ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА -- Мемуары -- Пласков Г. Д. Под грохот канонады

Пласков Григорий Давидович
Под грохот канонады

«Военная литература»: militera.lib.ru
Издание: Пласков Г. Д. Под грохот канонады. — М.: Воениздат, 1969.
Книга на сайте: militera.lib.ru/memo/russian/plaskov_gd/index.html
Иллюстрации: militera.lib.ru/memo/russian/plaskov_gd/ill.html
OCR, правка: Андрей Мятишкин (amyatishkin@mail.ru)
Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)

[1] Так обозначены страницы. Номер страницы предшествует странице.
{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста

Пласков Г. Д. Под грохот канонады. — М.: Воениздат, 1969. — 352 стр. — («Военные мемуары»). Тираж 100000 экз.

Аннотация издательства: Увязая по грудь в соленой жиже Сиваша, красноармейцы сквозь огненный вихрь вручную катят орудия. Командует ими молодой взводный Григорий Пласков. В гражданскую войну началась его командирская судьба. После он прошел через много боев. Берлин штурмовал уже в должности командующего артиллерией танковой армии. Записки генерала Г. Д. Пласкова славят солдата, героя и труженика войны. Книга проникнута глубокими раздумьями о качествах бойца, о высоком долге командира — руководителя и воспитателя.

Содержание

Краснозвездная лава [3]

Винтовка в руках [5]
Присяга [23]
Наши учителя [29]
Сиваш [49]
Махновцы [66]

В бой готовы [89]

Учусь! [91]
Держать порох сухим [104]
Предгрозье [114]

Страна приказала [123]

Дивизия вступает в бой [125]
За каждую пядь родной земли [138]
Путь прокладываем огнем [154]
Перелом [186]
Десятая армия [207]
Артиллерия танковой лавины [236]
Оперативный простор [252]
Трудные дни [279]
К Берлину! [291]
Последний решительный [326]

Список иллюстраций

Все тексты, находящиеся на сайте, предназначены для бесплатного прочтения всеми, кто того пожелает. Используйте в учёбе и в работе, цитируйте, заучивайте... в общем, наслаждайтесь. Захотите, размещайте эти тексты на своих страницах, только выполните в этом случае одну просьбу: сопроводите текст служебной информацией - откуда взят, кто обрабатывал. Не преумножайте хаоса в многострадальном интернете. Информацию по архивам см. в разделе Militera: архивы и другия полезныя диски (militera.lib.ru/cd).

Краснозвездная лава

Винтовка в руках

Годы неумолимо бегут. Их уже семьдесят за спиной. Сорок четыре из них отдано армии. Многих людей я узнал за это время. Как и я, они были в военной одежде. Они шли рядом со мной в учебных маршах и в кровавых атаках. И прямо скажу: не видал я людей прекраснее и благороднее. Советский солдат для меня синоним всего самого лучшего в человеке. В огне, лишениях, отчаянных трудностях этих людей объединяли одна цель и одно стремление — чтобы наша Родина была могучей и непобедимой. Ради этого они трудились от подъема и до отбоя, забывая, что на свете существуют выходные дни. Это они — голодные, в лыковых лаптях, вшами изъеденные, тифом переболевшие — катили орудия по дну соленого Сиваша, грудью бросались на проволоку, на пулеметы, не думая ни о жизни, ни о смерти, а только о победе для родной страны. Это они первыми приняли страшный вражеский удар в сорок первом, дрались из последних сил за каждую пядь родной земли, а потом гнали врага до Берлина.

Мне хочется рассказать об этих людях, героях и тружениках, чудесных товарищах. И начну с самого начала: ведь я не только воевал, но и рос и мужал вместе с ними.

* * *

Минск. Октябрь 1917 года. Чугунолитейный механический завод «Матеушик и сыновья» на стыке Борисовского и Лагойского трактов. Раньше здесь ни на минуту не стихал шум. Люди работали по четырнадцати часов в сутки. [6]

А сейчас в громадных цехах тихо, пусто, холодно. Уже полтора месяца никому, кроме механиков, не давали получки. К конторе не пройти — стоят бывшие царские городовые. Даже штрафов ни на кого не накладывают. На складах и прямо на дворе ржавеет неупакованная продукция, а рядом валяются ящики с надписью «Все для фронта». Рабочие митингуют. Слышны возгласы:

— Долой!

— Правильно!

— Давай получку!

— Хватит войны!

— Ура!

Многие из нас пока еще слабо понимают, о чем толкуют с трибуны, но кое в чем народ начинает разбираться. Поднимается какой-нибудь господин, протирает белоснежным платком пенсне и, брызжа слюной, кричит: «Война до победного конца! Спасай Россию!» В заключение нудно читает резолюцию своей партии. В ответ буря негодования. Не спрятать ложь за красивыми фразами.

Другое дело большевики. На всю жизнь остались в памяти их простые, берущие за сердце слова. Их призывы: «Вся власть рабочим и крестьянам!», «Долой войну!» — стали нашими мыслями.

И мы дружно голосовали за большевиков.

Большевики рассказали, что в Минске организован штаб революционных войск, он возглавил рабочие дружины и красногвардейские отряды на всей территории Белоруссии. В Витебске сформировано шесть полков Красной гвардии. В Гомеле создан отряд из четырехсот человек.

Узнали мы, что сегодня, 22 октября, Минский Совет по предложению большевиков принял решение о вооруженном восстании. Нам это сообщил член Революционного военного комитета фронта Р. И. Берзин. Военная делегация, прибывшая с фронта, поддержала решение Совета.

А на всех заборах расклеен приказ командующего фронтом генерала Балуева: вести борьбу с большевиками, как с предателями родины...

Неожиданно в разгар митинга появился хозяин завода. Он никогда не был на фронте и в армии не служил, [7] но щеголял в офицерской форме. С собой привел свиту — человек двадцать студентов и заводских чиновников. Все вооружены. Народ притих. Хозяин обвел толпу сердитым взглядом. Заорал во все горло:

— Заказов больше нет, платить нечем. Спрашивайте плату у большевистского Совета! А теперь уходите. Здесь вам не клуб! — И обратился к своей свите: — Господа, прошу очистить завод от этого сброда!

Гул пронесся по цеху. Рабочие двинулись к хозяину. Он выхватил из кармана пистолет. Но люди уже окружили его, схватили за руки. Из глубины цеха, раздвигая толпу, вышел Петр Датуев. Этот всегда спокойный, пожилой рабочий и сейчас нетороплив и сдержан. Сказал хозяину громко, чтобы все слышали:

— Господин Матеушик, завод больше не ваш. Мы десятки лет на нем проработали. И теперь не выгнать вам нас отсюда. Сдать оружие!

Студенты и чиновники послушно побросали винтовки. Зло кинул пистолет на пол и хозяин.

Датуев с укором поглядел на растерявшихся служащих:

— Ну а вы-то зачем идете у него на поводу? Ведь нам еще придется вместе работать...

Он поднялся на станок:

— Товарищи! Заводская партийная ячейка поручила мне сформировать отряд Красной гвардии. Вы знаете, что это такое? Вот газета «Правда». Здесь напечатан Устав Красной гвардии. Слушайте:

— «Статья первая. Цели. Красная гвардия ставит своей задачей: а) отстаивание с оружием в руках всех завоеваний рабочего класса; б) охрана жизни, безопасности и имущества всех граждан без различия пола, возраста и национальности. Статья вторая. Состав. Членом Красной гвардии может быть всякий рабочий, работница, состоящие членами социалистической партии или профессионального союза, по рекомендации или выбору общего собрания завода или мастерской».

Датуев пытливо оглядел рабочих:

— Кто желает стать красногвардейцем?

В последнее время я, девятнадцатилетний парень, стал все чаще задумываться. Ведь что-то должно быть в жизни, кроме изнурительной работы, нищеты, ругани [8] мастеров? И сейчас, слушая Датуева, я скорее чутьем, чем разумом, постиг: надо идти за ним. Без оружия не завоюешь лучшей доли!

Посредине цеха поставили стол, за него сели Датуев и еще двое. Один из них — мой сосед по квартире и стайку Коля Бабицкий. А до этой минуты я и не знал, что Коля — большевик!

Один за другим рабочие подходят к столу. Я тоже нацарапал на печатном бланке заявления свою фамилию и расписался. Бабицкий ведет счет. Записалось девяносто три человека.

— Пока достаточно, — сказал Датуев. Зачитал список и спросил рабочих: — Достойные люди?

— Достойные! — громыхнул цех.

— Значит, отряд создан. Собрание считаю закрытым. Всем можно разойтись. Красногвардейцам остаться. Сейчас поедем за оружием.

Мы вышли во двор. Там стояли четыре грузовика с надписью на бортах: «Дар Англии России». Мы забрались в них и покатили через весь город. Затормозили у ворот Калаварьевского склада. Дорогу преградил часовой. На его крик выскочил молоденький щеголеватый прапорщик с сигарой в зубах. Датуев вручил ему наряд. Прапорщик презрительно сморщился:

— «Штаб Красной гвардии...» Не знаю такого! — И взвизгнул: — Разойдись! Прикажу стрелять!

Мы соскочили с машин. На шум выбежал караул. Выстроился в воротах. Истеричным голосом прапорщик крикнул:

— По изменникам революции!..

Нестройно вскинулись винтовки, чуть ли не упираясь штыками нам в грудь. Штыки дрожали.

Датуев вышел вперед. Скомандовал:

— Товарищи красногвардейцы! Кругом! Стоять на месте! — А потом повернулся к солдатам: — Братцы! А теперь мне в грудь, а им в затылок. Ну, стреляйте!

Еще сильнее закачались штыки. А Датуев уже говорит солдатам:

— Ваш прапорщик именем революции бросается. А он такой же революционер, как Керенский.

— Огонь! — завопил прапорщик.

Но ни одна винтовка не выстрелила. А наш командир все так же невозмутимо стал рассказывать солдатам [9] о Ленине, о земле и мире. И те опустили винтовки. Прапорщик кинулся было к казарме. Но мы встали на его пути. А караул, опираясь на винтовки, внимательно слушал Датуева. Потом пожилой солдат подошел к прапорщику, вытянулся перед ним:

— Ваше благородие! Это же люди из народа, они за революцию. Прикажите выдать оружие. Вы каждый день отпускаете винтовки всяким штабам и охранам.

Офицер отвернулся от него, ломая спички, пытался зажечь погасшую сигару.

Ворота раскрылись. Кладовщик под расписку выдал нам двести винтовок и по сто патронов на каждую, подсумки, погонные ремни. Расстались мы с караульными друзьями.

Я получил винтовку. Новенькую, липкую от густой арсенальной смазки.

Так я стал бойцом Красной гвардии.

* * *

25 октября пришло известие, что в Петрограде победила революция. 26 октября и в Минске красногвардейцы и революционные солдаты заняли вокзалы, почту, заводы, мастерские, склады. Но на другой день на улицах города появились пушки и пулеметы — против восставших выступили войска так называемого «Комитета спасения родины и революции».

Вооруженные стычки длились до 4 ноября, пока вся власть в городе не перешла к Советам. Все это время мы бессменно охраняли занятые объекты. Отряд часто навещали Датуев, Берзин и видный партийный работник Белоруссии И. А. Адамович. Они инструктировали нас, следили за тем, как мы несем службу, заботились о нашем питании.

Красногвардейцам выдали красные нарукавные повязки. Это имело свое значение. Дело в том, что эсеры и меньшевики, захватившие большинство в исполнительном комитете Совета, были против вооружения рабочего класса. Но говорить об этом открыто боялись. Они стремились свести роль Красной гвардии к охране порядка на заводах. И комитет вынес специальное решение, в котором говорилось: «Отрядам Красной гвардии войти в состав городской милиции, принять белую повязку с указанием номера отделения милиции». Вопреки воле меньшевистского [10] исполкома большевики ввели для нас красную повязку с крупной надписью: «Красная гвардия». Отряд вырос до трехсот человек. Основным ядром его оставались рабочие нашего завода. Разместили красногвардейцев в бывшем графском имении Ваньковичи. В графской конюшне мы построили отличный тир. Ежедневно по восемь — десять часов старые солдаты обучали нас стрельбе, штыковому бою, окопному делу, маскировке. Под их руководством мы собирали и разбирали винтовку и пулемет, учились устранять неисправности. По вечерам — занятия по общеобразовательным предметам.

Мы оборудовали «мягкие» нары — набросали на доски соломы, сверху покрыли мешковиной. После ночевок на полу постель показалась царской. Выдали нам военное обмундирование. Стали похожи на настоящих солдат.

Дисциплина в отряде — образцовая. Ругань, сквернословие и пьянство строго карались. Приказания выполнялись точно и с большим рвением. Эта внутренняя сознательная дисциплина была отличительной чертой Красной гвардии. Мы все делали с любовью, каждый старался изо всех сил. Бывали, конечно, и промахи. Провинившихся [11] разбирали На ротных и отрадных собраниях. Самым большим наказанием было запрещение дотрагиваться до оружия на определенный срок.

Все основные вопросы учебы, службы и снабжения решались на общеотрядном собрании. Многие выступали на нем и хотя говорили зачастую неумело, но свободно и обо всем, что их мучило. Решения принимались открытым голосованием, вплоть до жалоб на вышестоящее начальство.

Отряд разбили на три роты, по девяносто пять человек в каждой. Выбрали комиссара, ротных и взводных командиров. Пятнадцать красногвардейцев были зачислены в хозяйственную команду, причем каждый месяц ее состав менялся. Караульную службу несли по уставу царской армии. Распорядок дня строго выдерживался. Отпусков не давали. Горячую пищу получали в обед и ужин из отрядной кухни. Питались не ахти как, но и не голодали. Службой были довольны.

Учеба, разнообразные лекции и доклады, читка газет просвещали и сплачивали нас. По сей день помню, с каким волнением мы обсуждали ленинские статьи «Кризис назрел», «Письмо к товарищам», «Национализация банков», «Удержат ли большевики власть?». Эти статьи печатались в большевистской газете «Буревестник», которую мы регулярно получали. Для многих это была первая политическая учеба, заставлявшая нас мыслить, по-новому смотреть на жизнь.

Из газет мы узнали, что еще в марте 1917 года по поручению рабочих и служащих Всероссийского Земского союза исполком организовал городскую милицию, начальником которой был назначен М. А. Михайлов, он же М. В. Фрунзе. Теперь он стал начальником штаба всех революционных войск. На должность главнокомандующего войсками Западного фронта был выдвинут А. Ф. Мясников.

Командир отряда Датуев неотлучно находился при отряде. Уходил к себе только после отбоя, и в его маленькой комнатке, где раньше жил привратник, ночи напролет горел свет — командир работал. Но не помню случая, чтобы он не присутствовал на подъеме.

В свободные часы Датуев рассказывал нам о работе большевиков в подполье. Как-то в воскресенье он привел в отряд Мишу Жмачинского. Все встали, чтобы приветствовать [12] командира. Датуев, выслушав рапорт дежурного, скомандовал: «Вольно!» Мы удивленно рассматривали гостя. Датуев представил его:

— Знакомьтесь: старый член большевистской партии Михаил Жмачинский.

Нас это ошарашило. Все знали кузнеца Жмачинского. Его кузница стояла у самого леса в конце Цнянской улицы. Жил он в покосившемся домике под большим дубом. «Это прадед посадил его, — любил говорить Жмачинский, — дуб всех нас переживет». Гигант с длинными черными как смоль, аккуратно причесанными волосами Жмачинский был всеобщим любимцем. Славился он веселым нравом, меткой поговоркой и прибауткой. Всю домашнюю утварь нашим матерям чинил бесплатно. «Со своих не беру!» — отвечал Миша и отталкивал протянутые деньги. Рассказывали, что в 1905 году во время погромов он с большой дубиной ходил по Немиге и разгонял черносотенцев. Самые заядлые погромщики боялись этого богатыря.

Но никому и в голову не могло прийти, что Миша Цыган, как все его звали, член большевистской партии.

Всегда мы его видели в старом кожаном фартуке, с засученными рукавами, с клещами в левой и молотом в правой руке. А сейчас Жмачинский в приличном костюме. Весь какой-то праздничный.

— Хлопцы, вы что, меня не узнаете? — спросил он.

— Михаил, расскажи о себе, — обратился к нему Датуев.

Немного смущаясь, несвойственным ему тихим голосом, Жмачинский сказал:

— Дорогие товарищи красногвардейцы, видите ли в чем дело: кроме кузнечного дела я еще кое-чем занимался. Был и наборщиком, и партийным кассиром, и библиотекарем. Хранил и разносил оружие, большевистскую литературу, был связным между подпольщиками и арестованными товарищами. А теперь пошли. Командир попросил меня кое-что показать вам.

От каждого взвода выделили по три-четыре человека. Мы оделись, взяли оружие и строем двинулись за Жмачинским. Он повел к Польскому кладбищу, у Долгобродской церкви. Зайдя со стороны леса, Жмачинский раздвинул брусья ограды. По одному протиснулись в узкий лаз. Прошли к красивому семейному склепу, утопающему [13] в зелени. Среди кустов была траншея. По ней проникли в склеп. Жмачинский зажег свечу, и мы увидели небольшой печатный станок. Рядом на самодельной скамье стояли ящики со шрифтом, краска, кисти, бумага, решетка для просушивания отпечатанных листовок.

Совсем еще недавно здесь работала подпольная большевистская типография. Ночи напролет в сыром душном склепе при свете керосиновой лампы Миша Цыган и его товарищи набирали и печатали листовки. На рассвете все напечатанное доставлялось в кузницу. После этого типографщики — ими были наши рабочие — бежали домой, чтобы наскоро позавтракать и успеть к гудку в свой цех.

Кладбищенский сторож Бабицкий, отец моего дружка Кольки, ухаживавший за склепом, а по сути дела охранявший его, был преданный человек, друг Датуева.

Побывал в нашем отряде старый большевик П. Н. Лепешинский. Долго и тепло с нами беседовал. В царское время он работал в Орше, в реальном училище учил детей обеспеченных семейств. Никто и подумать не мог, что дом этого образованного, уважаемого в городе человека был явкой и местом подпольных собраний большевиков. Свои рассказы о революционерах Лепешинский иллюстрировал множеством фотоснимков.

— А это вот помните?

Еще бы, мы видели все своими глазами. Осенью 1913 года всполошился город. Начали красить дома по Захарьевской и Губернаторской улицам. Отремонтировали деревянный мост через Свислочь. Появилось много жандармов, в особенности в рабочих районах — Привокзальном, Ляховке, Комаровке.

Конка перестала работать. Монопольки лавки, где велась казенная торговля водкой, закрыли. В окнах магазинов, на балконах, на улицах появились портреты Николая II и членов его семьи. Город пышно украсили флагами, а дорогу от Виленского вокзала до губернаторского дома устелили дорожками и коврами. В церквях, костелах и синагогах служили молебны за здравие царя. Монахини в ослепительно белых косынках раздавали люду твердые пряники с портретом монарха.

Буржуазно-помещичья Россия праздновала 300-летие дома Романовых. [14]

Дворники в белых фартуках и полиция охраняли улицы, но на многих домах, на фонарных столбах, на стенах заводских проходных были наклеены прокламации комитета РСДРП. Они рассказывали о преступлениях самодержца всея Руси, о «Кровавом воскресенье» в Петрограде, о расстреле народной манифестации у дома минского губернатора в 1905 году.

По устланной коврами мостовой торжественно двигался царский кортеж. Сплошной стеной ограждали его от народа солдаты с ружьями на караул, жандармы в парадной форме, городовые. Колокольный звон плыл над городом. Верноподданные падали на колени и пели «Боже царя храни!». Чиновники в парадном одеянии, их пышно одетые жены, семинаристы совали в руки горожан красочные плакатики с портретом помазанника божьего и описанием его добродетелей.

Но вместе с этими плакатами часто оказывались и свежие большевистские листовки. Крамольные прокламации торчали в портупеях и за поясами городовых и жандармов. Большевистские листовки передавались из рук в руки среди толпы, их завертывали в царские портреты, прятали в карманы, чтобы прочесть дома, наедине.

— Здорово тогда поработали наши товарищи, — улыбается старый учитель. — Весь праздник царю испортили.

Какие люди! Мы слушаем их с горящими глазами. И каждый из нас готов был отдать делу революции всего себя, чтобы хоть немного походить на этих героев!

* * *

В конце ноября наш отряд направили на станцию Витгенштейнскую (ныне Смолевичи). В окрестностях ее было неспокойно. Ждали нападения польских легионеров. Вечером нас собрали на митинг. Выступил уже хорошо нам знакомый И. А. Адамович. Сообщил, что во многих городах России победила Советская власть. Но враг не сложил оружия. Русских белогвардейцев поддерживают и вдохновляют империалисты Запада. От нас, бойцов революции, требуется величайшая бдительность.

Митинг прервали пулеметные очереди. Застонали раненые. Многие растерялись, заметались в поисках спасения. [15] Но властный голос командира быстро навел порядок:

— К бою!

Мы рассыпались цепью. Датуев и Адамович обходили бойцов:

— Держись, братцы! Не пропустим врага!

Лежим на равнине, белой от только что выпавшего снега. Где-то поблизости заливаются пулеметы. Совсем над головой жужжат пули, и хочется глубже втиснуться в мерзлую землю. Прижимаюсь лицом к грязному снегу. А Датуев, почти не сгибаясь, идет вдоль цепи, трогает за плечо то одного, то другого бойца:

— Вон, видишь бугорок. Подползи к нему, за ним притаись. Без команды не стрелять!

По его приказанию и я пристраиваюсь за большим камнем. На душе уже спокойнее. Оглядываюсь. Справа от меня Степан Тарасов. Снял фуражку, протирает ею винтовку. Оружие он бережет пуще глаза. Винтовка у него так и сияет. Каждый день ее чистит до блеска. Пожилой, коренастый, медлительный, он всегда занят чем-нибудь. А дело ему находится. Попадется консервная банка, постучит — и вот уже кружка. Все мы пользуемся ложками, которые он смастерил из обрезков металла. Завидя меня, кивает головой:

— Самое главное — не бояться.

Это у него любимая поговорка.

Слева — Юзик Готлибовский. Рассудительный и немного прижимистый мужик, наполовину русский, наполовину поляк. Превосходный садовод. Много раз я видел его у цветущих деревьев. Как ребенок, радовался каждому цветку. И все разговоры у него о земле. «Разобьем панов, получу надел, сад разведу. Приходи весной. Ничего на свете нет лучше цветущего сада...» Всю жизнь батрачил в имении Потоцких, создавал панам красоту, а сам угла не имел. Отряд стал для Готлибовского родным домом. Сейчас он деловито обживает свою канавку. Примерил, удобно ли ложится винтовка, снял подсумок, чтобы патроны были под рукой. И лег, попыхивая самокруткой, а она у него всегда огромная и дымит, как заводская труба.

Неподалеку от него Петр Сидоренко — рабочий с бойни. Добродушный, веселый, улыбчивый человек. Рядом [16] с винтовкой положил нож, который прихватил с бойни — длинный и острый как бритва.

А там кто? Очки поблескивают — значит, Вульф Бернштейн. Это человек особый. Пришел к нам в отряд в шикарном костюме, в шляпе. Раньше, встречаясь с ним в городе, мы низко кланялись ему. Учитель приходского училища! Служба у него сначала плохо шла: стрелять мешали очки, на занятиях быстро уставал. Датуев как-то сказал ему: «Вульф Моисеевич, тяжело вам здесь, ушли бы вы домой». Рассердился учитель: «Никуда не пойду! Здесь мое место. Всю жизнь я проповедовал своим ученикам добро. Теперь настало время завоевать это добро, чтобы все были счастливы. Разве я могу уйти!»

Он прижал к щеке приклад, щуря близорукие глаза, уставился на мушку.

Разные люди в отряде. И о каждом знаем всю подноготную. Такое уж правило: пришел человек в отряд — докладывай на общем собрании, что ты есть за птица, что заставило тебя взяться за винтовку. Здесь и рабочие с заводов и железнодорожного депо, и крестьяне окрестных сел. Вон в сторонке Семен Василенко, «справный мужик», хозяин. По найму никогда не работал и первое время поглядывал на нас свысока. На отрядном собрании кто-то даже предложил: отобрать оружие и списать из отряда. Здоровенный детина вдруг расплакался: «Христом богом прощу, оставьте в отряде. А то в селе засмеют, как узнают, что выгнали». — «Семен, а зачем тебе отряд?» — спросили его. «Как зачем? Победим помещиков, мне надел добавят, коняку дадут». Рабочие поначалу недоверчиво косились на этого мелкого собственника. А в общем-то он парень очень старательный, и ему прощали и замкнутость, и мужицкую угловатость, помогали стать настоящим бойцом.

Петр Датуев, обойдя цепь, прилег рядом с Зерновым. Этого высокого, интеллигентного человека все в отряде звали по имени и отчеству — Ефимом Ивановичем. Он из богатой семьи, свободно говорит на немецком и польском языках. Задолго до революции Ефим Иванович оставил родительский дом, снял угол и стал работать у нас в заводской конторе. Он хорошо знает военное дело. С Датуевым они друзья, и командир часто советуется с ним. И сейчас о чем-то переговариваются, вглядываясь в сторону противника. [17]

Показались легионеры. Рослые, вышколенные, в расшитых мундирах, они двигаются на нас. Винтовки наперевес. Зловеще сверкают штыки. Идут легким, уверенным шагом, на лицах презрительная ухмылка. Кто перед ними? Грязное быдло, которое они и за людей не считали. Ближе и ближе. Уже слышен топот сотен ног.

Страх сжал мне сердце. Оцепенел весь, руки не двигаются.

— Огонь! — слышу возглас командира.

Не целясь, нажимаю на спуск. Приклад больно бьет в плечо. Вижу, как легионер, который шел прямо на меня, споткнулся, склонившийся штык воткнулся в землю. Неужели это я его? Стреляю еще и еще...

Строй легионеров нарушился. Они уже не идут в рост. Одни, согнувшись, бегут на нас. Другие, припав на колено, стреляют. Сплошной треск выстрелов стоит над полем. Меня что-то ударяет в плечо. Хватаюсь рукой. Мокро и горячо. Смотрю на ладонь и ничего не вижу. Красный туман в глазах.

Вот когда я испытал ужас. Все на свете позабыл, только зажимаю рукой рану, пытаясь остановить кровь. И кажется, что уже не остается сил, что уже конец...

— Что, царапнуло? — ко мне подполз Тарасов. — Ну-ка, покажи. Ничего. Главное — не бояться. Дай-ка перевяжу.

Он стаскивает с меня шинель, наскоро перетягивает плечо бинтом.

— Ну вот и порядок. До свадьбы заживет. Посиди тут, пока мы этих сукиных сынов не прикончим.

Мне сразу стало легче. Оглядываюсь. Наших уже нет — ушли вперед, преследуя врага. Тарасов тоже кинулся догонять своих.

Этот первый бой запомнился мне навсегда. Вечером я сидел в кругу товарищей. Они еще не остыли после атаки. Разговаривают громко, возбужденно. Вот она, радость победы! Я смотрю на этих простых людей. Ведь всего месяц назад ушли они от станка или от сохи. А разгромили полк легионеров — отборное войско! Чем объяснить силу этих людей?

Фельдшер осмотрел мою рану. Сказал, что отделался легко, кости целы. Я упросил, чтобы оставили в отряде — и здесь вылечусь. Датуев подумал-подумал и согласился. [18]

Дорого досталась нам победа. Многие не вернулись в строй. Но в этом бою мы не только одержали первую большую победу. Мы убедились в своих силах. Убедились, что можем воевать.

С почестями похоронили погибших. Раненых отправили в Минск.

Вместо выбывших записалось много новых красногвардейцев. Отряд рос и креп...

Молодость взяла свое. Рана моя быстро зажила. Я снова был в строю.

Мы вернулись в Минск. Охраняли город от налетчиков и погромщиков, несли караул у пакгаузов и военных складов, патрулировали на вокзале и на улицах. При этом нам вменялось в обязанность наблюдать за правильным распределением продуктов. Время было трудное. У лавок и магазинов выстраивались громадные очереди. Мы следили, чтобы здесь был порядок, чтобы торговцы не обижали горожан. Народ уважал красногвардейцев и часто обращался к ним за помощью.

Мы были вооруженной силой Советской власти. 15 декабря по приказу большевистского комитета наш отряд разогнал съезд меньшевиков и эсеров, а через неделю оцепил здание Городской думы и Минской городской управы. При содействии красногвардейцев эти учреждения были распущены, как враждебные народу.

В свободное время мы учились. С теми, кто не был силен в грамоте, по вечерам занимался Вульф Моисеевич Бернштейн. Пожалуй, здесь еще ярче развернулся его талант педагога. Учеников было много — и молодые, и совсем пожилые. И в каждом Вульф умел разжечь жажду знаний. Он умудрялся раздобыть тетради, карандаши, учебники. Правда, учебники были старые, еще царские. Но наш учитель сумел и их заставить служить Советской власти. С его комментариями любой верноподданнический текст приобретал неожиданную, совсем современную окраску; может, оттого ученики особенно успешно овладевали грамотой, и вскоре уже почти все, пусть и медленно, стали сами читать газеты и книжки.

В городе и окрестностях лютовала банда Гочика, состоявшая из нескольких десятков уголовников и кулаков. Логово ее было в лесу, западнее Логуйска. Бандиты терроризировали население, из-за чего крестьяне перестали возить продукты в город. Гочик налетал на деревни, [19] забирал все, что попадалось под руку, угонял лошадей. Часто бандиты навещали город — грабили население, врывались в дома, раздевали на улице людей, брали «охранную» дань с лавочников. Люди настолько боялись всего, что с темнотой перестали выходить на улицу. Но нас бандиты всегда остерегались, и там, где появлялся красногвардейский патруль, их и в помине не бывало.

31 декабря после завтрака нас построили. Все думали, что объявят увольнение на празднование Нового года. Но речь пошла совсем о другом — о ликвидации банды. Мы тепло оделись, взяли оружие, патроны и направились в сторону леса. Местные крестьяне, вооруженные топорами, шли впереди, указывая дорогу. Банда засела в доме лесника, в сараях. Мы окружили ее.

На предложение Датуева сдаться бандиты ответили огнем. Мы стали сжимать кольцо.

— Бей наверняка! — поучал Степан Тарасов.

Его избрали взводным. И не ошиблись. Смелый, распорядительный, он стал неплохим командиром. Вот тебе и простой жестянщик!

Впереди Вульф Бернштейн. Поблескивая очками, он пристроился за пнем неподалеку от сараев и не спеша, расчетливо шлет пулю за пулей.

А стрельба все жарче. Пули впиваются в стволы сосен, откалывают кору и щепки. Летят на землю срезанные ветки.

Семен Василенко хватается за ухо. Пуля пробила тонкий хрящ. Из раны струится кровь.

— А, гады! — Слышу я его хриплый голос. — Ну, пеняйте на себя.

Семен только вчера показывал нам письмо из дому. Земли ему прибавили, жена получила наконец-то лошадь: беднякам роздали имущество из конфискованного графского имения Майонтека.

«Вот она, Советская власть! — потрясал крестьянин дорогим письмом. — Настоящая власть, наша, мужицкая!»

Не обращая внимания на кровь, льющуюся из пробитого уха, Семен кидается вперед. Он подбегает к самому сараю. Прикладом распахивает дверь, укрываясь за косяком, заглядывает в темное помещение:

— А ну, выходи, Апанас!

Многих бандитов он хорошо знает — кулаки из его села. С этими мироедами у нашего мужика особые счеты. [20]

— А это ты, Микола! Ну зараз я тебе!

Сует в черный проем ствол винтовки. Нажимает на спуск.

— Получил, шкода?

Стреляет снова и снова.

Мы выскакиваем из-за деревьев. По приказу Датуева штурмуем двор лесничего. В шесть часов вечера с бандитами покончили. Раненый Гочик пытался скрыться, но его схватили.

В ближайший базарный день он по приговору революционного суда был повешен на площади, на виду у всего народа.

Жизнь наша становилась все беспокойнее. Вместе с частями революционных солдат мы вступали в бои против Белорусской Рады — контрреволюционной националистической организации, поддерживаемой кулаками, торговцами и зарубежной буржуазией.

В январе 1918 года отряд срочно, поездом, перебросили в Бобруйск, где власть при поддержке белогвардейцев и польских легионеров захватили эсеры и бундовцы. Когда мы вошли в город, местный гарнизон отказался сражаться против нас. Но с легионерами и белогвардейцами пришлось драться. Всех удивил Петр Сидоренко. Этот тихий человек, который с такой любовью рассказывал о животных и сетовал на то, что ему приходится бедных коровушек резать на бойне, вдруг первым влетел в гущу белогвардейцев. Закинув винтовку за спину, он вырвал из-за пояса огромный нож и начал им полосовать направо и налево. Из боя вернулся весь забрызганный кровью. Тихо бормотал: «От коров хоть польза есть, а от них... Всю жизнь на нас верхом ездили и опять хотят. Не выйдет!»

Контрреволюционное восстание подавили сравнительно легко. В городе установилась Советская власть.

Не успели вернуться в Минск, снова подняли по тревоге. В Полесье распоясались белые. Они налетали на города и села, уничтожали советских работников. Жаркий бой мы выдержали в местечке Негорелое. А потом погрузили в вагоны и бросили в Осиповичи: город захватили легионеры польского генерала Довбор-Мусницкого, открыто объявившего войну Советской власти. Здесь мы увидели страшную картину. Разграбленные и сожженные дома, трупы расстрелянных на улице. Горожане с [21] ненавистью говорили о зверствах легионеров. Многий жители просили дать им оружие и принять в наш отряд. На базаре мы увидели виселицы. Повешенных не разрешали снимать уже третий день. Юзик Готлибовский опустился возле виселицы на колени, перекрестился и крикнул:

— Нельзя терпеть такое. Не люди это, а звери!

И когда наступали на школу, где засели легионеры, Готлибовский первым ринулся в бой. Он забрался на крышу противоположного дома и, почти не укрываясь, стрелял по окнам здания, занятого врагом. Позиция была удобной. Вскоре к Готлибовскому присоединилось несколько красногвардейцев.

Забрался туда и я. Рядом со мной оказался Иван Михайлович Скоробогатов. Это очень интересный человек. Старше нас всех, рассудительный, сдержанный, он сразу привлекал к себе внимание. Уже все знали, что это старый большевик. Довелось ему побывать в эмиграции. Встречался с Лениным, Луначарским. По профессии врач, имел большую частную практику, зарабатывал много и все деньги отдавал в партийную кассу. А в наш отряд пришел рядовым красногвардейцем. Бойцы уважительно называли его «мудрый Иван» и, надо прямо признаться, преклонялись перед ним. В первых боях мы, новички, нервничали, побаивались. А Скоробогатов воевал словно играючи, не обращая внимания на пули. И сейчас он мне сказал наставительно, по-отечески:

— Не торопись. Целься лучше. Вот так!

Иван Михайлович спокойно прицелился и выстрелил в легионера, выглянувшего в проем окна. Мне показалось, что я даже различил место, куда попала пуля, — прямо в лоб. Взмахнув руками, вражеский солдат упал.

Забегая вперед, скажу, что вскоре мы расстались с Иваном Михайловичем. Датуев объяснил: Скоробогатова вызвали в Москву, будет работать в Наркомате просвещения. Мы долго еще ощущали его отсутствие: к хорошим людям привыкаешь быстро и привязываешься всем сердцем.

Легионеры сопротивлялись отчаянно, их приходилось выковыривать из каждого подвала, из каждой подворотни. А когда стрельба стихла, весь город высыпал на улицы. Красногвардейцев благодарили, приглашали в [22] гости, угощали, чем могли. Датуев организовал митинг. Мы услышали горячие, от сердца идущие слова горожан. И почувствовали особую гордость. За это стоит сражаться, рисковать жизнью, проливать кровь. Что может быть для солдата выше и дороже, чем признательность народа!

Вскоре для нас настал большой праздник. Мы построились во дворе. Никого не удивило, что в строй встал и прибывший в этот день И. А. Адамович. Старый большевик сроднился с нашим отрядом, не раз бывал вместе с нами в бою. Во время переклички все с радостью услышали, как его имя назвали первым в списке бойцов. Представители Минского Совета вынесли знамя. На большом алом полотнище золотом сияли слова: «Да здравствует революция!» и «Красная гвардия металлургических заводов Минска».

Петр Иванович Датуев и два красногвардейца бережно приняли знамя. Командир отряда, подняв его над головой, произнес короткую, взволнованную речь. Призвал беречь знамя — святыню, которую вручает нам Советская власть, быть готовыми отдать жизнь за великое дело социалистической революции.

Притихли мои товарищи. Их лица светились счастьем. Руки крепко сжимали оружие. Мне стали родными все эти люди, очень разные и вместе с тем слившиеся в единый монолитный коллектив, живущий общими думами, общими стремлениями. Ничто так не сплачивает людей, как борьба за высокие цели. Вчерашние рабочие и крестьяне в короткий срок стали отличными солдатами, солдатами революции.

Все понимали, что впереди тяжелые испытания. Но никто не страшился их. Верили: победим!

Эти люди взяли оружие всерьез и надолго. Пришло время, и военная судьба разбросала нас по разным фронтам. Но до меня доходили вести о многих моих друзьях. Стал хорошим красным командиром жестянщик Степан Тарасов. Отважно командовал ротой Петр Сидоренко (он погиб в бою с басмачами у крепости Кушка в 1923 году). В 1921 году встретил я на польском фронте «справного мужика» Семена Василенко — он был командиром роты в 41-й дивизии.

Для всех нас Красная гвардия стала большой школой жизни и борьбы. [23]

Присяга

Нам зачитали ленинский декрет о создании регулярной Красной Армии. Командир на митинге сказал:

— Товарищи, теперь у нас будет настоящая армия. Она строится на новых началах. Вам предоставлено сейчас право самим решать свою дальнейшую судьбу. Смотрите: кому тяжело, кто не может или не желает больше служить, тот может уйти, вернуться к мирному труду. Мы проводим этих товарищей с честью, вручим соответствующие документы. Подумайте, взвесьте все. Кто хочет покинуть отряд, прошу выйти из строя.

Все остались в шеренгах.

Мы готовились принимать присягу. Изучали ее на политзанятиях, о ней беседовали с нами агитаторы. В казарме появились плакаты, на которых крупными буквами был напечатан текст присяги. Старые солдаты медленно, почти по складам читали торжественные слова: «Я, сын трудового народа...» Вспоминали:

— При царе тоже присягу принимали. Но та совсем другая была «За бога, царя и отечество». А теперь самому народу присягаем. Тут уж хочешь не хочешь, а служи на совесть. Не царя-батюшку, свою рабочую и мужицкую власть защищаешь!

Текст присяги мы выучили наизусть. Я и сейчас его помню слово в слово.

К принятию присяги готовились, как к большому празднику. Вот и долгожданный сигнал — общий сбор. Все построились во дворе. На машине приехали представители штаба. Но речь пошла о другом. Оказывается, кайзеровская армия двинулась в наступление. Москва [24] требует: любой ценой задержать врага. И прямо с митинга мы отправились в поход. Заняли рубеж километрах в четырех северо-западнее Минска. Справа и слева от нас расположились другие революционные части.

Расчистили от снега, восстановили старые окопы. Стужа стояла страшная. Дрогли мы в своих шинелях, дули на окоченевшие пальцы. Вечером 19 февраля я впервые в глаза увидел немцев. После короткого артиллерийского обстрела наших позиций, низко сгибаясь, ринулись на нас серо-зеленые фигуры. Первую атаку мы отбили сравнительно легко. Немцы попытались обойти наши окопы. Но и на этот раз у них ничего не вышло. Сутки враг не трогал нас. А на рассвете 21 февраля сильный артиллерийский огонь накрыл наши позиции. Артподготовка была долгой. Немцы не жалели снарядов. Полуоглохшие, мы сидели в окопах. А сверху падали комья промерзшей земли. И казалось, конца этому не будет. Потом на минуту грохот затих. Но вот послышался треск винтовочных выстрелов, над окопами засвистели пули.

Немцы пошли в атаку. Теперь их было много. Густыми цепями они надвигались на нас. Первую атаку мы отбили. Вторую отбили. Несколько немцев подбежали совсем близко, но упали от наших пуль.

Поземка мела и мела и вскоре все укрыла белым саваном — и истерзанную землю, и застывшие на ней трупы вражеских солдат.

Поступил приказ отходить. Мы уложили в повозки раненых и убитых, построились в колонну и зашагали на восток. Прошли мимо завода, где протекали мои юные годы. Неподалеку отсюда мой дом. Хотелось забежать на минутку, проститься с отцом и матерью. Нельзя! Вот впереди понуро шагает Петр Иванович Датуев. Он оставляет здесь жену и детей. У каждого есть родные и близкие, не у меня одного. Но никто не покидает строя. Тяжело на сердце. Ведь завтра сюда придет враг. Что станет с дорогими для нас людьми, с родным городом?

Минск уже позади. Проходим имение Ваньковичи, где совсем недавно размещался наш отряд. Невольно замедляем шаг.

— Подтянись! — командует Датуев.

Вот уже станция Витгенштейнская. Люди еле передвигают [25] ноги. Все эти дни почти не спали. Питались плохо. Продрогли до костей.

Наконец объявили привал. Разожгли костры. Ночевали в полуразрушенном, холодном станционном здании. Немного отдохнув, сходили в местную баню. Вычистили и смазали оружие. Получили патроны. Занялись починкой изрядно износившейся обуви и одежды.

23 февраля нас построили во дворе. Чтобы согреться, потихоньку топчемся на месте. Старые потертые шинелишки не греют. А кто в ватниках и вовсе плохо — колени мерзнут. Коченеет рука на приставленной к ноге винтовке.

Из здания станции вытащили массивный стол. На нем чернильница, стопка листков, ручки.

— Равняйсь! Смирно!

Строй замер. Появился Датуев с незнакомыми людьми. Три красноармейца пронесли развевающееся на ветру красное знамя. Показалось, что теплее стало от его алого света.

Первым выступил представитель Минского комитета партии, пожилой рабочий. Нас взволновали его слова — простые и яркие. Он сказал, что сегодня мы принимаем присягу. Подчеркнул святость этой клятвы для каждого воина.

Датуев громко произносил торжественные слова. Мы хором повторяли за ним. Потом каждый подходил к столу и расписывался на листке с текстом присяги.

Представитель городского комитета поздравил нас:

— С этого дня вы — бойцы Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Будьте достойны этого высокого звания!

А с запада уже доносилась артиллерийская канонада.

Снова бои и походы. В марте пришел приказ главнокомандующего Западным фронтом: на рубеже Витебск, Орша, Могилев, Гомель создать прочную завесу из сильных отрядов, чтобы остановить немецкие войска.

Наш отряд вошел в состав отдельного сводного пехотного полка, который должен был обороняться восточнее Орши, на участке протяженностью в тридцать километров. Большими кострами мы размягчали мерзлый грунт, рыли окопы и траншеи. Нам помогали тысячи местных жителей.

Нас по-новому, по-настоящему начали учить военному [26] делу: как отбивать атаки, как из окопов переходить в контратаку, как нести дозор и разведку. Бойцы обжили окопы, построили удобные блиндажи для отдыха.

Доучиваться пришлось в боях: вскоре кайзеровские войска подошли вплотную. Вражеские атаки следовали одна за другой. Но мы прочно удерживали рубеж. Из глубины страны прибывало подкрепление, оборона наша усиливалась. А немцам было все труднее. В их тылу успешно действовали отряды красных партизан. Против оккупантов поднимался народ. Население не могло примириться с вражеским террором, с насилием и грабежами — немцы все вывозили в свой фатерлянд.

5 августа левые эсеры подняли мятеж в Орше. Захватили они и город Сенно, возле которого мы стояли. В Сенно направили наш отряд. Бои здесь длились почти двое суток. Мятеж был подавлен, в городе восстановлена Советская власть.

Доводилось нашим бойцам выезжать и в деревни — помогать продовольственным отрядам, заготавливавшим хлеб для городов и фронта. Здесь тоже шли бои: кулаки не только прятали хлеб, они поднимали восстания, расправлялись с комитетами бедноты. Несколько раз отряд вызывался в близлежащие уезды для борьбы с кулацкими бандами.

Семь месяцев полк сражался на своем рубеже. Отряды завесы выполнили приказ. Противник так и не смог продвинуться на восток.

* * *

Вечером 26 августа мне сказали, что завтра я должен быть на собрании партийной ячейки отряда.

Ночью часто просыпался. В землянке душно. Пять моих товарищей, прижавшись друг к другу, крепко спят на овсяной соломе — ею застелен пол. От свежей соломы пахнет полем, хлебом. Я лежу и все думаю: «Что завтра скажу на собрании?» Холодею от мысли: вдруг не примут, вдруг решат «пока воздержаться»...

В отряде двадцать два коммуниста. Всех их знаю. Это лучшие бойцы. Не дорос еще я до них. Пожалуй, поспешил подать заявление. Но Датуев вечером остановил меня, обнял, как сына, и сказал:

— Правильно поступаешь, Григорий. Пора!

Утром тщательно побрился, даже порезался от излишнего [27] старания. Привел в порядок одежду. Наспех перекусив, иду в штабной блиндаж. Там уже народу битком. Предложили перебраться на свежий воздух. На площадку перед блиндажом, где у нас обычно проводится развод караула, вынесли стол, две длинные скамьи. Товарищи подталкивают меня, хлопают по плечу:

— Давай, Гриша, садись впереди!

— Не трусь, ведь все тебя знают!

Собрание открыл Датуев. Стали избирать президиум. Каждую кандидатуру обсуждали придирчиво. Наконец трое, получившие большинство, заняли места за столом. К моей радости, среди них оказался и Датуев.

На повестке дня два вопроса: отчет четырех партийцев о работе в продовольственном комитете и прием в партию.

Продкомитетчиков расспрашивали с пристрастием: сколько заготовили хлеба, у кого брали, кому сдали, кто из бедноты помогал, как себя вело кулачье? Были вопросы и о том, где останавливались на ночлег, у кого кормились. Собрание осталось довольно деятельностью товарищей, вынесло им благодарность. А Датуев здесь же распорядился всех четверых на два месяца освободить от нарядов и хозяйственных работ.

После перерыва народу еще больше прибавилось: в обсуждении вопроса о приеме в партию могли участвовать и беспартийные. Секретарь партячейки громко читает мое заявление. Меня просят рассказать о себе. Всю ночь готовился к этому выступлению, заучил его наизусть, но сейчас все заранее припасенные слова вылетели из головы. Сбивчиво рассказываю о своей семье, о том, как работал на заводе, как вступил в отряд.

Потом посыпались вопросы. Самые разные:

— Что ты знаешь о Втором съезде партии?

— Что говорил Ленин в «Апрельских тезисах»?

— Что такое Антанта?

— Кто такие Чемберлен, Фош, Пуанкаре?

Поднялся мой сосед по землянке, тоже бывший рабочий нашего завода, Николай Архипов:

— Гриша, ты вступаешь в партию. Расскажи, что говорит Ленин о нас, красных бойцах?

Отвечаю, как могу. Подчас путаюсь: маловато знаний. Тогда товарищи приходят на помощь, поправляют, [28] растолковывают. Нередко при этом жарко спорят, пока сообща не находят правильный ответ.

Начинаются выступления. Друзья отмечают и успехи, и недочеты в моей службе, в учебе, советуют, как жить дальше, чтобы оправдать высокое звание большевика.

Собрание приступает к голосованию. В нем участвуют все присутствующие — и члены партии и беспартийные. С замиранием сердца вижу, как поднимаются десятки рук. Единодушно принимается решение: «Принять красногвардейца Григория Пласкова в партию большевиков сочувствующим с испытательным сроком на шесть месяцев».

Навсегда я запомню этот день — 27 августа 1918 года — и сберегу чувство сердечной благодарности к моим боевым друзьям за доверие, за путевку в большую жизнь.

Спустя много лет я побывал на этом памятном для меня месте. Не сохранился наш штабной блиндаж. Заросла бурьяном площадка перед ним. Но на меня снова нахлынули воспоминания. Я достал из грудного кармана партийный билет и долго рассматривал алую книжечку — самый важный, самый святой для меня документ. С гордостью могу сказать: через всю свою жизнь я пронес его незапятнанным.

* * *

Осенью мы перешли в наступление. Враг сопротивлялся отчаянно, но советские войска упорно теснили его. 10 декабря наш полк вступил в родной Минск.

18 декабря отряд расформировали. Повзводно, поротно бойцов включили во вновь создаваемые части. На нас уже смотрели как на закаленных бойцов, которые могут стать костяком новых формирований.

В последний раз Датуев собрал всех. Пожелал успехов в дальнейшей службе. Вручил документы.

Тяжело было расставаться с друзьями. Долго жму руку Датуеву, благодарю его за солдатскую науку. Самым дорогим другом, отцом и учителем стал он мне.

— Помни присягу, Григорий, — говорит Петр Иванович на прощание. — Теперь с тебя спрос особый. Ты же коммунист...

Больше я не видел своего первого командира. Знаю только, что он стал крупным военачальником. В 1937 году служил на Дальнем Востоке. [29]

Наши учителя

Вспоминая сейчас расформирование нашего неплохо подготовленного, сплоченного отряда, я понимаю, что была допущена ошибка. Отряд следовало бы передать целиком в виде отдельного подразделения в какой-нибудь полк.

Но рядовому бойцу не положено рассуждать об этом. Приказ — закон. Я получил на руки так называемое проходное свидетельство, на обороте которого значилось: «Предлагается всем исполкомам оказывать содействие тов. Пласкову в предоставлении ему подводы» — и отправился на сборный пункт. Помещался он в большом шестиэтажном доме гостиницы «Европа», на Губернаторской площади. Во дворе толпилось много красноармейцев с винтовками и вещевыми мешками за спиной — дожидались назначения. Нашей команде приказали следовать на железнодорожную станцию к представителю 3-й сводной партизанской дивизии. Поздно ночью эшелон отправился в путь. Через четверо суток прибыли к месту назначения — на станцию Кантемировка. На перроне всех построили, сверили списки. Нашу команду направили в Чертково, где располагался 3-й легкий артиллерийский дивизион.

Так с января 1919 года началась моя служба в артиллерии Советской Армии.

Приняли нас хорошо. Командир дивизиона Лысов и политком Корбасенко побеседовали с каждым. Предупредили, что служба в артиллерии трудная, но интересная, что придется нам много учиться. Я попал в батарею, которой командовал М. Г. Васильев, культурный, образованный человек, окончивший военное училище. [30]

Он учил нас не только специальности, но и грамоте. Командир наш никогда не ругался, не грубил. Артиллеристы души в нем не чаяли. Васильев пристрастил меня к чтению. Читал я запоем все, что попадалось под руку. А так как чаще всего это были наставления по артиллерии, то я неплохо усвоил основы стрельбы. Меня назначили командиром орудия. Пришлось еще сильнее налечь на учебу. Вскоре я уже хорошо знал орудие, научился точно вести огонь. Расчет попался дружный. Мы понимали друг друга с полуслова.

Наша 3-я сводная партизанская дивизия, впоследствии переименованная в 41-ю стрелковую, входила в Донецкую группу войск, которая в начале марта 1919 года была переформирована в 13-ю армию.

Обороняли Донбасс. С кем только не приходилось сражаться — и с Красновым, и с Деникиным, и с Махно, и с Петлюрой! Из боя в бой!

Командир передал нам свою любовь к делу. Мы гордились званием артиллериста и старались изо всех сил. Полтора года я прослужил в дивизионе и не помню случая, чтобы кони были некормлены. Сами мы часто недоедали, но лошади были всегда сыты, а орудия готовы к бою.

Служба артиллериста сложная. Здесь каждый должен быть на месте. Подведет один боец — ездовой или установщик трубки, не говоря уже о наводчике или замковом, — и весь расчет не выполнит задачу.

Доводилось нам бывать в жарких переделках, но, когда стрельба велась всей батареей, я чувствовал себя уверенно. Хуже было, когда действовали повзводно, поддерживая стрелковое подразделение. Тогда мы шли в боевых порядках пехоты, и я должен был сам управлять огнем не только своего орудия, но подчас всего взвода. А командование часто поручало нам такие задачи. Был даже специальный приказ Реввоенсовета Республики, который рекомендовал доверять командирам орудия управлять огнем взвода. Этим преследовалась цель быстрее готовить командирские кадры.

Конечно, командовать взводом очень почетно. Но первое время я переживал страшно. Вдруг не справлюсь с задачей и погублю людей! И бывало, пехота просит огня, а у меня руки, ноги дрожат и цель не могу разглядеть в бинокль. А мне ведь нужно не только вычислить [31] поправку на смещение, но и расстояние точно определить на глаз. Ошибешься — ударишь по своей пехоте... Однажды был случай. Основное орудие бьет куда следует, а снаряды второго падают далеко в стороне. Нервничаю, кричу на ребят, словно они виноваты, что я смещение не рассчитал.

— Не надо теряться, — услышал я в это время за своей спиной голос командира. — Спокойнее и смелее! — Он подсказал мне поправку, улыбнулся: — Со мной тоже такое бывало. Тоже поначалу путал. Ничего, не бойся. Жизнь научит!

Командир ушел к другому взводу. Шел обычным своим быстрым и размеренным шагом (три шага — сажень, можно не проверять!), не обращая внимания на свист пуль и осколков.

А потом нам даже понравилось следовать в боевых порядках пехоты. Пехотинцев радовал уже один вид наших пушек. Они помогали нам катить орудия, с восхищением следили за нашей стрельбой. Под грохот пушек всегда наступать легче! А с каким воодушевлением воспринимали бойцы каждый наш удачный выстрел! Ну и мы, конечно, на глазах у пехоты старались не упасть лицом в грязь. Работали особенно слаженно и били как можно точнее.

Помню, как однажды на нас налетела банда. Впереди — пулеметные тачанки. В каждую впряжена четверка лошадей. Несутся вскачь, голова к голове, сплошной лавиной. Бандиты, стоя на тачанках, хлещут лошадей, гикают, свищут, горланят:

— Эй, коммуния! Голову заберем, галифе оставим!

Прижалась к земле наша пехота. Тачанки уже близко. Вот-вот развернутся, и хлестнут тогда по нас десятки пулеметов.

— Шрапнелью... Огонь! — командует Васильев.

Мы били прямой наводкой. В упор! И с каждым залпом трехдюймовок взлетали в воздух разбитые тачанки. Воспрянула наша пехота. Поднялась с земли. Стоя, с колена стрелки открыли огонь из винтовок. Не выдержали бандиты. Уцелевшие тачанки понеслись назад, яростно отстреливаясь. А мы все били по ним.

После того случая пехота еще больше полюбила нашу батарею. И если предвиделся серьезный бой, со всех концов неслись просьбы: [32]

— Пушкарей Васильева к нам пришлите!

В боях мы несли потери. Много чудесных ребят ушло навсегда. Враг, как правило, нападал внезапно. Устраивал засады в деревнях, врывался к нам во время привалов.

В конце марта 1919 года остановились мы на ночлег на хуторе Кобеляки, что северо-восточнее станицы Ляховской. На рассвете на хутор налетели петлюровцы. На голову часового обрушилась шашка. Но перед смертью он успел крикнуть и выстрелить. Вмиг все вскочили, расхватали винтовки. А петлюровцы уже спешились. Коноводы остались с лошадьми, остальные с нагайками за поясом, с клинками на боку двинулись на нас, стреляя на ходу из обрезов и карабинов. Стрельба слышалась и справа и слева — значит, весь хутор окружен и наши товарищи тоже ведут тяжелый бой.

Я отвечаю за жизнь шестнадцати своих подчиненных, за пятнадцать коней и два исправных орудия. Спешно отдаю распоряжения. Бойцы рассыпаются по всему двору, открывают огонь из винтовок. Но тут в ворота на тройке серых взмыленных коней ворвалась тачанка. Длинной очередью полоснул пулемет.

— По тачанке, по тачанке бейте! — кричу я.

Мой помощник Сергей Щербаков поднялся из-за большого камня, за которым лежал до этого. С земли трудно попасть в пулеметчика на тачанке, и Сергей стоял теперь в полный рост, выпуская пулю за пулей. Меня поразила его выдержка. Совершенно невозмутимое лицо, в движениях абсолютное спокойствие. Словно в тире стреляет по мишени. Умолк пулемет на тачанке. Щербаков вновь ложится за валун. Стреляет редко — бережет каждый патрон.

Кони в лужах крови валяются рядом с тачанкой и протяжно стонут. Петлюровцы уже лезут не так нахально. Разбежались по сараям, стреляют из-за укрытий.

Три бандита кинулись к пушке. Там Кушнир. Не сдобровать ему! Но Кушнира не так-то просто взять. Он выскакивает из-за щита и в упор стреляет в одного, второго, третьего! Бандиты падают как подкошенные.

Два часа длилась перестрелка. Наконец наступила тишина. Солнце уже поднялось высоко. Мы обошли двор. Насчитали девятнадцать мертвых петлюровцев. Но и нас [33] из семнадцати осталось девять. Я не удержался от слез, когда среди убитых увидел Василия Кривцова и Степана Милорадова, моих друзей еще по красногвардейскому отряду.

А с Сергеем Щербаковым и Ильей Кушниром мы еще долго воевали вместе. И. И. Кушнир дорос до полковника, командовал артиллерией корпуса. Погиб он в 1941 году.

Подполковник Сергей Семенович Щербаков с того же 1941 года числится без вести пропавшим. Это величайшая несправедливость. Такие не пропадают! Они умирают героями и вечно живут в памяти народа, в сердцах всех, кто их знал.

* * *

В апреле 1919 года южнее Каменск-Шахтинского я был вторично ранен, на этот раз в голову. Два месяца пролежал в госпитале. Когда выздоровел, городской этапный комендант направил меня в распоряжение командира бронепоезда № 6. Я пытался возражать, но комендант был непреклонен. Так я оказался на станции Лихой, где стоял бронепоезд.

Дали мне отделение: шесть красноармейцев, башенное орудие и тяжелый пулемет. Когда я впервые забрался в каземат и за мной закрылась стальная дверь, показалось, что меня заживо похоронили. Через люки, кроме рядом стоящих вагонов, ничего не видно. Темно, тесно, воздуху мало. Затосковал по своему взводу, по коням, по полевым просторам. А тут еще плакаты, увиденные на станции: «Пролетарий — на коня!»

Формировались целые кавалерийские соединения. В них, конечно, будут и артиллерийские части. А мне сидеть в этой железной коробке!

Мой новый командир начальник бронеплощадки Ф. П. Тарасенко, человек чуткий и внимательный, разгадал причину тоски. Уселся со мной в башне и начал рассказывать о своей службе. На бронепоездах он уже пять лет, в царское время был командиром орудия. Из беседы с ним я узнал, какая это могучая сила — крепость на колесах — и как много пользы принесли бронепоезда для Красной Армии. Коренастый, медлительный, Тарасенко все свое время проводил в башнях, готов был часами возиться с каждым бойцом, пока не убеждался, [34] что тот как следует освоил дело. и подчиненные искренне любили его.

И все же на четвертый день я доложил исполняющему обязанности командира бронепоезда Якову Ивановичу Хивову о том, что душа не лежит к новой службе. Этот простой и честный человек, бывший слесарь, терпеливо выслушал меня и ответил:

— Понимаю. Мне тоже здесь нелегко. Раньше я командовал ротой. Прислали сюда временно. Не дождусь дня, когда сойду с этих рельсов. Обещаю помочь тебе. Как только появится возможность, отпущу.

Удовлетворенный, я вернулся в свой железный блиндаж.

Но через несколько дней недовольство службой было забыто. Стало известно, что приближаются войска белогвардейского генерала-карателя Краснова. Хивов собрал артиллеристов. На совещании присутствовал и командир роты ЧОН (части особого назначения) — шестьдесят ее бойцов были «подвижным десантом» при бронепоезде. Хивов объявил, что противник уже близко. Необходимо привести бронепоезд в боевую готовность.

Вернувшись на свой пост, я вновь прочитал инструкцию по боевой тревоге. Справлюсь ли?

Обрадовался, когда в башню поднялся Филипп Петрович Тарасенко. Проверил, все ли мы сделали. Пытливо взглянул на меня. И я не выдержал:

— Товарищ начальник, боязно... Дело незнакомое. Разрешите просто стать у орудия.

Улыбнувшись, Тарасенко положил мне на плечи свои большие руки:

— Ты звездочку к рубахе привинтил потому, что ты коммунист. И я тоже коммунист. На нас с тобой смотрят, трусить нельзя. Я сам был, как ты, когда пять лет тому назад пришел служить на рельсы. Верь людям и себе. Все ладно будет.

Перед уходом он пожал мне руку и скороговоркой повторил:

— Все ладно будет!

Выехать нам не удалось. На рассвете разбудил грохот. Тяжелые снаряды падали возле путей. Осколки со звоном ударяли в броню. Мы тоже открыли огонь. Но дальнобойность наших пушек мала. Снаряды не долетали до цели, хотя вражеская батарея была хорошо видна. [35] А она все усиливала обстрел. Командир приказал трогаться в путь, чтобы вывести поезд из опасной зоны. Но едва мы двинулись, раздались взрыв и оглушительное шипение. Снаряд угодил в паровоз, и тот замер на месте, скрытый облаком пара.

А снаряды все рвались вокруг бронепоезда. Надо было спасать его. По приказу командира бойцы сняли с бронеплощадок два «максима», вооружились карабинами. То перебежками, то ползком наша редкая цепь полукругом обступала врага, чтобы он не успевал поворачивать орудия. «Даешь батарею!» — кричали красноармейцы. Нас становилось меньше и меньше. Но мы все ползли. Наконец настолько приблизились к батарее, что она уже не могла вести по нас огонь. Тогда Хивов вскочил на ноги.

Мы поднялись и устремились за ним. Стреляя на бегу, ворвались на огневую позицию. Ошеломленная орудийная прислуга подняла руки.

В начале атаки нас было человек двести. Многие остались в поле. Но живые дошли, и четырехорудийная батарея была взята целенькая, «тепленькая». Солдатам, орудийной прислуге предложили перейти на сторону народа, и они пошли с нами. Сначала, правда, не верили, что с ними так благородно поступят. Полубатарейный застрелился. Двух поручиков, взводных командиров, взяли в плен. Оба они, между прочим, впоследствии стали командирами Красной Армии.

Перед уходом мы вырыли братскую могилу. Бережно уложили в нее погибших товарищей, среди них был и Филипп Петрович Тарасенко. На месте бывшей огневой позиции вырос небольшой холм. Три винтовочных залпа траурного салюта прозвучали над могилой.

Впрягли лошадей, орудия медленно покатили к станции. На повозках сидели и лежали раненые.

К вечеру вернулись к полуразбитому бронепоезду. Здесь Яков Иванович вызвал меня и вручил бумагу — направление в мой родной дивизион. Простились как давние друзья. Снова встретиться нам довелось лишь в конце тридцатых годов. В 1941 году заместитель командира 18-й танковой дивизии полковник Я. И. Хивов геройски погиб в бою...

Кончилась моя десятидневная служба на сухопутном броненосце. Я попрощался с подчиненными, которых в [36] живых осталось четверо, взял свой сундучок и соскочил на землю.

Тяжело вдруг стало на душе. Куда идти? Где искать своих? Направился к большаку, чтобы попутной подводой добраться до города Каменск-Шахтинский, а там будет видно. Проходя мимо огневой позиции, где несколько часов назад стояла белогвардейская батарея, различил могильную насыпь.

«Все ладно будет!» — вспомнились слова Тарасенко.

Но судьба решает по-своему: далеко не все в жизни бывает ладно.

* * *

Не без труда добрался я к утру до станции. Все пути были забиты составами. Станционные помещения и платформы переполнены людьми. С мешками, корзинами, чемоданами, ящиками они суетились, спешили, толкались. Поезд был обвешан гроздьями пассажиров: они устраивались и на крышах, и на паровозных тендерах, и на ступеньках вагонов.

В этой сутолоке я искал военных, спрашивал, где находится 41-я дивизия, но никто не знал. На платформе показался патруль. Впереди командир в кожаной тужурке, за ним два красноармейца с карабинами за плечами. Завидя их, многие стали разбегаться: начиналась проверка документов.

Я обратился к старшему, показал свое направление и попросил помощи.

— Зайди к нашему начальнику, он, наверное, знает.

В комнате бывшего станционного буфета сидел мужчина лет под сорок. Чуть наклонившись над столом, он сосредоточенно писал. На стене табличка: «Уполномоченный ВЧК». На столе два полевых телефона, рядом с ними — револьвер.

Уполномоченный поднял голову, застегнул ворот гимнастерки:

— Проходите, садитесь. Что вам нужно?

Худое, усталое лицо. Глаза, красные от недосыпания, внимательно оглядели меня. Я подал свое направление. Уполномоченный прочел, протянул через стол руку, улыбнулся душевно:

— Садись, вояка, докладывай, зачем пришел? [37]

Я рассказал о себе, попросил помочь разыскать мою часть.

— Трудно тебе будет добираться. Поблизости орудует банда атамана Бамушко. Оставайся-ка пока здесь. Мы тебя зачислим в отряд губчека. Сначала будешь в охране, а подучим, перейдешь на оперативную работу.

— Спасибо за доверие. Но хочу в свой дивизион.

Уполномоченный начал звонить куда-то. Наконец сказал:

— Поезжай в Суджу. Это пятьсот километров отсюда.

На обороте моего направления черкнул: «Проверено», подписался: «Протонов», приложил печать. Приказал выдать мне на дорогу продукты. Прощаясь, сказал:

— Понравилась мне твоя настойчивость.

Обрадованный, что узнал наконец адрес дивизиона, я поспешил искать состав, идущий на Глухов.

* * *

Поезд остановился в чистом поле. Из соседних вагонов послышался крик и плач. В нашу теплушку вскочили четыре здоровенных детины, вооруженных обрезами. На головах черные папахи, спины облегают красные башлыки, на поясах болтаются нагайки. Вагон замер. Один из бандитов гаркнул:

— Ну, купцы, давай сам выкладывай, что везешь! Гони соль!

Заставили показать вещи. Трое отбирали все, что им нравилось, один стоял, направив обрез на людей. Ни плач, ни мольба — ничто не помогало. Некоторые сопротивлялись, тянули свои вещи обратно, их грубо отталкивали. К вагону подъехала арба, в нее стали грузить награбленное.

Перед самым концом грабежа один из бандитов схватил меня. Затрещала гимнастерка:

— Что везешь, куда едешь, кто такой?

Я открыл сундучок, вывалил на пол все свое «богатство». Бандит брезгливо посмотрел на меня и вдруг ударил чем-то по лицу. Из глаз посыпались искры...

Солнце уже стояло высоко, когда я очнулся. Голова кружилась, тошнило, рот, нос были заполнены кровью. Все тело ныло. Вокруг ни души. С трудом поднялся, [38] вспомнил, что произошло, и, качаясь, поплелся вдоль рельсов.

На шестой день, разбитый, оборванный, я вошел к дежурному этапному коменданту станции Суджа. Он направил на станцию Деревеньки, в 3-ю пехотную бригаду моей родной дивизии. Я разыскал штаб. Дежурный провел в комнату начальника штаба бригады Катуена, там же находился и комиссар штаба Шкодинов. Вызвав одного из командиров, комиссар распорядился направить меня в дивизион Лысова.

— Только надо одеть его как следует, а то не знай на кого похож.

Выдали почти новое обмундирование. Явился в дивизион во всем блеске. Меня встретил политком батареи Яков Алексеевич Трунов.

Людей в дивизионе не хватало, многие болели сыпным тифом, находились в госпиталях, и мое появление было очень кстати. Но вскоре меня ожидало новое назначение. В боях стрелковые части понесли большие потери. Пострадали и полковые батареи. Туда взяли людей из артиллерийских дивизионов. В числе девяти человек, откомандированных в 368-й полк 3-й пехотной бригады, оказался и я.

Довольно сухо принял прибывших командир полка Сиверс. Предупредил:

— Здесь вам не придется, как раньше, стрелять в противника с расстояния ста километров. Где пехота, там будете и вы.

Вызвал командира батареи и перепоручил нас ему.

Несмотря на столь строгое предупреждение, мне здесь понравилось больше, чем в прежнем дивизионе. Командир полка любил свою малочисленную артиллерию, заботился о ней. Кормили здесь лучше. Орудия вовремя проходили профилактический ремонт. Кони всегда обеспечивались фуражом. Сиверс, этот на вид сухой, педантичный человек, часто навещал артиллеристов, беседовал, осматривал лошадей. После его ухода завхоз полка присылал все, чего нам не хватало.

Однажды в разговоре с Сиверсом я случайно обмолвился, что уже год не получаю писем из дому. Командир сочувственно глянул на меня.

— Ничего, недолго осталось терпеть, скоро работу [39] почты наладим! — И уже более строго добавил: — А вот бриться надо хотя бы через день.

Что-то очень сходное было у него с Датуевым. Повидимому, у людей, до конца отдающих себя делу, всегда много общего. Они мало говорят, но много делают.

* * *

Я подружился с Гришей Кикензоном, низеньким, подвижным, развитым парнем. В 1918 году он покинул родной дом и добровольно ушел воевать с контрреволюцией. В бою был смел, выполнял приказы не за страх, а за совесть.

В 1954 году в институте им. Калинина я встретил немного грузного подчеркнуто спокойного полковника. Он слегка прихрамывал. Но улыбка осталась прежней, и я сразу узнал нашего веселого Гришу. Так же, как на Сиваше, на просторах Северной Таврии, он самоотверженно сражался в Великую Отечественную войну. Лишился обеих ног, передвигается на протезах. Но из строя не вышел. Ведет педагогическую и научную работу. А эстафету его службы в артиллерии Советской Армии понесли сыновья: старший — подполковник, младший — майор.

* * *

Наша бригада входила в группу войск сумского направления левого боевого участка фронта. Белогвардейцы неожиданно перешли в наступление. Несколько дней пехота и артиллерия отбивали натиск. Встали под ружье все тыловые и штабные подразделения. Но у врага был огромный перевес в силах. После упорных боев мы оставили Глухово, Воротино, Севск.

Был момент, когда наши полки дрогнули и покатились назад. Командир бригады Саблин, комиссар Шкодинов, заместитель начдива Ермолаев и комиссар артиллерии дивизии Иванов на галопе влетели в гущу отступавших. С маху осадив взмыленных лошадей, все четверо соскочили на землю. Возглас Шкодинова: «Стой! Кругом! Ложись! Огонь!» — прогремел, казалось, сильнее выстрелов... Как один человек, все сразу подчинились его воле. Артиллеристы, отходившие вместе с пехотой, этому страшно обрадовались, ибо лямки уже давно врезались в наши плечи, пушки так отяжелели, [40] что мы с трудом их тащили (чтобы уберечь лошадей, их вместе с передками отправили в тыл).

Через некоторое время подъехал комиссар штаба дивизии Артемов. Спокойно шагая среди залегших в цепь бойцов, он подошел к Шкодинову, который разговаривал с комиссарами подразделений. Впереди нас по-прежнему стояли Сиверс и несколько командиров из штаба. Комбриг отдавал им приказания.

Надо сказать, что мы были злые как черти. Устали, с утра ничего не ели. Не хватало снарядов. В подразделениях осталось совсем мало людей. Обувь давно износилась, и на ногах были постолы — куски кожи, обтянутые веревками. При быстрой ходьбе веревки врезались в тело, каждый шаг был мучением. Сколько же надо было нашим командирам душевной энергии и силы, чтобы остановить, подчинить себе и повести в бой этих измученных людей!

И все-таки люди опомнились, заняли оборону и начали готовиться к контрнаступлению. Целый день командиры и комиссары обходили подразделения, разъясняли задачу, читали обращение В. И. Ленина к воинам Красной Армии.

Я залюбовался Саблиным. Стройный, красивый, он держался очень просто. Подходил к раненым, угощал их папиросами, обещал прислать сапоги, со многими за руку здоровался, многих называл по имени и отчеству. Артиллеристов отругал за то, что отправили в тыл обоз и коней. Приказал немедленно вызвать передки.

Обедали мы в этот день очень поздно. И едва успели передохнуть, как появились белые. Уверенные в нашем отходе, они двигались колонной. Их встретили ураганным пулеметным и винтовочным огнем. Сильные кони выкатили пушки во фланг врагу, и мы прямой наводкой ударили по колонне. И тут я снова увидел комбрига Саблина. Он крикнул командиру полка:

— Сиверс, атакуй! Не дай им развернуться! — Потом подъехал к командиру нашей батареи. Нагнулся, похлопал коня по шее. — Ну что, пригодились лошадки? Смотрите: не отставать и зря не пулить!

С тех пор когда мы трунили над кем-нибудь или высмеивали нерадивых, то обязательно приговаривали: «Не отставать и не пулить!»

Враг побежал. И долго еще мы видели отважных [41] всадников среди атакующих бойцов. Саблин был впереди, в голове контрнаступающей бригады.

Приказ комбрига артиллеристы так и не выполнили до конца. Орудия мы взяли в передки, но недолго кони тянули их. Как только вражеские пушки нащупали нас и снаряды стали рваться поблизости, кони поднялись на дыбы, порвали постромки. И ездовые снова отвели лошадей в укрытие. А мы, как и прежде, впряглись в лямки. Комбриг узнал об этом, но нас не ругал. И уже больше не говорил: «Лошадки пригодились».

Бесстрашный и душевный комбриг Саблин был нашим любимцем. Каждый из нас посчитал бы за счастье прикрыть его своим телом от вражеской пули.

В самые тяжелые минуты мы видели его впереди с обнаженным клинком. Разгоряченный конь летел птицей. Неотлучно рядом с комбригом был Шкодинов. Властный призыв комиссара: «Товарищи, не отставайте!» — слышали все. И мы сквозь море огня тащили на себе пушки. И не отставали. Не спускали глаз с командира и комиссара, своими залпами прикрывали их, отсекали контратакующего противника. И радостно было услышать после боя веселый голос Саблина:

— Спасибо, пушкари, хорошо поработали!

А с каким уважением мы относились к комиссару Шкодинову! Он был для нас воплощением партийной совести и партийной прямоты. Его слова о революционном долге понимали самые неграмотные. Комиссар учил нас дорожить уважением народа, учил любить Родину и драться за ее свободу и счастье.

Начальника штаба бригады Катуена мы называли: «Наш генштабист». Образованный, прекрасно подготовленный офицер, он вникал во все мелочи жизни подразделений, вел строгий учет всему, зорко следил за порядком и дисциплиной. Он не только требовал, но и наставлял, поддерживал. В бою объезжал подразделения, указывал молодым командирам, как надо действовать в данную минуту. На привалах к нему не боялись обращаться красноармейцы. Знали: начштаба внимательно выслушает и поможет.

Артиллерией дивизии командовал М. В. Шенснович. Человек высокой культуры, чуткий и заботливый, он сумел сплотить вокруг себя людей, по существу, очень разных. Здесь и бывшие царские офицеры и выходцы из [42] низов, как наш брат. Михаил Викентьевич находил общий язык с теми и с другими. Это было нелегко: у отдельных офицеров нет-нет да и прорывалось старое.

— Вы хотите, чтобы я работал вместе с этим чумазым шахтером! — возмущался кто-нибудь из офицеров. — Никогда этого не будет! Вы забываете, что я дворянин!

— Между прочим, я тоже бывший дворянин, — мягко напоминал Шенснович. — А как видите, работаю с Завгородним. И скажу прямо: дай нам бог в дивизию побольше таких шахтеров!

Речь шла о командире 3-й гаубичной батареи Завгороднем. В царской армии он был старшим фейерверкером. Революция сделала его командиром. В грамоте он не был силен. Но человек несомненно талантливый, Завгородний командовал отлично, бойцы его любили. Батарея в каждом бою действовала успешно. В этом была большая заслуга и комиссара А. П. Шелюбского, семнадцатилетнего коммуниста, пользовавшегося среди бойцов огромным авторитетом. Мы крепко подружились с Шелюбским. Эта дружба сохранилась надолго. Александр Павлович позже стал крупным ученым-историком. Мы часто с ним встречались в Москве.

Сплочению артиллеристов дивизии способствовали совместные действия в боях. Мы знали, что в трудную минуту нас выручит огонь 41-го тяжелого артиллерийского дивизиона, которым командовал настоящий мастер своего дела М. А. Колокольников. Комиссаром дивизиона был Петр Иванович Чумак — любимец и вожак красноармейской массы. Я много раз видел этот дивизион в действии. Иногда начарт Шенснович приказывал вести огонь «в накладку». Дивизионы — наш легкий и тяжелый Колокольникова — поочередно клали свои разрывы [43] впереди атакующей красной пехоты. Тяжелые снаряды гаубиц вздымали громадные черные столбы. Вслед за ними вырастали столбы пониже — от снарядов наших трехдюймовок. Огонь артиллерии сносил все на пути пехоты, и она уверенно и легко шла вперед. К сожалению, мы не всегда могли применять такой прием — снарядов не хватало.

Много прекрасных людей встретил я в дивизии. До конца дней своих буду благодарен им за науку и сердечную теплоту.

Разве я могу забыть Лысова, командира нашего дивизиона. Этого молчаливого человека мы все боялись как огня. Казалось, он никогда не спит: днем и ночью проверяет, где люди и чем занимаются, вычищены ли пушки. От его всевидящего ока ничто не ускользнет. Был он неумолимо требователен, аккуратен и справедлив. И был превосходным мастером своего дела. В дивизионе не было ни планшетов, ни топографической службы. Но он умел обходиться и без них. Управлял огнем дивизиона изумительно. Умел вовремя сосредоточить и рассредоточить огонь. Постоянно заботился о связи с пехотными подразделениями. И командиры полков всегда были уверены, что Лысов в нужное время и в нужном месте поможет им огнем. Лысов пользовался во всей бригаде огромным авторитетом.

Наш командир не любил показного благополучия.

Однажды стало известно, что в бригаду едет высокое начальство. Все начали «наводить блеск», но нам Лысов запретил это делать:

— Пусть увидят нас такими, какие мы есть!

Под стать командиру дивизиона был политком Филипп Леонтьевич Корбасенко. Мы знали, что они с Лысовым большие друзья, но вместе их почти не видели. [44]

Целыми днями Корбасенко находился в батареях. Он тоже все видел и все подмечал. Лысов был молчалив, а комиссар за словом в карман не лез, у него всегда была наготове острая шутка, веселая присказка. Бодрый, жизнерадостный, он никому не давал унывать. В свободную минуту сядет на ящик из-под снарядов и разговорится с бойцами, душевно, по-братски. И мы все ему выкладываем: и горести, и радости. А комиссар незаметно переводит разговор о революции, о Советской власти и такие слова найдет, что еще лучше драться за нее хочется. Особенно нравились нам его беседы о том, как будет жить народ после войны.

— Откуда вы все это знаете?! — восторгался кто-нибудь из бойцов.

— Так Ленин пишет, — говорил комиссар. — Значит, так и будет.

Корбасенко с нами обедал и не давал спуску кашевару, если пища оказывалась плохо приготовленной. Титанические усилия прилагал, оберегая бойцов от сыпного тифа. Короче, он был для нас родным человеком. Я несколько раз наблюдал за ним, когда белые обстреливали нашу огневую позицию. Если вражеский снаряд разрывался близко, комиссар, стряхивая с себя землю, говорил нам:

— Вот и мы должны так метко стрелять. Лысов вас этому научит.

С уважением и доверием относились бойцы к командирам. Они учили нас, ели то же, что и мы, так же, как мы, и даже больше, были заняты — с рассвета до глубокой ночи. Заботились о нас командиры, но время было очень трудным. И при всем их старании не могли они уберечь людей от недоедания, голода, болезней.

В канун 1920 года я заболел сыпным тифом. Семь [45] недель провалялся в госпитале города Валки. После выздоровления мне полагался месячный отпуск, но я им не воспользовался: был слишком слаб, боялся, что до дому не доеду. Вернулся в свой полк. Он в это время был в только что освобожденной Одессе. Пароходы с деникинцами и бежавшей вместе с ними буржуазией еще стояли на рейде под охраной французских военных кораблей, которые периодически обстреливали город.

В Одессе голод, холод, повальный сыпняк, больницы переполнены. Свирепствует банда Мишки Япончика. Город погружен в темноту, это усложняет борьбу с бандитизмом.

Недолго мы пробыли в Одессе. В апреле нашу дивизию перебросили на польский фронт. И снова бои...

Четвертый год воюю. Уже дважды ранен. Видел много людского горя. Редко дневал там, где ночевал. Нечасто ел досыта. У меня, как и у друзей, ничего нет. Хожу в трофейном обмундировании из захваченных деникинских складов.

И все же эти лишения и невзгоды не пугают. Иначе сейчас нельзя, пока не добьем врага.

Но гложет и жить не дает одна думка. Грамоты не хватает. Командую взводом, горжусь этим. Иногда даже хвалят. Но я-то знаю лучше других, что очень многого мне недостает. Поговорил об этом с комиссаром. А он отвечает: «Все мы такие, не хнычь. И читай больше». Любыми путями он достает нам книги, старые учебники. Читаю я очень много. Но чем больше читаю, тем яснее вижу: учиться надо.

* * *

Конец июня 1920 года. В штабе дивизии под председательством комиссара заседает комиссия: отбирает людей для отправки на курсы краскомов.

Всех вызывают по очереди. Со мною беседа длилась несколько минут. Задали только один вопрос: хочу ли учиться, чтобы стать настоящим командиром?

Через несколько дней всех отобранных для учебы отправили в Москву. Тяжело было прощаться с боевыми друзьями: я так сроднился с ними! Так много вместе пережили! Даже было как-то стыдно их здесь оставлять. Немало хороших напутственных советов услышал я в тот день. [46]

Длительным было путешествие. Подолгу стояли на каждой станции, а зачастую и просто в поле — кончались дрова. Ломали заборы, заброшенные постройки, загружали досками и бревнами тендер и ехали дальше. На стоянках меняли свои пожитки на продукты, скандалили у кипятильников из-за полчайника горячей воды. Всюду шныряли спекулянты, за буханку хлеба скупали подчас ценнейшие вещи. Жадно впивались в хлеб глаза голодных детей. Своим скудным пайком мы делились с матерями, на руках которых плакали младенцы.

Только на седьмые сутки добрались до Москвы. Впервые я оказался в столице. Нас разместили в неуютной, холодной казарме. На довольствие прикрепили к пересыльному пункту, находившемуся тут же, кормили прескверно. Спали мы на голых нарах. Кроме нас в казармах размещались солдаты еще нескольких подразделений. К нам они относились с уважением, называли командой фронтовиков.

Жили одной мыслью — скорее бы отправили на курсы. Но проходил день за днем, а нас никуда не вызывали. Наконец старшина, вернувшийся из города, сказал, что на курсы примут только тех, кто сдаст вступительные экзамены. Начали усиленно готовиться, хотя никто не знал, о чем будут спрашивать. Как только открывался красный уголок при пересыльном пункте, мы гурьбой вваливались в небольшую библиотеку. Консультантом и учительницей для нас стала библиотекарь Спиридонова — пожилая, добрая женщина. Она охотно проверяла, правильно ли мы решали арифметические задачи, исправляла ошибки по русскому языку. Вечером с тоской смотрели, как она сворачивала свое хозяйство. Правда, кое-что разрешала брать с собой на ночь.

15 июля старшина собрал нас и сказал, что приказано завтра к 14.00 прибыть к кремлевским воротам и ждать там распоряжений.

Утром встали до подъема. После завтрака нас долго инструктировал старший. Он волновался. Мы поняли, что нам предстоит что-то необычное.

Нас всех, тридцать два человека, усадили в грузовую машину марки АМО, принадлежавшую пересыльному пункту. С громом, оставляя за собой хвост дыма и пыли, автомобиль помчался по булыжной мостовой. [47]

На Красной площади, недалеко от того места, где сейчас находится Мавзолей Ленина, мы спрыгнули с машины, почистились от пыли. В Спасские ворота проходили колонны хорошо одетых и вооруженных курсантов. Это прибыл курсантский полк из Петрограда. Мы присоединились к последней колонне. В Кремле курсанты построились полукругом в четыре ряда возле Царь-колокола. Мы оказались на левом фланге.

Скоро к нам приблизилась небольшая группа людей.

Среди них я сразу узнал Ленина, хотя никогда раньше не видел его. Владимир Ильич улыбался. Глаза щурились от яркого солнца. Командир полка отдал рапорт. Ленин приложил руку к козырьку кепки. Представил нам своих товарищей, иностранных коммунистов, прибывших на конгресс Коминтерна.

Ленин! Неужели я вижу его, великого человека, о котором мы столько слышали, с именем которого шли в атаку! Владимир Ильич снял кепку.

— Товарищи!

Весь строй колыхнулся, как бы потянулся к нему. Сотни глаз устремились на Ильича.

Я смотрел на дорогое лицо, ловил каждое слово. Говорил Ленин негромко, но его слышали все. Речь его была пламенная, каждое слово доходило до самого сердца. Ильич говорил о положении в стране, о необходимости покончить с Врангелем, с бандитизмом.

Я и раньше слышал, что Владимир Ильич необыкновенный оратор. Теперь сам убедился в этом. Его нельзя слушать без трепета. Всем существом я почувствовал покоряющую силу ленинского слова. Казалось, что Ильич обращается только к тебе. Это на тебя устремлен его чуткий и добрый, с огоньком веселого лукавства взгляд.

Ленин сказал, что в стране очень трудно, что народ напрягает все силы, чтобы разгромить врага. Мы приехали учиться. Нам очень нужны знания. И мы будем, обязательно будем учиться. Но сначала надо покончить с Врангелем.

Нет, я не почувствовал разочарования. Это ничего, что учебу надо отложить. Но сам Ленин сказал, что мы будем учиться. А сейчас еще повоюем. Станем драться не щадя жизни, драться так, как никогда еще не дрались. Сам Ленин нас просит об этом. Сам Ленин! [48]

Громовое солдатское «ура» катится по широкой кремлевской площади. Оно не смолкает, пока Ленин и сопровождающие его товарищи не скрываются из виду.

Курсанты прямо с митинга отправляются на вокзал, грузятся в эшелоны. Лица сияют гордостью. И я полон радости и счастья. Мы едем защищать революцию.

Скорее, скорее на фронт! [49]

Сиваш

В колонне курсантов шагаем к вокзалу. Чувствуем себя белыми воронами: курсанты одеты с шиком, а мы, хоть в дивизионе и старались нас приодеть получше, в старых, потертых, не по росту шинелях, в чиненых-перечиненных облезлых сапогах. Косятся на нас: откуда такой сброд?

Курсантское начальство не захотело поместить всех в один вагон, видимо, побоялось, как бы эта шатия чего-нибудь не натворила. Рассовали по двое, по трое по разным теплушкам. Со мной оказались мои давние дружки Ваня Михайлов и Сережа Климов.

Знакомимся с соседями по вагону. Молодые ребята. Веселые, шумливые. Совсем еще недавно работали на петроградских заводах. Курсантский полк создали рабочие Питера. Раздобыли и подогнали обмундирование, достали оружие. В полк направляли самых лучших: еще бы, будущие красные командиры! Но окончить учебу ребятам не довелось. Фронт требовал пополнений. И будущие командиры едут бить Врангеля.

Второй полк бригады — московский, тоже скомплектован рабочими и из рабочих. Народ развитой, грамотный. Дисциплина отменная. Покажется командир — все вскакивают, вытягиваются по стойке «смирно». Без команды — ни шагу. На обед созывают по горну. Кухня следует в эшелоне. Повара в белых куртках и колпаках, пищу разливают в алюминиевые миски. А мы скучаем по котелку. Во-первых, в него вмещается куда больше, чем в эти посудинки, а во-вторых, очень неудобно нести миску: края обжигают, чуть неосторожно шагнешь, суп [50] выплескивается. Еды не хватает. Хорошо курсантам, у них еще домашние припасы не иссякли. А мы голодаем.

Подъем и отбой по сигналу. Умывание и физзарядка обязательны. Никакой суеты, все по расписанию. Даже в вагонах с лошадьми и то чистота. Ветеринарный врач — типичный интеллигент, в очках, с ровно подстриженной бородкой — следит, чтобы лошади были в порядке. Ветфельдшеры и в дороге умудряются учить курсантов уходу за конем, целые лекции им читают.

Наш брат фронтовик уже привык к тому, что на станциях командиры ругаются с железнодорожным начальством, с боем добиваются отправки поезда. В курсантской бригаде все иначе. Командиры почти не выходят из своих классных вагонов. Всем распоряжаются, за всем следят дежурные. На какой-то станции мы с Ваней Михайловым выскочили из теплушки, чтобы кипятку набрать. Нас сейчас же вернули: без особой команды не положено покидать вагонов.

Вначале трудно было с этим примириться. И мы настороженно присматривались. Уж очень похоже на царскую армию. Но вскоре поняли: все правильно. Это хорошо, что курсанты с самого начала привыкают к образцовому порядку. Потом, став командирами, сами будут насаждать такую же крепкую дисциплину.

Ехали долго, дней шесть. Но от безделья никто не изнывал. Чистили лошадей и оружие. Изучали уставы. Уставы старые, царские. Ничего, и они послужат на революцию, как служит ей оружие, изготовленное еще при царизме.

На нас перестали коситься. Узнав, что мы с фронта, ребята обрадовались. Их можно понять: пороху не нюхали, а знают, что едут на большое дело.

Как-то вечером беседовал с нами комиссар роты. Оказывается, Врангель, воспользовавшись тем, что основные силы Красной Армии летом 1920 года были сосредоточены на польском фронте, 7 июня перешел в наступление. Он захватил почти всю Северную Таврию, создал угрозу Донбассу, рвался на Дон и Кубань, чтобы соединиться с орудовавшими там белогвардейскими отрядами. Партия бросила клич: «Все на Врангеля!»

Ленин требует: «До зимы Врангель должен быть уничтожен!» В числе других войск, направленных Советской [51] республикой на разгром Врангеля, следуют и курсантские бригады.

Во время беседы комиссар критически поглядывал на нас, фронтовиков. Без обиняков спросил:

— Вошь есть?

Мы только улыбнулись: куда от нее денешься на фронте?

— А ну, марш в санобработку!

Протестовать было бесполезно. Нас остригли наголо. Врачи осмотрели с головы до ног. Дали чистое белье, новое обмундирование.

Теперь мы ничем не отличались от настоящих курсантов.

Наконец прибыли на какую-то небольшую станцию. Быстро выгрузились. Части разместились в районе Солнцеватого, в двадцати пяти верстах северо-западнее Гуляй-Поля.

Меня назначили командиром взвода во 2-й легкий артиллерийский дивизион. Бойцы мои — развитые, начитанные, но в военном отношении еще слабоваты. По восемь, а то и по двенадцать часов тренирую их у орудий. Ребята попались хорошие, старательные, полюбил я их.

Снова походы. Ежедневные стычки с врагом. Ночуем где придется. Поблек прежний лоск курсантов. Воюем со вшами. Но ребята не унывают.

Командир батареи у нас изумительный. Простой, веселый, курсанты в нем души не чают. Не подумаешь, что Анатолий Князев бывший царский офицер. Я все больше убеждаюсь, что вовсе не происхождение определяет сущность человека. И вчерашний дворянин может быть нашим человеком, преданным делу революции.

Князевым залюбуешься. Всегда подтянут. Синяя офицерская куртка, уже изрядно потертая, аккуратно отутюжена. Талия перетянута узким кавказским пояском. На голове кубанка. В руках стек. Анатолий никогда с ним не расстается.

Горячий, непоседливый, Князев не может долго объяснять чего-нибудь.

— Со слов все равно ничего не поймешь, — говорит он мне. — Держись ближе и смотри, как стрелять надо.

Наши кони с опущенными поводьями шагают рядом. Чуть поодаль шестерки тянут орудия. [52]

Князев оглядывается. Убедившись, что на нас никто не обращает внимания, расстегивает куртку, сует стек за воротник и чешет им спину.

— Ну и кусаются, окаянные...

Потом снова застегивается на все пуговицы. К батарее подъезжает щеголем.

Впереди послышалась перестрелка: пехота уже столкнулась с противником.

— К бою! — командует Князев.

Больше он почти не прибегает к голосу. Стек в его руках выразительнее слов. Стек поднят — батарея застывает как вкопанная. Широкие взмахи направо и налево — пушки разворачиваются, занимают позиции. Стек вытянут вперед — направление огня. Напряженно застывает в поднятой руке — заряжай! Отрывистый, со свистом взмах — огонь! Чуть заметное движение в сторону — бери правее. Снова взмах...

Грохочут пушки. Князев гарцует на коне. Стек в его руках так и мелькает. Виртуозная прямая наводка!

С восхищением наблюдаю за стрельбой. Повинуясь движениям стека, слаженно, четко работают отлично обученные расчеты орудий.

После боя Анатолий коротко спрашивает:

— Видел? — и добавляет: — Вот примерно так и ты действуй. Тогда будет порядок.

Князев для меня на всю жизнь остался образцом командира батареи. Между прочим, и я обзавелся стеком. Но дирижировать огнем батареи научился много позже.

* * *

Не успели мы как следует узнать своих новых товарищей, меня и моих друзей фронтовиков перевели в 3-ю Киевскую курсантскую бригаду. Командовал ею Теленев, комиссаром был Васеньтович, начальником штаба Худобин. Почти все командиры бывшие царские офицеры. Они беззаветно любили Родину, Россию и потому безоговорочно перешли на сторону революции.

Попали мы в распоряжение командира 3-го дивизиона Маркова. Он меня направил в 3-ю батарею. Павел Александрович Милованов, мой новый командир, встретил холодно. Больше часа экзаменовал по правилам стрельбы, проверял знание материальной части, конного [53] дела. Я даже вспотел. Легче было прямой наводкой отбивать вражескую конницу, чем ему отвечать. Но вот он широко улыбнулся, крепко пожал руку:

— А я думал, что вы хуже подготовлены.

Я принял взвод. Это было 26 октября. А на следующий день уже в бой.

3-я курсантская бригада в составе основных войск Южного фронта теснила врангелевцев, упорно цеплявшихся за Северную Таврию. Командующий фронтом М. В. Фрунзе поставил перед войсками задачу — окружить вражескую группировку. Но противник то там, то здесь прорывал сжимающееся вокруг него кольцо. Белогвардейцы стремились пробиться в Крым, чтобы укрыться за мощными укреплениями Перекопского перешейка.

Бои не стихали. В те дни я познакомился с очень интересными людьми.

3-й ротой 2-го курсантского батальона командовал Аким Петрович Антошин. Бойцы любили этого высокого молчаливого человека. До революции он преподавал русский язык в Ростовской гимназии. Был очень вежлив, предупредителен. Подчиненных называл не иначе как по имени и отчеству и никогда не повышал голоса. Вызовет командира отделения и скажет:

— Иван Степанович, будьте добры, выдвиньте свой пулемет вон на ту высотку.

Слушались его беспрекословно.

Устроимся бывало на ночлег. Зажжем в темной хате лучину. Антошин сядет в кружок красноармейцев и начинает нам рассказывать о Пушкине, о Льве Толстом. Помнится, с каким упоением читал он нам «Бородино» Лермонтова. Кожаный чемоданчик, с которым Антошин никогда не расставался, был всегда полон книг. Рылеев и Герцен, Горький и Чехов. Книжки потрепанные: Аким Петрович охотно дает их нам читать, каждая побывала в десятках солдатских рук.

Таков был этот человек, который в начале 1917 года был мобилизован в армию, окончил школу прапорщиков, а после Октября без колебаний перешел на службу Советской власти. Я очень уважал его и всегда радовался, когда мой взвод поддерживал роту Антошина.

Однажды противник приблизился к деревне, где мы расположились. Антошин вывел роту за околицу, построил ее. Повернулся к бойцам. Громко и властно — [54] мы даже не знали, что у него такой могучий голос, — приказал:

— Снять шинели!

Плавно перекрестился:

— С богом, братцы! За мной! Ура!

И твердым, чеканным шагом пошел в атаку. Вся рота, как один человек, взяв винтовки наперевес, двинулась за своим командиром, сокрушая все на своем пути. Надо было видеть, как бывший учитель мастерски действовал штыком и прикладом.

Повести в штыковую атаку молодых, еще не обстрелянных курсантов... Это не просто. Но командир был уверен в своих бойцах, знал, что их боевой дух не сломит и сама смерть.

Нашим артиллеристам так и не понадобилось открывать огонь. Атака 3-й роты смяла и отбросила противника. Батальон устремился в преследование.

А вот командир 2-й батареи Тимофей Павлович Амосов — человек совсем другого склада. Угрюмый, замкнутый, он редко с кем разговаривал. На всех совещаниях сидел в сторонке и молча делал пометки в маленьком блокноте. Лишь однажды поднялся и громко задал вопрос:

— Товарищ комбриг! Где инструкция о задачах и функциях политкома батареи? Кто кому подчинен: я ему или он мне?

2-я батарея считалась лучшей в дивизионе. Мой близкий друг командир взвода этой батареи М. И. Картаваев говорил, что Амосов до жестокости сух и требователен, но очень честен и справедлив. Высокий, поджарый, щегольски одетый, с моноклем в глазу, Амосов казался выходцем из другого мира. Он и был таким. Подпоручик старой армии, из богатой дворянско-помещичьей семьи. Нелегко ему было привыкать к новым порядкам.

Выйдешь ночью проверять посты, обязательно увидишь его. В белых перчатках (он не расставался с ними), с погасшей трубкой в зубах, бродит, задумчивый, от пушки к пушке. Частым его попутчиком в таких прогулках был комиссар дивизиона Г. Д. Стельмах.

Вот душа человек! Григорий Давидович родился в Николаеве в 1900 году. Потомственный рабочий. В Красной Армии с первого дня ее существования. Неутомимый [55] и общительный, он во все вникал, заботился о каждом. Этот рассудительный, чуткий и простой человек олицетворял собой партию и Советскую власть в дивизионе. Авторитет его был непререкаем.

(Забегу вперед. В годы Великой Отечественной войны генерал Григорий Давидович Стельмах был начальником штаба Юго-Западного фронта. Погиб 21 декабря 1942 года. В Москве живут его вдова Ксения Дмитриевна и дочь Валентина.)

Ни с кем не разговаривал Амосов и только Стельмаху раскрывал всю свою душу. От комиссара мы и узнали о трагедии, которую пережил командир батареи. Вся семья Амосова с белыми. Во врангелевской армии сражаются его родственники и друзья. Вот уже два года он тщетно пытается вернуть к себе жену и сына. В ответ слышит лишь оскорбления и гневные упреки. Сын, прапорщик, без стеснения называет родного отца врагом России, предателем и изменником.

Стала понятной замкнутость Амосова. Тяжело ему. И курсанты прощают командиру и нелюдимость, и излишнюю строгость. А в бою они восхищаются им. Это человек выдающейся отваги. Сколько уже раз он своим мастерством выручал нас. Огонь его батареи, точный и сокрушительный, наносит врагу огромный урон.

И вдруг Амосов исчез. Стельмах вызвал меня:

— Придется тебе временно батареей командовать.

Что ж, покомандуем и батареей. Спасибо таким командирам, как Милованов и Амосов: они добивались, чтобы их взводные крепко стояли на ногах. Бывает, целый день не видим командира батареи, распоряжаемся сами, сами отвечаем за все. И только когда ошибешься, командир оказывается рядом:

— Э, батенька, не так я вас учил. Вот как надо было сделать.

И понимаешь тогда, что командир хоть и не вмешивается в твои распоряжения, хоть и верит тебе, но всегда в курсе жизни батареи и знает каждый твой шаг.

А теперь никто тебя не поправит. За все отвечай сам. Хорошо еще, что в эти дни было сравнительно спокойно, без серьезных боев. И все же очень обрадовался, когда Амосов вновь появился на батарее и я смог вернуться в свой взвод. [56]

Тимофей Павлович был чернее тучи, сторонился всех. Комиссар поведал нам, что произошло в эти дни.

Амосов попросил командование отпустить его к врангелевцам: хочет повидаться с женой и сыном. Ему разрешили. И вот дворянин снова оказался в кругу своих прежних друзей. Но не радость, а негодование и гнев испытал он. Пьянство, разврат, мародерство... До крайней степени морального разложения пало белогвардейское офицерство.

И в этом страшном логове отец встретил сына. Подвыпивший прапорщик кичился своей службой в белой контрразведке, садистски описывал картины пыток. «Скоро всю эту красную заразу изведем. Каленое железо и виселица — единственное лекарство для взбесившейся черни. — Сын злобно уставился на отца. — А ты тоже красным продался. Погоди, и тобой займемся. Никуда ты от меня не уйдешь». И сын повел родного отца в контрразведку. Амосов понял, что перед ним враг. Враг злобный и беспощадный. И он выстрелил в сына...

Амосов снова у нас. Снова воюет. Дерется самоотверженно. В бою мы слышим его громкий и страстный голос:

— По врагам России — огонь!

В наши руки попала белогвардейская газета. Из нее мы узнали, что бывший русский офицер, а ныне большевистский агент Амосов военно-полевым судом заочно приговорен к повешению. Комиссар оторвал глаза от газеты, задумчивым взглядом окинул притихших курсантов.

— Вот какой у вас командир!

* * *

Через полтора года я встретил Тимофея Павловича в Одессе. Он преподавал на Одесских пехотных курсах. Был уже совсем седой. И как прежде, одинокий и замкнутый. Амосов узнал меня, пригласил к себе. Мы сидели в большой, чисто прибранной квартире. Я рассказывал о своей службе, учебе. Тимофей Павлович слушал, но я чувствовал, что мысли его далеко. Он поднялся и подошел к висевшему на стене большому портрету мальчика в гимназической форме. Сказал мне:

— Моему сыну было бы сейчас столько же, сколько вам. Я так любил его... [57]

С чем сравнить горе отца, который вынужден был собственной рукой убить некогда любимого сына... Но нет, не раскаивался он.

— Иначе я поступить не мог. Бог тому судья.

* * *

1 и 2 ноября главные силы белых пробились в Крым. 1-я Конная армия и 30-я дивизия, преследуя их по пятам, через проволочные заграждения врываются на Чонгарский полуостров, но войти в Крым не смогли: не было оборудованных мостов. Завершился первый этап операции по разгрому Врангеля. За шесть дней белые потеряли то, что завоевали за все лето. Хотя главную задачу — уничтожение Врангеля в Северной Таврии — наши войска не выполнили, но добрая половина белогвардейской армии была разгромлена. Большая часть ее артиллерии и складов попала к нам.

Останавливаться было нельзя. И Южный фронт готовился к новому наступлению.

Днем 7 ноября, в третью годовщину Великой Октябрьской революции, нам зачитали боевой приказ. А в 22.00 начался исторический штурм.

Курсантскую дивизию держали в резерве под Новотроицким. Но так как артиллерии не хватало, наш дивизион был брошен в бой. В темноте мы подвезли пушки к берегу западнее деревни Строгановки. Вдалеке, окаймленный всполохами орудийных вспышек, чернел Литовский полуостров — наша цель. Перед нами плескался Сиваш. Холодный влажный ветер нес с него запах гнили. Мелководный залив свинцово мерцал под ослепительными молниями снарядных разрывов. Бесчисленные водяные столбы вырастали над его поверхностью. Натянув поводья, ездовые вошли в воду. Лошади нехотя ступили вперед и тотчас провалились по живот. Увязая в соленой жиже, мы впрягаемся в лямки. Бьются, надрываются кони. Курсанты хватаются за спицы колес застрявших орудий. То справа, то слева грохочут взрывы. Тонко поют пули и с шипением падают в воду. Соль разъедает тело, каждая ссадинка горит огнем. Мокрая одежда обмерзает на ветру. Волочим пушки по жидкой и глубокой трясине. Справа и слева от нас форсирует залив пехота. Это идут части 52, 15, 153 и 51-й дивизий. Им легче, у них нет пушек. Вскоре они вырываются на [58] противоположный берег, цепляются за его кромку. Эх, как им сейчас нужен наш огонь!

— Пушкари! — услышали мы негромкий хриплый возглас. — Правее, правее держи. Вон, видишь хлопец стоит? Прямо на него двигай!

Так говорит нам красноармеец. Стоит он по пояс в ледяной воде. Винтовку подымает повыше, чтобы не замочило. Неподалеку тьму прорезает огненный сноп. С грохотом взмывает в небо черный фонтан. Но красноармеец только вздрогнул, втянул голову в плечи, а с места не сходит. Это пехота выставила для нас маяки, чтобы мы не сошли с брода.

— Хватит мерзнуть, браток. Пошли с нами, — предлагает кто-то из наших.

— Не положено без приказу, — отвечает пехотинец. — Пока не пропущу всех, стоять надо.

Передергивает солдат озябшими плечами. Завидев, что мы снова застряли, подбегает к пушке, упирается грудью в колесо:

— А ну, взяли!

— Не кричи. Запрещено ведь!

— Да я потихоньку. А ну еще разок!

Ездовые изо всех сил тянут коней за повод, мы толкаем неподатливую пушку так, что спина трещит. Ага, тронулась!

Пехотинец возвращается на свое место. Покачивается в темноте его фигура: видно, топчется парень в воде, чтобы размять окоченевшие ноги.

А нам и в этой ледяной каше уже жарко. Облизываю губы: голая соль. Не то морская вода, не то пот...

Бегу к другой пушке. Та застряла крепко. Лафет весь в воде. Шумно дышат лошади. Копыта скользят по илистому дну. То тот, то другой конь падает на передние ноги. Тяжело поднимается, мотает головой, фыркает — только брызги летят во все стороны. Обдавая нас потоками грязи, подскакивает к нашей шестерке всадник, хлещет нагайкой по спинам лошадей.

— Разом, разом, ребята, — слышим мы голос Милованова.

Близость командира утраивает силы. А тут неподалеку ухает снаряд. Напуганные кони взвиваются на дыбы. И пушка подалась. Командир, натянув поводья, [59] подымает своего коня, поворачивает его на месте и в облаке брызг уносится к другому орудию.

Сорок минут занял у нас путь через Сиваш. Наконец пушки на берегу. Ездовые целуют тяжело дышащих лошадок, сдирают с них комья грязи. Курсанты счищают с себя липкую густую тину. Садятся на землю, чтобы переобуть сапоги. Но это не так-то просто: в голенища плотно набились соль и глина. Очень хочется курить. Но запрещено. К тому же и табак, и все, что было в карманах, вымокло, пропиталось солью.

Отдыхать некогда. Снова трогаемся в путь. Пехота нас ждет.

Появление красных на Литовском полуострове обескуражило противника. В три часа ночи нас ослепил прожектор. Залились пулеметы, земля задрожала от взрывов. Белые не жалеют снарядов. Но наша пехота уже у вражеских укреплений. Мы снимаем пушки с передков, бьем по вспышкам орудийных выстрелов, по огненным струям, вражеских пулеметов. Бой с кубанцами генерала Фостикова закончился, когда позднее ноябрьское утро осветило песчаную равнину. Ведем наступление на Ишуньский укрепленный район.

Полдень уже, а люди и кони не кормлены. Днем мороз ослабел, но одежда на нас все еще скована льдом, связывает движения. Ноги словно в колодки втиснуты. Дрожим, зубы так и стучат. На Сиваше наглотались соли, страшно хочется пить. А колодцы пусты. Ездовые где-то раздобыли мутной, солоноватой воды — по ведру на коня. Измученные животные вмиг ее вылизали и, не вынимая головы из ведра, жалостливо смотрят на нас: «Мало!»

Кубанцы ринулись в контратаку. Идут плотными цепями. Наша поредевшая пехота вынуждена отходить. Но в это время двинулись вперед части второго эшелона. Мы вместе с артиллеристами других дивизионов ведем усиленный огонь. Он вынуждает белых залечь. Враг несет большие потери. Но и наши части тают на глазах.

Захлебывается атака. Потом мы узнали, что неудача постигла и соседа — 9-ю стрелковую дивизию, наступавшую на Арабатской стрелке. Врангелевцы расстреливали ее 12-дюймовыми снарядами с кораблей.

Вода в Сиваше поднималась. Создалась угроза, что мы, как и все части на Литовском полуострове, окажемся [60] отрезанными от своих. Жители прибрежных сел Строгановка и Владимировка выискивали для войск новые броды. Сотни крестьян раскапывали лопатами песчаные отмели, чтобы спустить из залива воду.

В ночь на 9 ноября ударная группа 6-й армии с Литовского полуострова атаковала вражеские войска с тыла. Одновременно 51-я дивизия в четвертый раз устремилась на Турецкий вал — главный оборонительный рубеж на Перекопском перешейке. Почти отвесная земляная стена возвышалась на десять — двенадцать метров. Скрытые в ней пулеметы и орудия не давали приблизиться нашим бойцам. Тогда батальон 453-го полка зашел в море. По пояс в воде бойцы двигались вдоль проволочных заграждений. Казалось, и конца не будет этой преграде. Несколько рядов кольев, густо опутанных проволокой, тянулись все дальше и дальше от берега. Вода уже по грудь. Немели руки от тяжести оружия. Чтобы дать им отдых, пехотинцы клали карабины на голову. Шли и шли по каменистому, затянутому илом дну. Скользили ноги. Люди падали, снова вставали и шли в темноте, стараясь как можно меньше шуметь.

Наконец найден проход в проволоке. Обойдя заграждение, батальон снова направился к берегу. Теперь бойцы смогли проникнуть в ров, тянувшийся с тыльной стороны Турецкого вала. И вот последовал одновременный удар с фронта и тыла.

Турецкий вал — главная надежда и опора Врангеля — пал. Остатки разгромленных вражеских частей начали отход на Ишуньские позиции. Наши войска преследовали их по пятам. Мы катили орудия в боевых порядках пехоты, то и дело открывая огонь.

Неподалеку от нас дрались 548-й и 459-й полки 51-й дивизии, сведенные в боевую группу, которую возглавили командир Кириленко и комиссар Телегин (ныне генерал-лейтенант). Перед группой была поставлена задача захватить хутора Пятихатка и Тихонов, прорвать укрепления противника в Карповой балке и занять район между озерами Красное и Старое.

Бойцы с восхищением рассказывали о геройстве своего молодого комиссара. Константин Телегин сам вел людей в атаку. Его пример и властное, зажигающее слово помогли бойцам выстоять, когда на них двинулась вражеская конница. Группа понесла тяжелые потери, [61] но не отошла ни на шаг. А утром 9 ноября горстка уцелевших храбрецов прорвала Ишуньские позиции и еще целый день сдерживала напор врангелевцев.

Под Ишунью на нас снова обрушились снаряды с вражеских кораблей. Могучие взрывы оставляли огромные воронки. Мы понесли в этот вечер тяжелые потери.

Люди падали от усталости. Командир дивизиона И. П. Марков приказал устраиваться на отдых. В укрытии натянули походную коновязь, распрягли лошадей, дали им корм. Орудия развернули в сторону противника. Разожгли костры, согрели чай и консервы. Поужинали, и все, кроме часовых и патрулей, улеглись на холодной земле. Одежда была еще влажной. Но усталость оказалась сильнее озноба. Съежившись, прижавшись теснее друг к другу, люди заснули.

На рассвете послышался топот копыт. Приехали начдив Павлов и начальник политотдела 51-й дивизии Строганов. Мы вскочили на ноги, побросав шинели, которыми укрывались.

— Прикажите всем надеть шинели, и пусть люди завтракают, — сказал Павел Андреевич Павлов. — Сегодня снова будет горячий денек.

Стало известно, что враг собирается не только защищаться. Сковав упорной обороной наши войска у Ишуньских укрепленных позиций, врангелевцы рассчитывают свои главные силы бросить в тыл основной группировке нашего Южного фронта и окружить ее. Чтобы сорвать этот маневр, наше командование стягивает артиллерию на фланги. Мы тоже везем туда свои орудия. Действительно, день для нас выдался жаркий. [62]

Врангелевские атаки следовали одна за другой. Мы весь день провели у раскаленных пушек.

Ночью в бой на Чонгарском перешейке вступила прославленная 30-я Иркутская дивизия. Огонь ее артиллерии и смелый штыковой контрудар 266-го Уральского рабочего полка имени Малышева приземлили атакующего противника.

Чудес в жизни не бывает. Но то, что совершил в те дни 266-й полк, можно смело назвать чудом. На рассвете уральцы под ожесточенным артиллерийским и пулеметным огнем, развернув знамя на своем правом фланге, поднялись и пошли в атаку. Взяли первую, вторую, третью линии окопов. К 9 часам утра полк овладел последним рубежом вражеской обороны на тюп-джанкойском направлении. Захватив исправную шестиорудийную батарею, они повернули ее на Ауз-Кирну, обстреляли этот населенный пункт и с ходу заняли его. Хорошо сражались уральские артиллеристы. Тяжелый дивизион С. П. Карташева поддерживал атаку с закрытых позиций, а пушки дивизиона И. О. Васильева двигались вместе с пехотой.

Уральский полк потерял две трети своего состава. Но оставшиеся в строю стремились вперед и вперед.

Только во второй половине дня двум полнокровным пехотным и офицерскому конному полкам белых удалось остановить победное шествие горстки богатырей. Без преувеличения можно сказать, что это они, уральцы, своим героизмом создали условия для решающего удара наших войск по тылам врангелевской перекопской группировки. Они помогли перерезать путь вражеским бронепоездам. Воодушевленные подвигом уральских рабочих, остальные бойцы дивизии одним броском одолели Чонгарские укрепления. Ночью сибиряки-саперы восстановили Чонгарский мост, по нему дивизия перешла залив и погнала Донской корпус к Джанкою.

51-я дивизия, которой был придан наш дивизион, совместно с латышскими стрелками полностью овладела Ишуньскими позициями.

11 ноября весь день шли бои. Мы, артиллеристы, в упор расстреливали вражескую пехоту, поднимавшуюся в штыковые атаки. Часто наши подразделения расступались, впускали противника в мешок, чтобы после нанести удар с флангов. [63]

Я вновь убедился в храбрости моих Друзей — командиров взводов и орудий И. М. Ревина, А. П. Преображенского, А. А. Бирюли, И. К. Страмужевского.

После прорыва Ишуньских позиций Врангель начал снимать с фронта части и отводить их в порты.

Перед штурмом Перекопа М. В. Фрунзе обратился к Врангелю с предложением — во избежание бессмысленного кровопролития сложить оружие и сдаться. Врангель не ответил. Это стоило жизни тысячам его солдат. Сейчас его разгромленное войско в панике бежало к портам южного побережья Крыма.

12 ноября нам дали дневку. Привели в порядок пушки. Подтягивались тылы. Отправлялись в госпитали раненые. 13 ноября снова тронулись в поход. К вечеру 51-я дивизия заняла Симферополь. Здесь состоялось совещание командного состава артиллерии. Был сделан подробный разбор хода боев. На этом совещании я впервые встретил командира артиллерийского дивизиона Леонида Гавриловича Говорова (впоследствии он стал Маршалом Советского Союза).

* * *

С возвышенности мы наблюдали за дорогой. Нескончаемым потоком, то и дело застревая в пробках, двигались на юг переполненные скарбом легковые машины разных марок. По обочине, топча людей, на бешеном аллюре мчались тачанки, кареты, фаэтоны, арбы, пролетки, двуколки. Всадники скакали без дороги, по полю. Крики, ругань, проклятия, вопли. Офицеры сталкивали сестер милосердия с санитарных повозок и, хлеща лошадей, пытались пробиться вперед. Чинно восседали на своих экипажах толстые, длиннобородые «отцы церкви». Рядом с ними бежали, подняв полы длинных ряс, монахи. Толпы солдат и штатских шли пешком вдоль дороги. Вокруг валялись ломаные повозки, брошенные чемоданы, сумки, мешки.

Куда, зачем, к кому бежит этот перепуганный сброд? Как нам хотелось положить впереди этих очумелых людей хотя бы одну шрапнельную очередь, чтобы остановить их, заставить одуматься.

Краснозвездные аэропланы сбрасывали на толпу листовки. Политическое управление Южного фронта взывало к этим людям от имени Советского правительства, [64] предлагало не покидать Родину, вернуться в свои дома, гарантировало полную безопасность, нормальные условия жизни.

Некоторые, прочитав эти строки, останавливались, задумчиво отходили в сторону и направлялись в обратный путь. Но большинство не обращало внимания на листовки. Охваченные животным страхом, они спешили покинуть нашу землю, отказываясь от своей Родины, от своего народа.

Сто сорок кораблей отплыли от берегов Крыма с остатками врангелевской армии и ее попутчиками. Первым на крейсере «Корнилов» в Турцию удрал Врангель. Русский флот он продал французским капиталистам.

Перед тем как покинуть Крым, белые разграбили его. Села были сожжены. Вокруг пожарищ лежал убитый скот. По арыкам текла красноватая жидкость: белогвардейцы вылили вино, годами хранившееся в погребах заводов.

На станции Ишунь мы обнаружили составы с продовольствием, обмундированием, разнообразной военной техникой. Обрадовали вагоны с новыми сапогами. Недолго думая, красноармейцы стали переобуваться.

Стельмах крепко обругал нас, приказал прекратить самочинство и выставить у вагонов и складов караул. Сначала мы обиделись, но скоро поняли, что это правильно. Как и другие командиры, я собрал свой взвод и разъяснил бойцам, что трофейное имущество принадлежит народу и наша задача сберечь его полностью.

* * *

При штурме Сиваша, Перекопа, Литовского полуострова, на Ишуньских и Чонгарских укреплениях пали смертью храбрых более десяти тысяч советских бойцов. Но труднейшее сражение было выиграно молодой Красной Армией.

Правительство достойно оценило подвиг участников крымского штурма. Многие были награждены орденом Красного Знамени. Я был счастлив, когда мне в торжественной обстановке вручили карманные золотые часы с надписью: «Храброму, честному воину РККА Г. Д. Пласкову от ВЦИК». [65]

Из 210 бойцов и командиров нашего дивизиона было убито и ранено 47 человек. Я потерял многих своих друзей по 41-й дивизии, с которыми ездил в Москву. Погибли командиры взводов М. П. Филимонов, К. Д. Криволапов, С. К. Левашев. Их страстная мечта учиться так и не осуществилась. [66]

Махновцы

Впервые с махновцами мы столкнулись во время штурма Перекопа. Группа Махно в составе Красной Армии наступала против Врангеля, но наше командование уже тогда понимало, что это союзник ненадежный. Комиссары рассказывали, что «повстанческая армия» Махно — это разношерстное сборище кулаков, уголовников, ярых белогвардейцев.

И вот мы увидели это войско. Самого Махно не было: сказавшись больным, он остался в своей штаб-квартире в Гуляй-Поле. Возглавлял колонну его заместитель Каретников. За ним гарцевал штаб — полсотни всадников по шесть в ряд, все на прекрасных резвых конях. Правофланговый каждого ряда держал на стремени штандарт на длинном древке. На черном бархате выведено: «Вечная память основателю свободы бате Кропоткину!», «Да здравствует вольность, анархия! Смерть законам!», «Вся земля крестьянам. Коммунистам — по три метра», «Освободителю украинских крестьян батьке Махно — слава!», «Долой деньги, да процветает свободный обмен!», «Бей сегодня Врангеля, завтра — совдепы!»

Сияет серебром сбруя на конях. Махновцы в шикарных кубанках, в опушенных мехом коротких свитках из дорогого сукна. На длинных ремнях болтаются маузеры.

За штабом катятся тачанки, сверкающие свежей черной краской. В каждую впряжены четыре лошади с бубенцами. Ни одного пешего — все на конях или на повозках. И вся эта масса гогочет, свищет, пиликает на губных гармошках.

Наш дивизион медленно двигался по дороге. Усталые, мокрые, грязные, мы с трудом шагали по разбитому [67] большаку. Каретников и его свита обогнали нас и преградили путь.

— Здорово, невольники! — крикнул Каретников.

Курсанты на это приветствие ответили словами, которые не принято печатать.

Комиссар Стельмах, подстегнув коня, приблизился к махновцам. Сказал с усмешкой:

— Господин Каретников, мы вас не задерживаем.

— А ты кто такой?

— Прошу не тыкать. Я комиссар дивизиона.

— А, Иуда! — зло прошипел Каретников. Сунув в рот два пальца, он оглушительно свистнул. Из глубины колонны тотчас на галопе выскочил всадник. На черном штандарте, прикрепленном к луке его седла, красовалась надпись: «Боже, направь грешника в рай».

— Раскрой! — крикнул Каретников.

Всадник откинул полотнище. Под ним — металлическая перекладина с белой петлей посередине — походная виселица!

— Вот на этой самой гармошке я тебя отправлю к праотцам! — заревел Каретников.

Не дожидаясь распоряжений, мы развернули орудия, лязгнули замки.

О Каретникове нам пришлось уже слышать. С виду красавец, учтивый, с вежливыми манерами. А по нутру своему садист и палач. Бывшие махновцы рассказывали, что он ежедневно убивал десятки людей. Станет вполоборота к своей жертве и медленно целится, стараясь попасть прямо в лоб. Любимая его затея — «игра в пробежку». Приговоренного обвязывают длинной веревкой, другой конец ее приторачивают к седлу лошади. Каретников великодушно обещает: «Не отстанешь от лошади, с миром отпустим». Вскакивает в седло и пускает коня в рысь, а потом и в галоп. Человек падает. Палач волочит свою жертву по полю, пока она не истечет кровью.

Вот кто был перед нами. Но шалишь, бандит, нашего комиссара мы в обиду не дадим! Командиры орудий натянули шнуры. Только тронь, мерзавец, всех вас в крошево превратим!

Лицо Каретникова исказилось от злобы. А на усталом лице комиссара ни один мускул не дрогнул. Усмехнувшись, Григорий Давидович, сказал:

— Поживем, увидим, кому из нас в этой петле болтаться. [68] А пока — прочь с дороги. Не мешайте нам выполнять приказ.

Каретников замахнулся нагайкой. Но мы видели, как трясется его рука.

Два разных человека стояли друг перед другом. Под началом одного тысячи здоровенных бандитов. Под командой другого всего две сотни измученных красноармейцев. И эти двести человек во главе со своим большевиком-комиссаром оказались сильнее. На мгновение задержав занесенную плетку, Каретников остервенело хлестнул коня. Под хохот и свист красноармейцев бандит поскакал прочь. Свита поспешила за ним.

Комиссар наш правильно предсказал. Через год Каретникова повесили его же бывшие подчиненные, перешедшие на сторону красных. Говорят, вздернули его на той самой походной виселице, которой он грозил нашему комиссару.

Руководствуясь интересами революции, советское командование пошло на сближение с Махно, имея при этом в виду его обязательство направить усилия идущих за ним зажиточных крестьян на борьбу с Врангелем. На самом же деле это обязательство было лишь маневром, который буржуазия решила использовать против Советского государства. Французский, английский и американский банки через «Пехотный курень» полковника Петлюры снабжали Махно деньгами, рассчитывая его руками сделать то, что не удалось Врангелю. Сбросив маску борца за идеи революции, Махно с каждым днем все больше показывал свое истинное лицо. Выполнение приказов нашего командования под всякими предлогами саботировалось. От преследования Врангеля махновцы уклонялись. Зато вся округа стонала от их грабежей и насилий.

После разгрома Врангеля группе Махно предложили передислоцироваться на Северный Кавказ. Махно отказался. Тогда командующий фронтом М. В. Фрунзе приказал разоружить махновцев. Но не так-то просто было задержать тысячи хорошо вооруженных головорезов. Они вырвались из Крыма.

На разгром Махно и других бандитских группировок на Украине Реввоенсовет Республики направляет мощные силы — 1-ю Конную и 4-ю армии, 42-ю дивизию и [69] ряд других крупных соединений. В числе этих войск была и наша курсантская дивизия.

22 ноября дивизия сосредоточилась в Мелитополе. В частях состоялись собрания, на которых курсантов ознакомили с новой боевой задачей. Предупредили: борьба предстоит тяжелая. У бандитов всюду есть верные люди. Отряды махновцев появляются и исчезают внезапно. Хорошие кони помогают им за день покрывать десятки верст. У врага крупные силы. (К этому времени «повстанческая армия» Махно насчитывала до семидесяти тысяч человек.) Большие и малые банды действуют по всей Украине.

Силу махновцев мы испытали уже на следующий день. Бандиты повели наступление на Мелитополь. После жаркого боя нам пришлось оставить город.

Организованно отступив и собравшись с силами, дивизия снова вступила в бой. 2-й курсантский полк под командованием Вентергалтера, действовавший в авангарде, натолкнулся в районе Ольгополя на банду атамана Колесникова. Артиллеристы нашего дивизиона метко накрыли огнем застигнутых врасплох бандитов. Попытка махновцев контратаковать курсантов успеха не имела. На окраине деревни осталось много вражеских трупов, разбитых тачанок.

Короткий отдых — и опять поход. К вечеру подошли к селу Михайловна. Село большое, растянулось на четыре-пять километров. Казалось, что здесь тихо и мирно, но стоило нашим квартирьерам приблизиться, как по ним открыли пулеметный огонь. Это не остановило нас. Подразделения вошли в село и разместились в хатах. Незаможники — бедняки, всю жизнь батрачившие у кулаков и страстно ненавидевшие этих мироедов, — сказали, что в деревне полно бандитов, что у деревенских богатеев припрятано много оружия. Мы обшарили несколько дворов. Действительно, в стогах сена, в амбарах и сараях нашли целые арсеналы — винтовки, пулеметы, даже орудия. Спрашиваешь хозяина:

— Откуда это у тебя?

— Не знаю. Може, бандюги сховалы...

Заходишь в дом. Сидят за столом полдюжины здоровяков в крестьянской одежде. Ужинают. Рожи явно бандитские. Но они безоружные, не стреляют. Что с ними поделаешь? [70]

Соседство малоприятное. Командиры приказали быть наготове. Всю ночь не спали, не распрягали коней. На этот раз обошлось без боя.

А следующая ночь опять без сна. Рассчитывали заночевать на железнодорожной станции Спасское, но противник встретил плотным огнем. Ночь пришлось провести на морозе в открытом поле.

Нелегко пехоте воевать с бандитами. Они на резвых конях (загнанных бросали и силой забирали у крестьян новых). Налетят, дадут короткий бой и опять ускачут. Попробуй догони их на своих двоих!

От былого лоска, которым нас так поразили курсанты, теперь и следа не осталось. Поизносилась одежда, развалились сапоги. У многих на ногах теперь постолы. И вши одолевают. По вечерам иногда делаем дезинфекцию: натопим печь, жар выгребем, разденемся догола и всю одежду — в печку. После этого некоторое время не чувствуем укусов. Но надолго ли? Ведь ночуем в хатах, где лежат тифозные больные, где насекомые кишмя кишат...

Питаемся плохо. Снабжение с каждым днем хуже. И этот скудный паек наши интенданты не успевают доставлять непрерывно двигающимся частям.

И пожалуй, больше всего забот нашему брату взводному. Вечером после тридцати — сорокакилометрового марша, после жарких стычек с бандитами, надо суметь накормить людей, пристроить их на постой. Перед тем как отпустить бойцов на отдых, заставляешь вычистить орудия, накормить лошадей (а чем накормить — это тоже проблема!), расставишь караулы у коновязей и у хаты, где вповалку на полу укладываются твои подчиненные. И посмотри еще, разулись ли ребята, повесили ли портянки на просушку. Ночью несколько раз встанешь проверить посты. А на рассвете дневальный тебя трясет за полчаса до подъема. Прежде чем играть побудку, велишь дневальному принести несколько ведер с водой. Будишь ребят и заставляешь каждого вымыть ноги, прежде чем навертывать высохшие за ночь портянки; тогда ноги меньше преют и мозоли не так скоро натрешь. А хозяйка по твоей просьбе в это время варит огромный чугун картошки в мундире: надо же чем-то накормить ребят перед походом.

В ночь на 8 декабря командир и комиссар бригады созвали совещание комсостава. Сообщили: утром переходим [71] в наступление. Задача — окружить бандитов, засевших в Спасском, и уничтожить. Одновременно с нами выступает Харьковская бригада. Она наносит удар в северном направлении, занимает Конские Раздоры и Воскресенку. У противника сил тут не так много, бой не должен затянуться.

В 9 часов без единого выстрела заняли несколько хуторов. Но радость была недолгой. Из деревень Терпение и Спасское на галопе выскочили сотни тачанок и тысячи всадников. По полю перекатывался рев:

— Коммуния, сдавайся!

Земля дрожала от конского топота. Бандиты мчались, охватывая нашу колонну. Вот тебе и незначительные силы!

Было отчего растеряться. Но наши командиры сумели поддержать порядок. Их четкие, уверенные распоряжения ободрили бойцов. Бригада развернулась полукругом, залегла и открыла огонь. В такие минуты самоотверженность командиров становится той силой, которая поднимает людей на беспримерные подвиги.

Командир дивизиона Марков, старый кадровый офицер, под огнем носился на вороном жеребце от батареи к батарее. В грохоте боя не расслышать команд. Но мы понимали его и по жестам. Нам передавалась внутренняя собранность и железная воля этого человека. Артиллеристы разводили орудия, снимали их с передков и открывали беглый огонь. Мерзлая земля не поддается лопате, да и окапываться некогда. Вражеские снаряды накрывают наши огневые позиции. Но мы стреляем и стреляем.

Рядами и в затылок друг другу тачанки на галопе выскакивают вперед, тотчас же разворачиваются. Кони оседают, останавливаются как вкопанные. Пулеметы с тачанок поливают свинцом наши позиции, пока мы не разбиваем в щепки вражеские колесницы. А из-за железнодорожной насыпи вылетают все новые.

От грохота больно перепонкам. Чтобы не кружилась голова, приходится все время держать рот открытым.

Откатился противник. Всадники спешиваются. Прижимаясь к земле, бандиты медленно ползут в нашу сторону. Недружный и редкий их огонь теперь уже не приносит нам столько вреда. Но усилила обстрел вражеская артиллерия. [72]

В промежутках между залпами своих орудий я оглядываюсь. Начдив Павлов, комиссар Стельмах, командиры полков Круглов и. Тарутинский обходят цепи бойцов. Снова и снова поражаюсь их выдержке и отваге. А наш нелюдимый, замкнутый Амосов... Словно подменили его.

— Держись, братцы! — слышу его бодрый и звонкий голос.

Мы видим командира батареи то у одного, то у другого орудия. Улыбается бойцам. Взмахом руки указывает направление стрельбы. Подгоняет подносчиков, чтобы у каждой пушки не иссякал запас снарядов.

Готовимся к последней отчаянной схватке. Назад пути нет.

Махновцы поднимаются с земли с криком:

— Конец, коммуния!

Бьем шрапнелью. С тревогой поглядываю на снарядные ящики. Сейчас они опустеют. И все-таки темп стрельбы не снижаем. Неподалеку от нас ведет огонь батарея Милованова. Бьет махновцам во фланг. Каждый залп буквально скашивает вражеские ряды. Но бандиты лезут и лезут.

Комиссар дивизиона Стельмах с наганом в руке кидается навстречу врагу:

— Товарищи, вперед!

Вскакивают курсанты. Со штыками наперевес сближаются с противником. Но какие реденькие наши цепи! На верную гибель идут ребята.

— Переноси огонь! — кричит нам Амосов.

Меняем прицел. Бьем по задним рядам махновцев, по их батарее, вновь открывшей было стрельбу.

Командиры орудий докладывают: по пять снарядов осталось на пушку. Что ж, выпустим их и тоже пойдем в штыки...

За нашей спиной нарастает конский топот. Окружены? Но нет. Слышим радостные возгласы: «Наши!» Мчатся разгоряченные кони. Сверкает сталь занесенных клинков. Краснозвездная лава стелется по полю, двумя крыльями огибает нас, заходит во фланги махновцам.

— Ура!

— Даешь!

— Руби контру!

От конников не отстают стремительные тачанки. А на флангах шестерки могучих лошадей на галопе мчат [73] пушки. Красавицы трехдюймовки, наши любимицы, подскакивают на мерзлых бороздах пашни. Вот они ударили разом. Конники врезались в толпу махновцев. Со свистом опускаются клинки. С тачанок заливисто строчат пулеметы.

Окончательно воспрянули духом и наши курсанты. Штыком и прикладом крушат заметавшихся, растерявшихся бандитов, пока те не бросают оружие.

Красный, негреющий солнечный диск коснулся горизонта. Трубачи играют «отбой». Конные спешились. Как родных братьев, обнимаем мы их. Это бойцы кавалерийского полка нашей же курсантской дивизии. Полк сформирован из курсантов последнего курса кавалерийских школ (на время боев с Махно учеба была прервана). Чудесные ребята! Мы, конечно, прежде всего знакомимся с артиллеристами. Дивизионом командует Ф. Г. Романенко, бравый, решительный офицер.

В сумерках еще страшнее выглядит степь. Кругом окровавленные тела. Мертвые и еще бьющиеся в последних конвульсиях лошади. Обломки тачанок. То тут, то там стонут и хрипят раненые. На иных жутко смотреть — кровоточащие обрубки. А ведь всего час-два назад это были крепкие, цветущие парни.

Ужасное дело — война. Но никуда от него не денешься, коль надо отстоять, спасти родную землю.

Четверо суток понадобилось, чтобы прийти в себя, отоспаться, отдохнуть. В Спасском среди других трофеев к нам в руки попали целые тюки советских денег. Новенькие купюры хрустели под пальцами. Деньги не настоящие — фальшивые. Их прислали махновцам из Франции, на «текущие нужды».

* * *

В середине декабря политический отдел дивизии собрал коммунистов и командиров в Верхнем Токмаке. Нас познакомили с обстановкой. Разгромлено несколько отборных частей махновцев. Почти полностью уничтожены банды атаманов Удовидченко и Бамушко (настоящая его фамилия Лохматюк), с которыми мы дрались у Спасского. Раненый Бамушко пытался скрыться, но его поймали и доставили в фронтовой революционный трибунал. В районе Конские Раздоры, Басань и Вербовое разгромлены два больших отряда атаманов Чумы и [74] Клима. Но в деревнях Новоспасская, Орехово и в близлежащих хуторах все еще орудуют семь хорошо организованных и вооруженных отрядов под общим командованием атамана Голикова. Банда Дублина произвела налет на деревню Кадировку и убила местных советских работников.

В Бердянске обосновались боевые полки Махно. Под видом сторожевого охранения и дозоров от местных органов власти махновцы с оружием в руках разгуливают по деревням. Одна из банд даже выдает себя за особый отряд губчека. Хотя армия Махно все больше распадается, дел нам предстоит еще много.

Возвратившись к себе, я с разрешения командира батареи собрал взвод и обо всем услышанном на совещании подробно рассказал бойцам. К моему удивлению, курсанты выслушали довольно равнодушно. Ни одного вопроса не задали. Меня это обеспокоило, и я пошел к Стельмаху. Комиссар задумался.

— Понимаешь, Гриша, — сказал он. — Люди устали. Их другое беспокоит. Тебе они не говорят, а меня частенько спрашивают, почему питание ухудшилось. Ведь если бы хозяйки не подкармливали, нам совсем была бы беда. Верно? Некоторые читали мне письма из дому. Их семьи голодают... Мы с тобой должны все учитывать. Ты вот что: подбери-ка старательного парня да пошли в полковую мастерскую, пусть научится чинить обувь, а то ведь на новую надеяться нельзя. Учись быть и требовательным, и чутким. Без этого нельзя с людьми работать.

Много полезного услышал я в тот вечер. Комиссар учил находить ключи к сердцам людей. А это совсем нелегкое дело.

С боями движемся вдоль железной дороги. По ней давно уже не ходят поезда. Кругом запустение и разрушения. На нашем пути немецкие колонии — когда-то богатые села. Теперь здесь царит смерть. Все население — и стар и млад — уничтожено бандитами. Кругом только трупы. В одной из колоний мы еще застали грабеж. Шагая через неостывшие тела, бандиты таскали и грузили на телеги пианино, зеркала, люстры, чемоданы. Оказывается, это головорезы из конных полков, непосредственно подчиненных Махно. [75]

Не укладывается в голове: убить сотни ни в чем не повинных людей лишь для того, чтобы воспользоваться их добром! На такое способны только законченные преступники. После этого злой издевкой звучат высокопарные воззвания Махно «К вольной освободительной армии», «К свободолюбивому украинскому народу». Кривляка из бывших сельских учителей именует себя не иначе как «гетманом Украины», «вождем угнетенного, многострадального украинского народа». А своих погромщиков и убийц величает «рыцарями чести и свободы», «народными мстителями». Сколько надо лицемерия и презрения к людям, чтобы говорить такое, а на самом деле каждый день, каждый час творить преступления, которые никогда не забудет и не простит народ.

А мы после тяжелого боя ложились спать голодные, боясь попросить у крестьян кусок хлеба, потому что видели, что у них самих не хватает еды. Помню, как на партийном собрании коммунисты сурово осудили одного командира, бойцы которого без спроса брали из стогов сено для истощенных лошадей. Мы заботились о том, чтобы на совести нашей армии, каждого ее бойца и пятнышка не было. Мы воюем за светлую долю для народа. Как же мы смеем обижать его?

Один вид махновцев, таскающих награбленное добро через трупы хозяев, до глубины души возмутил курсантов. Не ожидая команды, они открыли огонь. Бандиты получили заслуженное возмездие.

Каждый день бои. То скоротечные, то тяжелые и длительные. Махно плотно обложен нашими войсками. Как загнанный волк, он мечется со своими бандами, всюду натыкаясь на пули и сабли красных солдат. И войско его начинает разбегаться. Раньше махновцы редко сдавались в плен. Теперь каждый бой дает сотни пленных. А случается, целые подразделения, прикончив своих вожаков, добровольно переходят на нашу сторону.

И на этот раз сказалась мудрость и гуманность ленинской партии, молодого Советского государства. Специальным декретом разъяснено: участники банд, осознавшие свою вину и сложившие оружие, подлежат полной амнистии и получают возможность вернуться к семьям, к мирному труду. Не сразу узнали об этом люди, обманным путем и страхом завербованные в банды. Но как только узнавали, любой ценой старались [76] вырваться из-под опеки своих атаманов. И что не менее важно — местное население, измученное разбоем и бесчинствами махновцев, перестает их поддерживать. Негде им больше менять коней, продукты приходится брать с боем, не стало надежного убежища под крышей каждой хаты, не спрятаться теперь под обличьем простого селянина.

* * *

В первой половине декабря меня вызвал Стельмах. Представил комиссару штаба дивизии Могилевкину. Тот довольно долго беседовал со мной: расспрашивал, что читаю, чем занимаюсь вне службы, как отношусь к махновцам. По совести говоря, я никак не мог уловить смысла этого экзамена. Наконец Могилевкин сказал Стельмаху:

— Подойдет. Поехали.

Во дворе ожидала тачанка. Она быстро донесла нас до соседней деревни. Зашли в просторный дом. Там уже собралось человек двадцать — представители из всех трех бригад нашей Сводной курсантской дивизии. Совещание открыл Могилевкин:

— Мы собрались здесь, чтобы создать полевые революционные тройки.

О том, что это такое, нам рассказал комиссар дивизии Аболиков. Ленин требует, чтобы мы со всей внимательностью подходили к судьбе бывших махновцев. С этой целью и создаются особые органы правосудия, наделенные большими правами. Через них должны пройти все плененные нами участники повстанческих банд. Среди пленных попадаются и явные враги Советской власти, но в большинстве это люди, насильно или обманом вовлеченные в банды. Революционные полевые тройки призваны помочь Советской власти спасти этих заблуждающихся людей, вернуть их к труду на пользу общества. С истинными же врагами разговор особый. Ни один из них не должен уйти от справедливой кары. Вся деятельность троек призвана способствовать укреплению Советской власти на местах.

Прения были недолгими. Конец им положил начдив Павлов:

— Я думаю, что все ясно. Нам остается выполнять указания партии. [77]

Председателями троек были названы комиссары бригад, их заместителями — уполномоченные особых отделений. Членами троек включались командиры и рядовые. Среди них назвали и меня. Доверие радовало.

На обратном пути с нами ехал комиссар бригады Васеньтович.

— Много работы нам предстоит, — сказал он. — Пленных сотни. Их будет все больше и больше. С каждым надо разобраться...

Мы, рядовые члены троек, участвовали в их заседаниях поочередно — раза два в неделю. Заседания проходили обычно вечером, на больших привалах. Протопаешь с боями верст тридцать, устроишь людей на ночлег и идешь в избу Особого отдела. Часа три-четыре, а то и дольше сидим в прокуренной комнате. Это был каторжный труд, требовавший воли, внимания и выдержки. Арестованных вводили по одному. Секретарь заполнял судебный лист: биографические данные, кем служил в банде, продолжительность пребывания в «повстанческой армии», жалобы, просьбы.

Потом начинался допрос. Разговор велся деловито, в спокойных тонах. Заходили люди испуганные, настороженные, но, почувствовав человеческое отношение, смелели, охотнее отвечали на вопросы. Многие чистосердечно признавали свою вину, заверяли, что искупят ее честным трудом. Встречали мы и тупое упорство, и наглость. А мы, непреклонно руководствуясь положениями инструкции, спокойно задавали вопрос за вопросом, стремясь понять человека, раскусить его.

Бывало и так, что после бесплодных попыток установить истину, вызывали коменданта и приказывали увести арестованного. А ему говорили: «Идите, еще раз подумайте хорошенько. Мы вас вызовем позднее». Часто это помогало. Человек разговаривал уже совсем по-другому, ничего не таил.

Это были люди, которых мы пленили на поле боя, они дрались с нами с оружием в руках. Но на допросе заявляли: мы не против Советской власти, мы воюем с коммунистами.

Какой только вздор не доводилось выслушивать! Все это им вдолбили их атаманы. Терпеливо беседуем. Рассказываем, что такое Советская власть. Слушает мужик, но чувствуешь, что в голове у него полный сумбур. [78]

«Отпустите на хвылинку, до ветра треба». Выйдет, вернется и снова слушает. Это был уже не суд. Это была школа элементарной политграмоты. Часто мы прерывали заседание и шли к заключенным. Долго длились беседы. Мы пытались открыть глаза заблуждающимся, растолковать им правду. И люди начинали понимать, что перед ними не враги, а друзья. Большую помощь в таких беседах оказывал нам местный бедняцкий актив. Наконец убеждаемся: люди нас поняли. Выдаем им справки, что оружие они сдали и прошли проверку. Расстаемся по-братски, на прощание от одной спички (их было мало) прикуривается много самокруток. Мужики уходят к женам, детям: нередко те часами сидят у ворот, со слезами на глазах ожидая участи своих кормильцев. Вспоминаю, как бородатый дядя на прощанье поцеловал меня:

— Хоть парубок ты молодой, но гарный. Спасибо тебе.

— Не меня благодари, — ответил я. — Советскую власть, Ленина благодари.

Встречались и другие. Со злобой, с налитыми кровью глазами они на допросах хвалились, сколько людей расстреляли, перечисляли десятки фамилий честных советских людей, погибших от их руки. Таких ставили к стенке без малейшей жалости. Собаке собачья смерть.

Помню рыжего верзилу. На допрос он заявился с чемоданом — сдать свою ношу коменданту категорически отказался. По документам именовался Кошевским. Родился в Белостоке, в богатой купеческой семье, получил хорошее образование. После революции добровольно ушел к Деникину, дослужился до прапорщика. На вопрос: «Зачем пошел к Махно?» — вызывающе ответил:

— Защищать Россию от большевиков.

— А что в чемодане? — спросил Стельмах.

— Личные вещи и семейные реликвии.

— Покажите, — сказал Васеньтович. — Не бойтесь, мы ничего не тронем.

— Не смеете! — закричал арестованный. — Вы не имеете права так обращаться с пленными.

Вызвали бойца из комендантского взвода. Он вырвал чемодан у арестованного. Содержимое высыпал на стол. Перед нами выросла груда драгоценностей. Золотые дамские часики, массивные золотые портсигары, кольца, [79] ожерелья и броши с дорогими камнями. Во флаконе из-под духов — десятки бриллиантов. В этой куче были страшные вещи — посиневшие отрубленные пальцы с кольцами, съежившиеся темно-желтые комочки отрезанных ушей с серьгами.

— Любопытные семейные реликвии, — брезгливо проговорил председатель тройки.

Наглость Кошевского не убавилась. Уселся на стул.

— Ладно, берите. Надеюсь, теперь меня выпустите: плата подходящая.

Бандита увели. Обмениваемся мнениями. Здесь, на заседании, все равны. Приговор не может быть вынесен, пока все члены тройки не придут к единогласному решению. Порой спорим, упорно, горячо. Каждый сознает всю глубину ответственности за судьбу человека. Ошибаться в таких делах нельзя. Бывало, что мы не могли прийти к единому мнению. Тогда дело передавалось на рассмотрение военного трибунала.

На этот раз никаких споров. Расстрелять! Все члены тройки подписывают приговор. Теперь он вступает в силу. На рассвете бандита вместе с награбленным добром доставят в Особый отдел дивизии, где и будет приведен в исполнение приговор.

Какие только люди перед нами не проходили! Вот вводят офицера. Он щелкает каблуками, подносит руку к козырьку:

— Капитан Любимов Николай Павлович к вашим услугам, господа чекисты.

Сесть отказался.

— Нечего тянуть. Я ко всему готов. Одна просьба, — он достает из кармана пакет. — После расстрела прошу отправить это письмо старушке матери.

— Кроме оружия, у вас еще что-нибудь забрали? — спросил Стельмах.

— Никак нет, господин комиссар!

Стельмах подошел к нему:

— Откуда вы знаете, что я комиссар?

— Хорошо знаю: с вашей бригадой дрался...

Начинаем допрос. Перед нами вся жизнь этого образованного дворянина, офицера, храбро сражавшегося в мировую войну. А после революции его унес, закружил водоворот событий. У махновцев оказался случайно: другой дороги не разглядел. Слушаем его, а сами думаем: [80] «Как с ним быть?» Стельмах вопросительно смотрит на нас. Еле заметно каждый кивает. Комиссар подходит к пленному:

— Вы честный человек, капитан. И у нас нет к вам претензий. Вы свободны.

— Как? Свободен? — капитан бледнеет. — Не верю!

— Идите. Желаем, чтобы вы побыстрее разобрались во всем.

Капитан медлит. Тихо говорит:

— Разрешите вернуться в банду.

— Зачем?

— Расскажу все своим друзьям. Уверен, что и они уйдут от махновцев.

Он сдержал слово. На другой день Любимов привел к нам пять офицеров. Они прибыли со своими ординарцами. Все на конях. Заросшие, оборванные, усталые. А в глазах радость.

Все они были выпущены на свободу.

А вот другой офицер. Капитан Яровой. Стройный, с иголочки одетый красавец. Блестят лакированные гусарские сапоги с кокардами. Мягко звенят серебряные шпоры.

Доложил, что он помещик из Симбирской губернии. В ставке Врангеля был начальником отделения разведывательного управления. У Махно командовал дивизией. Попросив разрешения закурить, вынул серебряный портсигар. Я обратил внимание на его руки — холеные со свежим маникюром. Закурил, положил портсигар на стол. Сидел, развалясь на стуле, с подчеркнуто беспечным видом.

— Как вы оказались в банде? — спросил председатель.

— Не в банде, а в повстанческой армии. Больше сейчас не у кого служить. Я буду всегда с теми, кто воюет с большевиками. Большевизм — явление пагубное. Неграмотный мужик и рабочий не могут управлять государством. Их удел — честно трудиться. Ваш Ленин фантазер, таким был и его учитель Маркс. Врангель тупица и позер. Умей этот барон привлечь, как вы, темную массу на свою сторону, от вас давно бы и следа не осталось. А сейчас из-за вас страна голодает. Вы и ваши агитаторы разложили лучшую в мире русскую армию. Вы убили помазанника бога на земле и его святую [81] семью. Я дворянин и должен за это отомстить. Да, это по моему приказу расстреливали ваших красноармейцев. Времени не было возиться с ними. К тому же мы эту мразь не считаем пленными.

— А зачем же вы у живых людей звезды на лбу вырезали? — спросил уполномоченный Особого отдела.

— Чтобы и на том свете их можно было отличить от настоящих солдат.

— Вы и сами к этому руку приложили?

— Не отрицаю.

— Вы собственноручно расстреливали людей?

— Было и такое.

— Вы растленный человек, — сказал ему Стельмах. — Вы болтали здесь о Ленине, о Марксе, а ведь и понятия о них не имеете. Не дворянин вы, не офицер. Вы обычный бандит, и ничем не оправдать вам своего падения.

— И не думаю оправдываться. Я же знаю, что нахожусь во все уничтожающем чека.

— А знаете ли вы, что тысячи офицеров, дворян, куда более достойных, чем вы, честно служат в Красной Армии, командуют частями, соединениями. Не вы, а они являются подлинными защитниками России.

— Господин Яровой, — спросил я, — если мы вас отпустим, чем вы займетесь?

— Вернусь к своим и поведу их в атаку на вас.

На рассвете его расстреляли. Еще от одного ярого врага революция освободилась. Я пожалел, что в этот день не моя очередь была присутствовать при приведении приговора в исполнение.

* * *

Войска Махно, разбитые под Гуляй-Полем, перекочевывают в Одесскую губернию. Здесь к ним примыкают местные банды. Но силы махновцев тают. Насильственно мобилизованные и обманным путем втянутые в борьбу с Советской властью крестьяне бегут из банд, не желая расстаться с родными местами. В «повстанческой армии» остаются лишь ярые враги советского строя. И все же бандитские шайки, хотя и лишенные былой силы, приносят много вреда.

В январе повстанческая газетка «Колокол» опубликовала речь своего обер-атамана. Напечатала и его портрет. После ранения в ногу он опирался на костыли. [82]

Вот таким — маленьким, худым, с усиками, хромым — Махно и был на снимке. «Освободитель России» возвестил, что намерен двинуться на Дон. Всех, кто не хочет пойти с ним, он не держит. Таким жестом Махно хотел, очевидно, показать, что сил у него достаточно. Действительно, на юг двумя дорогами — на Бердянск и Андреевку — двигались огромные колонны пехоты и кавалерии.

Повстанцы заняли Лысую Гору, Ольшанку, Игнатовку, Песчаный Брод, Добровеличковский, Ямпольский, Первомайский и другие уезды. Наши войска ведут беспрерывные, подчас очень тяжелые бои.

В начале февраля большая банда ночью налетела на деревню Черниговка, где размещался штаб 2-й Петроградской курсантской бригады. Подразделения охраны и работники штаба вступили в неравную схватку. Погибло много наших товарищей.

Мы прибыли туда через несколько дней. В домах выбиты рамы, сорваны двери, стены зияют проломами и изрешечены пулями. Состоялись торжественные похороны погибших.

Вскоре банда была разгромлена. Захваченный в бою ее атаман Володинцев — грузный, толстый, одноглазый верзила — предстал перед нашей полевой революционной тройкой. Через все лицо бандита, начиная с выбитого глаза, пролегал глубокий шрам. Так его разукрасили при попытке к бегству с каторги — он и до революции был разбойником и убийцей. Сын попа из Черниговской губернии. Из духовной семинарии его выгнали за изнасилование дочери своего же наставника.

На заседании тройки этот уголовник держался трусливо, дрожал, умолял не расстреливать. Нарочито говорил о себе много плохого, желая показать, что раскаивается. Весь вид его вызывал гадливое чувство. Но Васеньтович допрашивал, как всегда, не повышая голоса.

Мы два раза в неделю бывали на заседаниях тройки и то уставали за эти часы больше, чем в бою и на марше. А Васеньтович, как председатель, должен был заниматься этим почти ежедневно. И это помимо основной работы... Как он выдерживал? [83]

Допрос тянулся нудно и томительно. Признаться, жалко было время тратить на этого каторжника. Он совершил столько злодеяний, что приговор был предрешен. И заместитель председателя не выдержал:

— Выбирай — как скажешь, так и сделаем, — вздернуть тебя возле той же самой школы, где ты повесил председателя ревкома, или расстрелять?

Звериная рожа бандита перекосилась. Широко раскрытый единственный глаз ощупывал каждого из нас.

— Я не хочу ни того, ни другого. Жить хочу. Вы сказали, что моя жизнь ломаного гроша не стоит. Ошибаетесь. Я могу за нее дорого заплатить. У меня много дорогих вещей, золото, бриллианты. Дайте честное слово, что отпустите, я скажу, где все это спрятано.

Его слова не сразу дошли до нас. Молча мы смотрели на это чудовище, в котором ничего не осталось человеческого.

— Напрасно надеетесь, — ответил комиссар. — Большевики не продаются.

Выносим приговор: «Расстрелять».

В банде Володинцева оказалось полно спекулянтов и торгашей. Захватив деревню, они прежде всего искали соль и мыло — самые дефицитные в то время вещи, — чтобы потом обменять их на драгоценности. Вояки эти были негодные, еле-еле держались в седле. При обыске у них находили целые мешки денег, золота, драгоценных камней. Мы не знали, что делать с этими жуликами, и отправляли в штаб дивизии. К нашему удивлению, среди них выявлялись крупные птицы — шпионы, разведчики, члены контрреволюционных партий. В какие только перья не рядился враг!

Мои частые ночные отлучки обеспокоили товарищей. Я почувствовал, что на меня начинают коситься. Кто-то в минуту откровенности даже сказал мне:

— Гриша, что вы там по ночам делаете? Говорят, ты крестьян расстреливаешь...

Рассказать правду о своей работе в тройке я не мог: нас предупредили, чтобы мы о ней молчали. Но и терпеть дальше косые взгляды товарищей было не под силу. Да и уставал страшно. Прозаседаешь до трех часов, а в семь дивизиону выступать в путь. Подымаешься в [84] шесть часов, будишь ребят, проверяешь готовность взвода к боевым действиям. Трудно. Но решение об уходе из тройки принял вовсе не из-за этого. Нет. В то время у меня было железное здоровье и двух-трех часов сна хватало. Не хотел, чтобы друзья думали обо мне плохо. И я пошел к Стельмаху. Он дал мне выговориться, назвал сумасшедшим и коротко бросил:

— Пошли!

Он собрал всех бойцов дивизиона и подробно рассказал о роли революционных троек, о их работе. Сказал и обо мне несколько слов. Слушали его с живейшим интересом. Больше на меня уже не косились. Наоборот, стали относиться с уважением. На привалах приставали с расспросами, кто еще прошел через наши руки.

Как-то дивизион остановился на дневку на хуторах в семидесяти пяти километрах от Мелитополя. Командир батареи П. А. Милованов, комиссар Н. С. Петров и батарейный писарь Федор Михаленко поселились на отшибе, у лесничего, в чистом домике с садом, обнесенным высоким забором. Во дворе громадная собака. Цепь ее ошейника была прикреплена к кольцу, которое двигалось по проволоке, протянутой через весь двор.

Днем к дому подошли двое неизвестных. Увидев часового у ворот, они удивились. На вопрос часового: «Куда и к кому идете?» — последовал ответ:

— С жалобой к вашему начальнику.

Красноармеец их не пропустил, так как ни командира, ни комиссара в это время не было. Неизвестные ушли.

Но курсант, доставивший обед командиру батареи, увидел, как двое перелезли через забор со стороны леса. Он рассказал об этом писарю и хозяину дома. Лесничий заявил:

— Этого не может быть. Собака залаяла бы.

Федор попросил курсанта вызвать начальство. Через полчаса прибыли командир и комиссар с несколькими бойцами. Выслушали писаря.

Комиссар Н. С. Петров надел очки. Он их всегда надевал, когда решал серьезные вопросы: был близоруким. Начали осматривать двор. Собака мешала, громко лаяла, набрасывалась на людей.

— Уймите ее! — приказал комиссар. [85]

Лесничий подошел к собаке, склонился над ней и... расстегнул ошейник. Озверелый пес кинулся на бойцов. Лесничий тем временем хотел перемахнуть через забор, но был схвачен. Собаку пристрелили. Лесничий выхватил было из кармана пистолет. Его обезоружили, связали. К нам подошла молодая, заплаканная женщина:

— Идите к стогу за забором, они могут удрать оттуда.

Вмиг стог был окружен. Узнав, что происходит в доме лесничего, я взял бойцов своего взвода и повел их туда. Еще издали услышали перестрелку. Курсанты толпились у дверей сарая и били в темноту. Из сарая доносились глухие револьверные выстрелы. Сколько мы ни всматривались, не было видно, кто стреляет. Бросили гранату. Никакого результата. Решили выкурить бандитов. По приказанию комиссара бросили в сарай зажженную дымовую шашку, завернутую в сноп соломы. Через минуту услышали крик:

— Сдаемся!

Стрельба прекратилась. Но сарай загорелся. С трудом потушили. Зашли. Посреди глубокая яма с лесенкой. Курсант Сергей Иващенко первым спустился вниз. Снова захлопали выстрелы. Один за другим сбегаем по лестнице. В стене погреба стеклянная дверь. Она раскрыта. За ней длинная полутемная комната. Это из нее стреляют. Но вот кто-то хрипло вскрикнул и замолк. Стрельба прекратилась.

Врываемся в дверь. Комната высокая, просторная. Окна снаружи засыпаны соломой, сквозь нее скупо пробиваются лучики света. Когда глаза освоились с полутьмой, мы увидели большой, обтянутый сукном письменный стол. За ним в кресле сидел человек и курил. На полу в луже крови лежал раненый.

В углу стоял длинный деревянный стол. На нем пишущая машинка, ротатор, краски, стопки чистой бумаги. Вдоль стен, на полу и в ящиках лежало много разного оружия. Под потолком висела большая керосиновая лампа. Комиссар спросил у сидящего:

— Кто вы и что все это значит?

— С большевистской интеллигенцией не разговариваю, — последовал ответ. [86]

— Тогда, может быть, со мной будете разговаривать, — выдвинулся вперед командир батареи. — К вашим услугам: дворянин Милованов, поручик.

Незнакомец вскочил и отчеканил:

— Агроном Набутенко, представитель ставки Петлюры, — и услужливо протянул руку. Но наш командир свою не подал.

— А это кто? — указал Милованов на убитого.

— Это ваш знакомый милиционер Фароленко. Он опять хотел перебежать к вам, но теперь без моего разрешения. Этот болтун крикнул «сдаемся». Я его и казнил. — Набутенко вздохнул. — Ваша взяла. И дернул меня черт сунуться сюда. В жизни через забор не лазил.

В комнату вошли Марков, Стельмах и уполномоченный Особого отдела бригады. Вместе с ними была батрачка. Марков шутливо сказал командиру батареи:

— А вы, Павел Александрович, докладывали, что тесно размещены. У самих же вон сколько свободного жилья.

Батрачка разочарованно взглянула на Набутенко.

— Товарищи, — сказала она, — здесь не этот был главный, а Сохановский. Все ночи они тут сидели. Писали, печатали. А попутно пьянствовали и безобразничали. Столько я от них натерпелась. А людей они погубили тьму. Неподалеку в лесу криница есть — доверху мертвыми забита. Вы ее по запаху сразу найдете.

Эта добрая жинка — ее звали Ксенией Зайцевой — многое рассказала. Она помогла разоблачить и Набутенко и лесника Бондарева. С ее помощью был схвачен и Сохановский — начальник штаба 2-й артиллерийской группы Махно.

Зайцеву я потом часто встречал. Она стала работать в нашей курсантской столовой.

Приехали работники Мелитопольской и Одесской ЧК. Они забрали с собой Набутенко и Бондарева. Нашей тройке не довелось заниматься этими бандитами. Мы не переживали по этому поводу. Работы нам и без того хватало. Сотни, тысячи бывших махновцев проходили перед нами. Раскаявшихся, понявших свою вину, [87] отпускали с миром. И сколько раз случалось, что на марше к нам подкатывала повозка. Бородатый мужик улыбался, сдергивал дерюгу, а под ней — и сало, и мед, и целая свиная туша.

— Товарищи, это жинка прислала. Пойди, говорит, поклонись в ноги и скажи спасибо, что такого дурня с богом отпустили.

Мы благодарили мужика. Это теперь навеки наш друг. И становилось тепло на сердце. Пусть и трудно было работать в революционной тройке, но мы видели плоды своего труда: люди становились на истинный путь, навсегда порывали с бандитами и теперь смотрели на Советскую власть как на свою родную.

Голодные, разутые и раздетые красноармейцы, ломая сопротивление врага, шли от села к селу, несли людям свет ленинской правды.

Запомнились мне Павловские хутора. Хотели мы здесь заночевать. Заглядываем в одну, другую хату. Везде одно и то же. На полу, застланном рядном, в сборе вся семья. У многих на лицах и руках гнойники — оспа. Плачут дети: «Мамка, дай поесть». Во дворе мычат голодные коровы. Но люди сидят, как окаменелые, понуро опустив головы.

Был отдан приказ немедленно оставить дома. Но не могли же мы бросить этих людей, не выяснив, в чем дело. Спрашиваем, тормошим — молчат. Наконец седобородый старик говорит хрипло:

— Ну давайте, супостаты, жгите нас живьем!

Кое-как добрались до сути. Оказывается, это старообрядцы. Вбили им в голову, что Красная Армия всех старообрядцев сжигает в их домах, а все имущество забирает. Вот они и приготовились к смерти.

Немало труда стоило очистить головы этих людей от вражеского дурмана. Ласково, душевно и горячо рассказывали наши товарищи о Советской власти, о том, что она защищает трудовой люд. Слушали сначала с недоверием, настороженно, но постепенно наши слова проникали в их души. А тем временем наши врачи помогали больным, делали прививки, давали лекарства. Два дня пробыли мы здесь и за это время обрели много новых друзей. Крестьяне натащили гору оружия, оставленного в селе бандитами «на всякий случай». [88]

С середины марта бригада уже не встречала крупных сил противника. Были отдельные стычки с мелкими группами атамана Заболотного. Пехота с ними справлялась без нас. Артиллерийский дивизион в бой почти не вводился.

Для курсантов война с махновцами закончилась 28 марта 1921 года. Наступил долгожданный день. Нас отправили в Одессу, на учебу. [89]

В бой готовы

Учусь!

Я в новом командирском костюме, хромовых сапогах, в шинели с клапанами — «разговорами». Затянут портупеей. Через плечо полевая сумка. Одели меня с иголочки. На левом рукаве нашивка с двумя кубиками. Никогда я еще не выглядел таким франтом.

Командир дивизиона И. П. Марков, прежде чем вручить мне документы, сделал разбор моей службы, отметил положительные и отрицательные стороны. Пожал руку:

— Желаю успеха!

Ко мне подошел Стельмах.

— Ну, тезка, учись как следует. Надеюсь, еще не раз увидимся.

Он ошибся. Я его больше никогда не видел. Это была наша последняя встреча.

Командир батареи П. А. Милованов пригласил подкрепиться перед дорогой. Пили чай с сахарином и черными сухарями. Милованов вспоминал, как он учился в юнкерском училище. Дружески попрощались.

Незабываемое впечатление оставил разговор с Васеньтовичем. Комиссар бригады говорил со мной как равный с равным. Сказал, что после отправки людей на учебу бригаду расформируют. Дал прочесть мою политическую характеристику.

— Видишь, неплохо ты воевал. Давай учись так же, а главное, будь всегда честным человеком и настоящим большевиком.

Опять расстаюсь с дорогими мне людьми. Но такова военная служба... [92]

2 апреля 1921 года я был уже в Одессе. Красивый солнечный город выглядел хмуро. Царил голод. Толпа детишек, оборванных, грязных, обступила нас:

— Дяденька, дай хлеба!

Мы раскрывали свои сундучки и сумки, раздавали все съестное, что у нас было. На улицах лежали умершие от голода: их не успевали подбирать.

Трамваи не ходили. Пешком добрались до гостиницы «Пассаж», где разместился штаб гарнизона. Здесь в толпе курсантов, прибывших из разных частей, встретил своих друзей по 41-й дивизии — Л. Д. Харитонова, С. Л. Симакова, И. П. Михайлова и Г. В. Павлова (сейчас он инженер, работает в Москве). Одиннадцать нас было, когда мы ездили в Москву. Осталось пятеро. Друзья мои воевали в 1-й Харьковской бригаде. Так же, как и я, командовали взводами. Решили держаться вместе.

Начальник гарнизона, начальник 51-й дивизии П. Е. Дыбенко вначале встретил холодно. Заявил, что об устройстве нас на учебу ничего не знает. А вот в свою дивизию возьмет, особенно тех, кто служил в ней раньше.

Ушли мы из «Пассажа» расстроенные. Но на другой день разговор был другим.

— Заместитель Народного Комиссара Уншлихт дал указание откомандировать вас на курсы, — сказал Дыбенко.

Поглаживая бородку, он оглядывал собравшихся. Во все глаза мы смотрели на прославленного революционного моряка, бывшего председателя Центробалта, первого наркома по морским делам, героя гражданской, войны. С нами беседовал простой, доброжелательный человек. И чем больше говорил, тем становился нам ближе.

— Вы хорошо дрались, это в жизни пригодится. Еще не все враги перебиты. Поэтому отлично учитесь. Учитесь побеждать!

Несколько слов Павел Ефимович сказал о своей дивизии. Людей не хватает. Голодно. Тиф валит. А дел много: борьба с бандитизмом, изъятие хлеба у кулаков, восстановление и строительство казарм.

— Вот я; и хотел взять к себе кое-кого из вас. Но товарищ Уншлихт категорически запретил это делать. [93]

Только теперь стало понятно, почему Дыбенко вчера так разговаривал с нами. Старый балтиец о своей дивизии заботился. Мы перестали на него обижаться.

В заключение он приказал начальнику штаба выдать нам документы и отправить по школам. Перед уходом спросил:

— Кто воевал в пятьдесят первой дивизии?

Нас поднялось шесть человек.

— Освободитесь, зайдите ко мне.

Мы в кабинете Дыбенко. Он расспрашивает каждого, долго ли служил в 51-й дивизии, на каких должностях, в каких боях участвовал, какие командиры особенно запомнились. Обрадовался, когда узнал, что среди насесть и те, кто служил еще в Красной гвардии. Вызвал порученца. Тот принес и положил на стол шесть пакетов.

— Это вам на память о дивизии.

Дыбенко вручил каждому по новой кожаной полевой сумке с планшетом. Такое богатство по тем временам! Счастливые и радостные мы покинули кабинет.

* * *

В 1927 году комиссия Главного артиллерийского управления во главе с Дыбенко инспектировала 2-ю Белорусскую дивизию. Придирчиво проверяла вооружение. Интересовалась бытом красноармейцев. Дыбенко критически осмотрел старую, мало приспособленную для жилья казарму учебного дивизиона. Когда я подошел к нему с докладом, он задержал на мне взгляд:

— Батарейный, где я раньше тебя встречал?

— В Одессе, в 1921 году, в «Пассаже». Это ваш подарок, — указал я на висящую через плечо сумку.

— Так расскажи своему начальству, как мы восстанавливали казармы.

Я хотел сказать, что не могу выполнить его приказа: ведь я никогда не видел, как 51-я дивизия ремонтировала свои казармы. Но Дыбенко уже сердито шагал прочь.

* * *

С трепетом я остановился у массивных чугунных ворот с изображением двух скрещенных пушек. Часовой проверил мои документы. Я ступил на широкий двор. Здесь уже строем стояли курсанты. Ждем, когда нас примет начальник школы. А он занят. В красных штанах, в сапогах с высокими голенищами, в изящной [94] красивой курточке стоит в центре поля, недалеко от нас, с длинным кнутом в руках и гоняет кобылу на корде. Он нас видит. При каждом его повороте мы встречаемся с ним взглядом. Иногда останавливает бег коня, за корду притягивает к себе, хлопает по шее, гладит морду и кормит сахаром.

Мы смотрим на. него издали. Вдруг из строя вышел невысокого роста курсант:

— Слушай мою команду, шагом марш!

Строй четким шагом тронулся и приблизился к начальнику школы. Не только он, но и стройная кобыла застыла в удивлении.

А смельчак шагнул вперед и отрапортовал:

— Товарищ начальник! Группа курсантов в составе сорока двух человек прибыла в ваше распоряжение!

Начальник школы с усмешкой оглядел нас. Подбежавшему конюху бросил кнут и конец корды. Подошел к нам и поздоровался.

— Так вот, товарищи курсанты, запомните. Я вам нарочито показал, что в стенах нашей школы никогда нельзя оставлять незаконченной начатую работу!

Он вызвал адъютанта школы Озерова и тихим голосом (он его никогда не повышал!) приказал разместить курсантов. Посмотрел на того, кто подал нам команду:

— Курсант, как ваша фамилия?

— Даниленко.

Начальник вынул маленький блокнотик и что-то записал.

— Курсант Даниленко, после ужина вы отправитесь к дежурному и передадите ему мой приказ посадить вас на гауптвахту на три дня. В следующий раз за подобное вы будете отчислены.

Повернулся и ушел.

Поступок Вани Даниленко, бывшего командира орудия из нашей бригады, теперь уже не казался нам геройским. Мы поняли, что не следовало так делать. В жизни часто выигрывает тот, кто умеет ждать.

Нас развели по казармам. Большая светлая комната. Непривычно. Вместо нар железные койки с дощатыми щитами. Тумбочки. В углу большой шкаф. Невиданный комфорт! Правда, не было ни матрацев, ни подушек, ни одеял. На доски мы стелили маты из рогожи. [95] Укрывались шинелями и телогрейками. Только к концу года появились настоящие постели.

Окна выходили во двор. В комнате было свежо и, нам казалось, очень уютно. По жеребьевке мы распределили места и остались здесь сроком почти на два года.

Совсем роскошной была столовая. Не только на посуде, но и на всех предметах ее убранства был царский герб и надпись: «Его Императорского Величества Артиллерийское Училище».

Во дворе, в коридоре погасли огни. Отбой. Закончен первый день нашего пребывания в школе. Утомленные, мы уснули.

Весь следующий день ушел на оформление, запись в группы, проверку личных служебных дел и т. д. Несколько курсантов прибыли со своими лошадьми. Озеров, со свойственной ему вежливостью, тут же их забрал и отправил в хозяйственную часть.

Начались занятия. Никогда еще мне не приходилось видеть так хорошо оборудованных классов и лабораторий. В училище все было: спортивный зал с душем, свой театр, отличные орудийный парк и конюший.

Благодарить за это надо было скромных тружеников — вахтеров, конюхов, уборщиков. В самые тяжелые времена они не бросили своих постов. Умирали с голоду (жалования им никто не платил), а берегли богатства бывшего кадетского училища. Знали, что они еще пригодятся. Даже лошадей сохранили. Как это им удалось, диву даешься.

Условия для учебы в школе были неплохие, но жили мы впроголодь. Всегда есть хотелось, за исключением тех дней, когда дежурили по кухне. Кормили нас ячневым супом и ячневой кашей. Хлеб кукурузный, жесткий как камень. Ежедневно половину пайка отчисляли голодающим рабочим. Сыт всегда был только Миша Королев: он был раздатчиком хлеба.

Всех двадцати четырех фронтовиков выделили в особую группу. Наша учеба должна была длиться не три, а всего лишь два года. На занятиях вновь увидели начальника школы. Мы уже знали, что это Н. И. Беттихер, бывший полковник царской армии. Он ознакомил нас с теорией стрельбы. Вел урок легко. Умел просто объяснить самые сложные вопросы. Курсанты взялись было за тетрадки. [96]

— Не надо. Слушайте внимательно и вдумчиво. Если что-нибудь забудете, то сможете повторить, заглянув в мои записки.

Так скромно он называл свой прекрасный труд по теории стрельбы, по которому долгие годы учились артиллеристы Красной Армии.

* * *

Нас, фронтовиков, пригласили к себе Беттихер и комиссар школы Казбенко. Сказали, что надеются на нас, как на людей опытных, проверенных в боях. В школе предстоит многое перестроить — и учебный процесс, и воспитательною работу. Большинство преподавателей — превосходные специалисты, но люди со старыми, дореволюционными взглядами. Не так-то просто им привыкнуть к тому, что перед ними в классе сидят не выходцы из дворян, как было раньше, а вчерашние рабочие и крестьяне.

— Не смущайтесь тем, что не сразу у вас с ними сложатся нормальные отношения, — предупредил комиссар. — Главное — побольше получить знаний. А то, что у отдельных преподавателей еще сохранились дворянские замашки, — не столь уж страшно. Постепенно перестроятся. А мы должны им помочь в этом. Сейчас в учебном отделе, где были наиболее консервативные люди, уже работают шесть новых товарищей из нашего последнего выпуска. Постепенно в среду преподавателей будет вливаться все больше молодых кадров. Важно, чтобы вы относились с равным уважением и к тем и к другим.

Вскоре состоялось партийное собрание школы. Обсуждались задачи коммунистов в борьбе за высокое качество учебы. Нам очень понравился секретарь партийного комитета Фадюнин — энергичный, деятельный организатор.

* * *

Занимались мы много — по пятнадцать-шестнадцать часов в сутки: восемь часов в классах и аудиториях, а потом до поздней ночи готовились к урокам.

Мне было особенно трудно: сказывалась низкая общеобразовательная подготовка. Слабое знание математики мешало освоению артиллерийского цикла, который являлся для нас главным. [97]

Ко мне прикрепили преподавателя по математике Ганецкого, молодого застенчивого человека. Он много и терпеливо занимался со мной по вечерам. Переживал за каждую мою отметку. С его помощью я быстро догнал товарищей.

Светлую память о себе оставил преподаватель топографии 72-летний Радкевич, бывший царский генерал. Жизнерадостный, полный юмора старик часто приезжал на велосипеде с сумкой, наполненной продуктами. Материально он был хорошо обеспечен, по приказу Реввоенсовета Республики получал специальный паек. Прежде чем начать занятия, Радкевич раскрывал свою сумку и на белоснежной салфетке раскладывал крохотные бутерброды.

— Господа юнкера, не обижайте старушку мать. — Так называл он свою супругу. — Это она для вас приготовила, кушайте, у нас еще осталось, не стесняйтесь!

Отказаться было невозможно: уж очень ласково сияли глаза этого мудрого и доброго человека.

Заботился он о нас, как о родных сыновьях. Вечерами приходил к нам в комнату, садился за стол. Вытрет вспотевшее лицо и скажет голосом, не допускающим возражений:

— А ну-ка, господа, покажите ваши святцы. Как вы подготовились на завтрашний день?

Тщательно проверит наши записи, чертежи, исправит ошибки, объяснит их. Как-то принес красивую папку, вытащил из нее фотографии своих сыновей-офицеров, так же, как и он, перешедших на службу народу. Радостно, возбужденно рассказал о своей встрече с Лениным.

— Я во всем с ним согласился, мы друг друга отлично поняли. И я сразу послушался его, и мы все втроем вступили в Красную Армию. Старушка мать была против, но мы ее уговорили...

Много рассказывал о русско-японской и первой мировой войнах.

— А вы знаете, в пятнадцатом году я представил его величеству императору России документы на предмет присвоения чина полковника Николаю Иосифовичу Беттихеру, в те годы он командовал у меня тяжелым артиллерийским дивизионом... [98]

И нам стало понятно, почему начальник школы вытягивался в струнку при виде этого преподавателя.

Радкевич всегда был занят. Чисто убранный кабинет топографии и в свободные часы заполняли курсанты. На стенах висели карты, схемы разных масштабов, аккуратно были расставлены учебные экспонаты. На столах лежали массивные разноцветные карандаши, резинки, готовальни, листы ватмана, кальки — большинство этих дефицитных вещей генерал принес из дому. Радкевич обходил курсантов, советовал, показывал. Мы учили здесь не только топографию — старый преподаватель охотно давал консультации и по другим дисциплинам.

На торжественных собраниях при выборе президиума десятки голосов называли его фамилию. Он, стесняясь, поднимался на сцену и скромно садился во втором ряду. Комиссар или начальник школы подходили к нему и усаживали рядом с собой.

По призыву Ленина на сторону Красной Армии перешли тысячи таких Радкевичей.

Большим авторитетом в школе пользовался преподаватель артиллерии, тоже старый офицер, Завиша. Плохо подготовиться к его занятиям было нельзя. Читал он свой предмет увлекательно и вдохновенно. И спрашивал строго. Пробежит взглядом по нашим рядам. Назовет фамилию.

— Прошу к доске.

Удивительно, он почти всегда угадывал, кто хуже подготовился. Мы считали себя счастливцами, если в журнале против твоей фамилии появлялась оценка «4». Выше он вообще не ставил никому. Шутя он однажды сказал, что только начальник школы знает артиллерию на «5». Завиша переживал, когда курсант плохо знал предмет, и, наоборот, сиял, был доволен, благодарил, когда ему хорошо отвечали. Отстававших курсантов по вечерам собирал отдельно и дополнительно с ними занимался.

По расписанию теоретические занятия чередовались с практическими. Большое внимание уделялось изучению материальной части, приборов, боеприпасов, порохов, средствам связи, боевым стрельбам и тактическим занятиям в поле.

Распорядок дня в школе был незыблем. За все время нашей учебы не припомню случая, чтобы занятие было [99] отменено или преподаватель опоздал к началу лекции.

Бытом и учебой нашего курса руководил командир батареи В. К. Пономарев. В свое время он был юнкером этого училища, но война помешала закончить учебу, офицерский чин он уже получил на фронте. После Октябрьской революции вместе со своей батареей перешел на службу революции.

Пономарев был для нас не только начальником, но и настоящим другом и товарищем. Он всех курсантов знал по имени и отчеству. До мелочи вникал в нашу учебу. Во время завтрака или обеда учил, как вести себя за столом, проверял, чисто ли мы выбриты и помыты. Все свои замечания делал тихим голосом, как бы невзначай, мимоходом, и обязательно с глазу на глаз. Ничего не ускользало от него. Помню, он остановил меня, отвел в сторону:

— Григорий Давидович, прошлый раз при чистке материальной части вы сквернословили. Что, вам тяжела эта работа? Я могу вас освободить от нее. Но нельзя так вести себя, это некультурно, режет слух. Прошу учесть.

После такой беседы пот с тебя катится градом. Сильнее любого взыскания! Обещаешь:

— Товарищ командир, больше не буду.

— Вот и хорошо.

На учебных стрельбах после подготовки исходных данных для открытия огня Пономарев запрещал брать карандаш:

— Корректировать стрельбу нужно в уме, в бою записной книжки не будет!

Мы любовались, как он проводил учебно-показательные стрельбы. Виртуозно, мастерски вел огонь, буквально «играл» шестиорудийным батарейным веером, сосредоточивал, рассредоточивал, переносил огонь. Все расчеты быстро и точно производил в уме.

Пономарев часто приходил к нам на занятия, молча просиживал весь урок, а потом проверял, как мы усвоили предмет. Организовывал для нас дополнительные занятия и консультации по правилам стрельбы.

Очень многое нам дал этот неутомимый труженик. И для всех, кто знал его, было большой радостью прочитать после Великой Отечественной войны в газетах: [100] за выдающиеся заслуги перед Родиной Валерию Корнельевичу Пономареву присвоено звание Героя Социалистического Труда.

С чувством глубокой признательности я и сейчас вспоминаю помощника командира батареи С. С. Миловидова. С величайшим терпением он учил нас — артиллерист это был первоклассный. Заботился о том, чтобы мы были обеспечены всем необходимым для жизни и учебы. (Недавно я встретил его. С. С. Миловидов ныне генерал-майор, заслуженный деятель науки и техники, доктор технических наук.)

Позже, когда мне самому довелось работать с молодыми офицерами, я часто ставил им в пример нашего командира взвода В. Л. Горского. Требовательный и чуткий, он умел помочь каждому курсанту. Прививал любовь к дисциплине и порядку. Владимир Львович отважно сражался в гражданскую войну. Великую Отечественную он встретил начальником штаба артиллерии дивизии, а закончил начальником штаба артиллерии армии. Потом долго работал в Главном артиллерийском управлении.

Курсанты жили дружно. Мои друзья Харитонов, Симаков, Михайлов, Павлов — вчерашние фронтовики — неплохо знали артиллерийское дело. Но так же, как и я, были слабы в теории. Выручали упорство и взаимная поддержка. Настойчивее всех из нас оказался Георгий Павлов. Сам занимался больше других и нас заставлял. Успехи у него были поразительные: вскоре по всем предметам он получал одни пятерки. И у Георгия еще оставалось время на большую общественную работу. Он был одним из лучших агитаторов. Это по его инициативе начались очень полезные встречи между курсантами нашей [101] и соседней пехотной школы. Артиллеристы и пехотинцы обсуждали вопросы, равно интересующие и тех и других, вместе отдыхали. Эта дружба дала много для нас всех.

Георгий Васильевич окончил школу с отличием. Уже тогда выявились у него способности к техническому творчеству. Позже он окончил Артиллерийскую академию, его направили на работу в научно-исследовательское учреждение. Г. В. Павлов стал конструктором артиллерийского оружия, вложил свой вклад в создание мощных артиллерийских систем и ракетных установок.

Крепко подружились мы с курсантом Иваном Ревиным. Он был старше всех нас, хлебнул лиха в царской армии, пережил германскую войну, после Октября дрался за Советскую власть на Дону. В двадцатом году мы вместе форсировали Сиваш.

Ревин по характеру своему был комиссаром, вожаком. И когда понадобилось послать в деревню отряд для заготовки хлеба, во главе его поставили Ревина. Отряд успешно справился с задачей, школа получила запас продовольствия.

Иван Максимович Ревин в годы Великой Отечественной войны командовал артиллерийской частью. Вскоре после победы уволился в запас и вернулся к делу, о котором долго мечтал, — к воспитанию детей. Уже много лет он работает директором школы под Ростовом — в тех самых краях, где когда-то устанавливал Советскую власть.

* * *

В школе мы получали не только знания по специальности, но и хорошую политическую закалку. Политработники Казбенко, Горикер, Фадюнин, партийная организация [102] учили нас принципиальности, заботились о нашем политическом образовании. Они добивались, чтобы мы стали настоящими командирами-большевиками, руководителями солдатских масс.

За время службы я глубоко осознал, что сила и могущество нашей армии в ее людях. И на фронте и в школе рядом со мной были замечательные командиры, политработники, преподаватели. Каждый оставил о себе добрую память. Это они поставили меня на ноги, просветили, научили, как и тысячи других солдат молодой Красной Армии.

Но вот и пролетели месяцы учебы. Сданы государственные экзамены. Нам зачитали приказ наркома о том, что мы, выпускники 2-й Одесской школы тяжелой и береговой артиллерии, произведены в краскомы.

С последними пожеланиями выступил перед нами начальник школы.

Забегая вперед, скажу, что мне еще не раз посчастливится его увидеть.

Летом 1934 года в 20-й артиллерийский полк, где я был начальником штаба, прибыл пожилой комбриг. Я узнал Беттихера. Поспешил к нему. [103]

— Товарищ Пласков, — обрадовался он. — А я к вам. Мне нужно два орудия.

Николай Иосифович вручил предписание начальника артиллерии Ленинградского военного округа комбрига Забелина о предоставлении преподавателю артиллерии Н. И. Беттихеру двух орудий для проведения учебных стрельб со слушателями академии.

Я передал в его распоряжение батарею Цоя, командира, который тоже когда-то был учеником Беттихера. Вообще, мы сделали все, чтобы старый артиллерист чувствовал себя на нашем полигоне как дома. Несколько раз я наблюдал, как он проводит занятия со слушателями академии. Николай Иосифович по-прежнему был энергичен и строг.

В 1946 году мы встретились в Сочи, в санатории. Генерал-майор артиллерии Беттихер был сильно болен. Он пожаловался, что его во время войны не пустили на фронт. Понемногу разговорился, ожил. Я увидел прежнего Беттихера.

— Эх, жаль, силенок маловато осталось. Еще столько недоделанного...

Он относился к людям, которые считают себя всегда в долгу перед народом. [104]

Держать порох сухим

Я в родном Минске. С Виленского вокзала на конке добираюсь до Комаровки. Покосился, обветшал наш дом. Постаревшие родители встретили со слезами радости. Жить им трудно. Не хватает самого необходимого. Набежали соседи, товарищи по заводу. Любуются моей командирской формой, расспрашивают, завидуют. Вздыхают, когда я рассказываю о гибели друзей, тех, кто пять лет назад вместе со мной уходил с завода биться с беляками.

А от завода нашего почти ничего не осталось. Пустые, полуобвалившиеся коробки стен. Враг все разграбил и сжег. Сейчас среди развалин копошились люди. На тачках подвозили кирпичи. На плечах тащили бревна и доски с лесопильного завода, а он в двух километрах! Подростки с грохотом били молотками, выравнивали обожженные, покореженные листы кровельного железа.

Рабочих никто не заставлял. Никто им не платил. Но они трудились самозабвенно, восстанавливая разрушенный войной завод, где работали их деды, отцы и они сами. И я тоже с утра приходил сюда, чтобы поработать наравне с другими.

В газете «Звезда» мне попалась на глаза статья «Роль трудящихся Белоруссии в борьбе с бандами Савинкова, Балаховича, Монича и др.». Под статьей стояла подпись: «Заместитель председателя ЦИК И. А. Адамович». Решил встретиться с ним. Пошел в 1-й Дом Советов (он и теперь сохранился), где жили члены правительства и ЦК партии республики. Сказали, что Иосифа [105] Александровича нет: он размещает детей, прибывших с голодающего Поволжья. Оттуда должен поехать в Совнарком.

Направляюсь туда. Адамовича еще нет. Заглядываю в исторический кабинет при Совнаркоме. Знакомлюсь со многими документами о жизни белорусского народа. И то и дело вижу имя Адамовича. Вот он выступает на 3-м Всебелорусском съезде в декабре 1921 года с докладом об организации Советской власти в Белоруссии. Вижу его фамилию в списке делегатов X съезда РКП (б). Вот приказы за подписью Адамовича. По ним можно проследить его рост: губвоенком, начальник гарнизона, член Реввоенсовета округа и, наконец, нарком по военным делам Белоруссии.

А ведь Адамович старше меня всего на два года. И в грамоте когда-то был чуть посильнее меня. Революция раскрыла его дарование и так высоко подняла этого самородка. И мне еще сильнее захотелось увидеть его.

Возвращаюсь в приемную. Он пришел через несколько минут. Я сразу узнал его. Невысокий, плотный, с большими черными усами. Одет в шинель с клапанами, на голове островерхий шлем.

— Стой, стой, браток! — Большие сильные руки обнимают меня. — Так ты же датуевец! Помню, хорошо помню!

Он ведет меня в кабинет.

— Подожди. Людей отпущу, поговорим.

Посетителей много. И вопросы разные. Адамович быстро вникает в суть, принимает решение, и люди уходят удовлетворенные.

Осматриваю кабинет. Во всю стену стеклянный шкаф, заполненный книгами. Два телефона на письменном столе. В углу диван, покрытый солдатским одеялом: повидимому, заместителю председателя ЦИК частенько и ночи приходится проводить тут.

Отпустив последнего посетителя, Адамович подходит ко мне. Виновато признается:

— Знаешь, а фамилию твою забыл...

Беседа длится долго. Адамович расспрашивает, где я воевал.

Рассказываю о 41-й дивизии, о Перекопе, о боях с Махно. Еще и еще просит рассказать подробности о форсировании [106] Сиваша. Узнав, что я окончил военную школу, вздыхает:

— А у меня образование прежнее: церковно-приходская школа. Правда, сам подучился малость. Но знаний не хватает, Гриша. Сейчас у меня большая радость: зачислен в академию. Учиться буду как черт!

Немного говорит о себе. И он все эти годы в боях. Воевал на польском фронте. Громил банды националистов. Подавлял кулацкие восстания. Работы много. По совместительству он еще народный комиссар внутренних дел республики.

Проговорили до глубокой ночи. На прощание Иосиф Александрович желает мне успехов в службе.

— Помни: партия велит держать порох сухим.

На всю жизнь остался в моей памяти этот большой, талантливый, душевный и простой человек. Впоследствии он стал Председателем Совнаркома Белоруссии.

* * *

Отпуск кончился. Еду в штаб Западного округа. Принял меня заместитель инспектора артиллерии Виктор Никитович Курганов. Вызвал начальника строевого отдела, посоветовался с ним. Меня назначили командиром взвода в артиллерию 4-й имени Германского пролетариата дивизии. Вопрос был решен за несколько минут. В то время отделов кадров не было, расстановкой людей занимались сами начальники. И надо признать, дело от этого не страдало.

Начальником артиллерии дивизии был коммунист Козловский, бывший полковник генерального штаба царской армии. Он долго со мной беседовал, расспрашивая о прежней службе, об учебе.

Положил на стол лист бумаги, карандаш и велел решить две задачи по теории вероятностей и топографии. Сморщив сократовский лоб, внимательно следил за моим карандашом. Указал на неточности. Вызвал начальника штаба артиллерии П. П. Матвеева:

— Прошу вас, отправьте товарища Пласкова к Паршину на должность командира учебного взвода и оформите его зачисление на вечерние общеобразовательные курсы. — Пытливо взглянул на меня: — Я думаю, вы не будете против того, чтобы годик поучиться? Там хорошие педагоги... [107]

Как я мог возражать?..

Так началась моя служба в дивизионной артиллерийской школе младшего командного состава. Школу возглавлял Паршин, превосходный артиллерист. До мелочей придирчивый, он никому не давал покоя. Семьи у него не было, он все время находился в школе и нас не отпускал. Товарищи мне завидовали: я хоть через день на несколько часов уходил на общеобразовательные курсы. Но на своего начальника мы не обижались. Видели, что он весь отдается делу. Вечером терпеливо инструктировал нас, помогал подготовиться к завтрашним занятиям. От подъема до отбоя он был с людьми и нас учил не жалеть времени на воспитательную работу.

Командиры взводов школы А. А. Титмон, В. Р. Матсон, М. А. Коваленко, М. С. Герасимов, как на подбор, люди старательные и неутомимые.

Хотя время было мирное и у нас была лишь одна задача — учить людей, я уставал, пожалуй, не меньше, чем в самые напряженные дни на фронте. Ведь сейчас мои подчиненные не простые бойцы. Через несколько месяцев каждый из них должен стать младшим командиром. Значит, я обязан научить этих ребят не только изготавливать орудие к бою, наводить, заряжать, но и привить навыки руководства людьми, их воспитания.

Так началась моя мирная служба. Взвод свой я подготовил неплохо. Перед 6-й годовщиной Октября все мои подчиненные были выпущены младшими командирами. Меня назначили помощником командира, а затем командиром легкой батареи 4-го артиллерийского полка. Я крепко подружился с командирами батарей — И. В. Фроловым, Н. В. Корольковым, Р. А. Кожевниковым, П. Я. Симоновичем, С. Я. Калягиным. С некоторыми из них дружба продолжилась и на фронтах Великой Отечественной войны (с И. В. Фроловым мы, например, командовали артиллерией соседних армий; ныне он генерал-полковник).

Командиры работали много. Заботились не только о порядке в батареях и высокой выучке людей. Немало труда они вложили в разработку новых правил стрельбы, в создание учебных пособий.

Дивизией командовал бывший подполковник царской армии А. К. Окулич. В гражданскую войну водил в бой [108] соединения, был дважды награжден орденом «Бухарская звезда». Он любил свою артиллерию, постоянно следил за ее подготовкой. Мы часто видели его на полигоне во время стрельб. Командиры побаивались этого молчаливого, все запоминающего человека. Он подмечал и успехи и недочеты в стрельбе каждой батареи и на разборах давал действиям командиров точные и безапелляционные оценки.

А. К. Окулич добился коренного переоборудования полигона. Каждое подразделение должно было проработать здесь месяц. Создавались новые мишенные устройства, показательные укрепления и другие инженерные сооружения.

Наша батарея работала на блочных тягах, передвигавших цели, когда подъехало несколько легковых машин. Из одной вышел командующий округом М. Н. Тухачевский. Я растерялся, плохо отдал рапорт. Командующий улыбнулся.

— Вольно. Лучше не на словах, а на деле покажите, что у вас получается.

Мы постарались, как говорится, показать товар лицом. В то время тракторов у нас еще не было. Впряженные кони, шагая по кругу, наматывали трос на барабан. Переключение производилось старыми железнодорожными рычагами. Макет танка двигался то в одну, то в другую сторону, останавливался, снова трогался с места. Тухачевский с часами в руках следил за маневрированием цели. Заставил несколько раз повторить весь процесс с самого начала. Поблагодарив, уехал довольный.

Оборудование полигона осуществлялось по чертежам и схемам, утвержденным инспектором артиллерии Западного военного округа комкором С. И. Певневым. Сергей Иванович с работниками своего управления целые дни проводил на строительных объектах. Указывал, советовал. Мы восхищались его энергией. Я не помню случая, чтобы он отсутствовал, когда проводились дивизионные и групповые стрельбы. Его краткие поучительные разборы многое давали всем командирам.

Полигон был оборудован на славу. Здесь могли проводиться учения широкого масштаба с привлечением частей всех видов оружия, вплоть до танков и авиации.

В полку был дружный и работоспособный офицерский [109] коллектив. О всех этих замечательных товарищах написать невозможно. Назову только некоторых. Здесь я впервые встретился с В. Э. Тарановичем. Он был командиром дивизиона. Образованнейший человек, старый большевик, он пользовался всеобщей любовью. Владимир Эрастович много повидал на своем веку. Сын железнодорожного рабочего, он шестнадцати лет тайком убежал из дому, нанялся юнгой на иностранный корабль, побывал чуть ли не во всех портах мира. В 1914 году через Грецию, Болгарию и Румынию возвратился на родину и добровольцем ушел на фронт. За отвагу был награжден Георгиевским крестом и серебряной медалью. В феврале 1918 года — в Красной гвардии. В гражданскую войну командовал батареей. В 1920 году награжден орденом Красного Знамени.

Терпеливо и неутомимо Владимир Эрастович обучал нас, молодых командиров. Обойдет огневые позиции, проверит их оборудование, выяснит, хорошо ли люди овладели пристрелкой, умело ли маскируют орудия. Всегда деловито спокойный, сдержанный, скупой на слова. К людям относился мягко, чутко, но все постоянно чувствовали его непреклонную требовательность. Таким он был и во время Великой Отечественной войны — мне выпало счастье долгое время воевать под его командованием.

Политруком нашей батареи был А. И. Козырев — человек знающий, жизнерадостный, умеющий зажечь и увлечь бойцов. Его личное обаяние, непреклонная убежденность способствовали сплочению людей. Бойцы и командиры жили одной дружной семьей.

21 января 1924 года весь наш народ понес тяжелую утрату — умер Владимир Ильич Ленин. В казармах уныние. От дивизии выделяется делегация на похороны вождя. В состав ее включили и меня. И снова я в Москве — траурной, печальной. Мы стоим в карауле. Бесконечный людской поток течет мимо нас. Встревоженные, заплаканные лица. Народ прощается с Ильичем.

Три года назад я видел его жизнерадостным, полным сил. Слышал его зажигающие слова. Помню его заверение: «После войны обязательно будете учиться».

Сбылись слова вождя. Вчерашние фронтовики сели за книгу. Вот и я окончил школу, стал краскомом... [110]

А жизнь шла своим чередом. Занятия, тренировки, стрельбы... Я уже командир батареи. Теперь у меня в подчинении командиры взводов М. А. Грехов, М. Л. Картошенков и В. Нефедов (с Греховым нам позже довелось вместе воевать с гитлеровцами).

В 1927 году меня назначили начальником полковой артиллерийской школы 2-й Белорусской дивизии. Усложнялись, совершенствовались методы подготовки командного состава. Нас стали привлекать на большие учения и военные игры в масштабе дивизии. Каждый участник на этих играх выполнял обязанности на одну служебную ступень выше занимаемой штатной должности. На картах и в поле изучали тактику и действия батальона и стрелкового полка на фоне общей обстановки дивизии, больше стало уделяться внимания вопросам взаимодействия различных родов войск. Все было направлено к тому, чтобы командир любой специальности понимал сущность современного общевойскового боя. Изучали тактику армий иностранных государств. Лозунг: «Делать все так, как на войне» — стал основным в обучении.

Я снова остро почувствовал, что знаний не хватает.

2-й Белорусской дивизией командовал комдив А. Д. Лактионов, старый большевик, член ЦК Компартии Белоруссии. Он требовал, чтобы командир непрерывно расширял свой кругозор. Порицал позднее засиживание на работе, призывал нас учиться в вечерних вузах и школах. Всем нравилось, как он делал разбор учений: коротко, без мелких придирок, глубоко принципиально. Главное внимание обращал на тактику, убедительно показывал, к чему может та или иная ошибка привести в бою.

Я принял твердое решение поступить в академию. Десять — двенадцать часов отдавал службе, а потом четыре-пять часов занимался по присланной из академии программе. В изучении общеобразовательных предметов помогала жена: она преподавала в школе.

В январе 1928 года меня вызвали в Москву держать конкурсные вступительные испытания. Месяц волнений и напряженнейшей работы — и вот сдан последний экзамен. Я слушатель первого курса основного факультета Военной академии РККА имени М. В. Фрунзе. Слушаю [111] лекции виднейших наших военачальников — М. Н. Тухачевского, Р. П. Эйдемана, И. П. Уборевича, А. И. Егорова, А. И. Корка, Б. М. Шапошникова, И. Э. Якира, Д. М. Карбышева. Среди профессоров академии многие уже тогда были светилами военной науки: А. И. Верховский, М. С. Свешников, П. Г. Понеделин, Е. Н. Сергеев, А. В. Кирпичников, Н. А. Клич, А. А. Свечин, Ф. П. Шафалович, В. К. Мордвинов, А. И. Готовцев.

Я невольно вспоминал гражданскую войну. Тогда мы, полуграмотные рабочие и крестьяне, впервые столкнулись с военным делом. С трудом познавали его азы. Вчерашний офицер — поручик или прапорщик царской армии — был для нас богом, мы изумлялись его знаниям, нам казалось, что никогда не сравняемся с ним. А теперь рядом со мной сидят сто двадцать слушателей первого курса академии, отобранные из пятисот кандидатов, вызванных на приемные экзамены. До революции это были такие же, как и я, малограмотные мастеровые или батраки. Теперь они командиры, опытные, знающие, уверенно овладевающие самыми сложными проблемами военной науки. И преподают им виднейшие ученые, подчас с мировым именем. А главное, не видим в этом ничего особенного. Обычное дело: армии нужны кадры, и они готовятся в академиях.

Как выросли мы, как подняла, возвысила трудового человека наша революция!

И само собой разумелось, что люди, сидящие сейчас в классах академии, будут и дальше расти. И действительно, здесь учились Н. Н. Воронов, П. А. Ротмистров, П. А. Курочкин, В. В. Курасов и многие, многие другие будущие крупные военачальники.

* * *

В академии я еще глубже осознал значение своей специальности и еще сильнее полюбил ее. Понял, что артиллерия была и остается могучим родом войск, что в будущей войне она наряду с пехотой, танками, авиацией сможет сыграть не последнюю роль. Академия расширяла наш кругозор, учила мыслить, развивала смелость и уверенность в решениях. А главное, мы поняли, что нельзя быть командиром, если постоянно не учиться, не двигаться вперед. Военное дело не терпит застоя! [112]

На выпускном вечере начальник академии Г. П. Эйдеман сказал:

— В войсках вас ждут, на округ мы посылаем не больше пяти-шести выпускников академии. Вы должны задавать тон. Умейте видеть в работе главное. Учите войска тому, что нужно на войне. По вас будут равняться, будут судить о высшей школе Красной Армии. Не забывайте, вы — войсковые академики!

* * *

20-й артиллерийский полк 20-й стрелковой дивизии, куда я был назначен начальником штаба, в это время был без командира — он учился на Артиллерийских курсах усовершенствования командного состава. Поэтому мне пришлось, по существу, вступить в командование частью. Было, конечно, трудно. Мое счастье, что попал я в дружный, хороший коллектив.

В конце 1932 года командир полка А. И. Воскресенский вернулся с курсов, первые его слова были:

— Все хорошо, Григорий Давидович!

Он, оказывается, уже побывал во всех дивизионах и батареях, ознакомился, как идут дела, и остался доволен.

Работу мне облегчало то, что начальником штаба соседней артиллерийской дивизии был мой однокашник по академии А. А. Малиновский, человек пытливый и знающий. Мы постоянно советовались, помогали друг другу.

А. И. Воскресенский принадлежал к той части офицеров старой армии, которые после Великой Октябрьской революции перешли на сторону Советской власти. Геройски сражался в гражданскую войну, громил басмачей в Средней Азии. Прекрасно знал тактику артиллерии, строевую службу, конное дело.

Работать под началом этого справедливого и умелого командира было приятно. Людей он не дергал, хотя и зорко следил за успехами каждого.

Осенью 1937 года я стал командиром 30-го артполка 30-й Иркутской трижды Краснознаменной имени ВЦИК дивизии. Некоторое время был начальником артиллерии 192-й дивизии.

Писать о мирной учебе трудно. По сравнению с годами войны здесь все кажется слишком спокойным, будничным. Да и что тут рассказывать? Овладевали новой [113] техникой, поддерживали строгий порядок в подразделениях, учили, воспитывали подчиненных, готовили их к бою.

И я не хочу задерживаться на мирных годах. К тому же многих из людей, с которыми служил тогда, я позже встретил на фронте, в огне, когда наиболее полно раскрываются человеческие характеры. Лучше рассказать о них в главах, посвященных войне. [114]

Предгрозье

Наша армия перевооружалась. Социалистическая промышленность осваивала производство все более сложной и могучей боевой техники. В войска поступали мощные танки, лучшие по тому времени самолеты, самые совершенные артиллерийские системы.

Фашизм на Западе наглел, не скрывал своих агрессивных планов. Коммунистическая партия сразу разглядела, какую огромную опасность представляет для всего человечества этот гнойник в центре Европы. Партия призывала народ и его армию всемерно укреплять оборону страны, быть в постоянной боевой готовности.

В научно-исследовательских учреждениях, на заводах создавались новые образцы оружия. В разработке и внедрении их участвовали многие военные люди. Выпало и мне счастье внести свою скромную лепту в это дело.

Как-то меня неожиданно вызвали в Москву, в Главное управление кадров РККА. Принял Е. А. Щаденко. Ефима Афанасьевича я встречал еще на фронтах гражданской войны. Когда я учился в академии, он был ее комиссаром. Теперь он ведал кадрами Советской Армии. Встретил меня как старого знакомого. Ефим Афанасьевич обладал хорошей памятью, запоминал людей, хорошо их знал. Несмотря на внешнюю грубоватость, это был добрый и чуткий человек.

Расспросив о службе, он тоном, не допускающим возражений, заявил: [115]

— Зачисляешься в Особую группу, которая будет выполнять специальное задание правительства.

В группу были собраны командиры из разных видов и родов войск. Всего двадцать один человек. Возглавлял группу комдив А. К. Окулич, бывший командир 4-й дивизии.

Артиллеристов было трое: А. Ф. Громотович, М. Я. Лев и я. Все мы в один год окончили Академию имени М. В. Фрунзе, подружились еще там, это значительно облегчило работу.

Окулич долго беседовал с нами, разъяснил сущность нашей задачи.

Я вспомнил городскую партийную конференцию в Бобруйске в двадцатых годах. Секретарь горкома партии предложил избрать в члены горкома коммуниста Окулича. Александр Константинович смущенно поднялся.

— Товарищи, здесь есть более достойные. А я ведь бывший офицер царской армии. Прошу мою кандидатуру снять.

Под аплодисменты всего зала Окулич был избран в состав горкома, а затем и в бюро городского комитета партии.

Он остался прежним, скромным и душевным. Беседа с ним придала нам уверенности.

Задачу перед нами поставили сложную: испытать различные образцы минометов и боеприпасов к ним, разработать методы их использования.

С нами беседовали конструкторы оружия, инженеры заводов, представители Главного артиллерийского управления. Они знакомили с назначением и боевыми возможностями оружия, рассказывали, с какими трудностями оно создавалось. [116]

В те годы в нашей армии минометы недооценивались. Считали, что оружие это и слабое, и неудобное, и точность стрельбы из него невелика.

И вот на полигоне перед нами крупнокалиберный миномет. По сравнению с гаубицей такого калибра он дешевле в восемь с половиной раз. В несколько раз легче. И боеприпасы к нему более просты. Начинаем стрелять. Точность не уступает стрельбе из орудия. Правда, дальнобойность меньше. Но зато мина, летящая по крутой траектории, накроет врага за любым укрытием.

Производим бесчисленные расчеты. Ищем лучший способ перевозки, установки на боевой позиции, изготовления к бою. Подсчитываем, сколько людей должно быть в орудийной прислуге. Потом приступаем к подготовке таблиц и правил стрельбы, к разработке боевых инструкций.

Полтора десятка лет я пользовался таблицами для стрельбы — без них артиллеристу не обойтись. Но только теперь понял, какого труда стоит их составить. С утра до ночи сидим за математическими расчетами. Здесь главенствует Михаил Яковлевич Лев — у него теоретическая подготовка выше, чем у нас с Громотовичем. (М. Я. Лев после стал генералом, командовал артиллерией корпуса, после войны преподавал в академии.) Раньше мы ворчали, зачем нас заставляли изучать сопротивление материалов, физику, химию, внутреннюю баллистику. Теперь нам пришлось применять эти премудрости на практике. Мы воочию убедились, что оружие рождается в результате титанических усилий науки и техники, является итогом неутомимых поисков не только конструкторов, но и специалистов самых разных профилей — от математиков до технологов.

На нашу долю выпала лишь незначительная часть этого огромного труда — разработка вопросов применения уже готовых систем.

Большую часть времени мы проводили на полигонах и полях учений. Проводили стрельбы — одиночные, взводные, батарейные, дивизионные, групповые. Расход боеприпасов нам не ограничивали. Бывало, стреляли из миномета почти до полного износа ствола (это необходимо для определения режима огня, в частности, для практического вывода, какое количество выстрелов можно назначать при выполнении команды «Беглый огонь»). [117]

Разработанные нами документы передавались в ГАУ. Они легли в основу инструкций и наставлений, которыми позже стали пользоваться все минометчики.

Дело было интересное и увлекательное. Работали мы страшно много, но не тяготились этим.

Беспокоило нас другое. Почему-то минометам в то время не придавали особого значения. Все наши доводы, что это оружие весьма эффективное, что оно должно стать составной частью артиллерии, не находили нужной поддержки.

Возможно, именно потому к началу войны у нас было явно недостаточно минометов. Но уже первые бои с гитлеровцами показали огромное значение этого оружия. Минометы и боеприпасы к ним стали выпускаться во все возрастающих количествах. Наша промышленность, несмотря на трудности военного времени, с успехом справилась с этой задачей.

На фронте мы широко использовали это оружие. Оно было незаменимым при поддержке наступающей пехоты. Ротные и батальонные минометы оказывались там, куда мы не могли протащить самую легкую нашу пушку. Стали создаваться специальные минометные подразделения и части.

Мы, конечно, не справились бы с заданием, если бы нам не помогали командиры тех частей, которые принимали участие в испытаниях минометов. Они первыми оценили эффективность этого оружия и делали все, чтобы довести его до совершенства. Ни один свой вывод мы не докладывали командованию, пока не обсуждали вопрос с командирами частей и подразделений.

Наконец работа закончена. За успешное выполнение задания многие товарищи из нашей Особой группы были награждены. Я получил орден Красного Знамени.

* * *

В конце 1939 года мне вручили предписание замнаркома: «В суточный срок получить теплые вещи, подъемные, суточные и отправиться в распоряжение начальника отдела начсостава 9-й армии ст. Кемь, Кировской ж. д.».

На Западе шла вторая мировая война. Она втягивала в свою орбиту все новые государства. Фашистская Германия захватывала в Европе страну за страной. Одним [118] из эпизодов этой войны был вооруженный конфликт на советско-финской границе, развязанный реакционной военщиной.

Я назначен начальником артиллерии 28-го Особого корпуса, который занимал оборону западнее Алакуртти. Основные боевые действия развивались южнее, на Карельском перешейке. На нашем участке было сравнительно спокойно. Но война всегда связана с тяжелыми испытаниями.

Командовал корпусом генерал П. И. Батов, только недавно вернувшийся из Испании. Комиссаром был корпусной комиссар И. З. Сусайков. Встретили они меня тепло, ознакомили с обстановкой, дали необходимые указания.

Условия были трудные. Стояли сильные морозы — до тридцати четырех градусов. Надо было уберечь людей от обморожения, сохранить лошадей. Солдаты в твердом как камень грунте выдолбили землянки. В них было тесновато, но тепло. Караулы и дозоры сменялись чаще обычного. Те, кто несли службу в поле, раскладывали костры из толстых бревен — «каракатули». Усталые бойцы ложились у огня погреться, а дежурные непрерывно следили, чтобы спящий не сгорел или не замерз.

Мороз, глубокий снег не снижали боеготовности батарей. По первому сигналу орудийные расчеты, одеваясь на ходу, выскакивали из землянок, сбрасывали орудийные чехлы и открывали огонь. Все ориентиры были заранее пристреляны.

Каждый день артиллеристам приходилось совершать титаническую работу. Вручную, самодельными деревянными лопатами, они переваливали тонны снега, очищая засыпанные огневые позиции, дороги, ведущие к конюшням, к кухням, к командным пунктам, к штабам.

В глубоких снежных сугробах вырыли четырехугольные ниши, стены обшили хворостом. Из бревен и ветвей сделали крыши и засыпали их снегом. Получались неплохие конюшни, в которых наши кони безбедно провели зиму.

Первое время было неважно с теплым обмундированием. Но потом мы получили валенки, полушубки, шапки-ушанки и рукавицы (шились они в спешке и подчас на них пускались дорогие меха — народ ничего не жалел, чтобы помочь своим бойцам). [119]

Хотя в крупных операциях нашему корпусу участвовать не довелось, противник постоянно держал нас в напряжении. Группы его лыжников нередко пытались проникнуть к нам в тыл. Иногда им это удавалось. В густых лесах, где без лыж и шага не сделаешь, завязывались ожесточенные схватки.

Линия фронта на нашем участке проходила вдоль государственной границы — по лесам, озерам, гранитным кряжам. За зиму враг несколько раз предпринимал атаки довольно крупными силами при поддержке артиллерии и авиации. Отбиваться нам было трудно, тем более что глубокий снег и отсутствие дорог сковывали маневр войск.

Финская кампания многому нас научила. Как придать подвижность артиллерии в условиях лесистой местности, бездорожья, снежных заносов и трескучих морозов? Попробовали поставить ее на лыжи. На прочные полозья поставили пушки, снарядные передки. Способ не новый, но в мирное время редко к нему прибегали. А теперь он оказался единственным выходом из положения. Артиллерия, переведенная на санно-лыжные установки, помогла создать мощные ударные огневые группы, которые можно было быстро перебрасывать на угрожаемое направление. Мы снова убедились, что маневренность артиллерии можно обеспечить в любых условиях.

Из-за сильных морозов трудно было организовать нормальную работу на наблюдательных пунктах и огневых позициях. Применение костров демаскировало расположение войск, приводило к неоправданным потерям. А без огня люди замерзали. Хозяйственники наладили в артмастерских изготовление легких переносных печей. Теперь разведчикам, связистам, наблюдателям не надо было прыгать и дуть на руки, чтобы согреться.

А взять хотя бы работу орудийных расчетов в мороз. Снаряд и гильза должны быть абсолютно чистыми и сухими. Но сколько их ни протирай в холодное время, на металле обязательно образуется иней. А попробуйте установить взрыватель, когда промерзший металл обжигает руки.

Мы стали оборудовать вблизи огневых позиций тщательно укрытые и замаскированные теплушки-шалаши (иногда с этой целью использовались обычные лагерные [120] палатки) с простенькой жестяной печкой, дымоход которой отводился в тыл. В теплушках поддерживалась постоянная температура (два-три градуса ниже нуля). Работа орудийных расчетов значительно облегчилась.

Много внимания обращалось на топографическое обеспечение действий артиллерии. Топографические взводы укомплектовывались хорошо подготовленными командирами и красноармейцами. Они изучали местность, наносили ее на схемы, намечали ориентиры, засечки, привязки, производили необходимые вычисления с учетом метеорологических данных. Все эти сведения своевременно отражались на боевых планшетах, по которым командиры батарей и дивизионов управляли огнем.

Противник, как правило, нападал внезапно, пользуясь плохой видимостью, снегопадом, метелью. Пока вражеских лыжников обнаруживали дозоры, пока доклад об этом через несколько инстанций доходил до батарей, они успевали приблизиться к нашим позициям настолько, что, по существу, артиллерия уже не могла помочь своей пехоте. Мы послали в окопы переднего края офицеров артиллерийской разведки со средствами связи. В случае появления противника они напрямую соединялись с артиллерийскими начальниками, вызывали и корректировали огонь.

Присутствие артиллерийских наблюдателей в боевых порядках пехоты полностью себя оправдало и в годы Великой Отечественной войны стало обычным явлением.

Чтобы добиться лучшего взаимодействия пехоты и артиллерии, мы снабдили командиров батарей и стрелковых подразделений едиными схемами (карт не хватало), на которых были нанесены боевые порядки наши и противника, необходимые ориентиры, наиболее вероятные направления, откуда мог напасть враг. В легендах (пояснениях) к схемам указывалось, как вызвать огонь по любой точке или рубежу на местности. Специально выделенные бойцы следили, чтобы условные ориентиры, намеченные на ничейной полосе, не заносило снегом. Все это позволяло любому пехотному командиру быстро вызвать артиллерийский огонь.

Ни одна атака противника не увенчалась успехом. Ему не удалось ни на шаг потеснить наши подразделения. В этом немалая заслуга артиллеристов. [121]

Нередко в поздние часы зимней длинной ночи генерал Батов собирал старших командиров. Тихим мягким голосом Павел Иванович информировал нас о положении на фронте, ставил перед нами задачи.

Мы тянулись к Павлу Ивановичу, любили его не только за высокие командирские качества и деловитость, но и за присущие ему человечность, чуткость и отзывчивость.

Рядом с землянками штаба артиллерии располагался авиационный отдел. Командовал авиацией корпуса Герой Советского Союза, профессор, доктор географических наук полковник Спирин Иван Тимофеевич. Держался он немного особняком, но трудности сблизили нас.

Частые метели и бури срывали крыши с землянок, валили деревья, срывали с привязи самолеты. Все скрывалось в снежных сугробах.

Как-то ко мне в землянку вошел Спирин. В больших меховых унтах, вспотевший, в расстегнутой шубе, он широко, добродушно улыбнулся и протянул руку:

— Здравствуй, артиллерия! Спирин Иван, прошу любить и жаловать. — Увидя на столе завтрак, весело добавил: — Вот и хорошо, вовремя, значит, пришел...

За завтраком Иван Тимофеевич рассказал о причине своего прихода:

— Понимаешь, все занесло. Мои машины под снегом. А ведь без авиации пропала и твоя артиллерия. Прошу помочь. Мои из сил выбились, сами не управимся. Дай немного людей с лопатами...

Корпусной аэродром, эту громадную площадку на льду замерзшего озера, авиаторы построили сами. Но содержать ее в порядке у них сил не хватало. Наши артиллеристы охотно пошли на помощь летчикам. [122]

Отдав распоряжения о выделении людей, я вместе со Спириным отправился на аэродром. Встали на лыжи и пошли. Лыжни не было. Иван Тимофеевич шел впереди, двигался он легко и свободно. То и дело кричал:

— Артиллерия, не отставать!

На аэродроме уже трудились сотни солдат. Дело двигалось успешно. Спирин пригласил меня к себе. Землянка была тесной, но уютной. Одна стена была занята пультом управления и какой-то аппаратурой. Отсюда Спирин мог в любой миг связаться с аэродромом и частями.

Спирин подарил мне две свои книги: «Навигация одиночного самолета» и «Рассказы летчика». В последующие годы он написал еще несколько книг.

Иван Тимофеевич по специальности штурман. В свое время был главным штурманом прославленного отряда Водопьянова, водил воздушные корабли к Северному полюсу.

Сам хороший летчик, он нередко возглавлял группы самолетов, летавшие бомбить противника.

После Великой Отечественной войны мы с генерал-лейтенантом Спириным учились в одной группе в Академии Генерального штаба. Здесь я снова убедился, что это человек большого опыта и знаний.

...Горем нашим было отсутствие дорог. До войны пограничные подразделения здесь снабжались с воздуха. Сейчас пришлось срочно строить дороги. Их прорубали в дремучих лесах. Одной из таких мы пользовались всю зиму. А весной вдруг она оказалась совершенно непроезжей: когда снег растаял, на просеке открылись высокие пни.

Боевые действия на Карельском перешейке завершились победой советских войск. Отгремели последние орудийные выстрелы. Наш корпус был расформирован. Меня назначили начальником артиллерии в 53-ю дивизию. [123]

Страна приказала

Дивизия вступает в бой

Лето 1941 г. выдалось на редкость хорошее. Солнечное, теплое. В лагерях шла напряженная учеба.

Хотя на Западе и было неспокойно, мы не ожидали в ближайшее время каких-либо перемен. Тем более что от границы мы стояли далеко. 53-я дивизия, в которой я был начальником артиллерии, дислоцировалась на Волге.

Старший командный состав вызвали в штаб нашего 63-го корпуса. На совещание приехал командующий округом В. Ф. Герасименко. Прибытие большого начальства немного насторожило: значит, предстоит что-то важное. Командир корпуса Л. Г. Петровский, обычно спокойный, невозмутимый, заметно волновался.

— Товарищи, — сказал он. — Приказано отмобилизовать корпус. Мы должны укомплектовать части по штатам военного времени, для чего использовать неприкосновенный запас. Необходимо срочно призвать остальной приписной личный состав. План очередности погрузки, подачи эшелонов и отправления получите у начальника штаба корпуса генерал-майора В. С. Бенского.

Совещание длилось недолго. Все было ясно. И хотя генерал Герасименко намекнул, что мы следуем на учение, все понимали, что дело куда серьезнее. Еще ни разу на учение не брали полный комплект боевых снарядов. Не призывали и людей из запаса.

Нет. Видно, гроза приближается. И грянет она со дня на день...

В корпус прибыл начальник штаба округа генерал-майор В. Н. Гордов, мой давний друг — вместе учились [126] в академии. Проверив, как идут сборы в поход, он сказал:

— Гриша, семей наших мы долго не увидим. Едем на запад, в распоряжение командующего войсками Белорусского военного округа. — Он вздохнул. — Поздновато нас подняли...

53-я стрелковая дивизия родилась в огне гражданской войны, в 1919 году. Это было кадровое соединение со славными традициями. В предвоенные годы ею командовал генерал-майор К. Ф. Баронов, в прошлом офицер царской армии, человек исключительно собранный, образованный. Он прекрасно знал людей, был отличным организатором и воспитателем. В дивизии его уважали. Он любил дивизию и умело ею руководил. В апреле 1941 года Константин Федорович получил новое назначение. Мы все тяжело переживали его уход.

(После узнали, что, командуя армией в Крыму, генерал Баронов был тяжело контужен. 15 июня 1943 года он умер. В том же году в станице Крымская погиб и его сын Вячеслав.)

На всех учениях, маневрах, инспекторских проверках дивизия получала высокие оценки. Командиры и политработники были опытные, знали и любили свое дело. Они сумели сплотить коллектив. Такому соединению была по плечу любая задача. Бойцы дивизии своими силами оборудовали хорошие казармы, парки, гаражи, полигон, учебные городки. Теперь предстояло все это оставить.

Люди старались изо всех сил, и вскоре дивизия была готова к походу. Вокруг лагеря собралось много народу: с солдатами пришли проститься родные и близкие. Полки направились на станцию. Ночью первые эшелоны уже тронулись в путь. Они отходили через [127] каждые сорок пять — пятьдесят минут. Маршрут: Мичуринск, Брянск, Гомель.

В дороге я часто заходил в вагоны к солдатам, особенно к своим артиллеристам. Поначалу ребята немного грустили, но вскоре потекли под баян бодрые песни. Народ наш не умеет унывать!

Очень скоро эшелоны прибыли в Гомель. 53-я дивизия сосредоточилась в районе Пахомовой Рощи, остальные соединения корпуса были направлены к Бобруйску.

В 64-м артполку без особых торжеств и экзаменов состоялся последний выпуск курсантов полковой школы. Подразделения пополнились хорошо подготовленными сержантами.

В Гомеле у нас прибавилось автомашин. Весь 64-й гаубичный полк и один дивизион 36-го легкого артиллерийского полка перевели на механическую тягу.

На машинах не было прицепных крюков. Это доставляло много хлопот. Раньше орудия снимали с передков за секунды, а теперь уйму времени тратили, пока распутывали стальные тросы, которыми лафеты пушек крепились к рамам автомашин. Артиллеристы с тоской вспоминали о лошадях. Но смекалист наш солдат. По ночам, на привалах бойцы в местных кузницах с помощью деревенских кузнецов выковали добротные крюки, прикрепили их к машинам. Теперь артиллеристы смогли изготовиться к бою еще быстрее, чем раньше.

Нашелся умелец и по ремонту автомобилей. В Гомеле по мобилизации попал к нам двадцатишестилетний красавец, в прошлом работник автобазы, сержант А. Я. Ткач. Сначала он было сел за баранку «газика», но водители быстро разглядели в нем хорошего автомеханика, стали без конца обращаться за помощью. Начальник [128] штаба артиллерии дивизии майор Даниленко вызвал его:

— Выбирай себе четырех помощников. Вот тебе машина. Будешь начальником автолетучки.

Ткач жарко взялся за дело. Вскоре у нас было уже три летучки. В кузове каждой — маленький токарный станок, переносный горн, набор инструментов и запасных частей. Благодаря энтузиазму Ткача и его помощников мы не знали горя с машинами: они были всегда на ходу и в исправности. Впоследствии Ткач получил офицерское звание, стал начальником автомобильной мастерской армии. Он и сейчас работает по своей специальности в родном Гомеле.

* * *

22 июня мы услышали по радио правительственное сообщение о нападении немецко-фашистских войск. А на другой день враг уже бомбил расположение наших частей.

Мне приказали вновь погрузить 64-й полк и направить в Оршу. На станции Жлобин военный комендант остановил эшелон, в котором следовал дивизион капитана С. П. Петрова, потребовал выгрузиться и занять оборону на окраине города. Командир полка майор А. П. Францев, следовавший со вторым эшелоном, прибыв в Жлобин, удивился, увидев здесь своих артиллеристов. Попросил объяснения у военного коменданта. Выяснилось, что никакого приказа командующего, на который ссылался комендант, не было. Комендант решился на этот шаг, чтобы усилить свой гарнизон. Артиллеристы снова заняли вагоны, и полк в полном составе прибыл в Оршу. Дальше пошли маршем.

В Шклове нас встретили офицеры штаба 21-й армии и передали приказ командарма: занять оборону по реке Друть. Расположились мы на широком фронте, наспех окопались, выслали вперед разведку и боевое охранение и приготовились к встрече противника.

С запада двигались отходящие части нашей армии. Усталые, понурые шли по дороге бойцы. У многих вид растерянный. Все разговоры об одном: у немцев тьма танков и самолетов, прут напролом, невозможно сдержать такую силу. Мы останавливали людей, потерявших свои подразделения и части, включали их в состав нашей [129] дивизии. Бойцы веселели, охотно спрыгивали в окопы. Их радовала высокая организованность, которая царила у нас. Подкрепившись и отдохнув, они снова готовы были в бой.

На рассвете 8 июля разведка донесла: приближается противник. Вскоре из лесу показались две колонны танков, бронетранспортеров и грузовиков с пехотой. Прижимаю к глазам бинокль. Да, это немцы. Второй раз с ними встречаюсь. Первый раз это было в восемнадцатом, двадцать три года назад. Но сейчас немцы другие. Те были пожилые, усталые, обросшие щетиной. Пять лет войны их многому научили. В атаку они шли не спеша, короткими перебежками, не столько бежали, сколько ползли, прячась за разрывами своих снарядов.

А эти — молодые, нахальные. Избалованные легкими победами, они наглы и дерзки. На виду у нас соскакивают с машин. Хохочут, горланят. Атака их какая-то беспорядочная. Одни бегут за танками, другие нестройными колоннами идут по дороге, третьи шагают по полю. Их много, очень много. Следом за танками катят по дороге легковые машины самых разнообразных марок. В них едут офицеры.

Над головой проносятся самолеты. Бомбы рвутся поблизости. Тугой, горячий ветер бьет в лицо.

Гитлеровцы приближаются. Над полем стоит треск: уперев автоматы в живот, немцы длинными очередями поливают все перед собой.

Сколько их, этих вражеских солдат, идущих, чтобы смять нас, чтобы через наши трупы пойти дальше, в глубь нашей страны, жечь и топтать ее, сеять в ней смерть? Как задержать их? Чем?

Чувствую, как холодеет в груди...

К черту! Нельзя распускаться. Страшно? Ну и что же? На войне всегда страшно. Надо держать себя в руках.

— Огонь!

Телефонисты мгновенно передают мою команду в дивизионы. Дружный залп заглушает и автоматную трескотню, и лязг гусениц.

Еще залп. Потом орудийные выстрелы сливаются в беспрерывный грохот — артиллеристы перешли на полную скорострельность, каждый стремится обрушить на врага как можно больше снарядов. [130]

Яркие вспышки мелькают на самом переднем крае. Это стреляют пушки, выдвинутые на прямую паводку.

Я уже говорил, что в гражданскую войну нам чаще всего приходилось вести огонь прямой наводкой. Объяснялось это целым рядом причин. Вчерашние рабочие и крестьяне, вставшие к пушкам, не обладали нужными знаниями и опытом, чтобы вести стрельбу из-за укрытий. К тому же маневренный характер боев подчас не давал возможности укрыть орудия и произвести нужные расчеты. Артиллеристы следовали в боевых порядках пехоты, били в упор картечью по вражеской коннице и других методов стрельбы не признавали.

Теперь мы одинаково умеем вести и настильную и навесную стрельбу. И прямо скажу, прямая наводка мне не по душе. Она неизбежно сопряжена с большими потерями. Тем более когда имеешь дело с танками. Вражеские танкисты защищены броней, они все время в движении, а попасть в беспрерывно маневрирующую машину не так-то просто. Наши артиллеристы, выкатившие пушки на открытую позицию, ничем не прикрыты, кроме тонкого орудийного щита. Они стоят неподвижно на одном месте. Только мужество и мастерство может спасти их. Подобьют танк — выйдут победителями. Не успеют — он снарядами разнесет или гусеницами раздавит и их и пушку...

Но стрельба прямой наводкой намного эффективнее, чем огонь с закрытых позиций. Когда на тебя прут танки, не приходится раздумывать о выборе средств. И мы вынуждены выставить на прямую наводку значительную часть нашей артиллерии — 36-й легкий артполк и отдельный противотанковый дивизион. Лишь 64-й гаубичный полк стреляет с закрытых позиций.

На левом фланге дерется батарея старшего лейтенанта Шелюбского. Ее не видно — вся скрылась в дыму.

Наум Шелюбский пришел к нам в 1940 году. Я долго вглядывался в его лицо.

— Где я вас видел?

Молодой офицер улыбнулся. Озорно блеснули карие глаза под черными густыми бровями. Видел я уже эти глаза, тонкий прямой нос, припухлые губы. Видел! Но где?

— А мне о вас брат много рассказывал, — говорит старший лейтенант. — Вы с ним в гражданскую служили... [131]

Так вот оно что! Это младший брат Саши Шелюбского, политрука гаубичной батареи. Саша был тогда совсем молодым. А теперь и Наум вон какой вымахал. Офицер! И вскоре я убедился, что офицер отличный. Добрую смену себе вырастил политрук Александр Шелюбский!..

Вижу, перед батареей Шелюбского уже застыли на месте два вражеских танка. Молодец, Наум!

Пронзительный свист над головой заставляет пригнуться. Все знают: коль слышишь вой, глупо прятаться — снаряд уже пролетел над тобой. Знаешь и все-таки невольно кланяешься...

Оглядываю свой КП. В академии мы всесторонне изучали вопрос о том, каким должен быть командный пункт. И сами потом строили на учениях прочные, просторные блиндажи со столом для карт, с множеством телефонов, стены увешаны графиками и таблицами.

А сейчас простой окоп, стереотруба и два телефона — вот и весь КП. Некогда закапываться в землю, думать о безопасности и комфорте. Возле меня сидят связисты, прижимая к уху телефонные трубки. Вражеские снаряды то и дело рвут провода. Телефонисты лезут под огонь, чтобы восстановить связь. Отважные ребята! Бывает, что связист не возвращается — заденет осколком или пулей. Приходится посылать другого.

С отдаленными подразделениями держу связь по радио. Разговор веду открытым текстом — на кодирование нет времени.

Конечно, можно было бы отнести КП подальше от переднего края, в более спокойное место. Но я хочу своими глазами видеть и расположение наших частей, и работу своей артиллерии, и действия вражеских войск. Потому и нахожусь здесь, в полукилометре от противника, в самом центре боевых порядков дивизии. Совсем близко от меня КП командира дивизии. Это облегчает связь, помогает мне постоянно находиться в курсе всех дел.

Орудия бьют не переставая.

Наш огонь ошеломил гитлеровцев. Пехота заметалась по полю. Кто кинулся к танкам, чтобы прикрыться их броней, кто побежал к лесу. Вскоре и машины, и танки повернули назад. На некоторое время бой стих.

Но замешательство врага длилось недолго. Из лесу снова выползли танки и бронетранспортеры. Развернулись [132] в боевой порядок. Теперь их поддерживает артиллерия: по-видимому, немцы успели подтянуть ее. В небе опять показались вражеские самолеты. Бой разгорелся с новым ожесточением.

Все наши орудия ведут огонь. Грохот не смолкает ни на миг.

Командиры взводов управления Б. Мазин и А. Лямин с наблюдательного пункта, выдвинутого на передний край, корректируют стрельбу. Враг нащупал их окоп. Десятки снарядов разорвались в этом месте. Оба офицера ранены. Их вынесли, перевязали. И они вернулись к своим стереотрубам. Но тут налетела вражеская авиация и разбомбила наблюдательный пункт. Андрей Семенович Лямин был вторично ранен, на этот раз тяжело. Его пришлось отправить в госпиталь. Под руководством Мазина бойцы быстро восстановили НП. Целеуказания батареям опять поступали бесперебойно.

С помощником начальника штаба артиллерии старшим лейтенантом Н. Н. Куликовым следим за работой артиллеристов. Справа от нас ведет огонь артдивизион 223-го стрелкового полка. Командует им майор И. А. Кириленко. Этот не подведет. Он расставил батареи на широком фронте. Еще до боя объехал их на своем коне, побывал у каждого орудия, поговорил с бойцами. Сейчас все двенадцать пушек дивизиона бьют не переставая. Огонь их точен: от него запылало уже несколько вражеских танков. В дивизионе отличные офицеры — командиры батарей старшие лейтенанты Хлебников и Клочков, политрук Белоусов, командиры взводов лейтенанты Глазков и Афанасьев. Мне особенно запомнился Иван Михайлович Глазков — невысокий, совсем молодой парень с добродушными светлыми глазами. Когда ранило командира батареи, Глазков, не раздумывая, взял на себя командование. Управлял огнем превосходно. После боя мы назначили его командиром батареи.

Из-за перелеска катится тяжелый грохот гаубиц. Их снаряды буравят воздух над нашими головами и взметают черные кусты взрывов на пути вражеских танков. Разрывы иногда сливаются в сплошную стену. Гаубицы ведут подвижный заградительный огонь. Не так-то просто в такой напряженной обстановке стрелять с закрытых позиций. Ведь танки совсем близко от нашего переднего [133] края, и чуть ошибешься, ударишь по своей пехоте. Но я могу ручаться за точность огня гаубиц. Там превосходные артиллеристы. Подключившись к связи 2-го дивизиона, слышу спокойный голос капитана Э. М. Подберезина. Он поучает командиров батарей:

— Не горячитесь. Еще лучше наводите. Много снарядов на ветер пускаете. А танк точного выстрела боится.

Подберезин не отлучается со своего наблюдательного пункта. Связь у него всегда действует как часы, и потому он успевает вовремя перенести огонь. Как ни маневрируют вражеские танки, все же не могут увернуться от снарядов гаубиц.

Вообще 64-й полк отличается хорошей организацией связи. В этом большая заслуга командира штабной батареи Семена Моисейкина. Он успевает и связь наладить, и организовать наблюдение за противником.

Продолжаю вслушиваться в переговоры Подберезина с командирами батарей.

— Хорошо, Шаламов! — возбужденно кричит командир дивизиона. — Танк горит! Дай-ка для гарантии еще пару очередей с этим прицелом.

Ищу глазами танк, о котором идет речь. Он всего метрах в двухстах от наших окопов. Вот снова четыре разрыва накрывают его. Кучно бьет Тимофей Иванович Шаламов! Еще четыре взрыва... Теперь можно не беспокоиться. С оторванной башней скособочившийся танк догорает на развороченной снарядами земле.

Включаюсь в связь 1-го дивизиона. В трубке слышится тихая ругань. Узнаю голос командира взвода Монна. Спрашиваю:

— Что у вас?

— Мешают работать, — ворчит тот. — Немец опять бомбит.

Но сейчас же звенит его возглас:

— Огонь!

Я представляю себе, что там делается. Самолеты только что сбросили бомбовый груз. Над позицией батареи еще не рассеялся дым. Конечно, есть и раненые, и убитые. Но артиллеристы, отряхнувшись от земли, уже снова у пушек, снова ведут огонь.

Гитлеровцы то откатываются, то кидаются в новую атаку. Уже десятка два бронированных машин неподвижно застыли перед передним краем на западном берегу [134] Друти. Но кажется, фашистским танкам и счета нет. Все новые и новые выскакивают из лесу. Прячась за их броней, бежит пехота. Вражеская артиллерия засыпает нас снарядами. Мне все чаще приходится переносить огонь тяжелых орудий на фашистские батареи. Глядишь, после нескольких залпов одна или две умолкнут. Но ненадолго. А вот с воздуха вовсе прикрыться нечем. Вражеские самолеты безнаказанно носятся над нами, сбрасывают бомбы, обстреливают из пушек и пулеметов. У нас же всего несколько зенитных пулеметных установок. Разве ими прикроешь целую дивизию, растянувшуюся на фронте в несколько километров?

Сердце обливается кровью: потерь у нас много. Бой длится уже несколько часов. Вымотались все. Но я замечаю: лица бойцов светлеют. Стоим! Держимся! Значит, можем бить фашистов!

Из подбитого бронетранспортера горохом сыплется вражеская пехота. С нашей стороны слышится частый стук пулеметов. Это выехали из укрытия машины со спаренными пулеметными установками и шпарят из всех стволов по врагу. Пулеметчики в кузовах машин на виду у противника, сейчас весь вражеский огонь на них обрушится. Но они строчат и строчат. Возле одной из установок стоит младший лейтенант С. П. Рыбка. Жестами подает команды пулеметчикам. Когда последний гитлеровский автоматчик растянулся на земле, Рыбка машет водителям. Машины рывком трогаются с места, скрываются в кустарнике. И вовремя — на том месте, где они только что стояли, густо рвутся снаряды.

Молодцы наши пехотинцы! Держатся крепко. Ни одному вражескому автоматчику еще не удалось приблизиться к реке. Винтовочным и пулеметным огнем наши солдаты отсекают фашистскую пехоту от танков, прижимают ее к земле. Неподалеку от меня КП командира 12-го стрелкового полка М. А. Жук. Он ранен в плечо. Комиссар полка В. Д. Федоров уговаривает его:

— Михаил Антонович, иди на перевязочный пункт!

— Не на кого полк оставить.

— Как не на кого? Ты думаешь, у нас один Ледяев?

Ф. Ф. Ледяев — старший лейтенант, командир роты. Когда командир его батальона майор Терещенко погиб, Ледяев встал на его место. Командовал батальоном умело. Мы и не ожидали, что этот застенчивый, тихий [135] человек будет так отважен и инициативен в бою.

Жук молчит. Санитар снимает с него гимнастерку, забинтовывает рану. Командир полка морщится. А глаза с хитринкой косятся на комиссара.

— Вот что, — наконец говорит он. — Я знаю, что есть кому меня заменить. Тебе, например, я с готовностью передал бы полк. Но, пока силенки есть, не уйду. Не хочу на чужие плечи ответственность перекладывать.

На полковника натягивают окровавленную гимнастерку. Здоровой рукой он тянется к телефону. До меня доносятся его команды батальонам и ротам. Голос по-прежнему тверд и властен.

На левом фланге сражается батальон Ледяева. Ему, пожалуй, особенно тяжело. Гитлеровцы все пытаются зайти к нам с фланга. Не раз они докатывались чуть ли не вплотную к позициям батальона. Ледяев приподнимался из своего окопчика и кричал:

— Федор, выручай!

Эти слова адресовались командиру батареи старшему лейтенанту Федору Федоровичу Постоногову. Он и Ледяев закадычные друзья. Они и в бою постарались быть вместе. Раньше мы подтрунивали над медлительным Постоноговым. Теперь же его не узнать — весь в движении. Его пушки успевают бить и по танкам, и по автомашинам. Слаженные действия двух офицеров, пехотинца и артиллериста, радуют нас.

На переднем крае то тут, то там появляется батальонный комиссар Д. А. Старлычанов, начальник политотдела дивизии. Дмитрий Александрович не так давно пришел к нам — призван из запаса. До этого был секретарем одного из райкомов партии Саратова. Человек, казалось бы, сугубо штатский, а очень быстро втянулся [136] в армейскую жизнь. И все потому, что умеет и любит работать с людьми. Небольшого роста, худощавый, смуглый, он всегда среди солдат. Ест с ними из одного котла. Во время вражеских атак вместе с солдатами находится в окопах. И всюду поспевает. Под снарядами и бомбами заботится о питании бойцов, о том, чтобы питьевая вода всегда была в окопах. Выбрав удобный момент, я упрекнул его:

— Зачем так рискуете? Снаряды рвутся, а вы во весь рост по окопу ходите? Хоть бы пригибались немного.

— Нельзя. На меня солдаты смотрят. Знают они, что и мне страшно. Но видят, что страх можно преодолеть.

Был случай, когда танк подошел совсем близко. Молодые солдаты выскочили из окопа.

— Куда! — закричал Старлычанов и кинулся к ним. — Ложись!

Он заставил их вернуться в окоп.

— Фашист только и ждет, когда вы спину покажете. Тогда конец вам. А так мы еще посмотрим, кто кого. Гранаты есть? Значит, вы сильнее танка...

Опомнились бойцы. И когда танк приблизился, в него полетели гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Вражеская машина завертелась на месте, запылала.

— Бей по автоматчикам! — гремел голос батальонного комиссара. Высунувшись из окопа, он стрелял из пистолета.

— Вот так! — похвалил он бойцов, когда атака была отбита. — А вы бежать хотели...

Хорошие у нас политработники. Здесь, в огне, раскрылся весь их талант вожаков масс.

Первый бой дивизии запомнился мне во всех деталях. Я бы мог без конца называть людей, которые показали себя героями в тот день. Но всех все равно не перечислить!

Только поздним вечером наступила относительная тишина. Первое испытание мы выдержали. Но каждый понимал, что это только начало. Завтра будет еще труднее.

С комиссаром полка Сергеем Ивановичем Зотовым обходим батареи. Командиры докладывают о потерях. Дорого обошелся первый бой. Раненые и убитые есть [137] почти в каждом расчете. Несколько орудий повреждено. Над ними хлопочут артиллерийские мастера. С ремонтом материальной части лучше всего идет дело в дивизионе Кириленко. Этот хозяйственный человек сумел в Гомеле раздобыть целую артиллерийскую мастерскую, смонтированную на автомашине. Сейчас артлетучка очень пригодилась. За ночь Кириленко вернул в строй все поврежденные орудия.

Мало кто спал в ту ночь. Пехотинцы старались поглубже врыться в землю. Артиллеристы запасались снарядами, улучшали огневые позиции.

А утром, ровно в 8 часов, как по расписанию, гитлеровцы пошли в новую атаку. [138]

За каждую пядь родной земли

Вражеские атаки. Сколько их было? Мы сбились со счета. Бои длились с рассвета до темна. Земля была сплошь перепахана бомбами и снарядами. И все же люди держались.

Мы, артиллеристы, все больше убеждались в силе своего оружия. Можно смело сказать, что оборона дивизии в основном держалась на артиллерии. Огонь орудий преграждал путь вражеским танкам.

Многие орудийные расчеты имели на своем счету уже не один подбитый вражеский танк. Вся дивизия узнала о доблести сержанта Четверикова и его подчиненных. За два дня они уничтожили шесть танков. Четвериков подпускал вражеские танки на двести пятьдесят — триста метров и бил без промаха. Враг уже несколько раз повреждал это орудие. Бойцы под огнем ремонтировали его и снова открывали огонь. Но к вечеру прямым попаданием снаряда пушка была окончательно выведена из строя.

Поздно ночью, когда туманная мгла озарялась лишь пламенем догорающих танков и вспышками осветительных ракет, ко мне пришел Четвериков. Потный, в порванной гимнастерке. Не таким привык я его видеть. Четвериков всегда отличался подтянутостью. Дисциплинированный, знающий сержант ставился в пример всем. Фотография его не сходила с доски отличников.

Он смущенно одергивает гимнастерку, поправляет пилотку. Четко отдает честь:

— Товарищ полковник, обращаюсь к вам с разрешения командира полка. [139]

— Слушаю вас.

— Мы в лесу нашли брошенное орудие. Оно без замка и панорамы. Мы к нему приладили недостающие части от нашей разбитой пушки.

— Отлично!

Четвериков смущенно молчит.

— Одобряю ваши действия, — пытаюсь ободрить сержанта. — Идите отдыхайте. Завтра опять будет тяжелый день.

Четвериков вздыхает:

— Не придется мне завтра воевать. Командир дивизиона отстранил меня от должности.

— За что?

— Не выполнил его приказа.

И Четвериков рассказывает, как было дело. Вечером он получил приказ сменить огневую позицию. Но тут наводчик увидел несколько замаскированных танков.

— Ну я и не выдержал, открыл по ним огонь. В это время меня и подбили...

Замолк сержант. Стоит, ждет моего решения.

— Прав командир дивизиона, — говорю я. — Нарушать приказ никто не давал вам права. Видите, и орудие из-за этого потеряли. Люди тоже пострадали?

— Двое ранены. — Голос сержанта совсем упал.

— Идите. Утром разберусь.

После ухода Четверикова звоню командиру полка.

— Не будьте слишком строги к парню. Ведь из добрых побуждений полез он в драку с танками.

— Командир дивизиона уже простил сержанта. Сейчас при мне разговаривал с ним.

— Хорошо.

Утром восстановленное артиллеристами орудие уже участвовало в бою. Командовал расчетом сержант Четвериков.

Вскоре я услышал в телефонной трубке знакомый гортанный голос командира батареи капитана Г. Е. Алпаидзе:

— Еще один танк подбили!

— Кто подбил?

— Четвериков! Ох и зло дерется! Орел!

Батарея Галактиона Алпаидзе воюет здорово. В эти тяжелые дни молодой грузин подал заявление в партию. Принимали его прямо на поле боя. Коммунисты собрались [140] в полуразрушенном окопе. Приняли единогласно.

Секретарь партийного бюро полка политрук Федор Трофимович Бойко вытащил из полевой сумки целую пачку заявлений.

— Все хотят стать коммунистами. Не успеваем разбирать...

Закопченное лицо политрука светится гордостью.

— Чем труднее, тем сильнее люди тянутся к партии. Здорово, да? Вот он авторитет партии!

Это верно. В боях мы с особенной остротой ощутили силу партии. Коммунисты — лучшие бойцы. Самые храбрые, самые самоотверженные. Они цементируют ряды солдат. По коммунистам равняются все. За ними тянутся, им подражают.

Держаться нам все тяжелее. Дивизия временами теряет связь со своими соседями. Подчас кажется, что мы остались одни. Но потом узнаем, что рядом с нами стойко сражается 100-я стрелковая дивизия генерал-майора И. Н. Руссиянова. Ее контратаки не раз выручали нас. А мы знали, что людям сотой, пожалуй, еще труднее, чем нам: дивизия держит фронт протяженностью почти тридцать километров.

* * *

Под натиском противника сосед справа вынужден был отойти. В обход нам двинулись вражеские танки.

Почему молчит противотанковый дивизион? Надо сказать, что этот дивизион был нашей гордостью. Перед выходом на фронт мы его целиком перевели на механическую тягу. Дивизион получил пятнадцать новеньких тягачей «Комсомолец». Народ там подобрался один к одному. Первые два дня дивизион сражался геройски. А сейчас его орудия молчат. Неужели все разбиты?

Оставляю за себя на КП исполняющего обязанности начальника штаба артиллерии майора П. П. Семенихина, сажусь в машину и мчусь на позиции дивизиона. Глазам не верю: пусто! Только стреляные гильзы и пустые снарядные ящики валяются. Ко мне бросается Бойко. Бледный, потрясенный. Показывает на восток:

— Ушли! Кто-то сказал, что поступил приказ отходить.

— В машину! [141]

На ходу присоединяется к нам комиссар дивизий К. А. Зыков.

— Гони! — приказываю шоферу.

Мчимся прямо по пашне. «Эмка» прыгает, как мячик. Нагоняем тракторы, облепленные бойцами. Кричим. Но вокруг рвутся снаряды. Гусеницы гремят по булыжнику. Нас никто не слышит. Впору хоть стреляй в водителей. Но разве этим что-нибудь поправить? И я решаюсь...

— Обгоняй!

«Эмка» огибает колонну. Я выпрыгиваю в нескольких шагах от переднего трактора и ложусь поперек дороги. Лязг гусениц приближается. Неужели не остановятся? Не может быть! Ведь я знаю этих ребят. Чудесные парни...

Облако пыли обдает меня. Я ничего не вижу. Но слышу, оборвался звон гусениц. Солдаты кидаются ко мне, поднимают на ноги. Смотрят на меня смущенно и растерянно.

— Товарищ полковник, что с вами?

— Это я вас хочу спросить, что с вами. Товарищи дерутся, а вы...

— Но приказ ведь...

— Никакого приказа не было. Нельзя верить каждому слуху.

Белый как мел командир дивизиона понурил голову.

— Эх вы, — говорю ему.

Тягачи повернули. Командира дивизиона пришлось сменить. Мы с Зыковым провели в дивизионе весь день. К орудиям подвезли снаряды. Артиллеристы старались изо всех сил, чтобы загладить свою ошибку. Дивизион снова стоял насмерть.

Когда вражеские танки прорвались на фланге, я предложил командиру артполка послать туда одну из батарей противотанкового дивизиона. Получив приказ, капитан З. К. Рыскин снял с позиций орудия и направился вслед за прорвавшейся немецкой колонной. Развернувшись, батарея открыла огонь в спину гитлеровцам, отрезав им путь отхода. В течение двух суток батарея сражалась в удалении от своего полка, прикрывая фланг дивизии. На этом направлении гитлеровцы прекратили атаки.

11 июля наши поредевшие войска получили приказ отойти. Ночью оставляем обильно политый кровью рубеж. [142] Покидаем с болью. Столько боевых друзей потеряли мы здесь, на этой узкой полоске родной земли. А теперь вынуждены оставить ее.

Артиллеристы выводят орудия с позиций. Ко мне подходит командир батальона капитан А. И. Бараев:

— Отходите спокойно, я их сдержу.

Бойцы Бараева остаются в окопах. Они прикрывают отход дивизии и покинут рубеж последними.

И сколько раз еще будет батальон Александра Бараева оставаться в арьергарде! Самые трудные задачи выполнял этот батальон. И как ни странно, потери в нем были меньше, чем в других подразделениях. Сказывались талант командира и высокая выучка бойцов.

Мы вошли в лес, а позади еще долго слышалась ожесточенная перестрелка. Люди Бараева дрались до последней возможности. Догнали они нас, когда главные силы дивизии уже далеко оторвались от противника.

Командование дивизии, штаб, рота охраны пешком следуют за полковыми колоннами. Свои машины мы направили на перевозку раненых в армейский госпиталь.

В десяти километрах восточнее Шклова к нам прискакал сержант из конного разведывательного взвода. Его прислал лейтенант Сахаров. Разведчики обнаружили в лесу немецкие грузовики. То, что гитлеровцы оказались у нас в тылу, не удивляло. Мы уже привыкли к тому, что группы фашистов иногда прорываются в глубину нашей обороны. Удивляло их бездействие. С начальником штаба дивизии полковником А. Н. Крымским, взяв роту охраны, спешим вслед за разведчиком. На опушке видим десятка полтора крытых грузовиков со свастикой на борту. Заглядываем в кузов одной. Вповалку спят гитлеровцы. Вокруг пустые бутылки, консервные банки.

Крымский приказывает окружить машины и открыть огонь. Винтовочный треск поднял гитлеровцев. Полуодетые, они выскакивают из машин и тут же падают под пулями. В кузова летят бутылки с зажигательной смесью. Скоро машины превратились в жаркий костер. Глухо рвутся баки с горючим, вздымая к небу столбы пламени и искр. Возле машин осталось лежать больше сотни гитлеровцев. Жалко грузовики. Но все равно их пришлось бы бросить: бензина мало.

Солдаты прибавляют шаг, чтобы догнать своих. [143]

На развилке дорог нас встретил генерал Руссиянов со штабными офицерами. Он тоже переходит на новый рубеж.

— Что там за стрельба была в лесу? — спрашивает он.

Крымский рассказывает о сожженных машинах.

— Напрасно вы связались с ними. Лучше бы без шума оторваться от противника, — говорит генерал. Но потом одобряет: — А вообще-то с шумом отрываться даже лучше — враг осторожнее будет.

Утром немецкие танки настигают нас. Но к тому времени мы смогли уже закрепиться на новых позициях и успешно отбили атаку. [144]

В полдень к нам подъехал на «газике» старший лейтенант с Звездой Героя на груди.

— Товарищи! — взмахнул он левой рукой (правой у него не было). — Я начальник окружного склада. Берите все, что вам нужно, берите без всяких заявок. Склад отсюда в девяти километрах. Все равно все сожгу. Фашистам ничего не оставлю!

Предложение пришлось нам очень кстати. Командиры частей послали на склад своих представителей и набрали там все, в чем нуждались.

36-й легкий артиллерийский полк нашей дивизии вышел на фронт на конной тяге. В первые же дни боев много лошадей погибло. Прифронтовые совхозы дали нам несколько автомашин, но они не могли нас выручить. А на складе оказались исправные тягачи, новые грузовые машины, запасы горючего. В шоферах недостатка не было. И мы всю артиллерию теперь могли перевести на механизированную тягу. Запаслись снарядами, средствами связи, приборами, инструментами. Жаль, что я не запомнил фамилию начальника окружного склада. Много сделал для нас этот рачительный хозяин. Берег он государственное имущество пуще глаза и рад был, что большую часть его передал в верные руки. А теперь сам поджигал оставшееся добро. Я видел, как увлажнились его глаза, когда он смотрел на дымное пламя, поднимающееся над пакгаузами. Своими руками он предал все огню, чтобы ничего не досталось врагу.

А мы оставляли в деревнях лошадей и упряжь. Сколько сил было потрачено в мирное время на уход за конями. А теперь расстаемся с ними. Я обнял за шею своего верного Демона. Умными глазами он смотрел на меня, словно хотел сказать: «Ничего. Я все понимаю. Так нужно». Мягкими губами взял с моей ладони кусочки сахара. Я повернулся и не оглядываясь ушел со двора.

Отходим, отбиваясь от наседающего врага. Все чаще фашистам удается рассекать наши боевые порядки. Отрезанным подразделениям приходится драться в окружении, ценой больших усилий и жертв пробиваться к своим.

Тяжело ранен командир 223-го полка подполковник Владимир Андреевич Семенов. Его несли на руках. [145]

Полк вырвался из кольца. Но на месте боя остались раненые.

Узнав об этом, Бойко собрал группу коммунистов. К ней присоединились комиссар медсанбата Д. Б. Розенберг и хирург военврач А. М. Козловский. На грузовике и санитарной машине коммунисты по лесным тропам проскочили в район, уже занятый противником. Они подобрали всех раненых, оказали им первую помощь и вывезли в расположение дивизии.

Отход — горькое для солдата слово. Мы оставляем города и села. Бредут по дорогам тысячи и тысячи людей. Бросили свои дома, родные места и спешат на восток. Готовы на любые трудности, только бы спастись от фашистского ига.

Мы окапываемся на очередном рубеже, а мимо нас течет и течет бесконечный людской поток. Старики и подростки, женщины с детьми на руках. А над ними с ревом проносятся вражеские самолеты. Бомбят, расстреливают. Наши истребители — их очень мало! — самоотверженно вступают в бой. Но слишком не равны силы. И многие из беженцев, кто не успевает укрыться в лесу, остаются лежать на дороге. Младенцы ползают вокруг мертвых матерей... Тот, кто видел это, навсегда проникся лютой ненавистью к фашизму!

Останавливаем попутные машины, усаживаем на них стариков и женщин с детьми. Наши зенитчики пытаются прикрыть дорогу от вражеских самолетов. Зениток у нас мало, да и боеприпасы вынуждены беречь.

Мы со старшим политруком Ф. Т. Бойко находились на наблюдательном пункте командира 64-го гаубичного полка, когда из толпы беженцев отделились двое и направились к нам. Один высокий, худой. Иней седины тронул голову. Второй — коренастый крепыш лет восемнадцати. Одеты довольно хорошо. Старший опустил на землю чемодан. Вытянулся по стойке «смирно»:

— Товарищ полковник, разрешите обратиться.

Сразу виден старый солдат. Разговорились. Михаил Максимович Флешеров работал токарем в паровозном депо станции Барановичи. Коммунист. С ним Петр — единственный сын. Комсомолец.

— Бомбой убило нашу мать, — сказал Михаил Максимович. — Даже похоронить не смогли. Еле ушли. Десятый день бредем. Возьмите нас к себе. Вот мой воинский [146] билет. На действительной служил в артиллерии.

Мы с Бойко переглянулись.

— Не можем, отец. Вы знаете, мобилизация проходит через военкоматы.

— Через военкоматы! А где сейчас наш военкомат? — Михаил Максимович горестно поглядел на запад, на затянутый дымом горизонт. — Товарищ полковник, возьмите. Что, я хуже ваших солдат? Надоело бежать, хочу драться...

Молчавший до этого Петя сказал с мальчишеской резкостью:

— Видели мы ваших солдат. Вместо того, чтобы в упор этих гадов бить, они отходят... — И уже более спокойно: — Товарищи начальники, возьмите нас, не пожалеете. Все будем делать, все, что скажете.

Бойко внимательно просмотрел документы обоих.

— Может, все-таки примем...

Я приказал начальнику штаба зачислить отца и сына в списки полка.

Обоих Флешеровых назначили в расчет одного орудия 6-й батареи. Отца — заряжающим, сына — подносчиком снарядов.

Михаил Максимович был старше всех солдат и офицеров батареи. К нему сразу прониклись уважением. В очереди у котла старику не дали стоять — повар налил ему первому.

Вскоре снова разгорелся бой. Полковник Михаил Антонович Жук поднял своих пехотинцев в контратаку против гитлеровцев, которые вплотную подошли к нашим траншеям; Бойцы стреляли в упор, пустили в ход штыки и приклады. 6-я батарея находилась метрах в трехстах от места этой схватки. Неожиданно для всех Батя, как прозвали солдаты старшего Флешерова, схватил лопату и помчался к переднему краю. Крик Пеги: «Папа, стой! Вернись!» — его не остановил. Встревоженный сын стоял на лафете орудия. Ему тоже не терпелось кинуться в драку. Но он не мог это сделать: его место здесь, у пушки.

Когда атака была отбита, Батя, вспотевший, забрызганный кровью, без пилотки, хромающий, но бесконечно довольный возвратился на батарею. На шее болтался [147] автомат. В руке — черенок от лопаты. Петя и несколько солдат выбежали навстречу.

— А где же сама лопата?

— Застряла в каске фрица.

Не сказав больше ни слова, Флешеров стал возиться у пушки.

— Ну и лют наш Батя, — с уважением сказал кто-то из бойцов.

Вечером, когда немного стихло, солдаты собрались у костра. Петя, оглянувшись в сторону спящего отца, достал из кармана фотокарточку:

— Это мама...

Карточка пошла из рук в руки. А паренек тихо, душевно рассказывал о матери, о своем детстве. И огрубевшие в боях солдаты зачарованно слушали его. Наверное, каждый вспомнил ласковые руки своей матери и на фотокарточке разглядел ее добрые, всегда озабоченные глаза. Где они сейчас, наши матери? Как уберечь их от горя и слез? Ведь ради этого мы и воюем — за землю свою, за народ, за наших матерей...

Простые советские люди. Война поломала их быт, оторвала от любимого труда, принесла столько несчастий и утрат. Но люди не пали духом. И мысль у них одна — как помочь армии задержать врага.

На северной окраине села Чериково живет семья Андрушенко. Мы с ней сдружились. Отец семейства ушел в конце июня на призывной пункт и домой больше не вернулся. За три дня до нашего прихода гитлеровцы разбомбили село. Семья Андрушенко перебралась жить в погреб. Вот в этом погребе мы и познакомились. Здесь находились наш командный пункт и узел связи.

Отдав все распоряжения, проверив боевые порядки, мы поздно ночью заглядываем сюда, чтобы отдохнуть часок. Ночи короткие, беспокойные. Фашисты и в темноте не прекращают обстрела. Беседуем с Пелагеей Федоровной. Маруся, угрюмая, молчаливая, готовит еду и в разговоре участия не принимает. Зато Кольке, шестнадцатилетнему хлопцу, не терпится ввернуть свое слово.

— А почему меня воевать не берут? — в голосе обида и затаенная боль. — Вместе с батькой я пошел в военкомат. Я им показываю свой комсомольский билет, говорю, что хочу бить фашистов, посылайте меня с батей [148] в одну роту, он за мной будет смотреть... Нет же, прогнали: «Уходи, еще молод!»

Все дни, пока мы стояли возле села, Колька помогал нам, чем мог: приносил еду, таскал воду для пулеметов.

Жара невыносимая. Пыль, песок. Кругом все в огне. Горят дома, стога сена, с треском пылает лес. Мы отбиваем одну за другой вражеские атаки.

Старших командиров дивизии вызвали в Шклов, на передовой пункт управления фронта. Возглавлял его комбриг С. А. Харитонов, мой знакомый еще по училищу, где он был старшим преподавателем. Сейчас он с несколькими офицерами организовывал оборону на подходах к Днепру. Работа их была нелегкой: связь с войсками постоянно нарушалась. Комбриг поставил перед нами задачу — задержать противника, чтобы дать возможность эвакуироваться населению и учреждениям Орши.

И мы стоим. Силы иссякают. У орудий осталось по три-четыре человека. У пулеметов — по одному-два. Но солдаты бьются яростно. Горят немецкие танки, удушливый дым стелется по полю.

Ночью разрешили отойти. Прощаемся с гостеприимной семьей Андрушенко. Коля размазывает по щекам слезы: мы отказались взять его с собой. Надолго запомнился голос упрямого хлопца:

— Все равно уйду! Все равно уйду!

* * *

По шоссе идти невозможно — фашистские самолеты так и висят в воздухе. Идем по лесу. Изредка над самыми вершинами деревьев проносятся наши У-2. Высыплют на головы преследующих нас немцев мелкие бомбы — и назад. Правда, нередко эти бомбы попадают и в нас. Но мы не очень обижаемся на летчиков: попробуй разберись оттуда, сверху, где в этой чаще свои, а где враг!

Впереди слышна перестрелка. Майор Семенихин, полковник Крымский и я, взяв четырех бойцов, отправились узнать, что там происходит. У шоссе раздвинули кусты. Медленно движется повозка. Свесив ноги, сидят на ней четыре немца. А между ними связанный человек. Окровавленный, в разорванной одежде. Всматриваемся. Да ведь это комбриг Харитонов! [149]

— Освободить комбрига! — крикнул Крымский.

Мы выбежали из кустов.

— Стой!

Наши солдаты, боясь задеть комбрига, дали очереди поверх голов гитлеровцев.

Напуганная лошадь рванула в сторону.

— Стреляй ниже! — услышали мы сдавленный голос Харитонова.

Нас опередил один из гитлеровцев. Повернув автомат, он выпустил длинную очередь в комбрига.

Из четырех немцев один сбежал. Остальные были скошены очередями наших автоматов.

С. А. Харитонова похоронили в лесу. Здесь совсем недавно был бой. Оголенные, вырванные с корнем деревья. Ветви срезаны пулями. В траве лежат трупы гитлеровцев. Здесь бойцы Оршанского гарнизона разгромили вражеский десант. Но группе парашютистов удалось напасть на КП Харитонова. Раненого комбрига они попытались увезти в плен.

С тяжестью на душе покидаем могилу комбрига. Не сумели спасти мы этого большого, очень нужного человека...

* * *

На рассвете были у Днепра. Устало шагали бойцы. Вступила на мост поредевшая колонна 223-го полка. На самодельных носилках пронесли раненого командира подполковника Владимира Андреевича Семенова. Потом подошел 12-й полк. Его командир полковник М. А. Жук с плотно прибинтованной к груди рукой остановил повозку и придирчиво следит, как подразделения входят на мост, то и дело подает распоряжения. Михаил Антонович так и отказался отправиться в госпиталь.

Боевые части почти все уже перешли на тот берег. Но поток на дороге не иссякает. Переваливаясь на выбоинах, ползут санитарные машины и крытые фургоны госпиталя. За ними ковыляют ходячие раненые. Стучат колеса обозных повозок и походных кухонь. Вслед за солдатами толпятся гражданские люди — женщины с детьми, старики. Натуженно урчат грузовики с имуществом эвакуируемых учреждений. По обочинам в облаке пыли движутся стада — колхозники угоняют скот, чтобы не достался врагу. [150]

Командир дивизий полковник Ф. П. Коновалов торопит людей. Надо спешить. Враг близко. Мы обрадовались, когда вдалеке на дороге показалась последняя колонна — рота прикрытия.

В сторонке от моста, на лужайке, сидит группа солдат. Начальник политотдела батальонный комиссар Дмитрий Александрович Старлычанов решил накоротке собрать комсомольский актив, чтобы разъяснить новую задачу. Когда какое-нибудь подразделение приближается к мосту, помощник начальника политотдела по комсомолу старший политрук В. И. Пальчиков громко выкрикивает фамилии. Комсорги, члены бюро, агитаторы выходят из колонны и направляются к месту сбора.

Взошло солнце. На душе у всех повеселело, людской поток ускоряет движение. Утро теплое, свежее. Небо чистое. Вокруг тихо. Только временами с запада доносится гул канонады.

И вдруг часто и резко забили зенитки. Из-за пригорка на низкой высоте выскочили четыре «фокке-вульфа». Взметнулись огромные фонтаны воды. К счастью, ни одна бомба не задела моста. Еще и еще раз заходят бомбардировщики. Но зенитчики не дают им прицелиться, и бомбы падают мимо. Тогда самолеты расходятся попарно и пикируют с двух сторон. Новые взрывы. Вздрогнула тяжелая ферма моста, а потом с треском и скрежетом медленно опустилась в воду. Еще один взрыв на берегу. Высоко в небо взлетел столб пламени и черно-красного дыма. Это упал сбитый зенитчиками вражеский самолет.

И снова тишина. Теперь она настороженная, зловещая. Мы смотрим на разрушенный мост, на степь, дрожащую в мареве. На толпы притихших людей.

Мы отрезаны от своих. Позади наших войск нет. А враг может появиться с минуты на минуту.

К нам подбежала высокая женщина. Опрятно одетая. Тонкие дрожащие пальцы теребят небольшую красивую сумочку. На усталом лице растерянность и страх.

— Как же мне быть с ними? — Сумочкой она показывает на три грузовика. Над бортами их выглядывают напуганные ребячьи личики. Мы уже знаем, что это машины детского дома имени Янки Купалы.

Полковник Коновалов приказывает бойцам приступить к постройке плотов. В ответ послышалось: [151]

— Это мы в два счета!

— Лесопильный завод рядом, сейчас накатаем бревен, свяжем их.

— Не волнуйтесь, гражданочка, — весело сказал учительнице кто-то из комсомольцев. — Через полчаса доставим всех вас на тот берег. И ножек не замочите!

Пальчиков уже распределяет ребят — кому подносить бревна, кому доски, кому связывать плот. А детвора кричит из машины:

— Дяди, и нас возьмите! Мы тоже хотим работать!

Все ожили. И как всегда, первым загорелся неугомонный секретарь партбюро полка Федор Трофимович Бойко. Он уже вел целую ватагу комсомольцев к лесопилке, за строительным материалом.

Но тут послышался оглушительный треск. Полукольцом надвинулись на толпу мотоциклы. Грохот их моторов враз оборвался. Солдаты в серых мундирах слезли с машин.

Нахальные, наглые рожи. Подняли защитные очки на козырьки фуражек. Левой рукой придерживая на груди автомат, правую, как по команде, вскидывают вверх.

— Хайль Гитлер! — вырывается из множества глоток.

Молоденький немец отделился от строя. Не спеша стянул кожаную перчатку с руки. Усмехнулся:

— Рус, сдавайс!

Я и не заметил, как впереди нас оказались комсомольцы. Плотной стеной, плечо к плечу, они заслонили командиров.

— Комсомольцы, огонь!

Грянул залп. А потом разразился шквал огня. Бойцы стреляли торопливо, почти не целясь. Фашисты не ожидали отпора. Первые ряды их попадали. Задние попятились. Опомнившись, некоторые застрочили из автоматов. Но наши уже кинулись вперед, хлынули всей массой. Сквозь трескотню выстрелов послышался голос секретаря комсомольской организации старшего лейтенанта Миши Федорова:

— Хлопцы, вперед!

И хлопцы стреляли в упор, кололи штыком, били прикладом, лопатой. Возле меня топчется гитлеровец. Прижал приклад автомата к животу, но не стреляет. Может, патроны кончились? Ногой вышибаю автомат. [152]

Поднимаю пистолет... Мне показалось, что гитлеровец упал еще до того, как я нажал спуск. Врезались в память его глаза, круглые, обезумевшие от ужаса.

Падают фашисты. Мы тесним и тесним их. Наши солдаты спешат к брошенным мотоциклам. В чехлах запасные обоймы к автоматам. Бойцы подбирают оружие убитых немцев, тут же заряжают и длинными очередями хлещут по фашистам. Несколько немцев успевают подбежать к мотоциклам, заводят их, но сейчас же валятся под пулями: это их встретили ходячие раненые, которые и в госпитале не расстались с оружием.

Гляжу на наших бойцов. Хотя пули все еще свистят вокруг, солдаты дерутся уверенно и, я бы сказал, весело. Сознание своей правоты сделало их бесстрашными и непобедимыми. И снова — в какой уже раз! — убеждаюсь в величии нашего солдата.

А гитлеровцы? Куда подевались их наглость и самодовольство! И хотелось крикнуть этим жалким, подавленным людишкам, которые все еще отстреливались, надеясь спасти свои шкуры: «Врете, гады! Недолго вам топать по нашей земле. Все равно остановим!»

Неподалеку от меня орудует автоматом старший техник-лейтенант Дмитрий Щербаков, комсорг управления дивизии. Раньше мы видели его с кинопередвижкой и рацией. На привалах он «крутил кино». Сеансы проходили в любую погоду, под любой крышей, а если ее не оказывалось, — под открытым небом. Машину его давно разбомбили. Свою «технику» Щербаков теперь тащил на себе и по-прежнему везде был желанным гостем. Все ждали: вот он включит радио и мы услышим последние новости из Москвы. Но когда начиналась схватка, киномеханик тоже брался за оружие и бил врага пулей и прикладом.

(Кстати, Дмитрий Иванович и ныне здравствует, работает на авторемонтном заводе в Балашове.)

Миша Федоров лежит весь в крови, зажимая рукой рану в животе. Но, приподнявшись на локте, кричит друзьям:

— Хлопцы, не выпускайте их!

Скоро бой стих. Старлычанов вытер лицо. Платок сразу стал черным:

— Вот и провели совещание...

Пальчиков, собрав людей, возобновил прерванные [153] работы. Красноармейцы как ни в чем не бывало катили бревна, сталкивали, их в реку, сшивали железными скобами. Сверху стелили доски.

К нам подвели двух гитлеровцев — только они и остались в живых. Страх развязал им языки. Рассказали, что входили в передовой отряд 17-й немецкой дивизии. В отряде было двести двадцать человек и двести мотоциклов.

Нас же было меньше двухсот. Значит, можем бить гитлеровцев!

С противоположного берега прислали несколько надувных лодок. Неплохой получился и наш плот. Первыми перевезли машины детского дома. Переправили госпиталь, обозы и всех, кто был на западном берегу.

А я все не могу уйти с пропитавшегося кровью клочка приднепровской земли. Рядом со скрючившимися трупами гитлеровцев лежат наши парни. У многих и ран не видно. Словно прилегли отдохнуть. Молодые, сильные...

Василий Иванович Пальчиков снял пилотку, опустил голову. Постоял безмолвно, потом тронул меня за рукав:

— Идемте, товарищ полковник. Командир дивизии послал меня за вами.

— Пошли, — отозвался я.

Лежат на траве бойцы. Мы то и дело останавливаемся, всматриваемся в лица. У некоторых глаза открыты. Трудно поверить, что эти ребята больше не встанут.

Многих я знал давно, еще по мирной жизни. Видел их в боях. Только час назад они в ожидании начала совещания шутили, дымили самокрутками. Напрягаю слух: может, кто-нибудь застонет?..

Солнце высоко поднялось.

Прощайте, друзья. Простите, что не можем даже похоронить вас со всеми почестями...

Мы направились к плоту.

На восточном берегу заняли оборону. Комсомольский актив все-таки провели. В перерыве между боями. Много говорить не понадобилось. Каждый знал свою задачу: драться. Драться, пока не освободим свою землю от врага... [154]

Путь прокладываем огнем

Тысячи гитлеровцев нашли себе конец на подступах к Днепру. Тысячи их утонули в реке. Но немало и наших солдат сложили здесь свои головы. Вечная слава вам, наши дорогие друзья!

Начались бои на восточном берегу. Еще более беспощадные, еще более кровавые.

Уже много дней артиллерия нашей дивизии держит суровый экзамен — на боеспособность, на моральную и физическую стойкость, на скорострельность и меткость огня, на экономию сил и боеприпасов.

Враг обстреливает, бомбит с воздуха, бросает пехоту и танки. Жарко на батареях. С Н. Н. Куликовым иду на позиции 223-го стрелкового полка. Капитан Г. Е. Алпаидзе и политрук Ф. Т. Бойко осматривают перевернутое орудие — в него только что угодила авиабомба. Остальные пушки стреляют. Бойцы бегом приносят снаряды, загоняют в ствол. Подпускают танки на двести пятьдесят метров и расстреливают их в упор. Летят вверх выбитые траки гусениц. Один танк уже горит. Завидев меня, Алпаидзе одергивает гимнастерку, застегивает воротник...

(Недавно в театре я случайно встретил генерал-майора артиллерии Героя Советского Союза Галактиона Елисеевича Алпаидзе. По-прежнему юношески строен и бодр — таких людей и старость не берет!)

Доложить Алпаидзе не успел. Два немецких танка прорвались к соседней батарее, где к тому времени оставалось лишь девять бойцов во главе с командиром взвода [155] Иваном Глазковым. Глазков повернул орудия и открыл огонь. Но танки уже на позициях батареи, раздавили одно орудие.

Алпаидзе просит Бойко:

— Федор Трофимович, помогите соседям. Сам я не могу отлучиться.

Политработник побежал туда. Бережно отнес в сторону убитых, перевязал раненых. Вместе с уцелевшими артиллеристами подносит ящики со снарядами к орудиям, отбрасывает стреляные гильзы. На бегу что-то говорит людям, ободряет их. Батарея снова открывает огонь.

В 1965 году получил я письмо из поселка Фурманов, Уральской области. Пишет бывший солдат В. Я. Масеев:

«Помните тот случай, когда к нам на батарею прибежал Бойко? Мы с С. Н. Чуриковым (он сейчас тоже живет в Фурманове) были в числе тех девяти человек, которые развернули орудия и отбивались от немцев. Я был замковым, Чуриков наводчиком. Мы в том бою подбили 4 танка прямой наводкой, а еще 2 — с закрытых позиций. Командовал батареей тов. Титиников, комиссаром был тов. Люльченко. Бойко пришел к нам, когда танки уже опрокинули одно орудие, а вражеская пехота окружила нас. Но мы пустили в ход ручные гранаты. Лично я тоже уничтожил трех гитлеровцев. Они лежали за деревом, я подошел и бросил гранату. Уложил их насмерть. Бойко похвалил меня. После боя я получил первую свою награду — медаль «За отвагу» № 23187. Позже меня наградили орденом Славы III степени».

Таков наш Бойко. Мы крепко подружились с этим скромным, мягко улыбающимся человеком.

Федор Трофимович раньше был учителем. К нам прибыл незадолго до войны, в числе четырех тысяч коммунистов, направленных в армию Центральным Комитетом партии.

Его назначили политруком 1-й противотанковой батареи 223-го стрелкового полка. Батареей командовал старший лейтенант Шундов. Они хорошо сработались. В первых же боях Бойко показал себя смелым солдатом. При отражении атак не отходил от орудий, был всегда там, где опаснее и труднее. [156]

В батареях уже мало людей и орудий. Бьемся из последних сил. И вот опять вынуждены отступать. Прикрывать отход оставляю батарею старшего лейтенанта Постоногова. На волю и выдержку этого бесстрашного командира можно положиться. Вызываю его и политрука Г. Ф. Артамонова:

— Вы с батареей останетесь. Держитесь, сколько сможете. Догоните нас в Алтуховке. Все понятно?

— Задачу выполним!

Не успели мы покинуть рубеж, батарея Постоногова вступила в бой. Частые выстрелы ее орудий долго еще доносились до нас.

Только на следующий вечер к нашей колонне присоединилось одно орудие. Сопровождали его семь солдат. Это все, что осталось от батареи Постоногова. На дощатом щите, укрепленном на лафете, лежали Постоногов и Артамонов. Неразлучные друзья и здесь оказались рядом.

Окровавленного, еле дышавшего Постоногова немедленно отправили в госпиталь. Григория Федоровича Артамонова похоронили на кладбище в селе Димитровск, Екимовычевского района, Смоленской области.

Три брата Артамоновых пошли на войну: Григорий, Василий и Валентин. Не так давно я получил из Днепропетровска письмо Мили Федоровны Артамоновой:

«У меня было три брата, и ни один не вернулся. Хотя бы об одном узнать, где он схоронен, хотя бы поехать на его могилу».

Я сообщил ей, где похоронен Григорий, написал, какой смелый он был человек, как его любили бойцы.

Командиром батареи мы назначили старшего лейтенанта Герасимова. Энергичный офицер явился достойным преемником Постоногова. Поврежденное орудие было исправлено. Раздобыли еще три пушки, выделили [157] людей. И батарея снова стала громить врага. Но долго еще ее называли батареей Постоногова. Герасимов не обижался. Он сам любил Постоногова и гордился, что ему доверили эту прославленную батарею.

На правом фланге дивизии отход главных сил прикрывала противотанковая батарея старшего лейтенанта Шундова и политрука Бойко. Вместе с ними был командир взвода Федулов. Гитлеровцы окружили батарею. В течение двенадцати часов шестьдесят бойцов, в распоряжении которых было четыре орудия, вели неравный бой. И победили. Задержали врага, а потом вышли из окружения, вывели раненых и орудия.

Раненый Бойко остался в строю.

Коммунисты избрали его секретарем партийного бюро полка.

Ночью я увидел его в подвале разрушенного дома. Он еще был в бинтах, иногда морщился от боли. Здесь же члены партбюро старший политрук Альменеев, старший лейтенант Шевцов и лейтенант Охотин.

На столе горит керосиновая лампа без стекла. При ее тусклом свете Бойко и его товарищи читают листы, исписанные разными почерками. У дверей толпятся солдаты, чьи заявления сегодня будут рассматривать. Федор Трофимович спросил меня:

— Как вам нравится мой рабочий кабинет?

К столу робко подходит командир взвода Федулов. Днем гитлеровцы пытались окружить его взвод. Федулов и его бойцы отбились ручными гранатами. Все пушки сохранили.

— Хочу вступить в партию, — говорит Федулов.

— Давно пора, — одобряет Бойко.

Я часто вспоминаю наших политработников, бесстрашных [158] людей с пламенными сердцами. Бойко один из них, один из тысяч. Такие всегда на месте, всегда оказываются самыми необходимыми. Бойко был очень нужен на войне. Энергия его не убавилась и в мирное время. Ныне Федор Трофимович живет в Оренбургской области. Жители села Чеботарево трижды избирали его своим депутатом в местный Совет. Большое доверие оказали ему коммунисты колхоза имени В. И. Ленина, выдвинув на пост секретаря своей партийной организации. Большевик всегда остается в строю.

* * *

Тяжелые бои мы выдержали в Алтуховке. Наши артиллеристы заняли здесь выгодные позиции. С высоты 231.9 простреливалась вся впередилежащая местность. Много раз гитлеровцы пытались выбить нас отсюда. Но 1-й дивизион 36-го артполка под командой З. В. Кульгейко успешно отбивал атаки. Особенно метко били по вражеским танкам батареи старших лейтенантов Кравцова и Хлебникова. И здесь, в самые решающие моменты боя, я встречал вездесущего секретаря партбюро полка Ф. Т. Бойко.

Фашисты, накопив силы, двинулись в новую атаку, предварительно обрушив на нашу оборону сильный бомбовый удар. Они вклинились в боевые порядки дивизии. И тут все услышали возглас комиссара полка Федора Шпаковского:

— Знамя!

Гитлеровцы подходили к командному пункту полка. Начальник штаба подполковник Антон Иванович Слиц поднял в ружье усиленный караул, охранявший знамя. Изготовились к бою все бойцы и командиры, оказавшиеся поблизости. Знамя было окружено живой стеной. Впереди двинулись автоматчики. Очередями автоматов они прокладывали путь знаменосцам.

Полковник М. А. Жук поднял в атаку свой полк. Схватка переросла в рукопашную. Знамя было спасено.

* * *

Большинство офицеров штаба и политотдела дивизии целыми днями находились в боевых порядках войск. В штаб приезжали только для того, чтобы отдать очередные распоряжения, организовать бой на завтрашний [159] день, прочесть и узнать распоряжений вышестоящих штабов, наспех поесть и привести себя в порядок.

Были случаи, когда гитлеровцы окружали наш штаб. Вырывались с боем.

Под Шкловом мы с Коноваловым и начальником штаба Крымским только приехали на КП дивизии, когда услышали поблизости стрельбу. Захватив несколько автоматчиков, спешим узнать, в чем дело. Вскоре увидели немцев. Коновалов повалил меня на землю, над нами провизжали пули. Огонь все усиливался. Оглядываемся — лес метрах в трехстах.

— Отходите, мы прикроем, — сказал командир автоматчиков.

Под огнем, прячась в высокой ржи, бежим по полю. Когда все собрались в лесу, Филипп Петрович Коновалов сердито сказал:

— Нет, так воевать нельзя!

К сожалению, мы часто забывали о бдительности и осторожности. Из-за этого погиб начальник политотдела Старлычанов. На своем «газике» он возвращался на КП. На мосту машину остановили три рослых красноармейца, вооруженных автоматами. Представились:

— Патруль штаба армии. Предъявите документы!

Будь Старлычанов и ехавшие вместе с ним командир полка подполковник Буров и военврач Левченко повнимательнее, они почувствовали бы: тут что-то неладное. Уж очень новым было обмундирование «красноармейцев», да и трудно было найти окрест человека, который не знал бы начальника политотдела в лицо. Но Старлычанов, ничего не подозревая, достал документы. Это же сделали его спутники. «Красноармейцы» сунули документы к себе в карман, а затем столкнули машину в реку. Буров выплыл. Остальные погибли.

После выяснилось, что совершили это черное дело вражеские диверсанты, заброшенные к нам в тыл.

Гибель Старлычанова и Левченко потрясла нас. Обиднее всего, что причиной ее была только наша беспечность.

* * *

По приказу командующего корпусом 110-й полк занял оборону в отрыве от главных сил дивизии на восточном [160] берегу Днепра. К. А. Зыков и я побывали там. Полк хорошо окопался. Начальник артиллерии полка тщательно укрыл орудия, оборудовал наблюдательные пункты, построил прочные блиндажи для личного состава. Мы остались довольны всем — и высокой выучкой, и бодрым настроением людей.

13 июля полк вступил в бой. На него наступала целая немецкая дивизия. Кровавые схватки завязывались по нескольку раз в сутки. Полк держался. Держался и день, и два, и десять дней. 21 июля погибли командир полка майор К. А. Реймер и начальник штаба капитан Ф. Ф. Гурьев. Полк возглавил заместитель командира майор Михаил Васильевич Тайнов. Он ранен, еле ходит. А вражеские атаки не прекращаются. Бойцов в окопах и у орудий остается все меньше. Но противник так и не может переправиться через реку. И только 14 августа, больше чем через месяц боев, гитлеровцам удается зацепиться за восточный берег. Враг торжествует победу. Рано! Измученные, израненные бойцы подымаются из окопов. Их всего горстка. Но стремителен и неудержим порыв героев. Они сбрасывают гитлеровцев в реку, а потом вместе с другими частями корпуса, уже переправившимися на западный берег, идут вперед, гонят противника двадцать километров. И снова тяжелые бои, прорыв из окружения... 17 августа полка не стало. Только несколько его бойцов и офицеров пробились через вражеское кольцо. С ними был и Тайнов.

Рядом на широком фронте отбивал атаки гитлеровцев 64-й артполк майора А. П. Францева. Там, где стояли батареи старших лейтенантов Михаила Карповича Митько, Тимофея Ивановича Шаламова и других энергичных и волевых командиров, фашисты на восточный берег не переправились.

* * *

Уже после войны мне попался в руки дневник начальника штаба сухопутных войск Германии генерал-полковника Гальдера. 11 июля 1941 года Гальдер записал:

«На всех участках фронта, даже там, где не ведутся наступательные действия, войска измотаны. То, что мы сейчас предпринимаем, является последней и в то же [161] время сомнительной попыткой предотвратить переход к позиционной войне».

Не случайно появилась такая запись в служебном дневнике Гальдера.

3 июля части 3-й танковой дивизии 24-го немецкого танкового корпуса впервые попытались с ходу, при поддержке авиации и артиллерии, форсировать Днепр в районе Рогачева. Но понесли большие потери и вынуждены были отойти в исходное положение. Только два дня спустя немцы форсировали Днепр в районе деревни Зборово, северо-восточнее Рогачева, и стали продвигаться к Стадоловичам.

К месту прорыва командир 63-го корпуса генерал Л. Г. Петровский подтянул полки 167-й и 61-й дивизий. После короткого артиллерийского налета они перешли в контратаку. Гитлеровцы не выдержали удара и поспешно отошли, бросая оружие. Дважды при поддержке танков фашистская пехота переходила в наступление и каждый раз с большими потерями откатывалась назад. На поле боя осталось более двухсот пятидесяти фашистов и восемь танков. Были захвачены пленные из 394-го немецкого механизированного полка.

Развивая успех, 6 июля 117-я дивизия форсировала Днепр, овладела Жлобином и продолжала наступать на Побалово. А части 167-й дивизии зашли в тыл противника. Гитлеровцы в панике отступили на запад, оставив на поле боя двадцать семь танков.

В течение четырех суток враг пытался выправить положение, форсировать Днепр, но снова безуспешно.

* * *

По приказу командующего 21-й армией 63-й корпус предпринимает новое наступление. Глубокой ночью 13 июля через Днепр перешли передовые подразделения наших стрелковых дивизий. За ними части корпуса энергичным броском переправились по наведенным за ночь мостам и штурмом овладели Рогачевом. Противник откатился на запад.

В районе Шклова гитлеровцы тоже не смогли продвинуться, натолкнулись на стойкое сопротивление 53-й дивизии. Все их атаки успеха не имели.

Массовый героизм, мужество и стойкость проявили [162] в этих боях солдаты, сержанты и офицеры корпуса. Все мы увидели, что враг не так страшен, что его можно бить и побеждать.

Но слишком неравные были силы. Противник спешно подтягивал все новые дивизии. 12 августа он перешел в наступление и начал охватывать фланги нашего корпуса. Командующий 21-й армией генерал Ф. И. Кузнецов приказал отойти на восточный берег Днепра. К сожалению, этот приказ был отдан с большим опозданием. Командир корпуса генерал-лейтенант Л. Г. Петровский хорошо организовал отрыв частей от противника и их переправу на восточный берег, но гитлеровцы мощными клиньями уже обошли наши войска. 61, 167 и 254-я дивизии оказались в окружении.

В такой обстановке от командира требуются не только личное мужество, хладнокровие, твердость духа, уверенность в победе, но и умение передать все это подчиненным, повести их за собой. Всеми этими качествами располагал генерал Петровский.

Уничтожены боевые документы штаба. Командир корпуса отдает приказ: «Всему начсоставу, вне зависимости от должности и звания, в период ночной атаки, вплоть до момента соединения корпуса с частями Красной Армии, находиться в передовых цепях, имея при себе эффективное оружие, и объединить вокруг себя весь личный состав для наступления в направлении Губич».

17 августа в 3.00 был дан сигнал атаки. В первых шеренгах атакующих шел командир корпуса. Воодушевленные личным примером командиров, подразделения двинулись вперед. И гитлеровцы, не выдержав натиска, отступили. Отразив все контратаки немцев и расширяя прорыв, Петровский повел главные силы корпуса на юго-запад. Тем временем в лесу, восточнее станции Хальч, 154-я дивизия вела напряженнейшие бои с фашистами, стремившимися отрезать нашим частям пути отхода. Дивизия не только прикрыла тылы и фланг отступающего корпуса, но и сумела прорвать вражеское кольцо в этом районе. Петровский поспешил сюда, чтобы помочь развить успех. Командир 154-й дивизии генерал Я. С. Фоканов и другие товарищи отговаривали Леонида Григорьевича делать это, советовали следовать [163] за главными силами. Но он был непреклонен: «Мне здесь уже делать нечего, самое страшное миновало».

Оставаясь с прикрывающими частями, Петровский бесстрашно вел их в бой. Это был человек большой силы воли и величайшей энергии. Его всегда видели в самых решающих местах.

У деревни Скепня завязалась ожесточенная схватка. Петровский был смертельно ранен. Семь километров несли солдаты бездыханное тело любимого генерала. Похоронили его, когда корпус вышел из окружения.

Нашим частям пришлось отойти и из этого района. Когда немцы оккупировали село Руденко, они поставили на могиле советского генерала крест с надписью: «Генерал-лейтенант Петровский, командир черного корпуса». Крепко, видно, досталось врагам от Петровского, если они оказали ему такую почесть!

* * *

В 1944 году войска 42-го стрелкового корпуса генерал-лейтенанта С. К. Калганова заняли село Руденко. Над могилой генерала-героя состоялся митинг. Приехали члены семьи Леонида Григорьевича — жена Надежда Васильевна с дочерью Ольгой, отец Григорий Иванович Петровский (старый большевик, друг и соратник В. И. Ленина), его сестра Антонина Григорьевна. Прах генерала перенесли в деревню Старая Рудня и похоронили с воинскими почестями. Ныне здесь установлен памятник с бюстом Леонида Григорьевича Петровского.

Корпус генерала Петровского в тяжелые дни 1941 года сделал очень много для победы над врагом. Он прикрыл отход 21-й армии, нанес первые сокрушительные удары по врагу.

* * *

Мне и Крымскому командир дивизии приказал связаться с частями соседа. Едем на наш левый фланг. Оказалось, что основные силы соседней дивизии уже отошли. Офицеры подразделений прикрытия не смогли сказать, куда перешел штаб. Уточнив обстановку на месте, мы направились к себе. Вражеская авиация беспрерывно бомбила дороги. Наш «пикап» остановил незнакомый лейтенант. Попросил отвезти в госпиталь его [164] командира. Мы подъехали к пострадавшему. На траве лежал подполковник. Лицо и одежда были в земле — его только что откопали после взрыва авиабомбы. Наклоняюсь над ним. Да ведь это Сергей Иванович Тугаев! В тридцатых годах мы служили с ним в соседних полках.

— Сережа, узнаешь меня?

— Гриша, ты? — удивился он. Голос слабый, еле слышный.

— Мы сейчас возьмем тебя.

— Не надо, тебя же войска ждут. Ты спеши, а то немцы близко.

Да, гитлеровцы подходили, мы уже видели их.

Крымский, не теряя времени, поднял Тугаева и отнес в машину. Мы привезли его в наш медсанбат. Через две недели Сергей Иванович поправился и снова вернулся в строй. Но недолго довелось ему воевать: 11 декабря 1942 года начальник штаба артиллерии 8-го корпуса полковник С. И. Тугаев был убит.

* * *

Отходим с тяжелыми боями. Несмотря на сложность обстановки, дивизия не теряет своей организованности. Атаки гитлеровцев, как правило, успешно отбиваются. В этом заслуга не только пехотинцев и артиллеристов. Не на одном огне держится наша оборона. Титанические усилия требуются и от специальных и тыловых частей.

Дивизия обороняется на широком фронте. Обеспечение связи как внутри частей, так и со штабом дивизии стало важнейшим делом. Командные пункты находились все время под бомбовыми ударами, связь портилась, аппаратура выходила из строя. Но без связи дивизия никогда не оставалась. Обязаны мы этим смелому и энергичному майору Владимиру Григорьевичу Ступаченко, [165] командиру батальона связи, и его подчиненным. (Сейчас полковник запаса Ступаченко работает инженером в Воронежской конторе связи.) Он не только обеспечивал нас связью. Его подчиненные не упускали случая подключаться к немецким линиям и снабжать штаб ценнейшими данными о противнике.

В 36-м артполку начальником связи был старший лейтенант Швецов. Он умудрялся по ночам сматывать новый немецкий кабель и использовать его для наших телефонных линий.

Особо хочу отметить службу артиллерийского снабжения. Возглавлял ее мой заместитель подполковник Николай Николаевич Гусев, худой, высокий, всегда улыбающийся, жизнерадостный человек. Ежедневно дивизия «съедала» десятки тонн боеприпасов. С утра Гусев с деловым и расторопным офицером штаба артиллерии старшим лейтенантом Всеволодом Александровичем Зобниным уезжали за боеприпасами. С нетерпением мы ждали их возвращения. И неизменно каждый вечер они появлялись с гружеными машинами. Солдаты встречали их с криком «ура». Ящики тут же разбивались, и драгоценный груз по-хозяйски, расчетливо распределялся. Где и как эти люди доставали столько боеприпасов, им одним известно, ведь с фронтовых складов что-нибудь получить было очень трудно.

Однажды я увидел, как Зобнин и Гусев грузят на машину корову. В то время много ничейного скота бродило по полю. Часто животные становились жертвами вражеских авиационных налетов.

— Зачем вам корова понадобилась?

Зобнин лукаво улыбнулся:

— Товарищ полковник, работники фронтового артсклада плохо питаются, я решил им гостинец привезти.

Хотел я поругать чрезмерно разворотливых снабженцев, но передумал: ведь для общей пользы стараются...

* * *

Подошли к излучине реки Остер. Враг наседает. Рославль горит. Снаряды на исходе. Офицеры штабов руководят переправой. Войска форсируют реку под минометным огнем противника. В первую очередь переправляем артиллерию и технику. На счастье, сохранился мост. [166]

В колонне 64-го артполка много раненых. Белеют марлевые повязки. Но все, кто могут передвигаться, не покидают строя. В 7-й батарее остался один офицер — младший лейтенант Тимофей Иванович Шаламов. 2-й дивизион возглавляет новый командир — старший лейтенант Будаков. Тяжело ранен командир 8-й батареи лейтенант Игорь Руднев, но остается на своем посту.

Несмотря на трудности, полк быстро переправился, развернулся и открыл огонь с восточного берега, отсекая наступающего врага.

На наблюдательном пункте 8-й батареи я увидел невысокого полного офицера с блокнотом в руке. Он командовал батареей и спокойно, умело вел огонь по гитлеровцам на западном берегу реки.

— Инструктор политотдела армии старший политрук Прох! — четкой скороговоркой доложил он и продолжал корректировать стрельбу трехорудийной батареи (четвертое орудие бездействовало: осколком повредило подъемный механизм).

После боя И. Ц. Прох рассказал, что в полк прибыл по заданию начполитотдела армии на рассвете.

— А потом, смотрю, Руднева ранило. Крепится парень, заставляет, чтобы его на руках перенесли на КП. Но разве лежа много покомандуешь? Ну тогда я и встал на его место, как бывший артиллерист.

Много раз после я встречал Проха на батареях. С величайшим вниманием пушкари прислушивались к его словам. Знали: человек не только говорить умеет, но, если надо, и огнем управляет, как заправский артиллерист. Да, боевое мастерство политработнику необходимо, как и любому офицеру.

В начале августа 53-я дивизия заняла оборону на Десне. Артиллеристам и здесь досталось много работы, Враг часто предпринимал атаки.

Дивизия получила пополнение. Прибыло много офицеров из запаса. Подготовка у них была довольно слабая, пришлось учить их. По ночам занимались теорией, а днем выезжали на наблюдательные пункты и проводили стрельбы не учебные, а сразу боевые — по врагу.

Нам прислали много осветительных снарядов к 122-миллиметровым гаубицам. В другое время мы обиделись бы: куда столько? А сейчас они пригодились. По ночам начинающие офицеры на этих снарядах тренировались [167] в стрельбе. Двойная польза: и учеба хорошая — результаты каждого выстрела видны, и на врага страх наводим. В то время гитлеровцы еще не растеряли свою беспечность. Ночью, пользуясь темнотой, передвигались открыто. Повесим мы над ними «люстру» — они все на виду. Тут уж наши пехотинцы разворачиваются — косят из пулеметов.

В район нашего расположения прибывали вновь сформированные артиллерийские части. И им приходилось помогать в боевой подготовке. Материальная часть для них частенько задерживалась в пути. Тогда в распоряжение офицеров и солдат этих частей мы передавали наши орудия. Инструкторами, как правило, выступали Мизрахи и артиллеристы его батареи.

* * *

В боях штаб артиллерии потерял многих офицеров. В последнее время работать нам было очень трудно. Люди все время менялись. Не успеет офицер освоиться с новым делом, глядишь, уже ранен или убит. А вопросы надо было решать быстро, на ходу. И я, взяв с собой нескольких офицеров со средствами связи, отправлялся туда, где надо было сосредоточить побольше артиллерии. В таких случаях роль штаба, конечно, принижалась.

Теперь штаб наш пополнился. На место выбывшего из строя майора Даниленко начальником штаба артиллерии прибыл майор Александр Васильевич Расторгуев. Из госпиталя вернулся помощник начальника артснабжения лейтенант А. П. Гуськов. Это дало возможность В. А. Зобнина назначить начальником разведгруппы (он был хорошо подготовлен к этой работе). Н. Н. Куликов возглавил оперативную группу. В числе его подчиненных теперь был Александр Андреевич Кузьменков — отличный оператор. Большую помощь оказывали нам опытные сержанты-сверхсрочники. Наиболее подготовленных из них, таких, как Алексей Барабанов и Николай Гусев, мы без колебаний выдвинули на офицерские должности.

Штаб артиллерии стал полнокровным, деятельным, и работа пошла много лучше.

* * *

Сентябрь нас застал на рубеже Кузьминичи, Цирковщина, юго-западнее Спас-Деменска. [168]

Было очень тепло. На фронте наступило некоторое затишье. Вот уже четвертые сутки не было ни одной атаки. Мы воспользовались этим, чтобы дать людям отдохнуть. Бойцы получили новое обмундирование. Особенно радовались сапогам — старые успели износиться после беспрерывных маршей и боев. Делегация из братской Монголии привезла подарки. В землянках висел ароматный дым: в посылках оказались чудесные папиросы. Настроение у всех было бодрое, приподнятое, хотя каждый понимал, что впереди еще много испытаний.

Войска закопались глубоко в землю. Артиллеристы пристреляли все подходы к рубежу. Стрелки изучили и взяли на прицел каждую кочку. Пусть только теперь сунется враг!

А он не дремал. Разведка доносила, что немцы сосредоточивают силы.

И скоро тишине пришел конец. В 7 часов утра над нашими позициями появились немецкие бомбардировщики. Посыпались бомбы. Заговорила и вражеская артиллерия. От взрывов земля ходила ходуном. Но у нас почти не было потерь. Наши зенитчики сбили два бомбардировщика.

Ждем, что дальше будет. Все бинокли и стереотрубы направлены в сторону противника. Наконец он показался.

Мы уже привыкли к немецкому шаблону: после артиллерийской подготовки идут танки, за ними, прячась за их броню, пехота. Но на этот раз все было иначе. Вначале мы даже не могли понять, что это движется. Огромный черный прямоугольник, километра в полтора по фронту и с полкилометра в глубину. Потом разглядели: в шахматном порядке, со значительными интервалами один от другого, строго выдерживая равнение, идут тысячи эсэсовцев. Черные кителя перепоясаны ремнями. Портупеи через плечо. На головах — фуражки с высокой тульей. Обвешанные гранатами, с автоматами наперевес, немцы маршируют во весь рост, широким чеканным шагом, как на параде. Впереди, в линию, двигаются бронетранспортеры, оглашая окрестность диким воем сирен. В их кузовах солдаты держат большие портреты Гитлера, полотнища со свастикой. На флангах ползут танки. [169]

Так вот оно что: эсэсовцы решились на психическую атаку. Хотят показать силу арийского духа!

Мерный, неудержимый шаг лавины вышколенных головорезов сильно действует на нервы. А тут еще вражеская артиллерия и авиация снова стали долбить наши позиции.

Смотрю на своих друзей. Волнуются, но держат себя в руках.

— Пора, — сказал командир дивизии. — Огонь!

Передаю команду нашим артиллеристам. Ударили орудия, минометы. Заработали десятки пулеметов. Загорается один, второй транспортер. Похоже, что это дело рук артиллеристов батареи старшего лейтенанта Ивана Михайловича Клочкова: метко бьют, черти! Подбитые машины остановились, но сирены их воют. Солдаты выскакивают из кузовов и вливаются в марширующую колонну.

Немецкие танки на больших скоростях выскакивают из-за флангов, прикрывают собой пехоту. Наши артиллеристы целятся в танки. И они начинают гореть. Мы видим, как падают гитлеровцы. Но остальные обходят дымящиеся танки и шагают, шагают. Черная лавина приближается. Уже без биноклей различаем тупые лица марширующих роботов. Кажется, их ничто не остановит. С полнейшим безразличием они перешагивают через трупы, через корчащихся раненых и по-прежнему выдерживают строй.

Не скрою: кое у кого начинают сдавать нервы. Вот из окопа выскочил боец.

— Куда? — кричат ему товарищи. — Назад. Сиди и бей!

И солдат приходит в себя, спускается в окоп, кладет на бруствер винтовку, стреляет.

Кажется, уже долго, долго идет бой. Все поле в пороховом дыму. А страшная лавина катится и катится на нас.

Танки расступились и ринулись к нам во фланги. Теперь весь строй эсэсовцев ничем не прикрыт. Мы слышим крики. В многоголосом реве с трудом различаем:

— Рус, капут!

— Рус, сдавайс!

И все потонуло в треске автоматной пальбы. Немцы ведут огонь на ходу, не сбавляя шага. Метель пуль [170] летит над окопами, не давая приподнять головы. Даже отсюда, с КП, видно, что потери у нас растут. Но пулеметы наши по-прежнему стреляют по вражеским пеням длинными, злыми очередями. Падают фашисты. Много их падает. И все-таки не сдержать нам этой тучи. Тем более что танки прорвались в наши боевые порядки, утюжат окопы, давят батареи.

И вот в самый критический момент, когда, казалось, судьба наших подразделений решена, к первой линии обороны примчался «газик». Из него выпрыгнули командующий армией генерал-лейтенант К. Д. Голубев и член Военного совета генерал-майор С. И. Шабалов.

Грузный, широкоплечий Голубев оглядел окопы. Стоял он спокойный, как будто не было вокруг вихря пуль. Мы услышали его громкий голос:

— Держись, товарищи, идет подмога!

А Шабалов уже был в окопах, обходил бойцов. Что-то говорил им. И лица людей светлели. Вскоре в окопах появились командующий артиллерией армии генерал В. Э. Таранович, офицер оперативного отдела штаба майор А. Е. Трунин. Они сразу направились на позиции артиллерийского полка, чтобы организовать отпор танкам.

А эсэсовцы приближались. Правда, цепи их стали значительно жиже. И все-таки немцев оставалось намного больше, чем нас.

Оглушительный рев: «Рус, капут!» — катится из края в край. Но что это? Сквозь рев тысяч глоток, сквозь грохот стрельбы долетела песня:

Широка страна моя родная...

Может, чудится? Но нет, крепнет песня. Вот она уже волной покатилась по нашим боевым порядкам.

— Идут! Ура! — закричали бойцы.

Я выбежал из блиндажа. Чеканным шагом к нашим позициям приближается стройная колонна солдат. Их много — глазом не охватить. Подтянутые, в ладно пригнанном обмундировании, идут спокойно и уверенно, и дружная песня летит над четкими рядами. Вижу полковника П. В. Миронова, нашего соратника по боям под Ельней. Его 107-я стрелковая дивизия прославилась там и была преобразована в 5-ю гвардейскую. Павел Васильевич жмет мне руку, улыбается: [171]

— Смотри, чтобы артиллерия не подвела, а мы свое сделаем...

Я вернулся к артиллеристам. Решаемся на дерзкий маневр: выдвинем две батареи во фланги противника. Это рискованно — немецкие танки могут перехватить их. Кого послать? Советуюсь с командирами полков. Называют фамилии С. И. Беридзе и Н. П. Шелюбского. Да, эти справятся. Артиллеристы выкатили орудия вперед и ударили вдоль фашистской колонны. Залпы сметают эсэсовцев, как саранчу. Издали различаю командира. Он перебегает от пушки к пушке. Это старший лейтенант Шелюбский. Пушки на виду. К ним устремляются немецкие танки. А они все бьют и бьют по рядам эсэсовцев. На героическую батарею набрасываются фашистские штурмовики. Орудия скрываются за частоколом взрывов. Но когда столбы земли оседают, пушки снова открывают огонь. Правда, их уже не четыре, а две и стреляют они реже — людей в расчетах совсем мало осталось. Но стреляют. Стреляют наперекор всему.

А гвардейцы, разомкнув ряды, уже перешагивают через наши окопы и с громким «ура» устремляются вперед. В центре строя полыхает алое знамя. На флангах артиллеристы катят орудия, быстро разворачивают их и открывают огонь. Все быстрее и быстрее шаг гвардейцев. Первые ряды столкнулись с противником в рукопашной схватке. На выручку своей пехоте кинулись было немецкие танки, но наши артиллеристы стеной огня перегородили им путь.

С волнением наблюдаем за полем боя. Здесь, на выжженной, перепаханной взрывами земле, столкнулись не просто сила с силой. Это два противоположных мира вступили в единоборство. Черная рать, несущая рабство и смерть, столкнулась здесь с людьми, самыми гуманными на свете, но беспощадными к врагу, когда дело идет о жизни отчизны, о судьбе народа, о будущем человечества.

И вмиг преобразился вражеский строй. Эсэсовцы потеряли весь свой лоск и спесь. Заметались, ища спасения. И вскоре остатки их побежали вспять.

Грозная, считавшаяся непобедимой эсэсовская дивизия «Мертвая голова» показала спину. Но мало кому из фашистов удалось спастись. Уцелевшие, бросив оружие, подняли руки. Они стояли перед нами жалкие, трясущиеся. [172] Кажется, даже ростом стали ниже.

Поле боя было усеяно трупами. Валялись порванные, втоптанные в пыль портреты Гитлера и полотнища с черной свастикой. Плакаты — теперь мы смогли прочесть их: они на русском языке — призывали нас сдаться на милость фюреру.

Психическая атака стоила гитлеровцам гибели первоклассной дивизии. Конечно, и у нас были потери. Немало отважных гвардейцев пало в бою. И наша дивизия еще более поредела. Недосчитались мы героя артиллериста Наума Павловича Шелюбского и почти всех его подчиненных — батарею раздавили фашистские танки.

Но победа была на нашей стороне, и наши потери не могли идти ни в какое сравнение с вражескими.

* * *

В Москве мы часто встречаемся с бывшим командиром гвардейцев П. В. Мироновым, ныне генерал-лейтенантом, Героем Советского Союза. И каждый раз невольно вспоминаем об этом бое под Спас-Деменском.

...На разборе большого учения 20 июля 1963 года главнокомандующий войсками НАТО немецкий генерал Шпейдель прочел целую лекцию о роли психических атак во второй мировой войне. Напомню, это тот самый Шпейдель, который когда-то с хладнокровием садиста планировал по четырнадцати бомбардировок Великобритании в день, а сейчас как ни в чем не бывало инспектирует английские войска, входящие в НАТО. Говорил он, захлебываясь от восторга. Привел множество примеров, когда такие атаки приносили успех гитлеровцам. Но о психических атаках на советско-германском фронте он не сказал ни слова... [173]

17 сентября нас посетил начальник артиллерии Резервного фронта генерал-майор артиллерии Л. А. Говоров. Приехал проверять артиллерию дивизии.

Мы с ним давно знакомы, еще с Перекопа. Он командовал артиллерийским дивизионом в 51-й дивизии. Но Леонид Александрович скидок на знакомство не делает. Поздоровался со мной суховато. Молча обошел полки и батареи. Все посмотрел, проверил. Провел у нас два дня. На прощание указал на недостатки, посоветовал, как их устранить. На вопрос командира дивизии о результатах проверки сухо ответил:

— Я все сказал начарту.

Через несколько дней мы получили приказ, в котором положительно оценивалось состояние артиллерии дивизии, а мне объявлялась благодарность.

* * *

Противник начал перегруппировку сил. Чтобы помешать ему, артиллерия дивизии три дня вела огонь по глубине немецкого расположения. С этой целью мы часть батарей выдвинули на временные огневые позиции на самом переднем крае. Прибегли и к стрельбе из орудий, которые все время перемещались. Ждали новой атаки. Но ее все не было.

Начальник разведки 36-го артполка капитан Петрусенко привел пленного немецкого офицера. На карте, отобранной у гитлеровца, было засечено местоположение шестнадцати наших батарей. Когда мы стали уточнять, то оказалось, что немцы приняли за батареи наши кочующие орудия. Может, потому они и медлили с наступлением?

Владимир Павлович Петрусенко был отличным разведчиком. Он умел организовать постоянное наблюдение за полем боя, анализировать полученные данные и сделать правильные выводы. Не раз, переодевшись в крестьянскую одежду, он пробирался в расположение противника. Капитан обладал феноменальной памятью и, возвратившись в полк, все обнаруженные вражеские объекты наносил на карту с идеальной точностью.

* * *

Под Ельней к нам прибыли необычные машины. Над шасси мощных автомобилей высились какие-то сооружения, [174] тщательно укрытые брезентом. Вслед за боевыми машинами следовала вереница грузовиков, кузова которых тоже были обтянуты чехлами. Из кабины головного грузовика вышел высокий офицер. Представился: капитан Флеров, командир батареи реактивной артиллерии.

Это были первые «катюши». В начале войны у нас имелось всего семь боевых установок и около трех тысяч ракет к ним. Они и составляли батарею Флерова. В ночь на 3 июля батарея отправилась из Москвы на фронт. 14 июля под Оршей на фашистов обрушилось море огня. Страшные снаряды за каких-то несколько секунд разрушили железнодорожный узел и переправу через реку, уничтожили сотни гитлеровцев, а остальных ввергли в такую панику, что они нескоро опомнились. Так «катюша» оповестила мир о своем рождении. Потом она воевала под Рудней, Смоленском, а теперь прибыла к нам.

Мы приподнимали брезент, трогали рукой блестящие длинные ракеты. Молчаливый солдат с автоматом настороженно следил за каждым нашим движением и, чуть мы отходили, старательно застегивал чехол. Словно извиняясь, капитан пояснил:

— Приказано строго охранять батарею. Но пусть это вас не смущает. Секретность не мешает нам вести огонь. Прошу почаще нас использовать в бою.

Скоро мы увидели «катюши» в действии. Они быстро занимали позиции. Мгновение — и огненные стрелы с воем и шипением устремлялись на врага. Только на нашем участке фронта батарея сожгла и подбила около шестидесяти фашистских танков. А сколько от ее огня полегло вражеских солдат, никто и считать не пытался. После каждого залпа батарея мгновенно уходила в [175] укрытие, и не было ни одного случая, чтобы она подверглась бомбовому удару. Авиация противника никак не могла найти ее.

Пунктуально выполняя приказ командования фронта, мы скрывали, насколько это было возможно, приход батареи капитана Флерова от излишне любопытных людей. К местам расположения батареи никого не допускали.

Однако скрыть столь мощное оружие было, конечно, невозможно. В стане гитлеровцев его залпы порождали опустошение и панику, а в наших войсках — восхищение.

Личный состав батареи отличался завидной дисциплинированностью и слаженностью, он действовал умело и хладнокровно. Иначе говоря, обладал теми качествами, которые на фронте делали героизм повседневным, обыденным явлением. Мы восхищались трудолюбием и настойчивостью ракетчиков, их стремлением еще выше поднять эффективность своего оружия.

Батарея капитана Флерова была крайне нужна нам, ибо в то время мы имели очень мало артиллерии, не больше трех-четырех стволов на километр фронта. Командующий артиллерией армии генерал В. Э. Таранович предпринимал огромные усилия, чтобы восполнить недостаток орудий и минометов их умелым применением на поле боя. Передав нам батарею капитана Флерова, генерал внимательно следил, как она используется. По его указанию мы вместе с капитаном Флеровым разграфили на картах и схемах впереди лежащую местность на квадраты, пронумеровали их и присвоили условные наименования — «Волк», «Роза», «Белка» и т. д. Заранее подготовили исходные данные для ведения огня. Достаточно было передать батарее по телефону команду: По «Волку» огонь! — и в этот квадрат летело больше сотни ракет.

Капитан Флеров всегда был в курсе дела, хорошо знал обстановку на фронте, держал батарею в постоянной боевой готовности. Не было случая, чтобы его подчиненные не выполнили поставленной перед ними задачи.

Фронтовики быстро убедились в силе «катюш». Зная, что где-то позади стоят эти грозные машины, пехотинцы и артиллеристы увереннее чувствовали себя в обороне. Они знали, что в тяжелую минуту огненный смерч ракет [176] не только остановит, но и опрокинет, сметет атакующую фашистскую пехоту.

Батарея капитана Флерова отлично взаимодействовала с войсками, стоявшими на переднем крае обороны, и не раз выручала их. Вспоминается такой эпизод. После освобождения Ельни артиллерийский полк подполковника А. П. Францева был поставлен западнее деревни Леонидово для стрельбы прямой наводкой. Это был хороший полк. Он имел на вооружении тридцать шесть орудий на механической тяге.

В результате многодневных кровопролитных боев гитлеровцам удалось несколько потеснить наши стрелковые подразделения. К нам на командный пункт пришел офицер. Он доставил донесение Францева:

«Веду бой с пехотой и танками, нахожусь в окружении. Снаряды на исходе. Жду помощи и указаний. Огневая позиция отрезана от места стоянки средств тяги и простреливается врагом. Пока снаряды есть, танки не пройдут».

Командование приняло решение отвести полк назад, поскольку он уже находился на захваченной врагом территории, в семи-восьми километрах от наших войск. Мне было приказано пробиться к артиллеристам. Взяв автомашины противотанкового дивизиона, я посадил на них стрелковую роту, оборонявшую командный пункт. Позади колонны двигалась батарея капитана Флерова. Шоссейную дорогу уже заняли гитлеровцы. Пришлось ехать лесом. Через двадцать — двадцать пять минут мы были у цели. Наше внезапное появление ошеломило немцев.

А тут над нашими головами с гулом прочертили небо пылающие кометы. Это капитан Флеров, установив машины в трех-четырех километрах от расположения [177] полка, открыл огонь. Задрожала от взрывов земля. Поле впереди нас скрылось в дыму и пыли. Загорелись вражеские танки и автомашины. Фашистская пехота, подобравшаяся было совсем близко к огневым позициям артиллеристов, стала разбегаться. Наши солдаты спрыгнули с грузовиков и во главе со старшим лейтенантом Сергеевым и политруком Михайловым бросились в атаку. Артиллеристы тем временем подогнали тягачи, подцепили орудия и повели их в лес.

На опушке артиллеристы встретились со своими боевыми товарищами ракетчиками. Крепкие рукопожатия, объятия, солдатские шутки. Громкое «ура» раздалось в лесу, когда подполковник Францев подошел к Флерову, молча обнял его и расцеловал. Артиллеристы подхватили флеровцев и начали качать. Особенно досталось самому капитану.

Мы стояли в сторонке и наблюдали это бурное проявление радости фронтовиков. Нет, не победить врагу таких богатырей!

Не одна тысяча фашистов полегла в районе Ельни. И в этом немалая роль батареи капитана Флерова.

* * *

Утром 2 октября противник начал артиллерийскую подготовку, а потом перешел в атаку. Стало известно, что наступление он ведет широким фронтом. В результате мощного удара танковых и механизированных войск со стороны Рославля и Духовщины фашисты прорвали нашу оборону, заняли Спас-Деменск, Юхнов. Вскоре они соединились в Вязьме. Советские войска, оборонявшиеся в районе Смоленска и Ельни, оказались отрезанными.

Наступили самые тяжелые для дивизии дни, особенно для артиллерии. В полдень 2 октября гитлеровцы вышли непосредственно к нашим огневым позициям и стали нас окружать. Четыре часа артиллеристы беспрерывно отбивали атаки. На огневых позициях батарей 36-го артполка находились командир полка Семенихнн, начальник штаба дивизиона Герасимов, начальник связи полка старший лейтенант Шевцов, секретарь парткомиссии Россинский и я.

Командир дивизии Коновалов передал мне по радио:

— Гриша, выводи своих! [178]

А выводить уже невозможно. Гитлеровцы с утра нас бомбили и забрасывали снарядами (правда, потерь мы почти не имели, так как хорошо окопались, с головой зарылись в землю), окружили полк пулеметными бронетранспортерами и танками. Видим их — они всего в трехстах метрах от нас.

В рупор орут по-русски:

— Сдавайтесь!

С каждой минутой наше положение ухудшается. А противник все наращивает силы. По шоссе за непрерывным потоком двигаются колонны бронетранспортеров с пехотой. Сидя в машинах, гитлеровцы стреляют из автоматов по лесу.

От лязга гусениц и автоматного треска болит голова. А мозг сверлит мысль: «Скорей, скорей, что-то надо делать!»

Все смотрят на меня, ждут. Жарко от этих взглядов. И решение созрело: огнем проложить себе дорогу. Командую:

— Выкатить орудия! Направление на восток. Огонь!

В течение двух часов батареи Кульгейко, Рыскина, Алпаидзе, Кравченко, Мизрахи, Беридзе били по врагу. Фашисты открыли ответный огонь. Невзирая на разрывы вражеских снарядов, люди неутомимо трудились у пушек. Мы дрались за выход из мешка, прорубали спасательное окно. Вперемежку в стволы вкладывали бронебойные, фугасные, шрапнельные снаряды.

Я подходил к наводчикам. Они, разгоряченные, в пилотках, надетых поперек головы, не отрывая глаз от панорам, на мои слова «Спасибо, товарищи!» отвечали:

— Служу Советскому Союзу!

Люди таскали воду и разливали ее впереди дульных срезов, чтобы пыль не мешала наводке. Транспортеры и танки, стоявшие впереди нас, загорелись, другие поспешили укрыться в лесу. Огонь противника ослабел.

Прибежали Россинский, Герасимов и Шевцов.

— Товарищ полковник, мы только оттуда. Немцы отошли. Есть проход!

Я сел рядом с шофером на последнюю машину батареи Кравченко. Моя «эмка» шла сзади. К 16.00 мы догнали своих.

— Живем! [179]

Это Семен Беридзе. В руках у него баян. Широко растягивая мехи, он заиграл любимую «Лезгинку». Из машины выскочил Алпаидзе, раскинул руки, птицей полетел по кругу.

Видел я всякую дружбу. Но дружба капитана Алпаидзе со старшиной Беридзе была особой.

Когда Алпаидзе был тяжело ранен, Беридзе бегом на руках донес своего командира до передового пункта медицинской помощи. Старшина похудел, осунулся, забросил свой баян. Тяжело было смотреть, как этот здоровый, всегда веселый, жизнерадостный парень плачет, как ребенок. Ожил он только тогда, когда Алпаидзе вернулся из госпиталя.

Беридзе был бесстрашным и до тонкости сообразительным разведчиком. Мы его назначили командиром взвода, а потом и батареи. Присвоили офицерское звание. Воевал он хорошо. На первых порах знаний не хватало. Но у него был прекрасный учитель — Алпаидзе. Батареи их всегда были рядом, друзья во всем помогали друг другу.

Радовались мы встрече со своими, но положение оставалось тяжелым. Мы по-прежнему в окружении. Дивизия получила приказ пробиваться на северо-восток в направлении Юхнов, Мятлево, Медынь, Малоярославец.

Комиссар дивизии Константин Антонович Зыков собрал «старожилов». Месяцы, наполненные борьбой, трудом, бессонными ночами, потерей близких людей, сроднили нас. Я полюбил этих трех неугомонных тружеников — полковников Зыкова, Коновалова, Крымского.

Решение было единодушным: сделать все, чтобы пробиться, вырваться, сохранить людей и технику. Коновалов отдал необходимые распоряжения на марш, на охранение, на боевое развертывание к бою в случае встречи с противником. В части направили штабных офицеров со средствами связи. Командование и старшие офицеры штаба дивизии должны были неотлучно следовать с боевыми частями.

Колонна тронулась. В основном двигались ночью, но и днем мало отдыхали. В населенные пункты заходили только за продовольствием и горючим. Пробирались лесными дорогами. Рядом шоссе было занято немцами.

Я обратил внимание на то, что с нами нет «катюш».

— А где флеровцы? [180]

— Идут параллельной дорогой севернее нас. Так приказано.

— Плохо. Вместе было бы лучше и им и нам...

Далеко растянулась колонна. Везем все пушки, боеприпасы. Захватили с собой всех раненых.

С противником стычек пока нет.

Ночью я сменил Коновалова. Поставил свою машину в голову колонны. Впереди от рубежа к рубежу следовали разведка и охранение.

Переправились через реку Угра, в двадцати пяти километрах северо-восточнее Юхнова. Разведка доложила, что деревня Капустники занята врагом. Коротко посовещались. Командир дивизии принял решение: обойти деревню, не вступая в бой.

Но сначала надо убрать патруль, охраняющий деревню.

Полковник А. Н. Крымский, любитель и мастер рискованных дел, взял нескольких автоматчиков и направился к деревне. Мы с Зыковым последовали за ними. Не доходя метров полтораста до деревни, отстаем от группы. Крымский с бойцами скрылся в темноте.

Вернулись они минут через сорок. Крымский сказал: «Готово!» — и показал на три немецких автомата в руках солдат.

Утром бойцы рассказывали, как они незаметно доползли, как Крымский вскочил и одним ударом приклада раздробил череп гитлеровцу, остальных двух прикончили бойцы. Не успели и вскрикнуть...

Перед рассветом колонна снова остановилась. Путь преградила речушка. Мост разрушен. Солдаты кинулись восстанавливать его. Работают споро и сноровисто. Через час по мосту поползли машины и пушки. Тороплю людей: скоро совсем рассветет.

Ко мне подошел Зыков, обнял:

— Отныне, Григорий Давидович, вы мне не только товарищ, но и брат родной!

Да, те дни на всю жизнь нас породнили. Много лет спустя, когда мой сын был слушателем академии, К. А. Зыков вручил ему партийный билет. Константин Антонович сказал Юрию:

— Надеюсь на тебя, как на сына. Будь таким, как твой отец!

...Движение иногда замедлялось из-за авиационных налетов: приходилось прятаться в лесной чаще. [181]

Колонна наша росла. К нам присоединялись все новые подразделения, выходившие из окружения.

Чем ближе подходили к Медыни, тем слышней становилась стрельба. Высланная разведка доложила, что в шести километрах идут бои. Отводим части в укрытие. Даем людям отдых. Офицеры штаба во главе с Коноваловым, Крымским и подполковником Ступаченко, заместителем начальника связи дивизии, вышли на рекогносцировку. Мне приказали возглавить артиллерийскую разведку. Зыков следовал с нами.

Мы услышали вдалеке стрельбу и взрывы.

— Флеровцы прорываются! — догадался кто-то.

Направляем туда разведчиков. Они вернулись потрясенные. Батарея «катюш» геройски погибла. Подробности этой трагедии нам стали известны позже.

Ракетчики вели свои тяжелые машины по бездорожью — по лесам и болотам. Они прошли по вражеским тылам больше ста пятидесяти километров: от Рославля, мимо Спас-Деменска на северо-восток. Шел не один человек и не маленькая группа людей, которым можно укрыться в любом овраге или перелеске. Двигались семь громоздких боевых установок и несколько десятков автомашин.

Капитан Флеров сделал все, чтобы спасти батарею и прорваться к своим. Когда горючее было на исходе, он приказал полностью зарядить установки, а остальные ракеты и большинство грузовиков взорвать, предварительно перелив горючее в баки оставшихся машин. Теперь в колонне следовали лишь боевые установки и три-четыре грузовика с людьми.

Неподалеку от поселка Знаменка капитан остановил колонну на опушке леса и еще засветло выслал на машине разведку во главе с офицером.

Разведка вернулась и доложила, что путь свободен. Флеров приказал разведчикам следовать впереди колонны на удалении не больше километра и в случае опасности немедленно подать сигнал.

Стемнело. Машины с погашенными фарами вплотную шли одна за другой. Вокруг было тихо. И вдруг — яростная стрельба. Вражеская засада, по-видимому, намеренно пропустила машину разведчиков и сейчас всей своей мощью обрушилась на колонну. Фашисты стремились любой ценой захватить батарею, чтобы разгадать [182] секрет нового советского оружия. Капитан Флеров и его подчиненные вступили в смертельный бой. Пока одни отбивались от врага, другие кинулись к боевым установкам. Под шквальным огнем они взорвали машины. При этом многие, в том числе капитан И. А. Флеров, погибли смертью храбрых. Оставшиеся в живых с боем оторвались от гитлеровцев и перешли линию фронта.

* * *

Тщательно изучив местность, мы убедились, что немцы занимают только отдельные районы. Сплошного фронта нет. Наметили направление вывода дивизии. Места прорыва нанесли на карты и вернулись к войскам. Был отдан приказ приготовиться к бою. Людям объяснили задачу.

Недолго спорили о том, когда прорываться: днем или ночью. Оба варианта имели свои положительные и отрицательные стороны. Решили выходить днем. Хотя ночью легче проскользнуть, зато днем проще ориентироваться.

Тронулись...

В трех километрах юго-восточнее Медыни протекает небольшая речушка Шаня. Она почти совсем пересохла. Легкие машины преодолели ее. Но тяжелые грузовики и пушки крепко засели в грязи. И это совсем недалеко от рубежа, где нас ждала свобода!

Без всякого приказания люди бросились к машинам. Таскали бревна, хворост, рубили тонкие деревья. Подчас подымали машины на руки. Молча, быстро стелили гать. За исключением артиллеристов, стоящих наготове на случай нападения противника, работали все, даже легкораненые.

7 октября части дивизии пробились к селу Сергиевка. Двумя днями позже мы с курсантами Подольского училища форсировали реку Протву и вышли в Белоусово, в двадцати километрах северо-восточнее Малоярославца. Вражеское кольцо осталось позади.

В Белоусово дивизия прибыла вполне боеспособной. Мы вывели из окружения людей, всю материальную часть и технику.

Настроение приподнятое и радостное. Но отдыхать некогда.

Жаркие бои разгорелись за Малоярославец — один [183] из важнейших стратегических пунктов на подступах к Москве. 223-му полку нашей дивизии было приказано во что бы то ни стало выбить немцев из села Ильинское, расположенного невдалеке от города. Полку придавалась батарея Мизрахи. Старший лейтенант А. С. Мизрахи — отличный артиллерист. Его батарея все время действовала хорошо. И я был уверен, что и на этот раз она успешно справится с задачей.

Вечером 17 октября меня вызвал командующий артиллерией армии генерал В. Э. Таранович. На его вопрос, есть ли сведения из 223-го полка, я ответил отрицательно. Последний доклад, принятый по радио от начальника артиллерии полка, гласил: «Мы в окружении, будем пробиваться...»

Положение полка не могло не встревожить командование армии. Были брошены в бой войска, чтобы помочь окруженным. Их действиями руководил сам командующий К. Д. Голубев.

И вскоре вырвавшиеся из кольца подразделения, изрядно помятые, стали появляться на шоссе. Командующий требовал от каждого командира подробного доклада об обстановке, обо всем, что происходит на поле боя.

В это время к нам подошел Мизрахи. Доложил, что батарея дралась до последнего снаряда. Когда боеприпасов не осталось, бойцы закопали замки в землю: орудия пришлось оставить, так как немецкие танки уничтожили все тягачи.

— Так что орудия остались там...

Голубев строго взглянул на него:

— Как там? Где?

— Там, в Колодеши... [184]

Командующий, которого все знали как человека выдержанного, спокойного и необычайно душевного, на этот раз вскипел:

— Вы понимаете, что наделали? Отдали врагу исправные орудия... Пойдете под суд!

— Вы слышали? — обернулся он ко мне. — Оформляйте документы в трибунал!

Поймите мое положение: отдавать под суд одного из лучших командиров батарей! К тому же человека, которого я полюбил, которому прочил большое будущее, на которого совсем недавно подписал представление к присвоению звания «капитан»!

Пытаюсь уговорить командующего повременить. Но ему некогда. Из окружения выходят новые и новые части. Генерал хочет поговорить с каждым командиром. Вообще-то я тоже злюсь на Мизрахи. Бросить четыре орудия, когда каждый ствол на вес золота! За такое надо наказывать со всей строгостью!

Все, конечно, верно. Но время военное. И суд будет строгим. Возможно, больше и не вернется к нам этот парень. Советуюсь с комиссаром Зыковым.

— Надо дать ему возможность исправить дело, — говорит он. — Ведь командующий не указал срока, когда мы должны отправить виновного в трибунал.

Вызываю Мизрахи:

— Попытайтесь любым путем вернуть орудия. В ваше распоряжение выделяется четыре машины ЗИС-5 и шестьдесят бойцов. С вами поедет и комиссар дивизиона политрук Чистов. Действуйте!

Через два часа они отправились. Лесными тропами протащили грузовики до огневой позиции. Прицепили орудия к машинам. Старой дорогой идти нельзя — пушки застрянут. Выехали на другую. А здесь гитлеровцы. [185]

Завязался бой. Хорошо, что вражеское подразделение было небольшое, быстро с ним справились. Захватив оружие и документы пятнадцати убитых фашистов, двинулись дальше. Догнали они нас в районе Большой Каменки.

Когда на следующий день я доложил командующему о том, что орудия возвращены, Голубев невозмутимо кивнул головой:

— Хорошо. Молодцы оба. Я и знал, что вы так поступите.

А. С. Мизрахи остался командиром батареи. Воевал он умело и отважно. Быстро рос по службе. Командовал дивизионом, полком, артиллерийской дивизией. После войны был командующим артиллерией армии. Сейчас он в отставке, живет в Минске. Но по-прежнему деятелен и неутомим. Трудится на одном из крупнейших предприятий Минска. При встрече обязательно вспоминает случай с брошенными орудиями:

— Тяжелый, но добрый урок. На всю жизнь!

* * *

В колонне пробившихся из окружения войск катил крытый грузовичок, которому солдаты оказывали особое внимание. Когда он застревал, его вытаскивали на руках. В этом фургоне — редакция и типография нашей дивизионной газеты. Как бы ни складывалась обстановка, «Ворошиловец» выходил регулярно. Бойцы с нетерпением ждали газету. Из нее они узнавали о событиях в мире и в стране, о подвигах своих боевых друзей. Редактировал «дивизионку» Е. Л. Глыбович, бесстрашный и неутомимый журналист. Много труда отдавала газете работник политотдела дивизии А. И. Шурыгина. [186]

Перелом

Побывал во всех частях. Уцелели, пробились!

Врачи отправляют в госпиталь последних раненых. Работники медсанбата в боях были героями. Многие сотни бойцов и командиров обязаны им жизнью.

По международному соглашению все обозначенное красным крестом считается неприкосновенным. Фашисты попрали этот закон. Они безжалостно бомбили палатки и санитарные машины. Нам приходилось тратить много усилий, чтобы спасти раненых.

Командир медсанбата военврач 2 ранга В. А. Царьков однажды пришел в штаб крайне расстроенный:

— Ничего у нас не осталось. Все разбомбили...

— А люди? — спросил Коновалов.

— Раненые не пострадали. Всех двести восемьдесят человек за час до налета отправили в армейский госпиталь. Но палаток не осталось ни одной...

— Как же теперь?

— В подвале.

Спускаемся по темной лестнице. В низком тесном помещении горит керосиновая лампа. Хирургический стол. Над укутанным в простыни раненым склонились в марлевых масках хирурги А. А. Майоров и Ф. Ф. Федоров. Рукава халатов засучены. Майоров быстро орудует щипцами и иглой, накладывая последние швы на рану. Бросает в тазик инструмент, туда же летят резиновые перчатки.

— Будет жить!

Только теперь он замечает нас. Нахмурил брови.

— Товарищи командиры, прошу покинуть операционную! [187]

Уже выходя из подвала, мы услышали властный голос Майорова:

— Следующего на стол!

Солдаты видели медиков в самых опасных местах. Медсестры А. Клеменко, Л. Юшко, Т. Андреева, З. Чинковская и многие другие отважные девушки под огнем ползли к раненым, быстро перевязывали их и на себе выносили с поля боя. Нередко я своими глазами видел, как хрупкая девчушка взваливала себе на спину здоровенного парня, прихватывала его ремнем, а второго, пострадавшего поменьше, брала за руку. Сгибаясь под тяжкой ношей, она шла под пулями, пока обоих не доставляла в укрытие, где санитары укладывали их на носилки и уносили в медсанбат.

А сколько энергии и мужества требовалось от врачей, когда дивизия сражалась в окружении! В лесу, севернее Рославля, они оперировали раненых под открытым небом. Лучи автомобильных фар были направлены на три самодельных стола. За одним работали хирурги Германов и Каралов, за другим — Гурьянов и Лобжинидзе, за третьим — Козловский и Малинин. Им помогали военфельдшер Тамара Андреева и медсестры Лидия Юшко и Роза Басс. Рядом на табуретках стояли две керосинки. На них — никелированные кастрюли, в которых кипятились инструменты.

Пока хирурги оперировали одних, другие раненые лежали неподалеку на тюфяках, ожидая очереди.

Комиссаром медсанбата был старший политрук Д. Б. Розенберг — большой души, отважный человек. Он не только вел воспитательную работу среди медиков и раненых бойцов. Он был живым примером верности долгу. Помню, когда мы вели кровавый бой у Починок, юго-западнее Ельни, в самом пекле показалась санитарная машина. Из нее вышли Розенберг, медсестры Л. Юшко, Т. Андреева, В. Квитковская и два санитара из выздоравливавших солдат. Не обращая внимания на вражеский огонь, они начали оказывать помощь раненым и выносить их с поля боя. Я видел, как Розенберг шел по полю. Нагибался над бойцом, вызывал сестру и не отходил, пока раненого не уносили. С бреющего полета «мессершмитты» поливали луг свинцом. А медики трудились. Так же и под Ельней. Только санитарной машины не было — ее сожгли вражеские самолеты. Розенберг [188] с медсестрами А. Сорокиной, С. Крюковской, М. Калужской подбирали раненых, когда мы уже начали отход. Комиссар, невысокий, узкоплечий, четверть километра нес бойца, пока не передал его врачам.

В артиллерийских полках выделялись специальные команды, на обязанности которых возлагалось проверять, не осталось ли на поле боя раненых. Их инструктировал Розенберг. Эти самоотверженные люди отходили последними и несли на себе раненых, ежеминутно рискуя жизнью. Я запомнил некоторых из них: командира огневого взвода Плотникова, командиров орудий Кабдекаирова и Семенова, химинструктора Масеева.

Розенберг очень дружил с хирургом госпиталя А. М. Козловским. Я их часто видел вместе. Оба с дивизией дошли до Вены. Розенберг был ранен, у него поврежден шейный нерв (голова и сейчас прямо не держится). Но чуть залечил рану, снова вернулся в дивизию.

Вся дивизия была заинтересована в работе медсанбата. Командиры беспрекословно выделяли для него машины, отпускали самые лучшие продукты. Днем медсанбат тщательно укрывали в лесу и подтягивали сюда побольше зениток, чтобы защитить от фашистских самолетов. Бойцы всегда были готовы прийти на помощь врачам.

Помнится такой случай. Раненого начали оперировать, и в это время прорвались гитлеровцы. Медсанбат мы отвели, но врач Ф. Ф. Федоров и военфельдшер Александра Клеменко заявили, что не могут прервать операцию: человек погибнет. Когда об этом узнал командир полка, он выделил стрелковую роту. Она залегла вблизи от «операционной» и вступила в бой с гитлеровцами. Фашистам удалось повредить единственную автомашину, которая должна была вывезти оставшихся врачей и раненых. Шофер Егор Хилькевич под огнем устранил неисправность. Потом вместе с медсестрой Мелиховой перенес в кузов бойцов, которых ранило уже в ходе боя. А операция все продолжалась. Она закончилась только через полтора часа. Все это время солдаты стойко отбивали атаки вражеских автоматчиков. Наконец, оперированный был погружен в машину. Бойцы прикрывали ее, пока она не догнала наши части. [189]

С величайшим удовлетворением мы восприняли весть, что почти все наши медики получили правительственные награды.

* * *

В дивизию прибыло пополнение. Наспех сколачиваем орудийные расчеты, производим перестановку командного состава. Многие командиры батарей становятся во главе дивизионов. На их место приходят новые офицеры. Занимаем рубеж на реке Лужа, западнее Ильинского. Спешно зарываемся в землю.

Простились с Коноваловым и Крымским — они получили новые назначения. Командиром дивизии теперь у нас Николай Павлович Краснорецкий, начальником штаба Павел Никонович Бибиков. Образованные, вдумчивые люди, они быстро вошли в курс дела, умело подготовили дивизию к новым боям.

Если бы спросили, кто мне всех дороже в дивизии, я сказал бы: Петр Павлович Семенихин. На огне его 36-го полка фактически держалась вся наша оборона.

На войну майор Семенихин вышел помощником начальника штаба артиллерии дивизии. В начале августа в 36-м полку ранило командира и начальника штаба. Командовать полком мы поставили Семенихина, начальником штаба временно стал Мизрахи. В свою новую роль Семенихин вошел быстро. Полк стал самым сильным в дивизии. Петр Павлович смело выдвигал одаренных людей. Это по его настоянию бывшие командиры батарей Алпаидзе и Подберезин были поставлены во главе дивизионов. Вчерашние командиры взводов Глазков, Герасимов и старшина Беридзе стали отличными командирами батарей. Во главе многих взводов стали недавние сержанты — и все они, до единого, под руководством и с помощью Семенихина безупречно справлялись со своими обязанностями.

Полк Семенихина дрался геройски. Особенно запомнился мне бой 2 октября, когда гитлеровцы с обоих флангов стали обходить дивизию. Семенихин, не дожидаясь распоряжений, снял свои дивизионы со старых мест, бросил их на фланги и начал расстреливать колонны противника. Передовые части гитлеровцев уже [190] продвинулись вперед. Артиллеристы Мизрахи, Кульгейко, Алпаидзе и Беридзе под общей командой Семенихина били врага в спину. И гитлеровцы не выдержали, заметались. Мы воспользовались этим и вывели все части из вражеских клещей.

Когда я оставил дивизию, ее артиллерию возглавил Семенихин. Я знал, что передаю дело в надежные руки. Семенихин возглавлял артиллерию дивизии на всем ее пути до Вены. Чудесный человек с большой чистой душой!

Обороняемся на широком фронте. Сил не хватает, и на нашем рубеже много слабых, почти незащищенных участков. Гитлеровцы любят использовать такие уязвимые места. Предлагаю командиру дивизии попытаться прикрыть их огнем артиллерии. Правда, для этого ее придется, как говорят, вытянуть в нитку. Риск большой: в случае если гитлеровцы прорвутся, эти орудия спасти не удастся.

Краснорецкий долго не соглашался. С недоверием выслушал мое предложение и командующий артиллерией армии Таранович. Но в конце концов я уговорил их. 36-й артполк Семенихина разбили побатарейно. Батареи расставили в одну линию так, чтобы их сектора обстрела смыкались. С новым начальником штаба артиллерии дивизии майором А. В. Расторгуевым проверяем, как оборудованы огневые позиции, хорошо ли пристреляна местность. Расторгуев — опытный артиллерист: раньше был командиром дивизиона, некоторое время работал и на штабных должностях. Он быстро сплотил штаб, установил хорошие взаимоотношения со стрелковыми частями.

Противник не дал нам времени на всестороннюю подготовку обороны. Утром гитлеровцы двинулись в атаку. Группы из восьмидесяти танков, за которыми [191] следовали автоматчики, Лезли то в одном, то в другом месте, искали прорехи в нашей обороне, но повсюду натыкались на хорошо организованный огонь. Батареи полка Семенихина, противотанковая артиллерия били хорошо. Стойко дралась и пехота. Командиры стрелковых полков, вчерашние комбаты, майоры Меликян и Рогов отлично управляли боем своих подразделений.

Пробираюсь на КП Меликяна.

— Ну как, Абрацум Меликович, жарко?

Он оборачивается, встает впереди меня. Я догадываюсь: добряк хочет собой заслонить меня от пуль. А сам низенький, худенький. Обнимаю его за плечо, вдвоем высовываемся за бруствер. Вражеские танки уже близко. Спрашиваю:

— Минометы целы?

— Целы.

— Пусть отсекают пехоту. И пулеметчики займутся тем же. А танки предоставь нам.

— А мы связки гранат приготовили. Вон, в передних окопах ребята ждут моего сигнала.

— Думаю, до этого не допустим. Береги людей.

Меликян обеспокоенно смотрит на меня:

— Товарищ полковник, уходите. Опасно здесь...

Чудак человек! Давлю ему на плечо, заставляю. склониться: над окопом прожужжали пулеметные очереди.

— Сам-то лоб зря не подставляй!

— Уходите, — умоляет майор. — Не могу я спокойно работать, когда вы здесь.

— Наоборот, давай-ка вместе поработаем. Может, лучше получится.

— Товарищ полковник, — окликают меня. Это политрук Евгений Иванович Чистов. Вместе с ним командир [192] отделения связи с наушниками на голове, с микрофоном у рта, на ремне, перекинутом через плечо, телефонный аппарат.

— Это конец связи со штабом, — докладывает Чистов.

Поблагодарив, отпускаю политрука. Связиста сажаю в укрытие.

— Начальник штаба на проводе, — докладывает он.

— Передай: пусть Дьяченко откроет огонь по танкам.

Через несколько секунд в шум боя вплетаются дружные пушечные залпы. Вместе с Меликяном наблюдаем за разрывами снарядов. Они впереди головного танка. Он резко меняет направление движения. Но очередной снаряд ударяет в башню. Танк еще движется некоторое время, а потом замирает. Все четыре орудия переносят огонь на следующий танк. Вскоре тот завертелся с перебитой гусеницей. Умеют стрелять К. П. Дьяченко и его орлы!

До самых сумерек длился бой. Случалось, что танки и бронетранспортеры врывались в наши боевые порядки. Им наперерез бросались стрелки, саперы, связисты. В ход шли гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Врагу так и не удалось сломить нашу оборону. К концу боя мы насчитали двадцать один разбитый танк. У зенитчиков тоже радость — сбили вражеский бомбардировщик.

Гитлеровцы угомонились. Во тьме догорали подожженные танки. Изредка оттуда доносились глухие удары и треск — внутри горящих машин взрывались боеприпасы. На рубеже Белоусово, Кресты, где оборонялась дивизия, враг не продвинулся ни на шаг.

Ф. Т. Бойко — он теперь комиссар полка — вместе с медиками организует вывод раненых. Ко мне то и дело подходят бойцы со свежими марлевыми повязками на руке или на голове:

— Разрешите остаться. Ведь еле-еле царапнуло.

— Ничего, идите, подлечитесь. Там скорее выздоровеете.

— А попаду обратно в свою батарею?

— Обязательно попадете.

С обнаженной головой долго стою над телом лейтенанта Ивана Семеновича Глазкова. Лучший командир взвода противотанковых пушек, которому я только вчера [193] по поручению Военного совета армии вручил именные часы, погиб от вражеской авиабомбы. Когда налетели самолеты, артиллеристы не могли уйти в укрытие — вели огонь по танкам. Вместе с Глазковым погиб командир орудия его взвода комсомолец Хавибулин.

На другой день, чуть рассвело, противник возобновил атаки. Похоже, танков у него стало еще больше. И откуда он берет их? А может, это только кажется, потому что бой у нас сегодня идет тяжелее. Сказывается, что вчера потеряли немало опытных артиллеристов. На их место встали новички, дело у них не клеится. Боеприпасов расходуем уйму, а результаты куда хуже, чем вчера.

На моем КП появляется командующий артиллерией армии В. Э. Таранович. Посмотрел, как развертывается бой, и сказал:

— Пойдем-ка на огневые позиции.

— Может, переждем, когда кончится авиационный налет?

— Некогда ждать!

По ходу сообщения идем на ближайшую батарею. У орудия суетятся молодые бойцы. Владимир Эрастович с улыбкой отстранил вспотевшего наводчика, грузно опустился на сиденье, прильнул глазом к окуляру панорамы. Ударил в уши выстрел. Наблюдаю в бинокль. Темно-зеленый с серыми пятнами танк, только что покачивавшийся на ухабах метрах в трехстах от нашего переднего края, застыл, как вкопанный. Из дыры в броне струей вырвался дым.

— Распорядитесь, чтобы все командиры сели к панорамам, — приказывает генерал.

Я тоже сажусь к пушке. Слегка волнуюсь: давно уже не наводил. Поймав в перекрестье цель, дергаю шнур. Попал!

Владимир Эрастович трогает меня за рукав, смеется:

— Хватит. Оставь что-нибудь молодым офицерам. Покажи-ка мне свой тридцать шестой полк.

Я уже говорил, что батареи этого полка мы растянули в нитку по всему фронту, чтобы обеспечить пусть редкий, но сплошной рубеж артиллерийского прикрытия. Семенихину сейчас стало труднее управлять боем. Но это волевой и расторопный командир. Он успевает наблюдать за действиями всех своих дивизионов и батарей, распоряжается решительно и энергично. [194]

— Пожалуй, правильно ты поступил, — говорит мне генерал.

Почти во всех батареях командирам пришлось сесть за прицелы. У панорам Г. Е. Алпаидзе, А. С. Мизрахи, З. В. Кульгейко, Э. М. Подберезин. Солдаты-наводчики стоят рядом: учатся.

Враг и в этот день не прошел.

Никогда еще с такой решительностью не дрались наши бойцы. Ведь за спиной — Москва...

На полях Подмосковья идет невиданная по ожесточенности битва. Против наших ослабленных беспрерывными боями войск Гитлер бросил две тысячи танков, более миллиона солдат, сотни самолетов, артиллерию... Горит земля!

Русские, украинцы, белорусы, литовцы, грузины, туркмены, азербайджане, армяне — все сыны многонационального советского народа плечом к плечу защищали столицу Родины. С Дальнего Востока, из Сибири, из Средней Азии, со всех концов страны шли сюда резервы. Труженики тыла присылали танки, пушки, самолеты, боеприпасы. По призыву партии, под ее руководством народ напрягал все силы, чтобы дать отпор врагу.

Тяжело, очень тяжело нам бывало. Когда становилось совсем невмочь, командование разрешало дивизии отойти на следующий рубеж. Теперь отходили не на пустое место: тысячи москвичей рыли окопы и противотанковые рвы, устанавливали ежи и надолбы. Ломами и лопатами долбили неподатливую, прихваченную первыми морозами землю. Работали под бомбежками, под огнем. А когда гитлеровцы подходили совсем близко, многие из этих самоотверженных людей становились рядом с солдатами и сражались в окопах, только что отрытых их руками.

В боях мы встретили 24-ю годовщину Великого Октября. Затаив дыхание слушали радиопередачу с торжественного заседания, которое проходило на станции метро «Маяковская», сообщение о традиционном праздничном параде. С Красной площади солдаты направлялись прямо на фронт.

Занимаем рубеж Кресты, Каменка. Всего в каких-нибудь тридцати километрах от окраины Москвы. Щемит сердце — враг так близко от дорогого всем нам города. Немного успокаивало сознание, что за последние [195] семь недель боев гитлеровцы на нашем участке продвинулись всего на тридцать два километра. Выдыхается враг. И мы стали сильнее, если сумели так замедлить его продвижение. На этом рубеже мы наконец остановились. Несмотря на отчаянные атаки, на страшные потери, гитлеровцы больше ни на шаг не смогли нас потеснить.

Погиб Н. П. Краснорецкий. Всего 11 дней командовал он дивизией. У нас опять новый комдив — А. Ф. Наумов. Второй раз он служит в этой дивизии. В первый раз — еще в 1920 году — он сражался в ее рядах в качестве рядового красноармейца. Спустя двадцать один год вернулся сюда полковником. Закаленный в испытаниях старый солдат, требовательный и заботливый командир, он быстро завоевал всеобщую любовь.

Вечером 5 декабря командование дивизии вызвали в штаб армии. Предупредили: готовьтесь к контрнаступлению; подробный приказ последует дополнительно. У всех радостно заблестели глаза: наконец-то!

Ночью созываю командиров-артиллеристов, коротко передаю распоряжение Военного совета. Офицеры сорвались с мест, захлопали в ладоши.

— Тише! — останавливаю их. — Об этом пока никто не должен знать!

Но разве скроешь что-нибудь от солдат! Все уже давно почувствовали ветер перемен. Мы получили новые пушки, много боеприпасов. Роты и батареи пополнились людьми. Солдаты ни о чем не расспрашивают, но никогда еще так споро не ладилось любое дело в их руках.

Атаке будет предшествовать двадцатишестиминутный огневой налет. Готовим его с особой тщательностью. С Расторгуевым и другими офицерами штаба артиллерии обходим все огневые позиции. Дотошно проверяем, подвезены ли снаряды, в полной ли исправности орудия и приборы, хорошо ли разведана местность. На наблюдательных пунктах требуем от офицеров, чтобы конкретно показали цели, по которым они будут стрелять, точно нанесли их на огневые планшеты, доложили исходные данные для стрельбы. Контролируем выучку каждого расчета. Добиваемся, чтобы командиры батарей поддерживали тесную связь с пехотными подразделениями.

8 декабря, как обычно, утром гитлеровцы начали огневую подготовку. Целый час их артиллерия и авиация долбили нашу оборону. Укрывшись в окопах, бойцы терпеливо [196] выжидали. Потерь мы почти не имели: за двенадцать дней борьбы на этом рубеже основательно закопались в землю.

Замолчали вражеские пушки. Улетели самолеты. В наступившей тишине послышался лязг гусениц. По заснеженному полю поползли танки. За ними показалась пехота.

Командир дивизии и его штаб, наш штаб артиллерии находятся в боевых порядках частей. Наблюдаем за приближением врага. Я — на огневых позициях артполка Семенихина. Орудия заряжены. Натянуты шнуры. Наша сторона пока безмолвствует.

Все ближе вражеские танки. Бегущие за ними гитлеровцы горланят, строчат наобум из автоматов.

Красные ракеты прочертили хмурое зимнее небо. Это — сигнал.

— Огонь!

Разом грохнули десятки орудий. Выстрелы слились в сплошной гул. Гитлеровцы не ожидали такого удара. Замедлили бег их танки. А орудия Беридзе и Мизрахи били и били по ним. И вот уже несколько фашистских машин вспыхнуло. Наши снаряды отрезали пехоту от танков, и она заметалась среди разрывов. А гаубицы уже молотят вражеский передний край...

Пора начинать атаку. Переносим весь огонь на позиции гитлеровцев. С тревогой следим: поднимется ли наша пехота, не упустит ли благоприятный момент?.. Ведь, по существу, дивизия еще ни разу не наступала. Только оборонялась да отходила...

Вижу, из окопов выскакивают люди, перепрыгивают через бруствер, бегут вперед. Их все больше и больше. Поле потемнело от движущихся человеческих фигур. Могучее «ура» перекрывает грохот орудий. В цепях солдат — орудия непосредственной поддержки пехоты. Артиллеристы катят их по глубокому снегу. Остановятся, сделают несколько выстрелов по ожившим вражеским пулеметам и снова тянут тяжелую пушку.

Пошли!

Все дальше и дальше откатывается от нас треск винтовочных выстрелов, пулеметных и автоматных очередей, глухие хлопки гранатных разрывов. Оборона врага прорвана! Артиллерия прекращает огонь. Часть орудий на всякий случай оставляем на позициях, а большинство [197] посылаем вперед. Тягачи вытаскивают пушки на изрытую снарядами дорогу, буксуя, выгребая гусеницами снег, везут орудия в ту сторону, куда ушла наша пехота.

Вперед! Вперед! Вперед! — только это слово и слышно везде. Все устремляется на запад. Словно плотина прорвалась. Бегу к своей «эмке» и тоже тереблю водителя:

— Вперед!

Идти вперед, видеть отступающего противника — высшее счастье для солдата. И все были преисполнены этим счастьем.

Не давая врагу закрепиться, гоним и гоним его.

Чтобы провезти пушки, приходится расчищать дорогу — она загромождена брошенной гитлеровцами техникой: автомашинами, танками, орудиями. Сбрасываем все это в кюветы.

Враг огрызается. Пытается удержаться в селах, встречает огнем из сараев, из-за печных труб (эти черные обгорелые трубы — подчас все, что оставили фашисты на выжженной земле). Тогда спешно подтягиваем артиллерию. Орудия непосредственной поддержки пехоты поставлены на полозья — так их легче тащить по снегу. Бойцы впрягаются в лямки, тащат пушки по заснеженной целине, устанавливают и бьют прямой наводкой по фашистским огневым точкам. Чаще всего на это опасное дело выделяю дивизионы Кульгейко и Алпаидзе.

Три дня наступала дивизия. Продвинулась на шестьдесят километров, дошла до Угодского завода и Тарутино, заняла их. Враг успел взорвать мост через реку Нара. Переправляем артиллерию по льду. Фашистская авиация бомбит переправу. Лед во многих местах разворочен. Мне докладывают, что одна гаубица вместе с тягачом пошла ко дну. Спешу туда. Солдаты, сбросив одежду, ныряют в ледяную воду. Вылезают дрожащие, посиневшие. Фельдшер растирает их спиртом, кутает в полушубки. Уже несколько смельчаков приняли такую «ванну», а подцепить тросом затонувшее орудие никак не удается. Узнаю, что младший сержант Петр Флешеров, командир расчета, нырял уже трижды. Сейчас снова собирается прыгать.

Помните сына и отца Флешеровых, которые добровольцами пришли к нам еще под Оршей? Мы не раскаивались, [198] что взяли их к себе. У отца оказались золотые руки, его пристроили в артмастерскую. Напористый, любознательный Петр стал наводчиком, хорошо показал себя в боях. Вскоре ему присвоили звание младшего сержанта, назначили командиром орудия.

Хотя сын с отцом служили в разных подразделениях, не было дня, чтобы они не побывали друг у друга. И сейчас, когда с орудием Петра случилась беда, Михаил Максимович поспешил к реке. Бегает вокруг полыньи, дает советы солдатам. Наконец удалось подцепить орудие к длинному тросу. Два тягача на берегу, натуженно гудя двигателями, потащили...

Снова налетели бомбардировщики. Взрывы, выплеснули на лед массы воды. Когда дым рассеялся, мы увидели: сын и отец лежат обнявшись. Даже смерть не разлучила их...

Дивизия продолжала наступать. Но продвигаться все труднее из-за глубокого снега, метели и мороза. В двенадцати километрах от Малоярославца наши полки наткнулись на организованную оборону противника. С ходу не взять...

Готовимся к штурму. Приказано к Новому году освободить город. Задача нелегкая. Гитлеровцы используют выгодные естественные преграды. У них хорошо оборудованный рубеж, спрятанные в надежных укрытиях пулеметы, орудия и минометы. В качестве огневых точек фашисты применяют и танки, зарытые в землю. Лобовыми атаками здесь ничего не добьешься.

Предлагается смелый план: демонстративными атаками отвлечь внимание противника, а ударными группами обойти город и ворваться с тыла. Штаб дивизии вместе с командирами подразделений на местности до мелочей отработал предстоящие действия, наметил объекты атаки. Разведка тщательно изучила вражескую оборону.

Атака началась 31 декабря, в ночь под новый, 1942 год. Как и всегда, в головных подразделениях пошли лучшие политработники. С батареями, сопровождавшими пехоту, отправился любимец солдат Ф. Т. Бойко, комиссар 36-го артполка. Расположившись на шоссе, батареи капитанов Кунцева и Дьяченко открыли огонь. Под его прикрытием наши подразделения двинулись вперед. Солдаты по пояс проваливаются в снег. Каждый [199] шаг стоит неимоверного труда. Противник осветил поле ракетами. Все его огневые точки пришли в действие. Гитлеровцы стянули сюда большую часть своих войск. В течение ночи они несколько раз предпринимали контратаки. Огромных усилий стоило нашим подразделениям выдержать натиск. Выручал огонь артиллерии. Батареи 36-го и 64-го артполков наносили сокрушительные удары по вражеской пехоте, артиллерии и закопанным в землю танкам. Поздней ночью, когда мы отбивали очередную вражескую контратаку, радио открытым текстом донесло:

— Войска Кравченко вступили в город Малоярославец!

А. X. Кравченко — майор, и все его войско — батальон. Но и батальон побеждает дивизию, если командир — орел, а его подчиненные — богатыри.

Вскоре вражеский огонь перед нами ослабел. Наши бойцы совершили стремительный рывок. И гитлеровцы стали покидать свой отлично оборудованный рубеж и кинулись к городу, где с каждой минутой усиливалась перестрелка.

Батальон Кравченко вышел в путь еще за сутки до общего штурма. Комбат построил бойцов и повел их по глубокому снегу, по непроходимому лесу в стык между вражескими частями. С батальоном следовала батарея старшего лейтенанта Кравченко — однофамильца комбата. Захватили с собой минометы, и на этот раз я не скупился и все заявки на мины удовлетворял сполна. По рекомендации командира дивизии генерал-майора Наумова и комиссара Зыкова в батарею Кравченко включили еще два артиллерийских расчета без орудий. Это на случай, если удастся захватить вражескую артиллерию. Тогда наши пушкари быстро повернут ее против гитлеровцев.

Пушки, минометы и боеприпасы к ним предстояло тащить на себе. Поэтому в помощь орудийным расчетам выделили бойцов из стрелковых подразделений.

Длинная вереница людей, одетых в белые маскировочные халаты, вечером 30 декабря начала этот долгий и рискованный рейд. Невыносимая стужа, ветер, буран... А люди шагают и шагают. Идут в колонну по три, чтобы не оставлять лишних следов на снегу. В середине колонны на лямках везут пушки. Марш выдерживается по всем [200] правилам — с разведкой, боевым охранением. Запрещены разговоры и всякий другой шум. Рассвет застал глубоко во вражеском тылу. Проверили — ни одного отставшего. Выставив дозоры, комбат объявил привал. Люди повалились в снег. Но в тридцатиградусный мороз — и отдых не в радость. Тесно прижавшись друг к другу, бойцы напрасно пытаются согреться. А сверху сыплет снег. Если бы кто-нибудь заглянул в тот день на опушку, то увидел лишь белые кочки, сотни заснеженных холмиков. Можно было подумать, что люди давным-давно окоченели и больше уже не встанут.

Но вот над лесом загустели ранние зимние сумерки, послышались тихие команды, и снежные холмики зашевелились. Бойцы повскакали на ноги, отряхнулись, снова построились в колонну по три и зашагали через лесную чащу, далеко обходя населенные пункты, с величайшей осторожностью пересекая дороги.

Как ни спешили, на исходный рубеж вышли с некоторым опозданием. Поэтому экономили каждую минуту. Задачи командирам уточнялись на ходу.

Рядом с Кравченко неотлучно следовал начальник связи батальона лейтенант Г. Д. Мышастый. Он участвовал во всех атаках. В любом бою умел обеспечить командира связью. (Когда не хватало телефонного кабеля, связисты батальона пускали в ход колючую проволоку. Трудно было поверить, что она может служить для целей связи, но в руках Мышастого и его подчиненных она служила, и притом довольно сносно.)

В 00.30 серия красных ракет вспыхнула в небе. Батальон ворвался в город. Орудия и минометы ударили по центру города и его восточной окраине, где располагалась вражеская артиллерия. Гитлеровцы были застигнуты врасплох. Ведь линия фронта находилась на значительном удалении от города. Началась паника. Фашисты полуодетые выскакивают на мороз. Пытаются сопротивляться, но падают под пулями. Наши бойцы отвоевывают квартал за кварталом. Только в центре города и на восточной окраине бой не стихает. Мы издали видим его зарево и спешим на выручку товарищам.

Пришли в движение основные силы дивизии. В головной цепи атакующих — комиссар Корней Алексеевич Бондарь. Не выпуская из рук горячего от стрельбы автомата, он в темноте подбегает то к одному, то к другому [201] бойцу, чтобы ободрить, поддержать острым словцом, веселой шуткой.

Спешим. Ведь до города, где сейчас ведут бой Кравченко и его подчиненные, больше десятка километров.

Бойцы сержанта Четверикова тащат на лямках орудия, поставленные на полозья. Сбросили полушубки, от разгоряченных тел пар валит. Артиллеристы часто останавливаются, можно сказать, чуть ли не с ходу ведут огонь и опять тянут пушку. Стараются ни на шаг не отстать от пехоты. Отчаянно буксуя и стреляя разбитым глушителем, мимо нас проползает старый грузовичок. В этот страшный мороз, по сыпучему глубокому снегу он доставил боеприпасы наступающим подразделениям. В кабине грузовика — майор И. П. Игонин. Зовут его в шутку командиром автобатальона, хотя, по существу, батальона такого у нас нет, есть несколько грузовиков, которые всегда находятся в деле: подвозят боеприпасы и продовольствие, а на обратном пути — раненых.

(Неутомимый труженик Игонин и по сей день остался таким же. Сейчас он работает в Кричевском музее, настойчиво собирает документы об обороне Москвы, ищет участников великого сражения. Забот, как всегда, у него хватает.)

В Москве уже встретили Новый год. Радисту не терпится, он на минутку включает рацию. Музыка вплетается в топот сотен ног и тяжелое дыхание усталых людей.

Два передовых батальона полка Меликяна, обойдя город, форсировали с запада реку Лужа и в 6.00 вошли в город. Вражеский гарнизон окружен. Фашисты дерутся с отчаянием обреченных. Полки первого эшелона приступают к выполнению основной задачи — к разгрому окруженного противника. Рядом со мной начальник штаба дивизии П. Н. Бибиков. С наушниками на голове, подсвечивая фонариком карту, он быстро наносит на нее красные стрелы, вонзающиеся в синюю черту — линию вражеской обороны. Все новые и новые наши подразделения пробивают бреши в боевых порядках гитлеровцев. А. Ф. Наумов, поглядывая то на карту, то на развертывающуюся картину боя — мы находимся всего в полукилометре от передовых цепей, — отдает короткие распоряжения полкам. По его приказу освободившиеся [202] подразделения 475-го полка перерезают шоссе и крепко держат его. Гитлеровцам теперь нет пути на запад.

Батальоны А. И. Бараева и П. И. Гусак ведут тяжелые уличные бои. Лейтенанты Горохов и Охтин развернули свои батареи в центре города, помогая пехотинцам отражать вражеские контратаки. Старший лейтенант Кравченко тоже установил орудия на мостовой. Снарядами пробивает дорогу пехоте. Гитлеровцы не выдерживают, оставляют свою трехорудийную батарею. Наши артиллеристы немедленно бросаются к этим пушкам, поворачивают их против фашистов.

Железнодорожная станция. Гитлеровцы взорвали ее. Разрушена водокачка, водонапорная башня, станционное здание. На путях мы насчитали более четырехсот платформ с автомашинами, орудиями, танками. В наши руки попало и множество грузовиков с новогодними подарками из Германии — гитлеровцы так и не успели получить их.

В бою был ранен Меликян. Его заменил заместитель начальника оперативного отдела штаба дивизии майор А. В. Тузов. Это человек кипучей энергии. В самые тяжелые дни его видели в передовых подразделениях. Смелый, решительный, он всюду был нужен. Работал круглыми сутками. Днем — в войсках, ночью — в штабе. Когда пробивались из окружения под Белоусово, Александра Васильевича ранило. Только вернулся из госпиталя — снова в бой. Он сам попросился пойти вместе с полком Меликяна в новогоднюю ночь. С полком Тузов был знаком, люди его тоже хорошо знали. Лучшей кандидатуры на место раненого Меликяна трудно было сыскать.

Бой за Малоярославец длился тридцать шесть часов. И вот он опять наш, этот старинный русский город. Мы узнали, что обороняли его отборные немецко-фашистские части, некоторые подразделения целиком состояли из унтер-офицеров. Наши солдаты еще раз убедились, что гитлеровцев можно бить, увидели, как убегают от нас фашистские «сверхчеловеки», как они делают «хенде хох», если их крепко прижать.

В моей жизни это была лучшая встреча Нового года. Не только потому, что на окраине города мне радист штабной батареи М. В. Абрамович передал:

— Я хорошо слышал, я не ошибся: вас произвели в генералы! [203]

А самое главное потому, что впервые увидел родную дивизию в наступлении, увидел воодушевленные, счастливые лица своих боевых друзей, с которыми мы прошли совсем недавно столь тяжкий путь, увидел, как мастерски офицеры управляют огнем, как точно ложатся снаряды впереди нашей атакующей пехоты. Умеем мы воевать и с каждым днем будем воевать все лучше!

Командующий армией генерал-лейтенант К. Д. Голубев и командующий артиллерией генерал В. Э. Таранович приехали в Малоярославец, похвалили наши действия. Меня они поздравили со званием генерал-майора. Таранович упрекнул:

— Григорий Давидович, ты уже несколько месяцев числишься моим заместителем. Когда же перейдешь в штаб артиллерии армии? Пора бы уже...

— Не могу я сейчас оставить дивизию!

Командарм приказал: не давать врагу передышки, продолжать преследование. И мы снова пошли на запад.

Стремительный удар советских войск отбросил фашистов от столицы. Гитлеровский блицкриг провалился окончательно.

На перекрестке шоссе я увидел столб с немецкими табличками: «До Москвы 100 км», «До Берлина 2000 км». Солдатская рука жирно вывела на второй табличке: «Дотопаем!». Эта озорная надпись после долго-долго виделась мне. И как бы ни было трудно, я упрямо повторял:

— Дотопаем!

Не налюбуюсь людьми. Сияют глаза. И куда усталость делась! Не обращают внимания ни на мороз, ни на снежные заносы, ни на вражеский огонь. Чуть ли не силой приходится удерживать их от излишнего риска.

Удачи взбодрили, приподняли людей. Стрелять стали лучше. Семенихин, в новой шинели, с полевой сумкой на боку, казалось, вырос на голову. Теперь он более тщательно планирует бой. Старается стрелять с закрытых позиций. От командиров батарей требует перехитрить противника, одолеть искусством и мастерством. Меня радует, как блестяще организовали поддержку пехоты в боях за Ильинское командиры дивизионов Кульгейко и Алпаидзе. А как точно били по вражеским объектам в Малоярославце батареи Руднева и Беридзе! Западнее Каменки дивизион Подберезина три раза менял огневые [204] позиции, не отставая от пехоты ни траекторией, ни колесом. Умеем наступать!

11 января мы у села Марютино. До Медыни всего одиннадцать километров.

Мороз уменьшился — 12–14 градусов. Бойцы хорошо одеты — в полушубках, валенках, шапках-ушанках.

Но идти трудно. Встречный ветер крутит поземку, обжигает лицо. Обочины шоссе заминированы, а узенькая проезжая ленточка дороги сплошь простреливается вражеским артиллерийским и минометным огнем. Батальоны снова наступают по снежной целине. А. Ф. Наумов, К. А. Зыков, П. Н. Бибиков и я остановились за снежным холмом. Неподалеку стреляют наши орудия. Артиллеристы побросали вещевые мешки, полушубки. Огонь ведут с полной скорострельностью.

Но пехота не может продвинуться. Падают люди. Санитары и медсестры ползают в снегу. Надо спешить: чуть замешкаешься, раненый замерзнет. Наумов приказывает прекратить атаки. В сумерках накормили людей. Вьюга усилилась. Мороз крепчает.

Перегруппировываем силы, подтягиваем артиллерию. Немцы нервничают. Пулеметы их строчат наобум. Бесчисленные осветительные ракеты повисают в мутном небе.

И нам не до сна. Батальоны Саркисяна, Кравченко, Ледяева под командованием Тузова, артиллерийские дивизионы Алпаидзе, Кульгейко, Подберезина во главе с Семенихиным и Бойко бесшумно тронулись и ушли в метель. Через несколько часов они обрушились на противника с тыла. Бой был яростный и короткий. Мало кто уцелел из вражеского гарнизона. Путь расчищен. Мы двинулись дальше. [205]

Впереди Медынь. На подступах к городу немцы создали сильно укрепленную оборону. Подвалы, каменные постройки они приспособили для огневого сопротивления, разместили в них пулеметы и малокалиберные орудия.

Первыми вошли на окраины города подразделения 475-го полка во главе с капитаном А. В. Тузовым. Бои шли за каждый квартал, за каждый дом. Город местами горел: гитлеровцы не жалели термитных снарядов. Много наших бойцов погибло от пуль немецких снайперов. Батальон 12-го полка капитана Саркисяна (впоследствии он командовал этим полком), чтобы пробить себе дорогу, забрасывал засевших в домах фашистов ручными гранатами.

13 января наступление успеха не дало. Было решено перейти к обороне, а ночью возобновить атаку. В 21.00 после короткой, но мощной артиллерийской подготовки батальоны Ледяева и Кравченко пошли на штурм. На рассвете к ним присоединились подразделения второго эшелона 12-го полка. С батальоном Саркисяна шел инструктор политотдела дивизии батальонный комиссар В. И. Пальчиков. В боях он показал себя смелым, расчетливым и умелым организатором.

Наши бойцы ворвались в город и завязали бой в центре. Гитлеровцы не выдержали.

В Медыни немцы оставили около шестисот грузовых и пятнадцати легковых автомашин, шесть танков, тридцать два орудия и три тысячи шестьсот снарядов к ним, более сорока пулеметов, двенадцать минометов, сто километров нового телефонного кабеля, много повозок, лошадей. Орудия и снаряды я передал дивизионам, и около месяца мы били фашистов из их же пушек.

К полудню 15 января город был полностью очищен. Мы продолжали с тяжелыми боями гнать врага на Запад.

* * *

В январе 1967 года общественные организации Малоярославца и Медыни пригласили нас, ветеранов 53-й дивизии, на свой праздник в честь двадцатилетия освобождения этих городов. Мы проехали по местам былых сражений. Не узнать сел и городов. Когда-то здесь были пепелища и развалины. Теперь выросли новые [206] кварталы светлых и красивых домов. Восстановлены старые и построены новые заводы и фабрики. Разбогатели колхозы и совхозы.

Беседовали мы с рабочими и колхозниками. Они гордятся своими достижениями, строят еще более смелые планы на будущее.

Народ не забыл тех, кто сражался на этой земле, кто здесь задержал врага, рвавшегося к Москве.

В центре Медыни на большом каменном постаменте высится боевой танк. На гранитных плитах высечены имена героев, погибших при освобождении города.

На моих глазах бесконечный людской поток двигался к этому памятнику над братской могилой. Пожилые и молодежь. С цветами и венками. Морозно, снег кругом, а подножие памятника утопает в живых цветах и яркой зелени. В полдень открылся митинг. Прогремел трехкратный салют. Выступил секретарь райкома партии В. С. Анискевич. Виктор Степанович в 1941 году защищал Брестскую крепость. Человек, много переживший, очевидец героизма советских бойцов, он умеет найти слова, берущие за сердце. Взволнованно рассказал о подвиге наших солдат, освобождавших Медынь, председатель районного исполнительного Совета Евгений Андреевич Максимов. От имени ветеранов к собравшимся обратился генерал Александр Федорович Наумов. Председатель горсовета зачитал постановление исполнительного комитета. Улица Автодора, где погиб комбат Федор Федорович Ледяев, переименована в улицу Ледяева. Появилась в городе и улица Гордюка — в честь командира батальона 12-го полка Никиты Афанасьевича Гордюка, погибшего при штурме города.

Потрясенные, смотрели мы на людское море, окружившее памятник. С обнаженными головами тысячи людей застыли в молчании. И скорбь, и сердечная признательность, и гордость читались на их лицах.

Герои не умирают. Вечно живут они в памяти народа, в его делах! [207]

Десятая армия

Командующий артиллерией Западного фронта генерал-лейтенант И. П. Камера при встрече спросил, как я посмотрю, если мне предложат должность командующего артиллерией армии. Неудобно было огорчать моего доброго друга, старого боевого солдата, но я сказал, что не хочу расставаться с дивизией. Иван Павлович укоризненно покачал головой:

— Напрасно отказываешься, Григорий. Но надеюсь, что ты еще изменишь свое решение.

Меня вызвали в штаб фронта. Иван Павлович сухо поздоровался.

— Все упорствуешь?

— Привык я к дивизии. Да и страшно: с дивизии прямо на армию...

— Что ж поделаешь, корпусов теперь нет. К тому же артиллерией корпуса ты уже командовал, у Батова, в финскую.

— Дай еще подумать.

— Ну, хорошо. Пойдем сейчас к командующему фронтом, там додумаешь.

К самому Жукову! Георгия Константиновича я знаю давно, еще по службе в Белоруссии, когда он командовал кавалерийской дивизией. Он уже тогда выделялся талантом военачальника и непреклонной волей. После отлично воевал на Халхин-Голе. Был начальником Генерального штаба. А теперь командует фронтом. Имя его знает вся страна, солдаты говорят о нем с восторгом. Хотя многим от Жукова крепко достается. Властен и крут. За недостатки взыскивает так, что на всю жизнь запомнишь. Я сам недавно испытал это. Приехал к нам [208] в дивизию, узнал, что мы не успели вывезти боеприпасы. Ох какой это был разговор!..

— Ну что ты стоишь? — теребит меня Камера. — Пошли!

Несмело переступаю порог. Готов ко всему...

Георгий Константинович встал из-за стола, пошел к нам навстречу — большой, могучий. Но теперь он не был грозен. На усталом лине улыбка, глаза смотрят пытливо и ласково.

Камера представил меня и доложил, что я намечаюсь на должность командующего артиллерией 10-й армии. Жуков предложил нам сесть. Тихим голосом, спокойно, очень кратко он рассказал о моей будущей работе, о том, что армия ведет бои на широком фронте — от Мосальска до Плавска. Спросил, где моя семья. Это меня тронуло. Перед тем как проститься, командующий сказал:

— Уверен, что вы справитесь. Дивизия для вас уже пройденный этап.

Я поблагодарил за доверие.

Когда мы вышли, Камера пошутил:

— Вот видишь, как ты быстро думаешь в присутствии начальства!

Ваня Камера, конечно, понимал, в чем суть: с Жуковым я не мог спорить, слишком велико уважение у меня к этому человеку, к его уму и авторитету.

* * *

В Медыни только закончились бои. Город еще горел. Дежурный по штабу доложил, что меня вызывают в штаб армии. Принял командарм К. Д. Голубев.

— Выезжай к новому месту службы. — Константин Дмитриевич своими большими ручищами обнял, трижды поцеловал меня. Взял со стола довольно толстый конверт: — На, Григорий Давидович, тебе на дорогу.

В конверте лежали благодарственный приказ о моей службе в армии, боевая характеристика и три тысячи рублей. Тяжело было уходить. Командарм долго держал мою руку.

— Спасибо тебе за все, — сказал генерал.

Я повернулся и быстро ушел, боялся, что нервы сдадут. Ведь мы вместе прошли такой тяжелый путь. Горькие месяцы начала войны. Радость первых побед. [209]

Прощаюсь с боевыми друзьями. Разойдутся наши дороги. Больше мне не доведется побывать в 53-й дивизии. Без меня она станет гвардейской, пройдет по Смоленщине, Белоруссии, Украине, Румынии, Венгрии и закончит свой славный победный путь в Вене...

Испытанная, латаная и перелатанная «эмка» — чудесная машина, которая всю войну пройдет со мной, — повезла меня в штаб 10-й армии.

Зашел к начальнику штаба армии комбригу С. И. Любарскому, моему другу по академии. Вместе с ним и начальником штаба артиллерии полковником И. В. Плошкиным иду к командующему. Представляюсь Ф. И. Голикову. На маленьком столике, заваленном бумагами, лежит мое личное дело. Командарм и начальник оперативного отдела штаба армии полковник Л. Б. Соседов склонились над другим столом, где расстелена большая карта, что-то чертят.

Прошу командующего дать мне несколько дней, чтобы ознакомиться с артиллерийскими частями и войти в курс дела. Филипп Иванович оторвался от карты:

— Дела примете немедленно. А лучшее знакомство с войсками — это видеть их в бою.

С Плошкиным идем в штаб артиллерии. Там меня уже ждут. Офицеры по-уставному поздоровались со мной. Чувствую на себе настороженные взгляды. Понимаю: человек я новый, никто меня здесь не знает.

Прошу карту. Часов десять я изучал ее и другие документы, знакомясь с расположением войск, их задачами, состоянием артиллерии.

Вчера под моим началом была артиллерия одной дивизии. И то столько труда требовалось, чтобы ее правильно расположить и использовать как можно эффективнее. [210] А теперь я отвечаю за артиллерию восьми дивизий! И все эти дивизии воюют.

По документам можно судить, что в армии большой некомплект артиллерии. В общей сложности недостает двухсот одиннадцати стволов — больше одной трети. В стрелковых дивизиях почти нет минометов, их задачи приходится выполнять полковой артиллерии, которая и так перегружена до крайности. Особенно плохо с зенитной артиллерией — в наличии менее половины стволов.

Личный состав артиллерии дивизий подобран неплохо. Большинство офицеров кадровые, имеют боевой опыт. Сержанты и рядовые — люди тоже подготовленные, еще до войны прошедшие хорошую школу.

Но артиллерии маловато — пятнадцать стволов на километр фронта. Нелегко воевать в таких условиях.

* * *

Просидев всю ночь в штабе, утром выехал в войска.

Побывал в дивизиях, наступавших в районе Сухиничей. Город блокирован нашими войсками. Гарнизон его — два немецких полка. Гитлеровцы хорошо укрепились и отражают все атаки. Наступать приходится чуть ли не по грудь в снегу, по открытой местности. А враг все окраинные здания превратил в огневые точки. У нас не хватает людей — в полках всего по двести — триста активных штыков. Вражеская авиация с утра до ночи висит над полем боя. Бороться с ней нечем — зениток совсем мало.

Дивизии правого фланга армии — 326-я и 330-я — продвинулись дальше на запад, ведут бой у города Кирова и станции Барятинской. Это добрых три сотни километров от Москвы. Вон уже куда откатился враг!

До штаба 330-й дивизии добирался почти весь день. Ехал на розвальнях — другому транспорту не пробиться. Несколько раз приходилось соскакивать с саней и прятаться в сугробах: немецкие штурмовики так и сновали над дорогой.

Командующий артиллерией дивизии полковник Я. Я. Мелуп познакомил меня с обстановкой. Весь день вели бой. Артиллерия сделала все от нее зависящее, но пехота застряла в сугробах. За час до моего приезда атака захлебнулась:

Идем к командиру дивизии полковнику Гавриилу [211] Дмитриевичу Соколову. У него претензий к артиллеристам нет. Артподготовка велась правильно, командиры полков довольны действиями батарей, непосредственно поддерживавших пехоту.

Всю ночь я с Вочаевым и Елинбаумом, офицерами из моего штаба, помогали артиллеристам дивизии готовить огневой налет, который должен был предшествовать утренней атаке.

* * *

Утром наблюдали артиллерию дивизии в действии. Позиции противника обрабатывались довольно основательно. Отдохнувшая за ночь пехота уверенно пошла за стеной разрывов. К сожалению, результатов атаки я не дождался: надо было ехать, чтобы засветло попасть в соседнюю дивизию.

Только что наши войска захватили Барятинскую. В боях за станцию противник лишь убитыми потерял более трехсот солдат и офицеров. В наших руках оказалось много трофейного оружия и огромный склад боеприпасов.

Без особого труда заняли и станцию Фаянсовая. В числе трофеев оказались тридцать три паровоза, семь вагонов с самолетами, девяносто один вагон боеприпасов, две цистерны с горючим.

Больше всего радуемся захваченным боеприпасам. Целыми эшелонами вывозим их со складов. Немецкие снаряды и патроны отправляем в тыл. На брошенных немцами складах попадались боеприпасы и советских образцов. Их немедленно пускаем в дело.

В 326-й дивизии мы работали не только на командном пункте, но и на огневых позициях. Вместе с офицером штаба артиллерии дивизии майором В. П. Канаковым, знающим и опытным офицером, с которым я был знаком еще по службе в 43-й армии, побывали во многих частях. Запомнились командиры батарей старшие лейтенанты А. П. Калужский и С. Н. Немцов. Понравилось, с какой заботой они укрывали и маскировали свои батареи. В двадцатишестиградусный мороз солдаты долбили твердую как камень землю. Сначала окапывали орудия, затем сооружали укрытия для лошадей и уже после этого строили блиндажи для себя. [212]

Меня познакомили с командиром дивизиона Н. В. Терещенко. Знакомая фамилия...

— Вы не родственник полковника Терещенко?

— Я его сын.

С полковником Терещенко, старым большевиком, я учился в академии. Он был заместителем начальника артиллерии Киевского военного округа.

— А где отец?

— Погиб. Еще в тридцать седьмом.

Дивизион Николая Терещенко оказался в безукоризненном состоянии.

На фланге дивизии большой аэродром, занятый противником. Наши войска всего в трех-четырех километрах от него, но ближе подойти не могут — враг встречает мощным и точным огнем.

С наблюдательного пункта дивизиона слежу за стрельбой немецких орудий. Стоит появиться на нашей стороне повозке, даже отдельному человеку, немедленно вблизи разрывается снаряд.

— И так все время, — говорит Канаков. — Словно их корректировщик среди нас сидит.

— Ну-ка, давайте посмотрим.

Через стереотрубу разглядываю сооружения на аэродроме. Ни одного достаточно высокого. Но в стороне торчит каменная башня.

— Надо ее уничтожить, — говорю.

Через несколько минут наши орудия открывают огонь. Попасть в такую цель нелегко. Выстрел следует за выстрелом, а башня стоит.

— Много боеприпасов расходуем, — беспокоится Канаков.

— Все расходы окупятся. Бейте.

Наконец снаряд попадает в цель. Низко, почти у самого основания, вспыхивает дымное облачко, башня кренится и обрушивается на землю.

После этого эффективность огня вражеской артиллерии значительно снизилась. Я еще раз убедился в необходимости разрушать высокие сооружения, на которых противник может разместить свои наблюдательные и корректировочные посты.

Аэродром действовал. На него приземлялись немецкие транспортные самолеты с солдатами. Тут находили прибежище и группы гитлеровцев, уцелевшие после разгрома [213] их частей. Судя по всему, войск здесь теперь не меньше дивизии.

Поступил приказ командарма захватить аэродром. 330-я дивизия с юго-востока, а 326-я с северо-востока обошли и полностью окружили его. Гитлеровцы сопротивлялись отчаянно. Много вреда принесли нам их 20-миллиметровые пушки, по-видимому снятые с самолетов. Вражеская пехота не раз поднималась в контратаки. Наши артиллеристы расстреливали ее прямой наводкой, при этом трубка шрапнели устанавливалась на картечь.

Контратаки мы отбили. Но противник все время наращивал силы, перебрасывая пополнение по воздуху. Стало известно, что он создает ударные группировки западнее Барятинской. А наши войска уже исчерпали свои наступательные возможности.

Окруженный аэродром оставался в распоряжении противника. Наши артиллеристы уничтожили на нем двенадцать самолетов. Были убиты сотни гитлеровцев.

Мне понравились действия артиллеристов обеих дивизий. Несмотря на снежные заносы, они успевали перебрасывать пушки, чтобы вовремя поддержать пехоту, одинаково хорошо стреляли как с закрытых, так и открытых позиций. В полках и дивизионах поддерживалась крепкая дисциплина. Артиллерийские штабы работали слаженно, тесно взаимодействуя со стрелковыми частями. Отлично действовал 888-й артполк Г. А. Худолеева.

Под городом Кировом я впервые увидел немецкие артиллерийские поезда. Состав из платформ, на которых были установлены обычные колесные пушки, пулеметы на тумбах, а подчас и танки, подъезжал к расположению наших войск. Орудия и пулеметы открывали довольно плотный огонь. Эти налеты длились недолго — пока поезд не попадал под прицел нашей артиллерии, после чего гитлеровцы спешили быстрее отвести его в безопасное место. Но и столь короткие налеты доставляли нам немало хлопот.

Я продолжал объезжать дивизии.

Наш сосед слева — 61-я армия — в это время вел безуспешные бои в районе города Волхова. Ее войска отстали от частей 10-й армии на семьдесят километров. Прикрывал этот растянувшийся фланг 1107-й полк [214] 328-й стрелковой дивизии. Сил, конечно, у него не хватало, и левый фланг являлся для нас предметом постоянного беспокойства. К тому же стало известно, что Гитлер перебросил из Франции еще одну полнокровную 20-тысячную пехотную дивизию и сосредоточил ее в районе Жиздра, как раз против стыка наших армий. Подтягивались сюда и танковые части противника.

Мы пытались помешать сосредоточению вражеских войск, но наши дивизии на этом фланге были ослаблены длительными боями.

Кончилось тем, что враг нанес удар из районов Зикеево и Жиздра, прорвал наш растянутый фланг и вступил в город Людиново. Оборонявшаяся здесь 323-я дивизия вела тяжелые уличные бои. За день она потеряла семь орудий, много лошадей, без которых затруднялся маневр артиллерии.

Артиллеристы в упор расстреливали противника, защищая вместе с пехотинцами каждый квартал, каждый дом. После двенадцатичасового боя дивизия вынуждена была отойти в лес, севернее Людиново. По глубокому снегу артиллеристы вручную вывезли все уцелевшие орудия.

Положение создалось тяжелое. Гитлеровцы получили возможность нанести удар по нашим войскам, блокировавшим Сухиничи, и спасти свой окруженный гарнизон, выйти в тыл 326-й и 330-й стрелковым дивизиям, занимавшим Барятинскую и Киров, а также отрезать группу генерала Белова, действовавшую западнее Мосальска и Мещевска. Нависла угроза над всем левым крылом Западного фронта.

Преодолевая сопротивление наших ослабленных частей, противник быстро продвигался в северном направлении и занял деревни Маклаки, Зимницы, Дубровка. В бою за Брынь наши артиллеристы полностью уничтожили ворвавшуюся в село немецкую роту и сожгли три танка. И все-таки село пришлось оставить. Командование армии принимало все меры, чтобы остановить врага. Наши дивизии предпринимали контратаки, спешно создавали новые рубежи обороны.

* * *

22 января в пять часов утра, когда мы с комиссаром Александром Михайловичем Беляевым собирались выехать [215] в войска, позвонил командарм. Попросил нас обоих зайти к нему. Ф. И. Голиков, наверное, так и не прилег в эту ночь. В задумчивости он рассматривал карту, на которой Любарский делал какие-то пометки. Вчера наши части оставили Думиничи. Видно было, что Филипп Иванович тяжело переживает сдачу этого города.

— Вы едете в 326-ю дивизию, — сказал командарм. — Там же будет корпусной комиссар Кожевников. Помогите ему подготовить людей к наступлению.

И вот мы в деревне, недалеко от Барятинской. На дворе жгучий мороз, а в деревенской школе духота. Людей набилось — не шевельнуться. И большинство молодежь, юнцы. Сидят молча.

Вчера, чтобы задержать здесь врага, командарм бросил в контратаку последний резерв — лыжный и инженерный батальоны, только что прибывшие к нам. Контратака не получилась. Молодые солдаты во главе со своими командирами, преподавателями военных училищ, сначала бодро двинулись вперед. Но открыла огонь наша артиллерия — бойцы ткнулись в снег и больше не поднимались. Пришлось вывести их из боя. Сейчас переживают: стыдно в глаза своим командирам смотреть.

Член Военного совета Сергей Константинович Кожевников внимательно вглядывается в лица:

— Так как же это получилось?

Молчание. Наконец поднялся один боец:

— Чего тут скрывать. Испугались мы, товарищ корпусной комиссар. Впервой ведь...

И заговорили ребята. Торопясь, перебивая друг друга.

На пункте формирования их учили мало. Казармы нужны были для нового пополнения.

— Знаете, сколько народу прибывает — тыщи. Идут и идут.

— Нам и пострелять-то как следует не дали: быстрее, говорят, освобождайте казармы...

— И к лыжам привыкнуть не успели.

Кожевников улыбается:

— Слушаю вас, и сердце радуется.

Недоуменно уставились на него ребята. Чему же тут радоваться?

— Вот вы говорите, тесно на пункте формирования. Это же здорово! Значит, подходят и подходят резервы. [216]

Конечно, жаль, что вы не прошли настоящей подготовки. Но это дело поправимое, здесь подучитесь. А вот своей артиллерии испугались — плохо! Ведь вы же храбрый народ, молодец к молодцу!

Комиссар говорит как-то очень по-домашнему. Словно с сыновьями своими беседует. Встает, подходит к карте.

— Смотрите, где был враг полтора месяца назад. — Указка возле самой Москвы. — А вот куда мы его отогнали. Нелегко нам это далось. Людей много потеряли. И устали. Все время в боях! А драться надо. Иначе враг опять нас отбросит. Вчера город мы сдали. А совсем недавно брали его, кровью брали. Это страшно тяжело — отдавать родные города. Думали, вы выручите. Большие надежды на вас возлагали. А вы...

Молчат ребята.

— Мы понимаем, вам туго было вчера. И верим: в следующий раз такого не допустите. Мы же знаем: народ вы стоящий, всем сердцем рвались на фронт. И еще покажете себя. Верно ведь?

— Верно!

— Посылайте нас сегодня же в бой!

— Мы докажем!

— Нет, сегодня вы будете заниматься, — говорит Кожевников. — А завтра пойдем в атаку.

Потом я сказал несколько слов. Вспомнил начало войны, страшные бои на Друти и Днепре. И как мы все-таки стояли. Как бросались в контратаки, зная, что противник намного сильнее нас. И побеждали.

— А своей артиллерии глупо бояться. Знаете, завтра я пойду с вами.

Веселый гомон в зале. Ожили ребята. Уже одно сознание, что завтра они сумеют исправить свою ошибку, взбодрило, обрадовало их.

Людей распустили. Кожевников с укором косится на меня.

— Что ты выдумал, Григорий Давидович? Генерал, командующий артиллерией, член Военного совета армии — и вдруг в атаку собрался.

— Но теперь уж слово назад не возьмешь. Пойду!

Утром после короткой артподготовки все поднялись дружно. Я заметил, что ближние забегают вперед, становятся стенкой, чтобы заслонить меня. [217]

Враг открывает огонь. Наши цепи не дрогнули. Идут ребята.

И вдруг оглушительный шелест проносится над головой. Держу папаху, чтобы не слетела. Ссутулились, пригнулись бойцы. Впереди, всего метрах в восьмидесяти от нас, грохочут взрывы. Черные кусты вырастают одновременно и на равных расстояниях друг от друга. В лицо бьет тугая волна воздуха. И снова воющий шелест. Снова лес взрывов — чуть подальше, чем в первый раз. Замедлили шаг бойцы, но идут. А снаряды продолжают падать впереди.

Много раз я ходил в атаки. А вот за линией своих разрывов иду впервые.

Бойцы осмелели. Прибавили шаг. Куда легче идти, когда артиллерия прикрывает тебя и расчищает путь.

Эх, побольше бы нам артиллерии! Чтобы можно было создать настоящий огневой вал. Куда успешнее станут атаки!

Мы дошли до поселка. Оттеснили противника из первых домов. Но дальше продвинуться не смогли. Чтобы вести бой в населенном пункте, сил не хватало. Командарм приказал отойти. Ребята возвращались неохотно. Горячие головы — они уверены, что взяли бы поселок.

Простившись с командирами лыжников и саперов, спешу к артиллеристам.

Г. А. Худолеев встречает меня взволнованный:

— Товарищ генерал, нельзя так.

— Чепуха. Видите — цел. Лучше покажите мне своих орлов. Превосходно вели огонь.

— Это они вот. — Григорий Александрович подводит ко мне двух лейтенантов. — Калужский и Анфисов. Командиры наших батарей.

Крепко жму руки смутившимся молодым офицерам.

— Вас не задело? — спрашивает Худолеев.

— Да нет, как видите.

— Вы, знаете, — улыбается он, — я больше всего пуль боюсь. Пулевое ранение для артиллериста — несолидно. Не тот калибр!

* * *

Эта атака уже выветрилась было у меня из головы. Но совсем недавно в московском магазине остановил [218] меня рослый, уже немолодой гражданин. Назвал себя: Нестеров Антон Спиридонович.

— Товарищ генерал, вы меня, конечно, не помните. А я с вами в атаку шел. Командир нам сказал: глаз не сводите с генерала, прикрывайте его. Ну мы и шли все время впереди вас.

Рассказал, что он сейчас строитель. Работает в Магадане.

Мы оба были рады этой неожиданной встрече. И я сразу вспомнил все подробности того солнечного морозного дня, наши цепи, шагающие по снегу, и фонтаны разрывов, расчищавшие нам дорогу...

* * *

Начальнику штаба армии С. И. Любарскому, начальнику бронетанковых войск армии С. И. Богданову и мне командарм приказал выехать под Сухиничи. Нас сопровождала группа офицеров. Наша задача — сделать все возможное, чтобы закрыть только что пробитый немцами проход через Михалевичи и восстановить блокаду вражеского гарнизона. Поработали мы там много. Командование и штаб дивизии тоже приложили немало усилий, чтобы добиться успеха. Действия артиллерии и пехоты были безупречны. И все же задача не была выполнена. Вражеский коридор так и не закрыли. Почему?

Я наблюдал, как вместе с другими подразделениями наступала рота лейтенанта Бедуинова. Атаковала она на фронте метров в двести, а было в ней всего сорок человек. После артиллерийской подготовки пехота поднялась дружно, продвинулась далеко вперед. И все же атака сорвалась. Ночью я вызвал Бедуинова к телефону. Узнал, что его рота атаковала удачно, прошла тысячу двести метров, но к концу боя в ней осталось двадцать семь бойцов.

Да, с таким количеством людей не повоюешь. Подчищаем резервы, подтягиваем к передовой все, что можно. Снова готовим огневой налет. Полковники И. В. Плошкин, И. Н. Харук и Г. П. Аксенов с артиллеристами дивизии работали всю ночь. Расставили батареи, организовали подвоз боеприпасов, распределили цепи. Подошел к Сухиничам и дивизион гвардейских минометов. Налет решили произвести в необычное время — в 14 часов 30 минут. Любарский изъявил желание быть во время [219] боя на моем наблюдательном пункте. И вот наша артиллерия заговорила. «Катюши» обрушили удар на город. Там, где, по нашим расчетам, располагалась артиллерия гитлеровцев, все скрылось в пламени. Орудия нескольких артполков тем временем били по Михалевичам и по тому участку коридора, который должны были перерезать наши части. Вражеские батареи замолчали, и вообще, сопротивление противника было ослаблено. А замкнуть кольцо мы опять-таки не смогли. Занять коридор было нечем. В дивизии людей оставалось совсем мало. Помню, я как-то собрал командующих артиллерией дивизий и командиров артполков. Решили поговорить по душам — о настроениях, о нуждах, о планах на ближайшее будущее. Я услышал немало горьких слов. Полковник Борисов, командующий артиллерией 385-й дивизии, сказал:

— Я не привык кривить душой. И вынужден прямо сказать: задача, которую мы сейчас получили, нам не по плечу. Ослабленная дивизия, в которой нет и четверти штатного состава, должна наступать против двух свежих, только что вывезенных из Франции гитлеровских дивизий.

Борисова я встречал во время боев под Москвой. Смелый, решительный офицер. Командир дивизии полковник Немудров тоже человек энергичный, упорный. И если сейчас Борисов высказывает такие мрачные мысли, то, значит, действительно полон тревоги и сомнения. Это не страх перед врагом, не боязнь ответственности. Полковник переживает за судьбу своей дивизии. Я спросил, как думают по этому поводу другие товарищи. Митюрев и Мелуп заявили, что Борисов не прав. Мы не можем отказываться от ударов по противнику хотя бы для того, чтобы приковать сюда силы и не давать ему маневрировать резервами.

— Товарищи, мы не на ту тему разговор повели, — сказал начальник артиллерийского снабжения 385-й дивизии майор Н. И. Контор. — Приказ не обсуждают. Мы должны думать, как его лучше выполнить. Со своей стороны я сделаю все, чтобы боеприпасов у нас было вдоволь.

Контор не бросал слов на ветер. Через любые заносы он умел доставить снаряды на батареи. Этого инициативного и храброго человека уважали артиллеристы. [220]

— А разве я отказываюсь наступать? — обиделся Борисов. — Я просто хотел сказать, что нам будет очень трудно.

Да, бои тех дней, отнимавшие у нас много сил и редко приносившие успех, всем попортили крови. Но мы понимали, что они были нужны. Своими действиями мы не давали врагу накапливать резервы и вести большие наступательные операции. А самое важное: пока наши вымотавшиеся, малочисленные дивизии держали противника в напряжении, страна набирала силы для будущих решающих ударов.

* * *

У нас произошли перемены.

27 января к нам приехали генералы К. К. Рокоссовский, М. С. Малинин, В. И. Казаков и несколько офицеров. Цель их визита — принять от нас часть фронта и несколько дивизий. Штаб 16-й армии разместился под городом Сухиничи, но своих войск не имел. Малинин, мой друг по академии, пошутил:

— Ну, Гриша, ограбим вас, но зато вам легче станет: фронт армии вдвое сократится.

Мы передали 16-й армии половину стрелковых дивизий, танковую бригаду и все лыжные батальоны. Василий Иванович Казаков хотел прихватить и дивизион «катюш». С большим трудом мне удалось удержать дивизион у себя.

Не успели мы покончить с передачей дивизии, сменилось командование армии. Ставка отозвала Ф. И. Голикова. Командующим армией прибыл к нам генерал-майор В. С. Попов.

Сокращение протяженности фронта армии облегчило управление войсками. Но по-прежнему приходилось ездить по частям, причем много времени уходило на дорогу, так как штаб армии располагался довольно далеко от боевых порядков дивизий. Я поставил вопрос о том, чтобы перевести мой штаб на выносной пункт управления (ВПУ). Командарм согласился, и мы вскоре перебрались в деревню Крутая, которая находилась в непосредственной близости от дивизий. Телефонные линии напрямую связали нас со штабом армии, штабами артиллерии дивизий, со всеми артполками усиления. [221]

У меня оказались хорошие помощники. Начальник штаба И. В. Плошкин — человек изумительного трудолюбия. Он уже имел опыт работы в штабе артиллерии армии, и я на него мог всецело положиться при планировании артиллерийского обеспечения операций. Рука об руку с ним трудились начальник оперативного отдела Н. Н. Вочаев и начальник разведывательного отдела К. Н. Печерин.

Хорошо сработались мы с комиссаром штаба артиллерии армии полковым комиссаром А. М. Беляевым. Принципиальный, вдумчивый, он постоянно был с людьми, пользовался огромным влиянием. Его стараниями в армейских артиллерийских частях была отлично поставлена партийно-политическая работа.

Дело нам облегчало то, что об артиллерии постоянно заботились общевойсковые командиры.

Начальник штаба армии комбриг С. И. Любарский, начальник оперативного отдела полковник Л. Б. Соседов отдавали много сил и внимания организации взаимодействия между стрелковыми и артиллерийскими частями. По-хозяйски относились к своей артиллерии командиры дивизий генералы Г. П. Карамышев, И. А. Гарцев, полковник П. И. Филимонов.

Высокой выучкой личного состава выделялся 761-й тяжелый артиллерийский полк. Командовал им бывший начальник кафедры Артиллерийской академии полковник Иван Николаевич Харук. Я любил бывать в этом полку, беседовать с его командиром, широко эрудированным артиллеристом.

Офицеры нашего штаба много работали в частях: помогали планировать предстоящий бой, учили молодых офицеров, порой приходилось даже вмешиваться в управление огнем дивизионов и батарей. Но 761-й тяжелый артполк в этой повседневной помощи не нуждался. Полковник Харук и его подчиненные были хорошо подготовлены во всех отношениях. Здесь мы отмечали самую высокую слаженность в работе орудийных расчетов, примерный порядок, отличную дисциплину. Поездки сюда для меня были отдыхом.

Впервые мне довелось наблюдать работу артиллеристов 761-го полка во время боев за аэродром. Гитлеровцы здесь часто переходили в атаки против наших войск. Мы спешно перебросили сюда дивизион капитана Вязина [222] из полка Харука. Точный огонь его орудий буквально опустошал ряды атакующих гитлеровцев. От тяжелых снарядов не было спасения немецким танкам. И фашисты реже стали вылезать на этом участке. Офицеры-артиллеристы соседних частей приходили в дивизион Вязина полюбоваться мастерством своих товарищей, поучиться у них. В конце января, когда фашисты в этом районе предприняли большое наступление, мы перебазировали сюда весь 761-й полк. И надо прямо признать, что только с его помощью враг был остановлен.

В феврале нам было приказано перерезать Варшавское шоссе, которое являлось важной коммуникацией гитлеровцев. И. Н. Харук и начальник его штаба майор И. И. Гомберг предложили начальнику артиллерии дивизии готовый план обеспечения операции. План был разработан во всех деталях, и командованию дивизии оставалось лишь утвердить его. И так бывало всегда. Планы, разработанные Харуком и его помощниками, не нуждались в поправках и дополнениях.

В этой операции блестяще действовал дивизион Н. А. Бажана. Его меткий огонь парализовал вражеские огневые точки, и наша пехота без особого груда овладела Синилином, крупным опорным пунктом обороны противника. Развивая успех, 385-я дивизия продвинулась далеко вперед. Враг собрал силы и попытался нанести удар во фланг, чтобы зайти в тыл первому эшелону дивизии. Я находился на командном пункте полка. Чтобы сорвать вражеский маневр, я приказал прибывшему со мной офицеру штаба артиллерии армии капитану Пожанову связаться с Борисовым и предложить ему часть артиллерии дивизии переключить на угрожаемое направление. Но никаких распоряжений не потребовалось. Командир первого дивизиона 761-го полка М. Е. Ересеев по своей инициативе поспешил на выручку боевых товарищей. Его снаряды смяли гитлеровцев. Сюда же подоспел и третий дивизион Вязина.

Огнем дивизионов управляли Харук и Гомберг. Стреляли они не спеша, расчетливо. Батареи ни разу не прибегли к беглому огню. Полк бил равными дивизионными очередями. Почти одновременно на врага падали тридцать шесть тяжелых 152-миллиметровых снарядов. Громадные столбы дыма и взметенной взрывами земли [223] сливались в сплошную стену. Когда дым рассеивался, на этом месте ничего не оставалось, только широкая полоса, перепаханной земли чернела на белоснежной равнине. В результате такого методического огня в поле, где только что наступала вражеская пехота, стало пусто. Это была образцовая групповая стрельба.

Столь же эффективно действовал полк под Думиничами. Одно время гитлеровцы там почти на километр углубились в нашу оборону. Но стоило вступить в бой полку Харука и подоспевшему дивизиону «катюш», как враг покатился назад, и наша пехота легко восстановила прежнее положение. Село Попково, только что занятое немцами, вновь перешло в наши руки.

Неоценимую помощь полк Харука оказал нашим войскам, когда мы пробивали проход для конников генерала Белова.

Военный совет армии неоднократно отмечал боевые успехи 761-го полка и ставил его в пример всем другим артиллерийским частям.

Трудно было поверить, что этот полк создан совсем недавно на базе противотанкового полка. Офицеры и солдаты, получив новую материальную часть, в короткие сроки освоили ее. Полк был очень маневренным. Средства тяги, автотранспорт содержались в идеальном порядке. Отдавая артиллеристам приказ перейти на другое направление, я был уверен, что все орудия прибудут на место в точно назначенный срок.

Полк воевал много, но потери нес незначительные. Сказывалось умение артиллеристов быстро «зарываться в землю», умело укрывать и маскировать свои огневые позиции. Заместителем у Харука был Владимир Андреевич Кузнецов — всесторонне образованный артиллерист. Вместе с командиром полка он поддерживал в дивизионах и батареях крепкую дисциплину, неутомимо учил и офицеров, и бойцов.

Из офицеров полка я до сих пор многих помню. Назову хотя бы командира батареи В. А. Дудкина. Мне нравился этот подтянутый, быстрый в действиях офицер. Получив задачу, он аккуратно наносил цели на карту, с которой никогда не расставался, тут же производил все измерения. Через минуту у него готовы были все данные для стрельбы. И сколько раз я ни проверял эти расчеты, они оказывались пунктуально точными. [224]

Здесь каждый был мастером своего дела. Командир взвода, кажется, небольшая должность. Но я восхищался лейтенантом Георгием Гриценко. Он в своем взводе был настоящим хозяином. Огневые позиции всегда оборудованы по всем правилам, орудия вычищены до блеска, снаряды лежат под рукой. Все данные для ведения огня аккуратно записаны на щитах орудий. Тягачи и машины в полной готовности стоят в надежном укрытии. Я видел лейтенанта Гриценко в бою. Спокойный, уверенный, он искусно управлял огнем своего взвода. Подчиненные понимали его с полуслова. И как бы тяжело ни складывалась обстановка, артиллеристы сохраняли бодрость духа, работали слаженно и неутомимо.

В наше распоряжение прибыл 486-й тяжелый артиллерийский полк под командованием Г. П. Аксенова. Того самого Аксенова, который десять лет назад командовал дивизионом в 20-м артполку, где я был командиром. Обрадовались встрече. Аксенов с обычной своей прямотой доложил: полк богатый, но стреляет плохо.

За дело он взялся рьяно. Учились его артиллеристы на боевых позициях, в полукилометре от гитлеровцев. Вместо учебных стрельб — боевые. Отрабатывали сосредоточение и рассредоточение огня, вели разведку, рыли укрытия. Часто в этот полк мы привозили людей из полка Харука. Они делились своим опытом, практически учили молодых офицеров и солдат. Все это принесло хорошие результаты.

Праздником для нас было прибытие в армию только что сформированного 1091-го пушечного артиллерийского полка. Он укомплектован новой боевой техникой, средствами связи, совершенной оптикой, механической тягой. В полку опытные офицеры. Командир Я. А. Лисогурский и его заместитель П. Г. Торопов — превосходные артиллеристы. Правда, большинство сержантов и солдат — новички, не успевшие пройти положенного курса подготовки. Сейчас, прибыв на фронт, они продолжили учебу. Мы поставили полк в первом эшелоне. Объяснили людям задачу, познакомили с обстановкой. Лисогурский и его офицеры произвели тщательную рекогносцировку, подготовили надежные пункты управления и наблюдения. За ночь артиллеристы оборудовали огневые позиции, и к утру полк уже был готов к открытию огня. Офицеры нашего штаба много времени проводили здесь, [225] помогали сколачивать подразделения, проводить стрельбы. Лучших результатов добился командир дивизиона П. А. Трубач.

Следя за успехами полка, я все больше убеждался, что дело здесь не только в умении командиров. Сказывалась большая воспитательная работа, которая велась в каждой батарее. Душой ее был комиссар Я. Г. Фейгин. Солдаты гордились своим комиссаром. Да и как было не гордиться — ведь Яков Григорьевич Фейгин не просто политработник, а доктор экономических наук, профессор, член-корреспондент Академии наук!

Сам Фейгин работал больше всех и больше всех учился. Далеко за полночь заставал я его сидящим при свете орудийного фонаря: он изучал правила стрельбы или старый учебник Павловича «Управление огнем дивизиона». Вскоре Яков Григорьевич мог самостоятельно управлять огнем, хорошо освоил тактику. И когда командир полка выбыл из строя, на его место был назначен Фейгин.

Это был неунывающий человек, умевший всем передать свою жизнерадостность. Бывало, налетит вражеская авиация, перепашет бомбами все вокруг. Вылезут артиллеристы из укрытий и пригорюнятся — разрушены боевые позиции. И тут появляется Фейгин. Улыбается.

— Никто не пострадал? Вот и хорошо. А это — чепуха. Подумаешь, придется опять окапываться.

Переглядываются ребята: «Действительно, что это мы носы повесили!» И за работу. Весело, с шуткой-прибауткой орудуют лопатами и топорами. Глядишь, через час все огневые позиции опять как новенькие.

В феврале пришел документ: ученый Я. Г. Фейгин отзывается в Москву. Яков Григорьевич наотрез отказался. [226] Ему говорили: подумайте, ведь там, в Москве, вас ждет большая, генеральская должность!

— Нет, мое место здесь, — отвечал он. — До конца войны буду на фронте.

И он дошел со своими артиллеристами до Берлина!

...Мне доложили, что наша тяжелая батарея сбила вражеский бомбардировщик. Спешу на место происшествия. Не так-то часто полевые орудия сбивают самолеты! Поговорил с орудийными расчетами, с парторгом батареи Федором Васильевичем Ивановым, с комиссаром дивизиона Никифором Гавриловичем Коротких. Оказывается, они уже несколько раз стреляли по низко летящим самолетам.

— Уж очень злят эти бомбардировщики нашего командира полка Фейгина. Мы и решили сбить хоть одного стервятника. Долго тренировались. Все не получалось. А вот сегодня наконец-то поднесли ему подарок.

* * *

Страна отмечала Первомай. Наши части в этот день вели наступление западнее Кирова. 637-й артиллерийский полк Е. Я. Водолажского шел в боевых порядках пехоты. Вечером дали людям отдохнуть. Я позвонил всем командирам частей, поздравил с праздником. В подразделения доставили праздничные подарки, присланные на фронт изо всех уголков страны. Евгений Яковлевич Водолажский пригласил меня и комиссара Беляева приехать к нему поужинать. Офицеры собрались в землянке. Прежде чем сесть за стол, мы потребовали еще раз проверить службу на всех постах. Праздник праздником, а бдительность терять нельзя.

Ужин прошел оживленно. Но только мы поднялись, чтобы проститься с гостеприимными хозяевами, как земля затряслась от взрывов. Все выскочили из землянки. Немецкая артиллерия била по расположению наших войск. А через четверть часа на нас двинулась вражеская пехота. Наши орудия и минометы открыли огонь. В сумерках было видно, как темные фигуры падают от осколков, как подрываются на минах, которые успели выставить наши минеры. Но уцелевшие, перешагивая через своих убитых и раненых, упорно лезли вперед. В узкой полосе, шириной не более сотни метров, гитлеровцам удалось пробить брешь в нашей обороне. [227]

— Наш штаб! — закричал Водолажский.

Действительно, передовые цепи немцев уже обходили штаб артиллерийского полка. Связь с ним была нарушена. Водолажский, Беляев и я поспешили туда. Пришли в самый разгар боя. Водолажский вызвал штабную батарею, подтянул другие подразделения. Уже много гитлеровцев полегло. Крепко выпившие перед атакой, они теперь протрезвели. Пытались отойти. Но со всех сторон попадали под огонь. Когда стрельба прекратилась, мы насчитали пятьдесят семь вражеских трупов. Наши потери — один убитый и шестеро раненых. Четырех гитлеровцев захватили в плен. Они показали, что входили в диверсионную группу из ста солдат и офицеров, которая должна была разгромить штаб советской дивизии и взять в плен ее командира. Им сказали, что сегодня у русских праздник, все они пьянствуют и серьезного сопротивления не окажут. Но вместо штаба дивизии оказался штаб полка. И вместо победы — разгром.

Я сказал Водолажскому:

— Говорили, что пуль боитесь, а сами вот как храбро бросились на автоматчиков.

— Когда прижмет, все на свете забываешь.

Как всегда, скромничал подполковник. Я видел его в бою: хладнокровно и разумно распоряжался он действиями подчиненных, рассчетливо наносил удары. Авторитет Водолажского после этого боя возрос еще больше. Командир 330-й дивизии полковник Соколов на другой день позвонил мне:

— Очень прошу, чтобы меня поддерживал ваш артиллерист. Знаете, этот высокий, черный, который вчера фрицам по зубам дал.

— Его фамилия Водолажский. [228]

— Вот-вот, он самый.

В следующий раз Соколов уже говорил:

— Товарищ генерал, надеюсь со мной опять будет подполковник Евгений Яковлевич Водолажский? Уж очень хорошо с ним работать...

Полтора года спустя, уже после Курской битвы, получил я письмо из госпиталя. Не тронула Евгения Яковлевича пуля («не тот калибр!»). Пострадал он от снаряда. Остался без ноги. Но даже это несчастье не поколебало его жизнерадостности. «Мы еще повоюем!» — писал он мне. Воевать ему не пришлось, но без дела он по-прежнему не может жить ни минуты. Сейчас мой боевой друг работает в Министерстве высшего образования. Как всегда, деятелен, как всегда, с людьми...

* * *

Весной работать нам стало спокойнее. Серьезных боев в полосе нашей армии не было. Мы все силы смогли сосредоточить на пополнении дивизий людьми и вооружением. Войска неутомимо учились. Прибывали все новые артиллерийские части. К сожалению, они редко у нас задерживались. Только привыкнем к людям, обучим их — полки забирают в другую армию.

Все слаженнее работал наш штаб. Большой экзамен мы выдержали в июне. На заседании Военного совета армии сообщили о новой задаче — помочь конно-механизированной группе генерала П. А. Белова перейти линию фронта. Войска Белова уже более четырех месяцев действовали во вражеском тылу. Используя помощь партизан, они освободили сотни населенных пунктов, нанесли гитлеровцам огромный урон. Удерживая обширную территорию, конники ждали подхода наших войск. Но так как продвижение Западного фронта задерживалось, пребывание оперативной группы во вражеском тылу теряло значение, и ей разрешили вернуться к своим.

Штаб 10-й армии через партизанскую радиостанцию поддерживал постоянную связь со штабом Белова. Любарский (ему присвоили звание генерал-майора) доложил обстановку, сложившуюся на фронте. Местом прорыва командование избрало участок западнее города Кирова. Военный совет принял решение произвести здесь тщательную общевойсковую разведку с участием артиллеристов и инженеров. Артиллерия армии получила [229] приказ своим огнем пробить в боевых порядках противника коридор в семьсот — восемьсот метров шириной, уничтожив в этой полосе огневые средства на всей глубине вражеской обороны.

С Фейгиным мы обошли позиции 326-й дивизии. Облюбовали участок шириной около километра. Местность простреливалась, но Фейгин смело взобрался на дерево и там, под пулями, набросал схему вражеских укреплений со всеми огневыми точками, которые сумел обнаружить. Общевойсковая разведка, работавшая в отрыве от нас, выбрала тот же самый участок. Большую энергию и высокую осведомленность проявил при этом начальник разведывательного отдела штаба артиллерии армии К. Н. Печерин (ныне генерал-майор), который входил в состав группы общевойсковой разведки.

Наши выводы проверил на местности член Военного совета Сергей Константинович Кожевников. Одобрил выбор. Командарм В. С. Попов, утверждая участок прорыва, убедительно просил получше помочь конникам:

— Павел Алексеевич Белов — мой друг. Вы уж постарайтесь. А вам, Григорий Давидович, разрешаю не жалеть снарядов.

Ночью произвели перегруппировку артиллерии. 761, 486 и 1091-й артполки усиления заняли позиции и приготовились к бою. В шесть часов утра мы с командирами полков и начальниками их штабов уточнили цели и районы подавления. Командующий и член Военного совета торопили: беловцы прорываются, они уже близко.

Главный удар наносили полки усиления. Артиллерия дивизии обеспечивала фланги на случай вражеской атаки.

В семь часов пять дивизионов, почти шестьдесят орудий, начали обработку полосы прорыва. Двадцать минут били орудия. Плотность вражеской обороны здесь была небольшая, и мы легко расправились с огневыми точками. Начав с переднего края, орудия методически переносили огонь все дальше в глубину, а затем еще раз перепахали весь участок прорыва. Похоже было, что здесь было сметено все живое. Во всяком случае, когда мы прекратили огонь, то не услышали ни одного ответного выстрела. И в это время долетело могучее «ура». Показалась колонна людей. Впереди на конях — два генерала. Их встретили и проводили к командарму. Это [230] были А. Ф. Казанкин и В. К. Баранов. Они сказали, что Белов идет с арьергардом.

Живой поток двигался мимо нас. Кто скакал на коне, кто вел коня на поводу. Скрипели полозья саней. Визжали на снегу колеса повозок. Быстрым шагом проходила пехота. Люди усталые. Кони тощие. Но у всех бойцов в руках автоматы. И выправку воинскую не потеряли. Наши интенданты и политработники радушно встречали конников, размещали их поудобнее, кормили досыта. Раненых и больных сейчас же отправляли в госпиталь. Артиллеристы поделились с гостями фуражом, хотя и у самих было с ним туго: корм добывали всюду, где только можно, и все же частенько нашим лошадкам приходилось довольствоваться гнилой соломой с крыш. А тут, на радостях, все свои скромные запасы зерна выложили. Щедро сыпали это богатство в колоды: наедайтесь, боевые кони, ведь столько испытать вам довелось!

Я поехал навстречу потоку прорывающихся войск. Во всю ширину коридора земля перекопана снарядами. Что значит шестьдесят стволов на километр фронта! А если бы триста стволов... Вот бы так всегда расчищать дорогу нашим войскам!

Проехав километра полтора, увидел партизан. Это были бойцы из соединения майора Галюка. Они поддерживали с нами связь по радио, а сейчас вывели конников к участку прорыва. Дальше партизаны не шли, они должны были снова вернуться во вражеский тыл.

Мы разговорились с командиром партизанского отряда Иваном Даниловичем Прохоренко. Он и в немецком тылу чувствовал себя хозяином. Партизаны уже присмотрели какой-то домик, по-видимому жилище лесника.

— Это мой штаб, — сказал Прохоренко.

В домике был накрыт стол. Меня пригласили пообедать.

Прохоренко и его помощники рассказали о жизни за линией фронта, о трудной своей борьбе, об успехах и неудачах. Командир с восхищением говорил о своих людях.

— Хотите, я покажу вам самого молодого нашего героя? Всего шестнадцать лет парнишке, а разведчик хоть куда. Заберется к гитлеровцам, высмотрит все: что за части стоят, сколько танков и пушек, в каких домах [231] фашистское начальство остановилось. В лесу, как рыба в воде, лучшего проводника не сыскать. Ходил и на диверсии. С его участием уже четыре поезда пущено под откос. — Прохоренко открыл дверь и крикнул:

— Позвать Орленка и мамашу тоже!

Через несколько минут в комнату вошла пожилая женщина в валенках, в рваном полушубке, а рядом с ней юноша в немецкой серой меховой шубе. На ногах унты. Вытянулся, отдал честь:

— Товарищ командир, по вашему приказанию прибыл!

— Раздевайся, садись и доложи генералам, как воюешь, — тоном приказа произнес Прохоренко.

Я остолбенел. Передо мной стояли Пелагея Федоровна и Колька Андрушенко, которые на Друти предложили нам свой погреб под командный пункт. Каких только встреч не бывает на войне! Чуть придя в себя от неожиданности, я подошел к ним, обнял:

— Садитесь. Рассказывайте, как жили.

Когда мы уходили из Чериково, предложили семье Андрушенко пойти с нами. И машину им давали. Пелагея Федоровна отказалась: «Здесь родилась, здесь и умру». А пришлось все-таки покинуть село.

— Налетели фашисты. Погреба и сараи облазили, все дочиста забрали: одежду, продукты, ну все, даже обувку с наших ног поснимали. Секли ребят, девчат в крытые машины таскали, просто погром устроили. А потом стали молодежь в Германию угонять. Маруська моя дважды убегала с вербовочного пункта, и все же ее поймали и в проклятую неметчину отправили. А мы с Колькой подались к Деду — к нашему партизанскому командиру. Колька воюет, а я чищу картошку, варю, штопаю, стираю, ведь семья моя теперь большая.

Коля перебил ее:

— Что говорить, делаем, что велят, и все.

Грудь парня украшали орден Красной Звезды и медаль «За отвагу». Крепко пожал я ему руку. Вынул из кобуры трофейный вальтер.

— Бери, Орленок, на память.

По пробитому нами проходу все еще двигались войска. Но вот их поток стал убывать. Генерала Белова не было.

Партизаны сказали, что труднее всего было переходить через Минское шоссе. Немцы подтянули туда силы, [232] и нашим войскам приходилось преодолевать насыпь и полотно дороги под сильным огнем. Возможно, часть конников не смогла перейти эту преграду.

Мимо нас тянулись последние повозки. И только тогда показалась вражеская авиация. К счастью, бомбила она неточно, и наши друзья почти не пострадали.

Прощаюсь с партизанами. Вдруг Коля Андрушенко обращается к Прохоренко:

— Товарищ командир, отпустите меня с ними на настоящий фронт.

Задумался командир. Положил руку на плечо парня. Привлек его к себе, трижды поцеловал:

— Иди, хлопец.

Сын обнимает мать. Та заливается слезами. Просит меня:

— Присмотрите за ним, товарищ генерал. Пропадет ведь, горячая головушка.

— Присмотрю, Пелагея Федоровна.

Коля садится ко мне в машину. Привез я его к себе. Но не захотел он служить в артиллерии:

— Хочу только в танкисты. Чтобы танком на танк!

Признаться, я даже рассердился на него. Но уперся парень, никаких доводов не слушает. Веду его к Богданову:

— Получай пополнение.

Расстались мы с Орленком холодно. Не мог я простить ему пренебрежения к артиллерии.

* * *

Ночью 4 августа меня вызвал к себе командующий артиллерией фронта И. П. Камера, попросил сопровождать его в поездке под Ржев. Вместе с нами поехали его заместитель генерал С. А. Краснопевцев и офицер штаба фронта полковник М. А. Михайлов.

— Там предстоят большие бои, — объяснил по дороге Камера. — Надо помочь товарищам.

На рассвете мы уже были на месте.

Ивана Павловича я знаю давно. Беспокойный, пытливый, он и на этот раз работал за семерых. Мы побывали на командных пунктах артиллерии армии, дивизий, полков. Камера опытным глазом проверял боевые документы, порядок в частях. Требовал строго, но командиры относились к нему без страха: знали, что Иван Павлович [233] не только взыщет за упущения, но и поможет, поддержит.

Поработать в сравнительно спокойной обстановке мы смогли только сутки. На рассвете 6 августа враг начал артиллерийскую и авиационную подготовку. Снаряды и бомбы накрывали все расположение наших войск. Через сорок пять минут немецкие танки и пехота пошли в атаку.

Много боев довелось мне пережить, но такого я еще не видел. Сотни танков ринулись на наши позиции. Двигались они волнами по восемнадцать — двадцать машин. Артиллеристы стреляли метко, многие танки загорались. Но новая стальная волна обтекала подбитые машины и устремлялась вперед.

Недалеко от нашего блиндажа вела бой 6-я батарея 1014-го артиллерийского полка, которой командовал старший лейтенант Л. Н. Денисов. В течение часа она прямой наводкой подбила шесть танков. Дивизион Я. С. Ястребова огнем отсек от танков фашистскую пехоту, приземлил ее. Но двенадцать вражеских машин приблизились к нашему переднему краю. Командир батальона С. Б. Павленко крикнул: «За мной!» — и вместе с группой бойцов выскочил из окопа. Они забросали танки гранатами. Несколько машин загорелось. Остальные начали было отходить, но попали под огонь батареи старшего лейтенанта А. Г. Климова и были уничтожены.

Вражеские танки и пехота под прикрытием авиации и артиллерии наступали по всему фронту. С огромным трудом отбивались наши части. В течение дня 114-й стрелковый полк под командованием майора Харламова четыре раза предпринимал контратаки. Фашисты ворвались в окопы, где оборонялся 401-й стрелковый полк. Батальоны капитанов Н. Р. Слободюника и X. М. Фишмана вступили врукопашную с вражеской пехотой и выбили ее.

Неожиданно встретил Абрацума Меликяна. В бою за Малоярославец он был ранен. После госпиталя попал в другую армию. Сейчас командует 21-м стрелковым полком 180-й дивизии. Воюет хорошо. При мне командир дивизии похвалил его полк. Я порадовался за своего старого боевого друга.

Бой длился уже несколько часов. Люди дрались под непрерывным огнем. Окопы и траншеи разрушались [234] снарядами и бомбами. Солдаты перетаскивали пулеметы в свежие воронки и снова открывали огонь. На многих батареях осталось совсем мало людей, но пушки не замолкали.

В этом аду Камера и мы, его спутники, переходили с одного КП на другой. Иван Павлович деловито давал советы, как лучше организовать действия артиллерии.

К вечеру, когда бой начал понемногу стихать, налетели (в какой уже раз!) вражеские бомбардировщики. Дрогнула земля от взрывов. Блиндаж командного пункта артиллерийского полка, где находились мы, качнуло. С потолка посыпался песок, затрещали бревна наката. Мы кинулись к покосившейся двери, но не успели выскочить в траншею, как неподалеку снова грохнуло. Стена блиндажа обвалилась, нас засыпало землей. Страшное ощущение! Непомерная тяжесть давит тебя, не можешь шевельнуть ни рукой, ни ногой. Песком забило рот и нос, задыхаешься... Сколько это длилось — не знаю. Очнулся уже на свежем воздухе. Открываю глаза. Вижу над собой небо. Около хлопочут врачи. Оглядываюсь. Рядом Камера и Краснопевцев. Шепотом (раньше я никогда не слышал, чтобы он говорил тихо) Иван Павлович просит:

— Воды!..

Мы лежим у развороченного блиндажа. Тут же несколько офицеров и солдат, которых удалось спасти. В стороне — накрытые плащ-палатками погибшие. Пробую встать — сил не хватает.

Наши «виллисы», оставленные в укрытиях, разнесло вдребезги.

Помогли подняться. Только теперь я вижу высокого генерала в походном кителе и запыленных сапогах. Это И. С. Конев, который теперь командовал Западным фронтом.

— Ну, как? — спрашивает он.

— Спасибо, товарищ командующий! — Слышу сквозь шум в ушах ответ моих спутников-офицеров.

Позже я узнал, что, как только командующему сообщили о несчастье с нами, он тут же вызвал саперов и врачей, поспешил к разрушенному блиндажу. Быстрые меры, принятые им, спасли нам жизнь.

К Камере вернулся его густой бас: [235]

— Ничего, товарищ командующий, будем продолжать работу!

Нас проводили на КП артиллерии дивизии. Немного отдохнули и снова принялись за дела.

За день наши войска отбили восемь атак, уничтожили тысячи фашистов, подбили двести семьдесят танков.

Приказ задержать противника был выполнен.

Бои под Ржевом длились долго. Но я пишу только об одном дне, когда мне довелось побывать на этом участке фронта. Перед тем как отпустить нас, командующий фронтом сказал мне:

— Видели, как тут трудно? Так старайтесь на своем участке крепче бить гитлеровцев. Тем самым вы облегчите положение здесь.

* * *

К нам прибывали люди и вооружение. Армия готовилась к новому большому наступлению. К сожалению, мне не привелось в нем участвовать. В середине октября я был ранен. После госпиталя меня ожидало новое назначение. [236]

Артиллерия танковой лавины

В этот раз ранения, а затем болезни надолго приковали меня к госпитальной койке. Когда поправился, послали служить в войска, которые не вели серьезных боевых действий. Тем временем страна переживала незабываемые события. Была одержана великая победа под Сталинградом. По всему миру прокатилось эхо Курской битвы. Наши войска подошли к Днепру. На всем огромном фронте Советская Армия громила врага, очищая от фашистских оккупантов нашу многострадальную землю.

В первых числах сентября 1943 года меня вызвали в штаб фронта. Там я встретил Семена Ильича Богданова.

— Ты назначен ко мне, — сказал он. — Будем опять воевать вместе.

Семен Ильич теперь командует 2-й танковой армией. Мы с ним подружились еще в 10-й армии, где он возглавлял бронетанковый отдел. В его распоряжении было всего десятка полтора разнотипных танков, и он явно тяготился этим. Видели его всегда хмурым, замкнутым.

Сейчас я не узнал Семена Ильича. Бодрый, веселый, энергия бьет через край. Не дает мне и слова вымолвить.

— Скажешь, что танков не знаешь? Но я и беру тебя не как танкиста, а как артиллериста. Мне как раз нужен такой, как ты. Чтобы сам покоя не знал и гранатчикам, пушкарям своим покоя не давал. Я же видел, [237] как ты воюешь. А то был у меня специалист хоть куда, но чересчур спокойный.

— Значит, характерами не сошлись?

— Что ж, это тоже немаловажное обстоятельство в нашем командирском деле. А ты и не думай спорить. Приказ уже подписан.

Действительно, в штабе фронта мне вручили готовое предписание. А Богданов теребит:

— Давай едем, Гриша, скорей, времени нет. Жалеть не будешь!

Сели мы рядом в открытый кузов «доджа» и поехали.

* * *

Отдохнув на квартире Богданова, уже один направляюсь в штаб армии. Он разместился в небольшом населенном пункте. Ищу глазами танки — ни одного. Различаю только тщательно замаскированные зенитные пулеметы. Возле штабных домов часовые. Опрятно одетые, подтянутые. При моем приближении четко берут оружие на караул. Понравился мне порядок в штабе: чисто, тихо, сугубо деловая обстановка. Знакомлюсь со своими новыми сослуживцами. Сразу включаюсь в работу.

Армия недавно вела тяжелые бои под Курском. Понесла потери и в людях и в технике. Сейчас пополняется. Много молодых солдат. Они усиленно учатся. Значительно обновилась техника — танки, автомашины, орудия поступают прямо с заводов.

Объезжаю артиллерийские части. Артиллерии много — сотни стволов — и вся на механической тяге. Радует обилие зенитных орудий и «катюш». Организация артиллерии танковой армии в общем мало отличается от той, с которой я имел дело раньше. Не зря Богданов твердил мне:

— Работа у тебя будет та же самая. Только там ты поддерживал пехоту, а теперь танки. Вот и вся разница.

Побывал в штабах артиллерии корпусов, в полках и бригадах, беседовал с людьми. Хороший народ. Не нравилось одно: встречали меня как инспектирующего — настороженно, с опаской. Ничего не поделаешь — так всегда бывает, когда в части появляется незнакомый [238] генерал. Сколько ни предупреждаю командиров, что я не инспектирую, а просто знакомлюсь с частями и прошу помочь в этом, не действует.

* * *

На пятый день утром Богданов вызвал меня в штаб.

— Ну как?

Рассказываю, что успел увидеть. Слушает внимательно, улыбается.

— Вижу, загорелся. Всерьез взялся. Но учти, на тебя уже жалобы поступили.

Ничего не понимаю. Кажется, обижаться на меня некому. Ни одного нагоняя пока никому не закатил.

— Самоходчики жалуются, — говорит Богданов. — Везде побывал, а к ним не заглянул.

— Сначала хочу узнать, что это такое.

— Вот и узнаешь на месте.

Нет, так не могу. Прямо от Богданова иду в армейскую техническую мастерскую. Здесь ремонтируется несколько самоходных артиллерийских установок — САУ. Облазил эти могучие машины. У них много общего с танками — та же броня, те же гусеницы, только орудия более мощные. Их задача сопровождать танки, своим огнем расчищать им дорогу. Изучаю наставления по использованию САУ, правила ведения огня из их пушек. Каждый день выкраиваю на это несколько часов. Не стесняюсь обращаться с вопросами к командирам установок, к наводчикам и водителям, к механикам, которые ремонтируют машины. И только тогда, когда немного вник в дело, рискнул поехать к самоходчикам, проверить, как они учатся, как несут службу. Я еще не видел в бою самоходные пушки, но горячо полюбил их, быстро сблизился с веселыми парнями из экипажей этих грозных машин.

В конце года мы получили приказ перебазироваться в Святошино, под Киевом. Предстояло в кратчайший срок пройти сто тридцать километров. Штаб артиллерии армии в течение ночи подготовил план марша. А дело это непростое. Надо было продумать охранение на марше, порядок движения гусеничных и колесных машин, помощь застрявшим тягачам и грузовикам, предусмотреть, как колонны будут развертываться и вступать в бой в случае появления противника, разработать систему [239] сигналов и многое другое, без чего немыслимо четкое и быстрое передвижение огромной массы техники.

На следующий день мы выступили. Мне еще никогда не доводилось видеть подобного. На десятки километров растянулись колонны танков, самоходок, бронетранспортеров, тягачей с орудиями на прицепе. Все на гусеницах и колесах — штабы, ремонтные мастерские, склады, госпитали. Ни одного пешего человека!

Лавина стали катилась по дороге, и от ее тяжести, от гула двигателей дрожала земля. В сорок первом мы могли только мечтать о том, что в наших руках окажется такая сила. Сердце наполнялось радостью и гордостью. Поистине неисчерпаемы возможности нашего народа, если он в столь тяжелое для страны время на заводах, только что построенных в новых местах, смог создать эту массу грозных боевых машин, смог найти людей, которые уверенно повели бы ее навстречу врагу. А ведь к концу 1943 года на фронтах действовали уже шесть танковых армий...

На своем открытом «додже» Богданов носится вдоль колонн.

— Быстрее, быстрее! — торопит он всех. (Не зря солдаты прозвали его «генерал Вперед»!) Семен Ильич не терпит малейшей задержки. Чуть возникает заминка, он уже здесь. Действует решительно и неумолимо. Заглох двигатель танка, по знаку командарма к остановившейся машине немедленно подкатывают два тягача. Стальными тросами, в руку толщиной, стаскивают танк с дороги. Бывает, что несчастный танк при этом валится на бок.

— Ничего, выползешь после, — успокаивает Богданов командира машины. — Догонишь. А ради тебя задерживать всю колонну не буду.

Сам уже подзывает инженера:

— Подсобите этим растяпам!

И снова мчит вдоль ревущей и грохочущей лавины машин, веселый и гневный, весь устремленный вперед.

К утру армия была уже на месте назначения. Облепленные грязью машины быстро укрываются в лесу. Штаб располагается в населенном пункте. Вокруг него снова ни одного танка. И не подумаешь, что здесь штаб танковой армии... [240]

Советские войска захватили плацдармы на правом берегу Днепра, в районах Днепропетровска, Киева и Кременчуга. 2-я танковая армия подошла к Житомиру. Мы числимся в резерве 1-го Украинского фронта, но почти беспрерывно ведем бои. Враг, накопив силы, нанес удар по стрелковым дивизиям и начал окружать их. На выручку пехоте был направлен наш 3-й танковый корпус, который должен был пробиться к станциям Липовец и Очитков.

Я впервые наблюдал крупный танковый бой. С обеих сторон участвовали в нем сотни боевых машин. Пять суток — с 24 по 29 января — не прекращались жаркие схватки. Геройски дрались наши танкисты. Не уступали им в мужестве и мастерстве экипажи самоходных артиллерийских установок.

У нас частенько недооценивали эти машины. Танкисты считали их испорченными танками, артиллеристы — плохими орудиями. На самом деле это могучее оружие. Самоходки не уступают танкам в проходимости, а мощные орудия их пробивают любую броню. В боях они шли вместе с танками, а подчас и впереди них, прокладывая огнем дорогу.

У врага был большой перевес в силах, и нашему 3-му корпусу пришлось отойти. Отход прикрывали самоходчики. Гвардейцы подполковника Дмитрия Григорьевича Гуренко за короткое время уничтожили шестнадцать фашистских танков, сами потеряли два орудия. Стойко отбивали наседавшие вражеские танки и самоходчики подполковника Бориса Николаевича Кочкаренко.

Эти два самоходных артполка держали рубеж, пока наши танки и мотопехота не оторвались от противника и не заняли прочную оборону. Только тогда, под прикрытием огня тяжелых орудий, отошли самоходчики. С заместителем командующего армией по технической части полковником С. М. Крупеником и начальником артснабжения полковником С. Н. Фадеевым спешим к этим отважным людям. Как они выжили, как уцелели? Пять дней немецкие «фердинанды» били по ним с фронта, с флангов. Осматриваю машины. На броне вмятины и борозды от осколков. У некоторых самоходок разбиты гусеницы, заклинены орудия. И все-таки враг не смог одолеть их, задачу они выполнили.

Но пожалуй, тяжелее всего было артиллеристам полевых [241] орудий. В самоходке экипаж защищен от осколков и пуль прочной броней. Пока цела ходовая часть, он может маневрировать, уклоняясь от прицельного огня. Артиллеристы колесных орудий лишены этих преимуществ. У них даже окопаться нет времени, они стреляют с открытых позиций, на виду у противника. Единственная их надежда — на меткость своего огня. Под пулями и осколками, прикрываясь лишь щитом орудия, они ведут смертельный бой с вражескими танками и бронетранспортерами, с фашистской пехотой. Я разговаривал с командиром мотострелковой бригады полковником П. З. Шамардиным. Он с восхищением отзывался о своих «пеших пушкарях». Пеших потому, что очень часто, в первые же часы боя, артиллеристы оставались без тягачей — их разбивали вражеские снаряды. Солдаты вручную перекатывали орудия, наспех занимали позиции и открывали огонь.

— Без «пеших пушкарей» нашей пехоте было бы туго, — сказал полковник.

Я разговорился с артиллеристами истребительных противотанковых батарей капитанами В. Л. Афанасьевым и С. Г. Суворовым. Рядом с танками их орудия казались игрушечными. И как только могут эти пушечки противостоять огромным стальным махинам? Но они вели бой, и вели успешно. Командир взвода лейтенант Никитин пояснил это просто:

— А чего мне бояться танка? Это он боится моего выстрела. Лезет, а я говорю наводчикам: не стреляйте ему в пузо, все равно не прошьете. Лучше разуйте его, по гусеницам бейте.

— Но не по обеим, — добавляет Афанасьев (у него голова еще в бинтах — задело осколком). — Разобьешь [242] ему обе гусеницы, он так и будет к тебе лобовой броней, которую ты и не пробьешь.

А повредишь одну, ему деваться некуда, завертится на месте и подставит тебе бок. Тогда уж наверняка пробьешь его.

* * *

Мне много раз доводилось отражать танковые атаки. Бывало, что и сам садился к панораме и ловил на ее перекрестие вражеский танк. Но тогда, как правило, мы стреляли с заранее оборудованного рубежа, а тяжелые орудия вели огонь с закрытых позиций. Здесь же вся артиллерия, за исключением минометов, стояла рядом с нашими танками, в их боевых порядках. В наступлении орудия двигались рядом с танками, маневрируя, как говорят, и огнем, и колесами. Если выходил из строя тягач, орудие прицепляли к любой машине — штабной, связной, к грузовику с боеприпасами. Лишь бы не отстать от танков!

Когда бой затяжной и танки продвигаются медленно или бьют с места, то орудие независимо от его калибра находится рядом с боевыми машинами. О том, чтобы отвести их на закрытые позиции и управлять огнем с наблюдательных пунктов, и речи быть не может. Пока артиллерия там развернется и приготовится к бою, танки уйдут далеко.

Конечно, вести огонь с открытых позиций тяжело и опасно, расчеты несут немалые потери, но другого выхода нет. И артиллеристы совершают чудеса самоотверженности, лишь бы помочь танкам. В свою очередь танкисты делают все, чтобы выручить своих верных боевых друзей, прикрыть их от вражеского огня.

Когда я смотрел на нашу армию на марше, казалось, ничто не устоит перед этим стальным потоком. Но бои показали, что, даже имея в руках такое изобилие техники, нелегко добиться победы. У врага тоже хватает техники, и дерется он упорно. Смять его совсем не просто, как бы мы ни были богаты танками и артиллерией. Нужно, чтобы количество и качество техники умножалось на искусство и доблесть командиров и бойцов. Без этого немыслим успех на войне.

* * *

В конце января 1944 года войска 1-го и 2-го Украинских фронтов отбросили противника с правого берега [243] Днепра и продвинулись на запад в среднем На двести километров. И только в районе Никополя и Черкасс, в стыке фронтов, немцы еще удерживали западный берег Днепра. С этого клина враг постоянно угрожал флангам наших войск. Советское командование решило отсечь этот клин. 28 января войска обоих Украинских фронтов соединились юго-западнее Городища. Более десяти немецких дивизий оказались в мешке. Стиснутые в районе Корсунь-Шевченковского, они предпринимают отчаянные попытки разорвать кольцо. В первых числах февраля немецко-фашистское командование бросило большую танковую группу и две пехотные дивизии, которые должны были нанести удар с запада в направлении Почапинцев, чтобы вызволить из котла окруженные войска. После двухдневных боев гитлеровцы несколько потеснили наши части в этом районе.

2-й танковой армии приказано срочно выйти в район Антоновка, Федюковка, в тридцати километрах юго-западнее города Корсунь-Шевченковский. Задача — парализовать попытки врага прорвать кольцо советских войск.

В распутицу, в грязь, по раскисшим дорогам двинулись в поход наши машины. Менее чем через сутки они достигли намеченного рубежа. Характерно, что на протяжении всего пути нас ни разу не бомбила вражеская авиация. Наши истребители надежно прикрывали нас с воздуха. Звенья самолетов непрерывно барражировали над колоннами танков и артиллерии. Как нам недоставало этого в сорок первом и сорок втором!

В ночь на 6 февраля штаб артиллерии армии во главе с полковником Ф. И. Чесноковым работал над планом артиллерийской поддержки контратаки. Офицеры С. А. Панасенко, В. Н. Торшилов, В. К. Кравчук приложили много труда, чтобы правильно расставить силы, учесть возможности противника. Я еще раз убедился, что штаб наш хорошо сколочен и состоит из опытных и энергичных сотрудников. На таких помощников я мог всецело положиться. Командарм утвердил подготовленный нами план.

Уже через четырнадцать часов после выхода в новый район наши танки и артиллерия нанесли удар по вражеской танковой дивизии СС «Адольф Гитлер». Не успели мы втянуться в бой, гитлеровцы бросили против нас еще две дивизии — 17-ю танковую и 34-ю пехотную. [244]

Мы с Богдановым спешим в район Медвина, где бой принял особенно ожесточенный характер. Наши танки и танки противника маневрируют на расстоянии шестисот — восьмисот метров друг от друга. Орудийные выстрелы, звонкие разрывы бронебойных снарядов сливаются в сплошной, ни на миг не стихающий грохот. Жаркие бои идут и в воздухе. Краснозвездные истребители стремительно наскакивают на вражеские бомбардировщики, пытающиеся обрушить свой груз на наши танки. Случается, ястребок камнем падает вниз. Сердце обрывается: сбили! Но у самой земли истребитель вновь взвивается в небо. Видно, как огненная струя из его пушек вонзается в живот фашистскому бомбардировщику. Тот загорается, круто планирует к земле, и за ним волочится толстый хвост черного дыма. Когда вблизи вражеского самолета нет наших истребителей, вокруг него возникают белые комочки, словно хлопья ваты. Это разрывы зенитных снарядов. Бьют артиллеристы 121-го зенитного артиллерийского полка подполковника А. С. Пешакова.

Бой протекает в беспрерывном движении. Танки сходятся, расходятся, в таких условиях трудно рассчитывать на точность огня. И потому продвигаются вперед они очень медленно. Богданов молча наблюдает за боем. Рядом с ним член Военного совета армии П. М. Латышев и начальник штаба армии А. И. Радзиевский. Богданов — человек решительный и властный, управляет действиями частей смело, без оглядки. Но никогда не отказывается от доброго совета, прислушивается к мнению своих заместителей, командиров корпусов, начальников служб. И может быть, в этом сила его как командарма.

Бой затягивается. Богданов начинает нервничать.

— Еду к командиру корпуса, — решает он. — Вместе подумаем, что делать. А ты, — говорит он мне, — здесь прикинь, чем можешь помочь танкистам.

В. Н. Торшилов подходит ко мне, докладывает, что «катюши» готовы к залпу. Направляемся туда. Весь залп решено обрушить на скопление войск противника в деревне Косяковка. Танки и пехоту здесь обнаружил разведчик дивизиона старшина Л. В. Лопоха. Сейчас он и командир дивизиона майор Г. Г. Добринский склонились над картой, в последний раз уточняя цели. [245]

Получив мое разрешение, майор подает команду батареям. Огненные стрелы с рокотом и шипением располосовали небо. Над деревней заклубились облака взрывов.

— Цель накрыта! — доложил Добринский.

Не давая противнику опомниться, усилил огонь 234-й минометный полк подполковника К. И. Ковалева. Стеной разрывов он отсек немецкую пехоту от танков. Это облегчило работу артиллеристам противотанковых пушек майора Данилова: они теперь могли стрелять, не опасаясь пуль вражеских автоматчиков.

Недолго длилось замешательство противника, но мы успели им воспользоваться. Артиллерия 3-го корпуса быстро перегруппировалась и в 15.40 произвела короткий, десятиминутный, но мощный огневой налет. Корпус перешел в атаку, и с наступлением темноты наши танки и бронетранспортеры с пехотой ворвались в Антоновку.

* * *

В селе Антоновка дымились развалины. Гитлеровцы сожгли все дома. На сельской площади мы увидели толпу. Слышались плач и причитания. При нашем приближении люди расступились. Много доводилось видеть страшного за войну, но к таким зрелищам не привыкнешь. На земле лежали тела женщин, стариков и детей. Они были изрешечены пулями и зверски изуродованы. Головки ребятишек разбиты прикладами. Около шестидесяти трупов насчитали мы.

Нам рассказали, что это семьи партизан.

Летом 1941 года крестьяне подобрали нескольких раненых красноармейцев и командиров. Спрятали их от гитлеровцев, выходили. Одного из командиров — майора Н. К. Кривулина — приютила семья Ивановых. Когда майор выздоровел, к нему пришел представитель местных партизан и предложил вступить в отряд. Вместе с Кривулиным отправились в лес не только поправившиеся бойцы и командиры, но и все мужчины, способные носить оружие, в том числе и Данил Иванов, член партии, бывший заместитель председателя колхоза. С отцом ушел семнадцатилетний сын Сергей. Дома остались жена, дочь тринадцати лет и десятилетний Володя.

Партизаны крепко досаждали оккупантам. Окрестные гарнизоны несли большой урон от их дерзких набегов. [246] Незадолго до нашего наступления разъяренные эсэсовцы схватили семьи народных мстителей и объявили: если партизаны не придут с повинной, заложники будут расстреляны. Палачи выполнили свою угрозу. Перед тем как покинуть село, они уничтожили все двадцать четыре партизанские семьи. Никого не пощадили. Крепко прижался к растерзанному трупу матери мальчишка. Когда пытались его поднять, он зашевелился.

— Мамка, мамка! — услышали мы душераздирающий крик.

С трудом оторвали мальчугана от мертвой матери. Худой, посиневший, весь в крови, босой, он стоял на снегу и все твердил сквозь рыдания:

— Мамка, мамка!

Это был Володя Иванов.

Я подошел к нему, привлек к себе.

— Володя, идем с нами. Догоним гадов, которые маму твою убили.

Мальчик перестал плакать.

— А мамка?

— И ее с собой возьмем.

Поднял я его на руки. Легкий как перышко. Дрожит весь. Отнес к своей машине. Держится мальчонка за ухо, из-под пальцев — кровь. Стонет:

— Голову больно.

Пуля пробила ему ухо. Видно, мать перед смертью прикрыла его собой, и лишь только потому уцелел мальчишка. Наша медсестра перевязала его.

Я отвез Володю в отдел артснабжения армии. Ему дали поесть. С жадностью он накинулся на еду:

— Два дня нас не кормили...

Попросил я присмотреть за малышом, а сам уехал на командный пункт. Через несколько дней навестил Володю. Чисто вымыт. Бойцы сшили ему одежду по росту — гимнастерку, шаровары, шинель, на ногах сапожки — настоящий солдат, только очень маленький. Повеселел хлопец.

Ломали мы голову: куда девать мальчугана? Сдать в какое-нибудь детское учреждение? Но где найти такое, когда армия все время наступает, вокруг земля, только что освобожденная от врага, разоренная и опустошенная? Приписали его к армейскому артиллерийскому [247] складу. Так появился у нас свой «сын полка».

Володя быстро поправился, окреп. Ходил всегда чистый, опрятный, носил бинокль через плечо и не снимал с руки компас. Целыми днями сидел в радиотехнической мастерской. Уж очень нравилось ему среди хитрых приборов.

Нашелся ему хороший наставник — командир взвода связи лейтенант И. К. Харламов, в прошлом учитель. Стал с ним заниматься по невесть где добытым учебникам. Привязался к нему Володя, как к отцу, ни на миг расставаться не хочет. Выйдет лейтенант на линию — и хлопец вместе с ним. Так и стал наш Володя связистом. Втянулся в армейскую жизнь. И только по ночам вспоминал мать. Во сне звал ее: «Мамка, мамка!..»

— Сердце кровью обливается, — вздыхал Харламов.

Не ждали мы, что нашего Володю ждет новое страшное потрясение. Во время вражеской бомбежки погиб Харламов. Не вынес мальчонка удара, слег. Долго пробыл в госпитале. А потом снова вернулся на батарею. Больше некуда: нам сообщили, что все его родственники погибли.

Так и дошел Володя с артиллеристами до Берлина. Потом мы устроили его в школу.

Недавно он побывал у меня в Москве. Это уже не Володя, а Владимир Данилович Иванов. Он инженер, окончил Бауманское училище. Живет и работает в Ярославле. Женат, сын уже школьник.

* * *

Офицер штаба армии полковник Петр Николаевич Пох перехватил немецкую радиограмму, адресованную окруженным дивизиям. Смысл ее заключался в том, что фюрер не забывает своих сынов и во что бы то ни стало освободит их; 11 февраля будет последним днем их страданий. Заканчивалась радиограмма приказом прорываться на Лысянку.

Поэтому наступление противника 11 февраля не было для нас неожиданностью. Неожиданным было количество вражеских войск — три танковые и две пехотные дивизии. Более полутора тысяч танков! У нас в армии к этому времени оставался один танковый корпус и одна танковая бригада (остальные наши части действовали [248] в составе 6-й танковой армии), боевых машин в них было меньше, чем у противника. Страшный бой длился весь день. Ночью, оставив для прикрытия самоходные установки и несколько артиллерийских дивизионов, наши танки совершили сорокапятикилометровый марш и ударили во фланг наступающим немецким танковым дивизиям. Два дня упорно дрались советские танкисты, но результат был достигнут незначительный. Ночью Семен Ильич сердито мерил шагами комнату. Вошел его заместитель по технической части С. М. Крупеник, доложил, сколько подбитых танков удалось вытащить с поля боя, сколько из них смогут восстановить армейская и корпусная мастерские. Командарм выслушал, хмуро поглядел на нас:

— Потерь много, а толку мало.

Дождались приезда командира 3-го танкового корпуса генерала Александра Александровича Шамшина. Они давние друзья с Богдановым, еще по службе в мирное время.

— Ну что у тебя осталось в корпусе?

— Больше, чем можно было ожидать. Так что еще повоюем.

Мы сидели долго, обдумывая, что делать дальше.

— Я думаю, что надо немедленно атаковать, — неожиданно для всех сказал Шамшин. — Гитлеровцы считают, что разбили нас и нам нужно время, чтобы прийти в себя. А мы возьмем да и стукнем их ночью.

— Рискованно... — задумчиво проговорил Богданов. Но мы поняли, что мысль ему по душе. И вот он уже улыбается. Сверлит пальцем висок: — А ведь я бы не додумался! Ну-ка за дело!

Быстро вырабатывается решение: послать в Лысянку мотострелковую бригаду. Внезапно, без артиллерийской подготовки, без сопровождения танков она ночью ворвется в расположение противника.

— А там будем действовать сообразно обстановке. — Богданов ладонью стукнул о стол, завершая разговор.

Когда все ушли, он задержал меня:

— Ты поезжай к своим артиллеристам. Будь наготове, чтобы помочь Шамардину, если ему придется выходить из боя.

Но прежде чем пойти в свой штаб, я разыскиваю [249] командира мотострелковой бригады полковника П. З. Шамардина. Говорю ему:

— Рядом с вами все время будут артиллеристы капитан Савельев и старший лейтенант Комаровский. У них рация. В случае чего дайте знать. Мы вас поддержим.

Полковник благодарит. Колонна бронетранспортеров двинулась.

Всю ночь артиллеристы провели у заряженных орудий, ожидая сигнала. Но его не последовало. Мотопехота справилась с задачей без их помощи. Под покровом темноты она влетела в село. Гитлеровцы не успели организовать отпора. Сотни их были уничтожены. Две с половиной тысячи сдались в плен. Наши бойцы захватили десятки вражеских танков, много орудий, минометов и другого оружия.

Пленные показали, что нападение было для них как снег на голову.

— Нам сказали, что вам уже капут. А капут получился для нас.

* * *

Гитлеровцы все пытались разомкнуть кольцо окружения. Наносили одновременно удары с двух-трех направлений, вводя в бой все новые силы. Особенно тяжело было нашей 11-й гвардейской танковой бригаде в районе Почапинцев.

Наши войска одновременно отбивали вражеские атаки на внешнем фронте окружения и уничтожали гитлеровцев, запертых в котле. Кольцо непрерывно сжималось.

12 февраля внутрь котла устремились танки бригады полковника Николая Михайловича Кошаева. Связь с ними мы должны были поддерживать по радио. Вместе со штабом артиллерии армии постоянно следует специальная машина с мощной радиостанцией. Командует радистами старший лейтенант Владимир Федорович Ширяев. В любых условиях он обеспечивает нас связью со всеми частями. А на этот раз радисты «потеряли» бригаду Кошаева. Сначала доносились еле слышные сигналы, а потом и они исчезли: видимо, слишком далеко ушли танки и их небольшие рации не в силах были преодолеть такое расстояние.

— «Факел», «Факел», я «Туман», — монотонно повторяет дежурный радист сержант Борис Крынкин. — Вас [250] не слышу. Вас не слышу. Отвечайте. Прием.

— Ну что? — нетерпеливо спрашивает Богданов.

— Ни звука!

Командарм молча шагает к армейской радиостанции. Там тоже тщетно ловят злополучный «Факел». Майоры С. Г. Ищенко и А. Н. Морозов, отвечающие за радиосвязь, испробовали все, что можно. Никаких результатов...

На рассвете, в часы, наиболее благоприятные для связи, к аппарату на нашей станции садится сам — Ширяев.

— А ведь они нас слышат! — убежденно говорит старший лейтенант. — Попробуем!..

Включив передатчик, он кричит в микрофон:

— «Факел», «Факел»! Установите выносную антенну! Установите выносную антенну!

Командарм с трудом протискивается в тесную дверь. Берет вторые наушники. Все напрягают слух. И вдруг отчетливо слышим:

— «Туман», «Туман», я «Факел». Примите радио...

Богданов хватает микрофон. Спрашивает:

— Где вы находитесь?

Кошаев называет село.

Командарм удивленно смотрит на карту.

— Не может быть!

Но Кошаев подтверждает:

— Да, действительно мы в этом селе.

— Но ведь там немцы!

— Мы разбили их. Захватили много пленных, не знаем, куда девать. Нуждаемся в горючем и боеприпасах. Просим подбросить самолетами.

Богданов весело щурится.

— Вот это герои! А тебе, Ширяев, большое спасибо. Давай-ка всю связь с «Факелом» бери на себя!.. [251]

Еще три дня танкисты Кошаева действовали внутри кольца, рассекая и громя вражеские части. На рассвете Ширяев связывался с ними, принимал донесения, передавал распоряжения командарма. Мы постоянно знали, где находятся наши танки, и по воздуху перебрасывали им горючее и снаряды.

17 февраля советские войска завершили ликвидацию окруженной корсунь-шевченковской группировки противника.

За три недели беспрерывных боев мы, конечно, понесли потери. Но из глубины страны уже шли к нам новые танки, автомашины, орудия. Среди солдат и офицеров, прибывавших к нам, оказывались сотни ветеранов армии. Они возвращались в родные части после излечения в госпиталях. Ехали на попутных машинах, шли пешком по фронтовым дорогам с единственным желанием — снова оказаться среди своих боевых друзей, снова идти в бой. [252]

Оперативный простор

Передышка была кратковременной. 27 февраля 1944 года поступил приказ передислоцироваться в район Лысянки, в девяноста километрах от Умани. Мы переходили в подчинение 2-го Украинского фронта. Дороги совсем развезло. Марш был страшно трудным. Но в назначенный срок армия прибыла на место.

1 марта командующий фронтом маршал И. С. Конев вызвал командующих и членов Военных советов 2-й и 5-й танковых армий. Коротко разъяснил обстановку. Окружение и разгром корсунь-шевченковской группировки противника создали благоприятные условия для дальнейшего наступления наших войск. И мы должны этим воспользоваться, несмотря на распутицу. Командующий фронтом ставит задачу обеим танковым армиям — совершить стремительный бросок на запад. За два дня мы должны пробить оборону противника, продвинуться в глубину его расположения на сто с лишним километров и захватить плацдарм на правом берегу Южного Буга. Срок на подготовку операции — всего три дня.

Грандиозность задачи и вдохновила и встревожила нас. Выйдя от командующего, задерживаемся у машин. Генерал-лейтенант С. И. Богданов и маршал бронетанковых войск П. А. Ротмистров старые друзья. Я тоже знаком с Павлом Алексеевичем еще с академии. И, став маршалом, он не изменился: простой, душевный.

— Ну, Семен, — говорит он Богданову, — вот и снова выходим на оперативный простор. Смотри не отставай.

Семен Ильич косит на меня хитрым взглядом. [253]

— Григорий Давидович, а что, если мы обгоним маршала? — Богданов с улыбкой обнимает Ротмистрова. — Ты не обижайся, Паша, но мы тебя опередим. Вот увидишь.

— И когда ты хвастаться научился, Семен? Забыл совсем, что цыплят по осени считают.

— Ладно, разговор продолжим за Бугом!

(А ведь прав оказался Семен Ильич: обогнали мы 5-ю танковую и первыми вошли в Умань!)

Трое суток трудились без отдыха.

А. И. Радзиевский и весь его штаб проделали огромную работу. Радзиевский родился неподалеку от Умани. И начштаба армии места себе не находит, все ему кажется, что дело идет медленно. Он подгоняет нас, требует, чтобы мы детально разработали план артиллерийской поддержки на каждом этапе наступления. Командующие артиллерией корпусов совместно с командирами танковых и мотострелковых соединений обдумывают, как организовать взаимодействие всех родов войск. Мы с Радзиевским побывали во всех корпусах и бригадах. Офицеры отдыхали в эти дни не более двух часов в сутки.

Нужно было все предусмотреть. Завезти многие сотни тонн горючего и боеприпасов. Подготовить к боям и тяжелым переходам тысячи танков, самоходных установок, бронетранспортеров и автомашин. Инженерные части запасались средствами для ремонта дорог и мостов, для наведения переправ. [254]

Мы должны были входить в прорыв в полосе 27-й армии. За сутки до наступления наша артиллерия скрытно заняла огневые позиции перед участком прорыва. Чтобы раньше времени не раскрывать противнику нашу систему огня, в каждом полку пристрелка велась только одной батареей. Ее пристрелочные данные потом использовал весь полк. Каждый артиллерийский командир точно знал, кого и когда он поддерживает.

5 марта в 7 часов 22 минуты артиллерия открыла огонь. Через восемнадцать минут двинулась вперед наша пехота. Нагоняя ее, ринулись из укрытий танки. Оборона противника была прорвана сравнительно легко. Стальная лавина 2-й танковой армии устремилась в прорыв. Ночью мы с ходу форсировали реку Горный Тикич. 7 марта наши танки заняли железнодорожную станцию Поташ, населенные пункты Монастырск, Кишенцы, Иваньки. Гитлеровские войска начали поспешный отход. Чтобы перерезать им путь, командарм бросил в обход 49-ю танковую бригаду полковника Т. П. Абрамова. Вместе с ней туда же направились 283-й артиллерийский полк подполковника Н. С. Шермана и 86-й армейский полк гвардейских минометов подполковника П. А. Зазирного.

Танки Абрамова, достигнув цели, развернулись и атаковали большое скопление вражеских боевых машин. Не отставая от танков, следуя непосредственно в их боевых порядках, артиллеристы Шермана заняли огневые позиции. Залпы полевых орудий слились с грохотом танковых пушек.

Руководит боем заместитель командира корпуса полковник Г. М. Максимов. Наращивая удар, он по своей инициативе вводит в действие мотострелковую бригаду [255] П. М. Акимочкина. Она атакует дерзко, стремительно. Вражеским танкистам приходится спешно перегруппировываться. Теперь они почти все силы сосредоточивают на этом направлении, чтобы отбить неожиданную атаку. А тем временем танки Абрамова заходят к ним в тыл. Гитлеровцы оказываются в огневом мешке.

С заместителем командующего армией генералом М. Д. Гончаровым подъезжаем к артиллеристам. На талой земле расстелен брезент. На нем установлены три полевых телефона и рация. Наум Соломонович Шерман лежит на брезенте, прикладывает к уху то одну, то другую телефонную трубку, отдавая распоряжения дивизионам. Завидя нас, Шерман предлагает присесть на брезент. Сердито говорит:

— Не успел расположиться, и снова надо КП переносить. Танки-то вон уже где.

Мы смотрим туда, где, поблескивая огоньками выстрелов, пробиваются сквозь весеннюю грязь наши танки. Враг сопротивляется, машины продвигаются медленно. Увязая по колено в мокром черноземе, за ними шагает пехота. Справа и слева от нас грохочут орудия. Им приходится вести огонь уже с расстояния трех километров. Но это не отражается на точности стрельбы. Очереди разрывов ровными батарейными веерами ложатся на флангах и впереди атакующих танков. В центре боевых позиций батарей стоит во весь рост капитан Григорий Васильевич Шведкин. Не отрываясь от стереотрубы, он следит за полем боя и дирижирует стрельбой. Под руками у него нет никаких записей. Все расчеты производит в уме. А стреляет здорово — отклонения не превышают двух-трех десятков метров. Ближе всего к нам батарея капитана Алексея Иосифовича Амидова. Мы любуемся слаженностью действий ее орудийных расчетов.

Шерман поднимается с брезента, подзывает связистов. Объясняет нам:

— Переходим ближе к танкам. А то совсем отстанем.

Две батареи продолжают вести огонь. Артиллеристы двух других цепляют орудия к тягачам. Спешат. Через минуту тягачи уже потащили пушки вперед.

Гончаров улыбается. Говорит Шерману:

— Жалуетесь, тяжело, не успеваете перемещать свой КП за танками. А ведь это счастье. — Старый генерал [256] задумывается. Глубокие морщины прорезали лоб над седыми бровями. — А я в германскую войну три года просидел в одном окопе и так и не сдвинулся с места. Вот это действительно был кошмар.

— Да, — весело соглашается Шерман. — На такую спокойную жизнь никто из нас не согласится!

Простившись с нами, он прыгает на подножку подкатившей машины и спешит за своими батареями.

А Георгий Максимович Максимов все усиливает натиск на врага. По его просьбе я подтягиваю к месту схватки дивизион «катюш» майора Добринского. С оглушительным ревом над нами проносятся залпы ракет. Вражеские танки скрываются в дыму. Гудит, ходуном ходит земля. Темно-красное пламя высоко поднимается к небу. Гром разрывов ракет дополняется глухим рокотом — рвутся боеприпасы в горящих танках. Усилили огонь наши пушки. Даже на расстоянии мы слышим сухой треск лопающегося металла, когда снаряды попадают в броню. И сквозь этот грохот доносятся отчаянные крики, стоны. Гитлеровцы охвачены паникой. Из их расположения еще летят снаряды. Но после второго залпа «катюш» вражеский огонь прекратился. Гитлеровцы бегут, бросая машины, орудия, 16-я танковая дивизия немцев полностью разгромлена.

Завожу разговор с пленными. Подавленные, растерянные, они никак не могут понять, откуда появились наши танки. В такую грязь, в такое бездорожье, когда даже гусеницы буксуют и вязнут, вдруг налетели сотни советских боевых машин!

К нам прибыл маршал Конев. Командующий фронтом поздравил Богданова и всех бойцов и командиров с успехом. Ставит новую задачу — овладеть Уманью, а затем наступать на Джулинки.

Утром 8 марта наши танки подошли к Умани. На подступах к городу завязались тяжелые бои. 8-я немецкая армия, оборонявшая Умань, дралась отчаянно. Гитлеровцы неоднократно переходили в контратаки. Город уже был как на ладони, а взять его не удавалось. С чердаков, колоколен, из развалин старой казармы на нас обрушивался плотный огонь. На другой день после короткого, но сильного артиллерийского налета мы возобновили атаку. Но и на этот раз не продвинулись. [257]

Я подружился с командующим артиллерией 16-го корпуса Н. И. Фураевым. Человек большой культуры, превосходный артиллерист, он мне сразу понравился. В бою все восхищались его храбростью и энергией. В то утро, когда была снова отбита наша атака, командир корпуса при мне сказал Фураеву:

— Николай Иванович! Рыбин и Абрамов топчутся на месте, надо что-то предпринять.

— Будет сделано, — ответил Фураев.

Зная характер Фураева, я предупредил его, чтобы он не вздумал самостоятельно начинать атаку. Сначала подтянем остальные силы.

Но мы не успели сделать этого.

После полудня немецкие танки из Кочубеевки и Дмитровского нанесли удар по нашим частям и оттеснили бригаду Абрамова. Мотопехота Охмана осталась без танкового прикрытия.

Чтобы восстановить положение, Фураев развернул самоходный артиллерийский полк Калабухова, гвардейский минометный дивизион «катюш» и артиллерийский полк Шермана. Больше часа наша артиллерия отбивала напор немецких танков. Наконец противник был отброшен. Чтобы взглянуть на поле боя, Николай Иванович, как это мы, артиллеристы, часто делали, сел на самоходку. Все шло хорошо, но уже на обратном пути в самоходку Фураева выстрелил подбитый немецкий танк. Никто не ожидал, что в нем уцелели гитлеровцы. Они сумели произвести единственный выстрел. Но пришелся он в упор, и самоходка вспыхнула. Фураев погиб. Тело его так обгорело, что я смог распознать своего друга только по щегольским узким сапогам, с которыми он не расставался в любую погоду.

Артиллеристы Фураева в тот день многое сделали для успеха всей армии. Разгромленные их огнем вражеские части в панике бросились к городу. На их плечах наши войска с трех сторон ворвались в Умань. Начались уличные бои. Они продолжались всю ночь. Самоотверженно сражались танкисты. Командир бригады полковник Кошаев был ранен. Бригаду возглавил начальник штаба подполковник П. Ф. Родионов (ныне генерал). И бригада блестяще выполнила задачу, с честью оправдав высокое звание гвардейской. Большую [258] помощь танкистам и мотопехоте в боях за город оказали артиллерийские полки Ковалева, Пешакова, Хохлова, Калабухова, Шермана, Козлова. Следуя в боевых порядках танковых частей, они умело прокладывали им путь, огнем зениток защищали их от нападения с воздуха. Всем этим частям было присвоено почетное наименование «Уманских».

Страшен ночной бой в городе. В темноте повсюду вспыхивают молнии выстрелов. Трудно разобраться, где свои, где враг. Майор Кравчук, комиссар 86-го артполка Рождественский, командир батареи Воронин собрали батальонные 45-миллиметровые орудия, выкатили их на улицу и стрельбой по окнам выбивали гитлеровцев из домов. Каким-то способом умудрились минометчики включить в это дело и свои 82-миллиметровые минометы.

Нас разыскал майор медицинской службы В. И. Кречетов, старший врач армейского госпиталя. Он нагрузил две машины ранеными и просит дать ему нескольких автоматчиков: на юго-восточной окраине города еще сидят гитлеровцы. (Всеволод Иванович сейчас полковник, до сих пор служит в армии.)

А к городу все подходят и подходят наши части. Застревают машины в непролазной грязи. Артиллеристы, саперы, пехота идут пешком. Руками толкают буксующие машины с орудиями на прицепе. Когда убеждаются, что ничего не получается, орудия отцепляют, вручную подкатывают их к тягачам, вытаскивают из трясины, снова прицепляют к машинам. И так без конца.

Почти сутки длились бои в городе. Наконец потрепанные части 8-й немецкой армии начали отходить. Гитлеровскому командованию удалось вывести войска довольно организованно. Их колонны, растянувшиеся на значительное расстояние, еще сохраняли боеспособность, успешно вели арьергардные бои. 11 марта наша армия в качестве подвижной группы фронта начала преследование противника. Перед нами стояла задача — ни на минуту не оставлять гитлеровцев в покое, гнать и гнать их, не давая засесть в обороне. Задача эта была поручена 3-му танковому корпусу. Плечо к плечу с танкистами шли артиллеристы — легкий артполк подполковника Г. М. Батурина, гвардейский дивизион [259] «катюш» майора Г. Г. Добринского, полк самоходных артустановок подполковника Д. Г. Гуренко.

Чтобы оторваться от преследования, гитлеровцы не раз бросались в контратаки. Особенно досаждали нам танковые части дивизии «Адольф Гитлер». В машинах сидели обезумевшие фанатики. Они лезли напролом, лезли до тех пор, пока танк не останавливался, разбитый снарядами. Но и эти безумцы не могли остановить наши войска. Прокладывая себе путь огнем и гусеницами, советские танки неуклонно преследовали отступающих. Самоходная артиллерия, следуя параллельно гитлеровской колонне, била противника во фланг. Вражеская колонна таяла на глазах. За день мы продвинулись на пятьдесят километров. Показалась голубая полоска Южного Буга. Гитлеровцы ускорили движение. Активизировались их артиллерия и авиация. Вражеские самолеты снова и снова пытались бомбить наши войска. Их встречали зенитчики. Зенитный артиллерийский полк полковника А. С. Пешакова за несколько часов сбил семь самолетов. Надежно прикрывали нас и летчики.

В боях за Умань и в наступлении на Южный Буг с нами взаимодействовала авиация 16-й воздушной армии генерал-лейтенанта С. И. Руденко. Небо было заполнено краснозвездными самолетами. Тяжелые воздушные корабли обрушивали бомбовый груз на головы гитлеровцев. Штурмовики чуть ли не над самой землей били реактивными снарядами по танкам врага, из пушек и пулеметов расстреливали его пехоту. Истребители непреодолимой преградой вставали на пути фашистских самолетов.

Чем ближе Буг, тем отчаяннее сопротивление гитлеровцев. Мы знали, что в Джулинках у них оборудованы крепкие оборонительные узлы. И враг, конечно, постарается здесь закрепиться. Поэтому мы усилили натиск.

Еще перед началом операции заместитель начальника штаба нашей армии полковник Владимир Филиппович Чиж (ныне генерал-полковник) со свойственной ему пунктуальностью договорился с летчиками о порядке их взаимодействия с сухопутными частями. Сейчас я сижу у рации и без всякого кода разговариваю с генералом Е. Я. Савицким. Я застаю его то в штабе авиационного соединения, то в воздухе — генерал сам часто водит самолеты на цель. [260]

Бомбардировщики пикируют на окраину Джулинок. Бомбы крушат огневые точки, танки, врытые в землю. Кричу в микрофон:

— «Орел»! «Орел»! Я «Земля». Цель отлично накрыта! Повтори!

И Савицкий повторяет заход. А потом присылает новую группу самолетов. Они бомбят, пока наши танки и мотопехота не врываются в Джулинки.

Со штабом 3-го корпуса в авангарде наступающих войск, как всегда, следует армейский передовой пункт управления во главе с заместителем командарма генералом М. Д. Гончаровым. Здесь же находились член Военного совета армии генерал П. М. Латышев, начальник инженерных войск армии полковник И. А. Левин, я и группа офицеров выносного пункта управления во главе с подполковником М. М. Трояновым.

Гитлеровцы нестройными колоннами отходили к переправе. В Джулинках оставались лишь части прикрытия с несколькими танками и орудиями. Завидя советские войска, они открыли бешеный огонь. Машины, на которых мы ехали, оказались подбитыми. Наша мотопехота завязала уличный бой. Местами дело доходило до рукопашной. Мы понесли значительные потери. Было убито и ранено много мотоциклистов, офицеров и солдат штаба корпуса. Дожидаясь, когда подойдут основные силы, мы укрылись в ближайшем доме. Немцы тотчас же его окружили. Горстка наших солдат и офицеров отбивалась, как могла. Но гитлеровцы подступили уже совсем близко. Их автоматные очереди прошивали весь дом. У нас появились раненые. Медицинская сестра Ольга Степанова, дважды награжденная орденом Отечественной войны, не успевала перевязывать пострадавших. Сквозь разбитые окна потянуло дымом. Гитлеровцы подожгли дом.

— Окружены. Горим! — кричит в микрофон радист. — Спешите на помощь!

Глупо получилось. Подвела разведка: сообщила, что село оставлено противником. Вот мы и очутились в мышеловке.

Пламя уже лижет дощатые стены. Жара страшная. Задыхаемся от едкого дыма. Лежим на полу — здесь дышать легче. Латышев, Гончаров и я обняли друг друга. Деваться нам некуда. Стук вражеских автоматов [261] слышен со всех сторон. Слезятся, болят глаза. Горько во рту. Кружится голова. Укрылся кителем, чтобы меньше жгло лицо. Резко оторвался от нас Гончаров. Поднялся во весь рост:

— Не хочу подыхать лежа!

Схватил кем-то оброненный автомат, подошел к пылающему окну. Седой, красивый, весь озаренный пламенем, он молча посылает в окно очередь за очередью. Латышев теснее прижимается ко мне:

— Что-то долго нет наших. Неужели не успеют?

Вдруг чувствую, что рука его ослабела. С тревогой гляжу на него. По виску стекает струйка крови.

— Михаил Дмитриевич, — говорю Гончарову, — Латышева убило.

Гончаров бросил пустой автомат, наклонился над Петром Матвеевичем. Вместе приподнимаем его. Подползает Степанова, быстро бинтует раненому голову.

— Выживет, — заверяет она.

Громкое «ура» и частая автоматная стрельба заглушили треск горящих досок. В дверь врываются подполковники А. И. Бирюков, П. А. Зазирный, полковник И. А. Левин.

Они выводят нас на свежий воздух. Левин ловит первую же машину и отправляет Латышева в госпиталь.

Своим спасением мы обязаны Левину. Узнав о нашем положении, он собрал своих саперов и повел их в атаку на немцев, окружавших горящий дом. Меня все время поражало, сколько энергии и отваги в этом больном человеке, слабом и хилом на вид. Левин был тяжело ранен еще в гражданскую войну. У него свищ в позвоночнике. Но солдаты даже не подозревают об этом — настолько бодр и неутомим всегда наш начальник инженерных войск.

* * *

Шестой день мы действуем на оперативном просторе. Линия фронта осталась далеко позади. А мы все рвемся вперед. На отдых нет времени. Спим урывками, откинувшись на сиденье машины. Все время в дороге, все время в боях.

Немного оправившись, сменив обгоревшую одежду, мы тоже спешим к реке. [262]

Вдруг со стороны реки донесся мощный взрыв. Высоко в небо полетели бревна, доски. Облако дыма и пыли поплыло на нас. Гитлеровцы взорвали мост. К реке не подступиться — с западного берега противник бьет из всех видов оружия.

Надо немедленно подавить вражеский огонь. Богданов по радио торопит меня.

Я и Торшилов едем в 16-й корпус. После гибели Фураева артиллерию здесь возглавил полковник И. И. Таранов. Офицеров своего штаба С. А. Панасенко, В. Н. Чернышева и Б. А. Маслова направляю в 3-й корпус. С. А. Горячева и И. Ф. Платонова — в 11-ю бригаду. Перед всеми ставлю задачу — невзирая ни на какие возражения командиров соединений и частей, стянуть ближе к реке минометы и артиллерийские полки.

Всю артиллерию — на подавление вражеского огня!

Кравчук с офицерами штабов корпусов встречают батареи и дивизионы, указывают места их огневых позиций. Орудия с ходу разворачиваются и открывают огонь. Через полтора-два часа почти вся наша артиллерия сосредоточилась недалеко от берега. Майоры Г. С. Сапожников, Г. А. Савельев, А. А. Комаровский налаживают командные пункты, связь. Мой КП в полукилометре от реки. Торшилов по радио и проводам связывает меня со штабами артиллерии корпусов. Большую помощь в управлении войсками оказывает нам штабная батарея, созданная стараниями подполковника Горячева, начальника связи артиллерии армии. Батареей командует энергичный капитан Н. И. Елинбаум.

Все больше и больше артиллерии вводится в действие. Грохочет, полыхает вспышками выстрелов весь берег. На дороге показывается вереница машин со снарядами — орудия пожирают огромное количество боеприпасов. В кабине грузовика вижу подполковника Н. Н. Гусева. Когда меня назначали во 2-ю танковую, я попросил, чтобы вместе со мной направили и Николая Николаевича. Он стал заместителем начальника артснабжения армии.

За эти беспокойные дни Николай Николаевич, кажется, стал еще выше и еще худее. Слегка сутулясь, он докладывает, что уже третий раз везет снаряды к пушкам.

— Не останемся без боеприпасов? [263]

— Хватит. Вот только везти трудно.

Сапоги его в глине по самый обрез голенищ. Шинель тоже в грязи. Я представляю себе, как трудно сейчас нашим снабженцам. Дороги — жидкое месиво. Но танки, пушки, пехота не могут дня прожить без боеприпасов. И наши снабженцы должны доставить этот бесценный и опасный груз в любых условиях.

Заместители командиров корпусов полковники Н. М. Теляков (ныне генерал-лейтенант, Герой Советского Союза) и Г. М. Максимов (ныне генерал-майор), офицер оперативного отдела штаба армии подполковник Ф. А. Шевелев готовят войска к форсированию реки. Здесь и вездесущий Левин. Он говорит мне:

— Григорий Давидович, ты только прикрой моих саперов. Остальное мы все сделаем.

Я не видел более самоотверженного человека, чем Левин. До войны он служил в инженерных частях Забайкальского и Уральского военных округов. Работал так много и так хорошо, что и в мирное время дважды награждался боевыми орденами. Во 2-й танковой — с первого дня ее формирования. Это настоящий мастер своего дела.

Сейчас саперы не могут приступить к строительству моста. Вражеский обстрел не ослабевает. Над рекой кружат немецкие самолеты. Наши истребители и зенитчики никак не могут отогнать их. Только отобьем группу самолетов, на смену ей пикирует другая. Вода в реке кипит от взрывов. Уже больше часа наша артиллерия ведет огонь. Стрелки и саперы пытаются преодолеть реку на подручных средствах — надувных лодках, наспех сколоченных плотах, бревнах. Не получается. Люди гибнут, едва оттолкнувшись от берега. Вместе с Левиным разыскиваем Богданова. Просим отложить форсирование до темноты. Он соглашается. Войска отводятся в укрытия. Люди получают отдых. Раненые эвакуируются в тыл.

К вечеру вражеский огонь немного ослабел. Пользуясь этим, подтягиваем к самому берегу всю зенитную артиллерию армии. Саперы подвозят понтоны. Раздевшись почти донага, бесшумно спускают их на воду, сцепляют. Вскоре возникает узкая плавучая дорожка, связавшая оба берега. На нее вбегают бойцы штурмовых батальонов. Через несколько минут они уже на том [264] берегу. Врываются во вражеские окопы. Автоматная стрельба, глухие взрывы гранат...

Над переправой повисают осветительные ракеты. Противник открывает по ней шквальный огонь. Однако снаряды падают недолго. Наши передовые отряды разгромили артиллерийские наблюдательные пункты гитлеровцев. Вражеский обстрел прекратился. Но загудели неприятельские бомбардировщики. Наш плотный зенитный огонь преградил им путь. Самолеты вынуждены подняться выше. Сброшенные ими бомбы падают с большим рассеянием. Ни одна не попала в мост. Но несколько лодок было потоплено. Новые и новые самолеты пикируют с высоты. Ослепительные вспышки озаряют реку. Огромные столбы воды вырастают то там, то здесь. Понтоны бросает из стороны в сторону. Но по узкому мосту бегут и бегут люди.

А саперы спускают все новые понтоны, расширяя и усиливая мост, чтобы по нему могли пройти танки.

Гудит ночное небо. Падают в реку бомбы. Захлебываясь, бьют наши зенитки.

Левин, нагнувшись, стоит на понтоне. Маленький, худой, а голос громкий. Я слышу его четкие команды. Он руководит строительством переправы. Одни саперы стоят по грудь в воде, другие — на надувных лодках, на плотах. Подносят и подвозят доски, брусья, скобы, веревки. Стучат молотки и топоры. Занятые своим тяжелым трудом, саперы не обращают внимания на бомбы. Глухой удар. Ослепленный взрывом, хватаюсь изо всех сил за поручень. Но удар волны так силен, что не удерживаюсь и валюсь с ног. Левин помогает мне подняться. — Полковник, прикажи людям — пусть оденутся, — говорю ему.

Он трет озябшие руки. [265]

— Да, холодновато. Хлопцы, вылезай, одевайся!

Светает. Изредка, со свистом падая в воду, взрывается снаряд. Над холмом медленно поднимается красный шар солнца. Стало теплее. По реке медленно плывут опрокинутые лодки, шапки, ватники, разные обломки... Сколько человеческих жизней стоила нам эта переправа. Но сейчас по широкому мосту нескончаемым потоком движутся на запад танки, машины, орудия.

Левин получает пополнение. Богданов не скупится, дает столько солдат, сколько может. Хорошие бойцы, но с саперным делом незнакомы. Что ж, опять придется учить. Левин это умеет. В короткий срок научит своих хлопцев всему. Вот и сейчас говорит им:

— У меня нет подрывников, минеров, заградителей, мостовиков. Вы саперы! Значит, должны уметь делать все, что бой требует!

Артиллерийский салют в Москве был наградой бойцам и командирам 2-й танковой армии за форсирование Южного Буга.

Двое суток вся артиллерия армии била по правому берегу, подавляя огневые средства противника. 15-я мотострелковая бригада прочно захватывает плацдарм и под прикрытием нашего огня расширяет его.

К вечеру 14 марта вся армия переправилась через реку. Движемся к Днестру. До него от Джулинок полтораста километров. А дороги все хуже. Не хватает горючего. Все тяжелее с боеприпасами. Когда мы готовились войти в прорыв, начальник артиллерийского снабжения армии полковник С. Н. Фадеев все танки, самоходки, машины загрузил штабелями снарядов. Но этот запас давно израсходован. Где-то далеко от передовых частей ползут грузовики со снарядами. Н. Н. Гусев и начальник армейского артиллерийского склада подполковник М. А. Балмаков делают все возможное, чтобы вовремя подвезти боеприпасы танкам и орудиям, но распутица подчас сводит на нет все их усилия.

Гитлеровцы дерутся упорно. Цепляются за каждый удобный рубеж. Предпринимают фланговые атаки (ведь у нас все фланги открыты!). Танкистам и артиллеристам постоянно приходится отбивать эти вражеские удары.

Я наблюдал отличную работу артиллеристов одного дивизиона. Они заняли позиции за противотанковым [266] рвом, который сохранился еще с 1941 года, хорошо окопались. Немцы одиннадцать раз атаковали этот рубеж. И каждый раз останавливались.

Много вражеских танков, обгорелых, разбитых, навсегда застыли среди степи. Гитлеровцы не жалели снарядов и бомб. Позиции наших батарей тонули в дыму. Мне доложили, что из ста двадцати трех человек, которые были в дивизионе накануне боя, осталось шестьдесят, да и из них многие ранены. Заменив выбывших из строя товарищей, к орудиям встали связисты, шоферы, бойцы тыловых подразделений.

— Кто командует дивизионом? — спросил я И. И. Таранова.

— Майор Ляшенко.

— Это тот, который вернулся после ранения?

— Он самый.

Мы прошли на КП дивизиона. Здесь властвовал невысокий, чуть грузноватый офицер. Не отрывая глаз от окуляров стереотрубы, он выслушивал доклады, отдавал распоряжения. Командный пункт работал слаженно. И не поверишь, что люди смертельно устали и что совсем близко от них рвутся снаряды.

Завидя нас, молодой телефонист вскакивает, хочет предупредить офицера о нашем прибытии. Жестом заставляю его молчать.

Со стороны слежу за командиром. Где я его видел? И вспомнил. Это же Василий Ляшенко, который служил у меня в 1938 году, когда я командовал 30-м артиллерийским полком. Пришел сразу из училища, лейтенантом, поставили его на взвод. А теперь уже командир дивизиона. Молодец!

Изменился сильно. Возмужал. Лицо стало строгим, суровым. Возможно, таким оно кажется от большого свежего шрама: розовая полоска протянулась через лоб, щеку, подбородок.

Когда чуть стихло, я подошел к нему. Крепко обнял. Оба обрадовались встрече.

Майор смущенно трогает пальцем шрам.

— Не уберегся вот. Девять месяцев штопали меня врачи. — Тон такой, будто он во всем виноват. — После госпиталя хотели в тылу оставить. Кое-как уговорил, чтобы послали снова на фронт.

Разговор наш прервала новая вражеская атака. [267]

— К бою! — скомандовал майор.

Мы выстояли тогда. Мне было приятно в приказе по армии о награждении отличившихся в этих боях прочесть фамилию Ляшенко: он был удостоен ордена Красного Знамени.

* * *

В хлопотах наступления я редко видел Ляшенко. Но вскоре мне напомнили эту фамилию. Начальник строевого отдела штаба армии показал письмо из Пугачевского райвоенкомата:

«Призывник М. П. Ляшенко просит направить его в Вашу армию. Хочет служить вместе со своим братом офицером В. П. Ляшенко. Сообщите, не возражаете ли Вы против этого».

Командование дало согласие. И вскоре у нас появился рядовой Михаил Ляшенко, расторопный, смышленый парень.

А спустя еще несколько недель полковник М. М. Литвяк привел ко мне в блиндаж пожилого человека в гражданском и девушку.

— Григорий Давидович, принимай новых солдат. Пугачевский райком прислал.

Мужчина шагнул вперед, щелкнул каблуками:

— Товарищ генерал, бывший бомбардир-наводчик 46-го артиллерийского его императорского величества дивизиона Ляшенко прибыл в ваше распоряжение.

Я удивленно оглядел его.

Высокий, широкоплечий, он выглядел моложе своих лет, несмотря на пышные усы, в которых уже серебрилась седина. На груди поблескивал Георгиевский крест.

Расспрашиваю его, с чем пожаловал.

— Оба моих сына у вас. Ну и я не мог усидеть дома. Силенки еще есть, на здоровье не жалуюсь. Вот и пришел. Дома хозяйка одна справится. Захватил с собой и Галину, самую младшую дочь. Она комсомолка, тоже пригодится. Голова колхоза и односельчане согласились отпустить нас. Определите к делу... — Он немного помолчал. Из грудного кармана достал аккуратно сложенный листок. — Вот вам, товарищ генерал, квитанция... Мы с женой собрали, кое-что дал и Василий. Все наши сбережения — сто тысяч — внесли в банк. Хотим на эти деньги орудие купить. [268]

Я залюбовался Ляшенко-старшим. Вот они какие, наши люди! Всех детей проводил на фронт и сам пришел воевать. Все готов отдать Родине — и трудовые сбережения свои и саму жизнь...

— Солдатское спасибо тебе, дорогой!

Петр Степанович и его дочь были направлены в подчинение офицера Ляшенко. К тому времени он стал подполковником. Квитанцию на внесенные в банк сбережения, врученную мне Петром Степановичем, мы отправили в Главное артиллерийское управление. Дней через пятнадцать генерал-полковник И. И. Волкотрубенко прислал нам пушку. На лафете ее красовалась никелированная табличка: «Орудие семьи Ляшенко».

В торжественной обстановке орудие было вручено сержанту Петру Степановичу Ляшенко, назначенному командиром расчета.

Нелегко было старому солдату: многое изменилось в военном деле за двадцать пять лет. Офицеры помогали ему. Учил отца и подполковник Василий Петрович Ляшенко. Спрашивал с него строго, не поверишь, что это сын.

В расчет добавили людей, и орудие семьи Ляшенко вошло в строй. Мы не раз наблюдали, как смело, быстро и точно артиллеристы Ляшенко в бою развертывали орудие на виду у врага и били по танкам прямой наводкой. Приходилось расчету и танки сопровождать, огнем расчищая им путь. На счету орудия росло число уничтоженных вражеских огневых точек. На стволе прибавлялись алые звездочки — по числу подбитых фашистских танков. Случалось, пушка в бою получала повреждение. Солдаты ремонтировали ее, и она снова возвращалась в строй.

Старый георгиевский кавалер стал хорошим командиром. Заботливый, требовательный и справедливый, он завоевал любовь солдат.

26 апреля 1944 года в бою на советско-румынской границе, под местечком Тыргул-Фрумос бронебойный снаряд пробил щит орудия. Наводчик Михаил Ляшенко был убит. Командир расчета кинулся к сыну, бережно поднял и отнес в сторону. Приложился ухом к груди. Не бьется сердце. Отец платком вытер кровь с лица сына, тем же платком смахнул слезы со своих щек и, [269] не проронив ни слова, вернулся к орудию и продолжал вести огонь.

Вечером я приехал на батарею. Михаил Ляшенко уже лежал в наспех сколоченном гробу. Вокруг в скорбном молчании стояли солдаты. Отец, брат и сестра склонились над гробом. Галина не выдержала, громко заплакала. Петр Степанович нежно тронул ее за плечо:

— Тише, дочка, не надо...

Поцеловал холодный лоб сына. То же сделали брат и сестра.

— Ну а теперь пошли. — Петр Степанович обнял за плечи сына и дочь-санитарку. — Маме пока ничего не пишите.

Солдаты расступились, давая им дорогу.

Орудие семьи Ляшенко дошло до Берлина. Петр Степанович стал собираться домой. Он снова надел свой гражданский костюм, накануне тщательно отглаженный. На груди — ордена Красной Звезды, Отечественной войны и целый ряд медалей — награды, которыми Родина удостоила его за ратные подвиги. Здесь же красовался Георгиевский крест на потертой ленточке. От подарков Петр Степанович отказался. Но грамоту за доблестную службу принял с благодарностью. Прощаясь, старый солдат низко поклонился всем. Крепко обнял сына-подполковника. Поднес платок к повлажневшим глазам, разгладил усы и сказал громко, чтобы все слышали:

— Спасибо, товарищи! И тебе, Васенька, сынок мой, гордость и радость наша, пребольшое спасибо. Прости, если кое-что не так получалось. Но поверь: всеми силами старался тебя не осрамить...

Еще раз обнял сына, трижды поцеловал его.

И заспешил к поджидавшему попутному грузовику. Солдаты и офицеры долго махали фуражками ему вслед.

В 1949 году ушел в отставку по болезни офицер Василий Петрович Ляшенко.

Но прославленное орудие № 001248, орудие семьи Ляшенко, продолжает нести службу. И молодые артиллеристы считают высокой честью попасть в его боевой расчет. [270]

Я увлекся рассказом об этой замечательной семье. Вернемся к событиям марта 1944 года.

Упорство врага возрастало. В наши руки попали немецкие газеты с обращением Геббельса к солдатам. Там были такие слова: «Фюрер требует остановить советскую армию на восточном берегу Днестра, не допустить ее в дружественную Румынию». Мы-то знаем, что это за дружба. Не в ней дело. Гитлер боится потерять румынскую нефть. Потому и не жалеет тысячи своих солдат.

16 марта передовой отряд нашего 3-го корпуса приблизился к городу Ямполь, на Днестре. Мотопехота спешилась и пошла в атаку. В ее боевых порядках следуют зенитные пулеметы старшего лейтенанта П. Е. Жданова, истребительная противотанковая батарея младшего лейтенанта Г. Калашникова. Действиями штурмующих батальонов руководит командир мотострелковой бригады Шамардин и его заместитель Крево. Шамардин заметил, что артиллеристы дивизиона капитана Бурковского выбиваются из сил, вытаскивая из грязи орудия. Он сейчас же выделил им в помощь стрелков. Дело пошло веселее. Вспотевший, возбужденный, с биноклем на груди и блокнотом в руках, командир взвода лейтенант Никитин уже установил пушки. Огонь ведет с изумительной точностью: каждый снаряд находит цель. То и дело прикладывает к глазам бинокль. Говорит мне с улыбкой:

— Собственно, бинокль и не нужен, я и так их хорошо вижу, но в бинокль можно разглядеть лица. Когда я накрываю их, ну и бегают же гитлеровцы — сердце радуется.

Подхожу к наводчику Игорю Васильеву. Под обстрелом, в дыму, работает спокойно, даже медлительно. Но зато бьет без промаха. Этот двадцатилетний парень — специалист по танкам. Он и команды не ждет. Видит танк подставил борт, сейчас же шлет в него снаряд.

К стреляющей батарее подкатили грузовики. Заместитель командира корпуса Ф. И. Булавин кричит артиллеристам:

— А ну, ребятки, навались!

Он привез боеприпасы, бензин, продовольствие. Солдаты быстро перетаскивают дорогой груз поближе к [271] пушкам. К Булавину подбегает сержант В. П. Романенко:

— Товарищ подполковник, отправьте, пожалуйста... — Вынимает из кармана письмо. — Уже неделю как таскаю.

Обнял его Федор Иванович:

— Отправлю, сынок, обязательно отправлю.

Булавин оглядывает огневые позиции.

— А раненых у вас нет? Давайте заберу их.

В тыл Булавин никогда не вернется с пустыми машинами: обязательно заберет всех раненых, которые попадутся ему на пути.

17 марта мы заняли город Ямполь, истерзанный, разрушенный врагом. На его окраине мы с почестями похоронили погибших боевых друзей.

Дальше продвинуться не смогли. Гитлеровцы уничтожили все переправы на Днестре. На другой день в Ямполь подошли главные силы армии. Тем временем противник успел закрепиться на правом берегу реки. Почти все до мелочи повторяется то, что было на Южном Буге. Артиллерию подтягиваем к реке. Часами долбим западный берег. «Катюши» полковника П. А. Зазирного уже дали два дивизионных залпа. Но по-прежнему подойти к воде невозможно. Усиливаем огонь.

В районе Сороки нескольким подразделениям 16-го корпуса удалось вплавь преодолеть реку и уцепиться за правый берег. И. И. Таранов бросил им на помощь артполки подполковников Н. С. Шермана и Н. И. Козлова. Переправы все нет. Артполки развернулись на левом берегу, установили радиосвязь с плацдармом и прикрывают его огнем через реку. Яростные попытки врага сбросить наших солдат с плацдарма успеха не принесли. [272]

Под прикрытием огня артиллерии наши, войска приступают к переправе, не дожидаясь, когда саперы И. А. Левина построят мост. Зенитчики не подпускают к реке вражеские самолеты. Зенитный полк А. С. Пешакова за день сбил девять бомбардировщиков. Спустя некоторое время я с радостью поздравил Александра Степановича, моего сослуживца еще по мирному времени (он был командиром взвода в 20-м артполку), со званием Героя Советского Союза.

Вместе с передовыми отрядами переправляются через реку противотанковые батареи. Орудия погрузили на плоты. Артиллеристы и саперы вплавь толкают зыбкие сооружения.

И танкисты и мотопехота полюбили эти маленькие пушки. Легкие и грозные, они поспевают всюду. Теперь противотанковые пушки обязательно включаются в состав передовых отрядов. Тем более они нужны здесь: на берегу реки гитлеровцы закопали в землю танки. Еще не достигнув суши, артиллеристы стаскивают орудия с плотов, на отмели разворачивают их и открывают огонь по врытым танкам. В бинокль вижу знакомые лица офицеров — И. А. Нуждова, И. В. Михалева, Л. Д. Вовченко, Н. П. Самойленко, Л. К. Левченко. В короткий срок они перебросили через реку десятки орудий. На некоторые плоты умудрились поставить по два орудия. Пушки чудом держались на хрупком настиле, и надо удивляться, как это ни одну из них не потопили. На маленьком плотике плывут начальник связи артиллерии армии подполковник Горячев, командир нашей штабной батареи Елинбаум, его заместитель старший лейтенант Кондратьев и солдат батареи Петр Волоходяжник. Они везут на противоположный берег рацию и другие средства связи. (Замечу кстати: Николай Иванович Кондратьев стал полковником, окончил академию и по сей день служит в армии.)

На большой лодке переправляются офицеры штаба 86-го артполка во главе со своим начальником майором Румянцевым. За собой тянут провод. С западного берега они передадут данные для «катюш», уже готовых к залпу.

Под прикрытием артиллерийского огня саперы сооружают мост. На плацдарм втягиваются танки, самоходки, тяжелые орудия. Теперь мы здесь держимся [273] крепко. Не мешало бы отдохнуть немного. Но получаем новую задачу — выйти на Яссы. На подготовку к операции — два дня.

Полмесяца мы в боях. Продвинулись за это время на двести километров. И снова вперед...

* * *

Небольшой плацдарм на западном берегу Днестра, где мы сейчас находимся, со всех сторон окружен врагом и насквозь простреливается. А мы не только держимся на этом пятачке, но и готовимся к новому броску.

Штаб артиллерии армии подсчитывает свои резервы (их остается совсем мало: бои не обходятся без потерь!). Думаем, как лучше расставить силы. Спешно подтягиваем растянувшиеся, застревающие в весенней грязи тылы. Работы страшно много. Хорошо, что коллектив у нас дружный, спаянный и неутомимый. Офицеры оперативного отдела С. А. Панасенко, В. Н. Торшилов, начальник разведотдела В. К. Кравчук, начальник отдела ПВО С. П. Белик во главе с новым начальником штаба А. Я. Левиным быстро, без суеты разрабатывают [274] артиллерийскую часть плана операции. Дело облегчается тем, что они прекрасно знают людей в корпусах, бригадах и полках и их все знают. Командование ценит артиллерию и всемерно помогает нам. Перед началом операции я доложил Военному совету, что у нас не хватает тягачей. Богданов сейчас же выделил несколько машин из своего резерва, остальные мы получили от командиров корпусов. Хотя у них самих сейчас не хватало техники, они охотно выделили тягачи и бронетранспортеры для артиллеристов.

Мы провели разведку в интересах артиллерии. Кравчук, капитаны Горченков и Белик на рассвете облазали передний край. Пришли к выводу, что у противника сплошного фронта нет: гитлеровцы сильно укрепили населенные пункты, а в промежутках держат лишь небольшие гарнизоны. Я доложил об этом командующему. Семен Ильич не поверил, приказал проверить еще раз. Артиллерийская разведгруппа теперь уже с офицерами разведывательного отдела штаба армии Ф. А. Шевелевым и М. П. Носенко снова направилась к расположению противника. Наши данные подтвердились.

Богданов наметил район прорыва. Армия будет наступать, как обычно, двумя эшелонами. Впереди — два танковых корпуса. Во втором эшелоне — 11-я танковая [275] бригада. Во главе корпусов идут 1107, 1239 и 182-й самоходные артиллерийские полки. В передовом отряде следует и 121-й зенитный полк. О противовоздушной обороне нам теперь придется всецело самим заботиться: аэродромы, на которых базируются наши истребители, остались далеко позади.

21 марта сотни танков и самоходок устремились вперед. Вражеские опорные пункты, подавленные огнем нашей артиллерии, не смогли оказать серьезного сопротивления. Набирая скорость, колонны 2-й танковой армии уходили все дальше на запад. 24 марта атаковали Бельцы. Жаркие бои завязались на окраинах города. Они продолжались несколько часов. В бой включились мотострелковые бригады. Наконец танки ворвались в центр. Мотострелки остались очищать город (уличные схватки здесь шли еще сутки), а танки уже мчались на юго-запад. 27 марта они заняли Фалешты. Далее — железнодорожный узел Пырлица. Мы овладели им легко. На станции стояли эшелоны со снарядами. Так как у нас было немало трофейных пушек, я предложил полковнику С. Н. Фадееву проверить, нельзя ли использовать захваченные боеприпасы. Снарядов было много, но сколько мы ни шарили, не нашли ни одного вагона с зарядами. Гитлеровское командование не успело их прислать. Возможно, потому фашисты и не смогли нам здесь оказать сильного сопротивления.

Когда мы осматривали эшелоны, я увидел между ними наш танк. Он не спеша, методично стрелял по станционному зданию, откуда еще не были выбиты гитлеровцы. Возле танка стоял офицер. Наблюдая в бинокль, он корректировал стрельбу. Завидя меня, подошел, представился:

— Командир машины, младший лейтенант Суров.

Оказывается, заместитель командира батальона майор Кириленко приказал ему остаться в засаде и истребить всех гитлеровцев, находящихся на станции.

С Петром Пименовичем Суровым я уже был знаком. Пожалуй, не было еще ни одного партийного собрания, где бы не упоминалось имя этого коммуниста. Его экипаж ставился в пример. В армейской газете печатались портреты Сурова и его подчиненных: механика-водителя Александра Павловича Гашева, командира орудия Сергея Дмитриевича Гусева, радиста-пулеметчика Владимира [276] Власовича Спильного, заряжающего Иосифа Ивановича Никитина. Отмечалось, что этот экипаж отличается отвагой и мастерством. Главная причина его успеха — смелый и умелый маневр. Это заслуга прежде всего водителя, старшего сержанта Гашева. В самых тяжелых условиях он еще ни разу не подставил танк под удар. Много осколочных царапин на броне машины, но прямого попадания ни одного.

При форсировании Днестра мы с Богдановым видели, как первым на правый берег переправилось орудие сержанта Игоря Васильева. Богданов приказал немедленно наградить командира и весь расчет орудия. Через несколько дней Военный совет предложил мне вручить награды отличившимся. В танковом батальоне майора С. И. Бийма я и встретил Васильева и Сурова. Я с радостью вручил им и их подчиненным ордена, поздравил, пожелал успехов. За ужином я их посадил рядом с собой, разговорились. Конечно, для меня ближе был Игорь Дмитриевич Васильев — сказывалась профессиональная гордость: артиллеристы первыми форсировали Днестр! Но танкист Суров тоже заинтересовал. Попросил его рассказать о себе. Биография этого молодого парня проста: сын колхозника, после десятилетки окончил танковое училище и сразу же на фронт. Главная его забота, чтобы уцелел танк: он так много денег стоит. К тому же без танка пошлют в запасной полк, распадется расчет (в этом Суров был не прав: в частях на пополнение старались посылать орудийные и танковые расчеты в полном составе).

* * *

Прошли годы, я уж и забыл об этой встрече. Но в мае 1966 года получил приглашение от коллектива горьковского завода «Красное Сормово» приехать к ним на праздник Победы. В приглашении указывалось, что участие в празднике примут члены экипажа танка № 4120483 (боевой номер — 422), они-то и попросили вызвать меня на торжество. Ничего не понимаю: при чем тут я, при чем тут «Сормово»? Связываюсь с заводом. И узнаю интереснейшую историю.

В 1946 году накануне Дня танкиста на заводской двор въехал боевой, вполне исправный танк с бортовым номером 422. Вел машину командир орудия Гусев (Суров [277] в самом конце войны был ранен). Горьковчане встретили гостей с почетом и радостью. Построенный ими танк сражался у стен Москвы и Сталинграда, одним из первых ворвался в Берлин и вот от поверженного рейхстага вернулся на завод, где был создан! В центре заводской площади быстро соорудили высокий фундамент и с почестями водрузили на него прославленную «тридцатьчетверку» как памятник трудовому героизму сормовичей, в годы войны ковавших оружие для фронта, и бессмертной доблести советских танкистов. На торжестве присутствовали Суров, Гашев, Гусев, Спильный и Никитин — в полном составе весь экипаж машины боевой!

Выясняю подробности. Героев разыскали пионеры — красные следопыты из горьковской школы № 3. Они завязали с танкистами переписку. Ею заинтересовались городские организации... Спасибо вам, наши юные друзья!

Скажу сразу же, это далеко не единственный случай, когда боевые машины, пройдя через огонь фронтовых дорог, исправными встретили День Победы. В батальоне Биймы, в роте старшего лейтенанта Илюхина, в батареях армейской бригады Гаврилова, Тихоновича, Боголюбова, в дивизионе Калугина все танки и самоходки дошли до Берлина.

* * *

В том же 1966 году я побывал на празднике в Донбассе. Встретился там со многими своими друзьями еще по гражданской войне и с теми, с кем шел к Берлину. После торжественного вечера директор Дворца культуры г. Ясиноватое В. М. Тищенко, сын того Моисея Тищенко, с кем мы еще воевали против Махно, повел меня осматривать выставку картин местного художника. Собралось много народу. Картины прекрасные, за душу трогают. И вдруг ко мне подходит художник:

— Товарищ генерал, прошу вас, берите любую картину, какая вам нравится.

— Что вы, — говорю, — кто осмелится притронуться к такому богатству.

— А вы меня не помните, товарищ генерал? Смотрите. — Он распахивает пальто. На груди ордена. — Все эти награды вы мне вручили... [278]

— Васильев! — ахаю я.

— Да, тот самый, о котором вы упомянули в своем докладе.

Да, тот самый артиллерист Васильев, который со своей пушкой форсировал Днестр и брал Берлин! Сейчас Игорь Дмитриевич работает инспектором в управлении железной дороги. Ударник коммунистического труда. А в свободное время — художник. И какой художник!

* * *

Самоходные артиллерийские полки пересекли железную дорогу Яссы — Кишинев, 3-й и 16-й корпуса стали окружать противника в районе молдавской столицы.

Уже двадцать пятый день армия в бою. Наступательные возможности наши иссякают. А противник бросил против нас три пехотные и четыре танковые дивизии. Контратакам его нет конца. Мы вынуждены оставить Пырлицу и перейти к обороне.

С июля 1943 года, за восемь месяцев, 2-я танковая прошла с боями почти две тысячи километров: Ливны, Фатеж, Поныри, Севск, Курск, Льгов, Киев, Житомир, Белая Церковь, Оратов, Антоновка, Умань, Вапнярка. И вот мы уже у Ясс, у государственной границы. [279]

Трудные дни

Настроение в армии праздничное. Мы у границы! И поэтому все с радостью воспринимают новый боевой приказ фронта: форсировать реку Прут, а затем овладеть городом Яссы.

Радовались все, кроме тех, кто хорошо знал обстановку на фронте. Командование армии с тревогой изучало разведданные. Яссы и Кишинев обороняли 6-я немецкая и 4-я румынская армии. Противник подтягивает свежие дивизии. На Военном совете начальник штаба А. И. Радзиевский привел убедительные цифры. У противника большое превосходство в живой силе и технике. А мы за последний месяц понесли значительные потери. В строю осталось совсем мало танков и самоходок, да и те нуждаются в ремонте. Люди вымотались. Тылы отстали. Выступил и я, сказал, что артиллерия армии нуждается в пополнении и людьми, и техникой, очень трудно стало с боеприпасами. Богданов хмуро выслушал нас. Сказал, что командование фронта знает о состоянии нашей армии, но обстановка сложилась так, что медлить нельзя. От наших действий во многом зависит выход Румынии из войны. А это вопрос, не терпящий отлагательства.

К нам подошли главные силы фронта. Снова будем выходить в прорыв в полосе 27-й армии.

Через несколько дней началось наступление.

Апрель 1944 года самый тяжелый, самый безрезультатный месяц для 2-й танковой армии. Затрачиваем огромные усилия, а топчемся на месте, не можем пробить вражескую оборону. У меня нет никаких претензий ни к одному артиллеристу, начиная от солдата и кончая [280] командующим артиллерией корпуса, они делают все от них зависящее, чтобы помочь пехоте и танкам, но успеха нет и нет.

Мы с Торшиловым, офицером нашего штаба Кнутовым, с командующим артиллерией соседней 17-й дивизии подполковником Степиным и начальником его штаба капитаном Плавинским попытались организовать удар во фланг вражеской обороны, выставили орудия кинжального действия. Ведем стрельбу и прямой наводкой, и с закрытых позиций, тратим страшно много снарядов, а результаты плачевные. Гитлеровцы не только не откатываются, они контратакуют. Богданов нервничает, его заместитель генерал Гончаров все время находится в передовых бригадах. По два-три раза Семен Ильич запрашивает, как дела у меня, у командиров корпусов, сам приезжает в войска. Не привык ни он, ни мы к такому положению. Упрекает, ругает нас.

— Плохо продвигаетесь, на месте топчетесь, — твердит он мне. — Твои гарматы ничего не стоят, слабо, плохо бьют.

Я на него не обижаюсь. Знаю, тяжело командарму.

Только два человека спокойно делают свое дело. Это А. И. Радзиевский и вновь прибывший заместитель командующего армией по технической части генерал-майор Н. П. Юкин. Николай Павлович со своими подчиненными — инженерами, техниками, слесарями — ездит по полю, вывозит подбитые машины. В походных мастерских ремонтируют их и снова возвращают в строй. Танкисты и самоходчики смотрят на Юкина влюбленными глазами.

11 апреля командарм попросил меня и начальника политотдела армии полковника М. М. Литвяка поехать [281] в 49-ю бригаду к Т. П. Абрамову. Бригада должна нанести фланговый удар по немецкой обороне, надо усилить ее артиллерией.

Я с большим уважением относился к полковнику Тихону Порфирьевичу Абрамову, отважному и опытному командиру. Поехал к нему с радостью, повел с собой 187-й артиллерийский полк. Бригада двинулась дружно, заняла первую и вторую траншеи, но дальше пройти не смогла. Удрученные, мы с Литвяком возвращались в штаб. Попали под минометный огонь. Наш «виллис» разбило. Осколком мне рассекло ногу. Шофер Филипп Минаев водкой промыл рану, обмотал своим полотенцем. В штаб доехали на попутной машине. Михаил Моисеевич Литвяк и я зашли к Богданову.

— Не продвинулся Абрамов? — прервал он мой доклад. — Значит, напрасно съездили. А сейчас марш на перевязку.

Нога болела, но лежать некогда. Планируем большое наступление. Оно должно начаться 2 мая. Объезжаю корпуса и бригады. И снова не повезло. Оглушило близко разорвавшимся снарядом. Не сразу очнулся, а потом еще два дня качалась земля под ногами.

1 мая Богданов пригласил на обед генерала Н. П. Юкина и меня. Хотя обед был праздничный, а радио извещало о победах, одержанных советскими войсками, радостного на этот раз за нашим столом было мало. Богданов несколько раз резко подымался со стула и, нахмурившись, длинными, крепкими ногами шагал по комнате. То и дело подходил к телефону и нервно разговаривал с командирами корпусов.

К нам приехали командующий бронетанковыми и механизированными войсками фронта генерал-полковник А. В. Куркин и командующий 27-й армией С. Г. Трофименко, мой товарищ по академии. По указанию Куркина тут же был созван Военный совет армии. На нем еще раз детально были обсуждены все вопросы завтрашнего наступления. Решено, что 35-й стрелковый корпус 27-й армии вместе с нашими 3-м и 16-м танковыми корпусами после мощной артиллерийской подготовки совместно нанесут удар на Чепелицу, чтобы после, развивая успех, с ходу овладеть Тыргул-Фрумосом.

Генерала Куркина я впервые увидел под Уманью. К передовому отряду, который возглавлял командир [282] бригады П. М. Акимочкин, подъехал «виллис». Из Него вышел высокий, широкоплечий генерал. С ним был начальник разведки армии полковник П. Н. Пох. Генерал расспросил Акимочкина, что задерживает продвижение бригады.

— Давайте-ка вместе подумаем, что делать.

И они склонились над картой. Бой шел совсем близко. Иногда снаряды долетали и сюда. Но генерал не обращал на них никакого внимания. Советы его оказались очень ценными. Акимочкин на ходу перегруппировал силы, продвижение ускорилось. Таким был Алексей Васильевич Куркин. Его часто видели в частях как на марше, так и в бою. Надо прямо сказать, каждый из нас многому у него научился. Бывало, стоим с ним и наблюдаем, как артиллеристы и танкисты отбиваются от немцев. Не нравятся мне действия того или другого командира, хочу подбежать к нему, а Алексей Васильевич придавит мне плечо:

— Не надо. Здесь, на КП, вы нужнее, батарейный и без вас справится.

Случалось, Богданов вспылит, начнет отчитывать кого-нибудь. Куркин подойдет к нему, возьмет за руку, отведет в сторонку и медленно, растягивая слова, урезонит:

— Семен, уймись. Вспомни, сам же в свое время был таким. Ну, ошибся человек по молодости. В следующем бою исправится.

Богданов улыбнется, махнет рукой:

— Ладно...

Я никогда не обращался ни за чем к Куркину, а он часто перед отъездом спрашивал:

— Григорий Давидович, я же представитель фронта, чем можем помочь вашим артиллеристам, в чем нуждаетесь?

Не раз Куркин своими советами помогал нам лучше вести боевые действия. Его замечания воспринимались всеми как должное, авторитет Алексея Васильевича был неколебим. В корпусах его приезду радовались, там его хорошо знали и не стеснялись обращаться за помощью.

Вот и теперь, перед наступлением, остался у нас. Вместе с Богдановым, Трофименко и Николаем Ивановичем Матюшиным, временно исполнявшим должность [283] члена Военного совета армии после ранения Латышева, он поехал в войска.

2 мая с 6 часов 8 минут до 6 часов 30 минут артиллерия обеих армий и фронтовая авиация обрабатывали участок прорыва на глубину до семи километров. После этого 35-й стрелковый, 3-й и 16-й танковые корпуса пошли в атаку. Местами продвинулись на три-четыре километра. Отдельные подразделения достигли западной окраины Тыргул-Фрумоса. А дальше произошло неожиданное.

В самый разгар нашей атаки враг предпринял мощный контрудар. Из Тыргул-Фрумоса на север и из района Подул-Илоаен на северо-запад двинулись на нас сотни тяжелых танков противника. За ними наступала пехота в пешем строю и на бронетранспортерах. Артиллерийско-минометный огонь косил наши ряды. Передовые части обеих сторон столкнулись. Все перемешалось.

Командир 1643-го артиллерийского полка подполковник А. И. Бирюков, поддерживавший 33-ю мотострелковую бригаду, открыл огонь по вражеской пехоте. Самоходные артиллерийские полки — 369-й Героя Советского Союза подполковника Д. Г. Гуренко и 368-й майора Н. М. Давыдова в упор расстреливали немецкие танки. То же делали и батареи И. М. Глазунова и А. Н. Петрова, сопровождавшие танковые бригады. Артиллерия корпусов перенесла огонь на фланги, отсекая подходящие вражеские части.

Около часа на участке в пять километров по фронту до двух километров в глубину шло побоище. С КП трудно было разглядеть, что там происходит. Густой, жирный дым, перемешанный с огнем, поднимался над полем.

Заместитель командира 16-го корпуса полковник Г. М. Максимов и командующий артиллерией корпуса Герой Советского Союза полковник И. И. Таранов на бронетранспортере направились к сражающимся частям. Георгий Максимович Максимов служит в корпусе со дня его формирования (раньше он здесь командовал бригадой). Это мужественный человек и опытный танкист. Само его пребывание в боевых порядках поднимает дух подчиненных. Мы с С. П. Кнутовым тоже поехали в части, ведущие бой. [284]

Люди не жалели себя, старались изо всех сил. Указаний никаких не требовалось, да и трудно было бы дать их: разговаривать невозможно — все заглушал грохот взрывов и лязг гусениц. Было жарко от пылавших танков — и вражеских, и наших.

Враг значительно превосходил нас в силах. Несмотря на мужество и самоотверженность наших солдат, гитлеровцы потеснили нас. Из штаба армии примчался А. И. Радзиевский. Железной рукой выправляет положение. По его распоряжению войска быстро занимают оборону, огонь наш становится организованнее, плотнее. Враг вынужден остановиться. Еще некоторое время били орудия, потом смолкли. Наступила тишина. Она давит, гнетет. В застегнутой шинели (в такую жару!) шагает в одиночестве С. И. Богданов. Подошел я к нему. Он тянет меня к машине:

— Поехали!

Сели в «додж», в «виллисе» его могучей фигуре было тесно. У огневой позиции одной из батарей командующий остановил машину. Долго смотрел, как солдат влажным полотенцем вытирал кровь с лица убитого товарища. Семен Ильич тронул его за плечо. Солдат вскочил, узнал командующего.

— Убили вот дружка моего. Тащил его на себе. Похоронить бы надо.

— Молодец, правильно делаешь! — похвалил Богданов и кивнул мне: — Запиши: рядовой Оглоблин.

Я записал. Перед отъездом Богданов обнял солдата. Через несколько дней в списке награжденных значилось имя Петра Гавриловича Оглоблина. (Недавно я встретил его. Он живет в Москве, работает в ателье по ремонту холодильников.)

Разыскав штаб одной из частей, командарм остановил машину, быстро приблизился к командиру. Эта часть во время отхода не проявила должной стойкости. Я ждал, что Богданов, как говорили танкисты, «даст духу» провинившемуся. Но командарм был, на удивление, спокоен:

— Не ожидал. Я думал, вы настоящий командир.

Повернулся и направился к машине. Я хорошо знал Богданова. Если он «не дал духу» за промах, значит, считает дело непоправимым, значит, на командира «наложен [285] крест». И действительно, на другой день этот офицер был отчислен из армии.

Мы направились в 16-й корпус, где встретили Куркина и Матюшина. Командир корпуса И. В. Дубовой был готов к тяжелому разговору. Но Богданов сказал ему:

— Претензий у меня к вам нет. Все видел. Не ваша вина, что так случилось. Вы действовали правильно.

Со всеми командирами частей и бригад поговорил Семен Ильич. Одних хвалил, другим указывал на ошибки. И все спокойно, ровно. Какая, оказывается, у него выдержка! А мы-то привыкли считать его излишне горячим...

Около 15.00 командарм пригласил к себе Трофименко, Радзиевского, Матюшина, Гончарова, меня, Левина, командиров корпусов.

— Надо немедленно наступать, — заявил он. — Пока враг не закрепился.

Радзиевский и Матюшин пытались доказать, что это невозможно.

— И все-таки надо, — сказал командарм. — Народ нам не простит промедления. — Угрюмо взглянул на меня. — А вы как думаете, товарищ Пласков?

— Я выполню приказ.

После огневого налета танки устремились в атаку. Как мало их у нас осталось!

С тревогой слежу, как развертывается бой. Враг встретил наши машины ураганным огнем. Одна вспыхнула, вторая...

Чувствую на плече тяжелую руку.

— Пожалуй, я поспешил, — слышу глухой голос Богданова. — Гриша, поезжай к Дубовому. Помоги ему. Перебрось туда как можно больше артиллерии. И советом помоги.

Я взглянул на командарма. Он был бледен. Не хотелось его оставлять в эту минуту одного. Но он подтолкнул меня.

— Не теряй времени!

Отдав необходимые распоряжения, я с офицером штаба Г. Т. Горченковым поспешил в атакующий корпус. Сквозь стену огня лезли наши танки и самоходки. Казалось чудом, что они еще могли двигаться.

Дубового я не успел разыскать. Меня ослепило. А потом черные и красные пятна заслонили свет. Что-то [286] ударило в левую руку. Чувствую, как из нее хлещет теплая струя. Боль страшная. Она пронизывает все тело, стискивает сердце. Я упал между двумя танками — нашим и немецким. Они стояли рядом и оба горели.

На «виллисе» подъехал начальник разведки артиллерии армии подполковник В. К. Кравчук. Душевный Володя Кравчук уже второй раз вывозит меня с поля боя. Медицинская сестра Н. Иващенко помогла уложить меня в машину. Но только мы тронулись, машину опрокинуло взрывной волной.

Пришел я в сознание уже в медсанбате, когда Иващенко меняла жгут. Она сказала, что раздроблен локоть. Поздно ночью в сопровождении врачей вошли Богданов и Куркин. Семен Ильич присел у кровати.

— Григорий Давидович, мы все равно ждем тебя. Выздоровеешь, возвращайся. — Помолчав, добавил: — Сегодня взяли этот проклятый Тыргул.

Не вымолвив ни слова, нагнулся ко мне Куркин, осторожно поцеловал.

Они ушли. Пахнет лекарствами. Темно в глазах. Ничего не болит. Но рука почти не шевелится. Жарко. В голове неимоверный шум, куда-то проваливаюсь. Словно издалека слышу голос М. Д. Гончарова:

— Гриша, это я, узнаешь? — и твердо, настойчиво вдалбливает мне в голову: — Выживешь, выздоровеешь, обязательно вернешься. Обязательно к нам в армию. Мы опять будем вместе.

Отправлял меня во фронтовой госпиталь в Бельцы заместитель командующего по тылу полковник П. С. Антонов. Определили газовую гангрену. Рука неимоверно распухла. Грозило общее заражение крови. Врачи заявили, что единственное спасение — срочная ампутация. И я дал согласие. Но рука моя сохранена. Этим я обязан Куркину. По настоянию Алексея Васильевича врачи еще раз обсудили, что со мной делать. Решили отложить операцию и отправили меня в Москву.

Не помню, как везли в Москву, что со мной делали в операционной. Первого, кого я отчетливо увидел, был грузный пожилой человек в докторской шапочке и белом халате. У него удивительно черные для такого возраста брови. Такие же черные усики — крохотная вертикальная полоска на верхней губе. Брови насуплены, взгляд грозный. А голос и добр и насмешлив: [287]

— Ну, ожил? Считай себя счастливцем: в таком состоянии выживают четыре человека из тысячи.

Твердой ладонью пощупал лоб, потрогал руку, залитую в гипс. Расспросил о самочувствии.

— А теперь поехали дальше.

Два дюжих санитара подхватили его на руки и ногами вперед вынесли из комнаты.

— Кто это? — спросил я сестру.

— Богораз Николай Алексеевич, — благоговейным шепотом ответила она, — наш главный хирург. Профессор, доктор медицинских наук. Это он вас оперировал.

— Что у него с ногами?

— А у него их нет. Обеих. Раздробило в уличной катастрофе. Говорят, положили его на операционный стол, а он заявил: «Операцией буду руководить я!» И можно сказать, сам ампутировал себе обе ноги. Одну по самое бедро, другую выше колена.

— Как же он оперирует?

— Стоит на протезах. А ходить не может. На руках его переносим. А работает ужасно много. И у нас, и в медицинском институте — он там кафедрой заведует, лекции читает.

Об этом удивительном человеке ходили легенды. Тысячи людей вырвал он из рук смерти. Со всеми, и с солдатом и с генералом, Богораз разговаривал одинаково — со строгостью и усмешкой. Со всеми на «ты». Раненые на него готовы были молиться.

Держали меня в отдельной палате, никого ко мне не пускали. Кололи шесть раз в день. Поправлялся я медленно, туго. Лежишь один, всякие мысли в голову лезут. Тоска смертная. Единственная радость — письма, фронтовые треугольнички от друзей. Они помогали мне лучше, чем даже целительные уколы, прописанные Богоразом.

Потом стали заглядывать солдаты, ходячие больные. Одни на костылях, у других рука на перевязи. Тайком скручивали цигарки, совали мне в рот. Подолгу беседовали обо всем на свете. Хорошо с ними было. В день выписки многие приходили проститься.

Третий месяц лежу. Рука все в гипсе. Пахнет гноем. Иногда из-под повязки белые червячки выползают. Сказал об этом Богоразу. [288]

— Не обращай внимания. Червячки на ране — это тоже лечебный фактор: всякую дрянь поедают. Дезинфецируют лучше любого йода.

Наконец начал потихоньку подыматься с постели. Хожу, держась за стену. И тут встретились мы с Богдановым. Великан тоже ранен. И у него рука в гипсе, только правая. Обнялись здоровыми руками, уселись на диване. Оба потные от слабости. Семен Ильич своим полотенцем лицо мне вытирает.

— О многом я тут передумал, Гриша. Мы с тобой оба того... — Посверлил пальцем висок. — Ну кто нас заставлял в огонь лезть? Ведь наше место в штабе.

Я улыбнулся: сам столько раз об этом думал. А Богданов продолжает:

— А ты, я слыхал, даже с пехотой в атаку ходил.

— Бывало.

— Не умеем воевать! — Семен Ильич здоровой рукой хлопнул по колену. — Хотя, ты знаешь... Правильно мы делали! Командующий должен быть со своими войсками. Из штаба ничего не увидишь. А здесь я так затосковал о своих танкистах — свет не мил. Хоть на карачках, а вернусь в армию. Не могу без нее. Осточертело валяться. Давай-ка поскорее выбираться отсюда. Вместе и двинем.

— Нет, боюсь, что здесь нам придется расстаться. Отвоевался я.

Рассказал ему, что вчера меня вызывал к телефону генерал П. В. Гамов, начальник управления кадров артиллерии Красной Армии. По поручению маршала Н. Н. Воронова предложил работу на пункте формирования артиллерийских частей.

— Так что, Семен Ильич, будешь от меня новые пушки получать.

— Жалко, — вздохнул Богданов.

Каждый день теперь вместе с ним бродили по госпитальному парку, обедали за одним столом. Еще больше сдружились.

Прислал письмо Петр Матвеевич Латышев. Он вернулся в армию. Пишет, что все ждут нас не дождутся.

Снова позвонил Гамов:

— Как себя чувствуешь? Передвигаться можешь? Я пришлю за тобой машину.

— Подожди, мне еще одеться не во что. [289]

Мою одежду всю изрезали, когда перевязывали рану. Теперь при содействии Гамова за два дня сшили новую. И вот я у него в кабинете. Рука еще в гипсе.

— Григорий Давидович, хозяин (догадываюсь: Николай Николаевич Воронов) приказал тебя отправить в санаторий. А потом — выбирай любой город. Куда захочешь, туда и назначим начальником пункта формирования.

Ноги не держат. И от слабости, и от волнения. Но креплюсь.

— Павел Васильевич, я решил возвратиться во вторую танковую.

Смотрит он на меня во все глаза:

— Куда тебе! Ты взгляни на себя: живая тень!

— И все-таки поеду туда. Ведь приказа об исключении меня из списков армии не было.

Гамов подошел ко мне. Задумался. Глаза добрые, теплые:

— Правильно, Гриша. Твое место там.

Сердечно прощаюсь со своим давним другом.

— Только береги себя, Гриша.

* * *

На трофейной машине едем в штаб армии. Мы с Богдановым на заднем сиденье. Нянчим больные руки. Моя левая до сих пор в гипсе. Свищ сочится. Семен Ильич хмурится.

— Примет нас Алеша?

Алексей Иванович Радзиевский в отсутствие Богданова командовал армией. И неплохо командовал: вон уже куда дошли, к Висле! Знаю, что это мучит самолюбивого Семена Ильича. Отшучиваюсь:

— Не знаю, как вас, товарищ командарм, а меня примет. Я имею предписание.

В штабе армии встретили радушно. Радзиевский — молодой, красивый — строевым шагом подошел к Богданову и отдал рапорт. Широко раскинув руки, кинулся к нам Латышев.

На следующий день меня немного удивило, что никто из подчиненных не звонил. Но к вечеру к штабу артиллерии армии подъехало много машин. Прибыли командующие артиллерией соединений, командиры и политработники артиллерийских частей, офицеры штабов и [290] артиллерийского снабжения. Наша большая семья снова была в сборе. В поздравлениях, шутках, бесконечных рассказах о боевых делах пролетел ужин. Я почувствовал, что у меня есть большие друзья. Только из-за одного этого стоило вернуться в армию.

Назавтра я включился в работу по подготовке Висло-Одерской операции.

* * *

В январе 1945 года на празднике вручения гвардейского знамени я увидел медицинскую сестру. Лицо поразительно знакомое.

— Где я вас раньше встречал?

Вместо нее мне ответил командир корпуса Н. Д. Веденеев:

— Это же Иващенко. Она вынесла тебя раненого.

С глубоким чувством благодарности вспоминаю эту молчаливую скромную труженицу, которой я обязан жизнью. За войну она вынесла с поля боя более двухсот раненых. Сама Нина не дожила до радостного Дня Победы. 27 апреля 1945 года она погибла во время бомбежки. [291]

К Берлину!

Много дней танкисты сражались в отрыве от общевойсковых армий. Прошли более трехсот километров. Боевые порядки растянулись. Горючего нет, не хватает боеприпасов. Вызвал меня Богданов, ткнул пальцем в карту:

— Ищи, где здесь твоя артиллерия. Собери ее в течение двух суток. Но не отрываться от корпусов.

Значит, надо выводить артиллерию вместе с корпусами. Давно пора. Силы наши иссякают. В ожесточенных боях за освобождение Польши армия потеряла более пятисот танков и самоходок.

Гитлеровцы отошли на западный берег Вислы и взорвали все мосты. Мы уже в предместьях Варшавы, но дальше продвинуться нет сил.

Армию вывели во второй эшелон. Прибывают люди. Получаем технику. Штаб разрабатывает новую наступательную операцию.

Я еще очень слаб. Раньше мог десятки километров пройти пешком и не почувствовать усталости. Теперь пройду немного, и уже ноги отказывают. Даже в машине ездить тяжело. Хочется лечь и спать, спать. Меня опять вызвал Богданов. У него сняли гипс. У меня же рука как камень, кажется, тонны весит. За ужином я заснул. Семен Ильич разбудил, потащил в штаб. Боевого приказа еще нет. Но Богданов велит Радзиевскому еще раз проверить готовность к наступлению.

Креплюсь. Уж если вернулся, должен работать. А дел уйма. С. Н. Фадеев доложил, сколько удалось восстановить пушек и самоходок. Жалуется, что боеприпасов совсем нет. Начальник строевого отдела капитан А. Ф. Рабин [292] докладывает, что все подразделения пополнены людьми. Начальник отдела кадров подполковник И. У. Головко представил сотни наградных листов, разложил их в двух папках — в одной документы, которые утверждаются моим приказом, во второй — приказом Богданова. (В управлении армии только мы вдвоем имеем право награждать от имени правительства.) Все это надо прочесть, продумать, решить. А потом поехать в корпуса, там тоже хватает работы. Напрягая все силы, стараюсь больше двигаться: чем больше сидишь, тем труднее вставать. Наконец не выдержал. Еду в полевой госпиталь. Прошу начальника, хирурга майора Л. В. Нотик:

— Что хотите делайте. Не могу больше.

У Нотик не только искусные руки, но и нежное, чистое сердце. Она внимательно осмотрела меня, а потом взяла большой нож и решительно разрубила гипс. Стало легче. Рассматриваю руку. Красная, со сквозной дыркой в локте. Но живая, моя!

— Вы действительно волшебница, — говорю я этой милой женщине, чьи сильные руки спасли жизнь сотням людей.

Меня вызвал командующий артиллерией фронта генерал В. И. Казаков. У него был и генерал авиации С. И. Руденко. Поздравили меня с выздоровлением и с награждением орденом Ленина. Я посетовал, что тяжело мне после ранения.

— А как ваша семья? — спросил Руденко.

Я ответил, что жена живет в Саратове, за всю войну я ее не видел.

Через несколько дней к штабу подкатила машина, и из нее вышла Дора Григорьевна. Оказывается, Руденко приказал посадить ее в попутный самолет. Забота, которой окружила меня жена, ускорила выздоровление. Работать стало намного легче.

* * *

Мы на дружественной, много выстрадавшей польской земле. Поляки смотрят на нас как на избавителей, всюду встречают со слезами радости. Умоляют об одном: не уходить, не оставлять их. Некоторые с недоверием, с какой-то боязнью спрашивали; «Не вернутся ли немцы?». [293] Побывал в 3-м корпусе, которым теперь командует генерал-майор Н. Д. Веденеев. Оба обрадовались встрече.

Здесь я узнал, что западнее Люблина в засаду попала батарея 126-го дивизиона гвардейских минометов. Гитлеровцы окружили ее. Ракетчики вступили в неравный бой. В схватке погиб начальник штаба дивизиона капитан С. А. Левит. Погиб бы и командир дивизиона Добринский. Но его спас сержант Владимир Григорьев, командир отделения разведки. Он своим телом прикрыл майора. Ни на шаг не отходил от командира и солдат Аман Давлетшин. Рискуя жизнью, он вынес Добринского из огня. Наводчик Б. С. Кадель (живет сейчас в Москве) в это время в упор расстреливал фашистов из автомата. Гитлеровцы вплотную подошли к установке старшего сержанта Савинова. Когда стало видно, что установку не спасти, Савинов и шофер Овсянников облили ее бензином и подожгли. Оба героя погибли. Был убит помощник командира противотанкового взвода старший сержант Волошин. Сгорела боевая машина. Недосчитались ракетчики многих своих товарищей, но ни одна «катюша» не досталась врагу.

Еду к месту недавнего боя. Братская могила утопает в живых цветах. На небольших самодельных венках ленты с надписями: «Русским героям», «Нашим освободителям». А на одной прочитал даже такие слова: «Спите спокойно, за ваши души мы господу богу молимся». У могилы нас окружили местные жители. Один старик сказал:

— За Люблин гарно бились москали.

У женщин на глазах слезы.

— Это за нас они отдали свои жизни, — говорит пожилая полячка.

* * *

К Висле подошла 47-я армия. С Богдановым едем к командарму Григорию Васильевичу Перхоровичу. Беседуем с ним и начальником политотдела армии генералом Михаилом Харитоньевичем Калашником. С Калашником мы знакомы еще по боям под Москвой. Все уважают этого опытного политработника, исключительно внимательного к людям.

Командующему артиллерией армии генералу Григорию Васильевичу Родину, моему давнему другу, передаю [294] все артиллерийские данные нашего участка, неплохо оборудованные боевые позиции и наблюдательные пункты. Знакомлю со сведениями о противнике, которые успел собрать наш штаб.

Сосредоточиваем части в районе Минска-Мазовецкого, который находится в шестидесяти километрах восточнее Варшавы. Поступают боеприпасы, горючее. Я немного окреп, хотя руку еще ношу на перевязи: она не сгибается. Китель надеть и то мучение. Но я истосковался по работе и сутками пропадаю в войсках, которые готовятся к новой операции.

Перед нами сильный противник — четыре немецкие танковые дивизии. На западном берегу Вислы гитлеровцы создали мощную оборону. Нас встретит огонь десятков дзотов, закопанных в землю танков, сотен орудий. Вражеские укрепления окружены минными полями. Форсировать реку и одолеть такую оборону будет нелегко.

* * *

Штаб фронта затребовал материалы о боевом пути 2-й танковой армии. Военный совет поручил мне отвезти [295] эти документы. Заставили облачиться в парадный мундир, словно на дипломатический прием. Вручили красивую папку, дали охрану.

— Гриша, какой ты нарядный, — засмеялся, увидев меня, начальник штаба фронта М. С. Малинин. — Подожди, доложу о тебе командующему.

Константин Константинович Рокоссовский встретил меня с улыбкой:

— Ну, бравый артиллерист, с просьбой или без оной?

Я доложил о цели моего прихода, вручил папку. Он раскрыл ее, просмотрел бумаги. Взглянул на меня:

— А помните конные состязания в Пскове?

Еще бы не помнить. Летом 1935 года конно-спортивную команду 20-го артполка послали на окружные соревнования в Псков. Главным судьей состязаний был командир 5-го кавалерийского корпуса К. К. Рокоссовский. Сначала кавалеристы относились к артиллеристам скептически, за соперников не считали. Когда же мы в конкур-иппике, барьерных скачках и фигурной езде заняли призовые места, кавалеристы забеспокоились. Пошли даже на нарушение правил. На гладких скачках вперед вырвался командир батареи Н. М. Титов. Его якобы случайно подсек рядом мчавшийся всадник. Конь Титова на полном махе упал и несколько раз перевернулся. Вместе с врачом я подлетел к Николаю Михайловичу, получившему сильные ушибы. Приказываю команде полка оставить поле и подготовиться к отъезду. Но тут по радиотрансляции раздался голос главного судьи комкора К. К. Рокоссовского:

— Первое место по гладким скачкам занял командир батареи двадцатого артполка Титов.

Запыхавшись, ко мне подбежал младший командир и передал: вас просит командир корпуса. Поздоровавшись со мной, Рокоссовский мягко, но внушительно сказал:

— Виновного накажем, но самовольничать нельзя. Без разрешения судейской комиссии уходить с поля не положено...

— Виноват, товарищ комкор, — произнес я. — Разрешите отставить распоряжение.

— Оставайтесь здесь. [296]

Стоявший рядом командир дивизии С. П. Зыбин шепнул мне:

— Комендант уже передал твоим приказ комкора.

Я остался среди командиров, наблюдавших с трибуны за ходом соревнований.

* * *

Константин Константинович прошелся по комнате. Годы не изменили его. Такой же стройный, красивый. Та же добрая улыбка. С восхищением смотрю на него. Его имя известно всем. Войска под его командованием прославились победами под Москвой, Сталинградом, Курском, в Белоруссии. Для каждого из нас — высочайшая честь сражаться под руководством этого военачальника.

— Как ваша рука? — поинтересовался он. — Не тяжело вам работать?

— Теперь уже все в порядке, товарищ командующий.

Мы тепло простились. Вскоре пришел указ о преобразовании 2-й танковой армии в гвардейскую. Так вот зачем нужны были документы, которые с такой торжественностью поручали мне отвезти в штаб фронта!

Гвардейское звание 2-я танковая заслужила в жестоких боях. Ее могучие удары не раз испытывал враг. Только в Польше она освободила более трехсот населенных пунктов. Стремительное продвижение 2-й танковой ошеломляло противника. Приходилось ей и обороняться. И ни разу врагу не удалось пробить ее плотных боевых порядков.

* * *

Союзники наконец-то открыли второй фронт. Но вскоре их войска в Арденнах оказались в очень тяжелом положении. Черчилль обратился к Советскому правительству со слезной мольбой: выручайте. И Красной Армии на Висле пришлось спешно вступать в бой. В нашей армии было всего семьсот танков — меньше половины положенных по штату. Правда, артиллерия, как самоходная, так и полевая, была укомплектована полностью. В армию прибыло новое соединение — 1-й механизированный корпус под командованием генерал-лейтенанта С. М. Кривошеина.

К операции готовимся тщательно. Усиленно работают штабы. Ведется неустанное наблюдение за противником, изучается его оборона. [297]

Начальник разведки 1643-го артполка старший лейтенант Г. П. Марченко с разведывательной группой отправился в расположение противника. Преодолев заминированную ничейную полосу, разведчики утром привели «языка» — немецкого обер-лейтенанта. Эта разведка дала много ценного при планировании действий артиллерии в предстоящей операции.

Между Вислой и Одером гитлеровцы воздвигли семь оборонительных полос с противотанковыми препятствиями, оборудованными позициями и полевыми сооружениями. Почти все населенные пункты были превращены в узлы обороны. Серьезные препятствия для нас и крупные реки Бзура, Пилица, Варта, которые пересекают все дороги, ведущие с востока на запад. Их берега немцы усеяли укреплениями и огневыми точками.

Наступление началось 14 января 1945 года с магнушевского плацдарма. Артиллерия 5-й Ударной и нашей 2-й гвардейской армий пробила во вражеской обороне коридор шириною около восьми километров. Ночью в него ринулись танки. Армия наступала двумя эшелонами: в первом — 9-й и 12-й гвардейские танковые корпуса (бывшие 3-й и 16-й), во втором — 1-й механизированный. 16-я воздушная армия прикрывала нас на всю глубину прорыва одной штурмовой и двумя истребительными дивизиями.

В 9-м танковом корпусе в качестве передового отряда наступала 47-я гвардейская танковая бригада полковника Н. В. Копылова. Продвижение ее было настолько стремительным, что гитлеровцы не успели взорвать мост через реку Пилица. Саперы Левина быстро его разминировали. Пройдя по мосту на западный берег, наши танки, не сбавляя скорости, помчались дальше.

Командир 9-го корпуса генерал Н. Д. Веденеев старался побыстрее переправить через реку все части. Он сам подъехал к мосту, торопил командиров и водителей машин. Мы с В. Н. Торшиловым изо всех сил «проталкивали» через мост артиллерию. Каждый командир хочет поскорее перебросить своих на тот берег. Энергично вмешивается в ход переправы начальник политотдела армии М. М. Литвяк. Даже в такие жаркие минуты такт и выдержка не изменяют политработнику. Решительно и безапелляционно ликвидирует он все споры. Когда показались машины 341-го корпусного артиллерийского [298] полка, Веденеев и Литвяк пустили их в первую очередь: помощь самоходок может в любой момент понадобиться передовому отряду.

Налетела вражеская авиация. Зенитчики А. С. Пешакова, как всегда, были на месте, поставили плотную огневую завесу. Самолеты поспешно сбросили бомбы. Несколько из них упало близко. Даже нас на берегу с головы до ног окатило водой.

Одна из самоходок на мосту, видимо, получила повреждение. Свернув в сторону, она сорвала перила и рухнула в воду. Мы не успели опомниться, а с моста уже прыгнул в реку человек. Это был Николай Харитонов, командир орудия противотанковой батареи, следовавшей в конце колонны. Долго он не показывался. Наконец вынырнул, перевел дыхание. Крикнул:

— Молоток!

На лету поймал брошенный с моста инструмент — и снова под воду.

Литвяк на всякий случай направил к берегу санитарную машину. Томительно тянутся секунды. Наконец на поверхности показывается одна растрепанная голова, вторая, третья, четвертая. Отдуваясь, выплыл Харитонов. Для гарантии пальцем пересчитал головы:

— Все налицо!

К спасенным бросаются бойцы. Помогают выбраться на берег. Врачи оттирают ребят — вода-то ледяная.

— Спасибо, комсорг! — кричат самоходчики вслед своему спасителю. А комсорг батареи Н. И. Харитонов уже далеко. Как был в мокрой одежде, бежит к своей пушке, выехавшей на противоположный берег.

Танковая бригада продолжала стремительно продвигаться вперед. В ее боевых порядках следовали самоходки [299] 369-го артполка Д. Г. Гуренко. Их 100-миллиметровые снаряды падали впереди и на флангах, расчищая путь танкам. Не отставали от боевых машин и артиллеристы 1-го дивизиона 1643-го легкого артполка и 47-й истребительной противотанковой батареи.

Самоходчики самоотверженно прикрывали танки. Ночью в фольварке Гнуец вражеский огонь обрушился на нашу головную походную заставу. Комсомолец лейтенант П. М. Денисенко со своим взводом вырвался вперед. Враг подбил его самоходку. Денисенко и его бойцы взобрались на броню второй, уцелевшей машины взвода. Самоходка ринулась в темноту. Огнем и гусеницами она уничтожала гитлеровцев. Раздавила два орудия, перебила их прислугу. Денисенко и все четыре бойца, которые вместе с ним перешли с сожженной машины, были ранены. Их хотели отправить на перевязку. Но в это время из-за угла вырвался «тигр». Немецкий танк на таком близком расстоянии, что по нему уже нельзя вести огонь. И командир орудия старшина М. А. Терещенко скомандовал своему экипажу:

— На таран!

Это была его последняя команда. Удар. Звон лопающейся брони. Пламя озарило темноту. Был взвод — одиннадцать человек и два самоходных орудия. Свой боевой путь он начал на Курской дуге. За полтора года дошел до самой Германии. А теперь нет взвода. Пятеро погибли. Шестерых вытащили еле живыми из груды исковерканной стали. Нашли их наши отважные медики. Подполковник медицинской службы Всеволод Иванович Кречетов проследил, чтобы каждому раненому была оказана помощь, и сам их вывез из огня. Это трудная задача — подобрать и вывезти всех раненых, когда части ведут бой на оперативном просторе, в отрыве от общевойсковых частей. После госпиталя в строй вернулись только трое. В марте 1945 года под Альтдамом ко мне пришел после излечения старший лейтенант П. М. Денисенко. Я назначил его в то же подразделение, только теперь уж не командиром взвода, а командиром батареи самоходных артиллерийских установок.

Утром 16 января 47-я танковая бригада овладела городом Мошунов. После обеда она уже была у юго-западной окраины Жирардува. Здесь движение замедлилось. Гарнизон города, имевший в своем распоряжении [300] свыше шестидесяти орудий и минометов, упорно оборонялся. Вместе с командующим артиллерией корпуса полковником Н. С. Максимовым едем к Жирардуву. Прихватываем с собой 234-й минометный полк подполковника Ковалева. Организуем мощный огневой налет. Сюда подтягиваются новые подразделения танков и самоходок.

И опять атака. К вечеру наши войска овладели Жирардувом и вышли на подступы к городу Сохачев.

В боях за Сохачев я оказался вблизи от орудия комсомольца старшего сержанта В. А. Никитина. Изумительно точно работал этот расчет. На моих глазах он подбил несколько танков. После боя я подошел к орудию. На стволе его уже не оставалось места для новых звездочек — такой внушительный боевой счет был у этой небольшой пушки.

— Где же теперь рисовать звезды будете? — спрашиваю у Никитина.

— Не знаю. Придется на щите...

Об этом орудии я рассказал Богданову. Командарм задумался.

— Пиши представление: весь расчет к орденам, а на Никитина пошлем реляцию в Москву.

Через несколько дней на груди комсомольца Василия Афанасьевича Никитина мы увидели Золотую Звезду Героя.

Передовые части 9-го гвардейского танкового корпуса продвинулись с боями на девяносто километров. Они перерезали дороги, ведущие от Варшавы на запад. Вражеские войска в этом районе оказались под угрозой окружения.

Ночью меня вызвали на совещание Военного совета армии. В блиндаже командующего я увидел людей в необычной форме. Оказалось, это генералы и офицеры 1-й армии Войска Польского. С радостью узнал в одном из них своего друга по гражданской войне А. С. Модзелевского. Теперь я увидел его генерал-лейтенантом. Он командовал артиллерией армии.

Разговор с польскими товарищами был душевным и деловым. Они прекрасно разбирались в обстановке, пришли с уже готовыми предложениями. Все свободно говорили по-русски. Захват нашей армией Сохачева облегчает им задачу: сопротивление гитлеровцев в Варшаве [301] ослабевает. Они воспользуются этим, чтобы освободить польскую столицу. Обо всем договорившись, поляки уехали.

Встреча с ними оставила у нас самое радостное впечатление.

У гитлеровцев на западном берегу Бзуры были три пехотные и одна танковая дивизии. Выручить нас могла только внезапность: ударить, пока враг не сконцентрировал силы на участке нашего наступления. Поэтому командир 12-го корпуса Герой Советского Союза генерал М. Н. Теляков не стал дожидаться, когда подтянутся к реке все части. Головной мотострелковый батальон Героя Советского Союза подполковника А. Р. Рыбина получил приказ приступить к форсированию. Под вражеским огнем подразделения переправляются на западный берег. Вместе с пехотой реку форсируют артиллеристы 34-го артиллерийского дивизиона под командой капитана С. А. Шилова. Рыбин и Шилов держатся все время рядом. Героическими усилиями их бойцы захватывают узкую полоску берега. Артиллеристы Сергея Андреевича Шилова восемнадцать часов сражались под бомбовыми ударами, отбивая яростные атаки гитлеровцев. Раненые оставались у орудий. Командир батареи старший лейтенант Тринкин, парторг сержант Белоногов, командир взвода старшина Ковшов выкатили орудия к вражеской траншее и в упор разбивали огневые точки.

Гитлеровцы всячески пытались сбросить наши части в реку. Видели бы вы, как дрались здесь наши люди! Немецкий танк ворвался на огневую позицию батареи, с ходу раздавил орудие. Командир взвода лейтенант Л. К. Левченко и его подчиненные взялись за ручные гранаты и подбили вражескую машину. Второе орудие взвода в это время продолжало вести огонь по противнику.

Заместитель командира батареи лейтенант А. Н. Троценко, увидя, что ранен наводчик, сам сел у панорамы и за полтора часа поджег шесть немецких танков.

Командир самоходной батареи старший лейтенант К. Э. Демидов сумел переправить через реку свои тяжелые машины. Все четыре орудия он направил во фланг противнику. Огнем и гусеницами самоходчики пробили брешь во вражеской обороне. За ними устремились [302] мотострелковые подразделения. Гитлеровцы подбили сначала одну, потом вторую самоходку. Демидов погиб. Но его подчиненные на оставшихся двух машинах продолжали прокладывать путь пехоте. Это помогло расширить плацдарм еще на несколько десятков метров.

Боем на западном берегу руководит командир 34-й мотострелковой бригады Герой Советского Союза полковник Н. П. Охман. Опираясь на палку, прихрамывая (старая рана еще не зажила), он появляется там, где всего труднее. Распоряжается, советует, шутливо грозит кому-то палкой.

На плацдарм переправляются все новые подразделения мотопехоты. Охман на ходу ставит перед ними задачи. Так понемногу на левый берег пробилась вся его бригада.

Тем временем мы подтянули к берегу сотни орудий — 198-ю артиллерийскую бригаду Героя Советского Союза М. А. Грехова, 226-й и 283-й артполки полковников Козлова и Пушкарева. Подоспела сюда и артиллерия 47-й и 61-й общевойсковых армий. На вражеские позиции обрушилось столько огня, что там ничего нельзя было разглядеть. Теперь переправа пошла успешнее. Реку преодолели танки 12-го корпуса. Теляков, не задерживаясь, повел их на запад.

С радостью мы узнали, что 1-я армия Войска Польского совместно с советскими частями освободила Варшаву. Разгромленные гитлеровцы поспешно отходят. Богданов выделяет танки и самоходные орудия, чтобы перехватить и уничтожить отступающего противника.

* * *

На рассвете 19 января наши части приблизились к городу Любеку. Путь преградила густая черная дымовая завеса. Сквозь нее летели в нас пули и фаустпатроны. В передовых подразделениях появились раненые и убитые. Мы приостановили движение и усилили огонь. Из-за дымзавесы послышались крики на русском языке:

— Товарищи, не стреляйте!

Мы прекратили стрельбу и вывели бойцов из-под огня.

Из дымзавесы показалась толпа изможденных, оборванных [303] людей. Они шли с поднятыми руками. А сзади слышалось:

— Шнель! Шнель!

В толпе были промежутки. Сквозь эти живые коридоры били в нашу сторону пулеметы. Огонь велся и через головы людей.

Стало понятно, что, заслоняясь этими несчастными, на нас наступают эсэсовцы.

Надо что-то делать, и немедленно! Но язык не поворачивался произнести привычное, сто раз в день повторяемое слово: «Огонь!» Вглядываемся в искаженные страхом и страданием лица. Нет, нельзя стрелять! И тут над толпой прозвучал властный громовой голос:

— Товарищи, ложись!

И люди упали, как подкошенные. Теперь эсэсовцы перед нами как на ладони. Молодые, откормленные, с автоматами на весу. Враз ударили все наши стволы, огненный шквал обрушился на врага. От эсэсовцев и следа не осталось. Люди вскочили с земли, чтобы дать дорогу танкам. Но многие остались лежать: гитлеровцы успели выпустить по ним автоматные очереди.

Те, кто уцелели, со слезами радости обступили нас. Это были узники концлагеря.

Заместитель командира 12-го корпуса по тылу подполковник Ф. И. Булавин распорядился накормить их, оказать помощь раненым. Многие из спасенных попросили оружие, хотели присоединиться к нам. Но все были страшно истощены.

— Сначала сил наберитесь, — сказал Булавин.

Они стояли у дороги. Мимо проносились танки и бронетранспортеры, тягачи с орудиями. На измученных лицах бывших узников светилось счастье. А советские войска спешили вперед.

Бои за Любен были тяжелыми. Упорно дрались здесь мотопехота и артиллеристы корпуса С. М. Кривошеина. Я приехал, чтобы посмотреть в деле артполки, с которыми еще не успел хорошо познакомиться. Впечатление осталось самое хорошее.

Командир 294-го полка полковник Василий Павлович Пузанов на большой скорости привел свои орудия к намеченному рубежу, в течение считанных минут развернул их, и тридцать шесть стволов одновременно открыли огонь. Так же четко действовал и 347-й полк [304] Героя Советского Союза полковника Вениамина Борисовича Миронова. Батареи расположились полукольцом и методически стали громить аэродром и оборону гитлеровцев на восточной окраине города.

Я остановился на наблюдательном пункте командира 2-го дивизиона Константина Юрьевича Лихошерста. В стереотрубу слежу за разрывами. Точность стрельбы радует. Я увлекся и не сразу заметил, что вражеские снаряды начали падать неподалеку от НП. Телефонист подал мне телефонную трубку.

— Товарищ генерал, — слышу голос Пузанова. — Не беспокойтесь, я вижу, откуда они стреляют. Сейчас я их...

Батареи справа от нас усилили огонь. Я догадался, что по приказу Пузанова по вражеским орудиям открыл огонь 1-й дивизион капитана Александра Тарасенкова. Снаряды больше не падали вокруг нашего наблюдательного пункта.

Корпуса Героев Советского Союза М. Н. Телякова и С. М. Кривошеина к исходу 19 января заняли Любен и Кутно. В Любене захвачен аэродром, шестьдесят боевых самолетов, пятнадцать разных складов.

* * *

Во 2-й гвардейской танковой уже больше двухсот Героев Советского Союза. Среди них лейтенант Л. С. Черкас, старший лейтенант В. Н. Крот, старшина Л. Я. Давыдов, капитан М. Д. Саначев, майор А. В. Матвеев и многие другие.

Золотая Звезда Героя... Я видел, как сражаются люди, удостоенные этой самой высокой награды. Они были примером мужества, отваги и мастерства.

Город Редзеюв противник окружил противотанковым рвом, четырьмя рядами проволочных заграждений, дотами и дзотами. Штурмовал эти позиции головной батальон Героя Советского Союза А. В. Матвеева. Враг встретил яростным огнем. Мотострелки, используя каждую складку местности, пробирались вперед. В рядах атакующих следовали артиллеристы. Руководил их действиями командир артполка Герой Советского Союза С. М. Бендиков. Батареи К. Л. Павленко, Л. Я. Драбкина, Ф. М. Казакова, ни на шаг не отставая от пехоты, разбивали дзоты, снарядами прорубали проходы в проволочных [305] заграждениях. В батарее лейтенанта К. Л. Павленко из четырех орудий два были разбиты. В строю оставалось всего семнадцать человек. Они продолжали катить пушки, стрелять по врагу. У одного орудия в живых остался только наводчик Горин. И все-таки пушка стреляла. В самую тяжелую минуту отважный артиллерист помог пехотинцам отбить атаку. После боя младшему сержанту Н. К. Горину было присвоено звание Героя Советского Союза.

21 января 12-й танковый и 1-й механизированный корпуса получили приказ форсировать реку Нетце и занять Шнайдемюле. Но у Самочина наткнулись на крепкую оборону противника. Богданов решил обойти этот укрепленный пункт и приказал мне поехать в 1-й корпус и повернуть его на Чарникау.

Мчусь к генерал-лейтенанту Кривошеину. Мы с ним давние друзья, вместе закончили академию. Выслушав меня, Семен Михайлович отдает распоряжения. Мотострелки, до этого наступавшие в пешем строю, быстро и организованно садятся в подошедшие из укрытий бронетранспортеры и автомашины. Кривошеин махнул мне на прощание рукой и в своем «виллисе» укатил к передовому отряду, уже вытягивавшемуся на шоссе. Мы договорились с ним, что с мотобригадами, уходящими на новое направление, пойдут и все артиллерийские части корпуса. У Самочина должны были остаться только подразделения прикрытия. Несколько восточнее стояли установки 41-го гвардейского минометного дивизиона — резерв командующего корпусом.

Я уже собирался возвращаться к своему штабу, когда показались вражеские танки. На больших скоростях они приближались справа, готовясь нанести удар по бронетранспортерам, еще не успевшим выехать на дорогу. Положение создалось опасное. Немедленно связываюсь по радио с командующим артиллерией корпуса Д. Я. Селезневым.

— Здесь почти ничего не осталось, — говорю ему. — Придется использовать «катюши».

— Сейчас распоряжусь.

Через несколько секунд командир дивизиона подполковник П. М. Прокопенко и начальник его штаба майор А. П. Ищенко кинулись к установкам. «Катюши» выехали на открытое место. Направляющие установок опустились [306] почти горизонтально. Рев, гул — и ракеты понеслись навстречу противнику. Летели они очень низко над землей. Несколько ракет взорвались впереди танков, другие упали с перелетом. Но были и прямые попадания. — Кто стреляет? — спросил я.

Мне ответили, что огонь ведут батареи капитанов В. П. Гаврикова и О. С. Кольцова.

После первых же разрывов ракет вражеская пехота, наступавшая за танками, разбежалась. Танки снизили скорость. Два из них скрылись в клубе пламени — ракеты им попали в лоб. Остановились танки. Ракетчики только и ждали этого. Последовал залп. Там, где были фашистские машины, теперь бушевало пламя. «Катюши» уже отъехали в укрытие, а на поле боя все еще клубилось [307] огромное облако дыма. Наконец мы снова увидели танки. Их было больше десятка, и все они горели. Налетели фашистские бомбардировщики. Им удалось уничтожить одну нашу «катюшу». Вместе с ней погиб ее командир гвардии сержант И. Н. Сысоев. Потеряли мы еще две машины — зенитную установку и радиостанцию.

В этом бою впервые у нас были применены зенитные «катюши» (БУМ-13). Они вели огонь по вражеским бомбардировщикам. Один самолет загорелся. Не меняя курса, он быстро снижался. Мчался прямо на нас. Все кинулись врассыпную. Я замешкался. Оглушительный взрыв. Длинные струи пламени. Горячей тугой волной меня бросило на землю. Я услышал громкий голос:

— Товарищ генерал, закройте глаза руками!

Ко мне подбежали Торшилов, парторг дивизиона капитан Жуков, старшина 1-й батареи Чистов. Они погасили загоревшуюся на мне одежду.

Позже я узнал, что бомбардировщик сбили бойцы 1382-го зенитного артполка подполковника К. В. Погоскина. Казимир Викторович стоял рядом со мной и первым увидел, что на мне загорелся полушубок. Это он и крикнул, чтобы я закрыл глаза.

На «катюши» в нашей армии смотрели с восхищением. Зайдем в деревню — от нее сохранилось всего несколько домов, людей в них набьется, что сельдей в бочке. Но стоит танкистам или мотострелкам услышать: «Катюши» приехали» — для ракетчиков всегда найдется место. Потеснятся солдаты, уже не лежать, а сидеть им приходится, но дорогих друзей примут радушно, уложат там, где потеплее.

На марше стоит застрять «катюше», к ней сейчас же устремляется танк или бронетранспортер. На буксире вывезут ее, а если дорога совсем плоха, так и тащат ее на тросе. А как оберегали в бою эти установки! Танкисты, артиллеристы, пехота буквально грудь свою подставляли, лишь бы не допустить врага к «катюшам».

Славился в армии 86-й армейский полк гвардейских минометов П. А. Зазирного. Ракетчики с доброй шуткой говорили о своем командире: «Зазирный не дает нам жизни мирной». Павел Ануфриевич поддерживал в подразделениях идеальный порядок. Залюбуешься его полком на марше, особенно когда установки идут расчехленными. [308] Строго соблюдая положенную дистанцию, движутся по дороге тридцать шесть тяжелых машин. Поблескивают свежей краской, на рельсах направляющих сияют шлифованной сталью ракеты. Все расступаются перед «катюшами» — им всегда дается зеленая улица. Впереди колонны на неизменном открытом «газике» («виллисов» не признавал!) — Зазирный. Рядом с ним — заместитель по политической части Рождественский. Первую, головную машину ведет старший сержант Николай Масюков.

У Зазирного все — и офицеры и бойцы — были на подбор. Начальник штаба майор М. А. Волощук, командиры дивизионов майоры Г. И. Анисимов, П. И. Скоробогатов, И. Н. Кальчик — люди, влюбленные в свое дело и одаренные воспитатели. Самые разнообразные задачи доводилось выполнять ракетчикам — и разрушать вражескую оборону, и отражать атаку. Приходилось и прямой наводкой бить по танкам, хотя до этого считалось, что такой метод не применим для «катюш». (Кстати, первым открыл счет немецким танкам, подбитым прямой наводкой, старшина В. И. Лопоха — он сейчас капитан милиции, работает в Лобне, под Москвой.)

Не было случая, чтобы хоть одна установка полка отстала в походе или отказала в бою. Как-то на привале я застал у машины знакомого мне солдата — артмастера Юрия Мурашкина.

— Почему не отдохнете? — спросил.

— Не могу, — ответил он. — Что-то подъемное устройство заедает. А у нас ведь так: чуть недосмотрел, сейчас же попадешь в многотиражку. Комсорг Масюков заставит [309] сфотографировать тебя у неисправной машины, позора после не оберешься.

Действительно, полковая многотиражка ракетчиков часто печатала подобные фотообвинения. Но дело, конечно, не в них. Просто у людей была высоко развита ответственность. Ею была пронизана вся жизнь полка.

Возле Любена немцы сожгли автоцистерну с горючим. Полк остался без бензина. Зазирный вызвал снабженца капитана Константина Федоровича Зинченко:

— Достать бензин!

А где его достать? Бой ведем в сотне километров от армейских тылов, кругом гитлеровцы...

Поздним вечером Зинченко позвал своего друга штабного офицера Николая Макурина, сели в машину. За рулем Гриша Кузьмин — самый надежный шофер. С потушенными фарами машина скрылась в темноте.

На рассвете привели громадную автоцистерну. Зинченко доложил Зазирному:

— Есть бензин!

— Хорошо, — спокойно ответил тот.

— Слушайте, — спросил я, — где же вы раздобыли горючее?

— У немцев. Прослышали, что в лагере Майданек у них большой топливный склад. Ну мы и поехали туда. Ударили часового... Выбрали подходящую цистерну — и сюда.

Зазирный скупо улыбнулся и сказал:

— Смотрите, чтобы цистерны больше не горели!

* * *

С первым эшелоном у нас, как всегда, следует армейская оперативная группа.

Во 2-й танковой существовал незыблемый порядок: при вводе армии в прорыв для управления войсками с первым эшелоном командарм высылал оперативную группу со средствами связи и необходимой техникой. В нее входили офицеры штаба армии, начальник инженерных войск полковник И. А. Левин и автор этих строк. Возглавлял группу заместитель командующего армией генерал-майор М. Д. Гончаров.

Командиры корпусов были довольны присутствием Гончарова. Они знали, что он поможет в трудную минуту. [310]

Михаил Дмитриевич Гончаров многим из нас в отцы годился. Было ему уже за пятьдесят. Кадровый военный с 1918 года. Перед войной командовал дивизией. К нам он прибыл после ранения.

Все уважали этого генерала с красивой седой головой. Несмотря на возраст, он был полон энергии. С раннего утра до поздней ночи находился в войсках. Вместе с командирами бригад руководил наступлением. Его «виллис» следовал в боевых порядках, в самой гуще атакующих танков. Часами он проверял боевую готовность частей, дотошно выяснял, знают ли офицеры свои задачи, исправна ли связь, ремонтные средства. Не ложился отдыхать, пока не убеждался, что все раненые отправлены на медицинский пункт.

Но с Богдановым они первое время не могли сработаться. Возможно, потому, что слишком невозмутимым и спокойным казался Гончаров по сравнению с горячим, экспансивным командармом. Мы с беспокойством замечали, что отчуждение между Богдановым и его заместителем не убывает.

В часы затишья Гончаров ненадолго приезжал в штаб, знакомился с оперативными документами и распоряжениями. По-стариковски долго парился в бане и, получив указания, возвращался к войскам. Он и питался там. Я ни разу не видел его в столовой Военного совета армии.

Вечером 23 января 1945 года, когда мы с Гончаровым находились на КП корпуса, Михаила Дмитриевича позвали к телефону. Вернулся огорченный. Я спросил, в чем дело.

— Понимаешь, бригада полковника Потапова потеряла много техники при овладении городом Бромберг. Командующий разгневан: зачем я допустил лобовую атаку. Но ведь так и было запланировано: Потапов с фронта сковывает врага, а остальные обойдут с флангов.

— Ты ему сказал об этом?

— Богданов и сам знает, да и Теляков ему докладывал.

— Но нельзя же мириться с такой несправедливостью?

Гончаров усадил меня рядом с собой.

— Григорий Давидович, я уважаю Богданова. Он хороший командарм, любит и дорожит своей армией, [311] умело командует ею. Нам всем надо помогать ему. Что он вспыльчив, резковат — так и все мы не безгрешны. Интересы дела выше личных обид. В жизни, брат, всякое бывает!

При случае я рассказал П. М. Латышеву об этом разговоре.

— Меня тоже их взаимоотношения беспокоят, — сказал Петр Матвеевич. — Советовался я с членом Военного совета фронта Телегиным. Тот вызывал Гончарова, беседовал с ним. Была предложена ему должность командира корпуса. Но Гончаров не захотел расстаться со 2-й танковой. Давай-ка мы с тобой поговорим с командармом.

Когда мы приехали к Богданову, он был не в духе.

— Хорошо, что вы пришли. Будем завтракать. — И адъютанту: — Жиров, скажи, чтобы подавали.

Но прежде чем сесть за стол, командарм подошел к телефону и долго разговаривал с начальником штаба, выпытывал, почему медленно продвигаются части.

— Быстрее, быстрее надо, — завершил, как обычно, разговор Богданов.

Командарм взял уже нож с вилкой, когда Латышев сказал:

— Семен Ильич, мы пришли поговорить о Гончарове. Переживает старик.

— А что такое?

И мы выложили все. И о том, что Гончаров себя не бережет, что работает за троих. Напомнили, как он сел на тяжелый самоход и помог Телякову вести корпус в атаку, когда в корпусе не клеилось на плацдарме. Вспомнили март 1944 года, когда западнее Умани Гончаров с трудом проталкивал корпуса.

И сколько раз он в тяжелые моменты выручал армию, потому что всегда находился, где труднее и откуда легче было влиять на события.

— А вы постоянно обижаете его.

Богданов вскочил из-за стола, нервно зашагал по комнате.

— Что же вы раньше молчали? Да разве я не понимаю, что значит Гончаров для армии!

Он подошел к микрофону:

— Михаил Дмитриевич, прошу, зайдите ко мне.

В голосе Богданова прозвучали душевность, мягкость, [312] что очень редко бывало.

Как много значат нормальные отношения между людьми! Кто скажет, что военная жизнь вся строится на уставе, дисциплине и подчинении, тот ничего о ней не знает. Наш воинский устав не зачеркивает человеческих чувств. Он опирается, он держится на них. И мы видели это на Гончарове. Казалось, он остался таким же. Но насколько легче работалось ему! А главное — еще ближе, еще душевнее стал он к людям. Да и Богданов теперь реже хмурился и нервничал.

* * *

25 января 1-й механизированный корпус генерала С. М. Крнвошеина вышел в район Черникау. Но и здесь с ходу преодолеть Нетце не удалось: все переправы были взорваны.

Спуститься к реке саперам не давал вражеский огонь. Выручили опять «катюши». Дивизион майора Анисимова обрушил залп ракет на западный берег. Огонь противника сразу ослабел. В это время к реке подошел и 274-й артполк. Под прикрытием артиллерийского огня саперы и пехота приступили к возведению переправы. Мелкие подразделения, пользуясь подручными средствами, переплыли на западный берег и уцепились за него. Полковник Д. Я. Селезнев организовал переправу своих артиллеристов. На быстро сооруженные плоты вкатили пушки. Бойцы во главе с капитанами К. Ю. Лихошерстом и А. Н. Тарасенковым вошли в ледяную воду и стали толкать плоты. Из артиллеристов они первыми оказались на плацдарме. Установив пушки, смельчаки открыли огонь. С восточного берега действия своих товарищей прикрывали батареи самоходок лейтенантов П. П. Ионина и И. Н. Егорова. Переправа была налажена. [313] 26 января наши танкисты и мотострелки разгромили группировку противника в районе Хохцайт. В полдень перешли границу Германии. Теперь бои идут на территории гитлеровского рейха.

Вступаем в немецкие деревни и города. Словно вымерло все — ни одной живой души. Стены домов, заборы оклеены плакатами. Все одного содержания: спасайтесь, красные не щадят никого. Вот и наглядная агитация: чудовище в буденовке вонзает зубы в тельце грудного ребенка. Напуганные оголтелой геббельсовскон пропагандой, немецкие жители прячутся от нас. Но очень скоро они убеждаются, что на их землю пришел не мститель, не палач, а воин-освободитель, сражающийся за жизнь и счастье не только своего народа, но и всех пародов Европы. И вот уже к нашим солдатским кухням все смелее тянутся сначала дети, а потом и женщины.

— Ком битте, подходи! — приглашают повара и щедро льют наваристые русские щи в протянутые кастрюли. — Проголодались небось.

Немки завороженно смотрят на еду. И не забывают к традиционному «Данке зер» прибавить: «Гитлер капут».

Медленно, туго, со скрипом на немецкой земле начинается новая жизнь.

* * *

29 января артиллеристы 75-го зенитного полка сбили «костыль» — немецкий разведывательный самолет. Он приземлился на нашей территории. Летчики побежали в сторону своих войск. Оказавшийся поблизости В. К. Кравчук приказал взять их живыми. А гитлеровцы отчаянно отстреливались, схватка угрожала затянуться. Из группы наших бойцов вырвался человек в черном матросском бушлате. Он отогнал немцев, потом зашел им с тыла. Первым же он бросился на фашистов и обезоружил их.

Это был Филипп Минаев. Мы с ним познакомились еще в 10-й армии. Черноморский матрос был ранен в Севастополе. После госпиталя попал на сухопутный фронт. Ко мне пришел с жалобой: он тракторист, шофер, а его держат на слесарных работах.

Взял я его к себе водителем. Стал Минаев моим неразлучным другом, не раз спасал меня в боях. В армейскую [314] форму так и отказался переодеться: я матрос!

Потом назначили его командиром зенитной установки, охраняющей штаб артиллерии. И снова мы с ним неразлучны. У Филиппа золотые руки. Все шоферы к нему обращаются за помощью. А его машина всегда в идеальном порядке. И главное — у моряка чисто флотская удаль. Медом не корми — дай дело порискованнее. И вот он опять отличился.

Плененные им летчики сначала молчали. Но когда Кравчук в обложке орденской книжки одного из них нашел очень важный документ, фашисты заговорили. Из документа и показаний пленных явствовало, что гитлеровцы готовят мощный удар по правому флангу 1-го Белорусского фронта. Это создавало угрозу для советских войск, продвигавшихся на запад.

Пленные, протокол допроса и другие документы под сильной охраной были отправлены в штаб фронта.

Все участники пленения фашистских летчиков были награждены. Получил орден и Минаев.

Я не берусь утверждать, что только данные, полученные от плененных нами летчиков, легли в основу решения Ставки. Наверное, были и другие подтверждения задуманного фашистами коварного плана. Во всяком случае, значительная часть войск 1-го Белорусского фронта, уже нацеленных на германскую столицу, была срочно повернута на север. 2-я гвардейская танковая совместно с 61-й общевойсковой армией перешла в наступление на Золдин.

В ночь на 1 февраля колонна штабных машин, сопровождаемых двумя броневиками, с потушенными фарами двигалась к Одеру. Днем здесь прошли наши танки. [315]

Противник — в полутора километрах от нашего маршрута. Все настороже. Остановка. Мокрый снег слепит глаза. Штабные офицеры ищут дорогу. В темноте видим, что к нашей колонне пристроилась незнакомая машина. Луч карманного фонарика наталкивается на немецкий вездеход. За ним — прицеп с солдатами. В вездеходе рядом с шофером радист с наушниками на голове.

Погасив фонарик, Ширяев бежит к нам. Шепчет:

— Немцы!

Не поднимая тревоги, посылаем в хвост колонны бойцов. Немцев быстро обезоружили. Допрашиваем их. Выясняется, что это группа немецких летчиков, которые уже давно не летают из-за отсутствия самолетов. Держат путь на Кенигсберг. В темноте сбились с дороги. Наши машины они приняли за отходящую на запад немецкую колонну.

Двигаемся дальше и часа в два ночи прибываем в село. Ровные ряды немецких домиков. Тишина. Ни души. Ставни закрыты. На свежем снегу никаких следов. Будто вымерло все. На бреющем полете с включенными опознавательными огнями проносится немецкий ночник.

Ширяев посредине улицы развертывает рацию. Не успевает запустить движок, как тишину нарушают хлопки винтовочных выстрелов и треск автоматов. Подбегает сержант Жданов:

— В селе немцы!

Перестрелка усиливается. У гитлеровцев несколько пулеметов. Приказываю Ширяеву связаться с командованием. Знаю, что Владимир сделает это в любых условиях. Ведь был случай, когда надо было вызвать истребители, чтобы прикрыть переправу. Связаться с авиационной частью напрямую не удалось. Тогда Ширяев установил связь с летчиками... через Москву.

Стучит движок. Ширяев и радист колдуют у передатчиков. Минут через сорок послышался знакомый звон гусениц. В село влетают три наши «тридцатьчетверки». Стрельба стихает. Оказывается, мы вели бой с немецкой артбатареей, остановившейся в селе на ночлег. Орудия ее нам достались в качестве трофеев.

* * *

Как-то после боя Гончаров предложил мне навестить раненых. Я пригласил с собой заместителя командира [316] 274-го артполка Героя Советского Союза гвардии подполковника К. Д. Гулеватого. Втроем направились в подвижной корпусной лазарет. Побеседовать с людьми нам не удалось: их уже грузили в машины — перевязанных, умытых, причесанных. Молодые девушки в белых халатах медленно и бережно на носилках проносили их мимо нас. Большинство раненых я знал, с некоторыми из них вместе воевал уже второй год, много раз видел их в бою. Некоторые тихо говорили: «Товарищи генералы, вернемся!» Другие лежали неподвижно с закрытыми глазами. Вскоре машины ушли.

В углу, у большой госпитальной палатки, лежала куча изрезанного обмундирования и обуви. Все было пропитано кровью. Вошла начальник госпиталя майор медицинской службы Л. В. Нотик:

— Товарищ генерал, все раненые и тяжелобольные эвакуированы.

— Уберите это! — сказал Гончаров, указывая на угол палатки. Михаил Дмитриевич стал к нам спиной, вытер глаза и смущенно произнес:

— Пыль, что ли, попала...

Мы уже собирались уезжать, когда послышался близкий треск автоматов. Выскочили на улицу. Метрах в двухстах от нас двигались три цепи гитлеровцев в затылок друг другу.

Мы могли бы уехать. Но Гончаров напомнил:

— Надо, чтобы раненых успели подальше отвезти. Из штаба корпуса выбежал Теляков. Крикнул дежурному:

— Где рота охраны? Вызвать мотоциклетный батальон!

Когда армия сражается на оперативном просторе, приходится всегда быть готовым к отражению врага. Рота охраны моментально заняла позиции и открыла огонь. К ней присоединились офицеры штаба. Гитлеровцы приближались. Гончаров поднялся на ноги:

— Вперед!

И повел роту в атаку.

Начали подкатывать наши мотоциклы. На каждом по три-четыре бойца. Соскакивают, вливаются в ряды контратакующих.

Автоматный треск, свист пуль. Крик «ура». Громкая ругань, стоны. [317]

— Не выпускать подлецов! — кричит Гончаров. — Ведь это они на наш лазарет целились!

Бой закончился. Бойцы конвоировали к штабу пленных, собирали брошенные гитлеровцами автоматы.

Приехали Богданов, Латышев и Литвяк. Литвяк помог Гончарову снять простреленный китель. Медсестра смыла с плеча Михаила Дмитриевича кровь. Рана была касательная, пуля только сорвала кожу.

— Михаил Дмитриевич, нельзя так рисковать, — мягко упрекнул Гончарова командарм.

— Ничего, я завороженный, — отшутился тот.

Гончаров вместе с офицерами разведывательного отдела корпуса допросил пленных. Выяснилось, что отошедшие части вражеской дивизии располагались в лесу, всего в нескольких километрах от нас. Из-за неосторожных наших разговоров по радио гитлеровцы узнали о месте расположения штаба и лазарета и решили напасть.

* * *

Мы наступали в Западной Померании. Немцы почти беспрерывно бомбили наши части. Гончаров находился в 34-й бригаде Н. П. Охмана, впереди главных сил. Ломая яростное сопротивление врага, войска медленно продвигались вперед.

Я был на наблюдательном пункте командующего артиллерией корпуса полковника Н. С. Максимова, метрах в четырехстах от атакующих частей. Вдруг радист доложил:

— Товарищ генерал, передали, что бомба попала в машину генерала Гончарова.

Мы с подполковником В. Н. Торшиловым помчались к Михаилу Дмитриевичу. Через несколько минут увидели группу бойцов, выбрасывающих землю из большой воронки. В ней находился перевернутый и помятый «виллис», а неподалеку от него лежали полузасыпанные землей Гончаров и его водитель.

Их быстро откопали. Вслед за нами подъехала санитарная машина. Неподалеку рвались бомбы. Врач и санитары с помощью солдат бережно вынесли обоих из ямы.

С Михаила Дмитриевича сняли китель, солдату разрезали гимнастерку. Обоим сделали уколы. Врач и [318] санитары начали счищать и смывать землю с их лиц. Довольно долго приводили их в чувство. Первым застонал шофер. Спустя некоторое время открыл глаза и Михаил Дмитриевич. Их положили на носилки, укрыли.

— Гриша, — прошептал Гончаров, — скажи, чтобы очки разыскали. А то ведь без них работать не смогу. — И добавил, обратившись к шоферу: — Николай, побыли мы с тобой на том свете, теперь долго будем жить.

Вечером мы с Латышевым навестили Гончарова. Он уже сидел за столом в большой госпитальной палатке и что-то писал. Его бледное, исхудалое лицо было чисто выбритым. Латышев обрадовался:

— А мне сказали, что ты...

— Да, — ответил Михаил Дмитриевич, — утром немного прибаливало, а теперь совсем здоров.

Позвонил Семен Ильич, спросил Гончарова, как он себя чувствует.

— Прекрасно. Могу сейчас же приехать.

В палату вошел начальник госпиталя, сказал Латышеву:

— Хотя у генерала нет никаких повреждений, он должен полежать у нас несколько дней...

Но Михаил Дмитриевич уже благодарил начальника госпиталя за гостеприимство. Забрав свой чемоданчик, он вместе с нами поехал в штаб армии.

Оказывается, Богданов вызвал всех ветеранов, прослуживших в Красной Армии двадцать пять лет. В армию прибыл командующий бронетанковыми войсками фронта генерал-полковник А. В. Куркин вручать награды за долгую и безупречную службу.

Первым получил награду Богданов. Затем подошли Гончаров, Латышев, я. Куркин и Семен Ильич особенно тепло поздравили Гончарова.

Выйдя из штаба, я пригласил Михаила Дмитриевича зайти попить чаю.

— Спасибо, не могу. Кружится голова, все тело болит, хочу скорее лечь.

Я проводил его.

* * *

Успехи 2-й гвардейской танковой армии во многом объяснялись огромной воспитательной работой, которую вели все командиры, политработники, партийные и комсомольские [319] активисты. Возглавлял эту работу, был ее душой член Военного совета армии Петр Матвеевич Латышев. Его принципиальность и человечность влекли к нему людей. Тысячи коммунистов учились у него находить путь к сердцу солдата. К Латышеву шли за советом и генерал, и рядовой боец. И он знал, как помочь каждому, для каждого находил нужное слово. Его видели и в штабе, и у еще не остывших после боя танков, и в окопах на только что захваченном плацдарме.

Этот человек нес солдатам слово большевистской правды. И слово это зажигало людей, делало их непобедимыми.

Под яростным огнем появлялся его «виллис» у переправы или у батареи, отражающей контратаку. Латышев подойдет к саперам, артиллеристам, бодрый, веселый, вместе с шуткой скажет такое, от чего люди становятся еще сильнее. В самые тяжелые минуты он умел внести спокойствие, организованность, уверенность и бодрость, умел всем передать свою убежденность, свою непоколебимую преданность делу, которому отдавал все силы, весь огонь сердца. Иначе Латышев не мог. Это был настоящий коммунист.

Латышев редко выступал с речами. Но коль уж выступит, то так, что слова его запомнятся надолго.

Они были очень схожи — Латышев и Богданов, наш «генерал Вперед». Воля, организаторский талант и военная прозорливость командарма не дали бы результатов, если бы не дополнялись партийной мудростью и чуткостью политработника Латышева, направлявшего могучую силу коллектива коммунистов на воплощение замыслов командующего. Нет, Богданов и Латышев не всегда жили в мире. Бывали и споры, подчас и очень резкие. Богданов частенько был излишне горяч. Латышев — всегда спокоен. Я никогда не слышал, чтобы он ругался, грозил. Говорил с улыбкой, подчас с иронией. Но его мягкий, тихий голос проникал в самую душу. И провинившийся — одинаково солдат или генерал — уходил от него потрясенный и взмокший, словно после бани. Характеры у Латышева и Богданова были разные. Но они оба были коммунисты и всегда могли прийти к единому решению. Оба они ясно видели цель — большую и высокую, и во имя ее не жалели ни сил, ни жизни. [320]

Я впервые встретился с Петром Матвеевичем в 1938 году, когда приехал в качестве председателя государственной выпускной комиссии в Сумское артиллерийское училище, где Латышев был комиссаром. Уже тогда мне бросилось в глаза его умение влиять на людей. Он всегда был с массами, неотделим от них. Потому что сам вышел из самой гущи народа. Четырнадцати лет стал рабочим. Семнадцатилетним парнем ушел в Красную гвардию. Гражданскую войну закончил комиссаром стрелкового батальона.

Я не встречал еще такого дружного и сколоченного коллектива, какой была партийная организация 2-й гвардейской танковой.

Перед наступлением коммунисты успевали поговорить с каждым бойцом. Пропагандистами и агитаторами выступали все офицеры и сержанты, все коммунисты, независимо от должности и звания. В подразделениях проходили митинги, собрания, беседы. Все делалось, чтобы каждый боец уяснил задачу. А в бою каждый коммунист и комсомолец был не только агитатором, но и живым примером отваги и воинского умения. На этом зиждилось могущество танковой армии.

Люди тянулись к партии. «Хочу в бой идти коммунистом» — сколько таких заявлений получали партийные организации. Мы теряли людей. Но никогда не уменьшались наши партийные организации: на смену погибшему герою приходили два-три молодых коммуниста. И, прижимая к груди только что полученный партбилет, боец знал: вместе с этим документом он обретает единственную привилегию и главную обязанность — быть первым в бою.

Латышев заботился, чтобы у нас не было «беспартийных» танков и орудий. В каждом расчете должен [321] быть коммунист! И этих чудесных ребят узнаешь сразу. В бою — самые лихие и вместе с тем расчетливые. А в минуты затишья увидишь их в кругу бойцов. Читает коммунист газету или полученное товарищем интересное письмо. Или беседует. Но как беседует!

Пожалуй, самые лучшие агитаторы были в 198-й артиллерийской бригаде. Они равнялись на заместителя командира бригады по политчасти А. Е. Куделько. Тот говорить много не любил, но каждое слово било в цель. Вот он собрал только что прибывшую на батарею молодежь.

— Вы видели знамя нашей бригады? Мы пронесли его через сотни боев. Оно пробито осколками. Но мы ни разу не осрамили его бегством. И на вас надеемся. Что требуется для победы? Совсем немного: не трусить, стрелять умело, смотреть не по сторонам, а в панораму, не бояться отката и не ждать наката, наводить не спеша, но быстро и точно. «Тигр» не спит, прозеваешь — он тебя раздавит. И толстокожий он, просто его не пробьешь. А ты бей ему под низ башни. Самое верное дело: заклинишь башню, деваться некуда «тигру», повернет назад, а ты ему тогда в бок, под ребро — и каюк зверюге.

Страстными агитаторами были генерал Н. П. Юкин и полковник С. Н. Фадеев. Тема их бесед была самая прозаическая: уход за материальной частью. Но бойцы слушали их, затаив дыхание. Вот Юкин рассказывает, как надо тушить загоревшуюся боевую машину.

— Всякое бывает. Подожгли вашу самоходку. А кругом пули. Вылезете из нее — конец вам. Ну и дурак, если вылезешь под пули. У тебя есть возможность сбить пламя. Спасай свою машину. Знаете, сколько времени горит танк или самоход? Пять часов! Так что всегда можно спасти. Только не теряйся, с умом действуй. А делать это надо вот так...

И генерал показывает, как надо применять огнетушитель, как накрывать пламя кошмой, как засыпать песком. И тем временем говорит о том, сколько людей трудились, чтобы построить танк, как много надежд они возлагали на эту машину, с каким нетерпением народ ждет победы и во имя ее не жалеет ни труда, ни металла, ни средств.

Эффект от таких бесед изумительный: стали реже сгорать наши танки. Пусть из всего расчета один человек остался — все равно спасет боевую машину. [322]

Газеты... Они были с нами всегда, как бы далеко ни продвинулись мы в оперативную глубину. Самолеты сбрасывали нам тюки «Правды» и «Красной звезды». И с нами была своя, наша армейская газета. Ее редактировал превосходный журналист подполковник Иван Никонович Греков. Редакция и типография были на колесах, как и все в танковой армии. И в какие бы переделки мы ни попадали, Латышев и начальник политотдела армии Литвяк добивались, чтобы газета вышла в срок и попала в каждый взвод. Газета зачитывалась до дыр. Еще бы, ведь она рассказывала бойцу о его товарищах, которые были в бою рядом с ним, о нем самом, если его поступок заслуживал славы.

Политическая работа объединяла, сплачивала людей, превращала армию в единое целое. И командарм мог в считанные минуты сосредоточить в нужном направлении сотни танков, тысячу артиллерийских стволов. Он знал, что привычный его возглас «Вперед!» будет подхвачен многотысячной массой бойцов и каждый сделает все, чтобы выполнить приказ, как бы это ни было трудно.

Помню, в феврале 1945 года армия получила приказ повернуть на север, к Балтийскому морю. Военный совет потребовал, чтобы новая задача немедленно была доведена до сведения каждого бойца. Офицеры штабов и политотдела армии отправились в подразделения. Побывали в каждой роте, на каждой батарее. Провели совместные встречи танкистов, мотострелков, артиллеристов, саперов, а также поддерживавших нас летчиков. Каждый продумал, чем и как может помочь соседу.

Все знали, что наступать будет трудно. Враг озверел. Местность тяжелая: реки, озера, болота. И погода не баловала нас — дожди, непроницаемые туманы.

Мы должны были войти в прорыв, который расчистит нам 61-я армия. Но пехота продвигалась с трудом. И Богданов бросил свое неизменное:

— Вперед!

Залп «катюш» — мы почти все свои гвардейские минометы собрали на участке прорыва. Тысяча артиллерийских стволов били несколько минут. Пушки еще не смолкли, когда лавиной двинулись наши танки.

И прорвались! По бездорожью, под вражеским огнем за день продвинулись на двадцать километров. [323]

3 марта путь нам преградил мощный укрепленный район. Доты, надолбы, проволочные заграждения. И убийственный огонь. Прибыл А. И. Радзиевский. (Когда туго на фронте, он в штабе не сидит.) Подтягиваем артиллерию. В течение двух часов долбили вражескую оборону наши тяжелые орудия. А тронулись танки — фашисты опять бьют вовсю.

Богданов шагает возле своего «доджа». Подзывает Латышева, Радзиевского и меня.

— Что будем делать?

Алексей Иванович Радзиевский предложил прекратить лобовую атаку и обойти укрепленный район.

Богданов отдает приказ. На ходу перегруппировываю артиллерию. Танки, самоходки, бронетранспортеры поворачивают на Рокков и Наугард, в тыл 3-го танкового корпуса СС.

Быстрый маневр помог нам мгновенно оторваться от противника. Я вспомнил гражданскую войну. Тогда мы прорывались, заходили в тыл врагу на лошадях. С трудом тянули пушки. И все-таки успевали, били деникинцев в спину, когда они совсем не ожидали удара. А теперь в тылу врага с громом несутся сотни наших тяжелых машин. И в моих руках не две трехдюймовки, а тысяча могучих стволов. Тысяча!

Неподалеку от Наугарда танки задержались у реки Ина. Мелкая речушка, а с ходу ее взять не удавалось. К тому же враг открыл сильный огонь. Генерал Гончаров сейчас же поспешил туда, чтобы помочь танкистам. Его перехватил Г. М. Максимов, предложил уйти в укрытие и переждать артиллерийский налет. В ответ Михаил Дмитриевич сказал:

— Ничего со мной не станет, не впервые! А там меня ждут.

На берегу реки Гончаров был смертельно ранен...

Вот и Наугард. Танки, не снижая скорости, мчатся на проволоку, на дзоты. Мы наносим удар в стык 3-го и 10-го танковых немецких корпусов. Наше нападение ошеломляет врага, он весь огонь переносит на нас. Это облегчает задачу 61-й армии, наступающей с фронта. Мы чувствуем, как она увереннее двинулась вперед. Чувствуем подчас довольно болезненно — до нас начинают долетать снаряды ее артиллерии. Спешно посылаем к соседу нашу оперативную артиллерийскую группу. [324] В нее входят начштаба артиллерии армии А. Е. Левин и начальник оперативного отдела В. Н. Торшилов. Задача группы координировать действия артиллерии обеих армий.

4 марта занимаем города Добра и Наугард, утром 5 марта перерезаем автостраду Данциг — Берлин.

Вместе с Богдановым объезжаем части, торопим людей. По пути заглядываем в небольшой поселок. У кирпичного здания сгрудились пушки и автомашины. Интересуемся, что тут происходит. Заместитель командира 198-й армейской артбригады по хозчасти подполковник Янчин объясняет:

— Полевая артмастерская вступила в строй.

Командующий обошел мастерскую. Она создана на базе немецкого гаража. Уже вертятся станки, слесари ползают под машинами. У поврежденных пушек вместе с мастерами работают бойцы орудийных расчетов.

— Запиши! — велит Богданов.

Важно не то, что организаторы этой мастерской хозяйственники бригады подполковники Янчин, Деревичер, Чучурукин и Журба и их подчиненные получат ордена. Важно, что командарм запомнит их почин и силой своего приказа внедрит его во все корпуса, бригады и полки. У Богданова наметанный глаз, и все полезное он схватывает на лету.

* * *

Армия движется на Альтдам. Подгоняю своих артиллеристов, решительно ликвидирую заторы — научился этому у Богданова. Вдруг на дорогу устремляется незнакомая часть.

— Стойте! — кричу непрошеным гостям.

— Товарищ генерал, не признаете своих!

Ко мне подходит подполковник, улыбается. Знакомое лицо.

— Кто вы?

— Еремин.

Георгий Михайлович Еремин! В начале войны в 53-й дивизии он был лейтенантом. В боях под Москвой стал начальником штаба полка. А сейчас начальник штаба 212-й дивизии.

— Куда вы сейчас?

— На Альтдам. [325]

Останавливаю самоходки и бронетранспортеры:

— Дайте дорогу пехоте!

Еремин прыгает в свой «виллис». За ним грузовики с солдатами. Десятки — и наших и трофейных. Молодцы! Всю дивизию посадили на колеса.

Враг дерется упорно. Города Каммика, Вустеренц, Волин берем с боями. Но вот и Штатгард. Первой вырвалась к Балтийскому морю самоходка сержанта Ивана Семеновича Кабатова. Командир взвода управления батареи лейтенант Василий Москальков докладывает:

— Мы на берегу!

Спешу туда. На берегу застаю И. И. Таранова и начальника штаба дивизиона капитана М. А. Санжару. Смотрят на бескрайний морской простор.

— Красота какая!

Но любоваться некогда. На подступах к Голянову снова бой. На поддержку мотострелков Н. П. Охмана бросаю 274-й артполк К. Д. Гулеватого и «катюши» П. А. Зазирного. Шаг за шагом очищаем от врага правый берег Одера, от устья до Альтдама.

Вскоре наши танки и пехота вступают в город.

Восточно-Померанская операция закончена. Армия готовится к удару на Берлин. [326]

Последний решительный

Шесть тысяч километров, из них четыре тысячи с боями, прошла 2-я гвардейская танковая за два года своего существования, освободив от врага пятьдесят крупных городов и тысячи других населенных пунктов.

Теперь мы получили почетную задачу — в составе других войск овладеть Берлином, последним логовом фашистского зверя.

Человеконенавистническая сущность фашизма сказывалась не только в том, что гитлеровская клика обрекала на вымирание и физическое истребление порабощенные народы. Ради своих бредовых целей она жертвовала жизнью миллионов соотечественников. Трупами немецких солдат мостила себе путь наступавшая фашистская армия. Потери еще больше возросли, когда, цепляясь за каждый рубеж, она отступала под ударами наших войск. Теперь советский солдат вступил в Германию, приближался к Берлину. Всему миру было ясно, что конец фашистского рейха неотвратим, дни его сочтены. Но, цепляясь за жизнь, нацистские главари заставляли обманутый ими народ сражаться до последнего. Резервов уже не оставалось, и гитлеровское командование посылало на смерть подростков и стариков.

Фашизм не щадил никого — ни солдат, ни мирное население своей страны.

И сейчас, когда наши войска уже находились на подступах к немецкой столице, гитлеровцы поставили под ружье всех, кто мог держать оружие, бросили на фронт все, что могли наскрести в своих арсеналах, спешно возводили бесчисленные укрепления. [327]

Они сосредоточили на берлинском направлении восемьдесят пять дивизий, 10400 орудий и минометов, 3300 самолетов, более миллиона человек, в руки экстренно сформированного фольксштурма сунули три миллиона фаустпатронов. Оборона Берлина опиралась на сильно укрепленные позиции и мощный противотанковый артиллерийский огонь. Стало известно, что на участке, где будет наступать наша танковая армия, противник имеет в среднем более ста тридцати танков и самоходных орудий и до трехсот сорока орудий и минометов на километр фронта.

Вначале нам предстоит прорвать мощный Одерский оборонительный рубеж глубиной до сорока километров. Он состоит из трех полос, между которыми на важнейших направлениях оборудованы отсечные и промежуточные позиции. Особенности местности облегчали противнику создание прочной обороны.

А дальше — три мощных кольцевых оборонительных обвода вокруг самого Берлина. Да и сама столица превращена в крепость.

Никогда еще нам не приходилось преодолевать столько препятствий, как в этой последней операции Великой Отечественной войны.

К штурму Берлина наши войска готовились тщательно и всесторонне. Еще в марте командующий 1-м Белорусским фронтом маршал Г. К. Жуков собрал командармов, членов военных советов, начальников штабов, командующих родами войск фронта и армий. Нас ознакомили с обстановкой, с силами противника, потребовали взвесить свои возможности и на их основе подготовить предложения, связанные с предстоящей операцией. Под руководством Г. К. Жукова и начальника штаба фронта генерал-полковника М. С. Малинина мы работали несколько дней. Так рождался план операции.

Большие задачи возлагались на артиллерию. 2-я гвардейская танковая армия должна была входить в прорыв в полосе 3-й и 5-й Ударных армий. Поэтому командующие артиллерией всех трех армий разработали единый план действий. Были четко определены задачи каждой части, плотность огня на каждом участке, даже места огневых позиций артиллерии. По опыту мы знали: для успеха танковых соединений необходимо, чтобы [328] прорыв был расчищен на глубину не менее восьми — десяти километров. Поэтому впереди боевых порядков мы поставили самоходную артиллерию крупных калибров.

Нам помогали генералы и офицеры управления артиллерии 1-го Белорусского фронта во главе с генералом В. И. Казаковым. Особенно много работал с нами начальник оперативного отдела штаба артиллерии фронта полковник Е. И. Левит. По картам крупного масштаба артиллеристы изучили местность между реками Одер и Шпрее: рельеф, водные преграды, лесные массивы, дороги. Специальные схемы знакомили офицеров с улицами и магистралями фашистской столицы.

На специально оборудованных полигонах артиллерийские подразделения учились взаимодействовать с другими родами войск, сосредоточивать огонь по отдельным целям, стрелять по «тиграм» и «фердинандам» (в качестве мишеней использовались трофейные танки), применять захваченные у противника фаустпатроны, ориентироваться на незнакомой местности, перетаскивать орудия через развалины. Особо отрабатывались организация связи, доставка боеприпасов, меры по сохранению тягачей. Саперы учили артиллеристов обезвреживать мины, преодолевать проволочные и минные заграждения. Для этих занятий и тренировок части поочередно отводились из боевых порядков.

С офицерами был проведен разбор боевых действий артиллерии в предыдущих операциях в наступлении от Вислы до Одера, причем отмечались и положительные стороны и недостатки.

Командир 227-го запасного армейского полка Н. Л. Кревс пополнил артиллерийские части армии почти до штатного состава. В большинстве своем это были солдаты уже обстрелянные, обладающие боевым опытом.

Вместе с частями усиления артиллерия нашей армии к моменту наступления насчитывала около тысячи орудий и минометов и семьдесят одну реактивную установку. Начальник артиллерийского снабжения полковник С. Н. Фадеев и начальник полевого армейского артиллерийского склада подполковник М. А. Балмаков позаботились о том, чтобы каждая батарея была в достатке обеспечена боеприпасами. Для ускорения снаряды доставлялись на боевые позиции без всякого документального оформления. [329]

Несколько дней провел у нас в армии член Военного совета фронта К. Ф. Телегин. Побывал в соединениях и частях, много беседовал с бойцами, командирами и политработниками. Увидев меня, Константин Федорович улыбнулся:

— Ну вот, Григорий Давидович, от Перекопа мы дошли с тобой до Берлина. Здорово!

Политическая работа в эти дни отличалась особенно высоким накалом. Людям напоминали о славных победах 2-й танковой под Курском, в Белоруссии, под Варшавой и на Одере. Своими боевыми подвигами гвардейцы завоевали право штурмовать Берлин и в числе первых войти в него. Армейская газета пестрела лозунгами: «Вперед, на Берлин!», «Водрузим наши знамена над рейхстагом!», «До центра Берлина осталось 100 километров!»

В соединениях состоялись партийные конференции и собрания, обсудившие задачи коммунистов во время наступления. С большим подъемом прошли митинги личного состава. Особое внимание на них уделялось вопросам гуманного отношения к мирному населению.

Военный совет и политотдел армии хорошо организовали пропаганду боевых традиций. Агитаторы в беседах с бойцами рассказывали о героизме гвардейцев, призывали равняться по ним. Еще в боях под Курском бессмертный подвиг совершил орудийный расчет Героя Советского Союза сержанта Константина Степановича Седова. С тех пор орудие, которым командовал герой, носит его имя. Орудие Седова вручалось самому лучшему расчету. Состоять в этом расчете считалось большой честью.

Я был свидетелем волнующей церемонии. В лесу перед строем был зачитан приказ командира 274-го артполка Героя Советского Союза М. В. Бузинова о том, что орудие Седова вручается расчету сержанта Оваса Шугралеева. Командир батареи капитан Н. Б. Боголюбов подводит сержанта к прославленному орудию. Жмет Шугралееву руку, дает наказ: первым открыть огонь по Берлину.

В торжественной обстановке командарм вручил гвардейские знамена армейским артиллеристам. Офицеры и солдаты дали слово, что они пронесут эти знамена в Берлин. [330]

Артиллеристы усиленно готовились к операции. Под руководством начальника разведотдела штаба артиллерии армии подполковника В. К. Кравчука велась тщательная рекогносцировка местности и разведка обороны противника.

Начальник штаба полковник А. Е. Левин, подполковники С. А. Панасенко, В. Н. Торшилов. И. У. Головко, майор С. П. Белик, старший лейтенант И. Ф. Платонов и другие офицеры сутками сидели за расчетами, отрабатывали взаимодействие артиллерии с танками и пехотой. Капитан Н. И. Елинбаум и его заместитель старший лейтенант Н. И. Кондратьев обеспечивали бесперебойную связь штаба со всеми соединениями и частями. Радисты отделения Б. Я. Крынкина бессменно дежурили у аппаратов.

Мы должны были наступать в направлении Претцеля и Бернау, на второй день занять Биркенведер, Розенталь, Шенвальд, в дальнейшем форсировать канал Гогенцоллерн и реку Хафель, во взаимодействии с 1-й танковой армией генерала Катукова захватить северо-западную окраину Берлина.

На рассвете 16 апреля артиллерия фронта обрушила на оборону противника удар колоссальной силы. Артиллерия нашей армии участвовала в этой огневой подготовке в составе 9-го стрелкового корпуса 5-й Ударной армии. Через двадцать минут после открытия огня вспыхнуло сто сорок три прожектора. Они должны были осветить путь атакующей пехоте и вместе с тем ослепить противника. После двадцатипятиминутной артподготовки советские войска перешли в атаку. Они прорвали в нескольких местах оборону фашистов и углубились на два — четыре километра в их расположение. Но дальше продвижение замедлилось. Тогда командующий фронтом отменил ранее запланированный ввод 2-й гвардейской танковой армии в прорыв и поставил перед ней новую задачу — наступать на главном направлении совместно с общевойсковыми соединениями 5-й Ударной армии.

Приказ мы получили около 12 часов дня. Срочно планируем действия артиллерии на новом направлении. Ставим частям задачи, производим перегруппировку, намечаем объекты подавления. Офицеры штаба артиллерии подполковник Кравчук, майор Белик, капитаны Савельев, [331] Маслов едут в корпуса. Мы с подполковниками Торшиловым, Горячевым, капитаном Горченковым согласуем действия артиллерии с оперативным отделом штаба армии. Огромная работа была проделана за три часа. Командарм одобрил новый вариант плана.

В 13 часов армия вступила в бой. Движемся двумя эшелонами: впереди 9-й и 12-й гвардейские танковые корпуса, за ними 1-й механизированный. Во второй половине дня первый эшелон поравнялся с передовыми частями общевойсковых армий. Командующие артиллерией танковых корпусов полковники Н. С. Максимов и И. И. Таранов бросают в бой почти все батареи. Гитлеровцы сопротивляются с отчаянием самоубийц. Им удалось остановить наши танки, которые развернулись в непосредственной близости от огневых точек противника. Величайшую самоотверженность проявили старший лейтенант Л. Д. Вовченко, лейтенанты И. М. Абрамсон, Н. Т. Гнедой, П. К. Михайлов, С. П. Акимов, П. П. Ионии и их подчиненные. Под ожесточенным огнем они снарядами пробивали бреши во вражеской обороне. Самоходная артиллерия с места прикрывала действия этих смельчаков. Полковник Таранов включил в дело и 226-й минометный полк.

Я вызвал из резерва командующего армией 86-й гвардейский полк «катюш» полковника П. А. Зазирного. Он тоже выпустил по вражеской обороне два дивизионных залпа. Как всегда, реактивная артиллерия выручила нас. Огонь противника резко ослабел. Танки ринулись вперед. С наступлением темноты гитлеровцы начали отходить, взрывая по пути мосты, минируя дома и улицы. Наши танки и пехота 5-й Ударной армии преследовали их по пятам. Наступление не прекратилось и в темноте. [332]

В полночь главная полоса вражеской обороны были прорвана.

К 3 часам ночи наши войска подошли ко второй полосе обороны противника. И снова их встретил плотный огонь орудий всех калибров. С заместителем начальника штаба армии Вячеславом Ивановичем Ганшиным и начальником оперативного отдела штаба армии Иваном Тихоновичем Лятецким намечаем план действий. Наша артиллерия обрушивает на передний край вражеской обороны восьмиминутный огневой налет. Авиация 16-й воздушной армии генерала Руденко бомбит позиции гитлеровцев. Подтягиваем из второго эшелона 880-й артиллерийский Краснознаменный полк подполковника Сычева и придаем его 47-й гвардейской танковой бригаде полковника Копылова. Полк открыл огонь прямой наводкой из тяжелых орудий. Мне докладывали после, что особенно мужественно и умело действовали при этом артиллеристы батарей старших лейтенантов Н. Е. Иванова и Д. А. Косырева.

Массированное применение артиллерии снова дало свои результаты. Путь танкам и пехоте был расчищен.

К 16 часам 17 апреля передовой отряд 9-го корпуса форсировал реку Альте-Одер, восточнее Рейхенова, а в ночном бою гвардейцы-танкисты заняли Геттесгабе (восточнее Бацлова). Саперы начали строить мост для тяжелых машин. 369-й самоходный артиллерийский полк подполковника Героя Советского Союза Д. Г. Гуренко прикрывал действия саперов и успешно отбил атаку гитлеровцев, пытавшихся пробиться к переправе.

49-я бригада 12-го гвардейского танкового корпуса вышла к реке Альте-Одер восточнее Геттесгабе. С противоположного берега противник встретил танкистов артиллерийским и минометным огнем. Мост был взорван. Под прикрытием огня 226-го полка армейские саперы разминировали подступы к реке и построили временную переправу. Танки вышли на западный берег. В это же время 37-я механизированная бригада 1-го мехкорпуса стремительным броском прорвала оборону противника юго-восточнее Рейхенберга, заняла Платков, исправный мост через Альте-Одер и захватила плацдарм. Большая группа немецких танков и пехоты пыталась сбросить наших мотострелков с берега. Авиация противника начала усиленно бомбить плацдарм и приближавшиеся [333] к нему главные силы мехкорпуса. Советские истребители очистили небо от вражеских самолетов. Командарм строжайше приказал удержать плацдарм. Около восьми часов утра мы с командиром корпуса С. М. Кривошеиным, командующим артиллерией корпуса Д. Я. Селезневым выехали к переправе и организовали огневую поддержку переправившимся частям. Через некоторое время к нам присоединился только что вступивший в командование 12-м гвардейским танковым корпусом М. Ф. Салминов, который заменил тяжело раненного Н. М. Телякова.

Перебрасываем на плацдарм артиллерийский полк подполковника Батурина, 41-й дивизион «катюш» подполковника Прокопенко, самоходный артиллерийский полк подполковника Хохлова. Другие артиллерийские части развертываются на восточном берегу. Открытым текстом отдаю приказ, и в 8.55 артиллерия всех трех корпусов открыла огонь, отражая массированные контратаки немцев.

В 9.30 меня вызвал к микрофону Богданов. Велел доложить, что делается на плацдарме. Я ответил, что доложу после, когда сам там побываю. С полковниками Максимовым, Селезневым и подполковником Торшиловым на бронетранспортере едем на западный берег. Вместе с нами поехал начальник штаба 9-го корпуса полковник К. И. Швецов. Константин Иванович всегда находит время, чтобы изучить обстановку непосредственно на поле боя. Наряду со спокойной вдумчивостью, расчетливостью, скрупулезной точностью, столь необходимой штабному работнику, он обладал исключительной отвагой. На всех переправах, в самых тяжелых боях он оказывался в передовых отрядах. Командиры частей внимательно прислушивались к его указаниям и охотно обращались за советом и помощью.

Противник непрестанно атаковал наши войска. Все эти удары приняли на себя бойцы 37-й механизированной бригады и артиллеристы. Они в упор расстреливали немецкие танки, местами уже вклинившиеся в наше расположение. Дивизионы К. Ю. Лихошерста и В. Ф. Калугина, батареи Н. Б. Боголюбова, В. С. Тихоновича, Ф. М. Казакова, А. К. Гинзбурга и других офицеров подбили в этом бою двадцать шесть танков, а зенитчики сбили шесть самолетов противника. [334]

Плацдарм удержали. Спустя некоторое время 9-й и 12-й танковые корпуса форсировали Альте-Одер, причем 12-й корпус перешел реку по мосту, захваченному нашей артиллерией. К вечеру, взаимодействуя с частями 5-й Ударной армии, танки с тяжелыми боями продвинулись на двенадцать километров и вышли к третьей полосе обороны противника.

Бои не стихали. Надо воздать должное артиллеристам 20-й Краснознаменной истребительно-противотанковой артиллерийской бригаде Резерва Верховного Главнокомандования полковника А. И. Копелева, которая была придана нашей армии. Копелева я знал еще до войны. Отличный специалист и организатор. Его пушки оказывались всегда там, где назревала опасность. По первому вызову они выдвигались навстречу вражеским танкам и били по ним без промаха. Генералы Н. Д. Веденеев и С. М. Кривошеин при мне высказали командующему армией самую высокую оценку действиям артиллеристов бригады. На ее знамени появился второй орден — Суворова II степени.

Немцы упорно обороняли район Бацлова и Рейхенберга. Эти города были окружены траншеями, проволочными заграждениями, минными полями. Артиллерийский и пулеметный огонь перекрывал все подступы к ним. Ночью немцы контратаковали наши передовые части и местами их оттеснили. Выручили инициатива и решительные действия артиллеристов. Зазирный и его начальник штаба Румянцев связались с батальонами 1-го мехкорпуса и по их целеуказаниям ударили по врагу из своих прославленных «катюш». Одновременно открыл огонь из более трех десятков орудий командир артполка Ковалев. Командир 1882-го артиллерийского полка Л. С. Данилюк тем временем вывел свои подразделения к северо-западной окраине Бацлова и нанес удар во фланг немецкой обороне. Помогал ему минометный полк В. П. Пузанова и 41-й дивизион «катюш». Вместе с артиллеристами следовал мотострелковый батальон, разместившийся на самоходах и на орудийных тягачах.

Части с ходу ворвались в город. Противник этого не ожидал. Пузанов направил огонь минометов на восток, расстреливая фашистов в спину. Туда же послали ракеты «катюши». Круговой огонь вел полк Данилюка. Мотострелковый десант атаковал пехоту немецкой дивизии [335] «Демблиц». Гитлеровцы впали в замешательство. Их сопротивление с фронта ослабло. Под натиском наших танков они стали отходить.

Действиями артиллерии в боях за Бацлов руководили два передовых пункта управления. На одном из них, располагавшемся на северо-западной окраине города, находились Кравчук, Зазирный и Червяцов, на втором — в юго-восточной окраине — Сапожников, Медведев, Куделько и Ковалев. Точный огонь артиллерии сломил вражескую оборону. На рассвете город был в наших руках.

Героизм, проявленный артиллеристами под Бацловом, был отмечен специальным приказом. Все участники рейда были удостоены правительственных наград. Командующий армией особо отметил действия офицеров П. М. Прокопенко, В. П. Пузанова, Л. С. Данилюка и П. А. Зазирного.

Политический отдел армии в своем обращении к войскам высоко оценил также действия 274-го артиллерийского полка. После ранения М. В. Бузинова этот полк возглавил Герой Советского Союза подполковник К. Д. Гулеватый, в прошлом политработник. В обращении особенно отмечалась работа заместителя командира полка по политчасти подполковника Ю. А. Губнелева, командира 495-го отдельного гаубичного артиллерийского дивизиона подполковника Н. Н. Товстака и командира батареи Н. Б. Боголюбова.

1-й механизированный и 12-й танковый корпуса к вечеру 19 апреля подошли к Претцелю. За этот день артиллеристы подбили тридцать девять немецких танков.

Гитлеровцы в Рейхенберге окружили штаб 12-го корпуса. Единственный выход закрывала толстая каменная стена. Командир корпуса генерал М. Ф. Салминов продолжал [336] спокойно и уверенно работать, руководя действиями частей по радио. Чтобы выручить товарищей, мы вызвали 393-й самоходный артиллерийский полк. Командир его полковник Семен Семенович Калабухов, ознакомившись с обстановкой, решил разбить стену. Самоходки приблизились к ней на двадцать метров и открыли огонь. Через несколько минут препятствие было разрушено, штаб корпуса вышел из западни.

За четыре дня непрерывных боев мы израсходовали реактивных мин значительно больше, чем отпускалось по нормам. Боялись, что влетит от заместителя командующего артиллерией фронта генерала В. И. Шабанина. Действительно, отругал он нас крепко, но боеприпасов выдал вдоволь. Вышедшую из строя материальную часть артиллерии заменили. Армейские артиллерийские мастерские я направил в корпуса для ремонта и восстановления орудий и приборов.

Настроение в войсках приподнятое. Еще немного, и мы будем в Берлине.

20 апреля гвардейцы 2-й танковой наносят удар по последнему пункту обороны, прикрывающему немецкую столицу, — по Бернау.

С. И. Богданов, начальник разведки штаба армии полковник П. Н. Пох и я 22 апреля прибыли в 1-й механизированный корпус генерала Кривошеина под Бернау. Когда мы поравнялись с боевыми порядками 1319-го артиллерийского полка, к нам вышли командир полка полковник В. А. Котеловский и начальник штаба майор С. А. Конев. Василий Антонович Котеловский был ранен, прихрамывал. Богданов спросил его:

— Достанете вашими пушками до рейхстага?

— Достанем!

— Готовьтесь к открытию огня.

В этот день вся наша дальнобойная артиллерия стреляла по центру Берлина.

Был момент, когда нашим артиллеристам пришлось сильно понервничать. Два десятка немецких танков вырвались из-за развалин и устремились на позиции 1007-го артполка. Их снаряды причинили много бед противотанковой батарее старшего лейтенанта В. П. Гаврилова. И тут мы увидели командира полка С. М. Бендикова. Мы привыкли к тому, что этот офицер довольно медлительный, решения принимает не спеша. А сейчас [337] он на своем «газике» носился от батареи к батарее, подбегал к орудиям и приказывал артиллеристам:

— Прямой наводкой! Живо! Огонь!

Мы с И. И. Тарановым невольно улыбнулись. Бендиков раньше не признавал прямой наводки. Считал этот способ стрельбы не подходящим для настоящего артиллериста. Теперь же ставил на стрельбу в упор даже орудия крупного калибра. Организованный им дружный и меткий огонь отогнал фашистские танки. Когда последний из них скрылся за домами, Степан Михайлович подошел к нам. Вытирая пот со лба, признался:

— А прямая наводка, скажу вам, тоже неплохая штука.

— Она вам очень пригодится, — сказал Таранов. — Вашему полку поручено поддерживать части, которые будут форсировать Шпрее.

Между батареями курсировали автомашины. За рулем сидели женщины. Их хорошо знали все бойцы. Анфиса Григорьевна Мочалова и Анна Васильевна Шурина не уступали в отваге мужчинам. Под любым огнем они доставляли артиллеристам боеприпасы.

В марте 1944 года под Уманью был ранен командир взвода, младший лейтенант Иван Осипович Северин. Его вывезли из-под огня в очень тяжелом состоянии. Теперь под Берлином я увидел его снова. Его батарея отбивалась от немецких танков. В ней осталось только два орудия и девять бойцов. Я заметил, что по руке Северина струится кровь.

— Ваня, марш на перевязочный! — крикнул я.

— Вот сейчас отгоним их, и я пойду, товарищ генерал. Я подозвал адъютанта, и мы чуть ли не силком усадили раненого в «виллис». [338]

Я всегда восхищался героизмом артиллеристов противотанковых пушек. Батарея М. Н. Панфилова и взвод А. Н. Петрова первыми переправились на западный берег Альте-Одера. Они приняли на себя удар атакующих немцев. Жертвуя собой, артиллеристы удерживали наседающие танки и тем самым обеспечили переправу передовых отрядов. Без тягачей (часть сгорела, часть оставалась еще на восточном берегу) они тащили орудия на лямках и не отставали от атакующих частей. Капитан Н. Б. Боголюбов, командиры орудий Ф. С. Юрьев, И. В. Белозеров, И. С. Кабатов, наводчики И. В. Городенцев, И. А. Манохин, А. И. Потеев, А. К. Ропин, И. В. Гордеев — я бы мог без конца называть имена этих бесстрашных истребителей танков.

Лейтенанты Омельченко и Алферов дотащили орудия до домов, где засели гитлеровцы, и с расстояния сорока — пятидесяти метров били по окнам, пока враг не сложил оружия.

Гитлеровцы дрались остервенело. По нас стреляли из каждого окна, с чердаков, из подвалов. Забрасывали фаустпатронами.

Наши радиоустановки уговаривали немцев прекратить никому не нужное кровопролитие. Напрасно. И нам приходилось вести ответный огонь, посылать снаряд в каждое окно. Только так можно было унять обезумевших фанатиков.

Мы теряли людей. Так обидно: прошел солдат всю войну, тысячи километров в боях, а тут, в Берлине, за неделю, а то и за день до победы сложил свою голову или остался калекой.

В госпитале я вручал ордена раненым. Сопровождавший меня полковник Швецов, начальник штаба 9-го танкового корпуса, спросил врача:

— А где лейтенант Андрушенко?

Меня будто током ударило. Вспомнил сожженную деревню над Днепром, потом встречу под Москвой, партизанского Орленка.

— Лейтенант Андрушенко в отдельной палате, — ответил врач.

Мы в светлой, большой комнате. Я сразу узнал Колю Андрушенко, который упросил меня тогда отпустить его в танкисты: «Хочу танком на танк!»

И вот он стал танкистом, лейтенантом. Хотя еще совсем [339] молод. Лежит без кровинки в лице. Он ранен в грудь осколком фаустпатрона. Коля зашевелил губами, я нагнулся и еле услышал его шепот, а глаза, большие, ясные, горят:

— Товарищ генерал, а я на таран ходил. Там, в тумбочке... Маме передайте... За папу и Маруську отомстил...

Это были его последние слова.

В тумбочке рядом с комсомольским билетом лежали награды: два ордена Отечественной войны, два ордена Красной Звезды, орден Славы, медаль «За отвагу». Я положил сюда ещё один орден — Красного Знамени, которым он был награжден уже за бои в Берлине. Так мало жил этот юноша, но так много сделал для победы.

В третий раз я попрощался с моим юным другом, теперь уже навсегда, мысленно увидел перед собой миллионы таких Орлят, отдавших за Родину самое дорогое, что у них было, — жизнь.

* * *

Офицеры артиллерийских штабов, не выходя из машин, связывались по радио с частями, собирали донесения, планировали новые бои, обеспечивали дивизионы и батареи всем необходимым. Вот с микрофоном в руке склонился над картой начальник штаба 198-й артбригады Я. Н. Бычков. Невысокого роста, хмурый, фуражка низко надвинута на лоб. Видно, трудную задачу решает. Но можно быть уверенным: решит правильно. Это человек со светлым и смелым умом.

Что бы я делал, если бы у меня не было таких помощников? К счастью, их много. Десятки опытных офицеров, таких, как Панасенко, Горячев, Белик, Сапожников, Савельев, Маслов, Кнутов, Чернышев, Рабин, Кравчук, Платонов, Тельнов, Коняев, Василенко, Гульнов, Скульский, Емельяненко, Горченков трудятся в артиллерийских штабах. Сами они не ведут огонь, но им мы обязаны успехом каждого боя.

В полдень 21 апреля я пригласил всех командующих артиллерией корпусов и бригад. Сообщил им решение Военного совета армии:

— Сегодня всей артиллерией армии одновременно откроем огонь по Берлину! [340]

Генерал П. М. Латышев со свойственным ему юмором пояснил:

— Вчера Геббельс лаял, что русские еще далеко. Так покажем фашистам, что мы уже перешагнули порог их берлоги. Всыпьте им полную порцию!

В 16.55 я уселся у рации. Командую в микрофон:

— Я «Богатырь»! Я «Богатырь»! Слушай все! Все на прием!

Все рации одновременно, называя свои позывные, ответили:

— Стой! Принято!

Мы уже привыкли круглые сутки слышать грохот стрельбы, а тут вдруг стало как-то непривычно тихо. Сдерживая волнение, говорю в микрофон:

— По логову фашистского зверя — беглый!

Артиллеристу никакая канонада не в диковинку. Но сегодняшняя — особая. Могучий хор пушек гремел оглушительно и гневно. Он прокатывался над дымящимся городом долго. Потом двинулись танки. Переваливаясь по грудам щебня, стреляя на ходу, они вели за собой пехоту.

Поступил новый приказ: обойти город с севера. Колонны танков и самоходок медленно, метр за метром, продвигаются по окраинам Берлина, сжимая город стальным полукольцом.

Вместе со 2-й танковой движутся войска 47-й армии. Сил у нас много. Очень много. И все-таки каждый шаг дается с трудом.

22 апреля 9-й корпус вышел к реке Хафель. Форсировать ее долго не удавалось. Противник не жалел снарядов, яростно контратаковал. «Тигры» ударили по левому флангу корпуса. Навстречу им выдвинулся наш 369-й самоходный артиллерийский полк. Ценой огромных усилий отбил натиск. Командир полка подполковник Дмитрий Григорьевич Гуренко за этот подвиг был удостоен звания Героя Советского Союза.

Командир 126-го дивизиона «катюш» майор Г. Г. Добринский поддержал самоходки залпом по атакующему противнику. 66-й зенитный артиллерийский полк Героя Советского Союза А. С. Пешакова бил по танкам прямой наводкой. Капитан М. П. Иванков весь огонь своего минометного батальона направил по чердакам, где засели фаустники. [341]

55 апреля 9-й гвардейский танковый корпус овладел Марквардтом, тем самым выполнив поставленную перед ним задачу. За отличное управление частями командующему артиллерией Н. С. Максимову было присвоено звание генерал-майора.

Вся наша армия достигла северо-западной окраины немецкой столицы. С юго-запада подошли части 4-й гвардейской танковой армии, наступавшие с войсками 1-го Украинского фронта. Кольцо вокруг Берлина замкнулось.

Враг сопротивлялся бешено. Полки Гулеватого, Котелевского и другие артиллерийские части беспрерывно отбивали атаки «тигров» и «пантер». Самоходки подполковника Рыбкина за один день уничтожили одиннадцать «пантер».

Командиры взводов 198-й бригады лейтенант М. М. Бориквер, младший лейтенант С. И. Терещенко и старшина Самойленко переправили на подручных средствах свои орудия на западный берег канала Берлти-Шпандорер. Вслед за ними канал форсировала батарея старшего лейтенанта Л. Я. Драбкина.

Все ближе к центру Берлина. Танки и пехота ведут непрерывные уличные бои. Наступление идет по двум-трем параллельным улицам. Действовать можно только небольшими штурмовыми группами, в которые входят пехота, танки и артиллерия. Они буквально прогрызают себе путь. Почти вся артиллерия армии, в том числе тяжелые и гаубичные полки, роздана побатарейно в штурмовые группы. Во главе групп следуют самоходки.

Орудийные расчеты тают на глазах. У пехоты относительно меньше потерь. Стрелок, переползая, прячется за груды камней, поваленные заборы и другие укрытия. А пушка всегда на виду, от нее не отойти. И враг легко поражает артиллеристов и автоматными очередями, и фаустпатронами. В тесном лабиринте незнакомых улиц не видно, где подстерегает тебя враг. Неужели в таком большом городе хоть какую-нибудь щель не найдем, чтобы с меньшими потерями добраться до центра?

Приказываю начальнику штаба 274-го артполка майору Г. М. Василенко провести разведку. Вместе с ним пошли его помощник капитан П. Д. Емельянов, начальник разведки полка капитан Б. Ф. Гульчев, начальник разведки дивизиона В. М. Скульский, начальник разведки [342] 347-го полка капитан И. Ф. Козликин. Они долго и добросовестно искали «просвет» по всему фронту наступления армии и ничего не нашли.

Не можем дальше продвигаться. Каждый дом, подвал, перекресток — все гитлеровцы приспособили для обороны. Отовсюду хлещет ливень свинца и фаустпатронов. Придется разрушать здания. Полковники Таранов, Селезнев, Котелевский обходят штурмовые группы и проводят своеобразные практические занятия. Показывают, как стрелять по каменному дому:

— Бить надо не прямо в стену, от этого получится только пробоина, — учит артиллеристов Таранов. — Чтобы стена рухнула, надо вести огонь под углом, вдоль оконных проемов. Вот так.

Грохочет выстрел — и стена падает, вздымая тучи пыли и погребая под собой засевших на этажах гитлеровцев.

В одной из штурмовых групп огнем управляет капитан Михаил Иванович Помпе. Наш ветеран, лучший командир батареи. На его счету десятки подбитых танков и уничтоженных дзотов. Теперь он прямой наводкой из 100-миллиметровых пушек громит засевших в домах фаустников, прокладывает дорогу своей штурмовой группе. (М. И. Помпе и ныне здравствует, работает инженером на военном заводе.)

Действуем, по существу, одним методом: стеной разрывов прикрываем наступающие танки. Каждая штурмовая группа стремится пройти за день как можно дальше. И все же расстояние это измеряется метрами. Пехотинцы вместе с орудийными расчетами перетаскивают пушки с одной горы щебня на другую. На Зеер-штрассе штурмовая группа подняла орудия на четвертый этаж. Отсюда командир батареи старший лейтенант Ф. М. Казаков стал бить по противоположному дому, иначе никак не удавалось выкурить оттуда фашистов.

Задержка происходит у канала Берлин-Шпандауэр-Шифаст. Глубина его не позволяет переправиться вброд. А с той стороны канала гитлеровцы стреляют из всех окон. 34-я мотобригада полковника Н. П. Охмана не может и подступиться к каналу. Охман просит помочь ему. Я выехал к каналу. Первым встретил меня командир 34-го артдивизиона Герой Советского Союза капитан А. С. Шилов: [343]

— Не получается, товарищ генерал, один я не в силах подавить.

Вызываю Таранова и командира 198-й артбригады Грехова.

— Выручай пехоту.

В течение десяти минут два артиллерийских полка били по верхним этажам зданий. Дивизион «катюш» майора Скоробогатова дал два залпа по зданиям, находившимся за вторым рукавом канала.

Противник умолк. Бригада Охмана как можно быстрее переправилась на тот берег. Шилов сейчас же перекинул туда свои батареи. Дело пошло веселее.

Во время работы над книгой я разыскал донесение Охмана тех дней: он высоко оценивает помощь артиллеристов. Особо выделяет дивизион В. М. Гарного. С удовольствием я прочитал: «Отлично действовал заместитель командира полка по политической части майор Ю. А. Губнелов». Полностью согласен с этим. Политработники наши всегда находились в пекле боя. Это относится и к подполковнику Куделько, к майорам Каненкову, Маслову и другим заместителям командиров по политической части.

По радио открытым текстом Богданов приказал придать 12-му корпусу еще один артиллерийский полк из армейского резерва. Решаю послать полк Бендикова, но без 2-го дивизиона, который обеспечивал переправу через мост. Проследив, чтобы подразделения вовремя отправились в путь, мы с Греховым заехали на огневые позиции 2-го дивизиона, которым командовал И. В. Кущ, 23-летний офицер. Наблюдаем за слаженной работой расчетов. Лучше всего действуют бойцы взвода лейтенанта М. М. Боривкера. Каждый снаряд посылается с умом.

И. И. Таранов радиограммой доносит, что корпус переправился. Просит прислать и 2-й дивизион.

Кущ скомандовал «Отбой». Строевым шагом подошел ко мне:

— Разрешите ехать?

— Спасибо, Иван Васильевич, за хорошую стрельбу.

— Служу Советскому Союзу!

Дивизион тронулся, он еще не успел вытянуться в колонну, как стали рваться вражеские снаряды. Прямым попаданием разнесло «виллис», в котором ехали командир [344] дивизиона и его жена лейтенант медицинской службы Надежда Александровна Кущ. Оба погибли.

* * *

Командарм приказал мне взять под охрану радиоцентр в Науэне, в пригороде Берлина. Беру несколько бронетранспортеров с автоматчиками. Следуют с нами неотлучные зенитная установка Минаева и радиостанция Ширяева. В Науэне шел бой. Наших войск здесь много, и охрана радиоцентра сопротивлялась недолго. Когда гитлеровцы сложили оружие, наши автоматчики оцепили здание. Прибывают зенитчики. Они устанавливают свои орудия прямо на радиополе, посреди целого леса огромных металлических мачт-антенн.

В радиоцентре застаем директора, главного инженера и еще нескольких человек из обслуживающего персонала. Спрашиваю, не минировано ли здание. Отвечают, что нет.

Здание громадное. Нас ведут по широким коридорам, по аппаратным залам. В кабинете директора — карта мира. На ней отмечены действующие линии связи. Их осталось три — с Ватиканом, Японией, Аргентиной. Спрашиваю: когда станция прекратила работу? Директор отвечает, что тридцать шесть часов назад из-за отсутствия электроэнергии.

— С кем была последняя связь?

Мне показывают аппаратный журнал. Записи обрываются позывными Ватикана...

Наши саперы на всякий случай облазили с миноискателями все закоулки здания и прилегающую к нему территорию.

Утром зенитчики несколько раз вступали в бой. Не успев взорвать радиоцентр, фашисты пытались разбомбить его с воздуха. Не удалось.

* * *

К вечеру 24 апреля части армии вышли к каналу в районе станции Юнгфернхайде. Все мосты, исключая железнодорожный, взорваны. Как только 274-й артиллерийский полк переправился через канал, он открыл огонь по району западнее железнодорожного моста. Этим воспользовался батальон мотострелков майора Матвеева и тоже вышел на западный берег. Захватив [345] плацдарм, он обеспечил проход через мост главным силам корпуса.

25 апреля 283-й артиллерийский полк 12-го корпуса уничтожил опорные пункты в районе Силезского вокзала. В самом вокзале и в домах рядом с ним засели эсэсовцы. Тут же находилась тюрьма Моабит. Из зданий тюрьмы и из вокзала противник вел огонь по нашим подразделениям. Командиры взводов Науменко и Щербаков выкатили орудия на открытую площадку и обстреляли вокзал. Много бойцов из орудийных расчетов погибло, но огонь из вокзальных зданий прекратился.

Член Военного совета армии генерал П. М. Латышев приказал не стрелять по Моабиту. В тюрьме были заключены немецкие коммунисты. Гвардейцы Героя Советского Союза А. П. Головченко штурмом, без артиллерийского огня, заняли тюрьму и освободили политических заключенных. Среди них были раненые и больные. Врач 294-го артполка старший лейтенант медицинской службы Мария Григорьевна Прокопенко сейчас же организовала медицинскую помощь освобожденным.

Вечереет. По ту сторону реки Шпрее высятся красивые многоэтажные дома. Их зубчатые остроконечные крыши поднимаются в небо. Любоваться бы ими, но из окон, с крыш, чердаков хлещут пулеметные очереди, не давая пройти нашим войскам к большому исправному мосту. Селезнев и Таранов в течение десяти минут бьют по противнику. Но артиллерии у них мало — вся роздана штурмовым группам. Вражеский огонь почти не убавился. А надо обязательно форсировать реку — это последняя преграда к рейхстагу.

У меня тоже, кроме 86-го артполка, ничего не осталось — весь мой резерв направлен в атакующие войска.

Вызываю к микрофону полковника Зазирного, приказываю ему подвести сюда «катюши». Командующие артиллерией корпусов получают тоже приказ передать в мое распоряжение 89-й и 41-й дивизионы реактивной артиллерии.

В 19 часов 25 апреля пятьдесят две реактивные установки одновременно дали залп. С ревом, свистом, скрежетом прочертили небо огненные полосы. На том берегу — глухой рокот. Когда пыль и дым рассеялись, мы увидели, что на противоположном берегу стало свободнее, [346] светлее. Дома стали ниже. Огонь противника прекратился. Жалко такие красивые здания. Мы их никогда бы не тронули. Но жизни наших людей дороже любых дворцов.

Танки, самоходки, пехота переходят через мосты без потерь.

И опять бои. Подошедшие свежие фашистские части и «пантеры» яростно атакуют, стремятся сбросить нас в Шпрее. За двое суток отбили мы десятки вражеских атак. Геройски дерутся артиллеристы капитана П. И. Жевжинова и старшего лейтенанта В. С. Тихоновича.

В эти дни я снова услышал об академике артиллеристе Якове Григорьевиче Фейгине. 10-я артбригада, в которой он теперь служил заместителем командира, была придана нашей армии. Она перебрасывалась в район северо-западнее Берлина. Командир бригады полковник Игорь Семенович Еловацкий решил осмотреть место будущих боевых позиций до того, как подойдут полки. По пути его машину обстреляли гитлеровцы. Полковник был ранен, его спутники убиты. Узнав о несчастье, Фейгин поспешил на помощь. Но приблизиться к раненому было невозможно: гитлеровцы держали под огнем весь участок дороги.

Колонна бригады прошла по другому маршруту. Поблизости от Фейгина не было никого, кто бы мог помочь ему. И все же подполковник делал все возможное, чтобы спасти командира. Выйдя на перекресток, он стал останавливать попутные машины. Собрал группу бойцов и приказал им залечь в кювете, чтобы задержать гитлеровцев, если те попытаются захватить раненого. Вскоре сюда, услышав о несчастье с комбригом, прибыл командир артиллерийской дивизии прорыва генерал Николай Андреевич Зернов. Он принял решительные меры. Выделив несколько тягачей, посадил на них десант. Под прикрытием артиллерийского огня (Зернов подтянул сюда несколько батарей) бойцы прорвались к раненому и вывезли его. Жизнь офицера была спасена.

Ведем бои уже в центре города. 28 апреля самоходки полковника В. Б. Миронова ворвались в Александер-плац — район, непосредственно примыкающий к правительственным зданиям. Гитлеровцы опять бросают против нас танки. Экипаж самоходной артиллерийской [347] установки под командованием Героя Советского Союза лейтенанта Г. А. Сорокина подбил три немецкие машины. Но четвертая «пантера» подожгла нашу самоходку. Сорокин и его подчиненные на пылающей машине устремились вперед и со всего хода врезались в «пантеру». Та разлетелась вдребезги. Георгий Александрович Сорокин и его бойцы погибли.

Улицы перегорожены баррикадами. Укрываясь за ними, гитлеровцы ведут огонь из пулеметов и минометов. Теперь редко встретишь фашиста в военной форме. Переоделись в гражданскую одежду, замаскировались. Увидишь группу людей, думаешь, мирные жители, а они вооружены автоматами и фаустпатронами. Десятки таких «граждан» ведут огонь из забаррикадированных входов в метро. Командиры орудий Сергей Метелин и Василий Гришин выкатывают свои пушки на середину улицы и прямой наводкой бьют по этим засадам.

Командир 283-го артполка подполковник Пушкарев перебегает от батареи к батарее. Полк ведет упорную схватку с вражескими артиллеристами, укрывшимися за прочной баррикадой. Несколько часов длится эта огневая дуэль. Наконец фашисты не выдержали. Бросили орудия и снаряды на огневых позициях, а сами бежали.

Уже виден рейхстаг. Он окружен танками, орудиями. Площадь перегорожена завалами. За ними автоматчики и фаустники.

Ливень огня встречает наши штурмовые группы. Бой затрудняется тем, что штурм ведут одновременно части нескольких армий. Нужны большая осмотрительность и осторожность, чтобы люди не пострадали от своего же огня.

Стремительный удар советских войск решил дело. Рейхстаг пал. 30 апреля над ним взвились алые флаги нашей победы.

Но бои в Берлине продолжаются. Артиллеристы 283-го полка Пушкарева расчищают дорогу танками 12-го корпуса в кварталах Шарлоттенбурга и поддерживают наступление 49-й танковой бригады в Тиргартене. 1 мая сюда подходят и главные силы 9-го танкового корпуса Н. Д. Веденеева.

В Тиргартен-парке я встретился со своим старым боевым другом командующим артиллерией 1-й танковой [348] армии генералом И. В. Фроловым. (В 1924 году мы вместе командовали батареями.) Увязываем совместные действия артиллерии обеих армий.

В Тиргартене большой немецкий гарнизон. В ночь на 2 мая он делает попытку вырваться. Фашистские танки наносят удар в стыке наших 12-го и 9-го корпусов. Батарея М. Д. Анисимова и другие артиллерийские подразделения до 6 часов утра вели тяжелый бой. Вражеские танки ворвались на позиции батареи лейтенанта Виталия Куперняка. Вести огонь из орудий уже было невозможно. Артиллеристы отбивались гранатами. Гитлеровцы смяли бы батарею, если на выручку артиллеристам не подоспели батарея М. И. Помпе и танк гвардии старшины Павла Логутова. Сюда же на двух бронетранспортерах привел свой взвод старшина Иван Чубуркин, кавалер всех трех степеней ордена Славы. С тыла они нанесли удар по противнику и спасли батарею.

Вечером 2 мая гарнизон Берлина капитулировал.

* * *

Едем на Эльбу. Хотел отправиться на своей «эмке», которая верно служила мне от Волги до Берлина, но Радзиевский отговорил:

— Машин у нас хватает. Зачем такую ободранную союзникам показывать.

Сияющий трофейный «хорх» быстро доставил к реке.

На берегу наши солдаты — усталые и радостные. Они много и хорошо поработали.

Из лесу с поднятыми руками выбегают последние гитлеровцы. Спешат сдаваться в плен. Не к нам, а к американцам. Приниженные, прибитые, заискивающе лебезят перед здоровенными янки. Те и на солдат не похожи. Береты сбиты на самое ухо, рубахи расстегнуты, рукава закатаны по локоть. Все без оружия — автоматы оставили в машинах. Покровительственно хлопают немцев по плечу, снимают с их мундиров гитлеровские кресты, гогоча, прикалывают себе на грудь. Сувениры! У многих на обеих руках нанизаны десятки часов-браслетов. Сувениры!

В сторонке стоит группа офицеров — наших и союзников. Приближаюсь к ней.

— Смирно! — звенит очень знакомый голос. Все — и американцы тоже — умолкают, вытягиваются в струнку. [349]

Чеканный шаг. Взлет руки к козырьку.

— Товарищ генерал, дивизия выполнила последнюю боевую задачу и заняла восточный берег реки...

— Вольно! — обрываю этот не совсем уместный доклад.

Передо мной Анатолий Иосифович Брюханов, мой давний знакомый. Начал он войну майором, командиром дивизиона. Закончил генералом, командиром артиллерийской дивизии прорыва. Сердечно обнимаемся. Идем к реке.

Вот она, Эльба, последний рубеж великой войны. Долго шли мы к тебе. Шли сквозь огонь и смерть. Многих боевых друзей потеряли в пути. Но дошли, повергли фашистский рейх, который еще совсем недавно своими страшными щупальцами душил народы Европы.

Победа! Она стоила нам дорого. Неимоверно дорого. Но не напрасно лилась кровь. Советский солдат отстоял свободу Отчизны и спас человечество от коричневой чумы.

Дорогой ценой добыта победа. Тем более должны мы беречь ее плоды...

У наших ног мирно плескалась немецкая река. Тихо вокруг. Ярко сияет солнце. Пусть всегда у людей над головой будет такое ясное небо. Во имя этого наши солдаты не щадили жизни.

* * *

С того дня минуло много лет. Но не слабеют узы фронтовой дружбы. Нет-нет, да и встречаемся мы, однополчане 2-й танковой. Постарели немного. Солидности прибавилось. Стали генералами бывший помначштаба Вячеслав Иванович Ганшин, начальник оперативного отдела Иван Тихонович Лятецкий, штабные офицеры Михаил Петрович Носенко и Михаил Филиппович Булавин, связист Владимир Федорович Ширяев. Переоделись в гражданское подполковник запаса Михаил Михайлович Троянов — начальник одного из управлений Госплана СССР, подполковник запаса Фирс Алексеевич Шевелев — заместитель министра коммунального хозяйства СССР. Были сержантами Борис Яковлевич Крынкин и Николай Николаевич Масюков, а ныне они — инженеры научно-исследовательских институтов. Встречаемся с А. С. Мизрахи, А. И. Радзиевским, С. М. Кривошеиным, [350] Н. П. Юкиным, Н. М. Кошаевым, с бывшим солдатом П. Г. Оглоблиным и многими, многими другими. Беседуем, вспоминаем прошлые бои.

Со всех концов страны получаю я письма. Пишут те, кто остался в живых. Пишут дети тех, с кем мы уже никогда не встретимся. Раскрываю конверты, бережно, как драгоценнейшие документы, разглаживаю листки, исписанные разными почерками.

Без боевых друзей, без их писем, без их добрых советов не было бы и этой книги.

Список иллюстраций

Григорий Давидович ПЛАСКОВ

М. В. Шенснович

А. П. Шелюбский (Снимок 1945 г.)

П. И. Чумак

К. Ф. Телегин

С. С. Миловидов (1960 г.)

В. Л. Горский (1960 г.)

Г. В. Павлов (1945 г.)

И. М. Ревин (1960 г.)

А. К. Окулич