, что "История Иудейской войны" в славяно-русском переводе стала восприниматься как историческая повесть, и в таком качестве она оказала большое влияние на русскую литературу: "она не раз служила источником образов, отдельных эпизодов и поэтической фразеологии "воинских" боевых повестей русского средневековья".¹¹

Более сложной была судьба другого памятника - "Александрии". Создание этого произведения относится еще к позднеантичной эпохе. Оно возникло как переработка сказаний об Александре Македонском, сложившихся еще в эллинистическое время. По-видимому, первоначальный текст этого произведения под названием "Деяния Александра" ( jAlexavndrou pravxei") был записан в египетской Александрии, в III в. н. э.; автором этого сочинения считали, впрочем, совершенно неосновательно, Каллисфена, племянника Аристотеля. Позднее этот текст подвергся новой переработке, результатом чего было появление двух редакций - эллинизированной (на рубеже [17] IV - V вв.) и иудео-христианской (несколько позже). Параллельно первоначальная "Александрия" Псевдо-Каллисфена была переведена на латинский язык неким Юлием Валерием (на рубеже III - IV вв.), и таким образом средневековье унаследовало от античности три редакции "Александрии" - две на греческом языке и одну латинскую.

Славянский перевод "Александрии" был сделан первоначально с греческого оригинала, в основе которого лежала эллинизированная редакция. Произошло это не позднее XII в., а в XIII в. эта "Александрия" уже входила в состав хроники Иоанна Малалы и в таком виде была включена в первые русские хронографы. Развиваясь вместе с хронографами, она претерпела ряд изменений: отчасти подверглась сокращениям, отчасти же, наоборот, была пополнена некоторыми статьями из так называемой сербской "Александрии". Этот другой перевод "Александрии" был сделан с греческого оригинала, в основу которого была положена иудео-христианская редакция с привнесением некоторых романских черт. Дело в том, что на Западе также осуществлялись переложения "Александрии", особенно после того, как архипресвитер Лев из Неаполя (X в.)заново перевел текст Псевдо-Каллисфена на латинский язык. Западноевропейские версии "Александрии" восприняли характерные черты современных рыцарских романов; отсюда эта рыцарская струя проникла в сербскую "Александрию", а затем, когда эта последняя была завезена в Россию (1-я половина XV в.), и в русскую. Как видим, литературные традиции античности были одинаково усвоены и Западом, и юго-славянскими странами, и Русью.¹²

Еще более поучительной была судьба другого памятника переводной литературы - "Троянской истории". Это произведение было представлено на Руси тремя последовательно сменявшими друг друга вариантами. Все они восходили в конечном счете к двум позднеантичным повестям о Трое, составленным якобы современниками знаменитой войны греком Диктисом и троянцем Даретом. "Дневник Троянской войны" (Ephemerida belli Troiani) Диктиса Критского [18] был составлен в IV в. на основании греческого оригинала, от которого сохранился лишь небольшой отрывок. Для повести Дарета Фригийского "О падении Трои" (De excidio Troiae) такого греческого прототипа пока еще не обнаружено. Эти повести представляют собою прозаическую переработку Гомера в стиле исторических романов; для обоих сочинений характерно критическое отношение к эпосу и рационалистическое истолкование предания. Вот эти-то два произведения и послужили основой для средневековых повествований о Троянской войне.

Первым примером такого рода повествований, с которым познакомился русский читатель, был раздел о Троянской войне в хронике Иоанна Малалы (вся книга 5-я, озаглавленная "О троянских временах"). В основу этого раздела был положен главным образом греческий оригинал сочинения Диктиса. В таком виде эта повесть и стала известна на Руси еще в домонгольский период. Позднее появился новый вариант "Троянской истории" - юго-славянский перевод (XIII - XIV вв.) с какого-то латинского или романского оригинала, в основу которого были положены оба сочинения - Диктиса и Дарета, переработанные в духе рыцарских времен. Перевод этот под названием "Повести о известованныих вещей, еже о кралех причя и о рождених и пребываних" был завезен в Россию в 1-й половине XV в., в рукописи, где он был соединен с хроникою Константина Манассии. В таком виде эта "Притча" вошла в состав раннего русского хронографа, где она была озаглавлена: "Повесть о создании и попленении Тройском и о конечном разорении, еже бысть при Давиде, цари Июдейском".

Между тем на Западе появился еще один вариант "Троянской истории" - "Historia de bello Troiano" в 35 книгах, составленная итальянцем Гвидо де Колумна в конце XIII в. на основании все тех же повестей Диктиса и Дарета. Это произведение было переведено на русский язык во 2-й половине XV в., как предполагают, на северо-западе России, в Новгороде или в Пскове.¹³ Позже, в конце XVI в., стало известно краткое изложение этой "Истории", пришедшее на Русь в составе всемирной хроники Мартина Бельского. Это сокращение вытеснило из позднейшего русского хронографа юго-славянскую "Причю о кралех". Вообще романическая [19] повесть Гвидо де Колумна пользовалось на Руси большой известностью. Настолько прочен был интерес к этому сочинению, что еще в XVIII в. находились для него читатели: при Петре I был сделан новый перевод этой повести и напечатан в 1709 г. "повелением царского величества".¹⁴

Помимо этих были распространены и другие переводные повести. Некоторые из них также восходили к античным образцам, как например "История Аполлония, царя Тирского". Впрочем, эта последняя не имела ясно выраженной исторической подосновы, будучи всецело уже художественным произведением.

В общем, переводная историческая литература, представленная хрониками и повестями, давала известное представление об античной истории (особенно о мифических временах, об Александре Македонском, о древних римских царях и позднейших императорах). Читатель мог также вынести определенное впечатление о существовании в древности богатой и содержательной литературы - художественной, исторической, философской (например, в хрониках Малалы и Амартола встречаются упоминания о Гомере и Гесиоде, Фукидиде, Сократе, Платоне и Аристотеле и др.). Тем не менее не следует преувеличивать степень осведомленности русских людей об античном мире. Во-первых, надо иметь в виду недостатки названной литературы: сведения, которые она сообщала, либо носили весьма односторонний и схематический характер (хроники), либо подавались в таком трансформированном виде, что лишь с большой натяжкой могли рассматриваться как историческая информация (все повести, за исключением одной лишь "Истории Иудейской войны"). Во-вторых, надо иметь в виду, что все эти сочинения, довольно немногочисленные, могли быть доступны немногочисленному же кругу читателей, тем именно, кто получил необходимую подготовку и специально интересовался историей.

Правда, были и другие источники сведений об античном мире - переводные сборники изречений, жития святых, обличительные "слова" против язычников. Произведения такого рода были куда более распространены, чем хроники или даже исторические повести; они были более интересны и более доступны для неподготовленного [20] читателя. Однако, в массе своей это была литература, ориентированная на современность, к тому же всецело подчиненная задачам христианской пропаганды; она содержала лишь отдельные, отрывочные упоминания о фактах древней истории и в целом больше давала для знакомства с античной литературой, нежели с античной историей.

Все же следует сказать несколько слов и об этой литературе. Здесь прежде всего надо упомянуть о многочисленных житиях святых и отцов церкви - излюбленном чтении русских людей в допетровскую эпоху. Из этих произведений русский читатель мог вынести некоторое, хотя и очень смутное еще, представление об античном мире, об истории великих государств древности и их культуре. Так, в одном из ранних памятников славянской письменности - "Паннонском житии" Кирилла, просветителя славян, встречается "едва ли не самое древнее" (Перетц) упоминание о Гомере: "Егда же прииде к Царюграду, въдаша и учителем, да ся учить, и в 3 месяци навык въсю грамотикию, и по прочаа ся ять учениа. Научи же ся омиру, и геомитри, и у Лъва и у Фоте диялексице, и всем философскым учением, к сим же и риторикии, и арифмитикии, и астрономии, и мусикии, и всем прочим еллиньскым учением."¹⁵ Такого рода упоминания способствовали перенесению из Византии на Русь восходящего еще к классической древности представления о Гомере как основе всякой учености. Слово "Омир" стало нарицательным: под ним "разумелась вообще словесность, в которой Гомер имел значение исходного и главного момента".¹⁶

Следы такого отношения к Гомеру или, правильнее сказать, такого восприятия Гомера можно обнаружить в ряде памятников русской письменности: в высказываниях одного из русских переводчиков XII в. инока Феодосия, который полагает, что заниматься сложным делом перевода по силам лишь людям, "учившимся от млад ногот омирьскиим и риторьскыим книгам"; в писаниях митрополита Климента Смолятича (тоже XII в.), заявлявшего о себе: "Аз писах от Омира и от Аристоля и от Платона, иже во елиньскых нырех (т. е. хитростях) славне беша"; наконец, в Ипатьевской летописи, под 1233 г., где летописец строит красивую риторическую [21] фигуру на тему лести ("О лесть зла есть ... О злее зла зло есть") и вкладывает ее в уста Гомера ("яко же Омир пишет") именно "в подтверждение своей образованности".¹⁷ Ибо для летописца "Омир" - это "вся область теории словесности, быть может и персонифицированной соответственно складу мышления человека той эпохи".¹⁸

Вообще на Руси довольно прочно укоренилось представление о Гомере как о великом мудреце и философе. Правда, в отдельные периоды оценка Гомера, как и других "еллинских (т. е. языческих) мудрецов", колебалась, однако положительное отношение преобладало. Дело дошло до того, что русские церкви, по примеру византийских и болгарских, стали украшаться изображениями не только христианских святых, но и "еллинских мудрецов" - Гомера, Эврипида, Платона, Диогена, Плутарха (примером могут служить росписи Благовещенского и Успенского соборов в московском Кремле).¹⁹

Впрочем, в житийной и патристической литературе византийского происхождения, где ощущалась живая преемственность античной и византийской культур и где сама обстановка была насыщена еще духом античности, русский читатель мог почерпнуть и более конкретные представления о древних писателях, в частности и о Гомере. В замечательной книге А. Н. Егунова, из которой мы только что привели ряд интересных подробностей о восприятии "Омира" на Руси, дается не менее любопытная подборка того, чтоv именно мог узнать средний читатель о Гомере как писателе из житийной и патристической литературы.²⁰ В жизнеописании Екатерины упоминалось, что святая "извыкла вся книгы виргилиискы и ветиискы (т. е. риторические): бе бо ведущи вся книгы Асклипиовы и Галиновы, Аристотелевы и Омировы и Платоновы". Из жития Василия Великого можно было узнать, что эти "Омировы книги" были в стихах, а еще в двух произведениях - в славянском переложении сочинения Мефодия, епископа Олимпа в Ликии, "О свободе воли" и в житии св. Патрикия, епископа Прусийского - содержатся даже небольшие цитаты из "Илиады".

Конечно, значение этих первых "переводов" Гомера не следует [22] преувеличивать: вкрапленные в назидательный текст христианских сочинений "гомеровские строки оставались незначительной и случайной деталью повествования".²¹ Оба отрывка не превышали вместе 8 строк гомеровского текста и не раскрывали ни сюжета, ни содержания поэмы (в житии Патрикия Гомер даже не назван по имени, а просто упомянут как "некто" из языческих стихотворцев). Все же не приходится отрицать, что упоминания о Гомере в житийной литературе, при всем их случайном характере, могли позволить русскому читателю составить о нем некоторое представление как о великом поэте древности. Что же касается самих поэм, то с их содержанием на Руси могли ознакомиться и окольным путем, через посредство переводных хроник или исторических повестей. Так, в "Повести временных лет" мы уже встречаемся с именами некоторых персонажей, связанных с гомеровским циклом (Орест и Агамемнон).²² К ХVI же веку основные сюжетные линии гомеровских поэм, равно как имена и характеры главных героев должны были стать хорошо известными русскому читателю, главным образом благодаря сказаниям о Трое.

Немаловажным источником знаний об античном мире служили в допетровскую эпоху различные переводные сборники изречений, среди которых особой известностью пользовалась "Пчела".²³ Это замечательное произведение было, по словам В. Н. Перетца, "самым значительным проводником идей античных авторов в древнерусскую среду", поскольку оно давало "не только имена их, но и то, что им принадлежало".²⁴ Это большое собрание назидательных сентенций, восходящее к греческим, византийским оригиналам, в частности к одноименному собранию монаха Антония (XI в.),²⁵ довольно рано появилось на Руси (очевидно, на рубеже XII - XIII вв.). Сборник содержал множество житейских советов, преподанных в виде коротких и хорошо запоминаемых изречений или пословиц. Источниками для этого послужили главным образом библейские [23] книги и сочинения отцов церкви, а также античные авторы, в той степени, конечно, в какой их высказывания можно было согласовать с требованиями христианской морали. При этом особенно много высказываний было извлечено из сочинений поздних авторов, таких, например, как Плутарх, однако встречаются изречения и более ранних писателей и мудрецов: философов - Гераклита, Пифагора, Демокрита, Сократа, Платона, Аристотеля, Диогена, Эпикура, Зенона; поэтов - Солона, Эсхила, Софокла, Эврипида, Менандра; ораторов - Исократа, Демосфена, Эсхина; историков - Геродота, Фукидида, Ксенофонта и др.

Подавляющее большинство изречений было почерпнуто составителем из греческой литературы; высказываний римских авторов почти не встречается. Из философов боvльшим уважением и популярностью пользуются те, чье учение можно было без особого труда согласовать с христианским, в особенности те, кого можно было рассматривать как своего рода предшественников христианства, как например Платон. Последний, "хотя и язычник, рисовался византийцам и старинным русским читателям как мудрейший из эллинов, разумно мысливший о божестве, о человеке и его душе и о всем мире".²⁶ Наоборот, философам, чье учение было проникнуто материалистическими идеями и рационализмом, повезло значительно меньше. Невыразительно, по сравнению с Платоном, представлен в "Пчеле" Аристотель. "Составитель "Пчелы" ограничился выборкою таких изречений, которые более или менее гармонировали с общею дидактическою тенденцией его сборника. Отсюда преобладание чисто практических советов, более доступных широкой публике, рядовым читателям, чем философские, литературные и естественно-исторические мнения этого универсального философа древности".²⁷

Вообще отношение к Аристотелю в византийской, а отсюда и в русской литературе было достаточно противоречивым. С одной стороны, наследие Аристотеля прилежно изучалось и комментировалось византийскими богословами; они использовали логические и метафизические понятия аристотелевской философии, приспособив их к нуждам христианской схоластики; они не гнушались также делать отдельные заимствования из его естественно-научных сочинений. [24] С другой, - они чувствовали невозможность согласовать аристотелевское учение о природной целесообразности с библейскими представлениями о боге как творце мира. Отсюда - критика аристотелевского рационализма и противопоставление ему Платона, идеалистическое учение которого о божественной душе мира было несравненно ближе христианским ученым, нежели абстрактное представление Аристотеля о "первом двигателе", допускавшее различные истолкования. В хрониках Малалы и Амартола Аристотель хотя и величается при случае "премудрым", все же рассматривается как антипод своему несравненно более достойному учителю. Особенно сурово относится к Аристотелю Амартол, которому претил рационализм древнего философа. Подобное же противопоставление Аристотеля и Платона можно найти в "Шестодневе" Иоанна, экзарха болгарского (X в.) - популярном сочинении о "шести днях творения", рано ставшем известным и на Руси.²⁸

Возвращаясь к "Пчеле", отметим, таким образом, что подбор материала в этом сборнике был осуществлен весьма односторонне и тенденциозно: преобладали моральные сентенции греческих писателей и мудрецов, близкие по духу к учению христианской церкви. Тем не менее сборники такого типа сыграли определенную роль в истории русского просвещения. В частности, хорошо ли, плохо ли, но они знакомили русского читателя с некоторыми образцами древней литературы, а этого нельзя было найти ни в хрониках, ни в исторических повестях: первые лишь упоминали об античных писателях, вторые же, за исключением "Истории Иудейской войны", были весьма свободными переложениями далеких античных оригиналов.²⁹

[25] Итак, мы видим, что русская литература древнейшего периода (XI - XV вв.) располагала целым рядом переводных сочинений, дававших в совокупности известные сведения об истории и литературе античного мира. Сколь ни скупы были эти сведения, они рано стали использоваться при составлении так называемых хронографов - первых отечественных обзоров всеобщей истории, где античности всегда отводилось определенное место. Вообще слово "хронограф" использовалось в древнерусской литературе в двух смыслах: во-первых, для обозначения переводных византийских хроник, обычным названием которых на языке подлинника было cronografiva, а затем для обозначения всякого рода исторических компиляций, составленнных из нескольких переводных хроник, соответствующим образом сокращенных и дополненных какими-либо другими материалами. Эти сложные хронографы, какой бы примитивной компиляцией они ни были сначала, являются уже достоянием той страны, где они были составлены, и относятся к истории ее науки.

В России к составлению таких первых обзоров всемирной истории приступили довольно рано, в сущности почти в одно время с созданием первых летописных сводов. Так, в "Повести временных лет", под 1114 г., мы уже встречаем ссылку на какой-то русский хронограф, составленный, очевидно, незадолго до этого и бывший, по-видимому, одним из первых опытов такого рода. Это чувствуется по той лаконичной манере, с какой летописец ссылается на него: "Аще ли кто сему (до этого шел рассказ о разных чудесах) веры не иметь, да почтеть фронографа". Далее следует ряд выписок из славянского перевода хроники Иоанна Малалы (о чудесах в древнем Египте), причем видно, что этот перевод был переработан русским составителем хронографа. Предполагают, что в основу этого хронографа были положены хроники Малалы и Амартола с привлечением некоторых других материалов.³⁰

Первым дошедшим до нас русским хронографом является "Еллинский и Римский летописец", известный в двух редакциях: возникновение первой современные исследователи относят еще к XIII в., создание второй - к XV.³¹ Составитель сам указывает в заглавии [26] на сложный характер своего труда: "Летописец Еллинский и Римскы. Сия книгы списаны не из единех книг, но от различен" и т. д. (полное заглавие занимает около 10 строк). В основу этого хронографа легла прежде всего хроника Иоанна Малалы, с дополнениями из других, отчасти славянских, источников; между прочим, в текст Малалы включены отрывки из библейских книг и "Александрия" в их древнем славянском переводе; продолжением Малалы служит хроника Георгия Амартола.

Изложение ведется от "сотворения мира", причем в начале много места отводится библейским сказаниям, куда однако вклиниваются и греческие мифы: "О Кроне", " О Пике дыи (т. е. Зевсе), како отца своего Крона в тимении утопив, сам црствова", "О Пресе и о главе Горгоне", - все, заимствованные из Малалы. Из последующего изложения выделяется рассказ о начале Рима: "Потом же црствоваста брата два, Ром ти Рим. Ром же стареи брат Римов, град сътвори и нарече имя ему Рим. Того ради прозвани быша Роми" и т. д. Далее рассказывается "о Тракунии цр`и", после чего следует "Александрия", статьи (из Малалы и Амартола) об эллинистических царях - преемниках Александра и римских императорах, начиная с Августа. Обзор римской истории доводится таким образом до нашествия варваров на Рим, после чего в центре внимания составителя становится Византия. Заключительная часть хронографа целиком занята выписками из Георгия Амартола и его неизвестного продолжателя. В первой редакции рассказ заканчивается на смерти императора Романа (988 г.), а во второй продолжается до Мануила Палеолога (годы правления: 1391 - 1425).

Из этого краткого обзора содержания видно, что античная история изложена в "Еллинском и Римском летописце" крайне неполно и сумбурно: начисто выпали из изложения классическая Греция и весь период римской Республики, прочие отделы древней истории сведены к обзорам царей и императоров, все время перемежающимся с подробностями из библейской или христианской истории, античные названия и имена, как правило, искажены, иногда до неузнаваемости. В общем, это было весьма схематичное и очень еще несовершенное изображение всемирной истории. Однако, каковы бы ни были его недостатки, для своего времени это был [27] небесполезный труд; во всяком случае, аналогичные компендиумы, составлявшиеся на Западе, были ничуть не лучше нашего "Летописца".

Значительно более сложным по составу и несомненно более широким по охвату событий было другое произведение такого типа - произведение, за которым по-преимуществу и закрепилось название "Хронограф". В допетровской России это был самый крупный и вместе с тем самый популярный обзор всемирной истории: он известен сейчас во множестве списков XVI - XVIII вв. Первый исследователь "Хронографа" А. Н. Попов считал его памятником "юго-славянского извода", составленным в XV в. и затем перенесенным в Россию, где он пополнился русскими летописными статьями и подвергся литературной обработке "под пером русского книжника".³² Эта точка зрения о юго-славянском происхождении "Хронографа" отвергнута новейшими исследователями, которые считают, что это произведение было составлено непосредственно в России, по всей видимости в 1-й половине XV в., выходцем из Сербии, афонским, а затем троице-сергиевским иеромонахом Пахомием Логофетом, нашедшим для себя в России вторую родину.³³ Во всяком случае "Хронограф" известен лишь в русских списках и нет особых оснований отрицать его русское происхождение.

За время своего более чем двухвекового существования текст "Хронографа" подвергся целому ряду изменений. Различают три редакции "Хронографа": первую - 1512 г., вторую - 1617 г. и третью, составленную между 1620 и 1646 гг.³⁴ Заглавие "Хронографа" первой редакции - "Пролог сиречь собрание от многих летописец ... " И действительно, "Хронограф" составлен из самых различных источников, "по своему происхождению принадлежащих литературам: византийской, болгарской, сербской и русской".³⁵ Изложение охватывает события от "сотворения мира" до взятия Константинополя турками в 1453 г. (во 2-й и в 3-й редакциях изложение доводится до воцарения Михаила Федоровича). При этом до 1081 г. идет переложение византийских хроник - Константина Манассии, [28] Георгия Амартола, Зонары, Иоанна Малалы и патриарха Никифора. Особенно много позаимствовал составитель у Манассии: "Хроника Манассии внесена в наш "Хронограф" почти целиком, из нее одной сделано более выписок, чем из остальных греческих источников вместе взятых".³⁶ Однако, с 1081 г. начинают преобладать славянские источники; это объясняется тем, что внимание составителя все более обращается к славянской и русской истории.

"Хронограф" первой редакции делится на 208 глав. В начале, как и в "Еллинском и Римском летописце", много места отводится библейским сказаниям, затем следует перечень персидских царей, после чего составитель прямо переходит к Александру: в главах 96 - 102 он помещает "Избрание от хожениа царя Александра Макидонскаго" - сокращенный вариант "Александрии", дополненный, однако, некоторыми эпизодами из сербской версии этого романа. В главах 102 - 105 рассказывается о преемниках Александра, подчас с весьма интересными подробностями. Например, статья о Птолемее II (из Зонары) начинается рассказом об основании знаменитой Александрийской библиотеки: "Потом царствова сын его (т. е. Птолемея I) в Египте и в Александрии Птоломей братолюбивый. Сей собра книг двесте тысящ и множае и постави им хранителя Димитриа Фаллериа". За рассказом об эллинистических монархах следует "Повесть о создании и попленении Тройском и о конечном разорении, еже бысть при Давиде, цари Июдейском" (гл. 106) - юго-славянская версия "Троянской истории", очевидно завезенная в Россию вместе с хроникой Манассии Пахомием Логофетом. Следующая глава озаглавлена: "Царство вечерних еллин, иже в Риме, и чесо ради Италиа нарицашеся Римская страна и живущии в ней латыни наречени". С этого момента в центре внимания составителя оказывается исключительно римская история: от главы 108-й, повествующей "о рождении Рома и Ромила" и до главы 130-й, где рассказывается "о Уалентиниане цари и о взятии Рима Изгирихом". Материал здесь заимствуется в основном из хроники Манассии, но в ряде случаев привлекаются и другие источники. Например, в рассказе о новозаветных событиях (Иоанн Предтеча, Иисус Христос и пр.) используется старинный перевод "Истории Иудейской войны" Флавия.

Как видим, истории античных государств отводится в "Хронографе" довольно много места (с 96 по 130 гл.), однако, как и в [29] "Еллинском летописце", изложение еще очень несовершенно: целые периоды древней истории (например, классическая Греция) отпущены, история государств и народов по-прежнему сводится к истории их правителей, последовательность событий не всегда принимается во внимание. Мы не говорим уже о продолжающемся искажении античных имен и массе иных погрешностей. В последующих редакциях разделы, посвященные античной истории, оставаясь в основе своей теми же, подверглись некоторым изменениям.³⁷ Наиболее существенным было то, что "Хронограф" пополнился новыми материалами, отчасти взятыми из памятников древнего периода ("Еллинский и Римский летописец"), отчасти же позаимствованными из новых, переведенных к тому времени, произведений западного происхождения (хроники писателей XVI в. Мартина Бельского и Конрада Ликостена).

Из "Еллинского и Римского летописца" было взято несколько новых статей для освещения мифического периода древней греческой истории: "О Кроне", "О Зеусе еже есть Дий", "О Персие сыне Зевесове", "О Горгоне" - все, заимствованные у Малалы. Из того же источника (и опять-таки за счет хроники Малалы) были сделаны обширные заимствования для раздела "о римском зачатии и о царех римских, откуда и в кое время быша". Наконец, краткое "Избрание от хожениа царя Александра Макидонскаго" было пополнено отдельными статьями из более пространной "Александрии" "Летописца".

Заимствования западного происхождения представлены выписками из польской хроники Мартина Бельского и "Хроники чудес" Конрада Ликостена. Из первой книги взяты заметки о языческих, греческих и римских, богах, сокращение "Троянской истории" Гвидо де Колумна, которое теперь заменило в "Хронографе" "Повесть о создании Тройском", а также ряд сведений о ранних римских царях, об императорах и папах античного периода. Из второй были заимствованы рассказы о чудесах, случавшихся в древности. О характере этих рассказов можно судить по такому, например, отрывку: "О разорении римском и о знамении небесном. В лето от Адама 5360 Митридат Понтский король Рим пленил, тогда же из земли кровь ручьями шла; а в Амитерне граде родился младенец о трех ногах, а потом на другое лето в граде Цефалене прапоры ратныя и знамена с небеси падали" и т. д. Надо, однако, заметить, что при [30] всей фантастичности некоторых "сведений", почерпнутых из компиляций Мартина Бельского и Конрада Ликостена, сам факт использования этих произведений редакторами "Хронографа" весьма примечателен: он свидетельствует о расширении кругозора у русских писателей, о нарождении новых связей между русской литературой и литературой западных стран.

"Хронограф" был самым крупным компендиумом по всеобщей истории, созданным в России в допетровскую эпоху. Ему были присущи все недостатки, свойственные компиляциям такого рода, однако он обладал и некоторыми достоинствами, а главное - это было связное историческое повествование, откуда поколения русских читателей черпали сведения о фактах мировой истории и, в частности, о судьбах великих государств древности. Это произведение - одно из последних, созданных на Руси в средневековый период, и вместе с тем в нем уже чувствуются новые веяния, связанные с иным, московским периодом русской письменности.

3. Рост знаний об античном мире в Московском государстве XVI - XVII вв.

Литература Московского государства в части, интересующей нас, унаследовала от предшествующего периода целый ряд переводных и оригинальных сочинений: переводы византийских хроник, исторические повести, воспринятые на Руси, многочисленные памятники житийной и патристической литературы, сборники изречений, также усвоенные нашей письменностью, наконец, всевозможные "Хронографы" и "Летописцы" - все это были различные источники знаний об античном мире, и все они стали теперь восприниматься под несколько иным углом зрения, обусловленным иной эпохой и иными общественными устремлениями. Русская историческая литература XVI - XVII вв. была прежде всего литературой Московского государства. Факты всеобщей истории подверглись в ней новому переосмыслению, и прежде всего с той точки зрения, насколько наследие прошлого может быть использовано для идеологического обоснования централизации и самодержавия, для искоренения остатков феодальной раздробленности. Одной христианской концепции было уже недостаточно: ощущалась потребность в гражданской теории, в ясно выраженной политической идее. Взоры общества обратились от кумира прошлого - Византии к новым [31] сильным монархиям, складывавшимся на Западе, и это вызвало приток новой литературы, появление новых переводных и оригинальных сочинений. Требования, которые теперь предъявлялись к историческим сочинениям, резко возросли, и это должно было повлечь за собой решительные изменения в самом историописании. Одной сводки материалов было уже недостаточно, и на повестке дня встал вопрос о замене прежних компиляций оригинальными творениями, где сведения, собранные из разных источников, были бы подвергнуты надлежащей обработке, а их изложение подчинено определенной идее. В то же время впервые появилась потребность в широкой публикации новых идей, и это должно было привести к вытеснению рукописей печатною книгою. Эта революция свершилась в полном объеме на рубеже XVII - XVIII вв., однако первые признаки ее стали заметны значительно раньше.

Для дальнейшего накопления сведений об античном мире большое значение имели те усилия, которые московское правительство в XVI и XVII вв. прилагало к организации книжного дела, к составлению новых летописных сводов и приобретению исторических и иных книг, выходивших за границей. В XVI в. библиотека московских государей стала одним из крупнейших книжных собраний в мире.³⁸ Между прочим, помимо рукописей и печатных книг русского, польского и западно-европейского происхождения, в ней имелись списки со старинных греческих оригиналов, которыми живо интересовались гуманисты Польши и Германии.³⁹

Особое внимание уделял книжному делу Иван Грозный (годы царствования: 1538 - 1584), сам крупный писатель, прекрасно понимавший значение книг в политической и идеологической борьбе. При нем окончательно оформилась наметившаяся еще раньше тенденция придать московским летописям вполне официальный характер, поставить летописание на службу идеям политической централизации и единодержавия. Эти идеи пронизывают появившиеся в царствование Ивана Грозного исторические произведения - знаменитый "Никоновский свод", "Степенную книгу", "Историю о Казанском царстве".⁴⁰ Этим же идеям должно было служить начавшееся [32] на Руси, также, по-видимому, по инициативе Ивана Грозного, книгопечатание. Сам Иван Грозный "был одним из образованнейших людей своего времени".⁴¹ Начитанность его была поистине поразительной. В его сочинениях мы находим ссылки на самые разнообразные памятники русской и мировой литературы. Он хорошо знал русские летописи и хронографы, читал всемирную хронику Мартина Бельского и несомненно был знаком с древней историей. Есть сведения, что он заказывал перевести "Историю" Тита Ливия, биографии цезарей Светония и кодекс Юстиниана.⁴² В полемике с Курбским он ссылается на самые различные исторические примеры, в том числе и из античной истории. "Ты, - пишет он своему оппоненту, - подобно Антеру и Енеи, предателем Троянским, много соткав, лжеши".⁴³ Впрочем, это сравнение Курбского с "троянскими предателями" было навеяно не столько знакомством с Гомером, сколько реминисценциями "Троянской истории" Диктиса, которая могла быть известна царю в переложении Гвидо де Колумна: именно у Диктиса, а не у Гомера Антенор и Эней изображены предателями.⁴⁴

Интерес к политической практике других государств вызвал появление в XVI и XVII вв. новых переводов исторических книг, которые сильно расширили кругозор и знания русских людей в области всеобщей истории. Среди этих книг некоторые были переведены с греческого, но большая часть - с латинского, польского и немецкого языков. Преобладание среди переводных книг произведений западного происхождения обуславливалось, с одной стороны, растущими культурными связями России с Западной Европой, а с другой - упадком греческой литературы, особенно заметным после падения Византии (1453 г.).

Впрочем, ослабление греко-византийского влияния сказалось не сразу и не везде одинаковым образом. Прочность давно установившихся культурных традиций, а кроме того, сознательное противодействие русской церкви любым западным, "неправославным" влияниям, содействовали тому, что и после падения Византии греки и их литература еще долго сохраняли свое значение важнейшего авторитета [33] и источника учености. В 1518 г. по вызову великого князя Василия Ивановича в Москву прибыл для толкования и перевода богослужебных книг ученый афонский монах Максим Грек (1480 - 1556 гг.), которому суждено было сыграть заметную роль в истории русской церкви и просвещения.⁴⁵ Позднее, во 2-й половине XVI в., московское правительство неоднократно отправляло к константинопольскому патриарху молодых людей для обучения греческому языку, видимо, в целях подготовки из них квалифицированных переводчиков.⁴⁶ Наконец, в следующем столетии (в 1653 - 1655 гг.) монах Арсений Суханов по поручению московского патриарха побывал на Афоне и вывез оттуда до 500 греческих рукописей, среди которых были также и рукописи античных авторов: Гомера, Гесиода, Эсхила, Софокла, Фукидида и др.⁴⁷ Эти факты достаточно ярко показывают то культурное значение, которое еще и в Московский период продолжала сохранять греческо-византийская образованность.

Первые переводы произведений западно-европейского происхождения были сделаны в западных же областях Московского государства, в частности, в Новгороде, где во 2-й половине XV в. "распорядителем и покровителем переводного дела" был высокообразованный и энергичный архиепископ Геннадий.⁴⁸ Работавший под его руководством правительственный переводчик Дмитрий Герасимов сделал, между прочим, в самом конце XV в. перевод "Краткой грамматики" Доната - произведения, которое уже в поздней античности (Донат жил в IV в.) приобрело исключительную популярность, было затем воспринято средневековьем и вплоть до XV в. являлось основой школьного преподавания латыни. По-видимому, переводом Доната Герасимов хотел дать своим соотечественникам настоящее пособие для изучения латинского языка, однако под пером переписчиков труд его утратил свой первоначальный характер: они "выкинули из него все писанное латинскими буквами, оставив один русский текст".⁴⁹

[34] Со 2-й четверти XVI в. переводческая деятельность в Новгороде замирает и центром всех работ по переводу иностранных книг, как западно-европейских, так и греческих, становится Москва. Из трудов по всеобщей истории, переведенных в России в XVI - XVII вв., важно заметить, как имеющие отношение и к античности, следующие:

Наряду с этими собственно историческими трудами известное значение в качестве источника сведений об античном мире могли иметь и другие переводные произведения, постольку, поскольку в них имелись ссылки на античные примеры или цитаты из сочинений античных авторов. К числу таких произведений относится, например, "Риторика", переведенная в конце XVI в. с какого-то латинского оригинала и известная во многих списках, начиная с 20-х годов XVII в.⁵⁸

Другую и более интересную для нас группу переводов составляют произведения античных авторов. Конечно, интерес к классической литературе в допетровскую эпоху был еще очень невелик. Тем не менее в XVI и XVII вв. появилось уже несколько переводов [36] сочинений античных авторов - факт весьма примечательный, если мы учтем, что до этого русская литература располагала в сущности всего лишь одним таким переводом - древним славяно-русским переводом "Истории Иудейской войны" Иосифа Флавия. Боvльшая часть этих новых переводов выполнена с польского, но есть переводы и непосредственно с греческого и латинского языков. По содержанию - это самые разнообразные сочинения: труды по военной и политической истории, трактаты по географии и экономике, чисто художественные произведения. В частности, были переведены: в XVI в. - "О положении мира" ("De chorographia", в русском переводе - "Космография") Помпония Мелы;⁵⁹ в XVII в. - "История Иудейской войны" Флавия (заново с польского оригинала, однако переводчику был, по-видимому, известен и древний русский перевод этого сочинения),⁶⁰ "Экономика" Аристотеля (в 1676 г., с польского, стольником Ф. Г. Богдановым),⁶¹ басни Эзопа (в 1607 г., с греческого, Ф. К. Гозвинским),⁶² "Метаморфозы" Овидия (прозою, с польского, "не менее как тремя переводчиками").⁶³

Значительно возрос в XVI и XVII вв. интерес к античной философии; отчасти это было вызвано усилившейся полемикой в церковных кругах, отчасти растущим интересом государственных деятелей к политическим теориям древних. В частности, есть много данных, свидетельствующих о том, с каким вниманием в это время читали, изучали и переводили Аристотеля.⁶⁴ Правда, отношение к Аристотелю, как, впрочем, и к другим древним философам, было и в это время противоречивым: с одной стороны, они оставались символами языческой мудрости, с другой - их имена были тесно связаны с латинскою схоластикой, с западным католическим богословием, к которому православная церковь относилась с нескрываемой враждой. В XVI в. против увлечения "Аристотелевыми силлогизмами" выступал Максим Грек - знаменитый переводчик [37] и богослов. С аналогичными предупреждениями по поводу "силлогизмов" в XVII в. выступал другой ученый монах Епифаний Славинецкий (умер в 1675 г.). Однако это не мешало тому же, например, Максиму хорошо знать античную философию и при случае использовать сочинения Аристотеля и ссылаться на его авторитет. Почитатель Максима князь Курбский также внимательно изучал произведения Аристотеля: "прочитах, разсмотрях физические и обучахся и навыках еттических", - рассказывает он о своем чтении Аристотелевых книг.⁶⁵

Многочисленные ссылки на Аристотеля можно обнаружить в произведениях украинских и московских проповедников XVI - XVII вв. Преподавание философии и риторики в новых славяно-греко-латинских академиях - полудуховных-полусветских училищах, основанных на базе монастырских школ в Киеве (1632 г.) и Москве (1687 г.), - также в значительной степени было основано на использовании аристотелевского наследия, разумеется, обработанного в духе средневековой схоластики.

Особенно важно отметить знакомство русских читателей с этико-политическими творениями Аристотеля и связанные с этим первые попытки использовать наблюдения древнего философа для обоснования собственных политических теорий. В XVI в. боярин Ф. И. Карпов, рассуждая о долге всякого самодержца - "добрых подвластных беречи ..., злых же казньми полутшати ..., не насыщаемых же и злых ... отнюдь истребити", прямо ссылается на авторитет Аристотеля: "якоже полнее философ нравоучителны Аристотель беседует в своей 10 книзе Нрав", т. е. в 10-й книге "Никомаховой этики".⁶⁶ В XVII в. ученый монах, проповедник и поэт Симеон Полоцкий (1629 - 1680 гг.) вслед за Аристотелем подчеркивает различие между тираном и мудрым царем в оригинальном стихотворении "Разнствие" (в сборнике "Вертоград многоцветный"):

Кто есть царь и кто тиран, хощеши ли знати,
Аристотеля книги потщися читати.
Он разнствие обою сие полагает:
Царь подданным прибытков ищет и желает, [38]
Тиран паки прижитий всяко ищет себе,
О гражданстей ни мало печален потребе.⁶⁷

При этом на полях прижизненной рукописи, против 2-й строки стихотворения, имеется помета: "книга 8 (3 ?) Граждан., глав. 10" - ссылка на "Политику" Аристотеля.⁶⁸ Точно известно, что в библиотеке Симеона Полоцкого была "Политика" Аристотеля в польском переводе С. Петриция.⁶⁹ Хорошо знал политические сочинения Платона и Аристотеля и ученик Симеона Полоцкого, тоже ученый монах и публицист, Сильвестр Медведев (1641 - 1691 гг.). В его библиотеке также имелся экземпляр "Политики" Аристотеля, возможно, тот самый, который ранее принадлежал его учителю.⁷⁰ Наконец, еще одно свидетельство внимания к политическим произведениям Аристотеля: в 1676 г. юго-славянский (хорватский) просветитель Юрий Крижанич в письме к царю Федору Алексеевичу превозносит достоинства аристотелевской "Политики" и предлагает "ту похваленну Аристотелеву политику на русский язык ясно и явно и сокращенно преложити".⁷¹

По-видимому, в связь с этим интересом к политическим учениям древности надо поставить и не совсем понятное упоминание о переводе Фукидида, содержащееся в "Оглавлении книг, кто их сложил" - любопытном памятнике ранней русской библиографии, автор которого остался неизвестным.⁷² В этом произведении, в списке трудов Епифания Славинецкого, под № 13, имеется такая запись: "Преложи уставы граждано-правителнии от Фукидидовы истории книги 1, конец же от книги Плиниа второго Панегирика к Траиану [39] число 75, имже чести вручаются, тетратей в 4 (долю листа) 73".⁷³ В другом месте "Оглавления" снова упоминаются эти "Уставы", причем приводятся начальные слова этого произведения: "Кикерон и Фукидид краток есть и тонкий".⁷⁴ По-видимому, это был не просто перевод 1-й книги Фукидида , а какая-то компиляция, составленная с ученой и назидательной целью: в основу были положены отрывки из 1-й книги Фукидида с дополнениями из "Панегирика Траяну" Плиния Младшего и, может быть, из сочинений других античных писателей.

В общем, несомненно, что в XVI и XVII вв. знания русских людей об античном мире стали намного полнее и глубже, чем в предшествующий период. Замечательны в этом отношении ставшие уже частыми примеры непосредственного обращения к философским, историческим и художественным произведениям древних авторов, а также первые серьезные попытки использовать античное наследие в современной политической публицистике.

Насколько глубоко интересовались в России XVII века античностью и как умело использовали тогда достижения древней науки, в частности для развития собственной историографии, - об этом лучше всего можно судить по так называемому "Историческому учению" - в высшей степени любопытному сочинению, написанному неизвестным автором в царствование Федора Алексеевича (1676 - 1682 гг.). Сочинение это должно было служить предисловием к какому-то обширному труду по отечественной истории, задуманному, но так, по-видимому, и не совершенному, на рубеже 70-80-х годов XVII в. Впервые оно было опубликовано в 1871 г. Е. Е. Замысловским,⁷⁵ а название "Историческое учение" дал ему С. Л. Пештич, который первым подверг этот памятник всестороннему анализу.⁷⁶

"Историческое учение" является "первым в России теоретическим обоснованием задач, стоящих перед историком и историческим сочинением".⁷⁷ Свои мысли о пользе исторических знаний, о понятии и сущности истории, о качествах настоящего историка автор подкрепляет ссылками на виднейших ученых древности, часто [40] цитируя или перелагая отрывки из их сочинений. Так, уже в самом начале, говоря о важности и пользе познания, автор ссылается на Аристотеля: "И для того крайнейший философ Аристотель написал (против этого места на полях стоит: "Метафизик, книга 1-я". - Э. Ф.), что все человецы естественно желают ведати и познати всех вещей, потому что тем ко искусству и к совершенству придут".⁷⁸ Далее автор указывает на пользу именно исторического знания, и тут следуют ссылки на Цицерона и Фукидида: "пристойно от славного Кикерона именуетца история учительницу житии и свет истинный. Також и Фукидид, премудрый еллинский историк, имяновал историю вечное наследие, зане всегда разумные плоды и пребогатые рождает, и будучи в мире сем всегда тыеж советы и дела, и пременение частое меж дел и начальств, а житие наше будучи краткое, история научит нас искусством и случаем иных, прежде бывших, и сице от прешедших дел настоящее познаваем, а будущее разумом изобразует".⁷⁹

Рассмотрение другого вопроса - о сущности истории и обязанностях историка - начинается с разъяснения самого термина "история": "Истории имя и речение предивный Платон философ (здесь на поле рукописи стоит: "Платон в Кратиле". - Э. Ф.) производит от истаме и рус, еллинску, се есть от задержания течении, потому что история вещь и дела текущие мира сего описанием своим будто заключит в себе и задержит, или исторо, по-еллински, толкуется зрю и смотрю, понеж смотрит, яко в зерцале, история многие и разные вещи и дела мира сего".⁸⁰

Определив историю как "живописание глаголющая", автор подробно останавливается на составных частях исторического описания, а затем переходит к обзору тех требований, которые предъявляются к самому историку. Прежде всего, историк должен обладать необходимыми техническими знаниями. Авторитетом тут для нашего автора служит "Дионисий Аликарнасей, греческий славный историй", который, "сравняя первых и славных греческих историков Иродота и Фукидида меж собою", наметил важнейшие требования, предъявляемые к составителю исторического произведения.⁸¹ [41] Однако наш автор прекрасно понимает, что одного профессионального мастерства еще недостаточно, чтобы быть настоящим историком. Он указывает, что от историка, помимо умения излагать свой материал, требуется еще: 1) соблюдать истину, 2) вскрывать причины описываемых явлений, 3) давать моральную оценку излагаемым событиям. В качестве авторитетов упоминаются соответственно: 1) тот же "Дионисий в начале археологии", 2) "Поливий, греческий историк", и 3) "славный историк Тацыт, идеже пишет, чтобы добродетели не умолчилися, также и злодеяния явно бы было, для того чтобы от после нас будущих была надежда от добрых дел, а страх от злодейств".⁸²

Заключительная часть сочинения, посвященная восхвалению царя Федора Алексеевича, открывается знаменитым изречением Платона: "Премудро и истинно дивный Платон философ написал, что тогда подданные благоденствуют, когда или философ царствует, или царь философствует".⁸³ Далее автор прославляет царя за его заботу о развитии исторических знаний в России и от царского имени, как это было принято в то время, излагает грандиозный проект создания нового большого труда по отечественной истории, который смог бы заменить собою устаревшие летописцы.

Хотя в отдельных местах "Исторического учения" чувствуется влияние современных польских историков,⁸⁴ в целом это сочинение является несомненным памятником русской исторической мысли. Автор хорошо понимает общественное значение и пользу истории и отдает себе полный отчет в сложных обязанностях писателя-историка. При этом, как мы видели, он обнаруживает отличное для своего времени знакомство с древней литературой, из которой он умело заимствует примеры и высказывания, подтверждающие его мысли. Заключительные рассуждения автора пронизаны сознанием того, что летописная традиция изжила себя и что дальнейший успех в разработке отечественной истории зависит от скорейшего перехода к новому типу историописания "по обычаю историографов". Автор с горечью отмечает, что на всем свете "только московской народ и российской историю общую от начала своего не сложили и не издано типографии по обычаю".⁸⁵ Осознанной необходимостью [42] преобразований веет на нас со страниц "Исторического учения", и в этом чувствуется уже дыхание новой, петровской эпохи.

Говоря о необходимости перехода к новому, более совершенному типу историописания, автор "Исторического учения" имел в виду прежде всего занятия отечественной историей, однако сказанное им с еще большим основанием может быть отнесено и к области всеобщей истории. В России XVI - XVII вв. здесь, как и раньше, главным видом исторических произведений продолжали оставаться хронографы, т. е. общие обзоры компилятивного характера. Правда, теперь они значительно расширились благодаря использованию западных хроник, однако в принципе дело нисколько не изменилось. Оригинальных сочинений по всеобщей истории все еще не было и лишь изредка появлялись компилятивные труды сравнительно высокого класса. К числу этих последних относятся некоторые произведения Н. Г. Спафария. Для нас они тем более интересны, что имеют непосредственное отношение к античности.

Выходец из Молдавии, в свое время учившийся в Константинополе и в Италии, Николай Гаврилович Спафарий - Милеску (1635 - 1709 гг.) появился в России в 1671 г.⁸⁶ Он хорошо владел новогреческим, румынским, турецким и арабским языками, благодаря чему получил место переводчика в Посольском приказе. Он знал также древние языки - греческий и латинский. Помимо переводов (выше мы упоминали о переведенном им "Хрисмологионе"), Н. Г. Спафарий занимался составлением различных книг по всеобщей истории. В частности, в 1673 г. им был составлен "Василиологион" - сочинение, известное также под более полным названием: "История о мужественнейших в воинских ополчениях ассирийских, персидских, еврейских, греческих, римских царей, великих князей и великих государей царей Российских".⁸⁷ Сочинение это состоит из предисловия, где возвеличивается монархический образ правления и, в частности, самодержавие русских царей, и 18-ти биографий различных государей, в том числе Кира, Александра Македонского, Юлия Цезаря, Октавиана Августа, Константина и Феодосия I. Между прочим, жизнеописания этих древних правителей составлены [43] гораздо обстоятельнее, чем биографии русских князей и царей; автор пользовался при этом сочинениями Геродота, Иосифа Флавия, Квинта Курция, Орозия и др.

Непосредственное обращение к произведениям античных авторов - вот, следовательно, то новое, что отличало "Василиологион" Спафария от других компилятивных трудов допетровской эпохи. Привлечение свидетельств древних авторов характерно также для другого сочинения Спафария "Описание преславной церкви, имянованной святая София в Константинополе" (1674 г.).⁸⁸ Рассказывая о постройке этого замечательного собора при Юстиниане, Спафарий пользуется не только сочинениями позднейших византийских писателей, но и трудами Прокопия Кесарийского - историка, чье имя принадлежит античному периоду не меньше, чем византийскому.

Если пример Спафария - ученого иностранца - может показаться нехарактерным, то вот перед нами другое лицо - стольник Андрей Иванович Лызлов, составивший в самом конце XVII в. большой труд под названием "Скифская история" (рукопись датирована 1692 г.).⁸⁹ В этом произведении последовательно рассматривается происхождение татар и турок, история татаро-монгольских завоеваний, борьба Русского государства с Золотой Ордой, присоединение Казани и Астрахани, история крымских татар и Турции. Автор широко использовал польские и литовские хроники и русские источники "Степенную книгу", "Хронограф" и "Синопсис", приписываемый Иннокентию Гизелю. Сочинение озаглавлено "Скифская история", поскольку автор выводит происхождение татар и турок от древних скифов. В 1-й главе автор рассуждает - цитируем заглавие - "о названии Скифии и границ ея, и о народех скифских, названных монгаилах и прочиих; и о амазонах, мужественных женах их; и киих татар суть сии татарове, иже в Европу приидоша". В качестве авторитетов упоминаются древние писатели: Диодор Сицилийский, Юстин, Курций Руф, Геродот и даже - в рассказе об амазонках - "Омир во Илиадах и Виргилий во Энеидах своих". Однако, как кажется, непосредственно Лызлов пользовался лишь сочинением Курция Руфа, на которого имеются прямые ссылки; свидетельства остальных античных авторов были им взяты из западных [44] хроник. Все же нельзя отрицать, что Лызлов проделал большую и сложную работу, составляя свою "Скифскую историю"; им было использовано большое число русских и иностранных исторических книг; в его произведении можно обнаружить уже элементы рационализма и исторической критики. Созданный накануне Азовских походов Петра I, труд Лызлова не только свидетельствовал о новых тенденциях в русской внешней политике, но и служил провозвестником нового, более высокого этапа в истории русского историописания.⁹⁰

Итак, мы изложили в хронологической последовательности целый ряд фактов, подтверждающих давнее знакомство русских людей с литературой и историей античных народов. Мы видели также, что уже в древнейший период, начиная с XI в., в России составлялись компилятивные обзоры всемирной истории, в рамках которых рассматривались также отдельные периоды или сюжеты древней греческой и римской истории. Особенно много сведений об античном мире было воспринято русской литературой в XVI и XVII вв., что сказалось также на содержании поздних хронографов. В конце XVII в. отдельными писателями даже предпринимались попытки непосредственного обращения к античной традиции в их трудах по всеобщей истории. Тем не менее даже и в XVII в. еще не существовало подлинно научного изучения всеобщей истории. Более того, именно в это время стало ощущаться отставание русской исторической мысли от западно-европейской, где в XVI и XVII вв. делало свои первые шаги новое научное направление. В России научное изучение всеобщей истории стало возможно лишь с XVIII в., после преобразований, связанных с именем Петра, "точнее говоря, с момента учреждения в Петербурге Академии наук и приглашения в нее иностранных, преимущественно немецких, ученых, прошедших более или менее правильную школу и принесших с собой научный критический метод".⁹¹ Однако, совершенно очевидно, что без накопления необходимых сведений в предшествующий период, без длительной исторической традиции, сложившейся к тому времени в России, было бы невозможно быстрое усвоение русскими учениками научного метода своих учителей: чтобы семя дало всходы, почва [45] должна была быть уже готовой к посеву. Только так можно объяснить быстрое становление русской исторической науки в XVIII в., следствием чего было начавшееся изучение классической древности.

1 Мы имеем в виду преждевсего статью акад. В. Н. Перетца "Сведения обантичном мире в древней Руси XI - XIV вв."("Гермес", 1917, № 13/14 - 19/20; 1918, выпуск за 2-еполугодие). В последнее время появилосьнесколько новых исследований, посвященныхотдельным аспектам этой темы: о патристическойлитературе как источнике знаний об античности -Клибанов А. И. К проблеме античного наследия впамятниках древнерусской письменности // ТОДРЛ,т. ХIII (1957), с. 158 - 181; об аристотелевской традиции наРуси - Зубов В. П. Аристотель. М., 1963 (приложение II,с. 332 - 349); о гомеровской традиции - Егунов А. Н.Гомер в русских переводах XVIII - XIX веков. М.-Л., 1964(гл. I, § 1 - 2, c. 7 - 28). (назад)

2 Житие Константинафилософа, 8 // Лавров П. А. Материалы по историивозникновения древнейшей славянскойписьменности. Л., 1930, с. 12. (назад)

3 Истрин В.А. 1100 летславянской азбуки. М., 1963, с. 103 - 106. (назад)

4 "Повесть временныхлет", ч. I. М.-Л., 1950, с. 81. (назад)

6 См. комментарий Д. С.Лихачева в кн.: "Повесть временных лет", ч. II.М.-Л., 1950, с. 376. (назад)

7 О переводной литературеДревней Руси см.: Соболевский А. И. Особенностирусских переводов домонгольского периода //СОРЯС, т. 88 (1910), № 3, с. 162 - 177; Мещерский Н. А. 1)Искусство перевода Киевской Руси // ТОДРЛ, т. XV(1958), с. 54 - 72; 2) Проблемы изучения славяно-русскойпереводной литературы XI - XV вв. // ТОДРЛ, т. XX (1964), с.180 - 231. (назад)

8 О византийских хронистах,в том числе и о тех, которые перечисляются ниже,см.: Krumbacher K. Geschichte der byzantinischen Litteratur, 2. Aufl., Muenchen, 1897,S. 319 - 408 (рус. пер. в кн.: "Очерки по историиВизантии" / Под ред. и с пред. В. К. Бенешевича,вып. 3. СПб., 1913, с. 70 - 128). Общий обзорславяно-русской традиции византийских хроникдает: Иконников В. С. Опыт русской историографии,т. II, кн. 1, Киев, 1908, с. 77 слл. Славянские переводыдвух наиболее популярных хроник Малалы иАмартола изданы В. М. Истриным: Истрин В. М. Перваякнига хроники Иоанна Малалы // "Зап. имп.Академии наук", сер. VIII, Историко-филологич.отделение, т. I, № 3, 1897, с. 1 - 29; остальные книги этойхроники публиковались как в журналах, так иотдельными изданиями: Истрин В. М. Хроника ИоаннаМалалы в славянском переводе. Книги II - XVIII.Одесса-СПб. (Пг.), 1903 - 1914; издание второй хроники -Истрин В. М. Хроника Георгия Амартола в древнемславяно-русском переводе, т. I - III, Пг.(Л.), 1920 - 1930. (назад)

9 Истрин В. М. ХроникаГеоргия Амартола в древнем славяно-русскомпереводе, т. III, Л.. 1930, с. L. (назад)

10 См.: Орлов А. С. Переводныеповести феодальной Руси и Московскогогосударства XII - XVII веков. Л., 1934, с. 6 - 25, 34 - 45. (назад)

11 Там же, с. 6. См. также:Мещерский Н. А. История Иудейской войны ИосифаФлавия в древнерусском переводе. М.-Л., 1958(исследование и издание текста повести). (назад)

12 О славянском переводеПсевдо-Каллисфена, вошедшем в составхронографов, см.: Истрин В. М. Александрия русскиххронографов. Исследование и текст. М., 1894; осербской "Александрии" - Веселовский А. Н. Изистории романа и повести. Материалы иисследования, вып. 1 // СОРЯС, т. 40 (1886), № 2. Русскаяредакция сербской "Александрии" быланедавно издана М. Н. Ботвинником, Я. С. Лурье и О. В.Твороговым. ("Александрия". М.-Л., 1965). (назад)

13 Геппенер Н. В. К историиперевода повести о Трое Гвидо де Колумна // "Сб.статей к 40-летию ученой деятельности акад. А. С.Орлова". Л., 1934, с. 351 - 360. (назад)

14 "Историа, в ней же пишето разорении града Трои ..." М., 1709. В этом новомпереводе "Троянская история" неоднократнопереиздавалась; последнее, 8-е издание вышло в 1808г. См.: Быкова Т. А., Гуревич М. М. Описание I, с. 88 - 89. (назад)

15 Житие Константинафилософа, 4 // Лавров П.А. Материалы по историивозникновения древней славянской письменности,с. 4. (назад)

16 Егунов А. Н. Гомер врусских переводах XVIII - XIX веков. М.-Л., 1964, с. 7. Изэтой же книги заимствованы и приводимые нижепримеры. (назад)

17 Егунов А. Н. Гомер врусских переводах, с. 14. (назад)

19 См.: Казакова Н. А."Пророчества еллинских мудрецов" и ихизображения в русской живописи XVI - XVII вв. // ТОДРЛ,т. XVII (1961), с. 358 - 368. (назад)

20 Егунов А. Н. Гомер врусских переводах, с. 7 - 12. (назад)

22 См.: "Повесть временныхлет", ч. I. М.-Л., 1950, с. 32. (назад)

23 Общее исследование -Сперанский М. Н. Переводные сборники изречений вславяно-русской письменности. М., 1904; специальноеиздание "Пчелы" (с попыткой реконструкциигреческого оригинала) - Семенов В. Древняярусская Пчела по пергаменному списку. СПб., 1893. (назад)

24 Перетц В. Н. Сведения обантичном мире ... // "Гермес", 1918, выпуск за 2-еполугодие, с. 185. (назад)

25 См.: Krumbacher K. Geschichte derbyzantinischen Litteratur, S. 600. (назад)

26 Перетц В. Н. Сведения обантичном мире ... // "Гермес", 1918, выпуск за 2-еполугодие, с. 181. (назад)

28 О восприятии Аристотеля ввизантийской книжной среде см.: Зубов В. П.Аристотель. М., 1963, с. 194 - 208. (назад)

29 Наряду с такимипопулярными произведениями, как жития святых исборники изречений, известное значение вкачестве источника знаний об античности, вособенности об античной философии, имеласобственно патристическая литература -произведения раннехристианскихгреческо-византийских писателей: ВасилияВеликого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста,Афанасия Александрийского, Иоанна Дамаскина идр. Творения этих "отцов церкви", кстатисказать, составлявшие значительную частьпереводной литературы древней Руси, впитали всебя многие элементы классическойобразованности. Поэтому, несмотря на свойспециальный богословский характер, этисочинения могли служить важным источникоминформации о философских и научных идеяхязыческой древности, а это, в свою очередь, моглостать толчком к формированию гуманистическихидей и настроений. Ср.: Клибанов А. И. К проблемеантичного наследия в памятниках древнерусскойписьменности // ТОДРЛ, т. XIII (1957), с. 158 - 181 (означении сочинений Псевдо-Дионисия Ареопагита). (назад)

30 См.: "Повесть временныхлет". М.-Л., 1950, ч. I, с. 197 (текст летописи под 1114 г.)и ч. II, с. 480 (комментарий Д. С. Лихачева). (назад)

31 См., напр.: Истрин В. М.Хронографы в русской литературе // ВВ, т. V, вып. 1 - 2,СПб., 1898, отд. I, с. 131 - 152. Дальнейший обзор даем постарому, но все еще полезному сочинению А. Н.Попова ("Обзор хронографов русскойредакции", вып. 1, М., 1866, с. 1 - 95). (назад)

32 Попов А. Н. Обзорхронографов в русской редакции, вып. 2, М., 1869, с. 22. (назад)

33 Шахматов А. А. ПахомийЛогофет и хронограф // ЖМНП, ч. 321, 1899, № 1, отд. II, с.200 - 207; Лихачев Д. С. Русские летописи и ихкультурно-историческое значение. М.-Л., 1947, с. 331слл. (назад)

34 Хронограф 1-й редакциииздан С. П. Розановым (ПСРЛ, т. XXII, ч. 1. СПб, 1911). (назад)

38 Наиболее полноеисследование по этому вопросу - Белокуров С.А. Обиблиотеке московских государей в XVI столетии. М.,1898. Автор придерживается, однако, крайнихкритических взглядов, которых мы не можемразделить. (назад)

39 Соболевский А. И.Библиотека московских государей в XVI столетии //СОРЯС, т. 88 (1910), № 3, с. 208 - 223. (назад)

40 См.: "Очерки историиисторической науки в СССР", т. I, М., 1955, с. 75 слл. (назад)

41 Лихачев Д. С. Иван грозный- писатель // "Послания Ивана Грозного". М.-Л.,1951, с. 455. (назад)

42 Иконников В. С. Опытрусской историографии, т. II, кн. 2, Киев, 1908, с. 1117. (назад)

44 Егунов А. Н. Гомер врусских переводах, с. 24. (назад)

45 См.: Иконников В. С. МаксимГрек и его время, изд. 2-е, Киев, 1915. (назад)

46 Савва В. И. Несколькослучаев изучения иностранных языков русскимилюдьми во 2-й половине XVI века // "Сб. статей вчесть проф. В. П. Бузескула". Харьков, 1914, с. 151 -162. (назад)

47 Белокуров С. АрсенийСуханов, ч. 1, М., 1891, с. 326 - 420. (назад)

48 Соболевский А. И.Переводная литература Московской Руси XVI - XVIвеков. СПб., 1903, с. 39. (назад)

52 Соболевский А. И.Переводная литература Московской Руси, с. 102 - 103. (назад)

56Там же, с. 356 - 359. См. также:Лебедева И. Н. Греческая хроника Псевдо-Дорофея иее русский перевод // ТОДРЛ, т. XXI (1965), с. 298 - 308. (назад)

57 Соболевский А. И.Переводная литература Московской Руси, с. 365 - 367;Михайловский И. Н. Важнейшие труды НиколаяСпафария. Киев, 1897, с. 1 - 13. (назад)

58 Соболевский А. И.Переводная литература Московской Руси, с. 118 - 120. Впоследнее время сделана попытка доказатьрусское происхождение этого произведения. См.:Бабкин Д. С. Русская Риторика начала XVII в. // ТОДРЛ,т. VIII (1951), с. 326 - 353. (назад)

59 Соболевский А. И.Переводная литература Московской Руси, с. 52 - 53. (назад)

62 Там же, с. 380 - 381. БасниЭзопа пользовались особой любовью у русскихчитателей; об этом можно судить по тому, что вконце XVII в. появился еще один их перевод,приписываемый в рукописи сибирскому ротмиструПетру Каминскому (см.: Пекарский П. Наука илитература в России при Петре Великом, т. II, СПб.,1862, с. 29). (назад)

63 Соболевский А. И.Переводная литература Московской Руси, с. 183. (назад)

64 См.: Зубов В. П. Аристотель.М., 1963, с. 332 - 349 (приложение II - "К историиаристотелевской традиции на Руси"). (назад)

65 В предисловии к трудусвоему "Новый Маргарит". См.: АрхангельскийА. С. Очерки из истории западно-русскойлитературы XVI - XVII вв. Приложения. // ЧОИДР, 1888, кн. 1,с. 10. (назад)

66 См. послание Ф. И. Карповамитрополиту Даниилу в публикации В. Г. Дружининав "Летописи занятий имп. Археографическойкомиссии", вып. 21 (за 1908 г.). СПб., 1909, с. 110. (назад)

67 Симеон Полоцкий.Избранные сочинения. М.-Л., 1953, с. 15 - 16. (назад)

71 См. послание Юрия Крижанича царю Федору Алексеевичу в публикации И. М. Добротворского в "Уч. зап. Казанск.ун-та", т. I (1865), с. 19. (назад)

72 Указатель составлен во 2-й половине XVII в. кем-то из лиц, близких к Московскойдуховной типографии. Составитель не назвал себя; разные исследователи приписывали это произведение разным авторам: Федору Поликарпову (Калайдович К. Ф. Иоанн, эксарх болгарский. М., 1824,с. 16), Сильвестру Медведеву (Ундольский В. М.Сильвестр Медведев, отец славяно-русской библиографии // ЧОИДР, 1846, № 3, отд. IV, с. III - XXX[статья], 1 - 90 [публикация памятника]), Епифанию Славинецкому (Соболевский А. И. Переводнаялитература Московской Руси XIV - XVII веков. СПб., 1903,с. 437 - 440); к общему мнению так и не пришли (см.:Здобнов Н. В. История русской библиографии до начала XX века, изд. 2-е, 1951, с. 31 - 33). (назад)

75 Замысловский Е. Е.Царствование Федора Алексеевича, ч. I, СПб., 1871, с.XXXV - XLII (приложение IV). (назад)

76 Пештич С. Л. Русскаяисториография XVIII века, ч. I, Л., 1961, с. 45 - 52. (назад)

78 Замысловский Е. Е.Царствование Федора Алексеевича, с. XXXV - XXXVI. (назад)

80 Там же, с. XXXVIII. Ср.: Платон.Кратил, 437 b: "Затем "история" (iJstoriva)означает, пожалуй, то, что задерживает течение (i{sthsito;n rJou'n)". (назад)

81 Замысловский Е. Е.Царствование Федора Алексеевича, с. XXXVIII - XXXIX. (назад)

84 Пештич С. Л. Русскаяисториография XVIII века, ч. I, с. 48. (назад)

85 Замысловский Е. Е.Царствование Федора Алексеевича, с. XLII. (назад)

86 См.: Михайловский И. Н.Очерк жизни и службы Николая Спафария в России.Киев, 1895. (назад)

87 Михайловский И. Н.Важнейшие труды Николая Спафария. Киев, 1897, с. 30 -34. (назад)

89 Это сочинение было издано сто лет спустя Н. И. Новиковым: Лызлов А.И.Скифская история, изд. 2-е, ч.I-III, М., 1787.73. 74. 75. 76. 77. 78.79. 80. 81. 82. 83. 84. 85. 86. 87. 88. 89. 90. 91. (назад)

90 См.: Чистякова Е. В. Русский историк А. И. Лызлов и его книга "Скифская история" // "Вестник истории мировой культуры", 1961, № 1, с. 117 - 127. (назад)

91 Бузескул В. П. Всеобщая история и ее представители в России в XIX и начале XX века, ч. I, Л., 1929, с. 7. (назад)

Глава 2. НАЧАЛО ИЗУЧЕНИЯ АНТИЧНОСТИ В РОССИИ (XVIII ВЕК)

1. Новые исторические и культурные условия (петровские преобразования и приобщение России к европейскому классицизму)

[46] Преобразования конца XVII - начала XVIII в. затронули самые разнообразные области общественной и государственной жизни: законодательство и управление, финансы и военное дело, дипломатия, образование и просвещение - все подверглось решительной перестройке и во всем ощущалось стремление сократить тот разрыв в культурном развитии, который обнаружился между Россией и Западом в последние два века. Решение новых задач требовало новых же, по-европейски образованных людей: отсюда понятна та забота, которую проявлял Петр и его правительство по насаждению просвещения в России. Дальнейшее развитие книгопечатания, выпуск первой русской газеты, открытие светских школ и училищ, наконец, основание Петербургской Академии наук - все должно было служить этой цели.

Конечно, чисто практический подход к делам просвещения и образования, характерный для Петра и его окружения, страдал известной односторонностью: упор делался на подготовку новых, образованных служителей государства, между тем как интересы собственно научные часто отодвигались на второй план.¹ Тем не менее, как бы односторонне ни подходило тогдашнее русское правительство к делам просвещения, оно много сделало для развития науки и образованности в своей стране. В особенности много выиграла от петровских преобразований историческая наука: "говоря образно, - замечает С. Л. Пештич, - организация исторической работы изменилась настолько, насколько, скажем, отличается ремесленная мастерская от мануфактурного производства".² Росту исторических знаний, интересу к занятиям историей, наконец, самому становлению исторической науки, ибо, как наука, история оформляется именно в XVIII в.,³ способствовало множество факторов: [47] здесь и причины общего характера, такие, как подъем национального самосознания и обусловленный им интерес к прошлому своего народа; и конкретные потребности современной политики, как, например, необходимость исторически обосновать те или иные законодательные меры, военные реформы или дипломатические представления; здесь и общий культурный подъем, тесно связанный с развитием просвещения и образования; и, наконец, установление более тесных политических и культурных связей с западно-европейскими странами, что особенно способствовало интересу к всеобщей истории, равно как и к истории тех государств древности, чья культура легла в основу европейской цивилизации.

Сам Петр I проявлял живой интерес к русской и всеобщей истории. По его инициативе было начато собирание старинных летописей и других рукописных материалов, важных для изучения древнейшего прошлого русского народа,⁴ и были предприняты работы по составлению новой истории русского государства (труды Ф. П. Поликарпова - Орлова и др.).⁵ Петр заботился также о переводе на русский язык исторических произведений, выходивших за границей. В его библиотеке были самые разнообразные сочинения по истории - рукописные и печатные, русские и иностранные.⁶ Между прочим, царь был хорошо знаком с историей и литературой античного мира. В его письмах и записных книжках часто встречаются ссылки на исторические примеры древности,⁷ а об его интересе к античной литературе можно судить хотя бы по таким фактам. В октябре 1708 г. царь через И. А. Мусина-Пушкина приказывал московскому печатнику Федору Поликарпову: "историю Курциеву об Александре Македонском, исправя, напечатать"⁸; этот перевод вышел год спустя в Москве. В марте 1716 г. Петр писал из Данцига русскому поверенному в делах в Вене: "Г. Веселовский! По получении сего приищите историю Юлия Цезаря, чтоб оная была такова выхода, как в приложенном при сем реестре написанном, и на латинском языке, а не на немецком, и пришлите к нам".⁹ По возвращении [48] из Персидского похода царь как-то заинтересовался историей языческой религии; узнав, что по этому вопросу есть сочинение древнего греческого писателя Аполлодора, он повелел перевести это сочинение на русский язык, что и было сделано типографским справщиком Алексеем Барсовым.¹⁰ Наконец сохранилось любопытное свидетельство современника, мекленбургского посла Вебера, о том, что царь Петр хорошо знал басни Эзопа и умел при случае сослаться на них.¹¹

Живой интерес Петра к античной культуре подтверждается не только поощрением с его стороны перевода и издания памятников греко-римской литературы, но и приобретением по его заказу лучших образцов античного изобразительного искусства, и в том числе - знаменитой статуи Венеры Таврической, положившей начало императорской коллекции античной скульптуры.¹²

Вообще в петровское время интерес к античности несомненно возрос. Об этом свидетельствует наличие соответствующих исторических книг и произведений античных авторов в библиотеках многих сподвижников и современников Петра, например, у царевны Натальи Алексеевны,¹³ у Якова Брюса, графа А. А. Матвеева, царевича Алексея, князя Д. М. Голицына, В. Н. Татищева и др.¹⁴ В особенности распространению сведений об античном мире и повышению интереса к античной истории и литературе способствовал приток новой литературы, усилившийся в результате мер царя, направленных на расширение книгопечатания и переводческой деятельности. Стремясь как можно быстрее наладить издание необходимых книг, Петр I старался использовать для этого не только возможности, имевшиеся в самой России, но и помощь частных типографий западных стран, в особенности Голландии, которая была тогда одним из основных поставщиков книжной продукции в Европе. С 1699 г. в Амстердаме у Яна Тесинга, а затем и в некоторых других частных типографиях стали печататься книги по заказу русского [49] правительства. Разумеется, сами голландские печатники, за незнанием русского языка, ограничивались технической стороной дела, непосредственной же подготовкой книг к изданию занимался главным образом Илья Федорович Копиевский, человек довольно образованный, судя по некоторым данным - выходец из Польши.¹⁵ Ему мы обязаны появлением на русском языке первых печатных пособий по истории и иностранным языкам, а также первыми русскими изданиями переводов древней литературы.

Первой русской книгой, напечатанной в типографии Яна Тесинга, было составленное И. Ф. Копиевским "Введение краткое во всякую историю" (1699 г.). В этом довольно-таки посредственном еще учебнике по всемирной истории, среди других материалов, давались также хронологические таблицы правителей, в том числе греко-македонских царей и римских императоров.¹⁶ В следующем, 1700 г. вышли в свет также составленные Копиевским латинская грамматика - "Latina grammatica in usum scholarum celeberrimae gentis slavonico - rosseanae adornata" (с русским переводом)¹⁷ и два небольших лексикона - латино-русско-немецкий и латино-русско-голландский, в которых слова или, как тогда говорили, "вокабулы" были подобраны по определенным темам.¹⁸ В этом же году были изданы переведенные Копиевским басни Эзопа и "Война мышей и лягушек": "Притчи Эссоповы на латинском и русском языке, их же Авиений стихами изобрази, совокупно же Брань жаб и мышей Гомером древле описана, со изрядными в обоих книгах лицами (т. е. иллюстрациями) и с толкованием".¹⁹ Впрочем некоторые из басен Эзопа были переведены и изданы Копиевским еще раньше, в качестве приложения к составленному им же "Краткому и полезному руковедению во аритметыку" (1699 г.).²⁰ "Эсоповы притчи" в переводе Копиевского дважды затем переиздавались в России: в 1720 г. в Москве и 1717 г. в Петербурге.²¹

Книгоиздательская деятельность И. Ф. Копиевского представляет [50] несомненный интерес для всякого, кто занимается историей нашей гуманитарной науки. Тем не менее не следует преувеличивать значение этих голландских изданий для истории русского книгопечатания: книги эти ни количеством своим, ни тематикой не могли удовлетворить потребности русского государства в новой литературе.²² Вот почему, независимо от печатания книг в Голландии, русское правительство энергично занималось реорганизацией и расширением книгоиздательского дела в самой России. При этом, параллельно с устройством новых типографий, много внимания уделялось организации в широких масштабах переводческого дела. Недостаток, а по некоторым вопросам и прямое отсутствие отечественной литературы правительство стремилось компенсировать переводом иностранных книг. Неслучайно, что в эпоху преобразований переводная литература составляла основную часть книжной продукции России.²³

Конечно, в выборе книг для перевода правительство руководствовалось прежде всего соображениями практической пользы: предпочтение отдавалось произведениям, трактующим о каких-либо "художествах", под которыми тогда понималось не столько искусство, сколько конкретное ремесло и прикладные науки. Этими же соображениями руководствовалось правительство и в своих заботах по подготовке грамотных переводчиков. "Для переводу книг, - говорится в указе Петра от 23 января 1724 г., - зелоv нужны переводчики, а особливо для художественных ... Художества же следующие: математическое хотя до сферических триангулов, механическое, хирургическое, архитектур цивилис, анатомическое, ботаническое, милитарис и прочие тому подобные".²⁴ Тем не менее растущий интерес к политической и культурной жизни европейских государств способствовал переводу и других произведений - исторических и даже художественных (в нашем понимании этого слова). В частности из книг по всеобщей истории, которые в начальных своих частях затрагивали также античную эпоху, в петровское время были переведены и изданы:

Помимо этих трудов по всеобщей истории, переводились на русский язык и другие произведения, в которых также можно было найти сведения об античном мире. Так, в 1720 г. было издано в русском переводе сочинение итальянского гуманиста Полидора Вергилия (1470 - 1555 г.) "Осмь книг о изобретателех вещей" (название подлинника - "De rerum inventoribus libri VIII"). Сочинение это, хотя и сильно устаревшее к петровскому времени (оно было издано впервые в 1499 г.), все же могло представлять интерес для русского читателя, поскольку в нем имелись любопытные сведения о зарождении науки, техники и искусств, о возникновении общественных форм жизни и происхождении религиозных обычаев у различных народов древности и средневековья. К тому же это был первый [52] труд по истории человеческой культуры, переведенный на русский язык. Разумеется, как и во всяком другом произведении, вышедшем из под пера гуманиста, античности в этой книге уделялось много места и внимания.²⁹

Столь же тесно связано с античностью и содержание другого любопытного произведения - "Символы и емблемата", изданного по заказу Петра I в Амстердаме в 1705 г.³⁰ В этой книге дается 840 аллегорических изображений - "эмблем" с соответствующими пояснениями - "символами", составленными в форме афоризмов на русском и шести других европейских языках.³¹ В основу этого произведения было положено аналогичное издание Даниэля де Ла Фей (Daniel de La Feuille), вышедшее в Амстердаме в 1691 г. "Символы и емблемата" сыграли видную роль в приобщении русского общества к европейскому классицизму. "Сборник этот систематически вводил русского человека в круг условных образов и аллегорических представлений, заимствовавших свой материал в значительной степени из той же античной мифологии, на язык которых переводился мир живой реальности (явлений природы, вещей, понятий). Сборник выращивал и культивировал то особое "иконологическое", т. е. мифологизированно-аллегорическое мышление, которое составляет существенную черту эстетики классицизма".³² Произведение это неоднократно переиздавалось в России и служило настольной книгой для нескольких поколений русских писателей и художников.

Ознакомление русских читателей с мифологическими образами классической древности ставило своей целью другое иллюстрированное издание петровского времени - "Овидиевы фигуры в 226 изображениях" (СПб., 1722). В этой книге были перегравированы с соответствующими пояснениями рисунки к "Метаморфозам" Овидия, изданные в свое время И.-У. Краусом в Аугсбурге.³³

От "Овидиевых фигур" естественно теперь обратиться к той [53] части переводной литературы, изданной в России в 1-й четверти XVIII в., которая была уже непосредственно связана с античной историей. Надо сказать, что петровское время несравненно богаче переводами классиков и других произведений, посвященных античности, чем предшествующие два столетия. При этом в переводах этого времени можно различить две струи: одну - продолжающую традиции древней русской литературы, с ее интересом к переводным повестям и сборникам изречений, и другую - вызванную новыми культурными веяниями и запросами, сближающими русское общество с европейским. К первой группе относится новый перевод популярной повести Гвидо де Колумна: "Историа, в ней же пишет о разорении града Трои ... " (М., 1709). Книга эта пользовалась неизменными симпатиями читателей и неоднократно переиздавалась на протяжении XVIII и даже в начале XIX в. Прослеживая распространение сведений об античном мире в России в XVIII в., мы не должны забывать о той роли, которую сыграли в этом отношении печатные издания "Троянской истории": "имевшиеся в "Истории" пересказы и переделки некоторых моментов Илиады подготовляли русского читателя к восприятию последовавших переводов из Гомера" ...³⁴

К этой же группе переводов надо отнести и переведенный с польского сборника "Кратких, витиеватых и нравоучителных повестей "Бениаша Будного (М., 1711), более известный под названием "Апофтегмата", которое закрепилось за ним, начиная со 2-го издания (М., 1712). Сборник этот содержал изречения и беседы различных философов древности, а также полуанекдотические рассказы из жизни знаменитых писателей и политических деятелей, главным образом греческих и римских. Книга пользовалась большой популярностью и также неоднократно переиздавалась в XVIII в.³⁵

Еще больший интерес представляют переводы второй группы, которые знакомили русских читателей с подлинными образцами античной литературы. Из четырех переводов, о которых мы собираемся упомянуть, три отражали живой интерес Петра и его окружения к военной и политической истории древних. Первым в ряду этих произведений следует назвать рукописный перевод сочинения Фронтина "Стратегемы": "Книги Иулия Фронтина, сенатора римского, о случаех военных, на четыре части разделенные". Перевод [54] этот, поднесенный Петру I, датирован 1692 годом. Он был сделан с польского издания Фронтина, вышедшего в Познани в 1609 г.³⁶

В 1709 г. в Москве, по инициативе Петра, был опубликован перевод исторического сочинения Курция Руфа: "Книга Квинта Курция о делах содеяных Александра Великого царя Македонского". Это был "первый на русском языке печатный перевод латинского классика".³⁷ Поводом к изданию этого произведения послужило, быть может, "желание Петра ознакомить интеллигенцию того времени и своих сподвижников с походами и маршрутом македонского героя в те страны азиатского Востока, за которыми русский царь следил с тем же неослабным вниманием, как и за странами европейского Запада".³⁸ Перевод снабжен "Приполнениями", в которых дается краткий обзор событий, составлявших содержание утраченных частей сочинения Курция Руфа (книг I и II). Эти "Приполнения" - тоже перевод; оригинал - "Supplementa" Христофора Брунона, впервые приложенные к его изданию Курция Руфа (Базель, 1545). Анонимный перевод, изданный в 1709 г., был далек от совершенства. Сорока годами позже следующий русский переводчик Курция Руфа академик С. П. Крашенинников справедливо отмечал слабые стороны этого "московского издания": шероховатость стиля, неудачный выбор слов (злоупотребление славянизмами, украинизмами и другими "чужестранными речами"), частые неточности при переводе отдельных выражений и даже периодов (особенно в речах). "Одним словом, - заключал Крашенинников, - сей перевод только к тому полезен, что по нем рассуждать можно, в каком состоянии науки в России были около времен своего начала".³⁹ Тем не менее в пору растущего внимания общества к восточным делам первый печатный перевод Курция Руфа пользовался несомненным спросом: за короткий срок, с 1709 по 1724 г., он был переиздан четырежды.⁴⁰

Через два года после выхода в свет перевода Курция Руфа было [55] опубликовано еще одно произведение, посвященное военному искусству древних: "Краткое описание о войнах из книг Цезариевых с некоторыми знатными приметы о тех войнах, со особливым о войне разговором [или описанием]" (М., 1711). Перевод был сделан с французского сокращения Луи де Рогана, который своим изданием преследовал чисто практическую цель - на примере войн Цезаря познакомить современного офицера с важнейшими тактическими приемами (французское издание носило поэтому характерное название - "Le parfait capitaine"). Впрочем, есть указание на то, что в 1723 г. Петр приказывал сделать более полный перевод Цезаря - с латинского и голландского языков, однако это приказание не было исполнено, очевидно в связи со скорой смертью царя.⁴¹

Несколько особняком стоит четвертый перевод: "Аполлодора грамматика афинейского библиотеки, или о богах" (М., 1725). Выше мы уже упоминали об интересе Петра I к языческой религии, что и послужило непосредственной причиной для издания этой книги. Перевод был выполнен справщиком московской типографии А. Барсовым; в конце книги были помещены два ученых рассуждения: "Следование о родословии первых богов языческих", переведенное из книги французского богослова С. Бохарта, и дополнение к нему, составленное специально для данного издания русским церковным деятелем и писателем Феофаном Прокоповичем "Другие священных историй знатные следы в еллинских баснях обретающиеся". В обоих рассуждениях доказывалась зависимость религиозного мифотворчества древних греков от ветхозаветных преданий.⁴²

Таким образом, в первой четверти XVIII в. русская литература пополнилась целым рядом новых переводных произведений, содержавших сведения об античном мире. Ознакомление с этими книгами несомненно способствовало расширению исторического кругозора русских читателей. Однако одного лишь знакомства с переводами было еще недостаточно, чтобы читатель, хотя бы и наделенный от природы недюжинным умом, мог стать исследователем. Для этого требовалось нечто большее, а именно, правильное историческое образование. Общее представление об историческом процессе, знание древних языков, знакомство со вспомогательными [56] историческими дисциплинами, наконец, усвоение критических методов обработки исторического материала - всем этим можно было овладеть лишь путем систематического обучения в средней и высшей школе с гуманитарным уклоном. А между тем именно таких школ и не было в России.

Правда, существовали так называемые греко-латинские школы и даже академии - училища более высокого типа, полудуховного-полусветского характера, основанные в Киеве и Москве еще в XVII в.; к ним в 1-й трети XVIII столетия добавились новые духовные академии в Петербурге (1721 г.) и в Казани (1732 г.). В этих училищах обучали древним языкам - греческому и латинскому, преподавали пиитику, риторику и начатки философии. Однако специального курса по истории программами названных академий не было предусмотрено, и лишь преподаватели риторики использовали время от времени отдельные примеры, почерпнутые из трудов древних историков. К тому же надо учесть, что все преподавание в этих академиях было пронизано традициями средневековой схоластики и подчинено задачам богословия, - естественно, в ущерб светской науке.

Впрочем, и здесь бывали свои исключения. Среди воспитанников и преподавателей таких училищ встречались оригинальные люди, чья деятельность выходила за рамки церкви и чьи труды косвенно влияли и на формирование исторической науки. Одним из таких исключений был Феофан Прокопович (1681 - 1736 гг.) - выдающийся деятель русской церкви и русского просвещения, преподаватель, а затем и ректор Киевской академии, вице-президент Синода и архиепископ Новгородский, верный сподвижник Петра Великого, поддерживавший и теоретически обосновывавший все его начинания. Феофан Прокопович был разносторонним писателем, одновременно оратором и публицистом, драматургом и поэтом. Он пробовал свои силы и в историческом жанре: им было составлено несколько специальных работ по русской (главным образом о Петре) и всеобщей истории.⁴³ В частности, античности касались упоминавшееся выше рассуждение о греческой религии, опубликованное в качестве приложения к переводу Аполлодора, и какой-то не дошедший до нас трактат об амазонках, о котором говорит В. Н. Татищев.⁴⁴ Феофана Прокоповича интересовала также [57] теория историописания: этому предмету он уделил специальный раздел в своей "Риторике".⁴⁵ Рассуждая здесь о пользе истории, о правилах и приемах историописания, Феофан Прокопович высказывает мысли, схожие с теми, которые лет за тридцать до этого были высказаны автором "Исторического учения".⁴⁶ Точно так же Феофан Прокопович постоянно опирается на опыт великих писателей древности: им широко используются сочинения Лукиана ("Как надо писать историю", - в связи с критикой польских католических историков, позволявших себе различные вымыслы по поводу России), Иосифа Флавия, Цицерона, Дионисия Галикарнасского, Квинтилиана.

Вообще Феофан Прокопович был большим знатоком античной истории и литературы: его трактаты по теории литературы - "Поэтика" и "Риторика" - буквально наполнены ссылками на античных авторов, особенно на латинских поэтов - Горация, Вергилия и Овидия, которых он часто и помногу цитирует. Однако античность не была для Феофана Прокоповича предметом исследования; интересы этого глубоко государственного человека лежали всецело в области современной истории и литературы, и если он обращался к античности, то лишь для того, чтобы почерпнуть оттуда необходимые примеры и параллели. И тем не менее косвенно его литературная и публицистическая деятельность во многом способствовала пробуждению в русском обществе интереса к классической древности: недаром Феофан Прокопович считается одним из предшественников русского классицизма.⁴⁷ Между прочим, до появления Академической гимназии единственным учебным заведением в России, где история преподавалась в качестве самостоятельного предмета, была частная школа Феофана Прокоповича. Эта школа была открыта Феофаном Прокоповичем в Петербурге, в собственном доме на Карповке в 1721 г. Среди предметов, которые преподавались в ней, были древние языки - греческий и латинский, история и даже специальный курс римских древностей.⁴⁸

2. Основание Академии наук и начало специальных занятий античностью (Г.З. Байер и его последователи)

[58] Решающий сдвиг в истории русской науки и просвещения связан с основанием Петербургской Академии наук (1724 - 1725 гг.). Проект положения об учреждении Академии наук и художеств, составленный первоначально одним из ближайших сподвижников царя-реформатора, лейб-медиком Лаврентием Лаврентьевичем Блюментростом, был внимательно читан, исправлен, а затем утвержден Петром I 22 января 1724 г., после чего, 28 января, Сенат издал соответствующий официальный указ; однако первые академики, приглашенные из-за границы, начали съезжаться в Петербург лишь со 2-й половины 1725 г., и фактически академия была открыта новым указом Екатерины I от 7 декабря 1725 г.⁴⁹ В первые два десятилетия своего существования Академия наук не имела настоящего устава, и вся ее жизнь определялась Проектом положения, который был утвержден Петром I. Согласно этому Проекту, Академия подразделялась на 3 класса: 1) математический, 2) физический и 3) гуманитарный. О составе этого третьего класса в Проекте было сказано так: "Третей клас состоял бы из тех членов, которые в гуманиорах и протчем упражняются. И сие свободно бы трем персонам отправлять можно: первая б - элоквенцию и студиум антиквитатис обучала, 2 гисторию древную и нынешную, а 3 право натуры и публичное, купно с политикою и этикою (ндравоучением)".⁵⁰

Как видим, в гуманитарном классе нового академического центра науке об античности отводилось видное, можно даже сказать, заглавное место. Предполагалось иметь двух соответственных специалистов: одного - по классической филологии (элоквенции) и изучению греко-римских древностей (студиум антиквитатис), а другого - по истории, в ее, впрочем, целостном, недифференцированном виде. Надо думать, что санкционированное Петром I включение классической филологии и античной истории в круг ведущих академических дисциплин свидетельствовало о понимании учредителями новой Академии той роли, которую призвано было сыграть [59] классическое образование в приобщении русских людей к традициям европейского классицизма и гуманизма, в сближении таким образом русского общества с западноевропейским просвещением и культурой. Так или иначе, гуманитарные науки ( и между ними - антиковедение) с самого начала объявлялись неотъемлемой частью того "социетета наук и художеств", который, по мысли учредителей, и образовывал Академию. Позднее, после того как в 1747 г. был принят новый академический устав, гуманитарный класс был уничтожен, однако очень скоро (в следующем, 1748 г.) при Академии были созданы Исторический департамент и Историческое собрание, которые до известной степени компенсировали отсутствие в Академии специальных исторических кафедр.⁵¹

Согласно проекту 1724 г. Петербургская Академия наук должна была выполнять роль одновременно и научного и учебного заведения. В связи с этим предполагалось открыть при Академии Университет и Гимназию; преподавателями в этих заведениях должны были стать соответственно академики и их ученики - адъюнкты. Университет должен был состоять из 3-х факультетов: юридического, медицинского и философского. Проект не предусматривал открытие в Университете специального историко-филологического факультета: подготовку необходимых специалистов предполагалось осуществлять непосредственно в самой Академии, силами соответствующих академиков 3-го класса. Однако на деле так произошло и с другими специальностями. За недостатком студентов пришлось отказаться от мысли сразу же открыть правильно организованный Академический университет. На первых порах роль такого Университета исполняла сама Академия: все академики именовались профессорами и в качестве таковых должны были регулярно выступать с публичными лекциями и вести занятия с академическими студентами. Чтение академиками публичных лекций началось в январе 1726 г.; в объявлении, опубликованном Академией по этому поводу, среди академических лекторов вторым после знаменитого математика Д. Бернулли упомянут Г.-З. Байер, "антиквитетов профессор", о котором было сказано, что он "древностеи греческие, манеты и достопамятные вещи ветхого Рима изъяснит"⁵²

Что же касается Академического университета, то он фактически начал существовать лишь с 1747 г. По новому академическому [60] регламенту, принятому в этом году, в Университете должны были читаться лекции по трем циклам наук: математическому, Физическому и гуманитарному. Преподавание поручалось теперь специальным профессорам, отличным от собственно академиков. В числе профессоров Университета, предусмотренных регламентом 1747 г., названы "профессор элоквенции и стихотворства" и "профессор древностей и истории литеральной", а в учебном плане Университета наряду с другими предметами фигурируют латинский и греческий языки, латинское красноречие, древности и история литеральная. Возглавлять Университет должен был ректор, который одновременно был официальным историографом. Упоминавшееся выше Историческое собрание должно было координировать деятельность академиков и профессоров Университета в области гуманитарных наук.

В отличие от Университета Академическая гимназия открылась почти одновременно с Академией - в 1725 г. Гимназия должна была служить подготовительной школой для Университета. Главное место в ней отводилось обучению иностранным языкам, в особенности латинскому и немецкому; в старших классах предусматривалось преподавание ряда общеобразовательных предметов, в частности истории.

В целом Петербургская Академия наук представляла собой довольно гибкую систему учреждений, призванных одновременно заниматься наукой и подготавливать новые кадры ученых. Основание этой Академии несомненно способствовало быстрому прогрессу во всех областях знания; отечественная наука об античности во всяком случае начинает свое существование именно с этого момента.

Надо, однако, заметить, что на первых порах членами русской Академии наук и, в частности, первыми исследователями древности были исключительно иностранцы. Это обстоятельство не должно нас смущать; как писал официальный историк Академии "нет ничего странного, ни оскорбительного для народного самолюбия в том, что в стране, где не только просвещение, но и грамотность была развита в самой ничтожной степени , не явилось при первом востребовании нескольких десятков первоклассных ученых"⁵³ Причина, следовательно, заключалась в культурной отсталости России, хотя, возможно, эта отсталость и не была столь велика, как это рисуется [61] взору П. П. Пекарского, слова которого мы только-что привели. Во всяком случае, приглашение иностранных специалистов в Россию было продиктовано необходимостью; однако, та быстрота, с которой русские люди усвоили плоды западного просвещения, показывает, что в самой России почва для научного посева была готова.

Сказанное полностью относится и к исторической науке, в частности к науке об античности. Нет нужды вместе с К. Н. Бестужевым-Рюминым категорически утверждать, что "первоначальниками науки были у нас ученые немцы"⁵⁴: в такой форме это утверждение вызывает протест, поскольку оно игнорирует успехи просвещения в допетровской России. Однако не менее несправедливо и другое утверждение, с которым мы сталкиваемся в фундаментальном издании советского времени "Очерки истории исторической науки в СССР": "деятельность иностранных академиков принесла не столько пользы, сколько вреда для русской историографии, направляя ее по ложному пути некритического подражания иноземной исторической литературе".⁵⁵ Пренебрежительная характеристика, которая дается в "Очерках" деятельности Г.-З. Байера и Г. Ф. Мюллера (Миллера), не может не вызвать у непредвзятого читателя чувства недоумения. К счастью, нет недостатка и в объективных, взвешенных суждениях. Разумеется, читаем мы в другом солидном издании советской поры, "среди приглашенных в Академию иностранцев попадались иногда и самозванцы и явные бездельники, и авантюристы. Нередко приезжие ученые высокомерно и презрительно относились к чужой стране и насаждали слепое преклонение перед Западной Европой, что обостряло борьбу, происходившую внутри Академии. Но среди ученых, привлеченных нашей Академией, было немало и таких, которые своей добросовестной работой принесли большую пользу России".⁵⁶ К числу таких ученых несомненно должен быть отнесен и первый ученый-гуманитар (если не считать маловыразительного и к тому же рано выбывшего Иоганна-Христиана Коля), первый (уже без всяких оговорок) исследователь классической древности, появившийся в стенах новой [62] Петербургской Академии, выходец из Кенигсберга Готлиб-Зигфрид Байер (1694 - 1738 гг.).

Для лучшего понимания того, что представлял собою Байер как ученый, какой известностью он пользовался еще до отъезда в Петербург и насколько закономерным было приглашение его на русскую службу, необходимо хотя бы кратко остановиться на его биографии. Главными пособиями для нас послужат: в русской литературе - соответствующий очерк в известном труде П. П. Пекарского,⁵⁷ а в зарубежной - вступительная статья Х. А. Клотца к его изданию сборника малых работ Байера⁵⁸ и специальная диссертация Ф. Бабингера.⁵⁹ Ценность этих пособий определяется тем, что они, в свою очередь, опираются на автобиографические записи самого Байера, хранящиеся (или, по крайней мере, хранившиеся) в архивах Петербургской Академии наук (на них опирался Пекарский) и Городской библиотеки Кенигсберга (эти были использованы Бабингером).

Готлиб-Зигфрид Байер родился в Кенигсберге 6 января (по новому стилю) 1694 г. Происходил он из семьи небогатой, но с прочными интеллигентными традициями. Судя по фамильному имени предки Байера были родом из Баварии, откуда они, вероятно, по религиозным мотивам, поскольку были ревностными протестантами, переселились в Венгрию. Дед будущего петербургского академика Иоганн Байер был видным протестантским проповедником в немецких общинах Верхней Венгрии, но до того, как обратиться к священнической деятельности, учился в Виттенберге и с успехом занимался математикой и философией. Его сын Иоганн-Фридрих Байер пошел по другой стезе: рано осиротев, он покинул Венгрию, учился живописи в Данциге и, наконец, обосновался в Кенигсберге, где зарабатывал себе на жизнь трудом художника. В сыне этого живописца Готлибе-Зигфриде рано проснулась любовь к науке, и родители сумели определить даровитого мальчика в классическую гимназию Collegium Fridericianum. Здесь он хорошо овладел греческим и латинским языками и, следуя традициям немецких гуманистов - homines trilingues, приступил к изучению древнееврейского. [63] Его интересовала история христианской церкви и литературы, и он прилежно посещал королевскую библиотеку.

В 1710 г., шестнадцати лет отроду, Байер поступил в Кенигсбергский университет, а уже через год, чтобы помочь родителям, сам начал давать уроки в своей бывшей гимназии. "Ежедневно, - рассказывает, опираясь на его записки, П. П. Пекарский, - семь часов проходило у него в классе за уроками чистописания и латыни более чем 160-ти ученикам. Хотя это было для него очень тяжело, однако он исполнял добросовестно свои обязанности, был в хорошем расположении духа и свободное время посвящал наукам, читая усердно Аристотеля и находя еще довольно досуга, чтобы уделять ежедневно один час на изучение еврейской Библии".⁶⁰ Постепенно Байера все более начинает интересовать история и литература Востока: овладев еврейским, он начинает изучать другие семитические языки, а затем, заинтересовавшись историей Китая, приступает к изучению китайского языка. Его интересы разделяются между античностью, историей церкви и восточными языками.

В 1715 г. Байер написал специальную диссертацию по поводу одного места из евангелия от Матфея, а именно о словах распятого Христа, произнесенных им по-арамейски: "Eli, Eli, lema sabacthani - Боже мой, Боже мой! для чего ты меня оставил?" (Mt 27, 46). Публичная защита этой диссертации принесла ему известность; он знакомится с Христианом Гольдбахом, известным математиком, впоследствии повлиявшим на его решение отправиться в Россию; у него появляются покровители, которые добиваются для него от кенигсбергского магистрата стипендии для ученых путешествий по Германии. Байер продолжает свое образование в Берлине, Галле и Лейпциге; его наставниками в этот период были, между прочим, такие знаменитости, как: в Берлине - библеист и математик А. де Виньоль и лингвист М. В. де Лакроз, в Галле - знаток эфиопского языка и истории И. Г. Михаэлис и специалист по истории греческой церкви И. М. Гейнекций, в Лейпциге - придворный саксонский историограф И. Б. Менке. Последний продолжал издание основанного еще его отцом журнала "Acta Eruditorum", к участию в котором он привлек теперь и Байера. В Лейпциге же Байер получил и первые свои ученые степени: в ноябре 1716 г. - бакалавра, а в феврале 1717 г. - магистра.

По возвращении в Кенигсберг (осенью 1717 г. Байер получил [64] место библиотекаря в Альтштадтской городской библиотеке (1718 г.), а затем последовательно места конректора и проректора в Кенигсбергской кафедральной школе (1720 и 1721 гг.). Как в библиотеке, так и в школе его деятельность была отмечена кипучей энергией. В школе предметом его преподавания естественно стали классические языки и литература. Составленный им учебный план включал чтение речей афинского оратора Антифонта, греческого Нового завета и латинских авторов - Теренция, Вергилия, Цицерона и др. В научном плане в этот второй кенигсбергский период своей деятельности Байер начинает интересоваться древней историей родного прибалтийского края (в особенности Пруссии и Тевтонского ордена) и вместе с тем продолжает свои занятия в области классической древности и литературы. Так, он задумал осуществить новое издание греческих ораторов и, в рамках этого плана, приступил к подготовке издания речей первых мастеров аттического красноречия Антифонта и Андокида. При этом греческий текст предполагалось сопроводить новым переводом с примечаниями геттингенского профессора И. М. Геснера. Однако, судя по всему, это предприятие осталось незаконченным. Завершению дела помешал отъезд Байера в Россию.⁶¹

Действительно, в конце 1725 г. Байер, уже пользовавшийся известностью в научных кругах в Германии, получил приглашение поступить на русскую службу во вновь открывавшуюся в Петербурге Академию наук. Приглашение нашло отклик в душе Байера, который мог связывать со службой в России надежды на лучшие перспективы для своей научной деятельности. Свою роль сыграло также воздействие Христиана Гольдбаха, который, по признанию Байера, первым подал ему мысль о поездке в Россию (сам Гольдбах в этом плане опередил Байера, определившись на службу в Российскую Академию наук с 1 сентября 1725 г.). "При предложении места в Петербургской Академии, - читаем мы далее у П. П. Пекарского, - Байеру предоставлена была свобода избрать кафедру или древностей, или восточных языков, или истории, или же, наконец, сделаться историографом ее императорского величества (т. е. Екатерины I. - Э. Ф.). Он избрал древности и восточные языки, согласно чему и состоялся с ним контракт 3 декабря 1725 года, в силу которого он получил 600 рублей в год, с казенною квартирою, [65] отоплением и освещением".⁶²

Байер прибыл в Петербург в феврале 1726 г. С этого времени его научная деятельность неразрывно связана с русской Академией наук. Крупный ученый, объединявший в своем лице одновременно филолога и лингвиста, историка и археолога, Байер был неутомимым тружеником: за двенадцать лет пребывания в России он написал несколько больших книг и множество статей на самые разнообразные темы (преимущественно древней истории). Главными предметами его научных занятий в России были восточные языки, особенно китайский, древнейшая русская история и античность. Востоковедные занятия Байера - предмет специальный, заслуживающий того, чтобы его рассматривал кто-либо иной, более к тому подготовленный, - востоковед, а не античник. Об исследованиях Байера в области русской истории скажем чуть более подробно ввиду их большей доступности и большей связи с античностью.

Русской историей Байер занимался отчасти из естественной научной любознательности, отчасти же - ex officio, поскольку этого если и не требовали, то все-таки ожидали от него как от единственного на первых порах представителя историко-филологической науки в русской Академии. Так или иначе, не чувствуя себя достаточно подготовленным к такого рода занятиям (он не знал русского языка), он ограничивался такими сюжетами древней русской истории, по которым имелись доступные ему античные, византийские или скандинавские источники, не отказываясь, впрочем, совершенно и от использования русских материалов, поскольку они открывались для него в специально сделанных переводах.⁶³ В этих условиях естественным было обращение Байера к самым истокам русской истории, к началам русского этно- и политогенеза, к теме варяго-россов, так выпукло представленной как в русской летописной, так и в византийской традиции.⁶⁴ Естественная, хотя и [66] несколько прямолинейная интерпретация этой традиции привела Байера к выводу о решающей роли варягов, или норманнов скандинавского происхождения, в возникновении Русского государства. Это была первая научная концепция начала русской истории, но ее норманнский акцент привел очень скоро к острой, не затухающей и по сию пору полемике, в которой представители патриотической русской историографии (начиная с М. В. Ломоносова и кончая М. Н. Тихомировым) не удерживались подчас от самых резких, переходящих всякую меру негативных суждений по адресу Байера.⁶⁵

Антиковедные занятия Байера, к счастью, на задевают ничьего ни национального, ни личного самолюбия, и здесь возможно высказать самое беспристрастное и вместе с тем безоговорочно уважительное отношение к трудам ученого, в котором такой авторитетный судья, как Август-Людвиг Шлецер, признал "одного из величайших гуманистов и историков своего столетия".⁶⁶ Как и в других областях историко-филологического знания, так и в антиковедении Байер был великим предуготовителем новейшего научного движения. Его исследования в области античной истории были посвящены, как правило, темным и еще не изученным вопросам исторической географии, этногенеза и хронологии. Работы такого рода как бы расчищали дорогу для последующего исследования политической и социальной истории древнего мира. Вместе с тем каждый раз по соответствующему сюжету они предлагали исчерпывающую (на тот момент) подборку источников, свидетельств литературной традиции и дополняющих ее археологических и нумизматических данных, а также первичный, подчас весьма глубокий их анализ. Что касается конкретных тем для своих многочисленных антиковедных штудий, то Байер выбирал их, руководствуясь различными соображениями: отчасти это были стремления найти в классической древности сюжеты, близкие восточной или русской истории, отчасти же - непосредственный интерес к самой античности. С этой точки зрения все работы Байера, относящиеся к античной истории, можно разделить на три больших группы.

Первая группа, связанная с интересом Байера к древней истории [67] Китая, Индии и других восточных стран, представлена двумя большими сочинениями: одно из них посвящено истории города Эдессы (в северной Месопотамии) в античное и средневековое время,⁶⁷ другое - Греко-бактрийскому царству.⁶⁸ Обе книги до сих пор остаются хорошими сводками материала по истории эти стран, составлявших восточную периферию греко-римского мира. Еще важнее самая новизна проложенного Байером научного направления. Необходимо самым выразительным образом подчеркнуть актуальность проявленного им интереса к зоне культурного взаимодействия античного и передневосточного миров, невероятное опережение им научного диапазона и возможностей своего времени, когда, казалось бы, и помыслить было невозможно о тех областях исследования, которые в новое время будут ассоциироваться с понятием восточного эллинизма и с именами таких общепризнанных новаторов, как И. Г. Дройзен, В. В. Тарн и М. И. Ростовцев.

Во вторую группу входят работы, имеющие известное отношение к древнейшему периоду русской истории. Это, прежде всего, серия статей, посвященных скифам, киммерийцам, гипербореям - племенам, согласно традиции населявшим в глубокой древности те территории, которые стали колыбелью Киевской Руси.⁶⁹ Байер был первым исследователем, который всерьез занялся изучением происхождения и расселения скифских племен, историей их отношений с греческими городами Причерноморья, судьбою тех и других в позднеантичную эпоху. С этой целью им была произведена подборка и сопоставление важнейших высказываний о Скифии, содержащихся у древних авторов - от Ономакрита и Эсхила до Клавдия Птолемея и других писателей поздней античности. [68] При этом особенно много места он, как и следовало ожидать, уделил анализу сообщений Геродота, нашего важнейшего источника по истории Северного Причерноморья в античную эпоху.

Конечно, конкретные исторические выводы Байера сейчас представляются устаревшими. Это относится, в частности, к проводимому им сближению скифов с финнами, эстами и некоторыми другими прибалтийскими племенами, равно как и к обнаружению прародины скифов в Армении, откуда они будто бы, обогнув Каспийское море с востока, перешли в Заволжье. Однако не все в этих положениях должно считаться абсурдным. Так, если современная наука утверждает иранское происхождение господствующего слоя скифского общества, кочевых, или царских, скифов, то это не должно затемнять для нас конгломератного качества скифского мира в целом, где в низших слоях вполне могло найтись место и для древних фино-угров, и для предков славян. С другой стороны, район Большой Армении или близких к ней земель и в самом деле мог быть прародиной тех иранских племен, которые, продвинувшись к Волге, а затем и перейдя ее, стали историческими скифами. В любом случае статьи Байера содержали богатую историческую информацию и давали первые примеры критической обработки столь драгоценного для предыстории восточного славянства сюжета, каким является Геродотова Скифия. Можно лишь пожалеть, что эти работы рано и незаслуженно были забыты.

К статьям о скифах примыкают два других сочинения Байера, создание которых было обусловлено, по-видимому, не только научными интересами исследователя, но и политическими требованиями времени. Это, во-первых, статья об остатках древних укреплений на Кавказе, с которыми русские столкнулись во время Персидского похода Петра I (1722 г.).⁷⁰ Заметим, что в этой работе Байер использовал, помимо прочих материалов, записки одного из участников петровского похода князя Дмитрия Кантемира. Последний умер вскоре после возвращения из похода, и с записками его Байер ознакомился благодаря любезности сына его Антиоха Кантемира. Внимательно изучив свидетельства древних и средневековых писателей, Байер правильно определил, что укрепления эти, остатки которых прослеживаются в районе Дербента, в узком [69] проходе между Каспийским морем и Кавказскими горами, были возведены иранским (сасанидским) правителем Хосровом I Ануширваном (531 - 579 гг.) для защиты его владений от вторжений северных кочевников.

Второе сочинение посвящено истории Азова, борьба за обладание которым стала со времени Азовских походов Петра I (1695 - 1696 гг.) важным моментом в стремлениях России утвердиться на берегах Черного моря. Написанное по-немецки, это новое произведение Байера было сразу же переведено на русский язык адъюнктом Петербургской Академии (ставшим позднее крупным ее деятелем) Иоганном-Каспаром Таубертом и издано отдельной книгой (впрочем, без имени автора на титульном листе).⁷¹ Изложение открывается обстоятельной историко-географической характеристикой земель в низовьях Дона в античную эпоху (с. 4 - 47), что для нас естественно представляет особый интерес. Здесь, в частности, подробно рассказывается об освоении греками устья Танаиса (Дона) и судьбах одноименного поселения, предшественника современного Азова. Автор использует все имевшиеся тогда в распоряжении ученых материалы, сообщения античных, византийских и восточных писателей, однако, при всем том, изложение отличается ясностью и простотой: очевидно, учитывались интересы сравнительно широкого круга читателей.

О стиле и манере изложения как оригинала, так и перевода можно судить хотя бы по такому отрывку, где описываются причины и характер греческой колонизации: "Греция была в древние времена весьма многолюдна, однако же не везде такова состояния, чтоб она своих знатно умножающихся жителей местом и пропитанием удовольствовать могла. Сие подало причину как приморским, так и на различных островах стоящим городам вымышлять всякие средства к отвращению толь великого недостатка. Торги, к которым море сему народу довольную подавало способность, показывали притом изрядной путь к убежанию от скудости. Ибо иногда городы, а иногда и целые народы соединялись к населению других, вне Греции лежащих мест. Оные новые жители заняли берега Натолии, Сицилии, нижние части Италии и многих других земель, так что торги почти всей тогда знаемой части света нечувствительно к ним [70] перешли. Равным же образом поселились они и около всего Черного моря, причем на берегах Крымского полуострова Феодосия, Херсон, Пантиципеум и многие другие городы весьмы славны учинились" (с. 10 - 11). Вспоминая о противоречивых и нередко запутанных положениях некоторых современных исследователей, об их бесконечных спорах, какой именно фактор определил начало греческой колонизации - торговый, аграрный или демографический, - невольно восхищаешься мудрой простотой, с которой это вопрос трактован ученым, жившим два с половиной века назад!

Третью группу работ Байера, связанных с античностью, составляют статьи, создание которых было продиктовано непосредственным интересом к классической древности. Здесь прежде всего нужно назвать две работы об Ахейском союзе, крупнейшем федеративном объединении, существовавшем в Греции в эллинистическую эпоху (III - II вв. до н. э.).⁷² В этих статьях не только устанавливались основные даты в истории Ахейского союза и давался перечень всех его высших должностных лиц - стратегов от основания единства до его уничтожения римлянами (281 - 146 гг. до н. э.), но и рассматривалась внутренняя организация этой федерации, отношения Союза с другими греческими государствами и Римом, деятельность выдающихся ахейских руководителей Арата и Филопемена. И здесь тоже заслуживает быть отмеченной не только скрупулезность весьма специального исследования, но и очевидная новизна предмета, особенно в сравнении с традиционным для классического антиковедения вниманием к древней монархии. Новаторство Байера будет оценено по достоинству, если мы примем во внимание, что он обратился к изучению федеративного движения в Элладе за сто с лишним лет до признанных зачинателей этого направления Эд. Фримена и Ф. Г. Мищенко.

Прочие работы, относящиеся к этой группе, носят более частный характер. Это, во-первых, специальный этюд, посвященный малоизвестному римскому поэту I века н. э. Вестрицию Спуринне.⁷³ Автор пытается здесь восстановить биографию Спуринны и дает подборку сохранившихся фрагментов его стихов. Это, далее, ряд более или менее пространных заметок об античных монетах - греческих [71] (египетского царя Птолемея Лага, городов Эгия в Ахайе, Эрифр в Ионии, Гиртона в Фессалии) и римских (в частности, найденных в Восточной Пруссии).⁷⁴ Наконец, небольшая, но заслуживающая особого внимания статья о Венере Книдской (как значится в латинском тексте Байера) - статуе Афродиты, украшавшей Летний сад в Петербурге, и аналогичных изображениях богини на двух монетах из Книда.⁷⁵ Автор, показывающий здесь себя мастером искусствоведческого анализа, убедительно доказывает, что эта статуя, приобретенная по распоряжению Петра I в Италии, была произведением античного времени - копией знаменитой статуи Афродиты Книдской, изваянной афинским скульптором IV в. до н. э. Праксителем. Эта статуя, позднее перенесенная из Летнего сада в Таврический дворец (откуда и прозвище ее - Венера Таврическая), как уже было сказано, положила начало формированию русской коллекции античной скульптуры. Ныне статуя занимает почетное место в экспозиции Античного отдела Государственного Эрмитажа. Ее считают римской репликой с эллинистической (примерно III в. до н. э.) копии Афродиты Книдской Праксителя Младшего.

Ученые труды Байера - это, как правило, частные исследования, посвященные какому-либо конкретному сюжету и основанные на скрупулезном анализе всех известных тогда источников. Байер отличался колоссальной начитанностью, его память хранила множество фактов, почерпнутых из литературы самого различного происхождения, и всю эту поистине огромную эрудицию он старался использовать для решения интересовавших его историко-филологических или археологических проблем. Разумеется, не все его выводы выглядят убедительными с позиций современной науки. Однако, при всей наивности или прямолинейности некоторых его лингвистических и исторических заключений (в первую очередь, конечно. по части русских древностей), нельзя отрицать того очевидного факта, что для своего времени это был крупный, выдающийся ученый. В его лице в Петербургской Академии наук оказалось представленным новое, тогда еще только нарождавшееся в европейском антиковедении направление, знаменовавшее переход от наивного эрудитства, столь характерного для времени Возрождения и раннего [72] Просвещения, к критическому переосмыслению традиции. В этом плане Байера можно поставить в один ряд с такими выдающимися основоположниками новейшей науки об античности, какими были Р. Бентли, И. И. Винкельман и Ф. А. Вольф.

При этом надо подчеркнуть еще одну в высшей степени симпатичную черту в петербургском академике - его способность к критической самооценке. Демонстрируя в своих сочинениях новые научные приемы обработки и истолкования древних текстов и археологических материалов, Байер хорошо сознавал, что он стоит еще в самом начале пути, который предстоит пройти новейшей науке. Отсюда - повышенные требования к работе исследователя. Хорошо обрисована эта черта в Байере известным специалистом по русской историографии Н. Л. Рубинштейном: "Строгость научной критики, точность научного доказательства, настойчиво проводимые Байером в его исследованиях, выражены им в яркой формуле, резко подчеркивавшей разрыв с баснословием предшествующих историков, с вольным перекраиванием прошедшего: ignorare malim quam decipi - лучше признать свое незнание, чем заблуждаться".⁷⁶

Вместе с тем не будем забывать, что новаторство Байера не ограничивалось одним лишь методом исследования - важна была и сущностная сторона дела, избрание им для своих исследований таких актуальных тем, как историческая жизнь контактных зон Переднего Востока, этногенез скифов и других народов, населявших в древности Причерноморье, федеративное движение в античном мире, - тем, которые делают Байера прямым предтечей современной науки об античности

Представление о масштабности фигуры Байера-классика, складывающееся на основании впечатлений от его ученых трудов, подкрепляется тем, что нам известно о его педагогической и общественной деятельности. Байер широко понимал свои обязанности члена новой Российской Академии наук. Помимо напряженной научной работы он много времени уделял чтению лекций и делам Академической гимназии: заведывание этой последней перешло к нему после того, как прежний ее инспектор, профессор И. Х. Коль, покинул Академию (1727 г.). Воздействие Байера на постановку гимназического дела в петербургском научно-учебном центре было весьма благотворным, поскольку с понятиями о долге и дисциплине он соединял широкие взгляды на задачи именно классического образования, [73] бывшего в ту пору основой основ всякой учености. По его словам, люди, берущиеся наставлять других в классической словесности, "не должны считать достаточным для объяснения какого-либо автора некоторое знание латыни и умение отыскивать в лексиконе. Без обширных знаний, в особенности древностей, невозможно с пользою объяснять авторов: напротив, надо опасаться, что юношество станет скучать или ничего не делать".⁷⁷ Сказанное, надо признать, не утратило своего значения и по сию пору, даже в таком именитом очаге просвещения, как Санкт-Петербургский государственный университет.

Знакомясь далее с деятельностью Байера в Петербурге, нетрудно убедиться, что его творческая активность в качестве ученого и педагога-классика стала естественным основанием для его органического вхождения в жизнь новой России. В самом деле, в бытность свою в России Байер установил контакт с виднейшими представителями передовой русской интеллигенции, ратовавшей на рубеже 20-30-х гг. XVIII в. за сохранение и расширение начатых Петром I преобразований. Мы располагаем целым рядом свидетельств, подтверждающих наличие близких отношений между Байером и выдающимся сподвижником Петра, главой его "ученой дружины", архиепископом Новгородским Феофаном Прокоповичем. Байер преподавал в основанной Феофаном Прокоповичем и помещавшейся в его доме на Карповке частной школе. В свою очередь, высокий государственный деятель всячески поощрял и , насколько это было в его силах, облегчал научные занятия и самую жизнь Байера в Петербурге. О близости их отношений свидетельствует такой, например, факт: когда у Байера умер сын, Феофан Прокопович направил скорбящему отцу специальное послание с утешением в горе.⁷⁸

Весьма близок был Байер и с семейством князей Кантемиров, также прочно связавших свою судьбу с петровской Россией. Молодой Антиох Кантемир, один из основоположников новой русской литературы, слушал лекции Байера в Академии наук и на всю жизнь сохранил чувства глубокой признательности и уважения к великому ученому: "мудрейшим" (sophotatos) именует он Байера в одном из своих писем.⁷⁹ Мы уже упоминали о том, что А. Кантемир предоставил в распоряжение Байера записки своего отца о древних кавказских укреплениях. Доставил он ему и другие материалы, связанные с историей рода Кантемиров, на основании которых Байер составил большое жизнеописание деда Антиоха, владетельного молдавского князя Константина Кантемира. Сочинение это, написанное по латыни, было издано с параллельным русским переводом много лет спустя после смерти Байера и Антиоха Кантемира.⁸⁰

Эти связи и отношения достаточно хорошо характеризуют общественное лицо Байера, ставшего, так сказать, своим человеком в кругу новой, взращенной Петром, русской интеллигенции. Добавим к этому, что в Академии наук Байер последовательно отстаивал права и интересы ученой корпорации, что привело его к конфликту с всесильным правителем Академии И. Д. Шумахером. Последний, в отместку, не позволял строптивому академику даже пользоваться академическими коллекциями античных монет!⁸¹ В конце концов, не вынеся этой борьбы, Байер подал в отставку (1737 г.). Он намеревался вернуться на родину, в Кенигсберг, однако заболел и умер от горячки в Петербурге 10 февраля 1738 г.

Байер не оставил после себя научной школы. Причиной тому была нехватка студентов в первые годы существования Академии наук. Однако неверно было бы думать, что его деятельность прошла бесследно для русской науки и, в частности, для русского антиковедения: его труды составляют существенную часть того, что может быть названо начальным периодом этой науки, и , конечно же, у него были в России свои если не ученики в строгом смысле этого слова, то, по крайней мере, восприимчивые и благодарные слушатели, читатели и последователи. К их числу принадлежит прежде всего зачинатель русского литературного классицизма князь Антиох Дмитриевич Кантемир (1709 - 1744 г.).⁸²

[75] Отец будущего сатирика молдавский господарь Дмитрий Кантемир во время русско-турецкой войны 1711 г. принял сторону России; однако война сложилась неудачно, и Кантемир вместе с семьей и многими другими молдавскими дворянами вынужден был переселится в Россию. Здесь он стал одним из ближайших помощников Петра I. Дмитрий Кантемир был не только политическим деятелем, но и крупным ученым и писателем: его перу принадлежит ряд ценных сочинений по истории Молдавии и Оттоманской империи. Сам человек высокой культуры, он постарался, чтобы и дети его получили хорошее образование. Впрочем, особой любовью к наукам отличался лишь младший из его сыновей - Антиох, которому и суждено было стать родоначальником новой русской литературы.

В детские годы образованием А. Кантемира руководили домашние учителя: священник, грек по происхождению, Анастасий Кондоиди и питомец Московской славяно-греко-латинской академии И. И. Ильинский, впоследствии служивший переводчиком при Петербургской Академии наук. Это были знающие люди, и у них А. Кантемир получил хорошую подготовку по части древних языков, литературы и истории. Есть также данные предполагать, что в течение некоторого времени, впрочем очень недолгого, А. Кантемир обучался в Славяно-греко-латинской академии в Москве. В 1722 г. молодой Антиох вместе с отцом сопровождал Петра I в Персидском походе. Вскоре поле этого Дмитрий Кантемир умер и перед его сыном встал вопрос, как устроить свою жизнь дальше. В мае 1724 г. он обратился к Петру I с просьбой послать его учиться за границу. В прошении, поданном по этому случаю, четырнадцатилетний мальчик писал: "Крайнее желание имею учитися, а склонность в себе усмотряю чрез латинский язык снискати науки, а именно знание истории древния и новыя, географию, юриспруденцию и что к стату политическому надлежит. Имею паки и к математическим наукам не малую охоту, также между делом и к минятуре".⁸³

Продолжить тогда свое образование за границей А. Кантемиру не удалось; он должен был поступить на военную службу и таким образом распрощаться с мыслью об обучении в "знаменитых окрестных государств академиях". Зато, когда в Петербурге открылась своя Академия наук и представилась возможность брать уроки у тамошних профессоров, Кантемир не замедлил этим воспользоваться. [76] В течение двух лет (1726 - 1727 гг.) Кантемир слушал лекции выдающихся ученых; в частности, под руководством Байера он усовершенствовал свои познания в области античной истории, а попутно и в древних языках. К этому же времени относится начало его литературной деятельности. Известность ему принесли его сатиры (создание первой относится к 1729 г.), в которых он выступил обличителем косности и невежества. Кантемир сблизился с Феофаном Прокоповичем и вместе с ним принял участие в борьбе с попытками верховников ограничить царское самодержавие (в 1730 г., при вступлении на престол Анны Ивановны). Успеху этой борьбы Кантемир, ведший агитацию среди гвардейских офицеров, способствовал немало, однако его заслуги не были оценены по достоинству. Блестящий ум и глубокие знания молодого князя, его быстрые успехи в обществе, а главное - острый язык его сатир, повсюду распространявшихся в списках, порождали зависть и недоброжелательное отношение к нему в придворных кругах. Среди тайных его недоброжелателей были такие могущественные люди, как вице-канцлер А. И. Остерман и фаворит императрицы Э. И. Бирон. Вскоре нашли приличный способ удалить Кантемира от двора: он был назначен русским посланником в Лондоне и уже в январе 1732 г. должен был покинуть Россию. С тех пор и до самой смерти Кантемир находился на дипломатической службе; он был послом сначала в Лондоне, а затем в Париже; здесь он и умер в марте 1744 г.

Хотя выполнение правительственных поручений отнимало у Кантемира много времени, он и за границей не оставлял своих научных и литературных занятий. Этому в значительной степени способствовало его знакомство с выдающимися европейскими учеными, многие из которых (как, например, Монтескье) стали его друзьями. С другой стороны, не прерывались связи Кантемира с Петербургской Академией наук, к которой он всегда относился как к своей Alma mater; свое высокое положение он использовал, чтобы, по возможности, облегчить для русской Академии контакты с европейскими учеными. В свою очередь, члены Академии с большим уважением относились к Кантемиру, видя в нем не только влиятельного вельможу и государственного деятеля, но и достойного корреспондента, искреннего друга науки и просвещения.

Политические идеалы Кантемира были тесно связаны с образом сильного монарха-просветителя. Неслучайно, что в русской литературе Кантемир стал зачинателем классицизма - того литературного [77] направления, которое по-преимуществу питалось идеями просвещенного абсолютизма. В ту пору это было прогрессивное направление. "Сильными сторонами классицизма были высокий гражданский пафос, требовавший, чтобы во имя общегосударственных задач приносились в жертву личные страсти и интересы; культ разума, противопоставлявшийся средневековой мистике; наконец, в непосредственной связи с этим - оплодотворенность великими образцами античного искусства".⁸⁴ Античность была неиссякаемым родником, откуда новая европейская литература без устали черпала материал для выражения своих идей. Более того, знакомство с литературными теориями и практическими опытами древних писателей несомненно способствовало возрождению целых жанров, как, например, сатиры, развитие которой на русской почве неразрывно связано с именем Кантемира.

На творчестве Кантемира влияние античности сказалось не меньше, чем на творчестве представителей западно-европейского классицизма. Кантемир всегда проявлял большой интерес к античной истории; он превосходно знал греческую и римскую литературу и в своих сатирах сознательно подражал великим римским поэтам - Горацию, Персию, Ювеналу. Интерес Кантемира к античности нашел выражение, в частности, в ряде переводов, которые составляют значительную часть его литературного наследия. Заметим, что это обращение Кантемира к переводам было продиктовано не только общим увлечением античностью, столь характерным для той эпохи, - у русского писателя были еще свои, особые расчеты: в переводах памятников классической литературы он видел могучее средство обновления и обогащения русского языка. Для нас, во всяком случае, переводческая деятельность Кантемира представляет огромный интерес как свидетельство начавшегося обращения русских людей к изучению античности.

Кантемиром были переведены произведения шести античных авторов: двух философов - Кебета и Эпиктета, двух поэтов - Анакреонта и Горация и двух историков - Корнелия Непота и Юстина.⁸⁵ Выбор авторов показывает, чтоv интересовало Кантемира в [78] древней литературе. Судьба этих переводов сложилась печально: ни один из них не был напечатан при жизни писателя; часть, правда, была опубликована позднее (Гораций, Анакреонт, Кебет), однако другие так и остались в рукописи, причем два перевода - Эпиктета и Корнелия Непота - теперь утрачены.

Одной из первых была переведена Кантемиром "Таблица Кевика (sic!) Философа" (рукопись датирована 1729 г.).⁸⁶ Эта "Таблица" или "Картина" (в подлиннике - Pivnax), содержащая аллегорическое изображение человеческой жизни, в древности приписывалась ученику Сократа фиванцу Кебету (ок. 400 г. до н. э.), однако новейшие исследователи отрицают авторство Кебета и, учитывая своеобразный полупифагорейский - полустоический тон сочинения, считают его творением какого-нибудь новоявленного пифагорейца, жившего уже в I в. н. э. Во времена Кантемира никто, конечно, еще не сомневался в авторстве Кебета. "Картина" переведена Кантемиром с французского, однако по некоторым признакам можно заключить, что переводчик, по крайней мере в некоторых случаях, сверялся с греческим подлинником. В "Предисловии к читателю" Кантемир указывает, что он "нарочно прилежал сколько можно писать простее, чтобы всем вразумительно". И действительно, язык перевода отличается ясностью и простотой - качествами, вообще характерными для прозы Кантемира. Другое философское произведение, переведенное Кантемиром значительно позднее, - "Епиктитово нравоучение", под которым надо понимать скорее всего "Руководство" ( jEgceirivdion) к философии Эпиктета, составленное учеником философа Флавием Аррианом. Этот перевод ныне утрачен. Несомненно, однако, что оба перевода стояли в связи друг с другом; возможно даже, что они были сделаны с одного и того же издания, поскольку "Картина Кебета" печаталась обычно в качестве приложения к "Руководству Эпиктета". Во всяком случае оба перевода отражают устойчивый интерес Кантемира к этическим учениям древних.

Остальные переводы Кантемира выполнены уже непосредственно с языка подлинника - греческого или латинского. Здесь прежде всего надо назвать стихотворные переводы Анакреонта и Горация; [79] первый датирован в рукописи 1736 годом, второй - 1742-м.⁸⁷ Каждый перевод снабжен предисловием, в котором дается обоснование предпринятого труда и характеризуются средства (издания и переводы) и приемы, с помощью которого он выполнен. Затем следует краткое жизнеописание соответствующего поэта (заметим, что во времена Кантемира никто еще не сомневался в принадлежности всех анакреонтических стихотворений Анакреонту) и, наконец, самый перевод, сопровождаемый подробными комментариями филологического и реально-исторического характера. Особенно обширны комментарии к Горацию: там они занимают даже больше места, чем перевод. Кантемир стремился таким образом восполнить существовавший тогда недостаток в пособиях по истории античной культуры: в его примечаниях русский читатель мог найти "поистине целую энциклопедию знаний по классической древности".⁸⁸

Кантемировские переводы Анакреонта и Горация - замечательное явление в русской литературе. Значение из состоит не только в том, что они были первыми на русском языке стихотворными переводами древних поэтов; особенностью их было то, что они были выполнены в новой, тогда еще необычной манере - стихами без рифм, с сохранением размера подлинника. Конечно, Кантемир опирался здесь на опыт западно-европейских поэтов, однако в России это было новшество, и сам Кантемир прекрасно сознавал это. "Ведаю, - писал он в предисловии к переводу Горация - что такие стихи иным стихами, за тем недостатком рифмы, не покажутся; но ежели они изволят прилежно примечать, найдут в них некое мерное согласие и некой приятной звон, который, надеюся, докажет, что в сочинении стихов наших можно и без рифмы обойтися".⁸⁹ Таким образом Кантемиром были переведены 55 анакреонтических стихотворений и все послания Горация (кроме последнего - "К Пизонам" [Ars poetica]).

Глубокое проникновение в смысл подлинника и точная передача его на русский язык составляют бесспорное достоинство этих переводов. Некоторые из них отличаются удивительным по тому времени изяществом и легкостью. Вот, например, одно из анакреонтических стихотворений - "О своей полюбовнице" (28): [80]

Превосходнейший меж всеми
Живописцы и начальник
Ты родийского искусства,
Нутко, примись, напиши мне
Полюбовницу отсущу,
Такову, как я скажу ти.
Напиши ты мне в начале
Мягки черноваты кудри,
И, буде воск того сможет,
Пусть те будут благовонны.
Напиши от двух щек выше,
Под присмуглою косою,
Чело из кости слоновой.
Брови пусть не отдаленны,
Не близки будут друг к другу;
Да не чувственное будет
Что порожжее меж ними,
Пусть черны будут ресницы,

Огненные сделай очи,
Как Минервиныя серы
И как Венусовы светлы.
Шипки⁹⁰ с молоком смешавши
Тем напиши нос и щоки,
Уста сделай таковыя,
Чтоб все чувства побуждали
И лобзания прошали.
Ниже мягкого бородка,
Вокруг белой как снег шеи
Пусть летят все благодати.
Облачи ты ее впрочем
В бледно-багряну одежду,
И сквозь ту мала часть плоти
Пусть видна будет, чтоб тело
Каково с того познати.
Полно столько: уж всю вижу;
И вот воск говорить станет.

Об учености, равно как и о чувстве прекрасного, свойственным Кантемиру-переводчику, можно судить хотя бы по такому его примечанию к строке 27-й только что приведенного стихотворения:

"Ниже мягкого бородка. Греческое слово truferos значит мягкой или нежной. Понеже бродок есть прямое жилище нежности и [81] приятности. Для того Варон с столькою сладостию говорит:

"Ямки втисненны на бородке пальчиком любви значут нежность"".⁹¹

С не меньшим искусством переводит Кантемир и Горация, поэта особенно им ценимого. "Между всеми древними латинскими стихотворцами, - замечает он в "Предисловии", - я чаю Гораций одержит первейшее место. Удачлив в составе речений, искусен в выборе прилагательных, смел в вымыслах, изображает оные с силою и сладостию. В сочинениях его делу слог соответствует, забавен и прост в сатирах и письмах своих, высок и приятен в своих песнях; всегда сочен и так наставлениями, как примерами к исправлению нравов полезен".⁹² Надо, однако, заметить, что перевод Горация у Кантемира отличается некоторой тяжеловесностью, особенно в сравнении с изящными переводами Анакреонта. Сам Кантемир признает, что во многих местах он предпочитал "переводить Горация слово от слова", предназначая свой перевод не только для обычных читателей, "но и для тех, кои учатся латинскому языку и желают подлинник совершенно выразуметь".⁹³ Возможно, в этом был свой резон, однако, так или иначе, стремление к буквальной передаче подлинника отрицательно сказалось на литературной стороне перевода. Все же не следует недооценивать значение кантемировского перевода Горация: из переводов Кантемира, относящихся к древности, это был единственный, опубликованный еще в XVIII в. Его читали (недаром он выдержал два издания), и он несомненно оказал влияние на последующие русские переводы Горация.⁹⁴

Кантемир переводил также историков - Корнелия Непота и Юстина. Первый перевод затерялся и так и не найден, второй также долгое время считался утраченным и был обнаружен лишь в конце XIX в.⁹⁵ Над переводом Юстина Кантемир, по его собственным [82] словам, начал работать "в самых молодых своих летех, когда обучался латинскому языку, узнав чрез искус, что к скорому приобретению чужестранного языка лучшей способ есть перевод". В связи с отъездом Кантемира за границу, работа эта затянулась, и окончательно перевод был отделан между 1738 и 1744 г. В предисловии Кантемир, указывая на цель своего труда, замечает, что "число русских книг гораздо еще невелико, и следовательно Иустин, который сокращенно описал многих земель положение и многих народов обычаи и дела от Нина, первого основателя самодержавств, до Августа Кесаря, не может быть неприятен." По крайней мере, замечает он дальше, "мое предприятие может быть подаст искуснейшим повод обогатить народ наш переводами древних списателей греческих и латинских, которые всего лучше могут возбудить в нас охоту к наукам". Достойно сожаления, что кантемировские переводы Корнелия Непота и Юстина, так и не опубликованные, остались совершенно неизвестны русским любителям классической древности.

Как бы то ни было, мы должны отнестись с большим уважением к тому, что было сделано Кантемиром для русского антиковедения. Конечно, и до него в России велась работа по переводу древних авторов, однако только начиная с Кантемира можно говорить о хорошо осознанном выборе, об индивидуальном мастерстве, о глубоком понимании переводчиком целей и методов своей работы. Разумеется, обращение Кантемира к классической древности диктовалось в значительной степени интересами русской литературы, которая в тот начальный период своего развития многим была обязана античности. Однако параллельно много было сделано для дальнейшего распространения в России знаний об античном мире. В частности, кантемировские переводы Анакреонта и Горация открыли собою длинный ряд аналогичных переводов, над которыми трудились многие выдающиеся представители русского классицизма: В. К. Тредиаковский, М. В. Ломоносов, М. М. Херасков, И. Ф. Богданович и др. Само обращение Кантемира к античности было глубоко симптоматичным: его переводы и комментарии свидетельствовали о начавшемся изучении русскими людьми классической древности.

О том же говорит пример другого русского человека - историка [83] Василия Никитича Татищева (1686 - 1750 гг.). В начальных главах своей "Истории Российской", повествуя о народах, населявших территорию России в древнейшие времена, Татищев широко использует свидетельства античных авторов - Геродота, Страбона, Плиния Старшего, Клавдия Птолемея, Курция Руфа и др.; выдержки из этих писателей подчас составляют основное содержание глав. Не зная древних языков, Татищев читал античных авторов в современных переводах - главным образом в русских, выполненных для него К. А. Кондратовичем, известным впоследствии академическим переводчиком. Отсюда ясно, что Татищев не мог быть в достаточной степени самостоятельным исследователем в том, что касалось древней Скифии. Однако отсутствие строгого историко-филологического анализа компенсировалось в данном случае полнотою привлеченных свидетельств и их в общем рациональным истолкованием. Разумеется, при этом Татищев многим был обязан Байеру. В "Предъизвесчении", помещенном в начале 2-й (последней) редакции "Истории Российской", он сам говорит о том, какое огромное впечатление произвели на него труды петербургского академика. "Мне, - признается Татищев, - наиболее преученаго профессора Бейера сочинении в Комментариах (Академии наук) многое неизвестное открыли".⁹⁶ Некоторые из статей Байера Татищев, "сократя", внес в свою "Историю"; здесь они составили главы 16, 17, часть 24 (§§ 6 - 20) и 32. Впрочем, признание ученых заслуг Байера не исключало у Татищева критического отношения к выводам этого "преславного писателя" там, где дело касалось русской истории.⁹⁷

Возвращаясь к теме Байера, заметим, что помимо Татищева, он оказал сильное влияние еще не одного видного представителя формировавшейся в России в XVIII в. науки истории - на Герхарда-Фридриха Мюллера, или Миллера, как его обычно именуют в русской традиции (1705 - 1783 гг.). Подобно Байеру, Мюллер был выходцем из Германии и, как и он, рано определился на службу в Петербургскую Академию наук (адъюнкт с 1725, профессор истории с 1730 г.). Мюллер составил себе имя трудами именно по русской истории - собиранием и публикацией различных исторических материалов (в том числе и упоминавшейся нами выше "Степенной [84] книги", и только что названной "Истории Российской" Татищева), но также и оригинальными работами (знаменитая диссертация "Происхождение народа и имени российского", "Описание Сибирского царства" и др.). Мюллер сам признавал, что в намерении обратиться к эанятиям русской историей, а в этой связи также и к изучению русского языка, он был особенно поддержан и укреплен старшим своим коллегою по Петербургской Академии наук Байером.⁹⁸ От него же воспринял Мюллер и главные элементы развитой им позднее в своей диссертации норманнской концепции возникновения Русского государства. Но это совсем уже особый сюжет, которого мы здесь касаться не будем. Нам важно было только показать, какое большое воздействие оказал зачинатель историко-филологических занятий в Петербургской Академии наук Байер на дальнейшее развитие русской гуманитарной науки и культуры классицизма.

Деятельность Байера и Кантемира образует исходный пункт в истории русского антиковедения. В этой связи следует заметить, что русская наука об античности начинает свое существование именно со времени основания Петербургской Академии наук: Байер был первым специалистом по классической древности, начавшим работать в Академии практически с момента ее основания; в свою очередь, Кантемир - ученик Байера по Академии - всю жизнь оставался деятельным сотрудником этого учреждения. И в дальнейшем развитие русской науки об античности было связано прежде всего с Академией наук. Лишь с 3-й четверти XVIII в. наряду с Петербургской Академией наук некоторое значение в этом плане начинает приобретать новый центр светской науки и образования - основанный в 1755 г. Московский университет. Вместе с тем мы не должны упускать из виду и то, что свершалось за пределами этих официальных очагов просвещения, а именно многообразную деятельность переводчиков, писателей, художников - всех представителей русского классицизма, которые, исходя из общих литературных и художественных интересов, обращались к античности и таким образом способствовали распространению знаний о классической древности в России. Их деятельность составляет тот культурный фон, без которого нельзя представить себе развитие нашей науки в XVIII в. Поэтому дальнейшее изложение целесообразно будет [85] построить вокруг следующих двух вопросов: 1) изучение античности в стенах Петербургской Академии наук и Московского университета и 2) труды русских переводчиков как наиболее важный и интересный пример той просветительной работы, которая совершалась за пределами Академии и Университета.

3. Антиковедные занятия в Петербургской Академии наук и Московском университете во 2-й половине XVIII в.

Кроме Байера, в XVIII в. в Академии наук было еще два специалиста по классической древности - Иоганн-Георг Лоттер (1702 - 1737 гг.) и Христиан Крузиус (1715 - 1767 гг.), оба также выходцы из Германии.⁹⁹ Лоттер был приглашен на русскую службу еще в 1733 г., в связи с возможной отставкой Байера; предполагалось, что Лоттер станет профессором по кафедре красноречия и греческих и римских древностей, а за Байером останутся восточные древности и языки. Окончательно контракт с Лоттером был заключен в конце 1734 г., и в следующем году он прибыл в Россию. Лоттер был способным филологом, однако отличался склонностью к разгульной жизни. В России он, по словам его академического биографа, "приступил было к составлению жизнеописания царя Алексея Михайловича, которое предполагалось поместить при академическом издании Уложения этого государя", однако вскоре заболел и умер "от истощения сил и неумеренного пристрастия к женскому полу".¹⁰⁰ Для русского антиковедения это была во всяком случае мертвая фигура.

Затем в течение некоторого времени в Академии наук подвизался другой немецкий филолог - Крузиус (адъюнкт с 1740 г., "профессор антиквитетов и истории литеральной" с 1746 г., затем, после того как гуманитарный класс был уничтожен в Академии, профессор Академического университета). В России Крузиус занимался составлением (на латинском языке) торжественных од, а также надписей и эмблем для триумфальных арок. Он принимал участие в составлении каталога академической коллекции монет и медалей, где на его долю, вероятно, пришлось описание античных монет. [86] Известно еще, что время от времени он выступал перед академическим собранием с докладами на специальные темы; так, в 1740 г. им был прочитан доклад об играх, устроенных Августом в честь победы Цезаря (см.: Suet. Divus Augustus, 10, 1), а в 1745 г., в связи с прохождением на звание профессора, он выступил с рассуждением о первоначальных формах обмена и развитии понятия денег у древних народов (три года спустя это рассуждение было напечатано в Петербурге отдельной книжечкой).¹⁰¹ В Академическом университете, как видно из опубликованной в 1748 г. программы, Крузиус должен был читать лекции по римской истории.¹⁰² В общем это был, по-видимому, исполнительный человек, однако его научная деятельность не идет ни в какое сравнение с деятельностью Байера.

Можно сказать, что специальное изучение античной истории, начатое в Петербургской Академии наук Байером, с ним и закончилось: пребывание в Академии Лоттера и Крузиуса прошло в сущности бесследно для русского антиковедения, а случайные обращения к античности других академиков-историков (например, И.-Э. Фишера, который писал о гипербореях, или И.-Ф. Гакмана, трактовавшего о греческих поселениях на Черном море) не меняют в целом безотрадной картины.¹⁰³ И если тем не менее русское антиковедение продолжало развиваться, то этим оно было обязано не столько немецким специалистам - преемникам Байера, сколько русским филологам В. К. Тредиаковскому и М. В. Ломоносову. Обращение этих первых академиков из русских к античной истории и литературе было продиктовано не столько специальным интересом к античности, сколько заботами о дальнейшем развитии русского языка и литературы; однако, как бы то ни было, их занятия оказались в [87] высшей степени плодотворными и для русского антиковедения.

Первый из них, Василий Кириллович Тредиаковский (1703 - 1769 гг.),¹⁰⁴ родился в Астрахани, в семье местного священника. Неукротимая тяга к знаниям сначала привела юношу в школу католических монахов, где он, по его собственным словам, обучался "словесным наукам на латинском языке",¹⁰⁵ а затем заставила бросить отчий дом и бежать из Астрахани в Москву; здесь, в 1723 г. Тредиаковский поступил в Славяно-греко-латинскую академию, прямо в старший класс риторики. В Московской академии он проучился около двух лет, а затем бежал и оттуда, на этот раз - за границу, чтобы продолжить свое образование "в Европских краях".¹⁰⁶ Сам он так позднее рассказывал о своем отъезде за границу: "По окончании риторики (в Московской академии. - Э. Ф.) нашел я способ уехать в Голландию, где обучился французскому языку. Оттуду, шедши пеш за крайнею уже своею бедностию, пришел в Париж, где в университете ... обучался математическим и философским наукам, а богословским там же, в Сорбоне".¹⁰⁷ Между прочим в Парижском университете Тредиаковский имел возможность слушать лекции знаменитого тогда профессора Шарля Роллена, труды которого по древней истории он позднее перевел на русский язык. За границей Тредиаковский пробыл около пяти лет - с 1726 по 1730 г. Все эти годы ему жилось очень трудно: никакой правительственной стипендии он не получал, и единственным источником существования для него была помощь знатных покровителей, в особенности жившего тогда в Париже князя А. Б. Куракина.

В Россию Тредиаковский вернулся в 1730 г. Вскоре ему удалось издать первый свой труд - перевод романа французского писателя Поля Тальмана "Езда в остров Любви", к которому он приложил несколько своих оригинальных стихотворений. Книга эта обратила на себя внимание как новизной сюжета, - это был чисто светский, любовный роман, - так и сознательным стремлением переводчика [88] избегать "глубокословной словенщизны" и держаться простого русского языка. Имя Тредиаковского становится известным и в Петербурге, и в Москве. Академия наук заказывает ему несколько переводов, а в 1733 г. официально принимает его на свою службу. В контракте, заключенном Академией с Тредиаковским, значились следующие пункты:

Формально Тредиаковский числился в Академии наук "под титлом секретаря", но фактически, как мы видим, на него были возложены обязанности, которые обычно выполнялись младшими членами Академии - адъюнктами (даже жалование ему было положено такое же, как адъюнктам, - 360 руб. в год). В Академии наук Тредиаковский вместе с молодым адъюнктом В. Е. Адодуровым представлял новую, тогда еще только нарождавшуюся специальность - русскую словесность. В 1745 г. Тредиаковский первым из русских стал академиком - филологом: он был назначен профессором "как латинской, так и российской элоквенции".

Вся многообразная деятельность Тредиаковского - писателя, переводчика и ученого - тесно связана с античностью. Он был в такой же степени филологом-классиком, как и филологом-русистом. И это соединение двух специальностей в лице одного ученого было тогда вполне закономерным: в ту пору, когда русский язык и русская литература находились еще в стадии становления, античность была неизменным источником и образцом, к которому постоянно обращались в своих теоретических изысканиях, на который равнялись в своих практических опытах все русские словесники.

В деятельности Тредиаковского-классика можно выделить следующие три направления: 1) теория прозаического и стихотворного перевода, 2) практические переводы античных авторов и новейших трудов об античности и 3) ученые статьи.

Разработка Тредиаковским принципов прозаического и стихотворного перевода неразрывно связана с общей его работой по "вычищению" русского литературного языка и созданию новой системы [89] стихосложения. Подробное изложение этого вопроса слишком увлекло бы нас в сторону; достаточно будет сказать, что Тредиаковский очень широко понимал задачи переводчика: "Переводчик от творца только что именем рознится", - писал он в предисловии к первой своей книге "Езда в остров Любви". Сам он отставил замечательный пример такого широкого подхода к делу перевода: выполненное им переложение романа французского писателя Фенелона "Похождения Телемака, сына Улисса" вошло в состав русской литературы не как обычное переводное сочинение, но как оригинальное творение самого Тредиаковского.¹⁰⁹ Прозаический рассказ Фенелона вышел из-под пера Тредиаковского "ироической пиимой", от начала до конца написанной дактило-хореическим гекзаметром; французский роман стал русской "Тилемахидой" - крупнейшим памятником отечественной поэзии XVIII в. В истории русского просвещения "Тилемахиде" Тредиаковского, при всех ее литературных недостатках, принадлежит видное место. Для нас особенно важно отметить ту роль, которую сыграло это произведение в развитии традиций классицизма: оно вводило русских читателей в мир условных образов, заимствованных из арсенала античной мифологии; оно знакомило их с сюжетами, героями и художественными приемами древних эпических поэм; наконец, в нем впервые в рамках большого произведения, был использован гекзаметр. Тем самым был указан путь для будущих переводчиков Гомера и Вергилия. Гекзаметр Тредиаковского -

Древня размера стихом пою отцелюбного сына ...

предвосхищает торжественные, величавые, ставшие каноническими "гомеровские" стихи Гнедича и Жуковского.

Для своих переводов Тредиаковский часто выбирал произведения античных авторов; так, им были переведены 51 басня Эзопа, "Евнух" - комедия особенно им любимого Теренция,¹¹⁰ отрывок из трагедии Сенеки "Фиест" (все стихотворные переводы), а также Горациево послание "К Пизонам" (прозою). Особое значение имели выполненные им по заказу Академии наук переводы исторических трудов современных французских ученых Шарля Роллена и Жана Кревье. Над этими переводами Тредиаковский трудился около 30 лет. В результате были изданы : "Древняя история об египтянах, о карфагенянах, об ассирианах, о вавилонянах, о мидянах, персах, о македонянах и о греках" Роллена (10 томов, СПб., 1749 - 1762), "Римская история от создания Рима до битвы Актийской, т. е. по окончание Республики" Роллена - Кревье (15 томов, СПб., 1761 - 1766) и, наконец, "История о римских императорах с Августа по Константина" Кревье (4 тома, СПб., 1767 - 1769).

Этими переводами Тредиаковский оказал неоценимую услугу русскому просвещению и русской науке об античности. Труды Роллена и Кревье представляли подробное и вместе с тем достаточно популярное изложение древней истории. В центре стояла история независимой Греции и республиканского Рима, драматизированная в духе Плутарха и Тита Ливия; постоянный интерес к судьбам выдающихся государственных деятелей, обстоятельные их жизнеописания и характеристики, наполненные моральными сентенциями, придавали этим сочинениям характер исторических романов и делали их вдвойне занимательными для неподготовленного, но любознательного читателя. В России XVIII века произведения Роллена и Кревье в переводе Тредиаковского были первыми современными пособиями по древней истории. Впрочем, значение этих сочинений не ограничивалось тем, что они служили источником знаний об античном мире; для многих русских людей они были еще "своеобразной школой гражданской добродетели в антично-республиканском духе".¹¹¹

С переводами исторических трудов Роллена и Кревье тесно связаны и собственные попытки Тредиаковского обратиться к исследованию классической древности. Среди его ученых статей есть две, прямо относящиеся к античности: "Рассуждение о комедии вообще" (1752 г.) и "Об истине сражения у Горациев с Куриациями, бывшего в первые римские времена в Италии" (1755 г.).¹¹² В первой из этих статей, написанной в качестве предисловия к переводу Теренциевого "Евнуха", автор исследует истоки современной комедии, которые он видит в комедии древних греков и римлян. Он рассказывает о происхождении комедии и трагедии у древних греков и затем прослеживает развитие комедии как в Греции, так и в Риме. [91] Из всех древних комедиографов он особо выделяет Аристофана, Менандра, Плавта и Теренция, которым и дает подробную характеристику. О характере изложения можно судить хотя бы по такому отрывку, где говорится о происхождении комедии и трагедии у греков: "Первоначалие комедии есть столько же темно и неизвестно, сколько и трагедии. Вероятно, впрочем, что они обе зачались в одной утробе, то есть в забавах, бывших у греков во время собирания винограда. Кажется, что они были сперва некоторые токмо песни, из которых первая, именно ж трагическая, была в честь богу Бакху, а другая (когда вино и радость возбудит сердцаv, по Боаловым словам в "Науке о поэзии", в третьей песне) или в собственную забаву собирающих грозды, или в увеселение там присутствующих. За первую песнь самому искусному певцу воздаянием был козел, который по-гречески называется travgo", от чего, мнится, и трагедия, то есть "козлова песнь". Но за другую награждения не видно, может быть для того, что обе такие песни почитаемы были за нечто одно, и может же быть, что собственная забава поющего была довольною ему мздою и почестию. Такой зачин трагедии и комедии, я полагаю в самом их отдалении, а не в том виде, в какой они после приведены и в каком образе мы их ныне видим."¹¹³ Конечно, это не исследование в современном смысле слова; это - популярное изложение, проникнутое наивным рационализмом, столь характерным для писателей эпохи классицизма; однако, самый этот рационализм был зародышем современной науки.

Вторая статья посвящена одному из эпизодов древнейшей римской истории. Автор стремится доказать достоверность предания о битве Горациев с Куриациями, ссылаясь, в частности, на то, что рассказ Ливия - важнейшего источника по данному вопросу - может основываться на свидетельствах древнейшей летописи римских "первосвященников", т. е. понтификов. Статья интересна как своеобразный отклик на начавшийся уже тогда на Западе критический пересмотр древней римской истории. Как и предыдущее "Рассуждение о комедии", статья эта, в сущности говоря, - компиляция, навеянная чтением новейших французских работ, при этом компиляция в такой же степени историческая, как и художественная; центральную часть статьи составляет художественная реконструкция битвы Горациев с Куриациями, выполненная по всем правилам риторической науки.

[92] Однако, при всей несамостоятельности, при всех своих несовершенствах, статьи Тредиаковского обладали и некоторыми достоинствами: видно было, что автор сам просмотрел необходимые источники и, отталкиваясь от наблюдений западных ученых, по-своему скомпоновал и аранжировал весь исторический материал. Эти статьи Тредиаковского были едва ли не первыми серьезным работами по древней истории, написанными по-русски русским же человеком. Сам Тредиаковский хорошо сознавал, что его опыты имеют значение лишь зачина; в заключение своей статьи о Горациях и Куриациях он так писал о себе: "благополучен попремногу, что первый сообщаю российским любителям исторической достоверности самую малую часточку римской истории на показание, образчиком сим, в древних римлянах никогда довольно подражаемой добродетели, живой любви их к однородцам, непритворного презрения к собственной пользе и вещественного усердия к отечеству".¹¹⁴

Превосходным знатоком античности был другой русский академик Михаил Васильевич Ломоносов (1711 - 1765 гг.), который также много сделал для развития отечественной науки о классической древности.¹¹⁵ Воспитанник Московской славяно-греко-латинской академии, затем студент Петербургской Академии наук, закончивший свое образование в Германии, Ломоносов по основному профилю своих занятий был ученым-естественником, разрабатывавшим различные фундаментальные и прикладные аспекты физики, химии, геологии и географии. В Петербургской Академии наук он числился именно по физическому классу: адъюнктом по физике с 1742 и профессором химии - с 1745 г. Вместе с тем этот чрезвычайно одаренный, многосторонне развитый и деятельный человек живо интересовался и более общими проблемами русской науки и образования, с чувством большой личной ответственности откликаясь на все те вопросы, которые стремительное развитие новой России ставило перед русской культурой и русской интеллигенцией. [93] Он принимал участие в жизни всех подразделений Петербургского научно-учебного центра - собственно Академии, ее Университета и Гимназии; его инициативе и настойчивости обязан своим учреждением новый университет в Москве; наконец, в силу глубокого интереса к путям развития русской духовности и русской национальности, он вникал во все дискуссии, ведшиеся по этому поводу, откликаясь на запросы времени собственными трудами по русской истории и словесности.

С этим связано было также и обращение Ломоносова к наследию греко-римской древности. Великолепно, по-эрудитски образованный, он хорошо знал классические языки и литературу и в своих трудах по русской филологии и истории неизменно исходил из опыта, накопленного античностью. Основополагающие сочинения Ломоносова по теории русского стихосложения и русского литературного языка вообще - "Письмо о правилах российского стихотворства" (1739 г.) и "Краткое руководство к красноречию", более известное под названием "Риторика" (1748 г.), в значительной степени основаны на поэтике и риторике древних, творчески воспринятых и переработанных применительно к особенностям русской речи. В своих практических занятиях литературой Ломоносов также беспрестанно обращался к античным образцам. Так, еще в годы своего ученичества в Германии, в 1738 г., Ломоносов, по примеру немецкого поэта и филолога И.-Х. Готшеда, перевел для опыта нерифмованными стихами одну из анакреонтических од - "К лире".¹¹⁶ В 1739 г., в "Письме о правилах российского стихотворства", он среди других опытных стихотворений дал первые примеры русских гекзаметров и пентаметров, составленных по типу античных.¹¹⁷ Впрочем, в стихотворной практике самого Ломоносова гекзаметр больше не встречается; фактически этот размер был усвоен русской поэзией значительно позднее, благодаря стихотворным переводам Тредиаковского.

Особенно многим обязана античности ломоносовская "Риторика",¹¹⁸ где не только важнейшие теоретические положения, но и множество примеров почерпнуто из античных источников. Надо заметить, что ломоносовская "Риторика" была первым пособием такого рода, написанным на русском языке, а не по латыни, как [94] было принято в то время. Это сразу же сделало ее доступной широким кругам русских читателей. Популярности ее способствовали отлично подобранные примеры - отрывки или даже целые произведения в стихах и в прозе, оригинальные или переведенные Ломоносовым специально для этого издания. При этом из греческой и римской литературы заимствовано столько примеров, что они образуют настоящую хрестоматию. Из прозаиков Ломоносов особенно часто цитирует Цицерона, затем Демосфена и Курция Руфа, из поэтов - Вергилия и Овидия. Здесь же даются первые на русском языке стихотворные переводы Гомера (два отрывка из "Илиады" - речь Одиссея [IX, 225 - 261] и речь Зевса [VIII, 1 - 15], переведенные неправильным александрийским стихом).¹¹⁹

Переводы Ломоносова - прекрасные образцы художественной речи. Некоторые из них прочно вошли в золотой фонд русской литературы, как, например, вот этот замечательный перевод из Анакреонта:

Ночною темнотою
Покрылись небеса.
Все люди для покою
Сомкнули уж глаза.
Внезапно постучался
У двери Купидон;
Приятный перервался
В начале самом сон.
"Кто там стучится смело?" -
Со гневом я вскричал.
"Согрей обмерзло тело",
Сквозь дверь он отвечал.
"Чего ты устрашился?
Я мальчик, чуть дышу,
Я ночью заблудился,
Обмок и весь дрожу".
Тогда мне жалко стало,
Я свечку засветил,
Не медливши нимало,
К себе его пустил.
Увидел, что крилами
[95] Он машет за спиной,
Колчан набит стрелами,
Лук стянут тетивой.

Жалея о несчастье,
Огонь я разложил
И при таком ненастье
К камину посадил.
Я теплыми руками
Холодны руки мял,
Я крылья и с кудрями
Досуха выжимал.
Он чуть лишь ободрился:
"Каков-то, молвил, лук,
В дожже, чать, повредился".
И с словом стрелил вдруг.
Тут грудь мою пронзила
Преострая стрела
И сильно уязвила,
Как злобная пчела.
Он громко рассмеялся
И тотчас заплясал:
"Чего ты испугался?" -
С насмешкою сказал. -
"Мой лук еще годится:
И цел и с тетивой;
Ты будешь век крушиться
Отнынь, хозяин мой".

Не менее замечателен и другой перевод Ломоносова - из Горация:

Я знак бессмертия себе воздвигнул
Превыше пирамид и крепче меди,
Что бурный аквилон сотреть не может,
Ни множество веков, ни едка древность.
Не вовсе я умру, но смерть оставит
Велику часть мою, как жизнь скончаю.
Я буду возрастать повсюду славой,
Пока великий Рим владеет светом.
Где быстрый шумит струями Авфид,
Где Давнус царствовал в простом народе,
[96] Отечество мое молчать не будет,
Что мне беззнатный род препятством не был,
Чтоб внесть в Италию стихи эольски
И первому звенеть алцейской лирой.
Взгордися праведной заслугой, муза,
И увенчай главу дельфийским лавром.

Этот перевод открыл собой целый ряд русских переложений горациевского "Памятника"; лучшие русские поэты - Г. Р. Державин, А. С. Пушкин, В. Я. Брюсов - пробовали здесь свои силы вслед за Ломоносовым.

В "Риторике" сосредоточена подавляющая часть "классических" переводов Ломоносова. Однако и после "Риторики" он неоднократно обращался к темам античной литературы. В частности, надо отметить превосходные переводы четырех анакреонтических од, объединенные Ломоносовым вместе с собственными "ответами" Анакреонту в оригинальное произведение - "Разговор с Анакреонтом" (написан между 1758 и 1761 гг.).¹²⁰ Полушутливая - полусерьезная полемика с Анакреонтом служит для Ломоносова поводом изложить свой взгляд на первостепенные задачи поэзии и противопоставить "певцу любви" свой идеал поэта-гражданина.¹²¹

Как в филологических своих изысканиях, так и в работах по русской истории Ломоносов опирался на твердую основу, заложенную античностью. Реконструируя в "Древней Российской истории" (1758 г.)¹²² далекое прошлое славянских племен, он широко использовал труды античных авторов (в особенности Геродота, Страбона, Плиния Старшего, Клавдия Птолемея, Прокопия Кесарийского), стремясь, в частности, установить историческую преемственность между известными из античных источников восточно-европейскими племенами и будущими славянами. Хотя многие исторические выводы Ломоносова (например, о генетическом ряде: мидяне - сарматы - славяне) представляются теперь наивными и неубедительными, в целом его работы составляют важный этап в развитии отечественной историографии. Одним из первых он обратился к изучению доваряжского периода русской истории, правильно определив, что так называемое "призвание варягов" было лишь эпизодом [97] в длительном и сложном процессе образования русского государства; древнейшее прошлое русского народа он попытался связать с судьбами славянских племен вообще, а происхождение и расселение этих последних - с общим ходом мировой истории. В этой связи он (также одним из первых) указал на ту большую роль, которую сыграли славянские племена в гибели одряхлевшего античного мира.

Конечно, в отличие от Байера или даже Тредиаковского Ломоносов не был специалистом-антиковедом. Однако для знакомства русских людей с античностью, для популяризации античного наследия и для последующего развития классической филологии и историографии в России Ломоносов сделал больше, чем кто-либо другой в XVIII в. Он дал русским читателям замечательное руководство по стилистике, все пронизанное нормами античного красноречия; он создал популярнейшее изложение русской истории, исходным пунктом для которого послужил закат античной цивилизации, а первыми источниками - сообщения античных авторов; наконец, он оставил превосходные образцы действительно художественных переводов.

Постоянное обращение Ломоносова к античности объяснялось прежде всего тем. что в ней он видел вечный пример для подражания, образец, которому должны были следовать все, кому дороги судьбы отечественного языка, литературы и истории. Программное сочинение Ломоносова в области русской словесности - "Предисловие о пользе книг церковных в российском языке" (1758 г.) - завершается следующим замечательным признанием: "Счастливы греки и римляне перед всеми древними европейскими народами, ибо хотя их владения разрушились и языки из общенародного употребления вышли, однако из самых развалин, сквозь дым, сквозь звуки в отдаленных веках слышен громкий голос писателей, проповедующих дела своих героев, которых люблением и покровительством ободрены были превозносить их купно с отечеством. Последовавшие поздные потомки, великою древностию и расстоянием мест отделенные, внимают им с таким же движением сердца, как бы их современные одноземцы. Кто о Гекторе и Ахиллесе читает у Гомера без рвения? Возможно ли без гнева слышать Цицеронов гром на Катилину? Возможно ли внимать Горациевой лире, не склонясь духом к Меценату, равно как бы он нынешним наукам был покровитель?"¹²³ Этот панегирик древним [98] писателям, произнесенный в назидание современным ревнителям отечественного просвещения, содержит важное указание на непреходящую ценность античного наследия. подсказывая одновременно мысль о необходимости его внимательного изучения.

Помимо Ломоносова, который искал у древних авторов подтверждений для своих историко-литературных теорий, обращались к античности и другие русские академики, чьей специальностью также, собственно говоря, отнюдь не было изучение классической древности. Широкий интерес в обществе к культурному наследию древних греков и римлян, с одной стороны, и нехватка специалистов - переводчиков, с другой, побуждали обращаться к занятию переводами различных людей, знавших греческий или латинский язык, независимо от их узкой специальности. Товарищ Ломоносова по Академии наук, профессор ботаники и натуральной истории С. П. Крашенинников (1713 - 1755 гг.), отлично владевший латинским языком, заново перевел "Историю об Александре Великом" Курция Руфа, снабдив свой перевод многочисленными примечаниями, преимущественно историко-географического содержания.¹²⁴ Труд Крашенинникова - замечательный пример строго научного отношения к переводу: "он считался совершенным, классическим, он и теперь имеет цену свою, по крайней мере в сравнении с другими переводами латинских авторов".¹²⁵ Другой русский академик, профессор астрономии Н. И. Попов (1720 - 1782 гг.) издал свой перевод Юстина;¹²⁶ на русском языке этот автор появился тогда впервые, поскольку прежде выполненный перевод Кантемира затерялся и так и не был напечатан.

Не только академики, но и их ученики занимались переводами античных авторов. Ученик и продолжатель дела Ломоносова Н. Н. Поповский (ок. 1730 - 1760 гг.), позднее ставший профессором философии и красноречия в Московском университете, в бытность свою академическим студентом перевел стихами послание "К Пизонам" и несколько од Горация. Перевод этот удостоился высокой оценки со стороны Ломоносова и был им рекомендован к печати [99] (1753 г.).¹²⁷ Вообще Поповский был талантливым и трудолюбивым переводчиком, однако он отличался исключительной взыскательностью к своим трудам и неохотно соглашался на их публикацию. Есть сведения, что он перевел боvльшую часть "Истории" Тита Ливия и много анакреонтических од, однако за несколько дней до смерти сжег эти переводы вместе с другими своими рукописями.¹²⁸

Кроме того, переводами античных авторов занимались и специальные, профессиональные переводчики, работавшие при Академии наук. Так, товарищ Ломоносова по Московской славяно-греко-латинской академии, студент, а затем переводчик Академии наук, В. И. Лебедев (1716 - 1771 гг.) перевел Корнелия Непота;¹²⁹ он же был автором популярной латинской грамматики, выдержавшей 11 изданий.¹³⁰ Другой академический переводчик и писатель Г. А. Полетика (1725 - 1784 гг.) перевел, впрочем, уже не находясь на службе Академии наук, Эпиктета и Кебета; позднее им был издан перевод "Меморабилий" и "Апологии Сократа" Ксенофонта.¹³¹ Наконец, следует упомянуть еще об одном академическом переводчике - И. С. Баркове (1732 - 1768 гг.). Ученик и сотрудник Ломоносова, талантливый поэт, приобретший скандальную славу своими непристойными виршами, Барков перевел стихами сатиры Горация и басни Федра.¹³² Интерес к Горацию - столпу классической поэтики был завещан Баркову, как и Поповскому, их общим учителем - Ломоносовым.

В заключение мы должны еще раз подчеркнуть решающую роль Академии наук в развитии русского антиковедения: исследовательская работа, сколь бы ограниченно она ни велась, подготовка соответствующих специалистов, наконец, пропаганда, главным образом через переводы, сведений об античном мире - все это на первых порах осуществлялось исключительно силами Академии. Однако, если изучение античности так и осталось на всем протяжении XVIII века преимущественным делом Академии (за ее пределами мы почти не встречаем ученых типа Байера или Тредиаковского), то в [100] области обучения, в деле подготовки людей с классическим образованием, у Академии наук уже с середины века появился важный помощник - Московский университет (основан в 1755 г.). На философском факультете этого первого в нашей стране университета в собственном смысле слова предусматривалось чтение курсов красноречия и истории, русской и всеобщей, а также древностей. В основанных тогда же двух московских гимназиях, которые должны были готовить студентов для университета, вся вторая ступень или, как было сказано в Проекте, "вторая школа" (IV - VI годы обучения), отводилась для изучения латыни. По такому же типу вскоре была основана еще одна гимназия - в Казани (в 1758 г.). В ее задачи также входила подготовка студентов для Московского университета.

Разумеется, постановка преподавания в новых учебных заведениях на первых порах была далека от совершенства. Сказывалась нехватка необходимых учебных пособий, неразработанность общей системы преподавания, а главное - отсутствие должного числа собственных, хорошо подготовленных, знающих и добросовестных преподавателей. Последнее старались компенсировать привлечением к преподаванию учителей и профессоров из числа иностранцев, специально приглашаемых из-за границы или же "своих", уже обретавшихся в России; при этом являлось много случайных людей, способных лишь скомпрометировать ту науку, которую они брались преподавать. Так всеобщую историю в новом университете читали Ф.-Г. Дильтей и И.-Г. Рейхель, оба весьма посредственные специалисты, к тому же придерживавшиеся консервативных взглядов на задачи преподавания, активно выступавшие против новых, материалистических идей, которые уже тогда пробивали себе дорогу в науке. К счастью, общий тон в Московском университете задавали не эти приехавшие из-за границы "предприимчивые дилетанты" (выражение С. Л. Пештича), а молодые русские преподаватели - профессора красноречия Н. Н. Поповский и А. А. Барсов (оба воспитанники Академического университета, ученики Ломоносова) и явившиеся несколько позднее магистр философии Д. С. Аничков и профессора права С. Е. Десницкий и И. А. Третьяков (эти были уже воспитанниками Московского университета, причем Десницкий и Третьяков завершили свое образование за границей, в Глазго, где слушали лекции Адама Смита).

Эти профессора представляли в университете передовое, ломоносовское [101] направление; Поповский и Барсов вслед за своим учителем горячо выступали против остатков средневековой схоластики, всячески подчеркивая всепобеждающую силу человеческого разума, просвещения и науки, призванных по словам Барсова, рассеять "невежества тьму, в которой мы рождаемся, и истребить те предрассуждения, которые к нам от худого воспитания прилепляются".¹³³ Аничков в своем знаменитом "Рассуждении из натуральной богословии о начале и происшествии натурального богопочитания", опираясь на материалистические традиции Эпикура и Лукреция, развивал мысль об историческом характере религиозных представлений, в основе которых лежат вполне естественные чувства страха, возбуждения и удивления. Наконец, Десницкий и Третьяков в своих курсах по истории права первыми в России ясно указали на важное значение экономических факторов, отношений собственности, которые, по их мнению, о и определяют политическое развитие общества и характер юридических институтов. Мысли, высказанные этими учеными, намного обгоняли свое время; они должны были оказывать сильное воздействие на развитие общественной мысли и университетской гуманитарной науки, прививая, в частности, учащейся молодежи рационалистический взгляд на историю.

В общем Московский университет, при всем несовершенстве преподавания в первые годы его существования, давал неплохие знания своим питомцам. Д. И. Фонвизин (1744 - 1792 гг.), бывший одним из первых студентов университета, вспоминает ряд анекдотических подробностей о том, как обучали в то время, однако, в конце концов, он отдает должное университету. "Как бы то ни было, - заключает он, - я должен с благодарностью вспоминать университет, ибо в нем, обучаясь по латыни, положил основание некоторым моим знаниям. В нем научился я довольно немецкому языку, а паче всего в нем получил я вкус к словесным наукам ... "¹³⁴

При Московском университете осуществлялась также большая работа по изданию различных учебных пособий, в частности греческих и латинских грамматик и словарей, а также учебных книг по всеобщей истории. Так, в 1769 г. университет издал "Краткую всеобщую историю" Иеронима Фрейера (в переводе и с дополнениями Х. А. Чеботарева); эта книга до конца века оставалась основным [102] учебным пособием по университетскому курсу истории.

Таким образом, новые гимназии и университет стали важными очагами просвещения в России. Более того, в связи с тем, что Академический университет после смерти Ломоносова фактически прекратил свое существование, Московский университет стал с конца 60-х годов важнейшим центром по подготовке специалистов с высшим образованием, в частности и по всеобщей истории.¹³⁵

Весьма значительной также была та работа, которая совершалась за пределами Академии наук по переводу античных авторов и современной западно-европейской литературы об античном мире. В этой области, помимо академических профессоров и переводчиков, в XVIII в. трудилось множество людей, главным образом из числа преподавателей светских или духовных учебных заведений, а также священники, писатели, художники, любители литературных занятий из числа образованных чиновников, словом, самые различные представители тогдашней русской интеллигенции. Особенно много переводов было выполнено во 2-й половине XVIII в., при Екатерине II, правительство которой заигрывало с идеями европейского просвещения и поощряло, в определенных рамках, переводческую деятельность. Наиболее значительными предприятиями того времени были переводы двух великих эпических поэтов - Гомера и Вергилия.

Над переводом Гомера в XVIII в. трудилось несколько переводчиков. Первым перевел Гомера К. А. Кондратович (1703 - 1788 гг.), известный переводчик и лексикограф, долгое время состоявший на службе Академии наук (впрочем, к Гомеру он обратился, как кажется, по собственной инициативе, без всякого побуждения со стороны Академии наук). Кондратович в конце 50-х - начале 60-х годов перевел прозою, с латинской версии Иоанна Спондана, обе гомеровские поэмы - "Илиаду" и "Одиссею", однако его труд остался [103] неопубликованным и на последующую традицию гомеровских переводов не оказал никакого влияния.¹³⁶ Кондратович переводил Гомера простым, будничным языком своего времени, широко используя чисто современные слова и выражения, непригодные для передачи героического духа поэм ("фрунт", "ружье", "кавалер", "штиблеты с серебряными пуговицами", "юпка", "государь батюшка" и пр.; особенно забавно выглядит постоянная передача патронимикона русским отечеством: "Юпитер Сатурнович", "Диомед Тидеевич" и даже "Агамемнон Андреевич"!).¹³⁷

Иную, и в конечном счете более верную стилистическую установку отражает перевод, выполненный несколько позднее Петром Екимовым, скромным чиновником из Новороссии. В 70 - 80-х годах Екимов, по заказу фаворита Екатерины II Г. И. Потемкина, перевел - тоже прозою, но уже с греческого оригинала - обе гомеровские поэмы.¹³⁸ Язык екимовского перевода - высокоторжественный, книжный, изобилующий архаизмами, "местами чисто евангельский"¹³⁹ - резко отличается от обыденной речи Кондратовича. Контрастирующие переводы Кондратовича и Екимова, замечает исследователь этих переводов А. Н. Егунов, "непреднамеренно определили два противоположных подхода к переводимому ими поэту: Гомера следует переводить самым обычным, современным языком и тем приблизить его к читателю или же, напротив, не боясь отпугнуть читателя, дать ему понять необычным, странным языком перевода, что перед ним нечто необычное и величественное, т. е. изъять читателя из сферы обыденности и постараться приблизить его к Гомеру. Иначе говоря, сделать Гомера современником читателя или, наоборот, читателя - современником Гомера".¹⁴⁰

В конце концов возобладала вторая тенденция, наиболее удачно воплотившаяся в переводе Н. И. Гнедича. Однако между Екимовым и Гнедичем стоит еще один переводчик Гомера - Е. И. Костров [104] (1750 - 1796 гг.), чей стихотворный перевод явился важным связующим звеном между архаической прозой Екимова и высокой поэзией Гнедича. Воспитанник Московской славяно-греко-латинской академии и Московского университета, где он получил степень бакалавра, Костров был талантливым поэтом и плодовитым переводчиком; в частности, из древней литературы он, кроме Гомера, перевел еще "Превращения" ("Золотого осла") Апулея (2 части, М., 1780 - 1781). В 1787 г. он выпустил в свет перевод первых шести песен "Илиады", переведенных им непосредственно с греческого александрийскими стихами.¹⁴¹

Свой перевод Костров сообразовал со вкусами тогдашнего светского общества: Гомер явился у него приглаженным на французский манер. Тем не менее в истории русских переводов Гомера труду Кострова принадлежит почетное место. Превосходная, насколько это было возможно в рамках александрийского стиха, передача подлинника, легкий, изящный стиль, живая и образная речь (многими эпитетами, образованными Костровым, впоследствии воспользовался Гнедич) - все это обеспечило костровскому переводу длительную популярность среди читателей и сделало его подлинным родоначальником русских художественных переводов Гомера. Поэт В. В. Капнист (1758 - 1823 гг.) приветствовал появление перевода Кострова восторженными стихами:

Незадолго до того, как Костров издал свой перевод "Илиады", другой русский поэт В. П. Петров (1736 - 1799 гг.) перевел Вергилия. Воспитанник, а затем преподаватель Московской славяно-греко-латинской академии, Петров был видным поэтом официального направления. В своих одах и стихотворных посланиях он восхвалял Екатерину и ее фаворитов, особенно Потемкина, с которым был близок (в ту пору всеобщего увлечения античностью Потемкин брал уроки греческого языка у Петрова). С 1768 г. Петров состоял [105] личным переводчиком и чтецом при Екатерине II; имеператрица же подала ему мысль заняться переводом Вергилиевой "Энеиды" - произведения, конечной целью которого было прославление императорской власти. Первые шесть песен "Энеиды" Петров издал в своем переводе еще в 1770 г.;¹⁴³ полный перевод "Энеиды" был им опубликован между 1781 и 1786 гг.¹⁴⁴ Перевод Петрова, как и костровский перевод "Илиады", был сделан александрийскими стихами, однако на этом и кончается сходство: язык Петрова - темный, запутанный, изобилующий славянизмами и словесными ухищрениями собственного производства - не идет ни в какое сравнение с ясной и гладкой речью Кострова. Только что созданная тогда Российская Академия (Академия русского языка и словесности), выражая официальную точку зрения, высоко оценила труд Петрова. "Виргилий, - говорилось в отзыве этой Академии, - нашел в господине советнике Петрове страшного соперника, и красоты сего избраннейшего римского стихотворца сделались нашим стяжанием посредством прекрасного сего переложения".¹⁴⁵ Напротив, оппозиционно настроенные писатели и журналисты подвергли перевод Петрова уничтожающей критике. Близкий к Н. И. Новикову поэт В. И. Майков (1728 - 1778 гг.) так, в частности откликнулся на творение Петрова:

Как бы то ни было, общими усилиями академических и иных переводчиков во 2-й половине XVIII в. было переведено множество памятников древней литературы. Среди античных авторов, чьи сочинения привлекли тогда внимание русских переводчиков, почетное место занимают историки. В частности, в это время были переведены произведения Геродота, Диодора Сицилийского, Иосифа Флавия, Геродиана, Юлия Цезаря, Саллюстия, Веллея Патеркула, Валерия Максима, Тацита (неполностью), Светония, Флора, сборник "Писатели истории Августов" и сокращение Евтропия. Если добавить к этому переводы Корнелия Непота, Курция Руфа и [106] Юстина, о которых упоминалось выше, то выходит, что к концу XVIII в. сочинения большей части античных историков были уже доступны русскому читателю. Заметим, что некоторые из переводов, выполненных в XVIII в., до сих пор остаются единственными (например, перевод Диодора Сицилийского, выполненный московским священником И. А. Алексеевым).

Наряду с эпическими поэтами и историками, много переводили во 2-й половине XVIII в. и других античных авторов. Среди тех, чьи сочинения появились тогда на русском языке, были и философы (кроме упомянутых выше Кебета и Эпиктета - Платон, Аристотель, Феофраст, Плутарх, Цицерон, Сенека), и ораторы (Демосфен, Исократ, тот же Цицерон), и поэты (Сафо, Анакреонт, Теренций, Вергилий, Гораций, Овидий, Федр, Клавдиан), и писатели-прозаики (Эзоп, Ксенофонт, Лукиан, Харитон, Апулей), и ученые (Эвклид, Витрувий). Особо следует обратить внимание на непрекращающуюся традицию русских переводов Анакреонта, Вергилия, Горация и Овидия - любимых поэтов эпохи классицизма. В конце века, в частности, появился замечательный перевод Анакреонта, выполненный при содействии архиепископа Евгения (Булгариса) поэтом Н. А. Львовым (1751 - 1803 гг.).¹⁴⁷ Перевод Львова сделан нерифмованными стихами, с сохранением размера подлинника, при этом "настолько гладким и поэтическим языком, что его и теперь можно читать с большим удовольствием".¹⁴⁸

Переводы античных авторов дополняются русскими изданиями сочинений современных западно-европейских писателей. Помимо монументальных трудов Роллена и Кревье, переведенных Тредиаковским, во 2-й половине XVIII в. на русский язык было переведено еще довольно значительное число сочинений по античной истории: "История о бывших переменах в Римской республике" аббата Верто д`.Обёф (3 тома, СПб.. 1771 - 1775, перевод И. Ф. Богдановича), "Краткое описание правления Афинской республики" Ламберта Боса (СПб., 1779), "Сокращенная древняя история" Лепренс де Бомон (3 тома, М., 1787), а также ряд других произведений по истории и географии древнего мира, правовым и религиозным древностям, философии, искусству и мифологии. Среди других выделяются сочинения выдающихся представителей европейского просвещения: Ш.-Л. Монтескье - "Размышления о причинах величества [107] римского народа и его упадка" (СПб., 1769, перевод А. Поленова) и Г.-Б. Мабли - "Размышления о греческой истории" (СПб., 1773, перевод А. Н. Радищева). Издание этих сочинений в России свидетельствовало о внимании русской читающей публики к новинкам западной теоретической мысли, о растущем интересе к общим вопросам исторического развития, к тому, что мы теперь называем философией истории.

Хуже обстояло дело с оригинальной литературой. В сущности говоря, исследованиями продолжали заниматься лишь немногочисленные сотрудники Академии наук и (в последние десятилетия XVIII в.) профессора Московского университета, - и те и другие, как правило, иностранцы, недолго задерживавшиеся в России. Основную часть собственно русской литературы по античности составляли популярные статьи и обзоры, в большом числе публиковавшиеся тогда в журналах. Сочинения эти имели известную познавательную ценность, но в большинстве своем были лишены исследовательского характера. Из работ более или менее значительных назовем только сочинение И. С. Рижского (писателя, бывшего позднее ректором Харьковского университета) "Политическое состояние древнего Рима" (М., 1788). Это - популярный, но вместе с тем достаточно обстоятельный обзор государственного устройства Рима в разные эпохи его существования. Можно еще указать на "Скифскую историю" Андрея Лызлова (3 части, М., 1787). Опубликование этого произведения, написанного еще в конце XVII в., несомненно стояло в связи с возросшим интересом к прошлому Северного Причерноморья и Крыма - областей, за обладание которыми Россия вела тогда борьбу с Турцией. Окончательное присоединение Крыма (в 1783 г.) и начавшееся затем обследование новых земель способствовали в дальнейшем значительному оживлению деятельности отечественных антиковедов.

Подводя итоги, мы должны признать, что сколь бы ни были ограниченными успехи русского антиковедения в XVIII в., этому столетию принадлежит почетное место в истории нашей науки. До этого времени в России не только не велось научного изучения древней истории, но не было, в сущности говоря, и самой светской науки истории. В XVIII в. такая наука появилась, и вместе с ней пробились первые ростки отечественной науки об античности. В ту пору классическая филология в России оказалась представленной крупными учеными - Байером и Тредиаковским, чья научная [108] деятельность предвосхищает замечательные успехи русского антиковедения в следующем столетии. Еще больше было сделано для популяризации знаний об античном мире: многочисленные переводы произведений древних авторов и сочинений современных западных ученых, частая публикация в журналах различных статей и заметок, разъясняющих смысл тех или иных частностей в древней истории, издание соответствующих пособий, наконец, внедрение классических дисциплин в обиход преподавания во вновь созданных светских учебных заведениях - все это заложило основы для последующего широкого изучения античности в XIX в.

Подобно тому как это было и в других областях знания, в истории русского антиковедения XVIII век был временем переходным - от первоначального осуществлявшегося преимущественно в рамках христианской традиции ознакомления к научному исследованию. Это обстоятельство, а также своеобразные исторические условия, в которых совершался этот переход (эпоха "просвещенного абсолютизма"), наложили свой отпечаток на развивавшуюся науку о классической древности. Недостаточная дифференцированность, свойственная тогда наукам об обществе, нашли в данном случае свое специфическое выражение.

В самом деле, когда мы говорим о распространении знаний об античном мире, о первых шагах научного изучения древней истории и литературы в России в XVIII в., мы не должны забывать, что все это происходило в тесной связи с общим культурным развитием, буквально пронизанным в то время духом античности. Начало русского антиковедения было неразрывно связано с тем новым возрождением античности, которое свершалось тогда в России так же, как и в Западной Европе. Знакомство с античной культурой, усвоение классических языков, изучение древней истории - все сливалось воедино, и в этом единстве науки о классической древности с классицизмом в культуре заключалась как сила, так и слабость тогдашнего антиковедения.

С одной стороны, налицо были мощные побудительные мотивы для занятий классическими языками и древней историей, - мотивы не только чисто научные, связанные с интересами развивающегося исторического знания, но и широко общественные, обусловленные политическими настроениями и художественными вкусами эпохи. В России XVIII века античность была универсальной питательной средой, за счет которой происходило формирование общественного [109] сознания. Какую бы область культуры или идеологии мы ни взяли, везде мы обнаружили бы присутствие античных форм, наличие античного материала в качестве исходного пункта для развития оригинальных представлений.

Наиболее ярко это нашло отражение в литературе и искусстве. В литературе основоположники русского классицизма А. Д. Кантемир, В. К. Тредиаковский, М. В. Ломоносов и А. П. Сумароков с успехом использовали теорию и опыт древних и своим творчеством показали, сколь плодотворным было для русской поэзии обращение к классическим традициям. Поэты следующего поколения в значительной степени продолжали руководствоваться эстетикой классицизма и в своих произведениях часто воскрешали темы и образы далекой античности. Для примера укажем на "Анакреонтические оды" М. М. Хераскова, на "Анакреонтические стихи" Г. Р. Державина и его же подражания Горацию (знаменитый "Памятник"). У колыбели русской драмы также стояла античность. Все русские писатели XVIII в., пробовавшие свои силы в этом жанре, следовали канонам классицизма, усвоенным прямо из древней литературы или через французское посредничество. Более того, отдавая должное господствующему направлению, они даже обращались к прямому воспроизведению античных мифологических сюжетов (трагедия Тредиаковского "Деидамия", "Демофонт" Ломоносова, "Аристона" Сумарокова, "Дидона" Я. Б. Княжнина). Наконец, с античностью связаны и первые шаги русской повествовательной прозы: романическая литература нового типа начинается с таких произведений, как "Приключения Фемистокла" Ф. А. Эмина ("первый образец русского "государственного" политико-нравственного романа"),¹⁴⁹ "Нума, или процветающий Рим" Хераскова, "Похождение Ахиллесово" М. Д. Чулкова. Даже в публицистике - жанре, казалось бы, более всех других связанном с современностью, античность служила постоянным источником, к которому обращались писатели самых различных направлений: апологеты абсолютизма ссылались на Цезаря и Августа, между тем как первые критики самодержавия воодушевлялись примером республиканца Брута (радищевская ода "Вольность").

Не менее яркую картину мы наблюдаем и в искусстве. Строгие, величественные линии античной архитектуры возродились в это время в творениях замечательных зодчих - А. Ф. Кокоринова и [110] Валлена Деламота (здание Академии художеств в Петербурге), Антонио Ринальди (Мраморный дворец), В. И. Баженова (дом Пашкова в Москве), М. Ф. Казакова (здание Сената в московском Кремле), И. Е. Старова (Таврический дворец), Чарльза Камерона и Джакомо Кваренги (дворцы и другие сооружения в Павловске и в Царском Селе). Образы классической древности ожили в произведениях скульпторов - Ф. Г. Гордеева ("Прометей"), М. И. Козловского ("Бдение Александра Македонского", "Спящий Амур", "Амур со стрелой", "Поликрат"), Ф. Ф, Щедрина ("Марсий, "Спящий Эндимион", "Венера"), И. П. Прокофьева ("Морфей", "Актеон", цикл рельефов для парадной лестницы Академии художеств). К сюжетам античной мифологии и истории неоднократно обращались живописцы - основоположники русской академической школы А. П. Лосенко ("Прощание Гектора с Андромахой"), И. А. Акимов ("Прометей и Минерва", "Самосожжение Геркулеса"), П. И. Соколов ("Меркурий и Аргус", "Дедал привязывает крылья Икару", "Венера и Адонис").

Не довольствуясь творениями отечественных мастеров, цари и вельможи для украшения своих дворцов закупали произведения искусства за границей, и среди этих вывезенных из-за границы вещей работы на античные темы также составляли значительную часть. Особенно важно заметить, что в числе приобретенных таким образом произведений искусства попали в Россию и первые подлинные творения античных мастеров. Приобретенная еще при Петре I статуя Афродиты (так называемая "Венера Таврическая") положила начало русским коллекциям античной скульптуры, позднее поступившим в Эрмитаж. Особенно много приобретений такого рода было сделано при Екатерине II (в частности, агентом императрицы была куплена богатейшая коллекция античных вещей, собранная Лайдом Брауном). В основанной Екатериною картинной галерее Эрмитажа с самого начала видное место заняли произведения на античные темы; среди них были такие шедевры, как "Персей и Андромеда" Рубенса, "Даная" Тициана, "Похищение Европы" Гвидо Рени.

Сказанного вполне достаточно чтобы понять, сколь сильным было в ту пору в определенных кругах русского общества увлечение всем античным. Этот повышенный интерес к античности несомненно стимулировал изучение древнего искусства, литературы и истории и таким образом способствовал развитию науки о классической [111] древности. Однако столь важное для судеб нашей науки единение с культурным движением современности имело и свои теневые стороны. Изучение древности, всецело обусловленное потребностями современного культурного и идеологического развития, не могло в достаточной степени абсолютизироваться - это была наука, однако такая, в которой методическое исследование фактов еще не отделилось от их художественной или публицистической интерпретации. В свою очередь, это обстоятельство затрудняло дальнейшую дифференциацию науки о классической древности. В сущности говоря, в XVIII в. существовало некое нерасчлененное антиковедение, из которого еще не выделились в качестве специальных дисциплин ни история, ни филология, ни изучение искусства. Дальнейшее самоопределение антиковедения как науки, во-первых, и дифференциация этой науки на специальные дисциплины, во-вторых, - вот две задачи, которые XVIII век оставил в наследство следующему столетию.

1 Ср.: Пекарский П. История имп. Академии наук в Петербурге, т. I, СПб., 1870, с.XXVII. (назад)

2 Пештич С. Л. Русская историография XVIII века, ч. I, Л., 1961, с. 68. (назад)

8 Пекарский П. Наука и литература в России при Петре Великом, т. II, СПб.,1862, с. 217. (назад)

9 Пекарский П. Наука и литература в России при Петре Великом, т. I, СПб.,1862, с. 232. (назад)

12 Леонтьев П. М. Венера Таврическая // Пропилеи, кн. I, М., 1851, отдел I, с. 125 -134; Неверов О. Я. Памятники античного искусства в России петровского времени // Культура иискусство петровского времени. Л., 1977, с.37-53 (о Венере Таврической - с.48-49). (назад)

13 Соловьев С.М. История России с древнейших времен, кн.VIII, т.16, М., 1962, с. 547. (назад)

14 Лобода А. М. К истории классицизма в России в первую половину XVIII столетия. (Отд. оттиск из сб. "Serta Borysthenica"). Киев, 1911, с. 5 - 10. (назад)

15 См.: Быкова Т. А.Книгоиздательская деятельность Ильи Копиевского и Яна Тесинга // Быкова Т. А. и Гуревич М. М. Описание II, с. 318 - 341 (приложение IV). (назад)

16 Быкова Т. А. и Гуревич М. М.Описание II, с. 278 - 279. (назад)

21 Быкова Т. А. и Гуревич М. М.Описание I, с. 128 - 130, 206. (назад)

22 Берков П. Н. Русская книга кирилловской печати конца XVII - первой четверти XVIII века // Быкова Т. А. и Гуревич М. М. Описание II, с.15, 16. (назад)

23 Пештич С. Л. Русская историография XVIII в., ч. I, с. 69. (назад)

24 Пекарский П. Наука илитература в России при Петре Великом, т. I, с. 243. (назад)

25 Быкова Т. А. и Гуревич М. М.Описание I, с. 246 - 247, 412 - 413. (назад)

26 Пекарский П. Наука илитература в России при Петре Великом, т. I, с. 325. (назад)

27 Быкова Т. А. и Гуревич М. М.Описание II, c. 208 - 211. (назад)

29 Быкова Т. А. и Гуревич М. М.Описание I, с. 288 - 289. (назад)

30 Быкова Т. А. и Гуревич М. М.Описание II, с. 295 - 299. (назад)

31 Например, дается изображение черепахи, а рядом, под голландским заголовком "Een Schildtpadt", серия афоризмов:"Терпением всем делам окончание увидишь. Festinalente" и пр.; или другое изображение - юноши идевушки, разделенных морским проливом, а рядом, под заголовком " Leander zwemt over de Zee", афоризмы:"А что не можешь ты, любовь? Ecquid non potest amor?" ит. д. (назад)

32 Благой Д. Д. Историярусской литературы XVIII века, изд. 4-е, М., 1960, с. 32. (назад)

33 Быкова Т. А. и Гуревич М. М.Описание I, с. 396 - 397. (назад)

34 Егунов А. Н. Гомер в русских переводах XVIII - XIX веков. М.-Л., 1964, с. 26. (назад)

35 Быкова Т. А. и Гуревич М. М. Описание I, с. 119 - 120. (назад)

36 Соболевский А. И.Переводная литература Московской Руси XVI - XVII веков. СПб., 1903, с. 109 - 110. (назад)

37 Нагуевский Д. И.Библиография по истории римской литературы в России с 1709 по 1889 год. Казань, 1889, с. VII. (назад)

39 См. предисловие Крашенинникова к его переводу Курция Руфа: "Квинта Курция История о Александре Великомцаре македонском", т. I, СПб., 1750, с. 9. (назад)

40 Быкова Т. А. и Гуревич М. М.Описание I, с. 92. (назад)

41 Там же, с. 117 - 118. См. также:Пекарский П. Наука и литература в России при Петре Великом, т. I, с. 332. (назад)

42 Быкова Т. А. и Гуревич М. М. Описание I, с. 478 - 479. См. также: Пекарский П. Наука и литература в России при Петре Великом, т. I, с. 213; т.II, с. 630 - 632. (назад)

43 См.: Пештич С. Л. Русская историография XVIII в., ч.I, с. 141 - 151. (назад)

44 Татищев В. Н. История Российская, т. I, М.-Л., 1962, с. 315 - 316. (назад)

45 См.: Морозов П. Феофан Прокопович как писатель. СПб., 1880, с. 105 слл. (назад)

46 Пештич С. Л. Русская историография XVIII в., ч. I, с. 95 - 96. (назад)

47 Благой Д. Д. История русской литературы XVIII в., с. 71 - 80, 95. (назад)

48 Чистович И. Феофан Прокопович и его время. СПб., 1868, с. 631 - 638. (назад)

49 Пекарский П. История имп.Академии наук в Петербурге, т.I, c.XXVIII-XLII;"История Академии наук СССР", т.I, М.-Л., 1958,с.30-36, 429-435. (назад)

50 "История Академии наукСССР", т. I, с. 431. (назад)

53 Пекарский П. История имп.Академии наук в Петербурге, т. II. СПб., 1873, с. XLVIII. (назад)

54 Бестужев-Рюмин К. Русская история, т. I, СПб., 1872, с. 208. (назад)

55 Тихомиров М. Н. Развитие исторических знаний в России периода дворянской империи 1-й половины XVIII в. // "Очерки истории исторической науки в СССР". М., 1955, т. I, с. 190. (назад)

56 "История Академии наук СССР", т. I, с. 36 (из раздела, написанного И. И.Любименко и А. В. Предтеченским). (назад)

57 Пекарский П. П. Историяимп. Академии наук в Петербурге, т. I, с. 180 - 196 и другие места (см. по указателю под именем Байера). (назад)

58 Klotz Chr. A. De Th. S. Bayeri vita etscriptis // Bayer Th. S. Opuscula. Halle, 1770, p. III - XXXVIII. (назад)

59 Babinger. F. Gottlieb Siegfried Bayer (1694 -1738). Inaugural-Dissertation. Muenchen, 1915. (назад)

60 Пекарский П. П. История имп. Академии наук. т. I, с. 182 - 183. (назад)

63 Есть основания предполагать, что одним из таких переводчиков, приготовлявших необходимые материалы для Байера, был известный позднее "профессор элоквенции" и поэт В. К. Тредиаковский, состоявший на службе Академии наук уже с 1733 г. См.: Пекарский П.П. История имп. Академии наук. т. I, с. 190 (на основании намеков Г. Ф. Мюллера). (назад)

64 См. в этой связи следующие работы нашего академика: Bayer Th. S. 1) Devaragis // Commentarii Academiae scientiarum imperialis Petropolitanae (далее - CAP),t. IV (ad annum 1729), 1735, p. 275 - 311 (со сбивом нумерации страниц) = Opuscula, p. 339 - 370. Перевод: Беэр Ф. С.Сочинение о варягах. [СПб], 1767; 2) De Russorum prima expeditioneConstantinopolitana // CAP, t. VI (ed a. 1732 et 1733), 1738, p. 365 - 391; 3) Origines Russicae // CAP, t. VIII (ad a. 1736), 1741, p. 388 - 436. (назад)

65 Ср. отзыв М. Н. Тихомирова в кн.: Очерки истории исторической науки в СССР, т.I, М., 1955, с. 191. (назад)

66 Отзыв Шлецера заимствован нами у Ф. Бабингера (Babinger F. Gottlieb Siegfried Bayer, S. 8). (назад)

67 Bayer Th. S. Historia Osrhoena et Edessena exnumis illustrata. Petropoli, 1734. (назад)

68 Bayer Th. S. Historia regni GraecorumBactriani. Petropoli, 1738. (назад)

69 Вот перечень этих статейв хронологическом порядке: 1) De origine et priscis sedibusScytharum // CAP, t. I (ad a. 1726), 1728, p. 385 - 399 = Opuscula, p. 63 - 73; 2) DeScythiae situ qualis fuit sub aetatem Herodoti // CAP, t. I, p. 400 - 424 = Opuscula, p.73- 93; 3) De Cimmeriis // CAP, t. II (ad a. 1727), 1729, p. 419 - 433 = Opuscula, p. 126 -137; 4) Chronologia Scythica vetus // CAP, t. III (ad a. 1728), 1732, p. 295 - 350 =Opuscula, p.137 - 182; 5) Memoriae Scythicae ad Alexandrum Magnum // CAP, t. III, p. 351 -388 = Opuscula, p. 182 - 219; 6) Conversiones rerum Scythicarum temporibus Mithridatis Magni et paullo post Mithridatem // CAP, t. V (ad a. 1730 et 1731), 1738, p. 297 - 358 = Opuscula, p. 220 - 268; 7) De Hyperboreis // CAP, t. XI (ad a. 1739), 1750, p. 330 - 348.- Первые две есть и в русском переводе в кн.: Краткое описание Комментариев Академии наук, ч. I.СПб., 1728, с. 125 - 138 и 139 - 166. (назад)

70 Bayer Th. S. De muro Caucaseo // CAP, t. I (ada. 1726), 1728, p. 425 - 463 = Opuscula, p. 94 - 125. Перевод см. в кн.: Краткое описание Комментариев Академии наук, ч. I,с. 167 - 207. (назад)

71 [Байер Т. З.]. Краткое описание всех случаев, касающихся до Азова от создания сего города до возвращения оного под российскую державу. СПб, 1738 (переиздание - 1768 г.). (назад)

72 Bayer Th. S. 1) Fasti Achaici; 2) FastiAchaici illustrati // CAP, t. V (ad a. 1730 et 1731), 1738, p. 374 - 381, 382 - 448 =Opuscula, p. 269 - 287, 288 - 339. (назад)

73 Bayer Th. S. De Vestritio Spurinna lyrico eteius fragmentis // CAP, t. XI (ad a. 1739), 1750, p. 311 - 329. (назад)

74 Их подборка хорошо представлена в "Opuscula" Байера, изданных Х. А.Клотцом. (назад)

75 Bayer Th. S. De Venere Cnidia // CAP, t. IV(ad a. 1729), 1735, p. 259 - 274 = Opuscula, p. 1 - 13. (назад)

76 Рубинштейн Н. Л. Русская историография. М., 1941, с. 96. (назад)

77 Пекарский П. П. Историяимп. Академии наук., т. I, с. 181. (назад)

78 Чистович И. А. Феофан Прокопович и его время. СПб., 1868, с. 631; Пекарский П.П. История имп. Академии наук, т. I, с. 188, 193, 216 - 217, 635- 636. (назад)

79 А. Кантемир - Феофилу Зигфриду Байеру, Москва, 16 июля 1730 г. // Пекарский П. П. История имп. Академии наук, т. I, с. 194 (письмо писано на латинском языке). (назад)

80 Беер [Байер Т. З.]. История о жизни и делах молдавского господаря князя Константина Кантемира. М., 1783. (назад)

81 Об участии Байера в защите интересов академической корпорации см.: Пекарский П. П. История имп. Академии наук, т. I, с.XLVIII, прим. 1, и с. LII, прим. 1. О конфликте с Шумахером: там же, т. I, с. 189 - 192 (по записке Г. Ф. Мюллера). (назад)

82 О нем есть превосходный очерк Р. И. Сементковского "А. Д. Кантемир, его жизнь и литературная деятельность" (СПб., 1893). Полезна также работа М. И. Радовского "Антиох Кантемир и Петербургская Академия наук" (М.-Л.,1959). Издания сочинений А. Кантемира: "Сочинения, письма и избранные переводы" (2 тома, СПб., 1867 -1868); "Собрание стихотворений" (в большойсерии "Библиотека поэта", Л., 1956). (назад)

84 Благой Д. Д. История русской литературы XVIII века, с. 91. (назад)

85 Сведения об этих переводах Кантемира восходят к биографии писателя, составленной его другом аббатом Гуаскои опубликованной вместе с французским переводом его сатир ("Satyres de Monsieur le Prince Cantemir. Avec l ;histoire de savie". A Londres, 1749). Позднее эта биография была переведена на русский язык и напечатана: в сокращенном виде - в издании сатир А. Кантемира 1762 г., а в более полном - в приложениях к сочинениюБайера о кн. К. Кантемире ("История о жизни и делах молдавского господаря князя Константина Кантемира", с. 330 - 358; о переводах А. Кантемира говорится на с. 357). (назад)

87 См.: Кантемир А. Д. Соч., т. I, соответственно с. 341 и 384. (назад)

88 Радовский М. И. Антиох Кантемир и Петербургская Академия наук, с. 80. (назад)

91 Кантемир А. Д. Соч., т. I, с.363. Цитируется отрывок из "Менипповых сатур" Варрона Реатинского. (назад)

94 О кантемировских и других русских переводах Анакреонта и Горация, выполненных в XVIII в., см.: Кутателадзе Н. Н. Кистории классицизма в России. Анакреонтические песни в русской литературе XVIII столетия //"Филологические записки", 1915, вып. 3, с. 361 - 413;вып. 4, с. 467 - 522; Берков П. Н. Ранние русские переводчики Горация // "Известия АН СССР", VII сер., отделение обществ. наук, 1935, № 10, с. 1039 - 1056. (назад)

95 Сведения о нем сообщил впервые В. Г. Дружинин в статье "Три неизвестные произведения князя Антиоха Кантемира" (ЖМНП, ч. 254, 1887, № 12, отд. II, с. 194 - 204). Здесь же публикуются предисловие Кантемира и составленное им же "О Иустине известие"; сам перевод остался неизданным. (назад)

96 Татищев В. Н. История Российская, т. I. М.-Л., 1962, с. 90. (назад)

97 См.: Пештич С. Л. Русская историография XVIII века, ч. II. Л., 1965, с. 147 - 148. (назад)

98 Пекарский П. П. История имп. Академии наук, т. I, с. 318 (по записке Г. Ф.Мюллера). (назад)

99 О Лоттере см.: Пекарский П.П. История имп. Академии наук в Петербурге, т. I,с. 535 - 538; о Крузиусе - там же, с. 689 - 696. (назад)

101 Crusius Chr. De originibus pecuniae a pecoreante nummum signatum. Petropoli, 1748. (назад)

102 "История Академии наук СССР", т. I, с. 303. (назад)

103 Оба названных в скобках историка так же, как и Лоттер и Крузиус, были выходцами из Германии. Иоганн-Эбергард Фишер был адъюнктом Петербургской Академии наук с 1732 г., профессором истории и древностей с 1747 г.Иоганн-Фридрих Гакман состоял на службе в Петербургской Академии наук (в качестве адъюнкта по истории) всего два года - с 1782 по 1784 г. Статья Фишера о гипербореях: Рассуждение о гиперборейцах, или о народе за севером находящемся // Ежемесячные сочинения к пользе и увеселению служащие, 1755, февраль, с. 131 - 146. Сочинение Гакмана о греческих поселениях на Черном море, упомянутое в "Истории Академии наук СССР" (т. I, с.399), нам не удалось отыскать. (назад)

104 Материалы для его биографии см. у П. П. Пекарского ("История имп.Академии наук", т. II, с. 1 - 258). Специально о переводческой деятельности Тредиаковского: Дерюгин А. А. В. К. Тредиаковский - переводчик. Становление классического перевода в России.Саратов, 1985. Издания сочинений Тредиаковского: "Сочинения" (3 тома, СПб., 1849);"Стихотворения" (в серии "Библиотека поэта". Л., 1935); "Избранные произведения" (в той же серии, М.-Л., 1963). (назад)

105 Пекарский П.П. Историяимп. Академии наук, т. II, с. 3 - 4. (назад)

109 См.: Орлов А. С."Тилемахида" В. К. Тредиаковского // XVIII век, сб. I, 1935, с.5-55. (назад)

110 См. также: МодзалевскийЛ. Б. "Евнух" В. К. Тредиаковского // там же, с.311 - 326. (назад)

111 Благой Д. Д. История русской литературы XVIII века, с. 135. См. также: Круглый А. О. О "Римской истории" Роллена в переводе Тредиаковского // ЖМНП, ч. 36, 1876, с. 226 - 233. (назад)

112 См.: Тредиаковский В. К. Сочинения. СПб., 1849, соответственно т. I, с. 411 - 430, ит. III, с. 605 - 629. (назад)

113 Тредиаковский В. К. Соч., т. I, с. 412 - 413. (назад)

115 Материалы для его биографии см. у П. П. Пекарского (История имп. Академии наук, т. II, с. 259 - 963). Из необозримой литературы о Ломоносове назовем лишь два общих очерка: Меншуткин Б. Н. Жизнеописание М. В.Ломоносова. М.-Л., 1947; Морозов А. А. М. В. Ломоносов(1711 - 1765). Л., 1955. Специально об отношении Ломоносова к античности: Нахов И. М. Ломоносов иантичность // Вопросы классической филологии, вып. 1, М., 1965, с. 3 - 41; Путнынь Э. К. Истоки русской историографии античности (М. В. Ломоносов, А. Н.Радищев). Саратов, 1968, с. 3 - 53. Новейшее издание трудов Ломоносова: Полное собрание сочинений в 10 томах, Л., 1950 - 1959. (назад)

116 Ломоносов М. В. Полн.собр. соч., т. VIII, 1959, с.14-15. (назад)

119 Анализ ломоносовскихпереводов из Гомера см. в кн.: Егунов А. Н. Гомер врусских переводах ХVIII-ХIХ веков. М.-Л., 1964, с. 29 - 39. (назад)

120 Ломоносов М. В. Полн.собр. соч., т. VIII, с.761-767. (назад)

121 См.: Колобова К. М.Разговор М. В. Ломоносова с Анакреоном // "Вестн.Ленингр. ун-та", 1951, № 2, с. 89 - 99. (назад)

122 См.: Ломоносов М. В. Полн.собр. соч., т. VI, 1952, с.163-286. (назад)

123 Ломоносов М. В. Полн.собр. соч., т. VII, с. 592. (назад)

124 "Квинта КурцияИстория о Александре Великом царе македонском с дополнениями Фрейнсгейма и с примечаниями", 2 тома, СПб., 1750. (назад)

125 Черняев П. Н. Следы знакомства русского общества с древнеклассической литературой в век Екатерины II. Воронеж, 1906, с. 106. (назад)

126 "Юстин, древнейуниверсальной истории Трога Помпея сократитель", СПб., 1768. (назад)

127 См.: Пекарский П. П.История имп. Академии наук, т. II, с. 508 - 509. (назад)

128 См.: "Биографическийсловарь профессоров и преподавателей имп.Московского университета (1755 - 1855)", ч. II, М., 1855,с. 318 (биография Поповского, составленная С. П.Шевыревым). (назад)

129 "Корнелия Непота жития славных генералов", СПб., 1748. (назад)

130 Черняев П. Н. Следызнакомства ... , с. 108 - 109. (назад)

133 Цит. по: Штранге М. М.Демократическая интеллигенция России в XVIII веке.М., 1965, с. 50. (назад)

134 Фонвизин Д. И. Собр. соч.,т. II, М.-Л., 1959, с. 87 сл. (назад)

135 См.: Поздеева И. В.Изучение древней истории и древних языков вМосковском университете в 50 - 70-е годы XVIII в. // ВДИ,1962, № 3, с. 3 - 23; Пештич С. Л. Русская историографияXVIII века, ч. II, Л., 1965, с. 54 - 65, 86 - 89. О судьбе Академического университета см.: Кулябко Е. С. М.В. Ломоносов и учебная деятельность Петербургской Академии наук. М.-Л., 1962, с. 127 сл. (назад)

136 Рукописи перевода Кондратовича хранятся: рукопись "Илиады" - в Библиотеке им В. И. Ленина в Москве, рукопись"Одиссеи" - в Публичной библиотеке в Санкт-Петербурге. (назад)

137 См.: Егунов А. Н. Гомер врусских переводах ХVIII-ХIХ веков. М.-Л., 1964, с. 40 - 49. (назад)

138 "Омировы творения",2 части, СПб., 1776 - 1778 (перевод "Илиады");"Одиссея, героическое творение Омира", 2част, М., 1788. Второй перевод издан без указания имени переводчика, однако его принадлежность Екимову более чем вероятна (см.: Егунов А. Н. Гомерв русских переводах, с. 64 - 71). (назад)

139 Черняев П. Н. Следызнакомства ... , с. 76. (назад)

140 Егунов А. Н. Гомер врусских переводах, с. 70 - 71. (назад)

141 "Гомерова Илиада",СПб., 1787 (песни I - VI). Уже после смерти Кострова были опубликованы его переводы последующих песен "Илиады" - VII, VIII и части IX("Вестник Европы", 1811, № 14, с. 81 - 126; № 15, с. 172 - 192). (назад)

142 Капнист В. В. Собр. соч., т.I, М.-Л., 1960, с. 105. (назад)

143 "Еней, героическаяпоема Публия Виргилия Марона", песни I - VI, [СПб.,1770]. (назад)

144 "Еней, героическаяпоема Публия Виргилия Марона", песни I - XII, [СПб.,1781 - 1786]. (назад)

145 См.: Черняев П. Н. Следы знакомства ... , с. 154. (назад)

146 Майков В. И. Сочинения и переводы. СПб., 1867, с. 165. (назад)

147 "Стихотворение Анакреона Тийского", [кн. 1 - 3]. СПб., 1794. (назад)

148 Черняев П. Н. Следы знакомства ... , с. 116. (назад)

149 Благой Д. Д. История русской литературы XVIII века, с. 379. (назад )

Глава 3. ФОРМИРОВАНИЕ: ПРЕЕМСТВЕННЫХ НАУЧНЫХ ШКОЛ В ПЕРВЫЕ ДВЕ ТРЕТИ XIX В.

1. Русское общество и античность в первые десятилетия XIX в. Явление неоклассицизма

[112] Окончательное оформление русского антиковедения в науку происходит в 1-й половине XIX в. Этот процесс совершался под воздействием целого ряда факторов, важнейшими из которых были: во-первых, археологические открытия на юге России, доставившие исследователям классической древности новый обширный материал; во-вторых, продолжающееся перенесение на русскую почву и усвоение русскими учеными приемов и методов западной, главным образом немецкой, классической филологии; в-третьих, знакомство с новейшей европейской философией, чьи идеи оплодотворили науку об античности и спасли ее от омертвения.

Однако быстрым и, как мы увидим, значительным успехам русского антиковедения в первые десятилетия XIX в. способствовали не только эти частные моменты, но и исключительно благоприятная общая обстановка. Освежающее дыхание Французской революции, мощный патриотический подъем 1812 г., выступление декабристов - все это породило в начале века совершенно особую общественную атмосферу, всю пронизанную высокими гражданскими стремлениями и героическими настроениями. Отсюда - увлечение античностью, особенно античной героикой, столь характерное для русского общества начала XIX в.

Замечательным было то, что это было увлечение совсем иного рода, чем в предшествующее столетие: иные идеалы воодушевляли теперь людей, иными интересами обусловливалось и их обращение к античности. Идеологов "просвещенного абсолютизма", с их рационалистическим и несколько абстрактным культом государства, и в античности интересовала прежде всего государственная проблема. При этом идеальной формой оказывалась монархия Александра или Юлия Цезаря, а образцовым героем - сильный и просвещенный [113] правитель. Иных идеалов искало для себя в античности новое поколение, предчувствовавшее и понимавшее необходимость дальнейших преобразований в стране: абстрактный интерес к античному государству сменился более живым и внимательным отношением к древнему обществу, от монархии взоры обратились к древним республикам, а образ сильного властителя должен был уступить место более привлекательной фигуре свободного гражданина. В литературе и в искусстве на смену холодному, подчас жеманному любованию классическими формами пришло горячее и искреннее преклонение перед гражданской доблестью древних, пробудился интерес к жизни и быту свободных городских общин древности.

Ближайшим образом эти изменения в отношении к античности были связаны с вытеснением традиционного классицизма новыми литературными и художественными направлениями - сентиментализмом и романтизмом. Именно в них, если мы возьмем культурную часть общества, нашел свое выражение на рубеже XVIII и XIX вв. протест против идеологического гнета феодально-абсолютистского государства. Сначала сентиментализм с его лирикой чувств, с его исключительным вниманием к душевным переживаниям человека, выразил, в мягких еще и неопределенных формах, несогласие с давящими нормами классицизма. Романтизм, подхватив эти лирические настроения, дополнил их стремлениями, впрочем тоже еще неопределенными, к светлым гражданским идеалам, пылкими мечтаниями о свободном и гармонически развитом обществе. Таким образом был осуществлен разрыв с основными принципами классицизма, требовавшего полного и безусловного подчинения личности абсолютистскому государству. Однако это расхождение в области этики вовсе не означало такого же полного разрыва и с эстетическою основою классицизма, т. е. с античностью. Напротив, переход от классицизма к романтизму свершился вполне на почве античности, только по-новому воспринятой и интерпретированной.

Разумеется, это новое, т. е. более живое, более непосредственное и в конечном счете более полное восприятие античности обнаружилось не сразу же, и не везде оно проявилось одинаковым образом: в архитектуре это обозначилось иначе, чем в изобразительном искусстве, а в художественной литературе не так, как в публицистике. Однако самый факт нового восприятия античности не подлежит сомнению; достаточно будет нескольких примеров, чтобы показать [114] существенный характер происшедших перемен.

Русская архитектура - начнем с нее, ибо где как не в монументальном искусстве должен найти свое конечное выражение общий стиль эпохи, - русская архитектура XIX века на первых порах продолжала оставаться на почве классицизма, столь же широко используя античные формы, как и в предшествующее столетие. Однако знакомые уже элементы классики были привлечены теперь для воплощения новых идей и новых настроений. С особой отчетливостью эти новые веяния отразились в архитектуре Петербурга: общественный пафос первых десятилетий XIX в. нашел здесь свое выражение и в мощном разлете крыльев Казанского собора, построенного по проекту А. Н. Воронихина, и в стройных, величественных композициях А. Д. Захарова (Адмиралтейство) и Тома де Томона (Биржа), и в изящных, романтически приподнятых ансамблях К. И. Росси (здание Главного штаба с его знаменитой аркой, Михайловский дворец, Александринский театр и др.). Одновременно в теплых тонах воронихинского интерьера в Павловском дворце, в задумчиво-грустном облике мавзолея "Супругу Благдетелю", возведенного Тома де Томоном там же, в Павловске, чувствуется новое отношение к духовной жизни человека, возросшее внимание к миру его личных переживаний.

Этот же процесс переосмысления классических традиций можно проследить и в изобразительном искусстве. В скульптуре, наряду с традиционными отвлеченно-аллегорическими композициями В. И. Демут-Малиновского и С. С. Пименова (скульптурное оформление Горного института, отчасти Адмиралтейства, а также многих ансамблей Росси), появляются новые произведения, более непосредственно передающие чувства и настроения людей. Гражданский пафос эпохи нашел отражение в замечательном творении И. П. Мартоса - памятнике Минину и Пожарскому в Москве: условная символика античных форм здесь использована для выражения современной героической идеи. Темам народно-освободительной борьбы посвящены и такие, например, связанные с Отечественной войной 1812 года, произведения, как статуя "Русский Сцевола" того же Демут-Малиновского или серия медальонов Ф. П. Толстого, каждый из которых представляет подлинный шедевр скульптуры малых форм. В то же время в произведениях ряда мастеров отчетливо звучит и другая тема - лирическая: силу и глубину человеческой скорби стремится передать в аллегорических фигурах своих надгробий [115] Мартос, мягким лиризмом овеяны некоторые из античных композиций Б. И. Орловского ("Фавн с цевницей", "Сатир и вакханка").

В живописи новые веяния сказались, в частности, в обращении художников академической школы к большим историческим темам, связанным с критическими, переломными моментами в жизни народов. Эпоху в этом отношении составила знаменитая картина К. П. Брюллова "Последний день Помпеи" (1830 - 1833 гг.). Впервые в русской исторической живописи объектом изображения стала не отдельная, пусть даже знаменитая личность, а судьба целого города, судьба народа. Трагический колорит этой картины был близок тем настроениям, которые охватили русское общество в конце 20-х и в начале 30-х годов XIX в. Вместе с тем современники вполне оценили ту близкую их сердцам романтическую одухотворенность, которая пронизывала это классическое произведение. В известном стихотворном отклике, который приписывается Е. А. Баратынскому, с картиною Брюллова прямо связывалось рождение новой русской живописи:

Впрочем, дыхание нового времени ощущается не только у Брюллова, но и у других представителей академической школы, даже у такого, казалось бы, консервативного художника, как Ф. А. Бруни: его раннее произведение "Смерть Камиллы", очевидно, в какой-то степени навеяно героическими настроениями начала века, и даже "Медный змий" - при всей реакционности основной идеи - характерен именно обращением к проблеме великих народных потрясений. Но, бесспорно, наиболее замечательным является пример А. А. Иванова. В творчестве этого художника мы наблюдаем последовательную смену этапов: чистый, парадный классицизм ученических картин, таких, например, как "Приам, испрашивающий у Ахиллеса тело Гектора", уступает место сознательным стремлениям оживить академическое полотно, вдохнуть в него подлинное тепло человеческой души. Так появляется лирическая композиция "Аполлон, Гиацинт и Кипарис, занимающиеся музыкой". И наконец, завершающий этап - монументальное творение "Явление Христа народу" (1837 - 1857 гг.), где традиционный классический сюжет послужил основой для развития большой философской темы о нравственном обновлении народа, темы тем более значительной, [116] что она перекликалась с вопросами, которые ставила, но еще не могла решить русская интеллигенция середины прошлого века.

Заметное в искусстве, это переосмысление классических традиций выступает еще более ярко в литературе. С утверждением здесь нового, сентиментального направления (особенно в лице Н. М. Карамзина) были заложены основы и для нового восприятия античности. Много сделали в этом отношении - в смысле практического истолкования античности с новых позиций - поэт Михаил Никитич Муравьев (1757 - 1807 гг.) и ученый археолог Алексей Николаевич Оленин (1763 - 1843 гг.), оба большие любители и знатоки классической древности.¹ Занимая высокое положение в обществе (Муравьев был воспитателем будущего императора Александра I, затем товарищем министра народного просвещения и попечителем Московского университета, Оленин - директором Публичной библиотеки и президентом Академии художеств), они всячески содействовали занятиям классической древностью, пропагандируя античное искусство и литературу, покровительствуя начинающим ученым, писателям и художникам. Дом Оленина был в начале XIX в. одним из самых крупных литературных салонов в России. Хозяин отличался широтою взглядов и терпимостью, и потому здесь можно было встретить писателей самых различных направлений: и ревнителей старины типа А. С. Шишкова, и зачинателей новейшей литературы - Н. М. Карамзина и В. А. Жуковского. Однако "среди разнобоя господствовавших здесь настроений" отчетливо выделялось одно, которое и определяло собою лицо оленинского кружка: это - преклонение перед античностью, понятою вслед за Винкельманом и Лессингом.² Неоклассицизм, спаянный с элементами сентиментализма, стал основой творчества таких замечательных поэтов - друзей Оленина, как В. А. Озеров, чьи драмы пользовались тогда огромным успехом, и более молодой К. Н. Батюшков; из оленинского же кружка вышел и переводчик Гомера - Н. И. Гнедич.

Особый интерес и симпатии вызывает творчество Батюшкова, [117] который, "по блеску своего изящного и тонкого таланта... прямо стоит во главе поэтов промежуточного периода между Державиным и Пушкиным".³ Как и поэты предшествующего столетия, Батюшков широко заимствует формы и образы для своей поэзии из арсенала классической древности, однако это заимствование совершается им в иных целях и выражается в иных формах, чем у его предшественников. Батюшков внес в условный мир поэзии классицизма новые, лирические мотивы; темы любви, дружбы, поэтических мечтаний становятся главными в творчестве этого поэта; они находят свое выражение в задумчивых элегиях, в изящно составленных дружеских посланиях. Разработка этих новых жанров - большая заслуга Батюшкова. "Посвятив себя "легкой поэзии", он убил вкус к высокопарности, а русский стих освободил от цепей державинской тяжеловесности, придав ему грацию и простоту".⁴ В этом смысле Батюшков (наравне с Жуковским) - необходимое звено между державинскою и пушкинскою эпохами. Вместе с тем Батюшков познакомил русских читателей с новыми сторонами античной поэзии - не только через свои оригинальные стихотворения, но и более непосредственно, своими переводами элегий Тибулла и стихотворений из греческой антологии.

От Батюшкова в значительной степени унаследовал свое увлечение античностью и Пушкин.⁵ Впрочем, знакомство Пушкина с классической литературой началось очень рано: еще в доме своего отца, до поступления в Лицей, он прочитал во французском переводе биографии Плутарха и обе поэмы Гомера. В Лицее, под руководством ученого классика Н. Ф. Кошанского, Пушкин сильно расширил свои знания об античном мире и его литературе. Не без влияния Батюшкова он увлекается легкой поэзией древних; певцы любви, веселия и наслаждений - Гораций, Овидий и особенно Анакреонт [118] (разумеется, не настоящий, а в позднегреческой интерпретации) становятся любимыми поэтами молодого Пушкина. Позднее, в годы вынужденного пребывания на юге, он зачитывается печальными элегиями Овидия, в судьбе которого находит много общего с собственною. В ссылке в Михайловском, под впечатлением общественной обстановки в России, он обращается к истории Римской империи и внимательно изучает труды Тацита - этого, по его словам, "бича тиранов".⁶

В последующие годы Пушкин неоднократно обращается к античности, черпая оттуда сюжеты, образы, источники вдохновения. Верный своим прежним симпатиям, он выполняет в начале 30-х годов целую серию замечательных переводов: из Анакреонта ("Узнают коней ретивых", "Поредели, побелели", "Что же сухо в чаше дно"), Катулла ("Мальчику"), Горация ("Царей потомок, Меценат", "Кто из богов мне возвратил"), из греческой антологии ("Подражания древним": Ксенофану - "Чистый лоснится пол; стеклянные чаши блистают" и Гедилу - "Славная флейта, Феон, здесь лежит"). Тогда же, в дополнение к прежним своим поэтическим опытам на темы античности, таким, например, как лицейские "Леда", "Гроб Анакреона", "Фиал Анакреона", "Фавн и пастушка" или позднейшие "Торжество Вакха", "Прозерпина", "Клеопатра" и пр., Пушкин задумал написать большую повесть из римской жизни, в которой прозаический рассказ о последних днях Петрония перемежался бы стихотворными отрывками - переводами из древних и собственными оригинальными композициями (например, о тех же "египетских ночах" Клеопатры). Это произведение, навеянное чтением Тацита и Аврелия Виктора, осталось, к сожалению, незаконченным.

Вообще увлечение классической древностью наложило сильнейший отпечаток на творчество Пушкина. Однако, говоря об этих увлечениях поэта, мы не должны забывать, что античность доставляла ему не только пищу для эстетических наслаждений; часто обращение к античному сюжету служило лишь поводом для выражения вполне современной идеи. Достаточно напомнить о таких, полных политического смысла стихотворениях, как "Лицинию" и "Арион". Классическое оформление этих произведений в такой же степени обусловлено традицией, как и цензурными соображениями. [119] Но чаще мы наблюдаем органическое вхождение элементов классики в творчество Пушкина: знаменитый тому пример - пушкинский "Памятник", продолжающий собою ряд свободных переложений Горациевой оды.

Отражение интереса, который общество испытывало тогда к античности, можно обнаружить не только в художественной литературе, но и в публицистике. В журналах и отдельными изданиями беспрестанно публиковались всевозможные "взгляды" и "рассуждения" на темы классической древности, как правило, весьма популярного характера. Часто эти обзоры принадлежали перу известных писателей, которые таким образом, апеллируя к античности, стремились дать обоснование своим художественным и политическим симпатиям. Значение лучших из этих сочинений состояло не в их конкретных оценках, чаще своего почерпнутых из работ новейших западных ученых, а в общем, более живом и непосредственном, чем в предшествующее столетие, отношении к античности. С этой точки зрения симптоматичными являются художественные обзоры Батюшкова (в его статье "Прогулка в Академию художеств" [1814], в некоторых из заграничных писем): не холодным любованием, но искренним и глубоким чувством продиктованы его восторженные отзывы об античном искусстве. Тесно связана с общим отходом от эстетических позиций классицизма литературная полемика 1813 - 1818 гг. о способах перевода древних эпических поэтов: Я. А. Галинковский, С. С. Уваров и Н. И. Гнедич своими статьями, а Гнедич также и своими переводами, обосновали полную возможность и желательность замены александрийского стиха, воспринятого от французов, русским гекзаметром, близко передающим ритмическое течение подлинника.⁷ Наконец, в высшей степени показателен возросший интерес к гражданской истории древних. В качестве примера можно указать на статью И. М. Муравьева-Апостола о заговоре Катилины. Автор - известный литератор и государственный деятель, отец будущих декабристов - вполне разделяет отрицательное отношение своих источников к Катилине, видя в нем врага, а в Цицероне - защитника республиканских свобод.⁸

Сколь сильным было в ту пору в передовых кругах русского [120] общества увлечение античностью, сколь велико было преклонение перед гражданской доблестью древних, показывает пример декабристов.⁹ Политические убеждения первых русских революционеров во многом складывались под влиянием античной литературы: Плутарх, Корнелий Непот, Тит Ливий и Тацит, в чьих произведениях можно было найти немало прекрасных рассказов о мужестве древних республиканцев, с детства были любимыми писателями декабристов. П. И. Борисов, один из руководителей Общества соединенных славян, признавал на следствии: "Чтение греческой и римской истории и жизнеописания великих мужей Плутарха и Корнелия Непота поселили во мне с детства любовь к вольности и народодержавию".¹⁰ Об этом же увлечении античностью вспоминал позднее И. Д. Якушкин: " ... мы страстно любили древних. Плутарх, Тит Ливий, Цицерон, Тацит и другие были у каждого из нас почти настольными книгами".¹¹ Эти увлечения наложили яркий отпечаток на все творчество писателей-декабристов. В их поэзии идеальный герой - тираноборец нередко заимствован из мира классической литературы. Цицерон, спасший Рим от Катилины, "враг царей" Катон, неукротимые республиканцы Брут и Кассий - любимые образы К. Ф. Рылеева (см. его стихотворения "К временщику", "Гражданское мужество", "Гражданин"). Подвигу коринфянина Тимолеонта, освободившего сограждан от тирании собственного брата - Тимофана, посвятил свою трагедию "Аргивяне" В. К. Кюхельбекер.

В публицистике декабристов примеры и сравнения, почерпнутые из греческой и римской жизни, фигурируют не менее часто, чем в поэзии. При этом встречаются целые рассуждения на темы древней истории, подчас не лишенные оригинальности. Замечательны, по глубине и основательности, мысли, высказанные Н. М. Муравьевым в его записке об историческом труде Н. М. Карамзина. Возражая Карамзину, который не видел "разности" между политическими распрями древних греков - этих "полутигров", единственное преимущество которых состояло в том, что они "изъяснялись языком Гомера" - и усобицами русских князей, Муравьев писал: "Я нахожу некоторую разность. Там граждане сражались за власть, в которой они участвовали; здесь слуги дрались по прихотям господ [121] своих. Мы не можем забыть, что полутигры Греции наслаждались всеми благами земли, свободою и славою просвещения".¹² Равным образом, в противоположность Карамзину, который приписывал падение Рима одной лишь причине - нашествию варваров, Муравьев обращал внимание на внутренние обстоятельства, указывая, что гибель Римского государства была исподволь подготовлена постепенным внутренним разложением, в особенности после того, как "хитрый деспот Август навеки потушил пламенник свободы".¹³

Для некоторых декабристов античность становилась иногда предметом и более специальных занятий. Так, еще в конце 10-х годов занимался переводами древних авторов Ф. Н. Глинка; им было опубликовано несколько характерно подобранных отрывков из Тита Ливия и Фукидида (на военно-патриотические темы)¹⁴ и из Лукана (о Катоне Младшем).¹⁵ В чтении античных авторов, в занятиях древней историей часто искали для себя утешения ссыльные декабристы: А. Ф. Бригген, например. переводил записки Цезаря, Д. И. Завалишин - Фукидида и Тацита, А. О. Корнилович - Тита Ливия и того же Тацита, М. С. Лунин работал над сочинением "о религиозных верованиях греков по Гомеру". Из этих трудов ссыльных декабристов сохранился только один - перевод Цезаря, выполненный А. Ф. Бриггеном, но, к сожалению, и он остался неопубликованным (рукопись хранится в Публичной библиотеке, в Петербурге).¹⁶

Сказанного в общем вполне достаточно, чтобы судить о литературных вкусах эпохи, о том, насколько сильным было в ту пору у русских поэтов и публицистов увлечение античностью. Тем не менее картина будет неполной, если мы не упомянем о деятельности тех литераторов - страстных любителей древней словесности, для которых переложение греческих или латинских авторов на русский язык становилось предметом особых забот, иногда - главным делом жизни. Здесь прежде всего надо назвать имя Ивана Ивановича Мартынова (1771 - 1833 гг.), видного деятеля в области просвещения, издателя и переводчика, чья литературная карьера началась [122] еще в 90-х годах XVIII в.¹⁷ Большой знаток древних языков, энтузиаст и неутомимый труженик, Мартынов в 20-х годах XIX в. задумал и осуществил, не взирая ни на какие трудности, грандиозное предприятие: с 1823 по 1829 г. он издал 26 томов своих переводов с греческого в виде единой коллекции "Греческих классиков". В эту коллекцию вошли: Эзоп, Каллимах, Софокл, Гомер ("Илиада" и "Одиссея"), Геродот, Лонгин (приписываемый Лонгину трактат "О возвышенном", или, как значится у Мартынова, "О высоком"), Пиндар и Анакреонт - все переведенные прозой, снабженные комментариями, подчас весьма подробными, и изданные вместе с греческим текстом. Мартынов - писатель старого поколения; его переводы, обильно уснащенные славянизмами, полные архаических выражений и оборотов, были сурово оценены литературными критиками - современниками Жуковского, Батюшкова и Пушкина; однако для среднего читателя, особенно в провинции, издания Мартынова без сомнения явились важным пособием для ознакомления с литературою и историей древнего мира.

Много сделали для популяризации классического наследия в России и такие известные в свое время литераторы из числа ученых словесников, как профессор Московского университет Алексей Федорович Мерзляков (1778 - 1830 гг.) и его ученик, лицейский наставник Пушкина, Николай Федорович Кошанский (1781 - 1831 гг.).¹⁸ Оба обладали не только знаниями, но и поэтическим дарованием и охотно переводили древних поэтов.¹⁹ Кошанский, кроме того, известен [123] как составитель популярных пособий по латинскому языку и как издатель переводных руководств по греческим и римским древностям и классической литературе.²⁰

Но особое значение имела деятельность другого ученика Мерзлякова - Николая Ивановича Гнедича (1784 - 1833 гг.), выдающегося поэта, обессмертившего свое имя переводом гомеровской "Илиады".²¹ Обращение Гнедича к героическому эпосу древних не было случайностью: оно стояло в тесной связи с общественными настроениями 1-й четверти XIX в. Над своим переводом Гнедич работал свыше 20 лет, с 1808 по 1829 г. По мере того, как дело подвигалось вперед и в печати появлялись очередные песни "Илиады", труд Гнедича приобретал общественное значение, особенно в преддекабристский период 20-х годов. Но, конечно, это значение определялось не только героическим характером переводимой поэмы, но и мастерским выполнением перевода. Вначале, по примеру Кострова, Гнедич переводил Гомера рифмованными александрийскими стихами, однако, недовольный тем, что у него получалось, он после долгих поисков обратился, наконец, к гекзаметру и здесь добился замечательного успеха. Основания этого успеха коренились, однако, не только в искусном применении гекзаметра, - этот размер "сам по себе, в виде голой ритмической схемы, еще не был гарантией удачной передачи Гомера или иных древних авторов",²² - но и в особом, приподнято-торжественном стиле, специально выработанном Гнедичем для перевода Гомера. Все это - и напевный размер стиха, и своеобразный архаизирующий стиль - как нельзя лучше передавало величавую простоту древней эпической поэмы. Прекрасный в художественном отношении, перевод Гнедича отличался в то же время большой точностью, глубоким проникновением в сокровенный [124] смысл подлинника.

Историческое значение труда Гнедича бесспорно: "своей "Илиадой" Гнедич приоткрыл русскому читателю подлинное, неприкрашенное лицо Гомера".²³ Не все современники поэта оценили огромность совершенного им подвига, однако истинные ценители поэзии почувствовали это сразу же:

- так выразил свое впечатление Пушкин по прочтении гнедичевского перевода Гомера. "Гнедич умел сохранить в своем переводе отражение красок и аромата подлинника", - писал В. Г. Белинский. "Перевод Гнедича - копия с древней статуи, сделанная даровитым художником нового времени, а это великий подвиг, бессмертная заслуга!"²⁴

Гнедич собирался также заново перевести и другую гомеровскую поэму - "Одиссею", однако не успел; эту задачу выполнил (уже в 40-х годах) другой русский поэт - Василий Андреевич Жуковский (1783 - 1852 гг.).²⁵ Его перевод - также гекзаметрический, но не столь точный, как у Гнедича (Жуковский не знал греческого языка и переводил с немецкого подстрочника); к тому же на всем переводе лежит сильнейший отпечаток поэтической манеры самого переводчика, который часто стилизует текст подлинника в собственном романтическом вкусе. Все же "Одиссея" Жуковского - великолепное произведение: хотя с тех пор появились и другие переводы "Одиссеи", миллионы русских читателей именно по этому высокохудожественному, хотя и несколько вольному переложению Жуковского продолжают знакомиться с увлекательными странствиями царя Одиссея.

Новый перевод Гомера, осуществленный Гнедичем и Жуковским в 1-й половине XIX в., явился важным событием в литературной жизни России; вместе с тем он означал огромное достижение в [125] освоении культурного наследия античности. Новая версия Гомера - в особенности гнедичевский перевод "Илиады" - воочию показала, сколь сильно изменилось восприятие античности по сравнению с предшествующим столетием. Прежнее приукрашенное, искусственно рационализированное толкование классической древности более не удовлетворяло; на смену этому традиционному, первоначально выработанному в абсолютистской Франции, а затем развившемуся и в России, классицизму, или, как его стали позднее называть, ложноклассицизму, явилось новое направление - неоклассицизм. Программа этого направления, сводившаяся к требованию прямого, непосредственного, "нефальсифицированного" (т. е. свободного от классицистической интерпретации) изучения античности, была сформулирована в 10-х годах XIX в. в статьях И. М. Муравьева-Апостола, Н. И. Гнедича, С. С. Уварова и др.

Разумеется, нельзя отрицать, что в известном отношении русский неоклассицизм был всего лишь "отголоском европейских настроений, выразившихся в деятельности Лессинга, Винкельмана и Вольфа, во Франции - в работах Академии надписей и изящных искусств и в творчестве Андре Шенье".²⁶ Однако возможности для развития этого нового направления в России были подготовлены, как мы уже указывали, самою русскою действительностью. Окутанное первоначально пышным плащом романтических увлечений, это новое направление было залогом будущего критического изучения античности. Но и на первых порах это изменившееся отношение к античности имело существенные последствия для истории нашей науки: под его влиянием началось усиленное археологическое обследование Северного Причерноморья - области, когда-то освоенной древними греками; оно же привело к возрождению пришедших было в упадок античных штудий в Академии наук; и наконец, им же было обусловлено создание первых оригинальных курсов по древней истории в наших университетах.

2. Начало археологических изысканий в Северном Причерноморье

Если мы теперь обратимся к рассмотрению того, как именно в начале XIX в. протекало изучение античности, то здесь на первый [126] план выступает археология; ее успехи, в свою очередь, послужили толчком к дальнейшему оживлению занятий древней историей в Академии наук и в университетах. Для развития археологии - тогда еще очень молодой науки - решающее значение имело твердое обоснование России на побережье Черного моря и в особенности присоединение Крыма (1783 г.).²⁷ Богатая древними памятниками земля Тавриды, как стали называть эту вновь приобретенную область, оказалась с этого момента открытой для русских и западно-европейских путешественников, которые с живостью принялись ее изучать. Пример подала Екатерина II: она посетила Крым в 1787 г. Во время приготовлений к этому путешествию в Петербурге вышла в свет небольшая книжечка с кратким описанием тех мест, которые должна была посетить императрица; так появилось на русском языке первое описание Тавриды.²⁸

Вскоре, по инициативе Академии наук, было предпринято первое научное обследование новых земель: известный натуралист академик П.-С. Паллас (1741 - 1811 гг.)во время своего второго путешествия по России (в 1793 - 1794 гг.) посетил Крым и составил его подробное описание.²⁹ Палласа интересовали преимущественно вопросы естественно-научные, однако в своих заметках он касается и отдельных сторон исторической географии. В частности он первым попытался определить места древних греческих поселений, о которых было известно из сочинений античных авторов. За Палласом последовали в Крым и другие путешественники, как русские, так и иностранцы. Из русских отметим П. И. Сумарокова, который первым догадался отождествить нынешнюю Керчь с древним Пантикапеем,³⁰ и не раз уже упоминавшегося нами И. М. Муравьева-Апостола,³¹ [127] из иностранцев - англичанку М. Гатри, ее соотечественника Э.-Д. Кларка и швейцарца Ф. Дюбуа-де-Монпере, обследовавшего Восточное и Северное Причерноморье уже в 30-х гг. XIX в.³² Опубликованные этими путешественниками записки не только внесли ясность в отдельные вопросы исторической географии Крыма, но и доставили крымским древностям европейскую известность, привлекли к ним внимание ученых и способствовали началу систематических археологических исследований в этом районе.

Надо, однако заметить, что первоначальное обследование археологических памятников в Северном Причерноморье осуществлялось главным образом неспециалистами - любителями, преимущественно из числа чиновников и офицеров, вынужденных по делам службы совершать частые поездки по местам, богатым всякого рода древностями. Недостаток знаний эти любители компенсировали энтузиазмом, увлекаясь поисками следов древней цивилизации. Время от времени им удавались отдельные находки, и тогда они на свой страх и риск проводили раскопки, стремясь добыть побольше интересных вещей. Так, еще в XVIII в. были проведены случайные раскопки на месте древней Ольвии, в Херсонесе, на Таманском полуострове. Разумеется, при этом не соблюдались никакие правила: место находки часто не фиксировалось, не снималось детального плана местности, не принималось во внимание чередование культурных слоев, а сопутствующий главной находке более скромный материал попросту выбрасывался. В результате открытый памятник становился просто ценой вещью, лишенной, однако, определенного исторического значения. Тем не менее значение этих первых находок было очень велико: они возбуждали в обществе интерес к археологии, привлекали внимание ученых, по поводу отдельных открытий возникали дискуссии, в ходе которых не только уточнялось культурное и историческое значение того или иного памятника, но и вырабатывались постепенно требования, предъявляемые к археологическим раскопкам. Поэтому сколь бы ни были значительными промахи, допущенные тогдашними археологами-любителями, мы не должны забывать и о тех больших заслугах, которые они имеют перед нашей наукой. К тому же среди этих любителей встречались порой и такие, которые по своему уровню [128] превосходили обычных дилетантов и приближались к ученым специалистам. О них следует сказать особо.

После Палласа и Сумарокова, в самом конце XVIII в. обследованием археологических памятников Причерноморья занимался инженер Л. Ваксель, издавший зарисовки ряда виденных им надписей, монет и скульптурных изображений.³³ В начале следующего столетия археологические изыскания в этом районе проводили П. А. Дюбрюкс, И. П. Бларамберг, И. А. Стемпковский и П. И. Кёппен. Очень характерна для этого начального периода археологических исследований в Северном Причерноморье фигура Павла Дюбрюкса (1773 - 1835 гг.).³⁴ Француз по происхождению, роялист, эмигрировавший в Россию, Дюбрюкс с 1809 г. жил в Керчи. Здесь он увлекся изучением местных древностей и, постепенно расширяя маршруты своих экскурсий, много сделал для выяснения археологической топографии Керченского полуострова; он же первым начал раскапывать керченские курганы с учеными целями. Для Дюбрюкса - скромного таможенного чиновника - археология была подлинной страстью. В последние годы своей жизни он сильно нуждался, однако и тогда не оставлял археологических занятий. "Я видел, - вспоминает Тетбу-де-Мариньи, - как Дюбрюкс, обремененный уже летами и движимый единственно любовию к науке, отправлялся производить свои исследования от Керчи до Опука на расстоянии 60 верст с одним куском хлеба в кармане; видел, как проведя две или три ночи в тех же пустынных местах, которые служили ему предметом изысканий, он возвращался домой, истощенный голодом и поддерживая существование лишь степными травами".³⁵ Дюбрюксом была собрана большая коллекция античных вещей, которую он целиком пожертвовал вновь устроенному Керченскому музею. Им также было написано несколько ученых сочинений, в частности о следах древних поселений на европейском берегу Керченского пролива, однако, за недостатком средств, он так и не смог их издать.³⁶

Отчасти под влиянием Дюбрюкса обратился к занятиям классической археологией Причерноморья и другой натурализовавшийся в России иностранец - Иван Павлович Бларамберг (1772 - 1831 гг.).³⁷ Уроженец Фландрии, Бларамберг в молодости был офицером голландской, а потом английской службы. Позднее он переселился в Россию и с 1808 г. жил в Одессе, состоя на службе в различных ведомствах (с 1825 г. - чиновником по особым поручениям при новороссийском генерал-губернаторе). Занимая довольно высокое общественное положение, Бларамберг располагал боvльшими, по сравнению с Дюбрюксом, возможностями для занятий наукой и для публикации своих сочинений. Им было издано несколько специальных работ об археологических находках в районе древнего Пантикапея, об ольвийских монетах (с замечаниями об истории города Ольвии), о местоположении упомянутых у Страбона укреплений тавроскифов.³⁸ Кроме того, в периодических изданиях Одессы постоянно печатались его небольшие заметки и статьи по самым различным вопросам, касающимся причерноморских древностей. Бларамберг был первым директором городских музеев, открывшихся в 20-х годах в Одессе и в Керчи. В них в 1-й половине XIX в. оказались сосредоточены крупнейшие коллекции античных вещей.³⁹

Пример Дюбрюкса увлек и другого любителя древностей - русского офицера Ивана Алексеевича Стемпковского (1789 - 1832 гг.).⁴⁰ Участник заграничного похода 1813 - 1815 гг., Стемпковский по окончании войны четыре года провел в Париже, где имел возможность изучать древние языки, историю и литературу. По возвращении из-за границы, все еще оставаясь на военной службе, Стемпковский не оставлял своих занятий классической древностью. Этому способствовало и пребывание в Одессе - центре причерноморского края. Стемпковский лелеял широкие планы проведения правильно организованных раскопок и всестороннего исследования обнаруженных [130] в Причерноморье памятников античной эпохи. Он мечтал о создании специального научного общества и местных исторических музеев, призванных заботиться о проведении изыскательских и охранных работ, об изучении, публикации и сохранении предметов старины, могущих доставить нам драгоценные сведения о далекой угаснувшей цивилизации. Свои мысли по этому поводу он изложил в подробной записке, поданной в 1823 г. новороссийскому генерал-губернатору графу М. С. Воронцову.⁴¹ В этой записке современные ученые справедливо видят важный программный документ, определявший перспективу развития классической археологии в России.⁴²

С увольнением по состоянию здоровья в отставку (1826 г.), Стемпковский поначалу остался в Одессе, но уже в 1828 г. принял предложенную ему должность керченского градоначальника, что давало ему новые возможности для археологических изысканий в Крыму. Между тем имя Стемпковского еще раньше приобрело европейскую известность, после того как была опубликована книга французского археолога Д. Рауль-Рошетта "Греческие древности Боспора Киммерийского",⁴³ в которой автор широко использовал материалы, доставленные ему Стемпковским. Составленная наспех и небрежно, книга Рауль-Рошетта сама по себе была сомнительным вкладом в науку, однако ее опубликование косвенным образом оказалось полезным: она вызвала появление двух обстоятельных рецензий П. И. Кёппена и Е. Е. Кёлера (об этих ученых речь еще пойдет ниже), которые сыграли большую роль в дальнейшем исследовании причерноморских древностей. Что же касается Стемпковского, то он с увлечением продолжал заниматься археологическими изысканиями в Крыму, стремясь, в частности, определить местоположение греческих городов, входивших когда-то в состав Боспорского царства. Собранные им и Дюбрюксом материалы до сих пор представляют известную ценность, поскольку после них такого рода исследованиями долго не занимались, а бывшие тогда еще на поверхности следы древних поселений с тех пор исчезли. В отличие от Дюбрюкса, не имевшего почти никакой специальной подготовки, Стемпковский хорошо знал древние языки. Это позволило ему [131] больше внимания уделить эпиграфическим находкам: в "Одесском вестнике" им был опубликован целый ряд греческих надписей.⁴⁴

Почти в одно время со Стемпковским заинтересовался античными памятниками Причерноморья Петр Иванович Кёппен (1793 - 1864 гг.).⁴⁵ Уроженец Харькова и воспитанник Харьковского университета, Кёппен по основному роду своих занятий был статистиком. Как ученый он приобрел известность своими трудами по этнографии России (впоследствии он был членом Петербургской Академии наук). Однако его отличала широта научных интересов; в молодости, да и впоследствии, в зрелые годы, он увлекался археологией, нумизматикой, палеографией, много сделал для развития отечественной славистики. В 1822 г. Кёппен опубликовал большую статью о древностях Северного Причерноморья.⁴⁶ Статья эта, написанная в качестве рецензии на книгу Рауль-Рошетта, носила вполне самостоятельный характер и состояла из трех частей, посвященных соответственно древней географии, монетам и надписям Северного Причерноморья. В третьей части автор опубликовал ряд надписей, списанных им с большой тщательностью во время своих путешествий по югу России в 1819 и 1821 гг.; в их числе был знаменитый ольвийский декрет в честь Протогена. Своих занятий причерноморскими древностями Кёппен не оставлял и в последующем. В частности, в 30-е годы им было предпринято обследование остатков древних сооружений в южной части Крыма.⁴⁷

По сравнению с любителями - путешественниками и археологами - ученые специалисты на первых порах принимали значительно меньшее участие в обследовании античных памятников Северного Причерноморья. Из тех немногих, кто заслуживает упоминания в этой связи, первое место безусловно принадлежит петербургскому академику Е. Е. Кёлеру, который живо интересовался причерноморскими [132] древностями и сам дважды, в 1804 и 1821 гг., посетил Крым. Кёлер был ученым филологом-классиком и отличался исключительной эрудицией. В целом ряде статей он касается различных вопросов античного прошлого причерноморских областей: трактует о надписях, монетах, произведениях искусства, религиозной и экономической жизни (включая рыбозасолочный промысел) античных городов Причерноморья.⁴⁸ Особое значение имели написанные им для Академии наук критические разборы сочинений Рауль-Рошетта и Кёппена. В этих рецензиях, каждая из которых представляет в сущности говоря самостоятельное исследование, Кёлер вскрыл неточности, допускаемые археологами при описании античных памятников; он показал необходимость самого тщательного и всестороннего анализа каждой новой вещи, новой надписи, новой монеты и сам дал высокие образцы такого анализа (между прочим, на примере того же декрета в честь Протогена).

Критика Кёлера, подчас весьма суровая и, может быть, даже излишне придирчивая, несомненно способствовала более внимательному изучению древних памятников, находимых в южной России. С этой точки зрения совершенно оправдана та высокая оценка, которую дают Кёлеру последующие исследователи, в частности автор первого историографического обзора по Причерноморью П. М. Леонтьев, по мнению которого Кёлер "положил основание изучению древностей, находимых на юге России, и поднял его на высокую степень строгой, научной отчетливости".⁴⁹ Заметим также, что вслед за Кёлером обратились к изучению причерноморских древностей, особенно надписей, и другие петербургские академики - Ф. Б. Грефе и Л. Э. Стефани; о них, как впрочем и о Кёлере, нам еще придется говорить в связи с обзором академических занятий античностью.

Из других петербургских ученых, которые своими работами способствовали развитию классической археологии в России, назовем еще А. Н. Оленина. О нем, как об общественном и литературном деятеле, мы уже упоминали выше. В ученом мире Оленин известен прежде всего своими работами по русской археологии и палеографии: ему удалось полностью прочитать и правильно истолковать [133] надпись на знаменитом Тмутараканском камне. В то же время он много занимался античною археологией, изучал вазовую живопись, написал ряд исследований об античном оружии. Он был большим знатоком всяческий реалий, и к его советам прислушивались многие ученые и переводчики. Гнедич консультировался с ним при переводе Гомера.⁵⁰

Вернемся. однако, к Причерноморью. Археологические изыскания, начатые там фактически Дюбрюксом и Стемпковским, ограничивались в 1-й половине XIX в. одним, правда, наиболее важным в историко-археологическом отношении районом Керчи; да и в этом районе за недостатком средств работы велись первоначально в очень незначительном масштабе Перелом наступил в начале 30-х годов, когда обилие и замечательные достоинства находок обратили на себя внимание не только общества, но и правительства. Впрочем и здесь, как всегда, археология многим была обязана случаю: в сентябре 1830 г., в 6 км от Керчи, в кургане Куль-Оба, солдатами, ломавшими камень для строительства новых жилищ, был открыт склеп, содержавший погребение скифского царя IV в. до н. э. На месте раскопок своевременно оказались Стемпковский и Дюбрюкс, и последний составил обстоятельное описание обнаруженных в склепе вещей.⁵¹ Среди них оказалось много замечательных предметов - произведений греческого и местного, скифского искусства: богато отделанное золотом оружие, облицовочные пластинки из слоновой кости с выгравированными на них сценами из греческой мифологии, золотые пластинки со штампованными изображениями, золотые фигурки людей и зверей, различные драгоценные украшения (ожерелья, браслеты, ювелирной работы подвески с рельефным изображением головы Афины по типу Фидиевой), а также сосуды, среди которых выделяется знаменитая ваза из электрона (сплава золота и серебра) с рельефными изображениями сценок из скифской жизни (царь, выслушивающий донесение воина; скиф, помогающий товарищу перевязывать раненую ногу; еще два скифа, занятые щекотливой операцией удаления зуба; одинокий скиф, натягивающий лук).

Куль-Обские находки произвели сенсацию: стало ясно, что Северное Причерноморье, по крайней мере в некоторых отношениях, [134] может служить таким же источником для пополнения коллекций редких древних вещей, как Греция и Италия. Правительство, заинтересовавшись прежде всего этими возможностями, стало теперь щедро финансировать археологические изыскания. По его поручению, А. Б. Ашик и Д. В. Карейша - чиновники, ставшие монаршею волею археологами - начали с 1832 г. регулярные раскопки в районе Керчи. Впрочем, в первое время раскопки велись довольно бессистемно: в погоне за драгоценными вещами раскапывали главным образом курганные погребения, забросив обследование городищ, начатое Дюбрюксом и Стемпковским. В 30-х и 40-х годах в районе Керчи было раскопано несколько курганов со склепами, действительно содержавшими иногда богатые погребения. Большой склеп IV в. до н. э., служивший, по-видимому, усыпальницей для какого-то боспорского царя, был раскрыт в 1837 г. Ашиком при раскопках так называемого Царского кургана (в 4 км от Керчи). Правда, погребение здесь оказалось ограбленным, однако сама гробница с искусно сложенным коническим куполом, является шедевром древнего строительного искусства. Некоторые из склепов, украшенные замечательной стенной росписью, представляли особую художественную ценность: "склеп пигмеев", открытый Карейшей в 1832 г., с росписью, изображавшей битву пигмеев с журавлями; другой склеп, открытый Ашиком в 1841 г., с необычайно богатыми росписями, изображавшими различные сцены из мифологии и реальной жизни (среди последних - реалистические картины погребальной процессии, конного боя, охоты и даже гладиаторских сражений).

К сожалению, о сохранности раскрытых сооружений должным образом не заботились, места находок не замечались, так что некоторые из памятников, к несчастью, и оба расписных склепа, о которых только что было сказано, позднее затерялись и теперь известны лишь по описаниям открывших их археологов. Крайне прискорбно было и то, что найденные при раскопках предметы старины (различные сосуды, ювелирные изделия, монеты) толком не изучались, а их хранение и вовсе было поставлено из рук вон плохо. По свидетельству современника, видного впоследствии археолога и эпиграфиста Н. Н. Мурзакевича, многие вещи, "по произволу помянутых господ (т. е. Ашика и Карейши. - Э. Ф.), раздавались, кому им нравилось, или сбывались за границу".⁵²

[135] Эти факты достаточно ярко характеризуют ту небрежность, с которой велись тогда археологические работы. Тем не менее нельзя отрицать, что раскопки 30-х и 40-х годов XIX в. дали большие результаты. Керчь стала родиной классической археологии в России. Керченский музей, открытый еще в 1826 г., начал живо наполняться памятниками древности. Позднее лучшие находки стали отправляться в Петербург, для пополнения коллекций Эрмитажа. Открытый как музей в 1852 г., Эрмитаж скоро стал средоточием всех интересных памятников, найденных на территории античных государств Северного Причерноморья. Ядром эрмитажной коллекции явилось собрание боспорских древностей, где одних только золотых вещей было, уже к концу 80-х годов, до 10000.

Раскопки в Крыму доставили новый богатый материал для исследователей классической древности; вместе с тем они послужили толчком к созданию специальных научных обществ, ставивших своей целью систематическое, всестороннее изучение древностей на территории России. В 1839 г. было основано Одесское общество истории и древностей, которое вскоре начало издавать свои "Записки" (с 1844 г.). Затем, в 1846 г., последовало учреждение Археологическо-нумизматического общества в Петербурге, которое вскоре было переименовано в Русское археологическое общество; оно также стало издавать свои труды -"Mevmoires" (с 1847) и "Записки" (с 1849 г.). В ученой деятельности этих обществ вопросы классической археологии занимали видное место; в их трудах регулярно публиковались статьи и материалы, относящиеся к различным сторонам исторического прошлого Северного Причерноморья.⁵³

В 40-х гг. стали появляться первые монографические исследования, посвященные отдельным греческим городам Северного Причерноморья: о Пантикапее - А. Б. Ашика,⁵⁴ Г. И. Спасского,⁵⁵ [136] П. П. Сабатье⁵⁶ и, уже в начале следующего десятилетия, В. В. Григорьева,⁵⁷ о Херсонесе - Б. В. Кёне,⁵⁸ о Тире - П. В. Беккера.⁵⁹ Вновь (после Байера и Татищева) ожил интерес к Геродотовой Скифии; этому вопросу большое исследование посвятил известный московский ученый критик, философ и историк Н. И. Надеждин.⁶⁰ В то же время проблемами античной истории Северного Причерноморья больше стали интересоваться и западные исследователи; можно сослаться для примера на знаменитого немецкого ученого, основоположника современной эпиграфики А. Бёка, который во 2-м томе своего "Корпуса греческих надписей" (1843 г.) издал известные ему надписи Северного Причерноморья, сопроводив их обширнейшими комментариями.⁶¹

Наконец, в начале 50-х гг. появились первые обобщающие труды по классической археологии Северного Причерноморья, в которых подводились итоги предшествующим изысканиям и намечались задачи будущих исследований. К числу таких трудов должны быть отнесены: историографический обзор П. М. Леонтьева (в 1-й книге издававшихся им "Пропилеев" [1851 г.]), книга графа А. С. Уварова (сына известного министра) "Исследования о древностях южной России и берегов Черного моря" (2 выпуска, СПб.. 1851 - 1856), нумизматический труд Б. В. Кёне "Описание музеума покойного князя В. В. Кочубея" (2 тома, СПб., 1857) и в особенности подготовленное в Петербурге директором I (античного) отделения Эрмитажа Ф. Жилем и академиком-классиком Л. Стефани капитальное издание "Древности Боспора Киммерийского", с текстом на русском и французском языках, с роскошными иллюстрациями и планами (3 тома in folio, СПб., 1854). Это издание как бы подвело черту под целым полувековым периодом в истории изучения северопричероморских древностей. За это время в России выросла и окрепла, преимущественно на базе керченских раскопок, новая историческая дисциплина - классическая археология. Ее успехи главным образом [137] и послужили толчком к созданию важного правительственного учреждения - Археологической комиссии (1859 г.), которая теперь сосредоточила в своих руках руководство всеми археологическими работами в России. Располагая значительными средствами, Комиссия много сделала для дальнейшего развития археологических исследований в России, особенно в области эллино-скифских древностей. В изданиях Археологической комиссии, в частности в ее "Отчетах", которые стали выходить с 1860 г. (первоначально в двух вариантах - на французском и русском языках),⁶² вопросам классический археологии также уделялось первостепенное внимание.

3. Академическая кафедра классической филологии

Достижения, одержанные классической археологией в первые десятилетия XIX в., существенным образом повлияли на дальнейшее развитие русской науки об античности. Возобновились, в частности, пришедшие было в упадок после смерти Тредиаковского и Ломоносова занятия классической филологией и античной историей в крупнейшем научном центре России - Академии наук. Разумеется, свое слово здесь сказали помимо археологии и некоторые другие факторы. В частности, можно было бы указать на ту роль, которую сыграл в этом отношении немецкий неогуманизм: через литературу русская публика должна была знакомиться не только с общими идеями этого нового культурного направления, пришедшего на смену классицизму, но и с успехами немецкой классической филологии, чье окончательное формирование как науки было неразрывно связано с неогуманистическим движением (достаточно указать на фигуру Винкельмана, который был не только первым выдающимся представителем немецкого неогуманизма, но и зачинателем новейшей классической археологии и филологии). Однако решающее значение имело общественное движение в самой России: это оно дало мощный толчок развитию публицистики, вызвало повсеместное увлечение новейшими политическими теориями и философией, пробудило горячий интерес к литературе и таким образом [138] содействовало подъему гуманитарных наук, в том числе и таких, которые были связаны с изучением классической древности.

В 1803 г. был принят новый академический регламент, который положил конец одностороннему преобладанию физико-математических наук в Академии: история, вместе со стилистикой и политической экономией, вновь была включена в круг дисциплин, разработкой которых должна была заниматься Академия. Вскоре последовало учреждение в составе гуманитарного класса специальной кафедры греческих и римских древностей, которую, согласно новому уставу 1836 г., полагалось замещать двум ординарным академикам.⁶³ Таким образом Академия наук вновь стала центром изучения античной истории и литературы, правда, уже не единственным, поскольку появились университеты.

Возродившийся в Академии наук разряд классической филологии в значительной степени окреп благодаря усилиям президента Академии Сергея Семеновича Уварова (1786 - 1855 гг.).⁶⁴ В молодые годы он сам увлекался античностью, изучил под руководством видного филолога Ф. Б. Грефе греческий язык и даже написал несколько небольших сочинений на темы древней истории и литературы: об элевсинских мистериях, о позднегреческом поэте Нонне, которого он читал вместе с Грефе, о греческих трагиках и др.⁶⁵ В 1813 - 1815 гг. Уваров принял активное участие в разразившейся на страницах русских журналов дискуссии о том, как надо переводить Гомера. Одним из первых он решительно высказался за применение гекзаметра и поддержал опыт Гнедича в этом направлении. Назначенный в 1818 г. президентом Академии наук, Уваров на первых порах проявлял большую заботу о нуждах Академии, содействуя, в частности, пополнению академических кадров новыми видными учеными. Однако этого увлечения наукой, равно как и приверженности к модным в начале века либеральным идеям, хватило ненадолго: после разгрома движения декабристов Уваров резко перешел вправо, став одним из столпов реакционного николаевского режима. Он продолжал оказывать свое покровительство академическим занятиям античностью, однако руководствовался при этом [139] не столько уже интересами науки, сколько расчетом - разрушительному натиску современных идей противопоставить отвлеченные занятия древностями, за счет античности укрепить позиции официальной академической науки.

В рассматриваемое время изучением античной истории и литературы занимались в Академии наук крупные ученые: упоминавшиеся выше Е. Е. Кёлер, Ф. Б. Грефе, Л. Э. Стефани и ставший академиком несколько позднее А. К. Наук. Все четверо были выходцами из Германии, однако их ученая и педагогическая деятельность теснейшим образом связана с судьбами русской науки. Первый из них - уроженец Саксонии Егор Егорович (собственно Генрих-Карл-Эрнст) Кёлер (1765 - 1838 гг.)⁶⁶ в 1797 г. был приглашен на службу в подготовлявшуюся тогда к открытию Публичную библиотеку в Петербурге. Оттуда он перешел в Эрмитаж, где также сначала служил в библиотеке, а затем стал директором I (античного) отделения. С 1803 г. Кёлер состоял членом-корреспондентом Петербургской Академии наук, а в 1817 г. был избран ординарным академиком по литературе и древностям греческим и римским. В течение ряда лет он был хранителем академического кабинета камней и медалей. Кёлер занимался многими вопросами древней истории, однако его главные интересы лежали в области искусства и археологии. Его статьи, печатавшиеся в "Мемуарах" Академии и выходившие отдельными брошюрами, были посвящены античным геммам, монетам, надписям; им была собрана уникальная коллекция гипсовых и серных оттисков с античных резных камней, которая состояла из десяти с лишним тысяч образцов. О его заслугах в области изучения северопричерноморских древностей мы уже говорили выше, и там же было указано посмертное издание собрания его сочинений, осуществленное Л. Стефани.

Большое значение для развития русского антиковедения имела деятельность академика Федора Богдановича (Христиана-Фридриха) Грефе (1780 - 1851 гг.).⁶⁷ В Россию Грефе прибыл в 1810 г. и первое время занимался преподаванием греческого языка в Петербургской [140] духовной академии. С 1811 г. Грефе - профессор латинской словесности в Петербургском Педагогическом институте, а с преобразованием этого последнего в Университет - профессор Петербургского университета по кафедре греческой словесности. В 1818 г., по рекомендации Уварова, Грефе был избран членом-корреспондентом Академии наук, а через два года стал ординарным академиком по греческой и римской словесности. В Академии наук Грефе одно время заведовал Нумизматическим кабинетом, включавшим обширные коллекции античных монет, а кроме того произведения искусства - вазы, гипсовые слепки и пр. Однако, занятия этими вещными древностями не слишком его увлекали. Грефе был филологом по-преимуществу: его интересовали древние языки и литература, значительно меньше - собственно история. Из его крупных работ выделяется комментированное издание поэмы "О Дионисе" (Dionusiakav) позднегреческого поэта Нонна из Панополя (в Египте).⁶⁸ Грефе также издал с подробными комментариями ряд греческих надписей, найденных в Северном Причерноморье.⁶⁹ В России Грефе был одним из первых, кто всерьез занялся разработкою проблем сравнительного языкознания. Им было написано сочинение по сравнительной грамматике греческого, латинского и славянских языков;⁷⁰ уже в зрелые годы он обратился к исследованию санскрита.

В отличие от Кёлера Грефе был не только академиком, но и профессором. В Петербургском университете он примыкал к группе либерально настроенных профессоров и за свою принципиальность, в частности за смелое поведение во время пресловутого "дела профессоров" в 1821 г., за свои глубокие знания и искреннюю любовь к науке пользовался большим уважением среди коллег и студентов. Более чем 30-летняя преподавательская деятельность Грефе оставила заметный след в истории нашего университетского образования: этому "ученому немцу" было обязано своими знаниями целое поколение русских филологов-классиков.

От Кёлера и Грефе перейдем к обзору ученой деятельности академиков младшего поколения - Стефани и Наука. Лудольф Эдуардович Стефани (1816 - 1887 гг.) был крупным для своего времени [141] филологом-классиком.⁷¹ Его любимыми предметами были античное искусство и археология: в этом отношении он напоминает Кёлера. В 1846 г., по инициативе Уварова, Стефани был приглашен в Дерптский университет профессором по кафедре классической филологии и эстетики. Через четыре года он переехал в Петербург и здесь был избран в Академию наук по кафедре греческих и римских древностей. В годы пребывания в Дерпте Стефани предпринял издание греческих надписей, собранных им во время своих путешествий по Греции.⁷² Позднее, в Петербурге, н обратился к изучению произведений античного искусства, хранившихся в русских музеях, а также материалов, добытых во время археологических раскопок в Северном Причерноморье. Плодом этой работы явился ряд исследований, посвященных античному изобразительному искусству, вазам Эрмитажа, боспорским древностям, а также общие описания античных коллекций Эрмитажа и Павловска.⁷³ Долгие годы Стефани состоял членом Археологической комиссии, и его обзоры и исследования, посвященные археологическим и эпиграфическим находкам на юге России, постоянно печатались в "Отчетах" Комиссии и в "Бюллетенях" Академии наук. Особенно значительным был вклад Стефани в северопричерноморскую эпиграфику: вплоть до Латышева никто в такой степени не занимался изданием и восстановлением античных надписей Причерноморья, как Стефани.⁷⁴

Выдающимся филологом-классиком XIX в. был Август Карлович Наук (1822 - 1892 гг.).⁷⁵ Воспитанник университета в Галле, Наук уже в 40-е годы обратил на себя внимание критическим изданием фрагментов знаменитого греческого грамматика Аристофана Византийского (2-я половина III - начало II в. до н. э.).⁷⁶ Но особую [142] славу в ученом мире он приобрел своими изданиями Эврипида и фрагментов греческих трагиков: этими изданиями мы пользуемся до сих пор.⁷⁷ Тогда же Науком было опубликовано несколько статей, преимущественно критического характера, посвященных Гесиоду, Софоклу, Феофрасту, баснописцу Бабрию и др. В 1858 г. Наук избирается экстраординарным академиком Петербургской Академии наук. Он переезжает в Петербург, и с этого времени его имя оказывается столь же тесно связанным с русской наукой, как и с немецкой. С 1861 г. Наук - ординарный академик по кафедре классической филологии. В России он с успехом продолжает свои исследования и публикует целый ряд статей, касающихся текста Гомера, Софокла, Эврипида, Филодема, Гезихия, а также множество рецензий на труды западно-европейских и русских филологов. Им был также составлен небольшой, но очень содержательный курс античной метрики. Заслуги Наука особенно велики по части критики и восстановления текстов древних авторов: здесь он дал ряд ценных исследований, сохраняющих свое научное значение и в наше время.

Впрочем, как и Грефе, Наук не был только академиком: долгие годы (с 1869 по 1883 г.) он состоял профессором греческого языка и литературы в Петербургском Историко-филологическом институте и таким образом принимал деятельное участие в подготовке отечественных кадров филологов-классиков. У него прошли высшую школу в классической филологии такие в будущем светила русского антиковедения, как П. В. Никитин и В. В. Латышев.

4. Университетская наука об античности. М.С.Куторга и его школа

Наряду с Академией наук важными центрами изучения древней истории стали к концу рассматриваемого периода университеты. Их было теперь несколько: к основанному еще в предшествующем столетии Московскому университету прибавились в самом начале XIX в. университеты в Дерпте (1802 г.), Казани (1804 г.) и Харькове (1805 г.). Тогда же предполагалось открыть университет и в Петербурге, однако по ряду причин, главным образом из-за недостатка преподавателей, это оказалось невозможным, и ограничились устройством [143] лишь Учительской гимназии (1803 г.), которая вскоре была переименована в Педагогический институт. Последний в 1816 г. получил новое устройство, сходное с устройством тогдашних университетов (в связи с этим он получил новое название - Главный педагогический институт), а в 1819 г. окончательно был преобразован в университет. Несколько позднее, в 1834 г., был открыт еще один университет - в Киеве, а еще позже, на исходе рассматриваемого периода, - в Одессе (1865 г.).

Надо заметить, что на первых порах университетское преподавание древней истории не отличалось высоким уровнем. В то время на историко-филологических факультетах не читалось специальных курсов древневосточной, античной, средневековой и новой истории: существовал единый курс всеобщей истории, который весь должен был читаться одним и тем же профессором. Последний либо излагал подряд все части курса, либо выбирал себе для чтения какой-нибудь один период, более ему знакомый, а с остальными просил своих слушателей ознакомиться самостоятельно, по каким-либо пособиям. Очевидно, что при такой постановке дела профессора всеобщей истории должны были быть специалистами очень широкого профиля, однако на практике тех, кто преподавал тогда всеобщую историю в русских университетах, менее всего можно было назвать специалистами.

В ту пору из-за недостатка преподавателей кафедры всеобщей истории замещались людьми самыми разнообразными: здесь были и иностранцы, как правило, второстепенные французские или немецкие профессора, переселившиеся в Россию по политическим (эмигранты) или финансовым соображениям; и собственные, наспех подготовленные преподаватели - всеобщие историки столь же неопределенного профиля, как и их иностранные коллеги, но еще менее знающие и образованные; и, наконец, вовсе случайные люди - чиновники или литераторы, не имевшие ничего общего с наукой. По той же причине, из-за нехватки профессоров, а также ввиду недостаточной еще дифференцированности нашей науки, профессорам всеобщей истории нередко вменялось в обязанность читать лекции и по истории России и, наоборот, бывали случаи, когда кафедры всеобщей истории замещались людьми, о которых было известно, что предметом их занятий является, собственно, русская история. Разумеется, от большинства подобранных таким образом преподавателей всеобщей истории трудно было ожидать научного [144] изложения: их лекции оказывались бледными, поверхностными обзорами, часто - скучными переложениями каких-нибудь общих трудов (типа "Всемирной истории" А.-Л. Шлёцера)⁷⁸ или еще более популярных учебников (например, И. К. Кайданова).⁷⁹ Для того чтобы картина стала более ясной, скажем несколько слов о том, кто и как преподавал всеобщую историю в столичных университетах в первые десятилетия XIX в.

В Московском университете на протяжении ряда лет (с 1799 по 1823 г.)курс всеобщей истории читал профессор Н. Е. Черепанов, которого один из его слушателей именует в своих воспоминаниях "бичом студенческого рода". Ибо, продолжает автор, "он умервщлял в нас всякое умственное стремление к исторической любознательности, будучи сам воплощенною скукою и бездарностью".⁸⁰ После Черепанова лекции по всеобщей истории читали одно время М. Т. Каченовский (в 1832 - 1833 гг.) и М. П. Погодин (с 1833 по 1839 гг.), оба известные ученые, однако в области русской, а не всеобщей истории. Впрочем, если пребывание Черепанова на кафедре всеобщей истории не оставило почти никаких следов, то этого нельзя сказать о Каченовском и Погодине. Первый, явившись у нас основоположником так называемой "скептической школы", несомненно должен был знакомить своих слушателей с новейшими критическими направлениями в западной историографии, в особенности с трудами Б.-Г. Нибура. Неслучайно, что в "Вестнике Европы", редактором которого был Каченовский, именно в это время была помещена обстоятельная и в принципе сочувственная (переведенная с французского) рецензия на "Римскую историю" Нибура.⁸¹ Что же касается Погодина, то он вскоре издал "Лекции по Герену [145] о политике, связи и торговле главных народов древнего мира" (2 части, М., 1835 - 1836) - переложение одной из книг геттингенского профессора А.-Г.-Л. Герена (1760 - 1842 гг.), который с конца 20-х годов стал важным источником учености наших профессоров.

В Петербургском университете всеобщую историю читал первое время Э.-В.-С. Раупах - выходец из Германии, более известный как автор популярных на немецкой сцене драм, нежели как ученый; и в лекциях его, по отзыву М. С. Куторги, больше было поэзии, чем науки.⁸² Все же Раупах был высокообразованным человеком (он окончил университет в Галле); он, несомненно, "имел обширные и глубокие познания, особенно в истории древней",⁸³ и это выгодно отличало его от тех, кто скоро сменил его на кафедре. Лекции Раупха в общем были достаточно содержательными, и если, тем не менее, они приносили слушателям мало пользы, то виною тому была не их поэтическая окрашенность, а то, что они читались на латинском языке, малопонятном для большинства студентов. Как бы то ни было, удаление Раупаха из университета (в 1821 г., вместе с другими либерально настроенными профессорами) ввергло кафедру истории в состояние полного убожества. Номинально преемником Раупаха стал А. А. Дегуров - французский эмигрант (его фамилия, собственно, Dugour), до назначения своего в Петербургский университет бывший уже профессором в Харьковском университете и в Главном педагогическом институте; в Петербургский университет он попал благодаря близости своей с тогдашним попечителем учебного округа реакционером Д. П. Руничем. Интересуясь более своей административной карьерой, чем наукой (он был деканом историко-филологического факультета, а затем ректором университета), Дегуров лекций по истории почти не читал, а препоручил это дело своим помощникам - Т. О. Рогову и А. Л. Крылову, личностям совершенно бесцветным. Древнюю историю и тот и другой читали по учебнику Кайданова, ограничиваясь простым перечислением фактов, "без малейшего проникновения в причины и соотношения событий".⁸⁴

Как любопытный казус отметим, что в 1834 - 1835 гг. всеобщую историю - специально средневековую, но с большими вводными экскурсами и об античности - в Петербургском университете пробовал [146] читать Н. В. Гоголь, тогда уже известный как автор "Вечеров на хуторе близ Диканьки". Несколько общих исторических статей, опубликованных Гоголем в эту пору увлечения историей (они все вошли в его "Арабески"), показали, однако, что их автору более был свойственен талант художника, чем строгого мыслителя и ученого; его лекции, насколько можно судить по современным отзывам, свидетельствовали о том же. Гоголь не был подготовлен к ученой и преподавательской деятельности и через год с небольшим сам оставил университет.⁸⁵

Примерно так же обстояло дело с преподаванием всеобщей истории и в провинциальных университетах. И здесь большинство преподавателей не отличались оригинальностью: в ходу были все те же пособия - Шлёцер, Кайданов, позднее Герен, но не забывали и совсем уже ветхого Роллена. Профессора годами читали свои лекции по одним и тем же старым запискам, даже не пытаясь подновлять их за счет новой литературы; прямое обращение к источникам было вообще редкостью. На этом фоне выделяется фигура Владимира Францовича Цыха, читавшего лекции по всеобщей истории сначала в Харьковском университете (с 1831 г.), а затем (с 1834 г.) - в Киевском.

Цых также в основном читал по Герену, однако при этом он не опускался до простого пересказа: по наблюдению В. П. Бузескула, который специально изучал студенческие записи лекций Цыха, последний "нередко дополнял Герена, пользуясь не только разными [147] пособиями, но и источниками";⁸⁶ а это свидетельствовало уже о стремлении к самостоятельному изложению. Но главную заслугу Цыха составляло то, что он знакомил своих слушателей с новейшими достижениями европейской науки - с трудами и исследованиями не только Гердера и Герена, но и Б.-Г. Нибура, О. Тьерри, Ф. Гизо. Лекции Цыха - основательные и в то же время живые и нешаблонные (он читал свободно, без каких бы то ни было записок) - пользовались большим успехом. "Цых был идолом студентов", - вспоминает один из современников.⁸⁷ "Только со вступлением на кафедру Цыха поняли мы истинное, научное значение истории", - признается другой из его слушателей.⁸⁸ Цых рано умер (в 1837 г., 32 лет от роду); из работ, которые он успел опубликовать, обращает на себя внимание статья "Взгляд на историческую жизнь народа эллино-македонского"⁸⁹ - едва ли не первое на русском языке сочинение, посвященное периоду эллинизма.

По сравнению с историей, преподавание другой части антиковедческих дисциплин - древних языков и словесности - стояло как будто бы на более высоком уровне. Это естественно, поскольку здесь непременным условием для занятия должности и, следовательно, барьером для дилетантов становилось наличие классического образования, более или менее сносное знание древних языков. Среди профессоров , замещавших в начале XIX в. университетские кафедры греческой и латинской словесности, можно обнаружить несколько несомненно крупных фигур - ученых и преподавателей, которые с честью могли бы выдержать сравнение с их европейскими коллегами. Так, в Петербургском университете кафедру греческой словесности с самого начала занимал Ф. Б. Грефе - уже известный нам академик. В Дерпте классическая филология также была представлена крупными учеными - К.-С. Моргенштерном, И.-В. Франке, Х.-Ф. Нейе. Харьковский университет мог гордиться именами блестящих латинистов - Х. Роммеля и И. Я. Кронеберга. Особенно видную роль в развитии университетской науки классической филологии сыграли Карл-Симон Моргенштерн (1770-1852 гг.) [148] и Иван Яковлевич Кронеберг (1788-1838 гг.) - оба не только авторитетные ученые, но и талантливые педагоги, выдающиеся университетские деятели (Моргенштерн в Дерптском университете был директором библиотеки, основателем и директором музея искусств, главою Учительского института, Кронеберг в своем университете был ректором).⁹⁰ Оба много сделали для улучшения университетского преподавания древних языков и словесности; между прочим, Кронеберг составил грамматику и словарь латинского языка, которыми потом долго пользовались и студенты и гимназисты.

Будучи энтузиастами классической науки, Моргенштерн и Кронеберг не забывали пропагандировать ее и за пределами своих университетов. Учитывая интересы не только специалистов, но и любителей, они - одни из первых в России - предприняли издание специальных журналов, посвященных классическому искусству, литературе и философии. Собственно, это не были журналы в нашем смысле слова - это были нерегулярно выходившие сборники, составленные по большей части из сочинений самих издателей; их тематика не была строго определенной: преобладали статьи по классическому искусству и литературе, но встречались отдельные этюды, посвященные и новейшим, главным образом немецким, культурным течениям. Моргенштерн в 1813 - 1821 гг. издал 3 книжки своего немецкого журнала, обращенного к "друзьям философии, литературы и искусства" ("Doerptische Beytraege fuer Freunde der Philosophie, Litteratur und Kunst"); в свою очередь Кронеберг выпустил два продолжающихся сборника - "Амалтею" (2 части, Харьков, 1825 - 1826) и "Минерву" (4 части, Харьков, 1835). Эти своеобразные издания были далекими прообразами тех настоящих журналов по классической филологии, которые появились в России в конце XIX в.

Все эти перечисления не должны, однако, вводить нас в заблуждение относительно общего состояния университетской филологической науки: в целом положение здесь было не намного лучше, чем на исторических кафедрах. Действительно, надо учесть, [149] что те немногие крупные классики, которые имелись тогда в русских университетах, не были, как правило, русскими учеными в собственном смысле слова: это были иностранцы (главным образом выходцы из Германии) - "свои", натурализовавшиеся в России, или временно поступившие на русскую службу. Среди русских преподавателей они держались несколько особняком, от студентов их часто отгораживал языковой барьер (как правило, они читали лекции на латинском или своем родном языке). По этим ли, или по каким-либо другим причинам, ни одному из них не удалось оставить после себя школы учеников. С другой стороны, сами эти профессора - выученики германских университетов - были по большей части представителями старшего поколения немецких филологов-классиков, которые, вслед за учителем своим Х.-Г. Гейне, и в лекциях, и в ученых занятиях главное внимание обращали на эстетическую, художественную сторону древней культуры, не касаясь, как правило, реалий (особенно политического и социального характера). Их лекции были полны искреннего, глубокого преклонения перед бессмертной красотой античности, но в них чувствовался недостаток критики. Это особенно стало ощущаться к тому времени, когда и до России докатились отзвуки нового критического направления, зародившегося в Германии (работы Фридриха-Августа Вольфа, Б.-Г. Нибура и А. Бёка).

Неудовлетворительное положение с университетским преподаванием не только всеобщей истории и древней словесности, но и некоторых других наук, особенно обнаружившееся к середине 20-х годов, заставило правительство принять ряд энергичных мер. В 1827 г. было решено создать при Дерптском университете специальный Профессорский институт для подготовки специалистов, в которых нуждались русские университеты.⁹¹ Имелось в виду отобрать из всех университетов примерно два десятка лучших студентов или молодых выпускников и отправить их на три года в Дерпт с тем, чтобы они там прошли полный курс обучения по избранной специальности, а затем еще на два года за границу, для дальнейшего усовершенствования. Дерптский университет неслучайно был избран базой для такого института: в начале XIX в. университете в Дерпте, благодаря своим связям с западной, преимущественно немецкой, наукой, был лучше укомплектован преподавателями, чем [150] другие университеты России. Среди дерптских профессоров насчитывалось немало выдающихся ученых, в частности, как мы уже отмечали, и по классической филологии. Кстати, сам проект учреждения Профессорского института исходил от бывшего профессора Дерптского университета, видного математика и физика, академика Г.-Ф. Паррота.

Профессорский институт в Дерпте начал функционировать в 1828 г. Среди первых его слушателей трое - Д. Л. Крюков, М. С. Куторга и М. М. Лунин - избрали своею специальностью классическую древность. Обучение продолжалось не три, а четыре с лишним года. Под руководством опытных профессоров Моргенштерна, Франке и Нейе молодые люди получили прекрасную филологическую подготовку. В конце 1832 г. они "с замечательным успехом" выдержали испытания и были удостоены ученой степени: Куторга - магистра, а Крюков и Лунин - доктора философии. В начале следующего года, как и намечалось, они выехали за границу, в Берлин. Тогда же и на такой же срок был отправлен за границу и В. С. Печерин - молодой, способный филолог, ученик Грефе, незадолго до того окончивший Петербургский университет. В Берлине будущие профессора с головой окунулись в мир новой для них науки. Они слушали лекции Августа Бёка и Леопольда Ранке, с жадностью впитывали в себя идеи гегелевской философии (самого Гегеля они уже не застали, - он умер в 1831 г., - но лекции по философии продолжали читать его ученики - Геннинг, Михелет, Ганс). На родину они возвратились в 1835 г. и здесь получили назначения: Печерин и Крюков - В Московский университет преподавать древнюю словесность, а остальные двое - на кафедры всеобще истории: Куторга - в Петербургский университет, а Лунин - в Харьковский. Вместе с ними в те же 30-е годы вступили на университетские кафедры и другие молодые преподаватели, закончившие свое образование за границей. В их числе был, между прочим, Т. Н. Грановский, которому суждено было сыграть такую большую роль в идейной жизни следующих десятилетий. Новым, свежим дыханием европейской науки повеяло тогда в русских университетах. Вместе с тем обозначился коренной перелом в университетском преподавании науки о классической древности.

В Московском университете сразу обратили на себя внимание Печерин и Крюков. Владимир Сергеевич Печерин (1807 - 1885 гг.)⁹² [151] преподавал греческую словесность: "объяснял, - как значится в официальном отчете, - происхождение и дух поэм Гомера и читал с комментариями Одиссею". Его преподавательская деятельность продолжалась недолго, не более полугода, однако и за это время, "он успел внушить и слушателям, и товарищам чувства самой живой симпатии. Строгий ученый, он соединял с замечательной эрудицией по части классической древней литературы живое поэтическое дарование и нежную, хотя постоянно тревожную душу, болезненно-чутко отзывавшуюся на все общественные задачи своего времени ... "⁹³ Судьба Печерина сложилась трагически: не вынеся мертвящей обстановки на родине (будем помнить, что речь идет о николаевском времени), он по окончании учебного года отпросился в отпуск за границу и более не вернулся. После долгих скитаний по Европе, сломленный духовно, он решил искать утешения в новой религии: принял католичество, долгие годы занимался миссионерской деятельностью в Англии и Ирландии и кончил дни свои капелланом при одной из дублинских больниц. По своей специальности он успел опубликовать совсем немного: несколько переводов из греческой антологии⁹⁴ и статью "Взгляд на трагедии Софокла "Антигона" и "Аякс",⁹⁵ - все это еще до первого отъезда за границу.

Боvльший след оставила преподавательская и научная деятельность Дмитрия Львовича Крюкова (1809 - 1845 гг.),⁹⁶ читавшего, помимо латинской словесности, также и курс древней истории. Историк С. М. Соловьев, бывший в ту пору студентом Московского университета, признается в своих воспоминаниях, что из всех профессоров, которых он слушал на 1-м курсе, Крюков, читавший [152] древнюю историю, произвел на него самое сильное впечатление: "Крюков, можно сказать, бросился на нас, гимназистов, с огромною массою новых идей, с совершенно новою для нас наукою, изложил ее блестящим образом и, разумеется, ошеломил нас, взбудоражил наши головы, вспахал, взборонил нас, так сказать, и затем посеял хорошими семенами, за что и вечная ему благодарность". На 2-м курсе Соловьев слушал Крюкова уже как профессора латинской словесности: "... и здесь он был превосходен, обладая в совершенстве латинскою речью и силою своего таланта возбуждая в нас интерес к экзегезису, столь важному для изучения отечественных памятников ..."⁹⁷

Уже из этих высказываний Соловьева, кстати, вполне согласных с отзывами других современников, можно составить ясное представление о преподавательских и ученых достоинствах Крюкова: огромная эрудиция, мастерское изложение, умение критически препарировать исторический материал и в доступной форме донести его до слушателей, наконец, приверженность к "новым идеям", общая либеральная направленность - вот что отличало его от профессоров старой закваски. Особо отметим эту приверженность к "новым идеям": она привела к тому, что Крюков и другие молодые преподаватели, вернувшиеся из-за границы, сразу же составили в университете особую группу, противостоящую реакционерам типа М. П. Погодина и С. П. Шевырева.

Как ученого Крюкова интересовали преимущественно литература и история древнего Рима, причем в римской литературе его особенно привлекала фигура Тацита: "Агриколе" Тацита посвящена его докторская диссертация - "Observationes ad Taciti Agricolam" (Dorpati, 1832); это же сочинение Тацита, снабженное необходимыми примечаниями, было им издано позднее в качестве пособия для тех, кто изучает латинский язык и литературу (М., 1836). Связана с этими занятиями также и небольшая журнальная статья "О трагическом характере истории Тацита", опубликованная Крюковым в 1841 г.⁹⁸ Статья эта не столько научного, сколько публицистического свойства, однако именно поэтому она важна для понимания общественных взглядов самого Крюкова. Выступление Крюкова с публицистической статьей, посвященной Тациту, несомненно стояло в связи с общим интересом прогрессивной русской литературы [153] к Тациту, как к обличителю всяческого самовластия. Однако Крюкова интересует в Таците не только эта сторона; анализируя рассказ древнего историка, он приходит к выводу, что деспотизму римских императоров противостояла ужасающая разнузданность черни; по его мнению, трагедия римской истории состояла именно в этом, пагубном для всего общества столкновении двух стихий - "произвола индивидуумов с произволом черни"; при этом он недвусмысленно указывает, что произвол черни - "этого стоглавого чудовища" - был сильнее, а следовательно, можно сделать вывод, и пагубнее, чем произвол индивидуумов. Подобные рассуждения превосходно характеризуют Крюкова - человека несомненно либеральных воззрений, чей либерализм, однако, был сильно скован страхом перед возможными и в современной истории выступлениями "черни".

Кроме этих работ, посвященных Тациту, и актовой речи о времени жизни Курция Руфа,⁹⁹ у Крюкова есть еще одно сочинение, бесспорно, самое важное в его научном наследии: "Мысли о первоначальном различии римских патрициев и плебеев в религиозном отношении".¹⁰⁰ В русской литературе это первая серьезная попытка проникнуть в мир религиозных представлений классической древности. Собрав и тщательно исследовав свидетельства древних авторов о религиозном быте римлян, Крюков пришел к выводу, что в римской религии можно обнаружить два начала, две культовые формы, по самой своей сути противоположные друг другу, которые лишь позднее слились воедино; эти две формы - простая, символическая религия патрициев и пышная, сопряженная с кровавыми жертвоприношениями, антропоморфная религия плебеев. Первая форма - символическая или квиритская (от quiris - "копьё", которое надо понимать как символ, а не атрибут божества) - была местного, латинского, отчасти сабинского происхождения, вторая принесена из Этрурии. В связи с этим встает более общий вопрос о роли внешних влияний в формировании основных групп римского населения: признавая в целом латинское происхождение и патрициев и плебеев, мы не должны игнорировать известного сабинского влияния на первых и сильнейшего этрусского - на вторых.

[154] Таковы, в немногих словах, основные выводы Крюкова. Его работа (в немецком варианте, изданном под именем Пеллегрино) получила европейскую известность и признание. В затянувшемся споре о происхождении патрициев и плебеев выводы Крюкова послужили отправной точкой для создания оригинальной теории, видящей в патрициях и плебеях потомков различных этнических слоев (точка зрения Дж. Оберцинера, У. Риджуэя и некоторых других). Конечно, многое в этой теории может быть поставлено под сомнение, однако исходное положение о большой религиозной и культурной обособленности патрициев и плебеев, т. е. то, что было высказано еще Крюковым, сохраняет свое значение и служит важным дополнением к основной, принятой в нашей науке, теории Нибура.¹⁰¹

Исследование Крюкова о древнейшей религии патрициев и плебеев осталось неоконченным из-за преждевременной смерти исследователя. Учеником Крюкова и преемником его по кафедре римской словесности был Павел Михайлович Леонтьев (1822 - 1874 гг.)¹⁰² - тоже крупный ученый, хотя, как человек, гораздо менее симпатичный, чем его учитель. Воспитанник Московского дворянского института и Московского университета, Леонтьев получил под руководством Д. Л. Крюкова хорошую филологическую подготовку. Свое образование он завершил в Германии, в Берлине, где слушал лекции А. Бёка и К. Лахмана по классической филологии и Шеллинга - по философии. С возвращением из-за границы (в 1847 г.) начинается его преподавательская деятельность в Московском университете. Вскоре он защищает магистерскую диссертацию и назначается профессором (в 1851 г.), а еще через несколько лет (в 1856 г.) Петербургская Академия наук, признавая ученые заслуги Леонтьева, избирает его своим членом-корреспондентом.

Диапазон Леонтьева как ученого был очень широк: древнегреческая религия, античная скульптура и архитектура, археология Северного Причерноморья, экономическое и социальное развитие Рима, историография - вот перечень, притом далеко неполный, тем, которые его интересовали. Среди написанного им есть крупные исследования: [155] магистерская диссертация "О поклонении Зевсу в древней Греции" (М., 1850),несущая на себе печать сильного воздействия шеллингианской философии; три интересных очерка о греческой скульптуре, написанные для 1-й книги "Пропилеев" (М., 1851) - "О различии стилей в греческом ваянии", "Эгинские мраморы мюнхенской глипотеки" и "Венера Таврическая" (о знаменитой статуе Афродиты, приобретенной Петром I); фундаментальное, до сих пор сохраняющее свое значение, исследование о Танаисе - "Археологические разыскания на месте древнего Танаиса и в его окрестностях" (в 4-й книге "Пропилеев" [М., 1854]); наконец, первая в русской литературе работа по аграрной истории Рима - "О судьбе земледельческих классов в древнем Риме" (М., 1861). Относительно этой последней надо заметить, что ее написание стояло в прямой связи с современным общественным движением, с подготовлявшейся тогда в России крестьянской реформой. Отсюда, между прочим, и аналогии, которые Леонтьев проводит между римскими колонами и русскими крепостными крестьянами. Из историографических работ Леонтьева отметим уже упоминавшийся нами "Обзор исследований о классических древностях северного берега Черного моря" (в 1-й книге "Пропилеев") - незаменимое пособие для тех, кто интересуется историей классической археологии в России.

Леонтьев был не только ученым, но и общественным деятелем, издателем и публицистом, ратовавшим за всемерное развитие классического образования в России. В 50-х годах им было предпринято издание "Пропилеев", периодически выходившего в свет сборника статей по античному искусству, литературе и истории (всего вышло 5 книг [М., 1851 - 1856; изд. 2-е - М., 1869]). В "Пропилеях" печатались статьи как серьезного, исследовательского, так и научно-популярного характера; последним даже отдавалось предпочтение. Таким образом, Леонтьев продолжал традиции К. С. Моргенштерна и И. Я. Кронеберга, однако его издание больше уже напоминало правильно организованный журнал. "Пропилеи" выходили достаточно длительное время, ежегодно по одной книге; в каждой книге было два отдела: в первом публиковались статьи на собственно античные темы, во втором - обзоры новых книг и статьи по истории нашей науки. Но самое главное состояло в том, что в "Пропилеях" приняло участие большое число русских исследователей античности: помимо самого Леонтьева здесь публиковали свои сочинения такие видные ученые, как П. Н. Кудрявцев, И. К. Бабст, [156] М. С. Куторга, Н. М. Благовещенский, А. С. Уваров и др. Таким образом, впервые было осуществлено широкое сотрудничество русских антиковедов на основе периодически издающегося сборника, специально посвященного классической древности.

Справедливости ради надо заметить, однако, что то, что делал Леонтьев в интересах науки о классической древности, не всегда было продиктовано одной лишь заботою об этой науке: тут действовали и политические соображения. Леонтьев являл собой классический пример русского либерала, который под воздействием революционной обстановки на Западе и в России превратился в убежденного консерватора и реакционера. Отсюда - чисто практический взгляд на классическое образование как средство борьбы с "язвою материализма"; отсюда также и долголетнее сотрудничество Леонтьева с Н. М. Катковым (тоже, кстати, придерживавшемся когда-то либеральных взглядов), чей журнал ("Русский вестник") и газета ("Московские ведомости") стали с начала 60-х годов подлинными рупорами реакции. В "Московских ведомостях", соиздателем которых он был вместе с Катковым, Леонтьев опубликовал немало статей в защиту реакционной реформы начального и среднего образования, проведенной в 1871 г. графом Д. А. Толстым (ее итогом, как известно, стало создание в России классических гимназий, отличавшихся тем переизбытком классицизма, который в передовых общественных кругах вызывал одну лишь неприязнь). Как видим, то, что у Крюкова обозначалось лишь в зародышевой форме, у его ученика Леонтьева достигло полного развития - печальный, но закономерный конец.

К рассказу о молодых классиках, явившихся в Московский университет в 30-х и 40-х годах XIX в., надо добавить еще несколько замечаний о тех московских профессорах, тоже "молодых" и тоже принесших с собою новую, "европейскую" науку, которые, не будучи собственно антиковедами, много сделали и для отечественной науки об античности. Речь идет о блестящих представителях кафедры всеобщей истории, видных ученых и замечательных преподавателях - Т. Н. Грановском, П. Н. Кудрявцеве и явившемся несколько позднее С. В. Ешевском.¹⁰³ Старший из них, Тимофей Николаевич [157] Грановский (1813 - 1855 гг.), начал преподавать в Московском университете в 1839 г. Его специальностью была собственно история средних веков; темам из средневековой истории посвящены главные труды Грановского - его магистерская и докторская диссертации. Однако значение Грановского определяется не столько этими немногими и не оставившими заметного следа в науке трудами, сколько его общественно-преподавательской деятельностью. Свои лекции - обычные университетские курсы и публичные чтения - Грановский сделал проводниками высоких идей образованности и гуманности. В то тяжкое для мыслящих людей время, когда "за запретом и отсутствием всякой политической деятельности интересы общества сосредоточились с особенной силой на литературе, на отвлеченных философских вопросах",¹⁰⁴ лекции Грановского, знакомившие слушателей с новейшими течениями европейской мысли, пользовались огромным, исключительным успехом. Слушать Грановского являлись не только студенты, но и люди, прямо не связанные с университетом. Публичные чтения Грановского стали событием в жизни московского общества.

Разумеется, дело заключалось не только в насыщенности лекций Грановского новыми научными идеями; важно было то, как эти идеи преподносились, в какой цвет они окрашивались. Огромное впечатление производили на слушателей широта исторического кругозора Грановского, его взгляд на историю как единый органический процесс, его вера в неизбежное торжество прогресса, в силу разумных и нравственных начал в человеке, его независимость в суждениях, приверженность к новому, либеральному направлению, а главное - его глубокая человечность, его убежденность в том, что при оценке любых человеческих деяний, независимо от того, кем и в каких целях они были совершены, нравственной стороне должно придавать решающее значение. В смелом провозглашении с университетской кафедры идей гуманности и просвещения и состояло историческое значение лекций Грановского. Тем же целям служили и его литературные выступления - [158] его историко-художественные и историко-публицистические статьи и очерки.¹⁰⁵ Среди них есть несколько таких, которые касаются античности: это - художественно-идеализированная характеристика Александра Македонского (в серии "Четыре исторические характеристики"); критические обзоры ряда новейших трудов по древней истории: немецких ученых - Б.-Г. Нибура, К.-В. Нича (о Гракхах), Ад. Шмидта и нашего - И. К. Бабста; наконец, интересный, но, к сожалению, оставшийся неоконченным, биографический очерк о Нибуре - интересный именно той симпатией, с которой Грановский рассказывает об ученом, в котором он видел "величайшего историка XIX столетия". В сущности говоря, Грановский был первым, кто по-настоящему познакомил русскую публику с жизнью и трудами Нибура, и за это также мы должны быть ему благодарны.

Эпизодически обращался к античности также Петр Николаевич Кудрявцев (1816 - 1858 гг.) - ученик и товарищ Грановского по кафедре всеобщей истории.¹⁰⁶ Главной областью занятий Кудрявцева была собственно средневековая история, однако, подобно своему учителю, он живо интересовался и другими разделами всеобщей истории. При этом, как и Грановский, он придерживался того взгляда, что история не может и не должна быть чисто кабинетной наукой, и в исторических сочинениях, равно как и в лекциях, видел важное средство идеологического, нравственного воздействия на общество. Поэтому и у него также значительную часть научного наследия составляют историко-художественные и историко-публицистические статьи. Отметим, в частности, большую книгу художественных очерков "Римские женщины" (М., 1856; первоначально печаталась отдельными статьями в "Пропилеях" Леонтьева). Это, как значится в подзаголовке, - "исторические рассказы по Тациту". Даны художественные портреты пяти знатных римлянок времени раннего Принципата (I в. н. э.) - Агриппины Старшей, Мессалины, Агриппины Младшей, Поппеи Сабины и Октавии, а в приложение к ним - очерк о Нероне. Интересуясь прежде всего нравственным состоянием древнего общества, Кудрявцев неслучайно остановил свой выбор на женских типах Тацита. "Судьба женщины, материальная и нравственная, - замечает он в начале своего [159] сочинения, - нераздельно соединена с историею общества, среди которого она поставлена. С ним она возвышается, с ним же и падает. Скажем более: нравственный переворот в обществе ни на чем не отражается так живо и ярко, как на нравственном состоянии женщины". Прослеживая судьбы "тацитовских женщин", Кудрявцев показывает глубокое нравственное падение римского общества, свершившееся вместе с падением старого республиканского строя. Конечно, книга Кудрявцева - не исследование; это - литературная обработка Тацита, однако обработка, выполненная рукою талантливого мастера. Книга имела большой успех, она и сейчас еще не утратила своей художественной и познавательной ценности.

Сходный характер носят исторические работы другого ученика Грановского - Ивана Кондратьевича Бабста (1824 - 1881 гг.). Известный впоследствии как специалист по политической экономии, Бабст начал с занятий всеобщей историей. Его магистерская диссертация "Государственные мужи древней Греции в эпоху ее распадения" (М., 1851) была первой в русской литературе работой, посвященной тому периоду греческой истории, который в нашем представлении ассоциируется с кризисом полиса. Переходя от одного политического деятеля к другому, Бабст прослеживает развитие политической борьбы в Греции на протяжении четверти века - от битвы при Мантинее (362 г.) до Херонейского сражения (338 г. до н. э.). Яркими красками рисует он упадок и разложение греческих полисов, показывает основания неизбежного торжества Македонской монархии над свободными греческими республиками. Работа Бабста. как он и сам это сознает, не претендует на то, чтобы быть "самостоятельным ученым исследованием"; достоинство книги в другом - в ярком и живом изложении, в мастерски составленных индивидуальных характеристиках (Эпаминонда, Исократа и Ксенофонта, вождя наемников Ификрата, Демосфена и Эсхина и др.). Это - научно-популярная работа в лучшем смысле слова, и такой она остается для данного периода греческой истории и по сей день.

Более оригинальным исследователем античности показал себя Степан Васильевич Ешевский (1829 - 1865 гг.) - ученик и преемник Кудрявцева в Московском университете.¹⁰⁷ Научные интересы Ешевского были достаточно широки: он занимался и всеобщей, и [160] русской историей, однако главным образом его интересовало раннее средневековье, период зарождения западно-европейского феодализма. Это побудило его обратиться к изучению последних веков римской истории. Главный труд Ешевского - магистерская диссертация "К. С. Аполлинарий Сидоний" (М., 1855),¹⁰⁸ где биография самого Аполлинария - галльского писателя и епископа - служит отправной точкой для характеристики культурной и политической жизни римской Галлии в то смутное время (V в.), когда совершалась окончательная ломка древнего мира и уже складывались начала нового, феодального общества. В центре внимания автора - жизнь высшего, аристократического общества, к которому принадлежал Аполлинарий, однако он не забывает и о других слоях населения; с сочувствием говорит он о тяжелом положении низших классов и в движении народных масс, подорвавшем государство изнутри, видит важную причину гибели Римской империи. Диссертация Ешевского - капитальный и самостоятельный труд, "плод собственного добросовестного изучения источников и критического отношения к трудам иностранных писателей".¹⁰⁹

Кроме этой диссертации, античности касаются еще некоторые из опубликованных курсов Ешевского. Дело в том, что с началом своего преподавания в Московском университете (в 1858 г.) Ешевский задумал изложить историю западного средневековья в виде нескольких, последовательно сменяющих друг друга, специальных курсов. "По его плану, - вспоминает К. Н. Бестужев-Рюмин, - в продолжении 15 лет он должен был довести этот курс, начинавшийся временем падения Римской империи, до конца; тогда он думал снова возвратиться к началу и таким образом переработанные два раза курсы намерен был печатать".¹¹⁰ Смерть помешала Ешевскому выполнить этот план. Он успел прочитать и обработать лишь несколько начальных курсов; два первых, как необходимое введение, были посвящены Риму - народам, входившим в состав римского государства накануне его гибели (курс 1858 г., опубликованный под заглавием "Центр римского мира и его провинции"), и внутренней, главным образом культурной, жизни Римской империи (курс следующего года, опубликованный лишь частично под [161] названием "Очерки язычества и христианства").¹¹¹ Оба курса составляли естественное развитие тех тем, которые были поставлены Ешевским уже в диссертации: темы внешнего распадения Римской империи и темы внутреннего, социального и духовного кризиса, который предшествовал этому распадению. В разработке этих вопросов Ешевский был пионером не только в России, но, в какой-то степени, и в Европе; заметим, в частности, что его общий очерк жизни римских провинций в эпоху империи был составлен за четверть века до того, как это было сделано западной наукой (Т. Моммзеном в пятом томе его "Римской истории").

Отдавая должное заслугам Грановского и его "школы" перед русской исторический наукой и русской общественной мыслью, признавая, что они оказали большое влияние на развитие отечественной науки всеобщей истории в целом, мы не должны все же упускать из виду, что занятия именно античностью никогда не были для этих ученых главными. Специальные интересы Грановского и его учеников - преемников его по кафедре всеобщей истории были связаны преимущественно с медиевистикой, и если им по долгу службы и приходилось читать курсы древней истории, то, надо думать, эти курсы сильно уступали в научном отношении их же лекциям по средневековью. С другой стороны, их печатные работы, касающиеся античности, также носили не столько исследовательский, сколько научно-популярный характер; немногие настоящие исследования, выполненные "школой" Грановского в области античности (труды Ешевского), касаются лишь одного, заключительного периода древней истории и обязаны своим происхождением не специальному интересу к античности, а желанию подробнее выяснить обстоятельства перехода от античности к средневековью. В общем надо признать, что если в преподавании одной части антиковедческих дисциплин - древних языков и словесности - в Московском университете в 30-х и 40-х годах XIX в. произошли существенные перемены, то в преподавании другой части - собственно античной истории - эти изменения были менее существенными и менее радикальными. За отдельными исключениями (Крюков) лекции по античной истории читались представителями кафедры всеобщей истории, из которых ни один не был специалистом - античником в собственном смысле слова. Отсюда понятно, почему в Московском университете в рассматриваемый период так и не сложилось [161] преемственной научной школы историков-антиковедов.

Иным было положение в Петербургском университете. Здесь перелом в преподавании всеобщей истории был связан со вступлением на кафедру Михаила Семеновича Куторги (1809 - 1886 гг.), которому и суждено было стать основоположником первой русской школы исследователей античности.¹¹² В Петербургском университете Куторга начал преподавать в 1835 г., сразу же по возвращении из-за границы. В 1838 г. он блестяще защитил докторскую диссертацию и вскоре был произведен из адъюнктов в экстраординарные профессора. Первые годы он преподавал только древнюю и средневековую историю; позднее, с назначением своим в ординарные профессора, стал читать все части всеобщей истории, включая и новую. В 1848 г. Петербургская Академия наук, признавая научные заслуги Куторги, избирает его своим членом-корреспондентом, и с этого времени деятельность Куторги оказывается в равной степени связанной и с Университетом и с Академией. В Петербургском университет Куторга преподавал до 1869 г., а затем перешел в Московский университет, где и читал лекции вплоть до 1874 г. Последние годы своей жизни Куторга провел в деревне, в своей усадьбе Борок (недалеко от Могилева), продолжая, однако, и здесь напряженно работать над завершением своих исторических трудов.

Научные интересы Куторги лежали преимущественно в области древней, именно греческой истории, хотя он неоднократно также обращался к сюжетам и средневековой истории, и даже нового времени. Куторга, по общему признанию, был "первым самостоятельным русским исследователем в области древнегреческой [163] истории",¹¹³ "первоначальником у нас науки об эллинстве".¹¹⁴ Уже первые работы Куторги показали, что с ним русское антиковедение вышло на широкий простор самостоятельных научных изысканий. Обе диссертации Куторги - магистерская и докторская - были посвящены одному из самых сложных вопросов ранней истории Афин - эволюции древнейшей племенной организации и связанному с этим возникновению первых сословий.¹¹⁵ С историографической точки зрения эти работы интересны тем, что в них впервые, по крайней мере в русской литературе, были сделаны попытки приложить основные выводы французской романтической школы, тогда - прогрессивного направления в исторической науке, к древнейшему периоду греческой истории. Отталкиваясь, в частности, от работ Ф. Гизо, которого он особенно ценил, Куторга доказывал, что важнейшим фактором древне-аттической истории было покорение пришлыми ионийскими племенами коренных жителей Аттики - пелазгов. Завоеватели одни только сохранили право иметь филы и фратрии, между тем как покоренные, лишившись своей племенной организации, стали просто народом земли - демосом. Потомки победителей со временем составили правящее сословие эвпатридов, тогда как остальная масса народа оказалась на положении зависимых геоморов. В этом - истоки социальной борьбы, связанной в дальнейшем с именами Солона, Писистрата и Клисфена.

Пафос исследований Куторги - в выяснении диалектического процесса развития, в признании за социальной, в данном случае сословной, борьбой решающего значения в истории образования Афинского государства. То, что эта диалектика в основе своей была механистична, что она опиралась на признание внешнего толчка - завоевания и из племенной розни выводила истоки розни социальной, не должно умалять достоинств ранних работ Куторги: во 2-й четверти XIX в., когда изучение социальной истории древности только еще начиналось, исследования молодого русского ученого означали серьезный шаг вперед в этой области исторического знания. К тому же, помимо общей концепции, работы Куторги были интересны и ценны своими конкретными выводами. Широко [164] используя сравнительный материал из истории древних римлян, германцев и славян, Куторга разъяснил многие особенности родо-племенного быта древних греков, и если не все его выводы могут быть приняты современной наукой, то важно хотя бы то, что он окончательно опроверг существовавшее тогда у некоторых ученых мнение о кастовом характере аттических фил.¹¹⁶ Через год после защиты Куторгой докторской диссертации в Париже вышел французский перевод его работы,¹¹⁷ и имя Куторги сразу стало известно европейским ученым. Долгое время исследования Куторги об афинских филах считались основополагающими и широко использовались такими крупными учеными, как В. Ваксмут, К.-Ф. Герман, Дж. Грот.

Другая область исследований Куторги - политическая история Афин и остальной Греции в архаический и классический периоды. Первой здесь должна быть названа большая работа Куторги об Афинах - "История Афинской республики от убиения Иппарха до смерти Мильтиада" (СПб., 1848), - работа, высоко оцененная современниками (между прочим, Н. Г. Чернышевским) и удостоенная Академией наук поощрительной премии. Спорным вопросам хронологии Греко-персидских войн посвящено другое сочинение Куторги - "Персидские войны. Критические исследования событий этой эпохи древнегреческой истории" (СПб., 1858). Это - самое обширное из сочинений Куторги, изданных при его жизни; оно также было переведено на французский язык и издано (в виде нескольких брошюр) в Париже в 1859 - 1861 гг.¹¹⁸ Главное внимание Куторга уделяет здесь критическому исследованию показаний Фукидида, Плутарха и Диодора; он пытается согласовать данные Диодора со свидетельствами других авторов и таким образом реконструировать [165] хронологию греческой истории V в. до н. э. Некоторые его выводы были восприняты позднейшими исследователями (например, Э. Курциусом в его "Греческой истории").

Было бы, однако, неверно думать, что интерес к внешней, политической истории преобладал у Куторги над всеми другими: не в меньшей степени интересовался он и внутренней жизнью древнегреческого общества, проблемами его социального и экономического развития, следуя в этом отношении примеру своего немецкого учителя Августа Бёка. Уже в "Истории Афинской республики" он обращает внимание на связь политических изменений в государстве с его культурным и торгово-экономическим развитием. В "Персидских войнах" он отводит много места исследованию таких специальных проблем, как виды собственности у афинян (разделение имущества на "видимое", т. е. недвижимое, и "невидимое", т. е. движимое) и деятельность трапезитов - древних ростовщиков и банкиров; этим вопросам посвящен третий, заключительный раздел работы. Но особенно обращает на себя внимание интерес Куторги к истории низших классов древнегреческого общества. Этой темы касается уже небольшое, специальное сочинение Куторги "Критические разыскания о законодательстве Алкмеонида Клисфена" (М., 1853), где предметом обсуждения служит известное свидетельство Аристотеля о том, что Клисфен "вписал в филы многих иностранцев и рабов-метеков" ("Политика", III, 1, 10, p. 1275 b 35 - 37). В целом же эта проблема трактуется в огромном, изданном уже после смерти автора, монографическом исследовании "Общественное положение рабов и вольноотпущенных в Афинской республике". Эта работа Куторги до сих пор остается одним из немногих в мировой литературе капитальных исследований о рабах и других категориях зависимого и полузависимого населения древней Греции.

Боvльшая часть трудов Куторги, как мы уже могли заметить, связана с историей древних Афин - эта тема, бесспорно, была главной в его научных занятиях. В последние годы своей жизни Куторга усиленно работал над созданием единого, обобщающего труда, посвященного истории афинского полиса. Труд этот остался незавершенным, однако и то, что успел сделать Куторга, составило два объемистых тома, изданных в качестве посмертного "Собрания сочинений М. С. Куторги" (СПб., 1894 - 1896). Сюда вошло несколько отдельных монографий, которые редактор - племянник Куторги - объединил под общим заглавием "Афинская гражданская община [166] по известиям эллинских историков". Значительную часть первого тома составляет большая монография о рабах и вольноотпущенниках, о которой мы уже упоминали; во втором томе выделяется столь же обширное исследование о политической структуре древних Афин - "Афинская полития. Ее состав, свойство и всемирно-историческое значение".

Последняя работа имеет принципиальный характер: здесь доказывается существование в Афинах особой, и притом высшей у греков, формы политического устройства - политии, которая была введена Периклом и сохранялась вплоть до установления в Греции македонской гегемонии. Свой общий взгляд на характер и значение политического творчества древних греков Куторга выразил незадолго до смерти в следующих немногих словах (в письме к известному византинисту Г. С. Дестунису): "В своем постепенном и долговременном изучении истории Греции я дошел до вывода, что politeiva, т. е. гражданство или гражданская община, была высшим государственным строем, до коего достигли древние эллинские республики; и что в этой политии эллины выработали две идеи, составляющие их величие и неоспоримую собственность: идею свободы гражданина и идею свободы мысли. Эти две идеи и доставили эллинам всемирно-историческое значение, ибо они послужили основанием последовавшего успеха".¹¹⁹

Конечно, мы не можем разделить крайних выводов Куторги о политии, как особом виде государственного устройства. Совершенно очевидно, что к этим выводам Куторга пришел вследствие чрезмерной идеализации той "правильной", "упорядоченной" демократии, которая установилась в Афинах при Перикле. Однако было бы несправедливо не видеть во взглядах Куторги ничего другого, кроме обычного для умеренного либерала преклонения перед такой системой, где известные "свободы" осуществляются в рамках вполне надежного "порядка". В высказываниях Куторги чувствуется нечто большее, а именно глубокое, искреннее убеждение в том, что никакой общественный прогресс невозможен без свободы личности и свободы мысли. По крайней мере, указывает Куторга, без этого невозможен научный прогресс. "Нет необходимости доказывать, - писал он, - что свобода мысли есть первое и самое главное условие, без которого наука не только не разрабатывается и не процветает, [167] но вообще не зарождается".¹²⁰

Вообще как ученый Куторга отличался философским складом мышления; его глубоко интересовали общие проблемы развития науки, а его взгляд на роль и общественное назначение науки истории отличался большой продуманностью и широтой. Конечную цель исторического исследования Куторга видел в выяснении общего хода человеческой истории, тех факторов, которыми она движется, закономерностей в смене общественных эпох. В то же время он считал необходимым для ученого сосредоточиться на исследовании какого-либо одного исторического периода, и его собственные специальные интересы постоянно были направлены на темные, еще не изученные разделы древней истории.

Как исследователь Куторга был безусловным сторонником критического метода. "Где нет критики, там нет и истории", - таково было его убеждение.¹²¹ В то же время он решительно выступал против крайностей гиперкритицизма, уже тогда захлестывавшего филологов Западной Европы. В особенности велико было его расхождение с современными критиками в оценке ранней греческой истории, достоверность которой он определенно признавал. "Мы думаем, - писал он в одном из сочинений, - что история древнейшего периода Греции не в такой степени недостоверна, как смотрят на нее теперь писатели, посвящающие себя ее изучению; что в повествованиях историков содержится истина, основанная не на изустном предании, а на подлинных исторических памятниках; что с древнейших времен существовала в Греции письменность, доставившая историкам возможность приобресть положительные данные; и что рассмотрение древнейших событий подтверждает эти положения, нисколько их не опровергая".¹²² Поразительные открытия, сделанные в области древнейшей археологии и эпиграфики в конце прошлого и в начале нынешнего столетий, подтвердили в значительной степени правоту этих воззрений Куторги.

Вместе с тем надо подчеркнуть большую актуальность выступлений Куторги против гиперкритицизма и в наше время, когда на историческую традицию древних, эту основу основ наших знаний об античном мире, обрушились новые волны скепсиса как со стороны [168] некоторых специалистов-антиковедов, в особенности англо-американской школы (примерами могут служить труды М. Фимли и Ч. Старра о начале греческой цивилизации),¹²³ так и со стороны дилетантов - воинствующих ниспровергателей всего ствола древней истории. Мы имеем ввиду новоявленных продолжателей дела революционера-народника Н. А. Морозова, советских математиков М. М. Постникова и А. Т. Фоменко, чьи доклады и публикации наделали столько шума на рубеже 70-х - 80-х годов. Если Морозов в борьбе с религией пытался доказать неисторичность евангельского Христа, то новые его последователи распространили отрицание практически на всю античность - от Гомера и Геродота до Юлия Цезаря и Тацита.¹²⁴ В полемике с этими ниспровергателями древней традиции можно было бы, по примеру Куторги, использовать не только серьезные аргументы, опирающиеся, скажем, на данные археологии и эпиграфики, но и апеллирующую к здравому смыслу насмешку, наподобие того, как это делал цитируемый Куторгой французский публицист Ж. Перес, который в шутку, но с серьезной миной, с помощью ложных этимологий и аллегорий опровергал историческое существование Наполеона и всего его окружения.¹²⁵

Заключая характеристику Куторги как ученого, мы должны указать на еще одно замечательное его качество - любовь к своей науке, живой интерес к ее судьбе, к жизни и деятельности историков прошлого, в чьих трудах Куторга видел не просто собрание [169] необходимых материалов, но живое свидетельство человеческой мысли. Отсюда - глубокий интерес Куторги к истории науки, что нашло отражение в ряде его специальных исследований об исторических занятиях древних греков,¹²⁶ об изучении греческой истории на Западе, начиная с эпохи Возрождения,¹²⁷ о современном состоянии европейской исторической науки (очерк о Леопольде Ранке).¹²⁸

Столь же высоко, как ученые труды Куторги, мы должны оценить и его преподавательскую деятельность. С вступлением его на кафедру в Петербургском университете наступила новая эпоха в преподавании всеобщей истории. О том, какое огромное впечатление произвела на современников преподавательская манера Куторги, лучше всего можно судить по отзыву проф. В. В. Бауера, бывшего одним из первых слушателей Куторги. "Во взгляде его на требования университетского преподавания, - рассказывает Бауер, -не было ничего общего с гимназическими взглядами и приемами его предшественников по кафедре. Источники и литература предмета с критическою их оценкою не входили вовсе в их план: у Куторги составили они основу его чтений. Несовместным с критическою методою, им усвоенною, представлялось также и следование каким-либо учебникам, которыми они руководствовались: не останавливаясь на изложении общеизвестных фактов, он, вместо того, стал знакомить слушателей с различными господствующими и господствовавшими научными на них воззрениями, старался показать связь этих фактов с предшествующими и последующими явлениями, осветить их, разъяснить их значение и представить таким образом живую и ясную картину постепенного развития человеческого общества ... Не груз имен и чисел выносили слушатели из его аудитории, а знакомились ... с методом научных занятий, с требованиями научного исследования. Такое преподавание, при даре изложения, естественно привлекало слушателей и, возбуждая в них самодеятельность, располагало к самостоятельному занятию предметом".¹²⁹

К этому надо добавить только одно: Куторга был не только преподавателем, но и пропагандистом своей науки. Он непрестанно указывал на необходимость для каждого образованного человека [170] знания античной истории и культуры, а для русских людей в особенности - истории и культуры древней Греции, ибо, говорил он, "ни одно начало не произвело на русскую народность такого сильного влияния и не проникло так глубоко, как начало эллинское".¹³⁰

Преподавательская деятельность Куторги не ограничивалась лекциями в университете: уже с конца 40-х годов он завел у себя на дому нечто вроде исторического семинара для желающих студентов. "Тут, - вспоминает тот же Бауер, - ... занимался он специальным разбором отдельных исторических вопросов, задавал темы студентам для разработки, разбирал сочинения, которые они представляли, и таким образом на деле знакомил молодых людей с требованиями и приемами исторической критики".¹³¹

Усилия Куторги не пропали даром: из его семинаров вышла целая плеяда молодых ученых, оставивших серьезные исследования в области древнегреческой истории. Можно назвать имена Вл. Ведрова, М. М. Стасюлевича, Н. А. Астафьева, В. В. Бауера, П. И. Люперсольского.¹³² Из них наибольшую известность приобрели позднее Стасюлевич и Бауер, правда, уже не трудами по классической древности, а как специалисты по другим, смежным разделам всеобщей истории: от античности Стасюлевич обратился к средневековой истории, а Бауер - к истории нового времени; оба также были профессорами Петербургского университета. Под сильным влиянием Куторги проходило также формирование научных интересов двух других выдающихся представителей науки всеобщей истории в Петербургском университете - В. Г. Васильевского, ставшего основоположником русской школы византинистов, и Ф. Ф. Соколова, с именем которого будет связано начало нового, эпиграфического направления в русской науке об античности. Таким образом, к Куторге, как к единому источнику, восходит целый ряд родственных научных течений - не только в науке об античности, но и в медиевистике, [171] в византиноведении, в изучении нового времени. Куторгу по праву можно считать родоначальником целого научного направления, за которым в последующем закрепилось название "Петербургской исторической школы".¹³³

Нам остается сказать несколько слов о товарище Крюкова и Куторги Михаиле Михайловиче Лунине (1806 - 1844 гг.), который, как мы помним, в 1835 г. получил назначение преподавать всеобщую историю в Харьковском университете (здесь он был преемником Цыха, который за год до этого перешел в Киевский университет).¹³⁴ Преподавательская деятельность Лунина продолжалась недолго - всего около 9 лет, однако она оставила яркий след в жизни Харьковского университета. Недаром называют Лунина "харьковским Грановским", имея в виду большое научное и общественное значение его лекций, доносивших до слушателей новое слово европейской науки. Свой предмет - всеобщую историю Лунин излагал в виде специальных курсов, подобно тому как это делали Куторга и московские профессора Кудрявцев и Ешевский. Особенно содержательными были его лекции по древней и средневековой истории: они-то и доставили ему славу "одного из лучших преподавателей всеобщей истории, какие когда-либо являлись в наших университетах".¹³⁵

Громадная эрудиция, сказывавшаяся в отличном знании не только современной литературы, но и источников; внимание к фактам и вместе с тем стремление постичь основной смысл или, как тогда говорили под влиянием гегелевской философии, основную "идею" исторического развития; безусловное признание своеобразия отдельных исторических эпох; интерес не только к политической, но и к социальной истории, и даже признание решающего значения "народного начала"; высокая одухотворенность; наконец, способность ярко, в стиле популярных тогда романов Вальтера Скотта, живописать историческую обстановку, - вот качества, которые отличали [172] Лунина как ученого и преподавателя. О том, какое огромное воздействие производили лекции Лунина на слушателей, лучше всего можно судить по следующему признанию Н. И. Костомарова, который сам слушал Лунина: "Лекции этого профессора, - заявляет Костомаров, - оказали на меня громадное влияние и произвели в моей духовной жизни решительный поворот: я полюбил историю более всего и с тех пор с жаром предался чтению и изучению исторических книг".¹³⁶

Как и Грановский, Лунин был преподавателем по-преимуществу; его ученые труды немногочисленны и почти все они носят не столько исследовательский, сколько историко-публицистический характер. На собственно античные темы Луниным написано только две работы. Одна из них - его докторская диссертация, изданная в Дерпте;¹³⁷ она посвящена древнейшим жителям Греции - пелазгам, в которых Лунин видит выходцев из Финикии и Египта. Конечно, с этим тезисом современная наука едва ли согласится, однако по-своему работа Лунина все-таки интересна. Любопытно именно то, замечает В. П. Бузескул, "что он доказывал связь древнегреческой истории и культуры с Египтом и вообще Востоком, что он признавал взаимодействие стран восточной половины Средиземного моря и как бы предугадывал кое-что о той микенской эпохе, которая нам известна теперь благодаря раскопкам".¹³⁸

Вторая работа - небольшая журнальная статья, озаглавленная "Несколько слов о римской истории".¹³⁹ Здесь в сжатой форме Лунин мастерски рисует общий ход древней истории, говорит о судьбах Востока, об исторической миссии Греции, этой "посредницы между Востоком и Западом", и, наконец, о Риме, которому суждено было стать "общим вместилищем и проводником древних цивилизаций". Статья замечательна совершенно идеалистической, в духе Гегеля, концепцией всемирной истории: своеобразие цивилизаций, созданных народами древнего Востока, Греции и Рима, Лунин склонен, в конечном счете, объяснять различием в формах и степени развития "человеческого духа". Статья дает отчетливое представление о стиле Лунина, о его манере изложения - яркой, выразительной, не лишенной, однако, некоторой выспренности Например, [173] простое и ясное положение и необходимости для каждого культурного человека знакомства с римской историей автор развивает в целой серии искусно построенных периодов, которые заключает патетическим указанием на то, что "история римского народа близка и сродственна душе и сознанию всякого образованного человека, для всякого, кто еще не убил своего духа в тесной области грязной корысти и материального существования, чья грудь еще не загрубела против приветов высокого и великого в человеческой природе"!

Лунин не успел создать собственной научной школы. Его преемник по кафедре всеобщей истории Александр Петрович Рославский-Петровский (1816 - 1870 гг.)¹⁴⁰ отличался широтою научных интересов, занимался статистикою, историей местного края и, специально, Харьковского университета, древневосточною и античною историей, однако, как кажется, нигде не был крупным исследователем. На темы собственно античной истории им было написано немного: разбор - совершенно некритический - "Лакедемонской политии" Ксенофонта и два общих очерка греческой истории - до и во время Греко-персидских войн.¹⁴¹ Заметного следа в нашей историографии эти работы не оставили.

Мы довели наш обзор примерно до рубежа 60 - 70-х годов XIX в., т. е. до той черты, с которой начинается новый этап отечественной истории (пореформенное время), а вместе с тем и новый период в развитии нашей науки. Однако, прежде чем двинуться дальше, оглянемся назад и измерим тот путь, который пришлось пройти, и тот уровень, который удалось достичь русской науке об античности к указанному историческому рубежу. Как мы видим, русскому антиковедению пришлось проделать большой и сложный путь развития, прежде чем оно оформилось в настоящее научное течение. Не сразу появились в России собственные школы исследователей классической древности: на выработку научных знаний, на создание преемственных научных направлений в Академии и в университетах [174] было затрачено около полутора столетий: весь XVIII и значительная часть XIX века. Прогресс в этой области исторического знания совершался медленно, но в конце концов цель была достигнута: к середине XIX в. русская наука об античности стала фактом. Обязанное своим возникновением общему культурному движению эпохи, отечественное антиковедение стало теперь самостоятельной отраслью знания, самостоятельной наукой, дифференцированной на ряд специальных дисциплин. В крупнейших научных центрах России - Академии наук, университетах, музеях - складываются преемственные школы специалистов-классиков: историков, филологов, археологов, искусствоведов. Для дальнейшего развития собственно исторических исследований особенно плодотворным оказалось то научное направление, которое с 30-х годов XIX в. сложилось в Петербургском университете; фигура М. С. Куторги завершает собою начальный период русской историографии античности, и с нею же русское антиковедение вливается в общее русло европейской науки.

1 О них см. специальныеочерки: Жинкин Н. П. М. Н. Муравьев // Известия ОРЯСАН, 1913, т. XVIII, кн. 1; Кулакова Л. И. М. Н. Муравьев // Уч.зап. ЛГУ. Серия филологич. наук, вып. 4, 1939; КубасовИ. А. А.Н.Оленин. СПб., 1904; Созинова С. Ф.Общественная и научная деятельность А. Н. Оленина// Государство, политика и идеология в античноммире. Л., 1990, с. 171 - 197. (назад)

2 Сакулин П. Н. Литературныетечения в александровскую эпоху // "Историярусской литературы XIX века" / По ред. Д. Н.Овсянико-Куликовского, т. I, М., 1911, с. 87. (назад)

3 Венгеров С. А. К. Н.Батюшков // Там же, с. 146. (назад)

5 См.: Черняев П. Н. А. С.Пушкин как любитель античного мира и переводчикдревнеклассических поэтов. Казань, 1899; ДератаниН. Ф. Пушкин и античность // "Уч. зап. Московскогогос. пед. ин-та им. В. И. Ленина". Кафедра историивсеобщей литературы, вып IV, 1938, с. 5 - 34; Толстой И. И.Пушкин и античность // "Уч. зап. Ленинградскогогос. пед. ин-та им. А. И. Герцена", т. XIV, кафедрарус. литературы, 1938, с. 71 - 85; Покровский М. М. Пушкини античность // "Временник Пушкинскойкомиссии", т. IV - V (1939), с. 27 - 56; Якубович Д. П.Античность в творчестве Пушкина // "ВременникПушкинской комиссии", т. VI (1941), с. 92 - 159; ФормозовА. А. Страницы истории русской археологии. М., 1986(раздел второй - "Пушкин и древности", с. 70 -114).
6 См.: Амусин И. Д. Пушкин и Тацит //"Временник Пушкинской комиссии", т. VI (1941), с.160 - 180. (назад)

7 См.: Егунов А. Н. Гомер врусских переводах XVIII - XIX веков. М.-Л., 1964, с. 174 - 188. (назад)

8 Муравьев-Апостол И. М.Взгляд на заговор Катилины // "Сынотечества", ч. 46, 1818, № 21,с. 41 - 59; № 22, с. 81 - 100; № 23,с. 121 - 135. (назад)

9 См.: Волк С. С.Исторические взгляды декабристов. М.-Л., 1958, с. 155 -207. (назад)

10 "Восстаниедекабристов. Материалы и документы", т.V, М.-Л.,1926,с. 22. (назад)

11 Якушкин И. Д. Записки,статьи, письма. М., 1951, с. 20. (назад)

12 Муравьев Н. М. Мысли об"Истории Государства Российского" Н. М.Карамзина // "Литературное наследство", т. 59(1954), с. 586. (назад)

15 В "Сыне отечества",ч. 49, 1818, № 40, отд. II, с. 74 - 79. (назад)

17 О Мартынове естьспециальный очерк Е. Колбасина (см. его книгу"Литературные деятели прежнего времени".СПб., 1859, с. 5 - 168). Новейшее исследование - ТепловаВ. А. Общественно-политические взгляды иполитическая деятельность И. И. Мартынова в концеXVIII - начале XIX в. Автореф. канд. дисс. Горький, 1965. (назад)

18 О Мерзлякове см. статью С.П. Шевырева в "Биографическом словарепрофессоров и преподавателей имп. Московскогоуниверситета (1755 - 1855)", ч. II, с. 52 - 10; о Кошанском -Грот Я.К. Пушкин, его лицейские товарищи инаставники, изд. 2-е, СПб., 1899, с. 41 - 45; Черняев П. Н. А.С. Пушкин как любитель античного мира, с. 7- 12;Малеин А. И. Николай Федорович Кошанский // ПамятиЛеонида Николаевича Майкова. СПб., 1902, с. 177 - 220;"Русский биографический словарь", т. [IX],Кнаппе-Кюхельбекер. СПб., 1903, с. 383 - 385 (статья заподписью Н. М.). (назад)

19 Переводы Мерзляковасобраны в его книге; "Подражания и переводы изгреческих и латинских стихотворцев", 2 части,М.. 1825 - 1826 (в 1-й части - отрывки из греческихтрагедий и из эпических поэм Гомера и Вергилия;во 2-й части - гимны Клеанфа, Гомера, Каллимаха,Сафо; оды Тиртея, Пиндара, Горация; эклогиФеокрита, Биона, Мосха, Вергилия; элегии Тибулла,Проперция, Овидия; послание "К Пизонам"Горация). У Кошанского также есть книгапереводов: "Цветы греческой поэзии". М., 1811(идиллии Биона и Мосха, отрывки из"Клитемнестры" Софокла и "Одиссеи"). (назад)

20 Важнейшее из этихизданий - "Ручная книга древней классическойсловесности, содержащая: I. Археологию, II.Обозрение классических авторов, III. Мифологию, IV -V. Древности греческие и римские", 2 тома, СПб..1816 - 1817 - перевод книги немецкого историка И.-И.Эшенбурга (с расширенного французского изданияК. Ф. Крамера). К переводу Кошанский прибавилнекоторые свои дополнения, в частности ссылки нарусскую литературу. (назад)

21 Первое полное издание -"Илиада Гомера, переведенная Н. Гнедичем", 2части, СПб., 1829. О Гнедиче как переводчике Гомерасм.: Егунов А. Н. Гомер в русских переводах, с. 147 -295. (назад)

22 Егунов А. Н. Гомер врусских переводах, с. 188. (назад)

23 Толстой И. И. Гнедич какпереводчик "Илиады" // Гомер. Илиада / ПереводН. И. Гнедича. "Academia", 1935, с. 106. (назад)

24 Белинский В. Г. Русскаялитература в 1841 г. // Полн. собр. соч., т. V, М., 1954, с.554. (назад)

25 Впервые перевод"Одиссеи" был опубликован в составе"Новых стихотворений В. Жуковского", т. II - III.СПб., 1849 (часть тиража печаталась как VIII и IX тома5-го издания "Стихотворений В. Жуковского"). ОЖуковском - переводчике Гомера см.: Егунов А. Н.Гомер в русских переводах, с. 331 - 336, 357 - 375. (назад)

26 Сакулин П. Н.Литературные течения в александровскую эпоху, с.87. (назад)

27 О начальном этапеклассической археологии в России см. вособенности: Леонтьев П. М. Обзор исследований оклассических древностях северного берегаЧерного моря // "Пропилеи", кн. I, М., 1851, отд. II,с. 67 - 101; Брашинский И. Б. В поисках скифскихсокровищ. Л., 1979 (в частности, первые 4 раздела, с. 7 -60); Формозов А. А. Страницы истории русскойархеологии. М., 1986 (раздел первый, подраздел 3-й, с.34 - 43). (назад)

28 См.: "Путешествие ееимп. величества в полуденный край России,предприемлемое в 1787 году". [СПб.], 1786, с. 57 - 88(описание Крыма, с историческою справкою одревнейших его жителях - киммерийцах, скифах,греках). (назад)

29 Pallas P.-S. Bemerkungen auf einer Reise indie suedlichen Statthalterschaften des russ. Reichs in den Jahren 1793 u. 1794, 2 Bde,Leipzig, 1799 - 1801. 2-й том этого издания посвящен Крыму;частичный рус. пер. - в ЗОО, тт. XII (1881), с. 62 - 208, и XIII(1883), с. 35 - 92. (назад)

30 Сумароков П. И. 1)Путешествие по всему Крыму и Бессарабии в 1799году. М., 1800; 2) Досуги крымского судьи, или второепутешествие в Тавриду, 2 части, СПб.. 1803 - 1805. (назад)

31 Муравьев -Апостол И. М.Путешествие по Тавриде в 1820 году. СПб., 1823. (назад)

32 О них подробнее -Леонтьев П.М. Обзор исследований ... с. 71 - 72, 84 - 85. (назад)

33 Ваксель Л. Изображенияразных памятников древности, найденных наберегах Черного моря, принадлежащих Российскойимперии. СПб., 1801. (назад)

34 О нем есть специальнаязаметка Э. В. Тетбу-де-Мариньи в ЗОО, т. II, отд. 1 (1848),с. 229 - 231. (назад)

35 Цит. по: Леонтьев П. М.Обзор исследований ..., с. 75. (назад)

36 Посмертные публикациисочинений Дюбрюкса - в ЗОО, т. IV, отд. 1 (1858), с. 3 - 83, иXV (1889), с. 116 - 149. (назад)

37 О нем см.: Зеленецкий К.Жизнь и ученая деятельность Бларамберга // ЗОО, т.II, отд. 1 (1848), с. 220 - 228. (назад)

38 Blaramberg J. 1) Notice sur quelques objets djantiquitevs, devcouverts en Tauride etc. Paris, 1822; 2) Choix de mevdailles antiques d jOlbiopolisou d jOlbia. Paris, 1822 (рус. пер. - Описаниедревних медалей Ольвии или Ольвиополя. М. 1828); 3) Dela position de trois forteresses Tauro-Scythes, dont parle Strabon. Odessa, 1831. (назад)

39 Еще раньше были открытымузеи в Николаеве (1806) и в Феодосии (1811 г.), также сосвоими собраниями древних памятников. Ср.: РазгонА. М. Исторические музеи в России (с начала XVIII в.до 1861 г.) // Очерки истории музейного дела в Россиии СССР, вып. 5, М., 1963, с. 238 - 251. (назад)

40 О нем см.: Ашик А. Б. И. А.Стемпковский // ЗОО, т. V, 1863, с. 907 - 914. (назад)

41 Стемпковский И. А. Мыслиотносительно изыскания древностей вНовороссийском крае // Отечественные записки, 1827,№ 81, с. 40 - 72. (назад)

42 Формозов А. А. Страницыистории русской археологии, с. 40 - 41. (назад)

43 Raoul-Rochette D. Antiquitevs grecques duBosphore Cimmevrien. Paris, 1822. (назад)

44 Боvльшая часть трудовСтемпковского - статьи и заметки, рассеянные поразличным журналам. Отдельно были изданы"Исследования о местоположении древнихгреческих поселений на берегах ПонтаЕвксинского между Тирасом и Борисфеном" (СПб.,1826). (назад)

45 О нем см.: Бузескул В. П.Всеобщая история и ее представители в России в XIXи начале XX века, ч. I. Л., 1929, с. 26 - 28. (назад)

46 Первоначально в "WienerJahrbuecher der Litteratur", Bd. XX, 1822, S.259 - 351. Тогда же вышлаотдельным изданием: Koeppen P. Alterthuemer am Nordgestade des Pontus.Wien, 1823 (рус. пер. - Кёппен П. Древности северногоберега Понта. М., 1828). (назад)

47 Плодом этих изысканийявилась книга: Кёппен П. Крымский сборник. Одревностях южного берега Крыма и горТаврических. СПб., 1837. (назад)

48 Важнейшие из этих статей,равно как и упоминающиеся ниже рецензии,опубликованные сначала в различныхпериодических изданиях, были перепечатаныпозднее в посмертном собрании сочинений Кёлера:Koehler H. K. E. Gesammelte Schriften / Hrsg. von L. Stephani, 6 Bde, St.-P., 1850 - 1853(см., в частности, тома I, II и VI). (назад)

49 Леонтьев П. М. Обзорисследований ... с. 72. (назад)

50 Важнейшие сочиненияОленина, касающиеся античности, собраны в его"Археологических трудах" (2 тома, СПб., 1877 -1882). (назад)

51 См.: "Древности БоспораКиммерийского", т. I, СПб., 1854, с. XIV - XXXIV. (назад)

52 Мурзакевич Н. Н.Автобиография. СПб., 1889, с.180-181. (назад)

53 О деятельности этихобществ есть специальная литература. Назовемважнейшие обзоры: Юргевич В. Н. Историческийочерк 50-летия имп. Одесского общества истории идревностей, 1839 - 1889 гг. Одесса, 1889; Варнеке Б. В. Имп.Одесское общество истории и древностей (1839 - 1914) //ЖМНП, 1914, № 12, отд. V, с. 47 - 61; Веселовский Н. И.История имп. Русского Археологического обществаза первое 50-летие его существования, 1846 - 1896. СПб.,1900. (назад)

54 Ашик А. Б. 1) Воспорскоецарство, 2 части, Одесса, 1848 - 1849; 2) Часы досуга, сприсовокуплением писем о керченских древностях.Одесса, 1850. (назад)

55 Спасский Г. И. ВоспорКиммерийский с его древностями идостопамятностями. М., 1846. (назад)

56 Сабатье П. П. Керчь иВоспор. СПб., 1851. (назад)

57 Григорьев В. В. ЦариВоспора Киммерийского. СПб., 1851. (назад)

58 Кёне Б. В. Исследования обистории и древностях города ХерсонисаТаврического. СПб., 1848. (назад)

59 Беккер П. В. Гражданскийбыт тиритов. Одесса, 1849. (назад)

60 Надеждин Н. И. ГеродотоваСкифия, объясненная через сличение с местностями// ЗОО, т. I, отд. 1 (1884), с. 1 - 114. (назад)

61 Boeckh A. Corpus inscriptionum Graecarum, vol.II, Berlin, 1843 (см.: Pars XI. Inscriptiones Sarmatiae cum Chersoneso Taurica etBosphoro Cimmerio, p.80-170). (назад)

62 1-й том, с отчетом за 1859 г.,вышел на французском языке ("Compte-rendu de la Commissionimp. archevologique pour l janneve1859") в 1860 г., а на русском - в 1862. (назад)

63 "История Академии наукСССР", т. II, М.-Л., 1964, с. 14 - 15, 22 - 23. (назад)

64 О нем см.: Плетнев П. А.Памяти графа С. С. Уварова, президента имп.Академии наук. СПб., 1855; Погодин М. П. Для биографииграфа С. С. Уварова // Русский архив, 1871, № 12 (сосписком трудов Уварова). (назад)

65 Различные его статьисобраны были позднее в кн.: Ouvaroff S. Etudes de philologie et decritique. St.-P., 1843. (назад)

66 О нем есть специальныестатьи: Morgenstern K. H. K. E. Kцhler. Zur Erinnerung an den Verewigten // Recueildes Actes de la sйance publique de l jAcadevmieimp. des sciences de St.-Pevtersbourg tenue le 29 dйcembre1838. St.-P., 1839, S. 71 - 140; Hase C. H. K. E. von Koehler // Wiener Jahrbuecher derLitteratur, Bd. 93, 1841, Anzeige-Blatt, S. 40 - 60. (назад)

67 О нем см.: Григорьев В. В.Имп. С.-Петербургский университет в течениепервых пятидесяти лет его существования. СПб., 1870,с. 19, 59, 65, 73, 228 - 229. (назад)

68 Nonni Panopolitae Dionysiacorum libri XLVIII,2 vol., Lipsiae, 1819 - 1826. (назад)

69 Graefe Fr. Inscriptiones aliquot Graecae,nuper repertae, restituuntur et explicantur. Petropoli, 1841. (назад)

70 Graefe Fr. Lingua Graeca et Latina cumSlavicis dialectis in re grammatica comparatur. Petropoli, 1827. (назад)

71 О нем есть статья Г.Кизерицкого (G. Kieseritzky) в "Allgemeine deutsche Biographie", Bd.XXXVI, Leipzig, 1893, S. 93 - 95. (назад)

72 Stephani L. Titulorum Graecorum particulae I -V. Dorpati, 1848 - 1850. (назад)

73 Из отдельно изданныхсочинений Стефани отметим: 1) Аполлон Боэдромиос,статуя музея графа С. Г. Строганова. СПб., 1863; 2)Нимб и лучезарный венец в произведениях древнегоискусства. СПб., 1863; 3) Die Vasen-Sammlung der kais. Ermitage, Theil I - II,St.-P., 1869; 4) Путеводитель по античному отделениюЭрмитажа. М., 1856; 5) Собрание древних памятниковискусства в Павловске. СПб., 1872. (назад)

74 Из эпиграфических работСтефани наиболее крупная - публикация боспорскихнадписей во 2-м томе "Древностей БоспораКиммерийского". (назад)

75 См.: Никитин П. В. 1) А. К.Наук // ЖМНП, 1893, № 1, с. 22 - 52; 2) Наук А. К. //"Материалы для биографического словарядействит. членов имп. Академии наук", ч. II, Пг.,1917, с. 46 - 49; Zielinski Th. August Nauck. Berlin, 1894. (назад)

77 Euripidis tragoediae. Lipsiae, 1854 (editio II- 1857, III - 1871); Tragicorum Graecorum fragmenta. Lipsiae, 1856 (editio II - 1889). (назад)

78 Август-Людвиг фон Шлёцер(1735 - 1809 гг.) - знаменитый немецкий историк, одновремя состоявший членом Петербургской Академиинаук (1762 - 1769 гг.). Выше мы приводили его отзыв о Г.З. Байере. Составивший себе имя какосновоположник научного исследования русскоголетописного свода, Шлёцер был также авторомсжатого обзора всемирной истории, доведенного,впрочем, только до 500 г. н. э. См.: Schloezer A. L. Weltgeschichte inihren Hauptteilen und im Auszuge und Zusammenhange, Bd. I - II, Goettingen, 1785 - 1789. (назад)

79 Кайданов И. К. 1)Руководство к познанию всеобщей политическойистории, ч. I - III, СПб., 1817 - 1823; 2) Краткое начертаниевсеобщей истории. СПб., 1822. (назад)

80 Воспоминания Д. Н.Свербеева в кн.: Соловьев И. М. Русскиеуниверситеты в их уставах и воспоминанияхсовременников, вып. 1, СПб., 1914, с. 85. (назад)

81 См.: "ВестникЕвропы", 1830, № 17 - 18, с. 75 - 92. Ср.: Предтеченский А.В. Буржуазное направление <в русскойисториографии 1-й половины XIX в.> // "Очеркиистории исторической науки в СССР", т. I, М., 1955,с. 335 - 336. (назад)

82 См.: Григорьев В. В. Имп.С.-Петербургский университет, примечания, с. 8. (назад)

83 Из отзыва И. П. Шульгина(цит. у Григорьева, там же, с. 7). (назад)

84 Григорьев В. В. Имп.С.-Петербургский университет, с. 72. (назад)

85 См.: Григорьев В. В. Имп.С.-Петербургский университет, с. 93. - Надо, однако,заметить, что для суждения о Гоголе-профессореэтой краткой и несколько небрежной по тонузаметки, которую мы находим в книге официальногоисторика университета, явно недостаточно. Гогольискренне увлекался историей и в молодые годывсерьез подумывал о том, чтобы посвятить себянауке и преподаванию; к счастью, он сам скоропонял, что его истинное призвание состоит вдругом - в художественном, а не в научномтворчестве. Объективную оценку университетскихлекций Гоголя можно найти в воспоминаниях егослушателей - Е. А. Матисена и Н. И. Иваницкого (см.:"Ленинградский университет в воспоминанияхсовременников", т. I, Л., 1963, с. 27 - 28, 30 - 32).Правильное, не пренебрежительное, но и неложно-апологетическое, суждение об историческихзанятиях Гоголя высказывают Ф. Витберг в статье"Гоголь как историк" ("Историческийвестник", 1892, № 8, с. 390 - 423) и М. Ковалевский вброшюре с аналогичным названием (Казань, 1909). - Обинтересе Гоголя к античности, о влиянии, котороеантичная литература оказала на его творчество,см.: Пухтинский В. К. Гоголь и античность //"Наук. зап. Нiжинського державного пед. iн-ту",т. I, 1940, с. 92 - 125; Радциг С. И. Гоголь и Гомер //"Вестн. Московск. ун-та", историко-филологич.серия, 1959, № 4, с. 121 - 138. (назад)

86 Бузескул В. П. Всеобщаяистория и ее представители в России в XIX и началеXX века, ч. I, с. 45. (назад)

87 Воспоминания С. Л.Геевского в кн.: Багалей Д. И. Опыт историиХарьковского университета, т. II, Харьков, 1904, с. 1117. (назад)

88 Некто М., поступивший вХарьковский университет в 1828 г. (цит. у Багалея, т.II, с. 598). (назад)

90 О Моргенштерне см.:Шлютер В. Карл Моргенштерн // Биографическийсловарь профессоров и преподавателей имп.Юрьевского, бывшего Дерптского, университета, т.II, Юрьев, 1903, с. 453 - 458; Suess W. Karl Morgenstern (1770 - 1852). Einkulturhistorischer Versuch. Dorpat, 1928. О Кронеберге - Багалей Д. И.Опыт истории Харьковского университета, т. II, passim,особенно с. 488 (биографическая справка), 603 - 605(отзывы о Кронеберге как преподавателе), 681 - 687(ученая и издательская деятельность Кронеберга). (назад)

91См.: Петухов Е. В. Имп.Юрьевский, бывший Дерптский, университет за 100лет его существования (1802 - 1902), т. I, Юрьев, 1902, с. 485 -498. (назад)

92 Материалы для биографииПечерина - Бобров Е. Литература и просвещение вРоссии XIX в. Казань, 1901 - 1902 (т. I, с. 83 - 216; т. IV, с. 3 - 74,286 - 297). См. также: Гершензон М. Жизнь В. С. Печерина.М., 1910. (назад)

93 [Аксаков И. С.]. Передовицав еженедельнике "День" от 2. IX. 1865, № 29, с. 677(цит. у Е. Боброва, т. I, с. 148). (назад)

94 Переводы Печерина,печатавшиеся в альманахах и в"Современнике", собраны у Е. Боброва, т. VI, с. 6- 16. Кроме того, ряд не публиковавшихся ранееэпиграмм приводит в своей книге М. Гершензон (с. 23- 24).
95 "Сын отечества", т. XVIII, 1831, с. 351 -361. (назад)

96 См.: "Биографическийсловарь профессоров и преподавателей имп.Московского университета (1755 - 1855)", ч. I, М., 1855, с.438 - 443 (биография Крюкова, составленная П. М.Леонтьевым); Бузескул В. П. Всеобщая история и еепредставители в России в XIX и начале XX века, ч. I, с.64 - 65; Бороздин И. Н. Издание истории древнего мирав 30 - 40-х годах XIX в. // "Очерки историиисторической науки в СССР", т. I, с. 417 - 420. (назад)

97 Соловьев С. М. Записки.Пг., [без обозначения года издания], с. 48 - 49. (назад)

100 Первоначально нанемецком языке: Pellegrino D. Andeutungen ueber den urspruenglichenReligionsunterschied der roemischen Patricier und Plebejer. Leipzig, 1842 (Д.Пеллегрино - псевдоним Крюкова); по-русски - в 4-йкниге "Пропилеев" (М., 1854, с. 1 - 80). (назад)

101 Ср.: Ковалев С. И.Проблема происхождения патрициев и плебеев //"Труды юбилейной научной сессии(Ленинградского университета). Секция историч.наук". Л., 1948, с. 219 - 230. (назад)

102 О нем см.: "Памяти П. М.Леонтьева". [М., 1875]; Соловьев С. М. Записки, с. 131 -132; Машкин Н. А. Изучение истории Рима <во 2-йполовине XIX в.> // "Очерки истории историческойнауки в СССР", т. II, М., 1960, с. 310 - 311. (назад)

103 О Грановском и его школесм.: Бузескул В. П. Всеобщая история и еепредставители в России в XIX и начале XX века, ч. I, с.47 - 80; Алпатов М. А. Труды Т. Н. Грановского.Исторические взгляды П. Н. Кудрявцева, С. В.Ешевского и М. С Куторги // "Очерки историиисторической науки в СССР", т. I, с. 423 - 474;Плотникова Е. Ф, Римская история в трудах Т. Н.Грановского и С. В. Ешевского. Автореф. канд. дисс.М., 1951; Асиновская С. А. Древняя история в лекцияхТ. Н. Грановского (по архивным материалам) // ВДИ,1956, № 2, с. 135 - 145; Грановский Тимофей Николаевич.Библиография (1828 - 1967) / Под ред. С. С. Дмитриева. М.,1969 (библиография произведений Грановского илитературы о нем, со вступительными очерками С. С.Дмитриева и Е. В. Гутновой); Каменский З. А. ТимофейНиколаевич Грановский. М., 1988. (назад)

104 Бузескул В. П. Всеобщаяистория... ч. I, с. 58. (назад)

105 Все они собраны в"Сочинениях Т. Н. Грановского" (4-е изд. - М.,1900). (назад)

106 О нем см. специальнуюстатью: Бороздин И. Н. П. Н. Кудрявцев как историкдревнего мира // ВДИ, 1951, № 2, с. 179 - 187. См. также:Кудрявцев П. Н. Лекции. Сочинения (избранное ) /Составитель С. А. Асиновская. М., 1991 (со статьями Т.Д. Сергеевой и С. А. Асиновской о творчествеКудрявцева). (назад)

107 О нем есть великолепныйочерк близко знавшего его К. Н. Бестужева-Рюмина.См.: Бестужев-Рюмин К. Н. Биографии ихарактеристики. СПб., 1882, с. 273 - 350. (назад)

108 Издана также в кн.:Ешевский С.В. Соч.,ч. III, М., 1870. (назад)

109 Бестужев-Рюмин К. Н.Биографии и характеристики, с. 313. (назад)

111 Ешевский С. В. Соч., ч. I, М.,1870, соответственно с. 123 - 280 и 281 - 576. (назад)

112 О Куторге имеется преждевсего записка В. В. Бауера в книге В. В. Григорьева"Имп. С.-Петербургский университет в течениепервых пятидесяти лет его существования" (с. 213- 218). См. далее: Бузескул В. П. Всеобщая история и еепредставители в России в XIX и начале XX века, ч. I, с.99 - 109; Валк С. Н. Историческая наука вЛенинградском университете за 125 лет // "Трудыюбилейной научной сессии (Ленинградскогоуниверситета). Секция историч. наук". Л., 1948, с. 4,6 - 15; Алпатов М. А. Исторические взгляды П. Н.Кудрявцева, С. В. Ешевского и М. С. Куторги //"Очерки истории исторической науки в СССР",т. I, с. 474 - 492; Мадиссон Ю. К. Молодой Куторга (квопросу о возникновении русской историческойнауки об античности) // "Уч. зап. Тартусск. гос.ун-та", вып. 43. Таллин, 1956, с. 3 - 37; КонстантиноваА. Д. 1) Проблема античного рабства в трудах М. С.Куторги // Вопросы историографии всеобщейистории, вып. 1, Казань, 1964, с. 58 - 88; 2)Общественно-политические и историко-философскиевзгляды М. С. Куторги // Вопросы историографиивсеобщей истории, вып. 3, Казань, 1968, с. 113 - 144. (назад)

113 Бузескул В. П. Всеобщаяистория... ч. I, с. 100. (назад)

114 См. предисловиередактора к 1-му тому посмертного "Собраниясочинений М. С. Куторги" (М., 1894, с. IX). (назад)

115 Kutorga М. De antiquissimis tribubus Atticiscarumque cum regni partibus nexu. Dorpati Liv., 1832 (маг. дисс.); КуторгаМ. Колена и сословия аттические. СПб., 1838 (докт.дисс.). (назад)

116 Ср.: Бузескул В. П.Всеобщая история... ч. I, с. 101 - 102. (назад)

117 Kutorga М. Essai sur l jorganisationde la tribu dans l jantiquitev. Paris,1839. Собственно говоря, здесь опубликованы двеработы Куторги: докторская диссертация о"коленах и сословиях аттических" (с. 1 - 140) испециальное исследование о "политическомустройстве германцев до шестого столетия",вышедшее на русском языке еще в 1837 г. (с. 141 - 261).Объединение этих двух работ во французскомиздании было до известной степени оправдано,поскольку обе они были посвящены исследованиюплеменного быта древних народов. (назад)

118 De Koutorga. 1) Essai historique sur lestrapevzites ou banquiers d jAthenes.Paris, 1859; 2) Memoire sur le parti persan dans la Grece ancienne et le proces deThevmistocle. Paris, 1860; 3) Recherches critiques sur l' jhistoirede la Grece pendant la pevriode des guerres mevdiques.Paris, 1861 (все три - извлечения из трудов ФранцузскойАкадемии наук, где они сначала были напечатаны). (назад)

120 Куторга М. О науке и еезначении в государстве. М., 1873, с. 23. (назад)

121 Куторга М. Очеркновейших историков Западной Европы //"Библиотека для чтения", т. 99, 1850, отд. III, с. 111. (назад)

122 Куторга М. С. Одостоверности древнейшей греческой истории //Собр. соч., т. II, с. 19 - 20. (назад)

123 Критический разборэтого скептического направления см. в нашейкниге: Фролов Э. Д. Рождение греческого полиса. Л.,1988, с. 18 - 42. (назад)

124 См.: Постников М. М.,Фоменко А. Т. Новые методики статистическогоанализа нарративно-цифрового материала древнейистории // Типология культуры. Взаимноевоздействие культур (Shmewtikhv. Трудыпо знаковым системам, XV [Уч. зап. Тартуск. гос.ун-та, вып. 576]). Тарту, 1982, с. 24 - 48; Постников М. М.Величайшая мистификация в истории? // Техника инаука, 1982, № 7, с. 28 - 33; Фоменко А. Т. К вопросу омистификациях // Техника и наука, 1982, № 11, с. 26 - 29 (сотмежеванием здесь от крайних взглядовПостникова) - Достойную отповедь этимпсевдо-научным упражнениям см. в работах:Голубцова Е. С., Смирин В. М. О попытке применения"новых методик статистического анализа" кматериалу древней истории // ВДИ, 1982, N 1, с. 171 - 195;Голубцова Е. С., Кошеленко Г. А. История древнегомира и новые методики // ВИ, 1982, № 8, с. 70 - 82;Голубцова Е. С., Завенягин Ю. А. Еще раз о "новыхметодиках" и хронологии древнего мира // ВИ, 1983,№ 12, с. 68 - 83. (назад)

125 В названной выше работе"О достоверности древнейшей греческойистории" Куторга подробно и с удовольствиемперелагает шутливое "изыскание" Переса: Pevre;sJ. B. Comme quoi Napolevon n` a jamais existev etc.6-e;me evd. Paris, 1849 (есть русский перевод:Перес Ж. Почему Наполеон никогда не существовал?М., 1912). (назад)

126 См.: Куторга М. С. Собр.соч., т. II, с. 25 - 109. (назад)

128 "Библиотека длячтения", т. 99, 1850, отд. III, с. 107 - 132. (назад)

129 Григорьев В. В. Имп.С.-Петербургский университет, с. 215. (назад)

130 В уже цитированномписьме к Г. С. Дестунису (Куторга М.С. Собр. соч., т.I. с. VII). (назад)

131 Григорьев В. В. Имп.С.-Петербургский университет, с. 216. (назад)

132 Вот перечень трудов, скоторыми они дебютировали в науке: Ведров Вл. 1)Жизнь афинского олигарха Крития. СПб., 1848; 2) Походафинян в Сицилию и осада Сиракуз (с мая 415 досентября 413 года до р. Х.). СПб., 1857; Стасюлевич М. 1)Афинская игемония. СПб., 1849; 2) Ликург Афинский.СПб., 1851; 3) Защита Кимонова мира. СПб., 1852; АстафьевН. Македонская игемония и ее приверженцы. СПб., 1856;Бауер В. 1) Афинская игемония. СПб., 1858; 2) Эпохадревней тирании в Греции. СПб., 1863; ЛюперсольскийП. Храмовый город Дельфы с оракулом АполлонаПифийского в древней Греции. СПб., 1869. (назад)

133 Валк С. Н. Историческаянаука в Ленинградском университете, с. 6. (назад)

134 О Лунине см.: Бузескул В.П. Харьковский Грановский // Бузескул В.П.Исторические этюды. Спб., 1911, с. 248-301(первоначально - ЖМНП, ч. 357, 1905, № 2, отд. II, с. 321 - 374);Бороздин И. Н. Изучение истории древнего мира в 30 -40-х годах XIX в. // "Очерки истории историческойнауки в СССР", т. I, с. 420 - 423. (назад)

135 Слова Н. И. Костомарова.См. его воспоминания в кн.: Соловьев И. М. Русскиеуниверситеты в их уставах и воспоминанияхсовременников, вып. 1, СПб., 1914, с. 153. (назад)

138 Бузескул В. П.Исторические этюды, с. 257. (назад)

140 О нем см.: Бузескул В. П.Всеобщая история и ее представители в России в XIX и начале XX века, ч. I, с. 93 - 96. (назад)

141 Рославский-Петровский А.П. 1) Очерк быта и правления древней Спарты. Сочинение Ксенофонта Lakedaimonivwn politeiva, разобранное и представленное в связи с другими источниками. Харьков, 1838; 2)Обозрение истории древнего мира, вып. 2 (История греков до начала борьбы их с персами). Харьков, 1852; 3) Очерк истории Персидских войн // "Москвитянин", 1855, т. VI, № 21- 22, с. 31 - 70. (назад)

Часть II. РУССКАЯ НАУКА КЛАССИЧЕСКОЙ ДРЕВНОСТИ В ПЕРИОД СВОЕГО РАСЦВЕТА (С 60-х ГОДОВ XIX В. до 1917 г.)

Глава 4. РАЗВИТИЕ ГЛАВНЫХ АНТИКОВЕДНЫХ НАПРАВЛЕНИЙ В ПОСЛЕДНЕЙ ТРЕТИ XIX В.
1. Историко-филологическое направление. Ф.Ф.Соколов.
2. Культурно-историческое направление. Ф.Г.Мищенко. В.И.Модестов

1. Историко-филологическое направление. Ф.Ф.Соколов

[175] Изучение античной истории окончательно складывается в России в преемственную научную дисциплину в первой половине XIX в. Завершение этого процесса было связано с формированием Петербургской исторической школы в лице М. С. Куторги и его довольно многочисленных учеников. Сильными сторонами этого научного направления были убеждение в необходимости критического изучения истории и стремление познать общий ход ее развития, дать логически убедительное истолкование общим историческим процессам. При этом широко использовались прогрессивные идеи западно-европейской общественной мысли - французской романтической историографии (в особенности Ф. Гизо) и, в более общем плане, гегелевской философии.

Стремление к историческому синтезу составляло и сильную и слабую сторону школы Куторги. В ту пору историческая наука еще не располагала средствами для проведения широких обобщений. Не была завершена выработка правильной научной методологии, не было также, по крайней мере в научном обиходе, такой философской доктрины, которая могла дать убедительное истолкование всему историческому процессу в целом и предложить идеи для столь [176] же убедительного установления отдельных исторических закономерностей. Но главное, только еще была начата работа по основательному, критическому изучению исторических источников. Предстояло подвергнуть строгой проверке массу непроверенных сведений, удалить ложное и выявить истинное и таким образом расчистить поле и подготовить материал для возведения больших исторических зданий. Работы здесь был еще непочатый край ...

В этих условиях стремление к историческому синтезу стало восприниматься как склонность к постановке слишком широких проблем, до которых наука еще не доросла. У молодого поколения ученых, формировавшихся под влиянием критических идей того же Куторги, складывалось убеждение в необходимости уточнения самих исторических фактов до того, как эти факты будут положены в основание какой-либо теории.

Наука античной истории, основывающаяся в установлении своих фактов главным образом на данных античных текстов, многое могла бы получить в этом плане от той родственной дисциплины, которая этими текстами занимается, - от филологии. Однако сближению истории с классической филологией мешала традиционная ориентация этой последней на изучение эстетически значимых текстов, на их формальное лингвистическое, грамматическое или литературоведческое истолкование. Достаточно сослаться, в качестве примера, на знаменитую полемику Готфрида Германа, столпа формального грамматического направления в немецкой классической филологии, с другим выдающимся филологом Августом Бёком, который выступал против узости грамматического направления и ратовал за глубокое изучение жизни древних народов во всех ее проявлениях.1

В России, в дополнение к этому, действовали и другие факторы, так сказать, внешнего, ведомственного характера, которые тоже затрудняли сближение истории с классической филологией. Изучение античной истории велось преимущественно университетскими профессорами - М. С. Куторгой и его школою в Петербурге, Д. Л. Крюковым, П. М. Леонтьевым и учениками Т. Н. Грановского в Москве, М. М. Луниным в Харькове, между тем как средоточием филологических штудий была академическая кафедра греческих и римских древностей, которая вплоть до конца века замещалась [177] приглашавшимися из-за границы, из Германии, филологами-классиками традиционного типа (Е. Е. Кёлер, Ф. Б. Грефе, Л. Э. Стефани, А. К. Наук).

Трудно сказать, как долго продолжались бы поиски путей к критическому обновлению самого основания науки о классической древности, если бы не пришла вдруг помощь со стороны. Интенсивные археологические изыскания вызвали к жизни в XIX в. ряд новых источниковедческих дисциплин и среди них - науку о надписях, эпиграфику. Тысячи греческих и латинских надписей, введенные теперь в научный оборот, дали исследователям возможность изучать древность на безусловно подлинной, строго документальной основе. Изучение надписей по необходимости потребовало комплексного подхода, применения одновременно приемов и методов филологической и исторической интерпретации. Именно эпиграфика сделала возможным жизненно необходимое для науки о классической древности взаимопроникновение истории и филологии, доставив историкам недостающий им строго фактический документальный материал, а филологам - повод соединить формальный анализ текста с его реальным истолкованием.

С этих пор начинается новый этап в развитии науки об античности. В Западной Европе эта реформация в области антиковедения была связана с деятельностью выдающихся эпиграфистов А. Бёка, А. Кирхгофа, У. Кёлера, В. Диттенбергера, Т. Моммзена и др. А. Бёк еще в 1815 г. выступил с инициативою издания - заново и строго научным методом - всех греческих и латинских надписей, а затем и действительно начал публикацию первого большого свода греческих надписей ("Corpus Inscriptionum Graecаrum", vol. I - IV, 1825 - 1859). В работе над этим изданием, помимо Бёка, приняли участие И. Франц, Э. Курциус, А. Кирхгоф. С 1873 г. Берлинская Академия наук приступила к новому изданию греческих надписей; первые его тома с афинскими надписями, подготовленные А. Кирхгофом, У. Кёлером и В. Диттенбергером, составили "Corpus Inscriptionum Atticarum", а все издание в целом, включая тома с надписями, найденными за пределами Аттики, получило позднее название "Inscriptiones Graecae". К этим двум сводам добавился третий - предпринятое под руководством Т. Моммзена издание латинских надписей ("Corpus Inscriptionum Latinarum", с 1863 г.).2

[178] Одновременно началось широкое использование надписей для углубленного исследования древней истории, при этом не только традиционных тем внешней, политической истории, но и не затрагивавшихся ранее сюжетов экономической, социально-политической и культурной жизни античности, для рассмотрения которых именно эпиграфика доставила впервые необходимый материал. Для примера можно указать на образцовые монографии самих первых издателей греческих надписей - "Государственное хозяйство афинян" А. Бёка3 и "Документы и исследования по истории Делосско-аттического союза" У. Кёлера.4

Аналогичного рода реформация вскоре началась и в русском антиковедении. Здесь зачинателями нового направления выступили ученые Петербургского университета, представители следующего после Куторги поколения Ф. Ф. Соколов, И. В. Помяловский и П. В. Никитин. При этом особенно велико было значение научной и преподавательской деятельности старшего из них Федора Федоровича Соколова (1841 - 1909 гг.). Именно Соколов первым в России сформулировал принципиальное положение о необходимости строго фактического, в документах, исследования древности, и он же одним из первых дал классические образцы такого исследования в своих эпиграфических работах. Более того, Соколову удалось создать целую школу русских эпиграфистов, удачно совмещавших в своем лице филологов и историков. Этой школе суждено было занять ведущее место в дореволюционной русской науке об античности.5

[179] Ф. Ф. Соколов первоначальное свое образование получил в петербургской духовной семинарии. В 1858 г. он поступил в Главный педагогический институт, но проучился здесь недолго, так как уже в следующем году институт был закрыт. Соколов перешел на историко-филологический факультет Петербургского университета, который и окончил в 1862 г. со степенью кандидата.

В университете Соколов специализировался по всеобщей истории, главным представителем которой был тогда М. С. Куторга. Правда, курса лекций по древней истории самого Куторги Соколов, в бытность свою студентом университета, не слушал. Как раз в эти годы Куторга дважды отправлялся в долговременную заграничную командировку и лекций в университете практически не читал. Замещавший его на кафедре проф. М. И. Касторский был фигурою достаточно бесцветной, да и читал он свой курс древней истории главным образом студентам юридического факультета, так что неизвестно, слушал ли вообще его лекции Соколов. Однако средневековую и новую историю читали на историко-филологическом факультете ученики Куторги М. М. Стасюлевич и Н. А. Астафьев, умевшие донести до слушателей дух новой, критической науки. Таким образом, хотя Соколов и не был учеником Куторги в собственном смысле слова, первоначальное его формирование как ученого, несомненно, проходило под сильнейшим влиянием и в русле созданного Куторгой научного направления.6 По возвращении же Куторги из-за границы не было недостатка в возможностях и для личного общения Соколова со знаменитым профессором. Свидетельство тому, между прочим, можно обнаружить в магистерской диссертации Соколова, где автор благодарит Куторгу за доставленные ему сведения [180] по литературе предмета.7

Вообще Соколов получил отличную специальную подготовку. Кроме собственно исторической он прошел еще и основательную филологическую школу под руководством превосходных классиков - эллиниста И. Б. Штейнмана и латинистов Г. И. Лапшина и Н. М. Благовещенского, одного из крупнейших в дореволюционной России специалистов по римской словесности.

По окончании университета Соколов три года провел на педагогических курсах. Это время он использовал не только для подготовки к будущей педагогической деятельности, но и для продолжения своих научных занятий, в частности для написания диссертации на степень магистра; темой была избрана древнейшая история Сицилии - с легендарных времен и до конца VI в. до н. э. Эту диссертацию Соколов защитил весной 1865 г., после чего был командирован для завершения своей научной подготовки еще на два года за границу. "Время это, - читаем мы в автобиографической записке Соколова, - провел он исключительно в Германии, стараясь пополнить пробелы в сведениях своих о Греции и Риме, для чего обращал особенное внимание на изучение греческих надписей с археологиею и историею искусства, знакомясь в то же время с поэтами греческой и латинской антологии, с "малыми" географами, греческими риторами II-го века по р. Х., римскими юристами древнего времени и разными схолиастами".8

В этой краткой заметке заслуживает быть отмеченным упоминание Соколова о первых своих занятиях греческой эпиграфикой. Впоследствии этот предмет займет центральное место в его научных занятиях, и соответственно исторические интересы его переместятся на более поздние эпохи - классическую и эллинистическую. Пока же, и за границей, его по-прежнему занимала история архаической Сицилии. К концу командировки у него уже окончательно сложился замысел следующую свою диссертацию посвятить истории ранней сицилийской тирании - династии Дейноменидов (рубеж VI - V вв. до н. э.). В письме родным из Берлина от 13/25 апреля 1867 г. он сообщал: " ...Выбрал уже себе одним ударом тему для докторской диссертации. Буду себе писать о Гелоне и его братьях, Диноменидах, тиранах гелойских и сиракузских. У меня уже почти [181] все собрано, что надо по этому предмету, даже план сочинения был составлен и все давно обдумано. Ведь я только самую небольшую часть того написал на магистра, что приготовил".9

Этот замысел остался, однако, неосуществленным. По возвращении из-за границы в 1867 г. Соколов приступил к чтению лекций по древней истории в своем родном университете. Разработка этого, а затем и других исторических курсов, сильно увлекла его, и написание новой диссертации по Сицилии было отложено до другого времени. Однако позднее явились иные интересы: Соколова увлекла работа по исправлению, на основании новых эпиграфических данных, устоявшихся в науке отдельных положений (особенно по хронологии классического и эллинистического времени), и до завершения диссертации о Дейноменидах руки все не доходили. Так Соколов и не написал докторской диссертации. Это, однако, не помешало сначала Историко-филологическому институту, где Соколов также преподавал, а затем и университету, в уважение к его заслугам, избрать его на должность профессора.10 Значение научной деятельности Соколова было признано также и Петербургской Академией наук, которая в 1900 г. избрала его своим членом-корреспондентом. Помимо этого, Соколов состоял еще членом Русского археологического общества и принимал деятельное участие в работе его Классического отделения.

Вообще же жизнь Ф. Ф. Соколова не была богата внешними переменами. Боvльшая часть времени уходила у него на преподавание в университете и в Историко-филологическом институте. К последнему его привязывало еще и исполнение обязанностей ученого секретаря конференции (в течение целых 20 лет, с 1871 по 1891 г.). Свободными у него оставались обычно лишь два летних месяца, которые и употреблялись на продолжение научных занятий. Это внешне столь размеренное существование нарушено было лишь однажды: летом 1880 г. Соколов ездил в Грецию для того, чтобы наладить эпиграфическую практику своих учеников, которых именно по его инициативе министерство просвещения стало направлять на стажировку в Грецию для полевых занятий древностями.

Внешне ничем особенным не примечательная, жизнь Ф. Ф. Соколова [182] была, однако, до предела наполнена непрерывным и напряженным научным трудом. Соколов выступал в печати нечасто, временами наступали периоды длительного молчания (например, между 1868 и 1876, а затем между 1886 и 1895 гг.). Однако написанным и опубликованным в конце концов оказалось не так уж мало,11 главное же - все почти без исключения отличается замечательной глубиной и сохраняет свое значение и в наше время.

Уже первая печатная работа Соколова - его магистерская диссертация по истории Сицилии - свидетельствовала о большой учености и зрелости мысли молодого автора (Соколову было тогда 24 года). Тема для диссертации была выбрана даже для антиковеда достаточно редкая - история античной Сицилии в ее древнейший период, до расцвета там греческой культуры. Однако Соколов был настоящим исследователем, его всегда тянуло к темам малоизученным, к вопросам темным и запутанным, где открывалась возможность для самостоятельной работы. К тому же он уже тогда был убежден в необходимости полнокровного воссоздания исторического процесса, ибо это одно, как он считал, могло быть условием его адекватного понимания. "Полное право имеют сказать мне, - писал он в предисловии к диссертации, - что я выбрал предмет сухой, скучный и незначительный; что даже в своем периоде я отделил самую скучную, самую незначительную часть. Но точно также совершенно справедливо я возражу, что нет безусловно большого и безусловно малого; что нет ничтожной или никуда не годной истины; что такую именно часть мне необходимо было отделить, потому что необходимо было начать сначала".12

Высказывая это убеждение в принципиальной равнозначимости исторических сюжетов, в необходимости столь же обстоятельного разбора периодов, по общему мнению, скучных и темных, как и периодов блестящих, Соколов совершенно в духе признанных мастеров историописания, таких, как Полибий, Макиавелли или Л. Ранке, именно в подробной реконструкции прошлого видит прелесть и пользу исторического труда. По его мнению, "подробное [183] изложение исторических событий легко может возбудить интерес, победить всякие предрассудки и доставить известность как самому сочинению, так и событиям, которые в нем излагаются <...>. Но в чем заключается интересное, подробное изложение? В том, разумеется, чтобы все сочинение представляло связный и цельный рассказ, чтобы читатель видел взгляд описываемого в сочинении общества на современные исторические события, впечатление, которое эти события производили, скрытные причины и видимые (ближайшие и отдаленные), следствия происшествий, тайные мотивы и явные предлоги действующих лиц, чтобы было яркое и ясное описание городов и земель, чтоб были представлены выдержки из подлинных документов, чтоб были подробно охарактеризованы современные поэты, юристы, историки и философы".13

Магистерская диссертация Соколова - большой и оригинальный труд, который может служить образцом конкретного исторического исследования. В диссертации подробно рассматривались: история древнейших жителей Сицилии (главным образом сиканов и сикулов) до появления греков; затем, древнейшие сношения греков с Сицилией, основание греческих колоний в восточной части острова, расширение территории и политическое состояние этих колоний в VIII и VII вв.; наконец, отношения греков к сикулам в эти же века и религия сикулов. По справедливому отзыву С. А. Жебелева, это была для своего времени "первая вполне научная, обстоятельная и самостоятельная работа по древнейшему периоду истории Сицилии во всей европейской литературе".14

Замечательна проявившаяся уже в этой первой работе совершенная самостоятельность Соколова как исследователя. Выступая вслед за Куторгой в русле утвердившегося критического направления, воздавая должное заслугам своих предшественников, Соколов вместе с тем - и это тоже роднит его с Куторгой - здраво судит об уже обозначившихся недостатках победившей на Западе критической школы. Подобно Куторге он протестует против укореняющегося гиперкритицизма, против излишнего недоверия к античной традиции и обусловленного этим увлечения критикою и исправлением текста древних авторов. Сознавая всю ответственность своего выступления против непререкаемого в то время авторитета западно-европейских, в первую очередь немецких филологов-классиков, Соколов [184] замечает: "Ведь это чистый бунт, восстание начинающего ученика против заслуженных и почтенных учителей. Но учиться у них я не перестал и не перестану, а все-таки, ради истины, считаю долгом указать на ту неправду, которая гнездится по местам в их сочинениях. Мне кажется, что ее можно разделить на три главные формы: фикции догадок об исторических фактах, фикции догадок в исправлении текста древних писателей и фикции излишнего неверия и скептицизма. Все это происходит от смелости при обращении с древними писателями, смелости, которая легко образуется от привычки видеть в древних сочинениях массы лжи, ошибок и недоразумений".15 И далее он приводит убедительные примеры всех указанных им видов ученой "неправды".

Эта высокая степень понимания задач и возможностей научной критики поражает в молодом ученом. Она делает его достойным, т. е. способным к самостоятельному продолжению, восприемником заложенного Куторгою в Петербурге научного направления. Великолепно охарактеризовал эту черту в Соколове С. Н. Валк: "Ф. Ф. Соколов, подобно Куторге, выступает под знаменем исторической критики, но исторический критицизм для него уже не откровение, а прочно приобретенное научное наследие, и это дает ему возможность выступить с первого же своего шага на научном поприще в положении не восторженного неофита этой критики, а уже в качестве антикритика ее новейших извращений".16 Заметим только, что и в деле антикритики образцом для Соколова мог быть все тот же Куторга, который тоже поднимал уже голос против крайностей гиперкритицизма.

Диссертация Ф. Ф. Соколова интересна не только тем, что по ней можно судить о научных взглядах молодого автора; она содержит также материал, позволяющий вынести суждение и о его взглядах политических. Замечательно выдвинутое Соколовым именно в связи с углубленным рассмотрением культуры догреческого населения Сицилии положение о том, что надо изучать историю не только "победителей", но и "побежденных". Приверженностью к высоким гуманистическим идеалам продиктованы его заявления о том, что греческая колонизация была в сущности "цивилизованным притеснением" местных племен, что эти племена до прихода греков вовсе не стояли на стадии "новозеландской дикости", как [185] утверждали Дж. Грот и некоторые другие западные историки, что, напротив того, туземцы Сицилии успели создать собственную оригинальную культуру, развитие которой было насильственно прервано вторжением греков.17 Эти общие положения затем великолепно подтверждаются Соколовым на материале религии сикулов. Вообще надо заметить, что в научной литературе нигде с такой полнотой не разобраны вопросы этногенеза, истории и культуры древнейших жителей Сицилии, как это сделано в магистерской диссертации Ф. Ф. Соколова.

Как было уже сказано, начало преподавания в Петербургском университете сильно увлекло Соколова в сторону от занятий Сицилией. Именно в связи с разработкой подробного курса греческой истории стояло опубликование им второй большой работы, посвященной проблеме Гомера.18 В сочинении, далеко превзошедшем обычный объем журнальной статьи, молодой петербургский ученый подверг самому строгому и, можно сказать, беспощадному разбору все многочисленные построения по гомеровскому вопросу, возникшие со времен Ф. А. Вольфа. По своим взглядам Соколов - и в этом он опять сходен с Куторгой - убежденный унитарий. Он решительно отвергает доводы, воздвигнутые новейшими критиками Гомера, и признает гомеровские поэмы произведениями едиными, цельными, принадлежащими несомненно одному автору. "Единство "Илиады" и "Одиссеи", - заявляет он в заключение своего разбора, - есть также, строго говоря, гипотеза, но она стоит на несравненно более твердых основаниях, чем их дробность: она стоит на общем предании древности, на единстве дошедшего до нас текста, на художественной целости поэм. Доказать свое мнение должен тот, кто восстает против единства, так как он говорит и против предания, и против существующего факта. Onus probandi лежит на противниках единства. Мы можем быть вполне уверены, что они падут под тяжестью этой задачи".19

Хотя спор о Гомере не окончился и после Соколова, нельзя не заметить, что с тех пор многое - и открытие Г. Шлиманом Трои, и обнаружение и прочтение древнейшей (от II тыс. до н. э.) греческой письменности - укрепило позиции тех, кто судил о Гомере [186] в согласии с античным преданием. Предсказанию Соколова, столь решительно сформулированному в конце его статьи о гомеровском вопросе, похоже, суждено будет сбыться...

С начала 70-х гг. Соколов все более обращается к эпиграфике, которая постепенно становится главным предметом его научных занятий. В 1876 г. он публикует свою первую эпиграфическую статью "Замечания о списках дани союзников афинских".20 Это пока еще общий обзор большой группы надписей, сохранивших списки подати, которую афиняне взимали со своих союзников во времена Первого Афинского морского союза. С самого начала Соколов указывает на исключительную важность рассматриваемого им эпиграфического материала. Сожалея, что эти надписи дошли до нас в обломках, он замечает: "Если бы мы имели полные списки дани, взятой афинянами с подвластных городов, за все годы афинской власти, то у нас были бы драгоценные и документальные сведения как об отношениях афинян к союзникам, о крепости и продолжительности афинской власти, так и об относительном богатстве каждого города, о материальных средствах значительной части греческого мира".21

Однако и в нынешнем своем виде эти надписи, по мнению Соколова, представляют ценный источник сведений, позволяющий уточнить наши представления по таким именно поводам, где литературная традиция оказывается недостаточной. Особо подчеркивает Соколов значение цифровых данных: "Всего важнее в списках дани статистические цифры, которые могут быть из них выведены: мы так мало имеем статистического материала в древней истории, что всякая достоверная цифра драгоценна".22

Хотя статья имеет целью дать общую характеристику избранной группе греческих надписей, автор, будучи внимательным наблюдателем, уже делает ряд конкретных выводов. Так, просматривая перечень взносов греческих городов Малой Азии (Мирина, Кима, Клазомены и др.), Соколов отмечает, что "в территории многих малоазийских городов существуют под афинской властью отдельные общины, платящие особую дань афинянам". Отсюда он делает важный вывод о политике афинян: "В списках дани видны следы [187] стремления афинян ослабить большие подвластные им города раздроблением на несколько общин".23

От общих обзоров и отдельных замечаний Соколов скоро перешел к монографическим исследованиям, стараясь на основе скрупулезного анализа надписей пролить новый свет на еще неясные периоды или события древней истории. При этом его особенно привлекало время эллинизма - III и отчасти II в. до н. э., где как раз оставалось много темных пятен и где все умножающийся эпиграфический материал мог дать новые отправные точки для наступления на эти пятна. В 1879 г. Соколов печатает большую статью "Афинское постановление в честь Аристомаха Аргосского".24 Здесь он заново разобрал и разъяснил содержание большой афинской надписи (CIA, II, I, № 161), неправильно понятой У. Кёлером и И. Г. Дройзеном.

Надпись содержит декрет афинян в честь некоего Аристомаха из Аргоса, в ней упоминается также о совместной войне афинян и аргивян против какого-то Александра. Кёлер, а вслед за ним и Дройзен отождествили этого Александра с Александром Великим и отнесли надпись к 336 г. до н. э., когда, после смерти Филиппа, в Греции грозило начаться антимакедонское движение. Однако Соколов доказал, что честуемый афинянами Аристомах мог быть только Аристомахом Старшим, аргосским тираном середины III в. до н. э., а совместная война афинян и аргивян против Александра - войною против Александра, сына Кратера, племянника македонского царя Антигона Гоната. Эту войну афиняне и аргивяне вели как союзники Антигона Гоната, от которого отложился Александр, сын Кратера. Само постановление было отнесено Соколовым предположительно к 254 г. до н. э.

Статья об афинском постановлении в честь Аристомаха Аргосского - первая фундаментальная работа Соколова, выполненная на основе эпиграфического материала. Это, по своему, образцовое исследование. В нем не только разъяснен смысл избранного документа, но и внесены - именно на основании этой интерпретации - необходимые коррективы в наши представления о той исторической обстановке, к какой этот документ относится. Эта работа показала, прежде всего самому Соколову, какие большие возможности [188] открываются перед исследователем античности при надлежащем использовании эпиграфического материала. Несколько лет спустя в большой актовой речи в Петербургском Историко-филологическом институте, целиком посвященной обзору III в. до н. э. (1886 г.),25 Соколов уже прямо заявляет об основополагающем значении данных надписей: "Эти камни становятся действительно краеугольными камнями всей науки классической древности. На них должно быть выводимо всякое историческое построение". И дальше он формулирует основной принцип источниковедческой работы антиковеда: "Два главные правила исторической критики: текст авторов поздних и неточных не должно принимать слишком буквально и точно и слишком много выводить из фраз необдуманных, случайных; наоборот, текст официальных актов, надписей должно толковать самым близким и точным образом. Из камней мы можем делать далекие и все-таки верные заключения, так как сохранившееся вполне достоверно доказывает существование такого факта, который необходимо связан с сохранившимся, если мы можем доказать, что одно без другого не могло быть".26

По роду своей деятельности Ф. Ф. Соколов был прежде всего университетским профессором. К чтению курса древней истории он относился с исключительной серьезностью и практически подчинял свои научные занятия задачами этого курса. В печатных работах он обычно обосновывал те свои взгляды по отдельным поводам, которые он высказывал в университетском курсе. Так обстояло дело уже со статьей по гомеровскому вопросу. В этой же связи, т. е. в связи со стремлением доставить дополнительное обоснование высказанным в университетском курсе спорным положениям, стояло большое научное предприятие, к исполнению которого Соколов обратился в последние годы своей жизни.27 Это был замысел написать до 45 исследовательских статей по темным и спорным вопросам античной истории. Статьи должны были публиковаться в отделе классической филологии "Журнала министерства народного просвещения" под общим заглавием "В области древней [189] истории".28 С 1897 г. Соколов успел напечатать 22 таких этюда; лишь смерть прервала поток этих его в высшей степени ценных публикаций.

Статьи из цикла "В области древней истории" касаются самых разнообразных вопросов античной, преимущественно греческой истории. Хронология так называемого Пятидесятилетия (периода греческой истории от решающих побед греков в войнах с персами до начала Пелопоннесской войны, т. е. с 479 до 431 г. до н. э.), статус афинских военных колонистов-клерухов, взаимоотношения лакедемонян с их союзниками после Пелопоннесской войны, отношения между Македонией и халкидикскими городами в первые десятилетия IV в. до н. э., организация общегреческих пифийских и немейских празднеств, конституция Этолийского союза, хронология событий греческой истории III и римской истории IV в. до н. э., - таков далеко не полный перечень сюжетов, затронутых в этих статьях.

В большинстве случаев поводом к пересмотру какого-либо исторического вопроса служит для Соколова новый эпиграфический или иногда также папирусный документ. Ясная постановка вопроса, исчерпывающая характеристика нового памятника (документ нередко приводится полностью в оригинале и сопровождается возможно точным переводом), критическая проверка наличной традиции в связи с появлением нового источника и, наконец, на этой основе, уточнение старого или установление нового исторического факта, - таковы примечательные черты этих этюдов Соколова. Добавим к этому превосходную манеру изложения - ясную, неспешную и вместе с тем предельно лапидарную. Статьи Соколова - не только образцовые ученые сочинения; они являются также великолепным памятником русской научной прозы.

Мы упоминали о связи ученых занятий Соколова с его университетской практикой. Пора, наконец, обратиться к обзору и этой части его деятельности. В Петербургском университете и в Историко-филологическом институте Ф. Ф. Соколов читал курсы античной истории, то общие, Греции и Рима вместе, то специально одной лишь греческой истории. Свой первый преподавательский год Соколов [190] открыл именно таким специальным курсом по истории Греции. О характере этого курса - строго научного, критического именно в духе того направления, которое заложил в Петербургском университете Куторга - можно судить по следующему отчету самого Соколова: "Первая половина специального курса греческой истории <...> посвящена была исчислению и разбору источников греческой истории (писателей, надписей и памятников неписьменных), причем из надписей важнейшие по содержанию были разобраны, некоторые, как образец юридических форм, приводимы были вполне, а самые древние были рассмотрены как источники для истории греческой азбуки; из памятников неписьменных исчислены были все здания (или развалины их) и все статуи и рельефы, несомненно принадлежавшие к древнейшему времени (до конца V-го века перед р. Х.), а из сосудов и монет - почему-либо особенно замечательные. Вторая половина курса имела предметом разбор некоторых спорных вопросов из древнейшей греческой истории, как вопрос о Гомере, о разных толкованиях мифов, о времени основания колоний и т. д., причем были приводимы и подробно обсуживаемы все места древних писателей, служащие источниками, и взвешиваемы главные доводы новых ученых, представителей разных сторон в споре".29

Сохранился ряд гектографированных изданий этих куров по запискам студентов.30 Все они свидетельствуют об исключительном богатстве того материала, который Соколов предлагал на лекциях своим слушателям. И здесь он следовал тем главным правилам, которые были сформулированы им еще в магистерской диссертации. Изложение должно быть предельно подробно, ибо "факты исторических событий, только во всех своих подробностях взятые, [191] и в связи со всеми предшествующими и последующими событиями, только тогда могут быть узнаны как следует".31 Ценность самих фактов постольку именно велика, поскольку сомнительны общие теории: "В истории подвести всё под общие начала нельзя; еще будет значительный остаток - элемент личности человеческой".32 Однако факты древней истории не даны нам в готовом виде, их надобно установить: историк древности, как и любого другого раздела истории, "не освобождается от обязанности доказать изучаемый факт".33 Реконструкция должна быть возможно полной и достоверной, а для этого необходимо использовать - при соответствующей критической проверке - весь без исключения дошедший до нас материал. При этом очевидно, что преимущественное значение перед всеми другими видами источников имеют документы, надписи: "Лучше всего доказываются исторические события не столько мемуарами, сколько официальными документами, которые уже сами по себе носят характер достоверности".34

Построенные с учетом таких требований, лекции Соколова могли быть замечательным введением в науку древней истории для всякого, кто захотел бы познакомиться с нею поближе. Однако желающих дойти до такого близкого знакомства никогда не было особенно много. Поэтому подробные, отягощенные критическим разбором свидетельств и мнений лекции Соколова не пользовались успехом в массовой студенческой аудитории. Слушатели именно жаловались на перегруженность лекций Соколова фактическими подробностями, на игнорирование лектором общих построений, которые могли бы облегчить неспециалистам усвоение его предмета. Эти обвинения выглядели тем более обоснованными, что сам профессор ни на шаг не желал отступить от своих принципов и проводил их в жизнь, не считаясь с незаинтересованностью или неподготовленностью своих слушателей. Ответом со стороны студенческой массы являлась неприязнь к лекциям "ученого педанта", неприязнь, которая порождала искаженное представление о методе Соколова, о его сугубом фактопоклонничестве, о каком-то особом скепсисе, о безусловной враждебности его любым проявлениям теоретической мысли.35

[192] Исчерпывающим образом на эти обвинения ответил в свое время один из самых выдающихся учеников Соколова Сергей Александрович Жебелев: "Если сказать откровенно, лекции Ф. Ф. [Соколова] были так подробны, так обстоятельны и так исчерпывали предмет с фактической стороны, что при желании, при работе и при вдумчивом отношении к сообщенному материалу "общие построения" <...> могли бы быть без особого труда выведены сами собою. Но, конечно, для этого требовалась работа, и работа настойчивая, со стороны самих слушателей, а помощи со стороны профессора - не будем греха таить - давалось при этом мало. Было ли худо или хорошо такое ведение дела? Знаю, что огромное большинство скажет - "худо". И я не намерен быть апологетом манеры чтения лекций [193] Ф. Ф., но считаю себя вправе сказать одно: в университетском преподавании, в особенности в преподавании такого центрального предмета, каким является история, должны быть, по моему разумению, представлены всякого рода манеры и методы; и если одни из преподавателей клонят свое преподавание главным образом в сторону "общих построений" и правы с своей точки зрения, то почему другим преподавателям не вести дела и по противоположному направлению? Сознательные студенты, которые пришли в университет учиться и усовершенствоваться в своем развитии, сумеют или должны, по крайней мере, суметь разобраться в этих различных направлениях метода преподавания, и они изберут то, к чему более питают склонности".36

Кроме более или менее общих курсов по античной истории, Соколов читал еще в университете специальный курс по греческим государственным и религиозным древностям, освещая, таким образом, наряду с фактами истории еще и важнейшие институты древнегреческого общества.37 Как всякий классик, Соколов читал со студентами и древних авторов. Однако особое значение в плане подготовки будущих специалистов-антиковедов имели практические занятия эпиграфикой, которые он на протяжении многих лет регулярно, из года в год, по пятницам, вел у себя на дому с избранным кругом учеников. "Занятия эти, - вспоминал позднее С. А. Жебелев, - заключались в чтении и объяснении греческих надписей большею частью по сборнику Диттенбергера <...>. В течение двух лет, в которые я участвовал на "пятницах", был прочтен и объяснен весь Диттенбергер (тогда было еще только 1-ое издание). Количество участников в занятиях было неодинаковое (свыше восьми оно, при мне, во всяком случае, не доходило), регулярных посетителей было двое-трое <...>. Каждый из участников по очереди прямо должен был переводить, не читая вслух греческого текста, пришедшуюся на его долю надпись <...>. Перевод требовался точный, буквальный; [194] ошибки при переводе, конечно, исправлялись и объяснялись. Или по прочтении всей надписи (если она была не очень большая), или по мере чтения ее давались Ф. Ф. ее объяснения, иногда с очень подробными экскурсами и отклонениями; иной раз этих объяснений Ф. Ф. требовал и от переводившего надпись. Дело велось не спеша, никакая деталь, как бы она ни была незначительна, не оставлялась без всестороннего разъяснения".38

Велико было значение этих домашних семинаров Ф. Ф. Соколова. Именно здесь, при занятиях надписями, его ученики окончательно проникались убеждением в необходимости строго научного изучения античной истории, т. е. исследования событий и фактов этой истории по первоисточникам, по документам. Здесь же они овладевали необходимыми для такой работы приемами историко-филологической критики.

Не довольствуясь этим, Соколов выступил с инициативою и добился от министерства просвещения регулярного командирования в страны классической культуры, в первую очередь в Грецию, своих наиболее перспективных учеников, с тем, чтобы они там, так сказать, на месте, завершали свою археологическую (в широком смысле слова) и эпиграфическую подготовку. Чтобы наладить эту необычную практику, он сам в 1880 г. на короткое время съездил в Грецию. Первыми отправились на стажировку в том же году В. К. Ернштедт и В. В. Латышев, за ними последовали Д. Н. Корольков, А. В. Никитский, Н. И. Новосадский, А. Н. Щукарев, Р. Х. Лепер, С. А. Селиванов, все ставшие затем крупными оригинальными учеными того именно типа, который был воплощен в их учителе. Последний не оставлял их своим вниманием и советами ни тогда, когда они были за границей, ни тогда даже, когда они стали совершенно самостоятельными специалистами.39 На правах старшего друга и прежнего наставника он подверг внимательному, вполне дружескому, но вместе с тем весьма взыскательному разбору первые большие труды А. В. Никитского, С. А. Жебелева и [195] В. В. Латышева.40 Рецензии Соколова на работы этих молодых ученых - замечательный образец продолжающегося руководства старшим научною работою своих младших коллег.

Вообще ученая и преподавательская деятельность Ф. Ф. Соколова должна быть признана в высшей степени счастливою именно потому, что, служа научной истине, он не только сам сумел многое сделать, но и подготовил к тому же целую плеяду учеников, которые еще при жизни учителя показали себя достойными продолжателями заложенных им традиций. Для примера укажем на замечательное предприятие - издание свода античных надписей Северного Причерноморья, осуществленное под эгидою Русского археологического общества, при посредничестве Ф. Ф. Соколова, одним из его старших учеников В. В. Латышевым. Идея этого издания возникла еще в 70-х годах, и первоначально в исполнители замысла предназначался сам Ф. Ф. Соколов. Однако другие ученые занятия и труды, связанные с преподаванием, не дали Соколову возможности самому осуществить этот проект, и тогда, в 1882 г., он предложил Археологическому обществу доверить исполнение намеченного труда В. В. Латышеву.41 Общество согласилось с рекомендацией Соколова, и результатом явилось эпиграфическое издание, равных которому до сих пор нет в отечественном антиковедении, - "Inscriptiones antiquae orae septentrionalis Ponti Euxini", в трех больших томах, включивших в себя около 1500 греческих и латинских надписей в отличном воспроизведении, с превосходным филологическим и историческим комментарием.42

Оценивая в целом деятельность Ф. Ф. Соколова, мы должны признать за ней значение поворотного пункта в истории русской науки об античности. Соколов не только сознавал вообще необходимость строго научного, критического изучения древней истории. Это сознание и стремление действовать в соответствующем духе были свойственны уже М. С. Куторге. Особая заслуга Соколова состояла в том, что он первым в России правильно оценил значение эпиграфического документа как того вида исторического материала, [196] который один может дать гарантию достоверности научной реконструкции, при условии, конечно, надлежащей комплексной историко-филологической интерпретации этого материала. В целом ряде своих работ Соколов великолепно показал, как надо заниматься историческим исследованием на основе анализа документа. Более того, введя в обиход университетского преподавателя эпиграфику, он сумел воспитать в своем духе целую школу учеников, которые многочисленными своими трудами содействовали укоренению соколовского историко - филологического направления в отечественном антиковедении.

Ученая и преподавательская деятельность Ф. Ф. Соколова - необходимый этап в развитии нашей науки об античности. Досужими выглядят повторяющиеся до сих пор рассуждения о каком-то особенном фактопоклонничестве Соколова.43 Они порождены недоразумением или, говоря прямее, непониманием логики отдельного исторического исследования, закономерности развития науки истории в целом. Соколов был абсолютно прав в своем убеждении, что любое историческое исследование должно начинаться с реконструкции факта. Последний никогда не бывает дан в готовом виде; его необходимо воссоздать с помощью наиболее достоверного материала, т. е. лучше всего по документам. В принципе это верно даже для тех случаев, когда ученый, кажется, может опереться на работу [197] своих предшественников и когда, благодаря этому, возникает соблазн, минуя стадию "черновой" аналитической работы, прямо приступить к синтезу. Тот, кто поддается такому соблазну, поневоле оказывается в зависимости от чужой воли; мало того, отказом от самостоятельной реконструкции интересующих его фактов он лишает свою работу естественной предпосылки, своего рода инерции, столь важной для спонтанного развития мысли. В России в XIX в. выполнение этих условий было тем более необходимым, что работа по воссозданию реальной подосновы в любой области исторического знания вся еще была впереди, и Соколов начал с того, с чего он должен был начать, - с достоверной реконструкции исторического факта.

Ф. Ф. Соколов по праву считается зачинателем в русском антиковедении специальных эпиграфических штудий, однако в этом своем почине он не был одинок. Вообще описанный выше поворот в отечественной науке об античности не был, да и не мог быть, делом одного ученого, сколь бы продуктивным ни было его творчество. Были и другие специалисты, в частности в том же Петербургском университете, которые рано оценили перспективность эпиграфических исследований и внесли свою лепту в развитие нового направления.

Так, независимо от Соколова обратился к эпиграфике другой видный петербургский исследователь античности Иван Васильевич Помяловский (1845 - 1906 гг.).44 Воспитанник Петербургского университета, Помяловский был учеником профессора Н. М. Благовещенского, известного в свое время исследователя римской литературы и античного искусства. Магистерская диссертация Помяловского была посвящена римскому писателю I в. до н. э. М. Теренцию Варрону, его жизни и некоторым вопросам его литературной деятельности.45 В 1873 г. вышла в свет докторская диссертация Помяловского "Эпиграфические этюды", в которой он изложил результаты своих эпиграфических изысканий, проведенных во время длительной командировки в Италии. "Этюды" Помяловского состоят [198] из двух частей: 1) древние наговоры (tabulae defixionum) и 2) римские колумбарии. До Помяловского эти разделы эпиграфики не служили еще предметом специальных изысканий ни в русской, ни - в своей первой части - в западноевропейской литературе. В 1881 г. вышел в свет составленный Помяловским для V Археологического съезда в Тифлисе "Сборник греческих и латинских надписей Кавказа", удостоенный в 1882 г. Русским археологическим обществом золотой медали. Это был первый выполненный по строго научным принципам сборник греческих и латинских надписей, найденных на территории нашей Родины. В этом смысле он непосредственно предшествовал знаменитому изданию северопричерноморских надписей, предпринятому позднее В. В. Латышевым.

Помяловский был активным деятелем Русского археологического общества, в котором он с 1893 г. и до самой смерти занимал почетную должность управляющего отделением археологии древнеклассической, византийской и западноевропейской. Особенно велики были его заслуги в деле издания трудов Археологического общества. Кстати, он был одним из инициаторов и только что названного осуществленного Латышевым издания полного свода северопричерноморских надписей.

Однако Помяловский не был только ученым и организатором науки; долгие годы он состоял профессором (а одно время также и деканом) историко-филологического факультета Петербургского университета и на этом поприще, так же как и Соколов, много сделал для развития русской эпиграфической школы. По отзыву С. А. Жебелева, "Помяловский первый ввел в обиход нашего университетского преподавания римскую эпиграфику, и в этом отношении он, наряду с Ф. Ф. Соколовым, должен быть признан архегетом многочисленной уже теперь школы русских эпиграфистов".46

Другим крупным ученым, также обратившимся в 70-е годы к изучению надписей, был Петр Васильевич Никитин (1849 - 1916 гг.).47 Воспитанник Петербургского Историко-филологического [199] института, Никитин был учеником академика А. К. Наука, у которого он прошел прекрасную филологическую школу. Свое высшее образование Никитин завершил в Лейпцигском университете, студентом которого он состоял в течение некоторого времени.

Первоначальное направление научных занятий Никитина - изучение древнейших греческих диалектов - было чисто филологическим, однако показателен был конкретный выбор, свидетельствовавший о стремлении молодого ученого при реконструкции филологических фактов опереться также и на материал надписей. Уже первая печатная работа Никитина "О древнекипрском диалекте"48 была основана на глубоком изучении эпиграфического материала. В этой работе Никитин, по позднейшему отзыву С. А. Жебелева, "рассмотрел фонетику и формы диалекта силлабических надписей, причем значительно пополнил собрание фактов, данное его предшественниками по изучению древнекипрского диалекта, и указал на генеалогическую связь некоторых явлений этого диалекта с однородными явлениями в других, преимущественно эолийских диалектах".49 Намеченные в этой первой работе вопросы получили дальнейшую разработку в магистерской диссертации Никитина "Об основах для критики текста эолических стихотворений Феокрита" (Киев, 1876). Это основательное исследование, по оценке такого выдающегося филолога, каким был Г. Ф. Церетели, в течение долгих лет сохраняло значение краеугольного камня для развития соответствующих диалектологических изысканий.50

Новый этап в научной деятельности Никитина был связан с обращением к изучению афинских надписей, именно той их группы, которая касается организации театральных представлений; в связи с этим его исследования приобретают новый, отчетливо выраженный историко-филологический характер. В 1881 г. он опубликовал "Обзор эпиграфических документов по истории аттической драмы",51 а в следующем году защитил докторскую диссертацию "К истории афинских драматических состязаний" (СПб., 1882).

[200] Эта обширная монография написана Никитиным на основе глубокого и всестороннего изучения всего известного тогда по данному вопросу литературного и эпиграфического материала. Найденные на афинском акрополе надписи, относящиеся к устройству драматических состязаний, явились для исследователей классической древности ценным источником, который позволил составить достаточно полное представление о состоянии театрального дела у древних афинян, а по нему - и у других греков. За двадцать с лишним лет до знаменитого австрийского эпиграфиста Адольфа Вильгельма, автора классического по этому вопросу труда,52 Никитин вполне самостоятельно, досконально исследовал трудный материал официальных аттических документов и на его основе пришел к целому ряду выводов, имеющих принципиальное значение для правильного суждения об организации театральных представлений в древних Афинах. В частности он доказал, что постановкой драматических представлений ведали не отдельные филы, а государство в целом; он разъяснил также такие специальные вопросы, как состав и порядок драматических состязаний и отношение актеров к драматургам.

Работа Никитина справедливо была оценена как крупное явление в русской науке об античности. С. А. Жебелев, выражая общее мнение специалистов, писал позднее: "В русской ученой литературе книга П. В. [Никитина] была, в сущности, первой большой работой, в которой эпиграфические памятники использованы были в таком широком масштабе, с таким большим уменьем. Не будучи учеником Ф. Ф. Соколова, создателя эпиграфических штудий у нас в России, П. В. [Никитин] проникся, так сказать, его "эпиграфическим духом", и его книга открыла собою длинную серию работ русских ученых, работ, основанных на изучении эпиграфических памятников".53

Историко-филологические исследования по теме афинских драматических состязаний отражают наиболее результативный период научной деятельности Никитина. В дальнейшем он вновь обратился к чисто филологическим изысканиям. Подобно своему учителю А. Науку он много занимался критикою и исправлением текста дошедших д нас сочинений античных авторов. Среди его работ этого круга выделяются обстоятельные исследования, посвященные тексту [201] комедий Аристофана и морально-политических трактатов Плутарха.54

П. В. Никитин был видным университетским и академическим деятелем. В Петербургском университете, где он начал преподавать с 1879 г., он занимал должности ректора и декана историко-филологического факультета. В Академии наук, куда он был избран еще в 1888 г., он был вице-президентом, а в Русском Археологическом обществе - управляющим его классическим отделением, сменив на этом посту умершего И. В, Помяловского.55 Занимая высокие административные почты в университете, в Академии наук и в Археологическом обществе, Никитин деятельно способствовал развитию отечественной науки об античности. Он был убежден в том, что классическое образование необходимо историку и филологу любого профиля и всячески ратовал за сохранение преподавания греческого и латинского языков в тогдашних гимназиях.

В официальной записке, представленной в министерство просвещения, он писал по поводу предложения упразднить преподавание древних языков в средней школе: "Если это предложение будет принято, русской историко-филологической науке нанесен будет тяжелый удар. По классической филологии, по-видимому, не слишком много слез прольется, но убиты будут и другие отделы науки, к которым не принято относиться с таким жестоким пренебрежением: из русской науки придется вычеркнуть, например, почти всю древнюю историю, многие важные части средней истории, сравнительного языкознания, истории философии, истории искусства, истории всеобщей литературы, истории русской литературы; даже вопрос о происхождении русского государства придется предоставить [202] в полное ведение немцев. Может быть, средней школе не должно быть и дела до историко-филологической науки; но откуда же помимо этой науки будут получаться те гуманитарные начала в составе преподавания средней школы, которыми так дорожат и противники классических гимназий?"56

Отстаивая, таким образом, дело классического образования, Никитин, однако, вполне сознавал необходимость гибкого и реалистичного подхода к решению этой проблемы. Он никогда не был сторонником "принудительного классицизма" и, более того, неоднократно подчеркивал, что такой "классицизм из-под палки" (его собственное выражение) не может принести ничего, кроме вреда.

Возвращаясь к теме эпиграфических занятий, отметим, что ряд русских ученых, обратившихся в 70-е гг. XIX в. к изучению надписей, не ограничивался тремя названными именами. Нельзя обойти молчанием, например, труды Ивана Владимировича Цветаева (1847 - 1913 гг.), бывшего, наряду с И. В. Помяловским, крупнейшим специалистом по латинской эпиграфике.57

И. В. Цветаев высшее образование свое получил на историко-филологическом факультете Петербургского университета, где под руководством профессора Н. М. Благовещенского он, так же как и Помяловский, специализировался по римской словесности. После дополнительной двухлетней стажировки при Петербургском университете Цветаев начал преподавать римскую словесность в Варшавском университете, а затем перешел в Киевский и, наконец (в 1877 г.), в Московский университет, профессором которого оставался до самой смерти.

Научные интересы Цветаева в первые два десятилетия его ученой деятельности были сосредоточены в области латинской филологии. [203] Его магистерская диссертация была посвящена критическому исследованию текста тацитовской "Германии".58 Постепенно его филологические изыскания приобретают отчетливо выраженный лингвистический характер. Он обращается к изучению исторической морфологии и, в частности, падежных форм латинского языка.59 При этом он сознает, что изучение явлений латинского языка невозможно без привлечения параллельного материала других италийских диалектов, нашедших отражение в древних региональных надписях "малых народов" Италии.

С целью изучения италийских диалектных надписей Цветаев совершает две продолжительные поездки в Италию (в 1874 - 1875 и 1880 гг.), во время которых тщательно сличает на месте ранее изданные надписи, разыскивает новые, старательно списывает и калькирует их для последующего изучения и издания.60 Он поставил своей целью охватить весь интересующий его материал и заново, более точно и более полно, чем это было сделано в свое время другими (в частности, и Т. Моммзеном, много занимавшимся этим разделом эпиграфики в 40-е гг.) издать, свод диалектных надписей древней Италии.

Результатом его самоотверженного труда было опубликование ряда сборников эпиграфических памятников, происходящих из Нижней (надписи осков) и Центральной Италии (надписи пиценов, пелигнов, марсов, вольсков, фалисков).61 К этим изданиям, которые по справедливости были оценены научною критикою как образцовые,62 примыкают и отдельные исследовательские статьи [204] Цветаева, публиковавшиеся им в 80-х гг. в "Журнале министерства народного просвещения" под общим заголовком "Италийские надписи".63 Все эти труды - и публикации, и исследования - составили важный этап в развитии италийской эпиграфики и диалектологии. Они содействовали углубленному изучению языка и культуры малых италийских народов, а этим, в свою очередь, и более основательному пониманию особенностей собственно латинской, римской культуры.

Эпиграфические труды составляют важнейшую часть научного наследия И. В. Цветаева, однако не исчерпывают его. С конца 80-х годов ученый все более стал обращаться к изучению культурных и исторических реалий. Его интересовали и погребальные обряды, и развитие школьного дела и образования у римлян.64 В Московском университете, перейдя с кафедры римской словесности на кафедру теории и истории изящных искусств, он много сделал для развития искусствоведческих занятий античностью. Его усилиями скромный музей слепков при Московском университете превратился в богатейшую коллекцию, которая легла в основу открытого в 1912 г. Московского музея изящных искусств. И. В. Цветаев был создателем и первым директором этого музея (ныне это - Музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина).65

Оценивая в целом достижения русской науки об античности во второй половине XIX в., можно сказать что они состояли прежде всего во введении в научный оборот нового эпиграфического материала, предоставившего возможности для более точного, аутентичного познания исторических и языковых реалий. Что касается античной истории, то несомненна роль эпиграфики как важного корректирующего начала для осуществлявшихся в этой области научных изысканий. Только надписи, только комплексные историко-филологические исследования документов, в особенности в той форме, [205] в какой эти исследования проводились школою Ф. Ф. Соколова, сделали возможной достоверную реконструкцию исторического факта, а тем самым подготовили почву и для более широкой, социологической интерпретации древней истории.

2. Культурно-историческое направление. Ф.Г.Мищенко. В.И.Модестов

Историко-филологическому направлению, заложенному Ф.Ф.Соколовым, суждено было стать ведущим в русском дореволюционном антиковедении. Однако развитие этого направления, культивировавшего строго фактическое, в документах, исследование классической древности, не исключало наличия и другого, которое, отчасти продолжая линию М. С. Куторги на широкое историко-философское осмысление античности, отчасти же и независимо от него, в связи с вечно живым интересом к классическому наследию, вело работу по изучению и популяризации различных сторон античной культуры - литературы, общественно-политической мысли, философии, религиозных и политических институтов и т. п. Это направление, в отличие от школы Соколова, может быть определено как культурно-историческое; оно также внесло свой вклад в развитие русской науки об античности.66

В связь с этим направлением можно поставить уже труды В. Г. Васильевского и К. Я. Люгебиля, чье формирование как ученых проходило под непосредственным влиянием М. С. Куторги. Известный впоследствии как создатель отечественной школы византинистов, Василий Григорьевич Васильевский (1838 - 1899 гг.)67 дебютировал в науке магистерской диссертацией по социальной истории Греции в век эллинизма ("Политическая реформа и социальное движение в древней Греции в период ее упадка", СПб., 1869). Интерес Васильевского к проблемам социальной истории несомненно [206] стоял в связи с современной русской действительностью, с настроениями и интересами русского общества в так называемое пореформенное время.

В своей диссертации Васильевский едва ли не первым в мировой науке рассмотрел социальное развитие Греции в эллинистическое время и, в частности, обстоятельно исследовал реформаторскую деятельность спартанских царей Агиса и Клеомена (III в. до н. э.). Касаясь проблемы спартанских реформ в широком плане, от легендарного Ликурга до вполне исторических реформаторов эпохи эллинизма, русский ученый справедливо указывал на связь этих реформ, или традиции о них, с развитием античной политической мысли. Хотя он и преувеличивал степень воздействия этой последней на социально-политическое движение и, в частности, на деятельность позднейших царей-реформаторов, основное направление его мысли было правильным и плодотворным. Оно предвосхищало исследовательские поиски ученых нынешнего XX столетия, положивших немало труда на решение спартанской загадки - проблемы спартанского законодательства в отражении и в интерпретации античной общественной мысли.

Другой слушатель Куторги, позднее занявший в Петербургском университете кафедру греческой словесности, Карл Якимович Люгебиль (1830 - 1887 гг.),68 интересуясь по преимуществу древнейшими греческими реалиями, посвятил специальные исследования отдельным политическим институтам Афин в архаическую и классическую эпохи. Это, во-первых, изданная в Германии работа о сущности и историческом значении остракизма,69 а во-вторых, представленные в качестве докторской диссертации и посвященные главным образом развитию афинского архонтата "Историко-филологические исследования" (СПб., 1868). В этой диссертации Люгебиль доказал, что царская власть в Афинах не была уничтожена после смерти Кодра (по преданию, середина XI в. до н. э.): пожизненный архонтат представлял собой по существу ту же царскую власть, радикальное преобразование которой в республиканскую магистратуру [207] произошло много позже, во второй половине VIII в. до н. э. Менее удачной оказалась другая мысль Люгебиля о том, что жребий был введен для выборов архонтов лишь в середине V в. до н. э., точнее, не ранее реформы Эфиальта. Данные обнаруженной позднее "Афинской политии" Аристотеля показали, что жеребьевка архонтов первоначально была введена Солоном (правда, тогда еще в сочетании с предварительным избранием кандидатов от фил), что при тирании этот порядок был отменен, но затем восстановлен, и в более радикальном виде, уже в начале V в. (с 487 г. до н. э.).

Ученик Люгебиля, позднее профессор Киевского университета Павел Иванович Аландский (1844 - 1883 гг.)70 подобно патриарху петербургской школы М. С. Куторге обнаруживал особенный интерес к социологической интерпретации древней греческой истории. Задачей исторической науки он считал установление главных закономерностей общественного развития, а это последнее по существу сводил к смене политических форм. Эти принципиальные установки нашли отражение в его изданном уже посмертно курсе лекций "История Греции" (Киев, 1885). Автор прослеживает здесь развитие греческих городов-государств, главным образом Спарты и Афин, по конец V в. до н. э., причем внимание сосредоточивает именно на внутренних переменах, совершенно отвлекаясь от внешней истории. Замечательна высокая (вполне в духе Куторги) оценка афинской демократии, в которой Аландский усматривал "наиболее совершенную форму общинного быта древних греков, представляющую собой наиболее полное выражение того идеала общежития, который сложился в уме эллинов".

Два других ученика Люгебиля, сверстники Леопольд Францевич Воеводский и Дмитрий Федорович Беляев (годы жизни обоих - 1846 - 1901)71 в значительной степени унаследовали от своего учителя вкус к изучению древнегреческой мифологии, литературы и общественной мысли. Профессор Новороссийского университета (в [208] Одессе) Л. Ф. Воеводский занимался исследованиями древнейших мифологических представлений греков, в частности на материале гомеровского эпоса,72 а Д. Ф. Беляев, бывший профессором в Казани, также начав с Гомера,73 затем обратился к изучению творчества Эврипида и попытался на основании произведений поэта представить картину целостного его мировоззрения.74 В интерпретации Беляева Эврипид оказывается убежденным сторонником такого государственного устройства, при котором демократическая форма соединяется с преобладающим значением среднего имущественного класса (земледельцев), а во главе управления стоят истинно государственные мужи, обладающие надлежащей подготовкой и доказавшие на деле свою пригодность. Это представление, делающее из Эврипида политического мыслителя сродни Аристотелю, подкупает своей стройностью, но именно поэтому оно и не кажется до конца убедительным: слишком противоречивы развиваемые у Эврипида в разных местах мысли и слишком эмоциональна реакция на них у самого поэта, чтобы можно было говорить о стройной системе взглядов.

Одним из виднейших представителей культурно-исторического направления в русском антиковедении второй половины XIX в. был Федор Герасимович Мищенко (1847 - 1906 гг.).75 Воспитанник историко-филологического факультета Киевского университета, Мищенко по окончании курса был оставлен при своем университете для приготовления к профессорскому званию. Здесь в 1872 г. он начал вести занятия по греческой словесности и проработал до 1884 г., когда, попав в опалу за либеральные и украинофильские взгляды, был уволен в отставку. После пятилетнего вынужденного перерыва Мищенко возобновил свою преподавательскую деятельность, но [209] уже в Казанском университете, профессором которого состоял почти до самой смерти.

Свою научную деятельность Мищенко начал с изучения античной драмы. Софоклу были посвящены его первые диссертации: pro venia legendi (на право чтения лекций) - "Фиванская трилогия Софокла" (Киев, 1872) и магистерская - "Отношение Софокла к современной поэту действительной жизни в Афинах" (Киев, 1874). Последняя замечательна тем, что в ней решение кардинального вопроса об отношении искусства к действительности дается на классическом материале античной трагедии, но в духе передовой эстетической теории Н. Г. Чернышевского.

В античности Мищенко интересовало прежде всего развитие общественной мысли, успехи которой он ставил в прямую зависимость с развитым республиканским строем греческих городов-государств, с их народоправством. Постепенно расширяя круг изучаемых материалов, Мищенко от греческой драмы обратился к прозаической литературе. Переводу и комментированию важнейших памятников этой литературы он и посвятил боvльшую часть своих трудов. В 1879 г. он издал перевод "Географии "Страбона, затем последовали переводы трудов трех величайших греческих историков Геродота, Фукидида и Полибия и, наконец, перевод речей Демосфена, оставшийся, правда, неоконченным.76 Своими переводами (в особенности Страбона и трех греческих историков) Мищенко оказал неоценимую услугу русскому просвещению. В целом весьма добротные, снабженные обстоятельными статьями и подробными указателями, эти переводы на долгие годы стали спутниками тех, кто на разном уровне - в средней школе и в университете, студентом или сложившимся специалистом - изучал античную историю и античную литературу.

Оригинальные исследования Мищенко, связанные по большей части с работою над переводами, могут быть сгруппированы по трем разделам. Это, во-первых, работы, относящиеся непосредственно к истории общественной мысли у древних греков. Здесь после диссертаций о Софокле наиболее важными были докторская диссертация Мищенко "Опыт по истории рационализма в древней Греции" (Киев, 1881), где прослеживалось развитие рационалистического [210] мышления у греков начиная с Гомера и по софистов включительно, и обстоятельные статьи, посвященные жизни и творчеству Геродота, Фукидида и Полибия, публиковавшиеся частью в виде приложений к переводам, частью же и отдельно.77 Характерной чертой этих статей было трезвое отношение к источнику, без излишней идеализации, но и без модного в век гиперкритицизма стремления во что бы то ни стало развенчать древний авторитет, на сведения которого, между тем, мы только и можем положиться.

Особую группу образуют статьи Мищенко, посвященные политическому развитию Греции в классическое и эллинистическое время, судьбам особенно интересовавшей русского ученого гражданской городской общины. Ряд этих этюдов касаются отдельных аспектов политической жизни Афин; их написание стояло в связи с изучением вновь найденной "Афинской политии" Аристотеля.78 Но еще более важны работы Мищенко, посвященные политическому развитию Греции в позднее, эллинистическо-римское время. Среди них выделяется обширная статья, по-существу целая монография, предпосланная переводу Полибия, - "Федеративная Эллада и Полибий".79 Если Васильевский первым обратился к изучению социальной истории эллинистической Греции, то Мищенко был новатором в исследовании другой актуальной проблемы, уже чисто политической, - федеративного движения.

Отрицая конструктивный вклад македонских царей в политическое развитие Эллады, Мищенко подчеркивал роль собственных политических объединений греков, объединений, возникших в качестве реакции на чужеземное давление. Мищенко дал содержательный обзор истории и глубоко проанализировал устройство двух крупнейших греческих федераций эллинистического времени - [211] Ахейского и Этолийского союзов. При этом он критически отнесся к показаниям античных авторов (Полибия и Ливия) и, в противовес идущим за ними западным историкам (И. Г. Дройзену, Т. Моммзену, Эд. Фримену), показал особенную роль именно Этолийской федерации, которая была не объединением разбойничьих кланов, как это выходит согласно тенденциозному рассказу Полибия, а столь же развитым политическим организмом, как и Ахейская лига, и еще более последовательным защитником национального дела эллинов.

Третью группу работ Мищенко составляют исследования, касающиеся истории античной цивилизации на территории нашей Родины. Среди работ этого круга - этюд о торговых связях Афин и Боспора80 и целая серия статей о Геродотовой Скифии и греко-скифских отношениях.81 Среди наблюдений и выводов, к которым пришел ученый на основании многолетней работы над Скифским логосом Геродота, важными были заключения о неоднородности скифского населения, об этническом отличии скифов-земледельцев от так называемых царских скифов, о том, что первые обосновались на юге России еще в глубокой древности, были практически местным народом, тогда как вторые явились в эти земли много позже, уже в ходе упоминаемых у Геродота переселений VII в. до н. э.

От антиковедов-эллинистов обратимся к тем, кто посвятил себя изучению древнего Рима. В развитии культурно-исторических штудий в области римской историографии большую роль сыграла ученая и преподавательская деятельность Николая Михайловича Благовещенского (1821 - 1892 гг.), бывшего профессором сначала в Казанском, а затем в Петербургском университете (еще позднее он был ректором университета в Варшаве).82 Интересы Благовещенского [212] лежали почти исключительно в области античной культуры. Он начал с изучения римской драмы,83 затем перешел к Горацию, которому посвятил специальный "психологический этюд" - "Гораций и его время" (СПб., 1864; изд. 2-е, Варшава, 1878). Здесь он попытался объяснить мотивы, заставившие Горация изменить республиканским идеалам и перейти в лагерь сторонников империи. Благовещенский интересовался не только литературой, но и искусством древнего мира. Ему принадлежит, в частности, обширная и живо написанная книга "Винкельман и поздние эпохи греческой скульптуры" (СПб., 1891), где опровергается восходящий к Винкельману взгляд на греческое искусство ваяния позднего, эллинистическо-римского времени как на искусство ущербное, клонившееся к упадку.

Благовещенский был выдающимся педагогом, и в Петербургском университете им была подготовлена целая группа специалистов по римской словесности и истории. Среди них - упоминавшиеся выше И. В. Помяловский и И. В. Цветаев, а также Василий Иванович Модестов (1839 - 1907 гг.).84 Последний был горячим приверженцем прогрессивных, либеральных взглядов, с отрицанием относился к проводившемуся царским правительством насильственному насаждению формального классического образования, за что неоднократно подвергался гонениям. Этим, в частности, объясняется и неоднократная перемена Модестовым места службы: он начал свою преподавательскую деятельность в Новороссийском университете (в Одессе), затем преподавал в Казани, в Киеве, в Петербурге, в течение длительного времени вовсе был лишен кафедры и под конец снова обосновался в Одессе.

[213] Модестов начал с изучения жизни и творчества Тацита. Ему он посвятил свою магистерскую диссертацию "Тацит и его сочинения. Историко-литературное исследование" (СПб., 1864). В ней молодой ученый выступает горячим защитником древнего римского историка от новейших критиков (в частности, Амедея Тьерри и Чарльза Меривеля), изобличавших Тацита в непонимании исторической роли Римской империи и в искажении действительной исторической картины и перспективы развития. Вслед за Тацитом Модестов идеализирует Римскую республику, подчеркивает моральное вырождение римлян в связи с падением республиканского строя и утверждением монархии и правлением ближайших преемников Августа, императоров династии Юлиев-Клавдиев характеризует как сугубую тиранию. Симпатии к Тациту Модестов сохранил навсегда; позднее, уже в 80-х гг., он издал превосходный по точности и по стилю переложения перевод всех его сочинений.85

Обнаружившаяся уже в магистерской диссертации склонность Модестова к полемике с новейшим, сугубо критическим направлением получила дальнейшее развитие в его докторской диссертации "Римская письменность в период царей" (Казань, 1868). Здесь он резко выступает против укоренившегося под влиянием Б. Г. Нибура скептического взгляда на достоверность ранней римской истории и для опровержения этого взгляда доказывает, что латинская письменность (а стало быть, и письменная традиция) развилась в очень раннее время, возможно, еще в доримскую эпоху. Мнение это получило до некоторой степени подтверждение благодаря позднейшим археологическим и эпиграфическим находкам (в частности, в связи с обнаружением в 1898 г. на римском форуме так называемого Черного камня с латинской надписью VI в. до н. э.).

Увлечение древнейшей римской историей в особенности проявилось у Модестова в последний период его жизни, когда, выйдя в отставку и проживая подолгу в Риме, он получил возможность близко познакомиться с результатами новейших археологических изысканий в Италии. Итогом его занятий в этой области явился ряд статей, посвященных древнейшим археологическим культурам на Апеннинском полуострове, этно-культурным процессам в архаической Италии и началу Рима. Печатавшиеся первоначально в "Журнале министерства народного просвещения", эти статьи были затем им сведены в книгу "Введение в римскую историю" (ч. I - II. СПб., [214] 1902 - 1904). Здесь, в первой части, Модестов дал отличный для своего времени обзор доисторических культур на территории Италии начиная с палеолита и кончая ранним железным веком, культурой Виллановы. Вторая часть была посвящена культуре этруссков и мессапов. Третью должно было составить исследование о расселении и цивилизации древнейших италийских племен "арийского корня" (вольсков, эквов, осков и пр.), однако успели выйти в журнальном варианте лишь отдельные этюды, посвященные этому вопросу.86

Модестову также принадлежит лучшее в дореволюционной русской литературе пособие по истории римской литературы, особенно замечательное яркими индивидуальными характеристиками выдающихся латинских писателей.87

Изучением и истолкованием римской истории в широком культурно-историческом аспекте занимались и другие ученые. В Московском университете Владимир Иванович Герье (1837 - 1919 гг.), известный более как специалист по новой истории, но читавший лекции и по истории древнего Рима, много внимания уделял вопросам историографии.88 В статье "Август и установление Римской империи" ("Вестник Европы", 1877, № 6 - 8) он дал содержательный обзор взглядов историков нового времени на систему принципата. Герье отвергал предложенную Т. Моммзеном трактовку принципата как своего рода двоевластия, диархии, и высказался за оценку власти Августа как по сути своей монархической.

В Киевском университете видный впоследствии представитель украинского буржуазно-либерального и националистического движения Михаил Петрович Драгоманов (1841 - 1895 гг.) до своего увольнения в отставку и эмиграции выступил с двумя диссертациями, посвященными Тациту и Римской империи, которых он оценивал с иных позиций, чем Модестов.89 В диссертации pro venia legendi "Император Тиберий" ("Киевские университетские известия", [215] 1864, № 1 - 2) Драгоманов ставит своей целью защитить политику Тиберия против критики Тацита, которую он считает пристрастной. Магистерская диссертация Драгоманова "Вопрос об историческом значении Римской империи и Тацит" (Киев, 1869) - ценное историографическое исследование, содержащее обстоятельный разбор взглядов на Римскую империю, высказывавшихся в древности и в новое время. Драгоманов связывает эти взгляды с общими присущими той или иной эпохе историко-философскими воззрениями, в русле которых складывалось мировоззрение соответствующих писателей и ученых. Критическую линию, идущую от Тацита, Драгоманов обвиняет в антиисторизме, в неумении взглянуть на историческое развитие иначе, чем с абстрактно-морализирующей точки зрения. Со своей стороны, он высоко оценивает историческую роль Римской империи, сумевшей, при всем несовершенстве своей конституции, объединить различные народы древности в рамках одного государственного единства, на основе единой античной цивилизации.

Примечания к главе 4 (назад)

1 См.: Бузескул В. П.Введение в историю Греции, изд. 3-е, Пг., 1915, с. 252 сл. (назад)

2 О развитии эпиграфики впервые три четверти XIX в. подробнее см. Бузескул В.П. 1) Введение... с. 246 слл., 311 слл.; 2) Открытия XIX иначала XX века в области истории древнего мира, ч.II, Пб., 1924, с. 22 слл., 74 слл.; Новосадский Н. И.Греческая эпиграфика, ч. I, изд. 2-е, М., 1915, с. 58 слл.;Захаров А. А. Очерк изучения римской истории вовторой половине XIX и начале XX века // Ферреро Г.Величие и падение Рима, т. V, М., 1923, с. 316 слл. (назад)

3 Boeckh A. Die Staatshaushaltung der Athener,Bd. I - III, Berlin, 1817 - 1840 (изд. 3-е, в обработке М.Френкеля, - 1886). (назад)

4 Koehler U. Urkunden und Untersuchungen surGeschichte des delisch-attischen Bundes // "Abhandlungen der koeniglichen Akademieder Wissenschaften zu Berlin", Jahrgang 1869, Philosophisch-historische Klasse, Abt.2, Berlin, 1870, c. 1 - 211. (назад)

5 Для знакомства с жизнью идеятельностью Ф. Ф. Соколова основными пособиямиявляются: Григорьев В. В. Имп. С.-Петербургскийуниверситет в течение первых пятидесяти лет егосуществования. СПб., 1870, с. 370 - 371 (из записки,представленной самим Соколовым);"Биографический словарь профессоров ипреподавателей имп. С.-Петербургскогоуниверситета за истекшую третью четверть векаего существования (1869 - 1894)", т. II, СПб., 1898, с. 205 -206; Жебелев С. А. Ф. Ф. Соколов (1841 - 1909). СПб., 1909 (отд.оттиск из ЖМНП, 1909, сентябрь, отд. 4); Толстой И. И.Памяти Ф. Ф. Соколова // "Зап. Классич. отделенияимп. Рус. археологич. об-ва", т. VI, 1910, с. I - VII;Бузескул В. П. 1) Введение... с. 309 сл., 314 сл.; 2)Всеобщая история и ее представители в России в XIXи начале XX в., ч. II, Л., 1931, с. 132 слл.; Валк С. Н.Историческая наука в Ленинградском университетеза 125 лет // Труды юбилейной научной сессии ЛГУ.Секция историч. наук. Л., 1948, с. 21 слл.; Путнынь Э. К.Изучение истории древней Греции <во 2-й половинеXIX в.> // "Очерки истории исторической науки вСССР", т. II, М., 1960, с. 301 слл. (назад)

6 Формальным указанием нато, что Соколов не мог быть учеником Куторги,поскольку последний, в бытность Соколовастудентом, находился за границей,ограничиваются: Жебелев С. А. Ф. Ф. Соколов, с. 5;Бузескул В. П. Разработка древнегреческойистории в России // "Анналы", т. IV, 1924, с. 144.Более правильное суждение: Валк С. Н.Историческая наука в Ленинградскомуниверситете, с. 15, 20. (назад)

7 Соколов Ф. Ф. Критическиеисследования, относящиеся к древнейшему периодуистории Сицилии. СПб., 1865, с. 50 (прим. 59 к гл. I). (назад)

8 Григорьев В. В. Имп.С.-Петербургский университет, с. 370. (назад)

9 Цит. по: Жебелев С. А. Ф. Ф.Соколов, с. 9. (назад)

10 ВИсторико-филологическом институте Соколов былизбран на должность экстраординарногопрофессора в 1870 , а на должность ординарногопрофессора в 1883 г., в университете -соответственно в 1884 и 1890 гг. (назад)

11 Это, во-первых, изданнаяотдельно магистерская диссертация"Критические исследования, относящиеся кдревнейшему периоду истории Сицилии" (СПб., 1865)- сочинение в 300 с лишним страниц убористойпечати; во-вторых, 36 более или менее обширныхстатей, объединенных позднее, уже после смертиСоколова, его учениками в один увесистый том"Труды Ф. Ф. Соколова" (СПб., 1910) объемом почтив 700 страниц. (назад)

12 Соколов Ф. Ф. Критическиеисследования ... , с. 2. (назад)

13 Там же, с. 4 сл. (назад)

14 Жебелев С. А. Ф. Ф. Соколов,с. 20. (назад)

15 Соколов Ф. Ф. Критическиеисследования ... , с. 24 сл. (назад)

16 Валк С. Н. Историческаянаука в Ленинградском университете, с. 21. (назад)

17 Соколов Ф. Ф. Критическиеисследования ... , с. 230 слл. (назад)

18 Соколов Ф. Ф. Гомеровскийвопрос // "Труды Ф. Ф. Соколова". СПб., 1910, с. 1 -148 (первоначально в ЖМНП. 1868, ноябрь и декабрь). (назад)

19 "Труды Ф. Ф.Соколова", с. 148. (назад)

20 "Труды Ф. Ф.Соколова", с. 149 - 156 (первоначально прочитана вкачестве доклада на II Археологическом съезде вПетербурге в декабре 1871 г., а затем опубликована в"Трудах" съезда, вып. I, СПб., 1876, отд. 3).
21 "Труды Ф. Ф. Соколова", с. 149. (назад)

22 Там же, с. 152. (назад)

23 Там же, с. 153. (назад)

24 "Труды Ф. Ф.Соколова", с. 190 - 241 (первоначально в ЖМНП, 1879,ноябрь). (назад)

25 Соколов Ф. Ф. Третьестолетие до р. Хр. // "Труды Ф. Ф. Соколова", с.243 - 259 (первоначально в ЖМНП, 1886, июль). (назад)

26 Там же, с. 249. (назад)

27 На связь публикацийСоколова с его работою над университетскимкурсом справедливо обратил внимание А. М. Ловягин(см. его рецензию на "Труды Ф. Ф. Соколова" вжурнале "Гермес", 1910, № 14, с. 350) (назад)

28 Первоначально Соколовобещал заведующему отделом классическойфилологии ЖМНП В. К. Ернштедту 45 статей, но, какоказалось, задумано им было статей еще больше: С.А. Жебелев обнаружил в бумагах своего покойногоучителя листок, где было перечислено 60намеченных к исследованию тем (Жебелев С. А. Ф. Ф.Соколов, с. 26 слл.). (назад)

29 Григорьев В. В. Имп.С.-Петербургский университет, с. 370 сл. (назад)

30 В библиотекеС.-Петербургского университета хранится дополдюжины таких изданий, а именно курсовантичной истории в целом - от 1882/83, 1884/85, 1888/89 (?),1899/1900, 1908/9 (?), отдельного курса греческой истории -от 1880/81 учебного года. Конспект последнего курсаотличается особенной подробностью ипредставляет наилучшие возможности для сужденияоб университетских чтениях Соколова. Вотописание этого издания: История Греции. Лекции Ф.Ф. Соколова. 1880/81 учебн. год. [СПб.] Издат. ДмитрийСперанский. [1881]. 1056 + 10 с. На обороте титульноголиста значится: "Издание по запискам 1878/9 учеб.года с надлежащими исправлениями и дополнениямиприменительно к чтениям настоящего 1880/81 года".За конспектом курса (с. 1 - 1056) следует егопрограмма (с. 1 - 9 новой нумерации). Изложение вконспекте доведено до смерти спартанского царяАгесилая (359 г. до н. э.). (назад)

31 Соколов Ф. Ф. ИсторияГреции, с. 5. (назад)

32 Там же. (назад)

33 Там же, с. 7. (назад)

34 Там же, с. 6.19 "Труды Ф. Ф.Соколова", с. 148. (назад)

35 Примерами могут служитьотзывы В. А. Поссе (известного впоследствиижурналиста и общественного деятеля) и В. В.Вересаева (еще более известного писателя ипереводчика), слушавших Соколова в одно время(1884/85 г.). Первый ограничивается краткимупоминанием: "Профессор древней историиСоколов, закрыв глаза, быстро и однотонно сыпалмелкими фактами, нисколько их не обобщая"(Поссе В. А. Пережитое и продуманное, т. I, Л., 1933, с.94). Второй рисует целый портрет"ученого-педанта", о лекциях которого онвспоминает с содроганием: "Боже мой, что этобыли за лекции! Никакого основного стержня,никакой руководящей идеи, никаких обобщений. Егоинтересовали только голые факты сами по себе иособенно - хронология. Подробнейшим образомсообщал нам, что в таком-то году до р. Х., какговорит обломок дошедшей надписи, междутакими-то двумя греческими городами происходилавойна; из-за чего началась, сколько временитянулась и чем кончилась - неизвестно. Но наэкзамене нужно было знать, что в таком-то годубыла война между такими-то городами. Нужно былознать, что в пятом веке жил фракийский царьтакой-то, о котором ничего не было известно, крометого, что он существовал. Нужно было точно знать,сколько кораблей участвовало в Саламинскойбитве, в каком порядке они стояли и какой именнокорабль начал бой". Далее, очевидно, вобъяснение этого пристрастия к фактам, говоритВересаев об особой неприязни Соколова ко всякомуобобщению: "Впоследствии от людей, работавшихпод руководством Соколова, я слышал про него вотчто. Он полагал, что данные по древней истории,дошедшие до нас, столь скудны и ничтожны, что наних нельзя строить решительно ничего, - никакихвыводов и никаких обобщений. Был он будто быбольшой умница, с огромным, но исключительноразрушительным умом, не способным ни на какоетворчество." Этому мнению о большом умеСоколова Вересаев явно не верит, но все жедобавляет со слов все тех же учеников Соколова:"Ero privatissima (специальные занятия. - Э. Ф.), гдеработали одни его ученики, говорят, были полнызахватывающего интереса; там он давал полнуюволю своей эрудиции и разъединяющемускепсису" (Вересаев В. В, Воспоминания // Собр.соч. в пяти томах, т. 5, М., 1961, с. 201 - 204). При желанииавтор воспоминаний - не просто литератор, но сампозднее много занимавшийся древностью(переводил Гомера, Гесиода и других греческихпоэтов), мог бы докопаться до причин стольуважительных отзывов о Соколове его учеников, ноон не пожелал и, следуя первому неприязненномувпечатлению, дал увлечь себя потоку обычныхсплетен и анекдотов. (назад)

36 Жебелев С. А. Ф. Ф. Соколов,с. 43. (назад)

37 Кроме курсов по античнойистории и древностям приходилось Ф. Ф. Соколовуодно время читать и курс истории древнегоВостока. Читал он этот курс по обязанности, ибонекому больше было читать, читал, как он сампризнавался, "с краскою на ланитах", потомучто не чувствовал себя хозяином в области, где немог дойти до первоисточников. Это неприятное дляСоколова положение продолжалось до тех пор, покане явился в университете настоящий специалист подревнему Востоку Б. А. Тураев. См.: Жебелев С. А. 1) Ф.Ф. Соколов, с. 40 и 41; 2) Из университетскихвоспоминаний // "Анналы", т. II, 1922, с. 179. (назад)

38 Жебелев С. А. Ф. Ф. Соколов,с. 47 сл. (назад)

39 Свидетельством этихотношений может служить обширная переписка Ф. Ф.Соколова с его учениками. Автор этой работы,знакомясь однажды с академическим архивом А. В.Никитского, обнаружил несколько интересныхписем Соколова к этому своему питомцу. Возможно,что в личных архивах других учеников Соколоватакже сохранились отдельные его письма, могущиепредставлять историографический интерес. (назад)

40 См.: "Труды Ф. Ф.Соколова", раздел "Критические статьи" (с.573 - 660). (назад)

41 Для истории дела см., вчастности: Толстой И. И. Памяти Ф. Ф. Соколова, с. IV -VI, где даны выдержки из переписки Общества сСоколовым. (назад)

42 В наше время переизданыпока только лишь боспорские надписи ("Корпусбоспорских надписей", М.-Л., 1965). Более подробноо всем этом научном предприятии речь еще пойдетниже, в связи со специальным обзоромдеятельности В. В. Латышева (см. гл. 5).34 Там же, с. 6.19"Труды Ф. Ф. Соколова", с. 148. (назад)

43 Ср. соответствующийпассаж о Ф. Ф. Соколове у Э. К. Путныня в "Очеркахистории исторической науки в СССР", т. II. с. 301сл. Здесь опять утверждается, что "девизом"Соколова было "описание индивидуальныхисторических фактов в возможно боvльшихколичествах" и что "такое понимание задачиисторической науки привело исследователя кпрямому отрицанию научных обобщений". Междутем уже С. А. Жебелев с достаточной полнотойразъяснил, что смысл "фактопоклонничества"Соколова состоял не в сведеvнии историческогоисследования к изучению отдельных фактов, а всоздании, путем правильной реконструкции этихфактов, необходимого условия для последующеготеоретического обобщения. "Стремлениеотыскать общую связь и внутренний смысл частныхи разнообразных явлений,- цитирует С. А. Жебелевслова Соколова, - вполне естественно и законно.Когда такое стремление достигает в каком-нибудьвопросе своей цели, является полное, глубокоезнание; читать такое исследование, где авторуудалось отыскать эту тайную внутреннюю связь,где является истинное философское знание, естьвысокое наслаждение". Однако "успех здесьдело не легкое. Если попытка не удается, всеиспорчено, факты окрашены в один цвет илиизуродованы и происходит вредное и упорноеослепление <...>. Философское воззрениепредполагает полнейшее и всестороннееприготовительное изучение предмета". См.извлечение из отчета Ф. Ф. Соколова о заграничнойкомандировке, ЖМНП, ч. 129, 1866, январь-март, отд. 3, с.88; ср.: Жебелев С. А. Ф. Ф. Соколов, с. 29 слл. (назад)

44 О нем см.: Цветаев И. В.Учено-литературная деятельность проф. И. В.Помяловского // "Филологическое обозрение",т. XIII, 1897, № 2, с. 191 - 203; Жебелев С. А. Памяти И. В.Помяловского // "Зап. классич. отделения имп.Русского археологического общества", т. IV, 1907,с. I - VII; Бузескул В. П. Всеобщая история... ч. II. с. 132,200. (назад)

45 Помяловский И. В. МаркТеренций Варрон Реатинский и Мениппова сатура.СПб., 1869. (назад)

46 Жебелев С. А. Памяти И. В.Помяловского, с. III. (назад)

47 О нем см.: Памяти П В.Никитина. Сообщения Б. В. Фармаковского, М. И.Ростовцева, Г. Ф. Церетели, А. А. Васильева, С. А.Жебелева. Пг., 1917 (отд. оттиск из "Записокклассического отделения имп. Русскогоархеологического общества", т. IX, 1917); Жебелев С.А. П. В. Никитин // ЖМНП. 1916, август, отд. 4, с. 43 - 71;Латышев В. В. Памяти П. В. Никитина // "ИзвестияАкадемии наук", серия VI, 1916, № 12, с. 921 - 936;Ростовцев М. И. Памяти П. В. Никитина //"Гермес", 1916, № 17, с. 408 - 410; № 18, с. 421 - 425; № 19, с.436 - 445; Бузескул В. П. Всеобщая история ... , ч. II, с. 132. (назад)

48 ЖМНП, 1875, июнь, отд. 5, с. 69 -106. (назад)

49 Жебелев С. А. Докторскаядиссертация П. В. Никитина // "Памяти П. В.Никитина", Пг., 1917, с.34. (назад)

50 См.: Церетели Г. Ф. П. В.Никитин и филологическая наука // Там же, с. 20. (назад)

51 ЖМНП, 1881, декабрь, отд. 5, с.603 - 664. (назад)

52 Wilhelm A. Urkunden dramatischer Auffuehrungenin Athen. Wien, 1906. (назад)

53 Жебелев С. А. Докторскаядиссертация П. В. Никитина, с. 40 - 41. (назад)

54 См., в частности, его"Заметки к текстам греческих писателей" (вЖМНП, 1886, февраль) и изданную уже посмертно книгу:Аристофан. Фесмофории. Перевод и материалы длякомментария П. В. Никитина. Пг., 1917 (извлечение изЖМНП за 1917 г.).42 В наше время переизданы покатолько лишь боспорские надписи ("Корпусбоспорских надписей", М.-Л., 1965). Более подробноо всем этом научном предприятии речь еще пойдетниже, в связи со специальным обзоромдеятельности В. В. Латышева (см. гл. 5).34 Там же, с. 6.19"Труды Ф. Ф. Соколова", с. 148 (назад)

55 Вице-президентомАкадемии наук П. В. Никитин стал в 1900 г. иоставался на этом посту вплоть до самой своейсмерти. Он был правой рукой президента Академиивеликого князя Константина КонстантиновичаРоманова (1858 - 1915 гг., президент с 1889 г.),деятельность которого, как теперь признается,была важным моментом в жизни РоссийскойАкадемии. О такой деловой и личной связи Никитинас Константином Константиновичемсвидетельствуют материалы, недавноопубликованные в книге: Соболев В. С. Августейшийпрезидент: великий князь КонстантинКонстантинович во главе имп. Академии наук (1889 -1915 гг.). СПб., 1993 (см. в отделе приложений документы№ 24, 34, 41, 43, 50, представляющие собой официальныеписьма и реляции Никитина президенту). (назад)

56 Цитировано по: РостовцевМ. И. П. В. Никитин, его взгляды на науку иклассическое образование // "Памяти П. В.Никитина", Пг., 1917, с. 16. (назад)

57 О Цветаеве см.: МальмбергВ. К. И. В. Цветаев // "Отчет о состоянииМосковского университета за 1913 г.", ч. I, М., 1914, с.52 - 70; Жебелев С. А. Памяти И. В. Цветаева //"Зап.классич. отделения имп. РусскогоАрхеологического общества", т. VIII, 1914, с. 352 - 362;Бузескул В. П. Всеобщая история ... , ч. II, с. 200 - 201;Моисеева Т. А. И. В. Цветаев и италийскаядиалектология // "Норция", вып. I, Воронеж, 1971,с. 134 - 142; Корыхалова Т. П. Труды И. В. Цветаева поиталийской эпиграфике // ВДИ, 1973, № 2, с. 194 - 204. ИванВладимирович Цветаев был отцом знаменитойпоэтессы Марины Цветаевой. В автобиографическойпрозе Марины, равно как и в воспоминаниях еесестры Анастасии (см.: Цветаева А. И. Воспоминания.М., 1971), можно найти ряд подробностей, касающихся,однако, скорее личности, чем ученой деятельностиих отца. (назад)

58 Цветаев И. В. Cornelii TacitiGermania. Опыт критического обозрения текста.Варшава, 1873. (назад)

59 Цветаев И. В. К вопросу опостепенности развития падежных форм влатинском языке. СПб., 1875. (назад)

60 См. его собственные ичрезвычайно интересные воспоминания: Цветаев И.В. Путешествие по Италии в 1875 и 1880 гг. М., 1883. (назад)

61 Цветаев И. В. Сборникосских надписей с очерком фонетики, морфологии иглоссарием. Киев, 1877 (представлен был в качестведокторской диссертации); то же, с существеннымиисправлениями и дополнениями, - Zvetaieff I. Syllogeinscriptionum oscarum, pars I - II, Petropoli-Lipsiae, 1878. Затемпоследовали: Inscriptiones Italiae mediae dialecticae, vol. I - II, Lipsiae,1884 - 1885; Inscriptiones Italiae inferioris dialecticae. Mosquae, 1886(переиздание в учебных целях ряда осскихнадписей из первых двух сборников). (назад)

62 См., в частности,обстоятельные рецензии: на первые два сборника -И. В. Помяловского, ЖМНП, 1887, октябрь, отд. 2, с. 125 -226; на два вторые - Ф. Е. Корша, ЖМНП, 1887, август, отд.2, с. 315 - 371. Ср. также: Корыхалова Т. П. Труды И. В.Цветаева по италийской эпиграфике, с. 199 - 200 и 203 -204, где приводятся высокие отзывы заграничныхкритиков - французских филологов Л. Аве, М. Бреаля,В. Анри. (назад)

63 ЖМНП, 1882, март и июль; 1883,ноябрь и декабрь; 1886, январь и сентябрь. (назад)

64 См. его статьи в"Русском вестнике": о погребальных обычаяхдревних римлян - 1887, № 1 и 3; о римских школах - 1888, №3 и 10; 1893, № 5 - 6. Последнему сюжету посвящена такжебольшая актовая речь, изданная отдельно: ЦветаевИ. В. Из жизни высших школ Римской империи. М., 1902. (назад)

65 См.: Уварова П. С.И.В.Цветаев - творец Музея изящных искусств //Древности. Труды имп. Московскогоархеологического общества, т. XXIV, М., 1914, с. 248 - 250;Цветаева М. И. Отец и его музей // "Простор",1965, № 10, с.36-42. (назад)

66 В определениикультурно-исторического направления мы следуемВ. П. Бузескулу. См. его книгу: "Всеобщая историяи ее представители в России в XIX и начале XXвека", ч. II. Л., 1931, с. 149 слл. (назад)

67 О Васильевском (вособенности как о византинисте) существуетобширная литература. Назовем лишь наиболееважные (наиболее обстоятельные) очерки:Безобразов П. В. В. Г. Васильевский // Византийскийвременник, т. VI, 1899, вып. 3 - 4, с. 636 - 652 (с приложениемсписка трудов Васильевского, с. 652 - 658); Греве И. М.В. Г. Васильевский как учитель науки // ЖМНП, 1899,август, отд. 4, с. 27 - 74; Модестов В. И. В. Г.Васильевский: время высшего образования иприготовления к кафедре // ЖМНП, 1901, январь, отд. 2,с. 134 - 168. (назад)

68 О Люгебиле см.трогательный некролог, составленный В. К.Ернштедтом (ЖМНП, 1888, апрель, отд. 4, с. 1 - 13; позднееперепечатано в кн.: Ернштедт В. К. Сборник статейпо классической филологии. СПб., 1907, с. 328 - 341). (назад)

69 Lugebil K. Ueber das Wesen und die historischeBedeutung des Ostrakismus in Athen // "Jahrbuecher fuer classische Philologie",Supplementbd. IV, и отдельное издание: Leipzig, 1861. (назад)

70 Об Аландском см.:Бузескул В. П. Всеобщая история ... , ч. II, с. 188, атакже некрологи, составленные Ф. Г. Мищенко(Киевские университетские известия, 1883, № 12,прибавление 1, с. 1 - 9), Ю. А. Кулаковским (там же, 1884,№ 3, прибавление 4, с. 1 - 14) и И. В, Помяловским (ЖМНП,1884, январь, отд. 4, с. 18 - 26). (назад)

71 О них см. также: БузескулВ. П. Всеобщая история ... , ч. II, с. 149 - 150, инекрологи, составленные: о Воеводском - А. Н.Деревицким (ЖМНП, 1901, июнь, отд. 4, с. 32 - 38), о Беляеве- С. П. Шестаковым (там же, 1901, июль, отд. 4, с. 8 - 31). (назад)

72 Воеводский Л. Ф. 1)Каннибализм в греческих мифах. СПб., 1874; 2)Введение в мифологию Одиссеи. Одесса, 1882. (назад)

73 Беляев Д. Ф. Омировскиевопросы. СПб., 1875. (назад)

74 Беляев Д. Ф. 1) К вопросу омировоззрении Эврипида. Историко-литературныеэтюды. Казань, 1878; 2) Воззрения Эврипида насословия, состояния, внутреннюю и внешнююполитику Афин // ЖМНП, 1882, сентябрь-октябрь, и 1885,сентябрь-октябрь. (назад)

75 О Мищенко см. преждевсего: Бузескул В. П. Всеобщая история ... , ч. II. с. 150- 153; Путнынь Э. К. Изучение истории древней Греции<во 2-й половине XIX в.> // Очерки историиисторической науки в СССР, т. II, М., 1960, с. 306 - 308;кроме того, есть специальные очерки: Шестаков С.П. Ф. Г. Мищенко (некролог) // ЖМНП, 1907, июль, отд. 4, с.39 - 74; Шофман А. С. Федор Герасимович Мищенко.Казань, 1974. (назад)

76 Страбон. География всемнадцати книгах. М., 1879; Геродот Галикарнасский.История в девяти книгах, т. I - II, М., 1885 - 1886 (изд. 2-е,1888); Фукидид. История, т. I - II, М., 1887 - 1888 (изд. 2-е,посмертное, в переработке С. А. Жебелева, 1915);Полибий. Всеобщая история в сорока книгах, т. I - III,М., 1890 - 1899 (переиздание: СПб., 1994 - 1995); Демосфен.Речи. вып. I, М., 1903. (назад)

77 Из них наиболее важные,не утратившие своего значения и по сию пору:"Геродот и место его в древнеэллинскойобразованности", "Не в меру строгий суд надГеродотом" (соответственно в 1-м и 2-м томахперевода Геродота, изд. 2-е, 1888), "К вопросу обисточниках и добросовестности Геродота" (ЖМНП,1888, июнь), "Фукидид и его сочинение" (вступит.статья к переводу Фукидида, изд. 1-е, т. I, 1887, ипродолжение под тем же названием, но сподзаголовком "выпуск 2, послесловие кпереводу", изданное отдельно. [М., 1888]),"Фукидид - сторонник афинской демократии"(ЖМНП, 1890, август), "Федеративная Эллада иПолибий" (в I-м томе перевода Полибия). (назад)

78 См., в частности: МищенкоФ. Г. Суд присяжных в Афинах и сочинениеАристотеля об Афинском государстве // ЖМНП, 1892,сентябрь, отд. 5, с. 119 - 141. (назад)

79 Полибий. Всеобщаяистория, т. I, М., 1890, с. I - CCXLII. (назад)

80 Мищенко Ф. Г. Торговыеотношения Афинской республики с царями Боспора //"Киевские университетские известия", 1878, № 7,с. 474 - 494. (назад)

81 Важнейшие из этих статей:"К вопросу о географии и этнографииГеродотовой Скифии" ("Киевскиеуниверситетские известия", 1882, № 11), "Квопросу о царских скифах" (Киевскаястарина", 1884, № 5), "К вопросу о Геродотовыхскифах" (ЖМНП, 1884, июль), "Легенды о царскихскифах у Геродота" (там же, 1886, январь),"Этнография России у Геродота" (там же, 1896,май),"Известия Геродота о нескифских земляхРоссии" (там же, декабрь), "Противоречия визвестиях Геродота о первом появлении сарматов искифов в Европе" (ФО, т. XVII, 1899), "Слепые рабы ускифов" (там же, т. XVIII, 1900). (назад)

82 См.: Цветаев И. В. 1) Сороклет учено-литературной деятельности Н. М.Благовещенского (1848 - 1888). СПб., 1888; 2) Н. М.Благовещенский. По поводу 50-летия его ученойдеятельности // ФО, т. II, 1892, кн. 1, с. 94 - 100; МодестовВ. И. Н. М. Благовещенский // ИО, т. V, 1892, отд. 2, с. 1 - 16;Бузескул В. П. Всеобщая история ... , ч. II, с. 195 - 196. (назад)

83 См., в частности, егостатьи: "О судьбах римской трагедии" (ЖМНП,1848, июнь), "Ателланы" ("Пропилеи", кн. I,1851), "О начале римской комедии" (там же, кн. 2,1852). (назад)

84 Для знакомства с жизнью идеятельностью Модестова важны его собственныевоспоминания, печатавшиеся в "Историческомвестнике" (1883, № 2 - 4; 1884, № 11; 1885, № 11 - 12). Далеесм.: Дроздов Н. Памяти проф. В. И. Модестова. Очеркжизни и ученой деятельности его // Труды Киевскойдуховной академии, 1907, № 6, с. 217 - 274 (и отдельно:Киев, 1907); Садов А. Проф. В. И. Модестов //Филологические записки, 1910, № 4, с. 545 - 565 (иотдельно: Воронеж, 1910); Бузескул В. П. Всеобщаяистория ... , ч. II, c. 197 - 200; Машкин Н. А. Изучениеистории Рима <во 2-й половине XIX в.> // Очерки истории исторической науки в СССР, т. II, М., 1960, с. 318- 319; Шофман А. С. В. И. Модестов как историк античности // История и историки. Историографический ежегодник. 1975. М., 1978, с. 173 - 190.
85 "Сочинения Корнелия Тацита", т. I- II, СПб., 1886 - 1887. (назад)

86 Модестов В. И. Расселение арийского племени по Италии: I. Вольски и эквы. - II. Оски и аврунки. - III. Сабельские народы // ЖМНП, 1904, август, отд. 2, с. 326 - 360; 1905, март, с. 1 - 41; июнь, с. 366 -399; июль, с. 1 - 40. (назад)

87 Модестов В. И. Лекции по истории римской литературы. Киев, 1873 (изд. 2-е, вдвух томах, 1876; новое издание, снова в одном томе,СПб., 1888, и "Дополнение" к нему, 1905). (назад)

88 См.: Машкин Н. А. Изучение истории Рима <во 2-й половине XIX в.>, с. 311 - 313. (назад)

89 Бузескул В. П. Всеобщая история ... , ч. II, с. 201 - 202; Машкин Н. А. Изучение истории Рима <во 2-й половине XIX в.>, с. 315 - 318. (назад)

Глава 5. ИСТОРИКО-ФИЛОЛОГИЧЕСКОЕ НАПРАВЛЕНИЕ НА РУБЕЖЕ XIX - XX ВВ.

[216] На рубеже XIX - XX вв. европейская наука о классической древности переживала невиданный до того подъем, что было естественно подготовлено длительной полосой плодотворного гуманитарного развития начиная с эпохи итальянского, а затем и общеевропейского Возрождения. XIX век был венцом этого развития, расцвет классических штудий - одним из ярчайших его проявлений. Особенного блеска и вся гуманитарная культура и наука, и их существенная, заглавная отрасль - классическое образование и вспоенное им антиковедение - достигли на рубеже XIX - XX столетий, в последние десятилетия перед Первой Мировой войной и развязанными ею страшными социальными потрясениями, которые фактически подвели черту под историей европейского гуманизма.

Что касается науки о классической древности, то ее успехи в означенный период были столь впечатляющими, что для последующих поколений антиковедов достигнутый тогда уровень навсегда остался своего рода нормой, высшим эталоном, а созданные тогда труды приобрели славу поистине классических. В особенности велики были достижения немецкого антиковедения, представленного в ту пору целым созвездием блистательных имен: завершал свой творческий путь создатель новейшей "Римской истории" и автор капитальных исследований о римском праве Теодор Моммзен (1817 - 1903 гг.), но разгорались и новые светила, такие, как мастер социального анализа Роберт Пёльман (1852 - 1914 гг.), автор яркой и вместе с тем основательной "Греческой истории" Карл-Юлиус Белох (1854 - 1929 гг.), творец универсальной "Истории древности" Эдуард Мейер (1855 - 1930 гг.), не говоря уже о всеобъемлющем знатоке классической древности, своими исследованиями охватившем все области ее культуры и государственности Ульрихе фон Виламовиц-Мёллендорфе (1848 - 1931 гг.). Впрочем, не одна лишь немецкая, но и другие европейские национальные школы могли гордиться крупными достижениями и не были вовсе лишены блестящих имен. В французской историографии выделялись такие первоклассные ученые, как Гастон Буассье (1823 - 1908 гг.) и Поль [217] Гиро (1850 - 1907 гг.), в английской - Джеймс Фрезер (1854 - 1941 гг.) и Джон Бьюри (1861 - 1927 гг.), в итальянской - Гаэтано Де Санктис (1870 - 1957 гг.) и Гульельмо Ферреро (1871 - 1942 гг.).

Равным образом и русская наука об античности, первоначально развивавшаяся как побочное ответвление немецкого антиковедения, с середины XIX в. стала вровень с другими европейскими школами, а к исходу этого столетия и началу следующего числила в своем активе целый ряд перворазрядных, европейского уровня ученых и немало значительных свершений.¹ Имея основанием своим достаточно уже широкую социальную среду, а именно значительный слой по-европейски образованной городской интеллигенции, находя опору в укоренившейся системе классического образования в лице многочисленных гимназий и немногих, но хорошо укомплектованных специалистами университетов, пользуясь поддержкой правительства, которое, впрочем, преследовало при этом не одни только научные или образовательные цели (о чем речь еще пойдет ниже), русская наука о классической древности жила в ту пору полнокровной жизнью, одерживая одно достижение за другим и всячески расширяя сферу своей активности. Разработка политической истории древней Греции и Рима, изучение социальных отношений, идеологии и культуры античного общества, исследование древней литературной традиции и новонайденных надписей и монет, историко-археологические изыскания на местах древних поселений и некрополей в освоенной некогда греками зоне Северного Причерноморья, - эти и другие области антиковедных занятий стремительно осваивались и развивались русскими специалистами-классиками в русле того пышного закатного расцвета гуманитарной культуры, каким были отмечены последние десятилетия в жизни старой России.

Показательным при этом было именно богатство научных направлений, служившее залогом всестороннего охвата и постижения [218] древней цивилизации и вместе с тем создававшее условия для творческой реализации ученых самого различного характера, самых разных способностей, склонностей и ценностных установок. В самом деле, в предреволюционном русском антиковедении отчетливо выделяются такие (если называть только главные) направления, как ставшие уже традиционными историко-филологическое и культурно-историческое и новые или, вернее, тогда именно заново оформившиеся - социально-политическое и социально-экономическое. Каждое было представлено фигурами без всяких сомнений самого высокого уровня: в историко-филологическом направлении тон задавали питомцы соколовской школы, эпиграфисты, знатоки древностей и истории В. В. Латышев и С. А. Жебелев, в культурно-историческом лидировал выдающийся знаток античной литературы и религии, блистательный ученый и публицист Ф.Ф.Зелинский, в социально-политическом - исследователь афинской демократии В. П. Бузескул, а в социально-экономическом - признанный позднее (наряду с Т. Моммзеном и Эд. Мейером) корифеем мирового антиковедения М. И. Ростовцев. Ниже мы остановимся подробнее на каждом из этих направлений, группируя наше изложение вокруг наиболее значительных и колоритных фигур. Начнем с первых, традиционных направлений как наиболее весомых и наиболее авторитетных в ту пору. И в первую очередь речь пойдет об историко-филологическом направлении, этом главном эшелоне дореволюционной русской науки об античности.

1. Старшее поколение "соколовцев". В.В.Латышев

На рубеже XIX - XX столетий еще продолжали свою научную и педагогическую деятельность зачинатели базировавшихся на эпиграфике историко-филологических штудий Ф. Ф. Соколов, И. В. Помяловский и П. В. Никитин. Но теперь к этой группе основоположников присоединился целый ряд новых, молодых ученых, вышедших главным образом из "пятничных" семинаров Соколова, сумевших несказанно обогатить историко-филологическое направление и доставить ему наиболее авторитетное положение в отечественном дореволюционном антиковедении. В. К. Ернштедт, В. В. Латышев, А. В. Никитский, Н. И. Новосадский, С. А. Жебелев, И. И. Толстой - вот имена лишь наиболее видных из "соколовцев", тех, чьи научные труды и общественная деятельность заслужили самую высокую [219] оценку и признание как в Университете, так и в Академии наук.

Старший в этой славной плеяде и первый, с которого мы начнем наш обзор, - Виктор Карлович Ернштедт (1854 - 1902 гг.).² Выходец из шведской семьи, натурализовавшейся в России, он прошел курс наук в Петербургском университете, где на Историко-филологическом факультете его главными наставниками были профессора А. К. Наук, К. Я. Люгебиль и Ф. Ф. Соколов. Первой печатной работой Ернштедта были "Критические заметки на Светония", довольно большая статья, посвященная критике текста этого одного из самых интересных писателей времени Империи.³ Начав с латинской литературной традиции, Ернштедт, однако, очень скоро, под влиянием Наука и Соколова, переходит к греческой словесности и греческим древностям, которые и становятся исключительным предметом его научных изысканий. Свидетельствами этой перемены научного интереса являются прежде всего опубликованные в 1878 - 1880 гг. работы, посвященные тексту так называемых малых аттических ораторов Антифонта, Андокида, Исея и др. (к чему мы еще вернемся ниже), а также появившаяся чуть позже статья "Саламинская битва".⁴ Последняя особенно примечательна, поскольку выполнена она именно в духе соколовского направления: скрупулезный филологический анализ античной традиции, именно свидетельств Эсхила, Геродота, Диодора (Эфора) и Плутарха, служит здесь всесторонней, обстоятельной реконструкции исторического факта - знаменитого морского сражения греков с персами при Саламине в 480 г. до н. э.

Роль Ф. Ф. Соколова в становлении Ернштедта как ученого была велика и не ограничивалась одним лишь непосредственным личным воздействием. И иным, так сказать, внешним образом он был устроителем научной судьбы своих питомцев. По его инициативе в 1880 г. двое старших из его учеников В. К. Ернштедт и В. В. Латышев были [220] отправлены в длительную заграничную командировку с целью более основательной подготовки к будущей профессорской деятельности. Два года Ернштедт провел в Греции, на месте знакомясь с древними эпиграфическими памятниками и совершенствуясь в методах их исследования, а затем еще один год - в Италии, где предметом его занятий было изучение средневековых рукописей, содержащих произведения античных и византийских писателей. Занятия рукописями в Италии окончательно определили дальнейший творческий путь молодого ученого: хотя он не остался совершенно в стороне от историко-эпиграфических исследований и при случае мог откликнуться специальной статьей на новые эпиграфические находки в Балканской Греции или Причерноморье,⁵ главной областью его научных занятий оставались текстология и палеография.

Боvльшая часть ученых трудов Ернштедта посвящена изучению рукописного предания, критике и исправлению текста различных древних и средневековых греческих писателей. Таковы были уже первые его опыты в греческой словесности: статья "Observationes Antiphonteae", посвященная толкованию и исправлению отдельных трудных мест в речах первого в каноне аттических ораторов Антидонта;⁶ магистерская диссертация "Об основах текста Андокида, Исея, Динарха, Антифонта и Ликурга", где путем внимательного сличения различных дошедших до нашего времени рукописей были обоснованы, во-первых, предположение о наличии для всех этих манускриптов одного, единого архетипа, а во-вторых, предпочтительное перед другими значение двух кодексов N (codex Oxoniensis, XIV в.) и A (codex Crippsianus, XIII в.);⁷ наконец, выполненное на основании этих исследований новое научное издание речей Антифонта - редкий пример осуществленного в России издания оригинала древнего классика.⁸

Позднее Ернштедт много занимался рукописями из собрания известного русского богослова и коллекционера, епископа Порфирия Успенского (1804 - 1885 гг.). Важнейшее из выполненных им в этой связи исследований касалось отрывков из комедий Менандра, виднейшего [221] представителя так называемой Новой аттической комедии (рубеж IV - III вв. до н. э.), чье литературное наследие продолжает открываться нам во все новых и новых находках. Объемистое это исследование, озаглавленное "Порфириевские отрывки из аттической комедии: палеографические и филологические этюды" (СПб., 1891), стало второй диссертацией Ернштедта, принесшей ему ученую степень доктора греческой словесности. Из других работ Ернштедта, связанных с изучением греческого рукописного предания, отметим весьма ценные специальные исследования, посвященные забытым собраниям греческих пословиц и поговорок.⁹ К этому надо добавить целую серию мелких заметок, имевших целью критику и исправление текста Анакреонтовых стихотворений, Вакхилида, Эврипида, Аристофана, Фукидида, Аристотеля и афинского оратора Ликурга, заметок, если и не открывающих новых черт в Ернштедте как ученом, то все же свидетельствующих о завидной широте его филологических интересов.¹⁰

В. К. Ернштедт был несравненным мастером тонкого филологического анализа, строгим и вместе с тем осторожным критиком текста, прекрасным знатоком греческих рукописных сводов, внесшим большой вклад в изучение коллекций древних (средневековых) рукописей, хранящихся в России, Италии и Германии. Его можно назвать "одним из первых - если не первым - и лучших знатоков в России греческой палеографии".¹¹ При этом, как мы могли убедиться, виртуозно проводимые текстологические и филологические исследования сочетались у Ернштедта с вниманием к реальной, вещной и событийной стороне античности, лучшему постижению которой и должны были служить все эти, с первого взгляда, донельзя специальные изыскания. Осуществленные таким образом работы Ернштедта полностью сохраняют свое значение и в наше [222] время, а его исследования, касающиеся малых аттических ораторов и порфириевских отрывков из Менандра, вообще являются основополагающими и обязательными для всякого, кто станет заниматься этими разделами древнегреческой культуры.

Заканчивая характеристику научной деятельности старшего "соколовца", отметим, что в последние годы своей жизни он, подобно многим другим русским классикам, обратился к изучению позднего периода греческой словесности. В частности, совместно с В. Г. Васильевским он осуществил издание "Стратегикона" византийского писателя XI в. Кекавмена, сочинения, являющего собой собрание военных и иных поучительных наставлений и служащего ценным источником для изучения значительного периода византийской истории - от правления императора Василия II Болгаробойцы до Романа IV Диогена (976 - 1071 гг.).¹²

Научно-исследовательскую деятельность в области классической филологии В. К. Ернштедт сочетал с большой педагогической и общественной работой. На историко-филологическом факультете Петербургского университета он начал преподавать еще в 1877 г.; возвратившись из заграничной командировки, он возобновил чтение лекций и практические занятия в университете и не прекращал их уже до самой смерти. В 1893 г. он был избран адъюнктом Российской Академии наук, и с этого времени его деятельность была неразрывно связана с жизнью не только Университета, но и Академии (ее действительным членом он стал в 1898 г.). Ернштедт был также активным членом Русского Археологического общества и в течение трех лет исполнял обязанности секретаря его Классического отделения. Долгие годы - с 1892 по 1902 - он заведовал отделом классической филологии в важнейшем в старой России периодическом научном издании - в "Журнале министерства народного просвещения", и при его участии увидели свет работы многих русских исследователей античности. В те годы "Журнал министерства народного просвещения" был одним из главных - если не самым главным - органов, где печатались классики, и с этой точки зрения роль Ернштедта как руководителя отдела классической филологии в столь важном журнале заслуживает быть отмеченной особо.

В. К. Ернштедт сравнительно мало занимался эпиграфикой в точном смысле слова, его всегда гораздо больше интересовали вопросы [223] толкования и критики рукописного предания литературных текстов. Напротив, его сверстники и сотоварищи по соколовскому кружку В. В. Латышев, А. В. Никитский и Н. И. Новосадский всегда были эпиграфистами по преимуществу. Особое место в ряду питомцев соколовской школы принадлежит Василию Васильевичу Латышеву (1855 - 1921 гг.), который не только обогатил русскую науку о классической древности трудами, чье значение невозможно переоценить, но и достиг наивысшего, по меркам его профессии, общественного положения, что сделало его заглавной фигурой в русском дореволюционном антиковедении и одновременно символизировало безусловное торжество представляемого им историко-филологического направления. В этом надо отдавать себе отчет тем более, что выдвижение на первый план после смерти Латышева, в начале 20-х годов, сравнительно новых - впрочем, также без сомнения выдающихся - фигур С. А. Жебелева и М. И. Ростовцева может исказить представление о реальной значимости их всех в дореволюционное время, оттеснив Латышева как бы в тень, на второй план.

В историографическом плане, во всяком случае, так оно и случилось: если С. А. Жебелев еще при жизни своей, после сближения с новой властью, превратился в признанного классика советской науки, а М. И. Ростовцев стал кумиром науки западной (а теперь и нашей, постсоветской), и о каждом из них памятная литература все время умножается, то В. В. Латышев буквально стал элементом историографии, чьими трудами, разумеется, пользуются, но чья личность и творчество никого не интересуют. Примечательным подтверждением может служить сухая подборка материалов, опубликованная в связи со 100-летним юбилеем Латышева в 28-м томе "Советской археологии" (с опозданием на три года, в 1958 г.), не идущая ни в какое сравнение с богатейшими юбилейными публикациями о Жебелеве (в "Вестнике древней истории", 1940, № 1, и 1968, № 3) и нынешним длящимся уже несколько лет буйством литературы о Ростовцеве (в том же "Вестнике древней истории", начиная с 1990 г.).

Между тем жизнь и деятельность В. В. Латышева вполне заслуживают того, чтобы вновь, после долгого перерыва, стать объектом особого внимания. Изучение его творческого пути интересно и само по себе, во всяком случае для того, кто испытывает любопытство к прошлому нашей науки, к прежним ее деятелям, но оно может оказаться важным для суждения и о более общих проблемах, в данном [224] случае - о соотношении западных и русских начал в отечественном антиковедении, о сравнительной значимости возникавших в нем научных направлений, о месте классических дисциплин в гуманитарной науке и образовании, о соотношении в деятельности антиковеда принципов собственно научных, исследовательских, и педагогических, занятий ученых и административно-общественных. Вопросы эти относятся, что называется, к категории вечных, и на них трудно дать исчерпывающий однозначный ответ. И все-таки обращение к биографии такого выдающегося деятеля науки, каким был Латышев, может оказаться весьма полезным и поучительным, знакомя нас с оригинальным типом ученого, в чем-то сходного, но в чем-то и отличного от более известных С. А. Жебелева и М. И. Ростовцева, а следовательно, доставляя дополнительный материал для ответа на только что поставленные вопросы.

Занятие это может оказаться достаточно плодотворным, ибо, при всем отодвижении Латышева в историографическую тень, мы не можем пожаловаться на совершенное отсутствие материалов. Для реконструкции его жизненного пути и суждения о его личности мы располагаем, во-первых, обстоятельными автобиографическими записками самого Латышева;¹³ далее, рядом некрологов и воспоминаний о нем, составленных людьми хорошо его знавшими, в частности, С. А. Жебелевым, Ф. И. Успенским, А. В. Никитским;¹⁴ наконец, более или менее содержательными разделами о нем в общих трудах по историографии античности, и в первую очередь в известном компендиуме В. П. Бузескула.¹⁵ К этому надо добавить многочисленные критические отзывы и целые обзоры, посвященные работам Латышева,¹⁶ полные списки выполненных им [225] трудов,¹⁷ ну и, конечно же, самые эти труды, поскольку они являются источником для суждения о его научной работе. В общем материалов набирается довольно много, и если и можно посетовать на что-либо, так это - на скудость сведений, проливающих свет на личную жизнь и характер Латышева. Его собственные высказывания на этот счет предельно сдержанны, а суждения других, за немногими исключениями вроде особенно близких к нему Ф. Ф. Соколова и А. В. Никитского, отличаются заметной сухостью, а подчас и плохо скрытым отчуждением. О последней черте, присущей особенно воспоминаниям Жебелева, у нас будет еще повод поговорить специально, а теперь обратимся непосредственно к биографии Латышева.

Будущий великий эпиграфист родился 29 июля 1855 г. в селе Диеве Бежецкого уезда Тверской губернии. Происходил он, по его собственному указанию, "из мещан г. Калязина",¹⁸ т. е. из самой что ни на есть российской глубинки (Бежецк и Калязин - старинные русские города к северо-востоку от Твери). Первые годы жизни В. В. Латышев провел в родном селе. Он рано лишился отца и с 8-летнего возраста был взят на воспитание своим крестным отцом, дядей по матери И. С. Талызиным, который служил в губернском правлении в Твери. Таким образом, по существу Латышев происходил из средней чиновничьей среды. В 1864 г. Латышев вместе с И. С. Талызиным переселился в Гродно. В 1865 - 1872 гг. он обучался в гродненской гимназии, которую окончил с серебряной медалью. Своими успехами в учебе он обратил на себя внимание тогдашнего попечителя Виленского учебного округа Н. А. Сергиевского, по предложению которого в том же году поступил в Санкт-Петебургский Историко-филологический институт стипендиатом от названного округа.

Историко-филологический институт был учрежден в Петербурге в 1867 г. со специальною целью готовить преподавателей гуманитарных [226] дисциплин для гимназий. Преподавание истории, русской словесности и древних классических языков было поставлено в Институте превосходно; их вели, как правило, профессора С. Петербургского университета. В. В. Латышев, специализировавшийся по отделению древних языков, получил великолепную филологическую подготовку. Но круг его интересов не ограничивается филологией; он сближается с Ф. Ф. Соколовым, принимает участие в уже упоминавшихся выше домашних семинарах по эпиграфике, которые из года в год велись Соколовым по пятницам для круга избранных учеников, и таким образом приобщается к новым тогда занятиям надписями, а через них - к более глубокому изучению античных реалий и истории. Соколов становится для Латышева главным наставником, на всю жизнь он сохраняет к нему любовь и верность усвоенному от него историко-филологическому направлению.

По окончании Историко-филологического института В. В. Латышев получил назначение преподавать древние языки в гимназии в Вильно (1876 г.). Так началась его самостоятельная педагогическая деятельность. Четыре года он проработал в качестве гимназического учителя, и за это время в нем выработался тот тип совершенного преподавателя-классика - эрудита, досконально владеющего своим предметом, но вместе с тем и педанта, ответственного и строгого, - который позднее прежде всего и бросался в глаза современникам. Впрочем, преподавательской деятельностью не исчерпывались занятия молодого филолога: помимо дисциплины в нем сильно было и собственно творческое начало, и к виленскому периоду относятся его первые научно-литературные опыты и публикации.

В 1878 г. появляется первая печатная работа В. В. Латышева - перевод диалога Лукиана "Харон, или наблюдатели",¹⁹ произведения изящного, но сумеречного, обличающего тщеславие и суетность людей, не подозревающих, что их жизнь эфемерна, что они, независимо от успехов и положения, подобны воздушным пузырям, обреченным лопнуть все без исключения ... Странный выбор темы для первого литературного опыта. Был ли он случаен, или как-то соответствовал умонастроению молодого автора? Так или иначе, с этой небольшой публикации сам Латышев отсчитывал начало своей ученой и литературной деятельности. А два года спустя из печати вышел и первый его большой труд - первая часть "Очерка греческих [227] древностей", задуманного как пособие для начинающих филологов-классиков по государственной и общественной жизни древних греков.²⁰

Между тем петербургские наставники не забывали о своем способном и многообещающем питомце. Когда в 1880 г. Ф. Ф. Соколову удалось добиться от Министерства народного просвещения учреждения двухгодичной командировки в Грецию для молодых классиков, определяемых для подготовки к профессорскому званию, В. В. Латышев попал в первую партию таких счастливцев. Летом того же года Соколов лично сопроводил В. К. Ернштедта и В. В. Латышева в Афины, где и оставил их на попечение выдающихся эпиграфистов Ульриха Кёлера, заведовавшего Афинским отделением Немецкого Археологического института, и Поля Фукара, директора Французской школы в Афинах. Стажировка проходила в усиленных занятиях эпиграфикой как в музейных условиях, так и в полевых, чему способствовали частые экскурсии по местам археологических работ.

За два года В. В. Латышев объездил практически все области Греции, посетил все места раскопок и сам сумел открыть несколько новых надписей: в южной Фессалии - сенатусконсульт времени Римской республики (от середины II в. до н. э.) по поводу споров двух соседних городков Нартакия и Мелитеи, а в Беотии - надпись с рескриптами императора Антонина Пия (II в. н. э.) по делу городов Коронеи и Фисбы. Подготавливая к изданию эти и другие надписи, он начинает активно сотрудничать в "Журнале Министерства народного просвещения", где с 1880 г. печатается целая серия его статей под общим названием "Эпиграфические этюды", а также в периодических изданиях своих западноевропейских кураторов: в французском "Bulletin de correspondance hellйnique" и в немецких "Athenische Mitteilungen". Молодой стажер быстро становится зрелым ученым-эпиграфистом, а его имя обретает европейскую известность.

Второй год заграничной командировки В. В. Латышева еще не истек, когда в Петербурге вторично решилась его судьба, на этот раз с еще более важными, можно сказать, определяющими для всей его жизни последствиями. В марте 1882 г. Русское Археологическое общество, по предложению Ф. Ф. Соколова, решило поручить Латышеву осуществить сбор материалов для последующего издания свода древних греческих и латинских надписей, происходящих из античных поселений Северного Причерноморья, и с этой целью исходатайствовало у Министерства народного просвещения продление ему командировки (т. е. государственного содержания) еще на один год. Идея такого издания вынашивалась Обществом уже давно: еще в 1876 г. была образована специальная ученая комиссия в составе А. Я. Гаркави, И. В. Помяловского и Ф. Ф. Соколова, которая должна была разработать подробный план издания. Затем, в 1878 г., Общество официально обратилось к Соколову с предложением взять на себя исполнение намеченного труда. Тот после долгих колебаний, обусловленных загруженностью педагогической работой и намерением завершить сильно затянувшееся приготовление докторской диссертации, согласился, но с условием отсрочки на два года. Однако времени для исполнения поручения он так и не нашел и по истечении не двух, а почти четырех лет, принеся Обществу извинения, рекомендовал вместо себя своего ученика Латышева.²¹

Выступая в общем собрании Русского Археологического общества, Ф. Ф. Соколов дал самую лестную характеристику молодому ученому. "В короткое время, - отмечал он, - г. Латышев приобрел необыкновенное мастерство в списывании надписей и написал целую массу прекрасных статей <...>. Энергия г. Латышева поистине изумительна, как согласится всякий, кто прочитает все его работы, сделанные в продолжении неполных 20 месяцев <...>. Всякая новая работа Латышева представляет новый шаг вперед в его научной зрелости. Надобно удивляться глубоким его познаниям в греческих древностях, точности издания текстов, зрелости суждения, полноте указаний на литературу всякого специального вопроса <...>. Вот молодой ученый, который обладает всею подготовкою, всеми качествами, необходимыми для исполнения той трудной задачи, которую поставило Общество".²²

Никто - по крайней мере, никто из тех, кто сам с душой отдавался [229] преподавательской деятельности и знает, как она засасывает - не станет попрекать Ф. Ф. Соколова за проволочку, зато всякий восхитится тем благородством, с которым он решился препоручить столь лестное и перспективное задание своему ученику. С изумительной энергией обратился В. В. Латышев по возвращении из Греции к исполнению данного ему нового поручения. При этом он нашел время для завершения работы над первой своей диссертацией, материалы для которой были им собраны еще во время заграничной стажировки, и в феврале 1883 г. с успехом защитил ее в Петербургском университете, получив степень магистра греческой словесности. Диссертация, изданная в тот же год отдельной книжкой, была посвящена греческому календарю,²³ теме очень важной, особенно для эпиграфических занятий, если учесть, как много зависит в правильной интерпретации документа от его точной датировки. Недаром все выдающиеся эпиграфисты посвящали специальные труды темам древнего календаря - и А. Бек, и Т. Моммзен, и (уже в новейшее время) Б. Д. Меритт.

"Затем, - читаем мы в автобиографии нашего ученого, - изучив предварительно литературу южнорусской эпиграфики и списав надписи, хранящиеся в С. Петербургских музеях и коллекциях, Л[атышев] весною 1883 г. совершил большое путешествие по югу России, причем посетил города Харьков, Таганрог, Керчь, Тамань, Феодосию, Севастополь, Одессу, Херсон и Кишинев, а затем, в августе, Москву, везде разыскивая и списывая сохранившиеся древние эпиграфические памятники".²⁴

При всей целеустремленности и стремительности, с которыми В. В. Латышев обратился к сбору необходимых материалов, работа по подготовке и изданию свода северопричерноморских надписей не могла быть выполнена в рамках годичной командировки. С ее истечением приходилось думать о служебном месте, могущем доставить надлежащее содержание, а следовательно, и условия для продолжения научных занятий. С лета 1883 г. Латышев возвращается к преподавательской деятельности: с 1 июля этого года он зачисляется преподавателем греческой словесности в свою Alma mater - в Петербургский Историко-филологический институт, а с сентября следующего года определяется приват-доцентом по той же специальности [230] в Петербургский университет и параллельно в 1883 - 1886 гг. читает лекции по древней истории на Высших женских (Бестужевских) курсах. Более того, его деятельная натура толкает его к новым занятиям на поприще административно-общественном, становящемся для него столь же важным полем приложения своих сил, как и наука и преподавание. В 1886 - 1890 гг. он исполняет обязанности секретаря Классического отделения Русского Археологического общества, а с ноября 1887 г. занимает должность заведующего гимназией при Петербургском Историко-филологическом институте.

Между тем дело с подготовкой свода северопричерноморских надписей подвигается вперед. В. В. Латышев собирает, изучает и, так сказать, овладевает эпиграфическим материалом, происходящим из античных городов Северного Причерноморья. Свидетельством этого становится публикация в 1884 г. большой статьи о государственном устройстве Херсонеса Таврического по эпиграфическим данным.²⁵ А чуть позже в том же году, на VI Археологическом съезде в Одессе, Латышев выступает с информационным сообщением о ходе работ над новым сводом надписей и представляет участникам съезда в качестве образца несколько корректурных листов подготовляемого им издания.²⁶ Наконец, в следующем, 1885 г. в свет выходит первый том "Древних надписей северного побережья Понта Эвксинского", куда вошли надписи из Тиры, Ольвии, Херсонеса Таврического и ряда более мелких поселений Западного Крыма (всего 245 номеров).²⁷ Высокий научный уровень издания - исчерпывающая внешняя характеристика документов, их четкое воспроизведение квадратным эпиграфическим (для объективной датировки) и обычным курсивным шрифтом, корректность восстановлений, полнота филологических и исторических комментариев, великолепный латинский язык авторского текста (латынь в качестве языка сопровождения - условие если не непременное, то крайне желательное для изданий такого рода) - все это сделало труд Латышева сенсацией в научной жизни России и явлением весьма заметным в мировой науке об античности. Имя Латышева приобретает широкую европейскую известность, а его творчество на тридцатом году его жизни вступает в полосу расцвета, или, как говорили древние греки, акмэ.

В следующее затем пятилетие научная активность В. В. Латышева продолжает нарастать. В 1887 г. в том же Петербургском университете он защищает вторую свою диссертацию на степень доктора греческой словесности, тоже построенную в значительной степени на эпиграфическом материале, но посвященную уже другому северопонтийскому городу Ольвии (также вышла отдельным изданием).²⁸ Этой работе об Ольвии суждено было стать образцовой: виртуозно пользуясь всем комплексом доступных источников, литературных, эпиграфических, нумизматических, археологических, автор дал обстоятельный исторический очерк жизни греческого города на далекой периферии античного мира, представив все важнейшие моменты в его развитии: основание милетскими колонистами поселения в устье Бугского лимана, отношения ольвиополитов с местными племенами скифов, Афинской морской державой, греко-македонскими властителями, тяжелейший кризис III в. до н. э., нашедший особенно яркое отражение в ольвийском декрете в честь Протогена, подчинение скифским царям во II в. до н. э., гетский разгром и последующая жизнь возрожденного города под римским протекторатом. Другая часть работы Латышева посвящена столь же скрупулезной реконструкции государственного устройства Ольвии: состава населения, органов верховной власти (совет и народное собрание), наконец, различных институтов исполнительной власти (архонты, стратеги, чиновники финансового ведомства и т. д.).

По полноте привлеченных материалов, по глубине исторической реконструкции работа В. В. Латышева об Ольвии не знала себе равных в русской научной литературе: она далеко оставила позади ранее созданные труды, посвященные отдельным городам Причерноморья (А. Б. Ашика, Г. И. Спасского и др. о Боспоре Киммерийском, Б. В. Кёне - о Херсонесе, П. В. Беккера - о Тире), и даже сейчас, несмотря на необходимость пополнения изложения новыми данными, остается эталоном всестороннего монографического исследования такого рода. Кстати, можно заметить, что она не утратила такого своего качества даже после выхода в свет новой монографии [232] об Ольвийском полисе, написанной Ю. Г. Виноградовым.²⁹ Эта последняя предлагает ценнейшие дополнения на основе эпиграфических и нумизматических данных, но она не заменяет работы Латышева в целом.

За докторской диссертацией последовало завершение работы над "Очерком греческих древностей". В 1888 г. В. В. Латышев переиздал первую часть "Очерка" ("Государственные и военные древности"), а в 1889 г. издал и вторую его часть ("Богослужебные и сценические древности"). Книга была задумана как "пособие для гимназистов старших классов и для начинающих филологов" (так именно и значится на титульном листе), но ее значение гораздо шире и выше. Составленный вослед известным немецким пособиям Густава Гильберта и Георга Бузольта,³⁰ снабженный многочисленными дополнениями за счет более широкого привлечения свидетельств литературных источников и особенно новых эпиграфических данных, наконец, оснащенный подробными библиографическими указаниями (в том числе и на отечественную литературу, что особенно ценно для русского читателя), этот очерк дает обстоятельный обзор наиболее важных институционных аспектов древнегреческой цивилизации.

Так, в первой части последовательно представлены все важнейшие фазы исторического развития греческой государственности (от ее примитивных начал в героическое время до демократии классической эпохи). Далее, весьма подробно описываются образование и устройство ведущих полисов Эллады - Спарты и Афин, а под конец - формы межполисных отношений и объединений, включая религиозно-политические единства (Дельфийская и Делосская амфиктионии), союзы гегемонистского типа (Пелопоннесский и Афинский), федеративные образования эллинистического периода (Этолийский и Ахейский союзы). Во второй части столь же полно охарактеризованы религиозные древности греков, элементы их культа (места и предметы почитания, исполнители обрядовых церемоний и самые эти обряды, времена культа, включая общеэллинские и афинские празднества, наконец, такие особые виды культовых действий, как гадания, прорицания, мистерии и т. п. ). После этого дается [233] описание тесно связанных с религией и, в частности, с культом Диониса древностей сценических, т. е. драмы и театра (включая устройство театрального здания, декорации и машины, актеров и хор, устройство представлений и т. д.).

Добротные, обстоятельные разъяснения всех реалий, многочисленные ссылки на источники (нередко цитируемые in extenso) и перечни специальной научной литературы, прилагаемые в конце глав и параграфов, делают латышевский "Очерк греческих древностей" незаменимым настольным пособием для отечественных антиковедов, причем равно для всех - как для начинающих, так и для поднаторевших в своем деле. При этом целесообразно пользоваться более поздними переизданиями, осуществленными Латышевым соответственно в 1897 (3-е издание части I) и 1899 гг. (2-е издание части II), поскольку в тексты этих новых изданий были внесены существенные поправки и дополнения. В 1-й части это особенно коснулось раздела о государственном устройстве Афин ввиду открытия и опубликования в 1891 г. "Афинской политии" Аристотеля; соответствующую доработку осуществил, по просьбе Латышева, его младший сотоварищ по кружку соколовцев А. Н. Щукарев. Во 2-й части существенной переработке подвергся раздел о сценических древностях; здесь Латышеву большое содействие оказал знаток театрального дела в Афинах П. В. Никитин.

Но вернемся к 80-м годам. Главным в ту пору (как, впрочем, и позднее) оставались для В. В. Латышева занятия причерноморскими древностями. Продолжая работу над изданием древних надписей Северного Причерноморья, он одновременно в те же годы затеял новое предприятие - составление полного свода свидетельств древней литературной традиции о Скифии и Кавказе с тем, чтобы таким образом, посредством двух названных собраний, с добавлением сборника надписей Кавказа, изданного И. В. Помяловским, доставить специалистам, занимающимся античным прошлым Северного Причерноморья, полную сводку письменных источников, как эпиграфических, так и литературных. Новый свод должен был включать исчерпывающие подборки свидетельств сначала древнегреческих писателей (начиная с Гомера и Гесиода), затем латинских и, наконец, византийских, представленных параллельно на языке оригинала и в русском переводе. К участию в этом грандиозном предприяти Латышев привлек также группу своих учеников по Историко-филологическому институту, однако львиная доля работы [234] выполнялась им самим, а разделы, подготовленные другими лицами, внимательно им проверялись, исправлялись и редактировались, вследствие чего издание по праву носит его имя.

Работа над таким большим изданием, естественно, затянулась на многие годы. Первый том (греческие писатели) полностью был опубликован только в 1900 г., второй том (латинские писатели) - в 1906 г.³¹ Что же касается третьего тома (византийские авторы), то работа над ним затянулась вплоть до первой мировой войны и последовавшей революции, и хотя, по свидетельству самого Латышева, с 1916 г. было начато печатание этого тома, ³² первый его выпуск вышел лишь много лет спустя после смерти инициатора издания, ³³ а продолжения так и не последовало.³⁴

Между тем, в 1890 г. из печати вышел второй том "Древних надписей северного побережья Понта Эвксинского" с надписями Боспорского царства (Пантикапея и других городов европейской и азиатской части Боспора, всего 470 номеров).³⁵ Издание этого тома, выполненное с соблюдением тех же высоких научных принципов, что и в предыдущем томе, было впрочем, усовершенствовано. Учитывая пожелания рецензентов первого тома, издатель предварил теперь публикацию надписей обширным историческим очерком, где охарактеризовал местные племена, населявшие земли вокруг Боспора Киммерийского (Керченского пролива), изложил историю самого Боспорского царства (от основания Пантикапея до IV в. н. э.) и суммировал сведения о политическом устройстве и должностных лицах этого государства. Очерк этот составляет превосходное дополнение к ранее изданным работам В. В. Латышева о Херсонесе и Ольвии, позднее он был переведен на русский язык и [235] издан в "Известиях Таврической архивной комиссии" и отдельно в Симферополе в 1893 г.³⁶

С выходом в свет второго тома публикация "Древних надписей северного побережья Понта Эвксинского" была завершена. Достойна восхищения огромная работа, выполненная В. В. Латышевым: один, без какой бы то ни было группы сотрудников, он в течение неполных восьми лет собрал, изучил, откомментировал и издал все найденные к тому времени в Северном Причерноморье греческие и латинские надписи, причем издал всю эту бездну документов на самом высоком научном уровне, так, что это издание сразу же вошло в ряд классических публикаций, таких, как "Corpus inscriptionum Graecarum", "Corpus inscriptionum Latinarum", "Corpus inscriptionum Atticarum". "Едва ли надо распространяться о том, как важен этот труд В. В. Латышева, - писал позднее В. П. Бузескул. - В нем мы имеем свой Corpus, занимающий место наравне с лучшими изданиями подобного рода на Западе".³⁷ Труд этот принес Латышеву огромную известность и славу в ученом мире как в России, так и за ее пределами. Он был удостоен почетных наград - премии Боткина от Историко-филологического факультета Московского университета и премии Зографа от французской "Ассоциации для поощрения греческих штудий" ("Association pour l'encouragement des etudes grecques"), ему была оказана честь избрания членом-корреспондентом Петербургской (29 декабря 1890 г.) и Берлинской Академий наук (4 июня 1891 г.). Особенно примечательно последнее отличие, нечасто выпадавшее на долю русских ученых (собственно, из природных русских Латышев первым удостоился этой чести). Труд молодого русского эпиграфиста сразу же и единодушно был высоко оценен корифеями немецкой науки: предложение об избрании Латышева было составлено Ульрихом Кёлером, а вместе с ним его подписали Теодор Моммзен, Адольф Кирхгофф и Эрнст Курциус.³⁸

Изданием двух томов "Древних надписей северного побережья [236] Понта Эвксинского" дело не завершилось. Практически работу по изданию и комментированию северопричерноморских надписей В. В. Латышев продолжал всю свою жизнь, живо откликаясь на очередные находки и публикуя вновь найденные надписи в различных повременных изданиях и отдельными небольшими сборниками. К концу первого десятилетия после выхода второго тома общего собрания их накопилось так много, что было признано целесообразным опубликовать дополнительный том, что и было сделано Латышевым в 1901 г.³⁹ А еще позже было решено переиздать два первых (основных) тома, включив в них все накопившиеся материалы. К сожалению, Латышев успел опубликовать вторым изданием только первый том (с надписями Тиры, Ольвии, Херсонеса и соседних городков, всего 751 номер, что втрое превышало количество надписей в первом издании этого тома).⁴⁰ Революция помешала ученому довести до конца начатое переиздание, и только много лет спустя коллективу советских (ленинградских) антиковедов удалось завершить это дело, издав заново и с большими дополнениями надписи Боспорского царства.⁴¹

Еще раз подчеркнем огромность выполненного В. В. Латышевым труда: в трех томах изданного им эпиграфического свода было опубликовано (с вычетом повторений) около 1500 надписей. Разумеется, не все они были изданы им впервые. Ведь и до него в северопричерноморской эпиграфике подвизалось много ученых, и его собранию предшествовали большие сводные публикации, например, А. Бёка и Л. Стефани.⁴² Однако все северопонтийские античные надписи были теперь сведены в одно собрание, изданы по одному плану и снабжены исчерпывающим историко-филологическим комментарием, а для отечественного читателя - еще и русским переводом всех более или менее контекстных документов.

Информативное, источниковедческое значение изданного [237] В. В. Латышевым свода северопричерноморских надписей трудно переоценить. Чтобы дать читателю почувствовать богатство представленных в издании Латышева эпиграфических документов, отметим в известном географическом и хронологическом порядке хотя бы некоторые, на наш взгляд, самые важные из них. В первом томе (мы берем его во втором издании) среди ольвийских надписей выделяются: № 20 - постановление о даровании звания проксена (общественного гостеприимца), прав гражданства и освобождения от пошлин Хэригену, сыну Метродора, из Месембрии, - один из первых документов такого рода из Причерноморья (от начала IV в. до н. э.); № 24 - декрет о порядке ввоза и вывоза, купли и продажи в Ольвии золота и серебра в чеканной монете в установленной пропорции к местной валюте, - документ, крайне важный для суждения об ольвийской торговле и денежном деле (тоже от начала IV в.); № 32 и 34 - декреты в честь видных ольвийских граждан Протогена, сына Геросонта, и Никерата, сына Папия, сообщающие драгоценные сведения о внешних и внутренних затруднениях ольвиополитов соответственно в III и в начале I в. до н. э.;⁴³ наконец, № 35 - декрет в честь некоего кормчего (капитана корабля) из Амиса, проливающий свет на отношения Ольвии с понтийским царем Митридатом VI Евпатором (120 - 63 гг. до н. э.).⁴⁴

В том же томе среди херсонесских надписей заслуживают особого упоминания: № 340 - постановление о даровании звания проксена и прав гражданства Тимагору, сыну Никагора, с Родоса (от [238] III в. до н. э.); № 343 - постановление об устроении культа Девы, особенно чтимого херсонеситами божества, спасавшего их, как сказано в надписи, от величайших опасностей, в частности и от тех, что проистекали от соседних варваров; № 344 - декрет в честь местного историка Сириска, сына Гераклида, описавшего явления Девы и представившего в должном свете отношения своего города с царями Боспора и другими понтийскими городами, важное свидетельство об уровне культурной жизни в Причерноморье, о наличии местной историографической традиции и отношении общества и государства к труду историка;⁴⁵ № 418 - почетная надпись на базе статуи Агасикла, сына Ктесия, перечисляющая обязанности или должности, которые исполнял этот херсонесит, и, между прочим, упоминающая о размежевании им земель под виноградники "на равнине", т. е., как думают, в далекой окруvге Херсонеса, в Северо-западном Крыму (последние три надписи также датируются III в. до н. э.).⁴⁶

Из более поздних херсонесских надписей отметим те, что проливают свет на внешнеполитическое положение Херсонеса в период позднего эллинизма, на его борьбу за выживание в условиях скифо-сарматского наступления и на попытки, в этих условиях, опереться на поддержку понтийских царей. Это, во-первых, № 402 - текст клятвы на верность договору о дружбе и взаимной помощи, заключенному с царем Фарнаком (179 г. до н. э.).⁴⁷ Далее, в хронологическом порядке, № 352 - декрет в честь Диофанта, сына Асклапиодора, из Синопы, одного из полководцев Митридата VI Евпатора, действовавших по поручению царя в Крыму. Эта надпись по богатству информации может быть сравнима разве что с ольвийским декретом в честь Протогена, ибо она содержит целостное [239] описание совместных военных действий херсонеситов и понтийцев против скифов, а также особых операций Диофанта на Боспоре. В рассказе об этих последних содержится упоминание о подавлении понтийским полководцем вспыхнувшего на Боспоре восстания скифов во главе с Савмаком - упоминание, которое в новейшей научной литературе породило целую дискуссию.⁴⁸ К надписи в честь Диофанта тематически тесно примыкает и следующая, № 353, содержащая постановление в честь херсонесских граждан, боровшихся за возвращение захваченного скифами важного опорного пункта на Тарханкутском полуострове Калос Лимена (Прекрасной гавани). Оба документа отлично дополняют друг друга; вырезанные рукою одного резчика, они и датируются одним и тем же временем, определяемым, однако, только приблизительно, - концом II в. до н. э.⁴⁹

За рамки общего перечня вынесем херсонесскую надпись № 401, которую можно было бы назвать жемчужиной причерноморской эпиграфики. Она являет собой текст присяги херсонесских граждан, где они клянутся быть согласными относительно благополучия и свободы своего полиса, не предавать врагам города Херсонеса и других поселений и владений, принадлежащих Херсонесскому государству, защищать существующий демократический строй, честно исполнять выпадающие на их долю обязанности и должности, охранять для херсонесского народа его святыню - састер и не разглашать запретных таинств, не злоумышлять и не участвовать в заговорах, направленных против общины или отдельных [240] граждан, наконец, не продавать свозимый с равнины хлеб нигде помимо самого Херсонеса. Надпись была найдена частями в 1890, 1891 и 1899 гг. и впервые опубликована Латышевым в периодических изданиях России и Германии в 1892 г.;⁵⁰ позднее она вошла в четвертый (дополнительный) том (под номером 79), а затем и во второе издание первого тома издаваемого им свода северопонтийских надписей.

Датируемая концом IV или самым началом III в. до н. э. и, следовательно, принадлежащая к числу сравнительно ранних контекстных документов, происходящих из Херсонеса, эта надпись доставляет столь богатую информацию об устройстве и жизни северопонтийского полиса, что она сразу же стала предметом самого оживленного обсуждения. При этом мнения ученых разошлись как по поводу общей оценки документа, его жанра и обстоятельств составления, так и по отдельным частностям. Одни исследователи вместе с ее первоиздателем Латышевым видят в ней текст обычной гражданской присяги, какую приносили в греческих городах граждане по достижении совершеннолетия (ср. для Афин свидетельство оратора Ликурга - Lyc. Contra Leocr., 76, а самый текст клятвы см. у позднейших авторов - Ioh. Stob. Flor., XLVII, 48; Poll., VIII, 105), другие - и в их числе особенно С. А. Жебелев - настаивают на экстраординарном характере этой клятвы, составленной и принятой херсонеситами в чрезвычайных условиях гражданской смуты и внешней опасности.⁵¹

Много споров вызвало также понимание састера, оберегать который обязались херсонеситы: в нем видели обозначение некоего высшего должностного лица, своего рода оберегателя государства или защитника народа (так, между прочим, полагал Ф. Ф. Соколов),⁵² или же указание на конституцию или законы государства (к этой мысли склонялся сам Латышев), или, наконец, обозначение кумира особо чтимого херсонеситами божества, так называемой Девы [241] (гипотеза Жебелева).⁵³ Нет недостатка и в других поводах к дискуссии, но, так или иначе, надпись эта оказывается важнейшим источником для системной реконструкции греческого полиса в зоне колониальной периферии.

Что касается боспорских надписей, собранных во втором томе (с добавлениями в томе четвертом) латышевского собрания, то хотя они и не столь эффектны, но их значение также очевидно. Так, надписи доставляют нам материал для суждения, например, о двойной титулатуре боспорских владык Спартокидов, величавших себя архонтами Боспора и Феодосии, но царями живших на азиатской стороне синдов, меотов и фатеев, что, по-видимому, соответствовало сложному составу их государства и неоднозначному их положению в качестве правителей над греческими городами, сохранявшими хотя бы частично свой полисный, свободный статус, и над туземными племенами, низведенными на положение подданных.⁵⁴ Надписи же информируют нас об оживленной общественно-религиозной жизни в боспорских городах, о существовании там множества культовых объединений, так называемых синодов или фиасов, почитавших божества особенные, нетрадиционные, среди которых в римское время значится и некий не названный по имени Бог Всевышний (Theos Hypsistos).⁵⁵ По поводу этого последнего также велась и ведется полемика: одни склонны видеть в нем бога иудейского или иудео-христианского (Л. Стефани), другие - Зевса (И. В. Помяловский), третьи - Сабасия (сам Латышев).⁵⁶

Все же надо заметить, что среди боспорских надписей нет (или почти нет) таких замечательных документов, поливающих свет на собственно политическую историю, как это имеет место в случае [242] с надписями Ольвии и Херсонеса. И это понятно, поскольку гражданская жизнь и свободное волеизъявление, побуждающие к составлению и публикации соответствующих актов, были на Боспоре сильно обужены существованием монархии.

Вернемся, однако, к биографии В. В. Латышева. Высший пик его научной карьеры совпал с крутой переменой в его образе жизни: осенью 1890 г. он получил приглашение от тогдашнего министра просвещения графа И. Д. Делянова занять должность помощника попечителя Казанского учебного округа. По-видимому, к этому времени Латышев обратил на себя внимание в столичных правительственных кругах не только успехами на научном поприще, но и рвением в утверждении классического образования в средней и высшей школе, всемерными поборниками которого были многие руководители ведомства народного просвещения в дореволюционной России. Объяснялось это столько же общей утвердившейся еще с XVIII столетия установкой на традиции западноевропейского классицизма, сколько и осознанным практическим расчетом противопоставить разрушительному движению новых материалистических идей прочный консервативный барьер в лице классического образования.

Такой линии держался уже граф С. С. Уваров, чье искреннее увлечение античностью не исключало указанного выше политического расчета. Занимая высокие правительственные посты в системе образования и науки (в 1811 - 1822 гг. он был попечителем Петербургского учебного округа, в 1833 - 1849 - министром народного просвещения, а в 1818 - 1855 - президентом Академии наук), он в первой половине XIX в. приложил массу стараний для развития классического образования в университетах и укрепления разряда греческих и римских древностей в Академии наук. Эта тенденция была старательно продолжена преемниками Уварова по руководству министерством просвещения, в особенности графом Д. А. Толстым (возглавлял названное министерство в 1866 - 1880 гг.), И. Д. Деляновым (1882 - 1897), Н. П. Боголеповым (1898 - 1901), Г. Э. Зенгером (1902 - 1904), увлечение которых классицизмом и старания по принудительному насаждению его в гимназиях и университетах вызывали раздражение в прогрессивных общественных кругах и, в конце концов, привели к компрометации всей системы классического образования в России.

Классицистическое рвение В. В. Латышева оказалось вполне созвучным [243] официальному направлению. Надо при этом подчеркнуть, что его классицизм не был чем-то наносным, искусственным, нарочито усвоенным; он был интегральной чертой его натуры, будучи привит всей системой полученного образования и воспитания и закреплен увлеченной творческой деятельностью в области классической словесности и истории. Однако натура нашего классика была слишком целеустремленной и активной, чтобы ограничиться лишь научными антиковедными занятиями; она жаждала полной реализации усвоенных принципов во всех возможных сферах деятельности - как во внутренней, собственно творческой, так и во внешней, в контактах с другими людьми, которых надлежало обратить в свою веру, направить по правильному пути. Отсюда - обращение Латышева к активной педагогической и продолжавшей ее административной деятельности. Заявив себя сразу же и в Историко-филологическом институте и в Университете безусловным ревнителем классического образования, он с охотою принимает на себя такие обязанности, которые превращали его из ученого и преподавателя в наставника и администратора. Так, сохранив за собой лекционные часы в Институте и Университете, он с осени 1887 г. становится заведующим существовавшей при Институте гимназии и наставником-руководителем студентов Института в практических занятиях по преподаванию греческого языка в этой гимназии. В этом плане вполне естественным было и согласие его занять новый высокий пост в Казани.

С каким усердием исполнял Латышев новые принятые на себя административные обязанности, как дотошно вникал он во все достаточно рутинные мелочи учебного попечительства, - об этом лучше всего судить по его собственному, внешне суховатому, но исполненному глубинного удовлетворения и торжества отчету в автобиографической записке: "Переселившись в Казань, Л[атышев], помимо исполнения текущей служебной работы, неоднократно управлял округом в отсутствие попечителя, совершил несколько поездок для осмотра и ревизии учебных заведений в разных городах округа и весною 1891 г. впервые исполнял в Казанском университете обязанности председателя Историко-филологической испытательной комиссии. Некоторые из служебных работ его были напечатаны в "Циркуляре по Казанскому учебному округу", а именно два отчета по рассмотрению письменных работ учеников гимназий по греческому языку и "замечания о преподавании грамматики древних [244] языков в гимназиях", примыкавшие к новым программам преподавания, изданным в 1890 г." А в примечании к пассажу о председательстве в Испытательной комиссии в Казанском университете с педантической точностью добавлено: "Эти же обязанности Л-в ежегодно исполнял и в 1892 - 1896 и 1899 - 1902 годах, именно: в 1892 г. в Харьковском университете, в 1893, 1895, 1899 и 1901 - в Киевском, в 1894, 1900 и 1902 - в Одесском и в 1896 - в Московском. В последние годы (писано в 1915 г. - Э. Ф.) те же обязанности исполнял он в С. Петербургском университете, именно весною и осенью 1911 года и осенью 1912 года".⁵⁷

Административная деятельность В. В. Латышева по ведомству народного просвещения была естественным продолжением, но не замещением его ученых трудов. Поэтому ему удавалось то, что для большинства других стало бы камнем преткновения: органическое совмещение этих столь разных видов деятельности. Вообще он легко переходил от одного вида занятий к другому, заполняя любую паузу в служебных делах трудом ученым и литературным. "Вынужденные досуги во время продолжительных иногда поездок на удобных пароходах по приволжским городам, - пишет он в своей автобиографии, - Л[атышев] обыкновенно употреблял на опыты стихотворных переводов из древних поэтов".⁵⁸ Выполненные таким образом переводы публиковались им в различных периодических изданиях ("Журнале министерства народного просвещения", "Ученых записках Казанского университета", "Филологическом обозрении"), а позднее были объединены в небольшую книжечку с характерной надписью над заглавием: "На досуге".⁵⁹

Среди поэтов, чье творчество привлекло внимание Латышева, большинство составляют греки: Тиртей, Мимнерм, Солон, Демодок, Феокрит, Мосх Сиракузский и др.; из латинских авторов представлен только один - Марциал. В стихотворном переложении этих поэтов Латышев продемонстрировал незаурядный талант (особенно великолепны, на наш взгляд, переводы Тиртея); неудивительно, что эти переводы до сих пор включаются в популярные антологии древней поэзии. Что же касается оригинального научного творчества, то оно в те же казанские годы было представлено, во-первых, продолжающейся работой над северопричерноморскими надписями, [245] в частности, над только что обнаруженными тогда фрагментами Херсонесской присяги, о чем уже упоминалось выше, а во-вторых, подготовкой нового собрания "Известий древних писателей о Скифии и Кавказе", первый выпуск первого тома которого появился в 1893 г.

Казанская интермедия длилась около трех лет. В мае 1893 г. Петербургская Академия наук в уважение к ученым заслугам В. В. Латышева избрала его своим действительным членом, и это побудило его возвратиться в столицу. Однако оставление Латышевым поста в Казани не означало прекращения им своей административной деятельности и карьеры. Напротив того, возвращение в Петербург открыло для него новые возможности: уже в июне того же 1893 г., по приглашению Делянова, он занимает должность вице-директора, а три года спустя - директора департамента министерства народного просвещения. Активная деятельность его на одном из первых постов в министерстве просвещения продолжалась целых пять лет, но и с оставлением должности директора департамента (в 1898 г.) он отнюдь не сошел с этого, очевидно, весьма привлекавшего его поприща. Он остался членом Совета министра народного просвещения, принимал участие в работе Комиссии по вопросу об улучшениях в средней общеобразовательной школе, созданной Н. П. Боголеповым, причем согласен был председательствовать в секции по вопросам физического воспитания (1900 г.), а чуть позже, при Г. Э. Зенгере, участвовал в работе Комиссии по преобразованию высших учебных заведений (1902 г.). Мало того, по окончании работы этих комиссий он каждый раз принимал деятельное, заинтересованное участие в публикации их материалов. Наконец, в течение нескольких лет он председательствовал в состоявшей при министерстве просвещения Постоянной комиссии по университетским делам; словом, непрерывно вносил свою лепту в осуществлявшийся правительством курс в области образования и просвещения. Тому же служила и его административно-педагогическая деятельность за пределами министерства. С 1896 г. он, в качестве председателя, направлял активность Петербургского Общества классической филологии и педагогики, а в 1911 г. руководил работой 1-го Всероссийского съезда преподавателей древних языков (возглавлял организационный комитет, председательствовал на самом съезде и наблюдал за изданием его трудов). В своем родном Историко-филологическом институте Латышев в 1903 г., по представлению [246] министра Г. Э. Зенгера, занял пост директора, в каковом качестве и оставался вплоть до 1918 г.

Параллельно административно-педагогической деятельности В. В. Латышев интенсивно продолжал заниматься и научной работой: по-прежнему ему прекрасно удавалось совмещать эти два столь различных рода занятий. Он продолжает работу над северопричерноморскими надписями, осуществляя отдельные публикации и подготавливая переиздание своего фундаментального свода; продолжает и завершает издание первых томов другого обширного собрания - "Известий древних писателей о Скифии и Кавказе"; пишет и печатает множество отдельных статей и заметок о северопричерноморских древностях, важнейшие из которых сводит в сборник под греческим названием "ПONTIKA".⁶⁰ Между делом он находит еще время для переиздания двух частей своего популярнейшего пособия "Очерка греческих древностей". Но обо всех этих работах, связанных с историей собственно античности, речь уже шла подробно выше; теперь же необходимо сказать о другом - о наметившемся у Латышева в пору его научной зрелости повороте к изучению позднейших, христианских времен - древностей византийских и даже славянорусских.

Естественным поводом к тому могло послужить постепенное распространение научного интереса эпиграфиста на памятники позднейшего, византийского времени. Уже с 1894 г. Латышев начинает публиковать в "Византийском временнике" серию соответствующих заметок под общим названием "Этюды по византийской эпиграфике", а два года спустя издает целый сборник северопричерноморских греческих надписей христианских времен.⁶¹ Десятью годами позже этот поворот стал состоявшимся фактом, о чем свидетельствует и сам Латышев в своей автобиографии: "С 1906 года Л[атышев] значительно расширил круг своих научных интересов включением в него занятий по византийской агиографии".⁶²

Переход к этим новым занятиям в чисто научном плане был вполне понятен: интересуясь судьбами античности в Северном Причерноморье в позднейшее время, а в частности - судьбою Херсонеса [247] Таврического, пережившего все остальные греческие колонии в этом регионе и, в конце концов, ставшего важным посредствующим звеном между наследницей античности Византией и новой восточнославянской общностью Русью, В. В. Латышев обратил внимание на такой важный исторический источник, как греческие и славянские жития епископов херсонских (т. е. херсонесских). В 1906 г. он издал целую подборку этих агиографических текстов с их подробным историко-филологическим исследованием.⁶³

Пытаясь определить время составления основного греческого жития херсонских епископов, сохраненного в рукописи Московской Синодальной библиотеки (№ 376 Влад.), ученый обратился к систематическому изучению содержащихся в этом списке материалов и скоро пришел к выводу, что все жития и "слова", помещенные здесь в качестве месячных чтений на февраль и март, принадлежат одному автору, и что другие три четьи минеи того же автора (на июнь, июль и август) сохранились в Иерусалимской святогробской рукописи (№ 17). Поскольку боvльшая часть текстов, находящихся в этих двух рукописях (в Московской их 59, а в Иерусалимской - 93), оказалась неизданной, Латышев занялся этим делом и в 1911 - 1912 гг. осуществил полное издание обоих сводов, сначала Московского, а затем и Иерусалимского.⁶⁴ Одновременно он продолжал разыскания относительно самого автора этих агиографических памятников. По его первоначальному мнению, это мог быть византийский писатель первой половины X в. Феодор Дафнопат,⁶⁵ позднее он стал склоняться к мысли, что автором интересующих его миней мог быть историк второй половины XI в. Иоанн Ксифилин,⁶⁶ но к окончательному твердому выводу, как кажется, так и не пришел.⁶⁷

Так или иначе, занятие византийской агиографией становится в [248] поздний период для В. В. Латышева делом столь же (если не более) важным, как и изучение собственно античности. Аналогичного рода сдвиг в научных интересах можно наблюдать и у ряда других русских антиковедов дореволюционной эпохи, у И. В. Помяловского, П. В. Никитина, В. К. Ернштедта, Д. Ф. Беляева, Ю. А. Кулаковского и др. По-видимому, речь должна идти о каком-то достаточно широком явлении. Но что, собственно, побуждало русских специалистов по классической древности, которые, казалось бы, по самому предмету своих занятий должны были оставаться людьми, приверженными западному классицизму, - что побуждало их обращаться в зрелую пору своего творчества к занятиям древностями позднеантичными и византийскими, памятниками христианской греческой и раннеславянской литературы, истоками русского православия? Думается, что побудительной причиной здесь могла быть глубинная потребность этих русских людей перед лицом надвигавшейся и уже как бы ощущавшейся общественной катастрофы припасть к собственным корням, опереться на далекое идеализированное прошлое, когда перед Русью, воспринявшей от греков православие, казалось, открывалась безграничная перспектива здорового духовного и социального развития.

Как бы то ни было, обращение В. В. Латышева к византийским древностям оказалось весьма плодотворным. Многочисленные публикации сравнительно поздних эпиграфических и агиографических памятников и связанные с этим оригинальные источниковедческие исследования выдвинули его в первые ряды отечественных византинистов. Приобретенная им еще ранее трудами в области антиковедения репутация крупнейшего представителя Петербургской историко-филологической школы была, таким образом, еще более укреплена, и это делало фигуру Латышева практически лидирующей в дореволюционной науке о классических древностях. Отражением этого достигнутого им в науке выдающегося положения, а вместе с тем и еще одним способом применения своих организаторских способностей и активности стало занятие Латышевым первых постов в различных научных обществах и учреждениях. Еще до отъезда в Казань он в течение ряда лет исполнял обязанности секретаря Классического отделения Русского археологического общества (1886 - 1890 гг.). Позднее, как уже упоминалось, он возглавил Петербургское общество классической филологии и педагогики. Но пик его общественного возвышения приходится на 900-е [249] годы: с июня 1900 г., по приглашению именитого главы Императорской Археологической комиссии графа А. А. Бобринского, он занял пост товарища (т. е. заместителя) председателя этого важнейшего в дореволюционной русской археологии учреждения и в этом качестве реально стал направлять всю его деятельность. Чуть позже он стал членом Совета (с 1903 г.), а еще позднее - председателем другого чрезвычайно значимого учреждения - императорского Православного Палестинского общества (должность председателя в этом обществе он занял уже в разгар смутного времени, в 1918 г.).

В обоих этих научных центрах, помимо исполнения высоких административных обязанностей, Латышев руководил еще и всей издательской деятельностью, редактируя и наблюдая за печатанием различных трудов: "Отчетов Археологической комиссии", "Материалов по археологии России", "Палестинского сборника", "Палестинского патерика" и др. По его инициатива с 1901 г. стал выходить новый повременной орган Археологической комиссии - "Известия", сразу приобретшие большую известность и значение (до 1917 г., по сообщению самого Латышева, успело выйти 60 выпусков этого издания с 30 специальными прибавлениями).⁶⁸ Добавим еще, что по инициативе и под руководством Латышева были составлены и изданы систематические каталоги книжных собраний обоих названных учреждений - Археологической комиссии и Палестинского общества. Равным образом и в Академии наук Латышев неоднократно принимал на себя различные обязанности по составлению научных отзывов и некрологов, равно как и по изданию чужих трудов, в частности московского профессора, археолога и искусствоведа К. К. Герца, собирателя и знатока древних греческих и восточных рукописей епископа Порфирия Успенского и византиниста В. Г. Васильевского.

Всего вышеизложенного достаточно, чтобы представить себе, сколь значимой была фигура классика - античника и византиниста - В. В. Латышева в дореволюционном русском ученом мире. Октябрьская революция 1917 г. застигла его на вершине научных, педагогических и административных успехов; сломав старую общественную структуру, она сделала для него невозможным продолжение прежней активной и многоликой деятельности и тем ускорила его кончину. Он умер, не пережив революционной ломки, 2 мая 1921 г.

[250] Завершая обзор столь полнокровной ученой и общественной деятельности В. В. Латышева, попытаемся теперь суммировать наши впечатления и оценить характер его личности, смысл или направление его главных занятий. В личности Латышева поражает редкое сочетание духовной глубины, целеустремленности, многогранности и продуктивности творческих проявлений. Центральной идеей, вдохновлявшей все его действия, было неукротимое стремление к истине, к обретению и утверждению истинного, правильного начала во всех областях доступной ему интеллектуальной и социальной жизни. Обладая при этом от природы практически неиссякаемым запасом энергии и трудолюбия, он сумел с равным успехом реализовать себя в самых различных сферах деятельности - как отвлеченной, собственно научной, так и практической, педагогической и административной.

Областью, где прежде всего раскрылись и реализовались его природные способности, была, разумеется, наука, именно наука об античности. Он много сделал как ученый, и можно сказать, что его трудами историко-филологическое направление в русском антиковедении было вознесено на самый пик успехов, на такую высоту, какой более ему уже никогда не удавалось достичь. О масштабе собственных научных свершений Латышева красноречиво свидетельствует список его печатных работ: он насчитывает более 240 номеров, среди которых фигурирует около 20 монографических исследований и фундаментальных изданий памятников древней письменности. К этому надо добавить еще длинный ряд редактирований и наблюдений за печатанием чужих трудов - еще 22 номера.⁶⁹

Но дело даже не в количестве выполненных Латышевым работ, сколь бы внушительным оно ни было; дело в огромности содеянного им по существу. Ведь им было осуществлено собрание воедино и издание в виде двух огромных сводов ("Древние надписи" и "Известия древних писателей") всей известной к тому времени массы письменных свидетельств об античности на юге России, т. е. создание прочного источниковедческого основания для последующего всестороннего изучения античных, скифо-сарматских и протославянских древностей этого региона Евразии. Мало того, он сам выполнил целый ряд оригинальных исследований в этой области, среди которых монография об Ольвии остается замечательным, [251] до сих пор не превзойденным образцом конкретной историко-филологической работы об отдельном греческом полисе.

Объем и основательность научных трудов В. В. Латышева очевидны, как очевидно и то, что выполнены они могли быть лишь человеком больших природных дарований и исключительной интеллектуальной культуры. Об этих качествах Латышева лучше всего могли судить люди, близко его знавшие, и, к счастью, у нас нет недостатка в их свидетельствах. Выше мы уже приводили весьма уважительное суждение о Латышеве его учителя Ф. Ф. Соколова, который подчеркивал в своем отзыве эрудицию и энергию молодого эпиграфиста. Теперь приведем суждения о зрелом Латышеве его коллег. Целеустремленность и методичность выделяет в характере Латышева С. А. Жебелев: "Он (т. е. Латышев. - Э. Ф.) всегда ясно сознавал ту цель, достигнуть которой стремился в своих исследованиях, и шел к достижению этой цели твердым и неуклонным путем <...>. Оттого все работы В. В. [Латышева], независимо от того, приемлемы или неприемлемы те или иные результаты их, навсегда останутся глубоко поучительными в методологическом отношении. Труды В. В. смело можно рекомендовать всякому начинающему исследователю для изучения того, как нужно вести исследование".⁷⁰

Другой современник известный византинист Ф. И. Успенский восхищался работоспособностью и несравненной дисциплиной труда В. В. Латышева: "Будучи давно знаком с Латышевым и следя за его карьерой и новыми учеными трудами, я нередко останавливался перед неразрешимой загадкой к объяснению работоспособности его при создавшихся условиях петербургской жизни. По-видимому, объяснение это заключается в исключительных и редких у нас качествах характера Латышева. Замечательно, что он мог взяться за прерванную работу по изучению какого-нибудь специального вопроса, - например, спорное чтение греческой надписи, перевод трудного текста и т. п., - во всякое время, когда служебные занятия позволяли это. Для него не было затруднения с выжиданием настроения, что для многих из нас составляет психологическую потребность, он мог работать настойчиво и с упорством, пользуясь всяким свободным часом, какой оставляли ему сложные служебные занятия".⁷¹

[252] С этими отзывами созвучна и развернутая характеристика, которую дает В. В. Латышеву другой выдающийся эпиграфист из школы Соколова А. В. Никитский: "Какими качествами отличался ученый талант В. В. [Латышева]?" - спрашивает он. И отвечает: "Я думаю, что не ошибусь, если прежде и больше всего укажу на удивительную ясность и трезвость мысли. Отсюда вытекали и завидная способность быстро ориентироваться в поставленных им научных вопросах, как бы сложны они ни были, и сопровождающееся обычно удачей стремление найти возможно простое и подкупающее своей очевидностью объяснение <...>. В связи с этим находится и то предпочтение анализа широким синтетическим построениям, которое мы видим в его изданиях. Оно в сущности вызывалось и самим материалом излюбленной им области научной работы, в которой приходится каждый день считаться с чрезвычайно разрозненно стоящими и в сущности всегда случайными открытиями документов, хотя бы и добытых при раскопках, если уже не говорить о фрагментарности их. Он, конечно, никогда не упускал случая установить значение трактуемого памятника среди прочего наличного литературного, эпиграфического и археологического материала и не уклонялся принципиально от общих построений, когда это казалось возможным, в других же случаях - и это, понятно, было чаще - очевидно, ясно сознавал, что блестящие общие построения, на которые наталкивают новые открытия и домыслы, могут при всей их заманчивости и эффектности исчезнуть подобно красивым мыльным пузырям. А для него точные и прочные научные результаты труда были выше всего, хотя бы и приходилось ограничивать себя частностями и кажущимися на первый взгляд, особенно для непосвященных, какими-то мелочами <...>. Считаю излишним говорить о его превосходном знании древнеклассических языков и древности, ибо оно являлось необходимой предпосылкой его трудов. Но никакие знания и никакая талантливость, как бы она ни была велика, не дали бы ему возможности достичь безусловно крупных результатов ученой работы, если бы он не обладал удивительной работоспособностью и любовью к труду".⁷²

Другой ипостасью ученой деятельности В. В. Латышева была педагогическая работа; преподаванию древней словесности он отдавался [253] с такой же полнотой, как и изучению древних текстов и реалий. Напомним, что он начал свою самостоятельную деятельность с преподавания древних языков в виленской гимназии; позднее, по окончании министерской командировки, он продолжил это занятие в высшей школе - в Петербургском Историко-филологическом институте и одновременно, в качестве приват-доцента, в Петербургском университете. К своим педагогическим обязанностям он относился с такой же ответственностью, как и к занятиям наукой; и здесь также характерным для него было стремление к безусловной истине, к точности и порядку. Между тем на поприще преподавательском - в отличие от научного - это может отдавать чрезмерным педантизмом и восприниматься аудиторией, в особенности университетской аудиторией, достаточно холодно. Показателен в этом отношении отзыв С. А. Жебелева, который в бытность свою студентом Университета на двух первых курсах слушал лекции Латышева по греческим древностям и занимался под его руководством древней словесностью: переводил с греческого Плутарха и Фукидида, а с русского на греческий - популярное историческое пособие Д. И. Иловайского. "В. В. Латышев, снискавший себе почетную известность и за пределами России как блестящий эпиграфист <...>, - вспоминает Жебелев, - менее, чем его коллеги, удовлетворял нас как профессор; он казался нам попросту учителем. Один из наших сотоварищей говорил нам, что, заглянув как-то случайно в записную книжку В. В. Латышева, он увидел в ней, при фамилиях студентов, немалое количество единиц и двоек - очевидно, это были отметки, которые В. В. Латышев ставил нам за переводы из Иловайского".⁷³

Вообще Латышев по природе своей был столько же ученым, сколько и учителем, старавшимся неукоснительно воплотить строгую методу и дисциплину не только в собственных научных занятиях, но и в обучении других, без какого бы то ни было снисхождения к ним. Между тем такая твердая позиция едва ли может быть признана целесообразной: без снисходительного, толерантного отношения наставника к своим подопечным, в том числе и, может быть, даже особенно к слабым, не может установиться той доверительной обстановки, той дружеской обоюдной связи, которая одна только способна доставить учителю преданных учеников. Могу сослаться [254] на хорошо знакомые мне примеры - на действия своих собственных университетских наставников, профессоров Ксении Михайловны Колобовой и Аристида Ивановича Доватура, умевших не только строгим требованием, но и ласковым участием привлекать к себе симпатии учеников.

Холодно встреченный в Университете, В. В. Латышев с тем большей страстью отдался преподаванию и организации учебного дела там, где его учительская манера была более естественной и более приветствовалась, - в Историко-филологическом институте и примыкавшей к нему гимназии. Позднее, став директором Института, он не жалел сил на его укрепление и развитие как самостоятельного очага высшего образования, по-видимому, даже противопоставляя его Университету, подобно тому, как иные французы склонны противопоставлять Высшую Нормальную школу (педагогический институт) Сорбонне (Парижскому университету).

Можно понять мотивы такой устремленности Латышева, но признать ее правильной нельзя. И здесь мы совершенно согласны с мнением С. А. Жебелева. "Такой любви и преданности к Институту, какие питал к нему В. В. [Латышев], - писал Жебелев, - я не встречал ни в одном из питомцев Института. Этою "влюбленностью" в Институт приходится объяснять до известной степени то, что В. В. готов был считать Институт, как высшую историко-филологическую школу, выше стоящим и более удовлетворяющим своему назначению, чем бывшие университетские историко-филологические факультеты, хотя последним, сколько бы ни было в них дефектов, Институт несомненно уступал и должен был уступать, как высшее учебное заведение, преследовавшее в первую очередь профессиональные и преимущественно практические задачи".⁷⁴ После Октябрьской революции намечавшаяся "прогрессивная" реформа Историко-филологического института, имевшая в виду превращение его в педагогический ликбез самого широкого профиля, заставила Латышева уйти из института (1918 г.), и, по верному замечанию Жебелева, ему еще повезло, что он не дожил до полного уничтожения своей Alma mater и своего второго "я".⁷⁵

Еще одним руслом занятий В. В. Латышева была его активная административно-общественная деятельность. Помимо Историко-филологического института полем приложения этой активности стало [255] центральное ведомство народного просвещения. Как уже упоминалось, он исполнял обязанности товарища попечителя Казанского учебного округа, позднее был вице-директором и директором департамента министерства народного просвещения, после чего оставался членом Совета министра просвещения, деятельно участвовал в работе министерских комиссий, занимавшихся преобразованиями в средней и высшей школе, и председательствовал в Постоянной комиссии по университетским делам.

Такая приверженность ученого к административным занятиям, в принципе, необычна; она должна была вызывать недоумение, смешанное с неодобрением, в ученом мире, о чем между строк можно прочитать в заметке С. А. Жебелева. "В. В. [Латышев], - пишет он, - всю жизнь упорно и неуклонно трудился. Трудился он в двух направлениях, в учено-учебном и в административном, причем оба эти направления, за исключением очень немногих лет жизни В. В., шли всегда параллельно. Какое из этих двух направлений было более по душе В. В., сказать не решаюсь. Кажется, однако, что административная деятельность привлекала и увлекала В. В. едва ли менее, чем ученая деятельность. Если бы было иначе, едва ли он, будучи избран в 1893 г. ординарным академиком Академии наук, согласился бы принять предложенную ему покойным Деляновым должность сначала вице-директора, а затем и директора департамента министерства народного просвещения и посвятить пять лет своей жизни, достигшей к тому времени периода своей akme, чисто чиновничьей службе, хотя бы и на пользу народного просвещения".⁷⁶

В чем же заключалась причина такой вовлеченности ученого-классика в административные дела? Нам представляется, что причиной здесь была не только и даже, может быть, не столько некая отвлеченная гражданская ответственность, чувство долга перед отечеством, или более прозаическое желание улучшить сове материальное положение, - мотивы, выдвигаемые в качестве объяснения А. В. Никитским,⁷⁷ - сколько все та же страсть к обретению и утверждению высшей истины, правильного начала, что двигала и его учеными и педагогическими трудами. В этом смысле административные занятия В. В. Латышева были естественным продолжением его научной и учебной деятельности, а еще одним вариантом [256] такого продолжения было активное участие в жизни различных ученых обществ и организаций, где он также занимал видные или даже руководящие посты, - в Русском Археологическом обществе, в Петербургском обществе классической филологии и педагогики, в Археологической комиссии, в Палестинском обществе. Дополнительным проявлением этой черты, этого стремления Латышева во всех доступных ему сферах содействовать утверждению правильного начала, надо считать и его пристрастие к редакторской и каталогизаторской работе, которую ученый другого склада, если бы ему пришлось ею заниматься, воспринял бы как обременительную и неприятную ношу.

С общей психологической точки зрения наполнявшее деятельность В. В. Латышева стремление к точности и порядку вполне понятно и оправдано, но в практическом отношении это стремление оборачивалось опасной установкой диктовать правила, претензией на исключительное постижение истины, а следовательно, и на монополию в своей области. Мы уже указывали на отрицательные последствия такой жесткой позиции в педагогической деятельности Латышева - на отсутствие вокруг него группы учеников. Конечно, это не следует понимать буквально; у такого видного ученого и преподавателя, каким был Латышев, разумеется, имелись ученики, но это были, как правило, малооригинальные люди, пригодные для вспомогательных работ, но не способные продолжить дело своего руководителя по существу. Характерный пример - П. И. Прозоров, ученик Латышева по Историко-филологическому институту, помогавший ему и в работе над сводом "Известий древних писателей о Скифии и Кавказе", и в других изданиях, составивший весьма полезный указатель книг и статей по греческой филологии, опубликованных в России практически с начала книгопечатания,⁷⁸ но так и не проявивший себя как оригинальный исследователь.⁷⁹

Разительно отличалась в этом плане деятельность Латышева в центральной области своих ученых занятий, в эпиграфике, от того, что удалось сделать его собственному наставнику Ф. Ф. Соколову. [257] Этот последний создал целую школу первоклассных ученых-эпиграфистов; Латышев, очевидно, превосходивший своего учителя размахом научного творчества, такой школы после себя не оставил. Заслуживает внимания выказанное на этот счет весьма откровенно мнение С. А. Жебелева. "С 1885 г., когда появился первый том IOSPE, и до конца жизни, - отмечает Жебелев, - В. В. [Латышев] был почти монопольным хозяином по изданию и объяснению греческих надписей, происходящих с юга России. К этой своей "монополии" он относился очень и ретиво и ревниво. Он не очень-то жаловал, когда кто-нибудь другой вторгался в эту область, где он считал себя - и в значительной степени мог считать себя по праву - полным хозяином. С одной стороны, эта "монополия" имела свои хорошие стороны: каждая вновь находимая надпись попадала в вполне надежные руки, и опубликование ее не задерживалось. С другой стороны, "монопольная" сторона имела и нечто отрицательное: В. В. не дал возможность другим войти в южнорусскую эпиграфику, не создал "школы" в ней, не оставил после себя достойных себе преемников в отмежеванной им для себя области".⁸⁰

Конечно, это мнение не может быть принято без некоторых оговорок. Очевидно, что заявление о недопущении Латышевым других в область южнорусской эпиграфики не может относиться буквально ко всем, например, к таким самостоятельным фигурам (примерно того же или чуть более молодого возраста), как Э. Р. Штерн (1859 - 1924 гг.) или М. И. Ростовцев (1870 - 1952 гг.), которые и сами издавали и интерпретировали надписи независимо от Латышева. С другой стороны, модно заподозрить и самого Жебелева в ревнивом отношении к делу, тем более, что после смерти Латышева он более чем кто-либо другой потрудился над ревизией его научного наследия (наиболее яркий пример - новая интерпретация Херсонесской присяги). Однако главный отмеченный им факт - то что Латышев в причерноморской эпиграфике не взрастил достойных себе преемников, - соответствует истине, и дела не спасает предложенная позднее Т. Н. Книпович корректировка. Когда она, внешне соглашаясь с Жебелевым, пытается оспорить его мнение по существу, указывая, что хотя Латышев и не создал новой школы эпиграфистов, но своими трудами по эпиграфике оставил всем доступные образцы для поучения, то эта попытка является всего лишь благородной [258] уловкой, не более того.⁸¹

Таким рисуется нам облик В. В. Латышева. При некоторых оговорках, неизбежных при оценке любой выдающейся личности, мы должны признать, что это был в высшей степени незаурядный человек - одаренный и трудолюбивый ученый, внесший наибольшую лепту в утверждение историко-филологического направления в русском антиковедении; видный педагог, администратор и общественный деятель характерного консервативного плана, чей консерватизм, однако, определялся не столько какой-либо выраженной политической тенденцией, сколько общим пристрастием к акрибии и порядку; наконец, в самом общем плане, - русский интеллектуал, скорее почвеннического, чем западнического типа, искавший не столько новых перспектив, как это было характерно, например, для М. И. Ростовцева, сколько устойчивости, твердой опоры, которую он, подобно многим другим русским классикам, например, П. В. Никитину или С. А. Жебелеву, думал обрести в слиянии традиций классицизма и православия. Октябрьская революция 1917 г. разрушила эти надежды; сломав привычный образ жизни, истребив социальную среду и уничтожив институты, поддерживавшие существование русского классицизма, она стала совершенной катастрофой для людей типа Латышева. В отличие от Ростовцева и точно так же, как Жебелев, он был слишком привязан к русским корням и не помышлял об эмиграции. Но, в отличие от Жебелева, он не мог прибегнуть и к духовной маскировке, к своего рода мимикрии, и таким образом приспособиться к новому режиму, - не мог именно потому, что при старом порядке добился самого высокого положения и отличия, какие вообще были мыслимы для людей его класса.

В самом деле, продвигаясь по административной лестнице, В. В. Латышев уже в 1905 г. получил высокий чин тайного советника, т. е., по принятой в старой России Табели о рангах, - чин III класса сверху, равный на военной службе званию генерал-лейтенанта или вице-адмирала. Между тем, надо иметь в виду, что на гражданской службе уже чин IX класса (титулярный советник) доставлял его носителю права личного дворянства, а чин IV класса (действительный статский советник) - права потомственного дворянства. Иными словами, наш ученый-эпиграфист с чином III класса, [259] уравнивавшим его, по положению, с товарищем министра, входил в круг самой высокой чиновной знати России. Далее, в 1911 г. Латышев был награжден редким и почетным орденом Белого Орла. Этот орден был учрежден польским королем Владиславом I в 1325 г.; позднее, с присоединением Королевства Польского к России, он был включен в число российских орденов (в 1831 г.). Знак ордена являл собой изображение одноглавого (польского) орла на фоне креста и двуглавого (российского) орла, с царской короной и скрещенными мечами наверху. Девизом ордена было: "За веру, царя и закон". Этому девизу, без сомнения, отвечала вся многосторонняя деятельность Василия Васильевича Латышева, все его служение Отечеству, но именно поэтому для него не было места в новом советском государстве и обществе.

Как бы то ни было, В.В.Латышев являет собой практически идеальный тип ученого-классика. Подробное знакомство с его биографией и трудами было для нас удобным способом познакомиться поближе и с общим состоянием русской науки об античности в лучшую пору ее существования. Дополнительными примерами могут служить не только В.К.Ернштедт, о котором уже речь шла выше, но и два других старших соколовца, которых мы еще не касались, - А.В.Никитский и Н.И.Новосадский.

Александр Васильевич Никитский (1859-1921 гг.) так же, как и Латышев, был воспитанником Петербургского Историко-филологического института.⁸² Свое образование эпиграфиста он сходным образом завершил в Греции во время двухгодичной научной стажировки. Однако, если Латышев по окончании командировки в основном специализировался по южнорусской эпиграфике, то Никитский остался верен первоначальному выбору - изучению надписей Средней Греции, именно Дельф, Локриды и Этолии. Трудному и тонкому делу реконструкции и истолкования эпиграфических документов, происходящих из этих регионов, были посвящены обе диссертации Никитского: магистерская - "Дельфийские эпиграфические этюды" (Одесса, 1894/95) и докторская - "Исследования в области [260] греческих надписей" (Юрьев, 1901). Им предшествовало опубликование Никитским собственного перевода пособия по эпиграфике Г.Гинрикса,⁸³ - работа, свидетельствовавшая о кропотливом, систематическом изучении им специальной научной литературы по избранному предмету.

Никитский - мастер изощренного эпиграфического анализа; не пропуская ни одной мелочи на камне, тщательно используя все данные и любые возможности, он, как никто другой, умел прочесть самые трудные и восстановить наиболее поврежденные надписи. Огромное методологическое значение имеют его Prolegomena (вступительные замечания) к докторской диссертации. Здесь в сжатой форме им изложены основные правила историко-филологического анализа надписей и представлена убедительная демонстрация этих правил на ряде примеров. Непрерывно занимаясь изучением, изданием и переизданием надписей Центральной Греции, Никитский в своих трудах неоднократно критиковал работы и исправлял восстановления своих западноевропейских коллег по эпиграфике и в их числе - таких авторитетных ученых, как Г.Помтов, Френкель, Баунак и др. Критика Никитского была, как правило, совершенно обоснована, и с нею считались везде - и в России, и на Западе. Ф.Ф.Соколов, рецензируя докторскую диссертацию своего ученика, имел полное право заявить, что "в лице А.В.Никитского русская наука имеет настоящего мастера в эпиграфике, стоящего на равной линии с лучшими европейскими знатоками греческих надписей".⁸⁴

Надо, впрочем, заметить, что в последние годы своей жизни, вероятно, в связи с разрывом научных связей с Грецией и Западной Европой, Никитский стал отходить от занятий документальной традицией классической Греции и, подобно многим другим русским классикам, обратился к изучению более поздних эпох. Однако при этом он не изменил своей привязанности к эпиграфике и избрал предметом своих новых научных занятий средневековые генуэззкие надписи Северного Причерноморья (напомним, что в XIII-XIV вв. Генуэзской республикой было основано несколько колоний в Крыму, в том числе в Феодосии, Балаклаве и Судаке).

[261] Вообще как ученый А.В.Никитский рано добился высокого признания: в 1902 г. он был избран членом-корреспондентом Российской Академии наук, а в 1917 г. стал ее действительным членом. Обладая ярко выраженным исследовательским талантом, Никитский, однако, никогда не был - да в те времена и не мог быть - только ученым. Он должен был служить, а это означало быть преподавателем: сначала он состоял доцентом Новороссийского (в Одессе), затем профессором Юрьевского (ныне Тартусского) и Московского университетов. За годы преподавательской деятельности в этих учебных заведениях им было подготовлено не одно поколение специалистов-классиков. Плодом университетских занятий стало большое литографированное издание лекций, посвященных объяснению афинских ораторов Исея и Демосфена, авторов, особенно ценных своей информацией по частно-правовым греческим реалиям.⁸⁵

Революционное лихолетье пагубно отразилось на жизни и занятиях А.В.Никитского. Ф.И.Успенский, близко знавший его и поддерживавший с ним отношения в те годы, свидетельствовал: "Время было неблагоприятное для выполнения широких научных задач столько же по случаю прекращения научных сношений с Западной и Южной Европой, сколько по условиям личной жизни и состояния здоровья Никитского. Он жил одиноким на Петербургской стороне и занимал отдельную квартиру, обходясь без прислуги. Легко понять, сколько времени отнимали у него мелкие хозяйственные заботы по дому: чистка и отопление помещения, забота о продовольствии и изготовление пищи собственным опытом и искусством. Другой на его месте не выдержал бы таких условий существования, но наш академик был по характеру мастер на изобретения и новые приспособления и с поразительным искусством справлялся с трудностями своего положения".⁸⁶ Тем не менее, изнемогая от невзгод, Никитский в конце концов переехал жить в помещение вновь учрежденной Академии истории материальной культуры, откуда уже в тяжелом состоянии был перевезен в больницу, где - заканчивает свое повествование Успенский - и "угас <...>, одинокий и беспомощный".

Сверстник и соученик Никитского по Историко-филологическому [262] институту, Николай Иванович Новосадский (1859-1941 гг.)⁸⁷ шел в большую науку тем же путем: та же, по окончании Института, двухгодичная научная стажировка в Греции, то же увлечение эпиграфическими исследованиями и столь же раннее выступление со статьями (главным образом в связи с новыми эпиграфическими находками) как в русской, так и в западной научной печати. Новосадский также рано сложился как ученый, с большим вкусом избравший для себя в антиковедных занятиях собственную нишу. Великолепный знаток греческих надписей и специальной литературы, он много сделал для прояснения с помощью эпиграфических материалов таких сложных и запутанных вопросов, как сущность религиозных верований древних греков, происхождение и характер различных культов и обрядов (в том числе и особенных, стоявших как бы за пределами официальной, олимпийской религии), наконец, связь религиозных представлений с мифологическими и взаимное их влияние друг на друга.

Все эти весьма специальные проблемы детально исследовались Новосадским как в фундаментальных монографиях "Элевсинские мистерии" (магистерская диссертация, СПб., 1887), "Культ Кавиров в древней Греции" (Варшава, 1891),⁸⁸ "Орфические гимны" (докторская диссертация, Варшава, 1900), так и в целом ряде специальных статей , публиковавшихся в различных сборниках и периодических изданиях. Углубившись в изучение проблем греческой культуры и идеологии, Новосадский никогда, однако, не порывал с занятиями эпиграфикой. В годы активной университетской деятельности им был издан курс лекций по греческой эпиграфике - не учебник по самому этому предмету, а превосходное историографическое введение в него, дававшее обзор развития эпиграфических [263] занятий в новое время и историю наиболее крупных научных изданий греческих надписей.⁸⁹

Н.И.Новосадский был профессором Варшавского, а позднее Московского университетов. Особенно плодотворной была его долголетняя педагогическая деятельность в Московском университете и до Октябрьской революции, и, что особенно важно подчеркнуть, после революции. В советский период он оставался в Москве таким же столпом старой добротной науки, каким был в Петрограде (Ленинграде) С.А.Жебелев. У него успели пройти высшую школу историко-филологических исследований видные впоследствии представители советской науки об античности, в том числе, например, Б.Н.Граков. Как и Никитский, Новосадский предпочитал вести в университете курсы по греческой словесности. Он читал историю греческой литературы и специальные курсы по греческой драме и ораторской прозе. Сохранилось несколько таких курсов, изданных литографическим способом.⁹⁰

2. Младшее поколение "соколовцев". С.А. Жебелев

В ряду младших питомцев соколовской школы, пришедших в науку уже на самом переломе столетий, отчетливо выделяется фигура Сергея Александровича Жебелева (1867-1941 гг.), которому вообще принадлежит совершенно исключительное место в истории отечественной науки о классической древности. Особенное значение его ученой деятельности определяется не только ее очевидным размахом и результативностью (Жебелев был автором более 300 научных работ и воспитал не одно поколение отечественных антиковедов), но и длительностью и непрерывностью ее в самое трудное для науки время - в годы революционного и послереволюционного [264] лихолетья. Эта его деятельность как бы своего рода аркою соединила дореволюционный и советский периоды в истории нашей науки и таким образом обеспечила столь необходимую для любой научной дисциплины преемственность.

Разумеется, жизнь и творчество столь крупной фигуры, как Жебелев, не остались обойденными вниманием в историографии античности. Видному этому ученому в разные его юбилейные годы посвящались доклады и статьи в различных изданиях: в журнале "Гермес" за 1916 г.,⁹¹ в "Вестнике древней истории" за 1940 и 1968 гг.⁹² Общий обзор его ученой деятельности можно найти в известных пособиях по отечественной и зарубежной историографии античности, составленных В.П.Бузескулом.⁹³ Мы располагаем также полными перечнями его научных трудов, начало которым положил список, составленный учеником Жебелева А.И.Доватуром в 1926 г.⁹⁴ Важными дополнениями к этим материалам служат собственные воспоминания Жебелева: обширный очерк о своих университетских годах, опубликованный в начале 20-х годов,⁹⁵ и составленный десятью годами позже весьма своеобразный Автонекролог. Оставшийся в рукописи, этот последний и в самом деле представляет собой не автобиографию, а именно автонекролог.⁹⁶ Написанный Жебелевым в связи с собственным 65-летием, он дает минимум биографических данных, но зато содержит исчерпывающий обзор и взвешенную оценку деятельности автора по всем важнейшим [265] аспектам, характеристику научных трудов, преподавательской деятельности, общественных и административных занятий. Другого подобного документа, кажется, не знает наша наука. Знакомство с ним облегчает дело любого биографа С.А.Жебелева. Опираясь на эти записки самого Жебелева, привлекая дополнительные данные и суждения из биобиблиографических обзоров, составленных другими, мы можем с достаточной полнотой восстановить жизненный путь и облик ученого, в котором по праву можно видеть патриарха новейшей отечественной науки о классической древности.

С.А.Жебелев родился в Петербурге 10 (23) сентября 1867 г. Происходил он из средней городской прослойки: его отец принадлежал к петербургскому купечеству. Отец рано умер, оставив вдове и детям весьма скромный капитал. Все же Жебелев-сын смог поступить в классическую гимназию, однако уже с 5-го класса должен был зарабатывать недостающие деньги репетиторством, занятием, которое он должен был продолжать и в свои студенческие годы и даже позже. По окончании гимназии Жебелев в 1886 г. поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета. Хотя в гимназии он с удовольствием занимался и историей древности, и древними языками, каковыми успел неплохо овладеть, желание специально заниматься изучением античности родилось у него не сразу: оно вполне сформировалось у него в университете лишь к концу первого курса.

В университете Жебелев получил прекрасную историко-филологическую подготовку. Его наставниками были, в частности, видные ученые-классики К.Я.Люгебиль, П.В.Никитин и В.К.Ернштедт, под руководством которых он сильно углубил свои филологические познания. Что касается собственно античной истории, то его занятиями в этой области руководил признанный глава Петербургской историко-филологической школы профессор Ф.Ф.Соколов. Этот последний привил ему интерес к изучению исторических фактов и реалий и приобщил к занятиям эпиграфикой. Эти занятия, ведшиеся Соколовым, как мы уже упоминали, из года в год по пятницам у себя дома с группою избранных учеников, были для Жебелева высшею школою, где он сформировался как ученый.⁹⁷ Из этих семинарских занятий он вышел подлинным "соколовцем", [266] до конца дней своих исповедовавшим культ конкретного историко-филологического исследования, направленного преимущественно на реконструкцию и истолкование исторических фактов. От Соколова же Жебелев перенял глубинную антипатию ко всякого рода преждевременным обобщениям - антипатию, но не безусловное отвержение. Позднее, в особенности в работах советского периода, он показал себя ученым, вполне способным к историческому синтезу, но только - это было условием sine qua non - на основе предварительно исполненной всеобъемлющей аналитической работы.

Наряду с классическими языками, литературою и историей еще одним предметом, к которому Жебелев рано оказался приобщен, стала археология и тесно связанное с ней античное искусствознание. Не то чтобы Жебелев стал археологом в буквальном смысле этого слова. Он, конечно, посещал места раскопок и в России, и за границей, в Греции и Италии, был хорошо знаком с общими контурами археологических исследований, но сам никогда не копал. Археологом он был постольку, поскольку рано, особенно благодаря близости с выдающимся исследователем византийского и древнерусского искусства Н.П.Кондаковым, приобрел вкус и навыки к изучению вещественных остатков античности, памятников искусства в первую очередь. Вместе со своими более молодыми товарищами М.И.Ростовцевым и Я.И.Смирновым Жебелев даже составил кружок, как они себя называли, "фактопоклонников", объединенных любовью к вещной античности и почитанием общего мэтра - Н.П.Кондакова. Таким образом, по научной природе своей, Жебелев был двойным фактопоклонником: от Соколова он воспринял культ исторического факта, воссоздаваемого через эпиграфический документ, а от Кондакова - то же, по сути, стремление, но опирающееся на памятники античного искусства.

По окончании университетского курса Жебелев по рекомендации Ф.Ф.Соколова был оставлен при университете для подготовки к профессорскому званию. По порядку, заведенному тем же Соколовым, он должен был отправиться в длительную, на два или три года, заграничную командировку для участия в полевых исследованиях и работы в библиотеках в странах классической культуры, т.е. в Греции и Италии в первую очередь. Однако, в отличие от ряда своих коллег, например, более старших В.К.Ернштедта, В.В.Латышева, А.В.Никитского и более молодого - М.И.Ростовцева, Жебелев не смог воспользоваться этой замечательной возможностью: [267] он должен был поддерживать семью и ему пришлось немедленно определиться на службу. В Петербургском университете он получил должность сначала писца, а потом хранителя при Музее древностей (в то время был такой) с ничтожным, однако, жалованьем. Недостаток средств он должен был компенсировать репетиторством и преподаванием исторических дисциплин в различных учебных заведениях. С 1891 г. он преподавал историю быта в Центральном училище технического рисования барона Штиглица, с 1894 г. стал читать курс истории древнего искусства в Высшем художественном училище при Академии художеств. Защита магистерской диссертации в 1898 г. открыла ему дорогу для преподавательской деятельности в университете сначала в качестве приват-доцента (т.е. практически без оплаты), а затем, после защиты докторской диссертации в 1903 г., в качестве профессора. С этих пор его жизнь становится более или менее обеспеченной, и он вполне отдается своей ученой карьере.

Обращаясь теперь к обзору ученой деятельности С.А.Жебелева, мы должны прежде всего отметить ее завидную целенаправленность и продуктивность. Жебелев безусловно обладал от природы хорошими гуманитарными способностями, отшлифованными до надлежащей высокой степени университетским образованием. Однако, в сравнении с М.И.Ростовцевым, его талант, конечно, был более скромным, да и приверженность к соколовскому направлению, что бы ни говорил сам Жебелев о необходимости и пользе фактологических исследований, сильно сужала поле творчества. И если, тем не менее, общий вклад Жебелева в русскую науку об античности оказался весьма внушительным, то объясняется это его исключительным трудолюбием - чертой, которую он сам вполне справедливо подчеркивал как заглавную в своем характере.⁹⁸ К этому надо добавить известное благоприятствование внешних обстоятельств: надлежащий благоприятный общественный климат и соответственные материальные условия для научной деятельности гуманитара в дореволюционном университете, собственное крепкое здоровье и чуточку везения, позволившие Жебелеву пережить и страшные революционные годы и послереволюционные осложнения.

"В лице С.А.Жебелева мы видим сочетание филолога-классика, эпиграфиста, археолога и историка", - писал в свое время В.П.[268] Бузескул.⁹⁹ Комментируя это определение, Жебелев в своем Автонекрологе делает к нему ряд существенных уточнений. Он указывает, что никогда не был ни филологом, ни эпиграфистом, ни археологом в полном и точном смысле этих слов. В филологии он, по его признанию, не шел далее использования текстов в реальных исторических целях, не слишком интересуясь формальною стороною, т.е. самостоятельным изучением древних языков и литературы ради них самих. В эпиграфике он довольствовался работой с уже опубликованными надписями, поскольку никогда не находил и не изучал их in situ и не занимался их первоизданием. Равным образом и в археологии он оставался кабинетным ученым, который пользовался опубликованными результатами раскопок, но сам никогда в них не участвовал.

По существу, признается Жебелев, более правильным было бы определить его как историка античности, хотя и здесь тоже должны быть сделаны некоторые оговорки. "Историком, - читаем мы в Автонекрологе, - Жебелев является постольку, поскольку некоторые из его работ, правда самые большие по размеру, написаны на исторические сюжеты. Но: 1) эти работы касаются только истории Греции, отчасти истории Рима; 2) они посвящены рассмотрению проблем, связанных почти исключительно с так называемой внешней, политической историей; 3) они почти исключительно аналитического, а не синтетического характера. В своих исторических работах Жебелев занимался главным образом установлением фактов как таковых; тут он всецело - ученик "Соколовской школы". Если Жебелев и может быть квалифицирован как историк, то его работы в этом направлении скорее историко-филологического, чем строго исторического характера".¹⁰⁰

Вообще, по словам Жебелева, из всех его ученых титулов самым дорогим для него было звание "доктора греческой словесности или, что то же, доктора греческой филологии".¹⁰¹ Однако вспомогательная роль филологии в его научных занятиях была очевидна, и он завершает весь пассаж о направлении собственного научного творчества новым и окончательным признанием: "Если уж быть абсолютно точным, предметами его изучения была античная история и так называемые древности, преимущественно греческая история [269] и греческие древности. Для изучения их Жебелев старался привлекать всю античную традицию, т.е. источники литературные, документальные и вещественные, причем главную свою задачу усматривал в критическом анализе этой традиции, в установлении, на основании ее разбора, фактов и только фактов. Он не только не смутился бы, но был бы очень польщен, если бы к нему применили кличку "фактопоклонник". Ибо, по его мнению, в установлении фактов заложены, как фундамент, цель и назначение научного знания: узнать истину или, по крайней мере, подойти, приблизиться к ее познанию".¹⁰²

Вступив в науку в русле историко-филологических занятий соколовской школы, Жебелев даже и во временном отношении отделил для своих исследований тот отрезок античной истории, который в последние годы жизни особенно интересовал его учителя Ф.Ф.Соколова, именно - эллинистическо-римский период греческой истории. Здесь надо подчеркнуть неслучайность особенного интереса Соколова, Жебелева и ряда других русских и зарубежных исследователей того времени к истории эллинистического периода. Поворот внимания к этой эпохе был обусловлен столько же общими сдвигами в историческом сознании, сколь и состоянием источников. "В последние десятилетия прошлого века, - писал по этому поводу В.П.Бузескул, - исследователи греческой истории и древностей стали обращаться к таким сторонам и периодам, которые раньше оставались вне их внимания. Отчасти это стояло в связи с общим направлением исторической науки, с стремлением изучать историю масс, а не только "великих людей", не только события, "деяния", но и состояние, бытие. С другой стороны, это связано с открытием нового для нас материала в виде надписей и затем греческих папирусов, - материала, часто более достоверного, документального, сообщающего новые данные и освещающего темные вопросы и периоды. К этой категории работ принадлежат и главные труды С.А.Жебелева".¹⁰³

Первая печатная работа Жебелева была посвящена анализу дошедшего до нас в значительных фрагментах сочинения греческого историка Флавия Арриана "История после Александра" (Ta meta Alexandron), важного для реконструкции времени диадохов.¹⁰⁴ Греческой [270] истории еще более позднего эллинистическо-римского времени были посвящены два крупнейших историко-филологических труда Жебелева - две его диссертации, магистерская и докторская. В магистерской диссертации "Из истории Афин, 229-31 гг. до Р.Х." (СПб., 1898) Жебелев, используя главным образом эпиграфический материал, разобрал целый ряд сюжетов из достаточно смутного времени афинской истории, крайне недостаточно отраженного в литературной традиции. В частности им много было сделано для восстановления списка афинских архонтов этого периода, каковые в качестве эпонимных магистратов являются важнейшими вехами для распределения событий во времени.

Аналогичный характер носит и докторская диссертация Жебелева "AXAIKA. В области древностей провинции Ахайи" (СПб., 1903). Здесь также изучаются различные неясные вопросы так называемой внешней, т.е. политической истории, и изучаются они также в значительной степени на основе материала надписей. Однако самый предмет взят теперь шире, в рамках всей греческой истории эллинистическо-римского времени. Помимо уточнения различных частных деталей важна и центральная мысль о постепенном формировании римской провинции Ахайи. До Жебелева среди ученых господствовало мнение, что со времени разгрома римлянами важнейшего в эллинистической Греции политического объединения -Ахейского союза и разрушения ими его центра Коринфа (146 г. до н.э.) вся Греция под именем Ахайи составила часть римских владений на Балканах, будучи присоединена к аннексированной еще ранее Македонии. Однако Жебелев, что называется, с фактами в руках доказал, что война, закончившаяся в 146 г. разрушением Коринфа, была войною римлян именно против Ахейского союза и его союзников, а не против всех греков. Соответственно провинцию Ахайю составили первоначально только области открыто воевавших с римлянами греческих государств - Ахейского союза с Коринфом, Беотии и Эвбеи. Из прочих греческих общин многие продолжали пользоваться политической свободой и сохраняли свой государственный строй, по крайней мере формально, вплоть до времени Августа, а некоторые и еще дольше.

Это наблюдение чрезвычайно важно для понимания римской политики на эллинском Востоке, отношений Рима с греками и роли, которую самоуправляющиеся греческие городские общины продолжали [271] играть в составе римской державы. Но важным, конечно, было и другое наблюдение Жебелева о том, что под воздействием римской державной политики эти элементы полисного быта греков постепенно увядали, теряли свое принципиальное содержание и становились формальными аксессуарами низведенных до положения простых муниципиев некогда независимых городов.

Обе диссертации Жебелева, изданные в виде отдельных монографий, заслужили высокую оценку таких выдающихся знатоков античной истории и одновременно мастеров эпиграфического исследования, какими были Ф.Ф.Соколов и А.В.Никитский.¹⁰⁵ Они и в самом деле остаются отличными образцами аналитической работы, тщательного изучения и реконструкции исторических фактов. Однако читать их нелегко, особенно тем, кто не имеет законченной классической подготовки. Древние тексты, равно как и выдержки из новейшей иностранной литературы, цитируются, как правило, без перевода, изложение, стремящееся к максимальной полноте и точности, нередко выглядит громоздким, что позднее было осознано и самим автором, осудившим в Автонекрологе такую чрезмерно усложненную манеру.¹⁰⁶ Надо отдать должное С.А.Жебелеву: в позднейших своих работах он, подобно своему учителю Ф.Ф.Соколову, постепенно упрощал стиль и форму повествования, делая свои сочинения более доступными для понимания среднего гуманитарно обазованного читателя.

К политической истории Греции в эпоху эллинизма Жебелев неоднократно возвращался и позднее, особенно к истории эллинистических Афин. Но его научный интерес не замыкался в рамках одной лишь политической истории. Тот же эпиграфический материал давал возможность исследовать и иные аспекты жизни античного общества. Еще в бытность свою студентом, почти в одно время с публикацией первого этюда по истории диадохов, Жебелев начал работу над темой большого медального сочинения о религиозном врачевании у древних греков. Сюжет и материал были указаны Ф.Ф.Соколовым: имелось в виду использовать многочисленные надписи из различных святилищ, в первую очередь, конечно, бога врачевания Асклепия, для изучения той особенной медицины, [272] которая практиковалась жрецами Асклепиадами и, судя по благодарным отзывам их пациентов (в надписях, сохранившихся от дарственных посвящений), подчас давала самые блестящие результаты. Жебелев с увлечением начал работу над этим сочинением. При этом обнаружилось много интересных и не совсем понятных деталей чисто медицинского профиля, за разъяснением которых приходилось обращаться к специалистам-медикам. Завершить работу к заданному сроку автор не успел и медали, естественно, не получил, но зато появилось обширное исследование, изданное им уже по окончании университета, пролившее свет на совершенно еще не изученную область античной культуры и науки ("Религиозное врачевание в древней Греции", СПб., 1897). К надписям из Эпидавра, где находилось одно из самых знаменитых святилищ Асклепия, Жебелев неоднократно обращался и позднее.

Работа над темой религиозного врачевания свидетельствовала о развитии у Жебелева интереса к истории античного быта и культуры. Но тому были и другие свидетельства, связанные с тем рано усвоенным вкусом к археологии и искусству, о котором мы уже упоминали выше. В журнале "Филологическое обозрение", издававшемся в Москве, Жебелев с 1893 г. начал вести "Археологическую хронику эллинского Востока" - обзор новых археологических открытий, связанных с обнаружением различных памятников античной архитектуры и искусства. Эту хронику он вел из года в год без малого в течение десяти лет, а в начале 900-х годов им было опубликовано и собственное обширное исследование археолого-искусствоведческого характера "Пантикапейские Ниобиды" (СПб., 1901). В этой работе Жебелев опубликовал и всесторонне исследовал 25 частью терракотовых, частью гипсовых рельефных изображений Ниобид - детей Ниобы, хваставшейся ими перед Лето, за что они и были погублены стрелами Аполлона и Артемиды. Рельефные эти фигурки-"односторонки" служили украшением одного из древних саркофагов, обнаруженных в Северном Причерноморье. Жебелев уточнил их назначение, датировал их (временем эллинизма), а главное, провел настоящее искусствоведческое изучение, доказав, в частности, что греческие мастера, изготовлявшие такого рода украшения к саркофагам, ориентировались в качестве образца не на статуарную скульптуру, а на рельефы, наподобие того, который украшал трон Зевса в его олимпийском святилище. Для обнаружения такого прототипа им был использован текст сочинения [273] Павсания "Описание Эллады" (II в. н.э.), анализу которого он позднее посвятил специально большую статью.¹⁰⁷

"Пантикапейские Ниобиды" демонстрируют умение Жебелева работать в качестве археолога и искусствоведа, но они уже знаменуют и обращение его к северо-причерноморской тематике, которая традиционно занимала видное место в исследованиях отечественных антиковедов. Уже в следующем после "Ниобид" году он опубликовал статью о боспорских Археанактидах.¹⁰⁸ Впрочем, особенно широко исследования в области древней истории Причерноморья развернутся у Жебелева позднее, уже в советское время.

Вообще с годами, как это и естественно у крупного ученого, диапазон научной работы Жебелева становился все более широким. Важными дополнениями к собственно исследовательской работе явились переводы античных авторов, издания переводных (с западно-европейских языков) трудов по античной истории и культуре, наконец, разнообразные историографические этюды - рецензии, обзоры, некрологи. В ряду жебелевских переводов заглавное место занимает новая русская версия "Политики" Аристотеля. Новый перевод этого центрального из политических сочинений Аристотеля был опубликован Жебелевым в 1911 г.¹⁰⁹ Перевод был снабжен добротным историческим комментарием и обширной статьей о греческой политической литературе до Аристотеля, представляющей самостоятельную ценность. До революции Жебелев успел также издать заново выполненный в свое время Ф.Г.Мищенко перевод "Истории" Фукидида.¹¹⁰ Перевод Мищенко, страдавший неточностями, был весь пересмотрен и исправлен Жебелевым, а само издание снабжено новыми, написанными Жебелевым, превосходными статьями о Фукидиде и его труде. Переводческой деятельностью Жебелев продолжал заниматься и в советское время, о чем мы еще скажем ниже.

Важную услугу русскому просвещению Жебелев оказал изданием - в переводах под его редакцией - крупных оригинальных трудов [274] западных ученых: "Греческой истории" Роберта Пёльмана (1910 г.) и "Истории греческой литературы" братьев Альфреда и Мориса Круазе (1912 г.). Первый труд на долгие годы стал источником важных идей для интерпретации греческой истории особенно в архаическое и позднеклассическое время (темы архаической революции и кризиса полиса). Второй до сих пор не имеет себе равных (во всяком случае среди учебных пособий, к жанру которых он принадлежит) по полноте, а еще более по изяществу изложения главных явлений греческой литературы. Обе книги могли бы быть с большой пользой для всех - и для студентов, и для преподавателей - переизданы в наше время.

Особо надо подчеркнуть вклад Жебелева в историографию науки о классической древности. Он был трудолюбивым рецензентом многих работ русских и зарубежных ученых. Эти его рецензии, из года в год печатавшиеся в русских журналах, составляют важный блок в отечественных историографических штудиях. Еще более примечательной была другая линия историографических занятий Жебелева: подобно В.П.Бузескулу, он был мастером биобиблиографических очерков, публиковавшихся им также из года в год в виде некрологов. Количество этих посмертных обзоров столь велико, а качества их, т.е. содержательность и, как правило, объективность оценок, столь высоки, что Жебелева по праву можно назвать Плутархом современного антиковедения (что и было сделано Б.В.Варнеке в его оставшихся, впрочем, неопубликованными мемуарах). Среди этих обзоров есть и капитальные, разраставшиеся до объема целой монографии, как, например, обстоятельный очерк жизни и деятельности учителя Жебелева Ф.Ф.Соколова (1909 г.). Последний труд особенно ценен, поскольку содержит, в форме высказываний о научных принципах Соколова, изложение собственного ученого катехизиса автора.

Даже этого весьма беглого обзора ученой деятельности С.А.Жебелева достаточно, чтобы судить о том, какой значительной фигурой он стал в 900-е годы в научной жизни русского, в первую очередь, конечно, петербургского общества. Его значение в этом плане может быть сопоставимо разве что со значением его знаменитых петербургских коллег В.В.Латышева, Ф.Ф.Зелинского и М.И.Ростовцева. Следствием этого было непрерывное расширение сферы, так сказать, вненаучного влияния Жебелева, и прежде всего в области преподавания. Помимо университета он вел занятия в [275] Историко-филологическом институте, этом своего рода педагогическом филиале университета, и на Высших женских (Бестужевских) курсах. На юбилейных торжествах, посвященных 25-летию ученой деятельности Жебелева (в 1916 г.), его чествовали как признанного мэтра представители студенчества и преподавателей всех этих трех высших учебных заведений.

Одновременно разрастается круг общественных обязанностей Жебелева. Как справедливо он сам указывает на это в Автонекрологе, он никогда особенно не рвался к административным постам, но и не уклонялся нарочито от исполнения тех или иных должностей, если, по его мнению, этого требовали интересы дела и если это не было категорически противно его натуре.¹¹¹ В этом отношении он вполне напоминает Сократа, который, кстати, был ему симпатичен до такой степени, что позднее он посвятил ему специальный очерк. В Петербургском университете Жебелев исполнял на протяжении ряда лет обязанности ученого секретаря историко-филологического факультета, был проректором университета, а в страшное время революции и гражданской войны занимал ответственные посты декана факультета и ректора университета (1918-1919 гг.). За пределами университета его главными обязанностями на протяжении многих лет были ведение дел в Классическом отделении Русского археологического общества (он состоял секретарем этого отделения с 1894 г.) и редактирование статей по классической филологии в Журнале министерства народного просвещения (на пост редактора отдела классической филологии в этом журнале он заступил в 1903 г., сменив рано умершего В.К.Ернштедта). Стараниями Жебелева были подготовлены к изданию статьи, составлявшие содержание отдела классической филологии названного важнейшего научного журнала в России за 1903-1918 гг.; они составили 15 объемистых сборников.

Это была весьма тяжелая, сильно отвлекавшая от собственной научной деятельности и не слишком-то оплачиваемая работа, но Жебелев ею не тяготился. Как он позднее признавался, ему нравилось этим заниматься и он находил дополнительное оправдание этим занятиям в той пользе, которую приносило ему постоянное обстоятельное ознакомление с новыми трудами своих сотоварищей по цеху.¹¹² И многоразличная плодотворная научная и преподавательская [276] деятельность, и перечисленные общественные обязанности, исполнявшиеся Жебелевым с неизменным усердием, естественно создавали ему уважение и авторитет в ученой среде. Выражением этого общественного признания стало избрание Жебелева в 1914 г. членом-корреспондентом Петербургской Академии наук.

Октябрьская революция обернулась для С.А.Жебелева, как и для большей части остальной русской интеллигенции, тяжким испытанием. Нарушилось нормальное течение столь дорогих для него учебных занятий в университете, закрылись Историко-филологический институт и Бестужевские курсы, прекратили свое существование Русское археологическое общество и Журнал министерства народного просвещения. Не будучи богатым человеком, Жебелев имел все же некоторые сбережения - теперь он их всех лишился.¹¹³ Надо думать, что никакого сочувствия порожденные революцией перемены, нередко самого катастрофического свойства, у Жебелева не вызывали. Позднее он отзывался об этом времени не иначе, как о лихолетье. Однако, в отличие от Ф.Ф.Зелинского и М.И.Ростовцева, он не покинул родины, отчасти потому, что не чувствовал за собой никакой политической вины, не скомпрометировав себя никакими публичными выступлениями против новой власти, но еще более потому, что у него никогда не было столь обширных связей с зарубежным научным обществом, как у только что названных его коллег. Выше мы упоминали, что он отказался от прохождения престижной заграничной стажировки; добавим теперь, что он, судя по всему, никогда не стремился и печататься за рубежом. До революции у Жебелева за границей вышла всего лишь одна публикация,¹¹⁴ да еще одна заграничная публикация будет осуществлена в советское время.¹¹⁵

Вообще Жебелев и происхождением своим, и первоначальным воспитанием, и образом жизни был гораздо более привязан к русской почве, чем тот же Ростовцев, который был ярко выраженным западником, не говоря уже о поляке Зелинском, для которого отъезд из Петербурга в Варшаву был, в конце концов, всего лишь репатриацией. Жебелев был слишком русским человеком, чтобы последовать их примеру и отправиться в эмиграцию. Подобно все [277] тому же Сократу, он не мыслил для себя жизни за пределами своей родной страны, своего родного города. Для русской науки об античности это, во всяком случае, обернулось великой выгодой. Не эмигрировав, умудрившись выжить в самых тяжелых условиях, Жебелев фактически возглавил сильно поредевшие ряды русских антиковедов. Он стал центром притяжения разрозненных сил и своей деятельностью, научной, педагогической, общественной, обеспечил столь необходимое для науки преемство. Впрочем, как мы увидим далее, горькая чаша испытаний, из которой пришлось испить русской интеллигенции, не обошла стороною и Жебелева.

В ряду питомцев Соколовской школы фигуры В.В.Латыышева и С.А.Жебелева, бесспорно, наиболее крупные. Однако они не должны совершенно заслонять для нас других представителей этого направления. Выше мы кратко охарактеризовали ученую деятельность сверстников Латышева, тоже видных ученых, хотя и не такого масштаба, как он, - В.К.Ернштедта, А.В.Никитского, Н.И.Новосадского. Добавим к ним еще несколько имен исследователей, которые, в отличие от всех вышеназванных соколовцев, не сумели или не смогли реализовать себя с такой же полнотой в дореволюционное время.

Скорее к старшему поколению соколовцев должны быть отнесены Александр Николаевич Щукарев (1861-1900 гг.) и Сергей Андреевич Селиванов (1864-1908 гг.), оба, как видно из приведенных дат, рано сошедшие с жизненной дистанции.¹¹⁶ Первый из них - Щукарев - оставил фундаментальный труд по афинской хронологии эллинистического времени "Исследования в области каталога афинских архонтов III в. до Р.Х." (СПб., 1889), труд, с одной стороны, прямо продолжавший дело его учителя (мы имеем в виду принципиальную программу исследований, намеченную Ф.Ф.Соколовым в речи "Третье столетие до Р.Х."), а с другой - предварявший разработки целого ряда авторитетных ученых - англичанина В.Фергюсона, немцев В.Кольбе и К.Ю.Белоха, а среди наших - Жебелева. Напомним также, что именно Щукарев осуществил, по просьбе Латышева, доработку первой части его "Очерка [278] греческих древностей" для 3-го издания, приведя трактовку различных греческих государствнных реалий в соответствие с новым материалом источников и новыми наблюдениями ученых. Что касается Селиванова, то его перу принадлежит весьма обстоятельный "Очерк древней топографии острова Родоса" (Казань, 1892, с картой и планами), о котором специалисты отзывались с большой похвалой (сошлемся на мнение такого авторитетного знатока родосских древностей, каким была К.М.Колобова).¹¹⁷

К младшему поколению соколовцев наряду с Жебелевым надо отнести Алексея Ивановича Покровского (1868-1928 гг.), бывшего профессором в Нежине, Киеве, а затем вновь в Нежине.¹¹⁸ Впрочем, к школе Соколова Покровского можно отнести лишь с оговорками: он действительно прошел выучку у Соколова и унаследовал от него умение при необходимости скрупулезно вести анализ исторических деталей, но особого стремления к эпиграфическим занятиям не имел, зато довольно рано проявил вкус к общим проблемам, которых так чурался его учитель. В любом случае это был достаточно оригинальный ученый, пытавшийся сказать свое слово в науке. Он дебютировал весьма обстоятельными критическими обзорами новейших трудов по греческой истории, источниковедению и историографии, в том числе книги немецкого историка Рудольфа Скалы о Полибии и известного пособия В.П.Бузескула "Введение в историю Греции", вышедшего тогда вторым изданием.¹¹⁹

Оригинальные работы Покровского касаются различных аспектов греческой истории. Первая диссертация - "О красноречии у древних эллинов" (Нежин, 1903), с отдельно опубликованным приложением к ней - "К вопросу об основном характере древнеэллинского государства" (Нежин, 1905). В этом "Приложении" обосновывается фундаментальное, или, как мы бы теперь сказали, нормативное, значение демократии в государственной жизни древних греков. Это положение в свое время было встречено с сомнением [279] (например, В.П.Бузескулом), однако в свете современных взглядов на природу греческого полиса оно заслуживает всяческого внимания. Вторая диссертация Покровского посвящена более частному историческому вопросу - "О хронологии афинской истории VI столетия до Р.Х." (Киев, 1915). Предлагаемая здесь реконструкция заключительного и наиболее важного периода афинской архаики отличается самостоятельностью и остроумием, однако, как в данном случае справедливо отмечено Бузескулом, не лишена также гиперкритицизма и парадоксальности. Так, законодательство Дракона помещено, вопреки традиции, не до, а после Солона. В советское время, работая в Нежинском институте народного образования, Покровский, давно уже проявлявший повышенный интерес к общим вопросам науки, культуры и политики, развил бурную научно-публицистическую деятельность, печатаясь по-русски и по-украински, трактуя самые разнообразные темы - от идеализации скифов в греко-римской литературной традиции до идей "Коммунистического манифеста" К.Маркса и Ф.Энгельса.¹²⁰

Замыкают ряд питомцев Соколовской школы сверстники и соученики по Петербургскому университету Иван Иванович Толстой (1880-1954 гг.) и Константин Владимирович Хилинский (1881-1939 гг.); впрочем, по крайней мере первый из них уже считался и учеником С.А.Жебелева).¹²¹ Толстой начинал с разработки проблем религиозной истории античного Северного Причерноморья, для чего широко привлекал как данные литературной традиции, так и материалы археологии и эпиграфики. Результаты этих исследований находили отражение в регулярно публиковавшихся журнальных статьях,¹²² а наиболее разработанный сюжет - о культе Ахилла на острове Левка¹²³ -отложился в специальной монографии [280] (сначала, впрочем, также печатавшейся отдельными статьями в ЖМНП) "Остров Белый и Таврика на Евксинском Понте" (Пг., 1918).

В советское время Толстой, не порывая совершенно с северопричерноморской тематикой и надписями (в частности, граффити), преимущественно занимался вопросами греческой филологии - фольклором, героическим эпосом и эллинистическо-римским романом (перевод "Повести о любви Херея и Каллирои" Харитона). Он стал признанным авторитетом в этой области и в качестве профессора Ленинградского университета и действительного члена Академии наук СССР играл важную роль в сохранении в нашей стране традиций классического образования и науки.

Иначе сложилась судьба Хилинского. До революции он опубликовал ряд интересных статей по разнообразным вопросам греческой истории. Начинал он в русле штудий своего учителя, исследуя частные сюжеты эллинистического времени на основе эпиграфических источников и особенно разрабатывая вопросы хронологии. Его первые работы трактовали о зависимом земледельческом населении Малой Азии (на основании надписей), о хронографической традиции и хронологии македонских царей.¹²⁴ Затем он стал менять время и предмет своих занятий и обратился к изучению ранних эпох Ионии и Афинского государства.¹²⁵ Однако какой-либо крупной работы он так и не успел создать, а с началом Мировой войны ряд его публикаций (по крайней мере, в России) и вовсе обрывается. Поляк родом, Хилинский после революции обосновался в Польше и был профессором Львовского университета.

1 Для истории русскогоантиковедения на рубеже XIX-XX вв. см.: Бузескул В.П.1) Введение в историю Греции, изд.3-е, Пг., 1915, с.314-318,385-387, 454-468, 536-545; 2) Всеобщая история и еепредставители в России в XIX и начале XX в., ч.II, Л.,1931, с.129-221; Путнынь Э.К. Изучение истории древнейГреции <в 1890-1917 гг.> // Очерки историиисторической науки в СССР, т.III, М., 1963, с.376-396;Машкин Н.А. Изучение истории древнего Рима <в1890-1917 гг.> // Там же, с.396-411; Кузищин В.И. Русскаяисториография античности <в 1890-1917 гг.> //Историография античной истории. М., 1980, с.171-183; SwobodaK. Die klassische Altertumswissenschaft im vorrevolutinaren Russland // Klio, Bd.XXXVII,1959, S.247 ff., 255 ff., 265 ff. (назад)

2 О В. К. Ернштедте см.некрологи, составленные: С. А. Жебелевым - ЖМНП, 1902,октябрь, отд. 4, с. 50 - 63; П. В. Никитиным - Известияимп. Академии наук, т. XVII, № 2 (1902, сентябрь), с. I - VI;Г. Ф. Церетели - ВВ, т. IX, 1902, вып. 3 - 4, с. 691 - 696. Списоктрудов Ернштедта см. в посмертно изданном"Сборнике статей по классической филологии В.К. Ернштедта", СПб., 1907, с. IX - X (ниже это изданиеименуется просто "Сборник"). (назад)

3 ЖМНП, 1876, октябрь, отделклассич. филологии, с. 57 - 78 (= Сборник, с. 305 - 327). (назад)

4 ЖМНП, 1882, март, отделклассич. филологии, с. 105 - 127 (= Сборник, с. 281 - 304). (назад)

5 Таких небольших заметок,касающихся темных мест в отдельных надписях,происходящих из Афин и Олимпии, ХерсонесаТаврического и Боспора Киммерийского, уЕрнштедта набирается целый ряд (семь номеров).Все они опубликованы в его "Сборнике статей поклассической филологии". (назад)

6 ЖМНП, 1878, июль, с. 1 - 29 (=Сборник, с. 1 -32). (назад)

7 ЖМНП, 1879, апрель-май, с. 13 -136, 151 - 192 (= Сборник, с. 33 - 102). (назад)

9 См. его статьи: 1) Забытыегреческие пословицы // ЖМНП, 1893, апрель-май, с. 23 - 48;2) К "Мирским комедиям" Эзопа // ЖМНП, 1894, март,с. 150 - 158; 3) "Речения Эзопа" в Москве и вДрездене // ВВ, т. VIII, 1901, с. 115 - 130 (= Сборник, с. 179 - 206,207 - 216, 217 - 234). (назад)

10 Из этих заметок выделим вкачестве примера одну - "Thucyd., III, 39" (ЖМНП, 1884,июнь, с. 78 - 82 = Сборник, с. 109 - 114). Анализ одного неслишком ясного места в речи, влагаемой Фукидидомв уста Клеона (при обсуждении в 427 г. до н. э. вафинском собрании судьбы усмиренных митиленцев),дает Ернштедту повод не только предложитьостроумное исправление текста, но и высказатьпопутно меткие суждения и о существе афинскихдебатов, и о состоянии рукописного предания, и опромахах новейших интерпретаторов. (назад)

11 Жебелев С. А. В. К.Ернштедт // ЖМНП, 1902, № 10, отдел 4, с. 57. (назад)

12 Cecaumeni Strategicon et incerti scriptoris deofficiis regiis libellus. Ediderunt B. Wassiliewsky et V. Jernstedt. Petropoli, 1896. (назад)

13 См.: Биографическийсловарь профессоров и преподавателей имп. С.Петербургского университета (1869 - 1894), т. I, СПб., 1896,с. 371 - 380; Материалы для биографического словарядействительных членов имп. Академии наук, ч. I, Пг.,1915, с.413-430; Пятидесятилетие ПетроградскогоИсторико-филологического института.Биографический словарь лиц, окончивших курсинститута, ч.I, Пг., 1917, с. 91 - 107. В дальнейшем длякратости мы будем обозначать эти три очерка какАвтобиография 1896, 1915 и 1917. (назад)

14 Жебелев С. А. ВасилийВасильевич Латышев // Византийский временник, т.XXIV, 1926, с. 105 - 110; Успенский Ф. И. Памяти академика В.В. Латышева // Известия АН СССР, серия VI, т. XX, № 9(1926, 15 мая), с. 577 - 584; Никитский А. В. ВасилийВасильевич Латышев // ВДИ, 1972, № 4, с. 181 - 188(некролог составлен в 1921 г., публикация В. П.Яйленко). (назад)

15 Бузескул В. П. Всеобщаяистория и ее представители в России в XIX и началеXX в., ч. II, Л., 1931, с. 135 - 139. (назад)

16 См., например, рецензии Ю.А. Кулаковского на 1-й и 2-й тома изданного В. В.Латышевым свода "Древних надписей северногопобережья Понта Эвксинского" (ЖМНП, 1886, март, с.100 - 111; 1891, май, с. 171 - 182) и Ф. Ф. Соколова на 4-й(дополнительный) том того же собрания (ЖМНП, 1902,ноябрь, с. 225 - 231 = Труды Ф. Ф. Соколова, с. 638 - 645). (назад)

17 Наиболее полнаяпубликация: Винберг Н. А. 1) Список трудов В. В.Латышева // СА, т. XXVIII, 1958, с. 36 - 51 (учтены 242оригинальные работы Латышева, 10 редактирований и12 наблюдений за печатанием чужих трудов); 2)Материалы по биографии В. В. Латышева // Там же, с. 52-53 (указаны 23 работы о Латышеве). (назад)

20 Латышев В. В. Очеркгреческих древностей, ч. I, (государственные ивоенные древности), Вильна, 1880. (назад)

21 См.: Летопись имп.Русского Археологического общества. Извлечениеиз протоколов заседаний. Заседание 8 марта 1882 г.,ст. VIII // Известия имп. Рус. Арх. об-ва, т. X, 1884, с. 438 -4442. Дополнительные подробности см. в статье:Толстой И. И. Памяти Ф. Ф. Соколова // Зап. классич.отделения Рус. Арх. об-ва, т. VI, 1910, с. IV - VI. (назад)

22 Летопись имп. Рус. Арх.об-ва. Извлечение из протоколов заседаний.Заседание 8 марта 1882 г., ст. VIII, с. 439, 441. (назад)

23 Латышев В. В. О некоторыхэолических и дорических календарях.Эпиграфические исследования. СПб., 1883. (назад)

25 ЖМНП, 1884, июнь, с. 35 - 77; тоже на франц. яз.: Bulletin de correspondance hellйnique, т. IX, 1885, р. 265- 300. (назад)

26 Латышев В. В. Сообщение оходе работ по изданию общего сборника греческихи латинских надписей северного побережьяЧерного моря // Труды VI Археологического съезда вОдессе (1884 г.), т. II, Одесса, 1887, с. 44 - 55 (позднеетакже в сб.: Латышев В. В. ПONTIKA. СПб., 1909, с. 11 - 24). (назад)

27 Latyschev B. Inscriptiones antiquae oraeseptentrionalis Ponti Euxini, vol. I, Petropoli, 1885 (обычноесокращенное наименование - IOSPE). (назад)

28 Латышев В. В.Исследования об истории и государственном строегорода Ольвии. СПб., 1887. (назад)

29 Виноградов Ю. Г.Политическая история Ольвийского полиса VII - I вв.до н. э. (историко-эпиграфическое исследование).М., 1989.12 Cecaumeni Strategicon et incerti scriptoris de officiis regiis libellus.Ediderunt B. Wassiliewsky et V. Jernstedt. Petropoli, 1896 (назад)

30 Gilbert G. Handbuch der griechischenStaatsaltertuemer, Bd. I - II, Leipzig, 1881 - 1885 (I2 - 1893); Busolt G. GriechischeStaats- und Rechtsaltertuemer. Muenchen, 1886 (2. Aufl. - 1892). (назад)

31 Латышев В. В. Известиядревних писателей греческих и латинских о Скифиии Кавказе, т. I, вып. 1 - 3, СПб., 1893, 1896, 1900; т. II, вып. 1 - 2,СПб., 1904 - 1906 (сокращенное наименование поавантитулу - Scythica et Caucasica, или, еще короче, - SC). (назад)

33 Латышев В. В. Известиявизантийских писателей о СеверномПричерноморье, вып. 1 (Известия ГАИМК, вып. 91), М.-Л.,1934. (назад)

34 В советское время былоосуществлено переиздание двух первых томов Scythicaet Caucasica в "Вестнике древней истории" (1947 - 1949;1950, № 4; 1952, № 2), с дополнениями и расширеннымкомментарием, но без древнего текста (греческогоили латинского) оригинала. Недавно былапредпринята новая попытка переиздания этогосвода, но дело остановилось на публикации 1-йполовины 1-го тома (СПб., Изд-во Фарн, 1992 - 1993). (назад)

36 Латышев В. В. Краткийочерк Боспорского царства. Пер. с лат. В. А.Михалевского // Известия Таврической ученойархивной комиссии, № 17, 1893, с. 1 - 66 (отд. оттиск -Симферополь, 1893; перепечатка: Латышев В. В. ПONTIKA.СПб., 1909, с. 60 - 128). (назад)

37 Бузескул В. П. Всеобщаяистория ... , ч. II, с. 136. (назад)

38 См.: Ирмшер И. Русскиеисследователи античности в Берлинской Академии// ВДИ, 1967, № 2, с. 118 - 120, где приводится в русскомпереводе пространная выдержка из самогосоставленного У. Кёлером предложения. (назад)

39 Latyschev B. IOSPE, vol. IV, Petropoli, 1901.Странный номер тома - четвертый - объясняется тем,что по общему плану, принятому РусскимАрхеологическим обществом, за двумя томамилапидарных надписей должен был последоватьтретий с надписями на утвари, в первую очередь насосудах и других керамических изделиях.Приготовление этого тома было поручено Е. М.Придику; им был собран большой материал, но томтак и не был издан. (назад)

41 Корпус Боспорскихнадписей. М.-Л., 1965 (издание включает 1316 надписейпротив 733, опубликованных в IOSPE, vol. II и IV). (назад)

42 См.: Boeckh A. Corpus inscriptionumGraecarum, vol. II, 1843; Древности Боспора Киммерийского,т. I - II, СПб., 1854. (назад)

43 Новейший исследовательольвийских древностей Ю. Г. Виноградовподтверждает, в принципе, принятую Латышевымдатировку протогеновской надписи концом III в. дон. э.; что же касается декрета в честь Никерата, тоВиноградов склонен отнести его на столетие ранее- к первым двум десятилетиям II в. до н. э. См.:Виноградов Ю. Г. Политическая историяОльвийского полиса, соответственно с. 180 - 183 и 183 -186.29 Виноградов Ю. Г. Политическая историяОльвийского полиса VII - I вв. до н. э.(историко-эпиграфическое исследование). М., 1989.12Cecaumeni Strategicon et incerti scriptoris de officiis regiis libellus. Ediderunt B.Wassiliewsky et V. Jernstedt. Petropoli, 1896 (назад)

44 В историческойинтерпретации и датировке этой надписи Латышевследовал М. И. Ростовцеву, который относилсоставление документа к концу 3-й Митридатовойвойны, именно к 64 г. до н. э. (Ростовцев М. И.Мифрадат Понтийский и Ольвия // ИзвестияАрхеологической комиссии, вып. 23, 1907, с. 21 - 27).Предложенная Ростовцевым и принятая Латышевымтрактовка была, однако, пересмотрена, и теперьнадпись в честь амисенского кибернета относят кболее раннему времени - к концу II или самомуначалу I в. до н. э., вскоре после Крымской кампанииМитридата. См.: Wilhelm A. Koenig Mithradates Eupator und Olbia // Klio, Bd.XXIX, 1930, S. 50 - 59; Жебелев С. А. Ольвия и МифрадатЕвпатор (1940) // Жебелев С. А. СеверноеПричерноморье. М.-Л., 1953, с. 275 - 290; Виноградов Ю. Г.Политическая история Ольвийского полиса, с. 250слл. (назад)

45 По этому поводу такжеимеется специальное исследование М. И.Ростовцева (Ростовцев М. И. Сириск - историкХерсонеса Таврического // ЖМНП, 1915, апрель, с. 151 -170). (назад)

46 Для интерпретациинадписи в честь Агасикла ср.: Жебелев С. А.Херсонесская присяга (1935) // Жебелев С. А. СеверноеПричерноморье, с. 231 - 232; Щеглов А. Н.Северо-западный Крым в античную эпоху. Л., 1978, с. 121-122; Виноградов Ю. Г., Щеглов А. Н. Образованиетерриториального Херсонесского государства //Эллинизм: экономика, политика, культура. М., 1990, с.350 слл. (с более ранней датировкой документарубежом IV - III вв. и новыми предположениямиотносительно смысла проведенного Агасиклом"размежевания"). (назад)

47 Для историческойинтерпретации см. далее: Колобова К. М. Фарнак IПонтийский // ВДИ, 1949, № 3,с. 27 - 35; Пальцева Л. А.Херсонес и понтийские цари // Античный полис. Л.,1979, с.71 слл.; Сапрыкин С. Ю. Гераклея, Херсонес иФарнак I Понтийский // ВДИ, 1979, № 3 , с. 43 - 59. (назад)

48 Исходным пунктом сталапубликация работы С. А. Жебелева "ПоследнийПерисад и скифское восстание на Боспоре" (Изв.ГАИМК, вып. 70, 1933 = ВДИ, 1938, № 3, с. 49 - 71 = Жебелев С. А.Северное Причерноморье, с. 82 - 115). Жебелевусмотрел в Савмаке, "вскормленном"последним боспорским царем Перисадом,"доморощенного" раба, а в еготоварищах-скифах - боспорских земледельческихрабов. Принятая поначалу восторженно советскойнаукой, эта трактовка стала в дальнейшемпредметом ожесточенного спора. См. по этомуповоду: Гаврилов А. К. Скифы Савмака - восстаниеили вторжение? // Этюды по античной истории икультуре Северного Причерноморья. СПб., 1992, с. 53 - 73(с подробным историографическим обзором и новымипредположениями). (назад)

49 Исторической вехой длядатировки этих документов естественно служитКрымская кампания царя Митридата и еговоеначальника Диофанта, но эта веха определяетсялишь приблизительно, по наиболее убедительномупредположению, 110 - 107 гг. до н. э. (Reinach Th. Mithridate Eupator,roi du Pont, Paris, 1890, p. 55 - 67; Will Ed. Histoire politique du Monde Hellenistique,t. II, Nancy, 1967, p. 393 - 395; Ломоури Н. К историиПонтийского царства, ч. I, Тбилиси, 1979, с. 77 - 81;Молев Е. А. Боспор в период эллинизма. НижнийНовгород, 1994, с. 114 - 133). (назад)

50 Латышев В. В. Греческие илатинские надписи, найденные в Южной России в 1888 -1891 г. (Материалы по археологии России, № 9). СПб.,1892, с. 1 - 13; Latyschev B. Buergereid der Chersonesiten // Sitzungsberichte derPreussischen Akademie der Wissenschaften zu Berlin, Jg 1892, S. 479 - 494. (назад)

51 Semenoff A. Zum Buergereid der Chersonesiten// Blaetter fuer das Gymnasialschulwesen, Bd. XXX, 1894, S. 202 - 203; Соколов Ф.Ф. Рец. на: IOSPE, vol. IV (1902) // Труды Ф. Ф. Соколова, с. 640;Жебелев С. А. Херсонесская присяга (1935) // ЖебелевС. А. Северное Причерноморье, с. 220 - 223. (назад)

52 Соколов Ф. Ф. Рец. на: IOSPE,vol. IV, с. 639 - 641. (назад)

53 Жебелев С. А.Херсонесская присяга, с. 234 - 247. (назад)

54 См.: IOSPE, vol. II, № 6, 10 - 11, 418 идр. Ср.: Гайдукевич В. Ф. 1) Боспорское царство. М.-Л.,1949, с. 62 - 63; 2) История античных городов СеверногоПричерноморья // Античные города СеверногоПричерноморья, т. I, М.-Л., 1955, с. 114 - 117. (назад)

55 См.: IOSPE, vol. II, № 19, 58, 60 - 65(надписи Пантикапея), 365 и 389 (надписи Фанагории), 437слл. (надписи Танаиса). Упоминания о БогеВсевышнем - № 400 - 401 (надписи Горгиппии), 437 - 439, 445 -457 (надписи Танаиса). (назад)

56 Ср. обзор мнений вкомментарии Латышева к надписям культовыхобъединений из Танаиса (IOSPE, vol. II, p. 346 - 347). О культеБога Всевышнего на Боспоре см. также: ГайдукевичВ. Ф. Боспорское царство, с. 433 слл.; Книпович Т. Н.Танаис. М.-Л., 1949, с. 109 слл., Goodenough R. R. The Bosporus Inscriptionsto the Most High God // The Jewish Quarterly Review, vol. 47, 1956, p. 221 - 244. (назад)

59 Латышев В. В. На досуге.Переводы из древних поэтов. СПб., 1898. (назад)

60 Латышев В. В. ПONTIKA.Изборник научных и критических статей поистории, археологии, географии и эпиграфикеСкифии, Кавказа и греческих колоний напобережьях Черного моря. СПб., 1909. (назад)

61 Латышев В. В. Сборникгреческих надписей христианских времен из ЮжнойРоссии. СПб., 1896. (назад)

63 Латышев В. В. Житие св.епископов херсонских. Исследование и тексты(Записки Академии наук по ист.-филолог. отделению,т. VIII, № 3). СПб., 1906. (назад)

64 Latyschev B. Menologii anonymi Byzantinisaeculi X quae supersunt, fasc. 1 - 2, Petropoli, 1911 - 1912. (назад)

65 Латышев В. В. 1) Две речиФеодора Дафнопата, изданные со введением о жизнии литературной деятельности автора и с русскимпереводом (Правосл. Палест. сб., вып. 59). СПб., 1910; 2)Страдание св. славного великомученика Георгия,приписываемое Феодору Дафнопату и ныне впервыеизданное (с русским переводом) (Правосл. Палест.сб., вып. 59 [окончание]). СПб., 1911. (назад)

66 Латышев В. В. Четьи минеиИоанна Ксифилина. Предварительное сообщение //Изв. Академии наук, серия VI, 1913, № 4, с. 231 - 240. (назад)

67 См.: Латышев В. В.Византийская Царская минея (Записки Академиинаук по ист.-филол. отд., т. XII, № 7). Пг., 1914. Ср.:Автобиография 1915, с. 420. (назад)

69 См. список трудов В. В.Латышева в "Советской археологии", т. XXVIII, 1958,с. 36 - 51 (составитель Н. А. Винберг). (назад)

70 Жебелев С. А. ВасилийВасильевич Латышев // Византийский временник, т.ХXIV, 1926, c. 109. (назад)

71 Успенский Ф. И. Памятиакадемика В. В. Латышева // Известия АН СССР, серияVI, т. XX, № 9 (1926, 15 мая), с. 579 - 580. (назад)

72 Никитский А. В. ВасилийВасильевич Латышев // ВДИ, 1972, № 4, с. 187 - 188. (назад)

73 Жебелев С. А. Изуниверситетских воспоминаний (1922) // ВДИ, 1968, № 3, с.165. (назад)

74 Жебелев С. А. ВасилийВасильевич Латышев, с. 105 - 106. (назад)

77 Никитский А. В. ВасилийВасильевич Латышев, с. 186 - 187. (назад)

78 Прозоров П. И.Систематический указатель книг и статей погреческой филологии, напечатанных в России с XVIIстолетия <...>. СПб., 1898. (назад)

79 В списке его печатныхтрудов, помимо названного "Указателя",значатся только переводы отрывков для Scythica etCaucasica. См.: Воронков А. И. Древняя Греция и древнийРим. Библиографический указатель <...>. М., 1961(см. номера, указанные при имени П. И. Прозорова валфавитном списке авторов). (назад)

80 Жебелев С. А. ВасилийВасильевич Латышев, с. 108. (назад)

81 Книпович Т. Н. В. В.Латышев как исследователь СеверногоПричерноморья в античную эпоху // СА, т. XXVIII, 1958, с.10 - 11. (назад)

82 Об А.В.Никитском, помимосоответствующих пассажей в трудах В.П.Бузескула,см.: Пятидесятилетие ПетроградскогоИсторико-филологического института.Биографический словарь лиц, окончивших курсинститута, ч.I, Пг., 1917, с.199-203; Успенский Ф.И.А.В.Никитский (некролог) // Известия Росс. Академиинаук, серия VI, т.XVII, N 1-18 (1923, 15 января - 15 декабря),с.1-3; Яйленко В.П. А.В.Никитский (к 50-летию со днясмерти) // ВДИ, 1972, N 4, с.175-180. (назад)

83 Гинрикс Г. Греческаяэпиграфика. Пер. с нем. А.В.Никитского. Одесса, 1892. (назад)

84 Cоколов Ф.Ф. Рец. на кн.:Никитский А.В. Исследования в области греческихнадписей. Юрьев, 1901 // ЖМНП, 1902, N 1, отд.3, с.187 = ТрудыФ.Ф.Соколова, с.610. (назад)

85 Никитский А.В. Речи Исея иДемосфена. Лекции, читанные в 1903/1904 академическомгоду. М., 1903. (назад)

86 Успенский Ф.И.А.В.Никитский (некролог), с.2-3. (назад)

87 О нем см.: ПрофессорН.И.Новосадский (к 30-летию его ученой ипедагогической деятельности). М., 1914 (извлечениеиз Педагогического вестника Моск. учебн. округа,1914, N 2, с.135-137); Пятидесятилетие ПетроградскогоИсторико-филологического института.Биографический словарь лиц, окончивших курсинститута, ч.II, с.222-225; Граков Б.Н. Н.И.Новосадский(80 лет жизни и 55 лет ученой и педагогическойдеятельности) // ВДИ, 1939, N 2, с.172-173. (назад)

88 Кавиры, или, в болеепривычном классическом произношении, кабиры, - вгреческой мифологии демоны, сыновья и дочерибога Гефеста и нимфы Кабиро, присутствовали прирождении Зевса и входили в окружение Великойматери богов Реи (иногда отождествлялись скуретами и корибантами). Культ кабиров -малоазийского происхождения, они особеннопочитались на островах Самофракии, Лемносе иИмбросе. (назад)

89 Новосадский Н.И.Греческая эпиграфика, ч.I, изд.2-е. Лекции читанныев Московском Археологическом институте. М., 1915.Обозначение издания как часть перваясвидетельствовало о намерении автора заизложением истории греческой эпиграфики датьтакже и самый учебник по этому предмету. (назад)

90 Новосадский Н.И. 1)История греческой литературы. Курс, читанныйстудентам историко-филологического факультетаМоск. ун-та в 1909/1910 акад. году. М., 1910; 2) Историягреческой драмы, т.I. Трагедия. Курс, читанный<...> в 1911/1912 акад. году. М., 1912. Что касаетсяораторов, то сохранились литографированныеиздания комментированных переводов Андокида(Варшава, 1900), Демосфена (Варшава, 1900/1901), Исократа(речи IV - "Панегирик", Варшава, 1904/ 1905), Эсхина(речи II - "О преступном посольстве", Москва,1912), Лисия (речи XII - "Против Эратосфена",Москва, 1913). (назад)

91 К 25-летию научнойдеятельности С.А.Жебелева // Гермес, 1916, N 7-8, с.151-157(статьи Э.В.Диля и И.И.Толстого). (назад)

92 К 50-летнему юбилеюнаучно-исследовательской иобщественно-политической деятельности акад.С.А.Жебелева // ВДИ, 1940, N 1, с.160-187 (статьиИ.И.Толстого, Д.П.Каллистова, Б.Д.Грекова и другиематериалы); К 100-летию со дня рождения акад.С.А.Жебелева //ВДИ, 1968, N 3, с.145-175 (статьяД.П.Каллистова и др.). (назад)

93 Бузескул В.П. 1) Ведение висторию Греции, изд. 3-е, Пг., 1915, с.412, 508, 540-541; 2)Всеобщая история и ее представители в России в XIXи начале XX в., ч.II, Л., 1931, с.143-147, 192. (назад)

94 Список печатных трудовС.А.Жебелева. Л., 1926 (212 номеров за 1889-1925 гг.,составитель А.И.Доватур). Далее см.: ИАН СССР,серия VI, т.XXI, 1927, N 8, с.1546-1557 (212+12 номеров за 1889-1927гг.); ВДИ, 1940, N 1, с.176-187 (264 номера за 1889-1940 гг.); СА,т.VII, 1941, с.13-15 (N 213-293, дополнение к списку,изданному в 1926 г., составитель Е.Г.Кастанаян). (назад)

95 Жебелев С.А. Изуниверситетских воспоминаний (1886-1890) // Анналы,т.II, 1922, с.168-187 (перепечатка - ВДИ, 1968, N 3, с.158-175). (назад)

96 Жебелев С.А. Автонекролог(1932 г.) // Архив АН СССР, фонд 729, опись 1, N 47, с.1-43(машинопись). Публикация: ВДИ, 1993, N 2, с.172-201. Далеессылки даются по этому изданию. (назад)

97 Cр.: Жебелев С.А. 1)Ф.Ф.Соколов (извлечение из ЖМНП за 1909 г.). СПб., 1909,с.47-48; 2) Из университетских воспоминаний // Анналы,т.II, 1922, с.182. (назад)

99 Бузескул В.П. Всеобщаяистория... ч.II, с.147. (назад)

103 Бузескул В.П. Всеобщаяистория... ч.II, с.144. (назад)

104 Жебелев С.А. К историидиадохов // ЖМНП, 1889, ноябрь, отд. классич. фил.,с.13-32. (назад)

105 См. рецензии Ф.Ф.Соколовав ЖМНП, 1899, март, отд.V, с.83-103, и 1904, май, отд.II, с.211-223,и А.В.Никитского в ЖМНП, 1899, май, отд.II, с.215-259. (назад)

107 Жебелев С.А. К вопросу окомпозиции "Описания Эллады" Павсания //ЖМНП, 1909, октябрь, отд.V, с.395-440. (назад)

108 Жебелев С.А. БоспорскиеАрхеанактиды // ЖМНП, 1902, март, отд.V, с.130-138(перепечатка - Жебелев С.А. СеверноеПричерноморье. М.-Л., 1953, с.21-28). (назад)

109 Аристотель. Политика.Пер. с греч. С.А.Жебелева. СПб.-М., 1911. (назад)

110 Фукидид. История. Пер. сгреч. Ф.Г.Мищенко в переработке С.А.Жебелева, т.I-II,М., 1915. (назад)

114 Zebelev S. Zur Geschichte von Lemnos // Klio,Bd.II, 1902, S.36-44. (назад)

115 Zebelev S. L'abdication de Pairisades et larevolution scythe dans le royaume de Bosphore // Revue des Etudes Grecques, t.49, 1936,p.17-37. (назад)

116 О Щукареве имееютсянекрологи, составленные С.А.Жебелевым (в"Записках Рус. Археол. об-ва", новая серия,т.XII, 1901, вып.3-4, с.1-14) и М.И.Ростовцевым (ЖМНП, 1900,ноябрь, отд.IV, с.46-50). О Селиванове - некролог,составленный В.В.Латышевым (Гермес, 1908, N 20, с.532-535),и небольшая заметка в кн.: ПятидесятилетиеПетроград. Историко-филолог. ин-та. Биографич.словарь лиц, окончивших курс Института, ч.I, с.349-352. (назад)

117 См.: Колобова К.М. Изистории раннегреческого общества (о.Родос IX-VII вв.до н.э.). Л., 1951, с.7. (назад)

118 Обзоры ученойдеятельности Покровского: Штепа К. ПокровскийА.И. // Историко-филологический институт князяБезбородко в Нежине. Преподаватели ивоспитанники. 1901-1912. Нежин, 1913, с.45; Бузескул В.П.Всеобщая история..., ч.II, с.147-149. (назад)

119 См. соответственно егостатьи в журналах: Историческое обозрение, т.I, 1890(о новых явлениях в разработке греческойистории); ЖМНП, 1891, июль (рецензия на труд Р.Скалы);Известия Ист.-фил. ин-та кн.Безбородко в Нежине,т.XXI, 1904 (рецензия на пособие В.П.Бузескула). (назад)

120 Опираемся на сведения,сообщаемые В.П.Бузескулом (Всеобщая история... ч.II,с.149). (назад)

121 О Толстом см. короткуюзаметку Ф.А.Петровского (Изв. АН СССР, отделениелит-ры и языка, т.XIII, 1954, вып.6, с.570-571) и столь жекраткие некрологи без имени автора (ВестникАкадемии наук, 1954, N 12, с.63; ВДИ, 1955, N 2, с.203-204). ОХилинском, помимо упоминаний у В.П.Бузескула,нами не обнаружено пока никаких дополнительныхматериалов. (назад)

122 Толстой И.И. 1) КультАполлона на Боспоре и в Ольвии // ЖМНП, 1904, январь,отд.V, с.1-15; 2) Миф о браке Ахилла на Белом острове //ЖМНП, 1908, июль, отд.V, с.245-259; 3) Апатаро на памятникеDe la Motraye // ЖМНП, 1909, май, отд.V, с.216-221; 4) Ахилл и Священная Левка // ЖМНП, 1916, отд.V, август, с.265-307,сентябрь, с.309-351; 5) Таврическая богиня // ЖМНП, 1917,май, отд.V, с.129-183. (назад)

123 Остров Левка (греческое название означает буквально "Белый"), расположенный в Черном море в 45 км к востоку от устья Дуная, в древности был местом особенного почитания Ахилла Понтарха (древний герой чтился здесь как божество - владыка Понта Эвксинского). Позднейшее наименование острова - Фидониси, современное русское - Змеиный. (назад)

124 Хилинский К.В. 1) Laoi в Малой Азии // ЖМНП, 1904, март, отд.V, с.106-112; 2)Хронография и хронология македонских царей после Александра Великого // ЖМНП, 1905, январь,отд.V, с.1-52. (назад)

125 Хилинский К.В. 1) Предание о начале Ионии // ЖМНП, 1908, июль, отд.V, с.284-302; 2) Медимны Солона // Н.И.Карееву. Ученики и товарищи по научной работе. СПб., 1914, с.158-166. (назад)

Глава 6. КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКОЕ НАПРАВЛЕНИЕ НА РУБЕЖЕ XIX-XX ВВ. Ф.Ф. ЗЕЛИНСКИЙ. Ю.А. КУЛАКОВСКИЙ

[281] Историко-филологическое направление составляло центральный ствол русской науки об античности, но оно не исчерпывало ее; рассматриваемый период отличался исключительным разнообразием и богатством и иных направлений, которые, ответвляясь от главного древа, сами достигали большой полноты развития, содействуя восприятию и постижению античности во всей ее целостности. Эти ответвления соответствовали главным сущностным аспектам античной цивилизации - литературе, религии, театру и искусству древних греков и римлян, их социальной, политической и экономической жизни. Все эти грани ушедшей в прошлое классической цивилизации высвечивались усилиями многих даровитых ученых-классиков, представлявших результаты своих изысканий в статьях и книгах, обилие которых в предреволюционные десятилетия делают крайне затруднительным их сколько-нибудь полное обозрение. Со своей стороны, не претендуя ни на какую особенную полноту, мы постараемся отметить - кратко и без развернутых оценок - лишь наиболее значительные явления в этих областях русского антиковедения, которые ориентировались на изучение различных сторон древней греко-римской цивилизации, группируя эти явления по условным крупным направлениям, вокруг наиболее значительных и колоритных фигур.

При этом более чем когда-либо необходимыми пособиями для нас будут служить историографические труды В.П.Бузескула, представляющие наиболее полную справку о развитии науки всеобщей истории, и в частности антиковедения, в старой России. Наше изложение в общем и целом будет представлять собой сокращение обзоров Бузескула, разумеется, не механическое, с собственной выборкой и акцентами, но все-таки сокращение, за рамками которого останутся многие факты, обрисованные или упомянутые нашим знаменитым предшественником.¹ Лишь в конце, для обрисовки кульминационного пункта в истории русской науки об античности - [282] творчества М.И.Ростовцева мы добавим к устоявшейся историографической вульгате некоторые собственные наблюдения.

Прежде всех других выделим то яркое и значимое направление, которое уже в предыдущий период, в последнюю треть XIX в., являло собой альтернативу, но вместе с тем и существенное дополнение господствовавшей историко-филологической (эпиграфической) школе. Мы говорим о культурно-историческом направлении, которое оказалось представленным на рубеже столетий поистине легионом специалистов, филологов-классиков по образованию, но расширивших диапазон своих интересов и изысканий за пределы собственно филологии, т.е. за рамки изучения древних языков и литературы, на иные и более широкие области античной культуры. В ряду этих ученых и по старшинству и по ученой и литературной славе заслуженно выделяется Фаддей Францевич Зелинский (1859-1944 гг.).² Поляк родом, он принадлежал к той части российской интеллигенции, которая прочно ориентировалась на западные культурные традиции. Он получил прекрасное образование: учился в Петербурге, затем в немецких университетах, в Лейпциге, Мюнхене, Вене, некоторое время также в Риме. В Лейпциге он защитил первую свою диссертацию, касавшуюся последних лет Второй Пунической войны (1880 г.). Рано сформировавшись как ученый, Зелинский стал украшением Петербургского университета, где он проработал более трети века (1885-1921 гг.). Великолепный знаток греческого и латинского языков и литературы, Зелинский преклонялся перед культурой античности. Он видел в ней не только основание новейшей европейской культуры, но и вечный источник животворных идей, и свое филологическое мастерство поставил на службу культурно-историческим изысканиям, охватывавшим всю античность, все ее стадии и ипостаси, как греческую, так и римскую.

Как филолог ex professo, Зелинский много занимался вопросами [283] греческой и римской литературы. Так, его глубоко интересовал и он со вниманием изучал строй греческого героического эпоса, в частности свойственное гомеровским поэмам явление хронологической несовместимости, под которой понимают видимую неспособность эпического поэта повествовать о различных, но в одно время случившихся событиях иначе, чем последовательно, т.е. выстраивая их в последовательный временной ряд, а не излагая параллельно.³ С еще большим увлечением вникал Зелинский в историю греческой драмы. В молодые годы он много времени уделил исследованию древней греческой (аттической) комедии - ее строения и стиля, ее фольклорных истоков и компонентов, среди которых он особо выделял древнюю сказку, в которой справедливо усмотрел предтечу или ядро той народной социальной утопии, что отражена в пьесах афинских комедиографов. Его работы на эти темы, публиковавшиеся как в России, так и в Германии, создали ему репутацию выдающегося ученого-филолога.⁴

Позднее Зелинский обратился к изучению греческой трагедии, результатом чего стала публикация ряда статей, популярного очерка об Эврипиде и большой специальной работы о развитии трагических мотивов, начало которой успело выйти в России (более полный вариант был опубликован в Кракове уже после репатриации Зелинского в Польшу).⁵ Занятия греческими трагиками не ограничивались у Зелинского чисто исследовательской работой: талант исследователя он сочетал с большим литературным и даже поэтическим дарованием, что дало ему возможность подготовить новый русский перевод столпа классической драмы - Софокла. Перевод трагедий Софокла был издан в обрамлении оригинальных ученых статей и комментариев и может рассматриваться как образец полноценной публикации древнего классика в современной русской версии (см.: Софокл. Драмы, т.I-III, М., 1914-1915).

[284] По такому же типу намерен был Зелинский издать и перевод Эврипида. Здесь его задачей было завершить то, что не успел сделать переводчик Эврипида И.Ф.Анненский, тоже филолог-классик (он, кстати, был директором весьма престижной Николаевской гимназии в Царском Селе), но более известный как оригинальный поэт полуимпрессионистского-полудекадентского типа, чья ученая и литературная деятельность, в частности и работа над Эврипидом, была прервана преждевременной смертью (1909 г.). Близкий с Анненским, Зелинский считал своим долгом довести до конца начатое тем большое дело. Сам Анненский успел издать только часть своих переводов (Театр Эврипида, т.I, СПб., 1906), но и предприятие Зелинского осталось неоконченным: вышли только три из шести намеченных томов полного перевода (Театр Эврипида, т.I-III, М., 1916-1921), публикация остальных была остановлена отъездом Зелинского из России.

Своего рода итогом (отнюдь, впрочем, не окончательным) занятий Зелинского греческой литературой стало издание популярной книги "Древнегреческая литература эпохи независимости" (в двух частях, Пг., 1919-1920 [ч.I - "Общий очерк", ч.II - "Образцы"]). Лаконичность и доступность изложения естественно сочетаются здесь с глубиной и меткостью характеристик или оценок древних греческих писателей.

Как было сказано, научные интересы Зелинского распространялись как на греческую, так и на римскую литературу. В этой последней его особенно привлекал Цицерон - и как писатель, стиль которого он специально изучал, и как наиболее полное воплощение римского творческого гения. Он исследовал структуру речевых периодов Цицерона, обратив особое внимание на метрические клаузулы, посредством которых великий оратор добивался общей желательной ритмики.⁶ А месту Цицерона в истории мировой культуры, его воздействию на культуру средневековой и новой Европы, равно как и длящейся не одно столетие полемике вокруг его личности, он посвятил обширную статью "Цицерон в истории европейской культуры" ("Вестник Европы", 1896, декабрь), которая затем была им развернута в целую монографию, к сожалению, увидевшую свет только в немецкой версии.⁷

[285] К этим исследованиям примыкает и начатое Зелинским совместно с известным переводчиком В.А.Алексеевым издание русского перевода всех речей Цицерона. Увы, как это часто бывает (особенно в России), дело остановилось на первом томе, куда вошли речи, произнесенные Цицероном в первую половину его адвокатской и политической деятельности (81-63 гг. до н.э.).⁸ Продолжения не последовало, зато любителей изящной словесности Зелинский порадовал еще одним своим литературным опытом - выполненным совместно с Л.Ф.Завалишиной переводом Овидиевых "Посланий" ("Героид").⁹

Огромная эрудиция и мастерство исследователя сочетались у Зелинского с высоким природным даром просветителя, педагога и публициста. Он был кумиром студенческой молодежи и интеллигентной петербургской публики. Его открытые лекции и доклады на различные интересные, нередко весьма актуальные темы античной культуры неизменно вызывали интерес у слушателей, и, воодушевленный успехом своих публичных выступлений, он обрабатывал эти доклады для публикации или писал новые специальные статьи, так что в конце концов явилась мысль собрать их в целостное собрание, которому автор дал знаменательное название "Из жизни идей" (т.I-IV, СПб./Пг., 1905-1922). Первый и второй тома (второй - с характерным подзаголовком "Древний мир и мы") составились из статей, посвященных различным явлениям духовной жизни античного общества и современного мира в их перекличке и сопричастности (к примеру, о мотиве разлуки у Овидия, Шекспира и Пушкина). Третий том (с подзаголовком "Соперники христианства") был посвящен различным культам преимущественно греческого происхождения, которые в эллинистическо-римский период развивались в ту же сторону, что и христианство, составляя одновременно и общий фон и альтернативу этому последнему (например, культ Гермеса Трисмегиста [Трижды-Величайшего]). В последний, четвертый том ("Возрожденцы") вошли статьи, касавшиеся, в основном, судеб и реминисценций античной культуры в позднейшие эпохи (например, о развитии идеи загробной жизни у Гомера, Вергилия и Данте, об античных источниках и прототипах [286] драм Шекспира и пр.).

Общей установкой, проникающей все это обширное собрание этюдов об античной литературе, религии и общественной мысли в их взаимодействии с культурой средневековой и новой Европы, было убеждение в сокровенной сопричастности античности к духовной жизни нового времени. Для Зелинского античный мир (процитируем вслед за Бузескулом его слова) - это "не тихий и отвлекающий от современной жизни музей, а живая часть новейшей культуры". Историческое значение античности заключалось в том, что "она была родоначальницей тех идей, которыми мы и ныне живем". Конечно, для исторически образованного человека это было ясно всегда. Применительно к фундаментальным политическим идеям гражданских прав, свободы и демократии об инициативной роли античности писал уже М.С.Куторга, а в советское время, в эпоху поздней оттепели, будет вспоминать С.Л.Утченко. Однако нигде животворное значение античности для нового времени не было показано столь последовательно и широко, как в работах Зелинского.

Разумеется, не всё одинаково привлекает нас сейчас в научно-популярных публицистических зарисовках Зелинского. Нередко сближения по видимости близких явлений античности и позднейшего, тем более современного уровня достигается форсированным путем, посредством сильнейшей модернизации прошлого. Временами режет глаз нарочитая парадоксальность высказанных суждений, утомляет чрезмерное многословие и выспренность. Однако в целом сборник "Из жизни идей" - замечательный образец столь же глубокого проникновения в духовную жизнь классической древности, сколь и верной, в общем, оценки античного участия в строении современной европейской культуры и менталитета.

Заключая обзор научно-литературного творчества Зелинского, подчеркнем особенное его внимание к античной религии, к истории религиозного сознания вообще, что, конечно же, стояло в прямой связи с духовными исканиями тогдашней российской интеллигенции. Мы уже упоминали о том, что в сборнике "Из жизни идей" весь третий том был посвящен темам античной греко-римской религии, в особенности таким ее культам (или образам), в которых можно было видеть "соперников христианства". Однако и в других томах того же собрания, и за пределами его, в различных периодических изданиях и популярных энциклопедиях, можно обнаружить многочисленные статьи Зелинского, посвященные религии [287] древних греков и римлян - и разным частным явлениям и персонажам, и принципиальным поискам античного язычества, позволяющим говорить о духовной перспективе, об известном предуготовлении классической древностью заглавной религии нового времени - христианства. Сами заголовки этих статей говорят о направлении мысли их автора: "Идея нравственного оправдания, ее происхождение и развитие" ("Из жизни идей", т.I), "Характер античной религии в сравнении с христианством" (там же, т.II), "Идея Богочеловека в греческой и германской саге" ("Вестник Европы", 1910, июль), "Возникновение греха в сознании древнейшей Греции" ("Русская мысль", 1917, июль-август).

Но самыми полнокровными и яркими в этой области научно-литературных занятий Зелинского были две его книги, посвященные эллинской религии: "Древнегреческая религия" (Пг., 1918) и ее продолжение - "Религия эллинизма" (Пг., 1922). Это были первые выпуски - части широко задуманного труда, в котором автор предполагал дать по возможности полную картину, в виде ряда горизонтальных срезов, религиозного развития античного мира, включая и раннее христианство. Собственно цель труда и состояла в том, чтобы показать закономерное движение античного, прежде всего греческого, религиозного сознания навстречу христианскому преображению. Автор имел в виду, не умаляя основополагающей роли проповеди Христа, показать, что истинное предуготовление христианства свершалось не в лоне иудаизма, не в русле ветхозаветных пророчеств о мессии, как обычно полагают, а в духовной жизни античного, западного мира. Говоря словами автора (во введении к "Религии эллинизма"), "античная религия - это и есть настоящий Ветхий завет нашего христианства". Именно духовными усилиями античного мира впервые были открыты возможности для познания божественного откровения в его главных ипостасях красоты, добра и истины. А потому и обращенная ко всему человечеству проповедь Христа по-настоящему была услышана не в иудейской среде, пропитанной чувствами национальной исключительности и религиозной нетерпимости, а в греко-римском универсуме, открытом новому слову и новой правде. Именно в нем сформировалось то христианское мироощущение и миропонимание, которое стало духовным стержнем западной европейской цивилизации.

Октябрьская революция и последовавшая Гражданская война сделали для Зелинского невозможным продолжать свои ученые занятия [288] в России. Особенно нестерпимой была для этого до мозга костей европейского человека наступившая духовная изоляция, невозможность поддерживать контакты с западноевропейским ученым миром. В 1921 г. он покинул Россию и обосновался в Варшаве. Свою научную и педагогическую деятельность он продолжал уже в качестве профессора Варшавского университета (1921-1939 гг.). В этот польский период своей жизни он продолжал разрабатывать дорогие его сердцу темы развития греческой драмы (именно трагедии) и истории античной религии.¹⁰ Он подготовил также очередное немецкое переиздание своей большой книги о Цицероне,¹¹ а в Париже опубликовал новую работу о Горации и римском обществе времени Августа.¹²

Вторая мировая война окончательно разрушила тот цивилизованный мир, в котором он только и мог жить. В Варшаве от бомбежки сгорел дом, в котором он жил, погибла его библиотека, и он должен был искать последнего приюта в Германии, в Баварии, где жил и работал его сын, инженер по специальности. Там Зелинский и умер за год до окончания войны, так и не успев завершить свой главный труд по истории античной религии.

Зелинский был наиболее ярким, но не единственным представителем культурно-исторического направления, чьи ученые занятия равно охватывали и греческую и римскую древность. Крупными фигурами аналогичного плана были ученые, ставшие украшением Новороссийского университета (в Одессе), - Э.Р. фон Штерн и Б.В.Варнеке. Первый из них, Эрнест Романович фон Штерн (1859-1924 гг.), был выходцем из Лифляндии, той некогда колонизованной немцами, а затем отошедшей к России части Прибалтики, которая теперь входит в состав Латвии и Эстонии.¹³ Отпрыск немецкого дворянского рода, Штерн высшее классическое образование получил [289] в Дерпте и Лейпциге и в Дерпте же защитил обе свои писанные по-немецки диссертации, магистерскую и докторскую. По получении докторской степени он определился на службу в Новороссийский университет, сначала приват-доцентом (с 1884 г.), а затем и профессором (с 1886 г.). Проработав четверть века в Одессе, Штерн переехал в Германию; поводом явилось приглашение от университета в Галле занять кафедру, ставшую вакантной после смерти известного специалиста по античной истории Бенедикта Низе (1849-1910 гг.).

С этих пор (1911 г.) и до конца дней своих Штерн оставался профессором университета в Галле, одного из самых крупных очагов антиковедения в Германии. Равно принадлежа к университетскому миру России и Германии, публикуя свои работы то по-русски, то по-немецки, Штерн, по меткому определению В.П.Бузескула, "являлся как бы посредником между русской и немецкой наукой, связующим звеном между той и другой, в своих рецензиях на страницах немецких органов нередко знакомя Запад с трудами русских ученых".¹⁴ В России на рубеже XIX-XX вв. он, во всяком случае, был одним из самых выдающихся ученых-классиков, чьи научные интересы простирались на все области античной истории - греческую, римскую и причерноморскую, а занятия отличались сочетанием работы историка, археолога и искусствоведа.

Штерн начал с чисто исторических исследований, причем его привлекали сюжеты, исполненные особого политического драматизма. В магистерской диссертации он подверг скрупулезному анализу пресловутый заговор Катилины.¹⁵ Он рассмотрел его в контексте политической борьбы в Риме в 60-е годы до н.э. и вынес ему беспощадный приговор: по его убеждению, нет оснований искать принципиального начала в действиях Катилины, этого авантюриста, сочетавшего необузданное стремление к власти и богатству со столь же безудержной социальной демагогией.

Спустя короткое время (всего лишь один год!) в своей докторской диссертации молодой ученый представил обстоятельную реконструкцию последнего яркого отрезка независимой греческой истории от Царского (или Анталкидова) мира до битвы при Мантинее [290] (386-362 гг. до н.э.).¹⁶ Он показал, как междоусобная борьба ведущих греческих полисов, тогда в первую очередь Спарты и Фив, за гегемонию в Элладе окончательно истощила силы свободных греков и предуготовила торжество Македонской монархии на Балканах. Труд Штерна замечателен редким в историографии нового времени положительным восприятием нашего главного источника для истории позднеклассической Греции - Ксенофонта. В сочинениях этого выдающегося афинского писателя, аристократа и почитателя Спарты, обычно видят всего лишь рупор официальной спартанской пропаганды, его упрекают не только в тенденциозных умолчаниях, но и в прямом искажении исторической действительности. Этому распространенному взгляду Штерн противопоставил свое мнение о Ксенофонте, не отказывающее этому важнейшему историческому свидетелю ни в понимании тогдашней греческой политической жизни, ни в достаточной объективности даваемой им характеристики ее главных участников - государств и политиков.

И позднее Штерн не раз обращался к собственно историческим сюжетам, исполненным глубокого научного и политического звучания. Одним из первых он откликнулся на публикацию "Афинской политии" Аристотеля, верно оценив ее огромное источниковедческое значение.¹⁷ Он исследовал возникновение эфората в Спарте¹⁸ и цензовую конституцию Солона.¹⁹ По последнему поводу он высказал предположение о реальном существовании имущественных классов в Аттике еще и до Солона и, в этой связи, предложил свое истолкование термина "зевгит", означавшего, по его мнению, не владельца упряжки волов, а воина-гоплита, "сопряженного" с другими в общем строю. Он посвятил специальный этюд анализу и оценке деятельности великого римского трибуна Тиберия Гракха, интерес к судьбе которого был возбужден у нашего классика драматическими событиями 1905-1906 гг. в самой России.²⁰ Роковым [291] рубежом в действиях старшего Гракха он определил ту психологическую и политическую метаморфозу, вызванную сопротивлением оппонентов и давлением радикально настроенных сторонников аграрного закона, которая обусловила перерождение Гракха - социального реформатора в социального революционера, что и стало причиной его гибели.

Всё же в зрелый период своей деятельности Штерн все более стал поворачиваться от истории к археологии, и, пожалуй, самый яркий след в русской науке об античности он оставил своими причерноморскими штудиями. Одним из первых он серьезно откликнулся на поток фальсификаций, поддельных памятников греко-скифского искусства, которые в конце прошлого столетия стали наводнять российский и западноевропейский рынки древностей. Именно он первым доказал поддельность так называемой тиары Саитафарна, сфабрикованной в Одессе и приобретенной крупнейшим музеем мира - Лувром.²¹

Постепенно научная и общественная деятельность Штерна в Одессе все более ширилась; он стал активным членом Одесского общества истории и древностей, возглавил существовавший при этом обществе музей. Увлекшись изучением причерноморских древностей, он скоро обратился к занятиям археологией и первым осуществил крупномасштабные раскопки на о-ве Березань (недалеко от Очакова, у входа в Бугско-днепровский лиман).²² Здесь он обнаружил древнейшее в Северном Причерноморье, существовавшее уже с рубежа VII-VI вв. до н.э. греческое поселение, факторию милетян, с остатками жилых и хозяйственных помещений, с расположенным рядом могильником, с массою более или менее сохранившихся предметов хозяйственного и бытового назначения, среди которых были ранние образцы ионийской керамики и терракот. Эти раскопки стали одним из важных моментов в изучении проблем греческой колонизации в Причерноморье, в выявлении и реконструкции различных типов поселений греческих колонистов - от временных факторий до прочно основанных городов. Заметим, [292] что повышенный интерес самого Штерна к изучению раннего этапа проникновения греков в северопричерноморский регион не подлежит сомнению. Это подтверждается не только его работами, касавшимися Березани, но и неоднократным обращением к такой теме, ставшей притчей во языцех, как местонахождение так называемого Древнего Херсонеса.²³

Среди причерноморских древностей с особым вниманием Штерн изучал керамические изделия, в изобилии находимые на местах древних греческих поселений. Эти вещные остатки старины он с успехом использовал для воссоздания облика самих греческих колоний, деятельности и быта поселенцев, включая и такой особенный аспект, как жизнь детей.²⁴ Для изучения последнего сюжета им были использованы найденные в древних захоронениях предметы детского обихода - рожки для кормления, погремушки, фигурки животных и птиц, куклы и т.п. Добавим к этому, что он принимал деятельное участие в описании и издании керамических коллекций как Одессы. так и Феодосии.²⁵

Помимо керамики Штерн много занимался и северопричерноморской эпиграфикой, как лапидарными надписями (в том числе посвящениями Ахиллу Понтарху и надписями религиозных сообществ), так и граффити.²⁶ Общим вопросам древнегреческой колонизации, культурной жизни и социально-политической структуры греческих городов Северного Причерноморья Штерн посвятил специальные обзорные статьи, печатавшиеся в немецких периодических изданиях.²⁷ Они были и остаются важными источниками [293] информации для западноевропейских историков, интересующихся античным Причерноморьем.

Историко-археологические интересы и занятия Штерна не останавливались на одной античной эпохе, но шли далее в глубину веков. Вслед за украинским археологом В.В.Хвойко, открывшим в 1896 г. на Правобережной Украине неолитическую культуру Триполья, Штерн также обратился к изучению неолитического времени. Проведенные им в 1902-1903 гг. раскопки у бессарабского села Петрены доставили богатый материал, позволивший говорить о существовании в III тыс. до н.э. сходной с Трипольем археологической культуры, ареал которой простирался от Украины и Бессарабии до Австрии на западе и Греции на юге.²⁸ Сходство вновь открытой культуры с раннемикенской и троянской навело Штерна на мысль, что можно говорить о едином культурном поясе, более того, что культурное развитие здесь шло с северо-востока на юго-запад, и что южная ветвь этого пояса, преобразившись под передневосточным воздействием, и стала культурой раннегреческой. В свое время эта мысль была оспорена (тем же В.П.Бузескулом) главным образом ввиду того, что ее принятие заставило бы передатировать начало греческой культуры гораздо более ранним временем, чем это было принято делать в начале ХХ в.,²⁹ однако в свете последних археологических и лингвистических изысканий, позволивших удревнить проникновение греков на Балканы до начала II тыс. до н.э., эта версия Штерна не выглядит столь уж фантастической.

Своеобразной мономанией (по крайней мере в начальный период) отличались ученые занятия второго из названных "новороссийцев" - Бориса Васильевича Варнеке (1874-1944 гг.).³⁰ Уроженец [294] Москвы, он с детских лет связал свою судьбу с театром: мальчиком выступал статистом, затем пробовал свои силы как настоящий актер и даже как помощник режиссера. И для своих научных занятий он избрал темою историю театра.

Первоначальное классическое образование Варнеке получил в 1-й Московской гимназии, завершил его в Петербургском университете, где среди его наставников были Ф.Ф.Соколов и Ф.Ф.Зелинский. По окончании университета он преподавал древние и новые иностранные языки в одной из петербургских и в известной царскосельской Николаевской гимназии, где директором был И.Ф.Анненский. Позднее стал приват-доцентом Петербургского университета (1901-1904), а после защиты магистерской диссертации получил профессуру в Казанском университете (1904-1910 гг.), откуда перешел в университет в Одессе, где и работал практически до конца жизни.

Главные научные труды Варнеке посвящены античному театру, они группируются вокруг тем собственно театра, античной драмы, ее персонажей и актеров. Первые две большие работы Варнеке - его магистерская и докторская диссертации - были посвящены римскому театру (магистерская диссертация -"Очерки по истории древнеримского театра", СПб., 1909; докторская - "Наблюдения над древнеримской комедией [к истории типов]", Казань, 1905). Затем последовали специальные этюды по истории греческого театра, включая и такую злободневную тему, как обсуждение женского вопроса на афинской сцене.³¹ Тогда же (в казанский период) Варнеке обратился к изучению Новоаттической комедии, в первую очередь творчества крупнейшего ее представителя Менандра, интерес к которому был возбужден находками в Египте папирусов с отрывками из комедий этого наредкость плодовитого автора.³² Еще позднее появились обобщающие труды Варнеке по истории античного театра [295] в целом ("Античный театр", Харьков, 1929; "История античного театра", М.-Л., 1940).

В Одессе после отъезда Э.Р.Штерна Варнеке стал крупнейшею научною фигурою, чьи занятия охватывали все более широкие сферы античной культуры - не только театр, но и литературу, и искусство. Впрочем, интересы Варнеке не ограничивались одною античностью, его глубоко интересовали судьбы классицизма и развитие театра и в позднейшие европейские эпохи, а самый крупный его труд был посвящен истории театра в России ("История русского театра", 1908-1910). Судьба самого Варнеке сложилась трагически. В период Второй мировой войны он остался в оккупированной немцами и румынами Одессе и скомпрометировал себя работою в новом, открытом оккупационными властями Румынском университете и сотрудничеством - впрочем, чисто номинальным - с созданным тогда же пропагандистским Антикоммунистическим институтом. После освобождения Олессы советскими войсками весною 1944 г. Варнеке был арестован по обвинению в измене Родине и этапирован в Киев, где и умер в тюремной больнице. Позднее, в 1955 г., дело против него было прекращено "за недоказанностью предъявленного обвинения", результатом чего явилась официальная посмертная реабилитация.³³ Варнеке оставил чрезвычайно интересные воспоминания, с колоритными зарисовками московской театральной жизни, с меткими характеристиками московских и петербургских знаменитостей, писателей и ученых-классиков, но эти мемуары еще ждут своего опубликования.

По поводу остальных представителей культурно-исторического направления, жизнь и творчество которых нам менее известны, ограничимся лишь краткими замечаниями. К числу видных ученых-эллинистов принадлежали А.Н.Деревицкий, С.П.Шестаков, М.И.Мандес, Е.Г.Кагаров, Б.Л.Богаевский.

Профессор Харьковского университета Алексей Николаевич Деревицкий (род. в 1859 г.)³⁴ главным образом занимался историко-литературными вопросами: исследовал собрание гимнов, автором которых классическая древность считала Гомера,³⁵ писал также о [296] новонайденной "Афинской политии" Аристотеля³⁶ и, наконец, посвятил обширный труд развитию историко-филологических занятий в античном мире ("О начале историко-литературных занятий в древней Греции", Харьков, 1891). В этой монографии, представленной им в качестве докторской диссертации, автор с особым вниманием отнесся к деятельности тех древних грамматиков, которые принадлежали к знаменитой ученой корпорации Александрийского музея и возглавляли примыкавшую к нему не менее знаменитую библиотеку.

Ученик Д.Ф.Беляева, казанский профессор Сергей Петрович Шестаков (1864-1940 гг.)³⁷ так же, как и его учитель, начал с изучения Гомера ("О происхождении поэм Гомера", вып.1-2, Казань, 1892-1899), а позднее обратился к истории греческого красноречия, посвятив этому предмету, помимо весьма обширной статьи,³⁸ целую монографию, широко задуманную, но, к сожалению, остановившуюся на первом выпуске, причем изложение обрывается (при разборе Антифонта) буквально на полуслове.³⁹ Шестаков писал также об Оксиринхском историке - неизвестном по имени авторе исторического сочинения, которое сохранилось на обрывках папируса и, по-видимому, продолжало "Историю" Фукидида, захватывая начало IV в. до н.э.⁴⁰ Но более всего Шестаков снискал себе известности переводом внушительного свода речей Либания, позднеантичного ритора, одного из последних крупных представителей языческой культуры, близкого к императору Юлиану Отступнику (Либаний. Речи, т.I-II, Казань, 1914-1916).

Ученик Э.Р.Штерна, позднее также ставший профессором Новороссийского университета, Михаил Ильич Мандес (1866-1934 гг.)⁴¹ [297] был одним из крупнейших специалистов в области греческого источниковедения. Он исследовал традицию о так называемой Лелантской войне, вспыхнувшей, по преданию, в глубочайшей древности между соседними городами на Эвбее Халкидой и Эретрией и переросшей в едва ли не общегреческий конфликт.⁴² Мандес определенно признавал историчность этого, возможно, древнейшего события межобщинной жизни греков в послегомеровское время, о котором мы знаем из источников, хотя и полагал невозможным более точное определение даты и хода этой войны (обычно ее датируют в широком диапазоне от конца VIII до середины VII в. до н.э.). Он изучал также традицию о Мессенских войнах и представил опыт реконструкции древней истории Мессении ("Мессенские войны и восстановление Мессении", Одесса, 1898). Но особенно выделяется его фундаментальный труд о Диодоре Сицилийском, позднем греческом историке (жил в I в. до н.э.), чья "Историческая библиотека" донесла до нас выработанную более ранними историками вульгату греческой и (в меньшей степени) римской истории ("Опыт историко-критического комментария к греческой истории Диодора", Одесса, 1901).

Исследование Мандеса касается наиболее интересного отрезка Диодорова сочинения - греческой истории V в. до н.э. (точнее, от нашествия Ксеркса до битвы при Сесте, т.е. 480-411 гг. до н.э.). Естественно, проводится сопоставление Диодора с корифеями греческого историописания, писавшими об этом времени, - с Геродотом и Фукидидом. И вот что примечательно: не закрывая глаза на то, как сильно уступал Диодор названным корифеям в способности исследовать и воспроизводить ход прошлых событий, Мандес не идет по привычному пути, проторенному еще Б.Г.Нибуром, не увлекается стандартной критикой сицилийского историка за видимую примитивность творческого метода. Нет, он защищает этого поруганного писателя от обвинений в компиляции, в рабском следовании какому-либо одному авторитету.

Мандес выступает против "теории единого источника" (Einquellentheorie), выдвинутой в свое время немецким филологом Хр.Фольквардсеном, который доказывал, что отдельные разделы [298] древней истории Диодор излагал каждый раз по какому-либо одному источнику: греческую историю - по Эфору, сицилийскую - по Тимею, римскую - по Фабию. Напротив, по мнению Мандеса, "литературная работа в древности в общем происходила тем же путем, что и теперь", а потому и Диодора, изучавшего специальную литературу и умевшего перерабатывать чужие данные в собственную цельную версию, надо считать "не переписчиком, а писателем". Высказанный таким образом взгляд весьма близок воззрениям новейших ученых - Эд.Шварца, Р.Лакёра, Ч.Олдфадера, а также нашего современного историка В.М.Строгецкого.⁴³

Учеником Э.Р.Штерна был также видный специалист в области древнегреческой религии Евгений Георгиевич Кагаров (1882-1942 гг.). Он начинал как приват-доцент Новороссийского университета (1911-1912), затем перешел в Харьковский университет, где также сначала был приват-доцентом (1912-1914), а по защите магистерской диссертации получил профессуру (1914-1924 гг.). Позже он переехал в Ленинград, был профессором Ленинградского университета по кафедре этнографии (с 1925) и научным сотрудником Института антропологии и этнографии (с 1926 г.).

Кагаров много потрудился в области изучения религиозной жизни древних греков: изучал религиозные воззрения греческих драматургов и ораторов,⁴⁴ исследовал элементы фетишизма и культы растений и животных (магистерская диссертация "Культ фетишей, растений и животных в древней Греции", СПб., 1913), наконец, написал большую работу о греческих заговорах, известных нам, в частности, благодаря многочисленным находкам так называемых табличек заклятий (докторская диссертация, Харьков, 1920). К сожалению, эта работа (по крайней мере полностью) так и не была опубликована ни на Украине, ни в России. За рубежом Кагаровым было опубликовано несколько этюдов на эту тему,⁴⁵ а в России - [299] только краткая заметка в изданном позже сборнике в честь академика С.Ф.Ольденбурга.⁴⁶ Заметим, что в советское время Кагаров, не оставляя своих религиоведческих штудий, активно включился в работу по марксистской реинтерпретации древней истории, развивая взгляды Ф.Энгельса на первобытный коммунизм и возникновение у народов классической древности классового общества и государства.⁴⁷

Сходным образом развивалось и научное творчество ученика Ф.Ф.Зелинского, профессора Петроградского (позже Ленинградского) университета Бориса Леонидовича Богаевского (1882-1942 гг.). Он начал с изучения земледелия и земледельческих культов древних афинян ("Очерк земледелия Афин", Пг., 1915; "Земледельческая религия Афин", т.I, Пг., 1916), позднее увлекся изучением культуры и религии Минойского Крита и Микенской Греции ("Крит и Микены", Пг., 1924; "Гончарные божества Минойского Крита" [ИГАИМК, т.VII, вып.9], Л., 1931). В советское время, став адептом марксистского учения, доказывал существование в древнейшую эпоху на Крите и в материковой Греции первобытно-общинного строя с соответствующими стадиями матриархата и патриархата, в открытых археологами дворцовых сооружениях II тыс. до н.э. видел места поселения ведущих патриархальных родов (позднее - местопребывание племенных вождей с их сородичами и дружинниками), а процесс разложения древних общинных порядков у греков растягивал на целое тысячелетие - от XVI до VI в. до н.э.⁴⁸

По сравнению с эллинистами ряд тех, кто в русле того же направления занимался римскими сюжетами, выглядит менее внушительным, однако и здесь тоже есть крупные ученые - Ю.А.Кулаковский, И.В.Нетушил, Г.Э.Зенгер. Наиболее колоритной фигурой в этом ряду бесспорно является Юлиан Андреевич Кулаковский [300] (1855-1919 гг.).⁴⁹ Он родился в семье священника в городе Поневеже (современный литовский Паневежис) Ковенской губернии. Учился сначала в классической гимназии в Гродно, где в те годы преподавал прославившийся впоследствии в качестве византиниста В.Г.Васильевский, а затем в Николаевском лицее в Москве, где его наставником был известный историк античности П.М.Леонтьев. По окончании лицея в 1873 г. Кулаковский поступил в Московский университет, курс которого прошел в три года вместо обычных четырех. Затем он стажировался в Германии, главным образом в Берлине, где слушал лекции и участвовал в семинарах тогдашнего корифея немецкой романистики Теодора Моммзена (1878-1880 гг.). Под его руководством молодой русский классик приобщился к углубленным занятиям римскими государственными древностями и эпиграфикой, что наложило отпечаток на все его последующие научные занятия.⁵⁰ С 1881 г. Кулаковский стал преподавать в Университете св. Владимира в Киеве, сначала в качестве приват-доцента, а по защите магистерской диссертации, с 1884 г., - профессором. С Киевом навечно оказалась связана вся его ученая деятельность - и преподавательская (в университете и на женских курсах), и собственно научная.

Предметом научных изысканий Кулаковского поначалу были римские государственные древности. Важному сюжету из этой области была посвящена его первая диссертация pro venia legendi (на право чтения лекций) "Надел ветеранов землею и военные поселения в Римской империи" (Киев, 1881).⁵¹ Вторая (магистерская) [301] диссертация Кулаковского "Коллегии в древнем Риме (опыт по истории римских учреждений)" (Киев, 1882)⁵² интересна тем, что она была написана на тему, с которой когда-то начинал его великий немецкий наставник. Мы имеем в виду выпускное университетское сочинение Т.Моммзена, посвященное религиозно-профессиональным корпорациям и сообществам римлян ("De collegiis et sodaliciis Romanorum", 1843). Хотя целина, так сказать, уже была поднята, работа все равно оказалась весьма трудной. Необходимо было тщательно собрать разрозненный материал литературных и новых, эпиграфических свидетельств и на этом основании заново дать цельную картину древнейших римских сообществ. По отзыву авторитетного в этих вопросах судьи - И.В.Помяловского, молодой ученый хорошо справился со стоявшей перед ним задачей, показав умение "разумно и осторожно" работать с источниками и стремление и способность "соединить в одно целое разрозненные факты и подвести их под определенные законы" .⁵³

Названными сюжетами не исчерпывалось обращение Кулаковского к римским древностям. Его интересы в этом плане были очень широки: он писал о римской армии (КИУ, 1881, № 10; 1884, № 8),⁵⁴ о косвенных налогах у римлян (там же, 1882, № 9), об организации разработки рудников в Римской империи (там же, 1882, № 11), о римском календаре (там же, 1883, № 2), о помпеянских фресках (там же, 1883, № 12).

Глубокое изучение реалий государственной и общественной жизни древнего Рима естественно побуждало Кулаковского обращаться и к более широким историческим занятиям, к прослеживанию того исторического контекста, в рамках которого возникали и оформлялись интересовавшие его отдельные явления. В этой связи показательным было его довольно скорое обращение к самым истокам римской истории, что нашло отражение в его третьей (докторской) диссертации "К вопросу о начале Рима" (Киев, 1888). Здесь [302] последовательно рассмотрены важнейшие аспекты римского полито- и этногенеза: становление римской общины в эпоху царей (включая исходный синойкизм латинов и сабинов); застройка Палатина и особо, в специальном приложении, вопрос о прослеживаемой здесь так называемой Ромуловой стене; наконец, вклад, внесенный в эногенез древних римлян различными племенами аборигенов, сабинов и этрусков.

Работа особенно примечательна преодолением непререкаемого в то время авторитета Моммзена, с которым бывший ученик решительно теперь расходится по целому ряду вопросов и, в частности, по поводу возможного господства этрусков над Римом в ранний период, что начисто отвергалось немецким историком. "С редким для того времени мужеством, - писал позднее И.В.Нетушил, - Кулаковский высказывается против некоторых взглядов Моммзена, в том числе особенно против его отрицательного отношения к этрусскому владычеству".⁵⁵ Основательному и, что особенно приятно отметить, вполне самостоятельному исследованию Кулаковского принадлежит важное место в русской ученой традиции о раннем Риме.

Наряду с этим не ослабевал обнаруженный в работах о римских древностях особенный интерес Кулаковского к поздней эпохе римской истории - ко времени Империи. Кстати, он был заявлен еще в одной из его ранних публикаций - в статье, посвященной "Жизнеописаниям двенадцати цезарей" Светония (КИУ, 1881, ( 10). Затем он был подтвержден обзорной статьей об Италии при римских императорах (там же, 1884, № 10). А с начала 90-х годов этот интерес к поздней истории Рима - и вообще, и специально о началах христианства - становится бесспорно преобладающим. Об этом свидетельствует опубликование Кулаковским специальной работы, где прослеживались взаимоотношения христианской церкви и античного государства, причем делался вывод о вполне терпимом отношении римского закона к новому религиозному движению. Это заключение вызвало резкую реакцию со стороны русских богословов и породило целую полемику между Кулаковским и Киевской духовной академией.⁵⁶ С этим увлечением позднеантичной тематикой было [303] связано и выполнение Кулаковским совместно с другим киевским классиком А.И.Сонни труднейшего предприятия - перевода исторического труда Аммиана Марцеллина, столь важного для изучения как политической, так и религиозной жизни поздней Империи (и, в частности, торжества христианства и неудачной попытки языческой реакции при Юлиане Отступнике).⁵⁷

Росту названного интереса содействовало и обращение Кулаковского в те же годы к изучению позднеантичных древностей в Северном Причерноморье. Толчком к тому послужило сделанное ему со стороны Императорской Археологической комиссии специальное приглашение заняться обследованием древних памятников в районе Керчи. Откликнувшись на это приглашение, Кулаковский с энтузиазмом взялся за новое для себя дело, и его старания были сразу же вознаграждены: уже во время первой своей археологической кампании он открыл несколько погребальных склепов и в том числе - христианскую катакомбу с написанной на стене датой (что является исключительной редкостью): 788 год боспорской эры, что соответствует 491 году христианского летоисчисления.⁵⁸ Им был открыт и ряд других, собственно античных надписей, которые позднее были включены В.В.Латышевым в четвертый (дополнительный) том IOSPE. В связи с этими новыми занятиями им был опубликован ряд специальных исторических этюдов о происхождении названия Керчи,⁵⁹ о древних географических представлениях о северопричерноморском регионе,⁶⁰ а также научно-популярный очерк "Прошлое Тавриды" (Киев, 1906; изд.2-е - 1914).

Закономерным следствием этого усиления интереса к позднеантичным и раннехристианским временам явилось прямое обращение Кулаковского к истории Византии. В 1906/7 учебном году он впервые [304] читал в Киевском университете курс византийской истории, материал которого был использован им для составления и издания большой трехтомной "Истории Византии".⁶¹ В этом произведении последовательно и обстоятельно излагалась политическая и религиозная история Восточной Римской империи от времени ее рождения и примерно до начала так называемого иконоборческого движения, точнее - с 395 до 717 г.

Сочинение это, представлявшее в русской исторической литературе первый опыт связного, цельного обзора значительного отрезка византийской истории (аналогичные труды Ф.И.Успенского и А.А.Васильева стали выходить позднее), было неоднозначно встречено научной общественностью: суровые критические отзывы дали А.А.Васильев (на первый том) и П.В.Безобразов (на второй), вполне положительные - А.И.Соболевский и Б.В.Варнеке. Нам нет нужды входить сейчас в детали этой полемики. Сравнительно недавно этот вопрос подробно был рассмотрен А.Г.Грушевым, и мы вполне согласны с его общими выводами.⁶² Он правильно указывает на то, что отдельные просчеты Кулаковского не должны перечеркивать большое значение проделанного им труда и ценность представленного им исторического обзора. Так же верно и его заключение о том, что на позицию тех, кто оценивал это произведение, влияние оказали не только их научные представления, но и более общие идеологические установки: критикам претил, а апологетам, напротив, импонировал тот православно-монархический дух, которым проникнуто все сочинение Кулаковского. Для нас важно отметить только одно, - как сильно пример Кулаковского подтверждает сделанное нами уже ранее наблюдение о закономерности поворота патриотически и почвеннически настроенных русских классиков от занятий собственно классической древностью к Византии, бывшей в их глазах идеальным прототипом дорогой их сердцу русской православно-монархической государственности.

Приведем в связи с этим выдержку из предисловия Ю.А.Кулаковского к первому изданию его труда, - выдержку, которая проливает яркий свет на побудительные мотивы его обращения к византийской истории. "Не могу, - пишет он, - не высказать и того [305] общего настроения, которое одушевляет меня в изучении прошлых судеб Византии. Наше русское прошлое связало нас нерасторжимыми узами с Византией, и на этой основе определилось наше русское национальное самосознание. Теперь, когда ввиду свершившегося перелома в нашем политическом строе наше народное самосознание особенно нуждается в просветлении своих основ, принесена неведомо зачем тяжелая жертва в ущерб народного дела. Те люди, которым было вверено верховное руководство делом русского просвещения, отказались в системе высшего образования от того элемента, который дает ему силу и мощь в Западной Европе. Устранение греческого языка из программы среднеобразовательной школы является добровольным принижением нашего просвещения перед тем его идеалом, который живет и действует в Западной Европе. Ущерб, причиненный делу просвещения, ставит печальную перспективу для нашего будущего. Хотелось бы надеяться, что рост русского самосознания и просвещения, а также более глубокое ознакомление с историей просвещения на Западе, вызовут в русском обществе сознание потребности восстановить на нашей родине то первенство греческого гения в системе высшего образования, которое водворила у себя Западная Европа. Быть может, поймем и мы, русские, как понимают в Европе, что не в последнем слове современника, а в первом слове эллинов заключено творческое начало высокой европейской науки и культуры. Что же до системы образования, то здесь желательна и возможна дифференциация, а не нивелировка и опрощение".⁶³

Все это писано в 1910 г., т.е. в то время, когда в Росии пусть медленно и непоследовательно, но шли уже конституционные преобразования самодержавно-монархического строя, а в этой связи и частичное свертывание гипертрофированной системы классического образования. Ю.А.Кулаковский мечтал тогда о политической и духовной реставрации, но последующее развитие событий показало, сколь несбыточны были эти мечтания: Октябрьская революция 1917 г. сокрушила до основания традиционную социально-политическую систему, а вместе с ней окончательно ликвидировала и классическое образование. Мало того, так называемый технический прогресс довольно скоро вытеснил традиции классицизма из средней и высшей школы также и в западном мире, так что для немногих нынешних адептов этой традиции не осталось даже такого [306] сомнительного утешения, как ссылка на пример культурного Запада.

Как бы то ни было, бесспорна значительность ученой деятельности киевского профессора Ю.А.Кулаковского. Его репутации не должны вредить ни идеологически ангажированные нападки на его "Историю Византии", ни ставшие теперь известными уничижительные реплики его бывшего ученика М.И.Ростовцева по поводу его работ о керченских катакомбах.⁶⁴ Страстно-ревнивое отношение Ростовцева к занятиям других лиц теми сюжетами, которые он считал своими, слишком хорошо известно, чтобы его критические отзывы в таких случаях безоговорочно принимать на веру.⁶⁵ Напротив, у нас есть весомые свидетельства широкого общественного признания ученых заслуг Ю.А.Кулаковского: это и избрание его членом-корреспондентом Петербургской Академии наук (1906), и присуждение ему в Киевском университете звания заслуженного профессора и издание в его честь великолепного сборника статей "Serta Borysthenica" (1911 г.). Добавим также, что он состоял председателем Исторического общества Нестора Летописца при Киевском университете и был непременным участником и одним из организаторов Археологических съездов в России.

Крупной величиной в области изучения древнего Рима был также харьковский профессор Иван Вячеславович Нетушил (1850-1928 гг.).⁶⁶ Родом из Чехии, он высшее образование получил у себя на родине, в Оломоуце, где учился на богословском факультете ("оставшемся, - как он поясняет в своей автобиографии, - от прежнего полного университета"), и в Праге, где окончил философский факультет по классическому отделению. В Россию Нетушил явился в числе других ученых чехов-классиков, которых русское правительство, за нехваткою собственных кадров, приглашало для преподавания [307] в реформированных графом Д.А.Толстым классических гимназиях. После двухлетней стажировки в Петербургском университете и сдачи в 1875 г. экзамена на звание учителя Нетушил в течение более десяти лет преподавал в гимназиях в Харькове, а затем перешел в тамошний университет, где был профессором, проректором и даже ректором (вплоть до 1919 г.). Его ученые заслуги также были признаны Петербургской Академией наук, которая избрала его своим членом-корреспондентом (1910 г.).

Нетушил начинал с занятий лингвистикой, со специального изучения фонетики, морфологии и синтаксиса классических языков. К этой области, между прочим, относились и обе его диссертации: магистерская - "Об аористах в латинском языке" (Харьков, 1881) и докторская - "Этюды и материалы для научного синтаксиса латинского языка. Том II. О падежах" (Харьков, 1885). Однако затем он обратился к изучению римских древностей, религиозных и государственных, в особенности раннего периода. Подход его к этим сюжетам, как справедливо замечено В.П.Бузескулом, был в основе своей чисто филологическим: в трактовке того или иного явления или учреждения он отталкивался от термина и предания, в меньшей степени - от археологического материала, к которому - или, точнее, к выводам на основании которого - всегда относился с недоверием. В отношении предания он придерживался, по его собственному выражению, "умеренно-скептического направления", исповедуя принципы научной критики, но отвергая крайности современного гиперкритицизма в духе Э.Пайса, которого резко порицал за "необузданный субъективизм".⁶⁷

С научным кредо И.В.Нетушила легко познакомиться, например, по статье "Отражение катилинарской смуты в традиции о Тарквиниях".⁶⁸ Автор анализирует здесь предание о двух заговорах против Римской республики, инспирированных недавно изгнанным Тарквинием Гордым (в 509 [Liv., II, 3-5] и 500 г. [Dion. Hal., V, 53 sqq.]), и находит в нем следы воздействия настроений, царивших во времена движения Катилины, т.е. в I в. до н.э. Особенно важно вступление, где автор отвергает взгляд гиперкритиков, которые относят составление таких памятников римской письменности, как летопись понтификов и Законы ХII таблиц, к более поздним временам и потому утверждают недостоверность древней римской истории, в [308] частности, в первые два века Республики. Позицию этих гиперкритиков он определяет как "чисто любительское отношение к делу", а себя причисляет к "умеренно-скептическому направлению, которое допускает давнее возникновение летописи понтификов, но в то же время принимает гибель этого памятника во время галльского пожара, следуя указанию Ливия (VI, 1, 2)". Свою собственную задачу Нетушил формулирует так: "Задача критики здесь, как и для традиции о последующем времени, будет состоять в том, чтобы отыскать остатки документального зерна, похороненного (позднейшей античной) литературой под толстым слоем наносных пластов".

Нетушил специально изучал следы древнейшей письменности и литературного предания римлян, исследовал наличную анналистическую традицию (в лице, в первую очередь, Тита Ливия) и на этой основе старался реконструировать отдельные реалии и моменты древнейшего периода римской истории. Его многочисленные статьи и заметки на эти темы непрерывно печатались в 90-е и 900-е годы в "Филологическом обозрении" и "Журнале министерства народного просвещения". Они отличаются завидной добротностью и информативностью, а высказываемые в них общие суждения заслуживают внимания и сохраняют известное значение и по сию пору.

Чтобы дать представление о конкретных сюжетах, которые затрагивались И.В.Нетушилом, назовем некоторые из его статей, наиболее интересные с исторической точки зрения. Вопросы возникновения и развития латинской письменности специально трактовались им в заметках, опубликованных в "Филологическом обозрении": "Дуэнова надпись" (т.ХI, 1896, об архаической латинской надписи - по мнению Нетушила, грубой фальсификации - на строенном сосуде, найденном у Квиринальского холма), "Амбарвалии, арвальские братья и арвальская песнь" и "О времени введения латинского алфавита" (т.ХII и ХIII, 1897, с попыткой доказать, что в древнейший период римляне пользовались этрусским письмом), наконец, "Происхождение римских цифр" (т.ХVII, 1899). Изучал Нетушил и такой особенный вид исторического материала, как монеты, а в этой связи - историю монетного дела у римлян (статьи в ФО, т.V, и ЖМНП, 1893, ноябрь).

Разные эпизоды древнейшейшего римского предания и истории исследовались им в обстоятельных статьях, подчас разраставшихся до размеров небольших монографий, публиковавшихся главным [309] образом в "Журнале министерства народного просвещения": "Легенда о близнецах Ромуле и Реме" (1902, январь-март), "Основная территория римской общины" (июль), "Римские городские трибы" (август), "Римские три трибы" (1903, июль-август, декабрь), "Начало мировой политики Римской республики и конец Лация (историко-критическое исследование к VII и VIII книгам Ливия)" (1904, август-октябрь), "Вопросы древнего Лация" (1905, июнь-сентябрь), "Регилльская повесть" (1906, август), "Первый римский диктатор" (1906, ноябрь; 1907, январь-февраль), "Порсена и Веентские войны" (1907, ноябрь-декабрь), "Социальные вопросы во второй книге Ливия" (1910, январь) и др.

Ряд статей специально посвящен религиозным древностям: "Луперк, луперки, луперкалии" (ФО, т.III, 1893), "Arma Ancilia" (т.VIII, 1895, о древних священных щитах, хранившихся в старинном жилище римских царей, позднее служившем помещением для понтификов, Регии, и использовавшихся жрецами-салиями в праздничных церемониях), "О культе Весты" (т.ХI, 1896), "Гуси Капитолийские" (т.ХII, 1897), "Pontifices" (т.ХV, 1898), "Руминальская смоковница и волчица братьев Огульниев" (т.ХVI, 1899, по поводу предания о волчице, вскормившей Ромула и Рема, и ее древнейшего изображения, воздвигнутого братьями Огульниями на Форуме), "Dea Dia, богиня материнского права" (т.ХVII, 1899) и др.

Можно сказать, что статьи Нетушила составляют своего рода богатейшую историческую энциклопедию, из которой еще и сейчас можно черпать драгоценные сведения о государственных, культурных и религиозных реалиях древнего Рима.⁶⁹ Однако научное наследие Нетушила не ограничивается одними лишь частными этюдами - им были составлены также обширные общие пособия. Это, во-первых, "Очерк римских государственных древностей", печатавшийся частями в "Записках Харьковского университета" (начиная с 1894 г.) и постепенно сводимый в книгу (вышел том I - "Государственное устройство Рима до Августа", в трех выпусках, Харьков, 1894-1902), - по отзыву В.П.Бузескула, "вполне самостоятельный [310] и оригинальный труд, единственный у нас в этом роде, многое освещающий с новой точки зрения".⁷⁰ Затем, общий курс истории Рима в полном ("Лекции по римской истории", т.I-III, Харьков, 1907-1909) и сокращенном варианте ("Обзор римской истории", Харьков, 1912; изд.2-е, 1916), где изложение доводилось до разделения Римской империи на Западную и Восточную и победы христианства над язычеством. Дополнениями к этим курсам служили изданные отдельно "Римская историография" (Харьков, 1909) и "Краткое обозрение разработки римской истории" (Записки Харьковского университета, 1916, ( 3-4, с.1-43, и отдельно - Харьков, 1916). Наконец, в последний период своей профессорской деятельности (до конца 1919 г.) Нетушил подготовил к печати обширный труд по истории римской религии, где изложение начиналось с древнейших времен, с формирования первоначальной патрицианской религии, и доводилось до окончательного крушения древнего язычества и торжества христианства (точнее, до закрытия Афинской школы Юстинианом в 529 г.). Труд этот, по свидетельству В.П.Бузескула, "содержащий немало самостоятельных и новых мыслей",⁷¹ к сожалению, так и остался неопубликованным.

В отличие от Ю.А.Кулаковского и даже И.В.Нетушила третий из названных романистов, бывший профессором в Нежине и Варшаве Григорий Эдуардович Зенгер (1853-1919 гг.), всегда более тяготел к чистой филологии.⁷² Правда, в ранний период своей ученой деятельности он занимался римскими государственными древностями и написал интересную, явно навеянную российской действительностью работу "Еврейский вопрос в древнем Риме" (Варшава, 1889). Однако позднее он исключительно сосредоточился на критике и исправлении текста древних латинских авторов. К этому разряду работ относятся, в частности, изданный отдельной книгой "Критический комментарий к некоторым спорным текстам Горация" (изд.2-е, Варшава, 1895), длинный ряд "Заметок к латинским текстам", печатавшихся в "Журнале министерства народного просвещения" в 1901-1916 гг. (главным образом к текстам [311] римских поэтов Катулла, Лукреция, Вергилия, Горация, Овидия и др.), небольшая монография "К вопросу о так называемом зиянии у римских поэтов" (СПб., 1909) и опубликованные вне выше названного ряда "Заметки к текстам Сенеки".⁷³

О профессорской деятельности Зенгера нам практически ничего не известно. Короткое время он возглавлял Министерство народного просвещения (1902-1904 гг.), оставив по себе память как о политике несомненно консервативного толка. Его заслуги в области классической филологии не обязательно ставить под сомнение только потому, что он был министром-реакционером. Петербургская Академия наук во всяком случае сочла возможным избрать его своим членом-корреспондентом (1907 г.), однако вклад этого классика в историю русской науки об античности был достаточно скромным.

1 См.: Бузескул В.П. 1)Введение в историю Греции, изд. 3-е, Пг., 1915, с.354слл., 454 слл., 536-545; 2) Всеобщая история и еепредставители в России в конце XIX и начале XX в.,ч.II, Л., 1931, с.149 слл. Ср. также: Очерки историиисторической науки в СССР, т.III, М., 1963, с.376 слл. и 396слл. (статьи, составленные Э.К.Путнынем иН.А.Машкиным); Историография античной истории. М.,1980, с.171 слл. (раздел, составленный В.И.Кузищиным). (назад)

2 О Зелинском см. также:Брюллова Н.В. Ф.Ф.Зелинский (к его 25-летнемуюбилею) // Гермес, 1909, № 3, c.71-76; Ростовцев М.И.Ф.Ф.Зелинский // Гермес, 1914, № 3, с.81-83; Rehm A. ThaddausZielinski. Nekrolog // Jahrbuch der bayerischen Akademie der Wissenschaften. 1944-48.Munchen, 1948, S.155-157. Библиография работ Зелинского:Список трудов профессора Ф.Ф.Зелинского,изданный ко дню 25-летия его преподавательскойдеятельности его учениками (1884-1909). СПб., 1909 (№ 1-312);Перечень трудов проф. Ф.Ф.Зелинского с 1908 г. //Гермес, 1914, № 3, с.84-87 (№ 313-421). (назад)

3 Зелинский Ф.Ф. Законхронологической несовместимости и композицияИлиады // Charisteria. Сб. статей по филологии илингвистике в честь Ф.Е.Корша. М., 1896, с.101-121. (назад)

4 Зелинский Ф.Ф. 1) Осинтагмах в древней греческой комедии. СПб., 1883; 2)О дорийском и ионийском стилях в древнейаттической комедии. СПб., 1885; Zielinski Th. 1) Die Marchenkomodie inAthen. St.-Petersburg, 1885; 2) Die Gliederung der altattischen Komodie. Leipzig, 1885. (назад)

5 Зелинский Ф.Ф. 1)Рудиментарные мотивы в греческой трагедии //Propempteria. Сб. статей в честь Э.Р. фон Штерна. Одесса,1912, с.9-15; 2) Эврипид. Пг., 1918; 3) Tragodoumena. Исследованияв области развития трагических мотивов, вып.1,СПб., 1919. (назад)

6 Zielinski Th. 1) Das Clauselgesetz in CicerosReden, 1904; 2) Der konstruktive Rythmos in Ciceros Reden, 1914. (назад)

7 Zielinski Th. Cicero im Wandel derJahrhunderte. Leipzig-Berlin, 1897 (во 2-м издании, вышедшем в 1908г., объем книги был увеличен вчетверо, до 450 слишним страниц). (назад)

8 Цицерон, Марк Туллий.Полн. собр. речей в двух томах, т.I, СПб., 1901. (назад)

10 Греческой трагедии былопосвящено большое сочинение "Tragodoumenon libri tres"(Cracoviae, 1925). Что касается античной религии, тоЗелинским еще в Петербурге было задумано большое(в 6 томах) сочинение, где должны были бытьпрослежены все главные фазы религиозногоразвития античного мира. Первые два выпускасоставили упоминавшиеся очерки древнегреческойи эллинистической религии, остальные выходилиуже в Польше на польском языке. (назад)

11 Zielinski Th. Cicero im Wandel derJahrhunderte, 4.Aufl., Leipzig, 1929. (назад)

12 Zielinski Th. Horace et la societe romaine dutemps d'Auguste. Paris, 1938. (назад)

13 Об Э.Р. фон Штерне см.также: Жебелев С.А. Отзыв об ученых трудах Э.Р. фонШтерна // ЗОО, т.XXIII, 1901, с.95-112. Библиография работШтерна: Список ученых трудов Э.Р. фон Штерна //Propempteria. Сб. в честь Э.Р. фон Штерна. Одесса, 1912,с.XI-XX. (назад)

14 Бузескул В.П. Всеобщаяистория..., ч.II, c.166. (назад)

15 Stern E. von. Catilina und die Parteikampfe inRom der Jahre 66-63. Dorpat, 1883. (назад)

16 Stern E. von. Geschichte der spartanischen undthebanischen Hegemonie von Konigsfrieden bis zur Schlacht bei Mantinea. Dorpat, 1884. (назад)

17 Штерн Э.Р. Новооткрытая"Афинская полития" Аристотеля. Одесса, 1892. (назад)

18 Stern E. von. Zur Entstehung undursprunglichen Bedeutung des Ephorats in Sparta. Berlin, 1894. (назад)

19 Штерн Э.Р. Солон и делениеаттического гражданского населения наимущественные классы // Charisteria. Сб. статей пофилологии и лингвистике в честь Ф.Е.Корша. М., 1896,с.59-99. (назад)

20 Штерн Э.Р. К оценкедеятельности Тиверия Гракха // Сб. статей в честьпроф. В.П.Бузескула. Харьков, 1914, с.1-27. (назад)

21 Штерн Э.Р. 1) О подделкахклассических древностей на юге России // Труды ХАрхеологического съезда в Риге (1896 г.), т.I, М., 1898,с.189-196; 2) О подделке предметов классическойдревности на юге России // ЖМНП, 1896, декабрь, отд.V,с.129-159. Ср. также: Пауль Э. Поддельная богиня(история подделок произведений античногоискусства). Пер. с нем. М., 1982, с.147-160. (назад)

22 Отчеты Штерна ораскопках на Березани см. в ЗОО, т.XXIII, 1901; т.XXV, 1904;т.XXVII, 1907; т.XXVIII, 1910, и в ОАК за 1905-1909 гг., СПб., 1908-1913. (назад)

23 Штерн Э.Р. Оместонахождении Древнего Херсонеса // ЗОО, т.XIX,1896, проток., с.99-104, и т.XXVII, 1908, проток., с.89-131. (назад)

24 Штерн Э.Р. 1) Значениекерамических находок на юге России для выяснениякультурной жизни черноморской цивилизации // ЗОО,т.XXII, 1900, с.1-21; 2) К вопросу об эллинистическойкерамике // ЗОО, т.XXVIII, 1910, с.158-190; 3) Из жизни детей вгреческих колониях на северном побережьеЧерного моря // Сб. археологических статей,поднесенный графу А.А.Бобринскому. СПб., 1911, с.13-30. (назад)

25 Деревицкий А.Н.,Павловский А.А., Штерн Э.Р. Музей имп. ОдесскогоОбщества истории и древностей, вып.1-2 (терракоты),Одесса, 1897-1898; Штерн Э.Р. Феодосия и ее керамика(Музей Одесского Об-ва истории и древностей,вып.3). Одесса, 1906. (назад)

26 Штерн Э.Р. Graffiti наантичных южнорусских сосудах // ЗОО, т.ХХ, 1897,с.163-199. Что касается посвятительных надписейАхиллу Понтарху, то о них см. сообщения Штерна вЗОО, т.XXVII, 1907, и XXVIII, 1910. (назад)

27 Stern E. von. 1) Die griechische Kolonisationam Nordgestade des Schwarzen Meeres im Lichte archaologischer Forschung // Klio, Bd.IX,1909, S.139-152; 2) Kulturleben und Geschichte des Schwarzmeergebietes // DeutscheMonatschrift fur Russland, Jg 1912, N 5, S. ; 3) Die politische und soziale Struktur derGriechenkolonien am Nordufer des Schwarzmeergebietes // Hermes, Bd.50, 1915, S.161- . (назад)

28 Штерн Э.Р. Доисторическаягреческая культура на юге России // Труды ХIIIАрхеологического съезда в Екатеринославле (1905г.), т.I, М., 1907, с.9-52 (отд. издание - М., 1906). (назад)

29 Ср.: Бузескул В.П.Всеобщая история... ч.II, c.165-166. (назад)

30 О Варнеке очень маломатериалов. В середине 20-х годов былаопубликована библиография его работ:Библиографический список научных трудов проф.Б.В.Варнеке, 1889-1924. Одесса, 1925. Этот список не имелпродолжения. Коротко упомянул о ВарнекеВ.П.Бузескул (Всеобщая история... ч.II, c.216), затем, натри четверти столетия, - полное молчание,нарушенное лишь в самое последнее время. См.:Тункина И.В. Новые материалы к биографии проф.Б.В.Варнеке // Древнее Причерноморье. III Чтенияпамяти проф. П.О.Карышковского. Тезисы докладов.Одесса, 1996, с.109-110. (назад)

31 Варнеке Б.В. 1)Политическая роль античного театра //Филологические записки, 1904, вып.1, с. (отд. издание:Воронеж, 1905); 2) Женский вопрос на афинской сцене.Казань, 1905. Уже в советское время появились: 3)Актеры древней Греции. Одесса, 1919; 4) Театр вгреческих колониях северного побережья Черногоморя // Известия Таврического общества истории,археологии и этнографии, вып.1 (58), Симферополь, 1927,с.28-29. (назад)

32 Варнеке Б.В. Новыекомедии Менандра // Ученые записки Казанскогоуниверситета, 1908, кн.1, с.1-104 (отд. издание: Казань,1909). Здесь даны переводы новонайденныхпапирусных фрагментов четырех комедий Менандра -"Третейский суд", "Герой", "Девушка собрезанными косами" и "Самиянка". (назад)

33 Тункина И.В. Новыематериалы..., с.110.19 Штерн Э.Р. Солон и делениеаттического гражданского населения наимущественные классы // Charisteria. Сб. статей пофилологии и лингвистике в честь Ф.Е.Корша. М., 1896,с.59-99. (назад)

34 О нем см. также: нетушилИ.В. Деревицкий А.Н. // Историко-филологическийфакультет Харьковского университета за первые 100лет его существования (1805-1905). Харьков, 1908, с.212-215 (сбиблиографией трудов). (назад)

35 Деревицкий А.Н.Гомерические гимны. Харьков, 1889. (назад)

36 Деревицкий А.Н. О новомтрактате Аристотеля и его значении для историиафинской демократии. Харьков, 1891. (назад)

37 О нем см. также: ЖебелевС.А. С.П.Шестаков (13.VIII.1864 - 11.XI.1940) // Известия АНСССР. Отд. лит. и яз., 1941, N 1, c.152-154. Библиографиятрудов: Иванов Ю.А. Список ученых трудов проф.С.П.Шестакова, 1886-1916 // Ученые записки Казанскогоуниверситета, 1917, кн.3-4, раздел критики ибиблиографии, с.1-17 (отд. издание: Казань, 1917).дополнение к этому списку дается в некрологе,составленном Жебелевым. (назад)

38 Шестаков С.П. Красноречиеу древних греков в его влиянии на историческуюлитературу // Филологическое обозрение, т.XXI, 1902,c.123-192. (назад)

39 Шестаков С.П. Историягреческого красноречия, вып.1 // Ученые запискиказанского университета, 1911, N 8-11 (с единойпагинацией, с.1-144). (назад)

40 Шестаков С.П.Оксиринхский историк // ЖМНП, 1909, ноябрь, отд.II,c.51-88; декабрь, c.285-313. (назад)

41 О нем см. также заметку вкн.: Историко-филологический институт князяБезбородко в Нежине. Преподаватели ивоспитанники. 1901-1912. Нежин, 1913, с.38 (сбиблиографией трудов). (назад)

42 Мандес М.И. ТрадицияЛелантской войны // Charisteria. Сб. статей по филологиии лингвистике в честь Ф.Е.Корша. М., 1896, с.231-248. (назад)

43 Ср.: Строгецкий В.М.Возникновение и развитие исторической мысли вдревней Греции (на материале изучения"Исторической библиотеки" ДиодораСицилийского). Горький, 1985, особенно с.42 слл. (назад)

44 Кагаров Е.Г. 1) Эсхил какрелигиозный мыслитель // Труды Киевской духовнойакадемии, 1908, май, с.1-52 (отд. издание: Киев, 1908); 2)Очерк религиозных воззрений Софокла // ТрудыКиев. дух. академии, 1909, июнь, с.157-177 (отд. издание:Киев, 1909); 3) Религиозные и нравственные воззренияаттических ораторов // ЖМНП, 1915, ноябрь, отд.V,с.463-489 (отд. оттиск; Пг., 1915). (назад)

45 Kagarov E.G. 1) Form und Stil der griechischenFluchtafeln // Archiv fur Religionswissenschaft, Bd.XXI, 1928, S.494 ff.; 2) Sur lasignification du terme muvdro" // Eos, vol.XXXI, 1928,p.195-198; 3) Griechische Fluchtafeln. Lemberg, 1929. (назад)

46 Кагаров Е.Г. К вопросу оструктуре и составе древнегреческих заговоров //С.Ф.Ольденбургу к 50-летию научно-общественнойдеятельности. Сб. статей. Л., 1934, с.253-257. (назад)

47 Кагаров Е.Г. 1) ВзглядыЭнгельса на происхождение Афинского государствав свете новейших исторических исследований // ИАНООН, 1931, N 8, с.921-936; 2) Общественный строй древнихгреков гомеровской эпохи // СЭ, 1937, N 4, с.46-60; 3)Пережитки первобытного коммунизма у древнихгреков и германцев, ч.I, М.-Л., 1937. (назад)

48 См.: Богаевский Б.Л.Крито-микенская эпоха // Древняя Греция, ч.I(История древнего мира / Под ред. С.И.Ковалева, т.II),М., 1937. (назад)

49 О Кулаковском см.:Варнеке Б.В. Записка об ученых трудахЮ.А.Кулаковского, профессора Киевскогоуниверситета. 1876-1906 // Известия Обществаархеологии, истории и этнографии при Казанскомуниверситете, т.ХХІІІ, 1907, № 1, отд.2, с.14-30; далее,некрологи, составленные и опубликованныеА.И.Соболевским в "Известиях РоссийскойАкадемии наук" (серия VI, т.ХIII, 1919, № 12-15, с.569-578) иА.Н.Деревицким и А.И.Маркевичем в "ИзвестияхТаврической ученой архивной комиссии" (№ 57, 1920,соответственно с.324-336 и 337-340); затем,соответствующий раздел в книге В.П.Бузескула(Всеобщая история..., ч.II, с.202-204); наконец,послесловие А.Г.Грушевого к новому изданию"Истории Византии" Кулаковского (т.I, СПб., 1996,с.435-445). К этому надо добавить список трудовЮ.А.Кулаковского за 1880-1910 гг., опубликованный всборнике в его честь "Serta Borysthenica", Киев, 1911,с.III-ХIII.33 Тункина И.В. Новые материалы..., с.110.19Штерн Э.Р. Солон и деление аттическогогражданского населения на имущественные классы// Charisteria. Сб. статей по филологии и лингвистике вчесть Ф.Е.Корша. М., 1896, с.59-99. (назад)

50 Памяти МоммзенаКулаковский посвятил позднее пространныйнекролог (ЖМНП, 1904, январь, отд.IV, с.39-61; Киевскиеуниверситетские известия, 1904, № 3, с.1-24 ). (назад)

51 Ей предшествовалажурнальная публикация: Praemia militiae в связи свопросом о наделе ветеранов землею // ЖМНП, 1880,июль, с.265-300. (назад)

52 К ней, в свою очередь,примыкают две журнальные публикации: 1) Отношениеримского правительства к коллегиям (в первые тривека Империи) // ЖМНП, 1882, январь, с.45-61; и 2) Коллегиив среде рабов в Римской империи // ЖМНП, 1882, июнь,с.265-270. (назад)

53 См. рецензиюПомяловского в ЖМНП, 1883, август, с.278. (назад)

54 Помимо статей, им былаеще прочитана и опубликована публичная лекция"Римское государство и армия в ихвзаимоотношении и историческом развитии"(Киев, 1909). (назад)

55 Нетушил И.В. Краткоеобозрение разработки римской истории // ЗапискиХарьк. ун-та, 1916, кн.2-3, с.12. (назад)

56 См.: Кулаковский Ю.А.Христианская церковь и римский закон // Киев.унив. известия, 1891, № 12, с.1-52, и Русское обозрение,1892, № 1, с.294-323. Возражения со стороны Киевскойдуховной академии: Труды Киев. духовной академии,1892, № 4-5. Ответ Кулаковского: Киев. унив. известия,1892, № 7, с.1-58. Новые возражения со стороныклерикалов: Труды Киев. духовной академии, 1893, №1-2. (назад)

57 Аммиан Марцеллин.История / Перевод с латинского Ю.А.Кулаковского иА.И.Сонни, вып.1-3, Киев, 1906-1908. Недавнопетербургским издательством "Алетейя" былаосуществлена новая публикация этого редкогоиздания (СПб., 1994). (назад)

58 См.: Кулаковский А.Ю. 1)Керченская христианская катакомба 491 г. (МАР,вып.6). СПб., 1891; 2) Древности Южной России. Двекерченские катакомбы с фресками (МАР, вып.19). СПб.,1896. (назад)

59 Кулаковский Ю.А. Квопросу об имени города Керчи // CARISTHRIA. Сб. статейпо филологии и лингвистике в честь Ф.Е.Корша. М.,1896, с.185-201. (назад)

60 Кулаковский Ю.А. КартаЕвропейской Сарматии по Птолемею. Приветствие ХIАрхеологическому съезду. Киев, 1899. (назад)

61 Кулаковский Ю.А. ИсторияВизантии, т.I-III, Киев, 1910-1915. Переиздание - СПб.:Алетейя, 1996. (назад)

62 Грушевой А.Г.Ю.А.Кулаковский и его "История Византии" //Кулаковский Ю.А. История Византии, т.I, СПб., 1996,с.438-444. (назад)

64 См. высказыванияРостовцева в его письмах С.А.Жебелеву с марта 1896по октябрь 1897 г. в кн.: Скифский роман / Под ред.Г.М.Бонгард-Левина. М., 1997, с.383, 387, 388-389, 390, 392 и 394(публикация И.В.Тункиной). (назад)

65 Ср. высказываниеН.П.Кондакова в защиту Кулаковского откритических выходок Ростовцева, сохраненное впереложении Б.В.Варнеке и цитируемое И.В.Тункиной(Тункина И.В. М.И.Ростовцев и Российская Академиянаук // Там же, с.115, прим.19). (назад)

66 О нем см.автобиографический очерк в кн.:Историко-филологический факультет Харьковскогоуниверситета за первые 100 лет его существования(1805-1905). Харьков, 1908, с.208-212; некролог, составленныйВ.П.Бузескулом и С.А.Жебелевым (Известия АН СССР,серия VII, 1928, № 4-7, с.259-274); раздел все в той же книгеВ.П.Бузескула (Всеобщая история..., ч.II, с.204-207). (назад)

67 Бузескул В.П. Всеобщаяистория..., ч.II, с.206. (назад)

68 Сборник статей в честьВ.П.Бузескула. Харьков, 1914, с.28-45. (назад)

69 Надо, впрочем, заметить, что, усиленно занимаясь римскими древностями и историей, Нетушил никогда совершенно не оставляли филологических занятий, подготавливая учебные издания римских классиков (Цицерона, Ливия, Овидия) и составляя к некоторым из них и более специальные ученые комментарии (как, например, к"Искусству поэзии" Горация - ЖМНП, 1901,июль-август; 1903, февраль-апрель; Сб. Историко-филологического об-ва при Харьков.ун-те, т.ХVIII, 1908). (назад)

70 Бузескул В.П. Всеобщаяистория..., ч.II, с.205-206. (назад)

72 О Зенгере есть короткие заметки в кн.: 1) Историко-филологический институткн. Безбородко в Нежине. Преподаватели и воспитанники. 1875-1900. Нежин, 1900, с.26-31; 2) Историко-филологический институт кн. Безбородко в Нежине. 1901-1912. Нежин, 1913, с.17-19 (со списком трудов Зенгера с 1878 по 1912 г.); Бузескул В.П. Всеобщая история..., ч.II, с.221. (назад)

73 Serta Borysthenica. Сб. в честь Ю.А.Кулаковского. Киев, 1911, с.40-85. (назад)

Глава 7. СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКОЕ НАПРАВЛЕНИЕ НА РУБЕЖЕ ХIХ-ХХ ВВ. В.П. БУЗЕСКУЛ. Э.Д. ГРИММ

[312] Как уже было сказано в начале предыдущей главы, рубеж XIX-XX вв. был отмечен в отечественном антиковедении рождением новых направлений - социально-политического и социально-экономического. Их формирование несомненно стояло в связи с обозначившимися именно тогда радикальными переменами в жизни самого русского общества. Мы имеем в виду стремительное развитие современного капиталистического хозяйства и соответственное резкое обострение социальных отношений. Характерной чертой этих новых направлений было стремление к системному постижению и интерпретации античности как своего рода предвосхищения или же, наоборот, антипода современной цивилизации с тем, чтобы таким путем, через социологическое сопоставление, найти подходы к более глубокому проникновению в суть обшего исторического развития, а более всего - к пониманию существа так называемых переломных эпох.

Таким образом, в рамках этих направлений свершался замечательный научный поворот: если в 60-х годах XIX столетия взоры значительной части историков классической древности обратились от постижения общей формы или идеи античности (в духе М.С.Куторги) к частным историко-филологическим изысканиям, ради возможно более достоверной реконструкции исторических фактов (Ф.Ф.Соколов и его школа), то теперь мы видим как бы возвращение на круги своя, с той, однако, существенной разницей, что новое обращение к социологической интерпретации античности свершалось на гораздо более прочной фактологической основе, а стало быть, могло претендовать и на большую глубину.

Эти новые явления отчетливо выступали в ученой деятельности различных университетских центров. Так, в Москве выдающийся историк Р.Ю.Виппер (1859-1954 гг.) в своих общих курсах убедительно показывал, насколько тесно связана политическая история древней Греции и Рима с их социально-экономическим развитием. В Харькове другой замечательный представитель науки всеобщей истории В.П.Бузескул (1858-1931 гг.) вознес на совершенно новый уровень исследование политических форм античного мира, [313] глубоко, в контексте социальной истории, проследив рождение и развитие наиболее совершенной из этих форм - афинской демократии. Выпускник Московского университета, ставший профессором в Казани, М.М.Хвостов (1872-1920 гг.), опираясь на новый массовый материал хозяйственных папирусов и надписей на черепках (острака), специально изучал торговлю и промышленность греко-римского Египта, стремясь показать эволюцию хозяйственной организации и форм обмена в этом весьма особенном регионе древнего мира.

В наших очерках, поскольку мы не претендуем на полноту изложения, но прослеживаем главные линии научного развития, мы остановимся на некоторых характерных примерах - на наиболее интересных в этом плане фигурах, чья ученая деятельность может иллюстрировать отмеченное нами новое научное движение. Начнем с первого из обозначенных актуальных направлений, с социально-политического. Здесь внимание сразу же обращается на Владислава Петровича Бузескула, бывшего в этой области такой же ключевой фигурой, какой, к примеру, в области культурно-исторической являлся Ф.Ф.Зелинский.¹

Будущий историк афинской демократии родился 24 февраля (старого стиля) 1858 г. в селе Поповка Изюмского уезда Харьковской губернии. Происходил он из старинной служилой семьи молдавского происхождения: родоначальник этого семейства вышел из Молдавии и поступил на военную службу в России еще в начале [314] ХVIII в. Уже в детстве Бузескул пристрастился к чтению исторических книг. Особенным толчком в этом направлении стало для него знакомство с популярной биографией А.В.Суворова, которую подарил ему домашний учитель, студент-медик Э.В.Арльдт, готовивший его к поступлению в гимназию. "Книжка эта, - вспоминал позднее Бузескул, - быть может, случайность, сыграла большую роль в моей дальнейшей судьбе : я полюбил историю, первоначально преимущественно историю войн, подвигов".²

В годы обучения в харьковской классической гимназии (1868-1876) этот интерес к истории еще более укрепился благодаря воздействию преподавателя этого предмета, мастера исторического рассказа Н.Ф.Одарченко. В классе, вспоминает Бузескул, "все с напряженным вниманием и увлечением слушали его, будь то рассказы о подвигах Геркулеса или о Петре Великом, о рыцарстве, крестовых походах".³

Жизнерадостная атмосфера первых лет обучения в гимназии затем, после проведения в жизнь толстовской реформы, сменилась ощущением гнета, чувством подавленности. "Воцарилась толстовская система, сухая, беспощадная, с ее крайней, бездушной регламентацией, с ее мнимым классицизмом, а в действительности - грамматизмом. Нас подавляла грамматика, которая нам опротивела; мы учили массу ненужных правил и исключений; нас мучили переводами с русского языка на древние, "экстемпоралями", которые мы ненавидели. На содержание читаемых авторов, на античную жизнь обыкновенно не обращалось внимания. Если кто-либо из нас предлагал учителю вопрос, касавшийся этой области, то учитель большею частью отделывался кратким ответом и спешил перейти к "главному", к "делу" - к тексту, переводу или к грамматике".⁴

Несомненно это резко отрицательное отношение Бузескула к "грамматизму" классической гимназии объяснялось его изначальным духовным устремлением, рано обнаружившейся в нем склонностью к занятиям именно историей. Отсюда та негативная реакция, которую нельзя было бы ожидать от Латышева или Жебелева, с их столь же рано проявившейся филологической ориентацией. Как бы то ни было, позднее Бузескул признавал, что несмотря на известные [315] теневые стороны он многим был обязан старой классической гимназии: "Гимназия дала мне прочные элементы знания, приучила к неустанному труду, поддержала и развила интерес к любимому мною предмету - истории; самый классицизм, тогда проводившийся, впоследствии пригодился мне при моих занятиях греческой историей".⁵

По окончании гимназического курса в 1876 г. Бузескул поступил на историко-филологический факультет Харьковского университета. В ту пору там было три отделения: классическое, словесное (или славяно-русское) и историческое. Бузескул выбрал последнее, и это надо подчеркнуть: из крупных дореволюционных специалистов-антиковедов Бузескул был одним из немногих, кто по основному своему образованию был не филологом-классиком, а историком. Впрочем, филологическая его подготовка была основательной: прочные знания древних языков были заложены уже в гимназии, да и в университете специализация начиналась только с 3-го курса, а до того все студенты историко-филологического факультета равно продолжали совершенствоваться в классической словесности. Тем не менее, характерны признания Бузескула насчет того, какие из читаемых древних авторов нравились ему: Фукидиду он отдавал предпочтение перед Платоном, Тациту - перед Теренцием.⁶ Он был неколебим в своем историческом интересе, и его более всего увлекали лекционные курсы профессоров всеобщей истории М.Н.Петрова и В.К.Надлера, которые импонировали ему своею способностью к яркому повествованию о прошлых событиях.⁷

По окончании университета Бузескул в течение ряда лет преподавал историю в харьковских частных женских гимназиях. Заграничной стажировки он не проходил и остался, по его собственному определению, "доморощенным ученым".⁸ Да и в дальнейшем он практически не бывал за границей, за исключением поездки в 1908 г. в Берлин для участия в III Международном конгрессе историков; не печатался он и в западноевропейских журналах (также единственное исключение - небольшая рецензия на немецком языке на книгу С.А.Жебелева "ACAIKA" в "Deutsche Literaturzeitung", 1905, № 4). С.А.Жебелев в русле свойственных ему [316] почвеннических настроений с симпатией упоминает об этой детали в ученой биографии Бузескула, однако объяснялось ли это сознательным уклонением харьковского профессора от контактов с заграницей или виною здесь были какие-то стечения обстоятельств, сказать трудно.

Как бы то ни было, нельзя сомневаться в сильном влечении юного выпускника Харьковского университета к ученой карьере. В 1885 г. он сдает магистерский экзамен и начинает вести занятия в своем родном университете в качестве приват-доцента. В ту пору его научные интересы еще не определились. На старших курсах университета он серьезно занимался средневековой русской историей и, при окончании курса, представил сочинение о торопецком князе Мстиславе Мстиславиче (Удалом), удостоенное золотой медали. Теперь же его увлекает западноевропейская история конца средневековья и начала нового времени, в особенности тема борьбы с папством и гуситского движения, и он разрабатывает и начинает читать специальный курс по западной истории ХIV-ХV вв., а также по новейшей историографии.

Между тем в 1886 г. оставляет службу в университете М.Н.Петров, и к Бузескулу переходит чтение общих курсов по всеобщей истории, в том числе и по истории древней Греции. Это заставило его сначала, как он признавался, "нехотя, поневоле" заняться античной историей, но потом его заинтересовала современная полемика вокруг Перикла и вообще афинской демократии, и он с головою ушел в разработку этой темы.⁹ Ей были посвящены обе его диссертации, магистерская и докторская, и они же окончательно определили его научный профиль как специалиста в особенности по истории древней Греции. Впрочем, он никогда не порывал совершенно и с другими разделами всеобщей истории, тем более что развившийся очень рано интерес к историографии держал его au courant всех новейших разработок и время от времени доставлял естественный повод для обращения к историческим сюжетам и средневековья, и нового времени.

Между тем укреплялось и его служебное положение: после защиты магистерской диссертации он становится экстраординарным (1890 г.), а после защиты докторской - ординарным профессором Харьковского университета (1895 г.). Параллельно с университетом [317] он преподавал на Харьковских Высших женских курсах и на Педагогических курсах при Харьковском учебном округе. Он проявил себя талантливым педагогом и заслужил любовь многих поколений слушателей. Его авторитет как ученого и преподавателя все время рос, и при желании он мог бы сделать блестящую административную карьеру. Однако к этого рода деятельности он не чувствовал влечения и далее деканства на историко-филологическом факультете Харьковского университета (в1901-1905 гг.) не пошел.

При всем том он был горячим патриотом своего родного края и деятельным сотрудником как университета, так и существовавшего при нем Историко-филологического общества. Он был неутомимым историографом своего университета и автором прекрасных, содержательных и теплых по тону очерков о его профессорах - В.Ф.Цыхе, М.М.Лунине, А.П.Рославском-Петровском, М.Н.Петрове, В.К.Надлере, И.В.Нетушиле. Ученые заслуги Бузескула получили широкое признание: в Харькове в 1914 г. в его честь был издан великолепный сборник статей, в котором приняли участие многие видные ученые, специалисты не только в науке об античности, но и в других областях истории и словесности. В 1910 г. он был избран членом-корреспондентом, а в 1922 г. - действительным членом Российской Академии наук. В 1925 г. он был избран также членом Всеукраинской Академии наук.

Обращаясь к обзору научных трудов В.П.Бузескула, подчеркнем, что его деятельность как ученого была весьма многогранна и плодотворна. Он много потрудился в области политической истории древней Греции. Мы уже упоминали, что поводом к его занятиям греческой историей послужила современная полемика вокруг афинской демократии. Действительно, в 70-х и 80-х годах прошлого столетия, в особенности по инициативе немецких ученых Г.Мюллер-Штрюбинга, Пфлугк-Гарттунга, М.Дункера, К.Ю.Белоха, подверглась решительному пересмотру та картина демократических Афин - блестящего лидера Эллады, которая была создана либеральной историографией середины ХIХ века, в первую очередь английским историком Дж. Гротом. Атаке подверглось все - и древний аттический историк Фукидид, наш главный источник по времени Пятидесятилетия и Пелопоннесской войны, и сама афинская демократия, и ее знаменитый лидер Перикл. Фукидиду были предъявлены обвинения в мелочности, тенденциозности и непонимании сути исторического процесса, в афинской демократии усиленно [318] подчеркивались ее теневые стороны - произвол демократической массы, демагогия политиканов, всеобщая коррупция и разложение, а Перикл, остававшийся бессменным руководителем Афин на протяжении едва ли не трети века, изобличался в отсутствии политической мудрости и силы и выставлялся главным виновником постигшей афинян в результате Пелопоннесской войны политической катастрофы.

Побудительными импульсами к такой переоценке послужили, с одной стороны, развитие гиперкритицизма, крайнего скептического отношения как к античной исторической традиции, так и к опиравшейся на нее и следовавшей в ее русле историографии середины ХIХ в. (кроме Грота можно указать на еще один характерный пример - Э.Курциуса), а с другой, - увлечение немецкой исторической науки, пропитанной националистическими и монархическими настроениями, культом силы и неприятием либерализма и демократии.

Бузескул решительно выступил против такого тенденциозного подхода к истории афинской демократии. Сначала в большой статье он подверг критическому разбору новый взгляд на Перикла, развитый Максом Дункером в последних томах его фундаментальной "Истории древности",¹⁰ а затем самостоятельно рассмотрел политическую деятельность лидера афинской демократии и дал ей взвешенную, по существу положительную, но в то же время лишенную ложной апологетики оценку в обширной монографии, ставшей его магистерской диссертацией, "Перикл (историко-критический этюд)" (Харьков, 1889).

За этим спустя ряд лет последовала новая, столь же внушительная монография (докторская диссертация) "Афинская полития Аристотеля как источник для истории государственного строя Афин до конца V века" (Харьков, 1895). Поводом к ее написанию послужило опубликование в 1891 г. английским ученым Ф.Кенионом текста вновь найденного (среди папирусов греко-римского Египта) трактата о государственном устройстве Афин, в котором справедливо усмотрели известную ранее только по отдельным упоминаниям "Афинскую политию" Аристотеля. Бузескул оказался в числе тех, кто первыми откликнулись на замечательную находку. Еще в том же 1891 г. он опубликовал рецензию на издание Кениона,¹¹ [319] затем последовали специальные статьи¹² и еще одна рецензия на новое издание трактата, осуществленное другим английским филологом Дж. Сэндисом,¹³ и, наконец, как итог, - названная монография.

Здесь, в специальных главах, последовательно были разобраны: 1) полемика вокруг вновь открытого аристотелевского произведения, с обоснованием собственного умеренно-критического взгляда, свободного от крайних восторгов, но и далекого от безудержного высокомерного шельмования найденного трактата как недостойного пера великого философа; 2) особенности самого новонайденного произведения, с обоснованием его несомненной принадлежности к корпусу аристотелевских сочинений, с определением времени его составления, его соотношения с главным теоретическим трудом Аристотеля "Политика" и т.д.; 3) источники, которыми пользовался (или мог пользоваться) Аристотель при составлении этого трактата; наконец, 4) систематический пересмотр истории государственного строя Афин с учетом данных аристотелевской "Афинской политии", а также с обратной проверкой этих данных посредством сличения их с совокупной исторической традицией. В частности, что касается последнего момента, то Бузескулом убедительно было обосновано наличие в трактате Аристотеля, наряду с ценными историческими указаниями, также и ряда неточностей и даже невероятных, неправдопобных вставок, какими являются, например, пассаж о так называемой Драконовой конституции (в гл.4) и рассказ об участии Фемистокла в акции Эфиальта против Ареопага (гл.25).

Как бы то ни было, в целом Бузескулом высоко было оценено источниковедческое значение вновь найденного трактата Аристотеля. Завершая свой труд, он справедливо подчеркнул самое главное: "До открытия Ajqhnaivwn Politeiva мы не имели особого, так сказать, специального источника, который давал бы нам историю афинской демократии в связном виде. Приходилось довольствоваться имеющимися у разных авторов и в надписях данными, иногда, правда, очень важными и интересными, но разбросанными, и мимоходом лишь сделанными, случайными указаниями. Теперь мы располагаем [320] произведением, представляющим более или менее связную историю и связное описание афинского государственного строя". Причем, "источник этот дает ряд новых фактов и проливает свет на многие вопросы" (например, на переход от древней монархии к аристократии, о смутах после Солона, о времени введения жеребьевки при выборе должностных лиц и др.).¹⁴

Но если велико было значение "Афинской политии" в плане новой, дополнительной информации, то, с другой стороны, не менее важным было и доставленное ею подтверждение наличной исторической традиции: "благодаря новооткрытому произведению... мы убедились в сравнительной достоверности нашего предания и точности хронологии, в основании которой лежат ведшиеся издавна списки архонтов".¹⁵ Нет нужды пояснять, как важно было это заключение для преодоления модного в ту пору гиперкритического отношения к античной традиции.

Наряду с большим источниковым и конкретно-историческим значением, указывает затем Бузескул, новонайденный трактат Аристотеля обладает также и более общей историко-теоретической ценностью: "Важно также и то, - замечает он, - как представляется в нем общий ход развития афинской политии". В самом деле, поясняет он далее свою мысль, "чем более изучается история и археология Греции, тем больше обнаруживается связь между отдельными ее эпохами и моментами; открываются посредствующие звенья там, где раньше их и не подозревали, между такими периодами и явлениями, которые, казалось, разделяла целая пропасть. В этом отношении важен и наш новый источник. Он изображает постепенное, чрезвычайно последовательное, чисто органическое развитие государственного строя Афин, без особенно резких скачков. Постепенно совершается переход от монархии к аристократии, затем так же постепенно демократия занимает место аристократии. Вспомним, как лишь мало-помалу открывался низшим классам доступ к должностям, как совершалась демократизация Афин после Клисфена, как своего рода "переживания", вроде двойного жребия, сохранялись в последующем строе Афин. Не говоря о сомнительной конституции Дракона, вспомним, что, например, тиран Писистрат во многом является продолжателем и даже завершителем дела "первого предстателя демоса" Солона, что Клисфеновы филы, триттии и демы [321] имеют уже своих предшественников, что Перикл оказывается вовсе не таким новатором, каким его иногда изображают новейшие историки... Словом, наш новый источник еще яснее показывает нам, что афинская демократия была чисто народным созданием, результатом работы целого ряда деятелей и поколений, а не результатом честолюбия и интриг отдельных личностей".¹⁶

Сочинение Бузескула об "Афинской политии" Аристотеля, ценное само по себе, явилось важной предпосылкой для дальнейшей его работы над темой афинской демократии. Оно послужило необходимым источниковедческим основанием для написания им уже в 1900-х годах обширного исторического очерка, где в контексте общегреческой истории, с учетом постепенно свершавшихся перемен в социальной жизни, последовательно рассматривалось развитие Афинского демократического государства от древнейших времен до эпохи эллинизма. Изложение открывалось общей панорамой греческой истории в архаический период (VIII-VI вв. до н.э.), когда, вслед за сдвигами в социально-экономической сфере, начались перемены в древнем политическом строе, когда место патриархальной царской власти заступила аристократия, а затем на борьбу с последней стал подыматься демос и на авансцену выступила тирания. Обрисовав таким образом во введении исходные исторические рубежи, автор затем переходил непосредственно к истории афинской демократии и в четырех больших разделах рассматривал главные стадии ее исторического существования: начало, включая переход от древней монархии к аристократическому архонтату, первые смуты (заговор Килона), законодательство и реформы Дракона и Солона, тиранию Писистрата и новые реформы Клисфена; расцвет, достигший кульминации в период правления Перикла, с обстоятельным описанием сложившегося к этому времени социально-политического строя, с характеристикой положения и жизни отдельных слоев населения - граждан, метеков, рабов, с особым этюдом о положении женщин в Афинах; далее, внутренний кризис и смуты, развязанные Пелопоннесской войной; и, наконец, окончательный упадок Афинского демократического государства в позднеклассический период, вплоть до утраты Афинами своей самостоятельности в эпоху эллинизма.

"История афинской демократии" Бузескула написана легким, изящным стилем и не отягощена научным аппаратом. Однако доступность [322] изложения в данном случае не исключает научной основательности. До сих пор в отечественной литературе книга Бузескула остается самым солидным пособием по политической истории центрального эллинского государства - Афин. Опираясь на этот труд, естественно было попытаться создать и более общее пособие, посвященное древнегреческой истории в целом. Для Бузескула это было тем более естественно, что в качестве университетского профессора он из года в год должен был читать общий курс истории древней Греции, который раза два в виде конспекта лекций издавался литографированным способом.¹⁷ Бузескул и планировал со временем подготовить и издать фундаментальное пособие по греческой истории, первый том которого должен был включать обширное источниковедческое и историографическое введение, второй - раннюю историю Греции до Персидских войн, а третий - историю классического периода, в основу которой предполагалось положить книгу об афинской демократии. Этот замысел был реализован лишь частично: в 1903 г. появился первый том - "Введение в историю Греции", которое затем неоднократно переиздавалось (и о котором мы еще будем говорить), по теме второго тома Бузескулом была опубликована лишь большая статья о крито-микенской цивилизации,¹⁸ а третий том так и остался на уровне первоначального воплощения, в виде книги об афинской демократии.

Конкретно-исторические исследования, в особенности в области древнегреческой истории, не исчерпывали научного труда В.П.Бузескула. В своих занятиях он счастливо соединял вкус и умение работать в сфере конкретно-исторической со столь же плодотворными изысканиями в области истории и теории исторической науки. Последнее объяснялось каким-то глубинным или, по крайней мере, рано усвоенным интересом к развитию исторического знания, которое воплощалось для него не в груде необходимых пособий, не в механическом нагромождении ссылок, а в филиации наблюдений и идей, в судьбах живых представителей науки всеобщей истории, в закономерном чередовании научных школ и направлений. Как никто другой Бузескул был начитан в исторической литературе, [323] однако его пристальный и всеохватный интерес к старым трудам и новым публикациям не был библиоманией, замкнутой на самое себя, а служил инструментом постижения вечно продолжающегося в исторической науке и литературе поиска сокровенного знания о прошлом.

Стремление представить себе, как именно осуществлялся этот поиск конкретными людьми и школами, побуждал Бузескула внимательно знакомиться с трудами выдающихся историков и древней поры, где ему особенно импонировала фигура непревзойденного мастера политической истории Фукидида, и нового времени, где его привлекали ученые - не только античники, но и представители других разделов всеобщей истории - разных национальных школ, и немецкой (Леопольд Ранке, Генрих Зибель, Эрнст Курциус, Эдуард Мейер), и французской (Барант, Франсуа Гизо, Огюстен Тьерри, Франсуа Минье), и, конечно же, отечественной.

Этот стойкий интерес Бузескула к истории исторического знания нашел отражение не только в многочисленных частных этюдах, важнейшие из которых были собраны и переизданы в виде отдельной книжечки ("Исторические этюды", СПб., 1911), но и в целом ряде фундаментальных трудов, составивших поистине золотой фонд отечественного источниковедения и историографии всеобщей истории. Это, прежде всего, уже упоминавшееся "Введение в историю Греции" (изд.3-е, СПб., 1915), содержащее чрезвычайно подробный и живо написанный обзор источников (в особенности трудов выдающихся древних историков Геродота, Фукидида, Ксенофонта, Полибия) и не менее обстоятельный очерк разработки греческой истории в новое время (в ХIХ и начале ХХ в.) как в Западной Европе, так и в России. Это, далее, великолепное обозрение сделанных в новое время археологических и иных (эпиграфических, папирологических, нумизматических) открытий, которое так и озаглавлено: "Открытия ХIХ и начала ХХ века в области истории древнего мира", ч.I-II, Пб., 1923-1924 (ч.I - "Восток", ч.II - "Древнегреческий мир"). Это, наконец, также выполненный уже в советское время замечательный труд о развитии отечественной науки всеобщей истории - "Всеобщая история и ее представители в России в ХIХ и начале ХХ века" (ч.I-II, Л., 1929-1931). В опубликованных двух частях этого труда прослеживалось формирование важнейших разделов науки всеобщей истории в России - антиковедения, медиевистики, новистики. Бузескулом была подготовлена [324] и третья часть этого труда, специально посвященная русскому византино- и славяноведению, но ввиду начавшейся в ту пору травли ученых старой школы эта часть осталась тогда неопубликованной. К этой мрачной странице и в жизни Бузескула, и в истории нашей науки вообще нам еще придется вернуться при обозрении судеб отечественного антиковедения в советское время.

Подобно своему любимцу из числа древних историков - Фукидиду, Бузескул был в высокой степени рефлексирующим ученым: его собственные исторические занятия и изучение историографии естественно продолжались у него размышлениями над общими особенностями исторического исследования и историописания, над характерными чертами современной исторической науки, - размышлениями, которые, выливаясь в литературную форму, вносили важный вклад в отечественную методологию истории. Наиболее важным из этих теоретических опытов Бузескула надо считать его этюд о современном научном движении в области греческой истории.¹⁹ Работа эта действительно содержит обстоятельный обзор существенных сдвигов в разработке древнегреческой истории (а зачастую и шире - вообще в антиковедении), свершившихся в последней трети ХIХ - самом начале ХХ в., но это не простая констатация, а взвешенная оценка по существу, что и придает всему обзору ярко выраженный теоретический характер.

Автор начинает с указания на существенную перемену в состоянии источниковых данных: их объем благодаря последним археологическим открытиям неизмеримо возрос, причем это относится не только к материальным остаткам, но и к одновременно выявленным письменным памятникам, эпиграфическим и папирологическим, число которых стало исчисляться многими тысячами. Новые материалы открыли новые возможности для исследовательской работы и соответственно наметилась перемена в отношении к источникам. Подобно тому как в новой истории под влиянием Л.Ранке явилось повальное увлечение архивными данными, в работах антиковедов также обозначился уклон в сторону документального - [325] эпиграфического и папирологического - материала. Автор, однако, не сочувствует стремлению новейших историков-античников опереться преимущественно на "каменный архив". По его наблюдениям,"как в области разработки новой истории "архивное направление" подчас вырождается в крайность и односторонность, так и в области разработки древней (истории) увлечение эпиграфическим материалом заходит иногда слишком далеко, и из-за этого материала слишком уж пренебрегаются источники литературные".²⁰ В этой связи нелишним будет напомнить о том чрезмерном панегирике "камням" (т.е. эпиграфическим текстам), который возглашал архегет классической эпиграфики в России Ф.Ф.Соколов.

Другая черта современной науки, которую отмечает Бузескул, - широкое развитие исторической критики. И здесь также наблюдаются крайности - чрезмерный скептицизм в отношении античной традиции, включая и таких ее выдающихся представителей, как Фукидид (примером служит Г.Мюллер-Штрюбинг), и нередкое отвержение засвидетельствованных традицией фактов и явлений. Так, К.Ю.Белох отвергает факт дорийского вторжения в Пелопоннес, Б.Низе - существование Солоновой конституции, М.Дункер и тот же Белох развенчивают Перикла, а Юлиус Шварц проделывает то же самое с афинской демократией в целом. Бузескул выступает против этой тенденции гиперкритицизма. Ей он противопоставляет другую развивающуся тенденцию - "относиться доверчивее к исторической традиции греков", к чему, как он метко замечает, как раз и побуждают результаты археологических и эпиграфических изысканий. "Новейшие великие открытия, - пишет он, - как ни поразительны их результаты, в некоторых отношениях подтвердили, однако, свидетельство поэтов и историков и должны были подействовать умеряющим образом на наш скептицизм, внушить больше доверия к античной традиции. Открытия Шлимана и других показали, что в гомерическом эпосе не все ложь и вымысел: на месте древнего Илиона, как оказалось, действительно был город, во многом похожий на гомерическую Трою; Микены действительно были резиденцией владык и "златообильными", как их называет поэт... Затем, оказалось, что документальные свидетельства, которые могли лечь в основу исторической традиции греков, восходят к сравнительно более древнему времени; уже в VI в. в Афинах имелись начертанные на камне налписи, и, следовательно, аттические [326] хронисты могли пользоваться ими".²¹ И в данном случае уместно будет напомнить, но теперь уже с безусловным одобрением, о позиции другого патриарха русской эллинистики М.С.Куторги, который предрекал скорое положительное решение вопроса о достоверности ранней греческой истории.

От характеристики состояния источников и отношения к исторической традиции Бузескул обращается затем к анализу общих воззрений современных ученых на исторический процесс. И здесь он восстает против крайних увлечений, которые могут привести к искаженному представлению об историческом развитии. Так, он с осторожностью говорит о наметившейся тенденции к умалению значения личности в истории, к подчеркиванию коллективистического начала, бытия и творчества масс, к выдвижению на первый план идеи эволюции (как это делалось, в частности, видным немецким историком Карлом Лампрехтом). При этом в историческом процессе порою вовсе не остается места для выдающейся, творческой личности, как это стало, например, с древним спартанским законодателем Ликургом, предание о котором попросту объявили мифом. Впрочем, в случае с Афинами идея эволюции явно нравится Бузескулу: он указывает на значение в этом плане новонайденного аристотелевского трактата об афинской политии: "из него мы видим, с какою последовательностью, без скачков, чисто органически, развивался государственный строй Афин". И он повторяет те выводы, к которым пришел в своем специальном исследовании по этому вопросу, причем в конце вновь подчеркивает, что ни один из известных нам древних устроителей не был решающим творцом афинской политии, что даже Перикл "оказывается вовсе не таким новатором, каким его еще не так давно изображали некоторые историки", и что "афинская демократия была народным созданием, плодом работы целого ряда деятелей и многих поколений".²²

С большей решительностью высказывается Бузескул против других современных увлечений и крайностей - против односторонности, присущей подчас ставшему господствующим социально-экономическому направлению ("стоит только вспомнить, - говорит он, - хотя бы о так называемом экономическом материализме"); против продиктованного углубленными социальными штудиями форсированного сближения античности с современностью, или, как он правильно [327] именует это явление, модернизации древней истории; против связанной с этим теории цикличности, т.е. представления о двух самостоятельных, но в то же время и параллельных циклах развития, в древности и в новое время, как на том настаивал Эд. Мейер; наконец, против крайностей как примитивизирующей античность концепции И.К.Родбертуса и К.Бюхера, относивших всю классическую древность к стадии замкнутого домашнего хозяйства (так называемая ойкосная теория), так и модернизирующих древность взглядов Эд. Мейера, К.Ю.Белоха и Р.Пёльмана, находивших в античном мире те же формы промышленного и торгово-денежного хозяйства, социального и идеологического противостояния классов, что и в новое время.²³

Надо подчеркнуть, что Бузескул выступал именно против крайностей названных научных направлений, не отвергая, в принципе, современного научного прогресса. Так, мы видели уже, как сильно импонировала ему идея эволюции. Равным образом, предостерегая против модернизации, он не отвергал возможности сопоставления многих явлений древней истории с современностью, поскольку в сходных исторических условиях могли рождаться и сходные формы бытия, для лучшего прояснения которых не обойтись без сравнительно-исторического метода. При этом, надо думать, в выигрыше может оказаться не только древняя история, но и новая. А "если это так, - заключает он, - то изучение греческой истории представляет не один только чисто научный, теоретический интерес; оно получает и практическое значение, история эта делается глубоко поучительною для нас".²⁴

Понимая это прагматическое назначение древней истории, сам Бузескул никогда не избегал естественных исторических сопоставлений. Более того, он с видимой охотой не раз обращался к таким сюжетам греческой древности, где возможен был выход на современную актуальную тему. Отсюда такие его статьи, как "Женский вопрос в древней Греции",²⁵ "Прения о смертной казни назад тому 2300 слишком лет" (по поводу обсуждения в афинском народном собрании в 427 г. до н.э. того, как следует поступить с повинными в мятеже жителями Митилены),²⁶ "Школьное дело у древних [328] греков по новым данным",²⁷ "Международный третейский суд в древнегреческом мире".²⁸ К этому надо добавить обзорную статью под характерным названием "Современные темы в античной Греции", где автор трактует о демократии, борьбе партий, науке, женском вопросе, антисемитизме, и все это - на греческом материале. Некоторые из этих статей позднее были включены Бузескулом в его сборники "Исторические этюды" и - опять характерное название! - "Античность и современность" (СПб., 1913; изд.2-е - 1914; изд.3-е - 1924).

Возвращаясь к теоретическому этюду Бузескула о современном состоянии занятий греческой историей, укажем на заключительную его тему о предмете самой науки античной истории. Русский ученый с сочувствием относится к современному представлению, развитому особенно Эд. Мейером, о единстве исторической науки, в рамках которой должна занять свое место и наука античной истории. Он также отвергает притязания классической филологии на монопольное изучение античности и вслед за Эд. Мейером и Р.Пёльманом признает односторонность и ограниченность филолого-антикварного подхода к древности. Но встать окончательно на их позицию и признать, что разработка греческой истории, как и других разделов всеобщей истории, - дело историка, он все же не решается и переводит разговор в другую плоскость. "После всего сказанного выше, - замечает он, - едва ли есть надобность подробно останавливаться на этом вопросе; спор о том, кому заниматься греческой историей, нам кажется в сущности лишним. Дело ведь не в словах, не в ярлыке. Филологи и историки в области изучения древности могут и должны идти рука об руку; но филологу не должна быть чужда широкая историческая точка зрения, а историк должен обладать надлежащим знанием античной литературы, археологии и эпиграфики".²⁹ С этим никто спорить не будет, но, трактуя тему таким образом, Бузескул уходит от обсуждения вопроса по существу. И это понятно: в условиях укоренившегося в старой России классического образования присоединяться к мнению, что занятие античной историей, при всей важности языковой стороны в антиковедении, есть дело историка, могло бы навлечь на автора со стороны филологов-классиков настоящую бурю.

[329] Оценивая в целом взгляды, развитые Бузескулом в его теоретической работе, нельзя не признать их завидную здравость, их продуманную взвешенность, выдающую в их авторе историка самого что ни на есть высокого прагматического плана. Вообще не станем скрывать наших пристрастий и со всею откровенностью скажем: были, конечно, в России среди ученых-антиковедов старой школы и более яркие и более продуктивные натуры (можно назвать Ф.Ф.Зелинского или, что еще лучше, его прославленного ученика М.И.Ростовцева), но более цельной, уравновешенной и безоговорочно привлекательной, чем Бузескул, едва ли можно сыскать. Даже те его черты, которые с первого взгляда могут быть истолкованы как некие слабости или изъяны, - его видимое пристрастие скорее к повествованию, чем к анализу, и к темам широким более, чем к узким,³⁰ - при ближайшем рассмотрении оказываются признаками все той же человеческой и научной цельности, если только под типом классика подразумевать именно историка. Скажем без околичностей: в лице Бузескула мы имеем историка высочайшей пробы. Он исследовал центральное явление древнегреческой истории - афинскую демократию, счастливо соединив в своем труде кропотливый источниковедческий анализ (монография об "Афинской политии" Аристотеля) с полнокровным историческим повествованием ("История афинской демократии"). В своих научных занятиях он сочетал непосредственную работу историка с деятельностью историографа, что придавало этим занятиям особенную глубину. Наконец, он выражал результаты своих изысканий безупречным литературным образом, вполне владея тем искусством совершенного изложения, "живого и легкого", которое, по его собственному справедливому мнению, является непременным качеством настоящего историка.³¹

В русском антиковедении последнего предреволюционного периода В.П.Бузескул был наиболее авторитетным, но не единственным исследователем афинской демократии. После опубликования новонайденного трактата Аристотеля о государственном устройстве афинян интерес к этой теме пробудился у многих русских классиков.³² Можно было бы напомнить в этой связи, что, помимо [330] других, успел откликнуться на публикацию нового источника и Ф.Г.Мищенко, один из архегетов культурно-исторического направления, который использовал новые данные, в частности, для пересмотра вопроса о суде присяжных в Афинах.³³ Но о Мищенко речь уже шла выше, и потому сейчас, в рамках интересующей нас темы, более уместно будет остановиться на его даровитом ученике Валериане Александровиче Шеффере (1862-1900 гг.).³⁴

Выпускник Киевского университета, где одним из его наставников был Ф.Г.Мищенко, Шеффер позднее был профессором Московского университета. Главной областью его научных занятий была греческая история. Он начал с основательного изучения исторической традиции у греков, с ее первых шагов, с творчества логографов. Этому сюжету было посвящено его выпускное сочинение "Очерки греческой историографии" (вып.1, Киев, 1884), где были собраны и изучены данные о пяти логографах - Ксанфе, Гекатее, Акусилае, Хароне и Ферекиде, причем очерк о каждом их них открывался подборкою и переводом сохранившихся от сочинения (или сочинений) данного писателя фрагментов. У Шеффера рано установились и всегда сохранялись тесные связи с немецкой наукой, и его следующая большая работа - магистерская диссертация, писанная по латыни и посвященная истории одного из важнейших локальных центров древней Греции - острова Делоса, была опубликована в Германии (De Deli insulae rebus. Berlin, 1889).

Как известно, история Делоса была тесно связана с историей Афин, под чьей властью этот исторический центр древней ионийской амфиктионии оставался практически в течение всего классического периода (V-IV вв.). Занятия "делосскими делами" стали для Шеффера естественным приступом к углубленному изучению афинской истории и, прежде всего, афинской государственности, а дополнительным стимулом послужило обнаружение и опубликование в 1891 г. аристотелевской "Афинской политии". С этих пор [331] исследование государственной структуры древних Афин становится главной темой научных занятий Шеффера. Этой проблеме была посвящена, в частности, его следующая (докторская) диссертация "Афинское гражданство и народное собрание" (ч.I, М., 1891).

Первоначальным намерением Шеффера было дать новое исследование об афинском народном собрании, призванное заменить устаревшее сочинение по этому вопросу немецкого ученого Г.Ф.Шёманна (Schoemann G.F. De comitiis Atheniensibus. Greifswald, 1819). Однако затем составился более широкий замысел охватить в рамках большого трехчастного труда все главные аспекты древнегреческой, а более конкретно - афинской государственности. Подготовлена и опубликована была только первая часть этого труда, в составе двух больших глав, где трактовались общие основы античного государства и, более специально, древнейшая организация афинской общины, как исходная, родовая, так и пришедшая ей на смену административно-территориальная, в связи с чем обстоятельно был исследован вопрос о реформах Клисфена.

В русской науке об античности работа В.А.Шеффера явилась важным этапом в развитии той научной линии, направленной на специальное изучение афинской гражданской общины, начало которой положил еще М.С.Куторга. Но у Шеффера исследование основ афинской государственности проводилось уже с учетом новых данных, доставленных только что обнаруженной "Афинской политией" Аристотеля, данных, значение которых он сумел определить с завидной трезвостью и самостоятельностью. Эта черта Шеффера по достоинству была оценена ученой критикой. "Едва ли не главное значение труда В.А.Шеффера, - писал В.П.Бузескул, - заключается в том, что в нем... привлечен впервые в широких размерах и рассмотрен критически новый источник - "Афинская полития" Аристотеля. О критическом чутье и самостоятельности Шеффера свидетельствует то, что он, сразу оценив всю важность вновь найденного памятника, однако, с самого же начала не преклонился слепо перед ним и авторитетом Аристотеля, а с другой стороны не увлекся крайним скептицизмом".³⁵

К аристотелевской "Афинской политии" и истории афинской демократии Шеффер обращался и позднее, после защиты докторской диссертации. Свидетельством его интереса к аристотелевскому [332] трактату служат статьи очеркового³⁶ и историографического характера,³⁷ а вехами продолжающихся занятий проблемами афинской и, шире, греческой государственности являются публиковавшиеся в "Реальной энциклопедии" Паули-Виссовы специальные этюды об архонтах, о демах, о демократии.³⁸ Эти работы чрезвычайно обстоятельны и ценны, но их разбор не входит сейчас в нашу задачу, поскольку они всецело уже принадлежат немецкой литературе.

Не осталась в стороне от нового научного движения и Петербургская школа. Более того, ее вклад здесь оказался, может быть, наиболее существенным, и это было тем более разительным, поскольку развитие новых направлений свершалось в Петербурге одновременно с исключительно полнокровной жизнью уже утвердившихся, традиционных направлений - историко-филологического и культурно-исторического.

Обращаясь непосредственно к новым явлениям в петербургском антиковедении, отметим прежде всего характерное и для него тоже плодотворное развитие социально-политического направления. Видным его представителем был здесь Эрвин Давидович Гримм (1870-1940 гг.).³⁹ Выпускник Петербургского университета, он начал преподавать в нем сначала в качестве приват-доцента, затем некоторое время служил в Казани, снова вернулся в Петербургский университет и, в конце концов, занял здесь кафедру всеобщей истории. Он был одним из наиболее авторитетных профессоров историко-филологического факультета и даже в течение довольно длительного времени был ректором университета (в 1911-1918 гг.). Подобно Бузескулу, [333] Э.Д.Гримм был всеобщим историком широкого профиля. Позднее он много занимался новой историей (в частности, политическим движением и политической мыслью во Франции), но дебютировал он в науке как специалист по римской истории, и дебют этот был, как мы теперь понимаем, превосходным.

Вскоре по окончании университета Гримм опубликовал популярный, но достаточно содержательный очерк о знаменитых народных трибунах братьях Гракхах.⁴⁰ За этим последовали подготовка и издание обширного двухтомного труда "Исследования по истории развития римской императорской власти". Первый том, где рассматривалось развитие императорской власти от Августа до Нерона (30 г. до н.э. - 68 г. н.э.), был издан в 1900 г.; он был представлен и защищен в качестве магистерской диссертации. Через год последовала публикация второго тома, где исследование было продолжено от времени Гальбы до Марка Аврелия (69-180 гг.); эта часть еще через год была защищена в качестве докторской диссертации.

Труд Гримма был задуман как всеобъемлющее исследование императорской власти в Риме от Августа до Феодосия II (т.е. до середины V в.). Ввиду обширности периода автору пришлось отказаться от первоначального намерения и ограничиться временем до Марка Аврелия, но и то, что было сделано, оказалось огромным. По существу работа Гримма - самое обширное исследование по теме Принципата (политической системы Ранней империи) в отечественной литературе. Ее значение не перекрыто трудами позднейших советских авторов Н.А.Машкина, А.Б.Егорова, Я.Ю.Межерицкого, ограничивавшихся изучением системы первоначального Принципата (главным образом времени Августа и его ближайших преемников). Но дело не только в обширности и обстоятельности осуществленного Гриммом исторического обзора - чрезвычайно важна концептуальная сторона выполненного им исследования.⁴¹ Оно было вызвано к жизни полемическим импульсом - неприятием новейшей концепции императорской власти в Риме, обоснованной тогдашним непререкаемым авторитетом в области римской истории [334] Т.Моммзеном, и стремлением, в противовес этой концепции, обосновать свой собственный взгляд.

Суть проблемы состояла в следующем. На протяжении долгого времени - от Тацита и Диона Кассия до Монтескье и Эд. Гиббона - в исторической литературе господствовал взгляд на политический режим, установившийся в Риме со времен императора Августа, как на монархию. Но вот в последней трети XIX в. Т.Моммзен в своем капитальном труде "Римское государственное право"⁴² обосновал наличие в римской государственности своеобразного правового стержня - высшего магистратского империя (imperium - высшая распорядительная власть), который был основой полномочий и ранних царей, и республиканских консулов, и последующих императоров. Тем самым обосновывался правовой континуитет в Римском государстве в разные эпохи его существования, при различных политических порядках, на протяжении круглым счетом целого тысячелетия.

Что же касается конкретно системы Принципата, утвердившейся начиная с Августа, то и ей также, по мнению Моммзена, было присуще конституционное начало, поскольку основой верховного положения Августа были предоставленные ему сенатом особые пожизненные полномочия - проконсульский империй (imperium proconsulare) и трибунская власть (tribunicia potestas). Первый предоставлял Августу высшую военно-административную власть, вторая - власть гражданскую. Всё же ситуация была необычной, поскольку таким образом в государстве сосуществовали два властных начала - традиционно являвшийся высшим правительственным органом сенат и наделенный чрезвычайными полномочиями принцепс, вследстви чего Моммзен считал возможным говорить о своего рода двоевластии - диархии. Такая система существовала в течение трех веков, пока, наконец, Диоклетиан (284-305 гг.) не преобразовал конституционный режим личной власти в абсолютную монархию.

Вот против этой концепции, успевшей завоевать себе признание на Западе, и выступил петербургский ученый Э.Д.Гримм. Прежде всего он оспорил главный тезис Моммзена о правовом континуитете Римского государства от эпохи ранних царей до времени Империи. "Еше большой вопрос, - писал он, - насколько правильно задумана самая попытка охватить в одной системе государственное право народа [335] за тысячу с лишком лет его существования". Что касается времени Августа, то его Гримм решительно признавал переломным, а самый новый режим считал "гражданской монархией с переходными формами". Хотя политика Августа отличалась известной осторожностью и нарочитым акцентом на реставрационные тенденции, радикальная перемена в государственных порядках была очевидна: "Монархия никогда не была провозглашена, отношение принцепса к сенату никогда не было выясненным, никто не мог указать границ новой власти - одно было несомненно: она существовала".

Отвергая положение Моммзена о двоевластии как искусственную правовую фикцию, признавая реальность свершившегося при Августе перехода к монархии, Гримм вместе с тем указывал на динамичность нового порядка, на необходимость проследить его развитие, принимая во внимание и официальную концепцию императорской власти, и реакцию на нее римского общества, и, наконец, последствия происходившего взаимодействия двух важнейших сил - политической и социальной. Сам Гримм устанавливал несколько фаз в развитии нового режима власти, прослеживая трансформацию гражданской монархии Августа в деспотическое правление его преемников, императоров династии Юлиев-Клавдиев (особенно при Гае Калигуле и Нероне), затем новое упорядочение отношений и укрепление престижа императорской власти при Флавиях и, наконец, окончательное утверждение монархической власти в Риме при Антонинах, когда эта власть не только обрела черты нового правопорядка, но и была признана в таком качестве самим обществом.

Работа Гримма - явление большой историографической важности. И хотя обнародование результатов исследования Гримма и особенно защита им второго тома своего труда в качестве докторской диссертации не обошлись без жаркой полемики (особенно со стороны М.И.Ростовцева),⁴³ скоро стало ясно, сколь обоснованны выдвинутые им возражения против господствовавшей теории Моммзена. Что русский исследователь имел основания для такого выступления, что он, во всяком случае, не был одинок в своем стремлении, - это отчасти подтверждается появлением примерно в те же [336] годы работы немецкого ученого В.Гардтхаузена, который также отверг тезис Моммзена о диархии и обосновывал сугубо монархический характер Принципата.⁴⁴

В целом, нельзя не признать больших заслуг социально-политического направления в русском предреволюционном антиковедении. Усилиями ученых, работавших в этом русле, были вскрыты глубинные основания и обрисованы внешние государственные формы таких узловых явлений в социально-политической жизни античного мира, какими были афинская демократия и римский принципат. Но еще более разительными были успехи другого новейшего направления - социально-экономического.

1 О Бузескуле см. преждевсего его собственные автобиографические очеркии заметки: 1) Бузескул В.П. //Историко-филологический факультет Харьковскогоуниверситета за первые сто лет его существования(1805-1905). Харьков, 1908, с.287-291; 2) Образы прошлого (измоих воспоминаний // Анналы, т.II, 1922, с.228-246 (о годахучения в харьковской гимназии и университете); 3)Речь в ответ на приветствия и доклады в заседаниинаучно-исследовательской кафедры историиевропейской культуры 1 апреля 1928 г. // Науковiзаписки. Працi науково-дослидчоi катедри iсторiiевропейськоi культури, вып.3, Харькiв, 1929, с.5-9; 4)Всеобщая история... ч.II, с.180, 191-192. Затем: ГольдинН.С. Профессор В.П.Бузескул как историк античногомира // Сборник статей в честь В.П.Бузескула.Харьков, 1914, с.Х-ХVII; Успенский Ф., Марр Н., БартольдВ., Платонов С. Записка об ученых трудахпрофессора В.П.Бузескула // Изв. Росс. Академиинаук, серия VI, т.ХVI, 1922, № 1-18, с.111-114; Жебелев С.А.Академик В.П.Бузескул (некролог) // ИАН ООН, 1931, № 10,с.1065-1085. Списки трудов В.П.Бузескула: 1) в сборникев его честь, с.ХVIII-ХХIII (№ 1-100 за 1881-1913 гг.); 2) внекрологе, составленном С.А.Жебелевым (№ 101-136 за1915-1931 гг.); 3) Каптерев С.Н. Хронологическийуказатель трудов В.П.Бузескула // ВДИ, 1946, № 4,с.172-180 (наиболее полный список, включающий 186номеров за 1881-1931 гг.). (назад)

7 Жебелев С.А. АкадемикВ.П.Бузескул, с.1066-1067. (назад)

9 См. его собственныйрассказ об этих научных исканиях в передачеС.А.Жебелева (с.1071-1072). (назад)

11 Историческое обозрение,т.II, 1891, с.221-239. (назад)

12 Бузескул В.П. 1) Вопрос оновооткрытой Ajqhnaivwn politeiva // ЖМНП, 1892,июль, с.142-189; 1893, май, с.134-212; октябрь, с.450-483; 2) Ajqhnaivwnpoliteiva Аристотеля как источник для историиафинской демократии до конца V в. до Р.Х. // ЖМНП, 1894,июнь, с.329-373; июль, с.19-61. (назад)

14 Бузескул В.П. Афинскаяполития Аристотеля, с.474. (назад)

17 Например: Бузескул В.П.История Греции. Литографированные лекции.Харьков, 1907. 556 с. (назад)

18 Бузескул В.П. Древнейшаяцивилизация в Европе. Эгейская иликритско-микенская культура // Вестник Европы, 1916,№ 8, с.67-103 (чуть позже была опубликована иотдельным изданием: Харьков, 1918). (назад)

19 Бузескул В.П. Характерныечерты научного движения в области греческойистории за последние тридцать лет // Русскаямысль, 1900, февраль, с.58-79. Переиздания (снекоторыми изменениями): Современное научноедвижение в области греческой истории //Исторические этюды. СПб., 1911, с.1-28; Общий характерсовременного научного движения в областигреческой истории // Введение в историю Греции,изд.3-е, Пг., 1915, с.553-570 (заключение). Ниже мыцитируем эту статью по ее переизданию в"Исторических этюдах". (назад)

20 Бузескул В.П.Исторические этюды, с.8. (назад)

25 В кн.: К свету. Юбилейныйсборник С.-Петербургских Высших женских курсов.СПб., 1904, с.1-29. (назад)

30 На эти особенностинаучного творчества Бузескула указывал, вчастности, С.А.Жебелев (см. составленный имнекролог Бузескула, с.1067). (назад)

31 Ср. его суждения поповоду научного труда русского историка папстваА.С.Вязигина в "Исторических этюдах", с.110-111. (назад)

32 См. обзоры у того жеВ.П.Бузескула: 1) Афинская полития Аристотеля какисточник для истории государственного строяАфин до конца V в., гл.I, особенно с.57-61; 2) Введение висторию Греции, изд.3-е, с.151-152; 3) Всеобщаяистория..., ч.II, с.177-180. (назад)

33 Мищенко Ф.Г. Судприсяжных в Афинах и сочинение Аристотеля обАфинском государстве // ЖМНП, 1892, сентябрь, отд.V,с.119-141. (назад)

34 О Шеффере см. некрологи:без имени составителя - ФО, т.ХVIII, 1900, кн.2, с.179-186;Соболевский С.И. В.А.Шеффер // Речь и отчет,читанные на торжественном собрании Моск. ун-та 12января 1901 г. М., 1901, с.432-440. См. также: Бузескул В.П. 1)Введение в историю Греции, изд.3-е, Пг., 1915, с.537-538; 2)Всеобщая история..., ч.II, с.178-179. (назад)

35 Бузескул В.П. Всеобщаяистория..., ч.II, с.179. (назад)

36 Шеффер В.А. Афоризмы изаметки к "Афинской политии" Аристотеля //ФО, т.VII, 1894. (назад)

37 Важны, в частности,обзоры в основанном К.Бурсианом "Jahresbericht uber dieFortschritte der classischen Altertumswissenschaft" (1893 и 1896 гг.).В.П.Бузескул, сам бывший прекрасным знатокомлитературы о новом аристотелевском трактате,высоко ценил эти составленные Шеффером"систематические, отличающиеся полнотоюобзоры обширной литературы (об "Афинскойполитии") в Jahresbericht", представлявшие собою,по его словам, "не сухой перечень, а живые,интересные характеристики, с самостоятельнымикритическими замечаниями" (Бузескул В.П.Всеобщая история..., ч.II, с.179). (назад)

38 Schoeffer V.: 1) Archontes // RE, Bd.II,Hbbd.3, 1896, Sp.565-599 (со списком афинских архонтов); 2) Demoi// RE, Bd.V, Hbbd.9, 1903, Sp.1-131 (со списком афинских демов); 3)Demokratia // RE, Supplementbd., 1903. (назад)

39 О нем см.: Бузескул В.П.Всеобщая история..., ч.II, с.212-213. (назад)

40 Гримм Э.Д. Гракхи, их жизнь и общественная деятельность. Биографический очерк. СПб., 1894 (в коллекции популярных биографий, издававшихся Ф.Ф.Павленковым). (назад)

41 Для оценки исторических взглядов Гримма ср. также: Машкин Н.А. Принципат Августа. М.-Л., 1949, с.352-353; Егоров А.Б. Рим на грани эпох. Л., 1985, с.12-13. (назад)

43 Cм. рецензии: Ф.Ф.Зелинского - ЖМНП, 1900, июль, отд.II, с.156-173 (на 1-й том); М.И.Ростовцева - ЖМНП, 1902, май, отд.II, с.148-172 (наоба тома); Ю.А.Кулаковского - там же, июль, отд.II,с.154-171 (также на оба тома). Для суждения о взглядахГримма очень важен его ответ Ростовцеву (ЖМНП, 1902,май, отд.II, с.172-209. (назад)

44 Gardthausen V. Augustus und seine Zeit,Tl.I-II, Leipzig, 1891-1904. (назад)

Глава 8. СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКОЕ НАПРАВЛЕНИЕ НА РУБЕЖЕ ХIХ-ХХ ВВ. И.М. ГРЕВС. М.И. РОСТОВЦЕВ. М.М. ХВОСТОВ.

[337] Решающий вклад в развитие социально-экономического направления в русском антиковедении был внесен историками - представителями Петербургской и Московской школ. В Петербурге его зачинателями явились замечательные ученые И.М.Гревс и М.И.Ростовцев. С первого взгляда, они отличались разительным контрастом: мягкий, лирически-настроенный Гревс совершенно не походил на страстного, бурного, а временами и яростного Ростовцева. Их научное развитие определялось различными импульсами: у Гревса, который был учеником В.Г.Васильевского и почитателем Фюстель де Куланжа и Карла Бюхера, определяющим было воздействие новой историко-социологической литературы, у Ростовцева - знакомство с новооткрытыми надписями. В трактовке явлений экономической жизни античного мира они руководствовались совершенно противоположными установками: первый - примитивизирующей классическую древность ойкосной теорией Родбертуса-Бюхера, второй - модернизаторским подходом в духе Эд. Мейера. Наконец, обсолютно несхожими были их судьбы и в науке, и в жизни: Гревс подвержен был душевным срывам и творческим колебаниям, следствием чего явился ранний его переход от изучения поздней античности к собственно медиевистике, Ростовцев последовательно, с редкой целеустремленностью реализовал свою программу постижения социально-экономической жизни древнего мира. Первый терпеливо сносил невзгоды, обрушившиеся на русскую интеллигенцию после Октябрьской революции, второй наотрез отказался примириться с новыми порядками и, эмигрировав, нашел на Западе новые возможности для своей творческой активности. Но при всем том у них была общая черта - принадлежность к передовой, западнически-ориентированной русской интеллигенции, высокая общая и научная культура, приверженность к традициям Петербургской научной школы и, наконец, выступление в роли зачинателей в одном и том же научном направлении.

Первый из них, Иван Михайлович Гревс (1860-1941 гг.), происходил [338] из старинного, хотя и не слишком знатного и не очень богатого дворянского рода.¹ Предок его был выходцем из Англии, поступившим на русскую службу еще при Петре І. Будущий историк родился в имении отца (близ села Лутовинова Бирючинского уезда Воронежской губернии), где и провел безвыездно первые двенадцать лет своей жизни. Уже в раннем детстве он пристрастился к чтению русской классики, которая оказала огромное воздействие на формирование его характера и духовных стремлений. Позднее он поступил в классическую гимназию в Петербурге, где под влиянием превосходного преподавателя В.П.Острогорского увлечение русской словесностью еще более возросло.

По окончании гимназии Гревс в 1879 г. поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета. В течение года он колебался в выборе специализации, одно время подумывал о новой истории Франции, но на втором курсе под влиянием профессора В.Г.Васильевского окончательно останавливает свой выбор на истории средних веков. Скоро он погружается в изучение истоков европейского феодализма, и это приводит его к специальным занятиям историей переходного времени между античностью и средневековьем. В 1883 г. Гревс окончил университет, получив золотую медаль за выпускное (кандидатское) сочинение "Римско-византийское государство в VI в. по новеллам Юстиниана и другим законодательным сборникам христианских императоров". [339] Ввиду проявленных больших способностей к ученой деятельности он был оставлен при университете для приготовления к профессорскому званию. Тем временем, пока шла подготовка к магистерским экзаменам и собирались материалы для диссертации (и то и другое сильно затянулось), Гревс начал преподавать в различных средних учебных заведениях и, очевидно, уже тогда почувствовал вкус к педагогической деятельности.

Но вот в 1888-1889 гг. магистерские экзамены были сданы. Перед Гревсом открывается перспектива работы в университете, но прежде, летом 1889 г., он совершает первое свое заграничное путешествие. Его маршрут пролегает через Германию, Францию, Швейцарию, Австрию. Особенно сильны были его впечатления от любимых с детства Франции и Парижа, где он завел первые знакомства в западном ученом мире и окунулся в атмосферу всеобщего почитания великого мэтра - только что скончавшегося Фюстель де Куланжа. С трудами этого замечательного ученого, так много сделавшего в разработке фундаментальных проблем античной и средневековой истории (в частности, античной гражданской общины и генезиса феодализма), Гревс был знаком и ранее, теперь же он становится пылким почитателем Фюстель де Куланжа.² По возвращении из заграницы, с января1890 г. Гревс начал чтение лекций в Петербургском университете в качестве приват-доцента. Темой его первого лекционного курса была история государства и общества в период падения Римской империи. С 1892 г. Гревс начал читать лекции также и на Высших женских (Бестужевских) курсах.

Между тем подвигалась работа и над диссертацией. Стремясь проследить истоки феодальных отношений в Западной Европе, Гревс, под влиянием В.Г.Васильевского и по примеру нового своего кумира - Фюстель де Куланжа, углубился в изучение социально-экономической истории Римской империи "как почвы, на которой [340] вырос средневековый строй".³ Прототипом средневековых баронов он полагал римскую знать времени Империи, а так как основой мощи и значения последней были их поместья, то темой диссертационного исследования стала история крупного землевладения в Риме - как частного, так и императорского.

В 90-е годы Гревс дважды побывал в длительных заграничных командировках (1890-1891 и 1894-1895), во время которых он усиленно работал в библиотеках Парижа и Рима, занимаясь сбором и изучением материалов для своей диссертации. В эти годы укрепляются его личные связи с французской школой: он завязывает знакомство с учениками Фюстель де Куланжа, выдающимися продолжателями его дела Полем Гиро и Камиллом Жюллианом, с другими крупными учеными, в частности, с известным исследователем римской социальной и духовной жизни Гастоном Буассье и специалистом по латинской эпиграфике Рене Канья. Такая преимущественная ориентация на французскую науку была необычной для русских специалистов по классической древности, как правило шедших в русле немецких традиций (исключением был разве что сам основоположник Петербургской исторической школы М.С.Куторга, высоко ставивший заслуги французской романтической историографии). Это признавал и сам И.М.Гревс, писавший позднее: "Среди всеобщих историков в России я - один из немногих - являюсь последователем французской, а не немецкой школы. И это связано с французскими симпатиями, выросшими у меня из самого детства (отзвуки Франко-прусской войны), а потом из увлечения мною книгами Фюстель де Куланжа по истории древней Франции, которые стали появляться во время моего студенчества, и из впечатлений моего первого путешествия в Париж".⁴

С середины 90-х годов Гревсом публикуются в виде обширных журнальных статей отдельные фрагменты широко задуманного исследования по истории римского землевладения во времена Империи.⁵ Часть этих этюдов, посвященных развитию крупного частного [341] землевладения, объединенных и изданных в качестве первого тома "Очерков из истории римского землевладения (преимущественно во время Империи)" (СПб., 1899), была представлена и защищена им в качестве магистерской диссертации (1900 г.). Второй том, где центральной темой должна была стать история императорского землевладения, автор намерен был в недалеком будущем представить в качестве следующей, докторской диссертации.

Магистерская диссертация И.М.Гревса - обширное, обстоятельное ученое сочинение. Оно открывается предисловием, где автор формулирует тему своего исследования. Он признается, что интерес к изучению социальной истории поздней античности ради, как далее неоднократно будет подчеркиваться, более глубокого понимания генезиса средневекового строя был внушен ему впервые его университетским наставником В.Г.Васильевским. Первоначальным его намерением было составить "полную историю аристократических классов в Римской империи" (с.ХІ-ХІІ), но, по зрелому размышлению, он свел свою задачу "к разработке истории крупной земельной собственности в Риме, субъектом которой именно являлась и до конца оставалась знать"(с.ХІІІ).

За этим следует обширное введение, где дается обзор исследований в области социально-экономической истории Рима и справедливо указывается на их недостаточность, на отсутствие, в частности, исчерпывающей разработки аграрных отношений в Римской империи. В представленном здесь обширном историографическом обзоре выделяется ряд пассажей, имеющих принципиальное значение. Это, в частности, указание на первостепенное значение трудов Фюстель де Куланжа (с.22 слл.), который развил "концепцию о непрерывности исторического развития" и обосновал "тезис о глубине и продолжительности влияния форм и институтов общественного строя, которые сложились в римском мире, на дальнейшую эволюцию европейских государств". Изучение переходного времени от античности к средневековью привело французского ученого "к коренному обновлению вопроса о происхождении феодализма", а именно - "феодальное землевладение великолепно показано естественно развивающимся в тесном преемстве с аграрными формами и отношениями, вышедшими из римской империи". Как видно из труда Гревса, это положение Фюстель де Куланжа целиком было им воспринято и положено в основу собственного исследования.

[342] Другой интересный пассаж касается воздействия на занятия экономической историей древности со стороны новейшей политэкономии (с.35 слл). Автор определенно признает, что "политико-экономические трактаты Карла Маркса и его крупных последователей, а затем вообще пышный современный расцвет экономической литературы, научной и публицистической, различных школ и партий, играли тут выдающуюся роль". Вместе с тем он обращает внимание на "замечающееся теперь крайнее увлечение историко-экономическими разысканиями или этюдами". Он подчеркивает односторонность гипотезы "экономического монизма" и в этой связи подвергает резкой критике недавно появившуюся книгу Н.Бельтова (Г.В.Плеханова) "К вопросу о развитии монистического взгляда на историю" (СПб., 1895). Он упрекает ее автора в недостаточном знании и произвольной трактовке историософских вопросов, а также в "грубых приемах полемики с противниками" (что, как мы теперь хорошо знаем, было характерной чертой марксистской публицистики), которые "вызывают протест в каждом писателе, дорожащем хорошими литературными нравами".

Гревс предвидит неизбежный крах материалистического монизма при столкновении его с подлинной исторической наукой: "Вряд ли может такая односторонняя доктрина устоять против глубокого и беспристрастного исследования прошлого". Признавая склонность современного человека к идее монизма, историк не исключает возможности его торжества в будущем, но тогда скорее в виде идеалистического, а не нынешнего, материалистического монизма. "Но в настоящее время, - заключает он, - во всяком случае историк принужден так или иначе допускать множественность действующих в истории и создающих процесс ее основных факторов". Для нас все эти рассуждения крайне интересны как первый пример реакции историка-классика на распространяющуюся в ученом мире доктрину марксизма, причем поучительно именно критическое восприятие этого социолого-философского учения, учет как сильных его сторон, так - и еще больше - опасных крайностей.

Еще один важный пассаж касается развития самой науки древней истории (с.41 слл.). Автор указывает на отрицательные последствия укоренившегося в антиковедении, в особенности под немецким влиянием, монопольного положения классической филологии. При этом античная история оказывалась всего лишь вспомогательной дисциплиной, "учением о древностях" (Altertumswissenschaft), [343] призванным служить познанию и уразумению текстов древних авторов. Такая система препятствовала самостоятельному развитию истории и совершенно исключала возможность изучения явлений экономической жизни. Эти суждения Гревса - знамение времени. Они шли в русле все более крепнувшего среди специалистов-антиковедов как на Западе (пример - Эд. Мейер), так и в России (В.П.Бузескул) убеждения в необходимости комплексного изучения античности - и филологами, и историками. Это вело к самоопределению науки античной истории, которая могла занять теперь свое равноправное место: в изучении античности - наряду с классической филологией, а в более обширном комплексе всеобщей истории - наряду с историей средних веков и историей нового времени.

Завершалось введение несколькими общими методологическими положениями (с.51 слл.). Выразительно определяется не только предмет, но и задача предпринятого исследования: изучение римского землевладения важно "не только для познания истории римского мира, но и для уразумения связи между социальным строем древности и образованием государства и общества народов новой Европы", а более конкретно - для решения вопроса "об участии римских начал в эмбриогении средневекового строя". Поясняется конкретный метод исследования - посредством отдельных самостоятельных этюдов, сосредоточенных на толковании какого-либо важного источника или на изучении какой-либо значимой (в данном плане) личности. Таких этюдов намечается четыре: 1) воссоздание общей картины римского землевладения при утверждении Империи по произведениям Горация; 2) история состояния крупного собственника - Т.Помпония Аттика; 3) общий очерк образования больших поместий в республиканское время и их распространения ко времени утверждения Империи; 4) организация латифундии на примере хозяйства Плиния Младшего. Два первых, уже опубликованные в виде журнальных статей, отобраны для издаваемого первого тома, третий, часть которого также была опубликована, и четвертый должны войти в следующий том. Завершается введение еще одним важным указанием на общую историко-философскую установку автора: его намерением является изучение как избранного социально-экономического процесса, так и современного ему нравственного и умственного состояния людей, равно как и их взаимодействия, - иными словами, обеспечение в историческом исследовании [344] единства социологического и антропологического подходов.

Основное содержание диссертации, состоящее из двух названных выше очерков о римском землевладении по Горацию и о состоянии Аттика, отличается полнотой привлечения и доскональностью анализа относящихся к теме материалов. В первом очерке обрисована общая картина земельных отношений в Риме к началу Империи. Автор приходит к выводу, что заглавной чертой здесь было торжество земельного магнатства, а оборотной стороной - упадок некогда многочисленного и сильного крестьянства. Что же касается того типа средних землевладельцев, который представлен самим Горацием, то слой этот был социально незначимым, поскольку составляющие его владетели, как правило, являлись клиентами все тех же влиятельных магнатов ( так, Гораций был клиентом Мецената). Во втором очерке на примере Т.Помпония Аттика показана трансформация земельной аристократии в Риме, а именно - как на фоне разложения и гибели значительной части старой республиканской знати явилась к жизни новая ее поросль, более гибкая, сумевшая приспособиться и поладить с новым монархическим режимом, а позднее и подчинить его себе.

Завершается работа обширным теоретическим заключением. Здесь разъясняется своеобразие избранного автором научного метода, сутью которого является сочетание частных историко-филологических экскурсов, или, как он их теперь называет, индивидуальных этюдов, с общей социологической теорией, каковой для него служит концепция экономического развития Европы, предложенная немецкими политэкономами И.-К.Родбертусом и К.Бюхером. В особенности К.Бюхер попытался представить весь ход экономического развития, в зависимости от уровня товарно-денежных отношений, как последовательную смену трех главных типов хозяйства. Первый тип представлен домашним, или ойкосным (от греческого oi\ko" - "дом"), хозяйством, по сути дела замкнутым на себя и не нуждающимся в обмене. Этот тип господствовал в древности и в раннем средневековье (примерно до конца І тыс. н.э.). Второй тип - городское хозяйство, для которого характерен прямой обмен между производителями и потребителями, в особенности же - обмен между городом и примыкающей к нему сельской округой. Этот тип господствовал в пору развитого средневековья и до начала нового времени (примерно ХІ-ХV вв.). Третий тип - народное [345] хозяйство, когда развивается производство товаров для рынка, а самый рынок охватывает области новых больших государств и даже выходит за их пределы. Этот тип развивается с образованием обширных национальных государств, т.е. примерно с ХVІ-ХVІІ вв.

Гревс принимает эту схему, и его не смущает видимое стремительное развитие товарно-денежных отношений в античном мире. По его мнению, первоначальные успехи товарных (он говорит - "капиталистических", что в данном случае одно и то же) форм хозяйства в Риме носили поверхностный характер и длились относительно недолго. Торговля в древнем мире не отличалась размахом, там не сложилось самостоятельных значимых классов торговцев и ремесленников, а широкое использование труда рабов, особенно в крупных поместьях, оставалось преградой для развития товарного ремесленного и фермерского хозяйства. Напротив, при всех метаморфозах, которым оказалось подвержено крупное землевладение (в частности, в связи со сменою социального типа его носителей при переходе от Республики к Империи), оно до конца античности оставалось первенствующим, а вместе с ним таким оставался и тот тип хозяйства, который оно представляло, именно - замкнутое ойкосное хозяйство. Пережив социальную смуту на грани старой и новой эры, вновь окрепнув и подчинив своему влиянию императорскую власть, земельное магнатство добилось большего: своим самодовлеющим способом хозяйствования оно разрушило постепенно связи, соединявшие воедино античный мир, и после падения Империи стало абсолютно господствующим слоем - феодальной знатью средневековья.

Мы так подробно остановились на обзоре труда И.М.Гревса, потому что он и в самом деле, по нашему мнению, представляет замечательное явление в истории русской науки всеобщей истории. Нам импонирует и самый метод индивидуальных этюдов, положенный в основу исследования, и фактическое богатство и скрупулезное изучение привлеченных материалов, и, наконец, проявленный автором интерес к новейшим социологическим теориям и попытка с их помощью дать общее истолкование социально-экономического развития позднеантичного, римского мира. Последнее - отрадное явление, свидетельствующее о том, что после длительного периода чисто источниковедческих и фактологических исследований русское антиковедение вновь обратилось к общему осмыслению исторического процесса.

[346] Сказанное отнюдь не означает, что все одинаково устраивает нас в труде И.М.Гревса. Небезупречен стиль изложения: построение разделов - несколько рыхлое, фразы страдают многословием, встречаются неуместные в трудах такого рода лирические излияния (ср. конец предисловия, со стр.ХХI, и окончание заключения, с.618-620). Но главное - достаточно спорны центральные теоретические положения. Заимствованные у Фюстель де Куланжа убеждение в эволюционности перехода от античности к средневековью и выведение истоков средневекового феодализма из недр Римской империи наталкиваются на очевидный разрыв в исторической жизни Европы в связи с великим переселением народов и варварским завоеванием, разрушившим до известной степени не только традиции античной городской жизни, но, что бы там ни говорили куланжисты, и укоренившуюся систему аграрных отношений. Достаточно напомнить в этой связи о смене этно-социального типа знати (к примеру, в Галлии - явление новой, франкской знати), о новой, в принципе, иерархии социальных отношений, о традициях общинного быта у массы варваров, расселившихся на землях рухнувшей Империи.

Еще больше сомнений вызывает принятие Гревсом схемы экономического развития, предложенной К.Бюхером, и соответственное истолкование экономического строя античности и, в частности, Римской империи как, по сути дела, замкнутого ойкосного хозяйства. "Между тем, - замечает в этой связи совершенно справедливо В.П.Бузескул, - теория Бюхера, включающего всю древность в период замкнутого, домашнего, "ойкосного" хозяйства, вызывает сильные возражения: она слишком прямолинейна; не считается с фактами, которые ей противоречат".⁶ Симпатии Гревса к теории Бюхера, возможно, имплицитно восходят к усвоенному от того же Фюстель де Куланжа представлению об античности как цивилизации sui generis, радикально отличавшейся от общества новой Европы. Но здесь, на наш взгляд, более прав Эд. Мейер, который подчеркивал существенное сходство античного и новоевропейского циклов развития по многим параметрам - и в духовной культуре, и в трактовке правовых норм, и, наконец, в развитии товарно-денежных отношений. Спор между сторонниками Бюхера и теми, кто пошел за Эд. Мейером, продолжается и по сию пору. Здесь, конечно, не место входить в его историю и детали, но наше предпочтение [347] мы скрывать не будем: оно всецело на стороне противников Бюхера - Эд. Мейера и его последователя в России М.И.Ростовцева.⁷

Как бы то ни было, диссертация И.М.Гревса стала замечательным явлением в научной жизни Петербурга и России. Она по достоинству, высоко (хотя и не без некоторых естественных в таких случаях оговорок) была оценена его официальными оппонентами Ф.Ф.Соколовым и Ф.Ф.Зелинским, чье авторитетное мнение подвело черту под публичным обсуждением нового труда.⁸

Успешная защита диссертации открыла Гревсу путь к профессуре: в университете, где он еще раньше занял место умершего В.Г.Васильевского (1899 г.), он был избран профессором по кафедре истории средних веков (1903 г.). Параллельно продолжалась его деятельность и на Высших женских курсах, где он также был профессором и даже - в течение многих лет - деканом историко-филологического факультета.

Казалось, ученая карьера И.М.Гревса вполне определилась, однако очень скоро произошел досадный творческий срыв. В 1902 г. в журнале "Klio" немецкий исследователь Отто Гиршфельд опубликовал статью об императорском землевладении в Риме,⁹ в которой в какой-то степени предвосхитил содержание задуманного Гревсом второго тома "Очерков из истории римского землевладения". Огорчение Гревса было столь велико, что он отказался от мысли продолжать далее свое исследование.¹⁰ Порвав с античностью, он обратился к средневековью, сначала раннему, затем классическому, занимался различными темами - феодализмом во Франции, итальянскими городскими коммунами, культурой предренессанса (Данте), но нигде уже не добивался [348] таких существенных результатов, как это было в области аграрной истории Рима.

Неудовлетворенность собственной научной работой толкала Гревса к погружению в педагогическую деятельность, к которой, впрочем, он всегда испытывал большое влечение. В университете он много занимался организацией специального медиевистического кабинета, приспособленного для самостоятельной научной работы студентов; с большой тщательностью разрабатывал и вел как в университете, так и на Бестужевских курсах специальные исторические семинары (или, как тогда говорили, семинарии); наконец, разрабатывал маршруты и проводил для своих учеников исторические экскурсии по городам Италии с тем, чтобы воочию познакомить их с памятниками западного средневековья. После Октябрьской революции, когда путешествия на Запад стали невозможны, он увлекся отечественным краеведением и специально - петербургским, став здесь основоположником оригинальной историко-культурной экскурсионной школы.

Все эти занятия, ценные сами по себе, отвлекали Гревса от большой научно-исследовательской работы. От антиковедения он, во всяком случае, надолго отошел, и только в конце жизни вновь пробудился в нем интерес к сюжетам, которые так захватывали его в молодые годы. В 1936 г. он получил предложение от Института истории АН СССР подготовить переиздание своих "Очерков из истории римского землевладения". С охотою вернулся он к теме своего большого диссертационного исследования и занялся его переработкой и расширением. Как когда-то и было задумано, труд должен был состоять из двух томов. "В первый том, - свидетельствует Б.С.Каганович, - кроме переработанных и сокращенных очерков о Горации, Аттике и Петронии вошли новые статьи "Марк Порций Катон Старший и начала крупной земельной собственности в римской Италии" и "Сенека-философ и судьба его земельного состояния". Второй том был был весь написан заново и включал работы "Плиний Младший как землевладелец и как общественный тип", "Развитие императорского землевладения в римском мире и его социально-политическая роль" и "Римская Галлия в IV и V вв. (судьбы аграрного и социального строя на Западе и распадение Римской империи)". Последние два очерка также не отступают от типа "экономических биографий"; первый из них содержит историю состояния Августа и его семьи, второй трактует о галльских [349] магнатах-литераторах Авзонии, Паулине Ноланском и Аполлинарии Сидонии".¹¹ Е.Ч.Скржинская и Б.С.Каганович свидетельствуют, что Гревс практически довел свой труд до конца,¹² однако опубликованным оказался лишь небольшой этюд из истории императорского землевладения времени раннего Принципата (часть второго очерка из состава 2-го тома).¹³

Посмертно была издана другая книга Гревса - прекрасно написанная научно-популярная монография о Таците.¹⁴ Гревс испытывал давнишний интерес и симпатию к творчеству великого римского историка.¹⁵ В своей книге он представил жизнь и литературную деятельность Тацита на широком историческом и культурном фоне, а в конце дал взвешенную оценку его трудам, свободную от крайностей как модной в новое время критики, обвиняющей римского историка в непонимании исторического процесса и положительного значения Империи, так и обветшалой прямолинейной апологии. Еще один персонаж римской истории, чрезвычайно привлекавший Гревса, - Августин. Жизнь и деятельность этого великого христианского философа, возросшего на античной почве, но возвещавшего истины нового времени, были темой исторического семинара, который Гревс вел на протяжении ряда лета (1912-1915 гг.). Свидетельством этого интереса к Августину осталась большая энциклопедическая статья, которая и по объему, и по содержанию, и по тональности далеко выходит за рамки своего жанра.¹⁶

В высшей степени яркой и примечательной оказалась судьба другого родоначальника социально-экономического направления в русском антиковедении Михаила Ивановича Ростовцева (1870-1952 гг.). В ней, как в капле воды, отразился бурный процесс духовных исканий, общественных и политических перемен, который так характерен для истории России конца прошлого и особенно всего [350] нынешнего столетия. Мало того, общий процесс радикальных перемен не просто отразился на внешних обстоятельствах жизни ученого, но еще и произвел во внутреннем его мире, в его научном творчестве такую существенную и, как оказалось, плодотворную трансформацию, что это стало основанием нового научного подъема, невероятной по масштабам духовной реализации, преобразовавшей, в свою очередь, и личную судьбу Ростовцева и, благодаря его трудам, лик современной науки об античности.

Но чтобы по достоинству оценить феномен Ростовцева, нужно, конечно, подробнее ознакомиться с его жизнью и деятельностью. До недавнего времени это была непростая задача. Подробной своей автобиографии или каких-либо мемуаров М.И.Ростовцев, насколько мы знаем, не оставил. Известным восполнением недостающих первоисточников могло бы быть своеобразное духовное завещание, с обзором собственной научной деятельности, которое Ростовцев составил в 1941 г. и передал своему американскому ученику С.Б.Уэллсу, но оно нам недоступно. Дореволюционная русская историография успела откликнуться на ученую деятельность Ростовцева лишь несколькими рецензиями на отдельные его труды да весьма краткими и к тому же немногочисленными общими обзорами.¹⁷ В советское время имя Ростовцева как "белоэмигранта" оказалось фактически под запретом. За весьма сжатым обзором его научных заслуг в труде В.П.Бузескула, по существу примыкающем еще к дореволюционной историографической традиции,¹⁸ последовала длительная полоса молчания, прерываемая лишь изредка критическими выходками самого резкого свойства. И только в 1969 г., с публикацией небольшой заметки В.И.Кузищина, обозначился поворот к более взвешенной позитивной оценке творчества великого ученого.¹⁹ Этот поворот нашел свое отражение и в вышедшем под редакцией того же В.И.Кузищина коллективном пособии "Историография античной истории", где, впрочем, замечания о Ростовцеве носят по необходимости весьма сжатый характер.²⁰

[351] Иначе обстояло дело с зарубежной литературой, где имя Ростовцева рано стало известно и где своевременно было оценено значение его научных свершений. Это и достаточно информативная статья русского историка-эмигранта Г.В.Вернадского, опубликованная еще при жизни Ростовцева и недавно переизданная Х.Хайненом в переводе на немецкий язык,²¹ и целая серия некрологов и воспоминаний, среди которых выделяются своею обстоятельностью и глубиною оценок статьи упомянутого уже С.Б.Уэллса и А.Момильяно.²² Своеобразным синтезом зарубежных публикаций о Ростовцеве являются обширные обзоры его жизни и научной деятельности, составленные французским историком Ж.Андро и приложенные, вместе со списками трудов Ростовцева, к недавно вышедшим французским изданиям его капитальных трудов "Социально-экономическая история Римской империи" и "Социально-экономическая история эллинистического мира".²³

Но вот, наконец, тронулся лед и в самой России. В 1989 г. Ленинградским отделением Института археологии АН СССР была проведена конференция, посвященная памяти М.И.Ростовцева,²⁴ и с [352] того же года в "Вестнике древней истории" началась публикация сначала обнаруженных в ЦГИАЛ В.Ю.Зуевым рукописных заготовок Ростовцева ко второму тому его труда "Скифия и Боспор", а затем и целой серии материалов о самом ученом. Кульминацией этого процесса стало роскошное издание, осуществленное под руководством академика Г.М.Бонгард-Левина и озаглавленное "Скифский роман".²⁵ Здесь даны обзоры архивного наследия Ростовцева, в специальных статьях прослеживаются этапы его жизненного пути и его отношения с выдающимися деятелями науки и культуры, публикуются подборки писем Ростовцева к разным лицам и конспекты отдельных его публичных лекций. Это издание, в подготовку которого, помимо самого Бонгард-Левина, огромный вклад внесли молодые петербургские ученые В.Ю.Зуев и И.В.Тункина, является богатейшим, поистине неисчерпаемым источником сведений о крупнейшем русском антиковеде ХХ в.²⁶

Опираясь на имеющиеся теперь в нашем распоряжении материалы, можно дать достаточно полную характеристику ученой деятельности М.И.Ростовцева. Однако прежде необходимо познакомиться с его биографией, поскольку в обстоятельствах его жизни, в его происхождении, воспитании, усвоенных общих воззрениях и научных традициях, в его общественных и личных связях, наконец, в испытаниях, выпавших на долю его страны, людей его круга и его самого, - во всем этом, что составляет личную судьбу человека, мы найдем разъяснения особенностям научного творчества Ростовцева. Здесь кроется разгадка направленности его ученых разысканий, концептуального содержания его работ, наконец, даже формы их литературного воплощения. При этом еще раз подчеркнем, что жизнь Ростовцева, замечательная сама по себе, интересна еще и как своеобразное зеркало, в котором отразилась судьба целой социальной группы - русской буржуазно-дворянской интеллигенции на исходе ХІХ и в начале ХХ столетия.

Михаил Иванович Ростовцев родился 29 октября (10 ноября нового стиля) 1870 г. в Житомире в семье учителя местной гимназии. [353] Его прадед Павел Ростовцев был купцом, выходцем из Ростова Великого (откуда и прозвище), и принадлежал к низшему городскому сословию мещан. Но уже его дед Яков Павлович Ростовцев сумел получить университетское образование, стал учителем, а затем и директором гимназии и дослужился до чина тайного советника, получив благодаря этому права потомственного дворянства. А отец будущего ученого Иван Яковлевич Ростовцев был уже потомственным интеллигентом и дворянином и сделал большую карьеру, дослужившись до должности попечителя учебного округа (в Оренбурге) и чина действительного тайного советника.

По своему происхождению будущий историк принадлежал, таким образом, к буржуазно-дворянской служилой интеллигенции, а через нее был, что называется, кровно связан с той социальной группой - верхушкой городской буржуазии, интерес и симпатии к которой определили позднее социальную направленность всего его научного творчества. Современный исследователь "русской подосновы" Ростовцева Маринус Вес отлично показал, как сквозь картину жизни Римской империи у Ростовцева отчетливо проступает та русская среда, к которой он сам принадлежал, и как в жизненных установках дорогой его сердцу римской городской буржуазии сквозит тот набор ценностей, которые он сам исповедовал.

"В своей "Социально-экономической истории Римской империи, - замечает Вес, - Михаил Ростовцев описывает падение Римской республики и основание принципата Августа и его преемников как процесс, посредством которого нация фермеров, руководимая полуфеодальными лендлордами, стала трансформироваться в в капиталистическое и все более урбанизированное государство. Городская буржуазия играла все более важную роль, между тем как старая знать постепенно, но неуклонно отодвигалась в сторону. Политика, однако, до поры до времени была оставлена в распоряжении знати. Для того, чтобы смягчить какие-либо возможные потрясения во время этого процесса, было необходимо иметь сильную и хорошо организованную центральную власть. Ростовцев постоянно подчеркивает ту мысль, что императоры, как правило, поддерживались городской буржуазией в провинции. Эта последняя была главной силой в империи во времена Флавиев и Антонинов, или, как называет этот режим Ростовцев, "просвещенной монархии". Принципат II века в особенности является в его глазах триумфом "образованных классов". Ключевые слова в его описании - "дисциплина", [354] "долг", "служба государству" и "повиновение". Все эти понятия были исполнены для Ростовцева вполне определенного внутреннего смысла. Все это, возможно, более говорит о самом Ростовцеве, его семье и среде русской "буржуазии" ХIХ в. вообще, чем о городской элите Римской империи. Согласно Ростовцеву не столько рождение и состояние, сколько личные качества, умение и интеллектуальные способности были необходимы для назначения на административную должность в Риме II века".²⁷

Социальной и политической ориентации того класса, к которому принадлежал Ростовцев, соответствовали и те интеллектуальные интересы и, в частности, то предпочтение классическому образованию, которые были характерны для официальных верхов и связанной с ними части русской дореволюционной интеллигенции. Как и его дед и отец, Ростовцев обучался в классической гимназии сначала в Житомире, а потом в Киеве. Более того, у него рано пробудился особенный, специальный интерес к классической древности, свидетельством чего стало написанное еще в гимназические годы сочинение "Администрация римских провинций во времена Цицерона", в котором уже обнаружилось характерное для Ростовцева направление научной мысли.²⁸ Не удивительно, что по окончании гимназии он поступил на историко-филологический факультет Киевского университета, где стал специализироваться по классической древности.

Наставниками Ростовцева в Киевском университете были хорошие специалисты: классики Ю.А.Кулаковский и А.И.Сонни (первый скорее - историк, а второй - филолог чистой воды, занимавшийся, в частности, Дионом Хрисостомом) и знаток древней русской (малороссийской) истории и археологии В.Б.Антонович. Хотя сам Ростовцев позднее отзывался о своих киевских профессорах довольно скептически,²⁹ а Кулаковского даже третировал за его будто бы неудачные занятия керченскими древностями,³⁰ нельзя сомневаться в том, что эти ученые могли оказать на него известное воздействие, может быть, даже направить его интересы на изучение [355] тех проблем, которые позднее стали заглавными в его научной деятельности. По справедливому замечанию В.Ю.Зуева, Антонович мог пробудить в молодом Ростовцеве интерес к древностям юга России, к проблеме древнейших в этом районе этно-культурных взаимодействий, а Кулаковский - поддержать и развить интерес к финансово-административной системе Римского государства, равно как и к античной декоративной живописи.³¹ Напомним, что Кулаковский сам занимался вопросами экономической истории Рима, а с другой стороны, проявлял живой интерес к помпейским фрескам, а позднее также и к росписям керченских склепов.

Два года Ростовцев проучился в Киевском университете (1888-1890), а затем, в связи с назначением отца в Оренбург, перевелся в Петербургский университет, где пробыл еще два года (1890-1892). В Петербургском университете новыми его наставниками стали выдающиеся специалисты - профессор всеобщей истории Ф.Ф.Соколов, бывший, как мы знаем, зачинателем в России нового, эпиграфического направления, его коллеги филологи-классики И.В.Помяловский и П.В.Никитин, тоже обратившиеся к эпиграфическим занятиям, а также молодой еще тогда преподаватель, ученик Соколова В.К.Ернштедт, позднее ставший крупнейшим специалистом по греческой палеографии. Особенная близость установилась у Ростовцева с профессором Ф.Ф.Зелинским, одним из самых глубоких знатоков древней греческой и латинской литературы и языческой религии, блестящим лектором и пропагандистом античной культуры. Ему Ростовцев был обязан своим совершенным знанием античной литературной традиции, умением представить творчество древних писателей в контексте идей и настроений, характерных для их эпохи, наконец, вкусом к религиозным древностям.

Тогда же, в годы обучения в Петербургском университете, Ростовцев сблизился и с другим корифеем дореволюционной русской науки, выдающимся знатоком византийского и древнерусского искусства академиком Н.П.Кондаковым, который приобщил его к таинству иконографического анализа. Увлечение методом и личностью Кондакова было столь сильным, что Ростовцев и его университетские друзья С.А.Жебелев, Я.И.Смирнов и Б.В.Фармаковский составили небольшой кружок "фактопоклонников" (как они сами себя называли), объединенных общим интересом к памятникам древнего изобразительного искусства и общим же почитанием учителя [356] - Кондакова. Сложное переплетение интересов к античной социальной истории, к античному городу и искусству нашли отражение в увлечении Ростовцева темою Помпей, чьей историей он стал заниматься еще в студенческие годы. По окончании университетского курса в 1892 г. он на свой счет совершил первую поездку за границу и посетил Италию и, конечно, Помпеи.

Между тем началась его самостоятельная преподавательская и ученая деятельность. Хотя по окончании университского курса он был зачислен в аспирантуру, или, как тогда выражались, "был оставлен при университете для приготовления к профессорскому званию", начать службу в университете (и, следовательно, получать жалованье) до сдачи магистерских экзаменов было невозможно. Обычно в таких случаях будущие профессора зарабатывали себе на жизнь преподаванием в средних учебных заведениях, и Ростовцев, хотя он мог рассчитывать на поддержку семьи, не стал исключением: три года (1892-1895) он провел преподавателем в царскосельской Николаевской гимназии, славившейся прекрасной постановкой классического образования (напомним, что одно время директором этой гимназии был близкий друг Ф.Ф.Зелинского, филолог-классик, переводчик и поэт И.Ф.Анненский). Тем временем он сдал магистерские экзамены, после чего получил от университета ставшую уже традиционной для молодых петербургских классиков командировку за границу для завершения своей профессиональной подготовки.

Годы заграничной стажировки (1895-1898) составили важный этап в формировании Ростовцева как ученого. За границей он много потрудился и для совершенствования своих знаний, и для установления контактов с западноевропейскими учеными, и для выбора тем будущих научных работ. Летом 1895 г. он совершил поездки по Анатолии и Греции, затем направился в Рим, где усиленно работал в библиотеке Германского Археологического института и свел близкое знакомство с Августом Мау, руководителем раскопок в Помпеях. Зиму 1895-1896 г. он провел в Вене, работая в семинарах археолога Отто Бенндорфа и эпиграфиста Евгения Бормана. Последний обратил его внимание на тему государственного откупа в Риме, побудив заняться одной надписью из Галикарнасса от ІІ в. н.э., содержавшей сведения об откупщиках - сборщиках портовых пошлин в провинции Азии. Летом 1896 г. Ростовцев совершил поездку в Испанию, примкнув к направлявшейся туда группе друзей [357] во главе с Н.П.Кондаковым. Зимой 1896-1897 г. он работал в Национальной библиотеке и в Кабинете медалей в Париже, где свел знакомство с известным нумизматом Эрнестом Бабелоном и подружился с Морисом Пру, вместе с которым занялся изданием и исследованием древних коммерческих пломб. Летом 1897 г. - поездка в Тунис и Алжир, затем пребывание и работа в Лондоне, где он познакомился (по-видимому, именно тогда) с издателями египетских папирусов Б.П.Гренфеллем и Дж.Магаффи, и снова Париж. Наконец, в 1898 г., прежде чем вернуться в Россию, - новая поездка по странам Средиземноморья.

К этому надо добавить интенсивную переписку и многочисленные заочные знакомства, в частности с учениками великого Моммзена Отто Гиршфельдом и Ульрихом Вилькеном, которые и сами были выдающимися специалистами: первый - по проблемам римского имперского управления, а второй - по папиро- и остракологии и истории эллинизма. Знакомство с этими представителями западноевропейской науки сыграло большую роль в становлении Ростовцева как ученого, равно как и в дальнейшей его научной карьере. Заметим в этой связи, что крупнейшая из работ Ростовцева, увидевших свет до революции в зарубежных изданиях, - его "Исследования по истории римского колоната" - была напечатана в издававшейся У.Вилькеном серии ученых трудов - в приложении к так называемому "Архиву по папирологии и родственным дисциплинам".

Современному историографу бросается в глаза особенная связь молодого Ростовцева с немецкой наукой, но в этом ничего удивительного не было. Германия являлась ближайшим западным соседом России и русское антиковедение складывалось под сильнейшим воздействием немецкой науки. В особенности это воздействие ощущалось в Петербурге, и оно достигло своего апогея к исходу ХIХ столетия, когда немецкая наука по классической древности добилась безусловно лидирующего положения в мировом антиковедении. Для Ростовцева в бытность его за границей контакты с такими немецкими учеными, как О.Гиршфельд, У.Вилькен, а затем еще и У.Виламовиц-Меллендорф и Эд. Мейер, были тем более естественными, что они шли в русле уже сформировавшегося у него собственного научного интереса, и они оказались для него тем более продуктивными, что он никогда не становился безусловным, рабским приверженцем какой-либо одной национальной школы.

[358] Но не только кабинетная наука об античности, на каком бы высоком уровне она ни находилась на Западе, оказала благотворное воздействие на молодого русского ученого. Важно было и непосредственное приобщение к культуре средиземноморских стран, где на каждом шагу можно было натолкнуться на впечатляющие остатки античности, где элементы древней цивилизации продолжали жить не только в живописных развалинах, но и в планировке поселений и жилищ, в языке и обычаях местного населения - греков, итальянцев, французов, испанцев, жителей Северной Африки. Для Ростовцева современный средиземноморский город стал реальной опорой и источником вдохновения в живой работе мысли, старающейся воссоздать черты античной городской цивилизации. Он полюбил эти южные города и никогда уже не мыслил ни жизни своей, ни работы вне живой связи с ними. Арнальдо Момильяно, лично знавший Ростовцева, замечает по этому поводу: "Быть может, качеством, наиболее примечательным в нем, была его любовь к уличной жизни. Улицы, сады, многообразная наружная деятельность средиземноморского города взывали к нему самым непосредственным образом. Можно было видеть, что его любовь к классической истории была внушена его личным знакомством и его большой любовью к современной южной жизни, будь то в Средиземноморье или в Анатолии. Помпеи были его любимым городом с юности. Позднее он влюбился в Остию и Большую Лептис. А открытие другого города - Дуры на Евфрате - было одним из величайших свершений в его жизни".³²

Вообще годы заграничной командировки были замечательным периодом в жизни Ростовцева. Он был молод, его любознательность, энергия и работоспособность не знали пределов, мозг его без устали впитывал новые знания и впечатления. Он установил контакт со многими европейскими специалистами и стал своим человеком в крупнейших центрах западного антиковедения - Риме и Вене, Париже и Лондоне. Его статьи с 1896 г. непрерывно появлялись в западноевропейских изданиях - в венских "Археолого-эпиграфических сообщениях", в "Сообщениях Германского археологического института (в Риме)", в парижском "Нумизматическом обзоре", в берлинском "Филологе", в "Сборнике по археологии и истории Французской школы в Риме" и др., - и его имя все более становилось известным в ученом мире. Но самое главное: он стремительно [359] расширил сферу своих научных интересов и занятий и, сохраняя верность общему направлению - исследованию социальной жизни Римской империи, осуществил ряд глубоких разработок по разным линиям. Картина древнего римского города по раскопкам в Помпеях, административное управление и откупная система в Римской империи, коммерческая жизнь (в частности. по свинцовым пломбам-печатям) и аграрные отношения в эллинистическо-римском мире - вот те безусловно важные темы, которые были затронуты им в годы заграничной стажировки и которые в большей или меньшей степени остались главными для него и в последующее время.

В Россию Ростовцев возвратился совершенно сложившимся специалистом. В 1898 г. он начал преподавать в качестве приват-доцента в Петербургском университете и одновременно на Высших женских (Бестужевских) курсах. Его предметами были латынь (чтение древнего автора), римская история и специальный семинар, по-видимому, по римским древностям. Его ученая карьера развивалась стремительно: в 1899 г. он защитил магистерскую диссертацию (об откупной системе в Риме), в 1903 - докторскую (о римских тессерах). Число публикуемых им работ неуклонно возрастает, скоро он становится одной из самых авторитетных фигур в научном мире Петербурга. С 1901 г. он - профессор Петербургского университета, в 1908 г. становится членом-корреспондентом, а в 1917 - действительным членом Российской Академии наук. Наряду с преподавательской и научной деятельностью он все более активное участие принимает в общественной жизни: после 1905 г. примыкает к кадетской партии и становится ее видным деятелем, активно сотрудничает в больших литературных и научно-политических журналах, таких, как "Вестник Европы", "Мир Божий" и "Русская мысль" (оба первых издавались в Петербурге, а последний - в Москве). В общественной деятельности активную помощь ему оказывает его жена Софья Михайловна Ростовцева, урожденная Кульчицкая (Ростовцев женился на ней в 1901 г. и счастливо прожил с ней до конца своих дней). Дом Ростовцевых становится одним из важных центров научной и литературной жизни в Петербурге.

Нас, естественно, более всего интересует научная деятельность М.И.Ростовцева, которая с первых шагов оказалась отмечена не просто крупными достижениями, но совершенно новым - новаторским в полном смысле слова - качеством. Действительно, в истории [360] русской науки об античности с именем Ростовцева более чем с чьим-либо еще связано формирование того актуального социально-экономического направления, которому суждено было стать заглавным в науке ХХ в. В сравнении с научным творчеством Ростовцева вклад других зачинателей этого направления, таких, как И.М.Гревс и М.М.Хвостов, оказывается гораздо более скромным, и они все отступают в тень его поистине колоссальной фигуры.

Характерный для научных занятий Ростовцева особенный интерес к социально-экономической истории античного мира первоначально реализовался на римском материале. Экономической жизни древнего Рима были посвящены обе его диссертации, изданные по тогдашнему обыкновению в качестве самостоятельных больших монографий: магистерская диссертация - "История государственного откупа в Римской империи (от Августа до Диоклетиана)" (СПб., 1899) и докторская - "Римские свинцовые тессеры" (СПб., 1903). Обе опирались на материал, собранный и изученный Ростовцевым в значительной степени еще в годы его заграничной стажировки: подступом к первой послужила публикация им новонайденной галикарнасской надписи, содержавшей сведения о деятельности откупщиков в Малой Азии, содержание второй непосредственно примыкало к изданию свинцовых пломб, осуществленному Ростовцевым совместнос М.Пру.

В магистерской диссертации Ростовцевым был внимательно исследован важнейший элемент экономической политики античного государства - откупная система. Начав с самых ранних свидетельств об откупах в классической Греции (в частности, в речи "О мистериях" афинского оратора конца V в. до н.э. Андокида), охарактеризовав затем ситуацию с откупами в эллинистическом Египте и республиканском Риме, он напоследок подверг самому обстоятельному анализу данные об откупной системе в Римской империи - сведения, содержащиеся как в литературной традиции, так и в эпиграфических и папирусных документах и относящиеся как к собственно Риму, так и к вошедшим в егue состав Египту и Иудее.

Замечательны зрелость и ясность мысли, отличающие этот первый большой труд молодого ученого (Ростовцеву тогда не было еще и 30 лет). Свою задачу он видит прежде всего в изучении тех "следов", т.е. тех документальных свидетельств, которые оставило по себе развитие откупной системы и постепенно сменявшей ее практики более или менее непосредственного взимания налогов имперским [361] чиновным аппаратом. Посредством скрупулезного источниковедческого анализа удается показать и общие контуры традиционной откупной системы, включая деятельность компаний публиканов, и те модификации, которые для оздоровления экономики вносили в эту систему императоры, используя для этого и возможности полисной (муниципальной) структуры римского общества и опыт эллинистической монархии. При этом автор отлично сознает важность исследуемого им вопроса. "Распространяться о том, - пишет он, - какое значение имеет экономическая история человечества для понимания его судеб, излишне; не надо настаивать и на том, каким важным показателем экономической жизни народа является его финансовая администрация. Базу же финансовой администрации составляют агенты взимания, способ взимания стоит в тесной и непосредственной связи с экономической жизнеспособностью народа, и если это откуп, то нет ничего важнее для выяснения себе экономического состояния страны, как уразуметь, какая форма откупа господствует в стране, в какие отношения становится государство к свободным предпринимателям, в какой мере оно регулирует и направляет их деятельность" (Предисловие, с.Х-ХI).

Но он не только хорошо представляет себе заглавное значение экономики в жизни общества - он отдает себе отчет также и в том, каким сложным историческим целым было Римское государство и как важно различать в его структуре и политике традиции, восходящие к эллинскому полису и эллинистической монархии, с одной стороны, и начало собственно римское, с другой. "Римская империя, - поясняет он, - создалась из таких диспаратных элементов, вобрала в себя государственную жизнь стольких народов, что в истории тех ее учреждений, которые касаются жизненного нерва каждой из этих частей, мы необходимо должны искать и найти элементы прежнего, элементы государственной мудрости доримского времени. Римское государство основалось на двух главных формах античной государственности: на эллинской политии и на эллинистической монархии, слившей элементы политии с восточным территориальным единовластием. Эти основы вобрала в себя Римская империя: Римская республика есть высшее развитие греческой политии, Римская империя - распространение принципов эллинистической монархии на весь греческий, италийский и варварский мир, подразумевая под варварами и носителей старой восточной культуры и свежие кельто-германские народности. Отделить элементы [361] эллинской политии и эллинистической монархии от того, что было продуктом чисто римской государственной мудрости, указать на то, как из этих элементов создалось то, что мы зовем римским государственным откупом императорского времени, явилось второй нашей задачей" (там же, с.ХI).

Другой аспект экономической жизни древнего Рима и другой круг источников затронуты в докторской диссертации Ростовцева. Здесь специальному изучению подверглись римские свинцовые тессеры - своеобразные жетоны, широко распространившиеся в обиходе со времен Августа и служившие заменителем денег, своего рода контрамарками или ордерами. Они использовались государством при раздачах народу хлеба или денег, но также и частными лицами и корпорациями в их разнообразных отношениях с клиентами. Этот материал, должным образом препарированный, проливает дополнительный и подчас весьма яркий свет на экономическую жизнь и повседневный быт древнего римского общества. Введение его в оборот - несомненная научная заслуга Ростовцева.

Магистерская и докторская диссертации Ростовцева заложили прочное, поистине фундаментальное основание его занятиям римской историей. В последующие годы он с успехом продолжал исследования в первую очередь административного управления и финансовой политики Римской империи. Здесь, помимо большой критической рецензии на книгу (магистерскую диссертацию) своего коллеги, петербургского историка Э.Д.Гримма о развитии римской императорской власти,³³ выделяется целый ряд статей по сюжетам римской экономической истории, опубликованных в специальных зарубежных энциклопедиях: "Conductor" - в "Эпиграфическом словаре римской древности" Э. де Руджьеро, "Congiarium", "Ab epistulis", "Fiscus" и "Frumentum" - в "Реальной энциклопедии науки классической древности" Паули - Виссовы. Тот, кто пользовался энциклопедиями такого рода, знает, что публикуемые в них статьи являют собой подлинные минимонографии, знакомство с которыми составляет непременное условие для всякого, кто вновь пожелал бы обратиться к этим сюжетам. Другая серия статей на схожие или иные сюжеты римских государственных древностей была опубликована Ростовцевым в русских энциклопедических словарях: "История города Рима", "Сенат римский", "Форум", "Царская власть в Греции и Риме", "Эдилы", "Юлий Цезарь" - в "Энциклопедическом [363] словаре" Брокгауза - Ефрона, "Август", "Ауспиции", "Вилла", "Ворота городские и триумфальные", "Колонат" - в "Новом энциклопедическом словаре". Эти статьи носят более популярный характер, но и они полезны, особенно для начинающего историка,

Параллельно продолжались и развивались исследования по двум другим аспектам римской истории, составлявшим - при видимом отличии - своеобразное диалектическое единство. С одной стороны, следуя усвоенному еще в студенческие годы интересу к "живой", предметной античности, представленной в археологических остатках, в развалинах древних поселений и жилищ, в памятниках древней архитектуры и изобразительного искусства, Ростовцев продолжал внимательно следить за работами археологов, особенно в Италии. Он живо откликался на все новые находки как в любимых им Помпеях, так и в самом городе Риме, в своих публикациях стараясь со всею возможною точностью воссоздать облик римского дома и сельской усадьбы, равно как и города в целом - маленького, муниципального, каким являлись Помпеи, и столичного центра, каким был Рим.³⁴ Итоги этих увлечений и изысканий нашли отражение отчасти в популярных брошюрах "Римский дом" (СПб., 1902) и "Древний город Рим" (СПб., 1910), а еще более в обстоятельной монографии "Эллинистическо-римский архитектурный пейзаж" (СПб., 1908), отдельные разделы которой посвящены городской истории Рима (Палатин) и Помпей, сельским виллам и сакрально-гробничным сооружениям.

Воссоздавая архитектурный облик римского города, а вместе с тем и картину жизни городских слоев римского населения, которые возбуждали в нем особенный интерес и симпатии, поскольку в них он видел аналог близким ему городским слоям современного русского общества, Ростовцев, однако, не оставлял без внимания и всегдашний антипод городу - крестьянство. И здесь, явно откликаясь на актуальнейшую тему русской действительности, он с особым вниманием занялся разработкой проблемы колоната, стремясь понять судьбы едва ли не самого многочисленного класса сельского населения Римской империи, природу его закрепощения, столь, [364] казалось, сходную с недавно еще крепостным состоянием русского крестьянства. Поначалу Ростовцев коснулся этой темы в ряде статей общего или предварительного характера,³⁵ а затем появилась и монография, к неудобству для русского читателя сразу же и только в немецком издании, монография, которая до сих пор остается едва ли не самым фундаментальным трудом по истории колоната: "Studien zur Geschichte des romischen Kolonates" (Leipzig-Berlin, 1910).

И вот что замечательно: как в римском архитектурном пейзаже, так и в колонате Ростовцев осознанно принимал в расчет роль исторических традиций, силу воздействия, которое оказывала на Рим цивилизация эллинизма. Сопоставляя сходные формы социальной жизни, Ростовцев выводил корни колоната как вида полусвободного арендаторства, чреватого закрепощением, из эллинизма, из практики македонских и эллинистических царей, жаловавших своим друзьям и служителям земли с крестьянами, становившимися, по воле жалователя, зависимыми и даже прикрепленными к земле арендаторами.

Вообще интерес к эллинистической эпохе у Ростовцева, начавшего с изучения истории Римской империи, был типологически вполне оправдан. В практике греко-македонских царей, управлявших обширными территориальными державами, он без труда находил истоки административной и финансовой политики римских императоров (в частности, в откупной системе), в бурном развитии греческих городов на Востоке видел прообраз расцвета городской жизни в ранней империи, а в положении зависимого сельского населения в эллинистических царствах - аналог и предвосхищение зависимого, крепостного состояния арендаторов-колонов в империи поздней. Показательно, что в одном и том же столь примечательном в научной биографии Ростовцева 1900 году, когда началась публикация серии его энциклопедических статей по римской экономике и была напечатана первая заметка о колонате, увидели свет практически одновременно еще две его работы, знаменовавшие обращение к тематике эллинизма: обширная рецензия на труд Ульриха Вилькена о греческих острака из Египта и Нубии, проливавших [365] новый свет на финансовое управление в эллинистическо-римском Египте,³⁶ и принципиальная статья теоретического плана о развитии капитализма в древнем мире.³⁷ В этой последней Ростовцев решительно выступил против примитивизирующей концепции К.Бюхера, относившего классическую древность к стадии натурального, ойкосного хозяйства. Вслед за Эд. Мейером Ростовцев признавал высокий уровень развития коммерции и промышленности в античном мире, а в птолемеевском Египте склонен был усматривать особенное воплощение капиталистического начала в древности.

Интерес Ростовцева к эллинизму и прежде всего к экономической жизни птолемеевского Египта в последующие годы набирал силу и находил выражение как в обстоятельных рецензиях на труды современных ученых (например, на книги М.М.Хвостова о торговле и промышленности в греко-римском Египте³⁸ и В.Отто - о жречестве и храмах в эллинистическом Египте³⁹), так и в собственных оригинальных исследованиях, в том числе и в опубликованных на немецком языке статьях о зерновом хозяйстве и торговле птолемеевского Египта.⁴⁰ И как в работах об экономической жизни и финансовой политике Римского государства, о римском городе и колонате накапливались наблюдения, легшие позднее в основу фундаментальной "Социально-экономической истории Римской империи", так в этих рецензиях и частных исследованиях по проблемам эллинистической экономики зрели идеи, нашедшие отражение в еще более обширной "Социально-экономической истории эллинистического мира".

Социально-экономическая история Рима и эллинизма - это, по сути дела, одна главная тема в научном творчестве М.И.Ростовцева - одна, но не единственная. Другой такой же сквозной для него темой стала история античного юга России. В своем обращении к истории античного Причерноморья Ростовцев следовал традиции, [366] естественной для русского антиковедения, однако у него был здесь и свой особенный интерес. Античное Причерноморье с естественными для него контактами местных племен и греческих колонистов стало для Ростовцева своеобразным опытным полем для решения проблемы всемирно-исторической важности, которая также была подсказана русской действительностью и волновала его не меньше, чем судьбы города или крестьянства, - проблемы взаимодействия Востока и Запада, возможности сближения и интеграции различных по происхождению культур. Русский патриот по своему характеру и западник по убеждениям, Ростовцев тяжело переживал отстраненность России от западного мира. Будущее своей страны он связывал с возможностью преодоления этой отстраненности, прежде всего посредством развития городов с их буржуазией, этих естественных носителей культуры западного типа, и в любых взаимодействиях восточных и западных начал в древности или в новое время искал подтверждения своим историко-политическим расчетам.

Работы Ростовцева по истории античного Причерноморья весьма многочисленны, касаются самых разнообразных сюжетов и потому лишь весьма условно могут быть разнесены по определенным рубрикам. Все же, поскольку это входит в задачу любого историографического обзора, мы попробуем распределить северопричерноморские штудии Ростовцева по известным группам и коротко их охарактеризовать. Прежде всего можно, по-видимому, выделить группу работ, посвященных архитектуре и изобразительному искусству античного Северного Причерноморья. Начав с короткой "Заметки о росписи керченских катакомб", написанной как отклик на только что опубликованную работу Ю.А.Кулаковского,⁴¹ Ростовцев упорно продолжал заниматься этим сюжетом, пока, наконец, не дал исчерпывающее его исследование в фундаментальном труде "Античная декоративная живопись на юге России" (СПб., 1913-1914). Это издание состоит из двух частей: в первой даются описание и всестороннее исследование памятников, причем не только собственно искусствоведческое, но и историческое (например, по росписям склепов и саркофагов воссоздаются черты религиозных воззрений, военного дела и даже быта населения античного Причерноморья), вторая часть являет собой роскошно изданный атлас - 112 таблиц рисунков, многие из которых, за утратою или порчей [367] самих памятников, могут теперь служить первоисточниками для их изучения.

В другую группу можно свести большое число статей, посвященных отдельным городам и государствам Причерноморья - Ольвии, Херсонесу, Хараксу, но более всего Боспору. Здесь есть подлинные исследовательские шедевры, как, например, опирающиеся на новые эпиграфические находки статьи об отношениях понтийского царя Митридата VІ Евпатора с Ольвией⁴² и о херсонесском историке Сириске.⁴³ Отметим также изящные источниковедческие этюды, заново препарирующие уже известные литературные тексты и показывающие их значение для занятий историческим прошлым Причерноморья. Мы имеем в виду написанные примерно в одно время статьи о Страбоне и Полиэне, где, в частности, определяются возможные источники этих авторов в тех разделах их трудов, где они касаются Северного Причерноморья: для Страбона это, по мнению Ростовцева, - Артемидор Эфесский и Гипсикрат из Амиса, а для Полиэна - Тимаген из Александрии (первый - географ рубежа II-I, а два других - историки 2-й половины I в. до н.э., все трое хорошо осведомленные в понтийских реалиях и делах).⁴⁴ Эти статьи касались истории Боспора, так же как и две другие великолепные работы, специально посвященные вопросу о монархической власти в Скифии и на Боспоре.⁴⁵ Последние ярко характеризуют научный метод Ростовцева - присущее ему виртуозное владение самым разнообразным историческим материалом, как литературным, [368] письменным, так и археологическим, и высокую способность его идейной интерпретации.

Своеобразным итогом этих северопричерноморских штудий Ростовцева явились две его книги: "Эллинство и иранство на юге России" (Пг., 1918) и "Скифия и Боспор (критическое обозрение памятников литературных и археологических)" (Пг., 1925). В первой из них дается общий и достаточно популярный очерк истории народов, населявших Северное Причерноморье в античную эпоху. Описываются, с одной стороны, рано заселившие этот край киммерийцы, скифы (их-то Ростовцев и считает в соответствии с господствующим в науке мнением ветвью иранских племен), синды, меоты и сарматы, а с другой - явившиеся сюда чуть позже греки, но более всего внимание уделяется их контактам, экономическому, политическому и культурному взаимодействию. Всю работу пронизывает ряд важных идей, делающих эту небольшую книжечку подлинным кладезем исторической мудрости. Это - представление об оригинальном характере местной скифской культуры, которая не может считаться примитивной, варварской только оттого, что греки вообще все другие народы именовали варварами. Это, далее, убеждение в плодотворности контактов греков с местным скифо-сарматским населением, поскольку итогом этого взаимодействия явилось сложение на Боспоре такой социально-политической системы и такой культуры, которые и типологически и по уровню достижений предвосхищали или даже превосходили свершения восточного эллинизма (Ростовцев указывает, в частности, на реализм и пафос боспорского искусства, соперничавшего в этом отношении с искусством пергамской школы). Наконец, здесь выражается уверенность в том, что свершавшееся в глубочайшей древности в Причерноморье плодотворное взаимодействие восточной и скифо-иранской культур не прошло бесследно для восприемников этого древнего симбиоза - славянских племен, и что уже таким путем Россия была вовлечена во всемирно-исторический культурный процесс.

Общим образом совершенно отчетливо эти мысли выражены Ростовцевым в конце его очерка, когда он характеризует состояние и судьбу северопричерноморских городов в конце античной эпохи: "Это были уже не те города, которые когда-то основали здесь греки. Создалось новое население и новая культура. Две струи - греческая и скифо-сарматская - слились, пока и ту и другую не залили волны германских, тюркских и славянских племен, которым [369] принадлежало будущее. Культуру свою, однако, эти новые народы унаследовали от старых ее носителей и творцов и понесли ее с собою далеко на север и на запад" (с.186).

В то время как "Эллинство и иранство на юге России" носит научно-популярный характер, вторая книга - "Скифия и Боспор" является фундаментальным источниковедческим исследованием, в котором сведены воедино и подвергнуты анализу важнейшие виды источников, литературных и археологических, относящихся к истории Северного Причерноморья, и прежде всего Боспора, в античную эпоху. Книга эта являет собой лишь первую часть - обширное источниковедческое вступление - широко задуманного труда, вторая часть которого должна была содержать изложение самой уже истории Боспорского царства и сопредельного с ним мира скифских и сарматских племен. Поспешный отъезд Ростовцева за границу летом 1918 г. прервал работу над этим капитальным произведением. Первая часть позднее, в 1925 г., была опубликована главным образом стараниями С.А.Жебелева, от второй части в архиве Ростовцева в Петербурге остались разрозненные фрагменты - отдельные главы, публикация которых, как уже упоминалось, сравнительно недавно была осуществлена в "Вестнике древней истории" (1989-1990 гг.).

Из приведенного обзора научной деятельности М.И.Ростовцева явствует, какой крупной величиной был он в русском дореволюционном антиковедении. Значимость и авторитетность его позиции в ученом мире дополнительно подчеркивались и утверждались интенсивной критической и публицистической деятельностью. Он был непременным и подчас весьма суровым рецензентом всех сколько-нибудь заметных трудов русских и иностранных ученых по интересующим его проблемам эллинистическо-римской истории или античного Причерноморья (к указанным выше наиболее крупным рецензиям добавим в этой связи еще одну - на сочинение И.И.Толстого о религиозных древностях и, в частности, о культе Ахилла в Причерноморье).⁴⁶ Его публицистическая деятельность ярко иллюстрируется статьями исторического или историко-публицистического характера в популярных журналах "Русская мысль", "Мир Божий" и "Вестник Европы" (и здесь тоже к ранее названным таким его статьям добавим еще одну - "Мученики греческой [370] цивилизации в I и II вв. по Р.Х.",⁴⁷ где античный материал использовался для полемики с антисемитизмом).

Еще одним свидетельством научной энергии и авторитета Ростовцева может служить то, что в 1900-е гг. он неоднократно выступал инициатором и редактором переводов на русский язык крупнейших трудов западных антиковедов: "Очерка римской истории и источниковедения" Б.Низе (изд.3-е, СПб., 1910), "Истории античного коммунизма и социализма" Р.Пельмана (СПб., 1910), "Эллинистическо-римской культуры" Ф.Баумгартена, Ф.Поланда и Р.Вагнера (СПб., 1914). С другой стороны, показательна широкая публикация его собственных трудов за границей. Практически все его крупные работы по эллинистическо-римской тематике довольно скоро переиздавались за границей в переводе на немецкий язык (так именно было с обеими его диссертациями и с работой об эллинистическо-римском архитектурном пейзаже), а некоторые сочинения (как, например, серия энциклопедических статей по истории Рима, статьи об экономике греко-римского Египта и большой труд о колонате) сразу же составлялись им для публикации за границей и в русской версии их просто нет (о чем, конечно, приходится только пожалеть). Наконец, значение ученой деятельности Ростовцева подчеркивается его участием в международных конгрессах - І и ІІІ Археологическом (в Афинах и Риме, 1905 и 1912 гг.) и ІІІ и ІV Историческом (в Берлине и Лондоне, 1908 и 1913 гг.), где его доклады всегда возбуждали внимание и интерес. О признании его ученых заслуг Российской Академией наук мы уже упоминали.

Таким образом, не будет преувеличением сказать, что уже в дореволюционный период Ростовцев стал одним из самых выдающихся лидеров современной науки об античности. Но он был не только ученым - он был еще и учителем, и об этой стороне его деятельности также необходимо сказать несколько слов. Конечно, своеобразным наставником он выступал уже и в своих трудах, содержавших не только богатую историческую информацию, но и широкие новые идеи, оригинальную интерпретацию исторических явлений и процессов, а для внимательных читателей, для желающих учиться - также и массу ценнейших методических указаний. Но он был учителем науки и в самом прямом смысле, поскольку преподавал в Петербургском университете и на Высших женских курсах. При этом надо подчеркнуть, что он отнюдь не был преподавателем-[371]эмпириком, но обладал продуманной системой взглядов на задачи и методы классического образования. Что это были за взгляды, какой широтой и благородством они отличались, - об этом можно судить, в частности, по статье Ростовцева, посвященной памяти одного из его университетских учителей - филолога-классика П.В.Никитина.⁴⁸ С полным одобрением перелагает здесь Ростовцев текст официальной записки, составленной Никитиным в защиту классического образования в России (см. выше, в разделе, посвященном П.В.Никитину). С интересом и сочувствием выписывает он также и те девизные высказывания древних, на которые любил ссылаться его наставник (приводим их в современных переводах):

- "Свободнорожденному человеку ни одну науку не следует изучать рабски. Правда, если тело насильно заставляют преодолевать трудности, оно от этого не делается хуже, но насильственно внедренное в душу знание непрочно" (Платон, Государство, VІІ, 536 е, пер. А.Н.Егунова).

С полным одобрением перелагает Ростовцев и текст официальной записки, которую Никитин составил в связи с обсуждавшимся уже тогда вопросом о судьбе классического образования в России. И, как и его старший коллега, он прозревал огромную опасность для всего историко-филологического цикла наук, если бы оказались осуществлены предложения радикальных критиков "докучного классицизма" и, в качестве первого шага, было бы уничтожено преподавание древних языков в средней школе.⁴⁹

Но Ростовцев был не только теоретиком, но и великолепным практиком университетского преподавания. Он обладал редким сочетанием педагогических талантов, позволявших ему с одинаковым блеском читать лекции, вести семинарские занятия и руководить работою начинающих исследователей. В России у него было [372] немало учеников, старавшихся усвоить его методы, и среди них - известный специалист по римской истории профессор Мария Ефимовна Сергеенко (1891-1987 гг.). В ее неопубликованных воспоминаниях, копию с которых она в свое время любезно предоставила нам, содержится следующий исполненный любви и признательности отзыв о Ростовцеве, ученицей которого она была на Бестужевских курсах: "Михаил Иванович играл в жизни Курсов роль не меньшую, чем Гревс. С какой щемящей отрадой вызываю я в памяти его облик: невысокую коренастую фигуру с волосами бобриком и бритым квадратным лицом римлянина. Был он неумолимо строг, беспощадно требователен к нашей работе и трогательно заботлив о нас, наш грозный учитель и наш добрый старший брат... Он знал своих учениц, любил их и любил их учить. Занятия у него захватывали круто и властно. Время для нас, учениц его семинария, мерялось промежутками от четверга до четверга, т.е. от одного занятия до другого, и свободным был только четверговый вечер, остальные дни надо было "готовиться к Ростовцеву". Читался ли текст древнего автора, читались ли надписи - все нужно было комментировать, и обязанность эта распределялась между слушательницами. Комментарий был делом нелегким: перебирали груды материала, часто упускали нужное, терялись среди сшибки противоречивых утверждений. А надо было прийти к каким-то стойким заключениям и обосновать их. "Судагыня (Михаил Иванович слегка картавил), важно не то, что вам кажется, а то, что есть на самом деле; благоволите это доказать". Quod est demonstrandum - слова эти были постоянно на устах нашего учителя, и до сих пор они звучат для меня как колокол, зовущий на верную дорогу".

Выдающийся ученый и признанный мэтр, Ростовцев в силу своего активного темперамента не только не избегал, а, напротив, вращался в самой гуще внеуниверситетской общественной жизни. Стараниями его самого и его жены квартира их в Петербурге (на Большой Морской) стала одним из влиятельных литературных салонов, где обсуждались все художественные и научные новинки и где формировалось общественное мнение. На вечерах по вторникам у Ростовцевых можно было встретить выдающихся представителей русской культуры: поэтов И.А.Бунина и А.А.Блока, художника Л.С.Бакста, известных ученых - историка Н.И.Кареева и литературоведа Н.А.Котляревского и др.⁵⁰

[373] Приверженец либеральных взглядов западнического толка, Ростовцев, как уже упоминалось, рано примкнул к кадетской партии и близко сошелся с ее лидером П.Н.Милюковым. Переворот, осуществленный большевиками в октябре 1917 г., он решительно не принял, увидев в нем проявление темной силы - бунта низов, грозящего России полным уничтожением культуры. Всегда актуализировавший свои научные занятия, Ростовцев немедленно откликнулся на новую революцию в России очерком о Гражданских войнах в Риме (очерк этот под заглавием "Рождение Римской империи" печатался в "Вестнике Европы" за 1918 г., ( 1-4, а затем в том же году вышел и отдельным изданием). Здесь Ростовцев впервые и именно по отношению к Гражданским войнам ІІ-І вв. до н.э. развил идею о губительном выступлении армии, составленной из низов и возглавляемой честолюбивыми политиками, как главной причине разрушительной социальной революции - идею, которую он позднее перенес на трактовку смут в Римской империи в ІІІ в. н.э.

Позицию неприятия Октябрьской революции Ростовцев выражал и открыто, в различного рода публичных заявлениях. Последствия неминуемо должны были сказаться, и Ростовцев летом 1918 г. решился покинуть Россию. Его отъезд, оформленный как академическая командировка для научных занятий в библиотеках и музеях Западной Европы, фактически был бегством, поэтому он ничего практически не смог взять с собой - ни своих бумаг, ни книг. Бумаги - записные книжки, письма, рукописи лекций, научных и публицистических работ - оказались впоследствии распылены, но все же значительная их часть хранится и поныне в ЦГИА и в Архиве РАН. Что же касается книг Ростовцева, его личной библиотеки, то она впоследствии была передана Научной библиотеке Ленинградского университета, составив там отличный, хорошо подобранный фонд античных авторов и пособий по классической древности.⁵¹

Оказавшись за границей, Ростовцев через Швецию добрался до Англии, где он провел первые, самые трудные для него два года эмиграции. Какое-то время он пробыл в Оксфорде, но дружеских контактов с английскими коллегами не сложилось и должности в [374] Оксфордском университете он не получил (впрочем, не известно в точности, добивался ли он этого места). В эти годы он кое-что перепечатывал из своих прежних работ, перерабатывая их для английских или французских изданий, а также активно занимался политической публицистикой, публикуя язвительные статьи против большевиков и новой утвердившейся в России власти.

Жизнь Ростовцева за границей вошла в сравнительно нормальную колею только тогда, когда он получил приглашение в США, в Университет Мэдисона (штат Висконсин). Проработав там пять лет (1920-1925), он перешел в несравненно более престижный Йельский университет (в Нью-Хейвене, штат Коннектикут), где его по-настоящему оценили и где для него были созданы самые благоприятные условия. По предложению Ростовцева Йельский университет даже включился в начатые еще французами широкомасштабные раскопки древнего поселения на Евфрате Дура-Европос, развалины которого были обнаружены после Первой мировой аойны. Совместная американо-французская экспедиция провела здесь десять археологических сезонов (1928-1937 гг.), благодаря которым эллинистическая (а позднее парфянская, римская и снова иранская) крепость Дура-Европос стала "сирийскими Помпеями". Ростовцев руководил как самими археологическими работами, так и изданием девяти томов предварительных сообщений (окончательная публикация материалов была осуществлена лишь после Второй мировой войны).⁵²

В Йельском университете Ростовцев активно работал до 1939 г., когда, отойдя от преподавания, он перешел на положение заслуженного профессора. Он тяжко переживал начало Второй мировой войны, которая вновь пробудила в нем опасения за судьбу западной цивилизации, культуры и науки. По свидетельству одного из его учеников, тоже эмигрировавшего из России и прижившегося в Америке Э.Бикермана (его свидетельство известно нам в передаче С.Л.Утченко), мучила Ростовцева и сильная тоска по родине. В довершение ко вcему в последние годы жизни его постиг тяжелый недуг, лишивший возможности продолжать творческую работу. Он умер в Нью-Хейвене 20 октября 1952 г.

[375] В американский период научная деятельность М.И.Ростовцева пережила новый подъем. По меткому наблюдению А.Момильяно, то, что для другого человека в его возрасте (Ростовцеву было к моменту эмиграции 48 лет) обернулось бы совершенной трагедией, для Ростовцева, сумевшего пережить кризис, стало новым импульсом к творчеству.⁵³ В написанных и изданных за границей новых катитальных трудах по социально-экономической истории античного мира он на свой лад, со страстью и увлечением, свел счеты с действительностью. В "Социально-экономической истории Римской империи" (The Social and Economic History of the Roman Empire. Oxford, 1926) и "Социально-экономической истории эллинистического мира" (Social and Economic History of the Hellenistic World, Vol.I-III, Oxford, 1941) он не пожалел красок на описание античных городов, этих главных очагов цивилизации, и их деятельного населения, тех общественных слоев, которые он определял общим понятием "буржуазия". И каждый раз он пытался понять причины упадка и римской цивилизации, и - что случилось еще ранее - эллинистической.

В случае с Римской империей он видел причину исторической трагедии отчасти в косной политике Римского государства и вторжениях варваров, но еще более - и здесь его пером прямо водил его русский опыт - в роковом отрыве городской цивилизации и буржуазии от крестьянства, от всех вообще низов, которые, наполнив армию и увлекая за собой "солдатских" императоров, взяли в ІІІ в. губительный верх над городом. В случае с эллинизмом он главную причину упадка относил на счет государственной политики эллинистических царей, своими регламентациями сковавших предпринимательскую инициативу и деятельность средних городских классов, а кроме того, разумеется, и на счет римских завоевателей, своими разрушениями и вымогательствами довершивших общий кризис.

Заключая этот раздел, попытаемся сжато оценить тот вклад, который М.И.Ростовцев внес в современную науку об античности. Его деятельность как исследователя античного мира была исключительно разнообразной и плодотворной. Все же можно выделить те главные разделы древней истории, которые в особенности привлекали его внимание и где он сделал более всего. Это - социально-экономическая история Римской империи, эллинизм и [376] античное прошлое Причерноморья. В каждом из этих разделов он вскрыл своими исследованиями глубинные пласты социально-экономической жизни, знание которой признано теперь непременным условием адекватного постижения античности.

В истории Римской империи Ростовцев обнажил и исследовал важнейший нерв древней государственной жизни - финансовую, именно откупную систему, проследил истоки и показал существо важной социальной новации - колоната, наконец, изучил по существу и предложил общее истолкование - пусть спорное и тенденциозное - имперскому кризису ІІІ в. и последующему крушению античного мира. В истории эллинистического времени, куда его увело стремление познать истоки той универсальной системы, которая при римском господстве охватила весь античный мир, Ростовцев не только исследовал отдельные структурообразующие элементы, такие, в частности, как самоуправляющийся город, крупное поместье и царская власть, но и определил общие контуры и судьбы как социально-экономической системы, так и цивилизации эллинизма в целом. Наконец, в истории античного Причерноморья, области, особенно дорогой отечественному антиковедению, Ростовцев досконально разработал тему взаимоотношений античности с миром окружающих варваров, показал оригинальность вклада обоих контрагентов - греческих городов и скифо-сарматских племен и, таким образом, обосновал значение этнокультурного взаимодействия как решающего фактора исторического развития. Некоторые увлечения, проявленные Ростовцевым при оценке достижений причерноморских "иранцев" (т.е. скифов) в государственном строительстве и культуре, равно как и степени конструктивного взаимодействия их с греками, не могут поставить под сомнение его большие заслуги в разработке темы "античность и варвары".⁵⁴

Обладая концептуальным складом ума, непрерывно обогащая изучение античности все новыми и новыми идеями, Ростовцев всегда старался опереть их на должное документальное основание. При этом он резко расширил источниковую базу и открыл новые возможности интерпретации: свинцовых пломб и тессер - для реконструкции римской экономической жизни и быта, папирусов - [377] для изучения экономической системы эллинизма, памятников архитектуры и изобразительного искусства - для воссоздания живого облика античности как в классических, центральных ее регионах, так и на периферии, в Причерноморье и на Переднем Востоке. Но и в работе с традиционными видами письменных источников, с памятниками литературными и эпиграфическими, он показал себя несравненным мастером. Его источниковедческие штудии по античному Причерноморью, и среди них в особенности, конечно, "Скифия и Боспор", являют собой сокровищницу драгоценных мыслей, проливающих свет не только на значение тех или иных конкретных исторических данных, но и на более общие аспекты античной традиции (например, на роль Эфора в развитии идеализирующей варваров тенденции или на развитие в Причерноморье собственной, местной исторической традиции).

В лице Ростовцева в русской науке ярко выступил новый тип деятельного человека, столь характерный для России рубежа ХІХ-ХХ вв. Интеллектуально одаренный и энергичный, эрудированный и богатый идеями, разносторонний, но и предельно дисциплинированный в своих занятиях, Ростовцев воплощал в себе ту новую европейскую культуру творчества, которая проявилась и в таких его замечательных соотечественниках и современниках, как И.А.Бунин, С.В.Рахманинов, Ф.И.Шаляпин, а еще раньше - П.И.Чайковский. Его научное творчество оказалось исключительно результативным именно потому, что оно было в высшей степени органичным: оно питалось традициями мирового антиковедения, но в то же время получало импульсы и от отечественной действительности. В ряду проблем античной истории, которыми занимался Ростовцев, главнейшие безусловно те, что были навеяны русской современностью: города и средние городские классы ("буржуазия") как главные носители цивилизации; драматическая коллизия города и деревни, городских классов и крестьянства; соотношение индивидуального предпринимательства и регламентаций, исходивших от сильной государственной власти, чье существование необходимо для поддержания державного политического единства; наконец, взаимоотношения культур Востока и Запада и возможность их плодотворного взаимодействия и интеграции.⁵⁵

[378] До какой степени направление исследований Ростовцева оказалось созвучно общему движению научной мысли нашего столетия, с ее характерным вниманием к фундаментальным социально-экономическим и этнокультурным процессам - это видно из того, что творчество Ростовцева, будучи интегральной частью мирового (после эмиграции - западного) антиковедения, обнаруживает вместе с тем удивительную близость с последующей, утвердившейся на его родине марксистской историографией - близость и в выборе предметов исследования и даже в наборе понятий и терминов. Это замечено не только современными исследователями его творчества⁵⁶ - это ощущал и сам Ростовцев. Недаром в предисловии к "Социально-экономической истории эллинистического мира" он с таким упорством открещивается от всякого родства с марксизмом. Но сходство, очевидно, и объяснялось тем, что и Ростовцев, и позднейшая советская историография получали импульсы от сходных или даже одних и тех же сил - от новейшей социологической философии и современной российской действительности. При всем том решающим оказалось не сходство, а различие, именно принципиальное расхождение политических установок и обусловленная этим разность идейных трактовок исторических явлений и процессов.

Отсюда понятно и другое: как бы ни складывались обстоятельства позднее, не приходится отрицать большого воздействия трудов Ростовцева на последующее развитие русской (советской) науки об античности. В советское время имя Ростовцева или вовсе обходилось молчанием, или упоминалось в сугубо критическом контексте, но его не забывали, его работы читались, и идеи, брошенные им, давали всходы. Можно без труда назвать целый ряд крупных тем или направлений в советской историографии античности, которые так или иначе восходили к Ростовцеву: архитектурный облик и жизнь античного города; противостояние и взаимодействие полиса и территориальной державы, эллинистической монархии и Римского мирового государства; роль государства в экономической жизни эллинистического и римского общества; типология форм зависимости, в частности на примере колоната; проблема взаимоотношений античности с миром варварских племен, в первую очередь в Причерноморье; продиктованные определенным решением этой проблемы [379] представления о "двусторонности" греческой колонизации, о высоком уровне и оригинальном характере скифской государственности и культуры, об эллинизме на Боспоре, упреждающем эллинизм на Переднем Востоке; развитие универсальной и локальной античной историографии; формирование в русле историко-этнографической традиции нового жанра этнографической утопии (начиная с Геродота и Эфора) и т.д. и т.п.

Древнее изречение гласит: habent sua fata libelli - книги имеют свою судьбу. В данном случае приходит на память и его парафраза: habent sua fata scriptores - писатели имеют свою судьбу. Отрадно сознавать, что имя М.И.Ростовцева, трудами которого мы никогда не переставали пользоваться, теперь в полном объеме возвращено отечественной науке об античности.

Представители Петербургской школы И.М.Гревс и М.И.Ростовцев внесли решающий вклад в разработку социально-экономической истории античного мира, но они, разумеется, были не единственными, кто на рубеже ХIХ-ХХ вв. обратился к изучению этой стороны классической древности. Много сделал в этом плане представитель Московской школы, ставший профессором в Казани, Михаил Михайлович Хвостов (1872-1920 гг.).⁵⁷ Сын видного крымского юриста (отец его был товарищем прокурора Симферопольского окружного суда), Хвостов родился и вырос в Керчи. Здесь он заложил основы своего гуманитарного образования, обучаясь в местной классической гимназии. По завершении гимназического курса (он окончил его с золотой медалью в 1891 г.) Хвостов поступил на историко-филологический факультет Московского университета. Здесь он прошел хорошую историко-филологическую школу (1891-1895 гг.). Его наставниками были видные ученые: филолог-классик В.А.Шеффер, всеобщие историки В.И.Герье и П.Г.Виноградов, знатоки отечественной истории и культуры В.О.Ключевский и П.Н.Милюков.

[380] Особенно велико было воздействие Виноградова, специалиста, строго говоря, по истории западного средневековья, однако читавшего курсы и по другим разделам всеобщей истории и временами властно вторгавшегося и в собственно античную историю. От Виноградова Хвостов усвоил повышенный интерес и вкус к занятиям социально-экономическими вопросами. Отражением начавшегося углубления Хвостова в социально-экономическую историю древнего мира стало его выпускное сочинение "Внутренний кризис в Спартанском государстве и реформа III в. до н.э.", удостоенное высокой оценки.⁵⁸

По завершении университетского курса Хвостов, по представлению П.Г.Виноградова, был оставлен при университете для подготовки к профессорскому званию. В 1900 г., по сдаче магистерских экзаменов, он был допущен к чтению лекций в качестве приват-доцента в Московском университете, но уже в том же году принял исходившее от того же Виноградова и казанского профессора Ф.Г.Мищенко предложение перейти в Казанский университет. Мотивы этого перехода не слишком ясны; не исключено, что молодой ученый искал более широких возможностей для своей ученой деятельности, и если таковы были его расчеты, то они вполне оправдались. В казанский период (1901-1918 гг.) Хвостов вырос в крупного специалиста - преподавателя и исследователя античной истории. Он начал как приват-доцент, по защите магистерской диссертации в 1907 г. был назначен экстраординарным, а в 1914 г. - ординарным профессором Казанского университета. Параллельно с университетом он вел занятия на учрежденных в Казани в 1906 г. Высших женских курсах, причем здесь в течение первых двух лет существования этого института исполнял достаточно ответственные и обременительные обязанности помощника директора. Он был активным членом, а с марта 1914 г. и председателем существовавшего при Казанском университете Общества археологии, истории и этнографии.

Авторитетное положение и высокое уважение, которые Хвостов скоро снискал в Казани, были естественною причиною того, что ему неоднократно поручали представлять свой университет на различных ответственных научных и педагогических конференциях. Так, в 1908 г. он был делегирован для участия в Международном историческом конгрессе в Берлине, а в 1913 г. - для участия в совещании [381] в Петербурге, созванном для подготовки очередного Исторического конгресса, который должен был состояться в столице России в 1918 г. Наконец, в 1918 г. он был избран делегатом для участия в созванном в Самаре по инициативе Учредительного собрания Совещании по организации народного образования. Отъезд Хвостова осенью 1918 г. для участия в очередном заседании в Самаре имел, однако, трагические последствия: в условиях Гражданской войны он оказался отрезан от Казани и, в конце концов, должен был искать пристанища в Томске. В октябре 1918 г. он был официально прикомандирован к Томскому университету, в декабре 1919 г. был избран здесь профессором по кафедре всеобщей истории, но уже в феврале следующего года неожиданно, в расцвете творческих сил, скончался, став жертвою сыпного тифа.

Ученая деятельность Хвостова была сравнительно недолгой, но он многое успел сделать. Главной областью его научных занятий была социально-экономическая история античного мира. Начинал он с изучения экономического развития ведущих полисов Эллады - Спарты и Афин. Первой были посвящены его выпускное сочинение в Московском университете, а затем статья, которой он дебютировал в Ученых записках Казанского университета.⁵⁹ В этих работах он прослеживал перерождение спартиатского землевладения в V-IV вв., в особенности после принятия закона Эпитадея, практически санкционировавшего мобилизацию земельной собственности в Спарте. При этом он доказывал, что новая спартанская олигархия была столь же землевладельческой, сколь и денежной, что, в стремлении своем к новейшему комфорту и роскоши, она ориентировалась на торгово-промышленные занятия, так сказать, втягивалась в них отчасти через посредство разных агентов - периэков или чужеземцев, отчасти непосредственно, становясь владельцами ремесленных мастерских и обращаясь к торговле.

Древнейшей социально-экономической истории Афин касались две другие статьи Хвостова.⁶⁰ Первая трактовала о последствиях реформы Солона для афинской землевладельческой знати, которая в результате прямых материальных потерь (из-за отмены Солоном [382] долговых обязательств), а еще более вследствие открывшейся скупки земли богатыми горожанами утратила прежнее свое господствующее положение. Во второй статье исследовались социальные основы явившегося вскоре после реформ Солона тиранического режима Писистратидов. По мнению автора, древняя тирания в Афинах опиралась на разнородные силы, среди которых, помимо увлеченного демагогией демоса, были и группы эвпатридов, - как пострадавшая от преобразований Солона прослойка эвпатридов-землевладельцев, так и новая торгово-денежная знать, "капиталисты". Первые надеялись обрести в тирании заслон против сельского демоса, вторым импонировала державная политика тиранов на море. Однако, когда обнаружилось, что тираны не собираются делиться своею властью с "капиталистами", последние выступили против тирании.

Совершенно очевидно, что взгляды Хвостова об экономической жизни классической Греции были пропитаны модернизаторскими представлениями в духе Эд. Мейера. Это подтверждается и теоретическими его изысканиями и, в частности, разбором знаменитой полемики между Эд. Мейером и К.Бюхером, где он, при некоторых (впрочем, довольно существенных) оговорках, в принципе принимает сторону Мейера.⁶¹ Отсюда - то особенное внимание к роли товарно-денежных отношений и та готовность свести последствия экономического развития в древности к росту капитала и формированию класса капиталистов, которые ясно выступают и в упомянутых этюдах Хвостова о социально-экономическом развитии Спарты и Афин, и в его главных, фундаментальных трудах, посвященных экономической истории эллинистическо-римского Египта.

Обращение Хвостова к экономической истории эллинизма, притом именно Египта, было стимулировано прежде всего открытием и введением в оборот огромного числа папирусов, среди которых большую долю составляли документы хозяйственного назначения. Хвостов рано оценил значение этого драгоценного материала и в казанский период своей ученой деятельности 11 раз выезжал в заграничные командировки с целью изучения западноевропейских коллекций папирусов, в частности, в Вене, Оксфорде, Лондоне и Берлине.⁶² Результаты первоначальной ознакомительной работы Хвостов [383] обнародовал в содержательных журнальных статьях,⁶³ а изученный материал был затем положен в основу двух основательных монографий, ставших его диссертациями - магистерской и докторской.

Обе работы были посвящены важным проблемам торговли и промышленности греко-римского Египта, но обе мыслились как первые пробные шурфы в глубоком и всестороннем изучении экономики эллинизма (чем и объяснялись их сложные названия). При этом обе были защищены на историко-филологическом факультете Петербургского университета (соответственно в 1907 и 1914 гг.), в чем надо видеть признание ведущего значения Петербургской антиковедной школы. Официальными оппонентами оба раза выступали крупные специалисты и знатоки предмета М.И.Ростовцев и Б.А.Тураев, согласно оценившие исследования, выполненные молодым казанским ученым, как крупное достижение отечественной науки.⁶⁴

Первая из этих работ была опубликована под названием: "Исследования по истории обмена в эпоху эллинистических монархий и Римской империи. I. История восточной торговли греко-римского Египта" (Казань, 1907). Здесь скрупулезно была воссоздана картина торговых связей Птолемеевского Египта с юго-восточными странами - Эфиопией, Аравией, Индией. При этом досконально были изучены виды товаров, ввозимых и вывозимых Египтом, и сделаны важные выводы о далеко зашедшем к тому времени в древнем мире разделении труда, обусловившем значительный рост торговых связей. Последнее же, по мнению автора, является важнейшим показателем экономического прогресса, так что и в данном случае, наблюдая расширение и усложнение торговых операций в эллинистическо-римское время, мы можем говорить о его прогрессивном отличии от предшествующих эпох.

Вообще, настаивал Хвостов, "как в области духовной культуры мы можем проследить развитие от очень низкого уровня до весьма [384] сложной культуры эллинизма и Римской империи, так и в чисто экономическом развитии можно отметить постепенный переход от низших хозяйственных форм до довольно высоких".⁶⁵ То, что такой высокой формой, отличающей экономику эллинистическо-римского мира, оказывалась именно широко развитая международная торговля, имело большое значение для выработки более правильного, сбалансированного представления об экономике античного мира вообще. Во всяком случае, как верно подчеркивал один из современных рецензентов монографии Хвостова о торговле греко-римского Египта И.Н.Бороздин, эта работа "лишний раз наносит удар представлению о "замкнутости" античного хлзяйства и конкретно указывает на развитие обмена и широкий размах торговли в древнем мире".⁶⁶

Отмечая общее для эллинизма поступательное экономическое развитие, Хвостов вместе с тем не упускал из виду отличительную особенность экономической жизни в крупных эллинистических монархиях, в особенности, конечно, в Египте, где и внешняя и внутренняя торговля находилась под контролем центральной власти. При этом в Египте можно обнаружить наличие настоящей государственной монополии в торговле целым рядом ценных продуктов, таких, как благовония, растительное масло, сукно и др. Корни этого явления надо искать во взаимодействии традиционных для Востока форм организации экономической жизни и выработанных греками к исходу IV в. до н.э. представлений о возможном ведении товарно-денежного хозяйства при участии государства (ср. идеи, развитые Ксенофонтом в трактате "О доходах").

Та же черта в экономической жизни Птолемеевского Египта выявляется Хвостовым и во второй его диссертации: "Очерки организации промышленности и торговли в греко-римском Египте. I. Текстильная промышленность в греко-римском Египте" (Казань, 1914). Предметом исследования избрана здесь текстильная промышленность ввиду ее, так сказать, органического характера, поскольку она естественно выросла на почве сельского хозяйства. И здесь тоже скрупулезно исследуются виды текстильного ремесла: производство льняных тканей, выработка шерстяных тканей, изготовление дорогого тонкого материала - виссона. Затем выявляются различные категории ткацких мастерских - частных, но работавших под [385] контролем государства, и собственно государственных, или царских; кроме того, особую категорию составляли мастерские при храмах. Внимательно рассмотрены также состав самих ремесленников и их взаимоотношения с государственной властью, поскольку их деятельность была поставлена под контроль царской администрации.

Так как ведущим типом производства были небольшие мастерские, рассеянные по селениям, то большую часть ткачей естественно сотавляли те же крестьяне, традиционно сочетавшие земледельческие занятия с ремесленными. Это были люди формально свободные, но фактически закрепощенные государством, поскольку вся их производственная деятельность проходила под контролем чиновников. В более крупных царских и храмовых мастерских скорее всего работали наемные рабочие, хотя не исключена была возможность использования и рабского труда. Особую весьма распространенную категорию наемных работников составляли ученики, отдаваемые родителями в учение к мастерам - владельцам мастерских. Среди найденных в Оксиринхе папирусов некоторые содержат договора, заключавшиеся между родителями и мастерами относительно условий использования учеников на работах и платы, которую за это должны были уплачивать мастера родителям.

Особое внимание исследователя привлекает роль центральной государственной власти в организации текстильной промышленности в Египте. Поскольку крестьяне-ткачи сидели на царской земле, сплошь и рядом работали на сырье, предоставляемом государством, находились под неусыпным мелочным контролем царской администрации и изготовленные ткани сдавали правительственным сборщикам налогов или откупщикам, - эта роль поистине была определяющей. Можно сказать и так: поскольку государственная власть в Птолемеевском Египте организовывала и финансировала рассеянное по селениям мануфактурное производство текстиля, она выступала в функции своеобразного капиталистического центра и играла важную позитивную роль. Однако проводимая этой же властью мелочная регламентация всей производственной жизни ради извлечения в пользу казны максимально возможного дохода парализовывала промышленную деятельность и грозила привести страну к экономическому застою и оскудению.

Впрочем, важным коррективом к этой картине было отмечаемое Хвостовым в жизни Птолемеевского Египта постепенное нарастание [385] проникающей из Греции частной предпринимательской инициативы и вытеснение ею традиционного для этой страны принципа государственной монополии. Важность этого наблюдения Хвостова подчеркнул и высоко оценил в своей рецензии М.И.Ростовцев, но он же поставил автору в упрек, что тот не проследил подмеченное движение до конца, поскольку оно носило временный, преходящий характер. "С III в. н.э., - писал рецензент, - начинается новое движение, приводящее промышленность вновь в зависимые отношения от государства. К сожалению, - продолжал он, - автор этой фазы эволюции не проследил и даже не указал на симптомы, подготовлявшие эту новую стадию".⁶⁷ Эти недосказанные Хвостовым выводы будут позднее сделаны самим Ростовцевым в его книгах по социально-экономической истории эллинистического мира и Римской империи.

Небольшим, но интересным дополнением к этим обширным диссертационным работам Хвостова служит статья, специально посвященная им такой традиционно важной теме в жизни Птолемеевского Египта, какой была организация ирригационных работ.⁶⁸ На примере Файюма, откуда дошли соответствующие папирусные документы (от III в. до н.э.), автор показывает, как для проведения необходимых работ использовались и натуральные повинности населения, и - в гораздо большей степени - наемный труд; как в последнем случае работы велись и "хозяйственным способом", т.е. непосредственно самим государством, и через подрядчиков (именно при возведении всех сколько-нибудь сложных сооружений). При этом в Птолемеевское время использовались и частные средства, но главным образом - государственные, между тем как в римское время доля частных капиталов резко возрастает в сравнении с общественными (городскими) и достигает отношения 2:1.

Главной научной заслугой Хвостова была разработка проблем экономической истории эллинизма на примере Египта. При этом известная модернизация античной истории в духе Эд. Мейера и М.И.Ростовцева, в частности завышенная оценка уровня развития товарно-денежных отношений ("капитализма") в древности, не помешала ему вскрыть весьма существенные черты экономической [387] жизни античного Египта. Наиболее важным было выявление, с одной стороны, мощной государственной монополии в наиболе значимых отраслях промышленности и торговли, а с другой - противоборства частной инициативы с этим традиционным для Египта господством государственного начала. Эти наблюдения близко сходились с теми выводами, к которым склонялся и Ростовцев. Более того, можно думать, что исследования Хвостова в какой-то степени предопределили окончательные суждения Ростовцева о государственном капитализме в век эллинизма в том виде, как они будут им сформулированы в его трудах эмигрантской поры.

Так или иначе, очевидно большое значение трудов Хвостова по социально-экономической истории древнего мира. Внимание к проблемам этой истории нашло отражение также и в общих лекционных курсах Хвостова по истории древнего Востока, Греции и Рима, читанных им в Казанском университете и на Казанских Высших женских курсах.⁶⁹ Помимо этого, лекционные курсы Хвостова свидетельствуют о большом его интересе к общим вопросам исторической науки, к ее истории и методологии.

Об особом внимании Хвостова в его университетских курсах к историографии, равно как и об общей его манере препарировать предмет своих чтений, выразительно свидетельствует один из его учеников Н.П.Грацианский: "Лекции Михаила Михайловича именно толкали слушателей к приобретению и расширению знания, а не давали этого знания в окончательном виде. Здесь не было и не могло быть места ученому догматизму. Какой отдел всеобщей истории Михаил Михайлович ни излагал в аудитории, он непременно начинал с того, что мы привыкли называть историографией вопроса. Как и кем разрабатывался круг данных вопросов раньше, как разрабатывается он теперь, что в настоящее время выдвинуто наукой в первую очередь, как должно пойти строго научное исследование в дальнейшем - вот таково было преимущественное содержание лекций Михаила Михайловича. Как мы видим, эти лекции [388] лишь вводили слушателей в круг определенных знаний, ставили их во всеоружии новейших научных данных на широкую дорогу самостоятельного познания".⁷⁰

Подтверждением живого интереса Хвостова к истории исторической науки, к ее прошлому и современным научным течениям могут служить опубликованные им многочисленные рецензии на новые труды по всеобщей истории (Э.Лависса и А.Рамбо, Эд. Мейера, П.Гиро и др.), а также заметки об отдельных ученых, среди которых особо отметим содержательную статью о Т.Моммзене.⁷¹

Хвостов не только со вниманием следил за состоянием исторической науки; он испытывал глубокий специальный интерес к ее святая святых - к теории и философии исторического познания. Впрочем, для ученого, который в истории всем другим направлениям предпочитал социологическое, такое пристрастие к теории было только естественно. Еще в московские годы он откликнулся специальной заметкой на новую книгу С.С.Арнольди "Задачи понимания истории",⁷² а в Казани в 1905 г. приступил к разработке специального курса по методологии и философии истории. "В этом году, - свидетельствует А.С.Шофман, - им была представлена по этому курсу программа трех публичных лекций. В первой из них рассматривались вопросы о предмете истории как науки, об истории как конкретной науке об обществе, об отношении истории к другим общественным наукам, о художественном и моральном элементах в истории. Вторая лекция касалась методов истории: описательного, прагматического и социологического; здесь же анализировались виды исторических источников, приемы их внешней и внутренней критики, методы реконструкции исторического прошлого. В третьей лекции изучаются вопросы о применимости естественно-исторического метода в изучении исторических явлений; дедукция и индукция в анализе исторических явлений; (говорится) о факторах исторического развития".⁷³ Читавшийся Хвостовым как в университете, так и на Высших женских курсах этот цикл лекций по теории исторической науки был позднее издан по записям его слушателей.⁷⁴ Литографированному изданию этих лекций [389] предшествовала публикация небольшой заметки о задачах исторической науки.⁷⁵

Наряду с собственно научными проблемами, которыми он занимался и как практический исследователь, непосредственно изучавший явления древней истории, и как теоретик, Хвостов постоянно держал в поле своего зрения также и вопросы педагогики. Он был настоящим университетским профессором, для которого было очевидно значение как собственно научной, так и преподавательской деятельности. Он живо отликался на современные дискуссии по поводу постановки историко-филологического образования и необходимых здесь реформ⁷⁶ и никогда не уклонялся от участия в работе соответствующих совещаний, если его туда делегировали (даже, как мы видели, в условиях начавшейся Гражданской войны). Интерес его к живому делу преподавания был столь велик, что даже во время заграничных командировок, всецело, казалось бы, поглощенный изучением папирусных коллекций, он находил время, чтобы посетить занятия, к примеру, в Венском или Оксфордском университете, вникнуть в систему их проведения и извлечь для себя надлежащие уроки.⁷⁷

Понятно, что при таком отношении к делу он не мог не стать центром притяжения для своих казанских слушателей. Он был выдающимся учителем науки, и под его руководством в Казани сформировалась целая группа молодых специалистов по всеобщей истории, успевших заявить себя еще в дореволюционные годы. Из этих учеников Хвостова должны быть упомянуты Н.П.Грацианский, специализировавшийся, впрочем, по истории западноевропейского средневековья, И.В.Миротворцев и С.П.Сингалевич, непоредственно продолжавшие дело своего учителя - изучение греко-римского Египта, а также В.Ф.Смолин, обратившийся к истории Античного Причерноморья, к темам скифов и Боспора.⁷⁸

[390] В заключение обзора новых направлений, развивавшихся в русском антиковедении на рубеже ХIХ-ХХ вв., упомянем о еще одном характерном явлении - об общих трудах историко-социологического характера, принадлежавших перу не антиковедов, а всеобщих историков широкого профиля Николая Ивановича Кареева (1850-1931 гг.) и Роберта Юрьевича Виппера (1859-1954 гг.).⁷⁹ Так же как и М.М.Хвостов, оба были воспитанниками Московской исторической школы: Кареев окончил Московский университет в 1873, Виппер - в 1880 г. Оба были учениками выдающегося специалиста по новой истории В.И.Герье и основные свои труды создавали в том же направлении: Кареев прославился работами по истории французского крестьянства и великой революции конца ХVIII в., Виппер внес существенный вклад в изучение духовной жизни, общественно-политических идей и исторических учений Европы нового времени (с ХVI по ХIХ в.). Кареев позднее преподавал в Петербургском университете, между тем как Виппер вернулся в свою Alma mater и долгие годы был там профессором. Но, при видимом различии жизненных путей, обоим было присуще характерное для Московской школы влечение к общим социологическим вопросам, побуждавшее их, с одной стороны, к специальному занятию теорией исторического познания, а с другой - к широким сравнительно-историческим штудиям, к созданию общих исторических обзоров, включавших все разделы всеобщей истории - и новое время, и средние века, и классическую древность.

Перу Кареева принадлежит несколько серий учебных и научно-популярных книг, начинавших каждый раз с древности. Это, во-первых, серия "Введений" к университетским курсам по всеобщей истории. Первый из пяти томиков - "Ведение в курс истории древнего мира (Греция и Рим)" (Варшавские университетские известия, 1882, ( 1-12; изд.3-е, СПб., 1895). Затем, серия учебников для средней школы, первый из которых - "Учебная книга древней истории" (СПб., 1900; изд.9-е, 1914). Наконец, и самое интересное, - серия типологических очерков по социально-политической истории, возникших из курсов, читанных Кареевым на экономическом отделении [391] Петербургского политехнического института. Два первых таких очерка относятся к древности: "Государство-город античного мира" (СПб., 1903; изд.3-е, 1910) и "Монархии древнего Востока и греко-римского мира" (СПб., 1904; изд.3-е, 1912).

Первая из этих книг посвящена истории античной гражданской городской общины (греческого полиса и римской цивитас) от ее первоначального независимого существования до превращения в элемент территориального монархического государства (римский муниципий). При этом подробно рассматриваются все главные стороны этого исторического явления: понятие государства-города, его возникновение (включая тему синойкизма) и первоначальная структура, его дальнейшее становление в связи с экономическим прогрессом и сословной борьбой; развитие и разные формы народовластия в Греции (Афинах) и Риме, положение личности в античном государстве, социальный вопрос и общественно-политическая мысль; наконец, различные формы объединения государств-городов, гегемонистские союзы - спартанский, афинский и римский, и заключительное превращение Рима в универсальную, т.е. мировую, монархию. Во второй книге специально рассматривается иной тип государственного единства - универсальная монархия. При этом специально отмечается, какое наследие восточная монархия оставила эллинистическим царствам, а эти последние, в свою очередь, - Римской империи.

Обе названные книжки носят научно-популярный характер. Автор - не антиковед, ему знакомы главные источники (так, в первой работе он широко пользуется Аристотелем и Полибием),⁸⁰ но его главными опорами яляются новейшие пособия, в особенности основополагающие труды Фюстель де Куланжа и Эд. Фримена, К.Ю.Белоха и Эд. Мейера. При всем том он отлично разбирается в сути затрагиваемых проблем; более того, общая историческая культура и приверженность к сравнительно-историческому методу позволяют ему избежать тех крайностей, в которые нередко впадали его именитые предшественники. Так, он справедливо отклоняет, как одностороннюю, попытку Фюстель де Куланжа вывести весь строй древней гражданской общины из религиозного начала, из культа предков и домашнего очага. Он понимает искусственную [392] схематичность взглядов К.Бюхера на стадии экономического развития, согласно которым вся классическая древность оказывается втиснутой в узкие рамки домашнего, замкнутого на себя хозяйства. Наконец, он в принципе не приемлет тезис некоторых современных мыслителей и ученых, в первую очередь, Бенжамена Констана и того же Фюстель де Куланжа, о коренном различии мира античного и новейшего, в частности, в том, что касается положения личности. Мнение названных авторитетов о том, что в античном мире первенствующее значение имело государственное начало перед личным, тогда как в новейшем европейском мире, наоборот, над всем превалируют интересы личности, расценивается как антиисторическое: подавление личности сначала родом, а затем государством не было в классической древности явлением перманентным, развитие совершалось, как и в новое время, в сторону все больших свобод для индивидуума, только это развитие не было столь полным и результативным, как в Новой Европе.

Вообще, как правильно подметил В.П.Бузескул, то обстоятельство, что Кареев не был сугубым специалистом-антиковедом, имело и свою хорошую сторону: "он мог взглянуть на историю древности с свежей, иной и более широкой точки зрения; он мог пользоваться сравнительным методом, приводить много аналогий и делать сравнения... Словом, - заключал Бузескул, - обе его книжки, вовсе не претендующие на самостоятельность научных исследований, являются полезными популярными пособиями и достигают той цели, о которой заявляет сам автор, - "возбудить в читателе интерес к античности, к которой, к сожалению, всем хорошо известные обстоятельства внушают большею частью только чувства, противоположные всякому желанию подойти к предмету поближе".⁸¹

Свою лепту в это полезное дело внесли и книги Р.Ю.Виппера. Он тоже был автором популярных учебных пособий по всеобщей истории, в том числе и "Учебника древней истории" (М., 1900; изд.10-е, переработанное, 1918). Но он более имел касательства к античности, поскольку в Московском университете ему приходилось читать, помимо прочего, и курсы древней истории. Из этих лекционных курсов родились опубликованные им большие университетские пособия: "Лекции по истории Греции" (М., 1905; изд.3-е, [393] 1909), где изложение, с особым упором на внутреннюю социальную историю, доводилось до кризиса афинской демократии в конце V в.; их переработка - "История Греции в классическую эпоху (IХ-IV вв. до Р.Х.)" (М., 1916), где изложение, сильно расширенное за счет внешних событий, оканчивалось на падении независимого Афинского государства в 322 г. до н.э.; наконец, другая часть курса античной истории - "Очерки истории Римской империи" (М., 1908; изд.2-е, Берлин, 1923). Название последнего пособия не должно сбивать с толку: по обычным временным критериям это - история Римской республики, поскольку повествование завершается временем Августа. Однако, ввиду того что намерением автора было показать превращение Римского государства, в ходе непрерывных завоевательных войн, в своеобразную "колониальную державу", выражение "история Римской империи", пожалуй, уместно: оно указывает на главный результат прослеживаемого в книге исторического процесса.

Названные пособия не отличались надлежащей полнотой: поздние эпохи - эллинизм и Римская империя (в обычном понимании) - были вовсе оставлены, да и в ранних разделах полнота изложения оставляла желать лучшего. Особенно ущербной в этом плане была первая публикация курса греческой истории - "Лекции по истории Греции", где оставлены были практически без внимания и крито-микенская цивилизация, и мир западных эллинов. Впрочем, что касается пробела с крито-микенской культурой, то здесь некоторым восполнением могла служить короткая главка в другом, опубликованном чуть позже пособии Виппера "Древний Восток и эгейская культура" (М., 1913; изд.2-е, доп., 1916).⁸²

Однако в сравнении с этой содержательной стороной гораздо более важной оказывается сторона идейная. В своих курсах Виппер, как и Кареев, являет себя приверженцем новейшего историко-социологического направления, с его преимущественным вниманием к социально-политическим и экономическим отношениям и формам. Однако, в отличие от Кареева, он дает себя увлечь опасным крайностям модного гиперкритицизма и модернизаторства. Так, в "Лекциях по истории Греции" он ставит под сомнение свидетельства Аристотеля и Плутарха о бедственном положении аттического крестьянства перед реформами Солона, видя в них отражение популярных [394] в позднейшее время идей и лозунгов передела земли и сложения долгов. Между тем, как верно замечает В.П.Бузескул, "Аристотель и Плутарх в своем свидетельсьве цитируют отрывки самого Солона, говорят его словами, и картина, изображаемая ими, в общем, если исключить некоторые, не совсем верные подробности, соответствует тому, что говорит и Солон, современник и участник-очевидец".⁸³

В "Очерках истории римской империи" на счет пренебрежения к античному преданию, но также и склонности к модернизации, надо отнести характеристику древних патрициев как "коммерческих предпринимателей". Выделяя в римской истории, по примеру Г.Ферреро, в качестве заглавной тему империализма, Виппер насыщает характеристику и самой империалистической политики римлян и ее конечного результата - возникновения империи - модернизаторскими понятиями. Процесс завоеваний рисуется как "движение римского капитала и римского оружия", а его итог - установление империи - объявляется "естественным концом быстрых военных успехов общества, слабо развившего производительную энергию и превращенного, благодаря новым, хищнически нажитым богатствам, в большую сеньориально-крепостную громаду".

При всей склонности Виппера к парадоксальной, нарочито модернизированной манере выражения ему нельзя отказать в остроумии и глубине делаемых время от времени наблюдений. Вообще его курсы не поддаются однозначной оценке. Сличая "Очерки истории Римской империи" с "Историей Греции" В.П.Бузескул находит "те же достоинства и те же недостатки: увлекательное, талантливое изложение, преобладание социально-экономической стороны, чрезмерная модернизация, скептическое отношение к традиции, оригинальность построения и домыслы, лишенные подчас всякого основания".⁸⁴ Все же применительно к "Истории Греции", которую он изучал особенно пристально, Бузескул считает возможным признать: "Курс Р.Ю.Виппера написан ярко, талантливо, языком образным и выразительным. Мало сказать, что он интересен - он увлекателен. Положение и отношения классов населения, общественная [395] организация, настроение общества и партий изображены мастерски. Удачно выбранными цитатами и отрывками из литературных произведений греков автор метко характеризует то или другое явление, настроение... В изложении греческой истории Р.Ю.Виппер внес свежесть и широту взгляда, чуждого рутины".⁸⁵

Вот на этой ноте, по-видимому, и надо остановиться. Работы Кареева, Виппера и некоторых других всеобщих историков, которые, не будучи собственно специалистами в древней истории, порой углублялись в нее в поисках аналогий, ради более адекватного постижения исторического процесса (можно вспомнить в этой связи и других москвичей - того же В.И.Герье и П.Г.Виноградова), несомненно имели большое значение. Неординарными сопоставлениями и неожиданными суждениями они пробуждали мысль и широкой читающей публики и самих специалистов-антиковедов, разрывая привычный для них, становившийся рутинным, круг мыслей и понятий. Вместе с тем эти работы, в силу своего научно-популярного характера легко переводившие историческое изложение в плоскость социологического рассуждения, содействовали необходимому обобщению и как бы подводили итог уже свершенному аналитическому исследованию.

Сделанное замечание подводит и нас также к общему заключению по тому материалу, который был представлен в этой части нашего труда. Заключение это может быть предельно кратким, поскольку общий итог ясен: на рубеже ХIХ-ХХ вв. русская наука об античности находилась в цветущем состоянии. Мы могли убедиться в разнообразии научных направлений, в значимости многих фигур, представлявших каждое из них, в весомости отдельных научных свершений. Наука о классической древности не только в силу заинтересованной правительственной поддержки, но и по существу, ввиду собственного обретенного к этому времени потенциала, являлась основою всего гуманитарного знания и образования в России, а вместе с тем и столь важной для европеизации страны классицистической культурной традиции. Однако, как оказалось, это был всего лишь временный восхитительный взлет перед катастрофическим падением. Как это ни прискорбно, но необходимо признать, что для народа этой страны, если под народом разуметь не тонкую пленку европеизированной интеллигенции, а многомиллионную массу, и самый классицизм и питавшее его классическое [396] образование были аксессуарами достаточно чуждыми. Отринув в результате Октябрьской революции эти недостаточно органические элементы западной, по природе своей, культуры, новая советская власть одновременно обрекла на захирение и существенный элемент этой культуры - науку о классической древности.

1 О Гревсе, помимо краткого,но содержательного пассажа в книге В.П.Бузескула(Всеобщая история..., ч.ІІ, с.210-212), есть специальныестатьи его учениц О.А.Добиаш-Рождественской (в"Новом энциклопедическом словаре", т.ХIV, 1913,стлб.) и Е.Ч.Скржинской. Последняя, опираясь нетолько на свои личные впечатления, но и насобственноручные записи ученого - фрагменты еговоспоминаний и обстоятельное введение,составленное им в конце жизни для нового изданияего большого диссертационного труда, - написалавеликолепную, обстоятельную биографию своегоучителя. См.: Скржинская Е.Ч. Иван МихайловичГревс (биографический очерк) // Гревс И.М. Тацит.М.-Л., 1946, с.223-248 (цитируемые здесь рукописныематериалы Гревса обозначаются соответственнокак "Записи" и "Введение"). В последниегоды изучением жизни и деятельности Гревса многозанимался Б.С.Каганович, из работ которого длянас особенно важна следующая: Вокруг "Очерковиз истории римского землевладения" И.М.Гревса// Политические структуры эпохи феодализма вЗападной Европе (VI-ХVII вв.) / Под ред. В.И.Рутенбургаи И.П.Медведева. Л., 1990, с.198-216. В этой статьецентральной действительно являетсяхарактеристика труда Гревса о римскомземлевладении, но вместе с тем дается общий очеркего ученой деятельности, причем широкоиспользуются архивные материалы. (назад)

2 Свидетельством раннегоувлечения Гревса творчеством знаменитогофранцузского историка стал егоисториографический этюд "Новое исследование околонате", посвященный исследованию Фюстельде Куланжа (ЖМНП, 1886, ноябрь, с.118-165, и декабрь,с.307-354). Позднее он был инициатором перевода ииздания в России трудов Фюстель де Куланжа:капитальной 6-томной "Истории общественногостроя древней Франции" (СПб., 1901-1916), где, кстати,первые два тома посвящены римской Галлии, и ужеупомянутой монографии "Римский колонат"(СПб., 1908). Первое издание открывается большой,проникновенно написанной статьей Гревса офранцузском ученом (т.І, с.VІІ-ХХVІІ), и еще однустатью о Фюстель де Куланже он опубликовал вЭнциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона(полутом 72, 1902, с.936-944). (назад)

3 Гревс И.М. Введение //Скржинская Е.М. Указ. соч., с,235). (назад)

4 Гревс И.М. Записи //Скржинская Е.Ч. Указ. соч., с.233. (назад)

5 Гревс И.М. 1) Римскоеземлевладение в момент утверждения Империи посочинениям Горация // ЖМНП, 1895, январь, отд.ІІ,с.89-187; 2) Т.Помпоний Аттик (друг Цицерона) какпредставитель особого типа земельных магнатов впереходную эпоху от Республики к Империи // ЖМНП,1896, февраль, отд.ІІ, с.297-340; июль, с.1-66; сентябрь,с.76-140; 3) Большое сельское поместье в древнейИталии и крупное землевладение в римском мире кконцу І века Империи ЖМНП, 1897, сентябрь, отд.ІІ,с.1-55; октябрь, с.277-324. (назад)

6 Бузескул В.П. Всеобщаяистория... ч.II, с.211. (назад)

7 Подробнее по этому поводусм.: Фролов Э.Д. Прибыль и предприниматели вАнтичной Греции // Торговля и торговец в античноммире. Доклады Круглого стола РоссийскойАссоциации антиковедов. М., 1997, с.3-28. (назад)

8 На книгу Гревса былиопубликованы рецензии Ф.Ф.Зелинского (ЖМНП, 1900,июль, отд.ІІ, с.156-173), Н.И.Кареева (Русскоебогатство, 1900, № 11, с.1-27; № 12, с.1-20) и М.И.Ростовцева(Мир божий, 1900, № 4, с.95-99). См. также: Зелинский Ф.Ф.Из экономической истории древнего Рима // ВестникЕвропы, 1900, август, с.586-624 (по поводу только чтоизданных книг И.М.Гревса и М.И.Ростовцева). (назад)

9 Hirschfeld O. Der Grundbesitz der romischenKaiser // Klio, Bd.II, 1902, H.1, S.45-72; H.3, S.284-315. (назад)

10 В те годы последовалатолько еще одна публикация по общему плану: ГревсИ.М. Крупное домовое хозяйство в эпохунаибольшего экономического расцвета римскогомира (данные Петрония по аграрной истории І векаИмперии) // ЖМНП, 1905, сентябрь, отд.ІІ, с.42-93. (назад)

11 Каганович Б.С. Вокруг"Очерков"... с.211. (назад)

12 Скржинская Е.Ч. И.М.Гревс,с.248; Каганович Б.С. Вокруг "Очерков"..., с.211. (назад)

13 Гревс И.М. Эпизод изистории развития земельной собственностиримских императоров и ее социальной роли.Земельное состояние Ливии, второй жены Августа //Уч. зап. ЛГУ, серия историч. наук, вып.12, 1941, с.27-45. (назад)

15 См. его более ранниестатьи о Таците в энциклопедических словаряхБрокгауза и Ефрона (полутом 64, 1901, с.692-697) иТоварищества Гранат (т.41, ч.4, с.109-114). (назад)

16 Гревс И.М. Августин //Новый энциклопедический словарь, т.I, 1911, с.127-150.Для оценки ср.: Каганович Б.С. Вокруг"Очерков"... с.210. (назад)

17 Наиболее крупный изтаких обзоров: Бороздин И.Н. Ученые заслугиМ.И.Ростовцева // Отчет о 3-м присуждении медалейим. гр. А.С.Уварова. М., 1915, с.34-49 (и отдельно: М., 1915. 16с.). (назад)

18 Бузескул В.П. Всеобщаяистория..., ч.ІІ, с.172-175, 183-184, 207-210. (назад)

19 См.: Кузищин В.И.Ростовцев Михаил Иванович // СИЭ, т.ХІІ, 1969,стб.218-219. (назад)

20 Историография античнойистории / Под ред. В.И.Кузищина. М., 1980, с.175-176, 189-191,193-194. (назад)

21 Вернадский Г.В.М.И.Ростовцев // Seminarium Kondakovianum, IV, Prague, 1931, c.239-252. -Heinen H. G.Vernadskys Notiz zum 60.Geburtstag von I.M.Rostovtzeff (10.11.1930) // Studienzur Alten Geschichte, Bd.II, Roma, 1986, S.379-395. (назад)

22 Welles C.B. 1) M.I.Rostovtzeff // Gnomon,Bd.XXV, 1953, p.140-144; 2) M.I.Rostovtzeff // Architects and Craftsmen in History.Festschrift fur A.P.Usher. Tubingen, 1956, p.55-73; 3) Bibliography - M.Rostovtzeff //Historia, Bd.V, 1956, p.358-381 (cписок трудов М.И.Ростовцева,насчитывающий 444 номера); Momigliano A. Studies in Historiography.London, 1966, p.91-104 (первоначально в "Cambridge Journal",Vol.VII, 1954, p.334-346). Из прочей зарубежной литературыназовем еще: Preaux C. M.Rostovtzeff // Chronique d' Egypte, t.XXIX, 1954,p.183-190; Christ K. Von Gibbon zu Rostovtzeff. Leben und Werk fuhrender Althistoriker derNeuzeit. Darmstadt, 1972, S.334-349, 372-373; Gilliam J.P. Addenda to the Bibliography ofM.I.Rostovtzeff // Historia, Bd.XXXVI, 1987, p.1-8; Wes M.A. 1) The Russian Background ofthe Young M.Rostovtzeff // Historia, Bd.XXXVII, 1988, p.207-221; 2) Michael Rostovtzeff:Historian in Exile (Historia-Einzelschriften, H.65). Stuttgart, 1990. (назад)

23 Andreau J. 1) Introduction: Antique, moderneet temps present: la carriere et l'oeuvre de M.Rostovtzeff (1870-1952) // Rostovtzeff M.Histoire economique et sociale de l'Empire Romaine. Paris, 1988, p.I-LXXXV; 2)Bibliographie des oeuvres de Rostovtzeff // Ibid., p.645-675 (Bibliographie I) ; 3) Laderniere des grandes syntheses historiques de M.Rostovtzeff // Rostovtzeff M. Histoireeconomique et sociale du Monde Hellenistique. Paris, 1989, p.I-XXIX; 4) Bibliographie desoeuvres de Rostovtzeff // Ibid., p.1273-1303 (Bibliographie II). (назад)

24 См.: Скифия и Боспор.Археологические материалы к конференции памятиакадемика М.И.Ростовцева (Ленинград, 14-17 марта 1989г.). Новочеркасск, 1989. (назад)

25 Скифский роман / Под ред.Г.М.Бонгард-Левина. М., 1997. (назад)

26 Особо отметимсоставленный В.Ю.Зуевым раздел "Материалы кбиобиблиографии М.И.Ростовцева" (с.200-230),включающий наиболее полную, насколько это быловозможно, библиографию работ Ростовцева (680номеров) и литературы о нем. (назад)

28 См. автобиографическуюзаписку М.И.Ростовцева, составленную им 7 июня 1940г. и теперь опубликованную в кн.: Скифский роман.М., 1997, с.46 (публикация Г.М.Бонгард-Левина). (назад)

29 По словамГ.В.Вернадского, он характеризовал их как"приличных, но тусклых ученых" (ВернадскийГ.В. М.И.Ростовцев, с.240). (назад)

30 Ср. выше, § 1, в разделе оКулаковском, с.30 и прим.64 и 65. (назад)

31 Зуев В.Ю. М.И.Ростовцев.Годы в России // Скифский роман, с.51-52. (назад)

34 Ср. его обзоры: 1) Оновейших раскопках в Помпеях // ЖМНП, 1894,январь-февраль, отд.V, с.45-101; 2) Помпеи за 1893-1895 гг. //ЗРАО, т.VIII, вып.3-4, 1896, с.307-393; 3) Археологическаяхроника римского Запада, I-IV (Форум. Fora Цезарей.Капитолий. Палатин) // ФО, т.IХ, 1895, с.89-124; т.Х, 1896,с.131-162; 4) Новое о Пантеоне // ЖМНП, 1895, апрель, отд.V,с.1-11. (назад)

35 См.: 1) Происхождениеколоната // ФО, т.ХIХ, 1900, c.105-109; 2) Der Ursprung des Kolonates //Klio, Bd.I, 1901, S.295-299; 3) Kolonat // Handworterbuch der Staatswissenschaften / Hrsg.von J.Conrad, 3.Aufl., Bd.V, Jena, 1910, S.913-921. (назад)

37 Ростовцев М.И. Капитализми народное хозяйство в древнем мире // Русскаямысль, 1900, № 3, с.195-217. (назад)

38 ЖМНП, 1907, октябрь, отд.ІІ,с.382-413, и 1914, октябрь, отд.ІІ, с.348-369. (назад)

40 Rostovtzeff M. 1) Kornerhebung und Transportim griechisch-romischen Agypten // Archiv fur Papyrusforschung, Bd.III, 1904, S.201-224;2) Zur Geschichte des Ost- und Sudhandels im ptolemaischen Agypten // Archiv furPapyrusforschung, Bd.IV, 1908, S.298-315. (назад)

42 Ростовцев М.И. МифрадатПонтийский и Ольвия // ИАК, вып.23, 1907, с.21-27. (назад)

43 Ростовцев М.И. Сириск,историк Херсонеса Таврического // ЖМНП, 1915,апрель, отд.V, с.151-170. (назад)

44 Ростовцев М.И.: 1) Страбонкак источник для истории Боспора // Сб. статей вчесть В.П.Бузескула. Харьков, 1914, с.366-380; 2) Амага иТиргатао // ЗОО, т.ХХХII, 1915, с.58-77. В название второйстатьи вынесены имена персонажей, о которыхрассказывается в VIII книге "Военныххитростей" Полиэна (соответственно в гл.56 и 55):Амага была сарматской царицей, которая оказалапомощь херсонеситам против скифов, Тиргатао -меотской царевной, которая одно время былазамужем за царем синдов (на юге Таманского п-ва), азатем, порвав с ним, возглавила союз меотскихплемен (на восточном берегу Меотиды - Азовскогоморя). Эпизоды с этими северопричерноморскимитуземными воительницами отнесены Ростовцевым кIII в. до н.э. (назад)

45 Ростовцев М.И. 1)Представление о монархической власти в Скифии ина Боспоре // ИАК, вып.49, 1913, с.1-62, 133-140; 2) Бронзовыйбюст боспорской царицы и история Боспора в эпохуАвгуста // Древности. Труды Моск. археологич.об-ва, т.ХХV, 1916, с.1-31. (назад)

48 Ростовцев М.И.П.В.Никитин, его взгляды на науку и классическоеобразование // Памяти П.В.Никитина. Пг., 1916, с.6-19. (назад)

49 Ср. выше, гл.4, § 1, вразделе о Никитине, с.33-34, где приводится и самоецитируемое Ростовцевым важнейшее место изупомянутой записки. (назад)

50 Ср. трогательноеописание одного из таких вечеров в воспоминанияхжены Бунина Веры Николаевны: Бунина В.Н. Беседы спамятью // Литературное наследство, т.84, кн.2., М.,1973, с.193-194. О посещении вечеров у РостовцевыхБлоком см. его переписку и дневник: Блок А.А. Собр.соч. в 6 томах, т.V, Л., 1982, с.183; т.VI, 1983, с.218 (Блок,впрочем, не жаловал хозяйку дома). (назад)

51 О судьбе библиотекиРостовцева см.: Горфункель А.Х., Николаев Н.И.Неотчуждаемая ценность. Л., 1984, с.174. (назад)

52 Подробнее о ролиРостовцева в археологических работах вДура-Европос см.: Andreau J. Introduction, p.XXVIII-XXX. О самомгороде: Шишова И.А. Дура-Европос - крепостьпарфянского царства // Уч. зап. ЛГУ, № 192, серия ист.наук, вып.21, 1956, с.107-125. (назад)

54 Мы сочли необходимымоговорить свое критическое отношение ккрайностям развитого Ростовцевым взгляда именнопотому, что он получил широкое распространение ив советской историографии. Необходимые оговоркиделал уже и В.П.Бузескул (Всеобщая история..., ч.II,с.174-175). (назад)

55 Значение "русскихкорней" Ростовцева признают и зарубежныеисследователи его творчества. См., в частности:Momigliano A. M.I.Rostovtzeff, p.92-93, 96-98; Heinen H. G.Vernadskys Notiz..., S.382(во вступлении к переводу статьи Г.В.Вернадского);Andreau J. Introduction, p.XVIII-XX, XXXIX ss. (назад)

56 Ср.: Heinen H. G.Vernadskys Notiz..., S.395(в послесловии к статье Вернадского). (назад)

57 О Хвостове см.: БузескулВ.П. 1) Введение в историю Греции, изд.3-е, Пг., 1915,с.504 и 540; 2) Всеобщая история и ее представители вРоссии в ХIХ и начале ХХ в., ч.II, Л., 1931, с.184-187, 190-191.Далее см. статьи, посвященные его памяти: АдлерБ.Б. М.М.Хвостов // Изв. Общества археологии,истории и этнографии при Казан. ун-те, т.ХХХI, 1922,вып.2-3, с.87-89; Грацианский Н.П. Памяти М.М.Хвостова //Там же, с.91-104; Иванов Ю.А. Список печатных трудовпроф. М.М.Хвостова // Там же, с.105-114. Новейшийспециальный очерк: Шофман А.С. Михаил МихайловичХвостов. Казань, 1979 (с привлечением архивныхданных и приложением списка основныхпроизведений Хвостова). (назад)

59 Хвостов М.М.Хозяйственный переворот в древней Спарте // Уч.зап. Казанск. ун-та, 1901, кн.11, с.175-195. (назад)

60 Хвостов М.М. 1) СисахтияСолона и разложение эвпатридского землевладения// ФО, т.ХIII, 1897, с.3-26; 2) О социальном характереафинской тирании VI века // Сб. статей в честьД.А.Корсакова. Казань, 1913, с.458-464. (назад)

61 См.: Хвостов М.М. 1)Изучение экономического быта древности // ЖМНП,1900, июнь, с.281-303 (с разбором полемики Эд. Мейера сК.Бюхером); 2) Развитие форм промышленности вдревнем мире // Уч. зап. Казанск. ун-та, 1915, кн.1, с.1-12. (назад)

63 Хвостов М.М. 1) Обзорпубликаций греческих папирусов // Уч. зап.Казанск. ун-та, 1902, кн.3, с.43-56; 1904, кн.4, с.145-148; 2) Новыедокументы по социально-экономической историиэллинистического периода (The Tebtunis Papyri / Ed. byB.P.Grenfell, A.S.Hunt and I.G.Smyly. London, 1902) // ЖМНП, 1904, сентябрь,отд.II, с.188-222. (назад)

64 Ростовцевымподготовленные им отзывы каждый разпубликовались затем в виде развернутых рецензий(см.: ЖМНП, 1907, октябрь, отд.II, с.382-413, и 1914, октябрь,отд.II, с.348-369). (назад)

65 Хвостов М.М. Историявосточной торговли греко-римского Египта, с.1. (назад)

68 Хвостов М.М. Общественныеработы в эллинистическом Египте // Сб. статей вчесть проф. В.П.Бузескула. Харьков, 1914, с.423-437(статья имеет характерный подзаголовок: "Квопросу о генезисе античного капитализма"). (назад)

69 Более или менеепространные конспекты этих курсов неоднократноиздавались и литографским способом, и правильнойпечатью. См., в частности: Хвостов М.М. 1) ИсторияГреции, изд.2-е, доп. / Под ред. Г.Пригоровского. М.,1924; 2) История Рима. Казань, 1907 (литогр. изд.); 3)История древнего Востока, изд.2-е / Под ред.Г.Пригоровского. М.-Л., 1927. К числу работ общегохарактера надо отнести также большие обзорныестатьи Хвостова: 1) История древней Греции // Энц.словарь т-ва Гранат, изд.7-е, т.ХVI, с.523-624; 2) Историядревнего Египта // Там же, т.ХIХ, с.531-581. (назад)

70 Грацианский Н.П. ПамятиМ.М.Хвостова, с.103. (назад)

71 Хвостов М.М. Т.Моммзен //Научное слово, 1904, № 1, с.84-102. (назад)

72 Русские ведомости, 1898, №207 от 28 сентября. (назад)

73 Шофман А.С. М.М.Хвостов,с.30-31, со ссылкой на архивные материалы. (назад)

74 Хвостов М.М. Лекции пометодологии и философии истории. Казань, 1913. (назад)

75 Хвостов М.М. К вопросу озадачах истории // Сб. статей, посвященныхВ.О.Ключевскому. Москва, 1909, с.791-824. (назад)

76 См., например: Хвостов М.М.Желательная реформа историко-филологического июридического факультетов в наших университетах// Волжский вестник, 1905, № 34 от 18 декабря. (назад)

77 См. в этой связи отчетыМ.М.Хвостова о его заграничных командировках 1901 и1902-1903 гг. в Уч. зап. Казанск. ун-та, 1902, кн.3, и 1904,кн.5-6. (назад)

78 Об этой группе учениковХвостова подробнее см.: Шофман А.С. М.М.Хвостов,с.27-29. (назад)

79 Об их ученойдеятельности в области антиковедения см.: оКарееве - Бузескул В.П. 1) Введение в историюГреции, изд.3-е, Пг., с.541-542; 2) Всеобшая история..., ч.I,Л., 1929, с.164-165; ч.II, Л., 1931, с.188; о Виппере - БузескулВ.П. 1) Введение..., с.542-544; 2) Всеобщая история..., ч.II,с.189-190, 214-215, а также анонимный некролог в ВДИ, 1955,№ 2, с.200-202 (со списком трудов Виппера по древнейистории). (назад)

80 О специальном изученииАристотеля свидетельствует и позднейшаязаметка: Кареев Н.И. К вопросу о классификацииобразов правления в "Политике" Аристотеля //Сб. статей в честь С.А.Жебелева. Л., 1926, с.427-433. (назад)

81 Бузескул В.П. Введение...с.541-542. Цитируемые Бузескулом слова взяты из предисловия Кареева к его первой из обсуждаемых здесь книг (Государство-город античного мира,СПб., 1903, с.Х). (назад)

82 См. здесь гл. 5 - "Малая Азия и Эгейское побережье во 2-м тысячелетии до Р.Х." (назад)

83 Бузескул В.П. Введение... с.543. Надо, впрочем, заметить, что сюжет со свидетельствами Аристотеля и Плутарха о положении дел в Аттике перед Солоном всегда был лакомым куском для гиперкритики. Не удивительно, что спор между консерваторами и скептиками по этому поводу продолжается и по сию пору. (назад)

84 Бузескул В.П. Всеобщая история..., ч.II, с.214. (назад)

Часть ІІІ. РУССКОЕ АНТИКОВЕДЕНИЕ В НОВЕЙШЕЕ ВРЕМЯ (после 1917 г.)

Глава 9. ОБЩИЙ ОБЗОР. ГЛАВНЫЕ ВЕХИ РАЗВИТИЯ И СОВРЕМЕННОЕ СОСТОЯНИЕ.

[397] Попытка выявить и оценить тенденции развития и современное состояние такой важной гуманитарной отрасли, какой всегда была русская наука об античности, может быть вполне оправдана не только каким-либо конкретным поводом, но и естественным интересом к истории отечественной науки и культуры. Помимо этого, такое занятие может представлять и более широкий и даже весьма актуальный интерес, поскольку состояние гуманитарных наук служит своего рода зеркалом, отражающим явления более общего порядка, а именно идеологические установки государства, господствующие официальные доктрины, отношение к ним общества, его согласие с ними или же, наоборот, поиск альтернативных ценностных ориентиров.

Обращаясь к современному русскому антиковедению, задаваясь целью проследить те перемены, которые оно испытало в последний, новейший период (т.е. после Второй мировой войны, примерно с рубежа 40-50-х годов), и на этом основании определить, пусть самым общим образом, перспективы его будущего развития, - необходимо сначала бросить взгляд на предыдущие эпохи, познакомиться, хотя бы в общих чертах, с положением, в котором эта гуманитарная дисциплина находилась накануне Октябрьской революции 1917 г., т.е. в пору несомненного своего расцвета, а затем и с тем видоизменением, которому она подверглась под воздействием более общих [398] метаморфоз, постигших русское общество и русскую культуру в результате революции.

Сделать это необходимо именно потому, что таким образом явятся естественные отправные точки, а вместе с тем и критерии для историографических сопоставлений и суждения о новейших переменах и современном состоянии отечественного антиковедения. При этом мы должны оговорить некоторое сужение темы: в силу преимущественной связи автора с занятиями греческой историей, соответственно и настоящий историографический обзор будет более ориентирован на русскую науку об эллинстве. Но, конечно, все общие выводы будут делаться с учетом состояния русского антиковедения в целом - как его греческой, так и римской части.

I. Нельзя сомневаться в том, что до революции 1917 г. в России существовала высокоразвитая, вполне европейского уровня наука об античности - и собственно история, и широкий круг родственных ей антиковедных дисциплин (филология, археология, искусствоведение и пр.), и, конечно же изучение античной культуры, что всегда было связано как с формированием историко-филологической науки, так и с развитием европейской культуры.¹

Центрами русского антиковедения, как и в Западной Европе, были прежде всего университеты, в особенности Петербургский университет, где в XIX в. сложилась оригинальная и мощная историко-филологическая школа (она так и называлась - Петербургская историческая школа).² Разумеется, формирование этой школы проходило под сильным немецким влиянием (вклад немцев в развитие русской науки и культуры, да и самой государственности, был в XVIII-XIX вв. вообще очень значителен). Однако с 30-х годов XIX в. университетские кафедры античной истории и классической филологии [399] замещались уже по преимуществу русскими специалистами, так что отрицать оригинальное качество за русским антиковедением с этого времени не приходится.

Так, в Петербурге с 1835 г. древнюю историю читал М.С.Куторга, которого считают родоначальником русской науки об эллинстве. С 1869 г. его дело продолжал Ф.Ф.Соколов, который читал лекции вплоть до самой своей смерти в 1909 г. А из многочисленных учеников Ф.Ф.Соколова по крайней мере некоторые продолжали свою работу в Петербургском университете уже и в советское время. Я имею в виду, в частности, деятельность таких выдающихся представителей русской науки о классической древности, действовавших равно и в Университете и в Академии наук, как Н.И.Новосадский, С.А.Жебелев и И.И.Толстой (первые двое умерли в 1941, а третий - в 1954 г.).

Показательна была общая добротность дореволюционной русской науки об античности: историко-филологическая основательность, конкретность исторических исследований, полезное разнообразие направлений. Их - главных научных направлений - было несколько: собственно историко-филологическое, ставившее целью прежде всего реконструкцию исторических фактов и в этой связи разработку политической истории античности (Ф.Ф.Соколов, В.В.Латышев, С.А.Жебелев); культурологическое, имевшее в виду широкое осмысление античной цивилизации, в особенности ее духовной жизни, ее идей (Ф.Г.Мищенко, Ф.Ф.Зелинский, Н.И.Новосадский); наконец, социально-экономическое, родившееся после других, но уже до революции успевшее заявить о себе важными научными достижениями (И.М.Гревс, М.И.Ростовцев, М.М.Хвостов).

Надо подчеркнуть, что полноценное развитие русской науки об античности естественным образом опиралось на широкую социальную среду, на сравнительно многочисленную дворянскую и буржуазную интеллигенцию, которая со времени петровских реформ тяготела к Западу, развивала дело европеизации и модернизации старой России и в культуре вспоенного античностью классицизма видела естественное звено, которое могло связать русскую цивилизацию с Западной Европой. Именно эта среда и питала широкую сеть образовательных институтов, которые составляли непосредственное основание науки об античности. Я имею в виду большое количество классических гимназий с хорошо поставленным преподаванием [400] древней истории и древних языков (такие гимназии до революции были во всех, даже не очень значительных городах России), далее, ряд университетов, которых было не так много,³ но которые были хорошо укомплектованы специалистами-классиками, наконец, Академию наук, в которой наука о классической древности была представлена вполне достойно - не менее или не хуже, чем, допустим, русская история или русская словесность.

Показательной для уровня развития и общественного положения русской науки об античности была высокая издательская активность. Не только в большом количестве печатались труды отдельных ученых, их монографии, сборники их статей и сборники статей в их честь, но и публиковалось множество периодических изданий, частично или целиком посвященных античности: "Журнал Министерства народного просвещения", "Гермес" (оба в Петербурге), "Филологическое обозрение" (Москва), "Филологические записки" (Воронеж), "Гимназия" (Ревель, нынешний Таллинн), не говоря уже о соответствующих изданиях Академии наук, университетов и ученых обществ.

Наконец, надо отметить нормальные условия жизни самих антиковедов. В частности, уважительное отношение к ним общества и государства выражалось в достаточной материальной обеспеченности (включая возможности для приобретения книг, поездок по стране и за границу). Русские классики не были отделены ни политическими запретами, ни материальной нуждой от Западной Европы. Они могли совершенствовать свои знания об античности в центрах классической культуры, в Афинах или Риме, в университетских центрах современной Европы, в Берлине, Вене или Париже.

Общее впечатление о дореволюционной русской науке об античности может быть суммировано так: это была полнокровная научная отрасль, служившая, по общему убеждению, фундаментом всего гуманитарного образования и гуманитарной науки. Конечно, при этом нельзя закрывать глаза на некоторую односторонность занятий классической древностью в дореволюционной России: в русских [401] университетах преобладал интерес к эллинству, т.е. к греческой истории и словесности. Объяснение надо искать в традициях византийского влияния и в тесно связанном с этим последним православном христианстве. Однако наличие данной черты в русском антиковедении не меняет принципиального существа дела - развития в дореволюционной России весьма добротной науки об античности как элемента европейского образования и европейской культуры.

II. После Октябрьской революции 1917 г. русская наука об античности испытала радикальные перемены.⁴ Эти перемены, свершавшиеся по инициативе советской власти и под воздействием коммунистической идеологии, имели самые драматические последствия и очень скоро привели к упадку занятий классической древностью. Прежде всего роковым было разрушение и в значительной степени даже уничтожение той социальной среды - городской интеллигенции, - которая была носителем традиций классицизма, опиравшихся на античность и ориентированных на Запад. Соответственно была свернута система классического образования; в средней школе она была уничтожена совершенно, а в университетах остались лишь жалкие островки в лице отдельных специалистов-классиков, оттесненных на задний план.

Далее, можно отметить перемены в состоянии самой науки об античности, постольку, конечно, поскольку еще оставались отдельные ее очаги в университетах и Академии наук. Прежде всего под воздействием марксистской идеологии, приобретшей господствующее положение после Октябрьской революции, решительно изменился предмет изучения в науке об античности: акцент был перенесен с политической истории и культуры на социально-экономические отношения, на собственно экономику, положение трудящихся масс и классовую борьбу. Следствием было то, что наука о классической древности утратила свое историческое качество и превратилась в филиал марксистской политэкономии. Ученые обязаны были заниматься такими сюжетами, как формы производства, труд и [402] капитал, денежное обращение и т.п. В социальном плане преимущественному изучению подлежали различные формы зависимости и эксплуатации, в античности - темы рабства и рабских восстаний,

Во-вторых, изменению подверглось философское осмысление античности. На смену историко-философскому плюрализму (идеи гегелевской философии, позднейшего позитивизма и иррационализма и т.д.) пришло единое, обязательное для всех, марксистское учение о социально-экономических формациях, в рамках которого в начале 30-х годов была разработана концепция античного рабовладельческого общества как первой классовой формации, пришедшей на смену первобытнообщинному строю и предворявшей феодальную формацию. Восприятие и толкование античной цивилизации было загнано в жесткие рамки этой концепции, следствием чего стала не только социологизация, но и догматизация античной истории.

В-третьих, радикальной перемене подверглись преподавание и изложение древней истории, а именно - в сторону возможно большей популяризации. Университетские аудитории заполнили молодые люди, вышедшие из общественных низов, не имевшие семейных культурных традиций и не получившие классической гимназической подготовки. Научное изложение должно было ориентироваться на их уровень, что неизбежно вело к вульгаризации самого знания.

Наконец, в-четвертых, надо отметить изменение и в организации научной жизни. Если раньше центром притяжения и вместе с тем главной ячейкой в науке была личность ученого-специалиста, университетского профессора, то теперь такими ячейками в университетах стали кафедры, а в академических институтах - отделы, организованные как административные подразделения, главами которых были чаще всего не ученые, а бюрократы, жестко проводившие в науке и жизни партийную линию. Бюрократическое размежевание привело к отделению кафедр античной истории от кафедр классической филологии, более того, исторических факультетов - от филологических, наконец, что, может быть, оказалось наиболее печальным, к формальному и реальному отделению академической науки от университетов, причем первая искусственно была поставлена в такое привилегированное положение, какое и сниться не могло учреждениям ведомства народного образования.

В этой связи заметим, что единственный специальный журнал по древней истории, издающийся с 1937 г. в СССР (а теперь в России), [403] был и остается отнюдь не свободным изданием, а органом Академии наук, предназначенным прежде всего для публикации работ ее сотрудников. При отсутствии иных периодических изданий, посвященных античности, многочисленные университетские специалисты оказались явно в трудном, ущемленном положении.

Если мы добавим к этому, что специалисты-классики ввиду подозрительности или неактуальности их занятий, не связанных с современным революционным процессом, оказались в массе своей отброшенными на задворки гуманитарной науки, что они были лишены возможностей для свободного общения с зарубежными западными коллегами, не говоря уже о стажировке в Греции или Италии, то общее катастрофическое положение русского антиковедения в послереволюционные годы станет очевидным.

Внешне все эти метаморфозы нашли естественное выражение в форсированной смене поколений. Тяжелой оказалась судьба ученых старшего поколения, пострадавших сначала от гражданской войны и революционного террора, а затем от государственного, советского политического и идеологического давления. В тяжелых условиях начала 20-х годов преждевременно ушли из жизни выдающиеся специалисты по греческой эпиграфике, ученики Ф.Ф.Соколова В.В.Латышев и А.В.Никитский. Спасаясь от неминуемой расправы за свои "буржуазные" воззрения, эмигрировали ведущие профессора Петербургского университета М.И.Ростовцев и Ф.Ф.Зелинский. Дикой травле подверглись два других выдающихся историка - В.П.Бузескул и С.А.Жебелев. Они были причислены к группе, обозначенной как "классовый враг на историческом фронте".⁵ Не вынеся этой травли, Бузескул преждевременно сошел в могилу (в 1931 г.), а Жебелев должен был пойти на унизительный духовный компромисс с новой властью и идеологией: в 1932 г. этот старейший в Советской России филолог-классик, до того непрерывно отстаивавший чистоту академических традиций, выступил со статьей, посвященной, как гласил заголовок, "первому революционному восстанию на территории СССР".⁶ Отталкиваясь [404] от сообщений херсонесского декрета в честь Диофанта (конец II в. до н.э.), Жебелев выдвинул гипотезу о том, что руководитель выступления скифов против боспорского царя Перисада Савмак был рабом, а само это выступление явилось мощным движением рабов-скифов, подвергавшихся эксплуатации в Боспорском царстве. Предположение Жебелева о рабском состоянии Савмака основывалось на сближении глагола ektrephein - "вскармливать", "воспитывать", употребленного в надписи для обозначения отношения Перисада к Савмаку, с прилагательным threptos, обозначавшим иногда домашнего раба (oikogenes). Это сближение носило достаточно гипотетический характер, - слишком гипотетический, чтобы можно было строить дальнейшее заключение о массовом восстании рабов на Боспоре.

Насколько духовная мимикрия Жебелева была вынужденной, в какой степени новая власть не склонна была шутить с академической, т.е. ученой, оппозицией, ясно показывают прямые репрессии 30-х годов. В Ленинграде тогда в числе пострадавших оказались видные эллинисты - ученик Жебелева А.И.Доватур, папиролог О.О.Крюгер, византинист В.Н.Бенешевич. Первые двое, отбыв полный срок заключения или ссылки, сумели выжить, третий погиб в застенках НКВД.

В этих условиях стремительно выходило на первый план новое поколение ученых, которые более или менее искренне уверовали в марксизм и энергично перелицовывали древнюю историю на марксистский лад. С 20-х и вплоть до начала 50-х годов наиболее видными фигурами среди этого нового поколения советских антиковедов были А.И.Тюменев, первым применивший понятие рабовладельческой формации к истории древней Греции, С.И.Ковалев, занимавшийся проблемами эллинистической и особенно римской истории, и В.В.Струве, видный специалист по истории древнего Востока. Эти трое и были главными руководителями проходивших в Ленинграде на рубеже 20-30-х годов научных дискуссий, в ходе которых окончательно была выработана концепция древнего рабовладельческого общества, охватывавшего Восток, Грецию и Рим. Чуть позже нашли себе место в новом потоке марксистской науки такие хорошо [405] нам известные ученые, как Б.Л.Богаевский, К.М.Колобова, Р.В.Шмидт, Н.А.Машкин, В.С.Сергеев, Е.М.Штаерман, В.Д.Блаватский, В.Ф.Гайдукевич, Д.П.Каллистов и др. Заметим, однако, что нынешняя их известность обусловлена уже не столько предложенными ими истолкованиями фактов в марксистском духе, сколько осуществленными в связи с этим или независимо от этого конкретно-историческими исследованиями.

Продолжая характеристику общего постигшего нашу науку перерождения, добавим еще одну черту, весьма показательную в плане марксистской идеологизации науки, а именно - прямое воздействие трудов и идей так называемых основоположников марксизма-ленинизма на официальную трактовку античной истории. В частности, в выработке формационного учения и, в его рамках, концепции древнего рабовладельческого общества новое поколение советских ученых прямо опиралось на соответствующее разъяснение В.И.Ленина в его публичной лекции "О государстве", произнесенной еще в 1919, а опубликованной посмертно в 1929 г. Через посредство Ленина позднее обратились и к более солидному источнику - к "Немецкой идеологии" К.Маркса и Ф.Энгельса. С другой стороны, были, так сказать, приняты на вооружение и высказывания И.В.Сталина о революции рабов, будто бы в конце концов сокрушившей античный мир.

Подводя итог этим переменам, можно без преувеличений сказать, что к началу 40-х годов русская наука об античности совершенно (или почти совершенно) утратила качество самостоятельной гуманитарной дисциплины, превратившись в полигон для марксистских политэкономических упражнений.

III. После довольно долгой полосы застоя, продолжавшейся более трети века, в начале 50-х годов начинается возрождение русской науи об античности. Это было связано с более широкими переменами в социально-политической и культурной жизни советского общества, что, в свою очередь, было обусловлено действием ряда исторических факторов. Война в какой-то степени сломала тот железный занавес, который с 1917 г. отгородил Советскую Россию от Западной Европы. Прошедшее войну новое поколение студентов и специалистов было менее сковано авторитетом и догмами продолжавшей господствовать марксистской идеологии. А со смертью Сталина и вовсе началась полоса общей политической оттепели, благотворно сказавшейся на состоянии общественной мысли и гуманитарной [406] науки. В различных областях духовной жизни начала исподволь свершаться та глубинная перемена ценностных установок, та перестройка, завершением которой (а отнюдь не началом) стал новый курс реформ, инициированных М.С.Горбачевым. В гуманитарных науках эта перемена нашла выражение в том, что укоренившееся идеологизированное истолкование явлений общественной жизни стало сменяться более прагматической ориентацией на исследование фактов и поиск объективной истины.

Что касается конкретно науки об античности, то здесь прежде всего обозначился поворот от социологической схемы к живому восприятию классической древности. Новое поколение антиковедов, да и лучшие представители прежнего, очнувшиеся от марксистского социологиического гипноза, ощущали потребность в конкретном знании античной истории. Отсюда осознание необходимости предметного приобщения к историческому источнику, к греко-римской словесности и памятникам материальной культуры. Это вызвало возрождение полнокровных филологических и археолого-искусствоведческих занятий, которые вновь стали пониматься как обязательное условие для адекватного постижения античности.

Новые ощущения и потребности реализовывались по разным линиям. Прежде всего показательным было возрождение в университетах широкой филологической и археолого-искусствоведческой подготовки студентов, будущих специалистов по античной истории. Сошлюсь на собственный пример. Мой первый университетский наставник проф. К.М.Колобова была типичным представителем послереволюционного поколения антиковедов-марксистов, поменявших скрупулезное изучение древних авторов на толкование цитат из "Капитала" Маркса. Совершенно не владея латинским языком и очень слабо зная греческий, Колобова с увлечением занималась такими социологическими сюжетами, как понятие стоимости у Аристотеля, торговля в древней Греции, примитивные формы зависимости и классическое рабство, образование Афинского государства и т.п., нередко отталкиваясь не от источника, а от высказываний Маркса или Энгельса. Вместе с тем это была культурная женщина, с хаотически приобретенным, но разносторонним и богатым образованием. Среди ее учителей были известный не только как поэт-символист, но и как филолог-классик Вячеслав Иванов и знаменитый лингвист-революционер Н.Я.Марр. Где-то в душе она, видимо, ощущала потребность в более сокровенном постижении жизни [407] античного общества. После войны она вполне осознала глубинный недостаток собственных знаний и своих учеников (в том числе и меня) побуждала прежде всего заниматься древними языками. А когда после реабилитации в университет вернулся филолог-классик старой школы А.И.Доватур, она буквально передала меня, тогда еще студента 3-го курса (1953 г.), со своих рук на его попечение.

Наряду с филологической для студентов вновь была установлена как обязательная археологическая и музейная подготовка. Студенты должны были проводить минимум один сезон на раскопках в Причерноморье, где сохранились богатые следы античной цивилизации, и обязаны были прослушать подробный курс античного искусства в Эрмитаже. Так было и в моем случае: археологическую практику я прошел в Ольвии в отряде известного ленинградского археолога С.И.Капошиной, а в Эрмитаже прослушал годовой курс по истории античного искусства, который читала (мне одному, поскольку из своего курса я один специализировался по античности) заведующая Античным отделом А.А.Передольская.

В общем, в результате целенаправленных усилий примерно за 20 лет, к началу 70-х годов, в Московском и Ленинградском университетах была практически восстановлена нормальная всесторонняя подготовка антиковедов. Дело, однако, не может считаться завершенным, поскольку в России до сих пор не восстановлена система классического образования в средней школе, и те, кто поступает в университет, к сожалению, как правило, не имеют элементарной подготовки по греко-римской словесности.

Другой линией возрождения антиковедных занятий стало - уже в плане собственно научном - углубленное изучение античной литературной и материальной традиции, в первую очередь литературных текстов, эпиграфических и папирологических материалов, чему особенно способствовало возвращение к научной деятельности уцелевших специалистов старой школы, в Ленинграде, в частности, - А.И.Доватура и О.О.Крюгера. С другой стороны, невероятной интенсивности достигли исследования античных памятников - археологические и искусствоведческие.

Эти отрадные явления заслуживают более подробной характеристики или хотя бы иллюстраций. Так, что касается общего источниковедения, то здесь заслуживают особого упоминания труды С.Я.Лурье и А.И.Доватура. Первый после войны опубликовал интересную книгу о Геродоте, завершил начатые еще ранее [408] подборку, перевод и исследование фрагментов Демокрита, наконец, практически первым в СССР обратился к изучению дешифрованного М.Вентрисом микенского письма (линейного письма Б) и использовал его данные для реконструкции языка и общественной жизни микенских греков.⁷ Второй заново начал свою научную деятельность с публикации солидной монографии о языке, стиле и идеях Геродота, затем исследовал политические произведения Аристотеля и, наконец, внес неоценимый вклад в восстановление эпиграфических занятий.⁸ Свидетельством живого интереса к античной литературной традиции стали многочисленные издания в русском переводе сочинений античных авторов. Увидели свет в новых переводах классики греческой литературы - Ксенофонт, Исократ, Демосфен и так называемые малые аттические ораторы, Арриан, позднее также Геродот и Фукидид; из латинских авторов - Цицерон, Цезарь, Саллюстий, позднее - Тацит, Светоний, Плиний Младший и, наконец, только что завершен перевод Тита Ливия.

Что качается эпиграфики, то ее возрождение нашло отражение в многочисленных изданиях греческих и латинских надписей из античных городов Северного Причерноморья: сборник "Греческие граффити древних городов Северного Причерноморья", изданный И.И.Толстым (1953 г.), "Корпус боспорских надписей" (1965 г., при решающем участии А.И.Доватура), "Новые эпиграфические памятники Херсонеса", изданные в 2-х частях Э.И.Соломоник (1964-1973 гг.), "Надписи Ольвии" (Т.Н.Книпович и Е.И.Леви, 1968 г.). В последние годы особенно много публикуют и сами вновь найденные надписи и исследования о них московские историки и эпиграфисты Ю.Г.Виноградов и В.П.Яйленко.⁹

[409] Параллельно эпиграфическим интенсивно развивались и специальные нумизматические исследования. Начало было положено посмертной публикацией труда выдающегося ленинградского нумизмата А.Н.Зографа "Античные монеты" (1951 г.), что-то вроде русского варианта "Historia Numorum" B.Head'а, но с большим, особенным вниманием к нумизматике античных городов Причерноморья. За этим последовала целая серия монографий, посвященных монетам отдельных греческих городов Северного Причерноморья: Тиры (книга того же Зографа, 1957 г.), Ольвии (П.О.Карышковский, 1988 г.), Херсонеса Таврического (В.А.Анохин, 1977 г.), Боспора (Д.Б.Шелов, 1956 г.). Новый общий обзор монет античного Причерноморья опубликован В.А.Анохиным (1989 г.).¹⁰

Наряду с этим энергично развивались историко-археологические исследования, росту которых содействовала широкая раскопочная деятельность археологов в послевоенные годы, в особенности из Института археологии Академии наук и Эрмитажа. Публикуется целая серия исторических монографий, посвященных отдельным античным центрам Северного Причерноморья: книги В.Ф.Гайдукевича, Т.В.Блаватской и В.Д.Блаватского о Боспоре Киммерийском, Т.Н.Книпович - о Танаисе, Г.Д.Белова и А.Н.Щеглова - о Херсонесе Таврическом, труды Я.В.Доманского, К.К.Марченко, Ю.Г.Виноградова об Ольвии, совместная работа П.О.Карышковского и И.Б.Клеймана о Тире.

Специально надо отметить наличие многочисленных работ археолого-искусствоведческого характера - об архитектуре, скульптуре, расписной керамике античных городов Северного Причерноморья. Здесь особенно много потрудился В.Д.Блаватский. С другой стороны, развиваются специальные исследования прикладного, методологического характера. Так, вслед за работой Б.Н.Гракова (1929 г.)¹¹, появилась целая группа исследований, посвященных амфорным и черепичным клеймам, а в начале 80-х гг. вышли в свет фундаментальные труды И.Б.Брашинского о методах изучения и использования в исторических целях античной керамической [410] тары.¹² Чтобы не возвращаться больше к теме античного Причерноморья, отметим также публикацию по крайней мере двух важных коллективных монографий, подводящих итоги изучения античных центров Северного Причерноморья: "Античные города Северного Причерноморья" (1955 г.) и "Античные государства Северного Причерноморья" (в серии "Археология СССР", 1984 г.), причем ко второму из этих трудов приложена обширная библиография.

Но вернемся к разработке античной истории в ее главных аспектах и разделах. Общие духовные сдвиги, а в более конкретном плане - растущие достижения фундаментального источниковедения, скоро привели к пересмотру всей картины античной истории. Перемена вновь прежде всего коснулась самого основополагающего принципа, или, скажем точнее, общей концепции истории античного мира. Вместо декларированной в 30-е гг. (в частности А.И.Тюменевым и С.И.Ковалевым) чисто социологической, марксистской концепции античного рабовладельческого общества, с его двумя классовыми компонентами - рабовладельцами и рабами, в 50-е гг. в работах московского историка С.Л.Утченко была представлена более сложная картина античного гражданского общества - полиса (или - у римлян - цивитас), с его трехчастной структурой: 1) граждане - крупные собственники, рабовладельцы, 2) тоже граждане - мелкие собственники, крестьяне и ремесленники и, наконец, 3) рабы.¹³ Я хорошо помню, с каким восторгом встречались молодежью эти новые тезисы, а ведь фактически (если отвлечься от неизбежных тогда еще марксистских аксессуаров в лице поминаемых как заклятье рабовладельцев и рабов) они знаменовали всего лишь возвращение к традиционному воззрению на античное гражданское общество, полис (resp. цивитас). Наша наука, таким образом, вновь открывала для себя Америку...

В этой же связи интересна перемена в трактовке решающей для марксистской концепции античности темы рабства. Здесь прежде всего показателен поворот к исторической конкретике: в те же 50-е гг., когда появились первые работы С.Л.Утченко, в единственном [411] советском антиковедном журнале "Вестник древней истории" стали публиковаться статьи другого московского историка Я.А.Ленцмана, посвященные греческим терминам, обозначавшим рабов.¹⁴ Сам Ленцман, как, впрочем, и Утченко, начинал в духе ортодоксального марксизма. Но они оба принадлежали к новому поколению, прониклись новыми интересами и нашли в себе силы ввести новые идеи в советское антиковедение. И здесь тоже, в случае с Ленцманом, я вспоминаю восторженные отзывы молодых античников: казалось, что его статьи открывали совершенно новую перспективу, и нам, тогдашним студентам, были непонятны скептические улыбки специалистов старой школы вроде А.И.Доватура. А ведь и Ленцман тоже на самом деле всего лишь вновь вводил в оборот те методы и материалы, которые с таким пренебрежением были отброшены в сторону и забыты марксистской наукой. О детском, если так можно сказать, уровне исследований самого Ленцмана легко можно судить по таким фактам: открывая для себя и других новую землю обетованную - поле терминологических исследований, он просмотрел наличие в старой русской литературе уже выполненного в таком ключе исследования - монографии М.С.Куторги, опубликованной еще в 90-х годах прошлого века;¹⁵ с другой стороны, привыкший к схематической социологии, он в каждом вновь открытом для себя термине (douloi, andrapoda, oiketai, ergatai) готов был видеть новую категорию рабов.

Но так или иначе дело было сделано. Статьи Ленцмана показали, какая богатая историческая картина может открыться исследователю социальной жизни античного мира, если он отрешится от однозначных схем и этикеток и обратится к свидетельствам древней традиции. В 1960 г., по инициативе тех же Утченко и Ленцмана, Институт истории Академии наук принял решение об издании в течение ряда лет серии монографий, посвященных проблемам рабства в античном греко-римском мире. Первой в этой серии вышла книга Ленцмана о рабстве в микенской и гомеровской Греции (1963 г.),¹⁶ с обширным историографическим введением, где по-прежнему защищалось фундаментальное значение рабства в античном мире, а [412] последней стала книга А.И.Доватура о рабстве в Аттике в VI-V вв. до н.э. (1980 г.),¹⁷ где вообще не проводилось никакой социологической идеи.

Как это ни парадоксально, но академическая серия "Исследования по истории рабства в античном мире" стала своеобразным надгробным памятником марксистской концепции античного рабовладельческого общества. И сами эти исследования, и развивавшаяся параллельно полемика с западной наукой (особенно по поводу известной книги W.Westermann'a "The Slave Systems of Greek and Roman Antiquity", Philadelphia, 1955, а затем и тех монографий, что вышли в Германии из семинара И.Фогта) привели в конце концов русских ученых к убеждению, что марксистское представление об основополагающем значении рабства для классической древности не имеет обязательной силы, по крайней мере для всех эпох или всех регионов античной истории. Стало ясно, что историческая жизнь была гораздо богаче, нежели разработанная марксистской наукой схема, и что даже само понятие класса в применении к рабам в античном мире не является столь определенным, как это казалось вначале. Явилось убеждение, что вместо этого одного понятия необходимо оперировать целым спектром классовых и сословных определений, отражающих сложное качество самого античного рабства.¹⁸

В той же связи переоценка коснулась святая святых марксистской исторической теории - представления о решающем значении классовой борьбы, при этом в античности именно борьбы рабов с рабовладельцами. Показательной в этом плане была ревизия гипотезы С.А.Жебелева о восстании рабов на Боспоре в конце II в. до н.э. Несмотря на защиту этой гипотезы рядом авторитетных историков старшего поколения (В.В.Струве, В.Ф.Гайдукевичем и некоторыми другими), к началу 70-х гг. практически не осталось ни одного серьезного исследователя, который продолжал бы верить в рабский статус Савмака, а вместе с тем и в возможность самого восстания рабов на Боспоре.¹⁹ Одновременно с этим состоялось и [413] стихийное отвержение более общего взгляда, развитого в особенности под влиянием высказываний Сталина, о революции рабов в позднейшую римскую эпоху. Занятно, однако, что в школьных учебниках истории древнего мира сюжет с Савмаком до недавнего еще времени оставался одной из наиболее ярких иллюстраций марксистской исторической концепции. Это говорит о том, насколько оторвана средняя школа от университетов и Академии наук, как медленно просачиваются в обиход школьного образования новые научные представления.

Переоценка установившихся под влиянием марксизма понятий распространилась и на более конкретные области античной истории. Так, в истории древней Греции подверглись пересмотру трактовки целых эпох, и в первую очередь самых ранних - крито-микенской, гомеровской и архаической, когда закладывались основы и вырабатывались формы античной цивилизации. В отношении древнейших культур, сложившихся на Крите и в Балканской Греции во II тыс. до н.э., большинство советских ученых еще до войны, во время дискуссии, проходившей в Институте истории в 1940 г., отвергли тезис Б.Л.Богаевского о родовом, примитивно-коммунистическом характере крито-микенского общества.²⁰ С 50-х гг. началось активное изучение этой эпохи с опорой на данные микенской письменности. Правда, мнения здесь разделились: если А.И.Тюменев и С.Я.Лурье склонны были видеть в микенской цивилизации предтечу классической античности,²¹ то Я.А.Ленцман и некоторые другие ученые, следуя мнению, утвердившемуся в западной науке, сближали крито-микенское общество с дворцовыми или храмовыми цивилизациями Передней Азии.²² Но в одном все сходились: во II тыс. до н.э. жители древнего Крита, а затем и Балканской Греции обладали государственной структурой и сравнительно развитой письменной культурой. Это ставило в трудное положение адептов [414] формационного учения, защищавших вслед за Ф.Энгельсом тезис о развитии античной цивилизации, о рождении у греков города и государства в архаическую эпоху (VIII-VI вв. до н.э.) непосредственно из недр первобытнообщинного строя.

Естественным, однако, был в этой связи пересмотр взгляда на гомеровское общество (XII-IX вв. до н.э.) как на общество родовое, хотя и достигшее поздней его стадии, так называемой военной демократии. Этот взгляд, воспринятый советской наукой от Л.Моргана и Ф.Энгельса, был уже в 70-е гг. отринут новым поколением ученых. Ю.В.Андреев и И.С.Свенцицкая в своих работах показали, что гомеровские греки имели за собой опыт микенской цивилизации, который не полностью был утрачен в так называемые Темные века; что они не придерживались общинного строя и вообще не знали понятия рода помимо генеалогического; что на самом деле они жили в условиях частной собственности, далеко зашедшего социального расслоения и фактического господства аристократии.²³

Общий, по возможности сбалансированный взгляд на возникновение греческой цивилизации попытался представить автор настоящего обзора в своей книге "Рождение греческого полиса", опубликованной в 1988 г. Здесь отмечено значение микенского этапа как до некоторой степени исходного момента, подчеркивается относительность исторического регресса в так называемые Темные века и сделан акцент на линиях континуитета, тянущихся от эпохи Микен ко времени архаики. В связи с этим обращается внимание на особенную роль греческой аристократической элиты, ставшей естественной наследницей и передатчицей древнего культурного опыта. В книге указывается на возможность возобновления греками нового движения к цивилизации в достаточно раннее время - с рубежа IX-VIII вв. до н.э., которым можно датировать появление первых ростков новой городской жизни. Наконец, в связи с темой континуитета выдвигается тезис о конструктивном характере той социально-политической революции, в результате которой у греков возник полисный строй: выход из архаической смуты (stasis'a) греки нашли не столько через насилие, сколько благодаря разумному законодательству, [415] творцами которого были представители интеллектуально развитой аристократической элиты.

Подверглись пересмотру и уточнению не только общие линии исторического развития, но и отдельные важные явления в жизни архаического общества. Так, в трактовке Великой греческой колонизации (VIII-VI вв. до н.э.) на смену традиционным полярным воззрениям о торговых или аграрных ее причинах явилось более гибкое и сбалансированное мнение о множественности факторов и различии ситуаций, отличавших греческое колонизационное движение (работы В.Д.Блаватского, И.Б.Брашинского, Я.В.Доманского, Г.А.Кошеленко, И.Т.Кругликовой, А.Н.Щеглова и др.).²⁴ Одновременно решительно была отвергнута теория двусторонности греческой колонизации, т.е. представление о чуть ли не равной заинтересованности и последующей конвергенции греческих колоний и местного варварского населения. Это представление, развитое первоначально С.А.Жебелевым, а затем К.М.Колобовой, а в последнее время возрожденное В.П.Яйленко, несомненно было производным от более общего политизированного воззрения, что историю делают не только народы-колонизаторы, но и народы колониальной периферии, и что последние ничуть не хуже первых.²⁵

Существенным образом стал меняться и взгляд на так называемую старшую тиранию. В свое время (с конца 20-х годов) популярной была концепция тяготевшего к марксизму С.Я.Лурье, который рассматривал архаическую тиранию (в частности, режим Писистрата в Афинах) как кульминацию демократического движения, как своего рода демократическую диктатуру, установленную в интересах беднейшего крестьянства.²⁶ Но вот в 1964 г. появилась книга К.К.Зельина "Борьба политических группировок в Аттике [416] в VI в. до н.э.", где автор, развивая по существу взгляд немецких ученых Г.Берве и Т.Леншау, доказывал генетическую близость и по сути родство старшей тирании с аристократическим порядком, поскольку возникновение тиранических режимов было, как правило, результатом соперничества и распрей знатных кланов. В этой связи Зельин решительно отверг мнение о трех группировках в архаической Аттике (hoi pedieis, hoi paralioi, hoi diakrioi) как отличных друг от друга по составу и программам партиях. По его мнению, эти группировки были вариантами региональных аристократических объединений, не более того. Конечно, этот акцент на традициях старого аристократического порядка страдал односторонностью, но эта односторонность, отказывавшая и партийной борьбе, и порожденной ею тирании в новом качестве, была все-таки меньшим грехом (ибо и в самом деле нельзя отрицать известного значения аристократической традиции), а главное, она способствовала преодолению гипнотического влияния прежней, насквозь идеологизированной трактовки старшей тирании как орудия революционного демоса.

Переходя от архаики к классическому периоду греческой истории (V-IV вв. до н.э.), отметим прежде всего ту своеобразную ситуацию, которая сложилась с центральной темой этого исторического периода - с афинской демократией. Практически этот сюжет обходился вниманием советских ученых. Довольствовались унаследованным от старой историографии либерального направления (можно сослаться на В.П.Бузескула) общим сочувственным отношением к демократическим Афинам и столь же общим осуждением олигархической Спарты. Характерной в этом отношении является фундаментальная "История Греции" С.Я.Лурье, полностью опубликованная только в 1993 г., но создававшаяся в 30-е и 40-е гг. Здесь это либеральное воззрение, окрашенное, разумеется, в марксистские тона, выступает особенно ярко. Автор защищает афинскую демократию по всем пунктам, в том числе и за осуждение и казнь Сократа, а Спарту характеризует как полицейское государство, как исторический прототип тоталитаризма и фашизма. В противовес этому новое поколение исследователей проявляет понимание исторического своеобразия античной демократии и не закрывает глаза на порожденную демократическим режимом в Афинах политику империализма, приведшую к созданию Афинской морской державы - arche [417] (сошлемся на работы А.Е.Паршикова и В.М.Строгецкого).²⁷

В сравнении с собственно классическим периодом гораздо более интенсивно исследуется в новейшей русской историографии время поздней классики, а именно кризис классического полиса в IV в. до н.э.²⁸ Возможно, повышенный интерес русских ученых к этой проблеме обусловлен затянувшимся кризисным состоянием, в котором оказалось само русское общество в XX в. Так или иначе, изучение этой проблемы опирается на новое, более корректное представление об античном гражданском обществе. Кризис полиса воспринимается именно как кризис гражданской общины, как следствие раскола в среде самих граждан, что практически элиминирует марксистскую концепцию рабовладельческого общества с ее убеждением, что единственным принципиальным антагонизмом была борьба между рабами и рабовладельцами. При этом, разумеется, кризис полиса в позднеклассической Греции рисуется как прототип гражданских войн в Риме в эпоху поздней Республики. Что касается конкретных сюжетов, связанных с этой темой, то особое внимание привлекали такие проблемы, как размывание греческого гражданского общества и рост значения негражданской прослойки метеков, metoikoi (работы Л.М.Глускиной);²⁹ далее, развитие наемничества как следствие массового социального разложения (исследования Л.П.Маринович);³⁰ наконец, политические последствия кризиса - возрождение тирании, державная политика крупных городских тиранов вроде Дионисия Сиракузского и Ясона Ферского, а затем в особенности македонских царей Филиппа и Александра, и, как альтернатива этому, попытки создания локальных или панэллинских федеративных объединений (сюжеты, которыми особенно [418] занимался автор настоящего обзора).³¹

В том же историческом контексте (и тем же автором) намечена трактовка темы предэллинизма, или генезиса эллинизма, толкуемого не как общий телеологически обусловленный этап античности, а как следствие вполне определенной державной политики македонских царей, ориентированной в какой-то степени на панэллинское движение в остальной Греции.³² В этой связи желательно было бы вновь обратиться к истокам собственно македонской истории, к изучению социального и политического своеобразия древних македонян, как это начинал делать на рубеже 20-30-х годов С.И.Ковалев. Тогда, еще до того как он стал одним из творцов марксистской концепции античного рабовладельческого общества, он сумел распознать в строе древних македонян даже элементы феодализма, с характерной иерархической структурой, ленным землевладением и ориентацией на внешние завоевания,³³ - совсем так, как это делал до него уже М.И.Ростовцев (в книге о колонате 1910 г.).

Продемонстрированный нами подход к решению проблемы предэллинизма, как мы уже указали, не отличался особенной новизной, будучи по существу развитием идей немецкой классической историографии. Но, с другой стороны, он несомненно стоял в связи и с тем новым движением в советской историографии эллинизма, вступительным аккордом к которому стала полемика вокруг проблемы эллинизма, развернувшаяся еше в период "оттепели". Напомним, что одним из отголосков формационной теории была трактовка эллинизма как этапа в развитии рабовладельческой формации (в какой-то степени по аналогии с империалистической стадией в развитии новейшего капитализма). Такое представление развивалось С.И.Ковалевым, В.С.Сергеевым, К.М.Колобовой (в ее оставшемся неопубликованном университетском курсе истории эллинизма), но особенно А.Б.Рановичем, автором специальной монографии "Эллинизм и его историческая роль" (1950 г.), предназначавшейся, [419] по мысли автора, противопоставить правильное, марксистское понимание эллинизма модернизаторским взглядам столпа "буржуазной" историографии - М.И.Ростовцева. Однако вскоре после опубликования этой книги, уже в 50-е гг., в советской литературе началась дискуссия, которая скоро не оставила камня на камне от марксистской социологической схемы. Оппоненты Рановича справедливо указывали на отсутствие у эллинистических государств единого социально-экономического качества, в особенности же - на разность форм и уровня развития рабства, например, в Балканской Греции и в Птолемеевском Египте.

В конце концов восторжествовал взгляд К.К.Зельина, согласно которому под эллинизмом надо понимать не столько социологическое единство, сколько общность ситуации, сложившейся в результате греко-македонской экспансии на Восток.³⁴ Следствием было обращение ученых следующего поколения к изучению конкретно-исторических реалий эпохи эллинизма. Так, Е.С.Голубцова и И.С.Свенцицкая исследовали положение зависимого населения Малой Азии, А.Г.Периханян - структуру храмовых комплексов в том же регионе, Г.Х.Саркисян - положение городов в Селевкидской Вавилонии, Г.А.Кошеленко - полисный строй городов эллинистического Востока и т.д. Важным дополнением к этим собственно эллинистическим изысканиям стали в последние годы исследования С.К.Сизова, посвященные федеративным объединениям Греции в период эллинизма - Ахейскому и Этолийскому союзам.

Не менее отрадные перемены наблюдались в означенный период и в разработке римской истории. Надо заметить, что в советское время произошло как бы выравнивание эллинистики и романистики, чему в немалой степени способствовало то обстоятельство, что римская древность предоставляла более яркие примеры явлений, отрадных сердцу марксиста, - более развитых, в сравнении с Грецией, форм рабовладельческого хозяйства и более ярких выступлений рабов и гражданских низов. В послевоенное время к этому идеологическому импульсу добавилось более естественное внимание ко всей многообразной жизни древнего римского общества, что имело следствием развитие чрезвычайно продуктивных конкретно-исторических исследований. Так, систематическому изучению [420] подверглась римская архаика - и богатая, но одновременно и загадочная цивилизация пионеров цивилизационного процесса на Апеннинском полуострове - этрусков (труды Н.Н.Залесского и А.И.Немировского),³⁵ и первые исторические шаги самих римлян, включая формы их общинно-государственного быта и все перипетии долгой сословной борьбы, в ходе которой сложилась римская гражданская община - цивитас (работы С.И.Ковалева, того же А.И.Немировского, а в последние годы в особенности И.Я.Маяк).³⁶

По сравнению с архаикой римская классика привлекала меньше внимания, но и здесь мы можем отметить важные новые разработки таких проблем, как взаимоотношения Рима и италиков (И.Я.Маяк)³⁷ и политическая жизнь и просопография золотого века Римской республики (Н.Н.Трухина).³⁸ Но лидирующее место в отечественной историографии древнего Рима бесспорно принадлежит исследованиям, посвященным самой яркой эпохе в жизни не только Рима, но и всей античности, - эпохе Гражданских войн, приведших к важной трансформации римского государства и общества, к переходу от Республики к Империи. Здесь надо напомнить о монографии Н.А.Машкина "Принципат Августа" (1949 г.), где обстоятельно прослеживались судьбы римского цезаризма и выяснялись условия возникновения, характер и историческое значение Принципата, - труде фундаментальном, но, к сожалению, недостаточно ценимом в нашей историографии. Зато успех - и вполне заслуженный - сопутствовал многочисленным произведениям С.Л.Утченко, как более общим его монографиям, посвященным кризису и падению Римской республики, так и специальным этюдам о Цицероне и Цезаре.³⁹

Выше мы уже упоминали о том, какое большое значение имела представленная в этих трудах новая концепция античного гражданского общества. Теперь укажем на новые подходы и новые взгляды, [421] развитые Утченко относительно исторического кризиса, переживавшегося Римом на исходе старой эры. Подвергнув критическому пересмотру догматическую концепцию "революции рабов", Утченко развил собственный оригинальный взгляд на характер гражданских войн в Риме. Он указал на важное значение выступления италиков, так называемой Союзнической войны, содействовавшей окончательному переходу Рима со стадии городского государства к государсту общеиталийскому, отметил роль в политических событиях того времени формирующейся римской интеллигенции (в лице Цицерона), по новому поставил вопрос о судьбах демократического движения в Риме и в выступлении Клодия усмотрел последниий отзвук этого движения. Многие конкретные вопросы, связанные с процессом трансформации Республики в Империю, нашли дальнейшее развитие в трудах ученых следующего поколения А.Б.Егорова и В.Н.Парфенова.⁴⁰ Надо, однако, высказать сожаление, что научные интересы отечественных антиковедов, прикованные к переходной эпохе Гражданских войн, не распространились в такой же степени на естественное продолжение этого исторического периода - на политическую историю зрелой и поздней Империи.

Если изучение политической истории Рима страдает известной неравномерностью, то, с другой стороны, исключительной интенсивности и разносторонности достигли занятия социальной и социо-культурной историей римского общества. По аграрной истории Рима надо отметить фундаментальные труды М.Е.Сергеенко и В.И.Кузищина,⁴¹ по темам римского рабовладения и крестьянства - яркие работы Е.М.Штаерман,⁴² по различным аспектам быта [422] и повседневной жизни - книги той же Сергеенко и Г.С.Кнабе.⁴³ Много делается и в плане изучения важнейшего духовного итога античной истории, каким стало рождение христианства. Здесь за достаточно интересными, но искусственно обуженными марксистской догмой работами А.Б.Рановича и С.И.Ковалева явились более полнокровные исследования и публикации И.С.Свенцицкой и М.К.Трофимовой,⁴⁴ а также замечательные труды по истории так называемой кумранской общины, созданные И.Д.Амусиным.⁴⁵

В связи с темой христианства укажем на важный общий признак идущей в последние годы перестройки русской науки об античности - резкий осознанный поворот от социально-экономической истории к изучению культуры, в особенности духовного наследия античного мира. В примерах, иллюстрирующих этот поворот, недостатка нет. Это, в частности, упомянутые выше исследования А.И.Доватура о концепции полиса, развитой в политических произведениях Аристотеля. Это, далее, работы его ученика - автора настоящего обзора - о политических доктринах позднеклассического времени, монархической и панэллинской, а затем и более широкая попытка дать последовательный обзор политической мысли греков в архаическую и классическую эпоху (книга под несколько причудливым названием "Факел Прометея", вышедшая в новом, расширенном издании в 1991 г.). К этому направлению примыкают также и работы В.А.Гуторова о социальной утопии в древней Греции.⁴⁶

Для ранних эпох греческой культуры большое значение имеет книга А.И.Зайцева (недавно изданная и по немецки) о причинах "греческого чуда", т.е. греческого культурного взрыва на рубеже архаики и классики.⁴⁷ Показательно для нового стиля мышления [423] то, что одну из причин этого взрыва автор вслед за Э.Курциусом, Я.Буркхардтом и Г.Берве видит в особенном, присущем именно грекам агональном (т.е. состязательном) духе. Кстати, чуть более десяти лет лет тому назад, при подготовке первого, русского издания этой книги, ее автору пришлось столкнуться с прямыми выдвинутыми против него на этой почве обвинениями в ниспровержении марксизма. Этот скандал, погашенный с большим трудом, показывает, какова была идеологическая обстановка в бывшем СССР еще около 1985 г.

IV. Мы признаем, что наш обзор страдает неполнотой. За его рамками остались не только темы древневосточной истории, оценивать разработку которых мы не в состоянии, но даже и сопредельные с античностью сюжеты семитического Ближнего Востока и Карфагена, где так много потрудились И.Ш.Шифман и Ю.Б.Циркин,⁴⁸ равно как и иберийской и кельтской цивилизаций (работы того же Циркина и Н.С.Широковой).⁴⁹ Мы не говорим уже об античном Причерноморье, изучение которого давно уже выросло в нашей стране в специальную отрасль антиковедения, представленную поистине легионом исследователей. Анализ их трудов, конечно же, мог быть гораздо более полным и более обстоятельным, чем это сделано в настоящем обзоре.

И все же пора подвести итоги. Сколь бы ни было фрагментарным наше обозрение, оно дает нам некоторые основания для суждения о современном состоянии и будущих задачах отечественного антиковедения. Мы можем прежде всего констатировать важнейший итог научной жизни последних десятилетий - возрождение свободного изучения всех аспектов античной цивилизации и культуры, - вне заданной социологической схемы, ради удовлетворения естественной исторической любознательности и приобщения к политическому и духовному опыту античности. Вместе с тем отчетливо обозначаются те более конкретные пути, по которым возможно [424] развитие научного поиска, те периоды и явления античной истории, которые ждут своих разработчиков. Это - классические периоды греческой и римской истории, специально - эпоха поздней античности, время Империи; это, далее, такие важные и актуальные для современного политического развития проблемы, как формирование гражданского общества и особенности демократии в греко-римском мире, как духовный опыт античности, включая вечную тему борения и взаимопроникновения разума и веры, философии и религии, с их реальным или мнимым синтезом в христианстве.

Очевидны не только научные, но и организационные задачи: перестройка идей должна дополниться реформою институтов. Для дальнейшего полнокровного развития отечественного антиковедения необходимо добиться возрождения (разумеется в разумных пределах) классического образования в средней школе по крайней мере в крупнейших городах - культурных центрах России. Кое-что в этом плане уже сделано, - укажем на отрадный факт появления уже сейчас школ с ярко выраженным гуманитарным уклоном, - но до желаемого результата еще очень далеко. Затем, необходима всемерная поддержка университетских центров антиковедения, этих главных очагов классической науки и культуры, без плодотворной деятельности которых невозможна никакая подлинная европеизация нашей страны. Наконец, необходимо всемерное интегрирование университетской и академической науки, от чего дело классического образования и науки только выиграет.

В связи с этим достойна всяческой похвалы деятельность как созданной не так давно Российской Ассоциации антиковедов, объединяющей на своих конференциях, на академической основе, сотрудников самых различных учреждений, так и нашего юбиляра - журнала "Вестник древней истории", вот уже 60 лет служащего общим издательским центром для всех антиковедов России. Во всех крупных научных предприятиях, включая и одно из последних - возвращение к новой жизни трудов и имени нашего великого соотечественника М.И.Ростовцева, "Вестник древней истории" играл важную инициативную роль, объединяя вокруг актуальных тем усилия всех антиковедов страны.

Окидывая взглядом еще раз общее состояние отечественного антиковедения, скажем так: политические оковы с русской науки о классической древности сняты, но многое в ее дальнейшей судьбе зависит от ряда других внешних обстоятельств - от материального [425] и духовного состояния современного русского общества, от планомерного развития на всех уровнях классического образования, от достаточного финансирования государством университетской и академической науки, от сохранения и расширения книжных фондов, от восстановления в полном объеме контактов с центрами классической и новой европейской культуры. Будем надеяться, что все это не останется только предметом наших мечтаний, но воплотится в жизнь.

1. Подробнее одореволюционной русской науке об античности см.:Бузескул В.П. Всеобщая история и ее представителив России в XIX и начале ХХ в., ч.I-II, Л., 1929-1931; ФроловЭ.Д. Русская историография античности (досередины XIX в.). Л., 1967; Историография античнойистории / Под ред. В.И.Кузищина. М., 1980. (назад)

2. Валк С.Н. Историческаянаука в Ленинградском университете за 125 лет //Труды юбилейной научной сессии ЛГУ. Секцияисторических наук. Л., 1948, с.3-79. Для антиковеденияспециально см.: Фролов Э.Д. 1) Из историиуниверситетской школы антиковедения // ВестникЛенингр. ун-та, 1969, № 2, с.121-129; 2) Развитиеисторико-филологического направления в русскомантиковедении // Проблемы историографии иисточниковедения отечественной и всеобщейистории. Л., 1978, с.113-126; 3) Кафедра истории древнейГреции и Рима // Вопросы истории историческойнауки. Л., 1984, с.80-103. (назад)

3. Накануне Первой мировойвойны, в 1914 г., в собственно России (за вычетомПольши и Прибалтики) было всего 7 университетов (вМоскве, Харькове, Казани, Санкт-Петербурге, Киеве,Одессе и Саратове), тогда как теперь ихколичество исчисляется десятками, а с учетомновоявленных побратимов - технических и иныхспециальных институтов, возведенных в рангуниверситетов, - и сотнями. (назад)

4. Для истории русскогоантиковедения в советскую эпоху см.: Кузищин В.И.Советская историография античности //Историография античной истории. М., 1980, с.325-372.Дополнениями и коррективами к этому общемуочерку могут служить: Die Geschichte des Altertums im Spiegel dersowjetischen Forschung / Hrsg. von H.Heinen (Ertrдge der Forschung, Bd.146).Darmstadt,1980 (собрание историографических этюдов рядасоветских авторов и самого издателя - Х.Хайнена);Raskolnikoff M. La recherche sovietique et l'histoire economique et sociale du mondehellenistique et romain. Strasbourg, 1975. (назад)

5. Зайдель Г., Цвибак М.Классовый враг на историческом фронте. ДокладыГ.Зайделя и М.Цвибака о Тарле и Платонове и ихшколах и прения на объединенном заседанииИнститута истории при ЛОКА и Ленинградскогоотделения Общества историков-марксистов. М.-Л.,1931. (назад)

6. Жебелев С.А. Первоереволюционное восстание на территории СССР(историческая справка) // Сообщения ГАИМК, 1932, №9-10, с.35-37. - За этой краткой "справкой" вскорепоследовала развернутая публикация: Жебелев С.А.Последний Перисад и скифское восстание наБоспоре (Изв. ГАИМК, вып.70). Л., 1933 (переиздания: ВДИ,1938, № 3, с.43-71; Жебелев С.А. Северное Причерноморье.Исследования и статьи. М.-Л., 1953, с.82-115). (назад)

7. Лурье С.Я. 1) Геродот. М.-Л.,1947; 2) Демокрит: тексты, перевод, исследования. Л.,1970; 3) Язык и культура микенской Греции. М.-Л., 1957. (назад)

8. Доватур А.И. 1)Повествовательный и научный стиль Геродота. Л.,1957; 2) "Политика" и "Политии" Аристотеля.М.-Л., 1965. - Что касается эпиграфики, то здесьпрежде всего надо упомянуть об участии Доватурав издании фундаментального "Корпусабоспорских надписей" (М.-Л., 1965), где на его долюпришлась работа над доброй половиной текстов, атакже составление грамматического приложения. Всвоей преподавательской деятельности Доватур(как, впрочем, и Лурье) не забывал об эпиграфике, кзанятиям которой он приобщал своих учеников. (назад)

9. См., в частности:Виноградов Ю.Г. Политическая история Ольвийскогополиса VII-I вв. до н.э. (историко-эпиграфическоеисследование). М., 1989; Vinogradov J.G. Der Pontos Euxeinos als politische,okonomische und kulturelle Einheit und die Epigraphik // Acta Centri Historiae "TerraAntiqua Balcanica", vol.II, Trinovi, 1987, S.9-77 (перепечатка в видеотдельного издания - Севастополь, 1992). Кроме того,у Виноградова, как и у Яйленко, имеется множествоотдельных эпиграфических публикаций, рассеянныхв "Вестнике древней истории" и различныхсборниках. (назад)

10. Анохин В.А. Монетыантичных городов Северо-западногоПричерноморья. Киев, 1989. (назад)

11. Граков Б.Н.Древнегреческие клейма с именами астиномов. М.,1929. (назад)

12. Брашинский И.Б. 1)Греческий керамический импорт на Нижнем Дону вV-III вв. до н.э. Л., 1980; 2) Методы исследованияантичной торговли (на примере СеверногоПричерноморья). Л., 1984. (назад)

13. Утченко С.Л. 1)Идейно-политическая борьба в Риме наканунепадения республики. М., 1952 (гл.1, с.7-26); 2) Кризис ипадение Римской республики. М., 1965 (введение, с.3-32);3) Политические учения древнего Рима. М., 1977 (гл.1,с.18-41). (назад)

14. Ленцман Я.А. 1) Одревнегреческих терминах, обозначающих рабов //ВДИ, 1951, № 2, c.47-69; 2) Рабы в законах Солона // ВДИ, 1958,№ 4, c.51-69; 3) Рабство в микенской и гомеровскойГреции. М., 1963. (назад)

15. Куторга М.С.Общественное положение рабов и вольноотпущенныхв Афинской республике // Куторга М.С. Собр. соч., т.I,СПб., 1894, с.153-560. (назад)

16. Ленцман Я.А. Рабство вмиенской и гомеровской Греции. М., 1963. (назад)

17. Доватур А.И. Рабство вАттике VI-V вв. до н.э. Л., 1980. (назад)

18. Ср., в частности: УтченкоС.Л., Дьяконов И.М. Социальная стратификациядревнего общества. Доклад на XIII Международномконгрессе исторических наук. М., 1970. (назад)

19. Для ориентации в историивопроса см. теперь обстоятельную статьюА.К.Гаврилова (интересную, впрочем, не толькоэкскурсом в экзегетику): Гаврилов А.К. СкифыСавмака - восстание или вторжение? (IPE I2 352 - Syll.3 709)// Этюды по античной истории и культуре СеверногоПричерноморья. СПб., 1992, с.53-73. (назад)

20. Шепунова Т.М. В Академиинаук СССР: дискуссия об эгейской культуре // ВДИ,1940, № 2, c.204-218. (назад)

21. Тюменев А.И. 1) ПереднийВосток и античность // ВИ, 1957, № 6, c.50-70; 2) Восток иМикены // ВИ, 1959, № 12, c.58-74; Лурье С.Я. 1) Язык икультура микенской Греции, с.11-12; 2) Микенскиенадписи и древний Восток // Проблемысоциально-экономической истории древнего мира.М.-Л., 1963, с.179-180. (назад)

22. Ленцман Я.А. Рабство вмикенской и гомеровской Греции, с.185-190, 279-281. (назад)

23. Андреев Ю.В. 1)Раннегреческий полис (гомеровский период). Л., 1976;2) К проблеме послемикенского регресса // ВДИ, 1985,№ 3, c.9-29; Свенцицкая И.С. Некоторые проблемыземлевладения по "Илиаде" и "Одиссее" //ВДИ, 1976, № 1, c.52-63. (назад)

24. Доманский Я.В. 1) Оначальном периоде существования греческихгородов Северного Причерноморья //Археологический сборник (Гос. Эрмитажа), вып.7, 1965,с.116-141; 2) О характере ранних миграционныхдвижений в античном мире // Археологическийсборник (Гос. Эрмитажа), вып.14, 1972, с.32-42; БлаватскийВ.Д., Кошеленко Г.А., Кругликова И.Т. Полис имиграции греков // Проблемы греческойколонизации Северного и ВосточногоПричерноморья. Материалы симпозиума Цхалтубо-1(1977). Тбилиси, 1979, с.7-29; Брашинский И.Б., Щеглов А.Н.Некоторые проблемы греческой колонизации // Тамже, с.29-46, и др. (назад)

25. Ср. развернутую критикуэтих представлений в кн.: Фролов Э.Д. Рождениегреческого полиса. Л., 1988, с.141-158. (назад)

26. Лурье С.Я. 1) Историяантичной общественной мысли. М.-Л., 1929, с.99 слл.; 2)История Греции, ч.I, Л., 1940, с.110 слл. (назад)

27. Паршиков А.Е.Исследования по истории Афинской морскойдержавы. М., 1976 (посмертное собрание статей разныхлет, депонированное в ИНИОН АН СССР); СтрогецкийВ.М. Полис и империя в классической Греции. НижнийНовгород, 1991. (назад)

28. Из новейших работ вособенности см.: Глускина Л.М. Проблемы кризисаполиса // Античная Греция, т.II, M., 1983, c.5-42; ФроловЭ.Д. Факел Прометея (очерки античной общественноймысли). Л., 1991 (ч.II, гл.1-3, с.166-221); Маринович Л.П. Грекии Александр Македонский (к проблеме кризисаполиса. М., 1993 (введение, с.5-19). (назад)

29. Среди них важнейшая:Глускина Л.М. Проблемы социально-экономическойистории Афин IV в. до н.э. Л., 1975. (назад)

30. См. в частностиспециальную монографию: Маринович Л.П. Греческоенаемничество IV в. до н.э. и кризис полиса. М., 1975(французское переиздание - Париж, 1988). (назад)

31. Фролов Э.Д. 1) Греческиетираны (IV в. до н.э.). Л., 1972; 2) Сицилийская державаДионисия. Л., 1979; 3) Младшая тирания // АнтичнаяГреция, т.II, c.121-156; 4) Панэллинизм в политике IV в. дон.э. // Там же, с.157-207. (назад)

32. Фролов Э.Д. Историческиепредпосылки эллинизма // Эллинизм: экономика,политика, культура. М., 1990, с.14-58. - Представленнаяздесь концепция была развитием взгляда наформирующую роль македонской державнойполитики, обоснованного немецким исследователемУ.Вилькеном еще в первой трети нашего столетия. (назад)

33. Ковалев С.И. Македонскаяоппозиция в армии Александра // Изв. Ленингр.ун-та, т.II, 1930, c.148-183. (назад)

34. Зельин К.К. 1) Основныечерты эллинизма // ВДИ, 1953, № 4, с.145-156; 2) Некоторыеосновные проблемы истории эллинизма // СА, т.XXII,1955, c.99-108. (назад)

35.Залесский Н.Н. 1) Этруски вСеверной Италии. Л., 1959; 2) К истории этрусскойколонизации Италии в VII-IV вв. до н.э. Л., 1965;Немировский А.И. Этруски: от мифа к истории.М., 1983. (назад)

36. Маяк И.Л. Рим первыхцарей: генезис римского полиса. М., 1983. (назад)

37. Маяк И.Л. ВзаимотношенияРима и италийцев в III-II вв. до н.э. (до гракханскогодвижения). М., 1971. (назад)

38. Трухина Н.Н. Политика иполитики "золотого века" Римской республики(II в. до н.э.). М., 1986. (назад)

39. Утченко С.Л. 1) Цицерон иего время. М., 1972; 2) Юлий Цезарь. М., 1976. (назад)

40. Егоров А.Б. Рим на граниэпох: проблемы рождения и формированияпринципата. Л., 1985; Парфенов В.Н. Рим от Цезаря доАвгуста: очерки социально-политической истории.Саратов, 1987; Межерицкий Я.Ю. "Республиканскаямонархия": метаморфозы идеологии и политикиимператора Августа. Москва - Калуга, 1994. (назад)

41. Сергеенко М.Е. Очерки посельскому хозяйству древней Италии. М.-Л., 1958;Кузищин В.И. 1) Очерки по истории земледелияИталии II в. до н.э. - I в. н.э. М., 1966; 2) Римскоерабовладельческое поместье. М., 1973; 3) Генезисрабовладельческих латифундий в Италии (II в. дон.э. - I в. н.э.). М., 1976. (назад)

42. Штаерман Е.М. 1) Мораль ирелигия угнетенных классов Римской империи(Италия и западные провинции). М.,1961; 2) Расцветрабовладельческих отношений в Римскойреспублике. М., 1964; 3) Рабовладельческие отношенияв ранней Римской империи (Италия). М., 1971; 4) Рабствов западных провинциях Римской империи в I-III вв. М.,1977; 5) История крестьянства в древнем Риме. М., 1996. (назад)

43. Сергеенко М.Е. 1) Помпеи.М.-Л., 1949; 2) Жизнь древнего Рима: очерки быта. М.-Л.,1964; 3) Простые люди древней Италии. М.-Л., 1964; 4)Ремесленники древнего Рима. Л., 1968; Кнабе Г.С.Древний Рим - история и повседневность (очерки).М., 1986. (назад)

44. Свенцицкая И.С. Раннеехристианство: страницы истории. М., 1987; СвенцицкаяИ.С., Трофимова М.К. Апокрифы древних христиан:исследование, тексты, комментарии. М., 1989. (назад)

45. Амусин И.Д. 1) Рукописи Мертвого моря. М., 1960; 2) Тексты Кумрана: перевод, введение и комментарий, вып.1, М., 1971; 3) Кумранская община. М., 1983. (назад)

46. Гуторов В.А. Античная социальная утопия. Л., 1989. (назад)

47. Зайцев А.И. Культурный переворот в древней Греции VIII-V вв. до н.э. Л., 1985. (назад)

48. Шифман И.Ш. 1) Возникновение Карфагенской державы. М.-Л., 1963; 2) Финикийские мореходы. М., 1965; 3) (под псевдонимом: Кораблев И.Ш.) Ганнибал. М., 1976; 4) Сирийское общество эпохи Принципата (I-III вв. н.э.). М., 1977; Циркин Ю.Б. 1) Финикийская культура в Испании. М.,1976; 2) Карфаген и его культура. М., 1986. (назад)

49. Широкова Н.С. Древние кельты на рубеже старой и новой эры. Л., 1989. Кроме того - многочисленные статьи как Широковой (о Галлии), так и Циркина (об Испании), рассыпанные в различных периодических изданиях и сборниках. (назад)

[426] В дополнение к общему очерку отечественного антиковедения в новейшую эпоху (после 1917 г.) набросаем несколько портретов ученых, которые внесли наиболее крупный вклад в жизнь кафедры античной истории Ленинградского (Петербургского) университета и были учителями моего поколения. Эти портретные зарисовки, сделанные нами в большинстве случаев с привлечением не только официальных материалов, но и личных впечатлений, позволят более наглядно представить развитие науки об античности в советское время.

Вместе с тем пусть эти зарисовки будут данью уважения тем, кто в трудное для нашего общества время не оставил ученых занятий и своей деятельностью способствовал сохранению антиковедной научной традиции. Это были разные люди, в личном плане - по своим убеждениям, ценностной ориентации, характеру и, конечно же, судьбе - совершенно непохожие один на другого, но их объединяло служение университетской по преимуществу науке об античности, а разность этого служения, как и различие судеб, делает их своего рода знаковыми фигурами, позволяющими теперь, на исходе ХХ столетия, с большей полнотой, на конкретных примерах, обрисовать перипетии научной жизни в только что завершившееся советское время.

Мы остановили наш выбор на четырех персонажах. Трое из них - С.И.Ковалев, К.М.Колобова и А.И.Доватур - относятся самым точным образом к категории наших учителей, поскольку они были наставниками пишущего эти строки. Четвертый - С.Я.Лурье - таковым для нас не был (о чем, конечно, нам остается только сожалеть), но он не может быть обойден молчанием, так как входил в ту же группу ведущих ленинградских профессоров, был учителем для многих других и, таким образом, оказал воздействие на ту среду, из которой вышел и автор этих строк. В основу очерков о Ковалеве и Лурье легли наши статьи, приложенные к переизданиям их университетских курсов, очерки о Колобовой и Доватуре были написаны специально для данной книги.

[427] Имя профессора Сергея Ивановича Ковалева неразрывно связано со становлением советской науки об античности. С юных лет связав свою судьбу с революционным движением в России, он после победы Октябрьской революции целиком отдал себя делу распространения и утверждения марксистских исторических идей. Блестящий лектор-пропагандист, вместе с тем крупный оригинальный ученый, наконец, великолепный организатор, он был одним из самых выдающихся строителей новой советской исторической науки, одним из главных создателей современной марксистской концепции древней истории. Чтобы представить себе характер и величину того вклада, который ученые-историки, подобные Ковалеву, внесли в строительство советской науки об античности, полезно еще раз напомнить о тех общих переменах, которые привнесла с собой революционная эпоха в отечественное антиковедение, о тех новых задачах, которые победа социализма в нашей стране поставила перед учеными, представлявшими столь редкостную область исторического знания.

В самом деле, как и во всех других областях исторической науки, в отечественном антиковедении с победой социалистической революции начался новый, качественно иной (хотя, как мы теперь понимаем, и не безусловно более высокий) этап развития. Революция принесла с собой торжество новых идей и в этой, казалось бы, наиболее консервативной области исторического знания. Под воздействием революционной обстановки, под натиском новых, марксистских идей произошел коренной сдвиг во взглядах молодого поколения отечественных антиковедов на предмет, цель и задачи своей науки, на методы изучения древней истории, на относительную значимость отдельных периодов и проблем.

Прежде всего существенно изменился самый предмет исследования. Наметившийся еще до революции поворот в сторону изучения социально-экономической истории древности (работы И.М.Гревса, М.И.Ростовцева, М.М.Хвостова) стал теперь свершившимся фактом. При этом, однако, самая трактовка этого предмета получила ярко выраженный избирательный, идеологизированный характер: жизнь и быт народа, положение трудящихся масс, социальная [428] борьба и революционные движения в древности - вот те проблемы, которые должны были стать и действительно стали центральным объектом изучения.

Но сдвиги коснулись не только предмета исследования - изменился самый метод (в его историко-философском понимании), изменились исходные представления о сущности исторического процесса, о задачах и пределах его познания. На смену распространенному в старой науке, достаточно расплывчатому представлению о естественной целесообразности исторического процесса пришло стройное (но вместе с тем и жесткое в своей безусловной определенности) марксистское учение об исторических закономерностях в общественном развитии, о последовательном ряде социально-экономических формаций, закономерно возникающих и сменяющих друг друга. Рабству, в частности и античному, в этом ряду было отведено место первой классовой формации.

Одновременно изменились требования, предъявляемые и к форме изложения. Революция пробудила к культурной жизни многомиллионные массы народа. Впервые аудитория, к которой обращались ученые, стала действительно массовой. В этих условиях колоссально возросли роль и значение популярных способов изложения, лекций и литературы, способных в простой и доходчивой форме донести до масс необходимые им элементарные знания. Что такое форсированное решение образовательных задач неизбежно должно было сказаться на уровне собственно научном, ведя к его снижению, - это понятно и не требует особых разъяснений. Так или иначе, повинуясь велению времени, все наши крупные ученые в 20-х и 30-х годах были не только исследователями, но и популяризаторами, в своей работе учитывавшими интересы широкой народной аудитории.

Перелом произошел не только во взглядах ученых и в манере преподавания - решительной перестройке подверглись организационные формы научно-исследовательской и учебной работы. Вследствие тех преобразований, которые были произведены в этой области в первые два десятилетия советской власти, отечественная наука об античности перестала быть делом отдельных университетских профессоров и академиков. Впервые она получила более общую организационную основу в виде академических институтов и университетских кафедр с большими коллективами сотрудников, чей труд был объединен и координирован наличием единой научной [429] программы или плана. Но в силу этого резко возросло значение таких ученых, которые могли совмещать в своем лице не только оригинального исследователя и популярного лектора, но и авторитетного организатора нового, масштабного научного и учебного дела.

К числу таких именно ученых и принадлежал С.И.Ковалев. При этом надо с самого начала указать на безусловную личную честность ленинградского профессора. В постсоветское, так называемое перестроечное время стало модным критиковать буквально все черты прежней общественной жизни, в том числе, разумеется, и деятельность строителей новой советской гуманитарной науки. Их принято стало изображать этакими бессовестными служителями злокачественной тоталитарной системы, насаждавшей рабскую идеологию, заменившей служение научной истине - преклонением перед псевдооткровениями марксизма, уничтожившей всякую свободу мысли.

На наш взгляд, это - крайне упрощенное, тенденциозное представление. Отрицательные свойства советской общественной системы, включая и тоталитаризм, не должны затемнять больших творческих успехов советского народа и его интеллигенции. Марксистская социологическая философия была и остается одним из самых высоких духовных достижений ХIХ века, этого последнего столетия подлинной гуманитарной культуры, и уж во всяком случае она не в ответе за тот исторический эксперимент, который был осуществлен в России ее экстремистски настроенными последователями. Равным образом и марксистский исторический материализм имеет и будет сохранять свой raison d'etre, поскольку остается неопровержимой сама материалистическая концепция мира. А в этой связи не утрачивает своего значения даже такое существенное звено марксистской исторической теории, как формационное учение, возведенное в догму в советское время и ставшее дурной притчей во языцех для всех поборников свободной мысли.

Короче говоря, злокачественные черты реализованной экстремистами системы не должны затемнять здравого смысла исходного философского учения точно так же, как насильственное втискивание догматиками всемирного исторического процесса в прокрустово ложе пяти социально-экономических формаций не должно вести к отрицанию их приложимости по крайней мере к одному, но важнейшему региону мировой истории, - к Западной Европе. И наконец, [430] начетничество и догматизм массы порожденных советским режимом усередненных историков-пропагандистов, или, как их официально величали, бойцов идеологического фронта, не должны компрометировать ученую деятельность таких высоко интеллигентных людей, еще до революции увлекшихся марксизмом и позднее, в советское время, с умом и совестью прилагавших его к истории, как А.И.Тюменев или тот же Ковалев.

Биография С.И.Ковалева, внешне почти лишенная каких-либо особенных перепадов, по-своему весьма интересна.² Она типична для человека, вышедшего из средней русской интеллигентной прослойки, традиционно тяготевшей к революционному движению. Будущий историк-марксист родился в 1886 г. на Урале в семье управляющего имением. В нем рано проснулся интерес к общественной жизни, и еще в юношеские годы он включился в революционную деятельность. До 1904 г. он учился в Уфимской гимназии, когда, как он сам пишет в своей автобиографии, "в связи с участием в революционном движении, вышел из VIII класса".³ Весной 1908 г. он сдал экстерном экзамены на аттестат зрелости и осенью того же года поступил на физико-математический факультет Петербургского университета. Через два года он перешел на историко-филологический факультет, и с этих пор занятия историей - изучение, преподавание, исследование - становятся главным делом его жизни.

Не кончив университетского курса, С.И.Ковалев в 1915 г. оказался на военной службе и только после демобилизации, в 1918 г., сумел возобновить свои занятия в университете. Тогда же он начал преподавать в средних учебных заведениях Петрограда, в том числе и в школах рабочей молодежи. С 1919 г. он вновь на военной [431] службе в Красной Армии, где, находясь на культурно-просветительной работе в качестве преподавателя истории на различных курсах, а более всего в Военно-политической академии им. В.И.Ленина, оставался до 1938 г. Без отрыва от службы в РККА он в 1922 г. окончил историко-филологический факультет Петроградского университета, с 1924 г. стал преподавать в университете и педагогическом институте, а в 1930 г. был приглашен на работу в Государственную академию истории материальной культуры (ГАИМК), где возглавил сектор истории древнего мира. Сотрудником ГАИМК Ковалев был вплоть до 1937 г., а в системе Академии наук СССР работал и позже, и в частности в Ленинградском отделении Института истории АН СССР, откуда ушел только в 1950 г.

Между тем решениями Коммунистической партии и Советского государства в 1934 г. были восстановлены - разумеется, на новой идеологической основе - правильное преподавание и изучение гражданской истории в средней и высшей школе. В том же году С.И.Ковалев был назначен заведовать кафедрой истории древнего мира (позднее - истории древней Греции и Рима) на вновь открытом историческом факультете Ленинградского университета. На этом посту он проработал (с некоторыми перерывами) до 1956 г., а вообще в университете - до 1958 г. В последние годы жизни он работал также в Музее истории религии и атеизма АН СССР, где был директором с 1956 г. и до самой смерти.

Таков внешне достаточно сухой послужной список С.И.Ковалева. Однако как на самом деле была насыщена трудами и интересными, важными свершениями жизнь этого человека! Годы первоначальной преподавательской деятельности в средней школе, в университете, а более всего в Военно-политической академии были временем выработки того великолепного педагогического и, конечно же, лекторского мастерства, которое позднее так восхищало в Ковалеве его многочисленных слушателей в университете, на курсах повышения квалификации для учителей, в различных популярных аудиториях. Вместе с тем это было время первых научно-популярных литературных опытов, выросших из обработки лекционных курсов. Мы имеем в виду, в частности, обширный, в двух частях, "Курс всемирной истории" (Пг.-Л., 1923-1925) и пособие "для самообразования" - "Всеобщая история в популярном изложении" (ч.I, Л., 1925), оба посвященные главным образом истории древнего мира.

[432] С другой стороны, годы активного сотрудничества в ГАИМК были для С.И.Ковалева временем интенсивной теоретической работы, собственного глубокого проникновения в марксистско-ленинскую концепцию исторического процесса и энергичного приобщения к этой теории других, временем первоначального опробования марксистского учения в приложении к истории древнего мира. Образованная еще в 1919 г., взамен прежней Археологической комиссии, Государственная академия истории материальной культуры сыграла выдающуюся роль в жизни молодого советского антиковедения.⁴ Это учреждение, работавшее в тесном контакте с Академией наук СССР и позднее (в 1937 г.) вошедшее в ее состав в качестве Института истории материальной культуры (ныне Институт археологии [в Москве]), в 20-е и 30-е годы было практически крупнейшим в нашей стране центром по изучению древней истории. Более того, ГАИМК стала своеобразной основой для формирования в середине 30-х годов в этой отрасли гуманитарного знания новых научно-учебных центров. Ныне существующие секторы античной истории и античной археологии в академических институтах - родные детища этого учреждения. Равным образом, выработанные здесь идеи и принципы и воспитанные на них ученые стали тем живительным ферментом, который помог возродить на новой основе университетскую науку об античности.

Сотрудниками ГАИМК были и старые заслуженные ученые-классики типа С.А.Жебелева и Б.В.Фармаковского, и новые крупные ученые, приобретшие известность именно в эти годы (академики А.И.Тюменев и В.В.Струве, профессора Б.Л.Богаевский, Е.Г.Кагаров, Т.Н.Книпович, С.И.Ковалев, О.О.Крюгер, М.И.Максимова), и молодые ученые и аспиранты, еще только набиравшиеся сил (М.С.Альтман, Н.Н.Залесский, Д.П.Каллистов, К.М.Колобова, А.В.Мишулин, Р.В.Шмидт и др.). Для всех них, независимо от возраста и ученых заслуг, ГАИМК была универсальным пристанищем, совмещавшим в себе качества научно-исследовательского центра и высшей школы. Усилиями ученых старой [433] формации здесь, насколько это было возможно в годы революционной ломки, поддерживались традиции классического образования и прежнего, строго позитивного научного знания. В то же время стараниями нового поколения, с энтузиазмом обратившегося к освоению марксистских идей и метода, здесь реально подготавливался и в конце концов свершился переход отечественного антиковедения на марксистские рельсы. Первую линию в особенности представлял С.А.Жебелев, вторую - С.И.Ковалев, А.И.Тюменев и В.В.Струве. Сосуществование и взаимодействие этих двух, диаметрально противоположных направлений было делом непростым, и если между ними в конце концов наметилось известное сближение, то объяснялось это не только прямым идеологическим давлением коммунистических кругов, но и интеллигентностью и тактом таких новых лидеров, как Ковалев. Ему, в частности, удалось склонить патриарха отечественного антиковедения Жебелева к сотрудничеству в разработке такой актуальной, с точки зрения новой советской науки, проблемы, как восстания рабов в древнем мире.

Надо, впрочем, заметить, что и для нового поколения освоение марксистской философии истории и методологии было делом отнюдь не простым и не мгновенным. Первые попытки пересмотреть античную историю с марксистских позиций не были свободны от серьезных недостатков и даже ошибок: древнюю историю старались объяснить главным образом с точки зрения социально-экономической, но при этом не учитывали специфичности античной экономики; модернизируя отношения, сближали античное общество с феодальным и даже капиталистическим.

Эти недостатки в полной мере были присущи и ранним работам С.И.Ковалева, его упоминавшимся выше обзорам древней истории (в рамках всеобщей истории). Как общества Древнего Востока, так и ранняя Греция и ранний Рим трактовались там как типично феодальные. Расцвет феодальных отношений в Древней Греции был отнесен к VIII в. до н.э., последующее время, отмеченное развитием товарно-денежных отношений, связывалось уже с кризисом феодализма, а классическая эпоха (V-IV вв.) изображалась как эра господства торгового капитала. Афины периода расцвета представлялись буржуазно-демократической республикой, Перикл - вождем торговой партии, а Пелопоннесская война - столкновением соперничающих капиталистических групп в лице Афинского и Пелопоннесского [434] союзов.⁵ Надо, однако, заметить, что подобного рода взгляды на античную историю были вообще широко распространены в тот период. Исключение составляли разве что работы А.И.Тюменева, который первым, уже в начале 20-х годов, выступил против модернизации античности и стал трактовать древнегреческое общество - но только его одно - как особенное, в отличие от феодального или капиталистического основанное преимущественно на рабстве.⁶

Большую роль в деле преодоления этих модернизаторских концепций и выработки более соответствовавшего теории марксизма взгляда на античность как на особую формацию сыграло опубликование в 1929 г. знаменитой, прочитанной еще в 1919 г., лекции В.И.Ленина "О государстве", где была дана четкая, подчиненная социально-экономическому принципу схема развития человеческого общества как череды соответствующих периодов - рабовладельческого, феодального, капиталистического и социалистического. Развернувшаяся вслед за этим в ГАИМК в 1929-1933 гг. дискуссия об общественно-экономических формациях способствовала выработке окончательного взгляда на античность как на определенную стадию в развитии человеческого общества, как на античную рабовладельческую формацию.

С.И.Ковалев стоял в центре этой захватившей современников работы. Обладая ясным, логичным умом, несомненной эрудицией и талантом оратора-полемиста, будучи от природы человеком энергичным и целеустремленным, он как нельзя лучше подходил на роль научного руководителя. Умело сплачивая в единую исследовательскую группу историков и археологов, ученых старой формации и новых молодых специалистов, тактично, но твердо руководя научными спорами и задавая им тон собственными принципиальными выступлениями, он был, по отзыву современников, душою свершавшегося творческого процесса.⁷ Свидетельствами его собственных [435] огромных усилий по переводу старой науки о классической древности в новое русло, по внедрению марксизма в антиковедение, по выработке научно обоснованной концепции античного рабовладельческого общества являются осуществленные им в ту пору многочисленные и важные публикации. Это, прежде всего, две знаменитые, хорошо известные каждому советскому антиковеду хрестоматии - "К.Маркс и Ф.Энгельс об античности" (Л., 1932) и "Античный способ производства в источниках" (Изв. ГАИМК, вып.78, Л., 1933, совместно с С.А.Жебелевым), а также целый ряд других оригинальных теоретических работ - брошюр и статей.⁸

Разумеется, эти работы С.И.Ковалева тоже не были еще свободны от некоторых недостатков - теперь, с расстояния в полстолетия, это хорошо видно. В обращении ученого к наследию основоположников марксизма чувствуется известный формализм (преимущественное внимание к цитате); основные построения отличаются схематизмом, что наглядно демонстрируется положением о революциях формационного уровня, необходимо обусловивших рождение и гибель античного рабовладельческого общества, в особенности же - тезисом о социальной революции низов, якобы сокрушившей античный мир; конкретные выводы также страдают излишней прямолинейностью и категоричностью. Однако сейчас, в той связи, в какой ведется наше изложение, важно подчеркнуть другое: в пору становления марксистской науки об античности, в период ожесточенной борьбы с модными ранее концепциями идеализма или позитивизма, с прямыми искажениями, порожденными крайним модернизаторством или его дурным антиподом - примитивизацией античности в духе К.Бюхера, труды Ковалева, фиксируя внимание на главном, а именно на своеобразии социальных отношений, на формах собственности, на фундаментальном значении рабства в античности, [436] бесспорно сыграли большую конструктивную роль.⁹ Формулируя новое кредо автора, они выражали вместе с тем и общее мнение авторитетной группы советских антиковедов, объединенных сотрудничеством в ГАИМК, усвоенное ими новое марксистское представление об античной рабовладельческой формации.

Выработанная таким образом в общих чертах концепция древней истории нашла естественное приложение в университетском преподавании. Вообще в жизни С.И.Ковалева с момента, когда он возглавил вновь созданную кафедру истории древнего мира (1934 г.), университет стал постепенно выходить на первый план. Ковалева всегда тянуло к преподаванию, к общению с широкой молодежной аудиторией; он умел и любил читать лекции. С увлечением отдавался он также новому и важному делу - составлению полноценных, опирающихся на факты и проникнутых марксистскими идеями учебников по древней истории. Ему было поручено руководить работою группы специалистов по написанию первого такого учебника для средней школы, который и вышел в свет в 1940 г. под редакцией А.В.Мишулина. Позднее, уже после войны, С.И.Ковалев издал собственный учебник для средней школы (История древнего мира. М., 1954), который отличали добротность и ясность изложения, наличие содержательного исторического рассказа, простое, но не в ущерб науке, объяснение хода древней истории, т.е. качества, которые безусловно необходимы, но не всегда присутствуют в современных пособиях.

Еще более трудоемким делом, если не сказать - более ответственным, являлась разработка нового университетского курса античной истории. С.И.Ковалев оказался тут в полном смысле слова новатором: такой курс, составленный из лекций, читанных на историческом факультете Ленинградского университета, был им издан уже в 1936 г.¹⁰ Это был первый созданный в советское время полноценный учебник по античной истории для высшей школы.

Конечно, не все в этом курсе было удачно; некоторые из развитых в нем идей были данью распространенным в то время социологизаторским построениям. Так, в 1-й части курса С.И.Ковалев, прямолинейно толкуя ход греческой истории как движение от безусловно [437] более примитивного состояния к более развитому, вслед за Б.Л.Богаевским признавал крито-микенское общество первобытно-общинным. Равным образом, в угоду стадиальному учению Н.Я.Марра он отрицал значение миграций, в частности и факт дорийского переселения, и в критянах, микенцах и последующих греках видел лишь исторические уровни одного и того же, в общем, эгейского массива. Во 2-й части столь же прямолинейным было утверждение о единой социальной революции, сокрушившей Рим. Начало этой революции, ее первый этап, Ковалев считал возможным видеть в восстаниях рабов II-I вв. до н.э. несмотря на то, что эти выступления были отделены от позднейших смут III-V вв. н.э. полосой стабилизации в целых три столетия и явно не имели никакого прямого продолжения в век Империи.¹¹

Однако эти очевидные теперь слабости должны рассматриваться скорее как издержки роста, нежели как некий органический порок. Богатство поднятого исторического материала, как и его общая глубокая интерпретация с позиций марксизма, яркая демонстрация своеобразия античной цивилизации в отличие от обществ Древнего Востока, особенностей ее развития в Греции и Риме, значимости ее вклада в историю европейской культуры, наконец, живость и простота самого изложения сделали этот курс С.И.Ковалева своего рода образцом, на который равнялись потом многие аналогичные издания.

Что же касается самого автора, то для него этот курс явился важным этапным произведением, позволившим заново пересмотреть всю античную историю под углом недавно выработанной общей концепции и наметить новые темы для последующей специальной разработки. В несомненной связи с этим изданием стояли и последующие обобщающие труды по древней истории, осуществленные при участии и под руководством С.И.Ковалева. Мы имеем в виду опубликованную тогда же, т.е. еще в 30-е гг., в качестве одного из последних предпринятых ГАИМК коллективных трудов, "Историю древнего мира" в 3-х томах, из которых один был посвящен Древнему Востоку, а два других - Древней Греции.¹² История Рима будет обработана и издана несколько позднее, уже после войны; [438] это и будет та книга, переиздание которой в середине 80-х годов дало нам повод составить первый набросок биографии ленинградского ученого.

Возвращаясь к изданной ГАИМК "Истории древнего мира", отметим, что С.И.Ковалев был редактором всего этого капитального труда и автором двух разделов в томе, посвященном классической и раннеэллинистической Греции: "Возвышение Македонии и завоевание Азии" (глава ХV) и "Философия и искусство Греции эпохи расцвета" (глава ХVII). Интерес к вопросам античной культуры не требует пояснений - он всегда был характерен для всех выдающихся исследователей античности, а Ковалеву был присущ, может быть, даже в большей степени ввиду его особенного внимания к общим историческим проблемам и в этой связи к тому вкладу, который античность внесла в историю европейской цивилизации вообще. Что же касается Греко-македонской державы Филиппа и Александра, то здесь мы несомненно сталкиваемся с более специальным научным интересом к политике, давшим, кстати, и первые специальные плоды.

Еще в 1930 г. С.И.Ковалев напечатал большую статью, посвященную складыванию Македонского государства при Филиппе и Александре.¹³ Анализ своеобразного патриархального уклада древней Македонии, выражавшегося в существовании унаследованной от героических времен царской власти, в одновременном засилье родовой знати, но также и в большой роли крестьянской массы и войскового собрания, привел Ковалева к важным, безусловно заслуживающим внимания выводам о характере политических отношений и борьбе группировок в правление Филиппа и Александра. Эти выводы были им развиты и уточнены как в названном разделе в "Истории древнего мира" и в вышедшей тогда же научно-популярной монографии об Александре,¹⁴ так и в серии статей, опубликованных уже в послевоенное время.¹⁵

В убийстве Филиппа в 336 г. до н.э. С.И.Ковалев справедливо [439] усмотрел последствия непрерывно развивавшейся конфронтации македонского царя, строившего сильное централизованное государство, с родовой знатью, цеплявшейся за свои древние, прямо-таки княжеские привилегии. Устранение Филиппа было делом рук представителей этой аристократии, тешившей себя надеждой - как оказалось, совершенно напрасной - на восстановление прежнего своего положения при новом юном царе. В свою очередь, недоразумения между Александром и его ближайшим окружением во время Восточного похода явились следствием разногласий между царем-завоевателем и новой македонской знатью "филипповской формации", с тревогой следившей за опасной, как им представлялось, трансформацией Македонского государства в наднациональную мировую державу, а их царя - в монарха восточного стиля. Устранение недовольных оказалось для Александра делом нетрудным, поскольку основная масса македонских воинов осталась на первых порах равнодушна к выступлениям оппозиции. Недовольство этой массы проявилось лишь позднее - отчасти во время стоянки у Гифасиса, когда усталые солдаты отказались следовать за царем в глубь Индии, а в особенности по возвращении из похода, в Описе, в связи с развернувшейся реорганизацией армии и широким привлечением к военной службе восточных элементов.

По сравнению с этим интересом к македонской политике специальное обращение С.И.Ковалева к проблемам римской истории обнаруживается чуть позже. Это обращение несомненно стояло в связи с теми общими историко-философскими, или методологическими, исканиями первого поколения советских антиковедов, для реализации которых римский материал оказался особенно благодатной почвой. И первой здесь естественно явилась тема рабских восстаний, позволившая на конкретном материале опробовать важнейшие положения марксизма о ведущей роли классовой борьбы и социальных революций в истории. Первым опытом Ковалева в этой области стала большая статья, написанная в содружестве с С.А.Жебелевым, о великих восстаниях рабов в Риме в период поздней республики.¹⁶ К этому сюжету в плане конкретно-историческом С.И.Ковалев вернется и позднее в статье, специально посвященной [440] датировке спартаковского восстания.¹⁷

В теоретическом плане проблема великих восстаний рабов в Риме во II-I вв. до н.э., трактуемых как первый этап социальной революции, подведшей черту под античной рабовладельческой формацией, была обстоятельно рассмотрена С.И.Ковалевым в методологическом этюде 1934 г.,¹⁸ а затем, как было уже сказано, в университетском курсе 1936 г. Позднее, в послевоенное время, Ковалев пересмотрел этот свой тезис и, считаясь с исторической реальностью, высказал более осторожное и более обоснованное мнение как о восстаниях рабов, так и в целом о Гражданских войнах в Риме в последние века Республики. "Гражданские войны II-I вв., - писал он в 1947 г., - не были социальной революцией. Они являлись очень сложным революционным движением, направленным против всей системы социально-политических отношений той эпохи. Это были восстания рабов против господ, восстания провинциалов против римских угнетателей, это была борьба за землю деревенской бедноты, борьба италиков за права гражданства, борьба римской демократии, городской и сельской, против олигархии нобилей. Это было мощное, сложное и длительное революционное движение, но оно не могло перерасти в революцию. Оно было подавлено благодаря стихийности восстаний рабов и их изолированности от движений свободного населения, благодаря слабости римской и италийской демократии, благодаря крепости всей римской рабовладельческой системы. Оно было подавлено и, в конечном результате, привело только к созданию военной диктатуры, к новой политической системе, известной под названием "империи"".¹⁹

Подлинная социальная революция, знаменовавшая конец античного мира, развернулась, как указывал теперь С.И.Ковалев, лишь в III-V вв., и носила она гораздо более сложный характер, поскольку наряду с рабами и вместе с ними выступали уже и колоны, а наряду с низами римского общества - еще и соседствовавшие с Римом племена варваров. Эту революцию Ковалев по-прежнему именовал "революцией рабов", хотя у него одновременно уже являлось [441] и более развернутое определение: "социальная революция рабов и колонов".²⁰

Эта точка зрения нашла отражение и в опубликованном С.И.Ковалевым в 1948 г. университетском курсе истории Рима. Позже он еще раз вернулся к названной проблеме. В статье 1955 г. он предельно уточнил характер антагонистических противоречий, подрывавших античное рабовладельческое общество в эпоху Империи, состав и взаимодействие тех сил,, которые направляли развитие кризиса.²¹ Не называя более разрушавшее античный Рим движение "революцией рабов", он, однако, не счел обязательным отказываться от более общего, принципиального положения о социальной революции, сокрушившей античную рабовладельческую формацию.²²

Другие специальные темы римской истории, неоднократно привлекавшие к себе внимание С.И.Ковалева, это две, так сказать, крайние точки - становление римской гражданской общины и падение Западной Римской империи. Разработка первой темы нашла отражение в ряде работ, посвященных проблеме патрициев и плебеев, в особенности проблеме формирования этих двух римских сословий.²³ Ковалев справедливо критиковал распространенные в науке теории происхождения патрициев и плебеев за их односторонность, обусловленную опорой на какой-либо один пласт античной традиции. В противовес им он выдвинул то, что он назвал "комплексной теорией": патриции первоначально были просто коренным населением Рима, но затем стали римской знатью, между тем как слой плебеев составился за счет переселения - добровольного или принудительного - в Рим жителей соседних подчиненных общин, может быть, даже благодаря чужеродным этническим привнесениям (этруски), а также, не исключено, вследствие социально-экономической деградации части коренного римского населения.

С другой стороны, С.И.Ковалева всегда интересовала и противоположная "горячая" точка римской истории - ее трагическое завершение. Он касался этого вопроса и в связи с обсуждением общей [442] проблемы социальной революции в античности, и в более конкретном историческом контексте, при разборе социально-экономических сдвигов в период поздней империи,²⁴ и, наконец, в связи с изучением такого оригинального феномена, своего рода итогового продукта античной цивилизации, как христианство.

Античное христианство, и прежде всего его генезис, его происхождение, - еще одна, таким образом, наряду с эллинизмом и собственно римской историей, важная сфера научных изысканий С.И.Ковалева. В последние годы жизни она стала для него даже важнейшей - и вследствие самой природы античного христианства, соединившего в себе творческие импульсы угасавшей древней цивилизации и потому предоставлявшего возможность наблюдать, как через фокусирующую линзу, самое это угасание, и вследствие задач современной пропаганды, современной полемики с христианством, от которой Ковалев никогда не отгораживался. В особенности естественными и необходимыми стали для него занятия античным христианством с тех пор, как он возглавил работу Музея истории религии и атеизма. Эти занятия нашли отражение в массе работ - в популярных лекциях, публиковавшихся в виде отдельных брошюр обществом "Знание",²⁵ в ряде научных статей и рецензий,²⁶ наконец, в большом обобщающем исследовании по истории античного христианства, опубликованном уже посмертно в составе сборника избранных трудов Ковалева по проблемам христианства.²⁷

По теме античного христианства С.И.Ковалев на протяжении ряда лет читал также в Ленинградском университете специальный курс, который с тех пор остается традиционным в учебном комплексе кафедры истории древней Греции и Рима. Автор этих строк дважды прослушал курс Ковалева о происхождении христианства, и хотя оба раза лектор так и не пошел далее обстоятельного разбора источников и литературы вопроса, впечатление было огромное. [443] Это было подлинное введение в научное изучение проблемы, доставлявшее надежное основание для дальнейших занятий тем, кто пожелал бы, вслед за учителем, опираясь на его работы, углубиться в историю раннего христианства.

В чем заключалась суть того научного подхода к теме христианства, который демонстрировал в своих лекциях и трудах С.И.Ковалев? В постановке и исследовании, в точном соответствии с указаниями основоположников марксизма, проблемы исторических предпосылок, т.е. тех объективных, закономерно действовавших факторов, - социально-экономических, политических, идеологических, психологических, - особенное сочетание которых и вызвало к жизни новую форму мировой религии, отвечавшей потребностям в утешении клонившегося к упадку античного мира, - религии Христа.

Этот подход вырабатывался в полемике с традиционной (как тогда говорили - буржуазной) наукой. Разбирая один из новейших трудов по истории христианства, опубликованный в рамках очередного западного руководства по всемирной истории, С.И.Ковалев писал: "Для подавляющего большинства буржуазных исследователей раннего христианства вопроса об его исторических предпосылках вообще не существует. В лучшем случае представители так называемой мифологической школы изучали происхождение мифа о Христе, но они никогда не ставили по-настоящему вопроса даже об идеологических предпосылках христианства как религии, не говоря уже о предпосылках экономических и социально-политических. Тем менее могли серьезно заниматься проблемами генезиса христианства богословы и представители "исторической школы". Для них христианство - либо божественное откровение, для которого не нужно никаких исторических предпосылок, либо творение гениальной личности, стоящей, строго говоря, также вне времени и пространства".²⁸

В собственных занятиях С.И.Ковалева по теме античного христианства отчетливо выделяются три сюжета: проблема объективных исторических предпосылок христианства; возникновение первых христианских общин, их состав, организация и идеология, включая и такой особенный вопрос, как идея и образ новозаветного мессии Христа (историческое существование которого он, естественно, отрицал); наконец, эволюция и так называемое перерождение [445] первоначального христианства. В последние годы жизни он живо откликнулся также на новые находки в районе Мертвого моря, справедливо усмотрев в самом факте возникновения и существования на рубеже старой и новой эры религиозных общин, подобных кумранской, еще одно подтверждение научного, материалистического взгляда на закономерность и естественность возникновения христианства.²⁹

Рассмотрением трудов С.И.Ковалева по истории христианства мы практически исчерпали круг его специальных занятий. Разве что следовало бы еще упомянуть о характерном для него повышенном внимании к проблемам историографии, что придавало особенную глубину его научным суждениям. На кафедре истории древней Греции и Рима он читал большой курс по историографии античности, главным образом зарубежной, начиная от обзора судеб античного наследия на средневековом Западе и в Византии и кончая новейшими школами антиковедения. Будучи студентом, я слушал и этот курс Ковалева. Тогда он не произвел на меня особого впечатления, но позднее, когда мне пришлось самому читать курс историографии античности и удалось ознакомиться с сохранившейся машинописью лекций Ковалева, я был восхищен эрудицией и широтой взглядов моего прежнего университетского наставника и с тех пор строил свое изложение, ориентируясь на оставленный им образец.³⁰

Так или иначе, очевидно, сколь глубоко и плодотворно разрабатывал С.И.Ковалев и общие, принципиальные вопросы научной методологии, и конкретные, но притом, что было для него всегда характерно, именно проблемные сюжеты античной истории, в особенности же - истории Рима. Не удивительно, что, когда он обратился, уже в послевоенные годы, к составлению нового полнокровного университетского курса римской истории, ему полностью сопутствовала удача.

[445] Надо сразу подчеркнуть, что успех опубликованной в 1948 г. "Истории Рима" объяснялся не только ее фундаментальными научными качествами - в немалой степени этому способствовала также и превосходная манера изложения. Мы уже говорили, что С.И.Ковалев был великолепным мастером устного выступления. Его лекции - ясные, точные, логичные, умело сочетавшие строгость научного изложения с яркостью образных зарисовок, - пользовались большим успехом у слушателей. Не подлежит никакому сомнению, что профессор тщательно готовился ко всем своим выступлениям. При нем всегда был конспект, записанный характерным крупным почерком на узких полосах бумаги - разрезанных в длину половинах тетрадных страниц. До выступления или в перерыве он мог сверяться с этими листками, но лекцию читал свободно, не прибегая к помощи текста. Обладая отличной, тренированной памятью, живостью воображения и хорошо разработанной литературной речью, он с видимой легкостью прослеживал развитие событий или мысли, рисовал четкие исторические картины, которые производили большое впечатление и надолго запоминались. Но, что особенно важно и что встречается не так уж часто, он мог сохранить эти качества и в своих письменных произведениях. Его "История Рима" - это один из самых обширных и содержательных, но вместе с тем и самых ярких и интересных университетских курсов по древней истории, изданных в советское время.

"Историю Рима" С.И.Ковалева отличают: зрелая научная методология, практически свободная от социологизаторства и догматизма предыдущей поры; большая внутренняя добротность, проявляющаяся во внимании к историческим фактам и тем источникам, на основе которых только и возможно их воссоздание; глубокая, нередко весьма оригинальная трактовка отдельных явлений или событий, таких, например, как происхождение и борьба патрициев и плебеев, конституция Римской республики и, особо, устройство Римско-италийской федерации, сицилийские и спартаковское восстания рабов, движение Гракхов и др. Автор умеет представить перед читателем, как ранее перед слушателем, не только события древней истории, но и ее героев. Тому, кто знакомился с курсом Ковалева, навсегда запомнятся набросанные автором яркие портреты Пирра, Ганнибала, Митридата, Суллы, Сертория, Цезаря и др. Наконец - и это надо подчеркнуть особо - ярко выраженная приверженность Ковалева историко-философской доктрине марксизма [446] нисколько не мешает ему представить общую объективно убедительную концепцию римской истории. Книга была высоко оценена в нашей печати,³¹ она вызвала большой интерес и за рубежом и дважды, между прочим, была переиздана в Италии (в 1953 и 1955 гг.).³²

Разумеется, не все в книге С.И.Ковалева выдержало проверку временем. Наука непрерывно развивается, и за годы, прошедшие со времени первого издания его большого курса, многие важные моменты и явления римской истории подверглись пересмотру и уточнению. Вообще старение научного произведения - процесс естественный и неизбежный. Важна, однако, степень этого старения: одни устаревают безнадежно, другие долго еще продолжают оставаться полезными и могут вызывать интерес. Книга Ковалева относится к числу таких долгожителей. Она и сейчас может служить ценным пособием для основательного знакомства с заключительным этапом древней истории - с историей Рима, и достаточно лишь некоторых указаний, чтобы ввести читателя в курс свершившихся перемен и обеспечить ему возможность ориентации в современном потоке мнений.

Здесь необходимо прежде всего указать на некоторые общие положения С.И.Ковалева, впрочем, не влиявшие существенным образом на ход изложения, которые, с точки зрения современной науки, являются несколько схематичными и прямолинейными. Это, во-первых, встречающееся в разделе о Гражданских войнах II-I вв. до н.э. определение "массы пауперов и пролетариев, начиная с крестьян, умирающих с голоду на своих карликовых наделах, и кончая городскими люмпен-пролетариями", как "части рабовладельческого коллектива", как "фракции рабовладельческого класса" (с.336),³³ что выдает упрощенное представление о структуре античного рабовладельческого общества. Позднейшие советские ученые стали различать в массе свободного населения, противостоявшего в античном обществе рабам, два класса - класс крупных собственников, рабовладельцев, и класс мелких свободных производителей, [447] крестьян и ремесленников. На долю последних, коль скоро они были гражданами, перепадали некоторые блага от рабовладельческого государства, но от этого они все-таки не становились частью рабовладельческого класса.³⁴

Далее, упрощенной выглядит трактовка понятий "оптиматы" и "популяры" как обозначений четких политических групп - соответственно нобилитета и народной партии (см., в частности, с.373, прим.1). И здесь современная наука придерживается более осторожного и дифференцированного мнения: оптиматы и популяры - скорее обозначения известных политических линий, находивших воплощение в отдельных ярких политиках, в какой-то степени тоже - в формировавшихся вокруг них группировках, но не определения правильных политических партий, самая возможность существования которых в античности весьма проблематична.³⁵

Другое уточнение касается сюжета, тоже относящегося к эпохе Гражданских войн, но более частного свойства, - деятельности народного трибуна Клодия. С.И.Ковалев видит в нем орудие, или агента, Цезаря в Риме в годы, когда сам триумвир находился в Галлии (с.444). Однако не исключено, что действия Клодия в Риме отличались большей самостоятельностью, что он опирался на широкие слои городского плебса, и что его выступление было одним из последних всплесков римского демократического движения.³⁶

Наконец, еще один сюжет, тоже из времени Гражданских войн в Риме, но не из римской жизни. Мы имеем в виду выступление Савмака на Боспоре, которое С.И.Ковалев, вслед за С.А.Жебелевым, толкует как "восстание рабов-скифов" (с.385). Работа С.А.Жебелева вышла еще в 30-е годы.³⁷ Развернувшаяся в послевоенное время [448] дискуссия сильно поколебала главные положения С.А.Жебелева: явились сомнения и в рабском статусе самого Савмака, и в общей трактовке его выступления как "восстания рабов-скифов".³⁸

Другая группа вопросов, требующих известных оговорок и уточнений, связана с историей христианства. Подход С.И.Ковалева к античной традиции о христианстве отличался гиперкритицизмом: придерживаясь теории интерполяций, он отвергал, в частности, свидетельства Тацита и Светония о гонениях на христиан при Нероне (с.544 и 714), вопреки преданию отстаивал мнение о возникновении первых христианских общин за пределами Палестины, в Малой Азии (с.711-712). Надо, однако, заметить, что позднее Ковалев сам пересмотрел эти свои крайние взгляды, признав подлинность свидетельств Тацита и Светония и согласившись отнести возникновение первых общин иудео-христиан к Палестине.³⁹

Наконец, еще одна проблема, которая заслуживала бы сейчас специального разбора, если бы мы по существу не сделали этого ранее, - проблема социальной революции в античном обществе. Укажем лишь, что тема эта продолжает оставаться дискуссионной, и что лучшим пособием для ознакомления с ведущимися здесь спорами являются в отечественной литературе работы московского историка С.Л.Утченко.⁴⁰ В одной из последних книг Утченко "Цицерон и его время" читатель может найти содержательный обзор главных тенденций римской истории, рассмотренных с современной точки зрения, что могло бы служить превосходным общим коррективом к курсу С.И.Ковалева (по крайней мере, к первой его части).

Меня могут спросить: а почему, собственно, все эти необходимые поправки нельзя было внести в текст книги при подготовке ее к новому изданию, коль скоро я этим непосредственно занимался? На это надо ответить прежде всего, что высказанные выше замечания не носят безусловного характера, т.е. что обсуждавшиеся [449] только что положения не являются просчетами в собственном смысле, а служат выражением определенных научных установок, пусть ныне и оспариваемых. С другой стороны - и именно поэтому - труд С.И.Ковалева должен рассматриваться как произведение, отразившее усилия и достижения, идеи и даже манеру изложения, характерные для целого, весьма важного этапа в истории отечественной науки об античности. В этом смысле курс Ковалева ценен для нас как памятник своей эпохи. Так или иначе, опубликованная впервые в 1948 и переизданная в 1986 г. "История Рима" Ковалева - книга полезная и интересная. Она по-прежнему может служить источником добротной информации об античном мире, и ей несомненно суждено еще долго оставаться эталоном высокой исторической культуры.

Все, что до сих пор излагалось здесь о С.И.Ковалеве, являло собой переработку старой моей статьи, предпосланной переизданию его университетского курса. Теперь я хотел бы добавить несколько слов личного плана о том, каким мне запомнился старый профессор и какую роль он сыграл в личной моей судьбе.

Поступив на исторический факультет Ленинградского университета в 1950 г., я первоначально решил специализироваться по новой истории: с детских лет я зачитывался романами А.Дюма, преклонялся перед Наполеоном и мечтал заниматься историей Франции. Однако моего детского намерения хватило только на один семестр. Пока древнюю историю читали В.В.Струве и К.М.Колобова (первый - Восток, а вторая - Грецию), лекции которых меня не захватывали, я оставался верен своему первому решению. Но когда во втором семестре в большой 70-й аудитории начал читать свой курс Ковалев, все изменилось: он властно увлек меня своей манерой читать, четкой и спокойной, своей удивительно чистой и стройной речью, своим способом ясно и отчетливо преподносить материал и даже тем, как он держался перед аудиторией.

Ни до, ни после я никогда не видел столь совершенного воплощения университетского профессора. Не то чтобы он был важен и недоступен; нет, с ним всегда можно было вступить в разговор и даже посоветоваться по поводу своих трудностей. Но его доступность сочеталась с удивительным достоинством. В нем не было странностей, нередко, увы, присущих тем, кто читает лекции: ни невнятности В.В.Мавродина, ни странного тонкого фальцета В.В.Струве, ни столь же странного, но скрипучего голоса К.М.Колобовой, ни [450] их внешней неказистости. Конечно, это все были крупные ученые, а К.М.Колобова чуть позднее на долгие годы стала моей главной наставницей, память о которой я чту до сих пор. Но как преподаватели - и в лекциях своих, и в прочем университетском обиходе - они всегда казались мне какими-то ущербными, и только Ковалев безусловно отвечал моим представлениям о Профессоре с большой буквы.

Перед моим мысленным взором живо встает его невысокая, чуть сутулая фигура, облаченная в неизменный темносиний костюм, его голова с удлиненным профилем и седоватыми коротко подстриженными волосами. Я вижу его спокойно стоящим у кафедры (тогда в больших аудиториях еще были кафедры), или сидящим у стола во время камерных кафедральных занятий, или уютно откинувшимся в нашем старом кресле во время перерыва. Я помню также, как спокойно и уверенно он вел заседания кафедры, никогда, ни по какому поводу, не выходя из себя, вежливо, но не без сдержанного юмора отвечая на бурные наскоки всегда увлеченной чем-либо новым К.М.Колобовой или коротко и с достоинством осаживая становившуюся чересчур бесцеремонной нашу лаборантку Т.В.Прушакевич.

Признаюсь, я восхищался Ковалевым, и это восхищение через несколько недель привело меня на кафедру истории древней Греции и Рима. Но я не стал учеником Ковалева в точном смысле слова: летом, после первого курса, К.М.Колобова предложила мне заниматься греческим языком (приватно, у нее на дому), увлеклась этими занятиями сама и увлекла меня, и я пошел за нею разбираться в хитросплетениях, или, как чаще говорят в ученом мире, проблемах, греческой истории, которая и стала с тех пор главным предметом моих занятий.

При всем том мое почитание Ковалева осталось непоколебленным и связь с ним не прерывалась до конца его жизни. Помню, как скоро после того, как я перешел на кафедру античной истории, я как-то улучил момент и пожаловался ему, что не успеваю, из-за большой учебной загруженности по специализации, заниматься ровно всеми предметами и посещать все лекции, и как он, слегка улыбаясь, ответил мне, что и незачем всем заниматься одинаково, и таким образом подсказал мне естественный выход из положения. Я оказался понятливым и скоро приспособился переводить греческие или латинские тексты на скучных общих лекциях по истории [451] партии или философии, а с IV курса и вовсе перестал посещать все общие неспециальные курсы, высвободив таким образом массу времени для занятий античностью.

В те годы на кафедре было немного студентов-античников (не было никакой количественной разнорядки), и отношения профессоров и их подопечных отличались завидной простотой и патриархальностью. Я уже упоминал, как просто вовлекла меня К.М.Колобова в домашние занятия греческим языком. Столь же просто приглашал к себе домой студентов и Ковалев, и я рано приобщился к большим домашним собраниям-ужинам у него на квартире. Он жил тогда с женой, дочерью и старинным своим другом академиком-правоведом А.В.Венедиктовым в просторной, по настоящему профессорской квартире на Большой Московской (у нынешней станции метро "Владимирская"). Помню огромный кабинет, разделенный надвое длинным высоченным стеллажом, по одну сторону которого царил Ковалев, а по другую - Венедиктов. Помню большую столовую, в которой за одним столом усаживалось до десятка и более людей - членов семьи, родственников (у Ковалевых всегда обретались две-три пожилые родственницы), гостей, среди которых нередко бывали и аспиранты, и студенты. Атмосфера была добрая и спокойная, разговоры всегда интересные, а для молодого человека, каким я тогда был, все было преисполнено особого значения, ибо в этой милой дружеской обстановке исподволь я проникался чувством принадлежности к нашей общей корпорации.

На своем курсе я был единственным студентом-античником, кафедральные курсы я нередко слушал с другими группами, где было по несколько студентов, но бывали случаи, когда лекции читались мне одному (и такое могло быть в те годы!). Как бы там ни было, зачеты и экзамены по курсам Ковалева я сдавал у него дома, и возникавшая тогда невольно доверительная обстановка не столько экзамена, сколько дружеской беседы, также была драгоценным способом сближения ученика с высоким миром учителей.

Заключая эти краткие заметки, скажу со всею откровенностью: С.И.Ковалев был первым из университетских наставников, кто ввел меня в высокий мир науки, и потому он стал для меня фигурою символической в лучшем смысле слова. Пусть другие говорят о мрачных сторонах советской действительности, об идеологической ангажированности и упадке образования и науки, об ученых служителях режима, втиснувших историю в Прокрустово ложе марксистской [452] догмы. Для меня университет и тогда был подлинным храмом науки, и среди служивших там науке я без всякого стеснения первым назову замечательного профессора древней истории, искренне увлекавшегося новой доктриной, но сохранявшего высокие культурные традиции русской интеллигенции Сергея Ивановича Ковалева.

Для любого, кто интересуется историей научной мысли в своей стране, нет ничего более интересного и увлекательного, чем знакомство с биографией выдающегося отечественного ученого. Жизнь и научное творчество одного из крупнейших наших антиковедов Соломона Яковлевича Лурье в этом плане особенно примечательны. В них, как в зеркале, отразились все испытания, которые судьба уготовила российской интеллигенции в ХХ в.: и восторги революционного подъема, и увлечения новыми истинами, и отрезвляющее воздействие жизненного и научного опыта.

Обладая натурою яркою, одаренною, деятельною, Лурье сделал максимум возможного на том жизненном поприще, которое он для себя избрал, - на поприще ученого-гуманитара, исследователя античной истории, в особенности истории и культуры Древней Греции. Глубоко переживая современные ему бурные перемены в общественной и духовной жизни России, он в рано увлекшей его античности старался отыскать схожие процессы и явления и на их примере и с их помощью яснее представить и себе и другим суть происходящего в новое время.

Эта поверенная на античном материале реакция на современность не была сугубо рефлектирующей; быстрая и полнокровная, она выплескивалась в чрезвычайно продуктивной исследовательской, литературной и педагогической деятельности. Сталкиваясь все более и более с возраставшим идеологическим давлением советской системы, эта деятельность неизбежно должна была приводить к трениям и конфликтам, чему немало способствовал характер ученого - скромного и даже застенчивого в обиходе, но весьма резкого [453] и бескомпромиссного в публичных выступлениях, устных или литературных. Свою долю обусловленных этим официальных гонений Лурье вынес сполна.

Но если личная судьба С.Я.Лурье интересна как еще одно яркое отражение характерной для советского времени коллизии живой индивидуальности с каменеющей официальной идеологией, то не менее значимо и представляет совершенно самостоятельную ценность также и его научное творчество. Крупный ученый, автор более 200 научных работ, в том числе более 20 отдельно изданных книг, живо откликавшийся в своих публикациях как на вновь обнаруженные материалы, так и на новые оригинальные идеи, всегда старавшийся открыть какие-то иные, не замеченные другими, черты в давно, казалось, изученной истории античности, Лурье оставил нам богатейшее научное наследие. Его изучение само по себе представляет задачу большой историографической важности, поскольку в нем так же, как и в творчестве других представителей старшего поколения советских антиковедов (в Ленинграде/Петербурге - таких, в частности, как С.И.Ковалев, К.М.Колобова, А.И.Доватур и др.), предметно реализовалось развитие отечественной науки об античности в первые, самые трудные десятилетия после того грандиозного и драматического перелома, каким стала в жизни России Октябрьская революция 1917 г.

Как сложились дела в такой традиционно весьма консервативной области научного знания, какой была наука о классической древности, какие перемены она испытала под воздействием общих революционных сдвигов, как сильно актуализировалась под влиянием новых историософских концепций и, в первую очередь, марксизма, - для суждения об этом научное наследие С.Я.Лурье предоставляет отличную, несравненную возможность. А если учесть к тому же, что речь идет об ученом, не столь уж далеко, по меркам истории, отстоящем от нашего времени, то очевидным окажется и другое, чисто практическое назначение такого обращения к чужому опыту. Знакомство с трудами Лурье может явиться для каждого из нас отличным способом приобщения к ряду все еще актуальных проблем и идей антиковедения ХХ века, до некоторой степени - способом шлифовки собственной научной подготовки.

Наконец, помимо всех этих общих соображений, надо указать на еще один конкретный повод нашего обращения к теме С.Я.Лурье. Это - предпринятое, наконец-то, по инициативе кафедры античной [454] истории Петербургского университета новое, полное издание его университетского курса "История Греции". Первая часть этого курса была опубликована еще в 1940 г., вторая (и без малого вдвое большая) была подготовлена к изданию, но уничтожена на последней стадии набора в 1948 г.

Выпавшие на долю этого труда и его автора испытания были поистине драматические - этого отрицать не приходится. Однако, чтобы разобраться по существу в истории с курсом Лурье, необходимо ближе познакомиться с личностью, жизненным путем и деятельностью автора. Тогда мы сможем более осознанно судить как о научных и литературных достоинствах этого во всяком случае наиболее подробного (из существующих на русском языке) университетского курса греческой истории, так и о тех особенных обстоятельствах, которые затянули полное опубликование его чуть ли не на полвека.

Соломон Яковлевич Лурье родился 25 декабря 1890 по старому или 7 января 1891 г. по новому стилю в интеллигентной еврейской семье в Могилеве.⁴² Отец его, видный врач-окулист, был убежденным приверженцем либеральных и даже радикальных идей (в духе Д.И.Писарева) и держался материалистических научных взглядов, отвергавших любые формы мистицизма и признававших в качестве критерия истины одну лишь объективную рационалистическую логику. Эти взгляды полностью были усвоены и его сыном - будущим историком античности.

По окончании гимназии в Могилеве Соломон Лурье в 1908 г. поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, где стал специализироваться по классической древности - по греко-римской филологии и истории. Его формирование как ученого проходило в русле уже сложившейся к тому времени Петербургской исторической школы, отличительными признаками которой были стремление к научной точности и достоверности, преимущественная [455] опора на исторический источник и ориентация на возможно полную реконструкцию отдельных фактов до (т.е. раньше) теоретической, идейной интерпретации исторического процесса в целом. Пафос исследований Петербургской школы в области классической древности заключался в стремлении постичь античность самым что ни на есть адекватным образом, опираясь по возможности на нее самое, на оставленные ею материалы, без привнесения в антиковедение общих и, как казалось, не относящихся к делу концепций.

Столпами этого направления на рубеже столетий были в Петербургском университете выдающиеся эллинисты - родоначальник русской эпиграфической школы Ф.Ф.Соколов и его ученик С.А.Жебелев. Последний и стал едва ли не главным наставником С.Лурье в университете. От него молодой ученый воспринял принципы строго научного антиковедения, стремившегося к синтезу исторических задач и филологических приемов, а также понимание значения и вкус к использованию эпиграфических документов. Другим университетским наставником Лурье был ученик и младший коллега Жебелева И.И.Толстой, который, помимо прочего, привил своему подопечному интерес к изучению древней литературы и фольклорных мотивов, искусство их сравнительного анализа и сопоставления с исторической средой. Сильное влияние на Лурье оказал также блестящий петербургский филолог-классик Ф.Ф.Зелинский - глубокий эрудит и вдохновенный интерпретатор идей античности, не принадлежавший собственно к школе Соколова и со страстью отстаивавший более широкий взгляд на духовный мир древних греков и римлян, на его тесное соприкосновение с культурою нового времени и возможность обнаружения и постижения вполне современных идеалов на почве античности.

Все это было воспринято С.Лурье не механически, а во взаимодействии с тем комплексом более общих идей и представлений, которые были усвоены им из уроков отца и благодаря знакомству с передовой научной и просветительской литературой. Результатом явилась выработка собственной, достаточно причудливой и по видимости эклектичной, но чрезвычайно богатой духовными импульсами и, в общем, весьма добротной системы воззрений, где усвоенный в университете строгий историко-филологический метод соседствовал с жгучим современным интересом, а общая приверженность материалистическому монизму дополнялась более конкретными [456] увлечениями и идеями, почерпнутыми из эволюционной теории Дарвина или этноантропологической школы Фрэзера. При всем том эта система обладала своим центральным звеном, которое оставалось неизменным. Это было убеждение в объективной детерминированности исторического процесса - концепция, которая придавала решающее значение в историческом развитии действию объективных материальных факторов и соответствующих законов и сводила к нулю роль субъективного момента, роль индивидуальной воли и личного действия.

Курс обучения в Петербургском университете С.Я.Лурье завершил вполне уже сложившимся ученым. Это подтверждается высокой оценкой его выпускного сочинения, посвященного истории Беотийского союза, сюжету из политической истории Греции V-IV вв. до н.э. Оно было удостоено большой золотой медали (1911 г.), а вскоре было и опубликовано, сначала в виде серии статей (в "Журнале Министерства народного просвещения" за 1914 г.), а затем и отдельной книгой (Беотийский союз. СПб., 1914).

По рекомендации С.А.Жебелева Лурье был оставлен при университете для подготовки к профессорскому званию (что-то вроде современной аспирантуры). Казалось, обстоятельства складывались самым удачным образом и впереди открывался путь для успешной научной карьеры, однако начавшаяся в России с Первой мировой войной полоса потрясений и смут спутала карты и надолго отдалила достижение профессуры. Лишь после долгих мытарств, выпавших, впрочем, в годы революционного лихолетья на долю не одного только Лурье, он смог приступить, наконец, к работе в Петроградском университете (1923 г.).

С этого времени положение С.Я.Лурье обретает достаточную устойчивость, что немедленно сказалось и на его ученой деятельности. Начав печататься еще накануне мировой войны (первая публикация относится к 1913 г.) и, невзирая на все трудности, находя позднее способы каждый год выступать в печати с одной или двумя работами, он с 1924 г. стремительно расширяет круг своих научных занятий, резко увеличивает число ежегодных публикаций, доводя их в иные годы до десятка, и очень скоро вырастает в фигуру первой величины в новом советском антиковедении. После досадной интермедии на рубеже 20-30-х годов, когда преподавание истории было изгнано из университета, с восстановлением в 1934 г. правильной структуры исторических факультетов, а на них в Москве [457] и Ленинграде - специальных кафедр древней истории, Лурье становится одним из ведущих преподавателей - историков древности в Ленинградском университете. В том же 1934 г. ему была присвоена ученая степень доктора исторических наук.

На 30-е и 40-е годы падает расцвет научной деятельности С.Я.Лурье, и в те же годы он становится одним из самых видных ленинградских профессоров - учителей науки. Огромная эрудиция и живость мысли, сообщавшие оригинальность и глубину его научным суждениям, большое педагогическое мастерство, с особым блеском проявлявшееся в практических, семинарских занятиях по древней истории и в преподавании древних языков и эпиграфики, привлекали к нему вдумчивую университетскую молодежь. Вокруг Лурье складывается целый круг учеников, которых он приобщал к высоким принципам не только научно-исследовательской работы, но и гражданского поведения, и которые платили ему за это искренним восхищением и любовью. К этой славной плеяде "лурианцев" относятся те, кто в дальнейшем сами стали видными учеными-антиковедами, чьи имена и заслуги хорошо известны в ученом мире: И.Д.Амусин, позднее ставший архегетом советского кумрановедения, В.Г.Борухович, М.Н.Ботвинник, Л.М.Глускина, Б.Б.Маргулес, Е.А.Миллиор, Э.И.Соломоник, эти все сохранившие главное направление работ своего учителя, т.е. исследовавшие, как и он, главным образом проблемы древнегреческой истории.

Война и последовавшая эвакуация из Ленинграда прервали эту плодотворную деятельность. Впрочем и во время войны С.Я.Лурье не прекращал совершенно своих научных занятий и даже подготовил и защитил специальную диссертацию на степень доктора филологических наук (1943 г.). С окончанием войны Лурье вновь - одна из центральных фигур на историческом факультете Ленинградского университета. Однако, как оказалось, ненадолго. Счастливо прошедший через полосы массового террора 20-х и 30-х годов, он, наконец, также оказался задет советской колесницей Джагернаута. В 1948-1949 гг., когда новое наступление на интеллигенцию, на этот раз сопряженное с самым низменным шовинизмом, выплеснулось в пресловутую борьбу с космополитизмом, Лурье, который и до того неоднократно попадал в трудные положения из-за своей человеческой и научной прямоты, стал объектом крутой тенденциозной проработки (тогда-то и был рассыпан набор второй части университетского курса "История Греции"), а с 1 июня 1949 г. он был [458] уволен из Ленинградского университета "за несооответствие занимаемой должности".

Для ученого, к тому времени прочно вросшего в университетский быт, отлучение от его естественного очага обернулось тяжким испытанием. Поначалу совершенно невозможно было найти работу по специальности. Некоторое время (около года) С.Я.Лурье состоял младшим научным сотрудником Комиссии по истории физико-математических наук (нынешний Институт истории естествознания и техники Российской Академии наук), куда он был определен по ходатайству тогдашнего президента Академии наук С.И.Вавилова. Формальным - впрочем, весьма достаточным - основанием для этого послужила долголетняя работа Лурье по проблемам истории античной и средневековой науки, в том числе физики и математики, нашедшая отражение в многочисленных публикациях (о математических занятиях Протагора и Демокрита, о приближенных вычислениях в Древней Греции, о теории бесконечно малых у древних атомистов и др.). Но это не могло быть настоящим выходом из положения, и в 1950 г. Лурье в поисках работы по специальности пришлось оставить Ленинград. Он устроился на работу в Одессу, в местный Институт иностранных языков (1950-1952 гг.), а затем во Львов, где, наконец, вновь получил работу по своей основной специальности. С 1953 г. и до самой смерти (30 октября 1964 г.) он состоял профессором кафедры классической филологии Львовского университета, который стал для него, таким образом, новым, после Ленинградского, ученым пристанищем.

Заканчивая это краткое обозрение биографии С.Я.Лурье, заметим: его жизнь не была богата внешними событиями, как это, впрочем, и обычно у ученых-гуманитаров, однако два знаменательных события в ней все-таки надо выделить. Одно, яркое и радостное по его собственным признаниям, - время Февральской революции 1917 г., окрылившее многих представителей российской интеллигенции, вселившее в них надежды на возможность обретения по-настоящему европейских, цивилизованных условий жизни и деятельности на основах свободы и демократии. Можно представить себе, сколь горьким было для демократически настроенной российской интеллигенции отрезвляющее воздействие дальнейшего развития, с новой революцией, гражданской войной и последующим террором. Именно социалистическая революция перечеркнула все надежды на свободное творчество, столь долго вынашивавшиеся [459] интеллигенцией России, все возможности свободной работы мысли в области духовного, гуманитарного знания, за вычетом, может быть, некоторых, определенных системою, сфер, вроде марксистской теории исторического процесса, - единственного дозволимого интелектуального занятия более или менее высокого уровня.

Другое важное событие в жизни профессора С.Я.Лурье, событие противоположного, трагического плана, - это изгнание его из Ленинградского университета в 1949 г., за которым через год последовал вынужденный отъезд на юг в своего рода добровольную ссылку. Очевидно катастрофическое значение этой жизненной перемены, и если пожилой ученый (ему было уже около 60) не сломился и нашел в себе силы продолжить свою научную и педагогическую деятельность в новой среде, то этим он был обязан не столько эфемерной оттепели после смерти Сталина (она не вернула его в родной университет), сколько собственной на редкость здоровой натуре, своему жизнелюбию, неукротимому влечению к творчеству и природной способности работать в любых, даже, казалось бы, невыносимых условиях.

Что же представляет собой созданное С.Я.Лурье? От внешней биографии ученого обратимся теперь к обзору его научной деятельности. При этом вынесем за скобки и оставим напоследок его университетский курс греческой истории как сюжет для нас наиболее важный и требующий особого комментария.

Первое, что бросается в глаза при знакомстве с научным наследием С.Я.Лурье, это, помимо внушительного объема (более 200 опубликованных работ), удивительная его целостность.⁴³ Не то чтобы круг научных интересов Лурье был узок; отнюдь нет, свидетельствами противного могут служить специальные работы этого эллиниста, посвященные древней истории еврейского народа и специально библейским сюжетам, равно как и целый ряд переводов из литературы нового времени, отражавших его глубинный интерес к истории науки (среди авторов, чьи сочинения переводились или комментировались им, - Фрэнсис Бэкон, Бонавентура Кавальери, Леонард Эйлер, Ф.У.Т.Эпинус, О.Нейгебауэр). И все же главное внимание Лурье было сосредоточено на Древней Греции, истории и духовной культуре которой была посвящена подавляющая часть [460] его трудов.

При этом надо заметить, что Лурье был ученым редкой одаренности. Он был наделен способностью к равновеликому изучению как собственно политической истории, этого, так сказать, основного ствола любого прошлого, так и ее необходимых корней, ее литературной и документальной подосновы, равно как и ее духовной кроны - общественной мысли и философии. В своем лице он счастливо совмещал историка, филолога и специалиста по истории науки, в том числе и естественнонаучных знаний, включая физику и математику, что является большой редкостью среди исследователей классической древности. Он чувствовал себя и действительно был хозяином во всех областях избранного исторического сюжета - древнегреческой истории, и эта многосторонность знания, сопряженная с редкой литературной продуктивностью, дала ему возможность внести большой вклад в дело изучения древнегреческой цивилизации, этой колыбели европейской цивилизации вообще.

Даже беглого обзора научных занятий Лурье-эллиниста будет достаточно, чтобы убедиться в этом. Вот первое, с чего он начал, - политическая история классической Греции, а в ней - история Беотийского союза. Посвященное этому сюжету первое большое сочинение Лурье оказалось на редкость интересной работой, высветившей многие стороны до того остававшегося в тени древнего Беотийского союза и обосновавшей его перерастание в первое в греческой истории собственно федеративное государство. И в дальнейшем на протяжении всей своей жизни Лурье неоднократно обращался к различным темам греческой политической истории, причем его всегда интересовали острые, проблемные сюжеты: политическая борьба в Спарте и, в частности, конфликты между царями и эфорами;⁴⁴ роль Солона в демократическом движении в Аттике и социальная политика Писистратидов;⁴⁵ отношения афинян с их союзниками⁴⁶ и внутренняя политическая борьба в Афинах в классический [461] период;⁴⁷ смута в архаическое время в Митилене на Лесбосе⁴⁸ и значение пережиточных форм социально-политической организации типа мужских союзов в Милете и Силлии (Малая Азия);⁴⁹ наконец, проблемы политической и религиозной истории античных городов Северного Причерноморья.⁵⁰

В связи с последним подчеркнем верность С.Я.Лурье традиционному интересу отечественных антиковедов к северопричерноморским древностям. Показательно также для личной позиции Лурье, что обращение его к одной из самых интересных и деликатных проблем северопричерноморской истории - восстанию Савмака на Боспоре - обернулось форменным скандалом. Вчитавшись в текст херсонесского декрета в честь Диофанта, где содержится свидетельство о выступлении скифов во главе с Савмаком против боспорского царя Перисада (IOSPE, I2, ( 352), Лурье решительно отверг как принятое понимание контекста, так и дополнительное высказанное С.А.Жебелевым предположение о рабском статусе Савмака, равно как и опирающуюся на это предположение, укоренившуюся в советской историографии концепцию восстания рабов на Боспоре. Официальным советским антиковедением критическая работа Лурье была воспринята как вредная ревизия и чуть ли не порушение основ марксистско-ленинской исторической науки.⁵¹

Параллельно собственно историческим развивались и филологические - литературоведческие и текстологические - штудии С.Я.Лурье. Интерес к античной литературе и, шире, античной письменности [462] был усвоен им, что называется, с молоком матери: в Петербургском университете, этой alma mater отечественной науки о классической древности, комплексное изучение античности в исторических фактах и письменных свидетельствах древности было условием sine qua non успешного постижения существа древней цивилизации. Кроме того, Лурье несомненно от природы обладал высоким вкусом и способностями к изучению древних языков, письменности и литературы.

Так или иначе, филологические исследования всю жизнь сопутствовали его историческим занятиям, доставляя необходимые точки опоры в источниках или иллюстрации из древней литературы при изучении и реконструкции тех или иных исторических явлений. Это нашло отражение в филологических работах различного жанра: в специальных статьях, посвященных отдельным сторонам творчества чрезвычайно импонировавшего ему своим демократизмом и грубоватым юмором Аристофана, но также и других поэтов - Архилоха, Алкея, Эсхила, Эврипида, Менандра; в большой филологической диссертации, посвященной отражению в древней трагедии актуальных вопросов внутренней и внешней политики Афинского государства ("Художественная форма и вопросы современности в аттической трагедии", 1943 г.); в издании новых русских переводов Ксенофонта (Ксенофонт. Греческая история. Л., 1935) и Плутарха (Плутарх. Избранные биографии. М.-Л., 1940), специально ориентированных на использование в практических занятиях со студентами (переводы снабжены вступительными статьями и обширнейшими комментариями с массою параллельных свидетельств);⁵² наконец, в многочисленных исследованиях, посвященных реконструкции текста и интерпретации содержания древних надписей, в особенности беотийских и аттических.

Среди эпиграфических исследований выделяются по своему интересу и значению этюды, посвященные двум афинским надписям, содержащим установления относительно военно-земледельческих колоний (клерухий) на Лемносе (IG, II², № 30) и Саламине (IG, I², № 1),⁵³ и еще одной локридской надписи с текстом постановления [463] о разделе земли между гражданами и приеме эпойков в одной из общин Западной Локриды (надпись была опубликована Пападакисом в Ajrcaiologikh; Ejfhmeriv", 1924, p.119-141; новое издание - ML, № 13).⁵⁴ Большое научное значение имеют также объемные исследования аттических надписей на предмет уточнения их формулы (их прескриптов) и датировки, а также в связи с более общей проблемой возникновения и развития новой алфавитной письменности у греков.⁵⁵

В пожилом уже возрасте, после 2-й мировой войны, С.Я.Лурье обратился к изучению нового и чрезвычайно специфического эпиграфического материала - древнейших (от II тыс. до н.э.) надписей Крита и Микенской Греции. Исполненные своеобразным линейным письмом эти надписи, как известно, распределяются по двум сериям - линейного письма А и линейного письма Б. Первая серия, датируемая ХVII-ХV вв., происходит, по-видимому, от древнейшего догреческого населения Крита (так называемых этеокритян), вторая, датируемая ХV-ХIII вв. до н.э., - от микенских греков. Лурье одним из первых по достоинству оценил значение этих древнейших документов и принял деятельное участие в работе по их дешифровке. Он с восторгом приветствовал успех английского филолога М.Вентриса в разгадке линейного письма Б (более ранняя система линейного письма А до сих пор не поддается убедительной дешифровке) и, читая надписи Микенской Греции по методу Вентриса, первым дал обстоятельное исследование проблемы в целом - и языка микенских греков, и их цивилизации (в монографии "Язык и культура Микенской Греции", М.-Л., 1957).

При этом С.Я.Лурье были высказаны очень важные и достаточно обоснованные суждения о микенской цивилизации, позволяющие видеть в ней хотя и весьма отдаленную, но все же предшественницу классической античной цивилизации, - о присутствии в микенском обществе общинного начала (тема дамоса) и характерной невыразительности фиксируемого, впрочем, в документах начала монархического; о наличии у греков уже в то отдаленное время частного владения рабами и землей; наконец, о формировании [464] у них уже к исходу II тыс. до н.э. по крайней мере главных элементов олимпийской религии и мифологии, этой основы основ их духовной культуры. Можно без преувеличения сказать, что сделанное Лурье составило важное основание для развития советской и в известной степени мировой микенологии, а набросанная им картина греческого общества в микенские времена до сих пор остается наиболее полным и убедительным вариантом исторической интерпретации, признающей своеобразие микенской цивилизации и ее сложное, неоднозначное отношение как к последующей, собственно античной цивилизации греков, так и к цивилизациям Переднего Востока, с которыми обычно ее и сближают.

Но послушаем самого историка, который, суммируя значение нового документального материала для истории, одновременно дает выразительную характеристику общества микенских греков. "Только вновь найденные надписи, - пишет Лурье, - убедили нас окончательно в том, что описываемые Гомером греческие общества микенской эпохи были не примитивными родовыми общинами, "военными демократиями", а централизованными государствами с большим бюрократическим аппаратом, частной собственностью на землю и развитым рабовладением. С другой стороны, мы увидели, что эти государства не были деспотиями восточного типа: наряду с vanaka (по-видимому, "божественным царем") стоит не только "воевода", но и народ (zamo, damos), распоряжающийся большими пространствами земли и даже имеющий своих рабов. Это были государства, в которых особым почетом и значением, наряду с представителями культа, пользовались ремесленники (в противоположность обществу, изображаемому Гомером) и т.д."⁵⁶

Проведенного обзора, мы думаем, вполне достаточно, чтобы показать объемность и яркость вклада С.Я.Лурье в разработку древнегреческой истории. Подчеркнем, однако, еще одну примечательную особенность исторических трудов Лурье - силу их воздействия на читателей. Действительно, они никого не оставляли равнодушным, даже если и не вызывали совершенного согласия. Причиной тому были не только глубокая эрудиция и тонкость мысли ученого, но и сильнейший эмоциональный заряд, реакция на древнюю историю как на нечто не просто интересное, но по существу и близкое, задевающее за нутро ощутимым созвучием с современностью. Ярчайшим примером такой реакции надо считать написанную Лурье [465] еще в молодые годы книжку "Антисемитизм в древнем мире" (Пг., 1922), которая, естественно, вызвала живой отклик в русской прессе, почти немедленно была переведена и издана в Германии, а позднее также и в Израиле.

Разумеется, такая позиция возможна лишь для страстной натуры, каким и был Лурье. Как отмечено его биографами, "античность никогда не была для Соломона Яковлевича далеким прошлым, куда он мог бы уйти от повседневной действительности. Произведения древнегреческих писателей воспринимались им как живая литература. Он никак не мог примириться с распространенным среди литературоведов представлением об "особом мышлении" людей древнего мира".⁵⁷ Более того, продолжают те же авторы, "в Афинах V-IV вв. у Соломона Яковлевича были свои друзья и враги. Противников политической свободы в Древней Греции он ненавидел столь же страстно, как и душителей демократии ХХ века..."⁵⁸

Будучи сам убежденным демократом, С.Я.Лурье всегда симпатизировал афинской демократии и был готов защищать ее от любых нападок. Совершенно иным было его отношение к олигархической Спарте: он с неприязнью отзывался о казарменной муштре спартиатов и полицейском строе жизни в Спартанском государстве и написал специальную статью против тенденций идеализировать спартанские порядки и спартанскую доблесть, чем особенно увлекалась в 30-е годы немецкая нацистская историография.⁵⁹ Среди древних писателей его любимцами были близкие народу и демократии Архилох, Эврипид и, конечно же, Аристофан. А среди ученых его особенно привлекали своим демократизмом и открытостью ко всему интересному, хотя бы и чужеземному, отец истории Геродот, а в новое время - Генрих Шлиман и Майкл Вентрис. С последним он подружился (разумеется, только заочно, по переписке), восхищался его ярким дарованием и приветливым характером и горестно переживал его раннюю трагическую гибель.

Наряду с собственно историческими (или историко-филологическими) штудиями другим важным направлением исследовательской работы С.Я.Лурье было изучение духовной культуры древних греков - их общественной мысли, философии и науки. И здесь [466] у него были свои любимые темы и герои. В греческой философии его более всего интересовало формирование материалистической доктрины в связи с развитием естественно-научных знаний. С разных сторон подходил он к этой теме и разные персонажи привлекали его внимание: выразитель радикальных социологических взглядов, решительный критик установившихся порядков, в том числе и института рабства, софист Антифонт, которого он, как и некоторые другие новейшие ученые, отличал от одноименного реакционного оратора; другой софист, обосновывавший целесообразность и закономерность демократических порядков Протагор; наиболее результативный из ранних натурфилософов, творец оригинальной диалектико-материалистической системы Гераклит. Но более всего привлекало его творчество великого материалиста древности Демокрита. Не с сократиками Платоном и Аристотелем, как это обычно делают, а с Демокритом, разработавшим концепцию атомного строения материи, связывал Лурье кульминацию научно-философской мысли в Античной Греции. Творчеству Демокрита он посвятил целую серию работ, в том числе и книгу, вышедшую в серии "Жизнь замечательных людей" (Демокрит. М., 1937).

Глубоко сожалея об утрате сочинений любимого философа, ученый потратил много труда на розыски их фрагментов - цитат, переложений или хотя бы реплик в позднейшей античной и раннехристианской литературе. В результате составилось новое большое собрание фрагментов Демокрита, намного превышающее другие аналогичные собрания (в частности, в известной хрестоматии Г.Дильса и В.Кранца), но сам составитель не успел его опубликовать. Дело, однако, было доведено до конца стараниями учеников и друзей С.Я.Лурье, и в 1970 г. вышел в свет самый обширный из его трудов "Демокрит: тексты, перевод, исследования", издание - подчеркнем это - включающее не только переводы, но и оригинальные тексты на древних языках, а потому, в силу своей научной и полиграфической полноты, представляющее редкое явление в советской литературе об античности.

С изучением научной подосновы материалистической доктрины древних были связаны также и специальные исследования С.Я.Лурье по вопросам античной математики, в том числе такие значительные работы, как "Приближенные вычисления в Древней Греции" (опубликовано в "Архиве истории науки и техники", серия I, вып.4 за 1934 г.) и "Теория бесконечно малых у древних [467] атомистов" (отдельное издание, М., 1935). Ряд статей и целую монографию посвятил он специально такому корифею античной механики и математики, каким был Архимед (монография: Архимед. М., 1945).

Еще одну и совершенно иную плоскость интересов С.Я.Лурье в области изучения античной науки, именно интерес к развитию гуманитарного знания, отражала его монография, посвященная отцу истории, - "Геродот" (М., 1947). В изображении Лурье Геродот выступает как крупный исторический писатель, первый автор универсальной истории, прелестный в своей простой и наивной любознательности. Он - человек своего времени и своего народа, малоазийский грек, чуждый общеэллинского патриотизма, которого тогда еще и не могло быть, а тем более шовинизма, но готовый в угоду Афинам, где он сблизился с кружком Перикла, подчеркнуть их роль в войнах с персами. Этой темы мы еще коснемся ниже, в связи с анализом университетского курса "История Греции". Теперь же упомянем о двух обобщающих сочинениях Лурье по проблемам духовной жизни древних греков. Это - "История античной общественной мысли" (М., 1929) и "Очерки по истории античной науки" (М., 1947). В первой из этих книг были прослежены политические идеи и программы различных общественных группировок, обрамлявшие течение греческой истории в архаическое и классическое время (в том числе - аграрный социализм Писистрата, рационализм ионийской натурфилософии, программа гражданского мира в ранней классике и проч.), во второй центральной частью является изложение материалистического учения Демокрита.

"История античной общественной мысли" замечательна еще и тем, что в ней с наибольшей полнотой и резкостью выражено убеждение автора в безусловной подчиненности личной воли и разума людей, в том числе и так называемых сильных личностей, объективным историческим законам. "Мы a priori, - заявляет автор, - отказываемся видеть в отдельных "исторических" личностях и их произвольных действиях самостоятельные факторы исторического развития. С нашей точки зрения, самые эти действия насквозь подчинены закону причинности и поэтому могут рассматриваться не как причина того или иного хода исторического развития, а только как частный случай для иллюстрации того или иного социального закона".⁶⁰

[468] Свой тезис автор обосновывает, сопоставляя человеческое общество с миром животных. Он именно отказывается видеть сколько-нибудь принципиальное различие между этими мирами. "Поэтому, - продолжает он, - при объяснении эволюции человеческих обществ мы вправе применять те же научные методы, какие положены в основу объяснения эволюции в животном мире. И здесь, как и там, мы вправе пренебречь, как бесконечно малыми величинами, разумом и свободной волей, так как исторические законы, как и законы биологии, суть законы статические, - различно направленные "свободные воли" взаимно парализуют друг друга и в результате могут быть приняты за нуль. Поэтому мы вправе и здесь, как в биологии, при объяснении процессов социальной жизни исходить из необходимости приспособления к новым экономическим условиям, из потребностей борьбы за существование и продолжение вида".⁶¹

Мы не можем согласиться с этим обоснованием стопроцентного объективного детерминизма в истории, - не можем, потому что согласиться с этим означало бы лишить людей всякой надежды на целесообразность и плодотворность собственных усилий, т.е. признать, что человеческая жизнь лишена какого бы то ни было смысла. К счастью для человечества это не так, и исторический опыт все время демонстрирует нам исключительное значение исполненных осознанной воли людских поступков. Отвергая детерминистический пафос С.Я.Лурье как необоснованную и неоправданную крайность, мы, однако, должны признать глубину и тонкость многих суждений, развитых в его сочинении, и в частности важность одного из центральных положений работы - о вечном противоречии существующих на данный момент и находящихся в развитии экономических условий, с одной стороны, и окаменевшего психологического уклада, обусловленного экономическими отношениями прежней, отжившей эпохи, с другой. Интересна также и попытка автора разработать и последовательно применить к греческому материалу собственный метод системной реконструкции социального мышления в прошлые эпохи по отдельным социально-психологическим рудиментам, - метод, который он называет, по примеру С.Рейнака, социальной палеонтологией.

Суммируя общие впечатления от деятельности С.Я.Лурье как ученого, подчеркнем прежде всего богатство и оригинальность того, что он успел сделать в науке несмотря на весьма неблагоприятные [346970] внешние условия. В его трудах с полнотой раскрылись особенности его научного дарования: эрудиция и вкус к аналитической работе с источниками в традициях Петербургской историко-филологической школы; одновременно - тяготение к острой идейной интерпретации прошлого, с естественной, в таком случае, тенденцией к модернизации древней истории; наконец, наличие собственной оригинальной философии истории, представлявшей причудливое сплетение дарвиновского эволюционизма, идей антропологической щколы и марксистской социологии.

Проявления этих черт особенно ярко прослеживаются в разработанном С.Я.Лурье университетском курсе греческой истории, к характеристике которого мы сейчас перейдем. Однако прежде, чтобы совершенно уже покончить с общим обзором, укажем на еще одну сторону многогранного дарования Лурье - на обращенность его ученой деятельности к людям. К эрудиции, интенсивности и оригинальности научного творчества у него естественно добавлялись способности эмоционального восприятия и воспроизведения исторического материала, что, при общей живости характера и любви к общению с молодежью, делали из него отличного университетского наставника, учителя науки в самом полном и высоком смысле слова.

Желание поделиться своими знаниями и увлечь других на поиск новых истин великолепно проявилось в его популярных, специально обращенных к молодой аудитории книжках. Сюжеты для них брались из истории греческой культуры. Это - увлекательно составленные рассказы о папирусах и школьном образовании в древности (Письмо греческого мальчика. М., 1932), об открытии тайны микенского письма (Заговорившие таблички. М., 1960), о яростном и неукротимом зачинателе новой, лирической поэзии Архилохе (Неугомонный. М., 1962), о великом материалисте древности Демокрите (Путешествие Демокрита. М., 1964).⁶²

Те же качества - подлинное знание и оригинальная интерпретация древней истории, интерес к аудитории и стремление поделиться с нею результатами своих изысканий - обеспечили успех Лурье-профессора в университете. Особенно удачными были его практические занятия с кругом заинтересованных студентов, тех, кто сознательно избирал своей специальностью изучение древней истории. Семинары, ставившие целью сблизить студентов с древними [470] материалами, научить их работе с источниками и нешаблонному их восприятию, равно как и элементарные занятия древними языками или эпиграфикой, которые он вел с особым увлечением и тщательностью (для занятий эпиграфикой он, например, собственноручно переписывал необходимые тексты), были исключительно результативны, возбуждали большой, стойкий интерес и сплачивали вокруг учителя круг преданных учеников.

Менее удачны были выступления С.Я.Лурье в качестве лектора, читавшего общий курс античной истории: небольшого роста, стеснительный, с не очень отчетливой дикцией, он не мог тягаться с такими мастерами публичного слова, как, допустим, его коллеги С.И.Ковалев и Д.П.Каллистов. Он, по-видимому, и сам понимал это и несколько тяготился этой частью своих обязанностей, - но только в плане непосредственного ораторского исполнения, отнюдь не подготовкою лекционного курса как такового. Насколько увлекало его дело разработки общего университетского курса, как умело он мог воспользоваться возможностью в легкой, даже несколько неотшлифованной форме представить общий ход греческой истории и высказать любимые, выношенные годами идеи - опять-таки свободно, без необходимых и нередко утомляющих внимание аудитории ученых аксессуаров (ссылок, примечаний и т.п.), - обо всем этом мы можем судить по подготовленной Лурье и частично им опубликованной "Истории Греции".

Это - наиболее обширный из известных нам университетских курсов древнегреческой истории: по своему объему он гораздо больше, чем популярный в 30-х годах очерк греческой истории, составленный С.И.Ковалевым,⁶³ или более новые и считающиеся вполне солидными пособия послевоенных лет.⁶⁴ Правда, в отличие от этих последних курс С.Я.Лурье не включает эпохи эллинизма (изложение доведено до Коринфского конгресса 338/7 г. до н.э., легализовавшего македонскую гегемонию в Элладе), но это сделано сознательно и не может считаться неким просчетом или недостатком. Дело в том, что традиционное членение античной истории на две части - Грецию и Рим - не является безусловным. Эпоха эллинизма, наряду с собственно греческой и римской историей, может [471] быть предметом вполне самостоятельного рассмотрения, что, кстати, и делалось обычно и продолжает делаться в Ленинградском/Петербургском университете. Курс греческой истории читается здесь достаточно подробно только до Адександра Великого, эллинистическому периоду посвящаются одна-две обзорные лекции, а обстоятельно он излагается в специальном курсе, читаемом, правда, лишь студентам, специализирующимся по античной истории.

Так или иначе, курс С.Я.Лурье являет собой обширное и целостное изложение истории Древней Греции в пору ее независимого существования - от самых начал (крито-микенская эпоха) до потери греками своей независимости во 2-й трети IV в. до н.э. Курс этот не только обширен, но и чрезвычайно добротен: изложение ведется обстоятельно, с непрерывною опорою на источники, которые часто прямо цитируются в тексте (что теперь практически не делается в университетских учебниках), с обсуждением различных высказанных в науке точек зрения, с полноценным охватом как собственно политической истории, так и сопутствующих явлений экономической и культурной жизни древних греков. Курс завершается подробным источниковедческим очерком - обзором античной историографии греческой истории от логографов до "малых" историков IV в. до н.э. (Кратипп, Ктесий, Эфор, Феопомп и др.).

Обстоятельности изложения сопутствует глубина, а временами, когда автор вступает в полемику с принятыми взглядами, и острота идейной интерпретации, в рамках которой С.Я.Лурье высказан целый ряд оригинальных, опирающихся на собственные научные изыскания суждений по принципиальным вопросам древнегреческой истории. Среди этих суждений, заслуживающих самого пристального внимания и, в общем, одобрения, отметим:

Большие достоинства университетского курса С.Я.Лурье очевидны. Это - не только яркий памятник исторической мысли 30-40-х годов, но и весьма полезное, сохраняющее свою ценность до сих пор пособие для всех тех, кто интересуется античностью и желает подробнее познакомиться с историей Древней Греции. Однако польза, которую современный читатель может извлечь из книги Лурье, зависит не только от внимательного прочтения и усвоения представленного в ней исторического материала, но и от правильного понимания присущих и ей тоже, как и любому другому историческому труду, недостатков.

Одним из таких недостатков, бесспорно, является некоторая небрежность изложения, проявляющаяся в нередких фактических погрешностях (в новом издании исправленных, поскольку они были замечены), а еще больше - в стилистической неотделанности текста. Тем не менее, подготавливая книгу к новой публикации, мы не сочли себя вправе проводить радикальную косметическую отделку (во всяком случае в больших масштабах), поскольку, во-первых, [473] это неизбежно привело бы к стилистической ломке и разнобою, а во-вторых, потому, что в самой внешней неотделанности изложения Лурье есть свой настрой и своя логика, выдающие установку на более доходчивый, как это понимал автор, рассказ о прошлом. Таковы, в частности, неоднократные повторы слов и даже целых фраз, что режет глаз современному придирчивому стилисту, но без чего, вообше говоря, не обходится ни одно изложение, сопряженное с объяснением или поучением, будет ли то исторический рассказ (можно напомнить, кстати, о манере Геродота) или учебная лекция (ср. стиль Аристотеля).

Другая и более серьезная проблема - это неубедительность или даже неверность некоторых идей, высказанных С.Я.Лурье отчасти в пылу полемики, в качестве нарочито заостренных возражений против принятых мнений, отчасти же - под влиянием модных научных или распространенных политических представлений (в том числе, разумеется, и марксистских), от воздействия которых не может быть застрахован ни один даже самый крупный ученый. Мы уверены, однако, что сделанных нами замечаний будет достаточно, чтобы предостеречь тех, кто будет теперь знакомиться с книгой Лурье, от некритического восприятия взглядов, не защитимых, как нам представляется, с позиций современной науки.

Для удобства обозрения мы разделим положения, нуждающиеся в критическом комментарии, на три категории: общего теоретического плана, более конкретного, исторического, и частного. Среди неверных, на наш взгляд, тезисов общего плана должны быть названы следующие (разделявшиеся, впрочем, в советской литературе не одним только Лурье):

Думается, что и отказ древним македонянам в праве быть греками продиктован не столько собственно историческими или лингвистическими соображениями (они во всяком случае не бесспорны), сколько желанием подчеркнуть радикальную чуждость греческому миру - и в первую очередь афинской демократии - тех, кто лишил этот мир его свободы (см. гл.ХII, § 3).

Среди более конкретных исторических суждений незащитима, прежде всего, предполагаемая связь распространения железа в Балканской Греции с переселением дорийцев (гл.I, § 5). Новейшие исследования показали, что широкое распространение железа в Греции должно быть отнесено на одно-два столетия позже дорийского завоевания. Марксистским шаблоном продиктована характеристика [475] гомеровского, по существу, невзирая на известную реанимацию родовой общины, аристократического общества как "военной демократии", равно как и категорическое отрицание существования в гомеровское время каких-либо денежных единиц (гл.I, § 6). Отсюда же (т.е. от односторонней оценки послемикенского времени как периода сугубо регрессивного) характеристика геометрического стиля как явления примитивного и убогого (там же), между тем как современные исследователи (например, Ч.Старр) справедливо усматривают в этой геометрике первые проблески нового рационалистического духа. Благими намерениями, но именно в духе советской исторической социологии, продиктована, далее, модернизаторская и по существу неверная трактовка старшей тирании, в частности и режима Писистрата в Афинах, как демократической диктатуры (гл.II, § 4; гл.III, § 3), тогда как на деле это была разновидность древнего бонапартизма.

То же надо сказать об отрицании национал-шовинистического ("расового") момента в противоположении эллинства и варварства в греческой литературе до середины V в. (гл.II, § 5), между тем как привкус этого чувствуется уже у Гомера и отчетливо прослеживается у писателей архаики (Архилох) и ранней классики (Гераклит). Столь же искусственным выглядит и отрицание принципиального национального и политического противостояния греков персидской агрессии (по Лурье, это - фикция, разработанная Геродотом в угоду афинской демократии, см. гл.V, § 5). Показательны, наконец, защита старшей софистики ввиду ее философского и политического радикализма (по Лурье, выливавшегося в "революционные материалистические идеи", а на деле приводившего к крайнему релятивизму и нигилизму) и снятие с софистов рано и не без основания предъявленных им обвинений в беспринципности и шарлатанстве (см. гл.Х, § 9).

Отметим также ряд случаев, когда в курсе Лурье подхвачены и развиты модные в свое время, но весьма спорные идеи:

Кроме того, в книге Лурье есть много неточных или незащитимых утверждений по отдельным частным поводам. Такова парадоксальная трактовка завершившего Греко-персидские войны Каллиева мира (447 г.) как успеха скорее персов, чем афинян, а фиксировавшего передышку в борьбе Афин со Спартой Тридцатилетнего мира (445 г.) - как крупной дипломатической победы афинян, а не их вынужденной уступки (гл.VII, § 6). Столь же парадоксальным выглядит признание самостоятельного характера Архидамовой и Декелейской войн (соответственно 431-421 и 415-404 гг.) и отвержение Фукидидовой концепции единой, целостной Пелопоннесской войны (гл.IХ, § 1). Едва ли убедительно отнесение восстания рабов в Сиракузах, о котором рассказывает Полиэн (I, 43, 1), ко времени первого, морского вторжения афинян в Сицилию (427-424 гг., см. гл.IХ, § 5), а не к годам непосредственной осады ими города Сиракуз (415-413 гг.), как это обычно принимается специалистами (Ад.Гольмом, Эд.Фрименом и др.).

Необоснованным представляется нам и "смешливое" переложение Лурье депеши, которая, по сообщению Ксенофонта (Греческая история, I, 1, 23), была послана бедствующими спартанскими воинами на родину после неудачного для них сражения при Кизике в 410 г. (гл.Х, § 3). Фразеология предлагаемого перевода - "Деревяшки (это о боевых кораблях!) погибли, Миндар приказал долго жить (это о погибшем главнокомандующем!) и т.д." - представляется совершенно неуместной в официальном обращении подчиненных к своему правительству, да и лексика оригинала (т.е. текста Ксенофонта), как кажется, не дает повода к осуществленному Лурье перетолкованию.

Указанные недостатки не должны, однако, затемнять главного положительного качества книги С.Я.Лурье - ее большой добротности, позволяющей ей и поныне оставаться ценным университетским пособием. Более того, если можно так сказать, своя сила заключена даже в слабостях (разумеется, относительных) этого труда: [477] шероховатость стиля, нарочитая заостренность или видимая неубедительность отдельных положений, даже раздражающая иных манера ссылаться от первого лица на собственные работы и достижения - могут возбудить внимание, вызвать желание поспорить и самостоятельно поразмышлять гораздо больше, чем некоторые хорошо отглаженные и выверенные в словах и мыслях произведения, вызывающие мертвую скуку от одного лишь соприкосновения с ними.

В заключение - еще несколько разъяснений о составе университетского курса С.Я.Лурье в том виде, как он был опубликован в 1993 г. В целом это - труд, изготовленный, что называется, собственноручно самим Лурье, за одним или двумя исключениями: глава ХI ("Кризис IV в.") была просмотрена и частично переработана учеником Лурье К.П.Лампсаковым, а глава ХII ("Конец свободной Греции") была написана другим его учеником В.Г.Боруховичем. Все это было оговорено в помещенной перед второй частью заметке "Вместо предисловия". При подготовке нового, полного издания было признано целесообразным снять как эту заметку, так и главу "Греческие колонии северного побережья Черного моря", составленную также учеником Лурье Б.И.Наделем. Сделано это было отчасти по соображениям экономии, а еще больше ввиду совершенной устарелости очерка, посвященного столь интенсивно разрабатываемому в нашей стране сюжету, как Античное Причерноморье. Зато были добавлены "Хронологическая таблица", "Библиография" и "Указатель имен", позволяющие лучше ориентироваться как в событиях и персонажах древнегреческой истории, так и в посвященной ей специальной литературе.

Мое знакомство с А.И.Доватуром, которому суждено было стать одним из главных моих университетских наставников, произошло неожиданным и, можно сказать, странным образом. Случилось это, когда я был на третьем курсе исторического факультета нашего Санкт-Петербургского (тогда - Ленинградского) университета, т.е. в конце 1952 или в начале 1953 г. (не помню точно). Я уже третий год специализировался по античной истории, успел овладеть начатками греческого и латинского языков и основательно углубился в изучение афинской архаики, когда мой научный руководитель [478] профессор К.М.Колобова предложила мне разобраться в академическом архиве известного русского эпиграфиста А.В.Никитского, к личности и творчеству которого она в ту пору проявляла особый интерес.

По рекомендации К.М.Колобовой я был допущен в Архив Академии наук и приступил к изучению бумаг Никитского. Мне было интересно познакомиться с его выпускным сочинением о Митридате Евпаторе, с письмами к нему его учителя профессора Ф.Ф.Соколова, но его заметки по греческой эпиграфике оказались для меня не слишком понятными, а потому и скучными. Тем не менее я усердно корпел над этими старыми рукописями, и вот тут-то и напал на меня А.И.Доватур: маленький, средних лет, с абсолютно лысой головой, весьма подвижный человечек вдруг подбежал к моему столу и стремительно поинтересовался, чем это я занимаюсь. На мой довольно высокомерный ответ, что я занят изучением архива академика А.В.Никитского, человечек тут же отреагировал новым коварным вопросом: а знаю ли я древние языки? А когда я без колебаний ответил утвердительно, немедленно проэкзаменовал меня, попросив назвать все основные формы от греческого глагола phero и латинского tango. Со вторым я справился, а для первого не смог привести форму будущего времени oisomai.

Навязчивый незнакомец фыркнул и убежал, оставив меня с досадным чувством уязвленного самолюбия. Но в следующий раз он снова подошел ко мне, мы вступили в разговор, и скоро я был увлечен новым знакомством, вдвойне для меня интересным, поскольку, при всей своей неопытности, я скоро распознал в этом пожилом человеке высокого профессионала-филолога, между тем как сам он упорно отказывался назвать свое имя, прикрываясь каким-то нарочно придуманным псевдонимом (чем-то вроде "Ротштейн" или "Розенштейн"). Я не знал тогда, что этот человек ранее был репрессирован, не имел права проживать в Ленинграде (он жил тогда в Луге и лишь наездами бывал в "городе") и пуще всего боялся скомпрометировать своего нового молодого друга.

Так началось мое знакомство с одним из самых замечательных людей нашего времени, с человеком, чья личная судьба может служить ярчайшей иллюстрацией судьбы всей русской интеллигенции в нынешнее роковое для России столетие. Позволю себе поэтому подробнее остановиться на биографии этого удивительного [479] человека.⁶⁵

Аристид Иванович Доватур родился 5 ноября 1897 г. в небольшом бессарабском городке Рени, в семье кадрового офицера старой русской армии. Отец происходил из старинного (но не слишком знатного) дворянского рода, восходившего к какому-то французскому предку (русское фамильное имя "Доватур" родилось из французского de Vautour), переселившемуся в годы Великой революции в Россию. Мать, сколько я помню со слов Доватура, происходила из смешанной греко-румынской семьи, которая восходила к какой-то ветви знатного византийского, а позднее валашского рода Кантакузинов. Семья по существу была русской, но многонациональные корни давали о себе знать: в доме Доватуров слышалась вперемежку русская, французская, румынская и новогреческая речь, что несомненно сказалось на языковой культуре будущего филолога-классика. Он, что называется, играючи стал полиглотом: в раннем детстве овладел всеми только что названными языками, чуть позже освоил польский, немецкий и английский, а еще позднее - итальянский, испанский и португальский, не говоря уже о древних языках, греческом и латинском, без которых немыслимо было образование в старой России.

С переводом отца по службе в Варшаву для юного Аристида начался новый, польский период жизни. В Варшаве, обучаясь в 1-й Русской гимназии, он получил хорошую классическую подготовку и тогда же почувствовал сильное влечение к историко-филологическим занятиям. Он сам мне рассказывал, как рано пробудился в нем интерес к всеобщей истории, особенно к истории Франции, и сколь многим он был обязан в развитии этого интереса чтению исторических книг, в частности увлекательно написанной "Истории Франции" Виктора Дюрюи (известного также и своими многотомными трудами по истории древней Греции и Рима).

С началом Первой мировой войны отец А.И.Доватура был призван в действующую армию, а он сам с матерью переехал в Саратов. Здесь он продолжил свое образование на историко-филологическом факультете университета, где его наставниками в древних языках [480] и литературе были такие выдающиеся филологи-классики, как С.И.Протасова и С.В.Меликова-Толстая, а также В.Я.Каплинский, под руководством которого он приобщился к чтению "Политики" Аристотеля, которая позднее станет для него одним из главных предметов научного изыскания. В Саратовском университете А.И.Доватур уже сложился как специалист-антиковед; его выпускное сочинение, посвященное элегиям Солона, было удостоено золотой медали, а сам он был откомандирован в Петроград "в качестве оставленного при университете для продолжения научных занятий" (1922 г.).

В течение трех лет (1922-1925 гг.) Доватур состоял в аспирантуре при Петроградском университете. Его подготовка в области изучения классических древностей подверглась дополнительной шлифовке в семинарских занятиях у таких признанных корифеев Петербургской историко-филологической школы, как С.А.Жебелев и И.И.Толстой, которых позднее он считал главными своими наставниками и к которым навсегда сохранил самое преданное и самое почтительное отношение.

Впрочем, с окончанием аспирантуры, его занятия в семинарах этих ученых не прекратились, и он продолжал совершенствовать свои познания в древних языках, литературе и истории как под началом этих мэтров, так и в сложившемся к тому времени кружке сверстников - энтузиастов классического образования. В этот кружок входили А.Болдырев, А.Доватур, А.Егунов и А.Миханков; друзья именовали свое ученое сообщество аббревиатурой АБДЕМ и под таким именем публиковали свои коллективные переводы древних авторов - Ахилла Татия и Гелиодора (1925 и 1932 гг.).⁶⁶

Между тем приходилось думать и о хлебе насущном, и, в ожидании вакансии в университете, надо было начинать зарабатывать на жизнь где-либо на стороне. В 1926 г. Доватур, окончив Высшие курсы библиотековедения при Государственной Публичной библиотеке, начал работать в этом старейшем русском книгохранилище сначала простым библиотекарем, а затем научным сотрудником и библиографом. Позднее, в 1933-1934 гг., он работал библиографом также и в Библиотеке Академии наук. Тем временем открылась [481] долгожданная вакансия в Ленинградском университете: в 1932 г. здесь была создана (или, может быть, лучше сказать - воссоздана) кафедра классической филологии, и Доватур оказался в числе первых ее сотрудников.

Теперь его жизнь казалась прочно устроенной. Молодой филолог уверенно смотрел в будущее и тем стремительнее развивалась его научная деятельность: параллельльно с занятиями переводами с греческого и латинского одна за другой стали появляться его ученые статьи, посвященные Солону, Геродоту и "Политиям" Аристотеля, которые в ту пору носили характер пробных этюдов, намечавших линии будущих более обширных исследований. Интересы ширились, и сил хватало на все, в том числе и на составление французских версий своих статей, которые стали выходить в почтенном европейском журнале "Revue des Etudes Grecques". Там же в 1936 г. был опубликован и подготовленный Доватуром французский перевод знаменитой работы его учителя, академика С.А.Жебелева, "Последний Перисад и скифское восстание на Боспоре".

И вот в этот разгар жизненных и научных успехов разразилась катастрофа. Поднялась новая волна советского террора, которая со страшной силой обрушилась на русскую интеллигенцию, и эта волна, особенно высокая и яростная в интеллектуальном центре России - Петербурге, увлекла за собой и Доватура. В 1935 г. он был выслан в Саратов, а уже в 1937 г., осужденный по стандартному в ту пору обвинению в контрреволюционной деятельности, начал отбывать 10-летний срок заключения в одном из концлагерей, расположенных в Горьковской области. В тот самый момент, когда в парижском журнале появилась очередная его статья, посвященная толкованию одного пассажа в "Истории" Геродота, он уже несколько месяцев работал на лесоповале, занимаясь рубкой сучьев на спиленных деревьях.

Здоровый (если не считать близорукости и плоскостопия), но не сильный от природы, Доватур неизбежно скоро бы и окончил свои дни на лесоповале, если бы его не спасли добрые люди, близкие к администрации, которые устроили ему спасительное назначение работать в лагере медицинским статистиком (основанием для этого послужило... знание Доватуром латыни!). На обязанности его было вести учет больным и умершим, - занятие страшное, но давшее ему возможность выжить. Помогли этому и духовные качества Доватура: свойственные ему общительность, оптимизм, непреклонное [482] желание выдержать свалившиеся на него испытания и вновь вернуться к нормальной жизни и деятельности. Немалую роль сыграло при этом и присущее ему чувство доброго юмора, позволявшее глядеть на окружавший его страшный мир без того надрывающего душу отчаяния, которое оказывается гибельным для любого узника.

Отбыв сполна 10-летний срок заключения, Доватур в 1947 г. был выпущен на волю. Впрочем, свобода была неполной: ему запрещалось жить в крупных городах, и он должен был, чтобы быть поближе к Ленинграду, где у него оставались родные и друзья (в частности его двоюродный брат, астроном А.Н.Дейч, сберегший для него его комнату и книги), поселиться в Луге. Его приютила здесь семья железнодорожника; в комнатке под крышей, где зимой у него замерзали чернила в чернильнице, Доватур и прожил несколько лет, пока не получил разрешения вновь проживать в Ленинграде.

Все эти годы ему жилось очень трудно. Друзья устроили ему несколько заказов на переводы (в том числе с латыни - для подготовлявшегося тогда "Полного собрания сочинений" М.В.Ломоносова), но деньги за эти работы, как водится, поступали нерегулярно, и по существу он жил в долг, благо находились люди, которые соглашались таким образом помочь ему. Позднее, когда он восстановился на работе в Ленинградском университете, он еще долгое время отдавал эти долги со своей зарплаты.

Между тем, еще будучи прикреплен к Луге, он стал наездами заниматься в библиотеках и Академическом архиве, стал восстанавливать прерванные нити научных занятий и первым делом обратился к приготовлению кандидатской диссертации, без защиты которой, как он понимал, невозможно было всерьез рассчитывать на возобновление ученой карьеры. При поддержке одного из прежних своих наставников, академика И.И.Толстого,он защитил эту диссертацию в 1952 г., когда ему было уже 55 лет. Он как бы начинал сначала, но запасы прежних знаний были столь велики, а новые научные разработки велись им столь энергично, что уже в 50-е годы он выходит вровень с ведущими учеными-антиковедами, а в 60-е годы и обгоняет многих из них.

Спустя три года после защиты кандидатской диссертации, в 1955 г., Доватур получил, наконец-то, долгожданную справку о полной реабилитации. Он немедленно оформил право на постоянное [483] проживание в Ленинграде и вернулся на работу в Ленинградский университет - доцентом на родную ему кафедру классической филологии. Дальнейшая его карьера протекала достаточно спокойно: в 1957 г. он возглавил кафедру классической филологии в Ленинградском университете, в 1964 г. защитил докторскую диссертацию, вслед за чем (правда, не без проволочек) был утвержден в звании профессора (1968 г.).

Неприятным эпизодом явилась только вынужденная смена места работы: в 1971 г. он неожиданным и обидным образом, по причине будто бы престарелого возраста, был уволен из университета. Акция эта была вдвойне несправедлива по отношению к Доватуру, поскольку он находился в расцвете творческих сил и был страстно привержен преподавательской работе. К счастью, удар для него был смягчен тем, что стараниями его друзей в Академии наук (прежде всего Д.П.Каллистова) ему было выделено место старшего научного сотрудника (профессора-консультанта) в Ленинградском отделении Института истории, в каковом качестве он и продолжал трудиться в своей области вплоть до самой смерти в 1982 г.

Впрочем, у него не было решимости расстаться совершенно со столь им любимым (хотя и неблагодарным) университетом, и он продолжал из года в год, пока хватало сил, вести на так называемых общественных началах (т.е. без вознаграждения) до 12-14 часов учебных занятий в неделю на филологическом и историческом факультетах. Еще накануне последнего инфаркта, который и свел его в могилу, он гордился тем, что на кафедре классической филологии провел 171-е заседание студенческого научного кружка, бессменным руководителем которого он был с 1956 г.

Покончив с этим, так сказать, внешним обзором биографии Доватура, остановимся несколько подробнее на его научном творчестве в этот второй период его жизни, после возвращения вновь к нормальному существованию и деятельности. Его занятия в эти годы непрерывно расширялись и постепенно в том, что касается классической древности, приобрели почти что всеобъемлющий характер. Правда, здесь надо сделать одну оговорку: сказанное верно применительно к основному историко-филологическому ядру классических штудий, но это не относится ни к философии, ни к археологии античности, к которым Доватур никогда не испытывал особого влечения. "Одно для меня чересчур высоко, а другое - низко", - любил он повторять при случае.

[484] И действительно, Доватур был верным адептом Петербургской историко-филологической школы, основоположниками которой в прошлом веке были М.С.Куторга и Ф.Ф.Соколов, а блестящими представителями в нынешнее столетие - его собственные наставники С.А.Жебелев и И.И.Толстой. При всем том он не был механическим продолжателем дела своих учителей. Его отличала особая черта - особенное стремление проникнуть в духовный мир древних. В основе его занятий лежала добротная проработка античной литературной традиции (с уместным привлечением эпиграфических данных) ради постижения мысли древних писателей и, таким образом, приобщения к сокровенной сути античной цивилизации.

Отсюда - раннее увлечение Доватура творчеством величайших и характернейших (каждого в своем роде) представителей античной общественной мысли - поэта и мудреца Солона, историка Геродота, политического мыслителя Аристотеля. К каждому из этих писателей Доватур испытывал не только интерес, но и какую-то особенную личную симпатию, поскольку каждый импонировал его натуре какой-то своей, характерной, близкой ему самому чертой: Солон - взвешенной житейской мудростью, Геродот - ярким даром рассказчика, Аристотель - ученостью подлинного исследователя.

С Солоном Доватур, можно сказать, не расставался всю жизнь: его творчество он избрал темой своего выпускного университетского сочинения, позднее он исследовал его влияние на греческую историческую традицию, а в старости специально заинтересовался его полемикой с Мимнермом об оптимальном пределе жизни. Спеша наверстать упущенное и чувствуя в себе силы для продолжения творческой работы даже в весьма преклонные годы, он полностью разделял взгляд древнего мудреца на возможность полноценной жизни вплоть до 80-летнего предела и вместе с ним мог сказать: "В старости с каждым я днем многому снова учусь".

Другим душевным увлечением Доватура был Геродот. В молодые годы он успел опубликовать лишь две небольшие заметки по темам Геродотовой "Истории", но после "отсидки" именно Геродот в первую очередь стал объектом его научных изысканий, итогом которых явилась кандидатская диссертация, защищенная в 1952 г. и затем опубликованная под заглавием "Повествовательный и научный стиль Геродота" (Л., 1957). В этой монографии глубоко проанализированы все существенные элементы научного и писательского творчества Отца истории: прослежено широкое использование [485] им такого по преимуществу устного источника информации, каким была ионийская историческая новелла; выявлено обращение зачинателя исторической науки к документальным источникам и влияние этих последних на формирование самого стиля научной прозы; наконец, подвергнута систематическому исследованию ключевая лексика Геродота-историка - его социальная и политическая терминология.

Большое научное значение монографии Доватура о Геродоте очевидно. Но важно заметить и другое - значение этого труда как стимулятора и основы некоторых других его важных научных предприятий. Мы имеем в виду последующее участие Доватура в подготовке таких фундаментальных коллективных трудов, как изданные сектором древней истории ЛОИИ АН СССР "Корпус боспорских надписей" (1965 г.) и "Народы нашей страны в "Истории" Геродота (тексты, перевод, комментарий)" (1982 г.). Для обоих этих предприятий как нельзя более полезным оказалось участие Доватура - первоклассного знатока Геродотовой традиции, составляющей фундамент наших знаний об античном Причерноморье.

Что же касается непосредственного вклада Доватура в эти издания, то он был поистине внушительным. В КБН на его долю (в содружестве с Д.П.Каллистовым) пришлась обработка без малого половины всех опубликованных здесь документов (если называть точные цифры - 635 из 1316), а кроме того, весьма содержательный очерк грамматики боспорских надписей. В издании Скифского логоса Геродота им была составлена вся филологическая часть комментария и написан обширный очерк по зарубежной историографии.

Но истинной кульминацией научного творчества Доватура, бесспорно, было исследование политических трактатов Аристотеля. И здесь дело было начато двумя небольшими этюдами еще в первый ленинградский период, но по настоящему работа пошла после защиты кандидатской диссертации. Итогом явилась новая, докторская диссертация, защищенная в 1964 г., а затем опубликованная под названием "Политика и Политии Аристотеля" (М.-Л., 1965). Это - самый фундаментальный научный труд, вышедший из-под пера Доватура. Он и самый объемный, и самый концептуальный. В нем подвергнуто глубокому анализу все творчество Аристотеля как политического мыслителя, причем, в качестве главного тезиса, показана сокровенная ориентация Стагирита на современную политическую [486] реальность.

Доватур обосновал наличие в Политиях Аристотеля единого глубинного принципа, сводящегося к стремлению показать неуклонный упадок греческих полисов, достигший высокой степени выражения ко времени жизни философа. Он доказал, далее, глубокую историческую обоснованность предложенной Аристотелем в "Политике" классификации главных политических форм, равно как и реалистичность в противоположении древним мыслителем абсолютно идеальной и условно-образцовой (или средней) политий. Наконец, он предложил достаточно убедительное истолкование загадочного места в "Политике", где в связи с рассуждением о среднем государственном устройстве говорится, что "один лишь муж в противоположность тем, кто прежде осуществлял главенство, дал себя убедить ввести этот строй" (IV, 9, 12, р.1296 а 38-40). По мнению Доватура, этим "одним мужем", скорее всего, мог быть Александр Македонский, перед которым действительно стояла задача упорядочения политических дел в греческих городах (особенно в подпавших под его власть малоазийских и вновь основанных полисах), между тем как в словах "дал себя убедить" мог скрываться намек на побудительную роль в этом плане самого автора - бывшего наставника великого царя.

К этому фундаментальному труду примыкают еще две очень важные работы Доватура, связанные с Аристотелем. Первая - это рецензия на новейший труд об Аристотеле двух американских ученых Дж.Дэя и М.Чамберса. Рецензия носит исключительно важный, принципиальный характер: неверию новейших скептиков, сомневающихся в основательности суждений Аристотеля о древней истории греческих государств, русский ученый противопоставил собственное убеждение в несомненной большой исторической осведомленности автора Политий и "Политики", опиравшегося, в частности, при занятиях афинской архаикой на такого надежного современного свидетеля, каким был Солон. Другая работа - подготовка к переизданию выполненного когда-то С.А.Жебелевым (и не лишенного недостатков) перевода "Политики", работа, которой Доватур наилучшим образом исполнил свой долг перед памятью учителя.

Говоря о занятиях Доватура греческими классиками, не следует забывать еще об одном писателе - младшем современнике Солона, мегарском поэте Феогниде, творчество которого также глубоко его интересовало. Интерес этот был двоякого рода: с одной [487] стороны, сборник стихотворений Феогнида доставлял ему богатые параллели для суждения о развитии жанра греческой элегии; с другой - чувствовался личный интерес к судьбе интеллигентного аристократа, захлестнутого революционной бурей, пережившего крушение своего сословия и разделившего вместе с другими знатными людьми все невзгоды, выпавшие на долю побежденной стороны. Написанные в разные годы, статьи о мегарском поэте были любовно собраны, откомментированы и опубликованы учениками Доватура вместе с некоторыми другими материалами в посмертно изданной книжечке "Феогнид и его время" (Л., 1989).

Наконец, в связи с греческими штудиями Доватура надо упомянуть о еще одной его работе, создание которой было продиктовано не столько прямым исследовательским или личным интересом, сколько дисциплиной - высоко понятым чувством долга, побудившим ученого-классика откликнуться на пожелание академического руководства содействовать завершению большого научного проекта - начавшей выходить с 60-х годов серии "Исследований по истории рабства в античном мире". Так появилась последняя прижизненно изданная монография Доватура "Рабство в Аттике VI-V века до н.э." (Л., 1980).

Никогда не питавший особого интереса к проблемам социально-экономической истории, Доватур, тем не менее, превосходно справился с принятым на себя обязательством. За начальную точку исследования он взял реформы Солона, положившие в Аттике конец долговой кабале и открывшие дорогу для развития античной формы рабства -рабства чужеземцев-варваров. Здесь он воспользовался материалами, которые хорошо были ему известны благодаря прежним исследованиям творчества Солона и Аристотеля. Затем, идя уже по новому для себя пути, он обстоятельно охарактеризовал все аспекты рабства в Афинах в V в. до н.э.: источники рабства, сферы применения и юридическое положение рабов, термины, обозначавшие разные категории или аспекты невольничьего состояния, наконец, особенно подробно - спорный вопрос о численности рабов. Заключалась работа разделом, где автор опять-таки стоял на твердой, привычной для него почве античной литературы, - о взглядах на рабство, высказанных древними авторами - Аристофаном, Эврипидом и Аристотелем.

Научные интересы Доватура лежали преимущественно в области греческой филологии и истории, - преимущественно, но не исключительно. [488] Повинуясь более широкому антиковедному импульсу, он нередко вторгался и в область римской словесности: редактировал подготовленный В.О.Горенштейном перевод писем Цицерона, переводил вместе с М.Е.Сергеенко письма Плиния Младшего, вновь редактировал чрезвычайно неаккуратный перевод "Авторов жизнеописаний Августов", выполненный С.П.Кондратьевым, а между делом публиковал заметки о "Галльских войнах" Цезаря и эпиграммах Марциала.

При разносторонности этих римских интересов надо все же подчеркнуть особенное внимание его к поздней античной традиции, к историографии императорского Рима. С этим была связана и долгая работа по редактированию кондратьевского перевода "Авторов жизнеописаний Августов", и осуществленная в рамках одного года в содружестве с группой своих учеников публикация другого перевода - труда позднего греческого историка Геродиана "История императорской власти после Марка (Аврелия)". Работа над всеми этими переводами чрезвычайно увлекала Доватура, побуждала к дополнительным самостоятельным изысканиям относительно переводимых авторов и обычно выливалась в публикацию обстоятельных статей (об эпистолярном наследии Цицерона, об истории изучения "Scriptores Historiae Augustae", об историке Геродиане и новой посвященной ему литературе).

Наш обзор научно-литературной деятельности Доватура был бы неполон, если бы мы не упомянули еще об одной сфере его занятий - о его новолатинских и иных новоязычных переводах. Он переводил с латыни статьи и заметки М.В.Ломоносова, с латыни и с немецкого - труды другого крупного физика XVIII в., коллеги Ломоносова по Петербургской Академии наук Г.В.Рихмана; перевел с латыни фундаментальный труд английского физика времени Тюдоров В.Гильберта "О магните, магнитных телах и большом магните - Земле" (М., 1956); наконец, редактировал подготовленный В.С.Люблинским перевод с французского новых текстов из эпистолярного наследия Вольтера. Побудительными причинами к исполнению этих, так сказать, побочных работ служили различные внешние обстоятельства (в случаях с Ломоносовым, Рихманом и Гильбертом - факторы чисто материального характера), но само отношение к этим работам было у Доватура по настоящему заинтересованным, ибо они отвечали глубинному его влечению к европейской культуре, в каких бы формах она ни проявлялась.

[489] Таковы, в главных чертах, наиболее значимые направления и свершения научного труда А.И.Доватура. В его лице мы сталкиваемся с крупным ученым, который по диапазону и масштабу своей творческой деятельности не уступает признанным корифеям современного антиковедения, включая и его собственных наставников С.А.Жебелева и И.И.Толстого. Лишь неблагоприятная личная судьба и упадок в нашей стране интереса к занятиям классической древностью помешали Доватуру занять то же общественное положение, которого удостоились названные его учителя, - стать не просто сотрудником, но полноправным, действительным членом Российской Академии наук. С этим-то замечательным человеком и свел меня случай в самом начале моего собственного пути в большую науку.

Характеризуя научное творчество Доватура, мы пользовались материалами, находящимися в общем распоряжении, именно - его собственными учеными трудами. Обращаясь теперь к характеристике другой стороны его ученой деятельности - его педагогической работы, мы в большей степени будем опираться на наши собственные наблюдения и воспоминания. Надо с самого начала подчеркнуть, что для Доватура как для подлинного гуманитара педагогическая деятельность была столь же естественной, как и научная; и если в научном плане он был преданным сотрудником Академии, то в другом своем качестве, как преподаватель, он был безусловным патриотом Университета. Он испытывал подлинное наслаждение от своих учебных занятий, от каждодневного общения со студентами, и гордился своим званием профессора.

Как преподаватель он был мастером скорее камерного жанра. Небольшого роста, с несильным от природы голосом, он не мог рассчитывать на успех в большой аудитории, при чтении общих курсов античной литературы или истории. Зато в небольшой аудитории, читая перед студентами-классиками специальные курсы, допустим, о греческой элегии, или ведя у них специальные семинарские занятия по поздней античной прозе, или читая с ними древних авторов, он был неподражаем. Занятия любого такого жанра он вел легко, естественно сочетая высокое научное содержание с доступностью изложения, непрерывно перемежая собственно научные пассажи с уместными, приходящимися к случаю анекдотами и шутками. Поводом к таким доставляющим необходимую разрядку отступлениям мог послужить любой толкуемый эпизод, а высочайшая культура [490] и превосходная память профессора с готовностью доставляли ему соответствующую параллель или конкретный анекдот как из античной, так и из позднейшей европейской (особенно французской) и русской истории. Правильно говорили, что учиться у Доватура было и полезно, и легко.

Параллельно с основными занятиями на филологическом факультете Доватур все годы на моей памяти (т.е. после своего возвращения в Ленинградский университет в 1955 г.) вел также отдельные занятия на историческом факультете, которые я мог близко наблюдать. Эти занятия на кафедре истории древней Греции и Рима, в группах студентов, специализировавшихся по античной истории, были, естественно, приспособлены к их интересам. Так, время от времени он читал для студентов-историков специальные курсы, например, о родоначальниках исторической прозы у греков - логографах, а в следующем году - об их естественном продолжателе Геродоте.

На старших курсах он вел специальные семинары по поздней античной историографии, по Геродиану или "Авторам жизнеописаний Августов". Он относился к этим занятиям (как, впрочем, и ко всем другим) с удивительной добросовестностью: составлял подробный план занятий (на 3-4 тетрадных страницах, исписанных характерным крупным, чуть косоватым почерком), распределял темы сообщений между участниками семинара, затем читал 2-3 вводные лекции, за которыми начиналась череда студенческих докладов с их неспешным критическим, но всегда в доброжелательном тоне разбором.

Замечательно было это глубинное доброе отношение преподавателя к тем, кто у него занимался: он не ограничивался распределением тем для докладов, но всегда давал необходимые методические советы и библиографические указания, сообщал, где можно достать то или иное издание, нередко прямо указывал шифр нужной книги в библиотеке, охотно предоставлял докладчикам в пользование собственные конспекты нужных работ, особенно если эти работы в оригинале были на иностранных языках, недоступных стулентам.

Но чаще всего и регулярнее всего он читал со студентами-античниками (начиная с третьего курса) нетрудных древних авторов, именно Ксенофонта и Цезаря, знакомство с которыми считал той обязательной первой ступенью, без которой нельзя обойтись начинающему филологу или историку-античнику. И здесь он [491] был на высоте как мудрый и добрый наставник, старался увлечь студентов-историков, не всегда расположенных заниматься древними языками, а если сталкивался с упорным нежеланием работать, то не раздражался, не скандалил, но, ставя, так сказать, крест на такой группе, просто укорочивал занятие на 15-20 минут, дабы не мучить ни лодырей, ни себя.

Мне самому посчастливилось пройти долгую школу у Доватура. Сначала, пока я заканчивал университетский курс, а он дожидался официальной реабилитации, без которой не мог возобновить свою педагогическую практику, его наставническое воздействие на меня реализовывалось в беседах на самые разные темы (мы тем временем стали встречаться все чаще и чаще): то он расспрашивал меня о моих занятиях на историческом факультете, исподволь прививая мне более критическое отношение к той марксистской схоластике и социологии, которой было пропитано тогда историческое образование, то давал мне прямые советы, как совершенствовать историко-филологическую подготовку. Он всячески укреплял просыпавшийся во мне под его влиянием интерес к филологической стороне антиковедения, так что уже на четвертом курсе я начал всерьез шлифовать свою языковую подготовку, в чем - надо это подчеркнуть - мне охотно шли навстречу мои официальные университетские наставники.

Так, К.М.Колобова, которая, со своей стороны, в те же годы стала сознавать недостаточность собственной филологической подготовки, с увлечением читала со мной речи Исея, бесспорно, важные для изучения социально-экономической жизни древних греков, что нами тогда воспринималось как заглавная задача науки об античности. Следуя этой установке, я и в латинской литературе избрал для ближайшего изучения экономическое сочинение - трактат Катона "О сельском хозяйстве", и бедный Н.Н.Залесский, в обязанность которого в ту пору входило наставлять меня в латыни, безропотно читал со мной это весьма специальное творение древнего зануды, - занятие, которое, что греха таить, ни ему, ни мне не доставляло никакой радости. К счастью, тогдашнее мое увлечение античной экономикой было мудро скорректировано И.С.Свенцицкой, моей старшей приятельницей (она была уже аспиранткой), которая посоветовала мне заняться "Экономиком" Ксенофонта. И вот на четвертом и пятом курсах я во всю углубился в "Малые сочинения" Ксенофонта, читая их по гречески и записывая свой перевод, [492] не ведая в ту пору об уже имеющихся русских переводах и потому не пользуясь ими для вящей своей пользы.

Доватур всячески одобрял это мое увлечение, но вместе с тем он и исправлял его, дабы оно не носило чисто прикладной характер, сугубо лишь для подпитки социально-экономических штудий, но вело к более широкому знакомству с античной литературой и культурой. Так, под его влиянием я естественно перешел от специальных трактатов Ксенофонта к его Сократическим сочинениям, а сама тема научных занятий расширилась от частного экономического аспекта к более широкому постижению - через биографию и произведения Ксенофонта - жизни аристократической элиты греческого общества в классическую эпоху.

Равным образом по наущению моего внеуниверситетского наставника я сильно расширил свои чтения научной литературы и, в этой связи, свои занятия новыми иностранными языками. Очень скоро к английскому языку я добавил французский, и тогда открылась еще одна возможность для развития нашей дружбы - более предметные беседы на темы одинаково увлекавшей нас французской литературы и истории.

Наконец, назову еще одно направление одновременно языковых и более высоких научных занятий, указанное мне Доватуром, - чтение новолатинских диссертаций (преимущественно немецких ученых прошлого и начала нынешнего столетий), в ряду которых первой была прекрасная работа кёнигсбержца А.Рокетта "О жизни Ксенофонта" (A.Roquette. De Xenophontis vita, 1884). С этого началось и мое более широкое историографическое образование: наука об античности стала раскрываться передо мной не только в отдельных книгах и авторах, с которыми я сталкивался по тому или иному поводу, но и в различных национальных школах и направлениях, со своими эрудитскими и исследовательскими традициями и приемами.

Мое окончание университетского курса и поступление в аспирантуру совпало по времени с возобновлением работы Доватура на кафедре классической филологии Ленинградского университета. К.М.Колобова проявила инициативу пригласить Доватура на нашу кафедру для чтения древних авторов с новым аспирантом, т.е. со мной, и вот с осени 1955 г. начались эти замечательные занятия, которые не прервались и с моим окончанием аспирантуры и продолжались в общей сложности девять лет, по 1963/64 учебный [493] год включительно. Все эти годы я пользовался почти исключительным правом общения с руководителем этих занятий. Лишь в начале первого года несколько недель ходил на эти занятия В.Н.Андреев (позднее известный исследователь аграрных отношений в Аттике, а тогда - аспирант Герценовского института, допущенный к чтениям по рекомендации М.Н.Ботвинника), да в позднейшие годы на более или менее продолжительный срок присоединялись к чтениям молодые тогда филологи Г.Г.Анпеткова-Шарова и А.Б.Черняк.

Занятия заключались в попеременном (через год в шахматном порядке), еженедельном чтении греческих и латинских авторов. Первыми, естественно, стали Ксенофонт и Цезарь, - только, с учетом моего "продвинутого" состояния, не "Анабасис" и "Галльские войны", а "Греческая история" и "Гражданские войны", - а затем последовали: из греков - Фукидид, Полибий, Платон ("Государство"), Лонг, Софокл ("Антигона"), Аристофан ("Мир"), а кроме того, надписи по изданиям Диттенбергера и Сольмсена (диалектные надписи); из римлян - Цицерон ("Филиппики" и письма), Веллей Патеркул, Петроний, "Авторы жизнеописаний Августов", Плавт ("Хвастливый воин"), Гораций (оды), Овидий ("Наука любви") и Марциал. Системный и хронологический принципы моего перечня не должны вводить в заблуждение: кроме первых -Ксенофонта и Цезаря, - остальные выбирались в соответствии с сиюминутным интересом участников. "Ну, что будем читать в этом году?" - спрашивал Доватур на первом занятии, и тут же выбирали текст по обоюдному согласию.

Ход занятий был прост и продуктивен. Зараз прочитывали по 3-4 страницы стандартного тейбнеровского текста, причем упор делался на курсорность чтения. Впрочем, интересные или сложные места не оставлялись без разбора и необходимых, но в легкой форме, поучений. Так, не без иронии наш наставник обращал внимание на отсутствие в добротном комментарии какого-либо ученого немца (если таковой был под рукой) разъяснений как раз по поводу данного весьма трудного места. "Обычная история, - смеялся Доватур. - Если место действительно трудно и непонятно, не ищите объяснений в комментарии: их не будет".

В этой же связи, точно так же как Нибур в знаменитом "Письме к филологу", он предупреждал своих учеников против манеры подсовывать наставнику для разъяснений слишком трудные тексты и таким путем загонять его в угол: "При желании можно поставить в [494] тупик каждого, но это ровным счетом ничего не доказывает, кроме детского коварства вопрошающего".

С юмором относился он и к чтению щекотливых мест (особенно в древней комедии) и развлекал своих слушателей подробностями о том, как выходили из таких трудных положений другие, - например, как решительно требовал пропускать такие места при переводе С.А.Жебелев, или как настаивал на их буквальном переводе С.Я.Лурье. Сам он по своему обыкновению держался золотой середины - предлагал перелагать общий смысл пассажа, избегая неприличий буквального перевода.

К таким занятиям, на которых прочитывалось до четырех страниц печатного текста, приходилось довольно долго готовиться дома (особенно на первых порах), но самые занятия шли легко и интересно. За вычетом обсуждения действительно трудных или как-то примечательных форм (вроде нечасто встречающегося у греков плюсквамперфекта, при встрече с которым наш наставник шутливо приглашал нас, в знак уважения, встать), Доватур избегал грамматического занудства, больше внимания обращал на содержание читаемого текста, на характерные мысли и приемы автора (например, при чтении Цезаря - на часто встречающиеся у того сентенции общего характера), пояснял свою мысль параллелями (подчас самого неожиданного свойства), никогда, однако, не превращая эти отступления в неуправляемый поток воспоминаний и сохраняя,таким образом, общий, достаточно энергичный ритм занятий.

Одним словом, это была поистине высокая школа,- языковая, литературоведческая, историческая, культурологическая одновременно, - направлять которую мог только такой выдающийся знаток своего дела, такой первоклассный ученый и педагог, каким был Доватур. Тем более было бы интересно напоследок познакомиться с собственными воззрениями этого замечательного человека, с его взглядами на предмет своих занятий, на общие принципы, которых он придерживался в своей ученой деятельности, на свое место в науке.

Задаться такими вопросами вполне естественно, но ответить на них не так-то просто, потому что для этого надо располагать отчетливыми свидетельствами, и сторонними, и самого данного человека, дабы можно было заглянуть в сокровенные тайники его души. К счастью, у нас нет недостатка в таких свидетельствах: отчасти это свидетельства различных людей, общавшихся с Доватуром в [495] разные годы, в том числе и мои личные наблюдения и воспоминания, достаточно богатые, поскольку мне посчатливилось близко знать этого человека на протяжении целых тридцати лет, отчасти - россыпь его собственных высказываний в только что опубликованной переписке с Е.А.Миллиор, представляющей драгоценный аутентичный источник для суждения о жизненном и научном кредо моего учителя.⁶⁷

Предметом научных занятий Доватура была античность, но не в ее элементарных материальных основаниях, какими являются экономические и политические отношения, а в ее высшем духовном существе, запечатленном в творениях самих древних. Иными словами, его интересовало познание познанного (Erkenntnis des Erkanntes, по выражению какого-то немца, кажется, Августа Бёка), и он с увлечением штудировал сочинения древних писателей. При этом реальный контекст, историческая эпоха, в которой протекало их творчество, его интересовали лишь постольку, поскольку это было безусловно необходимо, поскольку это создавало нужный для его работы фон, но не более того.

Он в первую очередь был филологом (в высоком смысле этого слова), а истории отводил сугубо вспомогательную роль, всерьез считая ее лишь необходимым элементом, лишь частью классической филологии, которая олицетворяла в его глазах всю науку об античности. Нередко мы схватывались с ним на этой почве, и тогда он не упускал случая съязвить по поводу ущербности исторической науки, которая как таковая, по его мнению, не имела права на самостоятельное существование, не обладая даже ясно очерченным собственным предметом. Как-то мы шли с ним по коридору исторического факультета и наткнулись на объявление, приглашавшее принять участие в публичном диспуте на тему: "Что такое история?". "Вот видите, - обратился он ко мне торжествуя. - Такое можно увидеть только на историческом факультете. Ни у физиков, ни у математиков, ни у филологов вы не встретите ничего подобного; им не надо дискутировать о предмете своей науки, потому что он очевиден".

Уязвимость такой позиции тоже очевидна: споры вокруг науки [496] истории не означают, что такой науки нет; для всякого непредвзято судящего человека бесспорным является не только существование исторической науки (кстати, одной из древнейших, если не самой древней отрасли научного знания), но и заглавное значение этой науки среди круга гуманитарных дисциплин. С другой стороны, изучение творчества древних писателей преимущественно ради постижения его самого, - к примеру, анализ прежде всего и главным образом элегий Солона, а не архаической революции VII-VI вв., новеллистической традиции о тиранах у Геродота, а не тирании, представлений Аристотеля об упадке греческих полисов, а не кризиса полиса как такового, - такой подход в антиковедных занятиях не мог не страдать филологической односторонностью, что неизбежно должно было сказываться на качестве заключительных общих суждений.

Например, предположение Доватура о том, что первоначальный пласт предания о старших тиранах был положительного свойства, потому что сама старшая тирания была явлением по сути дела положительным, содействовавшим прогрессивному развитию и формированию полиса, а стало быть, возбуждавшим симпатии большинства народа, - это предположение всегда вызывало у меня сомнения именно потому, что сомнительна была та роль, которую сыграла тирания в греческой истории. Чтобы решить вопрос о том, какого свойства была с самого начала новеллистическая традиция о тиранах, надо было исследовать на основании всех доступных источников само явление тирании и после уже судить о возможной общественной реакции на него и начальном качестве новеллистической традиции.

При всем том показательным, однако, был преимущественный интерес Доватура к писателям, так или иначе ангажированным в политику (ибо Солон, Феогнид, Геродот и Аристотель были именно такими писателями). Сдается, что глубинным импульсом для антиковедных филологических занятий Доватура был именно политический, т.е. исторический интерес, и это дает нам право причислить его, со всеми необходимыми оговорками, к традиционно главенствовавшему у нас историко-филологическому направлению.

Для уточнения собственной позиции Доватура в этом русле полезно будет принять во внимание его отношение к другим выдающимся представителям той же школы: он совершенно игнорировал М.С.Куторгу, который первым у нас выдвинул и исследовал проблему [497] полиса (ср. выразительное умолчание об его исследованиях в монографии о рабстве в Аттике в VI-V вв.), редко и без особого интереса вспоминал о Ф.Ф.Соколове, трудившемся над реконструкцией исторических фактов, зато с почтительным восторгом по любому поводу ссылался на С.А.Жебелева и И.И.Толстого, авторитет которых был для него непререкаем. Однако в реальном плане его близость с ними также была относительной и, так сказать, избирательной: от Жебелева он унаследовал интерес к античной политике, с Толстым его роднило филологическое мастерство, но он не был механическим воспроизведением ни того, ни другого.

Что же касается ученых других направлений - современников его учителей и равных с ними по славе, например, корифея историко-культурного направления Ф.Ф.Зелинского или зачинателя социально-экономических штудий М.И.Ростовцева, то о них он, конечно, упоминал иногда (на уровне какого-нибудь анекдота), но без какого-либо особенного интереса.

Чтобы точнее представить себе излюбленное Доватуром поле научных изысканий, полезно будет познакомиться с некоторыми из его суждений на этот счет в переписке с Е.А.Миллиор. В связи с опасным, на его взгляд, влечением его корреспондентки (античницы по образованию), к Востоку, к древней среднеазиатской истории, он замечает: "Все-таки во всем этом есть и страшная сторона. Ведь незнание языков, невозможность собственными глазами проверить автора (как бы ни был авторитетен и талантлив Толстов) приводит к тому, что вы всегда и во всем будете a la merci того, кого вы в данный момент читаете. Если я правильно представляю себе дело, археологические данные должны дополняться данными историческими, - свидетельствами, текстами. Не так ли? - Сужу здесь по себе - там, где кончается письменность, там кончается и мой живой, непосредственный интерес".⁶⁸ И чуть далее, в другом письме: "Я всегда был и остаюсь филологом (что не исключает исторических интересов; мне даже кажется, что трудно быть филологом, не имея исторических интересов) и, высказывая свои опасения, я говорил как филолог, испытывающий страх всякий раз, как ему приходится сталкиваться с чуждой лингвистической почвой".⁶⁹

Если к истории Востока, чуждой ему в силу незнакомства с восточной языковой средой, Доватур испытывал что-то вроде страха, [498] то с неменьшим опасением и даже неприязнью относился он к модным увлечениям филологов структурализмом, а историков - социологией. Из разговоров с ним я знал о его стойком неприятии структуралистских упражнений О.М.Фрейденберг, а как он относился к безумным теориям Н.Я.Марра, видно по следующему признанию в письме к Миллиор (он вспоминает о недавней подготовке к кандидатским экзаменам): "Сначала я, в соответствии с программой, перечитал Марра, попробовал усвоить очень не понравившуюся мне книжку Кацнельсона, а затем с огромным удовлетворением узнал, что тридцать лет висевшая над русской наукой мрачная туча в виде теории Марра, из которой если и падали какие-нибудь дожди, то только каменные, рассеяна навсегда".⁷⁰

Что же касается социологических увлечений, то по поводу лругой возможной темы занятий Миллиор - "Об особенностях античного государства" - Доватур писал: "Понимаю историка, который занимается со студентами изучением конкретной эпохи и попутно привлекает более общие вопросы, но я абсолютно лишен способности понимать преимущество такой постановки вопроса, которая сама по себе требует растекания мысли по древу - и по обширности материала, и по необходимости постоянного сравнения с другими формациями ("особенность" античного государства - по сравнению с каким - социалистическим, капиталистическим, феодальным или всеми вместе?)".⁷¹

Надежность опирающихся на добротные тексты историко-филологических изысканий - вот что более всего ценил Доватур в собственных занятиях античностью. Но здесь встает уже другой вопрос: как именно, по его мнению, при заданных уже параметрах (географический ареал, хронологические рамки, языковая среда изучаемой культуры) могла быть достигнута надлежащая степень надежности в таких исследованиях. Для ответа на этот вопрос необходимо привлечь другие суждения Доватура - об общем методе и конкретной методике антиковедных занятий.

Строго говоря, ничего таинственного или необычного в его взглядах на метод изучения античности не было. Его программа сводилась к следующему. Прежде всего необходимо овладение древними классическими языками, греческим и латинским, необходимо систематическое чтение и изучение источников по изучаемой теме, а для [499] поддержания хорошей филологической формы он и другим советовал и сам неуклонно придерживался простого правила - ежегодно перечитывать в той и другой литературе (т.е. в греческой и латинской) по какому-либо особо интересному для себя автору (сам он из года в год перечитывал из греческих авторов Геродота, а из латинских - Горация).

Другой задачей, к выполнению которой следовало приступать чуть позже или параллельно изучению источников, естественно должно было стать, по его мнению, изучение научной литературы нового времени, - отечественной, а из иностранной в первую очередь, ввиду ее особой солидности и надежности, - немецкой. Классическая немецкая историография рубежа XIX-XX вв., в лице в частности Г.Бузольта и Эд.Мейера, могла предоставить, по его убеждению, самую солидную опору для последующих собственных изысканий. При этом, однако, он указывал на полезность столкновения время от времени и со слабой книгой или статьей, которая именно вследствие своей слабости, очевидных просчетов или ошибок, могла возбудить критическую работу мысли.

В конкретном плане, разъяснял он далее, следовало выискать в уже существующей литературе наиболее основательное пособие по своей теме и хорошенько его изучить, т.е. сделать подробный конспект, который мог быть положен в основу собственного исследования. Сам он, приступая к подготовке своей диссертации о Геродоте, сделал для себя подробнейшее переложение обстоятельной статьи - по сути дела целой монографии - Ф.Якоби об Отце истории, опубликованной во втором дополнительном томе "Реальной энциклопедии" Паули - Виссовы. Отлично понимая консервативный характер нашей науки, Доватур трезво смотрел на возможности новой оригинальной разработки и заявлял, что "если в созданной вами работе окажется три процента новизны, то вы можете быть довольны общим результатом".

Естественным продолжением (а заодно и дополнительным разъяснением) взглядов Доватура на научную работу могут служить его суждения о другой стороне деятельности нормального гуманитара - о преподавании. Сам он был привержен этой стороне не менее, чем собственно научному труду. "Занятия со студентами, - говорил он, - одно из самых важных, захватывающих и даже занимательных дел, которые вообще существуют на свете".⁷²

[500] Для него было понятно значение преподавания как важного побудительного импульса к личному научному совершенствованию. "Подготовка к занятиям со студентами, - продолжал он в том же письме к Миллиор, - дает преподавателю не меньше, чем работа для себя: 1) многое из того, что кажется само собой разумеющимся, оказывается требующим особого внимания и выяснения для себя же; 2) отдельные совершенно ускользавшие детали - вдруг становятся в центре внимания и приобретают свой настоящий удельный вес; 3) главным образом при такой работе - на студентов - преподаватель вырабатывает для себя какие-то общие точки зрения (пусть черновые, неокончательные, но практически нужные)".⁷³

Вместе с тем он подчеркивал, какую большую ответственность принимает на себя тот, кто берется быть наставником. "Уверены ли Вы, - спрашивал он свою корреспондентку, - что все преподаватели действительно их (т.е. студентов. - Э.Ф.) учат, т.е. не просто излагают материал, как того требует программа, или, что гораздо хуже, - заняты не показыванием собственной персоны студентам, а работают со студентами, не гнушаясь самой черной работой; ведь, мне кажется, студент (особенно начинающий) должен учиться у своих учителей всему, начиная с весьма элементарных вещей; он должен быть уверен, что любой вопрос, начиная с технических подробностей записи лекции, - не останется без ответа и не встретит холодного или отклоняющего ответа".⁷⁴

Говоря об увлекательности, полезности, но и ответственности работы университетского преподавтеля, Доватур обращал внимание на необходимость для наставника соразмерять свое изложение с уровнем подготовки слушателей, не форсировать изложение предмета неоправданным скорым обращением к чересчур высоким и сложным темам. Касаясь отведения Миллиор в своих лекциях по древней истории для первокурсников "целых часов" на разбор отдельных трагедий Эсхила, он замечал: "Подавляющее большинство студентов впервые слышит об Эсхиле (таких не 99%, а 99 и 9 в периоде - процента). Если бы можно было быть уверенным, что, впервые слыша об античности, они очень начитаны в русской и европейской литературе, привыкли думать и говорить о мировоззрении, литературном стиле etc., - то преподнесение им истории античной трагедии в тонкой обработке могло бы считаться оправданным. [501] Если же всего этого нет, - то не получится ли опасность, с моей точки зрения (допускаю возможность и иных точек зрения, - для меня, впрочем, неприемлемых), очень серьезная: вслед за преподавателем, который рассуждает о высоких материях en connaissance de cause, туда же ринутся ученики, которые, - ничего толком не зная, - могут найти для себя весьма привлекательным проделывание пируэтов на вершине башни, совершенно миновав крутую и темную лестницу, по которой следует на эту башню взбираться? - Почему никому не придет в голову объяснять теорию чисел или даже высшую алгебру тем, кто не знает геометрии Евклида и не умеет решать уравнений, - а в наших науках, как, впрочем, и в биологических, считается возможным рассуждать об очень сложных вопросах перед слушателями, не знающими, кто был раньше - Аристофан или Менандр (или различать самые распространенные виды птиц)".⁷⁵

Вообще Доватур был убежден в необходимости систематического, поэтапного восхождения в науке, с непременным предварительным освоением азов, что применительно к занятиям античностью сводится к овладению элементарным знанием древних языков. "Должен сказать Вам откровенно, что студент - энтузиаст античности, будь он архикультурен, семи пядей во лбу, необыкновенно талантлив, - если он не прошел основательно грамматики латинского и греческого языков, был бы для меня просто неприемлемым".⁷⁶

Отсюда же проистекало и неприятие им принятой на историческом факультете практики составления студентами курсовых работ начиная с первого года обучения. "Ну, что они могут написать дельного, если они не прошли еще элементарной подготовки ни в языках, ни даже в самой истории?" - спрашивал он меня с возмущением. Но здесь уже начиналось мое несогласие с ним: хотя его мнение подкреплялось таким авторитетом, как Б.Г.Нибур, который в "Письме к филологу" также предупреждает против раннего обращения начинающих филологов к составлению ученых сочинений, я не видел и не вижу для студента- гуманитара другого средства эффективного овладения материалом помимо письменного сочинения. Пусть оно будет поначалу несовершенным, но только таким пробным путем, учась на собственных ошибках, указывать на которые - долг научного руководителя, студент может овладеть [502] навыками аналитической работы и письменного изложения, без чего он не может стать специалистом.

Надеюсь, читатель правильно поймет мои критические реплики: они выдают естественные у другого, коли он не отказывается от права на самостоятельное суждение, разногласия с мнением авторитета, даже если этот авторитет - его собственный почитаемый учитель. Но эти оговорки не меняют общего моего глубокого уважения к труду и личности А.И.Доватура, который остается для меня вечным образцом и примером для подражания. Именно поэтому я хочу завершить свой рассакз об этом замечательном человеке тремя его сентенциями (из той же переписки), выдающими сокровенную и глубоко для меня симпатичную суть его натуры.

О качестве своего ума: "Свой главный недостаток я знаю, так как давно осознал его: отсутствие оригинальности ума. Il avait assez d'esprit pour comprendre sa mediocrite (Anatole France o Msieur Bergeret) - единственный вид ума, на который я претендую".⁷⁷ - Понимать это заявление, сделанное в духе Сократа, надо, конечно, cum grano salis: сомневаться в высоком качестве интеллекта Доватура не приходится, но он действительно всегда держался золотой середины, и присущий ему здравый смысл предостерегал его от крайних и парадоксальных суждений, которые обычно и считаются признаком оригинальности.

О соответствующей приверженности своей здравым традиционным нормам: "Кстати, насчет банальности и силлогизмов типа "все люди смертны". Всю жизнь держался и буду держаться мнения, что подобные силлогизмы, таблица умножения и еще некоторые вещи в таком же роде прямо или косвенно лежат в основе всего того, что следует запоминать, знать или класть в основу своих воззрений, поведения, деятельности. В своем роде это гётевские Mutter, заслуживающие безусловного и глубокого почтения. Где их нет - там нет ни настоящей науки... ни твердых принципов практической деятельности и поведения; там начинается область, столь любимая прежней русской интеллигенцией, к которой вполне применимы стишки, придуманные кем-то, впрочем, по другому поводу:

И наконец, указание на главное свойство характера, которым он вежливо награждает свою корреспондентку, но которым на самом деле владел он сам: "сочетание большой внутренней энергии с хорошим владением собой (maitrise de soi-meme), - умение, с помощью и под контролем мыслительного аппарата, направлять свою деятельность, работу, поступки в нужную сторону".⁷⁹

Обращаясь к последнему и самому дорогому для меня персонажу - к моей первой университетской наставнице К.М.Колобовой, я испытываю затруднения, которые естественны, когда приходится рассказывать о человеке, с которым долго и прочно был связан. В свое время, пока Ксения Михайловна была жива, мне и в голову не приходило собирать сведения о моем учителе и друге и составлять из них связное повествование. Потом, когда она умерла, у меня не было решимости писать о ней некролог - до такой степени мне чужда была самая идея думать и говорить о ней как о покойной. Теперь же, когда прошло столько лет со дня ее смерти и мне надо рассказать о ней другим, я с сожалением обнаруживаю, что документальных материалов для такого рассказа у меня почти нет, а в памяти сохранилось скорее общее впечатление о человеке, нежели точные контуры биографии. Мне придется более полагаться на разрозненные воспоминания - мои собственные и сына Ксении Михайловны, известного петербургского философа Валерия Владимировича Селиванова, с которым я сохраняю дружеские связи до сих пор. Он же предоставил в мое распоряжение составленную им краткую биографическую справку о своей матери и список ее трудов, за что я и приношу ему здесь сердечную благодарность.

Ксения Михайловна Колобова родилась 31 декабря (по старому стилю) 1905 г. в Ашхабаде в интеллигентной семье. Ее отец был в ту пору священником, но позднее, из-за разногласий с церковными иерархами, он сложил с себя сан и служил в каком-то ведомстве в Баку. Здесь, в Баку, Ксения Михайловна окончила гимназию и поступила на историко-филологический факультет только что основанного (в 1919 г.) Азербайджанского университета. Большая часть [504] преподавателей в этом университете состояла тогда из русских специалистов, нередко очень высокого уровня, отъехавших в голодные годы на юг из Петербурга и Москвы.

Своею специальностью юная студентка избрала изучение античности, а ее главным наставником стал выдающийся филолог-классик и поэт-символист Вячеслав Иванович Иванов, преподававший в Азербайджанском университете практически с момента его открытия и до своего отъезда за границу (1920-1924 гг.). Под руководством Вяч.Иванова Колобова получила хорошую антиковедную подготовку, сильно расширила свои познания в истории мировой культуры и развила тот особенный вкус к изящной словесности, к искусству слова, который в молодые годы властно побуждал ее к сочинению стихов, а позднее проявлял себя в переводах с греческого, в литературных зарисовках (отдельных и в рамках научных работ) и в тех свободных беседах, которые она так охотно вела со своими учениками в домашней обстановке.

Надо заметить, что в кругу учеников и почитателей Вяч. Иванова К.М.Колобова выделялась особенной интеллектуальной самостоятельностью и научной целеустремленностью. Это признает такой тонкий и умный наблюдатель, каким была дочь знаменитого мэтра Лидия Вячеславовна Иванова, оставившая поистине прекрасные воспоминания. Она отзывается о Колобовой как об "очень умной" и "одной из самых блестящих и близких бакинских учениц Вячеслава [Иванова]". При этом, однако, бросается в глаза любопытный факт: заметки Лидии Ивановой о Колобовой отличаются лаконичностью и сдержанностью, в особенности в сравнении с тем, как она пишет о других питомцах Иванова в бакинский период, к примеру, о Е.А.Миллиор и М.С.Альтмане, о которых она отзывается и подробнее и теплее.⁸⁰

Собственно о будущей звезде ленинградского антиковедения Лидия Иванова упоминает лишь в связи с той эпистолярной полемикой, которая вспыхнула позднее (в 1927-1928 гг.) между Колобовой и Ивановым в связи с его "Палинодией" - стихотворением, где поэт готов был признаться в своем пресыщении "гиметским медом" и охлаждении к античности, на что бывшая ученица ответила бурей негодования. При этом ее реакция была тем более бурной, что в эстетическом отступничестве своего наставника она [505] усмотрела нечто большее - перемену в самой жизненной позиции, которую она никак не могла принять. Впрочем, стороны объяснились и конфликт был улажен. Однако сам эпизод примечателен: он показывает рано развившуюся в К.М.Колобовой самостоятельность суждений и способность к критике, что не прощается в кругу почитателей и близких гения.

По окончании университета в Баку (в 1926 г.) К.М.Колобова переезжает в Ленинград, где, после некоторых мытарств, когда ей пришлось работать на фабрике, а затем учительствовать в школе для взрослых, находит возможность продолжить свое образование и обрести, наконец, свое место в науке. С 1930 по 1932 г. она состоит в аспирантуре ГАИМК, а по окончании аспирантуры становится там же научным сотрудником. Она активно занимается научной деятельностью, и из печати одна за другой выходят ее работы. Одновременно она начинает работать в высшей школе. С 1937 г. она - штатный сотрудник кафедры истории древней Греции и Рима Ленинградского университета. В том же году ей присваиваются ученая степень кандидата исторических наук и звание доцента.

С тех пор, за вычетом короткого перерыва во время войны, когда в эвакуации ей пришлось проработать два года (1942-1944) в педагогических институтах Астрахани и Куйбышева, вся жизнь К.М.Колобовой была связана с кафедрой античной истории на историческом факультете Ленинградского университета: здесь она стала доктором и профессором (1949), некоторое время была даже деканом факультета (1949-1951) и долгие годы - заведующим своей кафедры (1956-1971 гг.). Ее уход на пенсию в 1971 г. был вынужденным: уже с середины 60-х годов у нее стали проявляться признаки тяжелого заболевания (по-видимому, болезнь Альцгеймера), что, в конце концов, сделало невозможной какую бы то ни было интеллектуальную работу. Она умерла 2 февраля 1977 г.

К.М.Колобова была оригинальным, крупным ученым, чьи труды внесли существенный вклад в отечественную науку об античности. При этом она была специалистом-антиковедом новой формации: с конца 20-х годов она с головой ушла в изучение марксистской философии истории, труды Маркса и Энгельса стали ее главными теоретическими опорами, на которых она возводила все свои построения в области античной истории. Как это было естественно в особенности для первого поколения историков-марксистов, она концентрировала свое внимание прежде всего на изучении социально-[506]экономических проблем античного мира, и в первую очередь древней Греции, которая всегда оставалась главным предметом ее интересов.

Надо, однако, заметить, что в школе Вяч. Иванова, а позднее в ГАИМК, в общении с такими выдающимися, но в то же время весьма разными по своей натуре корифеями тогдашней науки, как С.А.Жебелев и Н.Я.Марр, она получила слишком богатую и разностороннюю подготовку, чтобы довольствоваться созданием одних лишь социологических схем.⁸¹ Осмысленную в главных чертах через призму марксистской теории античность она хотела видеть во всей полноте ее конкретных проявлений, полнокровной и живой. Отсюда - то богатство конкретно-исторических изысканий, которое при самой высокой теоретической и идеологической ангажированности отличает научное творчество К.М.Колобовой.

Эти качества в полной мере присущи работам К.М.Колобовой по социально-экономическим проблемам античности, которыми она дебютировала в науке в довоенное время. Мы имеем в виду прежде всего монографическое исследование "К вопросу о судовладении в древней Греции" (Известия ГАИМК, вып.61, Л., 1933), где обстоятельно изучены категории судовладельцев (навклеров) и купцов (эмпоров) и их религиозно-профессиональные объединения как в греческом мире вообще, так и специально в Северном Причерноморье, в особенности в городах Боспора. Если в названной монографии рассматривается широкая, но все же конкретная проблема морской торговли, то в вышедшем в том же году небольшом этюде сделана попытка оценить вклад древних в разработку кардинальной политэкономической темы - темы денег,⁸² а годом позже в другом этюде затронута другая важная тема, но уже из сферы социальных отношений, - тема издольщины, положения и судьбы бедняков-арендаторов в архаических Афинах.⁸³

Своеобразным итогом этих социально-экономических изысканий [507] стал общий очерк экономики классической Греции, опубликованный в рамках известной, изданной ГАИМК в 1937 г. "Истории древней Греции".⁸⁴ Строго говоря, у этого очерка два автора - К.М.Колобова и Е.Г.Кагаров. Однако последнему принадлежит только небольшой параграф о сельском хозяйстве, между тем как Колобовой написано все остальное - разделы о непосредственных производителях (последовательно по рубрикам: граждане, метеки, рабы), о промышленности (добыча и обработка металлов, керамическое производство, выделка тканей, строительное дело), о торговле и торговом капитале; ей же принадлежат принципиальные положения об античной экономике, открывающие и заключающие главу.

Очерк до сих пор остается одним из лучших в ряду аналогичных общих обзоров экономики античного мира. Главное его достоинство - систематичность и обстоятельность характеристики важнейших фактов экономической жизни древних греков. Но он интересен и в теоретическом плане, поскольку в полной мере отражает выработанную к тому времени советскими историками концепцию рабовладельческого способа производства как определяющего системного стержня античной экономики. Отсюда - резкое (в духе тех лет) неприятие как взглядов Эд. Мейера и М.И.Ростовцева, не видевших особых различий между экономической жизнью классической древности и отношениями нового, капиталистического времени, так и теории К.Бюхера, низводившего античность до уровня примитивного, обходившегося без развитой системы обмена, натурального хозяйства.

Развитое Колобовой в конце главы марксистское представление о натуральном элементе античной экономики, не исключавшем развитие товарно-денежных отношений, но ставившем ему известный предел, является по существу совершенно правильным в отличие от распространившихся у нас позднее, в духе Бюхера и под влиянием М.Финли, представлений об общей натуральности античной экономики. "Основой натурального хозяйства, как это показал Маркс, - пишет Колобова, - являются отношения производства, а не обмена, как пытался доказать Бюхер, отождествляя "натуральность" хозяйства с его "замкнутостью". Таким образом, Бюхер понимал под [508] натуральным хозяйством замкнутое домашнее производство, удовлетворяющее нужды семьи своими силами, без посредства рынка. Маркс достаточно четко показал, что натуральное хозяйство есть хозяйство, основанное на натуральном присвоении рабочей силы методом внеэкономического принуждения. Античное рабовладельческое хозяйство натурально по самой своей природе, так как рабочего насильно превращают в раба. Несомненно, и мы видим это на примере античности, что натуральное хозяйство могло допускать довольно высокое развитие и обмена и денежного капитала, и в этом отношении его никак нельзя отождествлять с хозяйством замкнутым. Но несомненно и то, что натуральное хозяйство ставит пределы высоте этого развития. Рабство, являясь основой общества, закрывает пути к развитию производителя как товаропроизводителя, а тем самым ставит границы и производству товаров на рынок. Говоря о ремесле, мы отмечали свойственную античности тенденцию употреблять прибыль от мастерских не на расширение производства, а на извлечение торговых выгод путем ссудных операций. Производство в рабских мастерских - также в силу специфических условий античного общества - допускало только очень ограниченное число занятых в мастерских рабов. Производству товаров на рынок, таким образом, ставилась определенная граница. Вместе с тем ставилась граница и беспрепятственному развитию торгового и денежного капитала".⁸⁵

Не только экономическая жизнь, но и социальный строй и отношения между классами в античном мире привлекали внимание К.М.Колобовой. Отчасти это объяснялось общим, директивно узаконенным направлением новой марксистской науки, отчасти - естественным стремлением исследователя глубже вникнуть в структуру античного общества и понять самую его природу. Она углубляется в социальную историю ведущего греческого полиса Афин, и за статьей о древней аттической издольщине следуют специальные работы о древнейшей родовой структуре, а затем и об исходном моменте формирования нового государства в Аттике - реформах Солона.⁸⁶

Наряду с Афинами Колобову уже тогда, в довоенные годы, начинала [509] интересовать история Родоса, этого, быть может, наиболее примечательного центра островной Греции, чья история предоставляла богатейший материал для изучения самых разных аспектов жизнедеятельности древних греков - и их торговли, и тесно связанной с нею колонизации, и общего политогенеза.⁸⁷ Афины и Родос становятся для Колобовой двумя наиболее привлекательными объектами изучения, на материале которых она отчасти проверяла усвоенные ею общие марксистские схемы, отчасти же самостоятельно возводила общие построения в области древнегреческой истории.

С особой силой и результативностью развернулась работа К.М.Колобовой по изучению этих двух очагов греческой цивилизации в послевоенные годы. В середине 40-х гг. она усиленно работала над монографией, посвященной древнейшей истории Родоса. За журнальными статьями⁸⁸ последовала публикация тезисов и автореферата работы, которая была представлена и защищена в качестве докторской диссертации;⁸⁹ чуть позже весь труд был опубликован под заглавием "Из истории раннегреческого общества (о. Родос IХ-VII вв. до н.э.)" (Л., 1951).

Названное произведение - одна из самых фундаментальных работ, созданных в отечественной историографии по проблемам генезиса древнегреческой цивилизации. Здесь впервые в нашей науке были прослежены судьбы крито-микенского культурного наследия в отдельно взятом конкретном регионе, были показаны взаимодействие минойской, ахейской и дорийской культур, рождение полиса в зоне дорийского расселения и роль сопутствовавшего этому процессу важного явления - колонизации. Особое значение имело данное Колобовой обоснование "двусторонности" греческой колонизации, т.е. ее зависимости не только от потребностей и возможностей развивавшихся греческих городов-государств, которые, естественно, склонны были решать свои социальные проблемы за чужой счет, но [510] и от уровня развития объектов колонизации - периферийных варварских племен, которые уже должны были быть готовы вступить в контакт с греческими переселенцами.

Такая постановка вопроса не была совершенно нова. Ее истоки можно искать в трудах М.И.Ростовцева, развивавшего взгляд о конструктивном взаимодействии греческого и туземного (иранского) элементов в Северном Причерноморье. В 30-х гг. в рамках уже упоминавшейся коллективной монографии "История древней Греции" С.А.Жебелев решительно высказался за взаимовыгодность, т.е. "двусторонность" колонизационного процесса.⁹⁰ Однако у Колобовой эта идея получила ярко выраженную идеологическую направленность - заостренность против классической, "буржузной" историографии, которая, рассматривая процесс колонизации, подчеркивала решающую роль греческой инициативы и греческого культурного воздействия и таким образом будто бы принижала значение периферийных народов.

Идеологическая подоплека этой критики совершенно понятна в контексте развернутой тогда в СССР борьбы с буржуазным космополитизмом и западными влияниями. Однако к чести К.М.Колобовой надо заметить, что увлечение идеей "двусторонности" не помешало ей общим образом верно оценить греческую колонизацию как явление по сути дела империалистическое, т.е. вполне "одностороннее". Указывая, что "колонизационная экспансия является характерным и составным элементом развития рабовладельческого строя", она вполне справедливо усматривала природу этого явления в характере самого античного рабовладельческого общества: "Развитие за счет периферии характерно для всех рабовладельческих обществ. Прежде всего оно обусловлено необходимостью (при развитом рабовладении) приобретать рабов вне территории своего полиса, а на определенной стадии развития греческих полисов - и вне Греции".⁹¹

К монографии "Из истории раннегреческого общества" примыкает изданная чуть позже большая статья "К вопросу о минойско-микенском Родосе и проблема "переходного" периода в Эгеиде (1100-900 гг. до н.э.)".⁹² Здесь, на основе материалов новейших [511] археологических и историко-филологических изысканий (в частности, с учетом данных пилосского архива), Колобова попыталась уточнить этапы исторического развития того же Родоса в микенское и субмикенское время. Особое внимание уделила она параллельному критскому материалу с тем, чтобы на его основе проследить формирование системы социально-политических отношений в обществах завоевателей-дорийцев. Сущность переходного периода она видит в революционизирующем внедрении железа и в переходе от примитивных форм рабовладения, обусловленных завоеванием, к формам рабовладения более развитого, полисного типа.

Другая работа, выполненная Колобовой в русле этих исследований, ставила задачей прояснить сущность своеобразных форм зависимости, сохранявшихся в течение долгого времени на дорийском Крите.⁹³ Анализируя различные категории зависимого населения на Крите, в частности войкеев и кларотов, Колобова пришла к существенно иным выводам, чем другой признанный специалист по критским древностям, московская исследовательница Л.Н.Казаманова. Между тем как Казаманова склонна была видеть в войкеях рабов, тождественных кларотам, и сближать их со спартанскими илотами,⁹⁴ Колобова обосновывала особое положение войкеев как младших членов большесемейной общины, которые лишь со временем, с появлением частного землевладения отдельных семей, превратились в частновладельческих рабов-кларотов.

Изучая глубинные социально-экономические процессы, определившие формирование греческого рабовладельческого общества, К.М.Колобова не оставляла в стороне и политические и даже общекультурные аспекты этой темы. В этом плане весьма плодотворным оказалось изучение афинской истории, в особенности проблем возникновения и развития афинского города и государства. Здесь главный ее труд - большая, до предела насыщенная материалом книга "Древний город Афины и его памятники" (Л., 1961). В этой работе Колобова продолжает традиции изучения древнего города Афин, начатые когда-то выдающимся немецким историком Э.Курциусом.⁹⁵ Но ее труд, естественно, отличается большей научной [512] новизной, поскольку в нем учтены результаты новейших археологических изысканий, в частности немецких раскопок важнейшего городского квартала Керамика и американских обследований агоры.

В книге Колобовой городская история Афин прослеживается в тесной связи с историей Афинского государства, а описание отдельных архитектурных комплексов и памятников (афинского акрополя, агоры, театра Диониса и городских кварталов) переплетается с рассказом о древних обрядах и бытовыми зарисовками. Этот серьезный, обстоятельный труд рассчитан, однако, не только на специалистов, но и на более широкий круг читателей. Он богато иллюстрирован и снабжен подробной библиографией, имеющей самостоятельную ценность.

Дополнением к этой обширной работе об Афинах может служить небольшой этюд, написанный К.М.Колобовой во второй половине 60-х годов, где специально рассматривается начальный этап политической консолидации Аттики в послемикенское время.⁹⁶ Другим таким этюдом, выдававшим пристальный интерес Колобовой к древнейшей истории греков, стала статья (едва ли не последняя в ее творчестве), посвященная сенсационным находкам восточных цилиндрических печатей ХIV в. до н.э. в беотийсках Фивах, на месте дворца микенского времени, и возобновившейся в этой связи дискуссии по поводу возможного основания Фив древними выходцами из Финикии.⁹⁷

Углубленное изучение истоков греческой цивилизации и последующего формирования города-государства, полиса, не мешало К.М.Колобовой по-прежнему интересоваться традиционными темами марксистского антиковедения - экономикой и социальными отношениями в классической древности. Этому содействовали пришедшийся на 50-е и 60-е гг. новый виток исследований по проблемам античного рабства и начавшийся в пору "оттепели" пересмотр некоторых догматических положений. В 60-е гг. Колобова откликается на это новое движение рядом публикаций. В специальной статье она исследует употребление термина oijkevth" (одного из обозначений рабов) у Фукидида и убедительно доказывает, что этим [513] словом могли обозначаться не одни только домашние рабы (как полагал Я.А.Ленцман, пытавшийся прямолинейно разместить под разными "рабскими" терминами разные категории рабов), а самые различные группы подневольных рабочих и слуг, занятых в частновладельческом хозяйстве.⁹⁸ В другой статье она возвращается к истории восстаний рабов в Сицилии и обосновывает участие местного сицилийского населения, т.е. наличие своеобразной национально-освободительной струи во втором восстании, первоначальным центром которого было святилище местных героев Паликов, а руководителем являлся Сальвий, по происхождению италик, а может быть и сицилиец.⁹⁹

Наконец, итоговое в этой области сочинение Колобовой - большой историографический очерк, где обстоятельно, шаг за шагом прослежена история изучения рабских восстаний в советской науке об античности.¹⁰⁰ При этом общая приверженность марксизму не помешала автору, в духе нового времени, подвергнуть критическому пересмотру ряд искусственных положений, выдвинутых в довоенное время. Так, заново разобрав полемику вокруг выступления Савмака, Колобова признала гипотезу С.А.Жебелева о рабском статусе Савмака недоказанной, а трактовку его выступления как рабского восстания - сомнительной. Столь же решительно отвергла она и все попытки (в особенности С.И.Ковалева и А.В.Мишулина) трактовать восстания рабов в Риме как подлинную социальную революцию, равно как и приписывать такой революции решающую роль в сокрушении Римской империи.

Так же как и ее старших коллег по университетской кафедре С.И.Ковалева и С.Я.Лурье, К.М.Колобову отличала широта исторических интересов. Хотя главной областью ее научных занятий была ранняя Греция, она неоднократно "вторгалась" и в более поздние эпохи античной истории, где ее привлекали сюжеты оригинальные, малоизученные, интересные и сами по себе, и тем, что они на избранном материале давали возможность уточнить [514] отдельные повороты в развитии или явления в структуре античного общества. Афины в век Демосфена, в критический момент борьбы за свою независимость,¹⁰¹ политика эллинистических царей Фарнака I, заложившего основы державного положения Понтийского царства,¹⁰² и Аттала III, своим завещанием спровоцировавшего римское вмешательство и таким образом ускорившего падение независимого Пергамского государства,¹⁰³ структура гражданской общины и религиозно-профессиональные союзы чужеземцев на Родосе в эллинистическое время¹⁰⁴ - вот лишь некоторые, наиболее важные из этих позднейших сюжетов (помимо упомянутого выше восстания рабов в Сицилии), к которым обращалась Колобова в послевоенные годы.

Как это естественно для русского антиковеда, не обошла стороною К.М.Колобова и историю античного Причерноморья. Уже в довоенной своей монографии о судовладении в древней Греции она много внимания уделила развитию морского дела и торговли в городах Северного Причерноморья, в особенности Боспорского царства. В этюде о Фарнаке I она коснулась политического положения северопричерноморских полисов в эллинистическое время, их отношений с набиравшим силу Понтийским царством, в частности в связи с анализом договора Фарнака с Херсонесом. Чуть позже она исследовала важный вопрос о положении греческих городов в составе Боспорского государства, доказывая, что эти города сохраняли свой полисный статус, и что их отношения с правителями Боспора строились по тому же типу диалога полис - монархия, что и в прочих эллинистических государствах.¹⁰⁵ Для суждения о взглядах Колобовой как на историческое развитие Понтийского региона, [515] так и на методологию осуществляемых в этой области исследований весьма важны составленные ею чрезвычайно обстоятельные критические обзоры трудов С.А.Жебелева и М.И.Максимовой.¹⁰⁶

Вообще надо подчеркнуть свойственное К.М.Колобовой повышенное внимание к проблемам научной методологии, к теоретическому осмыслению античной истории. Выше мы уже отмечали ее вклад в разработку проблемы рождения и формирования греческого полиса. По существу тема полиса как заглавная для современного антиковедения вновь была заявлена на ленинградской кафедре античной истории именно Колобовой. Существенным был ее вклад и в исследование таких тесно связанных с темой полиса и тоже чрезвычайно важных проблем, как рабство в архаической и классической Греции и отношения греков с "варварской" периферией. О внимании и вкусе к теоретическим проблемам свидетельствует и неоднократное обращение Колобовой к такому особенному сюжету, как экономические воззрения древних, и в частности предпринятый ею сравнительный анализ взглядов Аристотеля и Маркса на природу обмена и роль денег, на то, что в современной политэкономии формулируется как проблема стоимости. Первый раз это было сделано ею еще в начале 30-х гг.,¹⁰⁷ второй - четверть века спустя.¹⁰⁸

К работе над вторым этюдом, опиравшемся на более широкую источниковую базу, Колобова привлекла автора этих строк, тогда еще состоявшего аспирантом. На мою долю пришлось изучение позднеантичных и византийских комментаторов и продолжателей Аристотеля. Работа была непростая, но очень интересная, а главное, я тогда впервые приобщился к историческому исследованию высокого уровня, где текстологический анализ сочетался с теоретическим обобщением, а по видимости антикварное занятие было исполнено глубокого актуального смысла. За этот опыт я навеки признателен моему университетскому наставнику.

Обширные знания и глубокий интерес к общим проблемам античной [516] истории в сочетании с естественным для университетского профессора стремлением донести результаты своих изысканий до студенческой аудитории реализовывались у К.М.Колобовой в создании ряда учебных пособий. В середине 50-х гг. Отделом заочного обучения ЛГУ была издана серия составленных ею весьма содержательных, имеющих не только учебное, но и научное значение "Лекций по истории древней Греции" (I-VI, 1955-1958 гг.).¹⁰⁹ В переработанном виде они вошли в более обширное, подготовленное Колобовой вместе с Л.М.Глускиной пособие "Очерки истории древней Греции" (Л., 1958).

Между тем как в "Лекциях" нашли отражение лишь ранние эпохи греческой истории (по VI в. до н.э. включительно), в "Очерках" изложение доведено до смерти Александра Великого и даже добавлена краткая характеристика эллинистических государств и эллинистической культуры. Тем не менее можно пожалеть, что "Лекции" оборвались на шестом выпуске: в них историческое повествование отличалось большей полнотой, а анализ - большей глубиной, чем в "Очерках", где изложение было адаптировано для нужд преподавателя средней школы. На самого широкого читателя были ориентированы два других популярных очерка, написанных Колобовой в соавторстве с Е.Л.Озерецкой: "Олимпийские игры" (М., 1958) и "Как жили древние греки" (Л., 1959).

Вообще в творчестве К.М.Колобовой естественно переплетались собственно научные и литературные занятия: чувствовалась школа Вяч. Иванова и приобщенность к высоким культурным традициям российской интеллигенции. Литературные зарисовки интегрально входят у нее в серьезное научное изложение (например, в "Древнем городе Афинах"). Изящно отделаны "Очерки истории древней Греции", а книжечка "Как жили древние греки" по своей художественной обработанности может быть признана образцовой в ряду сочинений о повседневной жизни в античности.

[517] С успехом пробовала свои силы Колобова и в жанре художественного перевода,¹¹⁰ и в литературной публицистике.¹¹¹ А сколько было составлено ею стихотворных обращений или реплик по разным поводам! Некоторые из них по блеску мысли и отделанности формы вполне заслуживали публикации. И как в искусстве научного анализа, так и в стихотворчестве она всегда была готова поделиться своим умением с другими. Когда при переводе какого-то греческого оратора я встал в тупик, наткнувшись на ранее никем не переведенный стихотворный пассаж, она в два счета научила меня приемам ритмической организации строки.

Вообще К.М.Колобова обладала замечательным педагогическим даром. Как и А.И.Доватур, она не относилась к разряду блестящих профессоров, мастеров публичного красноречия. Худенькая, невысокого роста, с несильным скрипучим голосом, она производила невзрачное впечатление, стоя перед большой аудиторией. Внешние данные не говорили в ее пользу, к тому же читала она сбивчиво, не всегда придерживаясь строгого плана. Короче говоря, она по всем пунктам проигрывала таким корифеям лекционного мастерства, как С.И.Ковалев или С.Б.Окунь. Однако на семинарских занятиях, особенно с небольшими группами студентов-античников, она выглядела совсем иначе. Она и сама-то больше всего любила эти камерные занятия. С увлечением готовилась она к практическим занятиям по истории древней Греции на I курсе, подклеивая к русскому переводу "Афинской политии" Аристотеля все новые и новые листки с историческими комментариями. Собственноручно изготавливала, размножая под копирку, переводы греческих слов к параграфам хрестоматии Хр. Хервига, главного пособия по греческому языку для начинающих. Так же собственноручно переписывала греческие надписи к занятиям по эпиграфике на IV курсе.

Мне особенно запомнились семинары по эпиграфике, проходившие [518] в нашем тогдашнем кафедральном помещении (аудитория 77). Уютно устроившись в старом (еще дореволюционных времен) кресле, стоявшем чуть в стороне от двух столов, за которыми обычно размещались студенты, Колобова внимательно следила за переводами участников семинара, поправляла, комментировала, а временами, откинув голову на валик кресла, пускалась в интереснейшие рассуждения о каких-либо реалиях или событиях, нашедших отражение в документе.

Вообще Колобову отличало большое внимание к делам преподавания, к пропаганде антиковедения. Она не просто мастерски вела семинарские занятия; как никто другой, она умела привить своим слушателям интерес и любовь к античности, а своим ближайшим ученикам - сознание необходимости неустанной работы как над источниками, для приобретения фактических знаний, так и над теоретическими произведениями, в первую очередь любимых ею классиков марксизма, для лучшего осмысления исторических фактов. Собственной научной практикой она доказывала возможность такого единения фактического знания и теоретического осмысления античности; этим она подавала пример, которому старались следовать ее ученики.

А таких последователей у нее было много. За время работы в университете она подготовила большую группу учеников: Г.Х.Саркисян, И.А.Шишова, И.С.Свенцицкая, И.Б.Брашинский, И.Ш.Шифман, Э.Д.Фролов, Ю.В.Андреев, В.М.Строгецкий, - вот далеко не полный перечень тех, кто вышел из школы Колобовой и продолжил начатые ею работы. В чем же секрет этого редкого счастья, которое выпало на ее долю, - быть окруженной целою группою преданных последователей?

Секрет в том, что она обладала замечательной способностью притягивать к себе учеников. С жаром, с интересными подробностями и экспромтом найденными общими заключениями излагала она перед своими слушателями существо какой-либо в тот момент интересовавшей ее проблемы, и вот уже кто-нибудь загорался тем же жаром и таким образом втягивался в орбиту занятий профессора, но в то же время находил и для себя заветную, интересную тему. Так, И.А.Шишова увлеклась изучением афинской торговли, И.С.Свенцицкая - исследованием земельных отношений в греческих городах Малой Азии, И.Б.Брашинский - историей отношений Афин с городами Причерноморья, Ю.В.Андреев - генезисом [519] полисной организации. На попавшихся таким образом в ее сети учеников Колобова никогда не жалела времени.

Сошлюсь и здесь на свой пример: почувствовав во мне пробудившийся под влиянием ее практических занятий интерес к греческой истории, она предложила мне, только что окончившему первый курс, заниматься летом под ее руководством греческим языком. Занятия начались, когда я вернулся с комсомольской стройки. Весь август 1951 г., день за днем, я являлся к ней домой (она жила тогда с мужем и маленьким сыном в коммунальной квартире за Казанским собором, на ул. Плеханова) и с величайшим рвением, но вместе с тем как-то очень легко, просто играючи, прочитывал заданный текст, так что к началу учебного года большая часть Хервига была пройдена.

Для меня, однако, было важно не только изучение древнего языка, но и непрерывное, как теперь бы сказали, неформальное общение с крупным ученым, с человеком большой утонченной культуры, могущественно влиявшим на формирование моих интересов и вкусов. И тогда и в последующие годы и сама моя наставница и вся обстановка ее кабинета оказывали на меня чарующее воздействие: и полки, уставленные изданиями античных авторов и новейшими, интереснейшими пособиями, и массивный письменный стол (в центре комнаты, напротив входа), заваленный книгами и рукописями, над которыми возвышалась прелестная мраморная статуэтка Афродиты, и примостившаяся с края корзиночка с черными подсоленными сухарями, и - по окончании занятий - чашка кофе, приготовленного хозяйкою дома по лучшим бакинским рецептам. За занятиями, за разговорами на самые различные темы, за кофе время бежало быстро, и временами я покидал гостеприимный дом за полночь, что, впрочем, в те годы не было чревато никакими осложнениями: и трамваи ходили чуть ли не всю ночь, и разбоя на улицах не приходилось страшиться.

Так проходили годы, и постепенно менялся характер и уровень наших отношений. Как я упоминал, еще в бытность мою аспирантом К.М.Колобова стала привлекать меня к научному сотрудничеству. Это было для меня продолжением ученичества, но в то же время и приобщением к настоящей исследовательской работе. Особенно ценным в этом плане было последующее совместное занятие греческими ораторами (в частности Исократом): мы читали друг другу наши переводы, обсуждали упоминавшиеся в речах факты, [520] оценивали стилистические приемы древних писателей и в спорах находили наиболее адекватное понимание и воспроизведение по-русски встречавшихся трудных мест. Не менее важным было и обсуждение собственно исторических проблем. Нередко моя наставница подробно излагала мне содержание новой своей статьи, а то и просто прочитывала ее вслух целиком, проверяя на мне только что созданную конструкцию. В иной раз предметом обсуждения становилось мое произведение - курсовая, дипломная, диссертационная работа (последняя обсуждалась глава за главой). Разбор велся моею руководительницей обстоятельно, и с содержательной, и с литературной стороны, временами критика становилась острой, с долей иронии или усмешки, но никогда она не превращалась в жесткий разнос.

Конечно, Ксения Михайловна не была ангелом во плоти. В общественной жизни она могла со страстью и даже жестко отстаивать те решения, в правоту которых она верила. Были люди, которые чувствовали себя задетыми или даже обиженными ею в особенности в ту пору, когда она располагала властными полномочиями - была деканом или заведующим кафедрой. Однако, какие бы ни возникали в таких случаях столкновения личного характера, надо признать, что действовала она всегда из принципиальных, а не узкоэгоистических побуждений.

В доказательствах приверженности ее высоким нравственным и политическим идеалам нет недостатка. Незадолго до войны, когда по надуманному обвинению в антисоветской деятельности был арестован С.И.Ковалев, а на общем собрании сотрудников исторического факультета трое ученых деятелей всерьез доказывали наличие в трудах арестованного фашистских идей, одна лишь Колобова имела мужество встать и отвергнуть эти домыслы. Позднее, в 1952 г., когда по инициативе Сталина началась кампания против марризма и в университете была организована дискуссия по книге Колобовой "Из истории раннегреческого общества", она отказалась публично осудить свои "идейные ошибки" - ссылки на работы одного из чтимых ею учителей Н.Я.Марра, за что подверглась суровому порицанию: ей был объявлен выговор по партийной линии и была востребована обратно только что присужденная университетом научная премия. Но и наоборот, когда началось развенчание культа личности Сталина, она не спешила присоединяться к общему движению, и портрет развенчанного вождя долго еще оставался [521] висеть на стене ее кабинета…

Таковы были наши учителя. Разные по своему характеру и убеждениям, они были одинаково преданы интересам нашей науки и в послевоенное время, когда началась общая политическая оттепель, приложили максимум усилий для возрождения традиционной основы свободных гуманитарных занятий - антиковедения. Разность их судеб, разность испытаний, которые им пришлось перенесть, не должны подавать повода к противопоставлению их по степени служения науке. В этом плане они для меня равны - С.И.Ковалев и К.М.Колобова в такой же степени, как С.Я.Лурье и А.И.Доватур.

Я никого не собираюсь убеждать в правоте такого подхода. Более того, нетрудно предположить, что найдутся такие, которых и убедить-то в этом будет невозможно. Как бы то ни было, я счастлив, что когда-то мог более или менее близко познакомиться с названными замечательными представителями нашей науки, что в годы молодости мог пользоваться их прямыми советами или суждениями, почерпнутыми из их трудов, и что с некоторыми из них мне довелось затем долгое время дружить и сотрудничать. Да будет память о них чиста!

1. Первоначально подзаглавием "С.И.Ковалев и его "ИсторияРима"" опубликовано в кн.: Ковалев С.И.История Рима. Курс лекций. Изд. 2-е, исправленное идополненное. Л., 1986, с.3-16. (назад)

2. Краткие биографическиесведения о С.И.Ковалеве можно найти вхроникальных заметках (без имени авторов): К70-летию со дня рождения профессора С.И.Ковалева //ВДИ, 1956, № 3, с.158-159; Профессор С.И.Ковалев(некролог) // ВДИ, 1960, № 4, с.249. Более подробныйобзор дают статьи: Колобова К.М. ПрофессорС.И.Ковалев (1886-1960) // Ежегодник Музея историирелигии и атеизма, т.V, 1961, с.358-375; Кубланов М.М.С.И.Ковалев (1886-1960) // Ковалев С.И. Основные вопросыпроисхождения христианства. М.-Л., 1964, с.5-20. Вприложении к последнему изданию дан также полныйсписок трудов С.И.Ковалева, составленныйЕ.В.Ковалевой и М.М.Кублановым (с.234-243, в общейсложности, включая то, что осталось в рукописи, 145номеров). (назад)

3. Возможностьвоспользоваться этой рукописной биографией, каки некоторыми другими неопубликованнымиматериалами, была в свое время любезнопредоставлена нам дочерью С.И.Ковалева ИринойСергеевной Ковалевой (теперь также покойной). (назад)

4. О ГАИМК см.: Очеркиистории исторической науки в СССР / Под ред.М.В.Нечкиной, т.IV, М., 1966, с.579; Историографияантичной истории / Под ред. В.И.Кузищина. М., 1980,с.329. О работе античного сектора ГАИМК интересныевоспоминания можно найти в статьях К.М.Колобовой:1) Профессор С.И.Ковалев, с.361-364; 2) Восстания рабовв античном обществе V-I вв. до н.э.(историографический очерк) // Проблемы всеобщейистории. Историограф. сб. / Под ред.В.Г.Ревуненкова. Л., 1967, с.8-10. (назад)

5. См. развернутую критикуэтих представлений в кн.: Очерки историиисторической науки в СССР, т.IV, с.581. Ср. такжесобственную авторскую критическую переоценку:Ковалев С.И. Сорок лет советской историографии поДревнему Риму // ВДИ, 1957, № 3, с.42. (назад)

6. См.: Тюменев А.И. 1) Очеркиэкономической и социальной истории древнейГреции, т.I-III, Пг., 1920-1922; 2) Существовал ликапитализм в древней Греции? Пг., 1923; 3) Введение вэкономическую историю древней Греции. Пг., 1923. Дляоценки ср. также: Очерки истории историческойнауки в СССР, т.IV, с.579-580; Историография античнойистории, с.333. (назад)

7. См.: Колобова К.М.Профессор С.И.Ковалев, с.363-364. (назад)

8. Ковалев С.И. 1) УчениеМаркса и Энгельса об античном способепроизводства (Изв. ГАИМК, т.ХII, вып.9-10). Л., 1932; 2) Обосновных проблемах рабовладельческой формации(Изв. ГАИМК, вып.64). Л., 1933; 3) Классовая борьба и падение античного общества // Из истории докапиталистических формаций (Изв. ГАИМК, вып.100).М.-Л., 1933, с.345-354; 4) Проблема социальной революции в античном обществе // К.Маркс и проблемы истории докапиталистических формаций (Изв. ГАИМК, вып.90).М.-Л., 1934, с.295-328; 5) Экономика античного общества //Краткое введение в историю докапиталистических формаций (Изв. ГАИМК, вып.99). М.-Л., 1934, с.89-99; 6) О некоторых проблемах рабовладельческой формации// Проблемы истории докапиталистических обществ,1934, № 2, с.70-80. (назад)

9. Ср.: Тюменев А.И. Изучениеистории Древней Греции в СССР за сорок лет (1917-1957гг.) // ВДИ, 1957, № 3, с.30-31. (назад)

10. Ковалев С.И. Историяантичного общества, [части I-II], Л., 1936 (часть I -Греция, часть II - Эллинизм. Рим). (назад)

11. Ср. оценку и критикуэтих положений в кн.: Очерки истории историческойнауки в СССР, т.IV, с.587-588; Историография античнойистории, с.340-341. (назад)

12. История древнего мира /Под ред. С.И.Ковалева, т.I-III, М., 1936-1937 (т.I - Древний Восток, т.II-III - Древняя Греция, части I-II). (назад)

13. Ковалев С.И. Македонская оппозиция в армии Александра // Изв. ЛГУ, т.II, 1930,с.148-183. (назад)

14. Ковалев С.И. Александр Македонский. Л., 1937. (назад)

15. Ковалев С.И. 1)Переговоры Дария с Александром и македонская оппозиция // ВДИ, 1946, № 3, с.46-56; 2) Заговор"пажей" // ВДИ, 1948, № 1, с.34-42; 3) Алексанлр и Клит// ВДИ, 1949, № 3, с.69-73; 4) Александр, Филота иПарменион // Уч. зап. ЛГУ, № 112, серия ист. наук,вып.14, 1949, с.280-308; 5) Монархия Александра Македонского // ВДИ, 1949, № 4, с.29-40. (назад)

16. Жебелев С.А., Ковалев С.И.Великие восстания рабов II-I вв. до н.э. в Риме // Из истории античного общества (Изв. ГАИМК, вып.101).М.-Л., 1934, с.139-180. (назад)

17. Ковалев С.И. К вопросу о датировке начала восстания Спартака // ВДИ, 1956, №2, с.12-27. (назад)

18. Ковалев С.И. Проблема социальной революции в античном обществе //К.Маркс и проблемы истории докапиталистических формаций (Изв. ГАИМК, вып.90). М.-Л., 1934, с.295-328. (назад)

19. Ковалев С.И. Две проблемы римской истории // Вестник ЛГУ, 1947, № 4,с.96. (назад)

21. Ковалев С.И. Опыт периодизации римской истории // ВДИ, 1955, № 4, с.113слл. (назад)

23. Ковалев С.И. 1) Две проблемы римской истории, с.86-91; 2) Проблема происхождения патрициев и плебеев // Труды юбилейной научной сессии (Ленингр. ун-та). Секция ист. наук. Л., 1948, с.202-244; 3) Опыт периодизации римской истории, с.108-109. (назад)

24. Ковалев С.И. К вопросу о характере социального переворота III-V вв. в Западной Римской империи // ВДИ, 1954, № 3, с.33-44. (назад)

25. Ковалев С.И. 1)Происхождение христианства, Л., 1948; 2)Происхождение и классовая сущностьхристианства. Л., 1951 (то же - М., 1952); 3) Миф о Христе.Л., 1954 и др. (назад)

26. Ковалев С.И. 1) Основныевопросы происхождения христианства // ЕМИРА, т.II,1958, с.3-25; 2) Из истории критики христианства(мифологическая школа) // ЕМИРА, т.III, 1959, с.46-51; 3)Причины возникновения христианства // ВДИ, 1962, № 3,с.78-95 и др. (назад)

27. Ковалев С.И. Основныевопросы происхождения христианства. М.-Л., 1964. (назад)

28. Ковалев С.И. Рец. на кн.:Historia Mundi, Bd.IV, Bern, 1956 // ВДИ, 1957, № 4, с.169. (назад)

29. См., в частности: КовалевС.И., Кубланов М.М. Находки в Иудейской пустыне(открытия в районе Мертвого моря и вопросыпроисхождения христианства). Л., 1960. Главы,написанные Ковалевым, перепечатаны также в егоуказанном выше (прим.27) сборнике трудов. (назад)

30. Отражениемисториографических интересов и занятий Ковалеваявляются как отдельные опубликованные им этюды(вступительные статьи к русским переводам трудовТ.Моммзена [1936 г.], В.Тарна [1949 г.], А.Робертсона [1956г.] и некоторые рецензии), так и упомянутая вышеобширная рукопись (до 12 авторских листов)специального курса по историографии античности,подготовленная к печати, но так, к сожалению, и неувидевшая свет. (назад)

31. См. рецензии: БокщанинА.Г. - ВДИ, 1949, № 3, с.129-136; Редер Д.Г. - Советскаякнига, 1949, № 5, с.91-94; Штаерман Е.М. - ВДИ, 1952, № 3,с.68-77; Голубцова Е.С. - ВДИ, 1952, № 4, с.60-66. (назад)

32. О реакции итальянскойпечати - в целом весьма положительной - на этииздания книги Ковалева см.: Кубланов М.М.С.И.Ковалев, с.15 и 18. (назад)

33. Ссылки даются наоригинальное первое издание: Ковалев С.И. ИсторияРима. Л., 1948. (назад)

34. О структуре римскогорабовладельческого общества, как и по целомуряду других принципиальных вопросов историиРима, см. теперь в особенности работы С.Л.Утченко:1) Идейно-политическая борьба в Риме наканунепадения Республики. М., 1952, с.12 слл.; 2) Цицерон и еговремя. М., 1972, с.57 слл. (назад)

35. Ср.: Утченко С.Л. 1)Идейно-политическая борьба в Риме, с.20-23, 39-40; 2)Кризис и падение Римской республики. М., 1965, с.156-173;3) Цицерон и его время, с.133-140. (назад)

36. Утченко С.Л. 1) Кризис ипадение Римской республики, с.73-82; 2) Древний Рим:события, люди, идеи. М., 1969, с.117-135; 3) Цицерон и еговремя, с.208-216. (назад)

37. Жебелев С.А. ПоследнийПерисад и скифское восстание на Боспоре (Изв.ГАИМК, вып.70). Л., 1933. Позднее эта работа былаперепечатана, с некоторыми изменениями идополнениями автора, в ВДИ, 1938, № 3, с.49-71, а затем,еще раз, в кн.: Жебелев С.А. СеверноеПричерноморье. Исследования и статьи. М.-Л., 1953,с.82-115. (назад)

38. См.: Колобова К.М.Восстания рабов в античном обществе V-I вв. до н.э.// Проблемы всеобщей истории. Л. 1967, с.10-15 (обзордискуссии с заключительным выводом осомнительности главных положений Жебелева);Гаврилов А.К. Скифы Савмака - восстание иливторжение? (IPE, I2, 352 - Syll.3, 709 // Этюды по античнойистории и культуре Северного Причерноморья. Спб.,1992, с.53-73 (с исчерпывающим историографическимобзором и новыми предложениями). (назад)

39. Ср.: Ковалев С.И.Основные вопросы происхождения христианства.М.-Л., 1964, с.72 слл. (об античной историческойтрадиции), 160 слл. (о месте возникновения первыххристианских общин). (назад)

40. Утченко С.Л. 1) Кризис ипадение Римской республики, с.17-32; 2) Древний Рим,с.22-29; 3) Цицерон и его время, с.5-9, 115-116. (назад)

41. Первоначально подзаглавием "Тернистый путь ученого: С.Я.Лурье иего "История Греции"" опубликовано в кн.:Лурье С.Я. История Греции. Курс лекций. СПб., 1993,с.3-24. (назад)

42. Для биографии С.Я.Лурьеважнейшие материалы: К 70-летию профессораС.Я.Лурье // ВДИ, 1960, № 4, с.196-198; Амусин И.Д.,Ботвинник М.Н., Глускина Л.М. Памяти учителя // ВДИ,1965, № 1, с.228-230; Nadel B. Professor Solomon Luria // Meander, rok XX, 1965, № 6,p.209-225. Но все это перекрывается недавно изданнымобстоятельным биографическим очерком:Копржива-Лурье Б.Я. История одной жизни. Париж, 1987(книга опубликована под именем сестры СоломонаЯковлевича, но на самом деле она составлена егосыном, известным специалистом по древнерусскойлитературе и истории Яковом СоломоновичемЛурье). (назад)

43. Список трудов С.Я.Лурье,составленный И.Д.Амусиным, см. в ВДИ, 1965, № 1, с.231-236(211 номеров). Дополнение (7 номеров): Вопросыклассической филологии, № 5, Львов, 1966, с.8. (назад)

44. Luria S. 1) Zum politischen Kampf in Sparta// Klio, Bd.XXI, 1927, H.3-4, S.404-420; 2) Der Selbstmord des Konigs Kleomenes I. //Philologische Wochenschrift, Bd.48, 1928, S.27-29. (назад)

45. Luria S. 1) War Peisistratos Vorkampfer derattischen Bourgeoisie? // VI-e Congres international des sciences historiques. Resumes descommunications, Oslo, 1928, S.96-97; 2) К вопросу о роли Солона вреволюционном движении начала VI века // Уч. зап.ЛГУ, № 39. Серия ист. наук, вып.4, 1939, с.73-88; 3) Клисфени Писистратиды // ВДИ, 1940, № 2, с.45-51. (назад)

46. Лурье С.Я. Эксплуатацияафинских союзников // ВДИ, 1947, № 2, с.13-27. (назад)

47. Лурье С.Я. 1) К вопросу ополитической борьбе в Афинах в конце V в.("Андромаха" и "Лисистрата") // ВДИ, 1954, №3, с.122-132; 2) Политическая тенденция трагедии"Евмениды" // ВДИ, 1958, № 3, с.42-54; 3) "СкованныйПрометей" Эсхила и афинская демократия //Античное общество. Труды конференции по изучениюпроблем античности. М., 1967, с.291-300. (назад)

48. Лурье С,Я, Новыепапирусные свидетельства по истории Митилены вначале VI в. до н.э. // ВДИ, 1946, № 1, с.187-189. (назад)

49. Luria S. 1) Ein milesischer Mannerbund imLichte ethnologischer Parallelen // Philologus, Bd.83, 1927, H.2, S.113-136; 2)Burgfrieden in Sillyon // Klio, Bd.XXXVII, 1959, S.7-20; 3) Kureten, Molpen, Aisymneten //Acta Antiqua Academiae Scientiarum Hungaricae, t.XI, 1963, fasc.1-2, S.31-36. (назад)

50. См., в частности: ЛурьеС.Я. Культ Матери и Девы в Боспорском царстве //ВДИ, 1948, № 3, с.204-211. (назад)

51. В советской печати былоопубликовано только краткое изложение доклада"О декрете в честь Диофанта",представленного С.Я.Лурье на научной сессии поистории Крыма (Симферополь, 20-23.IХ.1948): ВИ, 1948, № 12,с.183. Полный текст был опубликован позднее вПольше: Jeszcze o dekrecie ku czci Diofantosa // Meander, rok XIV, 1959, № 2,p.67-78. (назад)

52. Перевод Ксенофонтавыполнен самим С.Я.Лурье, перевод Плутарха -группою ленинградских антиковедов при егоучастии и под его руководством. (назад)

53. Luria S. 1) Die lemnische ajpografhv// Доклады Российской Академии наук. Серия В, 1924,июль-сентябрь, с.130-134; 2) Noch einmal das salaminische Psephisma // Тамже, с.134-138; 3) Zur Rechtfertigung meiner Erganzung von IG, I2, 1 // Klio, Bd.XXI,1926, H.1, S.68-74. (назад)

54. Luria S. Zum neugefundenen lokrischen Gesetz// Доклады Академии наук, 1927, № 10, с.216-218. (назад)

55. См., в частности: Luria S. 1)Zur Geschichte der Prascripte in den attischen voreuklidischen Volksbeschlussen // Hermes,Bd.62, 1927, H.3, S.257-275; 2) Древнейшие аттические надписи// Вспомогательные исторические дисциплины. М.-Л.,1937, с.67-94. (назад)

56. Лурье С.Я. Язык икультура Микенской Греции. М., 1957, с.11 сл. (назад)

57. Амусин И.Д., БотвинникМ.Н., Глускина Л.М. Памяти учителя, с.228. (назад)

59. Лурье С.Я. О фашистской идеализации полицейского режима древней Спарты // ВДИ, 1939, № 1, с.98-106. (назад)

60. Лурье С.Я. История античной общественной мысли. М.-Л., 1929, с.7. (назад)

62. Последняя книга написана в соавторстве с М.Н.Ботвинником. (назад)

63. Ковалев С.И. История античного общества. Греция. Л., 1936. (назад)

64. Мы имеем в виду издания: Сергеев В.С. История древней Греции. Изд. 3-е. М., 1963; История древней Греции / Под ред. В.И.Кузищина. Изд. 2-е. М., 1996. (назад)

65. Помимо собственной памяти, сохранившей многие детали из рассказов Доватура о его жизни, я использовал также большую статью И.А.Шишовой "Аристид Иванович Доватур (1897-1982)" в сборнике "Античное общество" (СПб., 1997, с.212-230). Более мелкие материалы о Доватуре указаны в дополнение к списку его научных трудов в посмертно изданной книге: Доватур А.И. Феогнид и его время. Л., 1989, с.190. (назад)

66. Для точных библиографических описаний упоминаемых в тексте работ Доватура раз и навсегда отсылаем читателя к списку его трудов, составленному А.Н.Васильевым и опубликованному в упомянутой в предыдущем примечании книге о Феогниде (Доватур А.И. Феогнид и его время, с.182-190). (назад)

67. См.: Вестник Удмуртского университета. Специальный выпуск, посвященный Елене Александровне Миллиор / Составитель Д.И.Черашняя. Ижевск, 1995, с.52-71. Письма Доватура относятся к периоду с 1947 по 1955 г. Далее цитируются как Переписка. (назад)

80. Иванова Л.И. Воспоминания: книга об отце. М., 1992 (о К.М.Колобовой - с.104-105, 176-177). (назад)

81. Примечательно, что в своих позднейших воспоминаниях о ГАИМК она особенно подчеркивала царившую там творческую обстановку, большую роль научных дискуссий, что уже само по себе исключало прямолинейное торжество догмы. См.: Колобова К.М. 1) Профессор С.И.Ковалев (1886-1960) // ЕМИРА, т.V, 1961, с.360-364; 2) Восстания рабов в античном обществе V-I вв. до н.э. (историографический очерк) // Проблемы всеобщей истории. Историограф. сб. / Под ред. В.Г.Ревуненкова. Л., 1967, с.8-9. (назад)

82. Колобова К.М. К вопросу о роли денег у Аристотеля // ПИМК, 1933, № 3-4, с.26-32. (назад)

83. Колобова К.М. Издольщина в Аттике // ПИДО, 1934, № 11-12, с.5-18. (назад)

84. См.: История древней Греции, ч.I (История древнего мира / Под ред. С.И.Ковалева, т.II), М., 1937, с.257-362 (глава VIII - "Экономика Греции V-IV вв."). (назад)

86. Колобова К.М. 1) К вопросу о структуре греческого рода в период образования Афинского государства // ПИДО, 1935, № 7-8, с.100-115; 2) Революция Солона // Уч. зап. ЛГУ, № 39, серия ист. наук, вып.4, 1939, с.25-73. (назад)

87. Первым опытом К.М.Колобовой в родосской истории была небольшая заметка: Из истории классовой борьбы на Родосе // ВДИ, 1938, № 2, с.80-87. (назад)

88. Колобова К.М. 1) Родос микенской поры (по материалам некрополя) // ВДИ, 1946, № 4, с.181-188; 2) К вопросу о древнейшем населении на о. Родосе (тельхины на Родосе) // Уч. зап. ЛГПИ, т.68, 1948, с.79-86; 3) Греки в Египте (Дафны и Навкратис) // Уч. зап. ЛГУ, серия ист. наук, вып.14, 1948, с.237-279; 4) К истории вопроса о греческой колонизации // ВДИ, 1949, № 2, с.121-131. (назад)

89. Колобова К.М. Из истории архаической Греции (архаический Родос). Тезисы докт. дисс. Л.: ЛГУ, 1948 (и то же, с подзаголовком "Автореферат", - ВДИ, 1949, № 1, с.153-155). (назад)

90. Жебелев С.А. Греческая колонизация // История древней Греции, ч.I (История древнего мира / Под ред. С.И.Ковалева, т.II), М., 1937, с.153. (назад)

91. Колобова К.М. Из истории раннегреческого общества, с.154. (назад)

92. Уч. зап. ЛГУ, № 192, серия ист. наук, вып.21, 1956, с.21-52. (назад)

93. Колобова К.М. Войкеи на Крите // ВДИ, 1957, № 2, с.25-46. (назад)

94. Ср.: Казаманова Л.Н. 1) Рабовладение на Крите в VI-IV вв. до н.э. // ВДИ, 1952, № 3, с.26-45; 2) Некоторые вопросы социально-экономического строя критских полисов (VI-IV вв. до н.э.) // ВДИ, 1957, № 3, с.76-90. (назад)

95. Здесь достаточно напомнить о его заключительном, ставшем на долгие годы классическим труде: Curtius E. Die Stadtgeschichte von Athen. Berlin, 1891. (назад)

96. Колобова К.М. К вопросу о возникновении Афинского государства // ВДИ, 1968, № 4, с.41-55. (назад)

97. Колобова К.М. Находки цилиндров-печатей в Фивах и спор о Кадме // ВДИ, 1970, № 2, с.111-121. (назад)

98. Колобова К.М. Термин oijkevth" у Фукидида // Проблемы социально-экономической истории древнего мира. Сб. памяти акад. А.И.Тюменева. М.-Л., 1963, с.187-203. (назад)

99. Колобова К.М. Второе сицилийское восстание рабов // Eirene. Studia Graeca et Latina, vol.II, Praha, 1964, с.111-135. (назад)

100. Колобова К.М. Восстания рабов в античном обществе V-I вв. до н.э. (историографический очерк) // Проблемы всеобщей истории (историограф. сб.) / Под ред. В.Г.Ревуненкова. Л., 1967, с.5-28. (назад)

101. Колобова К.М. Афины в борьбе за независимость // ВДИ, 1963, № 1, с.216-225 (статья, завершившая публикацию русского перевода речей малых аттических ораторов - современников Демосфена). (назад)

102. Колобова К.М. Фарнак I Понтийский // ВДИ, 1949, № 3, с.27-35. (назад)

103. Колобова К.М. Аттал III и его завещание // Древний мир. Сб. статей в честь акад. В.В.Струве. М., 1962, с.545-554. (назад)

104. Колобова К.М. 1) Родосские sunnomaiv // Graeco-Latina Pragensia, vol.II (Acta Universitatis Carolinae, 1963. Philosophica et historica, 1), Praha, 1963, с.141-147; 2) К вопросу о метеках эллинистического Родоса // ВДИ, 1966, № 1, с.65-72. (назад)

105. Колобова К.М. 1) Политическое положение городов в Боспорском государстве // ВДИ, 1953, № 4, с.47-71; 2) Дополнение к статье "Положение городов в Боспорском государстве" // ВДИ, 1954, № 4, с.84-85; 3) К вопросу о награждении пантикапейца золотым кольцом // СА, т.ХХVIII, 1958, с.193-197; 4) Письмо в редакцию // СА, 1960, № 4, с.241. (назад)

106. Колобова К.М. 1) Рец. на кн.: Жебелев С.А. Северное Причерноморье. Исследования и статьи по истории Северного Причерноморья античной эпохи. М.-Л., 1953 // ВДИ, 1955, № 2, с.88-103; 2) Рец. на кн.: Максимова М.И. Античные города Юго-восточного Причерноморья. М.-Л., 1956 // СА, 1958, № 3, с.256-261. (назад)

107. Колобова К.М. К вопросу о роли денег у Аристотеля //ПИМК, 1933, № 3-4, с.26-32. (назад)

108. Колобова К.М., Фролов Э.Д. Аристотель и его греческие комментаторы (в поисках формулы стоимости) // ВДИ, 1958, № 2, с.14-28. (назад)

109. Лекции печатались отдельными брошюрами, каждая объемом в 2-3 авторских листа. Вот их полный перечень:

110. Так, ею была переведена изящная безделица Лукиана "Похвала мухе". Перевод был опубликован в 1-м томе классического издания: Лукиан. Собр. соч. в двух томах / Пер. с греч. под ред. и с коммент. Б.Л.Богаевского. М.-Л.: Academia, 1935. Позднее неоднократно переиздавался в составе новых русских изданий Лукиана. (назад)

111. Примером может служить статья, посвященная отношению Ломоносова, превыше всего ставившего интересы государства и гражданский долг, к легкой анакреонтической поэзии древних. См.: Колобова К.М. Разговор Ломоносова с Анакреонтом // Вестн. ЛГУ, 1951, № 2, с. 89-99. (назад)

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ.
НЕСКОЛЬКО ОБЩИХ СУЖДЕНИЙ О СУДЬБЕ РУССКОГО АНТИКОВЕДЕНИЯ.

[522] Сколь бы ни было сжатым приведенное выше обозрение последнего этапа в истории нашей науки (очерки об учителях, ввиду их вспомогательного значения, можно при этом не принимать во внимание), оно дает основания говорить о несомненном возрождении антиковедных занятий в России в последние десятилетия. Это - утешительный факт, но о его значении необходимо судить, принимая во внимание более широкий исторический контекст - весь трехвековой путь русского антиковедения. Еще раз подчеркнем, сколь многим было обязано развитие в России этой гуманитарной отрасли общему процессу европеизации и привитию культуры классицизма. Вместе с тем надо отдавать себе отчет в верхушечности этой культуры, в ее очевидной официальной заданности в старой России. Решающую и вместе с тем роковую роль в этом плане сыграла отрицательная реакция демократически настроенных слоев русского общества на политику принудительного классицизма.

Своей кульминации эта реакция достигла в период социалистической революции, приведшей к уничтожению социальной среды и самых традиций классицизма, а вместе с тем и к низведению антиковедения в России до положения всего лишь одной и не самой главной гуманитарной дисциплины. Нельзя не считаться и с тем, что новая европеизация России (если таковая состоится) не сможет уже привести к воссозданию культуры, образования и науки классицизма, потому что и на Западе, в силу идущей усиленными темпами технизации, эта культура давно уже перестала быть заглавной, хотя и не опустилась до такого низкого уровня, как у нас.

Тем не менее ситуация с нашей наукой, как показывает опыт последних лет, не безнадежна: она обрела новую и, может быть, более естественную опору в поддержке сопредельных гуманитарных наук, в первую очередь философии, социологии, политологии, для которых интересен и поучителен опыт классической древности. В этой связи достаточно будет указать на такие проблемы новейшего антиковедения, важные и актуальные и для современного политического развития, как формирование гражданского общества и особенности демократии в греко-римском мире, как духовный опыт античности, включая вечную тему борения и взаимопроникновения [523] разума и веры, философии и религии, с их реальным или мнимым синтезом в христианстве.

Другой важной опорой, помимо потребностей компаративного социологического анализа, по-прежнему остается культура - европейская культура высокого уровня, поскольку она не собирается совершенно сдавать своих позиций перед накипью китча. Пока сохраняются сокровищницы названной высокой культуры - библиотеки, музеи, театры и филармонии академического типа, можно быть уверенными, что знания об античном прошлом, равно как и носители их, не останутся невостребованными в этом мире.

I. Общие труды по истории исторической науки в России

2. Труды по истории русской науки об античности

3. Указатель литературы по истории русской исторической науки

4. Указатели литературы по русскому антиковедению