В очередной поход мы отправлялись в конце января. Проводить нас прибыл на пирс командующий флотом.

А. Г. Головко был видным военачальником, у него было чему поучиться. Он обладал завидной способностью знать каждого командира подводной лодки, надводного корабля и чуть ли не всех летчиков военно-воздушных сил флота. И не просто держал в памяти фамилии. Командующего интересовали характер, боевые качества, способности офицеров. В душе я был бесконечно благодарен и ему и командованию бригады за то доверие, которое мне оказывалось. В море со мной никогда не посылался старший начальник — так называемый обеспечивающий. Возможно, учитывалось то, что и по служебному стажу (командовал лодками с 1936 года), и по возрасту (года на два обошел командующего) я был немолодым. Вице-адмирал, случалось, говорил: «Мы с вами флотские ветераны».

На этот раз командующий вместе с флагманскими специалистами обошел все отсеки лодки. Его кроме меня и командира бригады сопровождал также капитан 3 ранга Л. Н. Герасимов, назначенный к нам заместителем по политчасти.

Вице-адмирал со знанием дела вникал в вопросы боеготовности лодки, интересовался не только состоянием техники, но и жизнью экипажа, его питанием, культурным досугом. Это располагало к душевному разговору. В первом отсеке А. Г. Головко похвалил торпедистов за быстрое приготовление [44] аппаратов в новогоднюю атаку. Теперь ему доложили, что на лодке разработан способ, при котором подготовка торпедных аппаратов к стрельбе будет осуществляться еще быстрее.

— Много времени у нас тратилось на открытие передних крышек, — поясняет мичман Пухов. — Приходилось делать около сотни оборотов с помощью рычагов. Мы решили этот процесс механизировать. Старшие торпедисты Доможирский и Крошкин получили на базе машинку, работающую на сжатом воздухе, выточили переходной штуцер... Короче говоря, время открытия крышек сократилось теперь в два-три раза.

— По обнаружит ли противник этот дополнительный шум? — спрашивает один из флагманских специалистов.

— Маловероятно, — докладываю я, — машинка маленькая, торпедисты держат ее в руках (неплохой амортизатор), да и готовятся аппараты, как правило, не под носом у противника.

Вице-адмирал пожелал торпедистам новых успехов и перешел во второй отсек, о состоянии которого ему доложил старшина 2-й статьи Василий Острянко. И снова разговор о готовности, о боевой инициативе, о верности воинскому долгу. Спросил командующий и о елочке, которая украсила этот отсек под Новый год.

— Комендоры в походе не подведут, — заверил Острянко командующего.

В центральном посту разговор зашел о покрытии белой краской приборов управления: указателей вертикального и горизонтальных рулей, глубиномера. Краска у нас оказалась не простой, а люминесцентной. Старшина 2-й статьи Мирошниченко и старший краснофлотец Митрофанов доложили командующему, что все это обеспечивает беспрерывное управление лодкой на случай, если в отсеке от бомбежки противника погаснет свет. Комфлот, уходя, пожал руки подводникам.

Так мы дошли до кормового отсека. Вице-адмирал задал [45] несколько вопросов старшине 1-й статьи Величко (он был повышен в звании) и выразил удовлетворение действиями минеров, обеспечивших безотказную работу минных агрегатов.

Беседы командующего, простые и задушевные, произвели большое впечатление на личный состав; воспоминания о них продолжались на лодке целый месяц, а то и больше.

Я пригласил А. Г. Головко и сопровождающих его лиц на обед. Кают-компания на лодке маленькая, тесная. Случилось непредвиденное: Арсений Григорьевич занял за столом место... командира корабля.

Позволю себе сделать небольшое отступление. Существует морской обычай: каюту, а также кресло в кают-компании, закрепленные за командиром, никто не занимает. Обычай этот имеет обоснование. Будучи во всем в ответе за корабль, командир порой сутками не сходит с мостика, и, если представится короткое время для отдыха, каюта, а в час приема пищи и кресло в кают-компании должны быть всегда свободны. И ни один начальник, какого бы высокого ранга он ни был, никогда не нарушал этого неписаного правила. Помню — это было в 1937 году на Черном море, я командовал тогда подводной лодкой «Д-5», — в поход с нами отправился наш именитый писатель Леонид Соболев. После обеда ему захотелось вздремнуть. Я предложил автору «Капитального ремонта» свою каюту. Но никакие уговоры на него не подействовали: как истинный моряк, он категорически отказался и прикорнул на диванчике в кают-компании.

Вернемся, однако, к недоразумению, которое произошло в кают-компании подводной лодки «Л-20». Вина тут полностью лежала на мне. Я должен был предложить командующему место за столом (тем более что в кают-компаниях различных лодок стол расписан не одинаково). А. Г. Головко был не только умным, но и чутким военачальником — по моему расстроенному виду он сразу понял, в чем дело, и пересел в кресло старпома (у Редькина перед походом дел невпроворот, и он с нами за стол не садился). Арсений Григорьевич [46] тем самым проявил уважение к существующему; обычаю: место командира на корабле свято.

Это не мелочи. Авторитет командира на корабле, как; известно, много значит. И он, этот авторитет, всемерно поддерживается как старшими начальниками, так и партийной и комсомольской организациями корабля. Утверждается он и корабельным уставом. Позволю себе сослаться на одно из уставных положений: никакой начальник не имеет права приказать командиру совершить маневр, который он считает ненужным, опасным для корабля, не иначе как только вступив сам в командование кораблем. И еще одно: по всем тревогам каждый член экипажа расписан на боевом посту, а место командира определяется им самим — там, где он считает наиболее удобным для командования кораблем, управления боем.

Командующий, покидая лодку, пожелал экипажу счастливого плавания. Отданы швартовы (это сделали по недавно установившейся традиции командиры соседних лодок). «Л-20» под приветственные возгласы провожающих отошла от пирса.

...Ночью идем в надводном положении. На мостике рядом со мной заместитель по политчасти Л. Н. Герасимов. Его ввожу в курс дела.

Льва Николаевича я знал и раньше, а теперь, когда оказались в одном соединении и даже на одной лодке, знакомлюсь с ним поближе. Герасимов прошел большой жизненный путь, хотя ему нет и тридцати. Ленинградский рабочий, превосходный токарь, он на военной службе вырос от краснофлотца-радиста до комиссара корабля.

Мы обсудили вопросы, связанные с партполитработой в походе, с реализацией указаний, данных командующим флотом. Было решено провести беседы с личным составом о верности советских моряков корабельному флагу, о боевой дружбе и товариществе, о мужестве и героизме подводников. Не помню, кто первый из нас заговорил о борьбе с суевериями, но об этом мы с Герасимовым тоже вели речь. Мы [47] сошлись на том, что эта работа должна проводиться на подлинно научной основе.

На мостик поднялся старпом — наконец-то и он подышит свежим воздухом. У Григория Семеновича миллион дел, как я выражался: надо было обойти все восемь отсеков лодки, проверить крепление по-штормовому, организовать укладку продуктов, полученных перед походом... Да разве все перечислишь!

Подводная лодка приближалась к берегу, занятому гитлеровцами, до него было миль пятнадцать.

— До рассвета осталось четверть часа, — доложил штурман Ямщиков.

Мы строго придерживались правила: погружаться, не дожидаясь, когда заалеет полоска неба на востоке. Оставаться на поверхности моря в сумерки было опасно: самолета или корабля, находящихся в темной части горизонта, не увидишь, в то время как подводная лодка оказывалась в их поле зрения. Тут может и свой утопить — поди распознай.

Мы были уже на глубине, когда я заметил беспокойство старшего инженера-механика. Переговорив с дизельным отсеком, Горчаков доложил:

— Протекают газоотводные захлопки.

— И клинкеты не держат?

— Нет. Воды поступает много, приходится откачивать за борт.

Попробовали погрузиться поглубже в расчете, что захлопки прижмет давлением покрепче и вода перестанет поступать. Но это не помогло. Более того, течь на глубине усилилась.

— Что будем делать, командир БЧ?

Горчаков доложил, что осмотреть место протечки и, если потребуется, произвести ремонт можно только снаружи, в надводном положении. [48]

Пришлось всплывать. Как только рубка показалась на; поверхности, я открыл люк и выбрался на мостик. Вслед за мной из люка выскочили сигнальщики, а также два моториста — Андрей Орлов и Николай Федин. У каждого из них на шкертиках, подвязанных к поясу, висели инструменты (чтобы не уронить за борт).

— Вас предупредили, что в случае появления противника лодка погрузится?..

— Так точно! — спокойно ответили мотористы и, соскочив на палубу, побежали в корму; открыв лючки, они нырнули в надстройку.

— Вы послали добровольцев? — спросил я Горчакова, поднявшегося на мостик.

— И да и нет. Я задал вопрос, есть ли желающие. И тут выяснилось, что хотят идти все. Тогда я выбрал кандидата партии Орлова, длинного, худого, и комсомольца Федина, маленького, верткого. Оба они отличные специалисты. Разрешите лично осмотреть место неисправности?

— Взгляните и немедленно возвращайтесь обратно.

— Есть.

А. Н. Горчаков прибыл на лодку еще в 1940 году, почти одновременно со мной. Он обладает обширными знаниями: окончил с отличием Высшее военно-морское инженерное училище имени Ф. Э. Дзержинского, служил на подводных лодках, затем учился в Военно-морской академии имени К. Е. Ворошилова. Перед тем как прийти к нам, Горчаков плавал на «малютках», а теперь успешно осваивает управление механизмами большой лодки. Корабль знает, службу — тоже, подчиненными руководить умеет. Александр Николаевич — один из старейших на лодке членов партии, активно участвует в работе партийной организации. И то, что он вызвался осмотреть неисправность, мне нравится.

Погода нам благоприятствовала: ни сильного ветра, ни большой волны. Лодка двигалась малым ходом.

На мостик возвратился Горчаков.

— Захлопки в порядке, но они плотно не закрываются [49] из-за нагара. Его надо снять, а прилегающие поверхности захлопок тщательно зачистить, — доложил он. И немного подумав, продолжил: — Нельзя ли остановиться? На «стопе» мотористам спокойнее работать, да и аккумуляторы не будут разряжаться.

— Нет. Корабль должен двигаться: без хода он беззащитен.

Как все же обеспечить наибольшую безопасность мотористов? Эта мысль не дает мне покоя. Размышляю: видимость полная, надводные корабли противника, если они появятся, обнаружим на большом расстоянии и отозвать матросов из надстройки успеем. Не страшна и вражеская подводная лодка: пока от нее уклоняемся, матросы прибегут на мостик и нырнут в люк. Хуже при стычке с авиацией, но не безнадежно. Гитлеровцы посылают на поиски лодок, как правило, одиночные самолеты-амфибии. Вооружение у них слабое, скорость небольшая — сможем отбиться. Для этого в рубке сосредоточен артрасчет. Другое дело, если появится группа самолетов, посланная на поиск союзного конвоя. Они могут сбросить против нас весь запас бомб и торпед. Вот тут-то и придется нырять под воду немедленно...

А тем временем Орлов и Федин, извиваясь между стальными балками, стойками, угольниками, выполняли в надстройке боевое задание. Теснота страшная. Протиснуться до захлопок невероятно трудно. В конце концов ребята приспособились: один спускался в узкую щель головой вниз, а напарник держал его за ноги. Но в таком положении долго не проработаешь, и они часто менялись ролями. Чтобы как-то вытащить человека за ноги наверх, затрачивалось много времени и сил. Нагар очищали скребками, а то и зубилом. Работа в тесноте (локти упирались то в одну, то в другую конструкцию) потребовала огромного напряжения. Матросы испытывали на себе холод от соприкосновения с мокрым металлом. Вдобавок их обдавало ледяной водой: накат волны, ударяясь о борт, проникал в надстройку, создавал веерообразный душ. [50]

Экипаж с нетерпением ждал завершения работы. Это понимали Федин и Орлов. Но торопиться тоже нельзя, да и невозможно.

— Как у них дела? — спрашивает Герасимов.

— Скоро закончат, товарищ капитан третьего ранга, еще минут десять, — докладывает Горчаков.

Поглядываю на берег: он ясно виден, могут и нас заметить. Но для этого наблюдатели противника должны находиться на вершинах гор.

Но вот на кормовой палубе показались две мокрые фигуры; они подошли к мостику и с трудом поднялись на него.

— Работа закончена!

— Не придется снова всплывать?

— Никак нет, захлопки в порядке, зачистили хорошо.

— Ну, молодцы! Отправляйтесь вниз.

Я приказал военфельдшеру М. Д. Значко проследить, чтобы мотористы переоделись в сухое белье, и выдать им по две порции водки — одну для наружного, другую для внутреннего употребления.

Мостик опустел. Я докурил папиросу и положил окурок в консервную банку, засунутую в карман реглана. Окурки, спички и прочий мусор за борт не выбрасывались. Это правило, которое строго соблюдалось в интересах скрытности: противник не должен был догадываться о пребывании лодки на позиции,

Проверка показала, что захлопки воду не пропускают. Значит, Орлов и Федин оправдали наши надежды. Они показали настоящий матросский характер. За завтраком (на этот раз поздним) Герасимов вспоминает, как на подводной лодке «К-23» заело минносбрасывающее устройство. Для его ремонта в цистерну спустился коммунист Носов. Горловину цистерны пришлось задраить. Появись противник поблизости, и лодка погрузилась бы. К счастью, все обошлось [51] благополучно. Да, подводники готовы идти на любой риск но задумываясь.

— Таков советский воин, — говорит Герасимов.

На нашей лодке служили русские (они составляли добрую половину команды), украинцы, белорусы, воины других национальностей страны. И все они достойно выполняли воинский долг. Кстати, Орлов и Федин носят русские фамилии, но сами они с Украины.

Лев Николаевич спросил о происхождении моей фамилии. Я поделился с ним историей своих предков. Еще задолго до революции мой прадед эстонский крестьянин Тамман приехал в Москву на заработки, да и остался в ней навсегда. Ни отец с матерью, ни мы, их дети, уже не знали эстонского языка. Я исколесил полсвета, плавая в торговом флоте, но на родине своих предков так и не довелось быть. К нам, на лодку, скоро придет новый командир рулевой группы — лейтенант Михаил Николаевич Иванов. У него исконно русская фамилия, а он, между прочим, родился в Тбилиси и знает грузинский язык лучше русского (последний он тоже хорошо освоил — говорит грамотно, почти без акцента).

Беседа с замполитом неожиданно прервалась: вахтенным офицер доложил о подходе лодки к границе вражеского минного поля, и я поспешил в центральный пост.

Мы углубились на 60 метров и продолжали движение вперед. Минное поле форсировали благополучно. Вблизи берега подвсплыли на перископную глубину, определились, а затем направились в сторону Конгс-фиорда. Район этот нам был хорошо известен по предыдущим походам. Теперь лодке снова предстояло поставить мины в восточной части фиорда, где он полого вдается в материк. На этот раз мы должны протянуть вторую линию мин, параллельно первой, установленной нами в октябре 1942 года. А это очень опасно. Ведь не исключена возможность подрыва на своей же мине. Риск неизбежен даже при идеальном штурманском расчете: мина под воздействием волны и течения [52] может сползти с якорем и оказаться на нашем пути (случаи дрейфа мин не единичны).

Помнится, на инструктаже, состоявшемся накануне похода, командующий флотом А. Г. Головко задал мне довольно щекотливый вопрос:

— А вы уверены в точности местоположения своих минных постановок?

— Да, уверен. Координаты заграждений соответствуют тем, которые сообщаются в штаб флота.

— Хорошо. — Командующий сделал многозначительную паузу. — Ну, тогда расположите мины параллельно выставленным в Конгс-фиорде ранее, в расстоянии от них не далее одной мили.

Теперь мы шли навстречу своим же минным заграждениям. Расчет и порядок выполнения боевой задачи сводились к следующему: точно выйти в исходную точку, двигаясь от которой поставить мины параллельно прежнему заграждению. Трудность усугублялась тем, что мины, выставленные в октябре, были расположены по ломаной линии, а не по прямой. Идти зигзагом рядом с минами — сложнее и опаснее. Малейшая оплошность может стоить нам жизни.

Входим в Конгс-фиорд, в его восточную часть. В боевой рубке рядом со мной Ямщиков. Сообщаю ему пеленги, он их записывает и тут же спускается вниз. В штурманском посту Афанасьев наносит на карту место лодки и, если ее сносит, подправляет курс. Об этом мне докладывает Ямщиков, успевающий вернуться в боевую рубку. Перископ, как всегда, вращается туго, и мне приходится тратить много сил. Поворот в одну сторону — пеленг, еще поворот — другой пеленг. Иногда определяемся по трем-четырем ориентирам. Да еще надо время от времени осмотреться — не появился ли корабль или самолет: мы же в заливе, занятом врагом.

К вечеру подходим к исходной точке и ложимся на грунт. Мины будем ставить ночью, при полной воде.

Около полуночи всплываем. Еще раз проверяем место лодки по чернеющим мысам и вершинам гор, благо ночь [53] сравнительно светлая. Убедившись, что отклонений нет, даем ход, медленно двигаемся под электромоторами.

Вот и исходная точка. Сбрасываем первую мину. И тут же погружаемся, продолжая ставить минное заграждение на глубине: осторожность не помешает. Расчет прост: если поставленную в октябре мину и подтащило (течением, волной) к нашему курсу, то лодка лишь коснется минрепа. А это еще не означает взрыва (у наших мин нет антенн, как у немецких противолодочных), да и взрыв мины над лодкой менее опасен, чем под ней. И все же напряжение экипажа огромно. Мы-то знаем — советская мина пострашнее немецкой. И кто из экипажа не отсчитывает про себя каждую сброшенную!.. Все мы с нетерпением ждем, когда из трубы вывалится последняя. Но вот с облегчением воспринимаю доклад из кормового отсека:

— Двадцатая вышла!

Целый час отходим от заграждения, а затем всплываем на поверхность и запускаем дизели.

За ночь мы переместились на запад, в другой район. Шли вдоль берега, в близком от него расстоянии, но противника не обнаружили.

До рассвета, как обычно, даю команду к погружению. В момент погружения нос лодки неожиданно начинает проваливаться. Что это значит? Перекладка горизонтальных рулей и перекачка воды из носа в корму не возымели должного действия — дифферент катастрофически нарастает. Палуба принимает такой уклон, при котором уже нельзя стоять. Мы хватаемся за что попало, чтобы удержаться. Из-под настила и закутков вылетают когда-то потерянные инструменты, гаечные ключи и со звоном летят к носовой переборке. [54]

— Продувать носовую группу балласта! Оба полный назад!

Мичман Василий Леднев, цепляясь за стойки и трубы, перебрался от водяной станции к воздушной. Перекрыв кормовую магистраль, он начал крутить большой штурвал клапана общего продувания балласта.

Трубы, по которым устремился воздух, уже покрылись инеем{14}, а нос лодки продолжает по инерции погружаться. На шестидесятиметровой глубине лодка, сдержанная задним ходом, мягко упирается в грунт и сразу же начинает стремительно всплывать, выпрямляя корпус.

Поднимаюсь по трапу и говорю Горчакову:

— Доложите причину дифферента и время готовности к погружению! И быстро — минута на размышление!

Только выбрался на мостик, как снизу слышу доклад:

— В минных трубах оказался воздушный пузырь. Воздух выпущен, можем погружаться!

Тут же отдаются нужные команды. Задраив люк, возвращаюсь в центральный пост.

— Заполнить главный балласт!

Лодка ушла на глубину без каких-либо эксцессов и была тщательно удифферентована.

— Много пролилось электролита?

— Нет, но доливать батареи необходимо.

Лодка отвернула от берега и легла на курс, ведущий в открытое море — район зарядки аккумуляторных батарей.

Мы провели тщательный разбор инцидента с воздушным пузырем. Как воздух оказался в минных трубах? Это так и не удалось установить — то ли крышки оказались не плотно закрытыми, то ли они пропускали воздух от ударов волн. Впрочем, появление воздуха в трубах — явление нередкое. Важно подчеркнуть другое: минные трубы время от времени положено прокачивать, запуская помпу. При этом воздух, [55] окажись он в трубе, начнет выходить наружу через контрольные краники. Трубы прокачивают до тех пор, пока из краников не польется вода. Делать это обязаны стоящие на вахте специалисты. Между тем на вахту заступила уже третья смена, но никто из специалистов не поинтересовался состоянием труб. Не проследил за ними и вахтенный офицер.

На разборе указывалось, что вахтенный офицер — это не впередсмотрящий. Управляя кораблем, он обязан не только видеть, что делается в поле его зрения, но и знать, что должно делаться на корабле, обеспечить выполнение наставлений, инструкций и приказаний командира. Мне пришлось кое-кого резко упрекнуть.

После разбора, находясь уже в боевой рубке и отдыхая на диванчике, я много думал о тех уроках, которые необходимо извлечь из истории с минными трубами. И приходил к выводу: организацию службы на лодке надо всемерно улучшать. Очень важно, чтобы каждый член экипажа твердо знал свои обязанности, а контроль за состоянием техники был постоянным и неослабным.

Пройдет немного времени, и эти вопросы явятся предметом всестороннего обсуждения на партийном и комсомольском собраниях. Но это в базе. А теперь проводились беседы с коммунистами и комсомольцами, разъяснялись личному составу наставления и инструкции, создавалась атмосфера общей высокой требовательности и взыскательности. В тот день у меня состоялся разговор со старшим помощником командира Г. С. Редькиным, непосредственно отвечающим за организацию службы.

Капитан-лейтенант Редькин — культурный, эрудированный офицер, великолепно разбирающийся во всех видах оружия. Он много приложил стараний в обучении личного состава. И все же организаторские способности старпома оставляют желать лучшего. Тут, очевидно, сказалось длительное его пребывание в должности флагманского специалиста — Григорий Семенович еще не полностью вошел в корабельный [56] темп жизни. Нам, морякам, нельзя долго работать на берегу: теряем квалификацию.

На флоте среди некоторых командиров кораблей бытует мнение, что старший помощник должен быть жестким в своих требованиях, иначе якобы невозможно держать команду в руках. Я не являюсь ревностным сторонником такого, взгляда, хотя и сознаю, насколько легче жилось бы мне за спиной волевого и строгого старпома. Я мог бы тогда всецело отдаться тактике, управлению кораблем.

...Глубокая ночь, а работа на лодке не прекращается. Электрики, возглавляемые главстаршиной Алексеем Карпенко, приводят в порядок аккумуляторные ямы, нейтрализуют и выбирают пролитый электролит, заряжают батарею. Команда готовит корабль к предстоящему поиску противника.

— Поднять перископ!

Эту команду я давал сам себе. Она произносилась и для информации других: горизонтальщик должен был вести лодку на определенной глубине, штурман — быть готовым проложить по моим данным пеленг...

Итак, я нажал на кнопку подъема. Послышалось приглушенное жужжание электромотора, и цилиндрическое тело оптического прибора начало двигаться вверх. Из-под сальника просочилось несколько капель воды, и они покатились вниз. Наконец из шахты показалась нижняя головка перископа с устройствами, облегчающими наблюдение за поверхностью моря. Сообразуясь со своим ростом, я остановил подъем, откинул в стороны рукоятки, с помощью которых вращается перископ, и прильнул главой к резиновой оправе окуляра.

Передо мной открылась картина довольно однообразного северного побережья Норвегии. Горы, поднимающиеся здесь на 300–400 метров, покрыты снегом, а их крутые склоны [57] обнажены. Поворачиваю ручку прибора перископа на «увеличение» и вижу пласты кварцевого песчаника, образующие почти отвесные берега. Это мыс Нордкин, у оконечности которого приютился небольшой островок Авлейса.

С утра 1 февраля мы находимся на позиции у самой северной оконечности Европы. Стоит непривычно хорошая для зимнего месяца погода: слабый ветер, мелкая волна, видимость полная. Баренцево море удивляет нас покоем и одновременно раздражает: в его водах никаких признаков фашистских кораблей. Здесь, казалось бы, проходит коммуникация, питающая боеприпасами и продовольствием северный фланг гитлеровской армии; здесь, по всем данным, должен следовать поток стратегического сырья (никелевая руда). А мы ничего не видим — ни транспорта, ни мотобота, ни шлюпки.

— Разрешите команде обедать? — спрашивает только что заступивший на вахту капитан-лейтенант Новожилов (он и старпом Редькин недавно получили новое звание).

Осмотрев в перископ горизонт и убедившись, что он чист, даю «добро» и отправляюсь в кают-компанию.

За столом — офицеры, не занятые по службе. Свет плафонов мягко ложится на белоснежную скатерть и обеденный сервиз. Тепло и уют помогают как-то забыться. Мы ведем беседу на отвлеченные темы — как будто в метре от нас корпус лодки не омывается водами полярного моря.

Обслуживает кают-компанию вестовой Юлиан Пентюх, белорус по национальности. Он на редкость расторопный и Разворотливый, имеет склонность к хозяйственной работе. Не так-то легко, например, организовать в условиях войны ремонт обуви для команды. А матрос Пентюх организовал! Словом, в экипаже он незаменим. К людям чуток, внимателен. В его буфете конечно же всегда есть чай — горячий и холодный, кто к какому привык.

Обед наш ничем особенным не отличался. На первое был то ли суп, то ли борщ — не ручаюсь. А вот второе блюдо — свиная тушенка, приправленная... консервированным [58] судаком, — запомнилось. Наш кок Алексей Ильюшин готовил пищу хорошо, и команда претензий к нему не имела. Но на этот раз он, видимо, решил произвести эксперимент, давший повод для шуток и острот.

— Не нравится второе, — говорит Редькин, — будете довольны третьим блюдом; кажется, его уже несут.

Но в это время раздается сигнал боевой тревоги. Бесшумно, в тапочках, матросы и офицеры бегут к боевым постам, с ловкостью цирковых артистов преодолевая круглые двери переборок.

В боевой рубке Новожилов докладывает:

— Акустик доложил пеленг на шум винтов... Через перископ обнаружены мачты кораблей. Разрешите идти в первый отсек, готовить торпедные аппараты.

Едва я раскрываю рот, чтобы сказать «добро», как оп уже исчезает.

Поднимаю перископ и вижу: довольно внушительных размеров транспорт идет в охранении эскортных кораблей.

— Торпедная атака! Торпедные аппараты к выстрелу приготовить!

Старпом, выглянув из люка центрального поста, спрашивает:

— Где прикажете находиться?

— Поднимайтесь сюда и прихватите таблицы маневрирования и стрельбы.

Теперь в тесной боевой рубке нас четверо: Герасимов, Редькин, рулевой Мирошниченко, переведенный из центрального поста для удобства управления лодкой, и я. Одним словом, квартет!

Старпом протискивается вперед, садится на диванчик и раскладывает таблицы. На лице Григория Семеновича — страстное желание взглянуть на фашистский конвой. При очередном подъеме перископа я говорю ему:

— Посмотрите, какое идет судно!

— Ну и громадина! Вот бы на третье блюдо! — восклицает Редькин. — Какое запишем водоизмещение? [59]

— Примерно десять — двенадцать тысяч тонн, а с полным грузом и того больше. Кстати, почему-то у него малая осадка, хотя идет к фронту...

Я ставлю ручку прибора перископа на «увеличение». Вижу на мостике и на носовой части палубы транспорта много людей. Но кто они, эти люди? Похоже — охранники, сопровождающие груз. Кажется, все они смотрят в сторону моря. Но нами выбран тупой угол встречи: торпеды пойдут с направления, которое меньше всего наблюдается противником. А главное — мы занимаем выгодную позицию, позволяющую стрелять сразу по двум целям — и по транспорту и по сторожевику.

— Носовые аппараты товсь!

Торпедная атака — экзамен экипажу. Ее успех достигается четким взаимодействием всех боевых частей. Каждый подводник должен безукоризненно выполнять свои обязанности: боцман — вести лодку на заданной глубине, рулевой — точно держать на курсе, старший инженер-механик и старшина группы трюмных — поддерживать необходимую дифферентовку лодки, электрики — регулировать число оборотов главных электромоторов, торпедисты — своевременно выпустить торпеды... И никто не имеет права ошибиться: осечка одного может привести к срыву атаки, к тяжелым последствиям.

В отсеках настороженная тишина. Люди испытывают огромное напряжение — моральное и физическое. Все понимают — теперь, как никогда, надо показать пример мужества и стойкости, беззаветной преданности Родине и народу. Атака требует в одном случае мускульной силы, а в другом — еле заметных движений, ювелирной точности. Тут нужна исключительная собранность — чтобы пальцы не дрожали, в коленках не ощущалась слабость. Тренировки, учения — позади, сейчас настоящее дело — проверка боем.

Расстояние до цели сокращается, мы подходим к точке залпа. Перископ теперь поднимаю так, чтобы верхний глазок объектива чуть-чуть торчал из-под воды. Поверх гребешков [60] волн вижу лишь мачты и трубу транспорта. Ну а противник практически не сможет обнаружить наш перископ. Угол упреждения установлен.

— Аппараты...

Перед залпом все замирает, напряжение достигает апогея. Нельзя ни чихнуть, ни кашлянуть: может дрогнуть рука на кнопке, на рычаге, и... торпеды выйдут преждевременно.

Остаются считанные секунды, и до чего они длинные, тягучие... Наконец цель наползает на визирную линию.

— Пли!

Ощущаю мягкие толчки, и шесть торпед, развивая скорость, несутся в сторону противника.

И опять томительное ожидание. Но вот раздается взрыв огромной силы, потом второй, третий. Три попадания! Экзамен выдержан! Никто не подвел — молодцы!

Из-за малой дистанции стрельбы, порядка 5–7 кабельтовых{15}, корпус лодки содрогается от мощных взрывов своих же торпед. После них разрывы глубинных бомб, вскоре посыпавшихся на нас, кажутся хлопушками.

Из боевой рубки наш «квартет» спускается в центральный пост, и лодка уходит на глубину.

— В каком направлении движется противолодочный корабль? — спрашиваю штурмана, наносящего на карту акустический пеленг.

— Влево от нас, — докладывает Афанасьев.

— Право руля!

Нам часто приходится уклоняться маневрами, прямо противоположными противнику: он вправо — мы влево, он влево — мы вправо, он вперед — мы назад.

Наш удар, видимо, явился для противника ошеломляющим. Об этом свидетельствовало его беспорядочное бомбометание. [61]

— Бросают не сериями, но часто. Техника-то у них старая, — говорит старпом. — И, обращаясь к старшине 2-й статьи Гончару, спрашивает: — Вы точно подсчитываете сброшенные глубинные бомбы?

Владимир Гончар, штурманский электрик, согласно боевому расписанию ведет черновые записи событий, связанных с торпедной атакой, минной постановкой и т. д.

— Ставлю палочки в тетрадке, товарищ капитан-лейтенант.

— Этак можно и перепутать. Возьмите-ка коробок спичек и откладывайте: взрыв — спичка в карман... Понятно?

— Так точно, понятно!

Через несколько минут Гончар докладывает:

— Спички кончаются...

— Продолжайте отсчитывать из моих, — говорю я, протягивая коробок.

Мы легко оторвались от противника и подвсплыли. Поднимаю перископ, осматриваю водную поверхность: транспорта и одного эскортного корабля в составе конвоя нет. К перископу поочередно подходят Герасимов и Редькин: они также убеждаются — транспорт и корабль исчезли, ушли на дно. К месту атаки, однако, приближаются противолодочные катера, идущие полным ходом. Мы снова уходим на глубину, на этот раз ныряем под немецкие минные поля и отходим мористее. Бомбометание, не причинившее нам вреда, прекратилось.

— Сколько же гитлеровцы сбросили глубинных бомб? — спрашиваю я.

Гончар пересчитывает спички:

— Тридцать шесть.

— А палочки в тетради? Их надо приплюсовать, — поправляет его старпом.

— Записано девять. Значит, всего сброшено сорок пять бомб.

В открытом море даю отбой боевой тревоги. По отсекам передают: [62]

— Команде продолжить обед! Потопленный транспорт и сторожевик считать третьим блюдом. На четвертое — консервированный компот...

Команда в приподнятом настроении. Еще бы! Мы нанесли фашистам серьезный урон.

Казалось, мы провели одну из обычных атак, которых немало на счету североморских подводных лодок. Но это не совсем так. Во-первых, для нашей лодки торпедная атака явилась как бы сверхплановым заданием. Ведь основное назначение минзага — постановка минных заграждений. Во-вторых, мы потопили два корабля одним залпом — такое выпадает не часто даже для торпедной лодки. В-третьих, как выяснилось впоследствии, уничтоженный нами транспорт оказался одним из наиболее крупных транспортов, потерянных гитлеровцами за время войны на Севере.

Все это не могло нас не радовать. Однако в дальнейшем история с потопленным транспортом и сторожевым кораблем получила довольно странную окраску и неожиданное продолжение, в чем небезынтересно разобраться.

Во время войны фашисты умолчали о нашей атаке. Впрочем, удивляться тут нечему. Гитлеровское командование вообще старалось скрыть или преуменьшить свои потери. А на потерю, понесенную 1 февраля 1943 года в Баренцевом море, оно напустило туман необычной секретности. Во всяком случае данные о потоплении упомянутых кораблей не публиковались в печати многие годы.

Для нас было странным, что успешная атака лодки не подтверждалась после войны никакими данными. Да и досадно: ведь гибель кораблей мы видели. Допустим, со сторожевиком могли ошибиться: при проверке результатов он мог находиться за своим напарником. Ну а большой транспорт? Его не заслонишь. Между тем он не был обнаружен [63] ни мною, ни замполитом, ни старпомом, которые тоже внимательно смотрели в перископ.

Но чудес не бывает. Примерно лет через двадцать стало известно — на этот раз по западногерманским источникам, что 1 февраля 1943 года были торпедированы и потоплены транспорт «Оттмаршен» 7077 брутто-регистровых тонн, что соответствует 15–17 тысячам тонн водоизмещения, и сторожевой корабль «Нордриф» (V-5905) 330 тонн{16}. Оказывается, фашисты все это знали, но скрывали.

Зачем же понадобилось наводить тень на ясный день? По какой причине гитлеровское командование засекретило гибель «Оттмаршена»? Что это было за особое судно? По внешнему виду это был обычный пароход. Разгадку, видимо, надо искать в содержании трюмов. Что же там находилось — воинские подразделения? Пожалуй, нет. Перевозка резервов производилась противником, как правило, через Финляндию — по суше, а не морем. Во время атаки мне показалась странной малая осадка транспорта. Почему? Ведь гитлеровские вояки на Севере крайне нуждались в снабжении и полупустое судно туда не послали бы. Значит, трюмы набиты чем-то легким. Скорее всего, обмундированием. Ведь утопила же подводная лодка «К-22» год назад судно с тридцатью тысячами полушубков; зимой 1942/43 года история могла повториться. Шел февраль, а теплое обмундирование так и не поступало. И гитлеровское командование решает прикрыть свой провал с доставкой теплого обмундирования дымовой завесой секретности.

Однако все это лишь предположения, цепь логических Рассуждений — не более. Чем в действительности руководствовались фашистские адмиралы, укрывая в особом сейфе Досье о гибели транспорта, остается тайной. Во всяком случае, до сих пор так и не известно, чем были забиты трюмы «Оттмаршена»... [64]

После перезарядки торпедных аппаратов мы вернулись на позицию и снова занялись поиском кораблей противника. Днем ходили под перископом, ночью — в надводном положении. Приближались к берегу, заглядывали в бухты и фиорды, но противника обнаружить не удавалось.

Как-то ночью, находясь в боевой рубке, мы разговорились с главстаршиной А. Д. Карпенко. Спокойный и рассудительный, он хорошо знал свою специальность и, как старшина электриков, умело обучал и воспитывал подчиненных. Коммунисты, выбрав его своим секретарем, не ошиблись. Именно такого человека я и представляю себе во главе партийной организации подводного корабля. Чуткий подход к людям, тесное общение с коммунистами, высокая принципиальность — вот его характерные черты. Алексей Дмитриевич тепло говорит о людях, называет старшин и матросов, изъявивших желание стать коммунистами.

Число членов и кандидатов в члены партии на лодке выросло за год вдвое и составляло теперь 40 процентов экипажа. Главная заслуга в этом, несомненно, партийного вожака. У Карпенко был, пожалуй, один недостаток — немногословность. Но это не мешало его авторитету. Ведь о человеке судят не по словам, а по делам. Дело же у секретаря парторганизации спорилось.

В рубку поднялся старпом, присматриваясь, куда бы сесть. Карпенко начал приподниматься с диванчика, чтобы уступить место старшему, но я удержал его.

— Садитесь, Григорий Семенович. Уместимся. Как говорится, в тесноте, да не в обиде.

И вот уже втроем мы говорим о партийной работе, о поручениях, которые целесообразно дать коммунистам, о выпуске боевых листков. И как-то незаметно зашла речь о замполите.

— Боюсь, что Лев Николаевич у нас долго не задержится, — сказал я. [65]

— Почему же, — возразил Карпенко, — работает он хорошо, и я думаю, вы будете хлопотать, чтобы его оставили у нас.

— Капитан третьего ранга Герасимов работает действительно хорошо, и команда его знает, и опыта политработы ему не занимать. Дело тут совсем в другом — в исключительном интересе политработника к командирской работе. Чует сердце — останемся мы снова без замполита, — закончил я свою мысль.

Так оно и вышло. Герасимов осуществил свой замысел: окончил командные курсы и стал помощником, а потом и командиром подводной лодки, и не какой-нибудь, а нашей «Л-20». Произошло это, однако, значительно позже.

...Сигнал боевой тревоги опять звучит во время обеда. И опять люди бесшумно бегут к боевым постам.

На этот раз корабли противолодочной обороны противника прочесывают район прибрежной полосы. Они ищут нас. Выходит, потеря транспорта и сторожевика не дает фашистскому командованию покоя. Оно жаждет реванша. Сторожевики и катера-охотники — опасные враги подвод-пиков, и никто не бросит в наш адрес упрека, если мы избежим встречи. Мы же решаем ввязаться в драку.

Вражеские корабли идут строем уступа. Их четыре. Подводная лодка, выйдя в торпедную атаку на один корабль, может попасть под удар другого. Надо быть внимательным. Выбрав объект атаки — крайний слева сторожевик, я начинаю маневрировать, чтобы лечь на боевой курс. Расчеты показывают: дистанция стрельбы получится великоватой. И ничего не сделаешь: при попытке сократить дистанцию мы окажемся перед форштевнем другого сторожевика; а он так и лезет прямо в борт.

Цель приходит на нить перископа. Даем залп и сразу же уходим на глубину, чтобы не попасть под таран. Проследить за результатом стрельбы невозможно; но на лодке, во всех отсеках, люди слышат взрыв торпеды. Противолодочные корабли начинают яростно бомбить. Взрывы глубинных бомб [66] резко бьют по корпусу, но особого вреда не приносят — рвутся выше нас. Наконец мы ныряем под минное поле противника и бомбежка стихает. Гитлеровцы прекратили преследование: своих мин они боятся больше, чем мы. Кстати, это доказывает, что здесь действительно минное поле — так и запишем.

Итак, мины поставлены, боевой запас торпед израсходован. Об этом я доложил командованию радиограммой. Вскоре пришел и ответ: вернуться в базу.

Отойдя на север, мы повернули на восток. Теперь шли по широкой, относительно спокойной полосе: к югу, у берегов Норвегии, оставался район боевых действий, далеко на севере проходила трасса союзных конвоев.

В последние дни меня сильно вымотало: ночью — на мостике, днем — у перископа. Спать приходилось урывками, иногда по нескольку минут. Я еле стою на ногах.

Утром, после погружения, лодку тщательно удифферентовываем. На вахте одна из смен, остальные отдыхают.

Вахтенному офицеру даю указание: идти на глубине 30 метров, удерживать дифферент около нуля, следить, чтобы акустик внимательно прослушивал горизонт; на перископную глубину не всплывать — в этом районе практически могут встретиться лишь самолеты, против которых мы все равно ничего предпринять не сможем, а они, обнаружив лодку, выведают наши пути возвращения в базу; и еще одно напоминание: в случае чего — будить.

Я мог бы отправиться в каюту и выспаться с комфортом. Но что-то удерживает меня в центральном посту. А может, остаюсь верен привычке: в море я никогда в каюте не спал.

Чтобы никому не мешать, усаживаюсь на разножку у щита манометров цистерн главного балласта, заворачиваюсь в реглан и сразу засыпаю. [67]

Часа два, пока я крепко спал, все было спокойно. Лодка держалась на ровном киле и шла на заданной глубине. А затем стрелка глубиномера постепенно начала перемещаться на всплытие. Это не осталось без внимания старшины 1-й статьи Ивана Андрющенко, одного из способных и опытных специалистов, стоявшего на горизонтальных рулях. Он тут же переложил рули на погружение. Но это не помогло. Андрющенко доложил:

— Лодка всплывает...

— Вижу, — перебил его находившийся здесь старший инженер-механик и тут же приказал командиру отделения трюмных старшине 2-й статьи Николаю Шубину: — Принимать в уравнительную!

Прием воды в уравнительную цистерну не помог. Тогда создали дифферент на нос, пытаясь тем самым загнать лодку на глубину. Но и это не дало желаемого результата — стрелка глубиномера медленно, но неуклонно продолжала показывать уменьшение глубины: с 30 до 20 метров, а потом и до 10. Тут уж забеспокоились всерьез: на поверхности вот-вот покажется рубка...

Проснулся я мгновенно — так пробуждаются на войне, перед смертельной опасностью. Не подскочил, не вздрогнул, а просто открыл глаза. Передо мной предстала необычная картина: вахтенный офицер, старший инженер-механик, старшина трюмных обступили рулевого-горизонтальщика и напряженно смотрели на циферблат глубиномера.

Я обратил внимание на манометр одной из балластных цистерн и, к своему удивлению, установил: забортное давление восемь атмосфер, что соответствует 80-метровой глубине. Между тем именно в этот момент отдавались команды на погружение, о которых я уже сказал выше.

Обычно я не вмешивался в действия офицера даже при совершении им ошибки — незначительной, конечно. Если в процессе действий была возможность поправить положение дел, давал совет, разбор делался позже. Теперь же обстоятельства требовали немедленного решения. [68]

— Рули на всплытие! Откачивать воду из уравнительной!

В отсеке всё, казалось, замерло, но прошло мгновение, и люди разбежались по своим местам. Горчаков бросился к борту, взялся за краник продувания наружного отверстия глубиномера и несколько раз открыл и закрыл его. Старший инженер-механик первый осознал ошибку и тут же ее исправил. Стрелка прибора судорожно заметалась и застыла на отметке 82 метра.

Как же фактически обстояло дело? Какой-то посторонний предмет — то ли водоросль, то ли ветошь, а может быть, и маленькая рыбка (установить это ни тогда, ни сейчас невозможно) — закрыл частично или полностью входное отверстие трубки, ведущей к глубиномеру. В связи с этим наружное давление стало уменьшаться, а вместе с ним и показания глубин на шкале прибора. Это было воспринято как всплытие лодки; потому-то и создавали дифферент на нос и заполняли уравнительную цистерну. В действительности же лодка со всевозрастающей быстротой уходила на глубину. А чем больше становилась глубина, тем плотнее забивалось отверстие и тем с меньшей силой вода давила на механизмы прибора, уменьшая его показания. Так могло дойти и до критической отметки погружения...

Я долго размышлял о причине происшедшего и пришел к выводу: в оценке положения лодки, несомненно, был допущен односторонний и, я бы сказал, предвзятый подход. Попробую пояснить свою мысль.

Начну с глубиномера. Этот прибор для подводников является повседневным, обыденным. Кажется, все предельно ясно: уменьшается его показатель — лодка всплывает, увеличивается — погружается. Подвоха от прибора не ждешь. Впрочем, если глубиномер выдал бы резкие изменения, то это, возможно, не прошло бы бесследно. А тут изменения происходили медленно, исподволь. Короче говоря, показания прибора никого не насторожили. А они должны были насторожить. Ведь лодка не могла всплывать беспричинно: из нее [69] ничто не могло вывалиться за борт. Не могли повлиять и изменения в плотности воды: такие явления могут наблюдаться вблизи берега или тающих айсбергов (кстати, тогда лодка тонула бы, а не всплывала). Слои повышенной плотности существуют в океане, но они держатся на определенных глубинах и так запросто поднять лодку к поверхности не могут. Единственно, пожалуй, что может создать положительную плавучесть, так это пропуск воздуха высокого давления в цистерны главного балласта. Однако в этом случае меры принимаются другие (открывают клапаны вентиляции, создают дифферент то на нос, то на корму, выпуская тем самым пузыри воздуха из цистерн). Потяжелеть лодке проще, причин для этого найдется немало. А вот стать легче... Нет, тут надо было серьезно задуматься. Наконец, взглянуть на манометры наружного давления.

Односторонний, предвзятый подход может доставить немало неприятностей. Чтобы избежать его, нужны трезвый расчет, анализ, критическая оценка обстановки, как бы она ни была проста (не теряя, конечно, чувства меры).

Мы благополучно дошли до родной гавани. Рано утром над тихим, едва проснувшимся Полярным прогремели три выстрела.

Командир береговой базы капитан 2 ранга Г. П. Морденко — старый моряк (мы плавали с ним на Черном море еще на «декабристах») — хорошо знал нужды подводников. И конечно же понимал, что людям надо, особенно после длительного пребывания в море. На этот раз Григорий Павлович преподнес нам сюрприз. Сразу же после швартовки, помывшись в баньке, наш экипаж оказался в небольшом бассейне, созданном при тренировочном отсеке. Мы купались, пыряли, играли и брызгались, как дети. Кто неделями не снимал с себя одежды — поймет наш восторг. [70]