Дождями и грозами встретил Вольск новичков летной школы. Шли с запада черные тучи с громами и молниями. Волга сердито катила помутневшие волны. Хлещущий ветер носился по высокому берегу. А на сердце было солнечно. Открывалась дверь в жизнь, в ту жизнь, какую эти юноши и считали настоящей. И сколь ни крутилась в воздухе непогода, сколь ни пытался сбить их с ног шальной ветер, они подставляли ему грудь и смеялись — молодые и полные сил. Впереди все будет прекрасно! Так, как и должно быть у молодости.

А там, глядишь, и в самом деле, Волга, ветер, небо сменили гнев на милость, засверкал май светом и теплом.

В эти переменчивые весенние дни входил Анатолий в обстановку военной школы.

Командование и курсантский состав по традиции тепло встретили новичков. Устроили для них вечер самодеятельности, познакомили с жизнью клуба, с его сетью спортивных и художественных кружков. Анатолий сразу же записался в футбольную команду и, так как он неплохим был гитаристом, — в струнный оркестр.

Постепенно знакомили с уставом, давая осмотреться и освоиться. И, главное, начинали учить. Учеба была уже началом военной службы. «В общем, скучать нам не дают», — писал Анатолий родным. [100]

Неугомонный и самолюбивый, он не скоро привык к уставным требованиям. Приходилось выслушивать строгие замечания, а то и получать взыскания. И поделом: однажды, например, ушел в город, не получив на то разрешения; в другой раз, получив увольнительную, вернулся с опозданием; или затеет шумный разговор и смех в столовой, или, еще хуже, вступит в пререкания с ближайшим начальством. Взыскания переживал тяжело. Но старался побороть обиду, и она переходила в осуждение собственной недисциплинированности. Уральский парень с душой нараспашку, привыкший к простоте обращения со старшими, озорной и увлекающийся «Тошка — зверь лыжный» должен был превратиться в собранного, подтянутого, образцового военного курсанта. Без этого нет бойца, нет командира, не получится настоящего летчика. Анатолий это уже понимал. Очень помогала в этом самовоспитании воли и выдержки комсомольская организация Вольской теоретической школы.

«Комсомольская семья всюду едина, — Серов вспоминал потом, — и на заводе, и в колхозе, и в воинской части, и на боевом корабле. Комсомол всегда и везде работает с каждым в отдельности, воспитывает в нем коммунистические качества.

В Вольской теоретической школе у меня бывали случаи недисциплинированности. Комсомольская организация и командование помогли мне устранить этот недостаток, привили любовь к воинской дисциплине. Так шаг за шагом комсомол воспитывал во мне новые, нужные каждому советскому гражданину черты: дисциплину, любовь к труду, знания, любовь к Родине».

Курсанты в шутку называли теоретическую школу «теркой», не только упрощая этим ее название, но и придавая ей значение своего рода чистилища. И потом, [101] будучи уже заслуженными командирами, с благодарностью вспоминали своих учителей по «терке». Школа давала им необходимую подготовку к вступлению в воздушный строй.

Ко всему этому Анатолий не забывал напутствия секретаря своей комсомольской организации по фабзавучу:

— За тебя ручается комсомол.

В Вольской школе не было практических занятий по полетам. Курсанты изучали материальную часть — авиамоторы, самолеты различных систем, слушали лекции по самолетовождению и аэронавигации.

Любимейшим предметом Серова была теория самолетовождения. Его увлекала также история развития авиационной мысли, прошлое русской авиации, первые летчики — М. Ефимов, Н. Попов, А. Васильев, Л. Мацыевич, П. Нестеров, которые на собственном опыте создавали науку о полетах, рискуя жизнью при каждом новом приеме в полете. Имя Нестерова было ему знакомо давно. Теперь же, в школе, он смог оценить значение его дерзких открытий в искусстве пилотирования. Многое из того, чему учили курсантов, восходило своими истоками к Нестерову, основоположнику высшего пилотажа. Как жадно Серов читал все, что находил в библиотеке о бесстрашном русском летчике!

По вечерам в общежитии курсанты обсуждали впечатления дня, лекции, особенности авиамоторов. Порой заходили преподаватели. Часто бывал Дашин, летчик одного из первых выпусков советской летной школы. Дашин был солдатом еще в первую мировую войну. До нее он служил механиком. Грамотный и технически образованный молодой человек, он несколько раз подавал прошение о зачислении его в летную школу, но неизменно получал отказы и даже угрозы наказанием [102] за непозволительную настойчивость: в школы военных летчиков, как правило, принимались лица из дворян и офицеров. Прошел он гражданскую войну и по ее окончании добрался пешком в Егорьевскую летную школу — в рваных сапогах, с солдатской сумкой за плечами и с краюхой хлеба, завернутой в чистую тряпицу.

— Мы сами ремонтировали здание школы, раздобывали топливо и продукты, недоедали, мерзли. Время было трудное, разруха, нехватки, куда ни кинь. Но учились упорно! Учебников было мало, да и какие это учебники!.. Наши» учителя на практике показывали нам, «как это делается», и мы повторяли их уроки. Потом вечером собирались и делились всем новым, что поняли. Манипулировали руками, пальцами, изображая все стадии полета. На своих же ошибках совершенствовали свои познания. Выдержать это могли только те, кто действительно хотел летать. Со мной учились тогда Чкалов и Анисимов — замечательные летчики!

А наши учителя — вот кто любил воздух, ручку управления, просто не мог жить без полетов. Дерзкие, совершенно бесстрашные люди. Про них говорили: летают, как боги. Правда, были и такие из них, которые считали сами себя «богами» и, пользуясь нехваткой специалистов, явно злоупотребляли своим положением, нарушали дисциплину, летали по желанию, безбожно третировали нас, учлетов. Попадешь к такому — значит полностью будешь зависеть от его произвола. Захочет — научит, не захочет — завалит, т. е. до того вымотает в воздухе, что парень сам взмолится об увольнении «за отсутствием летных данных». Я знал одного такого «бога». Он, бывало, пьяный приходил на аэродром, взлетал и бил машины. И ему сходило. И еще приговаривал: «Тот не летчик, кто не бил машины». [103]

— Нестеров же не имел ни одной аварии! — вспоминал Серов.

— И от вас народ требует бережного отношения к самолету. Ведь рабочие многих заводов строили его для вас.

— А правда, что летать могут только особо одаренные, что летчиком нужно родиться?

— Неправда! Мы научим летать каждого здорового человека.

Дашин сказал, что начался переход к массовой авиации. Эти слова поразили Анатолия. Ведь он сам в душе представлял себе авиаторов людьми особого склада, исключительно храбрых, дерзновенных героев, способных на любой риск. Не все же обладают такими качествами. Но, оказывается, эти качества можно воспитывать в человеке.

И его восхитила другая мысль — о создании многочисленной армии воздушных бойцов, стремительных и непобедимых, составляющих вместе грозную силу для врага.

Летная школа пестовала героев. И не героев-одиночек, а тысячи подлинных сынов народа, его гордость и славу. Тысячи! И не только в военной авиации. По всей стране возникали аэроклубы. Работая на заводах, занимаясь в вузах, молодежь в свободное время обучалась летному делу. Росла массовая гражданская авиация. Как раз в те дни Алексей Максимович Горький писал:

«Наша цель внушить молодежи любовь и веру в жизнь, Мы хотим научить людей героизму. Нужно, чтобы человек понял, что он творец и господин мира, что на нем лежит ответственность за все несчастия на земле и ему же предстоит слава за все доброе, что есть в жизни». Анатолий не раз перечитывал эти слова — [104] они находили живой отклик в его бесстрашной и доброй натуре.

Именно здесь, в Вольске, Серов впервые узнал о Чкалове. «Мы тогда не летали, мы изучали мотор, — вспоминал Анатолий, — сидели над авиационными учебниками. И вот тут в мою жизнь вошла легенда о человеке с сердцем орла и умом ученого».

Имя Чкалова не раз произносили преподаватели школы. Дашин рассказывал, как учился с ним в Егорьевске. В газетах появлялось это имя, волнуя и будоража воображение молодежи.

Чкалов!

Кто был этот человек, откуда пришел в авиацию, в чем таились причины его успеха, славы?

Внук и правнук волжских бурлаков, сын мастера котельного цеха, Валерий Павлович родился 20 января (ст. ст.) 1904 года. Он был на шесть лет старше Анатолия Серова. Как и его «младший брат» (прозвище, которое впоследствии летчики дали Серову), Чкалов с детства любил русское приволье. Он был таким же лихим пловцом на Волге, как Серов — лыжником на зимниках Северного Урала. И так же с детских лет мечтал о самолете.

На шестнадцатом году Валерий был принят в авиационный парк слесарем по ремонту самолетов. Летчики иногда брали его в полет. Потом уж он учился летать в Егорьевске и Борисоглебске.

Серов все внимательнее прислушивался к этому имени, вызывал на разговоры о нем тех, кто его знал или видел, со жгучим вниманием слушал описания его необычных полетов, вычерчивал в своем блокноте схемы этих полетов и фигур высшего пилотажа. Дашин заметил это и однажды долго ходил с Анатолием по берегу Волги, рассказывая о Чкалове. [105]

— В Егорьевской школе Валерий, как и все мы, выполнял разные работы: мыл и чистил машины, строил ангар. Мы переоборудовали для него старый кавалерийский манеж — и... он летал! Сначала с инструктором, потом самостоятельно. Летным искусством овладел быстро. Сразу стал проявлять характер в полете. Стиль управления у него был всегда решительный. Посадка — безукоризненная, а это уже класс! Высокий класс овладения летным делом.

— Почему некоторые считают, что он зря рискует машиной и собой?

— Рискует?.. Да знаете ли вы, что никто так точно, до конца не знает возможности самолета, как Валерий -Павлович? Многие считают его полеты озорством. С ним спорят, его ругают порой. А он может с математической точностью доказать правильность своего самого невероятного эксперимента. Чкалов продумывает и точно рассчитывает свои новые полеты. Только позавидовать можно такому знанию и искусству. Он сам учился в летных школах — изучал высший пилотаж, технику воздушного боя... И вот мы и вы будем теперь учиться на его экспериментах.

Так Чкалов стал для Серова идеалом летчика. Через десять лет он писал об этом:

«Факты из его жизни представали перед нами, неоперившимися птенцами, как подлинные чудеса... Его пример воспламенял нас, молодых авиаторов, открывал перед нами увлекательные перспективы, вызывал желание учиться у него, подражать ему... Величие и обаяние Чкалова давно уже пленили нас, молодых летчиков. Я и мои товарищи, летчики-истребители, росли и формировались под влиянием Чкалова. Не скрою, что желание подражать Чкалову когда-то овладело всем моим существом настолько, что одно время [106] даже и ходить-то я начал по-чкаловски — медленно и слегка раскачиваясь...»

К изучению самолета Серов подходил с непередаваемым чувством острого, страстного интереса. Помня о Чкалове, которого он еще не видел, он понял уже, как важно точное и полное знание машины — материальной части, законов конструкции самолета, взаимодействия его составных частей, технических секретов управления летной машиной.

В специальном помещении, где курсанты изучали авиатехнику, Анатолий работал как заправский моторист. Попадались молодые курсанты, которые посмеивались над ним:

— На механика учишься? Наше дело летать, управлять самолетом.

— А Нестеров? Хотите быть настоящими пилотами, как он? Так вот он сам конструировал самолет. А Чкалов — его биография начинается с ремонтных работ в авиационном парке.

— Когда это было! Теперь эту работу производят техники и мотористы.

— И получится из тебя жалкий гробарь. Вот эта сталь варилась моими руками, в машину такой труд вложен! С какой стати мы будем ее гробить? Нет, аварийщикам я не подражаю. Вот, смотри.

Он показал свои записи, которые вел систематически, — о различных системах машин, разной степени их грузоподъемности, управляемости, скорости. Об этом, конечно, было в лекциях, учебниках, но была еще и живая мысль в словах лектора, моториста, авиатехника, инженера, которую талантливый юноша схватывал на лету.

Многие курсанты уважали Серова и следовали его примеру, перенимали его горячность в учебе и работе. [107]

Он же радовался их успехам, помогал, подтягивал. Он уже тогда умел внушить товарищу чувство уверенности и локтя друга. У Серова был дар веры в человека, и присущий ему, и воспитанный в хорошей заводской школе.

На него уже находила тоска по полету. Да и остальные курсанты, освоившись с техникой, с нетерпением ждали испытаний и перевода в практическую школу пилотов. Анатолий негодовал, что так долго тянется «терка», бывал вспыльчив и несдержан, но только получал за это нарекания начальства. Друзья, полюбившие Серова, старались остудить его пыл, чтобы лишний раз не подвести под взыскание. Напоминали курсанту его собственные слова:

— Сколько школ прошел Чкалов, прежде чем вступить в строй! А тебе уже в «терке» не терпится. Это тебе не конек-горбунок, которого только хвать за гриву и полетел в поднебесье. Конечно, Иванушка-дурачок «терки» не проходил.

Анатолий смеялся. На шутку он не сердился, умел понимать юмор. Снова брался за учебник.

Выпускные экзамены прошли успешно. Было отмечено, что Серов хорошо усвоил военные и общественно-политические предметы, проявил самостоятельность в выполнении тактических задач, решения принимал быстро и правильно, при рулежке самолета на земле (один из видов практического ознакомления с самолетом в теоретической школе) не обнаружил ни растерянности, ни тормозности.

Несколько портила характеристику графа о взысканиях. Но они были уже в прошлом. Командование дало заключение, что курсант Серов переводится в практическую школу военных летчиков.

Толя получил отпуск и поехал домой. [108]

Как стучит сердце в это раннее утро! Какими милыми и маленькими кажутся невзрачные улицы рабочего города. «Наверно, я уже вырос, — думает Анатолий, — раз они показались мне меньше, чем прежде!»

Рабочие идут на завод. Многие знают Тошку, приветливо окликают его, останавливаются, оглядывают его с головы до пят — ишь, изменился ведь, совсем другой! Выправка! Откуда у тебя эта военная косточка, а?

В окне родного дома показалось лицо матери. Она с самого рассвета поджидает его.

— Сын!..

— Толя приехал! Толя приехал!.. — бегут навстречу сестры и младший брат. Евгений тоже подрос, подтянулся — молодой сталевар!

Мать угощает Анатолия пышками. Уже готовы его любимые сибирские пельмени. Сестры — Ксения, Агния, Надя, Маргарита, узнав, что он еще даже и не летал, разочарованно и удивленно смотрят на него.

Где же отец? Ушел на завод? Анатолий срывается с места и убегает туда, в цех, походить по заводу, всех повидать.

Отец. Высокий, прямой, издали увидел сына. На ходу остановился, подождал его. И опять:

— А ну, покажись, сынку. Жирок-то поубавил? Вроде стал мускулистее.

— Правда? — вспыхнув, переспрашивает сын. — Мы там здорово налегали на физкультуру.

В мартеновском цехе у печи № 9 — у той же родимой старушки! — стоит все тот же светлоусый Иван Алексеевич. «Давай шуруй», — говорит он любимому ученику после горячего объятия. И Анатолий остается, помогает первому подручному. Сильным и точным [109] ударом пробивает Летку и радостным восклицанием приветствует поток расплавленного металла. Как все это прекрасно, как близко его душе! Яркий свет пламени, темная глубина цеха, спокойные и уверенные движения рабочих — знакомая картина, врезавшаяся в душу на всю жизнь. Анатолий закрывает летку, ловко бросает магнезит с лопаты... Как будто снова стал подручным — все правильно...

Сталевар глядит на своих молодых помощников — смотрите, какого сокола я вырастил в мартеновском!

Толя побывал в ФЗУ, поговорил с новыми фабзайцами, и они с сожалением простились с ним — еще и еще просили их глаза рассказов о самолетах, о Валерии Чкалове. Вечером он встретился с товарищами на комсомольском собрании и там дал полный отчет об успехах и неудачах, о заслуженных взысканиях. Его пожурили, но в общем были рады высоким оценкам его учебы и на прощание дали наказ в следующий отпуск привезти еще более славные результаты. Звали на вечеринки, в новые молодежные походы. Но ему не сиделось в родном городе, и, едва дождавшись конца отпуска, он умчался к месту назначения — в Оренбургскую школу военных летчиков.

Раннее утро. Тихо в курсантской спальне. Крепок сон молодежи. Но в установленный час в дверях появляется фигура дежурного.

— Подъем!..

Через полминуты курсанты уже на ногах. Строем идут на аэродром. [110]

В голубоватой мгле рассвета вырисовываются очертания ангаров.

Курсанты останавливаются. К ним подходит старший техник. Старшина докладывает:

— Товарищ старший техник! Курсанты подразделения прибыли в ваше распоряжение для подготовки материальной части.

Техник делает расчет, дает указания.

— Еще темно. Будьте осторожны. Машины сопровождайте внимательно, смотрите, чтобы они не столкнулись в темноте.

Самолеты выводят из ангаров. Курсанты с особой тщательностью готовят машины к полету. Сегодня новички впервые поднимутся в воздух с инструктором. В каждом сердце волнение и тревога: как ты поведешь себя в полете? Узнаешь ли сверху свой аэродром? Правильно ли ответишь на вопросы инструктора? Не растеряешь ли ясность и четкость наблюдения? Ведь это твой первый экзамен в воздухе!

Серов давно уже готовился к этому испытанию. Машину он знает хорошо, насколько ее можно знать, еще не летая ни разу. «Кажется, изучил ее до последнего винтика», — думал он в последние дни. Но вот инструктор ставит новые задачи, и опять оказывается, что еще не все знает, не совсем подготовлен...

Машины на «красной линии». Отсюда, управляемые инструкторами, они перелетают на старт. Тем временем курсанты скорым шагом, строем проходят это расстояние и располагаются у старта, каждая группа — на своем месте.

Инструктор Василий Бушев подходит к группе. Молодежь подтягивается. Бушев говорит:

— Товарищи курсанты, сегодня я буду летать с каждым из вас. От вас требуется в полете прежде всего [111] внимательность. Следите за машиной и за горизонтом. Учитесь быть по-настоящему бдительными в воздухе. Летчик управляет машиной руками и ногами, видит работу приборов и следит за ее положением в отношении горизонта. Его ухо улавливает малейшие изменения в работе мотора. Всем своим существом летчик чувствует и контролирует машину. Чуть зазевался — машина, как зверь, тотчас вырвется из-под управления. Тогда пеняй на себя. Задача летчика — полностью подчинить машину своей воле. — Окинув пытливым взглядом своих подопечных, он добавляет: — Сегодня будем летать по кругу. Товарищ Серов, приготовьтесь к полету с инструктором.

— Есть приготовиться к полету.

Они подходят к машине. Это учебный самолет «У-2». Только учебная... Но это самолет. Первая птица, которая поднимет его на своих крыльях. Толя, не вспомнил ли ты в эту минуту свой «полет» с полотняными крыльями или тот громадный змей, который так и не поднял тебя над землей? Вспомнил! Но нельзя отвлекаться, друг. Учебная только. Но пусть ее «потолок» всего 2500 метров, а максимальная скорость — 130 километров в час. Не в этом дело! Скорость «фармана», на котором учился летать Нестеров, была не больше 50 километров... Дело в главном — в полете!

Бушев занимает свое место в передней кабине. Серов — в задней. Инструктор строго предупреждает:

— Управление не трогать. Следить за показаниями приборов.

Серов повторяет слова Бушева. Но голос заглушается ревом мотора. Машина как бы оживает. Анатолий чувствует своим телом, сердцем это биение пульса машины, еще чужой... Да, она вдруг стала чужой, [112] незнакомой. Одно дело книги и лекции, другое — живое общение с этим летающим, крылатым коньком!

Инструктор поднимает руку. Стартер взмахивает флажком. Мотор ревет все сильнее, яростней, машина катится вперед быстрей, быстрей. Анатолий с удивлением замечает, что она уже удаляется от земли. Как это он пропустил то мгновение, когда самолет оторвался от взлетного поля? Порыжевшая трава уходит назад, будто выскальзывает из-под ног ковровая дорожка. Самолет набирает высоту. Вдруг покачнулись справа ангары, земля встала дыбом! Ого! Это машина делает правый крен, вираж? В ту же минуту она выравнивается, и Серов видит ровную линию горизонта: самолет идет по кругу.

Вспомнив указания инструктора, Анатолий смотрит на приборы, отмечает в памяти показания высоты, скорости, температуры масла. Потом впивается глазами в землю, стараясь разобрать «ориентиры», т. е. здания, деревья, все знакомые предметы, которые возвышаются на равнине.

Земля развертывается перед его глазами широкой подвижной панорамой. Непривычная картина! Ничего невозможно узнать. Толя сердито сдвигает брови. Неужели не ответит на вопросы и осрамится на общее осмеяние? Ага, вон, кажется, церковь... А за ней должна быть и летная школа. Вон она! Здорово!.. Точно модели, расставленные на макетном поле, четко выступили все строения, холмы, блеснула лента реки. Анатолий усмехнулся, узнав даже чахленький скверик, — место вечерних прогулок молодежи, которое курсанты прозвали «козьим загоном».

Анатолий выпрямляется, облегченно смеется, уже свободно, уверенно осматриваясь. Славно как!

Раздается голос инструктора, убавившего газ: [113]

— Укажите ориентиры.

— Слева школа. Еще левее — козий загон... то есть... сквер! Прямо — аэродром, старт. Дальше — город.

Он увлечен. Радостно перечисляет все, что видит на земле, словно делает открытия. Бушев кивает головой, весело подмигивает. До чего нравится ему этот открытый, сильный юноша!

Анатолий выпрямляется, в его глазах настоящая гордость. Он в воздухе!.. Летит!.. Правда, еще только учеником. Но и его час придет, и он возьмется за ручку, теперь это уже несомненно. Вот она, эта ручка управления. Но... «Управления не трогать!» Пока!.. Тоша, Тоша, имей терпение.

Полет по кругу. Еще раз по кругу. Эх, сейчас все кончится, начнет снижаться. Нет! Опять, спасибо, пошел по кругу. Может, покажет хоть один вираж?

Опять рев мотора сбавлен, инструктор спрашивает:

— Какая высота? Температура масла?

Обычно эти вопросы задавались после полета. Но Бушев видел в зеркало: глаза блестят, выражение лица такое, точно курсант завидует инструктору — видно, не терпится самому взять управление!

Анатолий дает быстрые и правильные ответы.

— Следите внимательно, Серов. Покажу вам в последовательном порядке фигуры пилотажа. Левый мелкий вираж...

Мотор включен. Машина с ревом накренилась на левое крыло, и сразу поднялись по левому борту поля и рощицы. Серов отмечает про себя: «Линия горизонта проходит под углом к козырьку кабины».

Правый глубокий вираж... Анатолий встрепенулся, подобрался весь, закусил губу... И вот он уже захвачен красотой другой фигуры — боевого разворота (крутой [114] поворот с набором высоты). Боевой разворот — это начало атаки, изготовка к страшному удару. Он грозен и певуч, страшен и радостен.

Потом, уже на земле, Серов делился впечатлениями: «Стало весело жить!»

После каждой фигуры, выровняв самолет, инструктор бросал внимательный взгляд на Серова и видел на его лице только жадное, неусыпное внимание, горящие, устремленные на Бушева глаза — еще, еще!!!

Инструктор продолжал играть машиной, выжимая из нее все, что она могла дать. Наблюдавшие с земли за полетом хмурились и пожимали плечами.

— Что выделывает! В первом полете с курсантом! Замотает до тошноты, отобьет охоту летать...

Впоследствии отказались от показа курсанту в первом полете каких бы то ни было фигур пилотажа. Молодого человека стали постепенно подводить к фигурным полетам, чтобы не создавать в процессе подготовки ненужных затруднений. Но в то время допускался известный минимум фигур для ознакомления и испытания новичка. Этот минимум был Бушевым превышен.

Серов, наконец, перевел дух. Машина пошла на посадку. Анатолий — весь внимание. Знает, что посадка — один из самых ответственных моментов. От того, как пилот сажает машину, зависит оценка всей его работы.

Бушев показывает, с какой высоты нужно рассчитывать снижение, чтобы не «промазать» и не сделать «козла» (когда при неверно рассчитанной посадке машина подпрыгивает на колесах), как брать ручку на себя, как следить за землей. Ошибка в расчете на посадку влечет за собой аварию, если «промазавший» не уйдет вовремя на второй круг. [115]

Самолет приземлился. Отпустив Серова, инструктор вызвал другого курсанта, приказав ему занять место Серова, и снова поднялся в воздух. Выполняя приказ Бушева, Серов бегом направился к командиру звена и доложил ему о полете. От него — к командиру отряда. Затем бросился на площадку, где его ждали товарищи. Его волнение заразило всех, и они ждали, что и им Бушев покажет все фигуры. Но, к их разочарованию, инструктор с каждым следующим ходил только по кругу и ограничивался мелкими виражами.

Закончив полеты, он направился, как все здесь, бегом к командирам. Они выслушали его рапорт.

— Весь состав обещает стать летным. Никто не проявил страха, растерянности. Полеты проводил с учетом индивидуальных данных курсантов, последовательно усложняя полет или внезапно нарушая эту последовательность.

— Что можете сказать о Серове?

— Курсант Серов будет хорошим летчиком... — Помолчав, добавил: — Горяч еще. Вообще недостаточно дисциплинирован. Но в первом полете держал себя отлично.

Бушев провел с курсантами разбор учебных полетов, указал каждому его недостатки, объяснил, почему надо избегать напряженности, как необходимы летчику хладнокровие, выдержка, быстрота соображения. Один не мог вспомнить, на какой высоте находился, другой не узнал ориентиры. Все это — результат излишнего волнения или даже мимолетной растерянности, а такое состояние может привести к тяжелым происшествиям!

Среди тех, кто хорошо держался в воздухе, инструктор назвал Серова. Анатолий был счастлив. Он не [116] только побывал в воздухе, но и заслужил одобрение Бушева! Всем своим существом он понимал, что находится на верном пути. Теперь он признался товарищам:

— Раньше мне казалось, что я чуть не с пеленок готовился к авиации. И с крыши прыгал на крыльях, и спортом занимался только для этого, но потом решил прославиться как металлург. Сегодня только я по-настоящему понял, что должен стать летчиком. Тут я весь. Это моя жизнь.

Будущие летчики должны быть знающими и хорошо образованными людьми. Курсанты изучали не только самолетовождение и аэронавигацию, но и радиосвязь, физику, математику. Много часов в программе уделялось истории, политэкономии, русскому языку и литературе. Скучать было некогда, как говорил Анатолий. Нагрузка учебного дня солидная. В программу входили занятия по тактике, военные игры и учебные стрельбы. Тактические задачи курсант обязан был решать самостоятельно. В нем всячески развивали инициативу и находчивость.

Анатолий учился серьезно, но и всей душой отдавался спорту, самодеятельности, увлекая других своей неистощимой энергией.

Больше всего, конечно, его интересовали полеты и часы, проведенные на аэродроме. В другое время он жил тем, что перебирал в памяти прошедшие полеты, обсуждал их с товарищами, готовился к новым. Василий Бушев, сам по натуре увлекающийся человек, хотя [117] и не выделял Серова из общей среды, но очень его полюбил и боялся, что его заберет к себе доучиваться более старший командир. В своих рапортах он старался не очень его расхваливать.

Уже много раз поднимался он с Серовым в воздух и доверял ему ручку управления. Все дольше Серов мог управлять машиной один. Все реже Бушев кричал ему:

— Отпустите ручку!

Теперь Бушев брал ручку для того, чтобы показать ученику более высокий класс управления самолетом. Как всегда, он был строг и требователен. На разборах не щадил его, и, может быть, Анатолию доставалось-таки от инструктора больше, чем другим.

— У вас есть необходимая уверенность в управлении, но стиль вам дается с трудом. Грубо работаете, Серов. От вашего управления машину швыряет. Между тем вам нужно знать, что пластичность и красота полета — не праздный шик, а доказательство мастерства, будущего превосходства в бою.

Серов расстраивался, давал себе слово выработать эту пластичность.

Приказывая произвести расчет на посадку, Бушев следил за каждым движением курсанта, ежеминутно готовый взять у него управление.

— Тут нужен абсолютно точный расчет. И именно то изящество, та пластичность, о которой я вам твердил столько раз. Иначе будем бить машины. Вам этого не хочется, мне тоже. Так давайте же еще поучимся. Посадка — серьезное дело, тут все проверяется.

Снова и снова делал Серов расчет на посадку. Это значило сделать глазомерное определение момента перехода от горизонтального полета к планированию, настолько точное, чтобы приземлиться неподалеку от [118] посадочного знака «Т». Наконец удалась ему эта посадка «на три точки», то есть умение при посадке коснуться земли одновременно колесами и третьей точкой опоры — костылем. По разрешению Бушева он сделал самостоятельную посадку и произвел ее на отлично.

Бушев стремился досрочно выпустить свою группу и усиленно тренировал ее. Для того чтобы вылететь в первый самостоятельный полет, курсант должен был иметь не меньше 60 учебных полетов с инструктором. Большинство курсантов группы Бушева имели по 40–45 полетов. Серов же — еще меньше: подтягивая других, Бушев реже летал с Анатолием.

Командир звена, заинтересовавшись успехами Серова, сам слетал с ним и доложил командиру отряда о хорошей подготовке этого курсанта. В тот же день и командир отряда проверил Анатолия в воздухе. Полет и посадка были выполнены Серовым отлично. Серов помчался к Бушеву и доложил ему, что старшие командиры считают его подготовленным для самостоятельного полета.

Бушев ничего не ответил.

Серов знал уже, что курсанту никогда не объявляли накануне о том, что завтра его выпустят в самостоятельный полет. Ожидание этого полета могло бы излишне взволновать курсанта и вызвать нежелательную нервозность. Все же, догадываясь о решении начальства, Серов не спускал глаз с инструктора весь день, приставал к нему с вопросами до того, что вывел Бушева из терпения.

— Послушайте, вы мне надоели, Серов!

— Товарищ инструктор, только один вопрос, разрешите!

— Все узнаете в свое время. [119]

— Один вопрос, за что вы сердитесь на меня? — Серов посмотрел на Бушева жалобно, снизу вверх, хотя был выше его ростом.

Бушев, скрывая улыбку, отвернулся.

— Время спать, Анатолий. Идите! А то ни мне, ни себе не даете покоя. Вам надо хорошенько выспаться.

Ага! Значит, может быть, это и случится завтра!.. Как не понять намека! Да кто его знает! Он всегда это говорит — чтобы сну отдавали положенное время, чтобы утром быть в порядке.

И Серов, никогда не страдая бессонницей, сразу уснул, как только прикоснулся щекой к подушке.

Наступило это завтра. Утро было ясное, розовое, бодрое. Болтавшийся на веревке пузырь, подвязанный к высокому шесту, показывал безветрие.

Бушев приказал Серову приготовиться к полету. Анатолий занял переднюю кабину. Моторист вручную поворачивал винт перед запуском мотора. Бушев сказал:

— Я — за пассажира. Не вмешиваюсь. Ведите полет сами.

Мотор заревел. Ветер поднял легкую пургу травинок и пыли. Анатолий привычно рассчитал предметы, расположенные по сторонам взлета и впереди, поднял руку, прося старта. Взмах флажка. Самолет ринулся вперед, оторвался, стал тянуть вверх. Набрав нужную высоту, Анатолий пошел по кругу. На четвертом развороте он уже заходил на посадку, с сожалением думая о том, что на земле ждут очереди другие курсанты, а ему в этот день едва ли удастся полетать.

Потеряв высоту, выровнял машину, подвел ее прямо к посадочному знаку и безукоризненно посадил. Взялся за ремень, чтобы отстегнуться.

— Не отстегивайтесь. Сейчас полетите один. [120]

— Есть лететь одному, — ответил машинально Анатолий, но тотчас с недоверием оглянулся: правильно ли понял инструктора? Не шутит ли тот?

Бушев выпрыгнул из кабины. Туда положили мешок с песком. У Серова сердце забилось. Инструктор подошел к нему, стараясь перекричать рев невыключенного мотора:

— Высота четыреста метров. Полет по кругу. После третьего разворота убирайте газ. Правильно, как со мной, рассчитайте потерю высоты. Выбирать из угла начинайте плавно, с семи-восьми метров. Заканчивайте выравнивание на три четверти метра от земли, сажайте легко на три точки у «Т». Повторите.

Серов повторил.

Бушев кивнул ему головой и отбежал в сторону. Анатолий поднял руку, прося старт. Дежурный быстро взмахнул флажком. И снова самолет устремился вперед, оторвался от земли и стал набирать высоту.

Серов все еще не верил и не решался оглянуться на кабину инструктора.

А на земле курсанты и командиры напряженно следили за первым самостоятельным полетом в этом году. Самолет шел плавно. Невольно смотрели в сторону Бушева: здесь ли он, не улетел ли вместе со своим птенцом?

Серов, сделав первый разворот по кругу, не удержался и посмотрел назад. Уж больно послушна машина. Не тут ли милый Вася?

На месте инструктора мирно покоился мешок с песком — «за пассажира». Значит, Серов один на один с машиной! Один!

И теперь, уверенно ведя самолет по заданному курсу, он вдруг запел песню своего озорного детства: [121]

Вот бы перекувырнуться в воздухе, покрутить самолет! Теоретически он изучил фигуры пилотажа и не сомневался, что мог бы кое-что сделать сам. Победило чувство дисциплины. Нарушить приказ — значит надолго лишиться права на самостоятельные полеты и опять мотаться с инструктором, повторяя азы — по прямой, по кругу, по прямой, по кругу!..

Четвертый разворот, заход на посадку. Серов весь подобрался: ошибешься — поправить некому. Только бы не подломать шасси, не перевернуться на земле, да и не скозлить бы, вот был бы позор!

Сжав губы, четко выбирая и отдавая ручку, следя за землей, Анатолий приземляется так, как приземлялся только что с инструктором. И сразу видит поднятую руку дежурного по старту: летите во второй полет. Дал газ, снова взлетел.

Во втором полете он спокойнее. Пустили во второй полет, значит, все идет как надо. Серов смотрит на приборы. Старые летчики в шутку называют приборную доску иконостасом. Сейчас Анатолию кажется, будто приборы глядят на него строго, как, может быть, святые глядели с икон на того древнего Серова-стрельца, который сделал себе крылья из голубиных перьев. Ты, мол, делай по-нашему, озорник, не то мы тебя!.. Анатолий смешливо подмигнул, потянул носом, встряхнул головой: хо-ро-шо! Он чувствовал начинающуюся близость с машиной, радовался ощущению своей власти над аппаратом. Мастерство владения этой прекрасной штукой только рождалось в нем. От него зависело довести это мастерство до совершенства.

Снова разворот на посадку. Серов уже на земле. Выпрыгнул из машины, подбежал к инструктору. Бушев, [122] выслушав короткий рапорт, пожимает руку Анатолию.

— Отлично. Доложите командиру звена.

Эти слова — прекрасная музыка, честное слово. Какой он красивый, этот Вася Бушев! Вот он надевает летные очки, готовясь летать с другим курсантом. За стеклами очков блестят его глаза.

— Отлично, Серов, — повторяет он и добавляет: — Горжусь вами.

Серов бросился к командиру звена, от него — к командиру отряда. Его поздравляют со «вторым рождением», как называют летчики день первого самостоятельного полета.

Побежали дни дальнейшего обучения. Бушев проходил с Серовым занятия по маршрутным полетам и самолетовождению в различных условиях. Серов набирался знаний и опыта. Первоначальное нетерпение сменилось жаждой всестороннего познания всех возможностей современного самолета, поисками новых задач и их решения.

Бушев заражался его страстью и напористостью и испытывал редкое счастье работать с талантливым и обещающим учеником.

С Серовым летали на испытаниях старшие командиры — командир отряда, командир эскадрильи.

Окончена учеба. Прошли напряженные дни выпускных полетов — настоящая страда для всей школы. Серов блестяще выдержал экзамены и получил то назначение, которого добивался: он был выпущен в звании летчика-истребителя.

Руководство Оренбургского военного училища любезно предоставило нам данные о бывшем курсанте летной школы Анатолии Константиновиче Серове. Приводим этот документ. [123]

«Тов. Серов в школу прибыл 29 июня 1930 года. Инструктором, у которого учился тов. Серов, был тов. Бушев.

Тов. Серов вылетел самостоятельно на 42–45 полете, вместо положенных 60 полетов, оценка первых полетов была отличная.

Взысканий Серов имел, по данным учета, за время учебы 2, поощрений и наград имел много, получил часы.

Характеристика при выпуске, данная Серову:

Инициативен, имеет силу воли, энергичен, настойчив, решителен, сообразителен, утомляемости нет, знание материальной части прекрасное. Общее развитие хорошее, физически развит хорошо.

В общественно-политической и культмассовой работе участие принимал.

Участвовал во всех физкультурно-спортивных соревнованиях, работал спорторганизатором в эскадрилье, занимался легкой атлетикой, лыжным спортом, футболом, теннисом.

Степень усвоения пройденного курса — показатели на экзаменах:

Специальная подготовка — отличная

Военная — хорошая

Общеполитическая подготовка — хорошая

Усвоение летной программы — отличное.

Из школы Серов выпущен летчиком-истребителем 17 декабря 1931 года с отличной оценкой по технике пилотирования.

Начальник штаба училища

капитан Кленин.

Начальник отделения кадров

батальонный комиссар Давыдов». [124]

Снова отпуск, родной Надеждинск, встреча с родными и друзьями. Все признавали, что Толя стал более подтянутым, повзрослел, был более сдержанным, но все же остался таким же увлекающимся, хорошим товарищем; его звали в каждый дом, он принял участие в делах надеждинских комсомольцев, в металлургическом техникуме по просьбе горкома комсомола провел цикл занятий по военному делу. На его часы занятий собиралось много парней и девушек, и они открыто гордились «нашим Тошкой», который стал «совсем как большой!» Но еще не кончился отпуск, как он простился с друзьями, расцеловал родных и уехал.

— Повидался со всеми, — говорили потом родные, — все живы-здоровы, вот и ладно, и отправился в дорогу. Так ни одного отпуска дома до конца не провел!

Первые два года был в Ленинградском военном округе, в Гатчине. В этой эскадрилье недавно служил Валерий Павлович Чкалов, а еще раньше, в 1922 году, в эту часть влился авиаотряд, которым в 1914 году командовал Петр Николаевич Нестеров, автор первой «мертвой петли» и первого в мире воздушного тарана.

Вместе с Серовым в гатчинскую эскадрилью прибыла большая группа молодого пополнения. Серов быстро перезнакомился с новыми и старыми летчиками, разузнал, какие из них здесь считаются лучшими.

— С первого же дня будем у них учиться летному мастерству, — заговорщически объяснял он приехавшим с ним товарищам. [125]

Так же быстро узнали и его. Включили в лыжную команду, в хоккейную, в кружок гимнастов. Всюду Анатолий появлялся с открытой улыбкой, привлекая людей своей удивительной жизнерадостностью. Вскоре уже его общества искали, по вечерам собирались вокруг него в общежитии или в клубе.

Вообще там не видно было людей унылых и вялых. Энергичная и деятельная это была среда. И все учились, начиная с новичков и кончая командиром эскадрильи. Те же предметы, что в летной школе, та же учебно-боевая подготовка. Но программа значительно повышена. А главное, здесь уже не подходят к летчику, как к неоперившемуся птенцу-курсанту, а как к воину, командиру и предъявляют к нему соответственные требования. У летчика возрастает сознание ответственности за честь звена, отряда, эскадрильи.

Для Серова все трудности строевой службы возмещались обязательными и почти ежедневными полетами.

У него, как у каждого летчика, была своя машина. Он мог изучать ее, ухаживать за ней, привыкать к ней в полетах, все больше подчиняя ее своей воле.

— Что мне по душе, — делился он с новыми друзьями, — так это то, что не нужно ждать своей очереди, пока отлетают другие. В моем распоряжении быстроходный истребительный самолет! Жаль только, что не все дни недели — дни полетов.

Командиры, проверив подготовку Серова и введя таким образом его в летный строй, пустили летать одного. Он выделялся среди нового пополнения уверенной «походкой» в воздухе, точностью выполнения поставленных задач. Серова назначили командиром звена. Тут впервые, уча других точности, дисциплине, [126] умению подчиняться, он особенно ясно понял, какое это имеет важное жизненное значение для летчика.

Серов очень глубоко принял к сердцу свою ответственность за подчиненных, за их жизнь, за машины, на которых они летали. Лучшее средство обучения — личный пример. И Анатолий «показывал» членам его звена все известные ему хитрости и трудности полета и пилотажа. И сам быстро совершенствовался как летчик. На празднике авиации за блестящий каскад фигур Серова наградили новыми летными очками, которыми он очень гордился:

— Я выгляжу в них как старый воздушный волк, — шутливо говорил Анатолий.

Ему поручали вводить в строй следующие молодые пополнения. Но дни были заняты и спортом, и классными занятиями, из которых он особенно любил тактику воздушного боя. В соревнованиях по футболу, хоккею, лыжам Серов почти всегда завоевывал первые места. Он не хвастал этим, не выпячивал своих побед, наоборот, любил поддержать и ободрить товарища, но его увлекала страсть — быть впереди в самых трудных состязаниях. Для этого он не жалел времени на тренировку.

Первый же однодневный отпуск Анатолий провел в Ленинграде в поисках Чкалова — своего кумира. Но Чкалова здесь не оказалось. Возвратившись в часть, он стал расспрашивать о нем и узнал, что Чкалов отстранен от авиации, зачислен в дисциплинарный батальон и не летает. Серов был прямо-таки сражен этим известием. Он страдал за Чкалова как за близкого друга. В этот вечер он долго говорил с товарищами о человеке, которого ему до сих пор не удалось встретить, но которого отлично знал по рассказам других. [127]

— Чкалова недолюбливают те, кто хочет прожить без риска. А Чкалов тем и дорог, тем и замечателен, что он революционер в авиации. Кто совершает нечто новое, небывалое, тот не может не рисковать. Без риска и через канаву не перепрыгнешь. От авиации отстранили... Кого!.. Нет, он и это преодолеет, я уверен. Это человек воли и упорства, у него ум ученого, а сердце — орла! Это я давно понял. Для меня Чкалов — свет, к нему тянешься всей душой.

Позднее, когда Серов уже служил на Дальнем Востоке, он узнал, что ожидания его оправдались и Валерий Чкалов снова летает.

Серова вдруг перевели в Московский военный округ, и некоторое время он служил там. Он еще надеялся в Москве встретиться с Чкаловым, но его перевели на дальневосточную границу. Получив отпуск, съездил в Надеждинск повидаться с родными.

В этот свой приезд Анатолий добился основания здесь аэроклуба. Дали помещение, средства, выписали инструкторов. С первыми заводскими юношами Анатолий успел провести напутственную беседу.

Обнимая отца на прощание, он пообещал:

— Когда-нибудь полетаешь со мной над нашим Надеждинском, над Турьей. Ты водил меня по этим местам, мы с тобой и верхом много поездили по путям золотой разведки. Узнаем ли мы их с высоты воздушной трассы?

Мать собирала сына в дальний путь, улыбаясь спокойно, но в душе уже поселилась тревога: на Дальнем Востоке граница была неспокойной. Еще не так давно прекратились бои с белокитайцами, закончившиеся победой советских войск. А там еще японские самураи ведут себя вызывающе. Все время надо быть начеку. [128]

— Ты пиши, пиши почаще, сыночек. Редко пишешь, нехорошо.

— Да хоть для матери найди время написать, — поддержал ее отец.

— Раз в неделю буду писать! Да не волнуйся, мамашенька, со мной ничего не случится, кроме хорошего!

На Дальнем Востоке Анатолий служил с августа 1933 по октябрь 1935 года. Этот период был важным этапом в его жизни. За эти годы он окончательно сформировался как воздушный боец и мастер высшего пилотажа. Прекрасно закалил его, и без того сильного уральца, суровый климат, приучив летать в любую погоду и выполнять задания в самых трудных условиях.

Каждодневно повышать знание своего оружия и искусство владения им, готовность в любую минуту, по первому сигналу тревоги броситься на притаившегося рядом злобного врага — все это вызывалось напряженной обстановкой, в которой проходила его служба.

Отношения между империалистической Японией и СССР в то время заметно обострились. Японские самураи вторглись в Китай, захватили Маньчжурию и готовили плацдарм для нападения на Страну Советов.

Толя достаточно знал эту обстановку и внутренне был готов к немедленному выполнению боевого задания. Когда же прибыл на место, то был поражен мирной трудовой картиной. Весь летный состав авиабригады [129] был занят обыкновенными строительными работами. Вместе с бойцами летчики рыли котлованы под ангары, строили склады и мастерские, отделывали жилые здания. Жены командиров разводили садики и цветники, наводили порядок в общежитиях холостяков, в красноармейских казармах, работали в столовой. Каждый человек был нужен, каждой паре рук находилась работа! И вместо «выполнения боевого задания» Серов пошел рыть котлован.

Он был рабочим и давно привык к физическому труду. Анатолий стал во главе бригады. Раньше других справившись со своим заданием, бригада Серова приходила на помощь другой. Анатолий увлекся соревнованием. Общее трудовое вдохновение окрыляло его не меньше, чем недавно состязания молодых пилотов в исполнении летных задач под ленинградскими и московскими небесами.

Созидательная работа шла по всему Дальнему Востоку. Строился город Комсомольск-на-Амуре, к нему прокладывалась шоссейная дорога от Хабаровска. Человек прорубал пути через тайгу и сопки, зажигал огни в глухих районах, приносил с собой свет новой культуры. Самолеты гражданской авиации облетывали обширные пространства края, доставляя на стройки и в селения инженеров, врачей, педагогов. Весь Дальневосточный край жил кипучей творческой жизнью.

Авиабригада расположилась в живописном бору. Летчики размещались в длинных двухэтажных зданиях. Широкие улицы авиагородка больше походили на площади — летом на этих улицах играли в футбол.

В огромном деревянном некрашеном строении вроде ангара находился клуб — Дом Красной Армии (ДКА). Зимой помещение плохо обогревалось. На полу было скользко от наносимого с улицы снега. Молодые женщины [130] танцевали вальс в валенках. Но настроение от этого не ухудшалось. Все были увлечены музыкой, любимыми танцами, тем более что твердо знали: скоро здесь поднимутся благоустроенные дома, будет и новый красивый клуб, зазеленеют сады и парки. В дороге находились большие партии специалистов-строителей.

Летчикам же пока приходилось сочетать полеты с плотничьими и столярными занятиями.

Время бежало незаметно. В дни полетов — работа на аэродроме: подготовка самолетов, выполнение учебно-летных заданий, разборы полетов. В другие дни — занятия в классах. Командиры засиживались и вечерами, проходя командирскую учебу и готовя занятия на завтра. В свободное время летчики ходили в тайгу за кедровыми орехами, совершали лыжные пробеги, охотились.

Анатолий, выбравшись, бывало, на прибрежный простор, туда, где Амур сливается с Уссури, любовался чудесным зимним пейзажем, царством торосов, громоздившихся по всему ледяному пространству. Пронизывающий ветер дул с восточного берега. Свирепый мороз добирался до самых костей. От холода захватывало дыхание.

— Вот это погодка! Жирком здесь не обрастешь, братушки! — приговаривал «Тошка — зверь лыжный», прижав палки под мышками и похлопывая меховыми рукавицами. — Прекрасный климат!

Еще не так давно Серов командовал звеном в Гатчине и вводил в строй молодых летчиков. Здесь, на Дальнем Востоке, его самого должны были проверить в воздухе и ввести в строй. Впрочем, это было обязательно во всей воздушной армии: каждого вновь прибывшего летчика командир лично «провозил» в [131] воздухе, прежде чем доверить ему жизнь людей и машины.

Командир эскадрильи, бывалый летун и воин М. П. Харитонов, участник войны с белокитайцами, высокий, худощавый, быстрый в походке и движениях, проверил Анатолия и, когда они сошли на землю, сказал:

— Летаете неплохо. Самолет знаете, есть решительность, работаете, как и полагается истребителю, с перцем.

Серов было расцвел от похвалы. Но Харитонов остановил его:

— А вот с машиной обращаетесь грубо. На поворотах она у вас чуть не трещит. Не хватает стиля, пластичности.

Опять этот упрек в недостатке пластичности! Серов стоял смирно.

— Значит, надо еще...

— Да, еще и еще придется вам отшлифовывать каждый элемент фигурного полета. — Помолчав, спросил: — Коммунист?

— Перед отъездом подал в партию, товарищ комэск.

— Личное дело у вас хорошее, отзывы и характеристики — дай бог каждому. Смотрите, оправдайте их! Назначаю вас командиром второго звена.

И тут, расстроенный Было критикой комэска, Серов понял, как высоко оценил его этот удивительный человек. Ну, надо оправдать. А раз надо, будет и сделано.

В звено, кроме Серова, входили Александр Власов и Андрей Сидоров. Серов командовал в Гатчине звеном из новичков, едва вступивших в строй. Здесь же перед ним стояли командиры, опытные летчики, летавшие [132] больше его. Они сами готовы были предъявить ему свои требования.

Худощавый, несколько угловатый, с застенчивым, но спокойным взглядом Власов в первом же полете показал себя как смелый, решительный летчик. Он, как и Серов, жил полетами, чувствовал себя на высотах в родной стихии. В полете он был неудержимо дерзок и удал. Серова он понимал с одного знака, с полуслова. На земле же Власов отличался добродушием и скромностью, старался быть в тени, не хвастал никогда. Серов очень привязался к нему и поселился с ним в одной комнате.

Сидоров жил отдельно в маленькой комнатушке, где все дышало строгим порядком и чистотой. Среднего роста, коренастый, вместе с тем очень подвижный, Андрей Сидоров отличался сдержанностью, точностью, аккуратностью. Чувствовалось, что он не только желает быть, но и стремится показать себя безукоризненным во всех отношениях. Серову, «черту лыжному», сперва не очень пришелся по душе этот характер, казалось бы, не свойственный истребителю. Однако, узнав Сидорова поближе, Анатолий проникся к нему уважением.

Андрей Ефимович в течение своей летной службы вынужден был решительно ломать свои привычки и склонности ради главной цели — остаться в авиации.

Он был переведен сюда из другой бригады. За чрезмерное лихачество не раз подвергался там взысканиям. Нарушая летные задания и дисциплину, доходил порой до воздушного хулиганства. На вопрос, что же он делал, Андрей отвечал, пожимая плечами: «Да по деревне кур гонял самолетом». Над ним нависла угроза исключения из рядов военной авиации. Он дал клятвенное обещание не нарушать дисциплины [133] ни в воздухе, ни на земле. Серов узнал также, что Андрей рос среди беспризорников. Позднее, в детском доме, увлекся авиамоделизмом, вступил в пионеры.

Слово, данное командованию, Сидоров сдержал.

На земле Серов нередко оспаривал некоторые взгляды и поступки Сидорова, но в общем видел, что это смелый и честный молодой человек, а что касается летного дела — он оказался прекрасным авиатором, и с ним можно было многого достичь, как и с Власовым. И Серов стал усиленно заниматься и тренироваться со своим звеном, стремясь во что бы то ни стало завоевать первые места в эскадрилье. Сидоров и Власов поняли характер и намерения Серова, увидели его в полетах и полностью доверили ему свои судьбы. Сидоров говорил Анатолию:

— Тут, дома, на земле я с вами готов и поспорить кое о чем. Конечно, не в служебное время, Анатолий Константинович. Но в воздухе, в полете, в бою, если приведется, я пойду за вами куда угодно и выполню любой ваш приказ. Верю в вас как в летчика и командира безусловно и абсолютно.

Власову не нужно было уверять Анатолия в своей преданности. Тот видел эту верность и беззаветную отвагу в его голубых глазах. Эти два летчика вполне оправдывали надежды молодого командира. Звено вышло вперед по боевой подготовке, дисциплине, политическим и тактическим занятиям.

В конце 1933 года Серов был принят в партию. Он мало сказал о себе, но за него говорили его биография сталевара и потомка уральских рудокопов, характеристики, высказывания командования и политических работников авиабригады. Немалую роль сыграли в оценке его как советского летчика свидетельства командования, что ни в летной школе, ни в Гатчине, [134] ни в сложной обстановке Дальнего Востока Серов не имел ни одной аварии, ни одного «происшествия» в летной практике по своей вине.

Серов поделился со звеном своей радостью. Его сердечно поздравили. Он сказал:

— Вы сами знаете, только я хочу еще раз напомнить, ребятушки: звено должно стать первым. Можем мы летать и стрелять лучше других?

Власов понял его:

— Звено должно стать коммунистическим. Летчики приналегли на учебу и летную тренировку.

Все они были комсомольцами, готовились к вступлению в , партию, и это предложение не застигло их врасплох. Но раз решение принято, надо его выполнять. Серов летал отдельно с Власовым и с Сидоровым, летали всем звеном, добиваясь единства и согласованности в совместном полете. Звено начало завоевывать первые места в отряде и эскадрилье.

В летной практике Серов учился, как и раньше, всегда у лучших летчиков авиабригады, добиваясь разрешения присутствовать на полетах других отрядов и эскадрилий, перенимая их мастерство, подмечая, чего им не хватает, и потом не лишал себя удовольствия показать, что кое в чем может превзойти этих испытанных и опытных пилотов.

Его выбрали парторгом отряда, куда входили три звена истребителей со всем своим техническим составом. Работы стало больше. Но Серов не боялся этого. Он понимал, что усиление партийной работы непременно скажется на результатах. И добился того, что не только летчики отряда, но и техники и мотористы в соревновании вышли на первое место, отряд стал ведущим в эскадрилье. Летчики второго звена порой дружески корили своего командира за «чрезмерную» [135] требовательность. Звену приходилось порядочно попотеть, тренируясь и на земле, и в воздухе. Но зато они умели выжимать из техники все возможное. Дружба их окрепла, они почти не расставались друг с другом. Товарищи шутили:

— И на земле вы ходите строем.

— Мы и пилотируем строем.

— Это хвастовство мы знаем.

— Мы ни разу не похвастали тем, чего не смогли бы сделать.

— Это каким же образом вы строем пилотируете? — спросили у Серова.

Тот показал на пальцах:

— Очень просто. Три пальца: куда средний, туда и оба ведомые.

Сначала эти слова принимались как шутка. Но Серов серьезно готовил своих летчиков к групповому пилотажу. В то время групповой пилотаж был новинкой и почти не практиковался в авиации. Когда Анатолия укоряли за хвастовство, он сердился, вспоминал, как в детстве однажды похвастал перед ребятами, что будет ходить на лыжах лучше их, а у него и лыж не было, и он сделал их своими руками для себя и двух-трех приятелей и действительно скоро «обставил» всех на лыжне. По натуре он не хвастал, он обещал. И обещанное непременно исполнял. Обещание рождалось у него как итог поисков и быстрого соображения. Он думал: «Это возможно, и это будет хорошо». И вслух: «Я это сделаю».

— Умеем же мы летать по маршруту, точно соблюдать дистанцию. И пеленгом летаем. Можно рассчитать и попилотировать одновременно. Вы только идите за мной и делайте, как я. Все будет в порядке! [136]

Начались расчеты, споры, искания. В летные дни, уйдя в свою зону, звено тренировалось, выполняя фигуры пилотажа одновременно, сначала простые, затем переходя к более сложным.

Александр Власов смело шел за командиром. В полете его машина была настолько близко от машины Серова и так точно выполняла назначенные фигуры, что составляла как бы одно целое с серовской «двойкой» (номер истребительного самолета Серова). При пикировании он еще больше приблизился, и это грозило катастрофой. Когда они вышли из пике и пошли по прямой, Власов посмотрел в сторону Серова, ожидая одобрения, но тот погрозил ему кулаком. На земле Серов сделал Власову строгое замечание.

— Ты хорошо идешь «впритирочку» к моему самолету. Но когда сокращаешь заданную дистанцию, то не учитываешь, что одно движение — и обе машины «загремят», обрубив друг другу плоскости. Я требую исключительной точности соблюдения заданного расчета.

Власов остро переживал неодобрение Серова, которого успел полюбить всей душой. В конце концов ему удалось добиться такой же свободы маневрирования и согласованности, какая была у Анатолия.

Андрей Сидоров вначале проявлял большую осмотрительность и даже несколько отставал от ведущего, как бы примериваясь к тому новому, что вносил в летную практику командир звена. Он тщательно отрабатывал каждый элемент группового пилотажа, проверяя его не только в полете, но и на земле, с карандашом и тетрадкой в руках. Но потом он участвовал в пилотаже строем с удивительной легкостью и свободой.

Тройку летчиков прозвали ЗВЕНОМ ВОЗДУШНЫХ АКРОБАТОВ. Слава о нем разнеслась по авиаточкам [137] вдоль всей границы. Имя Серова стало известно не только в авиачастях ДВК, но и называлось на разборах многих военных авиационных соединений страны. Опыт серовского звена был продемонстрирован на воздушных состязаниях и стал внедряться в жизнь военной авиации.

Однажды вечером Сидоров зашел в комнату, где жили Серов и Власов. В руках у него была одна из его многих папок. Серов засмеялся: у Сидорова все было разложено по папкам — выписки из учебников, выписки из приказов на его счет, о наградах и поощрениях, копии или оригиналы его собственных выступлений на собраниях или конференциях комсомольцев, автобиография, письма и т. д. В это время Власов недовольно говорил о новой кличке. Что за акробаты! Разве это цирк? Серов возражал:

— А что, пускай акробаты. Петра Нестерова тоже звали акробатом.

— Но он был оскорблен этим, — сказал Сидоров. — Его хотели оскорбить этим прозвищем.

— Нестеров дрался за маневренность, — вспомнил Серов. — Он считал фигурные полеты высшей школой, приучающей пилота выходить из самых трудных положений, дающей ему свободу и уверенность в себе. Ведь познанная необходимость и есть настоящая свобода!

— Да, я знаю это из материалистической диалектики, — резонно заметил Сидоров.

— Так вот, ты можешь понять, что перед Нестеровым стояла эта необходимость. Авиация оправдывала себя только все возраставшей скоростью и при этом повышением боевой нагрузки. Нестеров боролся за маневренность! А ведь на каких машинах летал — буквально на гробах! [138]

— Нестеров сам признавался, — сказал Власов, — что чем больше летает, тем лучше понимает опасность полетов. И все-таки на этих машинах, не имевших необходимых органов управления, он пилотировал, делал мертвые петли. Прямо танцевал в воздухе.

— Кстати, о танцах, — проговорил Сидоров, раскрывая папку и доставая оттуда нужную выписку. — Послушайте!

Он прочитал:

«Когда птицы вылетают освежиться в воздухе, повеселиться и поиграть, они радостно реют, делая изумительные эволюции, полные грации и красоты. И это естественное проявление эстетического чувства. Когда я гляжу на танцующих (я тоже танцую), то мне бывает иногда даже дико смотреть на странные движения многих пар, и только некоторые доставляют эстетическое наслаждение своим изяществом и грацией...»

Власов рассмеялся.

— Вот не думал, что Андрей Ефимыч изучает теорию танцулек!

— Постой, постой, тут что-то... Чьи это слова? — спросил Анатолий у Сидорова.

Тот, не отвечая, продолжал:

— «С практической стороны танцы — бессмыслица. Но это не значит, что танцевать не следует. Так вот: мой аэродром — зал для танцев. Когда я лечу с известной целью на большое расстояние, мне никогда не придет в голову выкинуть что-нибудь необыкновенное... — тут Андрей покосился на Анатолия, и тот смущенно кашлянул. — Но над аэродромом при настроении я танцую. Между летчиками есть нетанцующие, потому что не умеют, есть нетанцующие из принципа, есть танцующие только при настроении, и есть любящие танцевать». [139]

— Нестеров! — вскричал Серов. — Только он мог это сказать.

— Верно, — кивнул Сидоров и протянул ему листок с выпиской.

— А вы, Андрей, у нас будущий академик. И вот что, ребятушки. Мы с вами, конечно, из «любящих танцевать». Мы умеем танцевать и парочкой и втроем. Однако с практической стороны эти «танцы» вовсе не бессмыслица. Да и Нестеров «танцевал» не ради эстетического удовольствия, но, главным образом, чтобы уметь лучше сбивать противника. А теперь нам требуется уже не единичный, а групповой пилотаж. В будущей войне, когда придется лететь навстречу воздушному соединению врагов, мы одним стремительным маневром разрушим их строй и, сломав его, будем бить в индивидуальных схватках поодиночке, имея еще преимущество в маневренности и инициативе. Вот что значит наш пилотаж строем.

В другой раз, зимним вечером, Серов опять собрал у себя товарищей, и они снова и снова обсуждали сочетание групповых и индивидуальных боев в будущей войне, когда вдруг по коридору кто-то пробежал, стуча в двери, у каждой раздавалось: «Вызывает комэск!» Серов распахнул дверь. Не успевший постучать вестовой произнес:

— Вызывает командир эскадрильи.

В штабе уже собралась вся эскадрилья.

Комэск сообщил, что подразделения японских войск снова нарушили границу и напали на наши посты. Положение на границе в последнее время особенно обострилось. Несмотря на то, что Советское правительство принимало все меры, чтобы предотвратить возникновение войны, с той стороны все время провоцировались вооруженные столкновения. Лилась кровь. [140]

Пограничники давали заслуженный отпор самураям, те ретировались, но на следующий день повторяли провокацию в другом месте.

— Получен приказ высшего командования. Наши пограничные войска и расположенные вблизи границы военные части приведены в боевую готовность. В эскадрилье назначаются круглосуточные дежурства на аэродроме. Сегодня выходит на дежурство второе звено.

Звено Серова поднялось и выстроилось перед командиром части. По знаку его оно выступило в ночь к своим самолетам. Во мраке вырисовывались очертания ангаров и дежурной фанзы. Мотористы ускорили шаг и опередили командиров — они спешили вывести машины из ангара.

Сидоров и Власов молча шагали, думая о своем. Серов шел посередине, четко стуча сапогами по промерзшей земле.

— А что, если свое искусство пилотажа строем мы покажем не сегодня — завтра на практике? Здорово проучили бы самураев, а, ребятушки?

Круглосуточные вахты на аэродроме продолжались несколько недель. В то время как одни летчики дежурили, другие «подцежуривали», то есть отдыхали не раздеваясь, готовые каждую минуту присоединиться к первым, и только третья смена получала полный отдых до своей очереди.

Самолеты второго звена были заправлены горючим и вооружены. Снега не было, земля промерзла, взлетать с обледенелого грунта было трудно и рискованно.

Из-за морозов задерживался прогрев моторов. Серов предложил устроить специальные агрегаты — провести трубы отопления под землей, и первый применил [141] их на практике во время дежурства своего звена. Устройство вполне оправдало себя.

Летчики проверяли оружие, запас горючего, обсуждали каждую мелочь вместе в техником, мотористами, оружейником, делали пробные вылеты, проверяли боевую готовность друг друга. Ждали сигнала. Были готовы вылететь на встречу с врагом.

И вот однажды, в темную морозную ночь, как раз в дежурство Серова, на аэродроме появились представитель штаба ОКДВА{1}, начполитотдела бригады и командир эскадрильи. Они вошли в дежурную фанзу. Комната освещалась только пламенем печурки. У камелька сидели истребители. Серов вскочил.

— Смирно! — раздался его возглас.

Летчики уже стояли по форме. Серов рапортовал о готовности звена.

Комэск негромко произнес:

— Объявляю боевую тревогу.

Не успел он договорить, как летчиков точно вихрем вымело из фанзы. Они бросились вон, волоча за собой парашюты.

Командиры направились вслед за летчиками. Когда они подошли к взлетной площадке, пилоты уже сидели в кабинах, моторы ревели. Мотористы отбежали в сторону. Серов, высунувшись из кабины, напряженно всматривался в лицо комэска. Куда он прикажет лететь? Где противник?

Командир эскадрильи подошел к самолету. Анатолий услышал:

— Вахта отменяется. Тревога была учебной. Отношения с Японией улажены. Товарищ Серов, постройте звено. [142]

Серов выскочил из кабины и приказал всему звену построиться. Летчики, техник, мотористы выстроились перед командованием. Представитель штаба армии обратился к ним:

— Товарищи! Ваше звено блестяще справилось с задачей. В максимально короткий срок после объявления тревоги летчики оказались на своих местах в полной боевой готовности. От имени штаба Особой Дальневосточной армии объявляю всему звену благодарность.

— Служим Советскому Союзу! — прозвучал ответ. В интимной, дружеской беседе Серов признавался:

— Каждый раз, выходя на дежурство, я думаю: «Может быть, как раз сегодня будет получен приказ вылететь навстречу врагу». Может быть, противник сегодня пошлет на нас свои соединения, но мы встретим его в воздухе огнем пулеметов раньше, чем он сможет оперировать над нашей территорией. Ждешь, по сто раз проверяешь вооружение, запас горючего... Шагаешь по промерзшей земле, думаешь, как изловчиться, чтобы взлететь на лыжах с этого твердого, обледеневшего грунта... И вот тебе объявляют, что можете спокойно отправляться спать!.. Обидно, ребятушки!.. Мне уже 24 года!

— Да, старик! — хохотал Сидоров, который был несколько старше Анатолия.

— Нет, я хочу подраться за родную землю раньше, чем состарюсь. Я же истребитель! И ты, и ты тоже! Мы истребители.

Власов мягко успокаивал Серова.

— Дождемся своего часа, Анатолий. Не горюй. Только надо полагать, что лучше бы наши люди, народ, дети наши спали спокойно.

— Ты прав, Шурка. Ты прав... Но пусть там, за [143] сопками, за океаном знают, что мы способны драться, и мы их разобьем, если сунутся.

— Для этого мы и служим здесь, на границе, — деловито заключил Андрей.

...Над горизонтом тянулась сизая дымка. Постепенно она заволакивала верхушки сопок, затуманивала такое ясное утреннее небо. На аэродроме находился весь летный состав эскадрильи. Серов, Сидоров и Власов стояли вблизи своих самолетов и недовольно поглядывали на горизонт, опасаясь, что полеты будут отменены. Серов дал задание:

— В выполнении сегодняшних полетов ни один пункт не изменен. Что вам неясно? — спросил он у Власова.

— Товарищ командир звена, пора бы запускать моторы.

— Повторите задание.

Власов точно изложил свою задачу. Серов взглянул на часы. Сидоров тоже. Они переглянулись.

— Дымка скоро рассеется, — успокоил их комзвена.

Выстроившись в ряд, самолеты готовы по первому знаку сорваться с места. Летчики в кабинах.

Ровно в восемь часов разрешен вылет. Машины одновременно поднимаются на две тысячи метров и исчезают из виду. Где-то в непроглядной туманной дымке поют свою песню моторы, то понижая, то повышая тона этой удивительной музыки, самой отрадной для уха летуна. Металлический звук отлично слышен, когда звено выполняет высший пилотаж.

Вдруг эта ритмическая музыка переходит в оглушительный рев. На земле все поднимают голову. Самолеты идут на определенной дистанции один от другого, одновременно делая разворот, затем по знаку ведомого [144] расходятся для учебной стрельбы. Первой идет «двойка» Серова. Вот он спикировал.

С земли наблюдающие увидели рывок огня.

— Что это?.. Горит?

— Это блики от солнца.

— Нет, пламя. Вон и дымок пошел. Горит самолет Серова.

Что произошло?

Серов ввел машину в пике и начал уже выводить, когда мотор затрясло, как в лихорадке. Слух резанули характерные звуки перебоя. В одно мгновение мотор потерял шестьсот оборотов. В лицо дохнуло жаром. Из-под карбюратора огненными змейками выползает огонь.

На самолете пожар! Надо немедленно принимать решение. Как спасти машину, жизнь? Решение принимается одновременно с выполнением его. Серов повел машину на вынужденную посадку. «Успею ли довести до аэродрома?»

Та же мысль тревожит людей на земле: дотянет ли? Полосы дыма за машиной не предвещали ничего доброго.

...Серов протянул руку к пожарному крану, перекрыл доступ бензина в мотор. Затем он кладет машину на крыло и глубоким скольжением теряет высоту почти до самой земли. Расчет сделан точно: впереди посадочный знак. Летчик выводит машину из скольжения и уменьшает скорость для посадки. На нем начинает тлеть комбинезон. Дым застилает глаза. Кажется, будто самолет завис в воздухе и сейчас сорвется в штопор. Решают доли секунды. Серов ведет точно и сосредоточенно. Миг — земля пошла быстро навстречу. Еще миг — и самолет коснулся земли колесами и костылем, садится на три точки!.. [145]

Люди со всех сторон бегут к машине. Впереди всех, широко разбрасывая ноги, мчится техник Тарасов, переполненный тревогой за летчика и за машину, забыв о том, что ему самому придется отвечать за неисправность материальной части. Машина наконец останавливается, летчик выскочил из кабины. Ему кричат:

— Вы горите! Комбинезон дымится!

Он приказывает:

— Помогайте тушить огонь на машине!

Самолет спасен. Возвращается в свой гараж порожняком санитарная машина. Тарасов берет «двойку» на свое попечение. Через несколько дней она, уже отремонтированная, перепорхнула с линейки на старт и, смирно стояла на своем месте, а Серов сидел в кабине, ожидая сигнала дежурного по старту. Тарасов еще раз осмотрел самолет. Полученное взыскание он считал заслуженным и рад был, что его не отстранили от работы во втором звене.

Этот случай был описан в «Тревоге», газете Особой Дальневосточной. Происшествие стало предметом разборов на учебных занятиях в авиачастях. Молодежь наматывала себе на ус пример Серова, быстроту и точность его действий перед лицом грозящей катастрофы. Когда товарищи поздравляли Анатолия с замечательной находчивостью в таком критическом положении, он отвечал:

— Я не первый! С Нестеровым, например, была такая же история на «ньюпоре». Кажется, в тринадцатом году. На высоте меньше ста метров вспыхнул бензин в трубопроводе. Нестеров выключил зажигание, резко накренил самолет, развернул и сделал посадку «без дров, без щепок, хотя и с огнем». У меня был запас высоты, а у него разворот мог закончиться куда хуже! [146]

Однажды зимой в полете на «И-5» Серов заметил, что нос одной лыжи опустился, она приняла неправильное положение, наклонившись вперед под углом 30–40 градусов, — оказался отцепленным амортизатор!

Это был недосмотр техника. Серов стал кружить над аэродромом. На земле поднялась тревога, вызвали санитарную машину, ждали аварии. Примчалась на всякий случай и пожарная машина. Однако Серов умело повел самолет на посадку таким образом, что лыжа, соприкоснувшись с землей, выровнялась, и все обошлось благополучно.

Этот опыт пригодился в дальнейшем в происшествии с Сидоровым.

Но положение с Андреем Ефимовичем осложнялось тем, что он летел на двухместном «У-2» и имел во второй кабине пассажира — техника Моторика и, следовательно, отвечал и за его жизнь.

Вылетев не на своей машине, а на «У-2» по какому-то заданию в другую часть, Сидоров и Моторин возвращались на свой аэродром. На земле был выложен крест — запрещение посадки. Не понимая причины, Сидоров повел машину на снижение, всматриваясь в сигналы. По полю бежали люди, махали руками, показывая на его самолет.

— Что-то случилось, не дают садиться, — сказал он технику через переговорную трубку.

Моторин молча смотрел вниз. Кто-то на земле догадался и побежал по аэродрому с лыжей в левой ! руке. Моторин вздрогнул.

— Левая лыжа! — у техника волосы зашевелились на голове. [147]

Сидоров вспомнил случай с Серовым. И его слова на разборе: все дело в правильном, точном расчете.

Андрей повел самолет по кругу и крикнул Моторину:

— Вылезай, брат, на крыло.

Моторин беспрекословно выполнил приказание. В грудь ударила ледяная струя воздуха. Сжав челюсти, напрягая мускулы, осторожно переступая, чтобы не скользить, Моторин перегнулся и достал рукой до широкой лыжи, спустившейся носом книзу. Молодой человек поднял голову и встретился взглядом с глазами пилота. За большими летными очками голубые глаза Андрея, дерзкие, отчаянные, каких Моторин у него еще никогда не видел, одобряюще подмигивали технику.

Не выпуская управления, Андрей одной рукой снял с себя ремень и конец передал Моторину. Тот понял и тоже одной рукой пристегнул этот конец к своему поясу. «Чего он хочет от меня?» — думал он, напрягая внимание. Догадывался, но верить не хотелось. Сидоров крикнул:

— На лыжу! Выполняй!

Моторин протянул руку к лыже и вопросительно посмотрел на Андрея. Тот кивнул головой и смотрел так, точно подталкивал Моторина.

Техник одним рассчитанным движением стал на задний конец лыжи, крепко держась за трос. Лыжа сразу приняла горизонтальное положение. Ремень натянулся в левой руке Сидорова, одетой в меховую рукавицу.

Моторин, как и многие в эскадрилье, слыхал о прежних выходках Сидорова в воздухе и не очень доверял педантичности и подчеркнутой осторожности этого летчика. И не был уверен, сумеет ли Сидоров подняться на ту высоту летного мастерства, когда [148] воедино слиты безумная храбрость, знание и расчет. Только такая высшая ступень могла бы спасти их обоих. Тем не менее он вверил себя твердой руке пилота.

Самолет сделал круг и с четвертого разворота пошел на снижение. На земле поняли, что горючее кончилось и надо во что бы то ни стало принимать самолет. Крест убран, выложен посадочный знак как полагается — против ветра, служащего тормозящей силой при приземлении.

Люди напряженно следили за посадкой. Вдруг кто-то крикнул:

— Человек на лыже!..

Человек стоял на лыже. Самолет быстро несся на сближение с землей. Малейший толчок, едва заметное покачивание машины — и тот, кто на лыже, сорвется и разобьется насмерть. Или удар при соприкосновении с землей может сбросить его, что не менее опасно. Катастрофа была более чем вероятна. На аэродроме стояла санитарная машина, находились здесь врач и санитары...

Удерживая занемевшей рукой туго натянутый ремень, прикрепленный к поясу Моторина, Андрей другой рукой уверенно, ровно вел машину, держа ее в классически правильном горизонтальном положении и в момент потери высоты, и в минуты приземления и пробега самолета по земле. Обе лыжи одновременно скользнули, остановившись у «Т».

— Вот это посадка!

— Молодчина, Андрей!

— Классик!

Крики одобрения из всех уст. Действительно красивая посадка! Мотористы и летчики со всех ног бросились к машине. Придерживая самолет за края плоскостей, тормозя пробег, они буквально сняли оцепеневшего [149] техника, и он стоял, хлопая рукавицами и с трудом раздвигая губы в улыбке. Сидоров вылез из кабины, расправляя натруженные донельзя обе руки, и направился к комэску, пережившему мучительные минуты.

Рапорт принят. Установлены причины обрыва троса. Привлечены к ответственности виновники аварии.

Серов находился в полете. Вернувшись и узнав о происшествии, поругал Андрея, что тот сел в чужую машину, не проверив ее перед вылетом. В конце «разноса» он сказал:

— А все-таки это «чкаловский» расчет. Я такого не встречал. Это потрясающе.

Сидоров напомнил Серову о случае с ним самим.

— Из этого надо было сделать вывод о предусмотрительности!

— Я сделал вывод, как сажать машину при сходных обстоятельствах.

Анатолий засмеялся и горячо обнял Андрея.

— Не спорю, вы показали себя как настоящий... академик!

Эпизод с оторванной лыжей также стал предметом разборов в различных эскадрильях ОКДВА. Еще строже стали требовать от летчиков и техников внимания к материальной части, еще настойчивее и чаще командование проверяло ее состояние и за малейшее упущение строго взыскивало. Было сообщено обо всем этом в Москву, как делалось всегда. Служба пошла своим чередом, в звене о происшествии вспоминали редко. Как вдруг было получено известие: Андрей Ефимович Сидоров награжден орденом Ленина за доблесть и мастерство в сложных условиях, Моторин награжден орденом Ленина за хладнокровие и мужество перед лицом смертельной опасности. [150]

И снова по всем «точкам», где располагались авиачасти и соединения — среди сопок и таежной глуши, — прошумели крылья славы второго звена. Дальневосточники-пилоты говорили:

— Не мешает поучиться кое-чему у этих «воздушных акробатов»!

* * *

Серова стали назначать посредником во время воздушных состязаний летчиков разных частей и соединений. Он радовался такому признанию его авторитета в летном искусстве. Но одно обстоятельство его возмущало.

Посредник, поднявшись в воздух, наблюдал за учебно-боевыми полетами и «воздушными боями», потом на земле докладывал о качестве пилотажа тех и других летчиков. На этом основании составлялась -оценка подготовки пилотов. От посредника зависело, кому будут присуждены первые места. Поэтому на него смотрели с уважением, старались быть поближе к нему, чтобы узнать заранее его мнение.

Но побывав раз-другой в этой почетной должности, Анатолий заскучал. Подниматься в воздух только для того, чтобы смотреть на полеты других и не сметь самому покрутиться на большой высоте, оказалось выше его сил. И однажды, когда вновь пришлось летать в сторонке на посту наблюдателя, он, едва оторвавшись от земли, еще при взлете сделал одну-две фигуры, потом, набрав высоту, произвел «бочку», переворот, и только после этого пошел на свое место посредника.

За нарушение дисциплины и порядка выполнения задания Анатолий получил нагоняй от командования. [151]

Несмотря на это, он в следующий раз, не удовлетворенный тем, как летали в этот день, стал показывать соревнующимся класс высшего пилотажа, выделывая в воздухе самые головокружительные каскады фигур. Знал, что ему попадет, но не удержался и целиком отдавался тому танцу пернатых, о котором писал когда-то Нестеров.

Его сняли с поста посредника. Он так тяжело переживал это наказание, что командование решило допустить Серова к этой работе, при этом разрешить ему перед началом соревнования продемонстрировать в воздухе свое высокое мастерство. Это уже было большое признание! Но Серов был счастлив по-своему: после полетов он говорил: — Дали отвести душу!

Ему лишь бы летать, лишь бы вот так танцевать, ласточкой крутиться в синем небе. И, уже не таясь, перед полетом объявлял:

— Ну, сейчас покажу.

И с момента взлета начинал выписывать в воздухе свой сложный рисунок и сериями, и каскадами фигур, сменявших одна другую. Он словно играл машиной, безотказно служившей ему, он как бы сливался с ней в единое крылатое существо и в этой могучей игре выражал свой сильный и жизнерадостный характер.

Один из его дальневосточных друзей, а впоследствии член серовской «семерки» в Москве, полковник Александр Павлович Николаев, вспоминая службу в ОКДВА, говорил:

— У Анатолия Константиновича был свой стиль полета. Остались в прошлом резкость и грубость пилотажа, за которые его справедливо упрекали. Эти недостатки сменились замечательной напористостью, неустрашимостью, решительностью в стиле полета. Отчаянно, горячо пилотировал. И наши летчики любовались [152] его пилотажем. Со своим звеном он занимал почти всегда первые места по всем показателям. Помню, он быстрее всех набрал высоту в пять тысяч метров... Стрелял в воздухе великолепно, по меткости стрельбы его никто не мог превзойти. Да и все звено Серова шло впереди по воздушным и наземным стрельбам. Да, Серов любил летать!.. Множество летчиков помнят свою учебу у Серова, он и им привил свою любовь к авиации, как и свое умение смотреть и стремиться всегда вперед.

На разборы, которые проводил Серов, приходили летчики из других подразделений, особенно летная молодежь стремилась поучиться у него. По поручению командования Серов продолжал вводить в строй новичков. В своей работе с молодежью он всегда напоминал им о Чкалове, приводил в пример его летный опыт.

За этот период с двадцать пятого по тридцать пятый год наша авиация обогатилась тем новым, что вносил Чкалов в тактику воздушного боя. Он создал ряд приемов наступательной тактики истребителя и открыл путь развитию различных форм сочетания огня и маневра как основы воздушного боя. Серов был не только практиком, но и исследователем в этой области. Он тщательно и страстно изучал то новое, что рождалось в авиации, особенно же, конечно, опыт Валерия Павловича. Чкалов вел вперед. Анатолий хотел, чтобы Чкалов стал идеалом для летной молодежи.

— Что является главным ориентиром в работе Чкалова как летчика-испытателя? — спрашивал Серов у молодых.

Сыпались ответы:

— Слава!

— Летать лучше всех! [153]

— Стремление овладеть в совершенстве техникой пилотажа.

— Изучить все системы самолетов, летать на любых машинах.

— Его страсть — искание нового. Серов одобрительно улыбался.

— Хорошо, если каждый из вас будет руководствоваться этими ориентирами и — самым главным: любовью к советской Родине, к людям, к народу — вот это его главный ориентир. Это и главный источник чкаловского вдохновения. Эта высшая идея и руководит им. Я давно изучаю чкаловский высший пилотаж. И с карандашом в руках, и на практике. При заходе на посадку я летал вверх колесами и лишь с двухсот метров возвращал машине нормальное положение. А Чкалов делает «бочки» на пятидесяти метрах. Правда, у него более мощная машина, чем у меня.

Серов объяснял молодым летчикам значение таких творческих побед Чкалова, как ведение меткой стрельбы по воздушной цели из любого положения самолета. Чкалов стрелял, например, с перевернутого полета, он же совершил замедленные «бочки» и впервые в мировой авиации совершил восходящий штопор.

Эти лекции или, вернее, живые творческие разговоры, зажигали молодежь жаждой полного овладения летным мастерством. Борьба за первенство стала стилем всей жизни истребительной эскадрильи, где служил Серов.

* * *

Ночь. В глубокой мгле спит земля. Временами темноту просверливают лучи прожектора. Порой проливается ровный поток света от переносной лампы. Тьма [154] ненадолго разрывается. Промелькнул силуэт человека. Вырисовался контур стального тела крылатой машины, рулящей по твердому грунту. Команда. Ответное «есть!»... Шаги бегущего — передать приказ. Кто-то тихо выругался, а рядом невидимый весельчак покатился со смеху.

В темноте угадывается широкое приволье. Над головою — темные плывущие облака, изредка открывающие окна, через которые мигают звезды, крупные, как на юге. Луна еще не зашла, но уже скрылась среди туч небосклона. Возникают и плывут в вышине красные огоньки, чуть слышна их далекая песня. Но вот дальний рокот сменяется мощным ревом. На аэродром ложится лента луча — прожектор освещает посадочную площадку. И свист винта, мотор сбавляет обороты, шум плоскостей, режущих воздух. Один за другим возвращаются самолеты.

Среди звезд появляются сразу три огонька. Они движутся на определенном расстоянии друг от друга, не удаляясь и не приближаясь один к другому, словно летит один самолет, одно крылатое тело. Голос дежурного по старту:

— Второе звено возвращается из маршрутного полета.

Как и для предыдущих самолетов, на земле зажигаются лампы, расположенные в виде знака «Т». Земля принимает «двойку», за которой почти в одно время (едва она отрулила) приземляется второй самолет, затем третий, в том же ритме, точно живые сознательные существа. Мотористы заботливо встречают свои машины, при рулежке идут рядом, держась за плоскость крыла и направляя машину к месту.

Не уходя с аэродрома, командиры отрядов и звеньев проводят разбор полетов, очень ответственных в [155] ночное время. Ночным полетам уделяется всегда особое внимание. Сегодня второе звено впервые совершило полет строем. Это предстоит хорошенько освоить. Комэск благодарит летчиков. Серовцы оживленно переглядываются и весело возвращаются в авиагородок. Серов, Сидоров и Власов шагают рядом друг с другом — они всегда вместе, что стало уже предметом добродушных шуток в эскадрилье. Власов рассказывает, как недавно, совершая длительный маршрутный полет, он попал в туман и из-за неполадки в моторе сел на «вынужденную».

— Местность незнакомая. Болото! Еле нашел подходящую площадку. Потом взлетел, даже не замочив колес. Можно было пройти в ближайшую деревню, да не хотел бросать машину, справился один.

— Так ведь недаром нас все время натаскивают по изучению техники. Не вечно к твоим услугам будет моторист! — резонно заметил Сидоров.

— Слушайте, братушки, а вы видели меня сегодня в полете? — неожиданно спрашивает Серов.

— А как же? — удивляется Андрей. — По бортовым огням.

— Я видел вас и Сидорова, — встрепенулся Власов, — когда еще не зашла луна. Самолеты вырисовывались на ее фоне, как силуэты, четко-четко.

— А ведь верно, — вспоминает Андрей. — Когда мы шли вдоль черной тучи, я видел другие самолеты — они проходили на фоне луны.

Серов рассмеялся, точно сделал открытие.

— И я заметил! Подумал еще: будь это противник, он не ушел бы от меня. Представляете? Я иду вдоль темного облака, он меня не может видеть, а сам-то виден как на ладони. Забирайся ему в хвост и лупи. Дело секунды. [156]

Андрей недоверчиво смеется.

— Одно дело ночная бомбежка. Положил свои бомбы и — домой. А уж драться... Это только при дневном свете.

Серов заспорил.

— Днем учитывается положение противника по отношению к солнцу? И когда он летит лицом к солнышку, он теряет меня, я же иду на него от солнца, вижу врага и поражаю его. Ночью же его надо ловить на фоне луны, самому же идти вдоль тучки.

Серов меняет тему разговора, начинает шутить и дурачиться, вовлекая в игру остальных, и они затевают шумную возню, как мальчишки после уроков.

Всю зиму 1933–1934 гг. и следующую эскадрилья занималась усиленной тренировкой по ночным полетам строем и ночным маршрутным полетам. Летали и днем с закрытой кабиной — так называемые слепые полеты, — руководствуясь только авиаприборами. По ночным и слепым полетам серовское звено стало искуснейшим в авиабригаде. Забегая вперед, скажем, что в 1937 году Серов стал первым в мире организатором ночных воздушных боев. Но об этом дальше.

В ДКА были вывешены результаты учебно-боевой подготовки. Звено Серова получило отличную оценку по бомбометанию, стрельбе, технике пилотирования, знанию материальной части, а также по групповой слетанности в ночных условиях.

Сидоров и Власов подали заявления в партию. На партийном собрании Серов с гордостью слушал высокие оценки, какие давали его ведомым командиры, товарищи, да и он сам со светлым, счастливым лицом объявил, что считает каждого из них настоящим коммунистом. Потом были приняты в партию и другие члены маленького, но прославившего себя среди дальневосточной [157] военной авиации звена истребителей — техники, мотористы... Звено стало коммунистическим. Это обязывало. За год они получили сорок поощрений, несколько наград от Реввоенсовета ОКДВА. К XVII годовщине Октября имена Серова, Сидорова и Власова были торжественно занесены в Книгу революционного почета или, как ее называли, Книгу золотых кадров воздушной армии.

* * *

Анатолий Серов не только был замечательным летчиком и воздушным бойцом. Он был живым, темпераментным молодым человеком. Выше среднего роста, сильного и хорошего сложения, с открытым, приветливым лицом и такими яркими синими глазами, что казалось, они лучились, делая все лицо необычайно привлекательным. Притом танцевал он хорошо и любил танцы. Девушкам он нравился.

...В отпуске Серов сначала побывал в родном Надеждинске.

Еще до отъезда на Урал ему удалось встретиться с младшим братом Евгением. Женя окончил металлургический техникум, работал на заводе, когда наступил год призыва, был послан на Дальний Восток. Между братьями завязалась переписка, потом Евгений приехал к старшему брату и провел у него несколько дней. Анатолий стал заботиться о Жене, посылал ему деньги и гостинцы, уговаривал перейти в авиацию. Но младший брат твердо решил после армии вернуться на свой завод и посвятить жизнь металлургии.

По пути домой Анатолий заехал проведать старого друга Виктора Недосекина. В Свердловске сразу отправился на Уралмашзавод. Ведь этот завод и строил [158] его дружок-доменщик! Из проходной позвонил в механический цех. Через несколько минут к нему вышел высокий худощавый человек. Только по белозубой улыбке смуглого лица и озорным карим глазам Анатолий узнал Виктора — так тот возмужал за эти годы.

Анатолий провел на заводе весь день. Виктор показал ему новое оборудование. Он старший мастер механического цеха. К Анатолию сбегаются друзья по ФЗУ — надеждинцы. Теперь это квалифицированные металлурги, электрики. Вечером сошлись в комнате Виктора. Недосекин рассказывал, как строили Уралмаш.

— Помнишь, Толя, в Надеждинске столько говорили об Уралмашзаводе — это, мол, будет завод заводов! А когда мы приехали, тут еще кругом был лес, медведи ходили, ей-богу. Стройка только начиналась. Приходим в цех: давайте ребят помоложе, обучим работать. Не дают. И комсомол не дает: сначала, мол, посмотрим, на что сами-то вы способны, а потом, может быть, дадим комсомольцев. Мы пошли туда, где принимают на работу. И давай спрашивать хлопцев: «Кем хочешь быть? Сколько хочешь заработать?» — «Сто двадцать заработаю, и ладно». — «Хорошо, иди в бригаду». Подобрали людей, стали с ними заниматься. Народ все неквалифицированный. Показываешь им чертеж: знаешь это? Не знает. А хлопцы в общем славные, хотят учиться. Днем мы с ними работаем, вечером занимаемся чертежами. Ребята пальцами водят, а отошли — и через три минуты все забыли. Потом стали все-таки различать ключ дюймовый, полудюймовый, пятиосьминный...

— Ух ты-ы! — хохотал Анатолий. — Темнота! Да ведь главное — хотеть и добиваться! И ты смог? А как [159] же! Ты же был у нас лидером, помнишь? И что же твои хлопчики?

— Ничего, стали разбираться в сложных измерительных инструментах. Через две недели собрали мы новую партию и к каждому приставили по одному из тех, кто уже был подготовлен, понемногу дело пошло. Поручили нам конструкцию — подбирать большие балки — в 60 тонн весом. Это поначалу. Потом все более сложные задания.

— А как смотрел на это комсомол? Признал вас?

— Как же! Стал более дружески посматривать в нашу сторону, помогать. Да ребята ведь понимали, какое значение имеет стройка, их работа, зачем строится завод. Все больше поднимали темпы. В конце зимы стало не хватать электричества. Нам поручили собрать мачты для тока высокого напряжения. Шли по льду вдоль озера, знаешь? 28 апреля поставили мачты — раньше срока.

— Это по-уральски! — с уважением произнес Анатолий, — Ну, а дальше учиться? Не собираетесь, ребята?

— Почему? Все занимаются на разных курсах. Я побывал на передовых заводах страны, изучал технологию машиностроения.

— А дальше?

— Готовлюсь к приему в академию.

— Неужели в воздушную? — невольно сорвалось у Серова с языка.

— Что ты! В промышленную. А ты, наверно, тоже готовишься и именно в воздушную академию? Ты ведь об этом всегда мечтал...

— Не знаю. У нас учебы по горло. Все время учимся. Вот побываю в Москве, посмотрю там...

В Надеждинске Анатолию на другой день приезда [160] показали заводскую многотиражку «Сталь». Там была помещена статья с длинным заголовком:

«Вы помните мартеновца Серова? Он сейчас командир авиазвена в Дальневосточной».

— Завод получил письмо от твоего командира, — объяснил отец появление этой статьи. — Завод очень тобой гордится, хотя никаких подробностей командир не написал. Но по всему видно — ты молодчина, сынок. Тебя ждут не дождутся и молодежь в аэроклубе, и в мартеновском цехе, да и старики хотят посмотреть на своего питомца.

Анатолий побывал прежде всего у Ивана Алексеевича, пил чай с брусничным вареньем, уничтожил порядочно пельменей и пирогов. Иван Алексеевич откровенно любовался своим бывшим учеником, расспрашивал его о летной учебе, как Анатолий научился прыгать с парашютом. Серов охотно рассказал о своем первом прыжке.

— По правде сказать, Иван Алексеевич, особенно я не испытывал любви к парашютам и даже считал, что хорошему летчику парашют никогда не понадобится. Опытный летун все учитывает перед полетом, и у него не должно быть аварий. Разбиваются, думал я, одни дураки.

— Это ты зря, — нахмурился Кучин. — И на старуху бывает проруха. Всякое может случиться. Дурак тот летчик, кто не умеет прыгнуть с парашютом. И ежели ты...

— Тут я кой-чего не учел, конечно. Потом сообразил. Парашютные прыжки обязательны для летчиков. И вот подняли нас, группу парашютистов-любителей, — как мы в шутку называли себя, на «ТБ-3», то есть на тяжелом бомбардировщике. Идем первый круг, второй... Командир экипажа, летчик, поднимает руку: [161] выходи. Выхожу на крыло. Глянул вниз, господи, земля-то как далеко!..

Иван Алексеевич усмехнулся:

— А из кабины летчика она поближе, что ли?

— Так ведь тут — прыгать! Разглядел аэродром, замечаю движущиеся точки — люди. Небось, смотрят, как я справлюсь. А мне вдруг ужасно расхотелось прыгать. Вернуться в кабину, что ли? Ведь за это ничего не будет. Насильно не вытолкнут. Командир делает пальцем знак: давай прыгай, брат. Сзади уже выходят на крыло другие... Эх, думаю, не прыгну, так они, черти, проходу не дадут, засмеют. Меня как обожгло. Согнул колени и — долой с крыла. Камнем валюсь куда-то в пропасть. Но сознание работает, держу руку на кольце. Дернул не сразу, а когда удалился от самолета — это чтобы парашют, раскрываясь, не зацепился за машину. Меня как дернет кверху! Потом — в сторону... Нет, раскрылся-таки. Плавно пошел. Я осматриваться стал. Самолет недалеко, оттуда наблюдают за мной. А земля все ближе. Почувствовал себя совсем хорошо, даже запел, ей-богу...

— Не про Чапая ли?

— Про него...

Кучин положил руку на плечо Толи, тихо улыбнувшись ему. Сердце сильней стучало. Мысленно он был вместе с ним и пел ту же песню.

— Хорошо летел, а скажи, как сел?..

— Приземлился я не так уж удачно. Меня отнесло в сторону, прямо на телеграфные провода. Начал подскальзывать, регулирую натяжение строп. Прошел столбы и... упал на рельсы! Не догадался ноги поджать, здорово ушибся, не могу подняться. Слышу — поезд идет. Поднял голову, смотрю, состав мчится на меня. [162]

— Ах ты!..

— Обидно! Сам ведь варил сталь на эти рельсы, а теперь погибать на них?!

Кучин отодвинулся вместе со стулом, нахмурив брови.

Анатолий вскочил и, увлекшись рассказом, жестикулируя, продолжал:

— Все силы собрал, перевернулся, перекинул себя на ту сторону насыпи, покатился под откос как раз, когда поезд прошел мимо меня. Я аж кулаком ему погрозил. Вот как вы сейчас.

Оба рассмеялись. Иван Алексеевич перевел дух.

— Больше не прыгал, небось?

— Прыгал. Освоил это дело, как, помните, научился летку закрывать в мартене? Натренировался.

Кучин оглядел своего любимого подручного, потом вместе с ним отправился на собрание молодежи. Ему хотелось всюду присутствовать при том, как встречают Анатолия. Правда, и Константин Терентьевич почти не расставался с сыном. Он и гордился им, и постоянно чувствовал тревогу за него — ведь он был самым лучшим, самым красивым его ребенком!

Заводская молодежь потащила Серова в аэроклуб. Он посмотрел полеты, сам слетал. Провел разбор занятий, рассказал о своей жизни, дал немало дельных советов будущим летчикам Осоавиахима. Говорили о первых Героях Советского Союза, о Каманине и Водопьянове — дальневосточниках, участниках спасения челюскинцев. Кто-то спросил:

— А когда вы станете Героем Советского Союза? Все рассмеялись, но Кучин строго посмотрел на молодежь и воззрился на Анатолия, требуя ответа.

Анатолий, улыбаясь, сказал:

— Да когда приведется. Про то, что уже сейчас делают [163] наши военные летчики, не все можно напечатать. Со временем народ узнает о них. Каманин, например, был у нас, так сказать, обыкновенным летчиком, командиром отряда. Таких «обыкновенных» наша дальневосточная военная авиация может представить немало... когда понадобится. Могу заверить, мы не подкачаем.

И снова прощание, снова теплые объятия матери, ободряющая улыбка ей — все будет отлично, мамашенька.

— Что ж ты невесту не выбрал у нас, в Надеждинске?

— Мамочка, да ведь отпуск на целый месяц. А найти невесту не так просто. Моя невеста будет лучше всех. Королева!

— Все шутишь!

* * *

В Москве Серов прожил месяц с 4 апреля по 4 мая 1935 года. Добился разрешения бывать на московских аэродромах, знакомиться с самолетами новых выпусков. Но, как отпускнику, летать здесь не разрешали, чем он был по-настоящему огорчен. Во время первомайского парада Анатолий влез на крышу дома и наблюдал воздушный парад, полет истребителей. С грозным ревом промчались над его головой быстрые «И-5», его родные истребители, и новые, тупоносые машины, рокот которых казался ему сладкой музыкой, а скорость — сказочной.

— Мне бы полетать на таких! Я бы показал не только полет по прямой. Покрутился бы!

Уезжая из Москвы, Анатолий обещал друзьям готовиться к поступлению в Военно-воздушную академию. [164]

По возвращении на Дальний Восток Серов не сразу начал готовиться в академию, так как неожиданно он был назначен командиром отряда. Работы прибавилось. Подчиненными оказались опытные летчики, «старички», как их любя называли. Завоевать у них авторитет было нелегко. Анатолий это хорошо понимал.

Друзья часто писали ему и спрашивали о подготовке к вступлению в Военно-воздушную академию. Они деятельно хлопотали за него и добились успеха. Все зависело как будто от него самого. Он сомневался, что его отпустят из авиабригады. Анатолий писал друзьям:

«Вот я снова в своем «логовище». Усиленно принялся за подготовку в академию. Не знаю, что из этого выйдет. Меня же отсюда не выпустят, по-моему, только чудом можно вырваться отсюда. Подал рапорт командованию части, но не отвечают. Но будем надеяться на лучшее. Я буду учиться».

В июне, получив весточку из Москвы, что он и Сидоров включены в список будущих слушателей академии, Серов писал:

«...Я начал готовиться в академию. Наше общее желание сильно подстегивало меня. Все бы было хорошо, если бы не это столь неожиданное продвижение меня по службе... Для того чтобы подготовиться в академию по программе 1933 г., мне нужно не менее 500 часов свободного времени. Этого времени у меня сейчас нет. Т. Лапин{2}, назначая меня на должность командира [165] п/о (подразделения. — З. Ч.), был предупрежден т. Харитоновым (командиром эскадрильи. — З. Ч.) о моем желании учиться в академии, на что он ему ответил: «Пусть поработает на новой работе, справится с нею, добьется хороших результатов, и тогда я ему обещаю в 1936 г. отправить его учиться в академию». Ему нельзя не верить. Этот человек не бросает слова на ветер. Из сказанного им уже сделаны выводы. Меня зачислили кандидатом (официально) для поступления в академию им. Жуковского на 1936 г. Парторганизация имеет задание от политотдела обеспечить мне подготовку к учебе. Вот обстановка, в условиях которой я был вынужден выполнить волю т. Лапина. Ведь размах же моей настоящей работы больше прежней в 5 раз. Нужно справиться с ней во что бы то ни стало, и справиться так, как я справлялся с прежней. Я никогда не был в хвосте по работе и думаю, что и на сей раз я не окажусь в хвосте! Правда, приходится бросать свое личное время на это, но ведь это только вначале, пока я не освоюсь как следует с новым положением. Мне сейчас приходится очень туго: мешает в работе моя молодость (ведь командовать приходится «стариками»!). Но партия поставила меня на эту работу и требует, чтобы я справился с нею лучше, чем те, кто работал до меня. Я обязан выполнить это требование как коммунист, и я выполню, обязательно выполню ее поручение. Награда же за это меня ждет известная: поеду учиться с громадным опытом практической работы опять же по заданию партии, для которой быть полезным — это вся моя жизнь».

Замечательные слова!

Серов увлеченно отдается новой работе, изучает теорию летного дела и тактику воздушных боев на новой, высшей основе после того, как имел уже теоретическую [166] подготовку и в летных школах, и в командирской классной учебе. Командирские занятия обязательны, и Анатолий посещает их не только по обязанности. Он много читает, на занятия всегда приходит с чем-то своим — свежими примерами, вопросами, предложениями по тактике и т. д. Он и его товарищи, опираясь на летный опыт, сами нередко ставят и решают новые учебно-тактические задачи.

Анатолий всячески внушал товарищам:

— Тактика воздушного боя будет по-настоящему решаться только в бою. Мы должны стать новаторами этой тактики. Вместе с военной хитростью, дерзостью и отвагой мы непременно должны воспитывать в себе осмотрительность, умение всегда первыми обнаружить и внезапным маневром атаковать врага.

Он уже достиг такого совершенства в летной практике, что учиться у него значило двигаться вперед, и опытные летчики стремились многое у него перенять. Хотя Анатолий признавался в переписке с друзьями, что у него в подчинении находится «народ все же старый и туговато приходится руководить», он нашел правильный тон в обращении с этим «старым» народом, возраст которого не превышал 27–28 лет, и отношения у него с отрядом установились дружеские, на правильной основе непрерывного роста в боевой подготовке и соблюдении военной дисциплины. Немало помогал в этом характер Анатолия, его умение поднять дух людей, заразительная веселость, остроумие, простота. Его считали самым веселым человеком и самым смелым среди смелых истребителей.

Только одно лето серовского командования отрядом принесло такие результаты, что было решено досрочно послать его в Москву. Вместе с группой кандидатов в академию, в том числе с Андреем Ефимовичем Сидоровым, [167] он держал экзамен и поступил в академию Жуковского в том же 1935 году.

Тогда только что были введены новые звания. Серову было присвоено звание старшего лейтенанта.

В академии Анатолий учился успешно, в особенности по специальным предметам. И так же, как и раньше, особенно углублялся в развитие боевой тактики — здесь его инициатива была неисчерпаемой. Лучшие педагоги академии с интересом следили за его учебой.

Но одно обстоятельство его угнетало и делало для него пребывание в академии непереносимым. Летной практики слушатели академии почти не имели. Если и приходилось полетать, то в качестве пассажиров.

— Пять лет не держаться за ручку управления!.. Да как же я смогу прожить столько годов без самолета, когда я и отпуск в один-два месяца не довожу до конца. Разве можно истребителю без ежедневной тренировки или соколу, орлу, простому воробью, наконец, без полета? Подержаться за ручку разрешают изредка, вроде как по праздникам. Этак весь опыт растеряешь, забудешь и то, что знал. И получится из меня стратег вроде воздушного милиционера — показывай жезлом, кому направо, кому налево. А мою машину будет вести шеф-пилот. Очень приятно сидеть у него за спиной, как у бабушки за печкой.

Сидоров спорил с ним.

— Командир соединения руководит боевыми операциями большого масштаба. От его умения руководить будут зависеть результаты крупных сражений.

— Да, да, конечно! А как вспомню свою «двойку», сердце и защемит. Кто-то там пилотирует на ней? Еще попадется какому-нибудь грабарю, не дай бог! [168]

— Одно дело драться один на один с противником, другое — разбить их целое скопище над нашей землей. Эту задачу вы не сумеете успешно решить, ведя в бой только свой самолет или даже командуя звеном, отрядом.

— Вы, Андрей Ефимович, профессор своего дела и, как всегда, ужасно правы. Но про себя я знаю: для меня настало время, когда теория проверяется практикой и практика обогащается теорией. В воздухе я чувствую себя, если хотите, профессором своего дела и могу пригласить на выучку любого из наших преподавателей. Я, Андрей, не умаляю значения нашей учебы и тысячу раз благодарю командование за то, что меня прислали сюда поучиться и в то же время убедиться в том, что я вам говорю. Я не могу не летать. Без полетов я — как рыба без воды. Умираю. Веришь?

Бывало, схватит Андрея за плечи и таким горячим взглядом вопьется в него, что тот разводит руками.

Анатолий приходил к слушателям инженерного факультета, подолгу говорил с ними о новых конструкциях самолетов, прочитывал их дипломные работы. Вне академии искал знакомства с летчиками Московского военного округа, расспрашивал о новых машинах, о скоростных истребителях, об испытаниях новых машин.

Еще в летной школе, когда Серов впервые познакомился с «авро» и потом сделал первые полеты на «У-2» и на «Р-5», конструкция летательного аппарата привлекала его глубокий интерес. Так было и на Дальнем Востоке, где он одним из первых опробовал «И-5». Командование отбирало лучших летчиков для испытания новых машин, и Серов был первым среди них. Он не успокаивался, пока не получал разрешения слетать. [169] Вылететь впервые на новой машине было для него огромным удовольствием. В полете он знакомился с самолетом, изучал его «характер», добивался такой же свободы в полете на этой, как и на давно знакомой машине. Это ведь тоже было ощущением победы.

Он стал добиваться разрешения либо перевестись в летную строевую часть, либо назначения испытателем Военно-Воздушных Сил. Через некоторое время, после ряда настойчивых рапортов, его просьба была удовлетворена. Он был назначен командиром отряда летчиков-испытателей.

* * *

Серов проверял новые машины, особенности конструкций, летные и боевые их данные, вооружение. На новых машинах его летчики так же ходили строем, вели учебный воздушный бой, стрельбу по конусам и по земным целям, производили пилотаж.

Самолет необходимо испытывать на различных скоростных режимах. Учась у Чкалова, Серов выписывал многие фигуры не только на больших скоростях и на большой высоте, но и на малых скоростях и малой высоте, что значительно трудней. «Разоблачить еще одну ее тайну» хотел он всегда, как Валерий Павлович. Серов отдавал полету свое горячее, беспокойное сердце, любил дерзать. Он не раз повторял чкаловские слова, что летчик, не умеющий дерзать, еще не летчик. Работая с конструкторами, которые прислушивались к его советам, он вместе с ними добивался наибольшей огненосной и маневренной силы самолетов.

— Истребительный самолет должен быть увертливым и стремительным, как ласточка, — говорил [170] Серов. — Мы немало достигли в этом, но это еще не предел! Может быть, требуется совершенно новая конструкция, с изменением основного ее принципа, чтобы этот предел перешагнуть.

Авиаконструкторы угадывали в Серове новатора чкаловского типа, то есть не только исследователя, но главным образом, воздушного бойца, стремящегося иметь в своих руках совершенную и современнейшую технику и практически ею овладеть.

В институте Анатолия очень полюбили. Он обрел верных друзей, как, например, Виктора Георгиевича Рахова{3}?

Однажды Серов наблюдал, как Рахов и его двое товарищей взлетели звеном, плоскость с плоскостью, и, совершив полет над аэродромом, одновременно сели у «Т». Серов тотчас познакомился с летчиками и, пожимая их руки, сказал:

— Вот бы мне таких летунов! У меня в ДВК было такое звено, его называли звеном воздушных акробатов.

— Слыхал! — вскрикнул Рахов, молодой, почти юноша, летчик с огромными темными глазами. — Неужели вы — тот самый Серов? Такой молодой! Мы думали — «старик»! Старый воздушный волк.

— По налетанным часам я, пожалуй, и есть воздушный волк, — засмеялся Анатолий. — Дожить бы до боевых встреч с врагом!

Рахов впоследствии сам рассказывал о том, как после этого знакомства прилип душой к Серову.

— Я всегда старался присутствовать на его полетах, наблюдать, учиться у него. Работал он замечательно. [171] У нас, например, неважно была поставлена стрельба по конусам. Конус буксировали на «Р-5». Серов говорил: «Таскаете конуса на «Р-5», а драться-то придется с истребителями». И он придумал специальные подвески, приспособления для конуса на скоростных машинах, и стал проводить воздушные стрельбы. Возвращаемся со стрельб: у других летчиков результаты плачевные, а у него весь конус избит. Стрелял без промаха! Потом взялся за других и добился того, что и они стали стрелять по конусам хорошо. Анатолий в совершенстве владел стрельбой на всех высотах — больших, средних, малых.

Неверно было бы думать, что работа Серова проходила без сучка и без задоринки. Бывали и у него ошибки, за которые приходилось жестоко расплачиваться и которые он переживал тяжело. Одно такое приключение, случившееся с ним на аэродроме навсегда осталось у него в памяти.

Серов должен был взлететь на скоростной машине и рулил на линию взлета. Против правил, на пути оказался другой самолет. Серов со своего места не видел этого препятствия. Он зацепил стоявшую на дороге машину и, как говорили пилоты, «пошел рубить ей хвост».

Эта авария, к счастью, обошлась без жертв. Но Серову крепко досталось. Прорабатывали и разбирали во всех инстанциях, наложили взыскание. Строже всех судил себя он сам:

— Каждый ребенок знает — перед рулежкой осмотри путь прямо и по сторонам. Просто позор для старого летчика. С таких, как я, надо спрашивать еще строже. Буду контролировать себя во всем, чтобы больше никогда не возникала даже возможность подобного происшествия. [172]

Но не только свои ошибки, хотя и крайне редкие, доставляли Серову огорчения. Не раз приходилось наталкиваться на неприязненное и недоверчивое отношение к его поискам нового. Так, например, долго не давали ему разрешения на практике показать, что истребительный самолет «И-5» может поднять большую нагрузку, чем было установлено. Он все-таки добился своего и поразил всех, подняв на «И-5» с земли планер, нагруженный для веса песком, причем в планере поместились двое — штурман и летчик — и так буксировал в воздухе. До Серова никто еще не брался за такую задачу, он же решил ее просто, так как отлично понимал возможности машины. И в других случаях ему иногда приходилось преодолевать сопротивление так называемых «предельщиков».

Уважение к нему росло, и когда он вел свой отряд и во время групповых упражнений улыбнется, бывало, кому-нибудь из кабины, тот был счастлив, что Серов доволен им. [173]