ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА -- Мемуары -- Подчивалов Е. Ф. Огневая завеса

Подчивалов Евгений Федорович
Огневая завеса: Воспоминания танкиста-десантника

«Военная литература»: militera.lib.ru
Издание: Подчивалов Е. Ф. Огневая завеса. — Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1984.
Книга на сайте: militera.lib.ru/memo/russian/podchivalov_ef/index.html
Иллюстрации: нет
OCR, правка: Андрей Мятишкин (amyatishkin@mail.ru)
Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)

[1] Так обозначены страницы. Номер страницы предшествует странице.
{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста

Подчивалов Е. Ф. Огневая завеса. Воспоминания танкиста-десантника. — Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1984. — 176 с. Тираж 5000 экз.

Аннотация издательства: Капитан в отставке Евгений Федорович Подчивалов сражался с фашистами в составе 86-й отдельной танковой бригады, созданной на уральской земле. Заместитель политрука, затем политрук десантной роты, он всегда находился в боевых порядках роты, на ее острие. Он шел впереди и увлекал за собой других. Автор показывает не только отдельные бои, но и своих однополчан, в том числе уральцев, высокие душевные порывы наших воинов, а также солдатский быт. О ратных делах первой танкодесантной роты, судьбе ее героев, в том числе и судьбе автора, узнает читатель книги, написанной искренне, как может написать только человек, сам участвовавший в событиях, о которых он рассказывает.

Содержание

Память [3]
До команды «В ружье!» [6]
Первые испытания [22]
Окопная война [44]
Идем на врага [60]
На нейтральной полосе [81]
Бой северо-западнее Воронежа [96]
Временное затишье [103]
Фронтовые будни [114]
За нашу Советскую Родину! [139]
Где же вы, друзья-однополчане? [153]
Примечания

Все тексты, находящиеся на сайте, предназначены для бесплатного прочтения всеми, кто того пожелает. Используйте в учёбе и в работе, цитируйте, заучивайте... в общем, наслаждайтесь. Захотите, размещайте эти тексты на своих страницах, только выполните в этом случае одну просьбу: сопроводите текст служебной информацией - откуда взят, кто обрабатывал. Не преумножайте хаоса в многострадальном интернете. Информацию по архивам см. в разделе Militera: архивы и другия полезныя диски (militera.lib.ru/cd).

Память

Память — это как клятва, наверно, —
Желтым пламенем жалит и жжет...
Потому и живет бесконечность,
Что в ней долгая память живет!

Анатолий Софронов

Говорят, время всесильно. Но оно не властно над памятью фронтовой. Я начисто забыл теорему Гаусса, интегралы и дифференциалы, сопромат и многие другие премудрости, кои изучал перед войной в институте. А жаркие бои, пережитое в лихую годину, друзей своих фронтовых, с которыми делил опасности и невзгоды, встречал рассветы в окопах, не забуду никогда. Память о войне что чеканка по металлу.

Приду на свой старый Верх-Исетский завод, которому отдано три десятилетия, — все здесь говорит о тех далеких годах. Мерный стук прокатных станов напоминает отдаленный гул орудий и минометов. Пневмотрамбовка земли в литейке что пулеметная очередь. На других заводах, где часто бываю, тоже, против воли, ищу приметы войны, и сравнения сами собой получаются армейскими. Иногда окажусь на строительной площадке, и вместо бульдозеров, разравнивающих ее под будущий дом, чудятся танки перед атакой. Или заноют раны перед непогодой и вспомнится вдруг палаточный эвакогоспиталь возле железнодорожной станции, куда привезли меня на третий день с передовой. Я терял сознание и, приходя в себя, спрашивал:

— Сестричка, который час?

— Второй, милый, второй.

— Только-то? Не могу больше ждать... [4]

— Поспи еще, милый, потерпи, а я сейчас выясню.

И верно, прошло, должно быть, совсем немного времени, как носилки подхватили сильные девичьи руки, и вот я лежу на операционном столе в брезентовой палатке-госпитале, освещенной электрическим светом от аккумуляторов, Капитан Полевой, не смыкавший глаз с того часа, как началось наступление наших войск, отдал краткие распоряжения и сразу приступил к делу. Сначала мне очистили рану в перебитой руке. Кричать было бесполезно, легче не стало бы, приходилось, стиснув зубы, терпеть. Наложив шину, Полевой начал обрабатывать рану на ноге. Анестезией не пользовался, а только каждый раз говорил: «Сейчас будет больно». И резал по живому и что-то бросал в рядом стоящий таз. Я лишь вздрагивал и ойкал, но чувствовал, как спадает жар в моих ранах. После обработки ран меня сморил сон. Я проснулся, когда забрезжил рассвет и к нам в палатку явилась согбенная старушка и, одаривая раненых горячей картошкой в мундирах, приговаривала:

— Кушайте, родные, кушайте, набирайтесь силов.

А между топчанами и носилками по-прежнему шустро носилась вчерашняя медсестра с орденом Ленина на выцветшей гимнастерке. Рассказывали, что она вынесла с поля боя восемьдесят семь раненых. Лицо ее не просыхало от слез. На каждый стон, крик она чутко откликалась, мягким голосом, никак не вяжущимся с ее крупной фигурой, спрашивала:

— Что, милый, плохо? Потерпи, скоро будет легче...

Для фронтовиков война не кончилась и поныне.

«Прошу извинить за долгое молчание, — читаю письмо фронтового друга из Рязани Федора Ивановича Суворова, имевшего почти смертельное ранение в голову, но выхоженного благодаря золотым рукам профессора Мещанинова, в честь которого названа одна из улиц Харькова. — Долго молчал, потому что сильно болел. И сейчас еще не поправился. [5] Пишу, а перед глазами все плывет. Частенько приезжает «скорая». Ничто, мой дорогой, бесследно не проходит: рубцы войны дают о себе знать. Силы тают, как лед по весне на Оке. А сделать хочется так много!»

Беру конверт с симферопольским штемпелем.

В нем — газетная вырезка, рассказ о командире танкового взвода Степане Васильевиче Ежове, в подчинении которого Федор Иванович воевал. После тяжелого ранения Ежов в сорок третьем году был списан со строевой службы и направлен для работы в органах МВД. Двадцать три года проносив шинель, уволился в запас и устроился по довоенной гражданской специальности дорожника в трест Юждорстрой. Кто бы мог подумать, что скромный начальник участка строящейся широкополосной дороги Симферополь — Ялта, потом инженер аппарата треста, — в прошлом бесстрашный офицер-танкист, не появись в «Крымской правде» очерк Суворова о нем!

Радость за фронтового товарища омрачила приписка: «Перенес инфаркт. Сильные головные боли, радикулит...» — тоже отголосок войны.

Не все вернулись с полей Великой Отечественной. Уходят и те, кто пришел домой. Нередко письма однополчанам остаются без ответов.

Память о погибших взывает: нельзя допустить, чтобы верх взяли новые маньяки и политические авантюристы, мечтающие ввергнуть человечество в пучину термоядерной катастрофы!

Я написал не историю своей 86-й отдельной танковой бригады, созданной на уральской земле по приказу Ставки Верховного Главнокомандования в трудное для страны время, хотя эпизоды из ее жизни вы встретите на страницах книги. Это даже не история первой танкодесантной роты, с которой я прошел боевой путь. «Огневая завеса» — рассказ о мужестве, беззаветной храбрости и верности солдатскому [6] долгу товарищей по оружию, о коммунистах и политработниках, личный пример которых, страстное слово вдохновляли, вселяли уверенность в победе над немецко-фашистскими захватчиками, звали на ратные подвиги во имя счастья Отчизны. Делюсь собственными воспоминаниями о том, что пережил, перечувствовал на войне, воспроизвожу беседы с боевыми друзьями уже в мирные дни — к одним приезжал, другие сами ко мне наведывались либо присылали подробные письма...

Книгу посвящаю ветеранам нашей бригады.

Адресую ее тем, кто изведал солдатскую долю или ковал победу в тылу, всем, кому дорог мир, и прежде всего молодежи, принявшей его как эстафету от старшего поколения.

До команды «В ружье!»

Две недели отдыха после госпиталя, где мне делали операцию, и я снова угодил на формировку в военный городок. Теперь на месте военного городка высятся девятиэтажные дома-кварталы, а тогда это было далеко от Свердловска. Вокруг простиралась тайга, которую осенью сорок первого года, находясь в маршевой роте, вместе с тавдинскими ребятами вдоль и поперек исходил на лыжах с деревянным макетом винтовки за спиной.

Перед обедом вновь прибывших построили на утоптанном снегу против барачного типа казарм, вросших окнами в землю. Подровняв строй, старшина-запасник скомандовал:

— Смир-на!

Вскинув руку к уху, он рысцой побежал к щеголеватому капитану с перечеркнутой осколком щекой. [7]

Ёжась на сыром февральском ветру — началась ранняя оттепель, — я с любопытством посматривал на подтянутого капитана в хромовых сапогах, переводил взгляд на офицеров рангом пониже, стараясь предугадать, чем вызвана такая спешка: не мешало бы сначала накормить солдат. Но тут же все прояснилось.

Приняв рапорт, капитан нервным фальцетом прокричал:

— Желающие ехать на фронт с частью особого назначения — два шага вперед, арш!

По телу пробежал холодок, будто я выпил стакан ключевой воды, хотя морально готов был к отправке на фронт.

Видя, как росла шеренга добровольцев, собрался и я сделать два шага вперед.

— Ты свердловчанин? — услышал голос справа.

Высокий мужчина смотрел на меня круглыми глазами, переступая с носка на каблук и обратно, словно спрашивал, с какой ноги выходить. Было ему за тридцать. В рабочих ботинках и старенькой кожаной шапке. Зеленая телогрейка туго подпоясана ремнем, как бы подчеркивая стройность фигуры и размах плеч. Широколобое лицо с аккуратненьким носиком и заостренным подбородком показалось крайне знакомым.

— Да, свердловчанин.

— И я тоже, — оживился широколобый.

Спросить бы, не припомнит ли, где встречались, да момент неподходящий. Как-нибудь в другой раз. Он будто только и ждал, когда оторвется от снега мой ботинок. Секунда в секунду оба сделали по два шага. Фамилия у него оказалась знаменитой — Меньшиков. Работал он на каком-то заводе, а где именно, сказать не пожелал, на мой вопрос многозначительно прижал палец к губам: дескать, не могу, не имею права. Как после заметил, Меньшиков вообще неохоч был распространяться о своей персоне. Угодили [8] мы с ним в первую роту, даже в одно отделение десантного мотострелкового батальона 86-й отдельной танковой бригады Резерва Главного Командования — одной из тех, что создавались в первую военную зиму как ударная сила в предстоящих летних боях на решающих участках фронта.

* * *

Командиры нам достались добрые. Во главе роты стоял старший лейтенант кадровой службы Уваров, голубоглазый, по-юношески стройный. Ходил быстро, чуть припадая на недолеченную ногу. На высокий лоб ниспадал русый чуб, придавая ротному сходство с залихватским деревенским парнем. В больших глазах постоянно прыгали веселые огоньки. К дисциплинарным взысканиям Уваров не прибегал. Одного слова было достаточно, чтобы подчиненный исполнил его указание. Когда начинал с кем говорить — краснел. А чтобы не посчитали за маменькиного сынка, нарочито хмурился, повышал голос. Но нашего брата, солдата, не проведешь: хоть как ори, а если ты добрый, то эту доброту свою криком не прикроешь, как рану бинтом, все одно увидим. Политрук Гучков — тоже фронтовик, русский богатырь. Широкоскулое лицо не выражало никаких эмоций. Тонкие губы плотно сжаты. Взгляд твердый, какой и должен быть у командира.

Ну, думалось, этот житья не даст. Однако в первый же вечер это впечатление рассеялось.

Рядышком обходили они казарму, оба в приподнятом настроении. Замечаний не делали, а если обращали чье внимание на то или иное упущение, то в доброжелательной форме. Иногда Гучков своей большой ладонью придерживал ротного за рукав, точно опасался, что Уварова подведет перебитая нога.

— Ну, старшой, все в порядке?

Стоило ему произнести эти слова после обхода казармы [9] — и маски как не бывало: в проходе между нар сдержанно улыбался человек, которому не чужды мирские заботы. Слегка грассирующий голос звучал мягко, сердечно. Эта удивительная дружба на фронте еще более окрепла. Один без другого ни на шаг. В нашем мотострелковом батальоне про них говорили: «Уж не молочные ли братья?»

А нам дружба ротного и политрука была на руку. Глядя на них, самим хотелось быть добрее.

Ели они из одного котелка, порой одной ложкой хлебали попеременно, откусывая от общего ломтя. Выловив в каше кусок мяса, каждый подталкивал его другому, делая вид, что сыт по горло.

— Ты что, Сашок, мало кушаешь? — строил удивленное лицо политрук. — Ешь больше, не стесняйся, а то ты совсем у меня захиреешь. Давай, давай, дружок, не обманывай, бери ложку и подцепляй этот кус, — заметив, что командир роты хочет отвалиться, серчал Гучков.

А то начнут бороться, когда выберется минута затишья. Политрук, эдакий детина, конечно, в два счета укладывал на обе лопатки небольшого ростом командира роты да еще верхом садился. Наблюдая эту сцену, бойцы от души хохотали. Уваров деланно сердился:

— Вы что, ребята, не видите, что тут рукоприкладство, избиение младенцев?

Мне особенно близок был Гучков: на фронте я стал его заместителем и преемником.

Нет, Гучков добреньким не был, интуиция не подвела. Он мог быть жестким, непреклонно-суровым, но только с теми, кто забывал о воинском долге. Не прощал и высокомерия. Однажды политрук заметил, что боец Костин сторонится товарищей. Вызвал, поинтересовался причиной. Тот признался, что помощник командира взвода Агафонов преследует его насмешками. Гучков знал о проступке Костина в прифронтовой полосе, когда тот находился в секрете. [10] С восходом солнца напарник лег отдохнуть, а Костин вылез из окопа, на минутку растянулся и, пригретый солнечными лучами, незаметно уснул.

В это время Агафонов проверял посты и обнаружил спящего Костина. Сам исключительно выносливый, прошедший фронтовую закалку, немного диковатый, помкомвзвода устроил самосуд над нерадивым бойцом. Завернув его в плащ-палатку, волоком, выкрикивая отдельные немецкие слова, потащил по кочкам. Костин посчитал, что попал в лапы немцев, и заорал благим матом.

— А теперь мне проходу насмешками не дают, — заключил он жалобу.

Политрук гневно сказал:

— А что же ты думал, с тобой нянчиться будут? Да за это судить надо! По твоей вине весь взвод мог погибнуть. — И, сбавив тон, спокойно побеседовал о бдительности, воинской присяге. — Теперь тебе ясно, к чему могла привести твоя беспечность? Ну иди, да больше... не спи в секрете.

Агафонову же наказал прекратить насмешки.

Гучков был человеком необыкновенной храбрости. Врезался в память его рассказ о походе в разведку за «языком».

* * *

Деревня, к которой осенью сорок первого года держали путь пятеро советских разведчиков во главе с Гучковым, утопала во мгле. Выйдя на опушку, он еще пошутил: в такую погоду не то что теща на блины, даже фашисты не ждут их. Шутка сняла напряжение, и ребята заулыбались.

Гучков обратился к бойцу, перворазряднику по легкой атлетике:

— Сходи вон в ту избу, — он махнул рукой на тень ближайшего [11] дома, — разузнай, где хоронятся гансы. — Гучков всех немцев так звал, как они нас — Иванами. — Выспроси, много ли их тут стоит.

Легкоатлет в два счета обернулся, доложив, что, по словам хозяйки, немцев взвода два, разместились по разным хатам.

— Велела запомнить, — сообщил парень важную деталь, — дом без плетня. Там, сказала, полно немчуры и живет гад один, что позавчера изнасиловал ее сноху.

Гучков, не сходя с места, принял решение атаковать этот дом. Коль их много, рассудил Гучков, то определенно охрана ослаблена, надеются на силу.

— Мы должны их сцапать тепленькими.

Он распределил, кому с кем и где действовать. Двое будут дежурить снаружи, с остальными пойдет он. Часового снять поручил приземистому сержанту, довоенному рекордсмену по штанге.

— Не будем терять время, — распорядился Гучков.

Как на грех разлаялись собаки. «Чтоб вы сдохли, канальи», — в сердцах мысленно выругался он. Собаки будто поняли его пожелание, притихли.

Гучков взглядом прощупал подступы к дому, остался доволен разумными действиями боевых помощников. Штангист уже скользил вдоль стены к крыльцу. Разведчики, посланные для подстраховки, также работали с умом — один прилип за деревом, второй распластался на земле против окна. «Молодчага! — похвалил за сметку Гучков. — Станут выпрыгивать, всех поснимает, никого не выпустит».

Услышав легкий шум падения фашиста, Гучков в несколько прыжков достиг крыльца, всунул кляп в рот, помог стянуть бечевкой руки и ноги оглушенному часовому. Потом потянул дверь — не поддается. Значит, на крючок закрылись. Это усложняло дело. Знаками объяснил: врываемся, бьем направо и налево, без шума. Наготове держать [12] гранаты. Повесил на шею автомат, а кинжал, подаренный другом-кавказцем, взял в зубы. Пощупал карманы, желая убедиться, на месте ли «лимонки», и рванул скобу с такой силой, что дверь слетела с петель. Гучков проворно шагнул в образовавшийся проем. За ним поспешили остальные.

Спавшие на полу немцы кинулись к оружию, но дорогу им перегородил боец с трофейным автоматом на животе. Гучков своей мощной фигурой заслонил пол-избы, держа в одной руке кинжал, в другой — гранату, по-дикому взревел:

— Лежать, мать вашу!..

Окрик на какую-то долю секунды заставил растеряться фашистов, и этим воспользовались разведчики.

Завязалась короткая схватка. Отсекая дорогу к оружию у стены, боец-штангист бил немцев прикладом по чему попало. Но кто-то все же заехал ему по глазу, и разом померк свет, да еще почувствовал боль в ноге. Однако он быстро совладал с собой, нанес ответный удар и тем спасся.

Досталось и легкоатлету. На него навалилось сразу двое, Одного он сшиб, а второй с размаху ударил ему по темени.

Шоковое состояние длилось считанные мгновения, но и этого было бы достаточно, чтобы фашисты убили его. И не случилось этого только благодаря Гучкову, который вовремя оценил ситуацию и одним ударом уложил фашиста.

Враги угадывали, что Гучков тут самый главный, и накидывались на него скопом. Однако, как ни старались, свалить того не удавалось. Гучков, не теряя самообладания, наносил точные удары, кхекая, как дровосек. В конце схватки пришлось дать короткую очередь по немцу, неизвестно когда и как раздобывшему оружие: не успев вскинуть автомат, тот замертво свалился. [13]

Не менее отделения фашистов Гучков и его боевые друзья «сняли с довольствия» гитлеровского вермахта.

Прихватив «языка» — очухавшегося часового, разведчики устремились к лесу. Выстрелы всполошили фашистов, размещавшихся в других избах. Поднялась беспорядочная пальба. Но преследовать они не решились.

* * *

Не повезло нам только с комбатом, отбиравшим добровольцев. Сильно озлоблял он против себя людей. И рядовых, и командиров. Мог, встретив роту, идущую по грязи с тактических занятий, приказать: «Ложись! По-пластунски — вперед!» Если ротный или командир взвода, тоже фронтовики, не следовали примеру бойцов, напускался: «А вы что? Все! Все ползите! Да поживей!» Будто не понимал он, что этих людей, вооруженных автоматами, винтовками и пистолетами, придется в бой вести. Нельзя ему было оставаться в батальоне. Мало ведь еще обладать храбростью, командир должен уметь располагать к себе подчиненных, уважать в них человеческое достоинство. Сняли, не посчитались с наградами за участие в прошлых сражениях. Перед отправкой на фронт батальон принял капитан Фокин. Этот молодой человек был хоть и менее заслуженный, зато в каждом из нас видел личность.

Но все это после...

Несколько дней ушло на пригонку обмундирования, составление списков личного состава. Кроме политчаса, никаких других занятий не проводилось.

Ночью сводили в баню-санпропускник за вокзалом.

Идя по знакомым, с хрустящим ледком улицам, я прислушивался к воющему гулу над Эльмашем — это заработало новое производство, до войны его у нас не было. Вспоминал Свердловск, прежний, мирный, отдельные штрихи [14] его жизни. В памяти всплывали разные эпизоды, разговоры, встречи с людьми, которых знал и любил.

Диплом об окончании физмата, можно сказать, лежал в кармане. Уже состоялось распределение. В Свердловске, кроме семейных, никто не оставался. Направляли в основном в отдаленные районы области: Гари, Махнево, Ивдель... Мы шарили по географической карте, отыскивая свои будущие пенаты. Мне утвердили Тавду.

Завтра — предпоследний госэкзамен. По обыкновению, я уже не занимался. Отдыхал. В соседней комнате у девчонок играл патефон. Сквозь дрему слышал душещипательный голос популярной певицы: «Осталась карточка, любимых писем связка, где проза кажется мелодией стиха...»

И вдруг возглас:

— Вставай, война!..

Знали, что война с фашистами будет. Однако никто не мог предположить, что она стоит на пороге. И потому весть. о нападении Германии потрясла. Мы были большими оптимистами. Красная Армия непобедима. А что она оставляет город за городом, так это явление временное. И со дня на день ждали сообщений о начале решительного контрнаступления. Помню, на второй или третий день со дня фашистского нападения на Советский Союз я написал стихотворение «Куем победу» и снес в радиокомитет, размещавшийся в то время на углу улиц Радищева и 8 Марта. Назавтра его услышала вся наша область. Стихотворение заканчивалось не восклицанием или призывом сильнее громить врага, в будто уже почти совершившимся фактом победы:

Свинцовый дождь с востока льет
на вражий стан.
Погибель скорую найдет
себе тиран.

Разве кто мог тогда подумать, что война растянется на долгие четыре года! [15]

Забросив учебники, ребята ожидали призыва в армию: Но повестки не приносили, и тогда мы направились в Ленинский райком комсомола с требованием немедленно послать на фронт. Райком в те дни осаждали толпы парней и девчат. Чтобы попасть на прием, пришлось подождать.

— Не можем всех, — заявил представитель райвоенкомата.

Отобрали несколько человек, остальных зачислили в резерв.

Не дождавшись вызова из военкомата, я уехал учительствовать в Тавду. А третьего ноября и мне принесли повестку. Ночью поезд с призывниками мчался к Свердловску. И снова меня постигла неудача. Друзья-тавдинцы в составе лыжного батальона отправились на фронт, я же вынужден был лечь в госпиталь: от перегрузок возьми да и разойдись, черт бы его побрал, шов довоенной операции на животе.

Истины ради замечу, я и раньше был невезучий.

В тридцать шестом году рабфаковцем хотел поступить в аэроклуб в Доме обороны — комиссия не пропустила. Потом решил перевестись в Новосибирский институт военных инженеров железнодорожного транспорта. И снова от ворот поворот: свободных мест нет. Потерпел фиаско и в тридцать девятом году. В тот студеный декабрьский вечер у нас были занятия гимнастической секции.

— Старшего к телефону! — послышался зов вахтерши. Через несколько минут всей секцией по срочному вызову шагали в институтский партком.

Разговор был короток.

— В городе началась запись добровольцев в лыжный отряд для борьбы с белофиннами, — сказал секретарь парткома, преподававший у нас политэкономию, и прибавил: — В первую очередь коммунистов и комсомольцев.

Что знал я об этой войне? Затемнен Ленинград. На [16] передовой вражеские «кукушки» снимают советских командиров в белых полушубках. В нашем городе открылись новые госпитали. С востока на Карельский перешеек перебрасываются войска, мой брат Колька тоже уже там... Вот, пожалуй, и все скудные познания.

Секретарь парткома подал чистый листок.

— Кто желает, прошу записываться.

Представились вьюжные северные ночи, надолбы «линии Маннергейма», считавшейся неприступной. И сразу зябко стало. В восемнадцать — двадцать лет не просто мгновенно расстаться с теплыми общежитиями, уютными читальными залами библиотек, танцевальными вечерами. И все же пауза не затянулась. За исключением двоих, каждый вызванный вписал свою фамилию в список добровольцев, сознавая, что, когда в опасности Отчизна, все личные мотивы должны отходить на второй план. Однако ввиду слабой военной подготовки на другой день нас отвергли. В отряд зачислили Викентия Ивановича Пластинина, преподавателя физкультуры, уже служившего в армии, чемпиона по лыжам, да студента в шинели Курицына, недавно отслужившего срочную службу. Воевали они на совесть, вернулись живы-здоровы еще до экзаменационной сессии...

Да, всего полгода назад началась война, а как неузнаваемо изменился Свердловск!

Со многих зданий исчезли вывески. Приехало несколько наркоматов и других центральных учреждений. Однако не они определяли облик города. Небольшая прогулка поведала очень о многом. Наглухо захлопнулись угловые двери Дома контор. Как и в финскую войну, здесь развернулся госпиталь. В корпусе литфака на улице имени 9 Января — тоже. По городу ходило санитарных фургонов больше, чем обычных машин. Свердловск стал городом госпиталей.

Но он еще был и крупнейшим арсеналом страны. На [17] военный лад заработали самые разные предприятия. В механических цехах заводов «воробушки», мальчики и девочки тринадцати — пятнадцати лет, точили мины. Свердловск делал танки, пушки, патроны, снаряды, знаменитые «катюши» и много чего другого. Эвакуированные предприятия нередко размещались под открытым небом. Эльмаш принял сразу три завода, но эвакуированное оборудование ни дня не стояло — производство моторов набирало темпы.

Гул станков (а не студенческие голоса) доносился из зарешеченных форточек УПИ, университета, педагогического института. Зашел как-то в главный корпус его (я еще не знал, что тут завод) — дорогу преградил вахтер с наганом: — Ваш пропуск? — Еле отделался. Чуть в шпионы не попал.

Пединститут переехал за мост, в двухэтажный дом на углу улиц Малышева и Розы Люксембург. Старожилам он известен как «Американская гостиница», в которой по пути на Сахалин останавливался А. П. Чехов.

Война наложила отпечаток на всю жизнь Свердловска.

Помыться в бане стало проблемой: отходила одна воинская колонна, останавливалась другая. Невозможно уехать в трамвае. Но главное — люди сильно переменились. От постоянного недоедания и переутомления лица заострились, побледнели. Не слышно было громких разговоров первых дней войны, когда думалось, что врага быстро остановим и начнем воевать на его территории.

Театры не походили на довоенные. Однажды я купил билет на «Царскую невесту». Сдал шинель в гардероб и пожалел: помещение отапливалось плохо. Пришлось согревать пальцы дыханием.

Невольно вспомнилось последнее предвоенное посещение театра.

Тогда шла опера «Самсон и Далила». Роль Далилы исполняла Маргарита Глазунова. До ее выхода на сцену публика вежливо похлопывала в ладоши, переглядывалась в [18] поисках знакомых лиц. Но вот из-за кулис появилась ярко-красивая, обольстительная Далила. Зритель устроил бурную овацию. Самсон пропел: «О Далила, тебя я обожаю!..»

...Увиденное, узнанное — и как трудно жила сестра, как мучились в госпиталях раненые, без сна и отдыха трудился город моей юности Свердловск — все, все плакатом со щитов на столбах и заборах корило и спрашивало: «А что ты сделал для фронта?»

* * *

Уезжая на фронт, я написал о Свердловске стихотворение, в которое вложил всю свою любовь к городу студенческих лет. В последнем четверостишии, верно, проскользнула грустная нотка. Но понять, думаю, меня можно: ехал не к маме в гости...

Военным тружеником стал ты, я — солдатом.
Лежит дорога в дальние края.
Увижусь ль вновь когда
и обнимусь, как с братом?
Не знаем оба мы. Ни ты, ни я.

В восемьдесят шестой танковой бригаде я обрел новых товарищей, познал верность солдатской дружбы и радость побед, но больше — вкусил горечь утрат: сорок второй год еще не озарялся салютами столицы.

Десантников учили всему, что могло пригодиться на войне, — ходить в атаку, бесшумно снимать часовых, поражать танки противника бутылками с горючей жидкостью, высчитывать расстояние до цели, определять численность войска, движущегося по дороге, и многому другому. Но куда сложнее было научить солдата мужеству, верности воинскому долгу. И тут никакой учебник не смог бы заменить живого слова фронтовиков. Правдивый, страстный рассказ участника Великой Отечественной войны и ныне волнует [19] слушателей, помогает осознать твое место на земле, тогда же беседы бывалых людей нужны были еще больше.

— Помнится такой случай... — рассказывал помкомвзвода-три Виноградов о том, как, оставшись во главе группы заслона, чуть не попал в лапы фашистов. — Вышли к реке, а там, мать честная, немцы! Фашисты били по переправе. Куда нам деваться?

— К богу в рай, на небеси, — вставил ротный запевала Попович.

— К этому дело шло. К счастью, немец не заметил, не до нас ему было. Пригнулись, сбежали под яр. Чудом разыскали лодку и переправились к своим, — буднично закончил рассказ Виноградов.

Поразил другой его фронтовой эпизод. В нем — весь Виноградов: невозмутимо спокойный, человек долга, негромкого мужества.

— Забрался это я на чердак двухэтажного каменного дома и знай себе постреливаю, — неторопливо, без восклицаний, как о деле обыденном, вспоминал старший сержант, примостившись на краешке нар. — Двоих фрицев уложил, третьего ранил. Что с ним делать, ума не приложу. О времени даже позабыл. Хватился — наших след простыл. Исчезли куда-то и немцы. А этот, смотрю, корчится. Жалко мне его стало. Человек ведь. Снял палец с курка. Жду, что будет.

— Нашел кого жалеть!

Виноградов повернул на голос круглое веснушчатое лицо — в противоположную сторону нар. Реплика старшего сержанта Агафонова заставила умолкнуть. Виноградов только хлопал рыжими ресницами, а тот будто хлестал его по рыхлым щекам:

— Этот фашист пожалел бы, думаешь, тебя? Черта с два! Разговор с ними должен быть коротким. Я бы лично вогнал пулю... [20]

— Ну, так негуманно, — недовольно ответил Виноградов.

Агафонов передразнил:

— Негуманно!

— Ты посуди сам, — словно бы оправдывался Виноградов за свою жалостливость. — Как я ученикам своим после войны стал бы рассказывать? Учитель убивает раненого... Нет, Агафонов, это недопустимо... — Помолчав, помкомвзвода вернулся к рассказу: — Спустился с чердака, подполз к гитлеровцу. С перепугу он заорал. А увидел бинт в моей руке, стих. «Гут, гут», — залопотал. Перевязал его и направился к своим. Где-то выстрел грохнул. Снял пилотку, чтобы смахнуть с лица пот. Верх ее был продырявлен.

— Тем гадом, которого ты пожалел? — вставил Меньшиков.

— Не знаю. Может, и он пульнул.

— Да я бы!..

По тону, каким говорил Меньшиков, помкомвзвода чувствовал, что этот длинноногий боец, так же как и Агафонов, не одобрял его возню с фашистом, но что он мог с собой поделать? Доброта — профессиональное качество учителя.

Беседы фронтовиков вспыхивали стихийно, где и когда придется. Позднее я понял: на всем, что делалось в роте, лежала рука Гучкова. Разговорится с кем будто ради простого интереса, а потом посоветует: «Выступи-ка во взводе». В другой раз принесет отделенному и помкомвзвода газетку с описанием чьего-то подвига, посидит вместе с нами, послушает, как реагируют на прочитанное, скажет:

— Ничего, товарищи, будут и у нас свои герои. Будут, непременно будут. А для этого... — Гучков, не договорив, вставал, одергивал гимнастерку, строжал лицо. — Для этого, товарищи бойцы и сержанты, надо готовиться, овладевать знаниями, закалять себя физически и духовно. Война — это работа, тяжелая, сверхчеловеческая. Она требует от человека многого. [21]

У истоков бригады стоял ее комиссар Василий Степанович Рыльский.

Он приехал на Средний Урал в метельную ночь в шапке-ушанке, растоптанных по фронтовым дорогам валенках, в белом полушубке, задымленном у костров во время подмосковных сражений. Кадровый офицер из потомственных рабочих был еще молод, ему минувшей осенью исполнилось лишь тридцать два года, но жизненного опыта не занимать. Начав службу с курсанта полковой школы, в финскую войну Рыльский уже был комиссаром штаба бригады...

Главный вопрос, беспокоивший его по приезде в новую часть, — как ускорить получение танков. В горкоме партии, куда он явился на другой день, по душе пришлась его мысль направить на завод временно часть танкистов, знакомых с работой на станках. Договорились съездить в запасной танковый полк, уточнить сроки выпуска будущих экипажей, побывать на заводе.

В эту идею Рыльский посвятил и комбрига Засеева, прибывшего к нам полмесяца спустя.

Комбриг и комиссар вместе ездили на завод, интересовались, как работают наши танкисты на рабочих местах, заходили к директору, знакомя его с военными директивами. Обговорив все, собирались в часть. Но не оба сразу.

— Ты оставайся, Василий Степанович, а мне пора, — просил Засеев.

Рыльский согласно кивал:

— Хорошо, Виктор Георгиевич, иди. А я еще потолкую с начальниками цехов и с нашими хлопцами.

Помощь бригады заводу оказалась очень кстати. Город вручил ей «тридцатьчетверки» точно в срок.

Бригада не сразу попала на передовую. Вначале дислоцировались в подмосковных лесах, в резерве Брянского фронта, затем ее перебросили под Тулу, на Косую гору, где формировался двенадцатый танковый корпус и создавался [22] мощный оборонительный рубеж на случай прорыва немецких армий к столице. Днем и ночью, подрубленные, падали столетние дубы, тягачи и грузовики подвозили их к строящимся дотам.

С инспекционной поездкой приезжал к нам командир танкового корпуса полковник С. И. Богданов. Он осмотрел месторасположение бригады, содержание материальной части, поприсутствовал на тактических занятиях танкистов, встретился со стрелками-десантниками.

Командир корпуса остался доволен результатами проверки.

В конце июня фашистские войска перешли в наступление. По команде «В ружье!» наша танковая бригада погрузилась в эшелоны, взяла курс на Елец.

Первые испытания

У горизонта еще таял дым паровоза, утянувшего пустые теплушки, в которых на прифронтовую станцию Долгоруково прибыли мотострелки-десантники, а уже подходил эшелон с танками и штабными работниками, сумевший проскочить Елец, где первый эшелон с техникой подвергся налету вражеской авиации и потому задержался.

Прогремев буферами, вагоны остановились.

— Приготовиться к разгрузке! — По цепочке стал передаваться приказ командира бригады подполковника Засеева.

Голос комбрига с характерным кавказским акцентом слышался то здесь, то там.

— Все, все на подноску! — кому-то приказывал Засеев.

Не прошло и получаса, как танкисты, проворные, веселые парни, с азартом и молодым задором уже мастерили подмостки сбоку последней платформы, ряд к ряду [23] укладывая бревна, шпалы, жерди. И раньше тоже, бывало, средь ночи остановимся на безлюдном разъезде, поблизости подручных средств нет и в помине, но не успевали мы напиться воды из фляжек — уже сооружались подмостки для спуска танков. Где комбриг доставал строительные материалы, об этом можно было только гадать.

Подмостки стянули скобами, проволокой, и вот уже поперек платформы развернулась «тридцатьчетверка».

— Так! Смелее! — командовал Засеев.

Когда гусеницы коснулись земли, он простер руку вправо и держал ее в таком положении, пока не взвыл двигатель и танк, обдав присутствующих выхлопным дымом, не устремился к рощице для укрытия. Проследив, что Т-34 шел куда было велено, Засеев остановил взгляд на мотострелках, рассевшихся возле водонапорной башни, уловил песню. Она летела в степь, настоянную травами. Запевала первой роты Попович раздумчиво выводил, десятки бойцов старательно подлаживались к нему:

Ой, за гаем, гаем, гаем зелененьким,
Там орала дивчинонька волоком черненьким...

Взору представилась тихая украинская деревенька, утопающая в садах, раздольные поля. Будто на земле нет никакой войны.

Комбриг поднял голову к небу, чтобы убедиться, что не летят фашистские самолеты, и опять увидел мирную картину. На лесине у пристанционного здания каркали вороны. Раскинув крылья, кружил коршун. Он то взбирался в синеву, то падал камнем вниз, точно решив получше разглядеть, что за диковинные существа ползают по земле.

Эта картина, типичная и для родной Осетии, задела какие-то струнки в душе командира бригады. Засеев невидящим взглядом посмотрел на разворачивающийся для спуска танк и встрепенулся: песня, тихая идиллия, не по нему. [24]

Давно покинул он горы, чтобы стать профессиональным военным. Все, что отвлекает от дела, которым занят, Засеев безжалостно в себе подавляет.

— Не задерживайтесь! — рубанул он рукой перед открытым люком.

Танк за танком сходили на землю.

Весь эшелон пришел в движение. В голове состава еще расчаливали боевые машины, рвали ломами проволоку, которой крепили их в дорогу для устойчивости, другие «тридцатьчетверки» уже выстраивались в колонну и медленно с платформы на платформу, как по настилу, продвигались к подмосткам.

Лязг, скрип, грохот — все слилось воедино, команды тонули в этом гуле. Сухая пыль, поднятая танками, висела облаком над станцией, ложилась на лица, на одежду, мешала дышать.

Болеть за механиков-водителей собирались все члены экипажей. Не желая мозолить глаза начальству, они становились поодаль, за его спиной, знаками показывая, где и как лучше спускаться. Близкое присутствие врага, недавно перешедшего в наступление со стороны Курска, не пугало этих парней, а только взбадривало. Слышались смех, шутки.

В черных комбинезонах, в ребристых шлемах танкисты казались если уж не богами, то по крайней мере марсианами, десантом, спустившимся на землю.

Помню, когда стояли еще на Урале, с восторгом смотрел, как разогнавшаяся под горку «тридцатьчетверка» лобовым ударом напрочь подсекала сосну и, не сбавляя скорости, ныряла в не освободившуюся от льда речушку или как танки прорубались сквозь лесные чащобы. Позднее научился водить танки, но первые зависть и восторги не заглохли.

На вождениях всегда присутствовал комбриг. [25]

— Почему не сбавляешь скорость? — шумно нападал он на иного механика-водителя.

Тот оправдывался:

— Хотел скорее доехать, товарищ подполковник.

Комбриг громко выговаривал:

— По пересеченной местности нельзя гнать танк, как лошадь. Перед впадинами газ сбрасывай, зыбкие участки стрелой проскакивай. Понял?

— Так точно, понял, товарищ подполковник!

Засеев и сам «сбрасывал газ».

— Танк надо беречь, — спокойно говорил комбриг. Он не только быстро воспламенялся, но и легко остывал.

Затем Засеев производил тщательный разбор результатов вождений, садился за рычаги и показывал, как надо брать плавный старт, переключать скорости. Танкисты перенимали его опыт, учились действовать так же, как он, решительно, смело. Но горе было тому, кто проявлял излишнее лихачество.

Скупой на слова, комбриг ценил находчивых людей. Однажды Федя Суворов на полном ходу врезался танком в недостроенную землянку и проутюжил ее. Комбат хотел дать ему наряд вне очереди, да, спасибо, выручил неожиданно подошедший командир бригады.

— Чья работа? — отрывисто бросил Засеев.

— Моя, товарищ подполковник, — ответил Суворов. — Виноват! Зато теперь буду знать, как давить фашистский блиндаж.

И за землянку, и за ответ свой он ждал разноса.

Но разноса не последовало.

— Суворов, ты свою фамилию должен оправдывать. Суворов был всегда впереди, — назидательно заметил командир бригады и, обращаясь к рядом стоящим танкистам, сказал: — Ребята, вам есть на кого опереться. С вами Суворов. — И Засеев пожал руку комсоргу танкового батальона. [26]

Похвала комбрига, сказанная вроде бы в шутку, запомнилась Феде. Запомнили ее и товарищи. Нередко они подтрунивали:

— Каким коленом ты в родстве с генералиссимусом?

Суворов уважал шутку, не лез в бутылку.

— Я прапрапрапра... — на полном серьезе отвечал он и, запутавшись в этих «пра», будто молотом хлопал по плечу, кто поближе, либо поддавал тумака.

— Ну ты, полегче, ребра поломаешь. А мне еще воевать, — старались увертываться от его ударов. До войны Суворов занимался штангой и боксом.

Он гордился своей фамилией, хотя и не имел никакого отношения к полководцу. Его деды и отец занимались хлебопашеством, а оружие брали в руки по необходимости, когда призывались на службу. В двадцать седьмом году умерла мать, и он стал жителем Костромы: отец покинул деревню Столбово, надеясь, что в городе легче будет прокормить семь ртов.

Доучился Федя до восьмого класса, дальше не смог — надо помогать отцу. Пошел работать. Но мечта о продолжении образования не покидала. И он подал заявление на вечернее отделение техникума. Однако учиться опять не довелось. В армию призвали.

— Мне бы в танкисты, — сказал Суворов. Старший брат его в танковой части служил.

Не вняли просьбе, в пулеметчики послали.

С «максимом» Федя и встретил Отечественную войну. Под Волоколамском был ранен в руку. Рана быстро зажила. Подлечился, и тут подвернулся случай попасть в танкисты: в госпиталь приезжал представитель танковой школы младших командиров, отбирал ребят покрепче. Подучился Суворов и получил направление в 86-ю танковую бригаду башенным стрелком. [27]

* * *

Разгрузка продолжалась. Уже половина эшелона опустела.

— Твоя? — Засеев обратился к коренастому блондину.

Тот широко улыбнулся, козырнул:

— Так точно, моя, товарищ подполковник!

— Суворов? — вспомнил комбриг этого веселого танкиста. — Ну как, комсорг, будем утюжить фашистские блиндажи?

Башенный стрелок был польщен: не только фамилию, но, оказывается, еще и должность и слова его запомнил командир бригады.

— Обязательно, товарищ подполковник!

Доброе настроение комбрига внезапно испортилось. Когда очередной танк перебирался с предпоследней платформы, Засеев приметил неуверенные действия механика-водителя. Глаз у него наметанный, сразу понял, что перед ним новичок. Траки корежили дерево, то убегали под катки, то замирали, двигатель фыркал. Это рассердило командира бригады, и он, ладонью хлопнув себя по бедру, крикнул:

— Ты смотри мне, танк не свали!

Комиссар Рыльский, по другую сторону встречавший машины, будто и не слышал угрозы в словах комбрига, с улыбкой сказал белевшему в люке лицу:

— Ничего, друже, главное — спокойствие.

Рыльский характером — прямая противоположность командиру бригады. Очень спокоен, уравновешен. Пожиже, но тоже крепок. Широкий ремень с портупеей туго перетягивает тонкую талию. На боку кобура с наганом. В темных глазах, хотя и строговатых, настороженно, готовые выпрыгнуть в любую секунду, затаились искорки, отчего худощавое лицо делается проще, доступнее. [28]

Подбодренный комиссаром, танкист по всем правилам скатил машину с платформы.

Разгрузка эшелонов, в том числе и того, что задержался из-за бомбежки в Ельце, закончилась, когда на темном небе рассыпались звезды.

Как только последний танк спустился с подмостков, Засеев и Рыльский сели в «виллис» и отправились с докладом командующему армией, в оперативное подчинение которой передавалась танковая бригада.

На КП они приехали под утро. Генерал с уставшим от бессонных ночей, худым лицом принял их без промедления.

— А мы с вами знакомы, — обратился он к Засееву.

— Да, знакомы, — сухо подтвердил подполковник.

Приняв рапорт, командарм спросил, не хотят ли танкисты позавтракать с дороги да и выпить кроме чая чего-нибудь покрепче. Гости понимающе переглянулись.

— Не возражаем, — за обоих ответил Засеев.

Рыльский впервые за завтраком узнал, что командующий армией — бывший начальник штаба механизированного полка, которым до войны на Дальнем Востоке командовал Засеев. А ведь они три месяца прожили в одном номере городской гостиницы, вечерами вспоминая всех своих сослуживцев. Кроме, выходит, одного. Чтобы не подумали, что он, Засеев, старается возвыситься в глазах других своим сопричастием к большому начальству...

«Скромность!» — одобрительно подумал о комбриге старший батальонный комиссар.

* * *

Бригада с ходу заняла оборону. На этом участке фронта шли кровопролитные бои. Враг сосредоточил здесь огромные силы, рассчитывая прорвать линию советских войск, отрезать Москву от нефти и продовольствия, чтобы открыть [29] себе путь на Кавказ и Сталинград. Гром дальнобойных орудий не умолкал ни днем ни ночью.

— Лупят наши! — с надеждой говорили одни.

— Прет, сволочь... — тревожились другие.

Под вечер объявили: идем в бой. До утра, держа оружие на взводе, просидели в нервном напряжении. Но в дело бригаду так и не пустили. Берегли как ударную силу. Для грядущих сражений, выполнения особых заданий командования. Никто не мог предвидеть, где завтра фашисты нанесут удар и для кого потребуется наша помощь. Танковую бригаду перебросили в другой район, несколько дней спустя — в третий. Ее то отводили в ближний тыл, то снова подтягивали к передовой.

И вот час бригады пробил.

Командир роты дал на сборы полчаса. Гучков собрал отдельно коммунистов и комсомольцев, объяснил обстановку: немцам удалось пробиться к Воронежу, завязать бои на его окраинах. Курс нашего следования — деревня Озерки, северо-западнее города.

— Прошу, товарищи, не допускать нарушений порядка следования, — предупредил Гучков, — соблюдать светомаскировку. Запомните: зажженная спичка ночью видна с расстояния до десяти километров. Присматривайте, чтобы никто не затерялся в темноте. Тебе, замполит, — обратился ко мне политрук, новоиспеченному своему заместителю, — поручаю третий взвод, ясно?

Накрапывал дождь, и Гучков накинул на плечи плащ-палатку.

— Ну, если вопросов нет, то с богом, как говаривала моя мать. Расходитесь по местам.

— Баста, не могу больше! — донеслось из хвоста колонны.

Сколько длился ночной марш-бросок — два, три часа, [30] а может, все пять, — никто сказать не мог, кроме разве офицеров. Конца движению не предвиделось, обещанные Озерки с привалом, что километрах в ста северо-западнее Воронежа, точно убегали от нас. Дорога, проложенная по хлебному полю, разбитая гусеницами танков, колесами машин и пушек, по которой в это военное лихолетье прошли тысячи солдат, вела будто в вечность, а не на передовую, угадываемую по глухим раскатам артиллерийской канонады. Днем помочил дождь, и сапоги, увязая в липкой грязи, становились пудовыми, счищать же с них землю было бесполезно, через минуту они снова обрастали черноземом, да и времени не имелось — знай переставляй ноги, чтобы тебе на пятки не наступали сзади идущие. А тут еще политрук Гучков, напевно картавя, взывал: «Подтягивайтесь, товарищи, остался пустяк». Находясь в голове колонны, он все же услышал крик отчаявшегося. Дождался последних, не приказал, а попросил:

— Шире шаг, Костин...

А у того иссякли силы, язык к небу прилип. На выручку пришел запевала Попович. Красноармеец в годах, изрядно потрепанный жизнью, в чем душа держалась, он еще не весь запас энергии растратил на эту бесконечную дорогу к передовой, коль в реплике его услышался украинский юморок:

— Шибко они короткие, шаги-то, як у курицы.

Политрук не среагировал на заступничество.

— К утру мы должны окопаться, пока не придут немецкие самолеты, — объясняя причину спешки, озабоченно произнес он. — А окоп — это крепость, в нем нам сам ефрейтор Гитлер не страшен. Верно, Костин?

Но и вторичное прямое обращение политрука не вызвало отзвука у Костина. Это уж слишком, внутренний надлом не дает человеку права быть бестактным, особенно по отношению к старшим. [31]

Гучков вопреки моему предположению не придал значения его молчанию, а только спросил:

— Остальным, думаешь, легко? Придется поднатужиться.

— Не могу, товарищ политрук, — наконец плаксиво ответил Костин, и это доконало внешне неприступного Гучкова.

— Экий ты, право... — сказал он без раздражения, скорее даже с сочувствием. — Виноградов! — окликнул политрук помощника командира третьего взвода, шагавшего рядом со мной. — Возьми Костина на буксир.

Несмотря на сдержанный тон, в обращении его сквозила тревога: отстанет, чего доброго, затеряется в темноте. Виноградов уловил это беспокойство политрука и сразу откликнулся, хотя и без энтузиазма:

— Есть взять Костина на буксир...

И отправился исполнять непростое это распоряжение, когда каждый сам еле на ногах держится. В ответ на его просьбу помочь «архангелу» Костину, как назвал Виноградов своего незадачливого подчиненного, кто-то чертыхнулся. Виноградов, добрый и незлобливый, тихим голосом заговорил с кем-то и вскоре молча вернулся на свое место. Впереди, помедлив и матерно выругавшись, длинной тенью шатнулся в сторону Меньшиков с ручным пулеметом на плече. Мало ему своей ноши, теперь еще за Костина должен тащить, как тут не возмутиться...

За перевалом наконец-то показались силуэты изб.

— Чего желали мы так долго, все, все исполнилось, пришло, — послышались перефразированные политруком пушкинские строки.

Еще минут десять, и, донельзя усталые, с полной боевой нагрузкой — у кого винтовка, у кого автомат с запасным диском или пулемет, подсумок с патронами, противотанковая граната, несколько «лимонок», саперная лопатка, каска и еще этот, будь он проклят, противогаз на боку, [32] скатка и вещмешок, — мы вошли в Озерки, погруженные во мрак и отгороженные холмами и глубокими балками, кажется, от всего света, но только не от войны. Следы ее ощущались на каждом шагу. Широкая пустынная улица была сплошь изрыта снарядами и минами. Местами дымились развалины домов, источая едкий запах тлевшей соломы, попадались разбитые орудия, повозки, грузовики.

— Ну, вот и фронт, замполит, — сказал Виноградов.

— Да, Георгий, фронт, — ответил я машинально.

— А куда же люди подевались?

Бывший учитель любил порой поговорить, и эта его манера раздражала. Я все же высказал ему свое мнение:

— Известное дело, эвакуировались.

Виноградов задал еще какой-то вопрос, намереваясь порассуждать на эту, а может, на какую другую тему, но я уже не слушал, что он говорил. Моим вниманием завладела открывающаяся картина. Правда, и раньше, в прифронтовой полосе, доводилось видеть разбитые деревни с торчащими трубами на пепелищах. Даже как-то раз очутился в сельской, без окон и крыши, школе, в которой фашисты, по рассказам местных жителей, устраивали конюшню. И все же то были развалины, уже оплаканные и остывшие, в которых пробивалась молодая зелень. А здесь, в Озерках, кровоточили свежие раны, и потому все воспринималось острее. Я посматривал по сторонам, сердцем запоминая увиденное, мысленно честил фашистов последними словами.

Уже половину деревни прошли, а привал все не объявляли.

Согнувшись под тяжестью ноши, бойцы громко, надсадно дышали, но все же двигались вперед по инерции, понимая, что отставать нельзя даже на самую малость. Полуторки, на которых разъезжали по тылам, поминай как звали — взяли для перевозки бригадного имущества. Отныне [33] наши кони — танки, оседлаем их, когда пойдем в бой. Пока же надо костылять на своих двоих.

И как раз в тот момент, когда, казалось, иссяк последний запас сил, из головы колонны, достигшей церкви, донеслась команда старшего лейтенанта Уварова:

— Направляющий, приставить ногу!

Слова команды еще висели в воздухе, а рота уже повалилась, лишь сделав несколько шагов в сторону, чтобы не утонуть в грязи. Многие, позабыв о голоде и жажде, мигом заснули. Для них не было ничего дороже и желаннее, чем этот короткий привал.

— Костин, возьми свою халязину, — без прежней озлобленности крикнул пулеметчик Меньшиков. Тот молчал, и он вынужден был повторить громче: — Тебе что, медведь на ухо наступил?

— Сейчас. Разорался, подумаешь, — огрызнулся Костин.

Передав винтовку, Меньшиков положил пулемет на колени, чтобы не загрязнить ствол, повернулся всем туловищем к церкви и тоненьким голоском пропел:

— Помолимся господу богу за упокой души фрицев!..

Но игривого настроения Меньшикова никто не разделил, и тогда он, движимый желанием говорить, только бы не молчать, обратился к своему ручному пулемету со словами:

— Не подведи в бою, товарищ «Дегтярев». Замены тебе нету.

— Смотри, как бы не пришлось заместо пулемета менять кальсоны, — выдержав паузу, желчно заметил бывший милиционер Кайгородцев.

Меньшиков нарочито шумно потянул воздух ноздрями.

— Твои, похоже, уже того...

Его напарник Саша Ермолаев, добродушный увалень, откровенно фыркнул: что, получил? Это еще больше разозлило Кайгородцева, и он припугнул: [34]

— Ты что, Меньшиков, оскорбляешь? Смотри...

— Оштрафуешь? Ладно, уж так и быть, заплачу. Только квитанцию не забудь выписать. А то спросят, куда деньги подевал, мне и крыть нечем. Так что сделай милость, черкни.

— Ботало ты огородное, — сплюнул Кайгородцев и демонстративно отвернулся. А Меньшиков, словно ища примирения, сказал:

— Не сердись, печенку испортишь.

Конфликт между ними начал зреть давно, еще в первый вечер, когда мы только поселились в казарме, ветхом одноэтажном здании начальной школы поселка машиностроителей. Холод был собачий. Меньшиков и предложил на пару с ним сходить за дровами. «Что я тебе, рыжий?» И отказался. С тех пор и возникла между ними неприязнь.

Звание замполита повелевало вмешаться, пресечь перебранку. Но я сидел с закушенной губой — разбирал смех. Симпатии мои целиком были на стороне Меньшикова.

— Далеко еще? — посмотрев вперед, спросил Ермолаев.

Старший сержант Виноградов тоже повернул голову к фронту.

— Километра три будет.

— Едрена корень! До утра пропентехаешь. А, интересно, в бой скоро пойдем или нет? — У Ермолаева поблизости в деревне, оккупированной врагом, живет мать, с боем он связывает скорую с ней встречу. — Хорошо бы всем взводом, а то и ротой к моей мамке завернуть на блины. На всех напечет.

— И свадьбу, может, справим? — бросил Меньшиков.

Ермолаев с крестьянской рассудительностью возразил:

— Нет, тут нужна солидная подготовка. После войны, пожалуйста, всех зову.

В ногах гудело, пот не просох на спине. Как хотелось [35] подольше отдохнуть! Но в хвост колонны уже направился политрук Гучков и передал команду ротного приготовиться к движению.

Кайгородцев, с кряхтением поднимаясь, простонал:

— Лучше бы вовсе не садиться.

— Ладно ты, помолчи, — беззлобно урезонил его Виноградов, по школьной привычке любивший тихо-мирно улаживать конфликты.

И опять, как и четверть часа назад, под подошвами сапог и ботинок с обмотками зачавкал чернозем, смоченный дождем.

Слышалась артиллерийская пальба. Описывали дуги очереди трассирующих пуль, будто чья-то гигантская рука разбрасывала огненный серпантин. В беззвездном небе прострекотал «кукурузник». Верно, бомбить передний край немцев полетел, а может, и к брянским партизанам.

Шагали молча. Каждый думал: что-то ждет его завтра? А может, уже и сегодня. Передовая линия, к которой мы шли, периодически освещалась ракетами. У меня ощущение было такое, что она отсекала все, что было в моей прежней жизни, от того, что будет.

* * *

Как рота ни устала, а рыть окопы-»корчажки» пришлось.

Сколько уже перелопачено земли с тех пор, как высадились на станции Долгоруково. Займем позиции, нароем щелей. В руках ломота, спина дымится, отдохнуть бы, на солнце понежиться, но надо выходить. На новом месте начинали все сначала. Копать — занятие малоприятное. Мягким оказался только верхний слой. Дальше пошла глина, спрессованная, как кирпич, саперной лопатке поддавалась плохо. Долбишь, долбишь ее, окаянную, а черенок все наружу выглядывает. На глубине стало еще тяжелей. Ни нагнуться, ни повернуться — горлышко у «корчажки» узкое. [36]

Но ничего не попишешь. Надо.

Впрочем, «надо» — не то слово. На собственной шкуре убедились: без доброго окопа солдату головы не сносить. А урок этот преподал нам командир бригады Засеев, когда стояли в прифронтовой полосе. Подполковник решил разыграть условный бой с «противником».

Силы распределил так: наступают танки, оборону «противника» держит наш батальон. Приказал вырыть «корчажки» на опушке леса, который должны были «освободить» танкисты.

Как велено, так и сделали. Окопались. Сидим, перекликаемся.

Волнуемся не очень: не настоящий бой — учебный.

Да не тут-то было. Комбриг устроил такую проверку, какая и во сне могла присниться разве что фантасту.

Но предварительно Засеев захотел убедиться, насколько хороша оборона. И конечно, обнаружил ерундовые окопы.

— Ваша фамилия? — остановился возле пожилого бойца.

— Красноармеец Попович, товарищ подполковник.

— Почему сделали такую «корчажку»? Первый танк проутюжит! — Засеев носком до блеска начищенного сапога ковырнул бруствер, присел на корточки и, ткнув пальцем в окоп, взглядом просверлил оробевшего ротного запевалу. — Видите? Сверху широко, внизу узко. Как воронка. А должно быть наоборот. И поглубже! В полроста, не меньше, тогда танк не страшен. Вы поняли меня, красноармеец Попович? — легко вставая, жестко спросил комбриг.

Попович с хитроватой улыбкой на губах ответил:

— Понял, товарищ подполковник. Як не понять. — Расхрабрившись, даже еще пошутил: — Це и курица бачит, якой делать чугунок.

— Капитан Фокин! — Засеев повернулся к комбату. — Лично проверьте каждый окоп, доложите.

— Есть проверить и доложить. [37]

До Поповича смысл комбриговской проверки дошел лишь после того, как забухали пушки, ходуном заходила земля и заслышал он железный грохот приближающегося танка. Обо всем на свете позабыл: и про Галю, и про курицу, которая бачит, какой должен быть «чугунок», и про многое другое. Вспоминая богов и чертей, каких описал его знаменитый земляк, Попович вжался в днище окопа.

Танки атаковали всю линию обороны.

Это был рискованный шаг командира бригады. Решиться на такое мог только отчаянный, придерживающийся правила: лучший способ научить человека плавать — это бросить его в реку. Цели он достиг. И никто не пострадал.

Придя в себя, Попович снова шутковал:

— Ще — танк? Да я его!..

Никто, наверное, не знал, испугался ли запевала, когда гусеницы лязгали над его окопом. Зато другой боец, Гогишвили, просто сказал:

— А я еще бутылку на жалюзи кинул.

Ему поверили. Нельзя было не поверить.

В его внешности было что-то сказочное. Неулыбчивый взгляд темных глаз. Фигура что парковая статуя. Ботинки сорок шестого размера, гимнастерка — шестидесятого. Словом, был похож на героя грузинского эпоса. Ходил Гогишвили не спеша, осторожно переставляя перебитые на войне ноги, немного согнувшись, словно желая казаться ниже своих ста восьмидесяти семи сантиметров. За рост свой он получал двойную пайку. С его комплекцией можно было бы и три порции съедать, но Гогишвили делился даже второй. «Бери, — совал он соседу котелок с кашей. — У нас в Грузии самая большая обида, какую можно нанести, когда отказываются от твоего угощения...»

С этого дня в батальоне пошла на убыль танкобоязнь и поднялись в цене фронтовые «корчажки». [38]

Поднялись, да не у всех. Кое-кто урок не усвоил.

Умаявшись с «корчажкой» — семь потов сошло, я выбрался на бруствер глотнуть ночной свежести. Соседи по обороне, Азиев и Карипов, сморенные усталостью, мигом задали храпака. Полчаса спустя по всей линии прекратилось хождение, смолкли разговоры. Тишина нарушалась лишь редкой перестрелкой да стрекотом «кукурузника», идущего не то в тыл врага, не то с боевого задания. Благо, погода для полетов самая подходящая — ни звездочки, облака нависли, ни один зенитчик не обнаружит.

Я пожалел время на сон: решил запомнить эту фронтовую ночь.

Расстегнул верхние пуговицы гимнастерки, огляделся.

Вокруг, будто несметная рать, дремали подсолнухи. В километре, а может и больше (кто его ночью разберет), чернел лес, занятый немцами. Временами небо расчерчивали осветительные ракеты. Достигнув предельной высоты, описывали дуги и медленно, точно на парашютах, падали, разливая вокруг бледный, призрачный свет. Не долетев до земли, гасли, и тогда мрак становился еще гуще. Едва глаза привыкали к темноте, снова где-нибудь вспыхивала ракета.

Не спалось и политруку Гучкову. Вестимо, одолевают мужика заботы. Правда, особых оснований тревожиться за роту нет. Прошла она хорошую выучку. Основная масса бойцов настроена воинственно. Не услышишь ни стонов, ни жалоб. Даже комбриг с комиссаром отмечали сплоченность батальона. Но одно дело учебный бой, совсем иное — настоящий, когда лоб в лоб придется встретиться с врагом. И как-то в этой обстановке люди поведут себя? Найдутся наверняка такие, что растеряются. Дело-то ведь непривычное. Вот и бродит политрук, прикидывает, как лучше расставить силы, чтобы никто не дрогнул, если нападет немец. Он словно боялся остаться в одиночестве. Перебросится [39] словом с одним, присядет на минуту к другому, отвлечет шуткой третьего, а то и приструнит.

Ступал Гучков осторожно и все же не разглядел вытянутые ноги Кайгородцева, спавшего в обнимку со скаткой.

— А, чтоб тебя!.. — выругался он и растолкал бойца. — Развалился, как дома на койке. А окоп не доделал. Что же это ты, Кайгородцев, поленился? А если фашистские танки или солдаты ворвутся? Постреляют как куропаток, пикнуть не успеем. Попович вон не окоп — колодец вырыл, дна не видать. А он постарше тебя, сил меньше. Тебе сколько? Тридцать один. Поповичу — сорок два. Поспеши закончить.

Гучков собрался уходить, но передумал: что-то, видать, очень важное не договорил.

— Война, Кайгородцев, — это не только свист пуль и снарядов, марш-броски. Война — это еще и работа, а ты как думал? — Услышал я знакомые политруковские наставления. Но воспитательный заряд летел мимо. Бросит Кайгородцев лопатку-другую, опустит руки. На слова политрука ноль внимания. Сознавая это, Гучков не на шутку начал сердиться.

— Да, война — это прежде всего работа, а окоп — дом солдата, — поборов раздражение, повторил он излюбленные фразы.

— Сто лет нужна мне эта работа, — буркнул Кайгородцев.

Неизвестно, какой бы оборот приняла беседа, не обнаружь Гучков новое упущение: противогаз Кайгородцева валялся около окопа, наполовину заваленный землей, винтовки нигде не видно, сколько он ни шарил глазами. Расправил могучие плечи, принял стойку «смирно», официально спросил:

— Товарищ боец, где ваше оружие?

— Вон там лежит. [40]

— Лежит? Оно всегда должно быть при вас. Куда бы ни пошел, что бы ни делал. Винтовка — ваша жизнь, Кайгородцев, поняли? — снова сбился на наставнический тон политрук. Положительно, это у него в крови выводить заблудших на путь праведный. — Безоружный боец что амбар без замка. Приходи любой и бери.

За Кайгородцева досталось на орехи помкомвзвода Агафонову.

* * *

Увидев меня бодрствующим, Гучков присел рядом на бруствер.

Помолчал. Будто пришел отдохнуть к младшему брату. Мы хорошо знали друг друга, и поэтому молчание не тяготило. Я первым заговорил:

— Вам не страшно, товарищ политрук? — спросил его.

— Ну, что ты, замполит? — не сразу отозвался он. — Не впервой.

Мне был виден профиль его. Лицо спокойное, ни один мускул не выдавал волнения. Он все еще не спешил с вопросами и наставлениями. Но я-то уж изучил его. Так просто не присядет, обязательно дело найдет. Так и есть.

— Надо больше приглядываться к людям, — наконец заговорил он, — мы с тобой несем ответственность за все, что бы ни случилось. За Кайгородцева влетело Агафонову. А вина моя: плохо воспитал. На нашей совести политико-моральное состояние в роте. Солдат остался голоден. Скажешь, старшина Андреев в ответе? Верно. Каждый должен выполнять свои обязанности. Но спросят с политрука: почему допустил? Все хозяйственные и бытовые вопросы в его ведении. — Гучков в упор посмотрел на меня. — А ты, поди, думал: закатывай речи и будешь хорош? Нет, замполит, речами солдата не накормишь. Конечно, и речи нужны, уметь словом вдохновить — дар божий, да все должно быть в меру. А насчет речей вот что я тебе скажу. Чаще беседуй. [41]

Заметишь — загрустил кто, потолкуй, исподволь выведай отчего. Ободри. И еще — будь искренен, не потчуй конфетками: быстро набьем оскомину. А вот когда почувствуют, что за твоими словами правда, тогда народ к тебе потянется. Он должен верить нам. Не скрывай — будут жертвы, к этому людей надо готовить. Не к теще в гости пришли, — ввернул Гучков.

Говорил он неторопливо. Скажет, помолчит, на передовую глянет, будто и забудет о собеседнике. Но проходила минута-другая, политрук продолжал прерванную мысль. Своей манерой говорить он как бы учил: чем бы ты ни был занят, всегда помни главное — перед тобой враг, которого надо уничтожить.

Это была не просто беседа, а программа моей деятельности. На сердце стало спокойно. Хорошо, когда по жизни идет с тобой рядом сильный и справедливый человек, умеющий понять твои слабости и подбодрить. За широкой спиной Гучкова вроде бы даже уменьшалась опасность войны. Слушая его, я постигал ту простую истину, что политруку, если он хочет быть властелином душ человеческих, недостаточно обладать лишь военными знаниями. Он еще должен быть психологом. Печальный опыт первого нашего комбата никем не забыт: грудь в орденах, а батальон пришлось сдать... Гучков не изучал ни психологию, ни педагогику — до армии работал техником-мукомолом на сибирском заводе, войну начинал рядовым. А разбирался в науке человеческих отношений — что тебе маститый профессор.

Думая обо всем этом, я вздрогнул, услышав новый вопрос Гучкова:

— Письмо от матери давно получал?

— Дня три назад.

— Ответил?

— Не успел. Собираюсь.

Кажется, узнай Гучков, что его подчиненный не вычистил [42] оружие, расстроился бы меньше, чем от моего ответа. Свирепо посмотрел на меня своими зеленоватыми глазами, плотно сжал тонкие губы. Он будто раздумывал, а не врезать ли? Даже страшновато стало от этой мысли. А заговорил — столько было тепла в голосе! Так говорить мог человек, который сам бесконечно любит мать.

— Писать надо при любой обстановке, зря не следует матерей травмировать. Руку оторвет — говори, что царапнуло. Обеих кистей лишишься — товарища попроси. Скажи, что недосуг. Понял?

Потрясенный этими простыми его, жесткими словами, я пролепетал:

— Понял, Иван Иванович. Обещаю.

После его ухода долго сидел в оцепенении.

Простучала автоматная очередь. От неожиданности вздрогнул. Вот те раз! Линия фронта впереди, а били сбоку. Если наши, то по кому? Пальнул кто-нибудь спросонья? Нет, не может того быть, надо совсем головы на плечах не иметь, чтобы ни с того ни с сего пулять. Пока думал, кто и по какой причине стрелял, в той же стороне снова засветилась огненная трасса, она летела не к немцам, а в наш тыл, и это окончательно рассеяло мои сомнения, кто и зачем нарушал тишину. Проник враг!

Эта мысль обожгла.

Мне стало совестно. Созерцаю ночь как в планетарии. А под самым носом орудуют фашисты. Знал, что в каждом отделении выделено по наблюдателю. Уследят ли, не прозевают ли фашистов? Поди, кроме Кайгородцева еще кто спит порознь со своим оружием? Нет, отдыхать будешь после войны, а теперь надо быть начеку, нечего прохлаждаться. Вон политрук ни минуты не посидел, все шастал от окопа к окопу, пока не убедился, что каждому есть где укрыться от огня. Двужильный! В Озерки еще ушел. Двужильным должен быть и ты, замполит. [43]

Отправился по обороне. Но никаких непорядков не заметил. Все наблюдатели находились на боевых постах. Завидя меня, приподнимали голову. Бодрствовали помощники командиров взводов Агафонов и Виноградов. Старые фронтовики понимали, что к чему, куда попали, учить их не требовалось. Перекинулся со старшими сержантами по паре слов, решил отвести душу с рядовыми. Вопросы те же, что задавал мне политрук Гучков: как самочувствие? что из дому пишут? отправлен ли ответ матери?.. С радостью заметил: несколько тревожных лиц улыбнулось, а это уже кое-что да значит.

Но контакт получился не со всеми.

Как ни старался, мне не удалось расшевелить рядового Владимирова, человека уже в возрасте, робкого по натуре, длинного и худого, будто он сроду ничего не ел. Отвечал Владимиров междометиями либо вообще отмалчивался, сидел в согбенной, старческой позе, зажав винтовку между колен, безучастный ко всему.

— Может, дома неладно, Петр Николаевич? — участливо спросил.

И опять молчок. С камнем на сердце уходил от него, решив непременно посоветоваться с политруком.

Так и ночь прошла. Первая фронтовая.

Не сразу приметил, как позади окопов, над Озерками, тучи рассеялись, горизонт побелел.

* * *

Это всегда трогательный момент — пробуждение природы, утром ли после ночи, от зимней ли спячки весной. Приобрели реальные очертания подсолнухи, укрывшие новое фронтовое пополнение, стал просматриваться неровный ряд окопов.

Заря разгоралась. Пока еще невидимое, солнце щедро разбрасывало лучи, гася остальные краски неба. Остывшая после вчерашнего дождя земля задымилась. [44]

Все это было так с детства знакомо, так привычно глазу, и не верилось, не хотелось верить, что идет война.

Под впечатлением этой мирной картины исчезло ночное ощущение, когда мы двигались сюда, что передовая напрочь отсекала ранее прожитую жизнь от всего того, что будет. А может, ничего и не надо отсекать? Может, все, что ты делал, чем жил до фронта, это лишь испытательный стенд, с которого, получив клеймо надежности, явился теперь на главное (не последнее ли?) испытание, которое выпадает на долю каждого?..

Окопная война

— Не расскажете ли что-нибудь про войну? — часто слышишь.

Можно, отчего не рассказать? Но начни говорить про оборону, у иного интерес пропадет. Он ждал повести о героических подвигах, а ему вещают о буднях войны... Хотя по натуре я и карась-идеалист, но патетики избегу. Постараюсь избежать, насколько мне это удастся. Смею заверить, что в километре от укреплений фашистов нам было тоже нелегко. А уж о важности присутствия нашей танковой бригады здесь и говорить нечего. Она была тем щитом, через который не должна была прорваться любая вражеская нечисть, такую перед нами задачу поставило командование армии. Конечно, вторая линия обороны еще не пекло. По крайней мере, гранату тебе в окоп немец не зашвырнет. Но и курортом не назовешь.

В первое же утро, едва солнце оторвалось от верхушек подсолнухов, надежно, как нам казалось, укрывавших наши позиция от вражеских наблюдателей, передовая заговорила разными голосами. Где-то за лесом, занимаемым [45] фашистами, будто в пустой медный таз ударили. Новичок на фронте не вздрогнул бы от этого мирного звука, не последуй за ним с перекатами, как весенний гром, один за другим несколько взрывов чуть левее большака, оседланного нашей первой ротой. Немного погодя вражеский миномет снова выстрелил, и опять послышалось шесть последовательных взрывов — по числу стволов в этом адском орудии смерти. Короткими очередями начали бить крупнокалиберные пулеметы немцев, прокладывая над передним краем веерообразные трассы, словно бы нащупывая цели для массированного удара.

Наши, не желая себя демаскировать, ответили не сразу. Слышались лишь отдельные хлопки.

— Мосинская лупит! — остановясь возле моей «корчажки», сказал Саша Ермолаев, напарник пулеметчика Меньшикова, и любовно погладил ствол своей винтовки. — На три километра бьет. Еще мой отец в гражданскую воевал с ней против немца. Но, оно конечно, не помешал бы и автомат. Может, махнем, замполит, а?

— Он еще непристрелянный, Ермолыч.

— Ну, тогда другое дело. А я-то думал: автомат — сила! — На Сашином круглом лице землистого цвета разлилось разочарование, тут же, однако, уступившее место гордости за свою знаменитую трехлинейку, которая без промаха разила врага в многочисленных войнах. Вздернув винтовку на ремень, Ермолаев уже с чувством превосходства над непристрелянным автоматом вроде бы даже с жалостью ко мне спросил: — Стало быть, винтовка образца одна тысяча восемьсот девяносто первого года надежнее?

Мне стало неловко за невольный обман друга.

— Чудак ты, Ермолыч, — заслышав автоматные очереди на передовой, поспешил рассеять у него превратное впечатление о новом оружии пехотинцев, пока в ограниченном количестве поступающем на вооружение действующей армии. [46] — Автомат — штука добрая и безотказная в умелых руках. Будет он и у тебя. Если Урал дал нам танки, какие немцам во сне не снились, то автоматов, будь покоен, Сашок, наделает сколько потребуется. Да и Тула не подкачает. Мой, например, тульский, — потряс я автоматом.

Лицо Ермолаева расплылось в улыбке.

— Ну, тогда другое дело, — повторил он прежнюю фразу, но вложил в нее совершенно иной смысл.

Хотя Ермолаев и улыбался, карие добрые глаза его по-прежнему оставались грустными, они не меняли своего выражения словно с детства не высказанной обиды, даже если он смеялся, только разбегались от них к вискам неглубокие морщинки. Эта невысказанная печаль вызывала жалостливое чувство к нему, желание утешить, но вот беда — в утешениях Саша не нуждался.

— Тебя никто не обидел? — не вытерпишь иной раз, спросишь.

Он вскинет удивленные, с грустинкой глаза:

— Обидел? А за что меня обижать-то?

Саша особенно любил возиться с оружием, как до службы в армии с трактором. При своей неразворотливости, без запинки, одним духом, мог перечислить, сколько и каких деталей у винтовки или в пулемете «Дегтярев» с круглым, как блин, магазином, быстро собрать и разобрать. Бывало, запамятую, куда вставлять ту или иную часть, Ермолаев с удовольствием помогает. А поставит — не журил: что, мол, ты не сумел запомнить экий пустяк? Эти доброжелательство, простота, свойственные деревенским людям, всегда вызывали ответные чувства к этому славному парню.

* * *

Бой в позиционной обороне между тем разгорался. Вовсю стреляли и наши.

— Заваривается каша, — покачал головой Ермолаев. [47]

Как ни трухнул мой сосед Карипов, вздрагивая всем телом при каждом взрыве, заслышав разговор о каше, навострил уши, повел глазами вправо-влево, для вящей убедительности сильнее втянул ноздрями воздух и, не обнаружив признаков обычного в таких случаях оживления, спросил, скоро ли будут раздавать завтрак.

Вопрос его настроил Ермолаева на веселый лад.

— Каша, Карипов, только, говорю, еще заваривается.

— Проспал повар, надо ругать, — со вздохом сказал тот и растянулся на шинели, подставив лицо солнцу.

Ермолаев не отставал:

— Правильно делаешь. Вздремни. Оно лучше спится на голодный желудок, а то наешься каши, сны всякие приснятся. — Разыгрывая Карипова, Ермолаев прятал собственное тревожное чувство. Об этом можно было судить по тому, как поглядывал он на передовую. — Каша, она, Карипов, не всегда полезна...

Разговор оборвался сам собой — в воздухе просвистели снаряды, летевшие в сторону Озерков, где румянился горизонт и наверняка уже затопилась батальонная кухня.

— Что это? — подскочил в испуге Карипов.

Но ответ не понадобился — понял, что начался артиллерийский обстрел. Карипов, схватив шинель, сиганул в окоп.

— Чтоб вас черти съели на том свете! — проследя за полетом снаряда, кулаком погрозил фашистам Ермолаев.

Меньшиков поддержал своего помощника:

— Доберемся и до вас, поганое племя!

Эти его слова, сказанные без пафоса, со злой уверенностью человека, знающего, как надо добираться до «поганого племени», и у которого есть личные счеты с врагом, будто услышал наш «бог войны». Заработала артиллерия, упрятанная в логах, которыми ночью мы шли на фронт. Задрав голову, Ермолаев прислушивался к посвисту снарядов, летящих к фашистам, и приговаривал: [48]

— В харю им, в харю!

Артиллерийская дуэль продолжалась с полчаса. Еще не утихла она, как в этом многоголосном хоре войны ухо уловило новые звуки. Я глянул вверх — с запада, плавясь в солнечных лучах, развернутым строем шли фашистские бомбардировщики.

Воющий гул моторов нарастал, и рота попрыгала в спасительные «корчажки».

Окоп глубокий, примерно метр, это позволяло надежно расположиться в нем. Я присел на корточки, навалясь спиной на заднюю стенку. Такую позу выбрал для того, чтобы в случае легкого ранения или завала землей при бомбежке можно было самостоятельно, без посторонней помощи выбраться из него, а не оказаться заживо погребенным: когда-то еще хватятся тебя, да и найдется ли кому о тебе подумать? Автомат примостил меж ног стволом кверху, прикрыл его полой шинели, зажмурился.

Прошло несколько томительных минут, а немцы почему-то не бомбили.

Любопытство одолело страх, и я открыл глаза, поднял голову так, что каска вместе с пилоткой съехали на затылок. Из «корчажки», как из трубы, увидел кусочек безоблачного голубого неба, в котором плавно разворачивались, покачивая крыльями с черными крестами, «юнкерсы».

Захлопали зенитки, стали рваться бомбы.

Конечно, находясь в окопе, я не знал, где они падали, мог лишь догадываться — в районе расположения главных сил бригады — в Каменке и Большой Поляне. От этой догадки холодело сердце. Когда фашисты успели разнюхать о приходе танков?

Сбросив бомбы, «юнкерсы» потянулись восвояси.

Не видя непосредственной опасности, бойцы выбрались из своих убежищ, стали, пригнувшись, расхаживать по обороне. И тут мы заметили, что один самолет, отстав, сильно [49] накренился набок, расстояние между ним и остальными увеличивалось. Не дотянув до передовой, «юнкерс», потеряв управление, под углом, дымя, устремился к земле.

— Ай да зенитчики! — ликовали бойцы.

Ко мне подошел Азиев, с усиками, как у комбрига, чечен, и справился о самочувствии.

— Самочувствие хорошее, Азиев, — поспешил ответить и в свою очередь поинтересовался: — А как твое?

— Ничего. Только курсак пустой. — Азиев пальцами коснулся брезентового ремня, слегка оттянутого подсумком с патронами и гранатами. — Но я вытерплю. А вечером в Озерки пойдем за горячей кашей. Ты спал, замполит? — спохватился Азиев.

— Нет.

— Вот и смотрю на тебя, совсем устал человек. А я соснул. Давай отдохни. Я покараулю тебя. Разбужу, если что.

После изнурительного марш-броска, бессонной ночи с удивительным восходом солнца, затопившего подсолнуховое поле жаркими лучами, после треволнений и переживаний первого фронтового утра грешно было бы не воспользоваться предложением товарища, и я юркнул в «корчажку».

* * *

Активность противника возрастала с каждым днем. Мало того что над головами беспрерывно летели в сторону Озерков снаряды и висели вражеские самолеты, сбрасывая вперемешку бомбы и листовки-пропуска в фашистский «рай», так еще в тылы пробирались лазутчики.

Ночь усложняла окопную жизнь.

С наступлением темноты вражеские автоматчики веером полосовали небо трассирующими очередями, указывая минометчикам ориентиры для обстрела. Пробный фейерверк фашист сделал в первую же ночь после нашего прибытия в этот район. Немец хитрил. Пустив несколько очередей, делал большой перерыв, чтобы угасить бдительность, [50] затем снова стрелял, но уже с другого места. Хотя жертв и не было, ни одна пуля в расположение роты не залетала, все равно на душе было неспокойно. Расчет немца был прост: посеять у нас панику, поколебать неустойчивых, ослабить способность к сопротивлению.

Но вот и первая жертва. Однажды пришли с горячей пищей из Озерков несколько бойцов и сообщили, что слышали позади треск автомата, а что там произошло — не знают. Немного погодя возвратились и остальные, принесшие на руках раненого младшего сержанта Пьянкова. Пуля пробила ступню в сгибе, самостоятельно он не мог и шага сделать. Срочно соорудили носилки, перевязали ногу и с группой бойцов отправили обратно в деревню, где располагался медсанбат.

В тот же вечер командир роты и политрук собрали сержантов и командиров взводов, строго-настрого приказали без разрешения никому не отлучаться из обороны.

— Без оружия ни шагу, — предупредил Гучков. — Боец без оружия — пособник врага. С сегодняшнего дня за пищей ходить с полной боевой выкладкой. Быть готовым в любой момент отразить внезапное нападение. Идти не скопом, а цепочкой, соблюдать интервалы, ясно?

Уваров сказал всего несколько слов:

— Давайте, товарищи, усилим нашу бдительность. Забарин! — окликнул он командира третьего взвода. — Выставь боевое охранение, да понадежней. Всем организовать круговую оборону. У меня все. Вопросы есть? Нет вопросов. Расходитесь и исполняйте приказание.

Политрук, по обыкновению, отдельно поговорил со мной.

— Как самочувствие у народа?

— Нормальное, — отвечаю. А у самого перед глазами Карипов, по ночам в молитвенной позе шепчущий на своем языке непонятные слова. При каждом шорохе он вздрагивал, [51] прижимал ладони к груди, кланялся, должно быть, прося защиты у аллаха. Еще больше опасений вызывал Владимиров. Семья, дети не выходили у него из головы. Пришлось доложить: — Пуганый какой-то и замкнутый.

— А ты побеседуй, — сдвинул брови Гучков.

— Пробовал. Уклоняется.

— Присмотрись еще к нему получше, после скажи мне. Да, вот что, замполит, дай-ка мне красноармейскую книжку. Надо проставить номер приказа о присвоении звания.

Пока политрук делал запись в мою книжку, я во все глаза смотрел на него. Изменился он здорово. Кожа на лице посерела, обтянув скулы, глаза ввалились. Но чисто выбритый, без порезов. Вот человек — не хочет поддаваться обстоятельствам. Как всегда, гимнастерка под широким ремнем без единой морщинки, сапоги суконкой начищены. На следующее утро, когда еще не рассвело, Гучков снова пришел ко мне и подал свежую пачку газет, за которыми он сам ходил в штаб ежедневно при каждом удобном случае.

— Почитай, другим расскажи.

— Обязательно.

Но это было предисловие, а беседу политрук решил провести лично сам. Получилась она как бы непроизвольно. Увидев его крепкую фигуру, к моему окопу стали стекаться все свободные от дежурства бойцы.

Гучков, обведя взглядом собравшихся, спросил у Карипова, как его больные ноги себя чувствуют.

— Плохо, товарищ политрук, — с надеждой на что-то поспешил пожаловаться боец.

Меньшиков не без ехидства заметил:

— Я однажды видел, как он рубал за кашей...

Но политрука эта деталь не интересовала. Желая пресечь возможные колкости со стороны пулеметчика, спросил, что пишут ему с Урала. Меньшиков отделался шуткой: [52]

— До Урала далеко, товарищ политрук, письма идут долго.

Гучков сделал вид, что ответ устроил его.

— Жизнь у нас как в сказке, — пряча улыбку в уголках тонких губ, начал он. — Чем дальше, тем страшнее. Ну а мы не из пугливых. Верно, товарищ Владимиров? — Задержал он взгляд на худощавом лице прятавшегося за чужими спинами немолодого красноармейца, про которого я говорил ему. Тот хотел встать, но Гучков жестом осадил: — Сиди. Разведка стрелковой дивизии, которая будет нас в бою поддерживать, добыла сведения: наступление немцев уже могло начаться, да помешал наш приход. Мы тут в положении сжатой пружины. Она должна разжаться в нужный момент, отбросить танки врага в случае, если им удастся прорваться, не выпустить на оперативный простор. — Политрук посмотрел вправо, влево, где на флангах оборону занимали вторая и минометная роты. Все проследили за его взглядом. — А оружие наше могучее: ПТР, гранаты, бутылки с горючей смесью!.. Это вам не баран чихал. Ну и ваша храбрость. Так, Азиев?

Красивый чечен зарумянился.

— Так, товарищ политрук.

Беседуя в такой манере, Гучков втянул в разговор почти всех. В заключение, сказав о возможных жертвах, вспомнил хлеборобскую пословицу, которую он произнес с убежденностью человека, на себе испытавшего ее справедливость:

— Бояться саранчи — хлеба не сеять.

— О, це вирно. Я бачу, вы толк в земли разумиете, — заулыбался Попович.

* * *

Неутомимый Виноградов, чуть пригнувшись, ходил вдоль обороны, присматривался к бойцам, будто кого искал. [53]

— Значит, так... В боевое охранение пойдешь ты и ты, — остановился он возле Ермолаева и Азиева.

— И меня пиши, — вскинул я на плечо автомат.

Совет Гучкова чаще беседовать с людьми старался выполнять. Но если б даже рот не закрывал, толку от моей работы было бы не очень много. Изучать и формировать настроение — это не значит лишь упражняться в красноречии. От замполита требуется нечто большее. Находясь в прифронтовой полосе, я позволял себе вволю поспать, ни в какие наряды не ходил. С запозданием понял: неправильно поступал. Замполит обязан нести на себе все солдатские тяготы, только тогда будет у него авторитет.

— Ладно, замполит, — не возразил Виноградов.

Обосновались метрах в двухстах впереди обороны, друг от друга на расстоянии в четверть гранатного броска. Притаились. Сидим час, два. Над головой небо в бледной россыпи звезд, хоть читай. Тишина. Вокруг джунгли подсолнухов. И ни одной души поблизости. Самочувствие прескверное, да и с какой стати ему быть иным, если в любую минуту можешь получить пулю в лоб? Когда находишься в роте, опасность воспринимается менее остро — на миру, говорят, и смерть красна. Нападет фашист, сообща справиться с ним проще. А тут весь расчет на себя.

— Азиев, ты не спишь? — шепотом спросил полюбившегося мне чечена.

— Нет, не сплю.

— А ты не боишься?

— Нет. А чего мне бояться?

— Правильно, Азиев, что не боишься.

Тишину нарушил комар. Подлетев, сел на шею. Ах, язви тебя, собаку. Занес руку над головой, чтобы уничтожить непрошеного гостя. Только хотел шлепнуть по шее — комара поминай как звали. Улетел с пронзительным писком, точно кому-то жалуясь, что не разрешили ему попить крови [54] человечьей. Комар был уж, наверное, в десятке метров от меня, а я все еще слышал затухающий, как удар камертона, его писк.

Клонило ко сну. Вдруг поблизости затрещал автомат.

Дремоту мигом прогнало. Гранаты — к бою, палец — на спусковой крючок. И в таком напряжении, ожидая нападения, просидели до рассвета, пока нас не сменили. Обстрел не повторился. По дороге Саша признался:

— Мандраж взял, когда услышал пальбу. Но, извини подвинься, голыми руками нас не возьмешь. Страх в пятки ускочил и — в землю. Как электрический ток. Попадись он, фашист, на мушку, просверлил бы башку, так, Азиев? — Ермолаев, как и многие в роте, усвоил политруковскую манеру задавать вопросы.

— Просверлили бы, — согласно кивнул Азиев.

Мне начинало нравиться ходить в боевое охранение, в наряды. Да и ничто тебе, замполиту, не заменит личного общения с бойцами, лучше узнаешь, на что каждый способен.

Вот и опять подвернулся случай поближе, в деле, познакомиться с людьми. В этот день помкомвзвода Виноградов составлял наряд для похода в Озерки за получением горячего питания.

— Пиши меня, — как ученик, поднял я руку.

— Будешь четвертым, — равнодушно сказал мне Георгий.

Дорога, по которой ходили с передовой в тыл, методически обстреливалась минометами. Немцы били наугад, не зная, идет по ней кто или нет. Обстрелы чаще велись в предполагаемые часы хождения за питанием — вечером, когда стемнеет, и утром, перед рассветом.

Желая уменьшить возможные потери, шли некучно, растянувшейся цепочкой.

До Озерков добрались благополучно. Выстояли очередь [55] у полевой кухни на окраине деревни, в логу, и в обратный путь. У каждого по четыре котелка каши — по два в руку.

Снова двигались цепочкой. Я замыкающим был. Впереди колыхалась длинная сутулая фигура Карипова. На плече, то и дело сползая, висела винтовка. Поправляя ее, он негромко поругивался на русском языке, часто запинался о неровности тропинки, петлявшей по ложбинам. Боец как боец. Не лучше, не хуже других. Пугливо озирается? Ну а кому из смертных чуждо это чувство? Вчера Карипов проштрафился, потому и пришлось ему второй раз семь верст киселя хлебать.

Как рассказывал Виноградов, возглавлявший наряд, мина разорвалась так близко, что бойцы попадали. Карипов шел несколько впереди. Увидев, что товарищи лежат, ускорил шаг, затем припустил без оглядки, начисто забыв про больные ноги.

Уговор был возвращаться в расположение роты всем вместе, в крайнем случае повзводно. Поэтому, не обнаружив нигде Карипова, забеспокоились — мало ли что могло с человеком случиться? Потерял ориентировку, ногу подвернул... Нельзя одного в беде оставлять.

А он в то время отсиживался в окопе.

— Ты что же бросил товарищей? — спрашивал старший сержант Виноградов, когда тот вернулся. В сонных глазах его появилось подобие гнева.

Карипов, щурясь как на солнце, оправдывался:

— Я хотел быстрее прийти домой.

— Домой!.. — передразнил Виноградов. — И никому не сказал, что случилось.

— А что я сделал? — возвысил голос Карипов.

— Поступил ты очень плохо. Может, всех нас ранило, нужна была первая помощь, которую мог оказать только ты, здоровый. А тебя и след простыл. В бою тоже бы убежал, а? — Хотя Виноградов и говорил обидные слова, отчитывая [56] провинившегося бойца, получилось у него это как-то по-домашнему...

Ничего, пообвыкнет, еще в пример будут ставить, думал я о Карипове, шагавшем метрах в десяти впереди. Сегодня вон даже пошутил, когда собирался в дорогу: «За битого, сказал, двух небитых дают».

Но не довелось ему стать таким бойцом. Наряд обстрелял немецкий автоматчик. Пуля прошила левую ногу Карипова. Пришлось отправлять его в медсанбат в Озерки.

* * *

Если б против нас действовали только автоматчики! Повадилась «рама» — немецкий двухфюзеляжный корректировщик-разведчик. Полетает-полетает вдоль линии обороны, ни одной бомбы не сбросит и уберется восвояси. На другое утро появлялась снова.

В свои часы «рама» прилетела и в это утро. Сделала пару кругов и обратно. А примерно через час после ее ухода донесся неприятный воющий звук. Сомнений не возникло — немецкие мины.

— По окопам! — подал команду старший лейтенант Уваров. Ее подхватили взводные, сержанты.

Мины, не долетев, разорвались впереди обороны. Немного погодя послышался новый выстрел, напоминающий удар по пустому тазу. Мины с воем низко пролетели над верхушками подсолнухов и упали позади. Земля гудела и содрогалась, когда они разрывались.

После второго огневого налета я плотней вжался в «корчажку», поправил на голове каску и, стиснув зубы, стал ждать, что будет дальше.

Немного погодя опять послышался нарастающий вой мин. Упали они одна за другой, с равными промежутками совсем близко. С гладко отполированных саперной лопаткой стенок «корчажки» в нескольких местах отвалились пласты, а воздух гудел будто в котельной. [57]

Обстрел не возобновлялся. Наступила какая-то давящая тишина. Вылез из окопа. Было темно от взбученной земли.

Пригляделся, Узнал Азиева, который прихорашивался, обтирая лицо рукавом гимнастерки. Стоя с ручным пулеметом в левой руке, отплевывался Меньшиков, делал разминку его помощник Саша Ермолаев, широко раскинув полусогнутые в локтях руки. Ко мне подошел вразвалку помкомвзвода Виноградов, черный, как кузнец Вакула, одни глаза да зубы сверкали. Только было раскрыл рот, чтобы сказать или спросить что, но не успел ни сказать, ни спросить.

— Банникова убило! — резанул по сердцу чей-то крик.

Мы кинулись к окопу сержанта. Нет, Банников был живой. Он лежал с полузакрытыми глазами, постанывал. Губы его что-то бессвязно шептали, а разобрать ничего было нельзя. Из вырванного паха хлестала кровь.

— Бинт! Живо! — скомандовал Виноградов резко.

И тотчас же затрещали обертки индивидуальных пакетов. Каждый, кто тут находился, хоть чем-то хотел облегчить страдания товарища.

Примчался запыхавшийся санинструктор Санников.

— Пустите, ребята, — прозвучал за спиной его голос.

Санников наложил на рану тампон, который сразу же напитался кровью. Наложил второй сверху и принялся ловко бинтовать живот сержанта. По тому, как перевязывал, узнавался многоопытный фельдшер, получивший хорошую практику в одной из больниц Свердловска. Но и его искусные руки не спасли земляка. Банников умолк, тело его перестало вздрагивать, вытянулось.

— Скончался... — удрученно произнес кто-то.

Санников, не желая поверить в случившееся, приложился ухом к груди сержанта: не ошибка ли? Может, есть хоть маленькая надежда? Долго выслушивал его, как тяжелобольного. Потом снял с головы пилотку, поднялся на ноги.

С минуту простояли молча. [58]

Бойцы вырыли неглубокую могилу и без надгробных речей предали земле тело сержанта, завернутое в плащ-палатку. Над свежим холмиком склонили лохматые головы подсолнухи, словно и они выражали свою скорбь навсегда ушедшему от нас воину.

Из бессвязного рассказа после узнали от Костина, что, когда начался минометный обстрел, он крепко спал возле своего окопа. Даже хора команд об опасности не расслышал. Разбудил его Банников, решивший лично удостовериться, все ли бойцы в укрытии. Сержант что-то кричал ему, а что именно, Костин не разобрал. Банников грубо столкнул его в «корчажку», а сам не успел добежать до своего окопа.

* * *

После случая с Костиным больше не отваживались спать наверху. Никто не мог знать, когда прилетят вражеские мины. Есть время — забирайся в «корчажку», чтобы обстрел не застал тебя врасплох, и отдыхай, пока не подымут. Старший сержант Виноградов, чуткий к посторонним звукам, и тот, исполнив все намеченное и лично убедившись, что в подсолнухах ни один боец третьего взвода не дремлет, втискивался в окоп.

— Пойду забудусь в объятиях Морфея, — говорил он невысокому росточком командиру отделения Векшину.

Бывший колхозник делал удивленные глаза.

— Я что-то не слыхал про такого, — прикинувшись простачком, спрашивал: — Из какой роты он, не скажешь?

Виноградов рад случаю просветить.

— Морфей — это бог сна в греческой мифологии, — серьезно разъяснял он смешливому сержанту. — Ты остаешься за меня, присматривай. Чуть что — дай знать.

В «корчажке» хоть и не очень удобно — затекали ноги, поджатые коленями к животу, зато безопасно, а главное — прохладно, как в погребе со льдом, солнечные лучи не заглядывали, разве только в полдень, когда светило находилось [59] в зените. Иные и письма в своем земляном доме писали: тесновато, а мыслям простор. И никто не подсмотрит, не подслушает, как человек вслух разговаривает, прежде чем изложить на бумаге то, что думает, хочет написать.

Виноградов тоже бы писал, будь кому. Но у него единственный адрес — деревенька на Смоленщине, в которой директорствовал в семилетке до призыва в армию, а деревенька эта по сию пору занята немцами. Скоро год как не получал вестей. Денно и нощно тревожился: что с женой, что с сыном, живы ли? А кому пожалуешься, душу изольешь? У каждого свои заботы. Да и командир он, не пристало выворачивать, что на сердце накипело. Стремясь заглушить тоску, Виноградов все время был на людях.

— Что, браток, ничего не стряслось? — подойдет ночью. Помолчит. Обнаружит неполадки, не станет кричать. Спокойно, без гнева сделает замечание. Его добрая строгость не отталкивала, не пугала. Он и Карипова не ругал, когда тот во время обстрела по дороге из Озерков с котелками каши убежал. «Как же так, а?» — растерянно, с участием спрашивал старший сержант, будто это он нарушил закон товарищества, а не Карипов. И тоже не кричал, не унижал.

Или вот утром выяснилось, что у Яковлева не оказалось шомпола. Не ахти какая вещь. Можно сказать — железный прут. А без него не обойтись, пальцем винтовку не вычистишь.

— Раззява! — кипятился командир отделения сержант Векшин.

Яковлев, расстроенный, пожимал плечами, оправдывался:

— Все время был на месте, куда делся, никак не пойму.

— На месте! — передразнил его Векшин. — По одному бы твоему месту пройтись этим шомполом, тогда знать бы стал, как его беречь.

Заслышав громкий разговор, Виноградов подошел и, узнав, в чем дело, не стал корить бойца за пропажу, а [60] Векшина за грубость. Очень спокойно сказал, что шомпол надо разыскать, не провалился же он сквозь земной шар, где-нибудь да лежит. Яковлев кинул на помкомвзвода благодарный взгляд, пообещал заняться поисками.

И верно, полчаса спустя боец Яковлев уже чистил ствол винтовки найденным шомполом, напевая беззаботно какой-то веселенький мотив, начисто забыв об инциденте с Векшиным. Он еще не умел таить обиду на людей: было ему всего девятнадцать лет.

Виноградову хватало всяких других забот: надо своевременно расставить боевые охранения, проверить исправность несения службы, поинтересоваться, в каком состоянии оружие... Да мало ли чем приходилось заниматься помощнику командира взвода, это только кажется, что он исполнитель чужой воли. Нет, фигура помкомвзвода — центральная, как мастера на производстве, без него ни один вопрос не решается. Лейтенанту Забарину не было нужды вмешиваться во многие частности жизни взвода, он знай только занимался боевой подготовкой. Виноградов еще выкраивал минуты и для того, чтобы с народом словом перекинуться, свежие газеты почитать.

Так вот сутки и пробегали. До сна ли тут в тесной «корчажке»? Разве что урывками, как в этот день, полулежа часик-другой подремлет.

В окопе старший сержант и услышал команду ротного:

— Разыскать Виноградова!

Идем на врага

Рассказывать о войне всегда тяжело.

А с такими просьбами обращаются к каждому ветерану Великой Отечественной. Особенно школьники и молодые [61] солдаты. Говоришь час, а то и больше, если запал останется. Парни и девчонки не шелохнутся, подбадривают взглядами: ну, еще! А у тебя спазмы сжимают горло, сердце начинает барахлить. Но ведь не скажешь, что давайте, мол, продолжим разговор в другой раз?.. Потому что новая встреча может не состояться...

Еще труднее писать о войне.

В руке ты будто держишь не ручку, а винтовку. Эпизод, сотню раз воспроизведенный в подробностях, уместится на страничку, поту же прольешь столько, будто вновь ходил в атаку, вскакивал на броню танка, спрыгивал и бил очередями по фашистам. Позади остались годы и десятилетия, сменилось поколение людей, в тех местах, где прошел боевое крещение, образовались новые леса и овраги, а в памяти перед глазами кленовая роща с ложбиной, на которую наступали мы в тот день. Слышу взвинченные голоса ротного и командира третьего взвода, с которым уходим в бой, последние наставления, словно наяву ощущаю, как колышется горячий воздух с запахами сухой травы, пороха и крови, короткими перебежками, пригнувшись, бегу на врага, стараясь не отстать от Гучкова.

...Помкомвзвода Виноградова и остальных сержантов и, конечно же, офицеров ротное начальство вызывало по срочному делу: из штаба батальона поступил приказ — быть начеку, с часу на час ожидалось наступление нашей танковой бригады.

После короткой вводной командира роты Уварова слово взял Гучков. Он еще раз напомнил о бдительности, призвал действовать без паники, обратить особое внимание на слабых бойцов. И умолк, давая нам время осмыслить сказанное. В нем все впечатляло: и осанка, и манера держаться, и орден Красной Звезды, полученный им за участие в разведке осенью сорок первого года. Широкоскулое лицо его закаменело, зеленоватые глаза смотрели поверх наших [62] голов куда-то вдаль, словно видели врага, которого должны мы сокрушить в предстоящем бою.

— Все ясно? — коротко бросил политрук.

— Все, товарищ политрук, — за всех ответил помкомвзвода Виноградов.

Дальше Гучков говорил вроде бы только со мной, но поглядывал на всех, кто тут стоял: это-де и к вам относится.

— Нам с тобой, замполит, надо каждому бойцу сказать о предстоящем наступлении. В первую очередь поговорить с теми, кто еще не был в бою. И обязательно напомнить о главном солдатском правиле: чувстве локтя, взаимовыручке, когда не нужно оглядываться, зная, что товарищ поддержит, не оставит в беде. Сам погибай, а друга выручай. Но о смерти особо не распространяйся, — наставительно заметил Гучков. Помедлив, с пафосом произнес: «Герой умрет всего однажды, трус умирает сотни раз». Помнишь? — Я кивнул. Не только помнил, но и сам не раз цитировал в беседах полюбившиеся слова поэта. — Жертвы, понятно, будут, как без этого? И немалые, враг станет упорно сопротивляться, и это надо, не скрывая трудностей, разъяснить, только чтоб без паники, ясно?.. Ну, коль вам тут, орлам, все и без меня ясно... — улыбнулся Гучков и, пошевелив могучими плечами, снова обратился ко мне одному: — Бери, замполит, свой родной третий взвод, я пойду в остальные.

Когда он ушел, Виноградов решил уточнить у командира взвода лейтенанта Забарина, надо ли выставлять боевое охранение.

— Да, надо. Сейчас же, без промедления, — ответил тот.

Боевое охранение Виноградовым было уже подобрано, но обстановка потребовала пересмотреть состав: мало ли какой номер может выкинуть фашист? Редкую ночь немецкие [63] автоматчики не подкрадываются к нашей обороне, не обстреливают. На днях даже пришлось прочесывать подсолнухи, в которых мы стояли, и близлежащее поле. Правильно сделал Виноградов, что решил усилить боевое охранение, лишняя предосторожность не помешает. Посовещались и наметили идти таким составом: Виноградов, Саша Ермолаев с ручным пулеметом, два автоматчика побойчее — Яковлев и Петров, оба хоть и не были в деле, но хорошо себя зарекомендовали, и я.

— Команда подходящая, — улыбнулся Саша Ермолаев. Невозмутимый помкомвзвода взял за локоть командира второго отделения:

— Векшин, останешься за меня.

Солнце закатилось, но было еще светло, когда мы отправились в боевое охранение. Заспешили: пока не опустилась ночь, нужно успеть окопаться.

Место выбрали метрах в полутораста впереди обороны роты. Один автоматчик разместился справа, в старом окопе, немного подправил его, второй занял позицию у дороги, рядом с овсяным полем. Нам троим досталась центральная часть. Окоп отрыли общий.

— Какое богатство гибнет! — глядя на осыпающийся овес, прошептал Ермолаев. И вдруг Саша возбужденно воскликнул: — Ой, что это? Смотрите! Смотрите!

Виноградов, самый знающий, пояснил: залп «катюш».

По черному небу, догоняя одна другую, летели огненные струи. Через несколько мгновений залп повторился — ночное небо у горизонта снова расчертили полосы огня. Немного погодя в обороне противника сразу на большой площади вспыхнуло пламя. От сплошных разрывов гудела и дрожала земля. В этом аду, устроенном нашими гвардейцами, горело и гибло все живое.

— Ну и молотят! — выдохнул Ермолаев.

Радость была недолгой. Левее, в полукилометре либо [64] даже меньше, упали немецкие мины. Вскоре огневой налет повторился. Так и по нам могут ударить. Минут через двадцать на овсяном поле замаячила цепочка людей. В темноте различить было трудно, свои или чужие. Когда они подошли поближе, за плечами у них мы увидели минометы.

— Стой! Кто идет? — окликнул Виноградов.

— Свои.

— Кто свои? Пароль!

— Мушка.

Пароль этой ночи был назван верно — свои. Я поинтересовался, не их ли только что накрыл немец. Шагавший впереди ответил:

— Успели сняться. По пустым окопам фрицы швыряли.

Небо затянуло тучами, лишь кое-где виднелись прогалины. Тихо. С дороги за овсяным полем отчетливо послышалось бряканье повозки: стук-стук! Должно быть, пищу везли на передовую, а может, боеприпасы. Ощущение же создавалось такое, точно мы находились в ночном с лошадьми в мирное довоенное время...

Мои напарники — совершенно разные и чем-то похожие друг на друга люди: бывший директор сельской школы на Смоленщине Виноградов и воронежский колхозник Ермолаев.

Дружба наша началась при необычных обстоятельствах, дело было еще на Среднем Урале. Пришли в казарму с тактических занятий. Промерзли до костей. Ермолаев и скажи, что хорошо бы рядом спать, все теплее.

— Ты как, не возражаешь? — спросил Саша.

— Какой разговор! А что скажет помкомвзвода?

— С товарищем старшим сержантом все обговорю.

Перед отбоем Ермолаев занял место рядом со мной, на первых нарах. В казарме было ужасно холодно, и мы одну шинель, расстегнув хлястик, расстелили, второй накрылись. [65]

— Теперь никакой мороз не проберет, — лежа носом ко мне, сказал Ермолаев. — А ты пайку съел? — сглотнув слюну, задал он неожиданный вопрос.

— Съел.

— И я тоже. — Саша беззвучно рассмеялся: — Не один, значит, я стану завтра швыркать постные щи без хлеба. А знаешь что? Давай одну пайку съедать сразу, как получим, вторую оставлять? На двоих. Идет?

Предложение его понравилось, и я согласился.

— А ты витамины пил? — в каком-то радостном возбуждении спросил Ермолаев. Я не понял, о каких витаминах он толкует. Тогда Саша торопливо пояснил: — Ну, что в бочке вода стоит с хвойными ветками, у входа.

— Нет, не пил.

— Зря. Говорят, помогает от цинги. А я так пару кружечек хлобыстнул.

Проговорили в тот вечер долго. А когда стал одолевать сон, послышались осторожные шаркающие шаги. Против нас замерли. Мы шумно задышали, а Саша всхрапнул, верно, храпок его скорее походил на смешок.

— Ты не спишь? — Почувствовал я легкое прикосновение чьей-то холодной руки к босой ноге.

Мы переглянулись и еще усерднее заработали носами.

— Не спишь, говорю? — снова робкое касание ноги.

Старшего сержанта Виноградова я узнал по голосу. Дальше притворяться было невозможно. Повернулся на спину, сипло спросил:

— А-а-а?..

В проеме между столбами, подпиравшими второй ряд нар, при слабом электрическом свете маячила грузная фигура помощника командира третьего взвода. Он ничего не говорил, но и отходить не собирался. Что-то надо ему от меня, иначе зачем бы стал подымать среди ночи? Может, хочет, пока никто не мешает, посоветоваться с ротным [66] комсоргом о завтрашнем комсомольском собрании, про которое ему утром рассказывал?

«А может, занемог и пришел подмену попросить?» — закралась тревожная мысль.

Виноградов снова заговорил:

— Вот что хотел я тебе сказать. Пол надо помыть...

— Пол?! — Как рукой сняло притворный сон.

— Ну да, пол в казарме.

В голове завертелась дюжина вопросов. Почему, собственно, я, а не тот, чья очередь подошла? Ведь пол мыло не больше пяти человек, а моя фамилия стоит четырнадцатой в списке. Да и, если разобраться, зачем его драить каждый день? Пройдет сотня пар ног, и будет незаметно, вчера мыли или неделю назад. Стань Виноградов приказывать, я бы все это высказал ему вслух. А он просил. Умение не обидеть категорическим приказом, убедить, терпеливо разъяснить — лучший способ заставить подчиненного исполнить распоряжение. Пыл мой угас, и я, не вступив в пререкания, вылез из-под шинели.

Не одеваясь, в исподнем, без единой пуговицы — белье с тесемками, — как привидение, принялся мокрой тряпкой размазывать грязь по полу, провались он в тартарары.

— Давай помогу, — донесся Сашин шепоток.

Я махнул на Ермолыча тряпкой, и мы оба расхохотались.

С этой ночи с Сашей не разлучались. Другом моим стал и Виноградов, на всю жизнь преподавший мне урок умения общаться с людьми. Не скажу, что бывший учитель одним махом переделал мой обидчивый на несправедливость характер. Остались щепетильность, обостренное чувство собственного достоинства. Но, вне всякого сомнения, укрепилось понимание того, что каждый должен исполнять свои обязанности без оглядки на прошлое и не надеясь на поблажки. [67]

* * *

Тишину разорвала беспорядочная пальба. Заговорили Пулеметы, подали голос минометы.

— Начинается, — определил Виноградов. — В атаку пошли.

Стрельба усиливалась. Небо полосовали огневые потоки красных, белых, зеленых цветов. С замиранием сердца я смотрел на этот фейерверк. Было в нем что-то сказочно красивое. Ермолаев словно угадал мои мысли, произнес:

— Как интересно...

Огненные струи стали залетать и к нам. Шляпка одного подсолнуха рядом с окопом, подсеченная вражьей пулей, упала на землю. От следующего выстрела могла пострадать голова кого-нибудь из нас.

— Пора уходить, — сказал Виноградов и пошел снимать посты.

В обороне все находились на местах.

Я залез в свою «корчажку», отстегнул противотанковые гранаты и положил на бруствер. Перезарядил автомат новым диском, подтянул на подбородке ремешок каски, чтобы не слетела в бою, и, унимая нервную дрожь, стал ждать развертывания событий. А в разгоряченном мозгу звучала довоенная пластинка и мечтательным голосом Собинова спрашивала: «Что день грядущий мне готовит?..»

* * *

Шифровка за подписью командарма поступила в штаб бригады в 15.17. Она предписывала танкистам концентрированным ударом во взаимодействии с триста сороковой дивизией нанести удар по вражеской обороне, прорвать ее и развить наступление. Прочитав шифровку, сержант Агапов торопливо покрутил ручку телефонного аппарата и, услышав знакомый голос дежурного на узле связи, потребовал [68] соединить с «первым», как условно именовался командир бригады подполковник Засеев.

— Занят, трошки обожди, — отозвался Грицкевич.

Бывший школьный учитель математики из Нижнего Тагила Евгений Людвигович Грицкевич, конечно, догадывался, что неспроста Агапов требует соединить с «первым». Для верности, понятно, мог бы уточнить, однако в роте управления не принято проявлять излишнее любопытство. В ней каждый соприкасался с секретной информацией, давал подписку за ее сохранность. И работу приходилось выполнять всякую. Болтун тут был бы находкой для врага. Скажем, тянули провода между подразделениями, дежурили на узле, а то и в окопчике у телефона комбата. Командир роты связистов, инструктируя перед заступлением в наряд, предупреждал:

— Чтоб ни гугу!

А уж радисты, те вообще должны держать язык за зубами. Запомнилось Агапову занятие на курсах радиотелеграфистов в Свердловске. Капитан контрразведки говорил: «Известны случаи, когда по вине болтунов срывались целые операции». Но если телефонисты действовали внутри бригады, где вероятность подслушивания разговоров лазутчиками невелика, радиотелеграфисты выходят на внешние связи. Узнай немец об этой «молнии», что минуту назад записал Агапов, — амба! А шифровки для дивизии? Обратная информация: обстановка на передовой, поведение противника, сведения разведки?.. Не зря фашисты ловят каждое слово. Не раз Агапов, ведя передачи, нутром чувствовал незримое присутствие врага. Случалось, вдруг врывалась немецкая речь, а то и комментарий на ломаном русском языке.

Зная все это, Грицкевич и не спросил земляка о «молнии». Как только аппарат умолк, немедленно подключил Агапова: [69]

— Говори, «первый» на проводе.

Командир бригады, услышав о шифровке, бросил: «Ко мне!» — и положил трубку.

Штабные землянки отрыты в лесистом логу. Комбриговский блиндаж в центре охранялся усиленно. Но Агапова часовые узнали и пропустили, не спрашивая пароль: эдакий здоровяк на всю роту один. Грузно спустился он по ступенькам и, подперев головой бревенчатый настил блиндажа в три наката, доложил о своем прибытии и передал командиру бригады полученную четыре минуты назад радиошифровку.

— Вы свободны, — кивнул Засеев и впился глазами в бумагу.

По его команде дежурный на узле связи Грицкевич принялся названивать в батальоны, держа под рукой код:

— «Ока»? «Ока»? К телефону седьмого...

— «Кама»? Срочно пятого...

Каждый батальон, все подразделения и старшие офицеры имели свой условный номер. Знал его ограниченный круг лиц — штабные работники, взвод связи. Нужного человека находили немедленно, где бы ни находился. Не прошло и четверти часа, как была получена радиошифровка штаба армии, а уже весь старший командный состав бригады сидел в блиндаже Засеева.

В углах густел мрак подземелья.

На стенах, обшитых досками, прыгали тени, ложились на лица офицеров, придавая им суровость и увеличивая таинственность экстренного сбора. Командиры в ожидании открытия совещания вполголоса переговаривались между собой, задавали друг другу ничего не значащие вопросы, чутьем угадывая, что неспроста вызвал их подполковник Засееа.

— Где комиссар? — Оторвал он взгляд от крупномасштабной тактической карты, расстеленной на столе. [70]

Ответить не успели — появился Рыльский.

— Извините, товарищи, у танкистов задержался, — сказал он и присел по правую руку от комбрига.

— Слушайте приказ! — властно произнес Засеев.

* * *

Как только умолкла рация, командир роты старший лейтенант Уваров и политрук Гучков отправились в третий взвод, служивший местом сбора. Их сопровождал Забарин. Он сильно нервничал, суетился. Говорил Забарин на высокой ноте, часто покашливал, словно проверяя голос перед докладом. Да, собственно, откуда было набраться выдержки ему, вчерашнему сельскому служащему. Боевого опыта никакого: кончил ускоренные курсы «Выстрел» и сразу получил назначение в 86-ю отдельную танковую бригаду. Как тут, услышав приказ о наступлении, не взволноваться? «Это же понимать надо!» — оправдывал я угрюмость лейтенанта, не замечая, что начинаю даже думать словами своего кумира-политрука.

Забарин — воплощение корректности. Дурное настроение старался скрывать, что, однако, ему не удавалось.

— Где Виноградов? — громко спросил рядового Азиева.

— Не знаю. Собирался боевое охранение подбирать.

— Позови. Срочно. Пулей!

Помкомвзвода явился без промедления.

— Товарищ старший лейтенант! — начал он докладывать о своем прибытии, но ротный приостановил его:

— Вот что, Виноградов. Скоро идем в наступление.

Если у кого учиться выдержке, так это у старшего сержанта. Ну хоть бы чем-нибудь выдал волнение, взглядом ли, выражением лица: ровнешенько никаких перемен, словно командир роты говорил не о предстоящем бое, а о выделении наряда на кухню или еще куда. Позавидовать можно олимпийскому спокойствию Георгия. [71]

— Задача роты следующая... — начал старший лейтенант.

Полчаса спустя рота была на ногах.

* * *

— Приготовиться к движению! Приготовиться к движению! — десятки голосов на все лады разнесли команду Уварова, и мы повзводно заспешили на исходный рубеж. Туда же направилась и вторая рота мотострелкового батальона, державшая оборону правее нас, в посевах, а минометчики еще раньше рассредоточились у переднего края.

Команды сыпались одна за другой.

— Шире шаг!

— Не отставать!

Политрук Гучков неутомимо ходил взад-вперед вдоль колонны, подбадривал и поторапливал других и сам спешил, словно чувствуя, что отпущенное ему судьбой время истекает.

Когда достигли балки северо-западнее Озерков, где стояли танки с включенными двигателями, мы еще не отдышались, а командир роты уже распорядился: «По машинам!» И первым вскарабкался на броню.

Так всегда. После какой-нибудь остановки на марше в прифронтовой полосе подаст, бывало, команду «По машинам!» и мигом кинется к головной полуторке, словно опасаясь, как бы водитель не сел раньше его за баранку. Любил он поуправлять машиной, хотя прежде не имел дел с автомобилем. И ведь наловчился. Если, случалось, ночью угадаем в трясину, передаст руль водителю, а сам, припадая на недолеченную раненую ногу, лично проверит дорогу дальше. Присядет на корточки и, пятясь, командует: «Правее бери! Левее!» Глядишь, и выберемся на сухое место без задержек...

Стоя на броне танка, Уваров наблюдал за посадкой десанта. Обращаясь к командирам взводов, он выкликал: [72]

— Забарин! У вас все сели?

— Все, товарищ старший лейтенант!

— Афанасьев!..

Политрук Гучков взобрался на танк последним, когда убедился, что все на местах, никто не остался.

* * *

Наступали на рощу с оврагом.

Она мысом выдавалась впереди неприятельской обороны и давала немцам возможность контролировать каждый шаг наступающих. Скрытно подобраться было нельзя. Пришлось идти напролом, чтобы овладеть важным опорным пунктом противника.

Не прошли и половину пути до рощи, как немцы открыли огонь.

Ударяясь о лобовую броню, снаряды рикошетили, делали вмятины, осколками разлетались в разные стороны. При каждом ударе танки тихонько вздрагивали, замедляли бег, но не останавливались. Глухая дрожь их передавалась нам, десантникам, прячущимся за башнями. Огонь плотнел.

Дальше оставаться на танках было невозможно.

— Прыгайте! — флажком подал команду старший лейтенант Уваров.

Укрываясь за броней, стали продвигаться короткими перебежками. С грузом, какой каждый нес на себе, по жаре бежать было нелегко. У солдата на войне ведь нет казармы и даже постоянного окопа, где он мог бы, уходя в бой, оставить все лишнее, что не пригодится в этом сражении. Он вынужден тащить все, что у него имеется. Солдат где остановился, там и дом его. Солнце палит, но ты надевай, как хомут на шею, скатку. Знаешь, что котелок сегодня не понадобится, — толкай в вещмешок, и будет он бренчать за спиной эти сутки, как ботало на шее коня. Пострелять придется или не придется, однако пояс твой оттягивает подсумок с недельной нормой патронов: а что если [73] случится заминка с подвозом боеприпасов? Нет, уж лучше пусть он давит на бедра. Единственное, против чего возражали абсолютно все, это противогаз. Как его ни закидывали за спину, он все равно норовил на живот сползти...

Расстояние до врага сокращалось. Вот и угрюмо молчащий лес.

Часть танков, не дойдя до него с полкилометра, свернула под углом вправо, остальные в обход рощи двинулись в противоположном направлении. Нам ставилась задача — выбить фашистов из оврага и закрепиться на другой его стороне. Но пока «тридцатьчетверки» не охватили рощу с флангов, лучше было сбавить темп наступления. Цепь залегла, однако ненадолго.

— Приготовиться к атаке! — скомандовал Уваров, шедший позади роты.

И вправо-влево, от взвода к взводу, от бойца к бойцу стала передаваться эта команда с нарастающим подъемом. Каждый, кто повторял ее, стремился прежде всего подбодрить себя.

— ...Атаке!.. атаке... — сливалась она с громом усилившегося танкового обстрела.

Мы мечтали найти в притихшей роще спасение: может, свершилось чудо, фрицы удрали? Но ничего подобного не произошло. Едва подошли к опушке, как лес ощетинился, взахлеб заговорил всеми видами оружия. Тут уж не заляжешь. Спасение в одном — смело атаковать. Когда добежали до рощи, послышался чей-то возглас:

— Немцы!..

С деревьев сыпалась листва, падали срезанные ветки. Стреляя и поминутно ложась, мы шли на сближение с врагом. Широко расставив тонкие журавлиные ноги в ботинках с обмотками и сдвинув на затылок каску, сплеча строчил из ручного пулемета Меньшиков. Он забыл об опасности и совсем не маскировался, прицельным огнем бил [74] и бил по зеленым мундирам, мелькавшим между стволов. Появились первые потери. Стонал с перебитой рукой маленький и слабый мой земляк Иванов, едва оправившийся от прежнего ранения. Пули свалили еще несколько человек.

Заросший кленом лог, вытянувшийся на целый километр, имел сложный рельеф, использование в нем танков было практически исключено. «Тридцатьчетверки» поэтому действовали лишь по его кромке, Не заходя в самую рощу, они прямой наводкой били по огневым точкам фашистов, утюжили внешний ряд окопов. А когда десантники спустились в овраг, стрелять танкам стало небезопасно — могли пострадать свои, и большая часть их по приказу комбата Тертичного свернула на левый фланг.

Фашисты засекли уход танков и предприняли обходный маневр — решили выйти к нам в тыл. Уваров разгадал их хитрость. Заметив подозрительное передвижение немцев, командир роты запросил по рации огня. Мины точно упали в указанный квадрат. Враг залег. Уваров через ординарца Зусмана отдал приказ командиру третьего взвода лейтенанту Забарину немедленно атаковать, чтобы упредить выход противника в наш тыл.

Получив приказ, Забарин срывающимся голосом крикнул:

— В атаку!

Все, кто остался жив, не был ранен, подхватив этот зов, ринулись на врага. Меня чуть не сшиб политрук Гучков, прибежавший на подмогу. Успел заметить: в зеленоватых глазах его было столько злости, которой хватило бы на всю роту. Правее Гучкова быстро перебирал короткими ногами рядовой Рожнев. Не желая отставать от них, я скинул скатку, вмиг поравнялся и, строча из автомата, вплел свой голос в общий хор:

— Ур-р-ра! [75]

Контратака противника была отбита.

День угасал, сумерки чернели. Вести бой в лесу ночью, к тому же не имея опыта, тяжело. Того и смотри, своих срежешь. Фашисты держали на мушке каждого атакующего, тогда как нам надо было выискивать цели. Взводный Забарин, не надеясь, что его команды услышат, фонариком посигналил. Но так много не наруководишь. Уже при второй попытке светом указать цель гитлеровцы пустили в лейтенанта очередь. Спасибо, в лесину угодили. Забарин вынужден был отказаться от фонарика и нажимать на голосовые связки.

Бой склонялся в нашу пользу. Неприятель, огрызаясь, покидал выгодные позиции.

Хуже сложилась обстановка на участке наступления второй роты. В самом начале боя были убиты командир и его заместитель по строевой части. С простреленной грудью лежал политрук. Погиб командир танковой роты. На позывные комбата по рации никто не отвечал. Атакующие фактически остались без руководства. В этот критический момент раздался возглас командира третьего взвода младшего лейтенанта Неверова:

— Слушай мою команду!

* * *

Василий Неверов в начале войны уже понюхал пороху, был ранен. Затем окончил ускоренные курсы командного состава и, прослышав о формировании нашей 86-й танковой бригады, добился назначения в нее. А до сорок первого года работал шахтером в Копейске Челябинской области, шахта приучила его к трудностям, воспитала смелость, решительность, так что в этом поступке комсомольца Василия Неверова ничего удивительного не было. В грохоте боя команду младшего лейтенанта, конечно, не услышали, но все почувствовали твердую его руку. Неверов первым ринулся к вражеским окопам, увлекая за собой роту, и тем [76] самым предотвратил панику, восстановил боевой порядок.

Фашистам удалось подбить несколько наших машин, одна «тридцатьчетверка» загорелась. Молодая луна, выглянув из-за облаков, скрылась, и потому таким неправдоподобно ярким показался взметнувшийся столб огня. Затем появился еще один факел с густыми дымными клубами, за ним третий. Огни набирали силу, вздымались все выше. Броня пылала, как сухое дерево. Небо над полем боя посветлело.

Это было страшное, потрясающее зрелище. В кино смотреть интересно, там захватывает игра артистов, искусство оператора, правдоподобность имитаций. Но здесь...

В дымном пламени горела не только броня, гибли танкисты, которые совсем недавно на уральской земле овладевали искусством вождения, учились стрелять. Вспоминая сейчас эту ночь, я снова и снова переживаю свой первый бой, жестокий по своей сути, скоротечный, точно опять сажусь на броню, прыгаю в окопы фашистов, сквозь лязг гусениц слышу, как под тяжестью танков с хрустом рушатся пулеметы и орудия врага и доносятся вопли их обслуги...

* * *

Врага мы выбили из первого ряда окопов. Подход ко второй линии обороны фашистов, на противоположном склоне оврага, оказался заминированным. Танки попытались пройти, и сразу же несколько подорвалось. А оставаться в лесу, не закрепившись, в двух шагах от противника, имеющего развитую систему укреплений, невозможно. Фашисты открыли мощный огонь из всех видов оружия. Во избежание напрасных потерь командир батальона Тертичный по указанию комбрига распорядился выйти из рощи.

Первая стрелковая рота возвратилась в подсолнухи, вторая — в посевы пшеницы. Танки ушли на базу в Каменку.

Старшина Андреев, астраханец с внешностью портового грузчика, и ординарец ротного Зусман, безропотный и [77] услужливый одессит, разносили по взводам термосы с гречневой кашей и гуляшом. Андреев еще и добавку предлагал. А когда каша и мясо были съедены, он стал поить роту сладким чаем.

Я решил пройтись по обороне, поговорить с людьми. Одни нервно возбуждены, другие находились в каком-то отрешенном состоянии. Были и такие, которые будто вернулись из трудного путешествия, только не из боя.

Первая встреча — с Сашей Ермолаевым.

— Жив?! — раскинул он руки.

— Жив, Ермолыч, жив.

Мы обнялись, точно год не виделись. Перекинуться словом с другом, убедиться, что он цел и невредим, — какое это счастье на войне, настроение разом повышается. Мы пожелали друг другу и дальше не иметь знакомств с фашистскими пулями.

Поговорив еще с несколькими бойцами, остановился возле пулеметчика Меньшикова. Он сидел и тщательно протирал каждую деталь своего «Дегтярева». Глядя на него, не скажешь, что он побывал в смертельном бою. Лицо по-рабочему сосредоточенное, спокойное, по тонким губам порой скользила улыбка, руки действовали уверенно. Хотел похвалить, что дрался Меньшиков бесстрашно, да вовремя передумал: уж очень интересно было наблюдать за ним. Для него бой — это такая же работа, какую выполнял у себя дома. Наконец он сам меня заметил. Вскинул глаза. В них не было обычной для этого острого на язык пересмешника желчи. Так может смотреть на тебя старший брат.

Меньшиков не спеша поднялся во весь свой большой рост.

— Вот, смотри, замполит, — он показал каску с вмятиной сбоку, на височной части. — Теперь я заговоренный, никакая фашистская пуля или мина меня не убьет. [78]

— И верно, в сорочке, видимо, ты родился, — подивился я удаче земляка.

Меньшиков всегда привлекал меня цельностью характера, удачливостью, умением делать лучше, чем получалось у других.

Помню, еще на Косой горе, под Тулой, на стрельбище в лощине, появился командир корпуса полковник Богданов в сопровождении руководителей бригады.

На огневом рубеже находился рядовой Костин — надо же такому случиться! Он и прежде не отличался меткостью, но тут мазал просто безбожно. Что ни выстрел, то мимо. Комкор смотрел-смотрел, как зря переводил патроны боец, и взял у него винтовку.

Одно удовольствие было наблюдать, как полковник исполнял различные приемы. Каждое его движение предельно отточено. Держа винтовку в правой руке, сперва припал на колено, оперся ладонью о землю и легко распластался на огневом рубеже, широко раскинув ноги в начищенных хромовых сапогах.

Короткое прицеливание, и прогремел выстрел.

— Десятка! — сообщили из укрытия.

Богданов отряхнул с колен травинки и передал винтовку Костину. Ни словом, ни взглядом не попрекнул его, что плохо стрелял, только спросил, усвоил ли, какая должна быть поза при стрельбе лежа.

— Усвоил, товарищ полковник, — получив тычок в бок от сержанта Банникова, не сразу ответил Костин.

Командир корпуса перевел взгляд на Меньшикова, жестом пригласил его к огневому рубежу:

— Теперь вы.

— Есть! — вытянулся тот.

Точь-в-точь исполнил он все, что до него проделал полковник, начал прицеливаться.

— Огонь! — скомандовал ротный. [79]

Почти синхронно с командой прогремел выстрел. За ним второй, третий. Две пули угодили в «яблочко»...

Я долго искал случая поговорить с Меньшиковым, где могли мы раньше, до службы в танковой бригаде, встречаться. Но повод не подвертывался. А просто так подойти и спросить не решался — боялся попасть на его острый язык. Однажды не вытерпел, как бы между прочим поинтересовался, верно ли, что он с Допризывников, 8 — адрес его узнал в ротном списке. Услышав вопрос, Меньшиков вздрогнул, будто под гимнастерку ему я засунул льдинку.

— Ну! — ответил он настороженно.

— Сестра у меня там, — поспешил я упредить колкости.

— А-а...

Разговор не клеился. Чем-то он был неприятен ему. Радоваться надо, что сосед обнаружился, а он... Ну что ж, в кунаки не набиваюсь, обойдусь. Не хочешь говорить — дело хозяйское.

— На брони сидел? — помолчав, переменил я тему.

Меньшиков смерил меня уничтожающим взглядом.

— На брони... — согласно кивнул он и тут же взорвался: — Два месяца мурыжили! Обожди да обожди. А внутри все кипело, злость разбирала. Не мог я спокойно на завод ходить, требовал на фронт отправить. Военком и сдался: ладно, говорит, быть по-твоему, мсти за убитого под Москвой брата.

Ходил Меньшиков в первом ряду, пружинисто выбрасывая коленки. Наскучившись по людям, которых ему не видно из головы колонны, на привалах забирался в самую гущу, слушал разговоры о доме, сам же редко когда вспоминал дом, а вспоминая, тускнел лицом, в глазах — тоска. Ни к кому не обращаясь, с каким-то непонятным подтекстом нередко говорил: «Своя жена полынь-трава, чужая — лебедушка». — «Ну, ну, расскажи про свою лебедушку», — приставали бойцы. Меньшиков быстро отучил охотников заглядывать [80] в замочную скважину. «Любопытная Федора без носа осталась», — осекал он.

Оказавшись в кругу красноармейцев, неприметно оглядывался, выискивая жертву своего злословия. В ожидании этого момента все заранее настраивались на веселую волну. Чаще других попадало Кайгородцеву.

— Дай «сорок»! — требовал у него.

Кайгородцев обычно сидел в сторонке, курил воровато, пряча цигарку в рукав. По своей инициативе ни с кем не заговаривал, а если кто обращался к нему, веснушчатое лицо покрывалось пятнами, губы кривились, а колючие глазки под кустистыми белесыми бровями настораживались:

— Чего захотел!

— Ну, да у тебя зимой снегу не выпросишь.

— И просить нечего. Свой надо иметь.

Меньшиков доставал кисет, долго и тщательно выскребал в уголках и, пересыпав махорочную пыль на клочок газеты, оповещал:

— А ну, братва, налетай. Хватит на всех.

В другой раз, заслышав, как Кайгородцев ругался с кем-нибудь, незаметно подойдя сзади, одним пальцем трогал его плечо:

— Не ходи по косогору, сапоги стопчешь.

— Пужаешь?

— Ага.

— Смотри, как бы сам не свалился... с косогора.

— Ты как язва... двенадцатиперстной кишки, — говорил Меньшиков. — И что за человек? Каким боком ни повернешься, обязательно уколешь.

Одни громко гоготали, другие мотали на ус: что за еда, да еще солдатская, без соли и перца, но как бы и твою тарелку этот верзила не пересолил и не переперчил... Сам того не подозревая, Меньшиков помогал сплачивать ротный коллектив. [81]

Удивительна человеческая натура. Еще вчера эти два разных бойца не скрывали антипатий один к другому. А вот теперь, побывав в бою, тот и другой заметно переменились. В колючих глазах Кайгородцева — несвойственная задумчивость, он словно спрашивал себя: правильно ли жил? А во взгляде, что нет-нет да и бросал смелый пулеметчик на притихшего земляка, не замечалось обычной иронии, всем своим видом Меньшиков демонстрировал свое расположение, как бы предлагал забыть все, что говорил под горячую руку...

Под впечатлением этого открытия я появился у своей «корчажки». Обвешанный оружием, поджарый и стройный, Азиев неотрывно глядел на притихший запад, где догорали танки, и не услышал моих шагов. А когда повернулся, будто не узнал, смотрел поверх моей пилотки в сторону Озерков без свойственной ему приветливости, все еще находясь во власти ночных переживаний. Но вот он увидел меня, и немужская, застенчивая улыбка, преобразив запылившееся тонкое лицо чечена, тронула его губы.

— Ты почему не отдыхаешь, замполит? — негромко спросил он.

— Хочу посмотреть восход солнца.

— Давай лучше вздремнем, — предложил он и уже снял с плеча винтовку, чтобы спуститься в «корчажку», да передумал. — Нет, вместе нельзя. Ложись ты, а я посижу.

И ведь не лег. Никакие уговоры не помогли. Пришлось согласиться, чтобы не обидеть.

На нейтральной полосе

Как ни тяжело мы переживали горечь утрат, понесенных в бою, а думать приходилось о будущем, война продолжалась. Командир роты Уваров и политрук Гучков даже [82] не прикорнули. Расстелив испещренную стрелами топографическую карту на плащ-палатке, долго молча вглядывались они в эллипсовидное изображение рощи с оврагом, за которую этой ночью дрались мотострелковый батальон и две танковые роты.

— Такие вот дела, комиссар, — ерошил под пилоткой русые волосы Уваров.

Политрук повернул к нему лицо. В его провалившихся глазах ротный увидел боль и тревогу. «Друг сердечный, те ли еще испытания ждут нас впереди, — говорил немой взгляд Гучкова. — Скоро опять поведем своих людей в бой. И снова кого-то недосчитаемся. Но долг с тобой мы выполним сполна». Беспокойство о судьбе общего дела и твердая решимость политрука передались и командиру роты. Человек военный, он мыслил сугубо военными категориями: квадрат «06–26» — полоса наступления, огневые точки подавлять всеми наличными средствами и — стремительная атака... Слушая старшего лейтенанта, Гучков с удовлетворением отмечал: дока этот Сашок, ему бы командовать батальоном, котелок у него варит будь здоров как. От застенчивости и следа не осталось, вон как уверенно режет.

Обсудив общие задачи предстоящего возможного боя, Уваров и Гучков перешли к деталям. Часто мнения расходились, и тогда ротный запальчиво доказывал ошибочность решения политрука, рисовал новые стрелы на карте — то отвлекающие маневры, то лобовой удар.

— Смотри, смотри сюда! — наклонял он голову Гучкова.

Политрук, не обижаясь на него, подымал руки:

— Сдаюсь, старшой. Ты гений.

Затем стали вызывать командиров взводов и их заместителей. Те явились незамедлительно. Уваров и Гучков устроили им настоящий экзамен всем вместе и каждому в отдельности: как взяли бы этот ложок, что на карте в верхнем углу, как тот... [83]

— А если немец ударит с фланга? — перебивал Уваров.

— Ну... — терялся лейтенант Забарин.

Гучков ободрял:

— Да вы смелее, не тушуйтесь. В бою вон как действовали решительно и находчиво.

— Пошлю группу в обход.

— Хорошо, — соглашался Уваров. — А если огневые точки не будут подавлены?..

Так приучал он самостоятельно мыслить и поступать всех командиров, внушал: военное дело — искусство, шаблона не терпит, бой выигрывает тот, кто воюет с головой; не теряется в сложных ситуациях. В подтверждение своих слов Уваров рассказал, как действовал в ночном бою младший лейтенант Неверов, взявший на себя в критический момент командование второй ротой, предотвратив тем самым панику, вселил уверенность в ряды наступающих.

События этого дня набегали волнами одно на другое.

В одиннадцать часов приказали, расставив усиленную охрану, всем свободным от несения службы построиться в расположении третьего взвода. Нас ознакомили с приказом Сталина, известным в истории Великой Отечественной войны под названием «Ни шагу назад!». Этим приказом, между прочим, ставился в пример наш Брянский фронт, сумевший задержать врага. Сколько фашисты ни рвались, им не удалось ни на метр продвинуться вперед. Выстояли! Пусть не главную роль сыграли, но все же приятно было слышать похвалу наркома обороны страны. «Отступать дальше некуда», — звенящим голосом читал политрук Гучков.

В один миг рухнули наши надежды на скорую победу. Мы словно онемели. В наступившей тишине было слышно, как стрекотал кузнечик в подсолнухах, где-то тарахтела автомашина, доносилась перестрелка на передовой.

— Бачу, долго придется воевать, — вздохнул Попович. [84]

Он как бы плеснул керосину в огонь. Послышался говорок.

— Да, придется, товарищи, долго воевать, — подтвердил Уваров, — Враг еще силен, наша задача — сломить его.

То, что немец силен, мы прочувствовали на себе, участвуя в ночном бою. Собственно, это была разведка боем, разъяснил старший лейтенант Уваров. А чтобы выиграть предстоящий бой, сказал командир роты, надо разведать передний край на участке предполагаемого наступления.

— Таков приказ комбата, — добавил Уваров. — Вторая задача, — помешкав, продолжал ротный, — добыть «языка». Не стану скрывать, дело это непростое, немец зарылся в землю, с бухты-барахты не сунешься.

В разговор вмешался Гучков.

— На войне без риска не обойтись. По мне... — Тонкие губы политрука тронула улыбка, а глаза оставались озабоченно-серьезными. — По мне, так самое страшное было в сказках матери, потому что не знал, чем они кончаются. А мы кончим войну победой, товарищи. Бойся бед, пока их нет, а пришла беда, наваливайся на нее, в дугу сгибай. — Гучков снова построжал лицом, развернул плечи и переглянулся с ротным. Тот кивнул. — Так кто хочет идти в разведку?.. Два шага вперед, арш!

Как и при чтении приказа Сталина, опять воцарилась тишина.

Многие еще не успели переварить в мозгу команду политрука, а старший сержант Агафонов уже сделал два шага вперед. Четко, как на плацу, повернулся кругом, пристукнул каблуками ботинок и, слегка приподняв подбородок, вскинул голову в сторону Уварова и Гучкова. Оливкового цвета лицо его, как всегда, было спокойно, только в серых глазах помощника командира первого взвода горел огонь таежного охотника, который накануне войны, встретив один на один медведя, ловким ударом ножа уложил его наповал. [85]

— Хорош! — не скрыл восхищения Уваров.

Поощрил взглядом и политрук. Возвысив голос, спросил:

— Кто следующий? Надо двоих.

В мыслях сумятица. Конечно, кому-то надо идти, коль приказано. А вот вернуться шансы мизерные. Сказал же Уваров, что враг зарылся. Вмиг просверлит башку. А жизнь одна, другую не купишь. Да и была ли жизнь-то? Если разобраться, то только-только начала лицом к тебе поворачиваться.

«Только бы остался живым», — вот о чем мечтает и пишет в письмах мать.

Много нас у нее. И всех жалко. «Какой палец ни порежь, каждый больно», — еще в детстве слышал я. А к заскребышу она испытывает особые чувства.

Легко сказать — только бы выжил.

Ну а кто не хочет выжить?

Прошла минута или две, не больше, в течение которых лихорадочно перебирал я в памяти, что было в жизни, обдумывая свое трудное решение, а будто простоял тут, в подсолнухах, все свои двадцать два года. Трудные это были минуты.

Самую малость приподнял подбородок. Старший сержант Агафонов в пилотке набекрень, в ботинках с обмотками, стоял не шевелясь, растянув в улыбке полные губы, точно позируя перед скульптором. Восточного типа лицо его выглядело спокойным. Невысокая крепкая фигура словно бы окаменела в вечном одеянии, стала похожей на статую. В серых глазах, горящих тихим огнем, я прочел решимость.

Наши взгляды встретились, и между нами как бы состоялся немой диалог.

«А, это ты, замполит?» — спросил Агафонов.

«Не узнал, что ли?» [86]

«Пожалуй, не узнал. Речи ты бойко толкал. А в решающую минуту задумался. Все «за» и «против» взвешиваешь?»

Словно в ответ на вызов Агафонова я сделал два шага вперед, повернулся кругом, лицом к строю. И больше не опускал глаза, смотрел прямо перед собой.

Плечом к плечу стояли мы рядом, Агафонов и я.

Строй зашевелился, точно освободившись от тяжкого груза. Напряжение на лицах исчезло. Растерянно помаргивал мой друг Саша Ермолаев. Его неулыбчивые глаза спрашивали: «Ты уходишь? Без меня?» Меньшиков выделялся мрачным видом. Он будто бы сердился на себя, что лишку раздумывал и в итоге опоздал. Ну да теперь это не имело значения. Как говорится, рубикон перейден. Запевала Попович лукаво подмигивал: «Яки вы хоробри. Усе буде у порядку».

В разведку отправились во второй половине дня налегке — по автомату у каждого, по две «лимонки», бинокль. Активных действий не предусматривалось. Выполнение задачи разделили на два этапа: первый — визуально изучить систему обороны противника, расположение его огневых точек, время смены постов, найти в нейтральной полосе подходящие участки для переползания. Второй этап — захват «языка», но это после того, как вся предварительная работа будет сделана и, что самое главное, когда комбат даст подкрепление и обеспечит поддержку огнем.

— Понадобится помощь, — наставлял Уваров, — сигнальте. По дороге к передовой обменивались мнениями, как действовать.

Пока шли подсолнухами, пригнувшись, — ничего, никто не мог нас обнаружить. А под конец пути заросли его кончились, перед нами простиралось заброшенное, с пожухлой травой и свежими воронками от снарядов и мин поле, за которым в лесочке проходила оборона противника. Правее, [87] тоже в лесу, стояли наши, расстояние до них примерно метров сто. Туда и надлежало добраться.

Нехорошо стало на душе. Значит, участок фактически оголен? И ведь ничего не придумаешь, вот беда. Тут даже голову негде спрятать. Не зря, выходит, командование торопит с наступлением, чтобы занять более выгодные позиции, а также денно и нощно то вместе, то порознь Гучков и Уваров обходят оборону. «Вторая линия...» Какой там черт вторая! Самая что ни на есть первая.

Теперь стала понятна тревога политрука, когда он объяснял задачу десантного батальона — встретить танки фашистов во всеоружии. По карте ему все было ясно, он только напрямую нам не говорил, как уязвим участок, чтобы не нагонять страха. В брешь между флангами может запросто прорваться танковая группа врага и тогда сразу пойдет по тылам, если ее не уничтожить.

Агафонов занял удобную позу для прыжка.

— Я первым, — тоном приказа сказал он. — А ты тут не теряй времени, засекай огневые точки, когда по мне станут бить. Нам ведь придется потом наносить оборону на карту. Изучал топографию-то? Ну, ты и нарисуешь. А у меня всего шесть классов. И то давно, в тридцать втором, кончал. Договорились, стало быть?

Я кивнул: не проморгаю.

Старт Агафонов взял лихо. Немцы очухались с запозданием. Когда полоснули по нему, он уже находился на полпути к цели. Как только услышал стрельбу, старший сержант упал. Сердце мое сжалось в тревоге: ранен или убит? Ни то, ни другое. С минуту полежав недвижимо, чтобы ввести в заблуждение врага, Агафонов пружинисто подскочил и помчался дальше. Падал, снова бежал, ложился плашмя, отползал в сторону, подскакивал и опять бежал, сопровождаемый трескотней пулеметов и автоматов, и наконец свалился в наш ложок. [88]

Теперь мой черед.

Боже правый, как же одолеть эту стометровку? Раньше бесчетно раз бегал, в трусах и тапках с шипами, крепкий был парень, физический труд и спорт закалили меня. Но тогда был стадион, а не полоса поля, вкривь и вкось простреливаемая, — разница есть. Однако деваться некуда, давай жми, бывший студент.

Решил воспользоваться опытом Агафонова. Побежал не сразу, как только он скрылся в ложке, а чуть погодя. Пусть думают, что никто больше не появится. На военном языке это называется усыпить бдительность противника.

Пролежал минутки три-четыре и, изо всех сил прыгнув вперед, зайцем помчался по кочкастому полю. Гонимый страхом, вознамерился было одним махом достичь ложбины с лесочком. Но не тут-то было.

Едва сделал десяток шагов, как затрещал автомат. Я, конечно, по примеру Агафонова начал хитрить. Для первого раза плюхнулся наземь, притворился убитым. А немец не поверил. Как саданет снарядом! Ну, нет, думаю, надо менять тактику. Отполз к воронке от первого снаряда. Выждал, затем вскочил и быстро-быстро заработал ногами. Падал, снова опрометью бежал. Мною владело одно-единственное желание — добраться до спасительного лесочка, а там будь что будет.

Но вот и ложбина.

А где же Агафонов? Глянул туда-сюда. Не видно. Спрашивать неудобно. Скажут, что это вы, не успели отойти от дома и уже ищете друг друга? А еще разведчиками называетесь.

Присел на опушке передохнуть. И будто из-под земли — Агафонов.

— А здорово мы их обманули, — сказал он, опускаясь на землю.

Закурили. Я иногда от нечего делать баловался куревом. [89] Помкомвзвода любил курить с затяжкой. Сделав полный выдох, медленно втягивал в себя воздух через нос. Дым выпускал тонкой струйкой, со смаком, вытягивая губы трубочкой и прищуривая глаза.

Из глубины оврага показался боец с винтовкой, остановился.

— Вы здесь не сидите, — посоветовал он. — Немцы это место обстреливают. Прошлый день тут ранило несколько наших бойцов.

Сказал и скрылся. Нам не терпелось выяснить систему обороны фашистов, поэтому решили не терять времени — проползли кверху метров пять, однако вынуждены были повернуть назад и последовать совету бойца: послышался хорошо знакомый удар немецкого миномета и свист мины. Разорвалась она вблизи от того места, где сидели мы минутой раньше.

Оборону держала курсантская бригада, прибывшая недавно с Дальнего Востока. Ребята молоденькие. Вид измученный. Чумазые. Не умывались, верно, с того дня, как приехали. С водой, видно, у них плохо. Тот самый боец, который вовремя предупредил нас, в овражке по ложечке черпал мутноватую жидкость и сливал во фляжку. Наполнив ее, бросил внутрь какую-то таблетку. Для обезвреживания, сказал сидевший рядом паренек.

Подошел младший лейтенант, представился:

— Командир роты. — Помедлив, внес поправку: — Временный. В первую же ночь наш командир решил ознакомиться с местностью и встретился с немецкими разведчиками. Вместе с ним был убит командир второго взвода. Так я и стал во главе роты. Вы, значит, в разведку пришли? Ну что ж, чем могу, помогу. Действуйте только осторожно, позиция наша сильно уязвима. — Младший лейтенант взмахом руки указал на размытую ложбину — она вела в сторону немцев — и рассказал печальный случай. — Ночью фашисты [90] пытались этим самым логом пробраться к нам и внезапно атаковать. Наше боевое охранение вовремя их заметило. Завязался бой. Немцы бросили подкрепление, но пробиться не смогли, хотя отдельные фрицы подбирались совсем близко. Да вон, смотрите, один мертвый лежит, воняет, спасу нет.

— Теперь понятно, что за пальбу мы видели в боевом охранении, — припомнил я ночь перед боем, когда к нам залетали автоматные пули.

Агафонову надоело сидеть, и он незаметно улизнул.

— С табаком плохо, — посетовал сидевший недалеко младший сержант.

Своего курева я не имел, а вот просветить — пожалуйста, это по моей части. Благо, свежую газетку прихватил. Вытащил из-за голенища сапог «Красную звезду». Взгляд упал на заголовок в правом верхнем углу.

«Бой в районе Воронежа», — прочитал я.

Ребята оживленно придвинулись, и это приободрило. Однако истинная причина оживления тут же и прояснилась: сперва один мальчик-воин очень осторожно, чтобы не нарушить беседу, оторвал клок от газеты, потянулось еще несколько рук. Газету кромсали на цигарки.

— Табачку не подкинешь? — как ни в чем не бывало осведомился младший сержант.

Я развел руками: нету, ребята.

Выручил Агафонов. По-кошачьи неслышно подошел он сзади и, услышав мои слова, выскреб из карманов остатки махорки и бережно пересыпал в подставленные ладони. Бойцы жадно, с превеликим наслаждением задымили и попросили меня подробнее проинформировать, что делается на фронтах Отечественной... Напоследок я отдал им всю газету, и они разорвали ее на мелкие кусочки, чтобы всем досталось.

Агафонов подвел меня к старому окопу на косогоре, [91] облюбованному им для наблюдательного пункта. В нем и залегли, скрытые небольшим бугорком. Замаскировались пожухлой травой.

Ничейная полоса простиралась метров на двести.

Немцы чувствовали себя в безопасности. Одни углубляли траншеи, другие загорали, растянувшись тут же, на свежевыброшенной земле.

— Парочку бы мин подбросить, — сказал Агафонов.

— Отбивные получились бы что надо.

Словно угадав наше желание, над головами пролетела мина и разорвалась в расположении противника с небольшим перелетом. Немцы стали разбегаться в разные стороны, но убраться в укрытия не успели — следующая мина подняла земляной столб в самом центре их расположения.

— Ну, сейчас жди ответного огня, — проговорил старший сержант.

— Лучше бы пока наши не стреляли.

Агафонов, не поворачивая головы, огрызнулся:

— Что, по-твоему, надо было дожидаться, пока мы уйдем? А уходить, замполит, надо немедленно, — миролюбиво прибавил он. — Давай-ка улепетывать, пока целы.

Только мы спустились в глубокий овраг, с немецкой стороны послышался вой мины. Трахнула она на противоположной оконечности ложбины, никому не причинив вреда.

Когда кончился обстрел, появился батальонный комиссар, высокий, стройный, лет сорока. У него была спокойная, приятная улыбка, он словно находился на учениях, а не на передовой, где поминутно можно ждать смерть. По тому, как встретили его бойцы, поняли, что здесь он не редкий гость, а постоянный житель. Мы сообщили батальонному комиссару, что на нейтральной полосе валяется оружие. Тот не пропустил наше сообщение мимо ушей, и вскоре мы увидели у курсантов заржавелый ручной пулемет с заряженным диском. [92]

Мы снова отправились на свой наблюдательный пункт.

— Притаилась, немчура, — не поворачивая головы, проговорил Агафонов. — Ну, я пошел, замполит, — приподнялся он на локтях.

— Погоди!

— А что годить?

«Ишь, храбрый какой выискался, пойдет в разведку, а я сиди и жди? Нет, старший здесь я, будь любезен исполнять мои приказания. Простил тебе вольную отлучку, больше этого не повторится». Рассуждая так про себя, рубить сплеча не стал: рвется-то Агафонов не в тыл. Уж такая у него натура, привык делать все на свой манер.

— Давай уточним план действий, — вполголоса сказал я.

Решили так: сначала ползем вместе, ориентируясь на бугор, что прикрывал нас от противника, изучаем передний край, затем, если потребует обстановка, один из нас возвращается и страхует действия второго. Заспорили было, кому ползти назад, но Агафонов обезоружил меня своими доводами.

— Ты запомнил, откуда бил по нам немец? — спросил он.

— Спрашиваешь!

— И карту в голове начал рисовать?

— Ну! — поняв, куда гнет напарник, согласно кивнул я.

— Значит, тебе и доканчивать ее. Из меня, сам понимаешь, топограф липовый.

— Ладно, твоя взяла. Пошли.

Гимнастерки наши выгорели, отличить их от пересохшей травы нелегко. Ползли по-пластунски, вперед продвигаясь буквально по вершку, чтобы не привлечь внимания врага. В одном месте натолкнулись на винтовку, воткнутую штыком в землю, рядом убитый красноармеец. А уж дальше оружия всякого — и нашего, и немецкого — было полным-полно. Видать, бой тут шел сильный. [93]

Не дотянув до примеченного нами бугорка, передохнули.

Агафонов подал мне бинокль, я прильнул к нему и будто вплотную к фашистам подобрался. Сразу увидел уставившийся на меня ствол пулемета, отчего сердце, дрогнув, заныло в тоске. Каска над окопом, точно гриб-поганка, не шевелилась. Фриц, похоже, стоя спал. За все время, пока мы лежали, он лишь несколько раз менял позу — то наклонится, то боком повернется, беглым взглядом окинет нейтральную полосу, залитую солнцем, и опять станет затылком к нам.

Такое поведение фашистов мы объясняли тем, что наши в течение недели совершенно их не беспокоили, вели себя тихо, мирно, вот немец и ослабил бдительность.

— Замполит, ползи назад, — не поворачивая головы, прошептал Агафонов.

Старший сержант переждал некоторое время в расчете на то, что я, возвратясь, займу выгодную позицию для подстраховки, и, не оглядываясь, осторожно пополз вперед к самому бугорку, до которого оставалось совсем недалеко. Строго говоря, можно бы и не рисковать. Но для верности лучше наблюдать с него, да и не надо, как гусю, вытягивать над землей шею. Как Агафонов ползал! Я любовался им и тревожился, палец не снимал с курка, чтобы в случае необходимости прикрыть его огнем.

В общей сложности Агафонов удалился от нашего переднего края метров на полсотни. Вижу, свернул в сторону. Ага, еще труп обнаружил. Обшарил карманы, достал что-то. Притаился. Наблюдает. Теперь следить будет, пока не зарябит в глазах. Оно и понятно, грешно такой позицией не воспользоваться.

Страхуя помкомвзвода, я в то же время следил за редкой перестрелкой. Уже запомнил расположение нескольких огневых точек. На глазок, как учили, определил расстояние до них. Прогрохотала длинная очередь прямо против меня. [94]

Ну, думаю, фашисты обнаружили Агафонова. Но все пока обошлось благополучно. В уме складывались контуры будущей карты, и я начал рисовать ее по результатам наблюдений.

Вернулся Агафонов часа через полтора.

— Фу, мерзость сплошная, — свалившись в окоп, сплюнул он.

Пот градом катился по его лицу, гимнастерка взмокла. Пальцы исцарапаны о колючки, на запястьях запеклась кровь. Но сам Агафонов не обращал на это внимания, смотрел неотрывно в одну и ту же точку. Глядел и я в эту точку, однако ничего обнаружить не смог.

— Понимаешь, — сказал старший сержант, когда мы спустились в ложок, — наискосок от нас, возле дубка, пост. Левее и правее тоже. Я дважды видел над землей движущуюся каску. Стало быть, сплошная траншея. Передвигались фрицы через равные промежутки. Пока они расходятся в разные концы, можно успеть прошмыгнуть в окоп и прихватить «языка». Соображаешь? Ты по-немецки кумекаешь? Ну, буквы знаешь?

— Отличу. На рабфаке учил, повторял в госпитале.

— Тогда на, посмотри, — сунул Агафонов какие-то бумаги.

Меня затошнило от трупного запаха, исходившего от них. Письма. А это солдатская книжка. Мюллер какой-то, номер части расплылся, не разобрать.

— Ладно, передадим в штаб, разберутся, — сказал Агафонов. До вечера мы еще раз поочередно сползали на нейтральную полосу. Добирались до бугра, с которого оборона врага видна как на ладони, сверяли прежние наблюдения и обратно. Можно, конечно, наши действия назвать безрассудными. Ну а как надлежало поступить? Дожидаться темноты? Немцы не последние идиоты. Понимали: если русские вздумают к ним пробраться, то определенно выберут [95] для этого ночь. Когда мы обсуждали план действий, эту психологическую особенность не могли не учитывать. И верно, хоть днем немцы и постреливали, но ведь мы своими глазами видели, что стоя дремали. А может, хотели ввести нас в заблуждение, усыпить бдительность, а сами втихомолку к бою готовились? Как бы в подтверждение этого предположения с наступлением темноты фашисты будто взбесились. Стрельба велась вкривь и вкось, вдоль и поперек.

— Дело пахнет керосином, — резюмировал Агафонов.

Я предложил сообщить в штаб бригады о подозрительном поведении противника. К нам подсел младший лейтенант, назвавшийся командиром стрелковой роты, в расположении которой мы находились. Поделились с ним результатами наблюдений, показали схему огневых точек фашистов, что удалось засечь, он тут же все перенес на свою карту.

— Квадрат «двадцать восемь ноль восемь». Передам и эти координаты артиллеристам, — пообещал лейтенант.

Под утро нам с Агафоновым передали приказ срочно явиться в расположение роты.

Коль так — быстро идем в обратный путь. Кое-что сделано. Не с пустыми руками возвращаемся.

Уваров и Гучков, просмотрев наспех составленную схему обороны противника, остались довольны результатами разведки. И эту схему, и письма, и солдатскую книжку они тотчас переправили в штаб батальона.

А операция по захвату «языка» не состоялась по той причине, что бригада раньше намеченного срока вступала в бой. Но что с высоты прожитых лет могу сказать? У термистов есть термин «проверка металла на излом». Вот и мы в те жаркие июльские дни прошли испытание характеров «на излом». [96]

Бой северо-западнее Воронежа

Исходный рубеж наступления остался прежний — глубокая балка на северо-западной оконечности Озерков. Она хорошо скрывала нас от глаз противника, но не от знойного солнца, достигшего зенита. Его лучи раскаляли каски бойцов. Смахивая пот, они на чем свет стоит кляли жару.

Впереди нас стояли танки. Мы не сводили с них глаз. Каждый заранее знал, на какой машине ему в бой идти. Моя «тридцатьчетверка» — вон она, в самом центре, ее поведет командир первой танковой роты старший лейтенант Толочный, и это льстило, даже чуточку успокаивало, будто что-то значило, останешься ты жив или нет в зависимости от табеля о рангах тех, кто тебя повезет. Танкисты тоже напряженно ждали. Больше всех волновались механики-водители. Они заглядывали под днища танков, стукали по тракам гусениц и, запрыгнув через передний люк в танк, пробовали работу моторов на малых оборотах.

Но вот и приказ о наступлении.

— Товарищи, идем в наступление, — обратился к десантникам парторг Галеев.

Он призывал честно сражаться с ненавистным врагом, показать, на что способен советский человек, объяснил порядок следования. Но его уже мало кто слушал, думы были там, на поле сражения, да и наш политрук Гучков достаточно популярно обо всем этом рассказал.

Взвыли танки, и бригада почти в полном составе двинулась в бой.

Участок наступления был широкий. Часть сил нацелилась на «ворота» — пустошь между двумя рощами на правом фланге. В центре — первая стрелковая и первая танковая роты, взявшие курс на прежний рубеж, оставленный нами [97] после ночного боя. Левее шли «тридцатьчетверки» батальона майора Колобова.

До леса, где обосновались немцы, предстояло пройти по открытой местности километра два.

На подходе к вражеской обороне десантники покинули танки, рассредоточились фронтом. Размашисто вышагивал пулеметчик Меньшиков. Рядом, пригнувшись, шел второй номер расчета Саша Ермолаев. Виноградов находился слева, чуть позади цепи, и порой подавал команды, но расслышать их было невозможно: от беспрестанной стрельбы танковых пушек, рева двигателей закладывало уши, человек в этом гуле превращался в немое существо.

Откуда ни возьмись налетела стая «юнкерсов». Но они отчего-то не бомбили, хотя и пикировали. Возможно, боялись угодить по своим.

Мы стали делать короткие перебежки, падали ниц, окапывались, вскакивали и опять старались зарыться в землю.

Авиация действовала на нервы, она могла помешать выполнению задачи. Танкисты хитрили, делали остановки, чтобы не попасть под прицельное бомбометание. Но почему, однако, фашисты медлят с нанесением удара?

«С задания возвращаются, — смекнул командир второй роты младший лейтенант Неверов, — бомб уже не осталось, а припугнуть надо». И, недолго думая, вскочил на жалюзи командирского танка, забарабанил рукояткой пистолета по башне.

Приоткрыв люк, взводный Ежов спросил:

— Чего тебе?

— Жми без остановок, лейтенант. Авиация пустая! — выпалил Неверов. Он повернулся на сто восемьдесят градусов, простер к небу руки, что было мочи крикнул своей залегшей роте:

— Самолеты без боевого запаса! Поднимайтесь. За Родину!.. [98]

Соскочив с танка, побежал впереди цепи наступающих десантников.

В новой должности Неверов официально еще не утвержден, штабисты не успели подготовить приказ. Что же касается подчиненных — тут признание полное. После ночного боя Неверов собрал взводных — пусть не считают самозванцем — и предложил вступить в командование лейтенанту Мирошниченко, как старшему по званию и возрасту и неофициальному заместителю ротного. Тот не принял предложение. Неверов не испугался ответственности. Обведя офицеров требовательным взглядом, одернул гимнастерку, властно сказал, как в том бою:

— Слушай мою команду!..

Ни тогда, ни в другое время никто не пытался ослушаться молодого командира роты. Приказы его отличались четкостью и ясностью.

На южном фланге фашисты не приняли атаку десантников, начали отступать. Пятясь, они еще на что-то надеялись, наугад посылали очереди из автоматов, приставленных к животу.

В этот момент, когда стало ясно, что бой выигран, по лесу разнесся крик:

— Меньшикова убило!

В бою рота не одного его потеряла. Но смерть Меньшикова ошеломила меня. Конечно, пуля не спрашивает, куда ей лететь, кого убивать, кого миловать. И все же... Меньшиков был большой жизнелюб, неутомимый в любом деле, не ведавший, что такое усталость. Его голос слышался на всех привалах. Давно ли он показывал мне каску с вмятиной в височной части, говоря, что он теперь приобрел бессмертие, никакая пуля его не возьмет? А как старательно готовился к бою, все приговаривая своему второму номеру, Саше Ермолаеву, чтобы тот не отставал от него, чтобы можно было быстро сменить диск... И часто вспоминал какую-то [99] «Чужую жену лебедушку», которую, наверное, любил неразделенной любовью... Разве может погибнуть такой человек?

Оказывается, может.

Он лежал на спине, подвернув под себя левую руку, правая была откинута наотмашь, придавленная пулеметом с большим круглым диском. Меньшиков будто решил отдохнуть после тяжелого похода, и только пулевая рана во лбу между бровей говорила о том, что веселое, с перцем, не терпящее равнодушия, скаредности сердце успокоилось навсегда, унеся с собой семейную тайну, которую он ни перед кем не хотел раскрывать.

Похоронили Меньшикова и еще нескольких убитых в этом же леске, каждого в своей безымянной могиле.

Если танки и первая стрелковая рота, неся потери, к вечеру выбили фашистов со второй линии обороны, закрепились, то на северном участке наступающих обстановка создалась крайне тяжелой. Враг сосредоточил здесь мощную группу. Прорваться нашим, несмотря на героизм танкистов, не удавалось.

— Делай, как я! — постоянно слышался в наушниках шлемофонов приказ командира взвода Степана Ежова.

Маневрируя, он бросал «тридцатьчетверку» в самое пекло боя. Ствол пушки от беспрерывной пальбы раскалился, тесное пространство танка заволокла пороховая гарь, дышать стало нечем. Пот заливал глаза. Ежов секунды не мог выделить, чтобы смахнуть его. Командир взвода, снова и снова обращаясь к своим товарищам, призывал:

— Делай, как я!

Иногда в поле зрения попадали другие наши танки. Они тоже ловко маневрировали, не подставляли борта фашистам.

Из ложбины на пригорок выскочило пять вражеских машин. Сбавив скорость, одни медленно поползли на Ежова, [100] другие двинулись в обход. Который танк самый опасный? Тот, что огибает слева, или который идет на сближение с ним?

Бой — величайшее напряжение мускулов и нервов, высшая проверка человеческих качеств. Для командира это еще и умение мгновенно оценивать обстановку и принимать единственно возможное в каждом отдельном случае решение. Лейтенант Ежов не был кадровым военным. Родился в Мордовии, в семье крестьянина-бедняка, одним из первых в селе вступившего в колхоз. Как активиста, комсомол направил Степана учиться в Саранск. Потом учеба в Ульяновском дорожном техникуме, строительство дорог в Тюменской и Куйбышевской областях. Танкистом он стал в войну — окончил танковое училище. Природная сметка и хладнокровие помогали ему хорошо ориентироваться в боевой обстановке...

Ежов быстро вывел центральную прицельную рамку под обрез движущейся на него громадины.

— Бронебойным заряжай! — приказал он заряжающему Орлову.

* * *

Со своего НП, оборудованного в полосе наступления, командир бригады подполковник Засеев видел все, что делалось на поле боя. Его рация была постоянно настроена на волну командиров батальонов и рот.

— Толочный! Толочный! — без кода кричал он в трубку. — Вас обходят слева. Слышите? Обходят слева!

Командир первой танковой роты на предупреждение об опасности среагировал моментально, послал наперерез врагу две машины.

По другой рации Засеев мог связаться с каждым танком, отдавать распоряжения, минуя комбатов и ротных. [101]

Правда, к этому он прибегал в исключительных случаях, когда вынуждали обстоятельства.

Комбриг увидел, как загорелся танк в центре наступающих, тут же приказал:

— Ежов, враг слева, подавить огневую точку!

Командир взвода услышал, кажется, не только приказание, но и горячее дыхание подполковника. Поняв беспокойство его, Ежов скомандовал своим танкам:

— Бронебойным бейте, ребята! Бронебойным!

В крутой круговерти не до повторения приказов подчиненными. Приказали — выполняй! Заряжающий Орлов, согнувшись от тяжести снаряда, молча заученным движением поднес его к казенному срезу пушки. И почти одновременно прогремел выстрел, так четко работал экипаж. Снаряд попал в цель — фашистский танк загорелся.

В ответ по машине Ежова фашисты ударили сразу с двух сторон. Прямым попаданием разбило пушку.

Ежова сильно оглушило.

— Все живы? — придя в себя, по переговорному устройству спросил он членов экипажа.

Почти враз ответили радист и механик-водитель:

— Живы. Только звон в ушах.

А почему молчит заряжающий? Ежов наклонился и в сизом воздухе на днище танка разглядел Орлова. Быстро присел на корточки, потрогал товарища за плечо, окликнул. Тот не подавал никаких признаков жизни. Приподнял его голову и увидел струйку крови, стекающей с виска. Снова удар по танку. Снаряд угодил в бак с горючим.

— Покинуть машину! — распорядился Ежов.

Самого его вытащили автоматчики через запасной люк в днище танка: ранило в ногу.

Танковый бой продолжался.

Засеев не исключал осложнение ситуации, когда ему придется командовать непосредственно на поле боя. [102]

— Держи ухо востро! — приказал механику-водителю Ивану Родину, исполняющему и шоферские обязанности. Расшифровка этих слов не требовалась: следи за сигналами, чуть что — нажимай на стартер. Впрочем, нередко Засеев не хуже его водил и танк, и всепроходимый «виллис», только пыль столбом. Эту особенность комбрига мы знали еще в Косой горе, когда он на дню по нескольку раз гонял в Тулу. Никаких ординарцев и телохранителей не признавал — один ездил...

Бой гремел уже несколько часов, но на северном участке наши ни на шаг не продвинулись. Это тревожило подполковника. Связался с командиром 233-го танкового батальона Тертичным:

— Пятый! Пятый! Да вы не оглохли?

— Слушаю, товарищ «первый», — откликнулся комбат. Голос его, заглушаемый шумом и стрельбой, был так спокоен, будто майор говорил не с поля боя из танка, а по домашнему телефону. — «Пятый» слушает.

Условным кодом Засеев спросил, когда «пятый» намерен начать решительный штурм. Тертичный попросил помочь огнем. Комбриг послал подкрепление, а тяжелым танкам приказал дать по переднему краю врага несколько залпов. Но и это не помогло. Фашисты удерживали рубеж, вводя в бой свежие силы из резерва.

К ночи у наступающих осталось всего четыре машины. Атаки пришлось прекратить.

Оценив ситуацию, Засеев приказал:

— Двигатели не глушить, создавать шум. — Встретив недоуменный вопрос майора Тертичного, пояснил: — Пускай думают, что нас много.

Всю ночь танки перемещались с места на место, воздух, пахнущий горелым железом и дымом, сотрясался ревом работающих двигателей. Это навело противника на мысль, что русские подтягивают крупную танковую часть, чтобы [103] утром нанести массированный удар. Нервы у фашистов не выдержали, и на рассвете майор Тертичный доложил комбригу:

— Все в порядке. Деревня Перекоповка у нас. Враг без боя отступил.

Назавтра «Правда» в очередной корреспонденции сообщала: «Северо-западнее Воронежа наши части в течение дня продолжали улучшать свои позиции... Немцы оказывают здесь яростное сопротивление».

Временное затишье

Я отрыл окоп на веселом месте, возле молоденькой березки, выскочившей покрасоваться на опушку.

Позади был лог, впереди простиралась нейтральная полоса шириной, наверное, метров около трехсот. Немчура пряталась, и поэтому порой терялось ощущение опасности. Иногда я даже поднимался в окопе во весь рост и стоял минуту-другую, вглядываясь в примолкший за поляной лес. Но враг, вооруженный пушками, пулеметами, минометами, подкарауливал, чтобы убить. Случалось, я вылезал из окопа и, прислонясь спиной к березке, с волнением и болью наблюдал за игрой птичек в голубом небе. И если меня тогда не взяли на мушку, то надо благодарить за это политрука, вызвавшего в свой блиндаж в тот самый момент, когда фашистский снайпер засек мое деревце и прострелил его вместе с каской, которую я повесил на сучок. А может, прилетела шальная пуля, судить не берусь.

Саша Ермолаев, узнав о случившемся, сказал:

— Счастливый ты, замполит.

* * *

Всю жизнь меня тянуло к воде и в леса, где находил покой в уединении. Бывало, присяду под деревом, гляжу [104] на безоблачное небо, слушаю шорохи трав, птиц и зверей, а в мечтах улетаю далеко-далеко. В те годы красота природы воспринималась без щемящей боли, не то что теперь, она была как бы неотъемлемой твоей частью.

Я редко трогал свои воспоминания, они лежали будто в шкатулке — про запас. Странное дело, теперь, когда враг был совсем рядом, когда жизнь могла оборваться в любой миг, больше думалось о хорошем. Больше, чем прежде, вспоминал я о своих братьях-кузнецах, поставивших меня на ноги.

«Где они? Что с ними?» — болело сердце.

Колька стережет границу на Дальнем Востоке. Спим, пишет, не раздеваясь: тревожная там обстановка. И хотя войны там пока нет, беспокоюсь за него больше, чем за Петра, старшего из нас троих, который командует минометным расчетом на Волховском фронте. Писал мне чуточку хвастливо: «Либо грудь в крестах, либо голова в кустах». На него это похоже, мужик горячий.

В юном возрасте у братьев я был подмастерьем — дул мехи, орудовал кувалдой. Особенно с Колькой у нас была большая дружба. Постукивая молоточком по железу, он указывал мне, где надо ударить, и ловко вертел заготовку. Прямо на глазах она принимала нужные формы. Нередко Колька оставался за главного, когда Петр отлучался в контору. Тут уж средний брат вволю тешил свое самолюбие, порой даже покрикивал: «Смотреть надо!» А вообще-то он добрый был, таким и сейчас остался. На улице поселка Горячеводска, где он живет, нет человека, которому бы чем-нибудь не помог Николай... При всем своем старании Колька, конечно, не мог угнаться за старшим братом. Тот был чистый кудесник. Из бесформенного куска железа мог сделать все, что нужно в домашнем хозяйстве. Работал Петр азартно, с песней, с вдохновением артиста.

В тридцать шестом году моя дорога круто повернула. [105]

Не помню уж, что ковали мы в тот июльский день, когда почтальон принес телеграмму из Свердловска. Колька, послюнявив пальцы, обтер их о штанину, расписался в получении телеграммы и, разорвав наклейку, прочитал: «Принят рабфак выезжать немедленно».

Это касалось меня. Впереди ждал неведомый Свердловск с дымящимися трубами заводов, сказочными огненными реками, о котором много читал, а еще больше слышал, и где жила сестра Тоня, присылавшая иногда короткие, как донесения, письма: «Здравствуйте все!.. Живу хорошо. Работаю. Учусь. Здорова...» И ни слова о том, что у нее не ладится, какие трудности. Ведь не может быть, чтобы у человека всегда все шло гладко, как по маслу, у каждого есть не только радости, но и горькие минуты. Да, видно, не хотела кого-либо обременять тревогами за себя.

У Тони и остановился.

— Вот ты какой!.. — только и сказала. Она помнила меня карапузом, а тут перед ней стоял крепкий, рослый парень.

Голос у нее ровный и тихий, сестра никогда его не повышала. И вся она была какая-то удивительно тихая в жизни, ровная в поступках и отношениях с людьми. Не умела сердиться. Конечно, ей не все нравились. Но никого не осуждала, не хулила. «Прежде чем осуждать, — частенько говаривала Тоня, — найди оправдание». Доброта проступала в каждом ее жесте, слове, во взгляде больших спокойных глаз.

Вечером отправились в кино.

Назавтра сдавал вступительные экзамены на рабфаке. Он размещался в двухэтажном кирпичном здании в Банковском переулке, напротив «Пассажа». Сначала писали контрольную по русскому языку, затем была математика, устно что-то спрашивали. Народ собрался разношерстный. В основном немолодые рабочие, женщин мало было, а [106] больше все мужчины. Никто не отсеялся, зачислили всех, кто твердо решил учиться. После видел, как строители, каменщики, люди многих других профессий упорно занимались.

Я учился на последнем, третьем курсе. По окончании рабфака мои документы передали в пединститут. Стал физматчиком.

Студенчество пролетело быстро. И вот почти год, как я носил солдатскую шинель.

* * *

Огневую позицию Саша Ермолаев оборудовал наискосок от моего окопчика. Замаскировал так, что ни одному снайперу не обнаружить. Справа прикрывал куст. На бруствер набросал травы. «Дегтяря» своего, доставшегося по наследству от Меньшикова, обложил ветками, каска с пучками сена приобрела вид кочки. Ермолаев часами мог лежать не шевелясь, замечая каждое движение в обороне неприятеля. Иногда я подменял Сашу, чтобы он отдохнул, потому что не нашлось кого поставить вторым номером пулеметного расчета, а то и оба враз дежурили: после боев изрядно поредели наши ряды.

— Глянь, замполит. Вон, гад, притаился, — не поворачивая головы, говорил Саша и посылал короткую очередь по фашисту.

Если замечал, что попал в цель, ликовал:

— Это тебе за нашего Меньшикова!

Порой справа-слева раздавался винтовочный выстрел. По немецкой обороне стреляли и танки, по катки врытые в землю, а также минометчики, обосновавшиеся в поле за оврагом. Немцы огрызались, вели ответный огонь.

Беспорядочная пальба обрывалась так же внезапно, как и начиналась. В тишине ухо улавливало разговоры вполголоса, щелканье затворов, торопливое хрумканье сухарей из НЗ. Иногда немцы кричали в рупор: «Рус, капут! Рус, сдавайся!» [107] Молчала лишь природа — от войны подальше убралось все живое. Но тишина эта обманчива. Стоило кому-нибудь выстрелить — повторялось все сызнова. И так круглые сутки.

После одного такого переполоха за мной прибежал ординарец Зусман.

— Срочно в командирский блиндаж! — выпалил он.

В блиндаж командира роты и политрука я лишь заглянул, потому что понадобился не им, а партийному бюро, которое сегодня рассматривало заявления о приеме в партию. Заседание проходило неподалеку от передовой, на поляне, окаймленной густым кустарником. Вел заседание парторг батальона Галеев. Однажды я уже видел его, он приходил в роту перед боем, беседовал с бойцами. Галеев был из запасников, большого опыта работы не имел, поэтому и беспокоился, дойдет ли его слово до сердца.

— У меня пять заявлений наиболее отличившихся в боях...

Парторг перебирал бумаги, затем взял наугад то, что лежало сверху, и зачитал: «Уходя в бой, прошу считать меня коммунистом. Дронов». Алешу Дронова я знал, он был комсоргом минометной роты. Приняли без обсуждения.

Принять остальных не успели: поступил сигнал об атаке немцев.

— Разрешите идти? — враз обратились все подавшие заявления.

Дней десять спустя парторг Хайрулла Нуреевич Галеев принес мне в окоп кандидатскую карточку — я стал кандидатом в члены партии.

* * *

Это была не первая атака фашистов.

— Танки! — увидев клубы пыли, крикнул рядовой Костин. [108]

И в тот же миг раздался твердый голос политрука Гучкова:

— Спокойно, товарищи. Гранаты, оружие — к бою!

Оборона насторожилась. Слева, огибая лес, под углом на большой скорости двигались неприятельские машины. Во второй роте, куда держали они курс, танков не было. Работает у фашистов разведка, ничего не скажешь: где слабее, там и ударить решили. Гул моторов приближался. И тут откуда-то сбоку ударили наши танки. В воздух взлетели фонтаны земли. Покачивая стволами, вражеские Т-4 проскочили свой передний край, следом за ними во весь рост, не пригибаясь, устремились солдаты.

— По фашистам — огонь!

— Огонь!.. Огонь!.. — заглушаемая выстрелами, от окопа к окопу передавалась команда старшего лейтенанта Уварова.

Резко хлопали противотанковые ружья. Залпами и в одиночку бойцы палили из винтовок. Строчили автоматы и пулеметы, отсекая гитлеровцев от машин и прижимая их к земле. Вышла из укрытия «тридцатьчетверка». Следом за ней наперерез врагу устремились еще два танка, стреляя из пушек и пулеметов. По залегшей цепи, точно электрический ток, побежала новая команда ротного:

— Приготовиться к контратаке!

Я всей тяжестью навалился на левое колено, поставленное под углом, другим уперся в землю, напружинился, готовый сорваться с места. Убрал сошники «Дегтяря» Саша Ермолаев, продолжал вести прицельный огонь по врагу. Справа тяжело дышал помкомвзвода Виноградов. Кому-то давал он последний совет не отставать и, падая, немедля окапываться.

— Главное, голову береги, — наставлял старший сержант.

В последние секунды, перед тем как нам вскочить, задымил головной вражеский танк, другой с перебитой гусеницей [109] крутанулся на месте и беспомощно замер, в него наши послали еще снаряд, и тогда он вспыхнул, как копна сена. Остальные машины немцев повернули назад. Впереди них драпала отрезвевшая солдатня.

— Контратака отменяется! — услышали мы голос Уварова.

Команду весело подхватили командиры взводов, сержанты.

У нас потерь не было, если не считать одного подбитого у переднего края танка. Пока немцы не очухались, наши танкисты зацепили его тросом и утянули в глубь своей обороны.

Ночью приключилась беда: фашистские разведчики утащили нашего бойца Водолазова.

Незадолго перед тем, как ему исчезнуть, я видел его в окопе, на стыке двух рот — нашей и второй. Еще побеседовал, спросил о настроении, поинтересовался, много ли выстрелов за день он сделал. Водолазов бодро пообещал зорко наблюдать за передним краем, а в случае чего принять необходимые меры. Принял, называется... Знать бы, так сменили бы более выносливым. Определенно храпака задал. Но в тот момент думалось, что на стыке рот все в порядке, и я, возвратясь в свой окоп, со спокойной совестью прилег отдохнуть.

Только задремал — услышал встревоженный шепот Ермолаева:

— Замполит, замполит! Ползут!

Солдатский сон, как у кормящей матери, чуток. Мигом вскочил. Действительно, какой-то подозрительный шум, шорох. Ночью без крайней необходимости, чтобы не демаскировать огневые точки, стрелять не разрешалось. Но тут явно враг. Поставил палец на курок автомата, торопливо сказал:

— А ну, Ермолыч, шуганем! [110]

Две очереди — пулеметная и автоматная — прорезали тишину ночи. С немецкой стороны тоже ответили, но трассирующие нити оттуда не по земле стлались, а гнулись дугой над нейтральной полосой, поверх рощи со сбитыми макушками деревьев.

И опять ночь безмолвствовала.

Я забрался в окоп, чтобы вздремнуть. Однако сон не шел: сказывалось нервное возбуждение. Корчась в окопе, смотрел на звездное небо. Стараясь успокоиться, начал отыскивать звезды, запомнившиеся по курсу астрономии, что преподавал нам чудаковатый старик из университета. Вон ярко светит Венера. А этот ковш — Большая Медведица. Если от него по прямой идти, наткнешься на Полярную звезду. «Раз, два, три...» — отсчитывал пройденные глазом ровные отрезки.

Сон по-прежнему не приходил. Сколько можно заниматься самоистязанием! Уж лучше пройтись по обороне, чем блуждать по небу, все больше пользы. Разминку сделать да и посмотреть, чем заняты люди. Не бывал, например, на другой стороне лога. Хотя она и обращена в наш тыл, но там тоже посты расставлены. Сказал Ермолаеву, куда иду, вскинул автомат на плечо и зашагал в ложбину, где еще не рассеялся мрак.

В темноте споткнулся, упал. В нос ударило чем-то смердящим. Рядом оказался труп фашиста. Он лежал навзничь, в каске с глубокими вырезами, раскинув руки и ноги в коротких, с широкими голенищами сапогах.

Подавляя тошноту, не без злорадства стал считать трупы. В памяти всплыла другая картина, виденная, когда мы еще стояли у Косой горы под Тулой, по соседству с имением Льва Толстого. Выглядело здесь все так, как в день изгнания фашистов. Сплошные линии окопов, в которых насмерть сражались защитники города оружейников. Деревенька за лощиной — сплошное пепелище с торчащими печными [111] трубами, лишь один дом сохранился, на окраине. Деревья побиты пулями и осколками мин, снарядов.

Некоторым офицерам удалось побывать в усадьбе писателя. Политрук Гучков, собрав роту, рассказал, что видел в графском имении: разрушены дом Толстого, сожжена школа, открытая им для крестьянских детей, могила осквернена... Слушали Гучкова молча, словно боясь расплескать вскипавший гнев.

Бывший учитель Виноградов сказал:

— Диву даешься, как поднялась у них рука на такое...

— Хуже зверей! — сверкнул глазами пулеметчик Меньшиков. — Всех фашистов должна постичь участь тех, что там лежат. — Меньшиков устремил взгляд направо.

Следом за ним туда повернули головы все.

По другую сторону леса, на пашне, немцы устроили кладбище. Даже здесь чувствовалась присущая им педантичность: березовые кресты вбиты как по линейке. На каждом надпись: кто под ним покоится, когда родился, какое звание имел, когда усоп.

* * *

Исправно работала фронтовая почта. Вчера получил сразу несколько писем.

Очень растрогало письмо бывших моих учеников.

«Почему вы нам не пишете? — спрашивали они всем классом. — Или на нас сердитесь? Ну напишите хоть одно письмо...»

Сержусь ли на них? Помилуйте — за что?

Год назад в это время я приехал в Тавду, небольшой деревянный городок на северо-востоке Свердловской области, преподавать математику в средней школе. Едва успел присесть с дороги на диване в учительской, как дверь из коридора раскрылась и мигом захлопнулась. Минутой позже повторилось то же самое, потом еще. Каждый раз в дверь [112] просовывалась новая любопытствующая рожица. Наконец слышу:

— Вас можно?

— Да, разумеется.

Выхожу. Шумная ватага учеников атакует со всех сторон, засыпает вопросами: что буду вести? откуда приехал? сколько лет?

Дали мне старшие классы, а в десятый назначили классным руководителем. Учительствовать долго не пришлось — почти вся школа направлялась на работу в деревню.

Поездка с десятиклассниками в колхоз оказалась для меня сложной. Постоянно преследовал вопрос — как поступить в той или иной ситуации?

Вышли из школьного двора с котомками за плечами. Построил. А для чего, спрашивается? Идем же полем, кругом раздолье. Распустил. Сделали привал. Все мальчишки, кроме одного, задымили, ничуть не стесняясь моего присутствия. Видимо, давно курят, и, можно сказать, народ взрослый, почти ровня, Я отвернулся. Ребята поняли, что тема эта в нашем разговоре впоследствии не всплывет.

В Буграх, маленькой деревеньке, погруженной во тьму, вся мужская половина поселилась у одной хозяйки. Легли вповалку в сарае. Я делал вид, что уснул. Парни рассказывали анекдоты. Не вытерпел.

— Ребята, не позволяйте лишнего.

— А что? Ведь здесь девочек нет, — удивился один из них.

— Прошу вас...

Немногословная просьба подействовала сильнее, чем если бы разразился целой тирадой по адресу невоспитанных учеников.

Больше за весь месяц, что находился с десятиклассниками в деревне, не услышал от них ни одного бранного слова. Я с удовольствием брался за любую работу. Пойдем [113] косить горох — начинал первый покос. Станем стаскивать солому — хватался за самую тяжелую копну. Начали дергать лен — не разгибал спину день-деньской. Это укрепляло авторитет, а что держался от ребят на некотором расстоянии и не позволял никому переходить границу в отношениях с собой — шло на пользу, давало моральное право спросить, если возникала необходимость.

Раз наши поварихи не приготовили завтрак.

— По стакану молока будет, — сообщила Валя Лукьянова.

— А в чем дело?

Девочка в ответ пожала плечами.

Стал разбираться. Выяснилось, что две подружки поссорились, в итоге остался голодным целый коллектив. Наказывать никого не стал, но принародно потребовал, чтобы впредь подобное не повторилось. Большеглазая Лена Хомутова с черными косами до колен, виновница всего, улыбнулась.

...Вечером играли сначала в «третьего лишнего». Когда я оказывался в роли «лишнего», ремень едва-едва касался, независимо от того, парень бил или девчонка. Будто я был такое хрупкое создание, что ударь чуть покрепче — разломлюсь пополам.

— Что же вы плохо бьете? — спросил Леночку.

— Да жалко.

Вот те раз — жалко! А самою полосуют сплеча — визжит, но терпит. В рассуждения, однако, не пустился. Жалко так жалко, мне-то что?

Потом стали играть в комсомольский ручеек.

Когда расходились по домам, услышал девчоночий вздох:

— Умаялся, бедняжка, с непривычки.

— А у тебя какая привычка? — спросил парень.

— Ну как же, по ягоды хожу, а они — никуда. [114]

«Они» это, вне сомнения, их молодой учитель.

Еще курьезнее случай, что произошел на обратном пути в Тавду.

Остановились на ночлег в Городищах, в правлении колхоза. Одежонки никакой, чтобы постелить на некрашеный холодный пол. Слышу, склоняется мое имя. Затем Валя Лукьянова, собрав несколько курточек, сделала подобие постели и предложила мне лечь. Растерялся, вспыхнул огнем. Отказаться? А не обижу заботливых десятиклассниц? Натянув на голову чей-то жакетик, с четверть часа лежал неподвижно. И вдруг чувствую прикосновение к ногам — в ход пошла еще чья-то одежка. Позор! Но делать нечего, пришлось терпеть испытание вниманием до конца.

Все-таки женщины в основной своей массе добрее и предупредительнее, нежнее и жертвеннее нас, мужчин. Волосы мои уже поредели, годы все ощутимее дают о себе знать, а по сей день случай в колхозном правлении не выходит из головы. Я по-прежнему благоговею и преклоняюсь перед теми представительницами прекрасного пола, которые с годами не утратили эти качества на трудных дорогах жизни.

* * *

Вспоминая в окопе прошлогоднюю поездку с ребятами в колхоз, каждый раз думал, что, не будь ее, вряд ли бы из меня за короткий срок получился замполит. Даже при таком отличном учителе, как Иван Иванович Гучков.

Фронтовые будни

Каждый бой — судьба многих товарищей, будущее моей страны.

Немало боев уже позади. Одни скоротечные, как летний [115] дождь, другие длились часами и сутками. В одних танковая бригада одерживала победы, захватив какую-нибудь рощу с оврагом или высотку, господствующую над местностью, в других боях возвращалась ни с чем на исходные рубежи... Война — штука не простая, побеждает тот, кто сильнее, хитрее и опытнее. Что ж, набирались опыта и мы, учились на ошибках. Не собираюсь описывать все сражения и соблюдать последовательность, в какой они происходили, и тем более давать анализ боев. Поле зрения ротного замполита невелико: полоска обороны или наступления. Будь в гуще бойцов — вот что от тебя требуется.

* * *

Бой, который мы вели одиннадцатого августа, не принес нам успеха. Обычный, рядовой. К моему решению описать именно этот бой примешивается личный мотив.

...Две роты, первая танковая и наша, расположились на опушке березовой рощи. Ждали сигнала к наступлению.

Политрук Гучков ходил по взводам в ненадеванной гимнастерке из английского сукна, в таких же брюках цвета хаки, в начищенных яловых сапогах сорок пятого размера. Будто собрался он в гости к своей суженой, чтобы договориться о дне свадьбы, а не в бой с фашистами. Спокойной манерой говорить, размеренной походкой, всем своим видом атлета Гучков старался внушить уверенность в победе. Даже когда замечание кому делал — не раздражался, надеялся, что человек поймет, исправится.

— Ворошилов сказал: и незаряженная винтовка из ста случаев раз стреляет, — выговаривал политрук рядовому Костину за небрежное обращение с оружием.

Я не видел его лица, но по голосу чувствовал, что злости к провинившемуся у него нет.

— Ну, зам, как настроение? — подошел ко мне Гучков.

— Каким должно быть. [116]

— Правильно, Настроение — вещь великая, оно не только скрашивает жизнь, но и придает силы. В бою — тем более. В твоей группе есть слабые. Не упускай никого из виду, на учете каждый штык. Понял?

Взвилась зеленая ракета. Заработали танковые двигатели. Команда старшего лейтенанта Уварова «По машинам!» подняла роту на броню. Вторая зеленая ракета еще горела в голубом безоблачном небе, а уж рубеж сосредоточения остался позади в доброй сотне метров.

Наш командирский танк, вздымая клубы пересохшей земли, мчался к лесочку, где в балке обосновались немцы. Машины шли справа и слева от нас, облепленные автоматчиками. Покачивая стволами пушек, на какую-то долю секунды «тридцатьчетверки» сбавляли скорость, чтобы выстрелить по врагу, и опять давали полный газ.

— Вперед! Вперед! — командовал по рации старший лейтенант Григорий Толочный.

Нам не видно было, далеко ли рвутся снаряды, выпускаемые танкистами, но по времени в пути догадывались — до фашистов рукой подать.

Сидели молча, сгрудившись за башней. Плечом чувствовал, как напряжены мускулы Саши Ермолаева. Землистое лицо его запылилось, одни глаза да зубы сверкали. Помкомвзвода Георгий Виноградов, напротив, размяк, решив дать телу отдых перед трудной работой. Он смотрел на предвечернее небо неотрывно, как смотрят на понравившуюся картину, а взгляд оставался безучастным, красота, похоже, не трогала бывшего учителя. Круглое, полноватое лицо старшего сержанта было привычно спокойным. Остальные десантники по примеру Виноградова старались держаться браво.

Фашисты не отвечали. Их молчание настораживало. Хотят подпустить поближе, чтобы в упор расстрелять?

Танк заскочил на вспаханное поле. Ночью саперы прошлись [117] по нему, немало мин обезвредили. Поставили вешки: ориентируйся по ним, дорога расчищена. Но через смотровую щель попробуй усмотреть эти едва приметные знаки саперов. Не просеку в лесу проделали — проходы в минном поле, сбиться дважды два.

Вперед, вперед рвался танк Толочного.

Этот порыв захватил не только экипаж, но и нас, десантников. О подстерегающих опасностях заброшенной пашни думать не приходилось. Досаждало другое — ее неровность. Как ни умело регулировал механик-водитель подачу топлива, а на бороздах встряхивало, мы отрывались от брони, как пушинки. Чтобы раньше времени не свалиться с брони, стали придерживаться один за другого, цеплялись за раскаленные жалюзи и за что придется.

Немец не зря молчал. Это стало понятно, когда на мину наскочила «тридцатьчетверка», шедшая справа от нас. Танк приподнялся лобовой частью, но тут же, как животное с подрубленными ногами, опустился и замер.

Замерли и наши сердца. Но мы ничем не могли помочь пострадавшим товарищам.

Наш танк, набирая скорость, шел на сближение с неприятелем.

Перед наступающими стояла задача: танки на полной скорости врываются в расположение противника, огнем и гусеницами подавляют его огневые точки, уничтожают живую силу, сразу же, без остановки идут на вторую линию, оставив десантников добивать уцелевших фашистов. К выполнению этой задачи мы и приготовились. Ермолыч высвободил «Дегтяря», чтобы, прыгая, не зацепиться за что, остальные поудобнее взяли оружие, готовые открыть огонь.

Раздался оглушительный взрыв.

Машину слегка подбросило. Мы не поняли, что случилось, а придя в себя, позади увидели, как стелется в колее разорванная гусеничная лента. Танк резко крутанул, но механик [118] быстро выключил двигатель, и «тридцатьчетверка» остановилась, не дойдя каких-нибудь триста — четыреста метров до рубежа атаки.

Попрыгали с брони. Вылезли из машины танкисты.

Командир роты старший лейтенант Григорий Толочный, осмотрев повреждения, распорядился:

— Будем ремонтировать.

Кинул взгляд на десантников, определяя, кто же из нас по званию старший, остановился на Виноградове: в петлицах гимнастерки у него по три зеленых треугольника, а мои замполитские знаки отличия, сделанные нитками, разглядеть было мудрено. Толочный предложил Виноградову занять круговую оборону, а сам тут же принялся хлопотать возле танка. Командир роты действовал быстро, но без суеты, распределил, кому чем заняться. Появились кувалда, ключи, домкрат, кто-то постукивал, другой залез под днище, третий подтаскивал разорванные траки.

Попытались связаться с ранее подбитой машиной, но безуспешно: рация не работала. Оставшихся в живых в том танке вытащили десантники и под руки, ступая по гусеничному следу, повели в тыл.

Занятый делом, Толочный посматривал на передовую: вот-вот танки должны ворваться в расположение врага. Хотя он и оторван от своих машин, не мог руководить ими в бою, но поддержать огнем — в его возможностях. И командир роты приказал башенному стрелку лезть в танк. Башнер метался от пушки к пулемету, от пулемета к пушке, загонял снаряды в ствол, делал выстрел за выстрелом.

Помкомвззода Виноградов, Ермолаев, Азиев, Костин, я, остальные десантники, равномерно распределясь в окружности, торопливо окопались, пока противник не открыл по танку пальбу. Первые мины вреда не причинили. Вскоре земля снова содрогнулась. Когда взрывная волна улеглась, я обратился к Саше: [119]

— Ермолыч, жив?

— Жив, замполит, жив. А ты?

Ермолыч в доказательство невредимости даже чуть высунулся из окопчика.

Стреляли немцы лениво. Не до нас им, наши наседали. Зато с наступлением ночи танк подвергся массированному налету минометов соседнего участка. Кроме того, фашисты вели систематический прицельный огонь из пулеметов. Били они трассирующими разрывными пулями. Будто светлячки, пули роем летали над окопчиками и часто-часто щелкали, разрываясь от соприкосновения с любой преградой.

В середине ночи обстрел прекратился. Находясь на минном поле с неисправной рацией, мы не знали, что фашистов наша бригада вышибла из лесочка и другой дорогой вернулась в ближний тыл, уступив место подразделениям стрелковой дивизии.

Перед рассветом со стороны передовой появилась цепочка людей. Кто они и куда направлялись? Может, враг решил окружить танк? Вон какой крюк делают.

— Костин, разведай, что за народ! — распорядился я. Вдвоем рысцой побежали мы по вспаханному полю, утыканному минами, наперерез устало шагавшей цепочке.

К счастью, оказались свои.

Несмотря на обстрелы, ни на минуту не прекращались ремонтные работы. Четверке танкистов во главе с веселым старшим лейтенантом Григорием Толочным удалось вдохнуть жизнь в подорванную на мине машину на виду у противника и в полутора десятках километров от ремонтной базы бригады.

На восходе солнца, когда нас никто уже не чаял увидеть живыми, отремонтированный танк спустился в лощину, где сосредоточились танковый батальон майора Тертичного и десантники после вчерашнего штурма обороны противника, чтобы двинуться на новый рубеж. [120]

Царило оживление. Говорили кто про что, но только не о бое. Будто его и вовсе не было.

Десантники жались к танкистам. Ребята зазывали их к своим котелкам, спрашивали имена, откуда родом, выискивали земляков: теперь они кровные братья, в бою один без другого ни на шаг. В прекрасном расположении духа находился Гучкоз. Подшучивал над старшим лейтенантом Уваровым, обещал старшине Андрееву дать нагоняй, если тот не привезет на передовую вкусный обед и наркомовскую, беседовал с бойцами все с той же улыбкой человека, верящего в свою неуязвимость.

Политрук не обделил вниманием и своего помощника. Когда экипаж Толочного и десантников без нормы накормили — почти сутки у нас росинки не было во рту, — он вторично подошел ко мне в том же хорошем настроении и стал выспрашивать, как провели ночь на минном поле. Гучков остался доволен, похвалил даже Костина, который, пренебрегая опасностью, бросился наперерез бредущей в темноте цепочке солдат.

Услышав, что механик-водитель Толочного нажал на стартер, Гучков быстро шагнул к командиру танковой роты, о чем-то переговорил и махнул нам рукой.

— Вот что, зам, — сказал он, когда наша группа приблизилась к нему, — усаживай своих орлов на танк и отправляйся в Каменку. Решили дать вам отдых. Задача ясна? — прищурил он глаза на помкомвзвода.

— Так точно, ясна, товарищ политрук, — козырнул Виноградов.

В этот день я видел Гучкова в последний раз. В то солнечное августовское утро оборвалась нить, придерживаясь которой след в след шел я за политруком по фронтовым дорогам. А случилось вот что. Уже когда танки и мотострелки окопались, передовая утихла, разорвалась шальная мина. Осколок ее долетел до политрука и угодил ему в висок. [121]

Гучков погиб на глазах у Неверова, командира второй роты, пришедшего обсудить с ним план совместных действий по обороне участка, потому что ротного Уварова уже не было на передовой — с тяжелым ранением его отправили в полевой госпиталь. Но не успели обсудить, они лишь обменялись приветствиями. Увидев, как упал на землю Гучков, Неверов подскочил к нему.

— Политрук, что с вами? — Приподнял он его голову в каске.

Гучков не отозвался.

В ушах командира роты еще звучал бодрый, начальственно-строгий, спокойный голос: «Ну что, лейтенант? Пришел, чтобы отметить свое повышение в звании? — вопросом встретил Неверова политрук. — Поздравляю. Рад, друг. От души поздравляю». В этот момент и разорвалась шальная мина.

Неверов посмотрел на столпившихся солдат.

— Хоронить предлагаю вон там, — он указал в тыл.

Тело политрука, завернутое в новенькую плащ-палатку, перенесли в лог подальше, где не доставали фашистские мины и снаряды. Коленопреклоненный стоял Неверов над телом Гучкова и тихо, очень тихо, словно боясь потревожить вечный его сон, произнес:

— Какой хороший был парень...

Эти подробности стали известны мне после. А в то солнечное утро, прибыв на Т-34 в Каменку, мы облюбовали сарай и завалились спать.

Как иногда мало человеку надо для счастья! Пучка соломы оказалось достаточно, чтобы изведать настоящее блаженство. Я зажмурился в приливе неземных ощущений, но открыть глаза уже не смог — в тот же миг заснул. Восемнадцать часов промелькнули как одно мгновение. Даже не успел повернуться на другой бок: лег на левый, в таком положении и растолкал меня старшина Андреев. [122]

— Вставай, замполит. Роту принимай.

— Что? — сонно спросил его.

— Роту, говорю, принимай. Гучкова убило.

Подскочил на соломе.

— Убило?! Когда?

Известие, принесенное старшиной, потрясло. Подвернув под себя ноги, молча сидел на соломе и смотрел в темноту, словно поджидая из небытия политрука Гучкова. Казалось, вот-вот нависнет он надо мной глыбой и скажет: «Это ты, зам? Как настроение у людей? Мы с тобой несем главную ответственность, с нас двойной спрос». Я будто въявь услыхал его голос, увидел жесткое лицо с резко обозначившимися скулами и раздвоенным подбородком.

Андреев мигнул фонариком, и призрак политрука исчез. Это вернуло меня к действительности. Нужно что-то делать. А что — не представлял. Подсказал старшина:

— Роту надо кормить.

Его слова, высказанные в смешанной форме приказа и просьбы, не вызвали во мне растерянности, будто с рождения только тем и занимался, что кормил людей, хотя даже простенькой похлебки не варивал. Мною овладело чувство человека, неожиданно узнавшего, что самые близкие его друзья попали в беду и что помощь может прийти только от него. Скорей, скорей в роту. Поднялся, одернул гимнастерку и, вскинув автомат на плечо, распорядился:

— Пошли, Андреев.

И первым шагнул к воротам, за которыми стояла ночь.

Так нежданно-негаданно я остался без поддержки Гучкова. Груз политруковских обязанностей, который нес он мужественно, не щадя себя, предстояло взвалить на свои плечи. Первое, что потребовалось от меня, накормить людей. Вот она, философия жизни: чем бы человек ни занимался, он должен прежде всего иметь пищу.

Не знаю, почему на передовую отправились вдвоем, [123] оставив других в сарае досыпать. Сподручнее, наверное, было бы идти всем вместе. Сначала нас везла полуторка, потом, когда забрезжил рассвет и ехать дальше стало рискованно, слезли и, взявшись за приваренные с торцов ручки огромного открытого бачка с пшенной кашей, двинулись к фронту, откуда доносилась ружейная и пулеметная стрельба.

Первые шаги дались легко: не привыкать таскать тяжести.

Но чем дальше шли, тем бачок становился тяжелее. Сколько же этот двужильный астраханец набрал в него каши? Две роты, что ли, собрался кормить? Руки оттягивало, ну хоть волком вой. Попросил Андреева поменяться местами. Мельком взглянул на него — тоже зашелся. От этого вроде бы даже стало легче справляться с бачком. Опять проникся беспокойством: как сохранить кашу? Надо до последней ложки донести, наверняка изголодались. Старались идти в ногу, однако это нам редко удавалось. Запинался то один, то другой, чертыхаясь и кляня неизвестно кого.

— Остался самый опасный участок, — сказал старшина, когда вышли мы из ложбины на открытое поле.

Взмахом свободной руки Андреев показал: слева — наши, прямо лес занят фашистами.

Идти в наклон с грузом тяжело, да куда денешься, если хочешь жить. Переломили спины под прямым углом и на полусогнутых ногах засеменили к своим.

Бедная каша, что только в нее не понападало! Она заметно изменила цвет, превратилась в серо-зеленую. Все это портило настроение и озлобляло против Андреева: не мог термосов раздобыть!

Проскочить опасный участок незамеченными не удалось.

Совсем рядом просвистели пули, и мы залегли, малость отползли в сторону. Затем, разбалтывая кашу, побежали, [124] низко пригнувшись, пока фашисты снова не полоснули по нам. И так всю дорогу то делали короткие перебежки, то, пыхтя, ползли, рывками подтаскивая бачок.

Удивительно обманчивое это состояние — находиться в траве при обстреле. Кажется, будто ты за каменной стеной, тогда как твой лоб фактически ничем не защищен.

Положение в роте оказалось просто катастрофическим. Из офицеров в строю остался командир третьего взвода лейтенант Забарин. Старшина Андреев сказал об этом лишь дорогой: не хотел ошеломлять сразу. Определенно держал на уме: а ну как замполит сдрейфит? Потому-то и выдавал горькие вести, как яд, малыми дозами. Испив всю чашу, я на самом деле поник, как опаленный огнем дубок.

И опять помогла гучковская школа.

«Не робей, брат, — мысленно успокаивал себя. — Война — скорый учитель, в твои годы многие батальонами командуют, а иные и полками. Ничего, живы будем — не помрем, как говорил Гучков».

Осмотрел оборону.

Ну и позиция досталась! Лог, расширяясь, спускался прямо к немцам. В любой момент жди незваных гостей. А ночью вообще невозможно будет уследить: кто их, фашистов, за деревьями разглядит? Подкрадутся, гранатами закидают. Не станешь ведь по каждому шороху стрелять.

Надо было принимать немедленные меры, чтобы сохранить рогу как боевую единицу.

Первая проблема — кадровая. Связался с комбатом.

— Выдвигай своих, послать некого, — заявил капитан Фокин.

Ну что ж, коль другого выхода нет, будем выдвигать своих. Вся надежда на Забарина.

— Принимай роту, — сказал ему.

Командир третьего взвода открестился:

— Не справлюсь... Оставь меня в прежней должности. [125]

— Но ты же хорошо показал себя в бою. Вон как в атаку вел, а?

— Не смогу, не проси. Дело загублю и людей.

— Ну а заместителем ротного? — внезапно осенила новая идея. Забарин с маху не отверг предложение, сверкнул в улыбке железным зубом. Сдался, а может, только еще собирался выставить предварительные условия. Видя его колебание, уверенно говорю:

— Ну, вот и хорошо. Берись за работу.

Взводы возглавили старший сержант Агафонов и старшина Андреев.

Не отказался и Виноградов. Согласие свое стать взводным он, по обыкновению, выразил без каких-либо эмоций. На всех троих в тот же день подал представления, и неделю спустя они пришивали к петлицам гимнастерок по зеленому «кубарю». Представление на меня ушло дальше, и поэтому, став политруком, я ходил в прежнем звании. Командиром роты прислали из резерва старшего лейтенанта Жандубаева.

Но это после, а сейчас надо было заняться обороной.

Предприняли меры, исключающие внезапное проникновение к нам врага. «Тридцатьчетверки» танкисты врыли в землю, превратили в доты. Между танками проделали ходы сообщения, протянули их дальше, с ответвлениями к каждому окопу. Это уже создавало подобие некоего фортификационного сооружения, построенного дугообразно.

В центре дуги стоял «максим», расчетом которого командовал старшина Митрофанов, человек надежный, такой не даст застать себя врасплох. С пронизывающим взглядом казацких глаз, горбоносый, кряжистый, он будто родился для того, чтобы таскать многопудовый станкач. Драться будет насмерть, случись что. Слева и справа разместились автоматчики. Два ручных пулемета охраняли фланги.

— На меня теперь смотрит вся Россия, — важно шмыгнул носом Ермолаев. [126]

Пройдя через бои, Саша не растерял свое простодушие и философский взгляд на жизнь: нет трудностей непреодолимых. Его слова, сказанные в полушутливой манере, я использовал в беседах.

— Этот лог — твой бой за всю Россию, — повторял их каждому бойцу в чуточку перефразированном виде.

Не уверен, спал ли сколько-нибудь за эти трое или пятеро суток, что держали мы оборону в логу, — все ползал и ползал от окопа к окопу темными ночами, проверяя несение службы, подбадривал, а случалось, что и будил: люди страшно вымотались.

Танки роты Толочного, зарытые в землю, в течение дня периодически постреливали и только с темнотой, чтобы не обнаружить себя, умолкали. Нам с ними было веселей: надежная защита. Но если разобраться, дело ли могучих, подвижных Т-34 стоять на приколе на переднем крае? Задача бригады — крушить фашистов, не зря она именовалась отдельной.

Этот опасный лог-ловушку мы покидали ночью, чтобы, сделав маневр, ударить по врагу с другого бока.

Позабились в танки, ждем. Послышалась команда:

— Коробкам оставаться на месте до особого распоряжения.

Я выругался: зачем было раньше времени устраивать переполох? Да и танкисты, проверяя исправность стартеров, несколько раз запускали двигатели, немец определенно зарубил. Но приказы начальства не обсуждают. Взмокшие вылезли наружу, частично разошлись по окопам. Темнотища — вытянутую руку не видно. Надо, пожалуй, разведать, что там творится в лесу, за обороной.

— Попович!

— Я, товарищ замполит! — из-под танка откликнулся запевала.

— Пойдешь, разведаешь... [127]

Черт дернул за язык назвать Поповича! Какой из него разведчик? Раздраженный скорее на себя, чем на не внушающего доверие красноармейца, стал думать, кого бы послать понадежнее.

Вызвался сходить в разведку старший сержант Агафонов. Вернулся, доложил, что впереди все спокойно, а левее нас уже никого нет, окопы пустые. Еще чище!

Фашисты, как бы желая показать, что они начеку, кинули мину.

Радист командирского танка не выключал рацию, но в наушниках раздавался лишь треск да иногда слышалась немецкая лающая речь. Только во второй половине ночи поступил приказ об эвакуации. Одни в танки забрались, а кому места не хватило — за башни упрятались.

Неверов позднее рассказывал мне:

— Я знал, что мы должны были сменить позиции. Но приказ во вторую роту не поступил — рация не работала. Послал связных. До батальона не дошли, немец подстрелил. Наблюдатели доложили: фашисты обходят с фланга. Отступать не имел права. Принял решение держаться до последнего. А сил мало. Вернулись вторично посланные связные с устным приказом срочно выбираться из леса, что мы и сделали. Потому твой Агафонов вместо роты и застал пустые окопы.

* * *

Покинув рощу, получили приказ двигаться в район сосредоточения. Рубеж атаки: квадрат ноль семь, двадцать девять. Только стало светать — в наступление. На этот раз фашистов выбили из всего лога-ловушки. Очистили и соседнюю рощу, ту самую, за которой Агафонов и я наблюдали, находясь в разведке.

А передышки не получилось. Бригаду перебросили на другой рубеж, на третий... Жаркие схватки завязывались за каждый клочок земли. Но случалось и так. После залпе [128] «катюш» танковый десант ворвется в оборону врага, перевернутую вверх дном, а добивать некого: в аду, устроенном для захватчиков нашими легендарными минометчиками, погибли все. Смотришь, из земли торчит нога в сапоге с широким голенищем, высунулась скрюченная рука, она словно метит схватить тебя или взывает о помощи...

Таяли и наши ряды. Никогда не изгладится в памяти, как мучительно умирал командир пулеметного расчета могучий старшина Митрофанов. В бою ему оторвало обе ноги. Ранение было смертельным. Человек мужественный, он понимал это. Умирая, однако, думал не о себе, а об исходе боя.

— Пулемет... пулемет замолчал, — полушепотом сказал Митрофанов.

А когда «максим» снова заговорил, он умиротворенно прикрыл глаза: теперь можно и умирать. Горбоносое лицо его бледнело. На какую-то долю секунды старшина раздвинул веки. Во взгляде не было страха. Единственное, что хотел командир пулеметного расчета, — скорее отмучиться. В полном сознании обратился он к находящимся рядом:

— Ребята, пристрелите меня, прошу вас...

Но кто же на это мог пойти! Санинструктор Санников, сознавая тщетность своих усилий, тем не менее старательно перетягивал ноги выше коленей, бинтовал.

Некоторые бойцы не понимали, во имя каких целей приносятся жертвы в боях за эти лога и перелески, балки и рощи. С этими вопросами часто обращались еще к политруку Гучкову.

— Шарахнуть надо, чтобы перья от фрицев летели и прямым ходом до Берлина! А мы бьемся тут... — высказывал как-то недовольство рядовой Иван Рожнев.

Гучков невозмутимо разъяснял: не обескровив врага, не видать нам большой победы.

— Лог или роща, за которые воюем, — говорил Гучков, [129] — важны не сами по себе. Активные действия советских частей Брянского фронта вынудили противника расходовать резервы. Инициатива переходит в наши руки. Ясно?

Будущий советский военный летописец назовет сражения северо-западнее Воронежа прелюдией Сталинграда. О событиях тех дней английский историк Фуллер напишет: «Русские войска, сосредоточенные... к северу от Воронежа, прибыли вовремя, чтобы спасти положение, возможно, они спасли русским всю кампанию. Нет никаких сомнений, что дело обстояло именно так»{1}.

* * *

В последующие дни мы дважды меняли дислокацию, но в бой не вступали. Нечасто на войне выдавались тихие часы. Вот бы еще в баньке поплескаться... Мечта!

— Да с веничком! — совсем расфантазировался Саша Ермолаев.

В ту прохладную ночь, прижавшись спинами друг к другу, мы оказались недалеко от истины. Ротная рация, полученная нами недавно, испортилась, поэтому распоряжения нередко передавались через танкистов, как и на этот раз. Под утро нас посадили на танки и повезли. Точный адрес почему-то не сказали. Чем дольше за нами клубилась пыль, застилая небо, тем глуше становилась пальба на передовой, откуда рота только что снялась, уступив место прибывшим из тыла стрелкам. Подумалось: неужто на земле есть уголок, где господствует тишина? Как мы не умеем ее ценить и нередко спохватываемся, когда уже грохочет гром...

Показалась деревня, а слева от нее военный лагерь.

— Братва, так это же наш батальон! — воскликнул кто-то, когда танки на развилке остановились.

Вот сюрприз! Видно, приехали с вечера, потому что уже [130] были отрыты щели, заканчивалось сооружение блиндажей. У походной кухни выстроилась очередь. Повар Семен Гвоздев, немолодой ефрейтор в засаленном колпаке, стоя на раме, как маятник, методически покачивался над дымящимся котлом: зачерпнет «разводящим» — с легким наклоном влево не глядя выльет пшенный суп в подставленный котелок и нагнется в противоположную сторону... С ритма повар сбивался лишь в том случае, если кто-либо пытался протиснуться вне очереди.

— Ишь ты какой хороший! — говорили бойцы такому.

Ну а под вечер, когда мы отрыли щели и оборудовали пару блиндажей, рота вольным строем отправилась в баню, устроенную санитарной службой в брезентовой палатке. Городские наши бани не идут ни в какое сравнение с этой брезентовой. Перворазрядная! Правда, в ней не была парилки с полком и березовым веником, чтобы нахлестаться. Имелись и кое-какие неудобства. Ступать по мокрой, растоптанной земле приходилось осторожно, иначе растянешься. Зато была холодная и горячая вода. До красноты и ссадин драили мы друг другу бока и спины, озоруя, наваливались всей мощью. Не один, так другой, не выдержав нагрузки, вопил:

— Ну, ты, полегче!

Роль главного банщика исполнял москвич Иван Рожнев. Небольшого роста, крепкий, мускулистый, с шутками да прибаутками орудовал он мочалкой, да так старательно, что спины прогибались.

— У тебя что там, рашпиль? — серчал Ермолаев.

Рожнев, выпятив расписанную русалками грудь, попрекал:

— Неженка ты, барышня кисейная.

Когда Сашина спина загорелась огнем, Рожнев плеснул холодной воды. Потом смыл мыльную пену и без передыху принялся обхаживать Поповича. [131]

Кайгородцев, забравшись в уголок, осуждающе посматривал на Рожнева. «Как малое дитя», — говорил его колючий взгляд. Привычка — вторая натура. Кажется, дай ему право или хотя бы сержантские треугольники, он и тут стал бы наводить порядок: как мыться, в какой последовательности...

— Хочешь? — юлой подскочил к нему Рожнев.

Не дожидаясь согласия, дугой выгнул он Кайгородцеву спину, мыльной мочалкой, все убыстряя движения рук, начал тереть. Плеснув на спину воды, Рожнев бесцеремонно шлепнул бывшего милиционера по заду и, подмигнув хохочущим ребятам, позвал:

— Кто следующий? Подходи.

После такой бани не только спина — душа горела огнем. Размываться, однако, долго не позволяли. Раз-два — и уходи, потому что за стенкой, раздетые догола, чтобы в бане попусту не тратить время, разноголосо поторапливали. Несмотря на этот стремительный конвейер, удовольствие получалось неописуемое. А когда старшина роты сержант Векшин каждому вручил по паре изрядно застиранного, но чистого белья, Саша Ермолаев, обычно сдержанно проявлявший эмоции, шумно потянул ноздрями воздух. Глядя на меня, спросил:

— Чуешь, замполит, как вкусно пахнет?

— Чую. — Волглое белье пахло хозяйственным мылом.

Банный день закончился поздно, когда почти стемнело и на землю опустилась прохлада. Побриться успела лишь часть бородачей. Роль цирюльника исполнял кавказец Азиев. Бритва у него тупая-претупая, сколько ни правь на ремне, острее не будет. Скоблить приходилось подолгу, чтобы хоть как-то снять щетину с лиц. Азиев с таким вниманием и напряжением брил, что не заметил, как подошел вновь назначенный командир роты Жандубаев.

— Сколько за душу берешь? — спросил он. [132]

— Ух!.. — разогнулся Азиев. — Недорого, товарищ старший лейтенант. Терпение одно, только и всего.

Наутро, едва показалось солнце, бойцы закопошились, точно никто и не ложился подремать. Свежеиспеченные младшие лейтенанты, выдвинутые из сержантов, возились с новичками. Кое-кто набивал патронами диски автоматов, чистил оружие, другие пришивали пуговицы у брюк и гимнастерок, перечитывали старые письма перед тем, как изорвать, — в действующей армии запрещалось хранить переписку, — да мало ли чем может заняться солдат в свободную минуту. Азиев, весь вечер скобливший других, себя побрил почти затемно всухую. Как он ухитрился без зеркала не порезаться и, главное, соблюсти симметрию щегольских усиков, миллиметр в миллиметр слева и справа, приходилось только поражаться. Глянув на Азиева, Ермолаев спросил:

— Классно у него получилось, замполит?

Не дожидаясь ответа, Саша вынул из кармана треугольник:

— Письмо маме. Как думаешь, отдавать старшине на отправку или подождать? Должны скоро освободить нашу деревеньку. А может, мы будем ее брать?

— Лучше повремени, Ермолыч. Сами вручим.

Спрятав письмо в кармане гимнастерки, он снова воззрился на Азиева, обдумывая, с какого боку к нему подойти. Что говорить, бритва на войне — великое дело, для солдата она, пожалуй, значит не меньше, чем ложка с котелком. Широко улыбаясь, Ермолаев направился к симпатичному чечену.

— Ты не парикмахером до армии был? — заглядывая ему в глаза, спросил Ермолаев.

— Не-е-т...

— А бреешь как заправский цирюльник, едрена корень.

— В колхозе работал я, коновозчиком. — Вспомнив дом, Азиев весь порозовел, сделался еще пригожей. — Яблоки [133] возил, дыни возил, виноград возил, арбузы возил... — перечислял он фрукты и овощи, что растут в его Чечено-Ингушетии. — Язык проглотишь!

— Жаль, Азиев. А я думал, парикмахер ты, — присаживаясь на корточки, сказал Ермолаев и потер ладонью небритую щеку.

— Хочешь побрею? — предложил Азиев, не сразу понявший намеки пулеметчика.

— С полным удовольствием!

После Ермолаева бритва пошла по рукам. Сначала брился Виноградов. Удивительно, все в роте осунулись, а его щекам ровнехонько ничего не сделалось, будто он доппаек получал и спал сутками. Последним я сбривал свой пушок с подбородка.

— Порядок! — больше всех радовался Ермолаев, что наконец-то убрал щетину. — Теперь бы поодеколониться.

— За чем же дело стало? — подмигнул Агафонов и огляделся по сторонам...

Я давно не смотрелся в зеркало, потому что ни у кого его не было в роте. Нет и не надо, эка беда. А тут увидел в руках знакомого минометчика Алеши Дронова крошечный, с трещинкой посредине квадратик в картонной обложке и не утерпел, чтобы не взглянуть на себя. Мать моя, одни глаза на лице! Однако ничуть не расстроился: пустяки. Были бы кости, а мясо нарастет. Ну а кости мои целехоньки. Пройдя через многие бои, даже царапины не получил. Правда, однажды, находясь под стволом танковой пушки, так был оглушен выстрелом, что трое суток ходил сам не свой, звуки доносились будто из подземелья.

— Давай в медсанбат, замполит, — настаивал санинструктор Санников. — С контузией не шутят. Бумагу дадут.

Я отмахивался. Да и до того ли было, когда свалилось столько забот после гибели Гучкова. Зажав ноздри и рот, надувался, ковырял в ушах, жевал воздух, а облегчение не [134] приходило. Лишь мимоходом заглянул к медикам, от лечения же отказался. К счастью, барабанные перепонки мои уцелели и слух ко мне вернулся. Верно, в первые же послевоенные годы последствия контузии сказались. Но это после, тогда же я чувствовал себя вполне здоровым.

«Не может быть, чтобы убило», — почему-то уверовал я в свою неуязвимость. Ранение — допускал. Мирился мыслью о возможной потере ноги: сделаю протез. Можно обойтись и без руки, дело не смертельное. Не пахать ведь, не сеять и в кузницу не вернусь. Отсутствие руки — не помеха для учителя. Директорствовал же у нас в семилетке Николай Иванович Хомылев. Он лишился правой руки еще в молодости. Преподавал Николай Иванович почти все предметы, и все с успехом: алгебру, геометрию, химию, русский язык, литературу. Сидеть на его уроках было одно удовольствие. Когда решал у доски задачки или выводил новую формулу, мел весело выстукивал красивые буквы и цифры. Директор, крупный и крепкий мужчина лет сорока, умел не только учить ребят. Он еще мастерил. Одной рукой Николай Иванович как-то весной сделал катер, поставил мотор и, ловко управляя посудиной, катал по Оби с неводом и переметами.

Так что прожить без левой или даже правой руки можно.

Но вот чего по-настоящему боялся — это ранения, уродующего лицо. Тогда уж лучше наповал.

...Вечером повстречался батальонный писарь.

— Здорово, замполит.

— Здравствуй, Гриша, — обрадовался старому знакомому, умевшему красиво писать, петь и выплясывать «Яблочко». Как я ему завидовал тогда, на родном Урале! Выйдет на круг, тряхнет взбитым чубом и притопнет под гармошку. Он и сейчас выглядел хоть куда — тугощекий, в диагоналевых брюках, плотно облегавших полные стройные ноги, в суконной гимнастерке, офицерских сапогах. [135]

— А на тебя представление делается, — сообщил Гриша.

Естественное любопытство — кто и к чему представляет? Но не спрашивать же. Прикинулся равнодушным и даже бровью не повел, будто наград у меня полная грудь, хотя доброго значка в жизни не нашивал.

— К солидной награде. Из роты еще на двоих, — прибавил писарь.

Вскоре штаб батальона накрыла вражеская мина, «накрылась» и моя награда.

* * *

Несколько дней, проведенных километрах в десяти от передовой, преобразили бойцов. От пережитого и следов не осталось. Частенько слышался смех, а всегда охочий до родных украинских песен Попович снова, как раньше, собирал вокруг себя любителей петь. Будто и не было смертельных дорог, мин и снарядов, пулеметных и автоматных очередей.

Передышка использовалась не только для того, чтобы попеть, побриться и лишний час поспать, привести одежду в порядок. Несение службы и здесь не отменялось: выставлялись караулы, а ночами — и боевые охранения. Ну, и политработа не снималась с повестки дня. Отдых отдыхом, а людей надо готовить к новым боям. Сколачивать, как принято говорить на языке кадровых военных.

За эти дни я перечитал гору газет и брошюр, благо фронт снабжался ими без нормы. Прочитанное пересказывал бойцам. Очень понравился им веселый, находчивый солдат Василий Теркин, о славных делах которого говорилось в специальных выпусках. Иные вполне серьезно спрашивали:

— А где он служит? Не у нас на Брянском?

— Нам бы в роту этого Теркина, — вздыхал другой.

Моя работа не замыкалась на читках и беседах. Я все еще ходил в ротных комсоргах, поэтому пришлось взять на [136] себя и проведение партийно-комсомольского собрания. Впервые присутствовал на нем как коммунист. Разговор шел об итогах прошлых боев. Разбор делал лейтенант Забарин. Толково проанализировал он наши удачи и неудачи, назвал имена отличившихся. Добрым словом на собрании были помянуты политрук Гучков и пулеметчик Меньшиков. Решили посвятить им специальную листовку. Забарин снова вышел на круг.

— Я вот что хотел бы предложить...

Заместитель командира роты обвел взглядом сидящих и, не найдя того, кого искал, обратился ко мне с вопросом:

— А почему Агафонова нет?

— Беспартийный, потому и нет его.

— Странно, я почему-то думал...

Забарин очень живописно рассказал о действиях командира первого взвода младшего лейтенанта Агафонова в одном из последних боев. Когда взвод нарвался на засевших фашистов, Агафонов приказал бойцам лечь и открыть залповый огонь. Дружно и метко стреляли до тех пор, пока вражеский пулемет не замолчал. Это помогло взводу вплотную приблизиться к траншеям немцев и смять их в ближнем бою.

— Я вот и говорю: а не выпустить ли нам листовку? — полувопросом сказал Забарин.

Предложение поддержали. Сразу после собрания Виноградов с Поповичем такую листовку написали. Вверху листка крупными буквами было написано: «Воевать, как командир первого взвода Агафонов!»

Работники политотдела никогда не забывали десантный батальон, особенно накануне боев. Они и сейчас не обошли его, явившись чуть ли не всем составом во главе с батальонным комиссаром Макаровым, разбились по ротам и взводам. У нас беседу проводил Макаров. Он чем-то смахивал на штангиста: большая выпуклая грудь, сильные руки. Неторопливой [137] походкой подошел к кучно сидящим, поздоровался. Бойцы хотели подняться, но Макаров движением широкой ладони усадил обратно:

— Не надо, не надо...

Батальонный комиссар отметил, что в боях в районе деревни Перекоповки бригада успешно выполнила поставленную перед ней задачу. По поручению командования он передал благодарность десантникам за инициативу и смелость в бою. Далее Макаров коротко рассказал о положении на фронте и о событиях в мире.

Он и словом не обмолвился, что завтра в бой идем. Но и так было ясно: давно приметили — если к нам приходили работники политотдела, значит, жди приказ о наступлении.

* * *

До того как уйти из района Озерков, мне выпал случай еще раз повстречаться с Гучковым. Не с живым — с его могилой.

День был сказка — теплый, солнечный. С неубранного пшеничного поля тянуло хлебным духом. Тишина. Бойцы залегли в окопах, а мы с ротным сидели на ступеньке блиндажа, беседовали. Мне с первой минуты знакомства Жандубаев по душе пришелся, я будто век его знал. Беспризорник и карманник, долго колесил он по Башкирии, пока не встретился ему добрый человек, который помог получить образование, поступить в военное училище. Я рассказывал командиру роты о его предшественнике Уварове, вспоминал политрука Гучкова, мечтавшего поступить после войны в академию, жениться на своей односельчанке, забрать к себе мать из деревни.

— Его уроков мне хватит, пока живу, — заключил я свой рассказ.

Жандубаев слушал внимательно. Казалось, он хотел мысленно представить себя на месте Уварова и Гучкова, прикидывал, [138] как бы он поступил в той или иной ситуации. В глазах у него вспыхивали золотистые искорки. Ротный постоянно прикасался к новенькой скрипучей портупее, оттягивал ремни, чтобы они не стесняли грудь. Подробно выспрашивал про взводных, интересовался старослужащими роты. Говорить о деле вскоре ему надоело, и он, по натуре человек веселый, склонный на выдумки, рассказал, как, находясь в госпитале, решил проверить крепость чувств девушки, клявшейся ему в любви. Написал, что остался без обеих ног, и спрашивал, примет ли такого. Не ответила.

— Заехал после госпиталя в Уфу и случайно ее встретил. На шею бросилась: «Как я соскучилась!» — «А письмо получала?» — спрашиваю. «Получала, но ты же писал...»

Ротный умолк.

— Ну, дальше, дальше, старшой? — торопил его.

А дальше показались командир и комиссар батальона, и наша беседа оборвалась на самом интересном месте. Пошли встречать. Комбат Фокин шагал впереди, за ним ковылял, припадая на раненую ногу, комиссар, старый большевик Победкин. Жандубаев доложил о состоянии обороны, я — о настроении бойцов. Задали они еще два-три вопроса и повернули назад.

Немцы заметили движение и ударили из миномета.

Жандубаев, ловкий парень, быстренько куда-то исчез, а я замешкался. Уж не собирался ли помахать на прощание отбывающему начальству, когда оно обернется? За это чуть не поплатился жизнью. Началась охота за мной. Мины рвались то тут, то там, я кидался влево, вправо, бороздил землю носом, вскакивал, бежал, снова падал, поднимался и опять, как затравленный зверь в загоне, мчался наобум, пока наконец не скатился по крутому косогору в лог и не ударился головой о свежий холмик возле яблоньки.

В этом тихом логу, омываемом вешними водами, зимой заносимом сугробами снега, и нашел последний приют коммунист [139] Гучков, храбрый человек, большой души и личного обаяния, непоколебимо веривший в победу Отчизны и сделавший все возможное для ее освобождения. К стволу яблоньки была прикреплена простенькая фанерная рамка с фотографией и надписью:

Политрук Гучков Иван Иванович 1918–13.08.42.

* * *

Много лет спустя из военного архива мне сообщат: политрук Гучков приказом по 38-й армии № 014/н от 20 января 1943 года за мужество и смелость в боях с немецко-фашистскими захватчиками награжден орденом Отечественной войны I степени. Без пометки, что посмертно. Как живой. Живым он и сохранился в моей памяти.

За нашу Советскую Родину!

Всю ночь громыхали танки, логами и низинами перебираясь к исходному рубежу наступления на Ольховатку, важный и сильно укрепленный узел в обороне немцев, овладев которым, передавал слова комбрига Засеева новый командир роты Жандубаев, бригада откроет ворота для наступления всему корпусу.

На рассвете подняли и наш десантный батальон. К середине дня он сосредоточился на косогоре, полого сбегающем к журчащей речке.

К косогору, опершись на повалившиеся плетни и заборы, вышла будто передохнуть и проводить своих защитников [140] в бой маленькая, в одну улочку, деревенька. За домами и огородами виднелся ложок с лесом. До него метров семьсот, может, и вся тысяча. Из этого ложка и предстояло нам выбить фашистов, избравших выгодную позицию для обороны. Слева, на крутояре, словно ласточкино гнездо, примостилась залитая полуденным солнцем Ольховатка. Сколько хватал глаз, косогор тянулся вдоль всего левобережья, находящегося у немцев. За ручьем простиралась низина. Непостижимо, как подобраться танкам к Ольховатке. Я не великий стратег. Звание — замполитрук, должность — политрук первой десантной роты. Но и мне было ясно, что брать деревню будет трудно. Прорваться к ней лучше всего с нашего участка. Значит, и ответный удар врага по нам придется.

С косогора рота поднялась в школьный двор и стала ожидать сигнала о наступлении.

Стоял погожий день. В воздухе плавали паутинки, спутники осени. В саду, под деревьями, лежала переспелая желтобокая антоновка. Яблоневые ветки, роняя лист, робко дрожали на слабом ветру. Тишина запустения наводила на мысль, что вот сейчас прозвенит звонок и с крылечка двухэтажной деревянной школы посыплются ребятишки, наполнят двор и облетевший сад голосами и счастливым смехом.

Не знаю, какие чувства испытывал вновь испеченный младший лейтенант Виноградов. Мне же казалось, будто он пришел на урок, только непонятно, когда успели вымахать его питомцы и каким образом на рыхлые плечи бывшего сельского учителя легла пропахшая потом, просолевшая гимнастерка... Негромко, без суеты беседовал он с бойцами пополнения:

— Что главное в бою? Сноровка, владение оружием...

Повышенным тоном, уверенно, точно всю жизнь ходил в офицерах, разговаривал командир первого взвода Агафонов, перетянутый в талии солдатским брезентовым ремнем, [141] резко взмахивал руками, словно отчитывал, а в серых глазах его теплились добрые искорки, и это вносило успокоение. Просто напутствует и прощупывает, на кого можно положиться, а кого нельзя упустить из виду.

Обходя роту, я перемолвился с Андреевым.

— Норма! — сказал вчерашний старшина.

Правда, заметил некоторую нервозность. Что ж, понять можно. Сколько времени этот силач из Астрахани занимался портянками, ботинками с обмотками, брюками, гимнастерками, бачками с кашей и гуляшом — теперь отрешился от всего этого, должен думать, как расставить людей в бою.

«Это ж понимать надо!» — Будто наяву услышал я политрука Гучкова.

Приметив Ермолаева с ручным пулеметом, подошел к нему, заглянул в его ласковые, от рождения грустные глаза. Саша, причмокнув, протянул яблоко.

— Подзаправимся, замполит, хочешь?

— Спасибо, Ермолыч, не могу.

У меня выработалось твердое правило — идти в бой натощак: в случае ранения в живот меньше хлопот. Об этом и сказал Ермолаеву. Он хотел спрятать яблоко в вещмешок, чтобы после съесть, когда с немцами разделаемся, но уж очень аппетитный дух шел от него, и не утерпел — откусил. По округлым, чисто выбритым щекам моего друга разлилось блаженство. Еще бы: родная воронежская земля щедро кормила своими дарами.

В школьном дворе мы толклись часа полтора. Многие успели насытиться яблоками да и к НЗ приложиться. А сигнала все не было. Обстановка уюта и запустения располагала к отдыху, но напряжение с каждой минутой нарастало. Желая как-то разрядить атмосферу, решил разыграть старшего лейтенанта Жандубаева, находившегося в окружении ребят. Вспомнив нашу недавнюю беседу в обороне, прерванную появлением комбата и комиссара, громко спросил, [142] наладил ли он дружбу со своей знакомой, клявшейся ему в вечной любви. Бойцы заулыбались, а ротному это не очень понравилось: опасался, как бы это не отразилось на престиже.

— Какой знакомой? У меня их...

— Допускаю, Я про ту, которой вы из госпиталя в Уфу писали, будто обеих ног на фронте лишились...

Жандубаев вначале нахмурился, а потом рассмеялся.

— А, вот вы о ком... Не получилась у нас дружба. Разминулись, — с сожалением прибавил он.

И опять разговор не закончился: взвилась белая ракета — сигнал к наступлению.

...В наступление пошли короткими перебежками.

Перед решительным броском, метрах в трехстах от противника, на пологом скате сделали остановку, окопались. При хорошей ходьбе это раз плюнуть, но тут можно немало жизней положить и все-таки не осилить пустяковое расстояние.

Пока мы лежали, минометная рота ударила по позициям врага несколькими залпами. Заухали орудия, подтянутые к косогору гнедыми могучими лошадьми. Начали бить тяжелые танки, находящиеся в резерве командира бригады. Снаряды с посвистом пролетали над нами и рвались где-то впереди. Сказывали, будто правому флангу бригады придана конница.

Но вот одна за другой в небо взлетели две белые ракеты.

В атаку на не видимого глазом противника рота двинулась развернутой цепью, взяв оружие на изготовку. В центре шел взвод младшего лейтенанта Виноградова, первый и второй — уступом чуть позади. Жандубаев немного поотстал, чтобы лучше руководить боем. Я не видел его, но постоянно чувствовал присутствие командира роты. Иногда до меня доносился его голос: [143]

— Андреев, рассредоточиться!

— Агафонов, принять правее!

— Приготовить гранаты к бою!

Шаг за шагом мы приближались к лесу.

Вскоре в боевые порядки роты вклинились «тридцатьчетверки». Воздух содрогался — лязгали гусеницы, гудели двигатели, стрекотали пулеметы и автоматы, вели огонь танковые пушки.

Улучив момент, когда пехота чуть поотстала и между нею и танками образовался зазор, фашисты перенесли в него всю мощь огня, решив сломить психику наступающих, отсечь их от машин. Огневая завеса была настолько плотной, что, кажется, кинься на нее — и ты повиснешь, как на плетне.

Мои молодые друзья, вы замечали, как иногда бегут строчки по экрану телевизора? Трещат, стреляют, пролетают мимо с молниеносной быстротой. Но они неопасны для вашей жизни. Достаточно чуть подрегулировать, и строчки исчезнут, вы снова сможете любоваться зрелищем.

Здесь, в сторону маленькой деревеньки с речкой, которую, может, кто-то в детстве перепрыгивал с разбега, тоже бежали «строчки», неслись с бешеной быстротой перед самой грудью бойцов, точно кто тянул за концы раскаленную добела проволоку. И не было никакой возможности покрутить нужный солдату «винт», чтобы ликвидировать эти страшные, смертоносные потоки светящихся пуль.

А тут еще из леса по нам начали бить пушки и минометы. Потому-то движение вперед и замедлилось, кое-кто залег.

Никто не мог тогда знать, ни командир бригады, ни тем более мы, десантники, что оборону против нас держал батальон фашистов-смертников. Им было все равно, от чьей пули или осколка умирать: позади залегла цепь автоматчиков — сделай шаг назад, прикончат, впереди — русские. Накрываемые огнем минометов, тяжелых и средних танков, [144] штрафники бились до последнего. После наши обнаружили в лесу пушку и прикованного к ней цепью за ногу артиллериста.

Надо было поднять бойцов. Никто другой, кроме нас, не выбьет фашистов из этого лесочка с ложком. Но как преодолеть эту убийственную силу огня?

Бойся не бойся, а другого выхода, кроме как идти вперед, нет.

Я оглянулся на дрогнувшую цепь, поднял руку с автоматом:

— За Родину! Вперед!

Те несколько шагов, что успел сделать, оказались последним для меня огневым рубежом.

А рота, да, наверное, и весь батальон, догоняя танки, пошли навстречу губительному огню.

...На другой день, в одиннадцать часов, на сколоченный из простых досок стол в просторном блиндаже командира корпуса легла радиограмма, подписанная Засеевым и Рыльским: «Ольховатка взята».

После нее 86-я танковая бригада провела еще одну незначительную боевую операцию, на том закончив важный этап своей жизни. Командование фронта отметило успешные боевые действия танкистов. Более пятидесяти отличившихся в боях в районе деревень Озерки — Перекоповка были награждены орденами и медалями. К зиме бригаду перебросили в дачное место — на Острогожский плацдарм, южнее Воронежа, для активизации боевых действий по освобождению города. Ей по-прежнему отводилась роль ударной силы.

* * *

12 января 1943 года бомбовые удары авиации и мощная артиллерийская подготовка подняли в воздух укрепления фашистов на Острогожском плацдарме.

Еще слышались разрывы на позициях врага, а «тридцатьчетверки» [145] 86-й уже ринулись в бой. Развернутым фронтом пошла в бой 107-я стрелковая дивизия под командованием подполковника М. Божко. В образовавшуюся брешь устремились другие части фронта.

В журнале боевых действий танковой бригады новый начальник штаба майор Зубков сделал записи: взят сильно укрепленный населенный пункт Иловское, освобождены Красное, Обоянь...

Наступательный порыв был очень высок. Люди рвались в бой, показывали примеры мужества, отваги и находчивости. Под Девицей снова натолкнулись на сильнейшее сопротивление врага. Село это имело важное тактическое значение. Потеря его грозила немцам ловушкой в районе деревни Алексеевки, куда они неминуемо должны были откатиться. Танкисты и подразделения стрелковой дивизии действовали напористо. Из нашего мотострелкового батальона отличились комсомольцы Черепанов, Лебедев и молодой коммунист Алексей Дронов. Каждый из них уничтожил по десять — двенадцать фрицев. Огонь вражеских пулеметов прижал стрелков к земле.

— Уничтожить огневые точки фашистов! — приказал комбат.

Все трое бросились исполнять приказ. Заметив передвижение, немцы перенесли огонь на эту группу. Тогда Алексей Дронов, невысокий, крепкий, одним рывком достиг намеченного рубежа, под огнем противника установил миномет и повел меткую стрельбу. В считанные минуты он уничтожил три вражеских пулемета, два вывел из строя. Путь наступающим был открыт.

В деревне Девица произошел такой случай.

Бой уже закончился, фашисты повально сдавались в плен. Местные жители, отсиживавшиеся в погребах, выскакивали на улицу и со слезами радости обнимали и благодарили своих освободителей. В это время колонна пленных потянулась [146] на восток. С ухватом в руках к ней устремилась пожилая женщина. Все, кто видел эту сцену, поначалу остолбенели, потом стали хохотать. Старуха, не помня себя от ярости, колотила фрицев по загривкам, приговаривая:

— Вот вам яйко, вот вам курки, вот вам девки.

С морщинистого лица ее катились слезы. Кто-то осторожно обхватил женщину, отвел ее в сторонку.

Снова, как и в летних боях, отличился челябинский шахтер, командир второй десантной роты Василий Неверов. В мотострелковом батальоне уже три комбата погибло. В этом бою пуля сразила четвертого — старшего лейтенанта Кузьмина. Неверов, не раздумывая, принял на себя командование батальоном.

Поздно вечером, используя передышку, Засеев собрал командный состав, чтобы подвести итоги минувших боев и поставить новую задачу — совместно с другими частями сороковой армии, в оперативное подчинение которой передали танкистов, окончательно окружить и уничтожить немецкую группировку на Острогожско-Россошанском направлении. Делая краткий разбор отгремевшего днем боя, комбриг наряду с другими отличившимися офицерами похвалил командира второй роты автоматчиков Василия Неверова за инициативу и храбрость, за то, что не растерялся в сложной обстановке, принял на себя командование батальоном, когда был убит комбат.

Взгляды присутствующих скрестились на ладной фигуре уральца: немногие удостаивались похвалы командира бригады.

Выдержав небольшую паузу, Засеев добавил:

— Уверен, из вас выйдет хороший командир батальона. Но надо подучиться. Назначаю заместителем по строевой части, а комбатом старшего лейтенанта... — комбриг посмотрел на начхима бригады, красивого и статного офицера.

Малявко наклонил голову. [147]

Неверов почувствовал, как в груди неприятно защемило. Конечно, не ради славы он трижды в бою принимал командование батальоном — обстоятельства вынуждали. И все же оказаться как бы разжалованным ни за что ни про что — неприятно. Однако понимал: у Малявко, назначенного Засеевым, опыта и знаний больше, он еще до войны кончал военное училище и около года возглавлял химслужбу бригады, и потому Неверов быстро подавил в себе чувство обиды. Но душевные переживания не остались незамеченными. Новый комбат привстал, улыбнулся ему как хорошему товарищу, чуточку приподнял плечи, словно говоря: «Я тут ни при чем». И, обратившись к комбригу, предложил назначить Неверова начальником штаба.

— Принимаю, — согласился подполковник.

Покончив с кадровым вопросом, Засеев приказал своему зампотеху выставить в боевые порядки, вторым эшелоном, неисправные танки — у одних заклинен поворот башни, у других не работало управление огнем либо другие неисправности имелись.

Хоть и не полагается бросать реплики старшему командиру, но кто-то из сидевших на КП комбрига как бы самому себе негромко сказал:

— Если нельзя вести прицельный огонь, то зачем эти гробы ставить в боевые порядки?

Засеев услышал и строго спросил:

— Кто сказал, что такие танки — не страх для врага? — Потом добавил: — Зампотеху к четырем часам установить на каждый боевой и небоевой танк по две звуковые сирены.

Находчивость комбрига очень помогла. Когда бригада во взаимодействии со стрелковой дивизией на рассвете следующего дня двинулась на противника, включив множество звуковых сирен, гитлеровцы растерялись. Кольцо вокруг них замкнулось. Противник был уничтожен и частично пленен. [148]

Один из пленных немецких генералов на допросе сказал:

— Мы были в ужасе от какого-то чертова гула — такого не приходилось слышать за всю войну. Думали, за русскими танками идет еще какая-то невиданная страсть.

В этом бою Неверов лично взял в плен восемь немецких офицеров вместе с автомашиной.

Произошло это так. Батальон с ходу атаковал село. Часть танков, приданных десантникам, начштаба направил под командованием лейтенанта Мирошниченко в обход деревни справа, а сам на «тридцатьчетверке» свернул влево. На отшибе стояла хата, отгороженная плетнем. Вначале и не обратил на нее внимания: никто не живет, чего бояться? Со двора раздался пушечный выстрел. Снаряд пролетел у борта машины.

Неверов крикнул в башенный люк командиру танка Суворову:

— Федя! Разверни машину левее на тридцать градусов и с максимальной скоростью — на немецкую пушку!

Фашисты успели еще дважды выстрелить по танку, но это были выстрелы бесприцельные, и Т-34 смял пушку вместе с расчетом. Почуяв беду, из дома через окно выскочили восемь гитлеровских офицеров в кожаных пальто и кинулись вправо, где стояла автомашина. Удрать им не удалось: путь был отрезан. Один из офицеров выхватил пистолет из кобуры. Неверов опередил его — выстрелил в упор. Оставшиеся подняли руки.

Разгром острогожско-россошанской вражеской группировки позволил соседним частям и соединениям 40-й армии успешно завершить разгром фашистских войск на Дону, между Воронежом и Кантемировкой. Участок железной дороги Лиски — Кантемировка наши освободили от противника, а бригада вышла на рубеж реки Оскол, продвинувшись на запад более чем на сто сорок километров. Впереди был Харьков. [149]

Февраль на Украине называют лютым. Показал он свой нрав и в сорок третьем. Не прекращались снегопады. Сутками кружили метели. Дороги перемело, всюду громоздились сугробы. Это очень усложняло наступление. Тылы отставали на сотни километров. Плохо стало с подвозом горючего. Автомашины застревали, продвигаться можно было лишь на танках и гусеничных тракторах. Люди устали. Однако моральный дух был высокий, и они преодолевали все трудности и невзгоды.

Бригаде вместе с другими частями и соединениями довелось брать Харьков и оборонять его. Враг не хотел смириться с потерей города. Разведка доносила: немец подтягивает свежие дивизии, в любой момент может нанести контрудар.

Танкисты были начеку.

Наступление фашистов началось девятого марта. Примерно около шестнадцати часов танкам врага удалось смять передний край 86-й танковой бригады и прорваться к деревне Солоницевке, в десяти километрах от Харькова.

Пришлось принять бой. Почти сразу же два немецких танка артиллеристы подбили, остальные остановились. На помощь фашистам пришла авиация. Ободренные поддержкой, гитлеровцы предприняли вторичную атаку.

— Тебя обходят справа! — услышал Суворов голос командира роты Толочного.

Откинув верхний люк, он увидел, что два танка с черными крестами стараются зайти в тыл. Принял решение обойти Солоницевку, помешать врагу.

Толочный заметил маневр Суворова.

— Правильно, комсорг, — сказал капитан. — Остальным делать, как я! — И бросил свою машину на левый фланг.

Темнело. Механик-водитель Иван Буряк вел «тридцатьчетверку» по сильно пересеченной местности. Танк то терялся из виду в заснеженных балках, то выскакивал на холмы. [150] Слева виднелась центральная дорога, по которой везли на автомашинах и повозках раненых. Когда обошли Солоницевку, Суворов опять увидел два немецких танка. Выйдя из леса, они спускались по склону оврага. Немцы вели себя спокойно.

«Не заметили, — подумал Федор. — Только бы успеть опередить».

Дал команду:

— Бронебойным... заряжай!

После первых двух выстрелов танк противника остановился. Суворов перенес огонь на вторую машину. Но в первом танке оглушенные немцы пришли в себя и открыли огонь. Все ближе машины противника. В танке невыносимо жарко, пот заливал глаза. Нервы напряжены до предела. Суворов нажал на спуск. Попадание! Танк врага вспыхнул дымным пламенем.

Остался один. Началась настоящая дуэль. Немец бил по Т-34, наши — по нему. Снаряды рвались повсюду, взметая в воздух снег, перемешанный с землей. Очередной снаряд попал в бензобак фашистской машины. Но Суворов уже не видел, как она загорелась. И шум боя, и качающаяся земля — все исчезло. Вражеский снаряд разворотил трансмиссионное отделение. «Тридцатьчетверка» пылала. Осколок угодил Суворову в голову, густая кровь заливала лицо, одежда вспыхнула. В глазах появились разноцветные круги.

«Неужели конец?»

Из горящей машины Суворова вытащили десантники.

Подожжен был и танк лейтенанта Бориса Чибиряева. Сам он снова был ранен. Узнав о беде друга, Борис, превозмогая боль, пришел на помощь и бережно усадил Суворова в машину.

— Ничего, Федя, все пройдет, — как маленькому приговаривал он, придерживая разбитую голову Суворова.

Чибиряев — чудесный парень. В бригаде его любили [151] все. Плясун и запевала, он умел увлекать людей, заражать своим энтузиазмом. Спокойный, внешне даже медлительный, на поле боя он преображался — бросал танк на самые опасные участки. Однажды, взаимодействуя со старшим лейтенантом Степаном Васильевичем Ежовым, командиром взвода, вернувшимся в бригаду после летнего ранения, Чибиряев подбил три танка противника. В другой раз, будучи раненным в руку, продолжал драться, первым ворвался в населенный пункт, раздавил вражеский пулемет вместе с обслугой.

Комсомолец Чибиряев говорил страстно и красиво — он был агитатором во взводе. Накануне боя на митинге танкистов и десантников Борис взволнованно сказал:

— Отдать для победы нужно все! Если потребуется — жизнь.

Борис дрался в этом бою, не думая о себе. Он доставил Суворова в больницу на Холодной горе в Харькове, превращенную в госпиталь. Что было после, Федор не помнил: потерял сознание.

Бригада четыре дня вела упорные бои в окрестностях города с превосходящими силами противника. На пятый день, 14 марта, фашистские войска, прижав танкистов к городским кварталам, окружили их. Все выходы из Харькова были блокированы. Комбриг Засеев приказал вырываться любой ценой.

— Идти напролом! Не останавливаться! — слышался в шлемофонах его уверенный голос.

«Тридцатьчетверки» растекались по кривым улочкам в поисках выгодного участка, но всюду нарывались на пушки и танки врага. А команды комбрига все подхлестывали и подхлестывали:

— Вперед! Вперед, танкисты!..

Голос его оборвался. Машина загорелась. Начали рваться снаряды. Подполковник лично вел огонь по фашистам, [152] пока его не охватило пламя. Так погиб бесстрашный командир бригады Виктор Георгиевич Засеев.

Маршал К. С. Москаленко в своих мемуарах писал о нем: «Я знал его еще с довоенных времен, когда мы вместе служили на Дальнем Востоке. Он был осетин по национальности, горец, сын мудрого и отважного народа, коммунист, пламенный патриот нашей социалистической Родины. Говорят, кавказцы — люди горячие. Таким был и Виктор Георгиевич Засеев. Но вместе с горячим сердцем у него была огромная выдержка, ясная голова. Он исключительно смело действовал со своей танковой бригадой в Острогожско-Россошанской, Воронежско-Касторненской операциях, при освобождении Харькова»{2}.

Начальник штаба мотострелкового батальона Неверов, спасая документы, с группой десантников вырвался из горящего Харькова и чудом проскочил по Чугуевскому шоссе, которое часом позже перерезали немцы. С помощью одного из трех уцелевших танков бригады удалось вывезти бригадную радиостанцию. Пробивались стороной, по снегу. Навстречу по шоссе шли немецкие машины с включенными фарами. К утру связисты въехали в деревню Федорцы. Сержант Агапов принял решение замаскировать радиостанцию под дом, так как продвигаться с ней было опасно. Работу наполовину закончили, когда в деревню ворвались фашистские автоматчики. Чтобы радиостанция не досталась врагу, Агапов поджег ее пучком соломы, вырванной из крыши хаты, и во главе небольшого отряда покинул Федорцы.

Поредевшие подразделения бригады встретились на Северном Донце, а потом собрались в Старом Осколе.

Бригада получила новую технику, пополнилась людьми. По сути, это была новая воинская часть, только с прежним [153] номером. От старого состава в основном уцелели лишь штабные работники да рота управления, все остальные полегли в осажденном Харькове либо получили ранения. Танковую бригаду поставили в оборону в районе города Сумы. Долго стоять не пришлось. 5 июля, когда уже началась битва на Курской дуге, танкисты снялись по срочному приказу. Утром следующего дня прямо с ходу они вступили в бой южнее Белгорода. В этом величайшем сражении века снова, как под Москвой и в Сталинграде, решалась судьба страны. Фронтовое счастье исчислялось сутками. 86-й танковой бригады хватило лишь на два дня. Большинство танков сгорело, многие танкисты погибли. Но своим подвигом, ценой собственной жизни они помогли одержать победу тем, кто их сменил.

Собрали всех, кто способен держать оружие, и направили в Тулу.

Там вместо танков ветераны и новички получили самоходные установки САУ-76, и стала бригада именоваться 20-м артиллерийским полком. Первый бой он принял под городом Радом, отличился и получил наименование Радомского. Дальше боевой путь полка пролегал в Польше, Германии и закончился на Эльбе.

Где же вы, друзья-однополчане?

Как сложилась судьба моих однополчан?

Долго, очень долго разыскивал их. Но сколько ни писал, ни ездил — ни одного сослуживца не встретил. Неужели никто не вернулся с войны домой? Уверенность, однако, не покидала, что рано или поздно кого-нибудь да разыщу. Так и произошло. [154]

Первым «разыскался» комиссар танковой бригады Василий Степанович Рыльский. И не где-нибудь за тридевять земель, а в Свердловске, где мы оба живем. Мы встретились. Василий Степанович все такой же энергичный, деятельный, словно груз лет его не коснулся. Работал на Свердловском заводе транспортного машиностроения имени Я. М. Свердлова — руководил лекторской группой парткома.

В одном из цехов предприятия я поинтересовался, часто ли здесь читают лекции. Молодая шлифовщица бойко ответила:

— Довольно часто. Недавно Рыльский выступал...

— Вы его знаете?

— Его у нас знают все. Появится объявление, что лекция Рыльского о международном положении, агитировать никого не надо. Красный уголок полон.

...Из нашей танковой бригады Рыльского перевели в 6-й гвардейский танковый корпус начальником политотдела, с ним он и прошел до конца войны. Продолжая службу в Советской Армии, занимал ряд ответственных постов. Уволился в запас в Свердловске в звании гвардии полковника. Родина отметила ратные подвиги нашего комиссара двенадцатью орденами и восемнадцатью медалями. Политработник не уходит в отставку. Василий Степанович часто выступает перед молодыми воинами, передавая им богатый солдатский и житейский опыт.

От Рыльского потянулась ниточка к другим однополчанам. Как-то позвонил он мне и сообщил радостную весть: нашелся Неверов, бывший начальник штаба мотострелкового батальона.

На мое письмо Неверов откликнулся быстро. В конверт вложил две фотокарточки. На одной — полноватое лицо, бородка клинышком. Это современный Неверов. На другой в полный рост стоит бравый капитан в орденах. На лице — едва уловимая улыбка. Подбородок чуть приподнят. Молодой [155] офицер как бы демонстрирует свою выправку, лихость. Не хотелось верить, что с тех пор, как был сделан этот снимок киевским фотографом, изображенный на нем симпатичный парень мог состариться.

Неверов дважды ко мне приезжал. «А помнишь?..» — этот вопрос без конца повторялся в наших беседах. Помнили мы много и о многих. О многом и переговорили. За боевые заслуги Василий Григорьевич Неверов удостоен восьми правительственных наград. Как специалиста-горняка, в декабре 1945 года его отозвали на работу в угольной промышленности. Работал главным механиком шахты в Копейске, откуда уходил на войну, в аппарате горкома партии, управляющим шахтопредприятия...

Удалось выяснить судьбу и многих других однополчан. В поселок Михайловский завод вернулся с фронта штабной радист Василий Григорьевич Агапов. До ухода на пенсию преподавал математику в одной свердловской школе связист Евгений Людвигович Грицкевич. Еще несколько человек живет в Свердловске, все они из роты управления. Двое разведчиков обнаружились в Тюмени. Поступили сигналы из Тулы, Владимира, ряда других городов и селений. Но это очень мало по сравнению с тем, сколько нас начинало воевать и сколько дало знать о себе.

Меня постоянно мучила совесть: жить в одном городе и не разыскать родных пулеметчика Меньшикова — непростительно.

Однако здесь меня ждало разочарование. Дом его по улице Допризывников давно снесен. Обратился в областное адресное бюро.

— Меньшиковых в Свердловске проживает семь тысяч, половина мужчин, половина женщин, — развели там руками. — Не так просто разыскать среди них родственников вашего однополчанина. Довоенные архивы у нас не сохранились...

Написал очерк в городскую газету, обрисовал внешность [156] Меньшикова. И попросил, чтобы родные или знакомые однополчанина откликнулись.

Отклики стали поступать в редакцию сразу же после публикации.

Написала Тамара Давыдовна Чечулина: знала семью Меньшиковых, он работал на Уралмаше, погиб в первые годы войны... Нет, не наш, у этого есть сын, у того сына не было. Владимир Александрович Судаков сообщил: «Прочел статью капитана Е. Подчивалова и подумал: не о моем ли друге? Мне довелось работать в Сысерти, там я и познакомился с Алешей Меньшиковым...» Так ведь мой Меньшиков — свердловчанин! Опять не то.

Дня через два после публикации очерка в дверь квартиры постучали. Открываю. Порог робко переступили немолодые мужчина и женщина.

— Мы по поводу статьи...

Анастасия Алексеевна Рычкова — так звали ее — показала фотографию брата, пропавшего без вести.

— Он тоже был высокий, два метра ростом, — пояснила она.

Эх, уважаемые журналисты из «Вечерки», как вы подкузьмили! Описание внешности героя при редправке убрали, отсюда и излишние треволнения у читателей. Наш Меньшиков был широколобый, а этот с овальным лицом и узким лбом. Нет, это другой Меньшиков. Но сказать об этом прямо язык не поворачивался: женщина, сестра убитого брата, такую надежду возлагала на встречу! Разговорились. Анастасия Алексеевна до выхода на пенсию работала в УНИХИМе. Ее муж, Алексей Алексеевич Рычков, тоже на заслуженном отдыхе, участник Великой Отечественной войны, сражался на Ленинградском фронте. Так постепенно подготовил немолодую чету к горькой правде: нет-де, ваш Меньшиков — это не наш смелый пулеметчик. Когда уходили мои нежданные гости, я прямо им об этом и сказал. Но, странное [157] дело, в душе было такое ощущение, будто и верно повидался с родными храброго сослуживца.

Меньшиковы...

Много их живет в нашем Свердловске. Возможно, среди них есть родные и знакомые моего однополчанина. Одни Меньшиковы строят дома, другие врачуют, учительствуют, стоят у станков и кульманов, управляют тепловозами и воздушными лайнерами... И пусть над ними всегда будет чистое небо, чтобы не довелось им разыскивать погибших братьев, мужей, отцов.

Особый разговор о Федоре Ивановиче Суворове. Узнав, что бывший командир «тридцатьчетверки» со времен войны проживает в Рязани, из больниц не выходит, поспешил к нему. Рассказ о трудной судьбе Суворова — это также рассказ о многих других советских людях, которые беззаветным служением делу, своей верностью Отчизне совершили настоящий подвиг во имя человека.

* * *

В беспамятстве Суворов пролежал в харьковской больнице на Холодной горе девять суток. Спасли его золотые руки главного хирурга профессора Александра Ивановича Мещанинова, сделавшего сложнейшую операцию. Увидев, что Суворов открыл глаза, кто-то сказал:

— Проснулся!

Федор не сразу понял, где находится и как сюда попал. Потом вспомнил: друг привез, Борис Чибиряев, с поля боя из-под Солоницевки. Смотрит на врачей и сестер, недоумевает: что с ними? Ходят с опущенными головами, говорят тихо, будто провинились в чем. На изможденных лицах и в усталых глазах тревога. Что-нибудь случилось, пока он валялся без сознания? За окном мартовская капель, ярко светило солнце. И этот контраст — стоны раненых, что лежали в большой палате с высоким потолком, хмурые, молчаливые медики и веселея капель — болью сжали сердце. [158]

— Что случилось-то, говорите? — не выдержал Суворов.

Круглолицая женщина в белом халате, назвавшаяся Марией Николаевной, спросила о самочувствии, а уж затем сказала, что наши войска оставили Харьков, в городе вновь хозяйничают фашисты.

— Недолго им тут быть, — прибавила Мария Николаевна.

Часто заходил в палату профессор Мещанинов. Хвалил Суворова за терпение, ободрял, называя молодым человеком, и приписывал ему в прадедушки самого генералиссимуса. Однажды Александр Иванович, наклонясь к Суворову, спросил, коммунист ли он. Удивленный, тот задал такой же встречный вопрос.

— Не успел вступить, — ответил профессор.

На другой день он снова появился в палате. Долго прослушивал, спрашивал, что дают есть, как себя чувствует. После присел на соседнюю койку, где лежал сержант, истощенный, раненный в грудь. Уходя, сунул ему под подушку кусочек сахару.

Первое время фашисты не трогали больницу. Но вот Как-то в палату, в которой лежал Суворов, зашел штатский с военной выправкой, сказал:

— Кормить вас нечем, продукты кончились. Пока не поздно, записывайтесь в армию генерала Власова. Проситесь, чтобы вас перевели в немецкий госпиталь для дальнейшего лечения. Если не пожелаете добровольно, пеняйте на себя.

Суворов не совладал с собой, закричал:

— Уйди, гад паршивый! Мы на своей земле и не пойдем к фашистам просить милостыню.

— Подыхайте тут, черт с вами, — с порога бросил предатель.

Добрые люди не оставляли в беде тяжелораненого танкиста. Часто наведывалась шестнадцатилетняя Варя Синегубенко. То борщ принесет, то компот. С ложечки кормила. [159]

Раз явилась сияющая: ты, говорит, теперь мне родной человек, и подает справку на имя Виктора Ивановича Синегубенко, ее брата.

— Если немцы спросят, кто ты, ответишь: «цивиль»{3}.

Эта справка сильно помогла танкисту. Недели через две в палату явились два немецких офицера в сопровождении профессора, врача Натальи Ильиничны Обуховой и переводчицы. Остановились возле Суворова. Один фашист ударил по раненой руке и закричал, коверкая русские слова:

— Ви офицер, зольдат?

Резкая боль пронзила Суворова, по всему телу пробежала нервная дрожь. Но он не подал виду, что больно. Как учили его, спокойно достал справку, положил поверх одеяла. Сделал так умышленно: не хотел касаться руки палача. Немец опять закричал:

— Ви кто биль?

— Цивиль, — как бы даже дружелюбно отозвался Федор, хотя внутри у него все клокотало.

Тогда гитлеровец взял справку, повернулся к профессору и врачу, взглядом спрашивая, можно ли верить тому, что сказал обмотанный бинтами раненый. Те дружно закивали.

— Да, да, он цивиль.

Было известно: коль фашисты кем заинтересуются, просто так они не отстанут. Мария Николаевна Шевченко, участница харьковского подпольного движения, мать двоих детей, завхоз больницы, вместе с другими женщинами уже не одного нашего воина спасла. Теперь надо было срочно куда-то переправить в надежное место Суворова. И подходящий адрес нашелся. Войдя в палату, Мария Николаевна быстро шагнула к его койке. Под видом того, что поправляет постель, незаметно для других вручила «аусвайс» на украинском и немецком языках на имя Петра Ивановича [160] Ключко. С того дня Федор Суворов, поселившись в небольшом домишке на кривой улочке, стал «племянником» Якова Фомича и Христины Сергеевны Заря, приехавшим в Харьков лечиться. Хозяин действительно был болен, потому и в армию его не взяли. Кормился сапожным ремеслом. Суворов стал помогать ему. Но ничего из этого не получилось: несподручное это дело для бывшего рабочего.

— Из тебя, Хведько, я кажу, чоботарь не зробився, — смеялся Яков Фомич.

Вскоре к его новоявленному «племяннику» проявили повышенный интерес какие-то подозрительные типы. Пришлось Суворову перебираться в другую семью. Мария Николаевна нарекла Федора «мужем» молодой женщины с ребенком. Она же доставляла лекарства от профессора Мещанинова.

К лету здоровье Суворова значительно поправилось, и он стал выходить на улицу. А там и долгожданная свобода пришла. Его отправили долечиваться в Рязань.

* * *

Инвалид войны второй группы Федор Иванович Суворов, выйдя из госпиталя, работал на пересыльном пункте, в домоуправлении. Хозяйственную струнку, сметливость и старание заметили, оценили. Его выдвигали с одной должности на другую. Сдаваться недугам он не хотел. Но железная пластинка, дополнявшая часть черепа, не снимала постоянные головные боли.

Выйдя на пенсию, коммунист Суворов не усидел в четырех стенах. Он стал активным рабкором районной газеты «Ленинский путь», много ездит по району, пишет заметки и очерки. Словом, человек нашел применение своим силам.

Птицы к осени улетают на юг, человека с возрастом манит в отчий край или места, оставившие глубокий след [161] в его жизни. Вот и я, почувствовав приближение своей осени, собрался в отпуск в далекие Озерки — безвестное село, стоящее в стороне от больших дорог, на меже двух областей — Липецкой и Воронежской, где наша танковая бригада летом 1942 года приняла боевое крещение и где я потерял многих фронтовых друзей. Хотел поклониться их праху.

Трудно передать чувства, которые испытывал я, садясь в поезд. Будто ехал не в район былых сражений, а в свою тревожную, такую далекую молодость.

Добираясь до Озерков, сделал большой крюк. Сначала побывал в Тамбове — главной лечебнице нашего фронта. Разыскал бывший свой госпиталь, он размещался в железнодорожной школе, где теперь готовят учителей. Неслышно ходил по широким коридорам, словно боясь потревожить чуткий сон раненых. Все здесь напоминало о пережитом, хотя никаких следов не осталось. А мой добровольный гид, молодой преподаватель института, впервые узнав, что во время войны здесь возвращали в строй защитников Родины, разволновался, когда мы вошли в маленькую, узкую комнату наискосок от лестницы, в которой при свете коптилки замуровывали в гипс мои перебитые кости... Заезжал затем в Воронеж и Липецк, наводил разные справки. Куда ни обращался, в какое учреждение ни заходил, с кем ни разговаривал — всюду встречал радушие, понимание и поддержку.

Особую отзывчивость проявили районные власти Тербунов.

Для них я был представителем части, освободившей район от фашистских оккупантов. Достаточно было назваться, чтобы входить без стука в любую дверь. Еще не успел с дороги выпить стакан чаю в доме приезжих — из райвоенкомата звонок: ждем вас. Обсудив план дальнейших действий, вторую половину дня посвятил знакомству с жизнью района. В райкоме партии все были озабочены начавшейся [162] уборкой хлебов: в тот год стояла засуха, однако, отложив срочные дела, каждый старался хоть чем-нибудь помочь.

Меня до глубины души тронуло, как население и власти района чтут память погибших. Следопыты, школьники, учителя, пенсионеры по сей день разыскивают родственников убитых, воевавших в здешнем крае. В центре Тербунов, на главной площади против райкома партии, — мемориал из серого камня с фамилиями павших воинов. Повсюду в районе останки погибших перезахоронили в братские могилы. В шестнадцати деревнях стоят над ними солдаты в каменных шинелях. Из уст в уста передаются легенды о подвиге жителей в период немецкой оккупации.

...Мать шестерых малых детей, рискуя своей и их жизнью, вынесла двадцать восемь автоматов спящих в ее хате фашистов и передала советским разведчикам. Старый кузнец деревни Опухтино с двумя сыновьями, наделав разных приспособлений, вытащил танк из трясины и передал его нашим танкистам, за что генерал Пухов вручил патриотам именные часы...

Майор Тербунского райвоенкомата Михаил Мазурин, мужчина еще весьма крепкий, с проседью в густой шевелюре, участник Отечественной войны, дал мне список перезахороненных в братскую могилу в Озерках. Читаю:

«Младший лейтенант Аппалонов Георгий Александрович, 1920 года рождения, погиб 12 августа 1942 года. Брат в Свердловской области...»

Нет, у нас такого не было. По крайней мере в роте.

Переворачиваю страницу: «Лейтенант Жданов Антон Петрович из Кемеровской области...» Не наш. Еще страницу и еще: «Рядовой Орлов Андрей Васильевич, Рязанская область...»

В конце списка от руки вписаны четверо. Читаю первую строку от начала до последней буквы, вторую, третью... [163] Все. А где же Меньшиков, где политрук Гучков, где десятки других погибших, чьи фамилии память сохранила? Майор, видя мое волнение, посоветовал:

— Отправляйтесь в Озерки, на месте легче установить. Так я и поступил.

* * *

Райкомовский газик, преодолев бездорожье, миновал пшеничное поле и выскочил на бугор.

Село, растянувшееся на километры, до этого скрытое от глаз, стало видно все целиком. Оно лежало в глубокой плоскодонной чаше, окаймленной лесистыми логами и цепью холмов, господствующих над округой. Куда ни кинешь взгляд, всюду приметишь, что делается. Дали просматривались как с наблюдательной вышки, потому-то и велись тогда за Озерки жаркие бои: владеть ими значило быть хозяином положения. Скатясь с наезженного косогора, машина пересекла мелководную речушку и покатила по единственной в селе улице.

Я неотрывно глядел навстречу бегущей дороге.

— Узнаете? — спросил водитель.

— Припоминается кое-что.

Но, по правде сказать, от прежних Озерков мало что сохранилось. Даже улица укоротилась наполовину. Старых хибар в два окна с соломенными крышами не стало. Дома в основном каменные, просторные, крытые шифером. За прудом, на возвышенности, виднелись новый ток и хозяйственные постройки.

Да что удивляться переменам! Лет-то сколько минуло...

Давным-давно зажили мои раны, лишь ноют они к непогоде и неуемно шумит в оглушенной голове. Залечила, выходит, раны и озерская земля. Что же искать рубцы на ней? Может, они бесследно исчезли?

В партийном бюро озерского колхоза «Родина» посоветовали, в какой стороне искать наши боевые позиции и [164] могилы погибших. Я высказал опасение, что без провожатого вряд ли найду дорогу.

— Это дело поправимое, — понимающе кивнул парторг Василий Ахматов и куда-то исчез. Обернулся быстро. — Вот, принимайте.

Он привел трех молодцов, чуть смущенных необычным поручением. Видавшие виды джинсы, синее, в глине, трико, у обоих босые ноги под сорок второй размер, хотя ребята совсем еще юнцы, по всей вероятности, шестиклассники. Третий, щупленький, невысокий, выглядел по-городскому — в отутюженных брюках, клетчатой чистенькой рубашке навыпуск, в остроносых ботинках.

Познакомились. Тот, что в джинсах, с добрым круглым лицом, отрекомендовался:

— Юрка.

— Хорошо. А тебя как? — обратился к голубоглазому в трико.

— Сергей.

Аккуратный мальчик сам назвался — Игорь. У первых двух родители учительствуют в местной восьмилетке, Игорь не здешний, приехал из Воронежа на лето к бабушке.

Не теряя времени, отправились в поход.

* * *

Посередине села стояла церковь, остановились у нее. Точнее, теперь была уже не церковь, а фронтовое воспоминание о ней: перед тем как идти на передовую, тоже вот так сидели мы здесь глухой июльской ночью. Колокольня, служившая для артиллеристов наблюдательным пунктом, а нам — ориентиром, когда, крадучись под обстрелом вражеских лазутчиков, ходили в Озерки за питанием, снесена снарядами. Из двух притворов остался один, правый, без купола, весь иссеченный снарядами и осколками мин, в нескольких местах видны следы автоматных очередей. [165]

— Вот, глядите, четыре пули рядом сидят, — ткнул вверх рукой Сергей. По тому, как свободно давал он пояснение, нетрудно было догадаться, сколько времени затрачено им на изучение избитых стен бывшей святой обители.

Ребята оказались людьми знающими. Они поведали жуткую трагедию, разыгравшуюся на том месте, где мы стояли. Накануне ухода из Озерков немцы обязали все население явиться к церкви. Учуяв недоброе, многие не пришли, попрятались. А те, кто поддался на удочку врага, тяжело поплатились за доверчивость. Одних фашисты угнали в рабство, других расстреляли. Может, и те пули, что оставили след в стене, прошили чью-то грудь?

— На передовую пойдем? — по-волжски окая, спросил Сережка.

— На передовую, ребята, на передовую.

Меня охватило понятное волнение. Ощущение было таким, будто я, как тогда, в июле сорок второго, и впрямь шагал к фронту. На вопросы юных спутников отвечал рассеянно, все оглядывался вокруг, словно надеясь увидеть рослую фигуру на журавлиных ногах пулеметчика Меньшикова, мешковатого Сашу Ермолаева, сибирского богатыря политрука Гучкова, бывшего учителя Георгия Виноградова...

Сколько лет прошло, как война кончилась, а воспоминания свежи. Никакие бури их не погасят. Еще бы! Что ни семья, то кто-нибудь погиб. Это не библейская жертвенность. Советские люди понимали, во имя чего сражались: своим здоровьем, своей жизнью они спасали будущее страны, своего народа. Погибли многие самые близкие мои фронтовые друзья, каких больше в жизни я не нашел. Сложил голову в бою Саша Ермолаев.

Эту печальную весть я узнал в госпитале.

В тот день меня возили в перевязочную. Едва каталка остановилась, как услышал знакомый голос. Приподнял голову. [166] Невысокий коренастый мужчина, стоявший ко мне спиной, любезничал с немолодой нянечкой тетей Грушей. Узнать в халате Ивана Рожнева, бабника и балагура, бойца нашей роты, было трудно, но так говорить с характерным московским выговором, с резкими перепадами в ударениях мог только он. И я не ошибся в своих догадках. Рожнев обернулся. Увидев меня, всплеснул руками:

— Ба, кого я вижу! Замполит!

Из-под накинутого на плечи халата Рожнева поблескивала новенькая медаль «За отвагу». Умел, умел он воевать, в бою не терялся, тут уж ничего плохого про него не скажешь. Я поздравил с наградой, спросил, кто остался жив, кто убит.

— Многие убиты, — сказал Иван.

Тогда я и узнал о гибели Саши Ермолаева. Чтобы у меня не осталось сомнений на этот счет, Рожнев сказал, что своими глазами видел Ермолаева распластанным на опушке.

Не дождались с войны своего учителя Георгия Виноградова ребята из сельской школы на Смоленщине. Учитель по призванию, Виноградов и в армии не забывал о своем долге сеять в души воинов зерна доброты и все мечтал о тех временах, когда снова придет к ребятишкам на урок, скажет: «Так на чем мы остановились прошлый раз?..»

Вспоминая друзей-однополчан, вспоминал и тот жестокий бой, когда видел их в последний раз.

...Наступление шло в темпе. Впереди танки, мы за ними. Но, как уже было сказано, противник, стремясь отсечь нас от машин, возвел сплошную стену огня между ними и нами. Продвижение застопорилось, часть бойцов залегла. Упустить момент было нельзя, иначе танки могли остаться без поддержки десанта. Вскинул автомат над головой, что есть мочи крикнул: «За Родину! Вперед!»

Но и двух шагов не успел сделать. Будто кто ударил [167] горячим железным прутом по правому локтю, и я выпустил из рук оружие. Не веря в случившееся, ошарашенный, оглянулся, хотел повторить клич, но в этот момент другая очередь прошила ногу, и я свалился кулем. Падая, заметил, что вся цепь была на ногах.

— Санитар, замполита ранило, замполита! — донеслось издалека.

Надо мной склонились Георгий Виноградов и Саша Ермолаев. Виноградов, не ожидая санинструктора, разорвал рукав гимнастерки на перебитой руке и, достав свой индивидуальный пакет, хотел перевязывать. Я сказал, что в моем вещмешке лежат немецкие широкие бинты. Виноградов начал выкидывать из мешка все лишнее, добираясь до бинтов. Я хоть и истекал кровью, но, увидев выброшенным томик стихов Лермонтова, вскрикнул как от физической боли. Подполз санитар Санников и молча принялся за работу. Саша Ермолаев сказал торопливо:

— Прощай, замполит.

— Прощай, Саша. А на свадьбу не забудь... — хотел улыбнуться, но из этого ничего не получилось.

Оба они, Виноградов и Ермолаев, растворились в массе наступающих.

Мимо уже протопала вся рота. С гортанным возгласом вслед за танками повел в атаку взвод младший лейтенант Агафонов. Грузной рысцой бежал правофланговым Андреев. Промелькнула ладная фигурка, вся в ремнях, ротного Жандубаева.

Бой приближался к своей кульминации.

Со мной остались двое: Санников и боец, вызвавшийся доставить меня в полевой госпиталь.

Пуще всего на свете я боялся плена. Поэтому в вещмешке постоянно таскал не только продуктовый НЗ, но и запасную «лимонку», чтобы в случае чего было чем подорваться. [168]

Тогда имелась реальная опасность попасть в плен — расстояние до немцев каких-нибудь два гранатных броска. Надвигалась ночь. Куда я, беспомощный, скроюсь? Даже защититься не смогу. И потянулся к вещмешку, в котором лежала граната. Не подозревавший о моих невеселых мыслях, санинструктор Санников отшвырнул вещмешок.

— Это добро тебе теперь ни к чему. Ну все, — закончив перевязку, сказал он, — двигай, замполит.

Пришлось не двигаться, а пластом лежать на плащ-палатке, которую рывками подтаскивал к себе одной рукой ползущий впереди боец — голову ему поднять было невозможно, потому что поле вкривь и вкось обстреливали фашисты.

Так начался мой путь в далекий госпиталь, где я пролежал почти полгода.

Следы отгремевшей битвы встречались и нам на каждом шагу.

Лога, по которым ходили мы с ребятами из местной школы, были усеяны ржавыми снарядами и бомбами. А уж патронов-то — и наших, и немецких — на полях столько, что можно было подумать — их закладывали в сеялки пополам с зерном. Попадались траки танков, гаечные ключи, другие принадлежности боевых машин. Если бы о деревенских трагедиях я узнал до похода с ребятами, наверняка принял бы какие-то меры предосторожности, а тут приходилось полагаться лишь на опыт моих юных спутников.

Один из ребят, которого звали Юрой, еще издали приметив в самом центре лога промоину, со всех ног припустил туда. Второй, Игорь, остался со мной, а длинноногий Сережа в два прыжка обогнал одноклассника и спрыгнул в грязную яму двухметровой глубины.

— Вот, смотрите! — подал он голос оттуда.

Я заглянул и обомлел: Сережа держал в руках целехонькую мину. Прикрикнул на него: [169]

— Клади на землю! Да осторожно, смотри.

После этого случая не отпускал ребят от себя, строго-настрого наказав без спроса не притрагиваться ни к одному снаряду и мине.

Опушки лесов и склоны оврагов, как в памятном сорок втором, опоясаны окопами и блиндажами. Теперь они обрушились, заросли травой, и распознать в них прежние наши оборонительные рубежи оказалось затруднительно. Да в этом ли дело! Важно, что именно тут насмерть стояли мои однополчане, в том числе и первая рота. И не пропустили врага!

На привалах Юра записывал мои рассказы о погибших. Мы искали могилы, но ни одной не нашли. Даже такой приметной, как у политрука Гучкова, похороненного в логу возле яблони. Неужто ее размыли вешние воды, не оставив никаких следов? Снова и снова обшаривали лога, подымались по косогору, опускались обратно, беря под сомнение каждый холмик.

— Не здесь ли? — робко спросил Игорь.

Очень похоже. Он стоял у старого пенька спиленной яблони, где косогор переходил в ровную долину. Игорь, любитель-садовод, по одному ему известным приметам подсчитал, сколько в том огневом году было яблоне лет, и я, страшно волнуясь, почти поверил, что именно здесь находился прах политрука...

В Озерках я пробыл несколько дней. В сопровождении юных следопытов бродил по местам былых сражений, где в балках и перелесках, уставшие от войны, по-прежнему молодые, лежат в окопах бойцы, словно в боевом дозоре по охране нашей мирной жизни. Они будто прислушиваются: а не крадутся ли под ласковый шепот хлебов новые вороги?

Спите спокойно, мои боевые товарищи и друзья! Сыновья и внуки достойны вас, выдержавших все испытания. [170]

Они надежно охраняют мир на земле, строят электростанции и заводы, железные дороги и новые города, покоряют тайгу и космос, пашут землю, растят детей. В их жизни, может, еще не все устроено. Но мужая и закаляясь, они идут вперед. А если понадобится, эти ребята, сбрив модные бачки и усики, сменив рабочую одежду на солдатскую шинель, не дрогнув, сумеют преодолеть и огневую завесу.

* * *

Много времени прошло с тех грозных, незабываемых лет. Уже подросло новое поколение людей, для которых память о войне так же священна, как и для нас, ветеранов Великой Отечественной. Молодежь хочет знать о войне как можно больше и потому жадно ловит каждое слово участников тех далеких сражений. «В неделю-то раз я обязательно выступаю, — пишет мне однополчанин челябинский шахтер Василий Григорьевич Неверов, в трудную минуту боя принявший на себя командование второй танкодесантной ротой. — Очень внимательно слушают люди рассказы о войне». Кипучую, не по годам — близится семидесятипятилетие, — деятельность по военно-патриотическому воспитанию трудящихся развил наш бывший комиссар полковник в отставке Василий Степанович Рыльский.

Стараюсь и я быть полезным в этом деле. Да и как сторониться! Как-то раз ездил в поселок строителей газопровода Комсомольский Ханты-Мансийского национального округа. Там пригласили меня в среднюю школу. Молодая учительница Наталья Васильевна Наумова, представляя меня, сказала:

— В своем классе мы впервые встречаемся с участником войны. [171]

Да, немного нас, ветеранов, остается в строю, а пока можем, надо помогать воспитывать молодежь смелой, сильной, мужественной.

Охотно бываю в воинских частях.

Памятны встречи с танкистами-уральцами, у которых я провел две недели.

...В ту ночь были учения. Мела пурга, мороз под сорок градусов. Командирский танк механика-водителя Решетникова уверенно прокладывал путь по снежной целине. Глядя в триплекс, не глазами — чутьем угадывал Валентин неровности на местности, то сбрасывал газ, то, наоборот, увеличивал подачу топлива. Позади остались десятки километров. И вдруг двигатель начал глохнуть, потом и вовсе умолк.

— Что случилось? — услышал Решетников голос капитана.

— Сейчас выясню.

Оказалось, вышел из строя топливный насос. Колонна, обогнув танк, ушла дальше. В открытом поле, на обжигающем ветру, головная машина осталась одна. Экипаж не растерялся. Вскоре неисправность танкисты устранили, и Т-54, сродни нашей «тридцатьчетверке», с бешеной скоростью устремился вдогонку колонне. Позже присутствовавший на учениях маршал, бывший наш командарм, объявил Решетникову благодарность за находчивость и мастерство. А еще раньше механик-водитель Валентин Решетников был награжден медалью «За боевые заслуги». Не за бой, а за хорошую мирную службу. Уверен, что этот парень и в бою не растеряется, если доведется в нем ему участвовать.

На другой день Решетников решил сменить топливный насос на новый, чтобы в предстоящем походе исключить всякую случайность. В казарму вернулся поздно. Поужинав, снова засобирался в танковый парк. Я отправился вместе с ним.

Шли узкой тропинкой. Решетников торопливо шагал впереди, [172] я едва поспевал за ним. Комбинезон делал его шире в плечах, кряжистей. На мои вопросы Валентин отвечал на ходу, не оборачиваясь. Родом из Удмуртии. Вырос в семье колхозного кузнеца, бывшего фронтовика. Отслужили в армии три брата, готовится к службе пятый. Кончил училище механизации сельского хозяйства, работал трактористом, комбайнером, водителем.

— Тракторист у нас был один, — рассказывал Решетников. — Целые дни я проводил возле него. Посадит в кабину, и вместе пашем. Вечером домой голодным не отпускал, сперва кормил. «Где пропадал?» — спрашивала мама. «С Кузьмой пахал». Не ругала. Тогда, должно быть, и завладела мной мечта самому сесть на стального коня. В армии наука пригодилась.

Мороз все крепчал. Как и накануне, мела поземка.

«Как же он будет работать? — закралась в сердце жалость. — Укрытия никакого, только крыша над головой». А Решетников, распластавшись на жалюзях, знай себе голыми руками ковырялся в танке. Наблюдая за его уверенными действиями, вспомнил его земляка, командира танкового взвода Степана Ежова. Тоже был смелый и мужественный. Однажды в бою его ранило и контузило, но он не покинул машину, продолжал бить фашистов, пока вражеский снаряд не отшиб танковую пушку и не загорелся двигатель.

В казарму Решетников вернулся после полуночи. Работа в основном была выполнена, оставалось отрегулировать топливный насос. Утром можно будет доложить: танк к вождению готов.

Вот с каким воином я познакомился. И таких в части много. Грамотные, выносливые, мужественные, знающие и любящие грозную боевую технику. Бдительно несут они нелегкую службу по защите Отечества в наше тревожное время.

Память о войне... [173]

Память — это не только воспоминания. Память о войне — это и работа каждого из нас на своем посту во имя укрепления Родины. Будем же делать все для того, чтобы не допустить атомного пожара.

1975–1983 гг.

Примечания

{1} Цит. по кн.: Великая Отечественная война: Краткий научно-популярный очерк. М.: Политиздат, 1970, с. 148.

{2} Москаленко К. С. На юго-западном направлении. М.: Наука. 2-е изд., испр. и доп. Кн. 1. 1975, с. 427.

{3} Цивиль — гражданский.