Александр Павлович Штепенко

На дальнем бомбардировщике. Записки штурмана

«Военная литература»: militera.lib.ru

Издание: Штепенко А. П. На дальнем бомбардировщике. — М.: Воениздат, 1945.

Книга на сайте: militera.lib.ru/memo/russian/shtepenko_ap/index.html

Иллюстрации: нет

OCR, правка: Андрей Мятишкин (amyatishkin@mail.ru)

Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)

Штепенко А. П. На дальнем бомбардировщике. — М.: Воениздат, 1945. — 144 с. Подписано к печати 14.5.45 г.

    Ушаков С. Ф.: До войны Штепенко летал в экипаже Героя Советского Союза М. В. Водопьянова. Пожалуй, не было такого места на Севере, от Баренцева моря до побережья Аляски, где бы не побывал экипаж Михаила Васильевича. На сезон 1941 года их базой была определена Игарка, там они и узнали о войне. На следующий же день на своей двухмоторной летающей лодке Водопьянов, Пусэп и Штепенко вылетели в Москву и, благополучно преодолев огромное расстояние над сушей, приводнились на Химкинском водохранилище. А еще через неделю они уже были на авиационном заводе и изучали самолет ТБ-7. 10 августа 1941 года отважный экипаж бомбил Берлин. // Ушаков С. Ф. В интересах всех фронтов.

    1

    Перрон Северного вокзала. Мы стоим у сибирского голубого экспресса. Вчера, напутствуя нас, Иван Дмитриевич Папанин сказал:

    "1941 год для всех нас, полярников, является решающим. В этом году мы завершим атаку, чтобы закрепить окончательную победу человека над суровой арктической природой. Вы, летчики, наш авангард".

    Жена моя, взглянув на неумолимо движущуюся стрелку больших круглых часов, говорит мне:

    - Ты же там, Саша, береги себя.

    Я вижу, что у нее из левого глаза скатилась большая слеза.

    - Ты конкретнее говори, как беречь себя и когда беречь, а то общие пожелания не запоминаются.

    - Закрывай шею шарфом, и не рискуйте сильно. И в тумане не летайте, - и из правого глаза жены скатилась вторая слеза.

    - Вот ты больше десяти раз провожаешь меня с этого вокзала. И столько же раз встречаешь. Ведь знаешь, что вернусь благополучно, а каждый раз почему-то плачешь. Тебе не стыдно людей?

    - Да, плачу и буду плакать. И людей не стыдно. Подумаешь, все плачут, и никому до нас нет дела.

    Два резких звонка, один крепкий поцелуй, и экспресс медленно трогается. Поезд набирает скорость. На перроне толпятся люди и машут платками и шляпами.

    Густыми лесами, по необозримым степям, через большие и маленькие реки, между озер и гор поезд уносит нас на восток. Часами мы смотрим в окна вагона, любуемся широкими просторами нашей родины, ее богатствами. Невольно в мыслях проносятся слова песни, и мои мысли, точно электрическая искра, передаются соседке. Высоким девичьим голосом она запевает:

    Широка страна моя родная,

    Много в ней лесов, полей и рек.

    И, подхваченная пассажирами, могучим хором гремит в вагоне гордая песня о свободном человеке:

    Я другой такой, страны не знаю,

    Где так вольно дышит человек.

    Низко стелется дым, паровоз быстро вращает колесами. Из окна вагона смотрю я на степь, и мысли, как добрые кони, уносят меня в далекое детство.

    На берегу речки стоит наш дом. Отец и старший брат стучат молотками по железу: они делают ведра, трубы, кастрюли и всевозможные жестяные вещи. Мы же с другим братом ходим по селу и у каждого -дома по очереди горланим:

    - Ведра починяем! Кастрюли новые делаем!

    Летний зной. Раскаленный песок жжет босые потрескавшиеся ноги. Хорошо, если удастся быстро получить заказ на работу, тогда можно сбегать к речке и с ребятами посидеть и поплавать в воде. Когда же нет заказа, до позднего вечера охрипшими голосами кричим: "Дешево делаем! Хорошо делаем! Крепко делаем!"

    Мысли уносят меня дальше. Юношеские годы. Мы с отцом работаем по ремонту церквей. Я забираюсь на высокий купол к кресту и, глядя в даль, мечтаю, а отец кричит:

    - Эй, мастер, смотри, не свались!

    Впоследствии отец стал привязывать меня к кресту.

    - Ну, теперь можешь мечтать.

    На пятые сутки, пробежав пять тысяч километров, экспресс остановился у перрона Красноярского вокзала. Простились с пассажирами, с которыми за время пути успели близко познакомиться, и поехали к месту стоянки наших самолетов, откуда нам предстояло лететь в Арктику.

    Лавируя между бревен и плотов, катер доставил нас на правый берег Енисея. В тихой небольшой бухточке стоял, покачиваясь на якоре, наш самолет - двухмоторная летающая лодка. На берегу, на песчаной площадке, несколько самолетов ожидало своей очереди спуска на воду. Отсюда летчики полярной авиации улетали во все моря Советской Арктики.

    Жизнь била здесь ключом. Взлетали и садились самолеты. Катера буксировали гидропланы, снимали их с якорей, отводили на старт или же тащили со старта в бухту. На берегу грохот, моторы ревут, винты поднимают тучи пыли.

    Субботний теплый вечер. В городе необычное оживление. На катерах, пароходах, лодках, машинах, пешком красноярцы отправляются за город, на знаменитые Столбы. Пользуясь свободным временем, мы потянулись за всеми. Через два десятка километров вверх по течению Енисея катер высадил нас у примитивной пристани на правом, лесистом и скалистом берегу.

    В лесу, на полянке, недалеко от высокой отвесной скалы, горит костер. От света костра сумерки кажутся гуще и лес темнее. За разговорами, шутками и смехом время бежит легко и быстро. По лесу разносится старинная песня про храбрых русских людей:

    Ревела буря, дождь шумел,

    Во мраке молнии блистали,

    И беспрерывно гром гремел,

    И ветры в дебрях бушевали.

    На диком бреге Иртыша

    Сидел Ермак, объятый думой.

    Где-то недалеко от нас поют украинскую песню:

    Ихав козак за Дунай,

    Сказав дивчине: "Прощай".

    Быстро проходит короткая летняя ночь. Наступает рассвет. Отдыхающие готовятся к самому главному, за чем сюда приезжают, - встречать восход солнца.

    На горах золотятся верхушки деревьев. Лучи восходящего солнца спускаются с гор и вскоре заливают ярким светом холмы, на которых мы сидим.

    Все замолкли. Не слышно ни песен, ни веселого смеха. Человек не нарушает тишины рождения нового дня. Только птицы перекликаются на все голоса.

    По высоким и тонким, как столбы, горам это место, окруженное лесами, и получило название Столбы. Слава о Столбах распространилась за пределами Красноярска. Сюда приезжают встречать восход солнца эскурсанты из далеких городов.

    В понедельник катер отбуксировал наш самолет из бухты на плес большого Енисея. Отданы буксирные концы. Запущены моторы. Гидроплан бежит по широкой реке, вверх по течению. Новые моторы звенят высоким тоном. Последние метры на редане. Чуть касаясь воды и легко взмыв, мы проносимся над просыпающимся Красноярском. Крутой разворот - и мы идем на север вниз по Енисею. Река становится все Уже и Уже. Наш самолет набирает высоту.

    2

    Членами нашего экипажа были: первый пилот (он же командир самолета) Герой Советского Союза Михаил Васильевич Водопьянов, его помощник (второй пилот), участник многих экспедиций Эндель Карлович Пусэп, консультант по арктическим вопросам (третий пилот) Борис Григорьевич Чухновский, первый борттехник (инженер корабля) Константин Николаевич Сугробов, участник экспедиции на Северный полюс; я, первый штурман, радист, второй техник и второй штурман.

    У всех нас был многолетний стаж работы, и, пожалуй, нет такого места на Севере, где бы мы не бывали - над всем побережьем и островами Баренцева моря до берегов Аляски.

    Через семь часов полета под нами во всей своей красоте - первый заполярный город Игарка, наша база, с которой мы будем совершать свои полеты в море, пока не наступит лето и не откроются гидроаэродромы в Карском море.

    Крутой вираж над городом. Самолет легко и плавне чертит воду и останавливается у бочки на якоре. Концами лодка прикрепляется к бочке, и мы на катере подъезжаем к пристани. Нас встречают знакомые игарцы и ранее прибывшие сюда летчики.

    В Игарке идет полным ходом подготовка к летней страде - навигации. Лесозаводы работают день и ночь. На пристанях и причалах расчищаются места для приема океанских пароходов.

    Солнце, светящее круглые сутки, дает авиации возможность работать непрерывно. Уходят и приходят рейсовые самолеты.

    Связавшись по радио с полярными радиостанциями в Карском море и узнав от них обстановку, мы вылетаем из Игарки в Карское море.

    После шестнадцати часов полета над ледяными, еще не тронутыми весенним солнцем просторами Карского моря мы возвратились в Игарку. Планируя на посадку, мы увидели у бочки, рядом с нашей стоянкой, покачивающийся на воде самолет одинаковой с нашим конструкции. Это был самолет летчика Ивана Ивановича Черевичного, с которым у нас существовало тайное, никем не высказанное соревнование - сделать ледовую разведку наивозможно большей площади, с наибольшим количеством часов налета.

    Экипаж летчика Черевичного в основном был тот, с которым он зимой 1940 года летал в район Полюса недоступности, где совершил три посадки на льдине. Члены экипажей хорошо были знакомы друг другу, и даже больше - многие были большими приятелями. Здесь же, на пристани, состоялась встреча двух соревнующихся экипажей. Посыпались вопросы о Москве, о близких и знакомых. Не обошлось и без "подначки".

    Кто-то из экипажа Черевичного сообщил, что летчик Матвей Ильич Козлов, базирующийся в Нарьян-Маре, на реке Печоре, сделал один полет в Баренцовом и Карском морях продолжительностью в двадцать пять часов. Сразу все остальные вопросы перестали нас интересовать, и мы всячески пытались выяснить подробности этого замечательного полота.

    Но никто не знал подробностей. Вскоре Черевичный со своим экипажем вылетел из Игарки на восток, к устью реки Лены, откуда он должен был проводить ледовую разведку морей Лаптевых и Восточно-Сибирского.

    Черевичный улетел, и мы лишились сна. Двадцать пять часов полета летчика Козлова без посадки не давали нам покоя.

    - Механикам заливать горючее, штурманам узнавать погоду и готовить маршрут, - распорядился наш командир.

    - Михаил Васильевич, на сколько часов готовить маршрут полета?

    - Маршрут готовь на все горючее. Время - по погоде. С первой сносной погодой вылетаем.

    Подготовка шла быстро и весело. Полет обещал быть очень интересным. Осуществлялась, наконец, моя давнишняя мечта - составить ледовую карту всего Карского моря, прилегающих морей и частей океана.

    Погода стояла хорошая. Заняв места в самолете, мы отвязались от бочки и порулили на большой Енисей для взлета. Был штиль.

    Два раза мы тщетно пытались оторваться: бежали по течению, пробовали против течения. Но лодка зарывалась носом в воду и никак не хотела выходить на редан. Зарулили обратно на стоянку, выгрузили все, что казалось лишним, и слили полтонны горючего. После этого, хотя и с трудом, летчикам удалось оторвать присосавшуюся лодку от воды. Каждый приступил к своей работе.

    Вскоре, за Усть-Енисейским портом, воды Енисея как бы обрывались и дальше пробивались к морю уже под льдом. Сильное течение весенних вод на ледяной кромке ломало и подминало лед. Громадные льдины поднимались высоко из воды и затем обрушивались вниз, создавая водоворот и кроша льдины на мелкие части.

    Дальше на север воды вовсе не стало видно. У Карского моря перед нами открылась белая ледяная поверхность, освещаемая низким полярным солнцем.

    Оба наши пилота давно уже вышли из того пилотского возраста, когда управление самолетом доставляет удовольствие. Они в своей жизни столько крутили всяких штурвалов, что сейчас по первой просьбе уступают свои места любителям.

    Водопьянов уступил мне свое пилотское место, а сам ушел в кают-компанию. Пусэп, передав мне управление, уселся поудобнее и, отвернувшись от солнца, стал дремать.

    Недалеко от острова Диксон курс был взят на запад, к острову Белому и к берегам Новой Земли.

    На первый взгляд ледяная поверхность моря кажется ровной, белой. Но для нас, ледовых разведчиков, лед не ровный, не одинаковый и даже не белый.

    На нашей карте все больше и больше появляется условных значков всевозможных форм и цветов; по ним будет составлено и отправлено в Москву подробное донесение о ледовой обстановке.

    Пролетаем остров Белый. Он закрыт облаками, и место полярной станции мы определили по радиокомпасу. Но облака были здесь местного характера, и вскоре мы продолжали полет к берегам Новой Земли уже при хорошей видимости.

    Ледовая обстановка становилась все более сложной и запутанной. Я ни на минуту не мог уже оторваться от наблюдений. Самолетом теперь управляли сами летчики по очереди.

    Дойдя до восточного берега Новой Земли в районе пролива Маточкин Шар, мы повернули на север и продолжали полет вдоль берегов Новой Земли. Слева от нашего пути тянулась горная цепь с ледниковыми куполами, сверкавшими на солнце. Некоторые ледники доходили до берегов и, обрываясь высоким пластом льда, уходили под воду. Отсюда, с этих ледниковых обрывов, возникают айсберги. Смерзшиеся с ледяными полями, они высоко торчат среди льдов.

    На северной оконечности Новой Земли, на Мысе Желания, - одна из старейших полярных станций. Еще в давние времена мореплаватели пытались обогнуть этот мыс с запада, с моря Баренца, и войти в Карское море. Но редко кому это удавалось. Один из таких неудачников, которому льды преградили дорогу в Карское море, и назвал эту оконечность Мысом Желания.

    Развернувшись над полярной станцией, мы пошли прямо на север, вдоль границы двух морей: моря Баренца, чистого от льда, и Карского, забитого льдами до горизонта.

    Незаходящее солнце стояло низко на горизонте, бросая на снег длинные тени от торосов. Монотонный шум моторов стал привычен. Воздух спокоен. Машина идет ровно. Внизу же однообразная картина - слева вода, справа льды.

    Водопьянов спит на походной койке. Чухновский залез в спальный мешок, наблюдает в иллюминатор, зарисовывает льды. Сугробов на своем чердаке возле приборов дремлет. Пусэп держит одним пальцем штурвал и приучает машину ходить без помощи летчика. Мой помощник начинает сдавать - истекает двенадцатый час нашего полета. Я не даю ему дремать.

    - Абрамсон, запишите! - и он пишет под мою диктовку:

    "Баренцево море, чистая вода. Кромка десятибалльного мелко битого льда тянется от Новой Земли до широты 80°".

    Если нечего записывать по льдам, то у моего помощника много другой работы, и я ему напоминаю: "Проверить угол сноса. Рассчитать ветер, взять радиопеленги".

    У Абрамсона слипаются глаза, но все делает тотчас же и аккуратно.

    Рында громко звонит, созывая команду воздушного корабля на обед. Мы у острова Греэм Белл, самого восточного из архипелага Земли Франца-Иосифа. Водопьянов показывает место, где у него когда-то была вынужденная посадка. А потом, обращаясь ко мне, говорит:

    - Ты что, на Северный полюс хочешь улететь? Смотри, рассчитывай получше, а то посадишь нас всех среди моря. - И с этими словами уходит в столовую, откуда несется запах настоящего украинского борща.

    Пусэп тоже потянулся на запах борща.

    Накренив корабль, поворачиваю его на новый курс, на восток. Но у меня что-то плохо получилось с креном. Прибегает Пусэп:

    - Что здесь случилось?

    - Ничего особенного.

    - А почему у меня тарелка с борщом перевернулась?

    - Да это я поворачивал самолет на новый курс.

    В ответ я получил внушение насчет координации движений педалей и штурвала. Так сказать, чтобы борщ больше не переворачивался.

    Среди необозримых ледяных просторов Северного Ледовитого океана стоит одинокий небольшой остров Ушакова, зажатый со всех сторон льдинами. Остров, как шапкой, покрыт белым ледником. Обнаружить его можно только при точном расчете полета, зная заранее место его расположения.

    После острова Ушакова полет продолжаем на восток. Надолго исчезли даже признаки земли. Рядом со мной, на втором сиденье, Чухновский одной рукой искусно ведет самолет.

    На полярных станциях, с которыми мы держим связь, каждые четыре часа сменялись вахты, радисты первой смены уже выспались и, вновь заступив на вахту, спрашивают нас: "А вы все еще летаете?"

    А мы все еще летаем...

    Прошло шестнадцать часов полета. Рында звонит на ужин и на смену вахты. Разворачиваем самолет на юго-запад. Кругом на сотни километров все та же однообразная картина: льдов много, а воды мало. Мы, штурманы, продолжаем свое дело: высматриваем и отмечаем разное строение льда - это цель нашего полета.

    Далеко на восток медленно проплывают сверкающие ледники островов Северной Земли. Погода нам благоприятствует, прозрачной чистоты арктический воздух делает видимость почти беспредельной.

    Остров Уединения чернеет одиноким пятном среди белых льдов. Здесь весна в разгаре. Зимний снежный покров сменили ручьи и лужи темной воды. Обнажились скалы и пригорки с редким мхом. На берегу одинокий дом с двумя мачтами.

    Четыре человека машут нам шапками. Появление самолета для них, проживших два года на одиноком острове, - начало летней навигации, а с ней и близость смены.

    Прошло двадцать часов. Остров Диксон. Вот он под нами, знакомый до мелочей, близкий и родной. Скоро мы сюда переберемся. Отсюда будем работать все лето. Сейчас он черный, мокрый и грязный от недавно стаявшего снега. Но пригреет еще больше солнышко, и здесь зазеленеет мох и зацветут желтые и белые цветы. Тогда он будет похож на красивый ковер.

    От Диксона мы идем на юг, доходим до пролива, где начинается Енисейская вода, и видим, что за время нашего полета кромка льда оттеснена на пять километров ближе к морю.

    Двадцать четыре часа полета. Нужно решить, что делать дальше. Мы над селением Дудинка. Здесь можно было бы дозарядиться. Но на Енисее сильный ветер. Садиться здесь без нужды нет смысла. Оба пилота на своих местах.

    - Сугробов! Сколько осталось горючего в баках? - обратился Водопьянов к инженеру.

    - На один час полета, товарищ командир.

    - Штурманы! Сколько времени лететь до Игарки?

    - Один час две минуты, - ответил я.

    От Дудинки до Игарки идем почти по прямой. Водопьянов срезает все речные изгибы, чтобы сэкономить время. Ветер швыряет нашу машину.

    Когда бензиномеры перестали показывать наличие горючего в баках, Водопьянов перестал срезать речные изгибы и повел машину над серединой реки, готовясь на случай остановки моторов посадить ее на воду.

    Моторы чихнули по одному разу и перестали тянуть самолет. Но этого уже и не требовалось.

    Свое дело моторы сделали. Через двадцать пить часов полета наш самолет коснулся днищем воды и, пробежав по ней, остановился.

    Сильное течение быстро понесло гидроплан. Подошедший катер бросил концы и прибуксировал лас к месту стоянки. Это было 22 июня.

    3

    На высоком крутом берегу гостиница аэропорта. Кругом ни одной живой души. Даже ребятишек, которые обычно почти круглые сутки копошатся на берегу, нигде не видно.

    В большой битком набитой комнате гостиницы на наш приход никто не обратил внимания, будто это не мы сейчас вернулись с далекой Арктики после двадцатипятичасового полета. Через несколько секунд мы тоже забыли свой почти рекордный полет и все то, что было у каждого из нас до этого дня, до этого часа, когда мы услышали первые слова правительственного сообщения о вероломном нападении Германии на Советский Союз.

    Мы решили немедленно лететь в Москву. Усталость как рукой сняло. На метеостанции дана была заявка на полет по маршруту Игарка - Архангельск.

    По синоптической карте погода, если расценивать ее по мирному времени, была неважная, ну а с военной точки зрения вполне сносной.

    Слово "война" как-то быстро вошло в наше сознание и резко перевернуло взгляды на привычные вещи.

    Слегка штормило. Порывистый ветер и большая волна не давали возможности подтянуть самолет к пристани, поэтому снаряжали его горючим с лодок.

    На берегу собралась большая толпа.

    Мы прошли сквозь строй расступившихся людей к лодке, доставившей нас к самолету.

    Отданы концы. Запущены моторы. Волны накрывают поплавки, брызги летят через моторы. Полные газы. Гидроплан бежит по волнам, ударяется сильно о гребень большой волны - зубам больно. Еще удар - и мы низко несемся над белыми гребнями. Самолет, похожий на летающую рыбу, уходит на запад.

    Появляются облака. Мы пробиваемся вверх и идем над белыми ватными полями.

    Где-то внизу, под облаками, проходят залив Хальмер-Седа, самая большая в Европе и в Азии реки Обь и Хайпудырская губа в Баренцевом море. Подходим к устью реки Печоры. Кругом все такая же белая, ровная вата.

    С промежуточного гидроаэродрома в Нарьян-Маре нам сообщили, что для получения разрешения на прилет в Архангельск следует остановиться в Нарьян-Маре. Делать нечего. Вывожу самолет за облаками по радиополукомпасу на радиостанцию. Когда стрелка прибора показала, что мы над станцией, прошу летчиков пробивать облака и спускаться вниз.

    Осторожно, явно не доверяя моим расчетам, летчики снижаются в молочной массе облаков. Высотомер все ниже и ниже. Высота малая. Летчики, видно, уже совсем не верят мне. Но вот мы уже под облаками, и под нами большой плес, где на якорях стоят два самолета. На берегу белеет посадочный сигнал. Водопьянов, улыбнувшись, говорит мне:

    - Здорово у тебя получилось - вышли прямо туда, куда надо!

    - Ничего не сделаешь - война требует точной работы.

    Заходя на посадку, Водопьянов добавляет:

    - Вот так бы на Берлин выйти!

    - Найдем и Берлин, - отвечаю, укладывая штурманские приборы в сумку.

    Получив радиограмму, разрешавшую прилет в Архангельск, мы быстро собрались.

    Облегченный, с малым количеством горючего, гидроплан легко отрывается от волны.

    Позади остается Печора и холмистая, изрезанная ручьями, коричневая тундра. Темные свинцовые облака прижимают нас низко к тайге. Ветер болтает самолет. Обходим стороной грозовые облака, спускаемся до самой тайги и снова доворачиваем самолет на запад. Солнца не видно, оно где-то высоко, за толстыми облаками. Косые полосы ливня преграждают нам путь. Мы проскакиваем между полосами и низко, на бреющем полете, несемся над тайгой.

    Впереди снова туча с ливнем и градом.

    Лететь по прямой нельзя. Верная гибель. Круто отвернув в сторону, обходим подальше опасное место. В самолете тихо. Лица у всех сосредоточенные. У каждого одна дума - о войне.

    Погода плохая, очень плохая. Бывают моменты, когда самолет вдруг встает на крыло, и кажется, что пилот не успеет выровнять машину и мы врежемся в тайгу. А она вот здесь, совсем рядом. И все-таки мысли не об этом. И не опасность тревожит нас, а нетерпение.

    Облака резко стали повышаться.

    Мы проскочи грозовой холодный фронт. Низко разворачиваемся над островом, где расположена база нашего гидроаэродрома, и не узнаем его.

    На острове, всегда пустынном, необычайное оживление. Все поле заставлено сухопутными самолетами. Снуют автомашиеы и тягачи. Идет какое-то строительство, расширяется летное поле.

    Заходим на посадку. По самые винты зарывается наша лодка в волну.

    Ветер против течения создает в воде такую кутерьму, что наша лодка рулит с трудом, не слушаясь управления. Все же подрулили к песчаному берегу и с помощью команды рабочих аэропорта закрепили самолет на месте.

    На летном поле, поднимая тучи пыли, рулят один за другим самолеты с подвешенными бомбами, взлетают и, построившись над аэродромом, скрываются вдали.

    Возвратившаяся с запада группа самолетов заруливает на окраину поля. К самолетам подходят бензозаправщики и грузовики. Заливают горючее и подвешивают бомбы.

    - Молодцы военные, - говорит начальник гидроаэродрома, - хорошо летают. День и ночь без перерыва.

    - А куда они летают? - спрашиваем мы.

    - На Запад. Финнов бомбят. Вы-то сами, что думаете делать?

    - А вот доберемся до Москвы, а там думаем, что и для нас работа найдется.

    - Найдется; сейчас для всех работа найдется. Я вот сам думаю отсюда уходить, уже подал заявление, - и, указывая, рукой на самолет, заходивший на посадку, сказал:

    - А этому, наверное, здорово досталось, на одном моторе вернулся домой.

    К остановившемуся среди поля самолету подошел тягач и притащил к месту неподалеку от нас. Из разбитого мотора текло масло. В фюзеляже и плоскостях много разных дырок. Пилот узнал Водопьянова.

    - А, Михаил Васильевич, здравствуй. С прилетом тебя. Это твое корыто болтается?

    - Здоров, здоров, вояка! Ну как воюешь?

    - Да ничего, воюю помаленьку.

    - Ты чего же так машину исковеркал? Что, разве жарко было?

    - Да, это мне для вентиляции несколько дырок сделали.

    - Что, здорово стреляют?

    - Да нет, не особенно здорово. Бывает хуже. А так еще ничего, жить можно. - Пилот сел в машину и на ходу добавил: - Ну, пока! Там еще встретимся.

    В столовой молодые девушки в белых передниках и косынках бойко обслуживают обедом прибывающие с полетов экипажи.

    - Что, девчата, тоже воюете? - обратился Водопьянов к молодой веселой девушке.

    - Воюем, Михаил Васильевич, - задорно отвечали девушки, - а то как же, теперь всем надо воевать. А вы-то сами куда сейчас?

    - Да вот спешу на войну, да никак до нее не доберусь.

    - Ну, спешите, поторапливайтесь. А то можете и опоздать. Наши летчики здорово им дают.

    Среди военных людей, одетых одинаково - в гимнастерках, перехваченных ремнями, и в пилотках - мы, в своих кожаных тужурках, в кепках и фуражках разного покроя и цвета, чувствовали себя не совсем хорошо. И каждый из нас только и мечтал о том дне, когда наденет вот такие же гимнастерки с голубыми петличками.

    Наконец, мы получили воздушный пароль и разрешение на полет в Москву. Условия были жестче, чем те, при которых прилетали сюда раньше. Требовалось в определенный час на такой-то высоте пройти точно в указанных воротах.

    Обычно для гидропланов путь из Архангельска на Москву проходил над системой рек и озер и намного удлинял Весь маршрут полета. Нам же разрешалось лететь только по прямой, соединяющей Архангельск с Москвой.

    - Ну, хлопцы, - устраиваясь на своем сиденье, сказал Водопьянов, - еще один полет на этом добром корыте, а там пересядем на хорошего коня.

    - А нельзя ли, Михаил Васильевич, на этом самолете, вот всем нашим экипажем воевать? - спросил Пусэп, занимая свое место.

    - Нет, нельзя. Аэроплан хотя и добрый, но для войны не годится. Ни высоты нет, ни скорости. Собьют с первого вылета. Ну что, все готовы?

    - Готовы!

    - Запускай, Костя, моторы, да почапаем помаленьку.

    Моторы, пригретые солнцем, быстро запустились. Мы отошли от берега и, порулив вверх по течению реки, развернулись.

    - Ну, пошли! - сказал Водопьянов и двинул ручку газов доотказа.

    Моторы зазвенели и быстро вытащили лодку на редан. Самолет оторвался от воды.

    Ну, Москва, принимай в свои ряды путников из далекой Арктики! Как-то ты, Москва родная, сейчас выглядишь? Далеко мы были от тебя, а все же во время прибудем, в самый нужный час. Сколько людей, сынов твоих верных, сейчас стремится к тебе со всех концов страны великой, вот так же, как мы, чтобы грудью своей отстоять тебя, родную, от врага.

    На малой высоте держим курс на юг, туда, где высоко стоит яркое солнце в чистом голубом небе. А под нами все лес и лес. Могучий, зеленый, густой лес. Как же его много в нашей стране! Летели с востока на запад - был лес. Сейчас на юг повернули, а он все такой же кругом - необъятный, густой... А там, далеко на юге, обширные необозримые поля и среди них богатые села и большие города.

    И перед моими глазами встает вся моя страна, от края и до края, могучая и богатая страна, которую никому не сломить.

    - Эй, штурман! О чем задумался? Как у нас с курсом? - прерывает мои мысли Водопьянов.

    - Думаю все о том же, о чем вы все думаете. А курс у нас самый правильный. Настоящий курс, какой должен быть у каждого патриота.

    - Это ты верно говоришь. Курс наш самый правильный, и никакая сила не заставит нас свернуть, - и Водопьянов крепче сжал руками штурвал самолета.

    Из дремучих вологодских лесов мы выскочили на широкое, кажущееся безбрежным Рыбинское озеро. Над водным простором торчат похожие на маяки купола колоколен. Стаи уток поднимаются впереди самолета. Одинокий паровой катер дымит трубой, и за кормой его вода рябит, и волны клином расходятся, ломая зеркальную поверхность.

    Волга далеко справа от нас блестит узкой лентой, уходит в даль. Под нами уже московские леса, московская земля. Вот, вот еще немного - и покажется она, родная...

    Откуда-то снизу неожиданно вынырнул юркий истребитель и близко проскочил у нас под носом, качая крыльями. Глаза наши устремлялись вперед, истребитель мало нас занимал. Но что это? Впереди нас, наискось, он пустил длинную трассирующую очередь.

    - Что за чорт! Что ему надо? - проворчал Водопьянов.

    А истребитель вновь подходит и опять сигнализирует и режет нам путь.

    - Приглашает следовать за собой, наверное хочет нас посадить, - говорит Пусэп.

    - Куда посадить, кругом земля, слепой он, что ли, что не видит перед собой гидроплан? Куда я на лодке за ним сяду, на землю, что ли? Водопьянова начинает раздражать поведение истребителя. Он открывает верхний люк над головой и вылезает по самые плечи наружу. Ветер треплет его густую седую шевелюру.

    Истребитель сбавляет скорость, подстраивается к нам. Водопьянов рукой приглашает его еще ближе подойти. Расстояние между самолетами все более сокращается. И вот машина уже совсем близко, рядом. Можно человека в лицо узнать.

    Водопьянов стучит пальцем по лбу, показывает рукой на истребитель и грозит кулаком. Истребитель смущенно улыбается, кивает головой: мол, "понял все, обознался", и, показав нам рукой в сторону Москвы, отвалил и скрылся позади.

    Последние минуты. Мы над Химкинским водохранилищем, местом нашей посадки. С соседнего аэродрома взлетают два истребителя и направляются в нашу сторону. Водопьянов выпустил поплавки, резко повел машину на посадку, как бы говоря: теперь-то я без вашего приглашения сяду.

    Истребители подошли, когда уже самолет бежал по воде, покрутились над нами и пошли на посадку к себе на аэродром.

    * * *

    - Ну, ребята, вот мы и доехали, с чем вас всех и поздравляю, - сказал Водопьянов.

    В легковой машине едем мы в город, а навстречу непрерывным потоком движутся военные машины, окрашенные в защитный цвет. У шлагбаума на переезде Окружной железной дороги задерживаемся, пропускаем воинские эшелоны.

    Стройные ряды пехоты четко отбивают шаг под звуки марша. Растянувшимися рядами с мешками за плечами идут вновь призванные, еще не обмундированные...

    Девушки в гражданском платье с белыми повязками и красными крестами на руках стараются итти в ногу, но часто сбиваются.

    Чем ближе к центру, тем больше людей. В воздухе гремит песня:

    Если завтра война, если враг нападет,

    Если темная сила нагрянет,

    Как один человек, весь советский народ

    За свободную родину встанет.

    Новыми глазами смотрели мы на Москву - Москву военную.

    - Здравствуйте, здравствуйте. Что, на войну захотелось? Быстро же вы смотались! Я только сегодня отправил вам радиотелеграмму, чтобы вы оттуда вылетали, а вы уже здесь, - так встретил нас Папанин.

    - А мы, Иван Дмитриевич, не сомневались в том, что вы нас вызовете, и поспешили, - ответил Водопьянов.

    - Ну, докладывайте. Вы, говорят, там какой-то рекорд новый поставили? Так показывайте ваши рекорды.

    Разложив на столе карты, мы подробно докладываем обо всем, что успели сделать в Арктике.

    - Ладно, ребята, большое вам спасибо. Карта остается у меня, а вы идите домой, попрощайтесь с семьями и начинайте воевать. Желаю вам больших успехов!

    Простившись с Папаниным, мы вышли на улицу.

    - Вот что, ребята, - обратился к нам Водопьянов, - сегодня вы свободны, а завтра утром - ко мне.

    Мы с Пусэпом жили в Доме полярника, в одной квартире. Возле дома заметно оживление, стоят несколько грузовиков, на которые грузятся домашняя утварь семей полярников. Один из администраторов, ведавший погрузкой, увидев нас, оживился.

    - Вот и хорошо, что вы приехали, а то ваши жены сидят на вещах, а грузиться не хотят. Так вы там дома готовьтесь, через час пришлю вам машину.

    - Не надо присылать машину, - ответил я, - никуда наши жены не поедут.

    Оставив озадаченного администратора, мы поднялись к себе. В коридоре и в комнатах были навалены ящики, тюки, чемоданы и узлы.

    - Вот хорошо, что ты приехал, - бросилась ко мне жена, - а то я совсем замучилась. Тебя нет, сама не знаю, что делать, а приказывают выезжать. Я уже и деньги на переезд получила.

    - Никуда ты не уедешь, распаковывай вещи да готовь обед. Тебе и здесь работа найдется.

    - Ты-то будешь воевать, а вот что я буду делать?

    - Будешь делать то, что весь народ делает. Иди сюда, смотри и слушай. Я открыл дверь на балкон. В комнату ворвалась песня.

    И линкоры пойдут, и пехота пойдет,

    И помчатся лихие тачанки.

    Как один человек, весь советский народ

    За свободную родину встанет.

    На следующее утро мы собрались у Водопьянова. Наш командир, как всегда, был немногословен.

    - Нам с вами предложено изучить новый тяжелый бомбардировщик дальнего действия. Летать придется в основном ночью, на большой высоте и на дальние цели. Как скоро мы начнем на нем воевать, зависит целиком от нас самих, от того, как скоро мы его изучим и освоим. А посему времени терять зря нечего, получайте документы, сегодня же на самолете улетайте на завод и приступайте к работе. Сам я закончу здесь некоторые дела и через пару дней тоже там буду.

    В тот же день мы улетели на восток.

    * * *

    Завод работает день и ночь. Кругом стук, грохот, скрип и режущая слух дробь автоматической клепки.

    В перерывах тысячные толпы рабочих собираются у репродукторов. Известия приходят все более тревожные. Прослушав очередное сообщение, рабочие, уже сменившиеся, возвращаются снова на свои места, к своим станкам. Многие совсем домой не уходят, здесь и живут. Короткий отдых, два-три часа сна, и вновь у станка.

    Помимо тяжелых бомбардировщиков, завод выпускает и легкие бомбардировщики. Ежедневно на аэродром прибывают пассажирские самолеты. Из них выходят летчики, штурманы и радисты. Через несколько часов они улетают на легких бомбардировщиках.

    Однажды мимо нас проходила группа летчиков, прибывшая за новыми самолетами. К одному из них обратился Водопьянов:

    - Эй, летчик, а ну, подойди поближе! Что-то мне твое лицо знакомо. Где-то я тебя видел.

    - Здравствуйте, Михаил Васильевич. На прошлой неделе на этом же самом месте получал самолет, - ответил молодой пилот с повязкой на голове.

    - А теперь сюда зачем?

    - Да опять же за самолетом.

    - Так ты их, что же, перегоняешь?

    - Да нет, пока что еще сам летаю, воюю.

    - Выходит, подбили тебя?

    - Да, выходит, что так.

    - А ты что?

    - Стрелок мой сбил штуки четыре, а сам я за танками охочусь.

    - А много у него танков?

    - Вначале было много, прямо тучей шли.

    - Что, реже стало?

    - Так летаем же мы, бомбим их, вот и реже. Ну, я пошел. До свидания, Михаил Васильевич.

    - До свидания, дорогой. Желаю тебе успеха!

    Охотник за танками ушел к своему самолету, и мы видели, как он по-хозяйски осмотрел его, попробовал рули, ручки, запустил моторы и, лихо взлетев, ушел на запад сокращать число фашистских танков.

    Каждый вновь выпущенный тяжелый бомбардировщик проходит заводские летные испытания, после чего самолет сейчас же передают экипажу. С утра до позднего вечера летный состав кропотливо изучает устройство своего воздушного корабля.

    И все мы лелеем мысль, что характер правительственных сообщений будет изменяться в лучшую сторону, как только мы начнем работать на этих кораблях. На аэродроме формируется большое соединение ночных тяжелых бомбардировщиков дальнего действия. Здесь собрались лучшие летчики со всех концов Советского Союза: летчики полярной авиации, Гражданского воздушного флота и Дальнего Юга, Сибири, Дальнего Востока, международной линии, научно-исследовательских институтов, заводские испытатели, инструкторы авиационных школ.

    Экипажи помогают заводским бригадам доводить самолет, устанавливать вооружение. Работа спорится. Но время идет. Война все ближе и ближе. Эхо войны докатывается и до* нашего города. В гостиницах, больницах и госпиталях много раненых. Тихо идут санитарные поезда на восток. С громкими и бодрыми песнями идут воинские эшелоны на запад.

    В городе и на заводе полное затемнение. До нас доходят вести, что немцы совершают налеты на Москву. Сжав сердце, ждем своего часа.

    Начались летные тренировки. Самолеты один за другим взлетали и уходили в зону тренировочных полетов. Первые часы полетов на большой высоте. Земля кажется необычной, реки тоненькие, дороги как ниточки, горизонт теряется в дымке. Но скоро привыкаешь и к высоте, и к кислороду, и к новой машине с ее сложными приборами и агрегатами.

    Наконец-то сняты кожаные куртки и кепи разных цветов. На нас защитные гимнастерки с голубыми петлицами, синие пилотки и сапоги.

    Штурманам выданы летные карты, и мы изучаем районы предполагаемых полетов. Точные цели нам еще не указаны, - Но на картах глаза тянутся к главной цели - к Берлину. Ведь не может быть, чтобы за столько времени ожидания нас не послали на самую главную цель.

    Летний теплый вечер. На зеленой траве, рядом с нашими большими самолетами, выстроился состав вновь сформированного полка. Полковник Лебедев зачитал приказ Наркома обороны о введении в строй нового полка и зачислении его в действующую армию. Весь полк завтра же должен вылететь на аэродром базирования. Поздравляя личный состав, полковник сказал:

    - Мы долго и терпеливо занимались подготовкой кораблей и себя к этому часу. Теперь настало и наше время на своих боевых машинах помочь Красной Армии, помочь Родине. Чему здесь не доучились, доучимся на войне.

    До самой темноты на самолетах шла работа. Грузили и укладывали запасное имущество, в последний раз проверяли все до мелочей.

    Под крыльями машин на пахучем сене отдыхали экипажи. Кто спал, кто шептался, а кто думал вслух.

    4

    На другой день мы были уже на одном из ленинградских аэродромов.

    Нас собрали в штабе. К большой классной доске флаг-штурман прикалывает карту. Жирная черная линия тянется через материк, море, снова материк и упирается концом в Берлин. От Берлина черная линия уходит в море, делает несколько изгибов и возвращается к исходному пункту. Все стало ясно - полет намечен на Берлин.

    Флагманский штурман подробно знакомит с планом полета, курсом, высотой, временем и скоростью. Кто-то из летчиков задал одному из присутствующих генералов вопрос: как быть с орденами и документами, оставить их здесь или можно брать с собой? Генерал ответил:

    - Зачем оставлять? Завтра утром вы все будете здесь.

    ...У самолетов работа идет к концу. Летчики помогают ввернуть в бомбы взрыватели, штурманы заканчивают подготовку карт. Все готово. Экипажи в летном меховом тяжелом обмундировании ожидают сигнала к вылету. Моторы запущены. Аэродром загудел, под струей воздуха от винтов зашевелилась трава.

    - Ну, ни пуха, ни пера! - говорит нам генерал и машет рукой в направлении взлета.

    Мы вылетаем первыми.

    Прямой курс. Красное заходящее солнце. Чистый, прозрачный воздух. Беспредельная видимость. Под нами густые леса и тонкие нитки дорог. На горизонте светлеет море. На севере и западе еще день, на востоке и юге сумерки.

    Мы догоняем день, нас догоняет ночь.

    Самолет подымается все выше и выше. Становится холодно, и, подтянув "молнии" комбинезонов, мы до конца застегиваем меховые воротники, поближе к себе кладем меховые рукавицы.

    Позади меня, за столиком с радиоаппаратурой, сидит невозмутимо спокойный радист Вася Богданов и отстукивает что-то на ключе: то ли руку тренирует, то ли донесение передает.

    Наверху, как на чердаке, сидят наши пилоты - Водопьянов и Пусэп. И кажется, что вот мы, старые полярники, летим в море на очередную ледовую разведку. И только большие бомбы, висящие близко от нас, напоминают, что летим мы на смертный бой с ненавистным врагом.

    После установления нормального режима полета на корабле стало совсем тихо. Даже шума моторов не замечаешь. Высота полета все больше и больше. Голова начинает кружиться, в ушах шум. Никак не пойму, отчего это. И, только посмотрев на радиста и борттехника, догадываюсь, в чем дело; надел кислородную маску, включил кислород и сразу почувствовал облегчение.

    Солнце село. В кабине темнеет. Рассматривать карту и вести бортжурнал можно уже только у окна со стороны зари. Скоро будет совсем темно, и я спешу закончить, пока еще возможно, все свои расчеты. Сколько бы штурман ни готовился на земле к полету, в воздухе у него всегда еще найдутся недоделки.

    По прогнозу скоро должны быть облака. Уточнил курс и место. Где-то впереди по нашему маршруту немцы вбили клин и вышли к берегу моря.

    - Летчики! Смотрите за землей. Вон у того мыска немцы. Если начнут стрелять, отворачивайте вправо, на море.

    - Ладно, отвернем! - ответил Водопьянов. - Стрелки! Внимательно следите за воздухом, могут быть вражеские истребители. Держать оружие готовым!

    - Есть, смотреть за воздухом, товарищ командир, - отвечают почти хором пять молодых голосов.

    Первым поднял тревогу носовой стрелок, которому лучше всех видно, что делается впереди.

    - По нас здорово стреляют!

    - Вижу, - ответил Водопьянов и повернул корабль вправо.

    С земли несся такой жестокий огонь, что мы еле успели унести от него наши крылья.

    - Алло, Богданов! Срочно давай радиограмму всем кораблям, что впереди по курсу опасность, обходить вправо.

    - Есть, даю! - ответил радист и заработал ключом.

    - Зенитки уже нас не достают, - докладывает кормовой стрелок.

    - А как там наши корабли, видны? - спросил Водопьянов у кормового стрелка.

    - Видны. Отвернули от зениток, следуют за нами.

    - Ну и хорошо. Первое крещение прошло благополучно, - сказал Водопьянов.

    Даю команду:

    - Летчики, ложитесь на старый курс, теперь уже до самой цели никто не будет беспокоить, - и начинаю перерасчеты, вызванные обходом зениток.

    Стемнело. Появилась половинка луны, обещая скудно осветить мою кабину и местность под самолетом. Неожиданно поползли под самолетом плотные, ровные облака и скрыли от нас земной шар, с его лесами, морями и всеми зенитками. С одной стороны, хорошо - нас никто не увидит. Зато с маршрутом усложнилось мы перестали видеть. Одно другого стоит - обижаться не следует.

    Компас устойчиво показывает нужное направление. Расчеты все верны, сомнений нет. Изредка смотрю в окно: не мелькнет ли в облачных разрывах огонек. В самолете тишина, и кажется, что только моторы бодрствуют, а люди обрели покой. Но это только кажется. Один из пилотов, не отрывая глаз от компаса и приборов, ведет машину. Другой, мучительно превозмогая усталость, следит за воздухом. Радист, лицо которого освещено лампами радиостанции, стучит на ключе, пишет в журнале. Пять стрелков-сержантов неустанно наблюдают за воздухом, держа руки на своем оружии. Только борттехники клюют носом у ярко освещенного приборного щитка, им делать нечего - моторы урчат ровно.

    "Эй, штурман, не ленись, работай, - подгоняю я себя, - на облака не смотри, на них ничего не увидишь. Ну, давай, шевелись. Думай. Изобретай. Скоро поворачивать надо".

    Высота шесть тысяч метров, мороз тридцать градусов, а штурман голыми руками измеряет секстантом высоту звезды, и ему не холодно. С кислородной маской на лице, со шлангом и шнуром, изогнувшись на мостике, он ловит в стеклышко секстанта бледную маленькую звездочку, и ему кажется, что все хорошо и что даже работать удобно.

    От астрономических расчетов штурман переходит к ориентировке по радиокомпасу, крутит ручки, записывает в журнале, прокладывает на карте. По кораблю несется команда:

    - Летчики, меняем курс, лево руля шестьдесят градусов. Так держать.

    И на корабле возникает некоторое оживление. Пилоты переговариваются насчет режима набора высоты, проснувшиеся борттехники спрашивают у радиста новости; носовой стрелок меняет положение и, обернувшись к штурману, улыбается - дескать, все у него в порядке; штурман ему показывает большой палец, и это видят борттехники и радист, которые тоже улыбаются и, бодрые, веселые, принимаются за свою работу.

    Луна поднимается все выше, и на облаках серебрится лунная дорожка. Теперь уже света достаточно для работы с картой и бортжурналом у окна.

    Самолет идет на большой высоте, выше облаков. Земля не видна, и работы у штурмана становится больше. Все чаще вращаются ручки радиополукомпаса, все чаще штурман тащит за собой кислородный шланг и переговорные шнуры на мостик к иллюминатору, секстантом измеряет высоту звезд. Радист сообщает штурману полученные им с земли радиопеленги, их надо проложить на карте, сравнить со своими расчетами и, взяв среднее, поставить на карте крестик, а затем записать в бортжурнал место, время, погоду, курс и высоту.

    Работы так много, что мороз не чувствуется, усталости как не бывало. Надо еще сообщить летчикам, и так, чтобы слышал весь экипаж, что у штурмана с расчетами все в порядке. Экипаж любит, когда в сложных, новых условиях кто-то время от времени говорит, что в работе корабля все идет нормально.

    Неожиданно и в неположенном по прогнозу месте оборвались облака. Засеребрилось лунным светом море. Оно было спокойно, и только легкая рябь переливалась на лунной дорожке, которая уходила влево от нас и постепенно расплывалась в ночной дали.

    Справа по нашему курсу потянулась узкая темная полоска; она скорей угадывается, чем просматривается. Она должна быть там, и воображение заставляет глаза видеть ее. Редкие далекие огоньки на темной полоске подтверждают мое предположение. Это береговая черта, параллельно ей проходит линия нашего маршрута.

    Совсем легко стало на сердце. Место уточнено, и теперь до самой цели путь ясен, и время прихода на цель рассчитано с точностью до минуты.

    Береговая черта справа от нас теряется, отмечаю это время. Передаю команду пилотам:

    - Летчики. Набирайте понемногу высоту. Теперь он у нас в руках и никуда не денется.

    - Кто это он?

    - Да все тот же - Берлин.

    Пилоты интересуются временем прихода на цель и нашим местом.

    Отвечаю им:

    - Волны морские хорошо луной отражаются, и я вижу их, посмотрите внимательно.

    Не знаю, увидели ли пилоты отражение луны на морской волне, но меня они на некоторое время оставили в покое.

    Лунный след оборвался. Мы вышли на берег. Под нами Германия. Земля темная, темная, и на ней, как в глубоком колодце, ничего не видно.

    Напряжение нарастает. На корабле полное молчание. Экипаж чувствует, что вот-вот начнется. Но как оно начнется - никто не знает. Нужно что-то сказать, нужно разрядить напряжение. Мне казалось, что я только подумал, но весь экипаж услышал: "Стрельнул бы кто-нибудь или прожектор зажгли бы". И вдруг снизу взлетело море огня. По небу зашарили прожекторы. Яркокрасные вспышки густо засверкали на земле, вокруг все закипело, что-то треснуло, самолет подбросило.

    - Штурман, под нами Берлин. Бросай бомбы, - проговорил Водопьянов.

    - Какой там Берлин. На Штеттин напоролись! - ответил зло штурман, ругая себя за такую оплошность.

    - Куда отвернуть? Собьют ведь, сволочи!

    - Теперь уже поздно отворачивать. Держите прямой курс, можете маневрировать по скорости и высоте.

    Откуда-то потянуло дымом, дышать стало невозможно.

    - Четвертый мотор вышел из строя, - доложил борттехник, - наверное подбит зениткой. Выключаю четвертый мотор.

    В самолете стало светлее, чем днем. Несколько прожекторов уперлось снизу и долго провожало, ослепляя экипаж.

    - Пусэп, держи машину, я ни черта не вижу, - сьазал Водопьянов, - да смотри только на приборы. Алло, Пусэп, взял управление?

    - Взял, Михаил Васильевич. Держу крепко и смотрю только на приборы, но почему-то машину разворачивает вправо, и мне тяжело на левую ногу, - ответил Пусэп.

    - Алло, радист Богданов. Ваше дело работать, а не фейерверками любоваться. Передайте кораблям, идущим сзади, что напоролись на Штеттин, а то еще с Берлином спутают да начнут бомбить.

    Кто-то высказал сомнение, дойдем ли до Берлина на трех моторах и не лучше ли отбомбиться по Штеттину.

    - Нам бомбить можно только Берлин, - сказал штурман. - Сзади нас идут корабли и будут бомбить там, где отбомбимся мы.

    - Ничего, дойдем до Берлина, - добавил Водопьянов.

    И голос его прозвучал так уверенно, что ни у кого не осталось сомнения, что до Берлина дойдем.

    Прожекторы и зенитки остались позади. Снова черная, непроглядная темень.

    Борттехники проверили состояние корабля после обстрела и докладывают командиру:

    - Один мотор выведен из строя большем осколком, а остальное все в порядке, не считая нескольких сквозных дырок в плоскости.

    - Ну, хорошо, сбавьте немного правому мотору, а то Пусэп жалуется, что машину разворачивает. Алло, штурман, сколько еще осталось до цели?

    - Семь минут.

    Последние минуты тянутся томительно долго. Кто-то, вздыхая, шепчет: "Скорей бы кончать", а кто-то другой так же тихо произносит: "Прожектор бы зажгли или стрельнул бы кто-нибудь". Водопьянов в ответ бурчит:

    - Я тебе стрельну, раз уже напросились, хорошо еще, что дешево отделались.

    - Внимание, подходим к цели! Открываю люки.

    Машина вздрогнула - люки открылись, и по Самолету прошел ветер.

    - Удивительно, почему не стреляют? - говорит Водопьянов.

    - А это у них такая тактика, сейчас расшевелим, заставим стрелять и тактику менять.

    Бросаю пока одну фугаску и одну осветительную.

    - Товарищ штурман, - кричит кормовой стрелок, - Берлин под нами, хорошо вижу.

    Нажимаю кнопку. Бомбы одна за другой отваливаются и летят вниз. Самолет чуть вздрагивает. Вспыхнули в разных местах прожекторы, слились вместе и осветили машину. Разрывов бомб не видно. Вокруг нас засверкало, засвистело, застреляло.

    Подаю команду:

    - Разворот влево на девяносто градусов.

    - Не могу влево, - отвечает Пусэп, - машина влево не разворачивается.

    - Тогда вправо разворачивай, маневрируй, уходи из зоны огня.

    Пахнет порохом и гарью. Машину бросает, осколки стучат по ней, как по барабану.

    - Ну, кажется, на этот раз попали? - говорит Пусэп.

    - Ничего, ничего, - отвечает Водопьянов. - Ты вот туда немножечко правее доверни, там меньше стреляют. Вот так. Так, хорошо. Так и держи, да по сторонам не смотри, а то ослепнешь. Борттехники! Проверьте правую плоскость. Оттуда что-то дымом тянет.

    - Товарищ командир, на месте наших бомб три больших пожара, докладывает кормовой стрелок. - Сейчас еще кто-то бомбит.

    Прожекторы и зенитки оставили нас и вцепились в следующий за нами самолет.

    - Ну, теперь там пойдет работа! - говорит Водопьянов. - А нам надо думать о земле. Борттехники, как там у вас дела, все ли в порядке?

    - Дырок, Михаил Васильевич, много. Агрегаты целы. Вот только в правой плоскости самый большой бак с горючим пробили. Все горючее вытекло. Я его перекрыл, чтобы горючее из других баков не вытекало.

    - Сколько же у нас теперь осталось горючего?

    - Максимум на четыре часа.

    - Маловато. А лететь нам домой пять часов с лишним. Штурман, ты слышишь, что получается?

    - Слышу, Михаил Васильевич. Будем лететь по прямой, сокращать расстояние. Полчаса сэкономим, а там дальше видно будет, что делать.

    Самолет лег на новый курс, а стрелки еще долго докладывали, что наши самолеты бомбят Берлин.

    Берлинская тревога разнеслась по всей Германии, и теперь на нашем пути до самого моря часто появлялись прожекторы и возле нас рвались снаряды. Однако все это по сравнению с Берлином было настолько жидковато, что самолет с курса не сворачивал и только штурман в журнале отмечал, что в таком-то пункте прожекторов десять, зениток двадцать, а где было меньше, и вовсе не записывал.

    Вот и песчаный берег сереет. Последний снаряд разорвался где-то сбоку, погасли прожекторы. И снова мы одни, снова под нами море с лунной дорожкой. Напряжение прошло. Борттехники отдыхают, пилоты сменяются на вахте - по очереди будут спать. Ежатся стрелки-пулеметчики. Им только теперь становится холодно и хочется спать. Но спать они не будут - они на бессменной вахте.

    - Радист, сообщай на землю результаты бомбежки. Запрашивай пеленг, а я пока что займусь Полярной звездой.

    Мысленно подаю себе команду: "Штурман, не зевай. Работай. Горючего мало. Экономь время. Веди самолет по прямой".

    - Летчики, курс держать поточнее, в курсе наша жизнь. Влево немножко, еще влево. Так держать.

    Эх, жизнь, до чего же ты хороша! Особенна вот сейчас. Ночь светла и тиха, и блестит на воде луна. Вот и рифма. Так. А теперь пустим в ход тяжелую артиллерию - радионавигацию. Выводи воздушных путников домой.

    Стрелка прибора запрыгала и стала на месте. Ну вот и хорошо, все идет отлично. Идем прямо на станцию, а там рядом и наш аэродром.

    Три мотора дружно тянут облегченную машину. Винт четвертого, мертвого мотора бесшумно вращается за счет энергии своих трех товарищей, создавая лишнее сопротивление. Разбитый мотор в черных масляных пятнах. Масло вытекает из него, пузырится и темными, грязными дорожками бежит на плоскости и распыляется в воздухе. В плоскостях полный беспорядок: рваные дыры всех форм и размеров. Масло из разбитого мотора смешалось с керосином и лужами перекатывается внутри крыла. Эта смесь попадает на горячие части мотора, кипит, шипит и угарным дымом расходится по всему самолету. Дым идет кверху. Пилоты сидят выше всех, и достается им поэтому больше всех. Головы у них тяжелеют, наливаются свинцом. Добавлена подача кислорода, но его надолго нехватит. Свободный от вахты пилот спускается вниз, насколько позволяет кислородный шланг. Летчикам становится все труднее дышать, смотреть и править самолетом.

    Вышел весь кислород. Летчики ведут машину со снижением. Море приблизилось к нам. Тихая ночь, тихое море. И мы одни на своем большом корабле. До чего же все это красиво, и эх... как хочется скорей дотянуться домой и поспать на зеленой, мягкой траве под крылом самолета.

    Стрелка радиокомпаса задергалась и свалилась к одной стороне. Проверяю, в чем дело. Оказывается, какой-то хищник залез на волну моей станции и мешает вести самолет по радио. Ну, ничего, обождем немного. Подойдем ближе, и там уж никакая фашистская собака нам не помешает. А сейчас, пока видны звезды, будем мерить их высоту. До чего же умный был человек, придумавший секстант! Пускай кто-нибудь попробует помешать мне пользоваться звездами!

    Вот и море кончилось. Под нами длинная, узкая, серая песчаная коса, а за ней черная, черная земля. Как-то эта земля нас встретит? Ну, так и есть! Вспыхнул прожектор, и опять все кругом засверкало.

    - Летчики, если будете отворачивать, то только влево.

    - Никуда я не отверну, - ответил Пусэп, - я и так машину с трудом удерживаю на курсе. Не пойму, что с ней сталось, рули, что ли, где повреждены? А стреляют здесь жидковато!

    - Отверни хоть немного от этого прожектора. Стал на дороге и стоит, как свеча.

    - Ничего, проскочим, да он и сам отвернет. Не все же он будет так стоять. Вот и отвернул, видишь?

    - Штурман, впереди облака. Как будем итти: вверх, вниз или прямо?

    - Как хотите, только курс держите получше, а для меня все равно, что внизу, что вверху.

    И самолет зарылся в густые облака, надежно спрятавшие нас от всех нехороших глаз.

    Темно стало и в самолете и в воздухе. Концов плоскостей не видно. Самолет как бы под душем. Внутри ручьями льется дождевая вода, забирается за воротник, течет по спине. Карты и журналы намокли. Борттехники чего-то завозились у себя и зажгли яркий свет, ослепивший летчиков. Приборов не стало видно. Машина потеряла прямолинейное движение. Пилот кричит техникам, чтобы те выключили свои огни, а техники не слышат - у них выключены телефоны. Меня прижимает к борту. Высота быстро падает, скорость растет. Мы вываливаемся из облаков со свистом, как-то боком.

    Пилот выравнивает машину. Борттехники, поняв, наконец, что от них требуется, выключили свет.

    Земля снова встретила нас зенитками и прожекторами. Пилот лезет в облака. Но курс - боже мой! Какой это был курс! Только что мы летели домой, а сейчас компас показывает обратный путь. Что-то у летчиков происходит неладное. Требую держать курс.

    Не успели установить машину, как у пилота сама по себе зажглась сигнальная лампочка и ослепила его. Приборов снова не стало видно, и мы снова вывалились из облаков. Пока радист дотянулся до пилотского щитка и вывернул злополучную лампочку, самолет уже был под облаками на высоте полторы тысячи метров. Тут Водопьянов предложил держать машину на этой высоте, в облака не залезать, а если будут стрелять - чорт с ними, пускай стреляют - не попадут.

    Пока возились в облаках, мы и не заметили, что уже почти совсем рассвело. Земля хорошо просматривается. На редких дорогах заметно большое движение - немецкие войска направляются в сторону Ленинграда. Где-то еще впереди линия фронта, нам бы до нее дотянуться!

    Пошел дождь. Земля как сквозь сетку виднеется. Стало немного легче: перестали беспокоить зенитки.

    Справа от нас большое озеро. Отмечаю на карте. По маршруту идем хорошо. Только бы горючего хватило дотянуть.

    - Штурман, сколько осталось лететь? - спросил Водопьянов.

    - Сорок минут, Михаил Васильевич.

    - Сколько горючего осталось в баках?

    - На пятнадцать минут, не больше.

    - Да. Дела неважные! Ты там, штурман, смотри хорошо на землю и замечай, что к чему. Как бы нам к немцам в лапы не угодить.

    - Есть, смотреть! В лапы немцам не угодить!

    Идем по северному берегу Чудского озера.

    Здесь много дорог, и все они забиты немецкими войсками. А вот, наконец, и линия фронта. Внизу под нами клубы дыма, выстрелы, взрывы, земля, взлетает кверху. Идем низко, но никто не беспокоит - видно, на земле не до нас, да и не слышно наших моторов из-за сильной канонады.

    Но что это? Мы хорошо слышим артиллерийскую канонаду и резкий стук пулеметов. Одна секунда, и сразу стало все ясно; горючее кончилось, баки пусты и моторы стали.

    - Михаил Васильевич, куда будем садиться? - спросил Пусэп.

    - Ладно, Эндель, брось штурвал, сам посажу.

    Под нами леса, озера и немцы. Выбор для посадки ограниченный.

    - Экипажу уйти в хвост, - скомандовал Водопьянов и направил самолет в густой лес.

    А дальше удар, и страшный...

    - Ну, вот и прилетели, - раздался в наступившей тишине спокойный голос Водопьянова. - И, кажется, неплохо сели. Ну как, все живы?

    - Все живы и невредимы! - отозвались хором с хвоста.

    - Посадка хорошая, мягкая, даже лучше, - добавляю я, - чем на аэродроме.

    У разбитой машины собрался весь экипаж.

    - Вот так штука, - говорит Водопьянов, - летели-то вроде и людей в самолете не видно было, а теперь собрались в кучу, выходит нас целый отряд. Ну, если сюда добрались, то отсюда как-нибудь тоже выберемся. Докладывай, штурман, обстановку.

    - Вот здесь мы находимся, а вот сюда, левее, немцы клином вдались до самого берега, откуда они по нас вчера вечером и вели огонь, а вот сюда, справа, движется второй немецкий клин. Таким образом, нам один путь - на север, к заливу, а там, по всей вероятности, встретим свои части и уже с их помощью будем выбираться дальше домой.

    - Ладно. Машину сжечь, - распорядился командир, - а самим взять необходимое и выбираться отсюда поскорее, пока эти собаки не нагрянули. Быстро тащите сухие ветки, разжигайте костер и облейте самолет маслом.

    Черный густой дым окутал самолет.

    Мы шли гуськом. Впереди с компасом в руке, держа прямой курс на север, штурман. За ним цепочкой остальные, замыкал шествие командир самолета.

    Вчера в это время с дальнего аэродрома мы поднялись на самолете. Потом ленинградский аэродром, жаркий день. Потом ночь, длинная, как год, прожекторы, зенитки, взрывы бомб, угарный дым в самолете.

    Когда все это было?

    Когда же мы спали в последний раз? Давно, очень давно! А спать нисколько не хочется. Можно еще сутки, двое, трое, сколько угодно не спать и вот так шагать. И ноги не болят и усталости нет никакой. Дождь не мешает, с ним даже лучше - расстегивай гимнастерку, подставляй грудь и шею теплому, нет, горячему дождю. Ветки хлещут, брызги летят, ноги вязнут. Ничего!

    Ветки раздвигай грудью, раз руки не слушаются! Ногу вытягивай сильнее из болота и шагай только прямо, только прямо - так надо маленькой стрелочке на компасе.

    В лесу, в густой траве под ногами бегают выводки молодых тетеревов и куропаток. Вот они совсем близко, рядом. Но нет - нельзя задерживаться ни на минуту.

    Путь пересекла поляна. На поляне хутор. Дымится пожарище. Одиноко торчат печные трубы во дворе, обгорелые и исковерканные сельскохозяйственные машины.

    Снова лес. Колючие ветки, брызги. Полдень, а все так же серо, и дождь моросит, как из густого сита. Прямая далекая лесная просека идет по стрелке компаса. А вот и море в конце просеки. Ноги сами несут. Скорей, вот оно, наше голубое море, вот за этими ветками. Нет, ошибка, не за этими, а вот за теми, немножко дальше. Ну, еще немного усилий, вот оно уже совсем близко, видна даже рябь на нем.

    - Товарищ штурман, - шепчет сзади стрелок, - это не море, это от дождя кажется. Я сам вначале думал, что море, и бежал за вами. Скажите, далеко еще до моря?

    - Близко, совсем мало осталось. Только не надо останавливаться, а то тогда не дойдем. До моря надо дойти непременно сегодня.

    Где-то бухает. То ли артиллерия, то ли авиабомбы? В какой стороне - в лесу не поймешь. Прогудел самолет. Мотор с завыванием - фашист! Наверное, он же и бомбы бросил. Снова тихо. Только шум дождя да чваканье наших размокших меховых сапог.

    Через десять часов беспрерывного шагания лесная просека привела нас к железной дороге на берегу моря. На станции наши войсковые части. Вид у нас был такой, что при нашем появлении бойцы взялись за оружие. Но вскоре все уладилось.

    В сторону Ленинграда уходила автоброневая колонна. С ней мы и пошли. Говорили, что этой колонне приходилось по дороге прорываться с боем. Не знаю, не видел, не слыхал - на мягком сене в одной из машин мы всю дорогу спали мертвым сном.

    К утру мы уже были дома. Оказалось, что полк наш перебазировался под Москву. На аэродроме оставался один лишь полковник Лебедев, специально нас поджидавший. Тотчас же мы вместе с ним вылетели.

    На подмосковном аэродроме, прощаясь с нами, полковник Лебедев сказал:

    - Ну вот, денька три отдохните и отправляйтесь на завод за новой машиной. Экипаж у вас хороший, опыт уже есть, и дело у вас должно пойти хорошо. Идите, найдите своих жен, они где-то здесь работают, да приведите себя в порядок, а то вас, пожалуй, и жены не узнают.

    Ночью при первых же звуках сирены наши жены настойчиво тянут нас в лес и с таким знанием объясняют, как опасно оставаться в комнате, что переспорить невозможно.

    Тихая августовская ночь. Полная луна высоко в небе бросает тени на лесную поляну. В беспорядке разбросанные легкие белые облака неподвижно висят в небе. В сторону Москвы небо сверкает тысячами белых и красных разрывов зенитных снарядов. Сотни прожекторов рыскают - скрещиваются, расходятся, гаснут, опять вспыхивают. Ухают дальние взрывы. Огневая завеса разрывов и прожекторов перемещается по небу все ближе к нам. Все ближе и громче стрельба и разрывы снарядов. В звук канонады вклинивается завывающий звук мотора. Вспыхивают прожекторы. С крыши нашего дома начинают стрелять. С ревом взлетают ночные истребители. Где-то близко ухает бомба. Листья густо падают с деревьев. Все звуки слились воедино. Жена дрожит и тянет меня в укрытие. Мы же с Пусэпом определяем тип самолета и на какой высоте он летит. Звуки моторов удаляются, а вслед за ними уходит огневой вал разрывов и лучи прожекторов. Снова наступает тишина.

    Ночь такая теплая, такая светлая, что все скоро забывается. Спать не хочется.

    Мы сидим на мягкой траве под курчавой березой. Говорим о красоте природы, о юности, о том, что хорошо быть вместе. Мы говорим, что борьба будет жестокая и что в этой борьбе жалеть себя нельзя. Добившись от жены обещания больше не бояться воздушных тревог, мы уходим в комнату, залитую лунным светом. В открытое окно тянутся душистые зеленые ветки.

    5

    Не выдержав и трех положенных для отдыха дней, мы ранним утром улетели на завод получать новый самолет. Пролетаем над лесами, и кажется нам, что вот в таком примерно месте мы посадили свой самолет. Никто из нас не может забыть потери. Каждый чувствует свою вину, а я особенно. Вот только бы получить машину, ее-то уже мы будем беречь.

    Завод работает попрежнему день и ночь. Все чаще и чаще открываются большие ворота, и готовые самолеты выкатываются на летное поле.

    У нас все начинается сначала - приемка самолета, снаряжение, облет. Уходим мы с летного поля лишь к ночи, приходим спозаранку - стараемся не терять ни одной минуты. В один из таких страдных дней на заводской аэродром спустился четырехмоторный бомбардировщик нашего полка. Экипаж был нам хорошо знаком. От него мы узнали много нового о работе наших товарищей. Каждую ночь вылетают все самолеты бомбить танковые колонны и железнодорожные узлы противника. Прилетевший экипаж бомбил танковую колонну на шоссе. Высота была небольшая, у самолета оказался подбитым один мотор и несколько осколков попало в крылья и фюзеляж. Чтобы не терять зря времени, экипаж решил возвращаться не на свой аэродром, а прямо на завод для ремонта. На трех моторах, с горючим на пределе самолет дотянул до завода. В тот же день бригада рабочих полностью залечила машину. Вечером боевой самолет улетел бомбить немецкие танки.

    Да, для того чтобы остановить немцев, нужно много самолетов, нужно много летать и бомбить, бомбить, без конца бомбить. Работали мы много, но прилет раненого бомбардировщика напомнил нам еще раз о том, что время не ждет. У нас нашлись силы, мы стали работать еще больше, урезая и без того короткий отдых.

    ...Аэродром, куда мы прибыли с завода на новом самолете для постоянной базировки, совсем не был похож на аэродром. Только стартовые сигналы, выложенные на поле, указывали, что это есть наш аэродром. После посадки самолет бежал по неровному, бугристому полю, сильно подпрыгивая при сильных толчках. Водопьянов предупредил, чтобы мы берегли языки.

    - Ну, и аэродром, пара посадок - и можно еще и без печенок остаться. Посмотрите, куда рулить. Ни черта не пойму.

    - Рулите, Михаил Васильевич, вон туда, к тому леску, там машут нам белым флагом.

    - Ладно, теперь и сам вижу.

    Самолет подрулил к лесу и остановился. Подошел трактор, зацепил за хвост и потащил в лес. На машину тотчас набросили зеленую сетку. В этом лесу, окаймлявшем летное поле, стояли замаскированные все наши самолеты.

    Мы влились в свою боевую семью. На счету нашего полка уже были сотни тонн сброшенных бомб.

    Один за другим улетали наши корабли на север, на другой, хорошо оборудованный аэродром, где, зарядившись горючим и бомбами, ночью уходили бомбить врага.

    - А почему нас не посылают?

    - Ничего, ребята, больше ждали, а сутки уж как-нибудь потерпите. Сегодня осмотрим ваш корабль. Завтра полетаете на нем здесь, а к вечеру можете отправляться на боевой аэродром, - успокаивал нас командир полка.

    С рассветом следующего дня наши корабли вернулись с боевого полета бомбили железнодорожные узлы. Летчики на рассказы были скупы - для них война уже стала привычным делом.

    После облета и проверки самолет был зачислен в число боевых, и в тот же день мы вместе со всеми вылетели на аэродром подскока, с которого ночью должны будем лететь на боевое задание.

    Это был большой, ровный аэродром, на котором и садиться спокойно, и взлетать можно с большой нагрузкой, не рискуя остаться без печенки. Здесь было много самолетов разных типов, но в основном ночные бомбардировщики.

    Задолго до срока вылета вышли мы к самолету. Невероятным казалось в такую темную ночь не только найти цель - самый взлет и полет казались невозможными. Но постепенно глаза привыкли к темноте. На аэродроме сплошной гул работающих моторов. В разных концах сверкают разноцветные огни бортовых сигналов и глушителей моторов. Здесь одновременно идет и взлет самолетов, уходящих с бомбами на запад, и посадка вернувшихся с боевого полета. Стартовые огни сверкают двумя полосами через весь аэродром. На короткое время зажигается прожектор. В его свете садится самолет, сверкая серебром крыльев, отруливает в сторону и скрывается в темноте.

    6

    Мерцая бортовыми огнями с фиолетовыми огоньками от глушителей, выруливают на старт наши гиганты и, скрываясь в темноте, уходят на запад...

    Выруливаем на старт и мы. Нам надлежало разбомбить крупный железнодорожный узел. Самолет бежит по ровному полю меж двух рядов огней. Незаметный отрыв от земли. Слева мелькают красные лампы на высоких мачтах, и вот уже со всех сторон только черный мрак.

    На секунду представилась мне Арктика летом, в полярный светлый день. Прозрачный воздух, видимость беспредельная... А мы там чего-то суетились, волновались, переживали и считали некоторые полеты сложными и трудными. Какой чудесной прогулкой покажутся нам после войны полеты над Арктикой!

    - Да, темновато, - нарушил молчание Водопьянов. - Алло, штурман, ты что-нибудь видишь?

    - Вижу хорошо, как винты вращаются, а больше ничего не вижу.

    В кабинках потушены все огни, но фосфор на приборах так ярко светится, что, кажется, он мешает видеть землю. Внизу какие-то пятна - ничего определенного, а ведь надо видеть не тени, надо хорошо видеть, что на земле находится.

    Ну, шире глаза! Смотреть в одну точку. Ничего не получается. Поступим иначе, закроем глаза, зажмем крепко веки. Теперь откроем - кое-что уже видно. Вот дорога. Вот лес, деревня, речушка. Теперь все в порядке.

    На востоке поднимается тяжелый тонкий серп луны. Постепенно становится светлее.

    По серебристой лунной дорожке на зеркальной поверхности узнаем Московское море. Узкой лентой, блеснувшей слева от нас, окаймляет Волга Калинин. Чернеют мосты, перекинутые через реку.

    За первый час полета с обстановкой свыклись. Ночь кажется не такой уж темной. Погода отличная. Настроение приподнятое. Похоже на то, что успех полета обеспечен.

    От излучины Волги меняем курс. Впереди сотни километров однообразной местности без крупных ориентиров. Будут маленькие речки, проселочные дороги, села, деревни. Но разве их увидишь ночью с большой высоты? Нет, я на них и не рассчитываю, все расчеты строю на железную дорогу и автостраду, которые должны привести нас к цели.

    Только бы хорошая погода, вот такая, как сейчас, удержалась до конца нашего маршрута!

    Но нам не повезло - погода все-таки испортилась.

    Вначале появились отдельные облака. Затем они стали сгущаться, и вскоре только изредка сквозь разрывы облаков мелькала темносерая полоса земли. На облаках появились большие яркокрасные пятна - отсветы пожаров. На земле шла война.

    Скоро должна быть дорога, от которой надо поворачивать на новый курс. Но из-за этих облаков не то что дороги - и цели не увидишь.

    Прошу пилотов снижаться. Самолет зарылся в облака. Иней покрыл стекла кабины.

    На высоте 2000 метров выскочили из густого облака, на секунду под нами блеснула наезженная шоссейная дорога и скрылась. Мы снова попали в облака. Спиралью спускаемся вниз и никак не можем найти дорогу, а она ведь где-то здесь, рядом, под нами.

    Высота 1000 метров, отдельные облака ниже нас.

    Но где же эта чортова дорога?

    Привлекаю весь экипаж на помощь себе искать дорогу.

    За штурвалом наш новый пилот Мосалев. Маленького роста, он кажется еще меньше на нашей громадине. Вслепую, спиралью ведет он машину так, что я, стоя в кабине, не ощущаю эволюции самолета.

    - Алло, Мосалев! Давай виражи еще ниже!

    - Виражу, - отвечает он.

    - Какое там "виражу", когда я не чувствую.

    - А это потому, что правильный вираж. Вот сейчас смотри и держись, сделаю неправильный.

    Я не успел удержаться, меня сильно бросило на сиденье к левому борту, и я крикнул:

    - Довольно неправильных виражей, я уже почувствовал...

    Высота 700 метров. Весь экипаж ищет со мной утерянную дорогу. Водопьянов, перегнувшись через борт, кричит Мосалеву:

    - Больше вираж! Еще ниже!

    Кто-то громко крикнул:

    - Вот она, дорога, справа под облаками!

    Снизившись до 600 метров, мы на этот раз крепко прицепились к дороге и пошли вдоль нее, к цели. Вспыхнул прожектор, и луч его уперся в самолет. Близко прошла цепочка трассирующих пуль. Бросаем светящиеся бомбы и отворачиваем в сторону от огневой трассы и прожектора.

    Под нами город и железнодорожный узел, освещенный светящимися бомбами, - цель нашего полета. Отошли подальше и, ориентируясь на прожектор, не теряя из виду дороги, идем к цели.

    Машина вздрогнула - открылись бомболюки. Прожектор слепит глаза. Пулеметная очередь проходит близко, совсем рядом с самолетом. Закрывшись рукой от прожектора, лежа на животе, кричу:

    - Правее, больше вправо! Так держать!

    Дорога расширяется. Появляются станционные постройки, вот и весь узел. Поймав в прицел станцию, быстро дергаю несколько раз за ручку. Самолет снова вздрагивает - бомбы ушли вниз, и через несколько секунд, брызнув яркокрасным огнем, одна за другой разорвались на путях, среди эшелонов. Последняя разорвалась рядом с прожектором и пулеметом. Прожектор погас, и пулемет замолчал.

    Взрывы бомб встряхнули машину. Самолет взмыл кверху, залез в облака и по старому пути пошел домой.

    Я вытер вспотевший лоб, закрыл бомболюки и записал в журнал время и высоту бомбометания.

    Экипаж долго не мог успокоиться. Все наперебой говорили о том, как хорошо отбомбились и как хорошо сделали, что снизились.

    На высоте 7000 метров вышли за облака и поверх них продолжали полет на восток.

    Радиокомпас безошибочно указывал верность взятого курса.

    На востоке горизонт алел и зарей разгорался. Облака оборвались. Под самолетом прошло Московское море, с редкими клочьями утреннего тумана. Отсюда полет со снижением высоты. Яркое солнце морозного утра брызнуло белым огнем и залило светом землю.

    В разных местах от нас стали видны черные точки, большие и малые, близкие и далекие. Это были наши самолеты, возвращавшиеся с боевого задания.

    После шестичасового полета мы снижаемся на своем аэродроме. Вслед за нами садятся другие самолеты.

    Утренняя тишина когда-то глухого, далекого и тихого лесного уголка нарушается гулом мощных моторов. В воздухе тучей стоит пыль. Моторы выключены. Выходим из самолета на землю, разминаем отекшие члены и закуриваем.

    На командном пункте, в штабе части, экипажи отчитываются о результатах ночного полета. Все корабли отбомбились по заданным целям. Командир части и друзья поздравляют нас с благополучно законченным боевым полетом.

    В то время нам всем казалось, что полет совершен отлично, что мы уже все знаем, что теперь дела пойдут хорошо и без потерь. Впоследствии, уже после ряда ночных полетов, нам стало ясно, что мы еще очень многого тогда не знали, летали больше сердцем, чем разумом.

    В столовой за завтраком стоит гул. Разгоряченные лица, широкие жесты, открытые сердца. Каждый чувствует себя героем. Столько впечатлений, что нехватает слов их выразить.

    Только улегшись в постель, я почувствовал усталость. Быстро засыпаю и во сне вторично переживаю то, что было наяву. Стреляют пулеметы. Прожектор слепит глаза. Бомба отделяется от самолета и медленно летит вниз. Яркий всплеск огня, слышу сильный взрыв. Открываю глаза. Жена собирает осколки разбитого графина и говорит мне, что время вставать, - вызывают в штаб на проработку задания.

    - Откуда же ты наберешь столько графинов, - говорю жене, - чтобы каждый раз, как меня будить, разбивать по одному?

    - Графин разбился случайно, не придирайся, пожалуйста. Будить тебя я только собиралась. а ты уже и проснулся. Ну, рассказывай, что снилось?

    - Да все то же, что было в полете: долго искали цель, низко летали, а проснулся оттого, что бомба разорвалась, а оно, видишь, оказалось не бомба, а графин.

    - Мне рассказывал Водопьянов, как ты их крутил ночью на малой высоте.

    - Что ж, если ничего не видно, а очень уж хотелось выполнить задание, да и сердцу приятное сделать.

    - А ты задание выполняй, а про сердце пока забудь. Лучше разумом работай, а то я знаю твое сердце - того и гляди заведет куда-нибудь в беду.

    - Без сердца много не навоюешь. Да и откуда тебе знать, как нам воевать надо? Подумаешь, учитель бомбометания нашелся! Ну, пока, до завтра. Утром встречай, да найди новый графин, а то нечем меня будить будет.

    В штабе собрались командиры кораблей и штурманы. Полковник Лебедев зачитывает новый боевой приказ и делает указания.

    7

    Сегодня в ночь вылет в те же края, цель будет указана дополнительно на аэродроме подскока, куда надо сейчас вылетать.

    Через пятнадцать минут полета посадка на аэродроме, где для каждого из наших самолето_в уже приготовлены бомбы и горючее.

    Наш маршрут - Смоленск. Цель - бомбить аэродром.

    Летчики, бывавшие ранее на этой цели, говорят нам, что только после полета на Смоленск экипаж может считаться "видавшим виды".

    Совсем стемнело. Идем в аэродромную гостиницу, держась друг за друга.

    При тусклом свете готовимся к полету. Расстелив карту на. полу, лежа на животе, чертим линии, рассчитываем путевые углы, расстояния и время.

    Луна еще не взошла. Темно. Земля, затянутая осенним морозцем, звенит. Самолеты по двойному конвейеру взлетают и садятся. Зеленые и красные лампочки движутся по кругу. Взвиваются ракеты всех цветов.

    Воздух гудит сотнями моторов. На земле в разных местах фиолетовые языки от глушителей повисли в воздухе. Самих самолетов в темноте не видно.

    С трудом находим свой самолет и занимаем рабочие места. Подходит время нашего вылета. Моторы запущены, и тяжелый самолет медленно и важно рулит по затвердевшему полю. Тяжелое колесо проваливается сквозь тонкую кору замерзшей земли. Самолет дрожит и, как конь, провалившийся на льду, судорожно выскакивает из ямы. Пищат и воют тормоза.

    Дан сигнал. Отрываемся от поля и проваливаемся в темноту. Курс на запад.

    Темнота жуткая, и, чтобы хоть что-нибудь видеть под собой, решили лететь на малой высоте.

    Вся наша надежда на луну и Московское море.

    И надежда нас не обманула. Блеснула дорожка на воде. Это Московское море. Уточнили свое место и пошли спокойно, с набором высоты.

    В городе Старица, за Калинином, где Волга поворачивает и уходит на юг, большой пожар - где-то близко немцы.

    По огневым частым вспышкам, ракетам и мелким пожарам определяем линию фронта.

    Дальше опять темно. Лишь изредка отражение луны мелькнет на озере.

    Появились облака и плотной массой скрыли и без того темную, мрачную землю. Мы несколько приуныли. Как изменение давления заставляет стрелку барометра отклоняться, так и облака влияют на настроение летчика.

    Но по прогнозу над целью должно быть безоблачно. Это поддерживает в нас уверенность, что все будет хорошо. А хорошо для нас может быть только одно увидеть цель и точно на нее положить все наши бомбы.

    Наконец, облачность оборвалась, и при бледном свете луны блеснул наш родной Днепр; на изгибе его находится наша цель.

    Вспыхнул прожектор. "Так, так, - думаю про себя, - давайте, зажигайте прожектора, показывайте свое логово, начинайте стрелять, заглушайте своей пальбой шум наших моторов".

    Вспыхнули десятки прожекторов. Одни лучи были спокойные, скользили как бы во сне, нехотя, и часто совсем затухали. Другие, наоборот, были слишком подвижные и бросались из стороны в сторону.

    Поднялась стрельба из всех видов оружия. Трассирующие снаряды, как длинные ленты серпантина, тянулись со всех сторон вверх, и там, где они скрещивались, образовывался огненный шатер. Более крупные снаряды светящимися яблоками летели вверх и, достигая предельной высоты, на какое-то мгновение останавливались, и тогда казалось, что их можно достать рукой; затем они медленно опускались и где-то внизу затухали. Другие снаряды были во время полета невидимы и большими огненными шарами рвались на нашей высоте. Вначале мы себя чувствовали не очень уютно в этом кипящем котле, но, оказывается, можно ко всему привыкнуть, и мы привыкли и даже как-то приспособились.

    В это время наши товарищи из передних самолетов принялись за работу. Над целью повисли осветительные бомбы. Весь земной малокалиберный огонь устремился на эти повисшие большие факелы. Но тотчас же на цель посыпались бомбы всех калибров. Возникли пожары, а бомбы все ложились и ложились. Прожекторы вскоре затухли, орудия замолчали. Похоже было, что прислуга или разбежалась, или ее перебили.

    - Красивая картина, - говорит Водопьянов.

    - Ну, Михаил Васильевич, кажись, и наша очередь подошла. Заходи вот на тот большой пожар. Это и есть наша цель. Вот так, хорошо. Держи машину ровнее - открываю люки! Чуть-чуть доверни правее. Так держать!

    Нажимаю кнопку. "Ну, милые, пошли, да дай вам бог удачи".

    Через тридцать томительно долгих секунд внизу, возле большого пожара, образовался новый большой пожар, рядом с ним - еще, чуть поменьше, и что-то стало рваться, разметая пламя во все стороны.

    В самолете пронесся вздох облегчения. Экипажу, удачно отбомбившемуся, да еще такому молодому и неопытному, как наш, было о чем говорить, кричать и смеяться.

    Домой итти легко и приятно. Веселого настроения хватило на весь обратный путь. С восходом солнца сошлись несколько наших кораблей и строем клина, близко друг к другу, подошли к своему аэродрому.

    Под звон бокалов в столовой предложено было много хороших тостов. Улыбающиеся лица, сверкающие глаза, теплые слова для друзей и грозные для врагов. Что может быть лучше этого момента? Глядя со стороны, никто бы не мог сказать, что вот эти люди пережили тяжелый взлет в темноте, длительный ночной полет и что глаза этих людей видели море огня, направленного на них.

    Во сне опять в полете. Летим высоко-высоко, а внизу цепочки трассирующих пуль летят в нашу сторону, все ближе и ближе к нашему самолету. Вот они уже пронизали самолет и сильно застучали по плоскости. Открываю глаза. Жена стучит на пишущей машинке.

    - Ну, что, опять летал во сне?

    - Летать-то летал, а вот зря ты машинкой здесь стучишь, когда я сплю.

    - Подниматься тебе пора, вот я и застучала. Думаю, что услышишь и сам проснешься. А насчет полетов во сне - так это с непривычки. Привыкнешь немного и перестанешь такие сны видеть.

    - Ты так говоришь, как будто бы сама много летала.

    - Летать не летали, а насчет снов кое в чем разбираюсь. Ну, ладно, не спорь, раз не понимаешь, да ночью, когда полетите, будь осторожен.

    - А кто же немца будет бить, если я буду только и думать что о твоих советах?

    - Да разве я говорю, чтобы ты немца не бил? Бей его побольше, но изредка и мои советы вспоминай.

    8

    Наша очередь вылетать во вторую половину ночи. Полет на ближнюю цель, по переднему к.раю противника, который рвется к Калинину. Летим с Пусэпом.

    Погода отличная, тихая, ясная морозная ночь. Для нас вылет в темноте стал уже почти привычным делом. Спокойно стартуем вслед за одним из наших кораблей. Впереди нас, в лесу, вспыхнуло большое красное пламя.

    - Летчики! Отворачивайте подальше от пожара, - кричу я.

    - А что это горит? - спросил Пусэп.

    - Горит самолет Федоренко.

    Федоренко наш старый товарищ, полярник.

    Пожар разгорается. Взрываются бензобаки, разбрызгивая далеко горящий бензин.

    - Крепче машину держите, сейчас бомбы взорвутся, - предупредил я летчиков.

    Осветив все вокруг, высоко взлетело огромное пламя - взорвались бомбы. Нашу машину сильно тряхнуло, и сквозь шум моторов до нас донесся грохот разрыва бомб.

    Да, вот где смерть нашла полярного летчика Федоренко... Тяжелое чувство вползает в сердце, но не время, не время теперь об этом думать. Кончим войну, помянем Федоренко и других товарищей, впустим в сердце и грусть и печаль. А сейчас...

    - Летчики! Держите курс! Чего разболтали машину? Пять градусов правее! Так держать!

    Луна сегодня никак не помогает нам. Весь расчет на пожары в районе цели и "а свои осветительные бомбы. Далеко, за сотню километров, мы увидели на горизонте красное зарево большого пожара - горит Калинин.

    За городом, в южной части, на дорогах скопились немецкие танки. С рассветом они пойдут в атаку на горящий город. Цель нашего полета разметать и поджечь танки, посеять панику, сорвать подготовку к атаке, нарушить связь.

    На юге, за горящим городом, там, где должны быть танки, сплошная облачность закрывает от наших глаз землю. Только красные пятна на облаках показывают, что самолеты, прибывшие на цель раньше нас, уже действуют.

    Облака плотные и без просветов. Цель под нами. Бомбить сквозь облака не решаюсь. Медленно делаем большие круги над огненными пятнами. Все чаще рвутся бомбы под нами. Высота 1500 метров. "Откуда наши бомбят? С какой высоты можно бросать бомбы? Какая высота нижнего края облаков?"

    - Александр Павлович! Что будем делать? - спрашивает Пусэп.

    - Поворачивай на север, веди обратно до Калинина, туда, где пожары. Там снизимся и пойдем на цель под облаками.

    - А какая высота нижнего края облаков?

    - Наверное, достаточная для бомбометания, если все корабли бомбят из-под облаков.

    - А откуда ты знаешь, что из-под облаков?

    - А иначе были бы осветительные бомбы над облаками, а ни одной не видно.

    - Ну, добре, делай как лучше, тебе виднее, на то ты и впереди сидишь.

    - Сделаем так, чтобы не стыдно было домой возвращаться. Ну, вот, теперь давай поворачивай на юг и со снижением держи прямо через пожары, так, чтобы самолет вышел под облака в самом начале их. Когда будешь проходить над пожарами, не забудь покрепче машину держать, - болтать там будет сильно.

    - Ладно, это я и без твоего совета знаю, - проворчал летчик, направляя машину в самую гущу пожаров.

    Высота 700 метров. Под нами охваченные пламенем кварталы Калинина. Рвутся артиллерийские снаряды. Город непрерывно обстреливается. Машину сильно подбросило вверх, потом вниз. Кто-то из экипажа отчаянным голосом крикнул: "Держите машину!"

    - Ладно, без паники, - сказал летчик, выравнивая самолет. - Однако здорово тряхнуло, чуть с сиденья не выбросило.

    Пылающий город остается позади, все темнее становится земля. Облака, плотные и густые, опускаются все ниже.

    - Эндель Карлович! Держи чуть пониже машину, а то ни черта впереди не видно.

    - Есть, держать чуть пониже, - отвечает летчик и как бы про себя добавляет: - На этой высоте нас из автомата могут достать.

    Высота 500 метров. Едва заметен перекресток дорог. Нажимаю секундомер. Лежу на животе в кабине, глаза - на секундомер и на землю, рука - на рукоятке бомболюков.

    - Летчики! Держать прямо машину. В облака не входить. Пройдем над целью, просмотрим хорошо, что к чему, выберем, где погуще танки стоят, сбросим осветительные бомбы, отметим место, а бомбить будем обратным курсом, - предложил я свой план бомбометания.

    - Хорошо, выбирай что получше, а я здесь в случае неприятностей сразу залезу в облака, - ответил Пусэп.

    Между двух шоссейных дорог большая ровная поляна, на которой пылающие костры освещают багровым заревом облака.

    Горят танки и машины, разбрызгивая вокруг себя горящий бензин. Между костров видны люди. Они пытаются оттащить здоровые машины. Пожаров так много, что бомбы бросать некуда. С земли в нашу сторону несутся две тонкие струйки трассирующих пуль. Они близко проходят от самолета, и пилот машинально задирает машину, пытаясь войти в облака.

    - В облака не входить, - кричу я, - Чуть пониже держи.

    Две дороги сходятся и пересекаются. Быстро дергаю два раза рукоятку, и на землю летят две осветительные бомбы. Рассчитанные на большую высоту, они загораются уже на земле. Они будут служить ориентирами для захода на цель.

    Как ни быстро мы проскочили через перекресток, я заметил, что танковая колонна, застигнутая врасплох нашим налетом, ищет спасенья по дорогам. На перекрестке двух дорог образовалась большая пробка из танков и машин, куда я и сбросил свои первые две бомбы, использовав их не по прямому назначению.

    Секундомер показал, что это место и есть заданная цель. Очень трудно, когда кругом все горит, когда самолет виден как на ладони и по нему стреляют все, кому не лень, - очень трудно в эти минуты работать с такими вещами, как секундомер. Но это необходимо для уточнения места, где был обнаружен противник.

    - Летчики, разворачивайте на сто восемьдесят градусов и держите курс на наши две бомбы, горящие на земле. Да побыстрее разворачивайте машину, чтобы не успели их потушить.

    - Не потушат, бо они горячие, - шутит Пусэп, заложив крутой вираж чуть не под 90 градусов.

    - Товарищ штурман! Надо влево довернуть, чтобы выйти на наши бомбы, подал признаки жизни носовой стрелок Федорищенко.

    - Хорошо! Направляй машину, тебе там виднее.

    Дергаю ручку. Пламя горящих на земле бомб хорошо освещает весь перекресток, и я убеждаюсь, что здесь, действительно, очень много машин. Сердце радостно стучит, вот-вот выскочит. Видны люди, пытающиеся оттащить горящие бомбы от машин. Застрочил пулемет.

    - Немного влево! Так, хорошо. Теперь держи ровно. Нажимаю кнопку.

    - Можно в облака входить? - спросил Пусэп.

    - Рано еще. Надо рассмотреть, куда бомбы попали.

    В самом центре перекрестка одна за другой взорвались бомбы, и на секунду все застыло, Сердце, кажется, остановилось. Неужели не загорится?

    Машину очень сильно подбросило в самые облака, но страха не было. Другое чувство его опередило...

    На месте разорвавшихся бомб взметнулось, осветив облака, огромное пламя.

    Это вам за Калинин, за все, что вы, мерзавцы, сделали!

    Заложив глубокий вираж, Пусэп развернул машину влево.

    - Александр Павлович! Пройдем еще раз, просмотрим, что мы там наделали.

    - Стрелки! Внимательно смотрите, считайте пожары!

    Заходим третий раз. Быстро проносимся, сопровождаемые огненными струями, и видим, что наши бомбы и немного дальше бомбы товарищей удачно попали в самую гущу большой колонны танков, ставших теперь очагами пожаров.

    Той же дорогой возвращались мы домой, еще раз прошли над затянутым дымом пожаров Калинином. Сердце сжималось от гнева - хотелось повиснуть над ними, проклятыми, и бросать, бросать бомбы, без конца...

    9

    Немцы напирают на Москву. Все подмосковные аэродромы забиты самолетами. Они летают день и ночь, сдерживая натиск врага. На аэродромах тесно. Поэтому нам приказано летать на бомбардировку с аэродрома базирования.

    О том, какой это был аэродром, я уже рассказывал. Если бы в мирное время у летчика отказал мотор, он, наверное, распрощался бы с жизнью при мысли о посадке на таком поле. А сейчас это аэродром, причем аэродром мощных сверхдальних бомбардировщиков.

    Летное поле немедленно принялись ровнять и готовить для взлета тяжелых кораблей с полной бомбовой загрузкой.

    В густом лесу, вблизи стоянки самолетов, экипажи роют землянки, рубят лес. У каждого экипажа свой "архитектор". Нашу землянку спроектировал техник Вагин так, что единственное окно и то выходило на север. В землянке было и днем темно.

    У самолетов день и ночь кипит работа - идет беспрерывное изучение и освоение сложной материальной части. На людей напала какая-то горячка. В столовой на скорую руку поедят - и бегом к самолету, урывками соснут часок-другой - и снова за работу. А работы у каждого экипажа очень много. Нужно так подготовиться, чтобы не только ни один вылет не был сорван (об этом не могло быть и речи), но чтобы вылетать точно в намеченное время.

    Незаметно подкралась осень. Раскис мягкий аэродром, залило водой с таким трудом построенные землянки.

    Низкие свинцовые тучи нависли над полем. Круглые сутки идет густой дождь.

    Временами, днем, за облаками уныло гудит немецкий самолет. Изредка бросит он по одной бомбе, пытаясь попасть в железнодорожный мост вблизи нашего аэродрома. На наших самолетах дежурят пушкари-стрелки, готовые отразить огнем самолетных пушек нападение на наш аэродром.

    Через поля, леса, а то и через наш аэродром, тяжело ступая по грязи, медленно идут на восток большие стада скота. Движутся телеги, нагруженные всяким домашним скарбом. С узлами на плечах проходят женщины, дети и старики.

    Душа места не находила - тяготило вынужденное бездействие из-за погоды. Злость душила и в горле комом стояла. Все сделано, проверено и еще раз переделано. Все предусмотрено, приспособлено и учтено до мелочей. А главное, все то, что нас ожидает, так продумано и много раз внутри себя пережито, что, казалось, никакая неожиданность не могла застать нас врасплох.

    Настроение было такое, что ничто нас не могло остановить: ни раскисший аэродром, ни свинцовые тучи, тяжело нависшие над лесом, ни моросящий нудный осенний дождь. Только боевые полеты могли удовлетворить наши души.

    Последняя декада октября.

    По всем признакам погода идет на улучшение. Хотя на аэродроме все еще сыро и грязно, но дождя нет, и сквозь облака временами пробиваются лучи осеннего солнца.

    Команды можно ждать с часу на час. Техники не слезают с кораблей. Готовы все приспособления для подвески бомб. Готовы машины, готовы люди.

    10

    Немцы вбивают клинья в нашу оборону и глубокими обходными маневрами пытаются взять Москву в гигантские клещи. Орел пал. Нам приказано ударить по правой клешне краба, стремящегося произвести обхват Москвы с юга, и воспрепятствовать продвижению скопившихся у Орла танковых соединений противника, готовых к броску на северо-восток.

    Долгому, томительному ожиданию пришел конец.

    Нас вызывают на командный пункт. Зачитан приказ, проложен маршрут, намечены пункты и объекты бомбометания. Лица у всех серьезные и даже какие-то торжественные. Ни шуток, ни улыбок, ни веселых реплик.

    - Невозможно дать советы на все случаи, с которыми вы можете встретиться в пути и над целью, - сказал нам на прощанье полковник Лебедев. - Помните лишь одно: бросая бомбы на танки в Орле, вы защищаете Москву, спасаете Россию.

    Впервые наши жены были свидетельницами боевого вылета мужей. В глазах их была полная растерянность. Они чувствовали, что мы уже не принадлежим им, что сейчас нет ни мужей, ни жен, что все воины, что они тоже воюют вместе с нами.

    Сотни раз до войны они провожали нас в полеты, в экспедиции, сотни раз при проводах они находили нужные слова. А здесь... Ничего из привычных слов не скажешь. Разве можно сказать: "береги себя", "почаще пиши", "береги здоровье" и т. д.

    И стояли они в толпе провожающих с сухими глазами, с застывшей улыбкой и смотрели на нас, уже живших только полетом, бомбами, пожарами, взрывами и слившихся в одно с большой сложной машиной, которую мы должны сейчас поднять в воздух и повести в бой на защиту всех советских людей...

    Командир полка направился на старт провожать самолеты в полет.

    Машина остановилась возле группы провожающих.

    - Подумаешь, не видели самолета, - раздался раздраженный голос полковника Лебедева. - Пора привыкнуть к войне. А жен чтобы я и близко не видел возле машин! Мало заботы вашим мужьям, так еще и вы здесь. Марш в штаб! Из окон смотрите.

    И, сердито захлопнув дверцу машины, поехал на старт.

    Выстрел - взвивается ракета. Разом запущены моторы. Лес зашевелился, листья зашуршали, воздух наполнился равномерным рокотом работающих на малом газу моторов.

    Зеленая ракета - рокот усиливается. Над лесом будто буря поднялась. Летят мокрые желтые листья. Тяжело переваливаясь, медленно плывут корабли к автомашине, откуда по взмаху флажка полковника один за другим, отрываясь от поля, уходят в сторону заходящего солнца.

    Наша машина стоит рядом с командиром полка. Очередной перед нами самолет взлетает неудачно, сильно прыгает и сбивается с прямого направления.. У полковника Лебедева рука с поднятым красным флажком застывает. Кажется, конца взлету не будет. Машина прыгает все сильнее. Лебедев не выдерживает и, отворачивая от нее глаза, смотрит на наш самолет. Наконец, машина все же отрывается.

    Наша очередь. Водопьянов поднимает Левую руку, прося разрешения начать взлет. Быстро взглянув на злополучный самолет и с облегчением вздохнув, Лебедев машет белым флажком - взлет разрешен.

    И когда уже машина сдвинулась с места, Лебедев, грозясь кулаком, напоминает нашим летчикам, что взлетать надо по прямой, указанной его флажком.

    - Ну, Мосалев, держи газы, да помогай выдерживать направление. Сейчас начнем прыгать, - раздался спокойный голос Водопьянова.

    - Ничего, Михаил Васильевич, оторвемся, как боги, - ответил тонким голосом Мосалев.

    Вопреки ожиданиям, наш самолет оторвался сносно - я ни разу не стукнулся ни головой, ни другими частями тела о многочисленные твердые предметы, заполнившие мою кабину.

    Оторвавшись так легко, мы сразу же пожалели, что не взяли полной бомбовой нагрузки, и здесь же решили, что в следующий вылет можно будет нагрузку увеличить.

    Растянувшись цепочкой, по одному, шли тяжелые корабли помогать рубить правую клешню немцев, занесенную над Москвой.

    Самолеты шли на юго-запад. Они как бы старались догнать уходившее солнце, при свете которого так просто и легко выдерживать заданный маршрут. Но не суждено современным самолетам нагонять солнце. Опускаясь все ниже, солнце скрылось за горизонтом. Густые сумерки окутали землю черным покрывалом.

    В середине маршрута под самолетом появились плотные ровные облака, скрывшие от нас землю. По расчетам и измерениям, сделанным еще при видимости земли, корабль уверенно идет к цели. Только бы облаков над целью не было! Хорошо будет, если сегодня прогноз наших синоптиков оправдается. Они обещали в районе цели безоблачную погоду.

    Над нами темное небо, усеянное крупными мерцающими звездами. На большой высоте они как-то непривычно, по-новому выглядят.

    Под нами черная земля с кострами, пожарами, разноцветными ракетами.

    Над Тулой и Мценском - зенитная канонада и густой лес прожекторов.

    В Орле бушуют пожары. Полдесятка прожекторов шарит по небу. Вялая зенитная стрельба.

    - Ну как, Саша, откуда будем заходить? - спрашивает Водопьянов.

    - Спускайся пониже, да заходи с юга.

    Выключив свет, приникаю к прицелу и, напрягая зрение до боли, смотрю вниз. В реке отражаются огни береговых пожаров и вырисовываются контуры города. Лучи прожекторов перекрещиваются где-то близко от нас. Красные разрывы зенитных снарядов заносят в кабину запах пороха.

    Короткие команды летчику довернуть самолет. Открыты бомболюки. Палец на кнопке бомбосбрасывателя. Легкое нажатие - и три тонны бомб полетят вниз... Но куда? Я не ясно вижу точку прицеливания. Мне жарко... Термометр показывает минус двадцать пять. В самолете напряженная тишина...

    Вертикально под нами проходит район цели, и я только теперь вижу точку, на которую должен сбросить бомбы.

    Снимаю палец с боевой кнопки.

    - Не вышло на этот раз. Плохо цель видна. Надо снизиться еще на пару тысяч метров, - говорю я, обращаясь к Водопьянову.

    - Сбить могут нас на такой высоте, - раздается нервный голос борттехника.

    - Ничего, не собьют, штурман прав, нечего зря бомбы бросать, - говорит Водопьянов. - Разворачивай, Мосалев, вправо со снижением.

    - Есть, вправо снижаться, - ответил Мосалев и, заложив глубокий вираж, повел машину на снижение.

    Удивительно, как у такого маленького человека громадная машина становилась легкой и послушной.

    Сделаны перерасчеты угла прицеливания на новую высоту. Заходим с юга. Река выделяется ярче. Контуры города вырисовываются резче.

    - Ну как, Саша, теперь лучше видно? - спрашивает Водопьянов.

    - Теперь в самый раз. Сейчас сбросим. Прожектор лазит возле нас, вот-вот вцепится в самолет и спутает все наши замыслы.

    - Вот, чорт, шляется здесь рядом, - бурчит про себя Водопьянов.

    Поймав в прицел нужную точку на земле, с силой нажимаю боевую кнопку и с облегчением наблюдаю, как из живота самолета отделяются черные бомбы и скрываются в темноте.

    Прожектор вцепился в самолет и цепко его держит. Но меня это мало беспокоит. Главное сделано - бомбы сброшены туда, куда нужно.

    - Готово, Михаил Васильевич, сбросил, - говорю я. - Теперь отцепляйтесь от прожектора, да пойдем домой.

    - Мосалев, давай покруче заворачивай вправо, а я посмотрю, куда бомбы упали, - сказал Водопьянов.

    - Хорошо бомбы упали, товарищ командир, - закричали в один голос наши стрелки. - Вот смотрите, горит слева. Это наш пожар.

    Мосалеву очень быстро удалось оторваться от прожектора. Облака надежно скрыли нас от враждебных глаз.

    Я спокойно занялся делами, обычными для штурмана после бомбометания: закрыл люки, записал время бомбометания и отхода от цели, привел в нейтральное положение все рычаги и приборы бомбосбрасывателя и навел порядок в кабине.

    На курс самолета, которым мы уходили от цели, я и внимания не обратил опыта тогда было у меня еще мало.

    Мосалев же при уходе от прожектора увлекся виражами и за курсом тоже не следил. И неожиданно для всех вокруг самолета стали рваться зенитные снаряды, да так густо, что на секунду возникла мысль: "Вот тут-то в нас, наверное, уж попадут".

    Одного взгляда на карту было достаточно, чтобы понять, что мы здорово отклонились влево и попали под жестокий обстрел ПВО в запретной для нас зоне.

    - Вправо девяносто, - резко подал я команду летчикам, - Мосалев, чего так далеко влево взял, почему курса не выдерживаешь?

    - Да кто его знает, вроде прямо держал, - оправдывается Мосалев.

    - А кто это так стреляет? - спросил Водопьянов.

    - Наши стреляют, - ответил я.

    - А здорово стреляют, если бы не облака, то, пожалуй, нам бы досталось, - сказал Водопьянов.

    Мосалев, исправляя ошибку, загнул крутой вираж - уходил от зениток на линию своего маршрута.

    Чувствуя за собой вину, я внутренне поклялся быть в дальнейшем осторожнее и ни при каких обстоятельствах не забывать своих обязанностей. Хорошо еще, что под нами были сплошные облака.

    Исправили курс. Вышли на линию заданного пути и вскоре были далеко и от пожаров и от зенитного огня.

    Где-то в середине маршрута оборвались облака. Темнота жуткая. Идем со снижением. Летчики проявляют явное беспокойство. Они ничего не видят ни впереди себя, ни под собой.

    Высота тысяча метров. От близости земли темнота кажется еще гуще. Ни одного огонька, ни одного светового пятнышка, никаких контуров, хотя бы самых неясных. И сколько экипаж ни напрягал зрение - ничего не видно.

    В темноте циферблаты многочисленных приборов ярко светятся фосфорическим светом. Дрожат стрелки приборов. Зажигаю в кабине свет и занимаюсь прокладкой и поправкой пути на карте по показаниям приборов. По расчетному месту выходит, что можно уже использовать маломощную радиостанцию своего аэродрома. Включаю радиополукомпас и по маленькой стрелке индикатора исправляю курс.

    - Прилетим благополучно домой, буду просить, чтобы разрешили летать I днем, - говорит Водопьянов. - Саша, ты там видишь что-нибудь?

    - Вижу, Михаил Васильевич. Мы идем прямо на аэродром и скоро будем дома.

    - Где ты видишь?

    - Да вот по всем своим приборам вижу.

    - Ну это все не то. Прибор прибором, а глаза все же лучше. Вот испортись у тебя прибор, что будешь делать, куда лететь, где садиться? Нет, завтра же полетим днем бомбить. Летали же мы с тобой в сороковом году бомбить белофиннов среди бела дня, и все обошлось благополучно. Борттехники, чтобы завтра же с утра корабль был готов для дневного полета.

    - Впереди вижу прожектор, - крикнул Мосалев.

    - Это на нашем аэродроме, - сказал носовой стрелок Федорищенко.

    - Ну, теперь, пожалуй, и дома скоро будем, - сказал Водопьянов.

    Спало напряжение. Послышались оживленные переговоры.

    Работа моя приходила к концу, я стал понемногу укладывать свое имущество и готовиться к отчету о проделанной всем экипажем работе.

    Над аэродромом видны красные и зеленые лампочки. Это наши товарищи, пришедшие раньше нас, ходят с правым кругом в ожидании очереди посадки.

    - Михаил Васильевич, - обратился я к Водопьянову, - а может быть попросите у командира разрешения летать и днем и ночью?

    - Да, пожалуй, можно будет и так сделать, - согласился Водопьянов.

    В свете прожектора наш самолет легко касается аэродрома и катится по полю, слегка подпрыгивая на неровностях.

    Рулим к своей стоянке и выключаем моторы.

    Пятичасовой боевой полет после большого перерыва был завершен благополучно. Как говорят рыбаки: "Лед тронулся, и теперь у нас дело пойдет на лад".

    Все наши корабли вернулись домой. На командном пункте полковник Лебедев, не скрывая довольной улыбки, принимал доклады от командиров кораблей и штурманов. Здесь же после доклада Водопьянов попросил у полковника Лебедева разрешения на дневной боевой полет.

    - А тебе чего так захотелось дневного полета, жизнь надоела, что ли? спросил Лебедев.

    - Насчет жизни, Викторин Иванович, трудно сказать, где мы больше ею рискуем: в дневном полете на большой высоте или же вот в сегодняшнем полете, когда жизнь всего экипажа висела на кончике стрелки индикатора радиополукомпаса, - возразил Водопьянов.

    - Да, это верно, только по радио и вышли на свой аэродром, - раздались голоса летчиков.

    - Наша часть создана для ночной работы. Днем у немца еще большие преимущества, и мы не можем рисковать такими дорогими кораблями, - возразил Лебедев.

    - Ничего, Викторин Иванович, попытка - не пытка, от истребителей отобьемся своими пушками. Чего их зря возить? А зенитка на большой высоте не попадет. А жить я еще хочу долго и для этого и прошу вашего ходатайства в получении разрешения работать нам столько, сколько мы сможем и сколько корабль выдержит. Не выйдет ничего из дневного полета - будем летать только ночью, а выйдет - то будем работать и днем и ночью, - уговаривал Водопьянов полковника Лебедева.

    - Ну, ладно, идите отдыхать, завтра что-нибудь, может, и сделаем. Во всяком случае можно будет попробовать пустить пару кораблей днем.

    Предложение Водопьянова вызвало среди летчиков оживленные споры.

    Большинство склонялось к тому, чтобы на наших кораблях летать и днем и ночью. Более осторожные высказывались только за ночные полеты, по два в ночь на ближние цели.

    - Ну вот, Муся, и все в порядке, - услышал я разговор одного летчика с женой. - Ничего с нами не случилось, а ты боялась.

    - Боялась, когда взлетали, а как увидела, что улетели, и бояться перестала.

    - Разве ты видела наш взлет? Вас же всех полковник Лебедев прогнал с аэродрома?

    - А мы собрались в комнате Иващенко и из окна все видели. Скажи, Сергей, почему так прыгал самолет, когда бежал по полю? Я все боялась, чтобы бомбы не оторвались от самолета и чтобы вы не взорвались.

    - За бомбы не бойся - не оторвутся, они у нас крепко привязаны.

    - А чем же вы их привязываете?

    - Проволокой, а то и веревочками всякими, - пошутил летчик. - Ну, старушка, спать, спать. Завтра много работы.

    С запозданием на наш аэродром пришло "бабье лето". Гонимые легким ветром, низко над землей плывут серебряные нити паутины. На безоблачном небе - яркое солнце. Сухие листья падают с деревьев и желтым ковром покрывают землю.

    Мы торжествуем.

    Два корабля, в том числе и наш, выделены для опытного полета на дневное бомбометание. На обоих кораблях командиры и часть экипажа - старые полярные работники. Случайно ли это? Нет, не случайно. Арктика воспитала нас, закалила. С чем с другим, как не с полетом в ранее недоступные полярные области, в области вечных льдов, в царство безжалостных стихий, не прощающих людям ошибок, можно сравнить предстоящий полет?

    11

    Готовимся к полету. Берем большое количество бомб. Техники и стрелки соседних кораблей помогают нам. Мы в центре внимания всей части. Каждый старается помочь чем может, дать совет.

    Экипаж Пусэпа также готовится к полету. Но он летит во вторую очередь, в том случае, если с нами все будет благополучно.

    Дневной полет! До чего же привычная картина! Яркое солнце; прозрачный, чистый воздух; хорошая дальняя видимость... Как будто ничего не случилось, и никакой войны! Гудят привычно моторы, не нарушая ритма работы и не мешая течению мыслей. Кажется, что большей тишины во всем мире нет.

    Мысли самые сокровенные, планы самые широкие возникают у летчиков в полете.

    Но как отличается этот полет от полетов мирного времени!

    Истребители! С зенитным огнем мы уже познакомились. От прожекторов, как мы убедились, большого зла не бывает, да и уходить от них мы уже умели. Аэростатов заграждения хотя еще не встречали, но знали, что это за штука. А вот истребители! Это для нас ново. Сколько их будет? Каких типов? Какова их тактика? Отобьются ли наши стрелки? Хватит ли у нас боекомплектов, патронов и снарядов? Вот то новое, что нас встретит! К нему-то, естественно, мы хотели бы быть готовы.

    Уже с того момента, как самолет оторвался от аэродрома, у нас появилась твердая уверенность, что до цели мы дойдем и что никакая сила не заставит нас вернуться обратно, не выполнив задания, с таким трудом нами же выпрошенного.

    Хотелось только, чтобы "их", т. е. истребителей, было не так уж много, ну примерно столько, чтобы нам хватило снарядов отбиться.

    До сих пор основную роль в наших полетах играли летчики и штурманы. В этом же полете многое будет зависеть от наших стрелков.

    - Ну, стрелки, кажись, сегодня вам будет работа. Внимательно смотрите за воздухом, снаряды экономьте и зря не стреляйте! Чорт знает, сколько их может налететь, а нас-то маловато, мы одни, и надеяться нам не на кого, сказал, как всегда спокойно, Водопьянов.

    - Ничего, не беспокойтесь, товарищ командир, будет все в порядке, ответили разом стрелки.

    А центральный башенный пушкарь, наш красавец старшина Секунов, добавил:

    - Снарядов на всех хватит, пускай только налетят, всех угостим!

    Появилась узкая блестящая лента Оки. Наш курс идет параллельно реке, и там, где Ока делает крутой поворот, уходя на юг, там в углу - цель нашего полета, оттуда немцы собираются сделать бросок на Москву. Чтобы помешать их злому замыслу, мы во что бы то ни стало должны сбросить свои большие бомбы в указанные приказом места.

    Где-то под нами должна проходить линия фронта. В действительности же никакой "линии" нет. Только в прошлых войнах окопы, тянувшиеся на десятки километров, являли собой подобие геометрической линии. "Линия" фронта - это дым, пожары, огни, стрельба. По этим признакам с высоты определяется, что внизу идет война.

    В ночном полете линия фронта огнями ракет и перестрелок вырисовывается яснее. При проходе над ней экипаж как-то настораживается.

    Здесь же днем для большинства экипажа момент пролета линии фронта прошел даже незаметно, и только радист Богданов, отстукивая очередную радиограмму, сообщил: "Прошли линию фронта - все в порядке".

    На основании этой радиограммы полковник Лебедев выпустил самолет летчика Пусэпа.

    Получив сообщение, что еще один корабль поднялся в воздух и идет на эту же цель, мы еще больше приободрились. Пусть он еще далеко от нас, пусть мы его не увидим, но все же мы уже не были одни. И мы почувствовали себя так, точно нас не два самолета, а очень много, целая армия, и если даже в воздухе мы друг другу ничем не поможем, зато на земле неприятностей немцам наделаем достаточно.

    Высота 7000 метров. Тяжело нагруженный корабль лениво, с трудом набирает метр за метром. Хоть высота у нас солидная, но небо-то безоблачное и воздух прозрачен... Мы видим отчетливо землю, и нас земля видит. И кажется нам, что мы все еще очень низко летим, и хочется "на всякий случай", про запас забраться чуть повыше на сотню-другую метров.

    В углу, образованном рекой, отчетливо виден город. Пока все спокойно и на земле, и возле нас, и внутри нас.

    С северо-востока и северо-запада к городу подходят узкие нити железных дорог. Возле Северного вокзала обе дороги сходятся вместе. Вокзал - цель номер один. Цель номер два - сосредоточенные на одной из площадей города танковые колонны, эту цель нам еще предстоит обнаружить.

    Ну, что ж, начнем по порядку, с цели номер один...

    Пока что в воздухе не видно тех истребителей, которые, по уверениям некоторых наших товарищей, обязательно должны нас сбить. Не видно и вспышек от стрельбы зенитной артиллерии, каждый снаряд которой, по заявлениям тех же "специалистов", должен обязательно попасть в наш самолет.

    Возле нас все спокойно. Но какое-то ненормальное это спокойствие... Должно же ведь начаться если не то, так другое, а то и все сразу. Уж началось бы скорее, что ли! Яснее будет и проще. Что же фрицы там внизу думают?

    Пораженные или возмущенные нахальством экипажа, прилетевшего днем, в ясную погоду, без прикрытия на сильно защищенный пункт, немцы решили проучить нас основательно. Не открывая огня из боязни, что мы уйдем от них раньше времени, впустив нас в самый центр своей противовоздушной обороны, они решили зажать нас в тиски и свалить с первых же залпов.

    На большой высоте скорость не чувствуется. Кажется, что висим на месте. Медленно наползает под нами город.

    - Летчики, доверните немного вправо.

    - Саша, какую цель будем бомбить первую? - спрашивает Водопьянов.

    - На вокзал идем, а оттуда развернетесь влево и пройдете на юг через город. Да держите же машину поровнее!

    - Да ты, Саша, не торопись, целься как следует, мы можем еще раз зайти.

    Через стеклышки прицела вижу медленно подплывающую цель. Правая рука устанавливает на приборе половину серии всех наших бомб. Переношу руку на рукоятку. Дергаю. С шумом открываются бомболюки. По самолету загудел сквозной ветер.

    В однообразный привычный шум моторов врезался посторонний короткий и сильный звук, похожий на треск дерева. Запахло порохом и дымом. Вокруг самолета образовалось густое черное облако от дыма зенитных разрывов. Над головой что-то треснуло, засвистело и рядом шлепнулось. В телефонах слышно, как кто-то застонал. Кто-то крикнул: "Пожар, горим".

    Перевожу ручку прибора на всю серию бомб и быстро большим пальцем накрываю боевую кнопку. Вижу, как цель, качаясь, плывет в сторону, слева. Кто-то крикнул: "Надо от бомб освободиться!"

    Скашиваю правый глаз на борттехников. Бледные, растерянные лица. Богданов протягивает мне прицепной парашют. Возле борттехников и пилотов нет ни дыма, ни пожара. Так и не нажавши, снимаю палец с боевой кнопки. Высота 7300 метров. Температура минус 35. Вытираю вспотевшее лицо и, отстранив Богданова, показываю рукой, чтобы он занял свое место. Осматриваюсь кругом. Самолет, беспорядочно виляя из стороны в сторону, мотается в густом дымовом облаке. Неровный шум моторов, встряска самолета, звук близких разрывов, дождь осколков по плоскостям...

    Чтобы облегчить маневренность машины и чтобы осколки не попали в еще не сброшенные бомбы, нажимаю кнопку электромотора и закрываю люки.

    - Товарищ штурман, у нас бомбы еще не сброшены, - нервным голосом кто-то из стрелков предупреждает меня.

    - Ладно, знаю. Летчики, как вы там, живы еще? Вы бы какую-нибудь систему выработали, а то все виляете на одном месте.

    - Какая тут система! Мосалев, доворачивай туда, где дым погуще, авось за дымом нас не увидят... Как там, Саша, бомбы все сбросили или еще осталось?

    - Да нет, Михаил Васильевич, не успел сбросить ни одной. Некуда было бросать. До цели еще немного не дошли, а потом все дымом заволокло.

    - Ну что же теперь делать будем?

    - Пока что маневрируйте от зениток, что-нибудь сообразим.

    - Товарищ штурман, - вмешивается в разговор бодрый голос Федорищенко, я хорошо видел, откуда стреляют, с восточной стороны города. На западе не видно ни одной зенитки.

    - Ну, вот и хорошо, это дельное замечание. Летчики, держите курс на запад, оттуда попытайтесь зайти на свою цель. Богданов, передайте радиограмму на аэродром и на самолет Пусэпа, что с восточной стороны города сильные зенитные средства.

    - Радиостанция не работает, крупным осколком разворочен передатчик, отвечает Богданов, - вот никак осколок не найду.

    Зенитный огонь ослабел. Опять засияло солнце, до этого скрывшееся в клубах дыма. Летчики держат курс на запад, где, по заявлению всевидящего Федорищенко, у немцев зениток нет...

    - Щербаков, - обратился Водопьянов к борттехнику, - как у нас дела с самолетом и моторами?

    - У четвертого мотора давление масла падает. Скоро придется выключать. В плоскостях и фюзеляже много дырок - небо видно. Рулевое управление в одном месте наполовину подрублено. Думаю, что ничего опасного нет. Да где-то бензином сильно пахнет, никак не пойму где, вот помощника послал искать. А так остальное все в порядке.

    - В порядке, говоришь, а кто кричал: "Пожар, горим..."?

    - Никто не говорил, это я только подумал, когда увидел дым возле самолета.

    - Ну, так в следующий раз потише думай.

    Стоя во весь рост в своей кабине, я смотрел на землю и город, оставшийся слева. Я видел ясно свою цель и решал, как на нее удобнее зайти, чтобы не попасть еще раз в такой переплет.

    - Летчики, девяносто градусов влево.

    Ложусь на живот и, прильнув глазами к прицелу, навожу самолет на цель. Открываю люки.

    - Немного влево. Так держать. Хорошо. Цель ближе.... ближе.... вот еще несколько минут, может быть одна или две. Но... машина вздрогнула и... снова началось.

    Федорищенко кричит:

    - Стреляют только слева. Справа спокойно. Стреляют хуже, чем в первый раз. Ничего. Можно проскочить.

    Летчики инстинктивно отворачивают вправо, а я кричу и должно быть очень громко:

    - Взять влево. Держать прямо.

    - Саша, ты там поскорей управляйся, а то они уже пристрелялись и чего доброго попадут, - говорит Водопьянов.

    Стрелки докладывают, что сильно стреляют, что кругом рвутся снаряды и что мы взяты в кольцо.

    В нос бьет едкий, удушливый запах порохового дыма. Только бы цель видеть, не потерять ее за этим проклятым дымом.

    - Чуть влево. Так держать.

    В телефонах тишина. Хорошо слышны ближние разрывы снарядов. Под углом прицеливания появился большой склад горючего: цистерны, штабеля бочек, сарай, и возле него оживленное движение и толкучка автотранспорта. Опасаясь, что вот-вот очередной снаряд помешает мне довести самолет до основных целей, быстро перевожу ручку на четыре бомбы и нажимаю боевую кнопку. Эти теперь сами дойдут куда надо. Не свожу глаз с главной цели - вокзала, до которого осталось несколько секунд полета.

    - Два градуса влево. Так держать. Сейчас все кончим.

    По прямой линии плоского стекла прицела к маленькому кружочку в центре подходит большой вокзал с рельсами, складами, депо, паровозами, составами и перроном. На перроне толпа немцев. Мне кажется, что они, задрав головы кверху и приложив руки к козырькам, смотрят, как их зенитки ловко взяли в кольцо большой многомоторный русский самолет, который неминуемо должен сейчас, сию секунду развалиться на куски и беспорядочно свалиться на землю; потом раскроются белые купола парашютов, и будут они охотиться за этими белыми куполами, расстреливать вначале в воздухе, а потом на земле большевиков, упорно не пускающих их в Москву.

    Секунда... Две... Три... Перрон с группой людей - в самом центре кружочка на стеклышке прицела. Сильно нажимаю кнопку. Прибор щелкает, отсчитывает десятые доли секунды. Тухнут маленькие сигнальные лампочки на щитке. С каждой потухшей лампочкой, с каждым щелчком на приборе от брюха самолета отделяются бомбы. Переворачиваясь носом вниз, летят они на землю и, теряясь из виду, у самой земли взрывом показывают место падения и правильность наводки штурмана. Но штурману сейчас не до этих сброшенных бомб. У него остались еще бомбы, и на земле осталась еще цель номер два.

    - Летчики, готово! Сбросил половину. Уходите с маневром на юг через город, - не отрываясь от прицела, говорю я.

    - Товарищ штурман, - кричит Федорищенко, - вон впереди, немного слева, на площади, что у реки, возле моста, что-то чернеет. По-моему, это и есть они самые.

    - Товарищ командир, - слышен спокойный голос башенного пушкаря, - с аэродрома поднимаются истребители.

    - Сколько их там?

    - Пока поднялись только два звена, но они еще далеко. Только что поднялись.

    - Саша, ты там поторапливайся! - говорит Водопьянов и добавляет: - Если нас собьют, то только ты в этом будешь виноват, и я, пожалуй, откажусь больше с тобой летать.

    - Хорошо, через несколько секунд все будет кончено.

    Черной лентой через Оку вливается в город автоколонна и своей чернотой заполняет всю площадь.

    Зенитная стрельба слабеет и становится все более неточной. Под нами цепочкой рвутся снаряды автоматических батарей; как черные мухи, скопились на площади танки и автомашины. Разрывы черными шапками ложатся в стороне от нас. Стреляют откуда-то с восточной стороны. Эта стрельба нас уже не беспокоит. Привыкнув к худшему, мы на нее на обращаем внимания.

    - Эй, штурман! - подает голос молчавший весь полет Мосалев, - я тоже с тобой не буду больше летать, если нас собьют.

    - Ладно, Петро, помалкивай да держи машину поровнее.

    - Проведу как по ниточке, только командуй.

    Площадь с черными ровными рядами подошла к перекрестию прицела. Нажимаю кнопку. Пошли последние, самые тяжелые бомбы...

    Кто-то из стрелков докладывает:

    - Товарищ штурман, все бомбы сброшены, не осталось ни одной, можно закрывать бомболюки.

    Это голос подшассийного стрелка Ярцева, которого больше всех задувает из раскрытых бомболюков.

    - Летчики, все готово, можно маневрировать и домой уходить, - говорю я, закрывая люки.

    - Маневрировать пока что не от кого, а чтобы домой дойти, давай курс, отвечает Водопьянов.

    - Держите пока что прямо на юг. Когда перейдете через реку, возьмите на восток. За рекой нас никто не побеспокоит.

    А теперь можно и посмотреть, что же мы наделали...

    На бензоскладе черным дымом клубится пожар и стелется на восток. Площадь тоже окутана дымом.

    - Алло, стрелки, как бомбы упали на вокзал - не видели?

    - Хорошо упали, товарищ штурман. Серия прорезала пути у самого вокзала.

    - Отбомбились по всем правилам, - вставил слово другой стрелок.

    - Стрелки, что там с истребителями делается, далеко они еще и скоро ли начнут охоту за нами? - спросил Водопьянов.

    - Набирают высоту и уходят на восток, за реку, параллельно нашему курсу примерно на высоте четыре тысячи метров, - отвечает один из стрелков.

    - На восток уходят? Ну, пускай себе идут, там есть кому их встретить, сказал Водопьянов.

    Мы идем домой. Четвертый мотор выключен, но на облегченной машине мало заметна разница, разве только на указателе скорости на десять километров меньше.

    Над линией фронта ниже нас на встречных курсах быстро прошмыгнула пятерка наших бомбардировщиков, идущих в ту сторону, откуда мы возвращались.

    Богданов сосредоточенно что-то ищет внизу, возле своего места. На лице его появляется довольная улыбка. Вытаскивая что-то из меховой собачьей рукавицы, он показывает мне большой черный осколок крупнокалиберного снаряда. Забыв, что включен шлемофон, он громко кричит:

    - Вот он, нашел!

    - Где, что нашли? - спрашивает Водопьянов.

    - Осколок нашел, который мне радиостанцию пробил. В рукавицу запрятался, еще теплый.

    В моей кабине большая рваная дырка. Вторая такая же - во внутренней переборке, за которой висит угробленный этим самым осколком передатчик радиостанции. Я завидую Богданову, что ему достался этот большой с немецким клеймом осколок, - он так близко был над моей головой.

    Показываю на дырки и говорю ему:

    - Слушай, Вася, а ведь по праву это мой осколок, он от меня ближе прошел, чем от тебя, отдай мне его на память.

    - Нет, Александр Павлович, не выйдет. Осколок пробил мне радиостанцию и порвал мне рукавицу, так что по всем законам он мой, судиться буду, но осколка не отдам, я его больше чем полчаса искал.

    - Хорошо искать тебе по полчаса, имея свободное время. Выходит, мне ни один осколок так никогда не достанется?

    - Ладно уж вам спорить! В плоскостях осколков хватит на всех. А кому не достанется - ведь не в последний раз по нас стреляют - успеете получить, примирил нас Водопьянов.

    Под нами свои. Солнце склоняется к западу. Идем со снижением. Сняты кислородные маски. Тепло. Приятно. Скорей бы домой, а то из-за отсутствия радиосвязи беспокоятся о нас. Приемник остался цел. Аэродромная радиостанция почти все время нас вызывает.

    Тревожимся за судьбу Пусэпа. Мы ему ничем не можем помочь. Было бы радио в порядке, можно было бы посоветовать заходить на цель с юга, с наиболее безопасного места.

    Пересекаем Оку. Слева, далеко на горизонте, проплыл Владимир. Пересекли железную дорогу, а за ней контрольное озеро, от которого уже близок аэродром.

    - Щербаков, - обращается Водопьянов к борттехнику, - сколько тебе примерно дней потребуется, чтобы залатать все дырки и привести корабль в порядок?

    - Дней пять-шесть, если более серьезных повреждений не обнаружится.

    - Два дня на все тебе за глаза хватит. Чтобы через два дня машина была в порядке, - сказал Водопьянов, зная склонность своего борттехника к затяжным ремонтам.

    - Мосалев, будешь заходить на посадку, не делай крутых разворотов, помни, у нас рулевые тяги повреждены, - напоминает Водопьянов своему помощнику, любителю виражей, от которых голова кружится.

    - Есть, заходить на посадку блинчиком, - охотно соглашается Мосалев, довольный тем, что ему доверяют посадить подбитую машину.

    Весь полет длился всего три часа с минутами, а сколько пережито!

    Низко над лесом идем на посадку. Я вижу, как летят вверх шапки, машут белыми платками.

    Рулим на трех моторах. Винт четвертого мотора стал палкой. К стоянке со всех сторон сбегается народ - летчики, техники, штабные работники, тыловики и даже женщины.

    Не спеша, быть может, медленнее, чем обычно, на глазах сотни людей членов нашей большой и дружной семьи - летчики заруливают на стоянку и выключают моторы.

    Наши товарищи тесным кольцом окружают самолет.

    Открыты люки, спущены трапы.

    С волнением, еще не улегшимся после всего пережитого, но внешне спокойные и важные, медленно спускаемся мы по трапу. Град вопросов, поздравлений, теплые рукопожатия. На наших лицах улыбки, как бы говорящие: "Вот видите, как все это просто делается".

    Скептики - противники дневного полета, - рассматривая самолет, сразу же приступили к подсчету пробоин. Послышались восклицания: "Большая! Сверху ударило! Прямое попадание! Одна, две, три... семь... десять... двадцать три..."

    На командном пункте полковник Лебедев, пожав нам руки и поздравив с благополучным прилетом, приступил к допросу.

    - Ну как, Михаил Васильевич, жарковато было?

    - Да, немного досталось.

    - Какие результаты?

    - Все бомбы положены точно в цель, возникли пожары.

    - Да нет, я не о том спрашиваю, какие трофеи привезли с собой?

    - Десятка три пробоин. Один мотор, радиостанция и рулевая тяга. Через пару дней корабль войдет в строй. А как дела у Пусэпа? - в свою очередь спросил Водопьянов.

    - Примерно такие же. Отбомбился под жестоким обстрелом, имеет попадания, а сейчас тянет благополучно домой на трех моторах. Что у вас случилось с радиостанцией, почему связь оборвалась?

    - Осколком килограмма в два разворотило передатчик.

    - Наделали вы дел с вашим осколком. Мы здесь вас уж было похоронили. Узнав, что связи нет, главный штаб приказал прекратить дневные полеты: хватит, мол, с вас и ночной работы. А как с истребителями, не встретились?

    - Шестерка поднялась с аэродрома. Не успели ли они набрать высоту или же отвлеклись кем-нибудь другим, но с нами так и не встретились.

    - Не любят они большой высоты. По низам больше привыкли шнырять, стервятники. На наших высотах пока что истребители не страшны.

    - Поэтому и жаль, что запретили дневные полеты. На наших кораблях днем можно большие дела делать.

    - Удивляюсь я тебе, Михаил Васильевич. Полный самолет осколков привез, почитай на решете прилетел, и еще говоришь, что жаль.

    - Да ведь все эти неприятности - осколки, дырки, мотор и прочее - от нас самих зависят. Виною наша неосведомленность, горячность и неопытность. Знай мы заранее расположение ПВО, могли бы так обойти и сделать такой заход, что без единой царапины отбомбились бы и невредимыми домой вернулись. У меня сейчас все стрелки знают, как и откуда надо на эту цель заходить. И если бы нас еще раз послали, то можно гарантию дать, что корабль домой вернулся бы без повреждений.

    - Ну вот, дождемся Пусэпа, посмотрим на его корабль, и сделаем выводы, - ответил Лебедев и отправился на аэродром встретить самолет Пусэпа, в это время заходившего на посадку.

    Получив подробное донесение, главный штаб решил все же временно от дневных полетов отказаться.

    Решением командования больше всех остались довольны наши жены.

    Улыбаясь, сказала жена Пусэпа Фрося:

    - Ну що, хлопцы, получили чего просили?

    - Тоже нашлись герои, - добавила моя жена. - Еще успеете шею себе свернуть. А то захотели быть умнее всех. Днем полетим, - язвила жена, - ну вот полетели, а теперь сидите неделю, залечивайте раны.

    - Тю, дурни, - сказал Пусэп, - да вам разве не все равно, когда мы летаем? По-моему, даже лучше, если бы днем работали, а ночью вместе были.

    - Так, хлопцы, не будет дела. Лучше мы как-нибудь потерпим до конца войны, та будем спать одни, лишь бы вы живы остались, - сказала Фрося.

    - Наработаешь днем много, как же! Когда вас дома нет, только то и знаешь, что в окно заглядываешь... а не летят ли наши? Ночью поспишь часок-другой и забудешь про вас, как вы там летаете, - сказала моя жена.

    - Придется эвакуировать вас в глубокий тыл, чтобы не переживали за нас, - сказал я.

    - Э, не будет дела, - в один голос сказали обе, - пешком придем обратно, а от вас не отстанем.

    - Ну, ладно. Больше днем летать не будем и вообще вашего совета будем спрашивать, - пошутил Пусэп.

    - То-то, всегда нас слушайтесь, и всем будет добре жить.

    Придя к обоюдному согласию, обе стороны разошлись в разные стороны.

    Погода испортилась, и никто не летает. Наши экипажи залечивают раны, полученные самолетами в дневном бою. Работа идет дружно. Мы не хотим отстать от своих товарищей по числу боевых вылетов.

    12

    Последние числа октября.

    На нашем аэродроме оживление. Часть кораблей сегодня улетает на один из подмосковных аэродромов, а оттуда на Берлин. Среди них наши близкие приятели. Мы, остающиеся на самолетах с малым радиусом действия, остро завидуем нашим друзьям.

    Нам приказано снова бомбить военные объекты немцев в Орле.

    Борттехник Щербаков перед полетом обратился ко мне:

    - Послушай, Александр Павлович, нехорошо как-то получается. На всех самолетах экипаж как экипаж - по одиннадцать человек, а у нас лишний стрелок, да еще говорят, с нами какой-то корреспондент полетит.

    - Ну, и пусть себе летит. Места хватит, не помешает ни тебе, ни мне.

    - Помешать-то он, может, и не помешает, а только когда на борту самолета тринадцать человек, так, прости меня, старого человека, я как-то себя не в своей тарелке чувствую.

    - А ты об этом не думай, вот и будет у тебя и своя тарелка и все остальное в порядке.

    - Не могу я об этом не думать. Как посмотрю на него - перед глазами и стоит эта цифра.

    - Напрасно ты, Иван Иванович, забиваешь себе голову всякой чепухой. Мало у тебя работы, что ли? Лучше бы за делом следил да порядок на корабле навел.

    - Дело делом, а все-таки я прошу тебя, скажи Водопьянову и посоветуй одного человека оставить сегодня на земле. Прямо работать не могу, как вспомню эту чортову дюжину.

    Хорошо понимая, что все это глупости, я все-таки решил успокоить Щербакова и поговорить с Водопьяновым.

    Водопьянов сидел на двухтонной бомбе, курил папиросу и беседовал с тем самым корреспондентом.

    - Михаил Васильевич, - отвел я его в сторону, - сегодня на полет у нас набирается тринадцать человек. Нельзя ли взять еще одного пассажира или одного оставить?

    - А зачем это нужно?

    - Да число тринадцать какое-то неудобное, - ответил я.

    Водопьянов посмотрел на меня как на сумасшедшего и так отругал, что я не знал, куда деваться. Сам себя я выругал еще покрепче. Ну, чего я сунулся с такой ерундой?

    За работой, в горячей предполетной подготовке вскоре были забыты и число членов экипажа, и переживания Щербакова, и мое глупое вмешательство.

    Пусэп тоже готовил свой самолет на ту же цель. В качестве контролера летел начальник штаба нашего соединения полковник Шевелев.

    Все готово. Докуриваем папиросы, застегиваем ремни, надеваем унты и с нетерпением поглядываем на часы.

    Наконец, мы в воздухе. Самое худшее - взлет на ухабистом аэродроме осталось позади.

    В углу моей кабины, закутавшись в меха, с большим развернутым блокнотом сидит корреспондент. Он напишет о нас статью в газете: "Летчики полковника Лебедева успешно рубят клешни фашистского краба", или что-нибудь в этом роде.

    Я с завистью смотрю на его большой блокнот, по которому уже забегал карандаш, и думаю о том, что вот мне, столько раз летавшему, никогда не удавалось не то что написать, а даже толком рассказать о виденном и прочувствованном в полете так, чтобы всем было понятно и ясно, в каких условиях нам приходится работать. А он, может быть, впервые попав на самолет, да еще в ночной полет, сегодня напишет статью, из которой уже завтра миллионы узнают обо всем, что было интересного и поучительного в нашем полете.

    Большое дело, когда у человека есть талант. А вот мы, летчики, умеем только летать. Но зато это дело делаем неплохо. Сегодня мы нашему пассажиру докажем.

    При этих мыслях у меня возникает почему-то теплое чувство к моему соседу, и я подношу к его глазам карту и показываю на озеро, которое мы сейчас пролетаем. Мне хочется, чтобы он понял и оценил, как точно я, штурман корабля, веду самолет по намеченному пути.

    Самолет с набором высоты наползает на густые черные облака. Солнце давно уже зашло. Быстро наступает темнота.

    - Михаил Васильевич, нельзя за облаками летать. Потеряем детальную ориентировку. Цели не найдем.

    - Ничего, Саша, облака скоро кончатся, вон там впереди что-то черное виднеется, это и есть, наверное, граница облачности.

    - Федорищенко, смотреть вперед внимательно, при появлении разрывов или границы облаков докладывать мне.

    - Есть, товарищ штурман, докладывать все, что касается облаков.

    Справа, далеко на горизонте, где обрывались облака, чернеет земля. Видны густые артиллерийские вспышки и разрывы зенитных снарядов. Там Тула. Она отражает натиск фашистских зверей.

    - Ну как, Федорищенко, не видно впереди конца облаков?

    - Нет, товарищ штурман, все по-старому, ни разрывов в облаках, ни конца облаков не видно.

    - Михаил Васильевич, давайте снижаться, да пойдем низом.

    - Хорошо, - буркнул неохотно Водопьянов, который не любил полетов под облаками, и, обращаясь к Мосалеву, приказал:

    - Давай, Петро, на снижение веди, да поаккуратней в облаках, шуруй, поменьше виражи закладывай.

    - Есть, аккуратно в облаках шуровать, - бодро ответил Мосалев и, отдав штурвал от себя, направил машину в густые облака, отчего в самолете и вокруг него стало совсем темно.

    Мой сосед закрыл блокнот, сунул его куда-то вместе с карандашом и, пощупав на груди парашютное кольцо, как бы проверяя его наличие, крепко ухватился за что-то руками, приготовляясь к полету со "снижением" в облаках.

    - Курс! Курс выдерживай! Куда ты все влево забираешь? Что у тебя, левая нога длиннее правой? - кричу Мосалеву.

    - Да нет. Одинаковые. Это я немножко зазевался, - виновато проговорил Мосалев, исправляя курс самолета.

    С 5200 метров мы начали снижение в облаках при температуре минус 16 градусов. На высоте 3000 метров началось обледенение самолета. По кабине застучали срывающиеся с винтов куски льда.

    - Мосалев, быстрее снижайся. Чего ты тянешь кошку за хвост? Давай выходи быстрее. У меня все стекла льдом побьет.

    - Не имею права. Выполняю приказание командира - аккуратно и осторожно шуровать в облаках.

    - Ладно, Петро, снижайся побыстрее, а то, чего доброго, еще без штурмана останемся, убьет его куском льда, - сказал Водопьянов.

    - Есть, быстрее выходить из обледенения, - проговорил Мосалев и пустил вниз машину так, что кругом в темноте все засвистело.

    - Как, Саша, скоро дойдем до цели? - спросил Водопьянов.

    - Минут через десять.

    Внимательно слежу за температурой и высотомером, стрелки которых двигаются в сторону нулей.

    - Как же мы будем бомбить? Высота-то у нас будет малая? - спросил Водопьянов.

    - Ну, если мы с такой высоты будем бомбить, это еще хорошо. Я боюсь, что у нас над целью вообще никакой высоты не будет, - ответил я и крикнул Мосалеву: - Петро, давай теперь потише снижайся, обледенение прекратилось. Скоро конец облакам. Стрелки, смотреть внимательно вниз, искать землю.

    - Есть, искать землю внизу, - весело ответил Федорищенко.

    Высота 500 метров... 400 метров... Все так же темно кругом, темно в самолете.

    - М...да... - мычит Водопьянов. - Саша, с этой высоты нам бомбить, пожалуй, нельзя. Подорвемся на своих.

    Меня самого, признаться, мучили сомнения, на какой минимальной высоте у меня не дрогнет рука нажать на боевую кнопку и сбросить бомбы, среди которых половина бомб стокилограммовых и половина двухсотпятидесятикилограммовых. По инструкции наши бомбы можно бросать с минимальной высоты 600 метров. Но инструкция писалась в мирное время. За стокилограммовые я мало беспокоился. Их можно сбросить с высоты 200 метров, и ничего с самолетом не случится. А вот что делать с остальными бомбами, я пока что никак не решил.

    Высота 200 метров. Температура плюс пять градусов, но до чего же жарко!

    - Вижу землю! - закричал Федорищенко.

    - По нас стреляют! - крикнул другой стрелок, Ярцев.

    - Так держать. Сейчас разберемся! - скомандовал я.

    Внизу под облаками кромешная тьма. Земля просматривается только по большому количеству пожаров и вспышек от стрельбы всех родов оружия.

    - Ну, Саша, разбирайся что к чему да распоряжайся.

    - Все будет в порядке, Михаил Васильевич, - уверенно сказал я, не имея еще никакого определенного плана действия. Задев за что-то правой рукой, я увидел, что левая нога моего соседа уперлась в прицел, в самое стеклышко, к которому я сам никогда даже руками не прикасаюсь. Тут я вспомнил, что мой сосед - корреспондент центральной газеты и что он тринадцатый человек на борту нашего самолета. Мысленно выругал Щербакова - за каким чортом он мне напомнил эту цифру.

    - Федорищенко, будешь помогать мне вести наблюдение за землей. Замечай направление наземной стрельбы. Сейчас куда стрельба ведется?

    - На запад стреляют, товарищ штурман.

    - Хорошо. Смотри внимательно и, как только заметишь, что стрельба пойдет на восток, скажешь мне.

    Никаких ориентиров, по которым обычно штурман уточняет свое место и направляет самолет на цель, не видно. Какие уж тут ориентиры - тут бы хоть землю не потерять из виду!

    У меня созрел план: по вспышкам наземной стрельбы определить линию фронта и по ней выйти в район цели.

    - Алло, Богданов, свяжись с самолетом Пусэпа. Они раньше нас вылетели и уже должны были отбомбиться. Запроси обстановку и как бомбили.

    - Товарищ штурман! На земле стреляют на восток. Вот сейчас только перешли линию фронта. Под нами немцы, - доложил Федорищенко.

    - Хорошо! Молодец! Из вас, Федорищенко, выйдет большой человек. Мосалев, повернуть вправо на девяносто градусов, да покруче, сколько можно.

    - Есть, покруче! - отвечает Мосалев без прежней бодрости в голосе.

    Он заметно устал. На крутом вираже он теряет высоту, и я слышу голос Водопьянова:

    - Петро, смотри, землю крылом не зацепи. Ты бы возле огней поближе разворачивался, там все же видней.

    - Товарищ командир, - докладывает Ярцев, - по нас сильно стреляют. Возле меня пулевые пробоины в плоскости.

    - Откуда и из чего стреляют? - спросил Водопьянов.

    - Как линию фронта перешли - со всех сторон бьют, не стреляют, по-моему, разве что из пистолетов.

    - А почему же мне ничего не видно? - спросил Водопьянов.

    - Потому, что стреляют они не трассирующими, - ответил Ярцев. - Я сам сначала не понимал, пока пули не начали щелкать возле меня.

    Стыдно признаться, но цифра тринадцать не выходит у меня из головы. Злость душит. Где Орел? Куда переместилась линия фронта? Какое сегодня число? Нет, не тринадцатое. Какая температура? Пять градусов. На каком приборе есть еще эта злосчастная щербаковская цифра?

    - Саша, сколько еще времени предполагаешь искать цель? - спросил Водопьянов.

    - Тринадцать минут! Нет! Почему тринадцать минут? Кто сказал тринадцать? Меньше. Сейчас подойдем к цели.

    Наклоняюсь к уху корреспондента и громко, но спокойно объясняю ему, что здесь оставаться небезопасно, что пули через кабинное стекло могут убить, и предлагаю ему занять место возле борттехников. Корреспондент охотно ушел назад и примостился у ног Щербакова. При отраженном свете приборного щитка вижу злое лицо Щербакова, устремленное на "тринадцатого".

    - Товарищ штурман, впереди или стреляет крупная артиллерия, или бомбят, - докладывает Федорищенко.

    - Это наши бомбят.

    - Товарищ штурман, от Шевелева получено радио: "Цель видели, бомбили из облаков по расчету времени. Цель обозначена пожаром".

    - Саша, идем прямо на цель, - оживился Водопьянов.

    - Видны прожекторы. Стреляют редко. Хорошо идем!

    - Ну, теперь давайте соблюдать тишину и порядок. Мосалев, слушать и выполнять мою команду быстро и точно. Держи прямо на вон тот большой пожар. Первый заход сделаем холостой, посмотрим, что к чему, а потом уже начнем работать, - сказал я, не отрываясь от стекла кабины.

    Низко лег луч прожектора, направленный в нашу сторону. Большое зарево как раз в том месте, где нам приказано сбросить бомбы. Его можно взять за точку прицеливания. Другой пожар, поменьше, беру за исходную точку и подсчитываю боевой курс самолета при бомбометании. Теперь все ясно!

    На земле во многих местах видны вспышки. Огненные струи проходят рядом с самолетом.

    - Мосалев, накройся! - кричу я, и машина резким рывком вскочила в облака. - Поверни вправо на девяносто.

    Мосалев молча выполняет все мои команды, и на малой высоте в облаках наша тяжелая машина в его умелых руках послушна.

    - Так хорошо, очень, Петя, хорошо, - говорю. - Теперь еще раз вправо на девяносто и со снижением выходи из облаков. Будем делать коробочку и заходить на цель с курсом сорок пять.

    Земля сверкала тысячами огней. Гул наших четырех мощных моторов хорошо должен быть слышен на земле даже сквозь сильную канонаду. Как только мы вышли под нижнюю кромку облаков на высоте менее 200 метров, сразу же в нашу сторону направились десятки нитей и сотни вспышек.

    - Мосалев, накройся.

    - Правильно, Саша, - говорит Водопьянов, - уж больно много здесь охотников на нас одних.

    - Мосалев, вправо девяносто и со снижением. Веди машину под самой кромкой облаков, так, чтобы голова была в облаках, а ноги под облаками.

    - Есть, держать ноги под облаками.

    - Вижу огоньки, - сказал Федорищенко.

    - Так держать, - подал я команду. - Федорищенко, направляйте самолет на большой красный пожар, так, чтобы пройти через пожар, который поменьше.

    - Надо довернуть влево градусов десять, - ответил Федорищенко.

    - Хорошо, доверни, Мосалев, - говорю я, открываю бомболюки и, прильнув к прицелу так, что левым глазом вижу впереди огонь, правым готов его поймать в перекрестке на стекле прицела.

    - Алло, экипаж! Высота у нас малая. Взрывом наших бомб немного тряхнет машину. Прошу держаться покрепче. Мосалев, как сброшу бомбы и крикну "Накройсь", так сразу бери штурвал на себя и что есть духу тикай в облака, делаю я последнее наставление.

    - Есть, держаться покрепче.

    - Есть, в облака тикать что есть духу, - ответил Мосалев.

    - Мосалев, чуть влево. Спрячь голову в облака. Так, хорошо. Ну, раз... два... три... Накройсь!

    Стокилограммовые бомбы оторвались. Машина резко пошла вверх и скрыла от нас и прожекторы, и вспышки, и красный пожар, на который мы сбросили бомбы. В ту же секунду по самолету пошел какой-то треск. Это внизу рвались одна за другой наши бомбы.

    Когда треск и тряска прекратились, Водопьянов обратился ко мне:

    - Саша, подсчитай точную высоту, с которой мы бомбили. Это и будет минимальная высота по новой военной инструкции.

    Однако сделано только полдела. На борту оставались еще двухсотпятидесятикилограммовые бомбы. С этой высоты бросать их нельзя. Решили сбросить их с большей высоты по световому пятну на облаках или по расчету времени от хорошо заметного ориентира.

    - Алло, Мосалев, набирай высоту пятьсот метров. Разворот стандартный на сто пятьдесят с расчетом пройти над целью.

    - Есть, пройти над целью.

    - А не маловато ли, Саша, пятьсот метров? - усомнился Водопьянов.

    - Поправочный коэфициент на военное время будет для обоих типов бомб одинаковый, и результат получится одинаковый.

    - Ну, ладно, тебе виднее, дело штурманское.

    - Федорищенко, смотрите вперед внимательно. Идем на цель. Нам нужно увидеть на облаках светлое пятно от пожара, по которому мы бомбили, и от прожекторов в районе цели. Вы запомнили, откуда прожекторы на нас светили?

    - Запомнил, товарищ штурман. Увидим, здесь облака не густые. Сейчас под нами небольшие огоньки, и те просвечивают.

    - Товарищ штурман, - сказал Ярцев, - на том месте, где мы бомбили, не один пожар, а три. Когда мы уходили от цели, я ясно видел, как на месте разрыва наших бомб возникло три пожара.

    - Хорошо, Ярцев, поправка существенная. Благодарю за внимательность. Федоршценко, учтите это новое обстоятельство. Мосалев, как у тебя дела? Кончил уже свой стандартный разворот? А, быть может, ты не знаешь, что такое стандартный разворот?

    - Все в порядке, штурман. Уже развернулся. Идем на цель. А стандартный разворот знаю. Вправо или влево сорок пять градусов. Одна минута полета, потом разворот при крене в сорок пять градусов до выхода на курс, - ответил быстро, как на экзамене, Мосалев.

    - А вот мы сейчас и проверим, какой у тебя разворот получился. Выйдем на цель - пьешь мою стопку водки. Не выйдем - я выпиваю твою.

    - Выйдем, обязательно выйдем. Смотри же, при свидетелях обещал, считаю за тобой стопку.

    - Товарищ штурман, впереди по курсу облака горят, - крикнул Федорищенко.

    "Так, хорошо. Пропала стопка", - про себя подумал я и громко:

    - Так держать. Смотреть всем вниз и точно заметить наши пожары. Бомбить будем с обратным курсом.

    - Александр Павлович, - заговорил Щербаков, - бензина у нас маловато, и до дома еще далеко. Не забывай, что у нас сегодня нагрузка большая.

    - Уж не тринадцатого ли ты, Иван Иванович, считаешь за большую нагрузку, - съязвил я и немного помягче добавил: - Домой дорога короче, дойдем как-нибудь.

    На облаках большие светлые пятна. Местами сквозь редкие просветы блеснет красное пламя. Прожекторы зажглись, вспыхнули и зашарили белыми пятнами в облаках. Где-то близко мелькнула огненная струя трассирующей очереди. Все сошлось и совпало. Под нами была цель, о чем не замедлили доложить всевидящие стрелки.

    - Ну, Мосалев, еще один стандартный разворот, и все будет закончено.

    - Есть, делать разворот. А за эго тоже будет стопка?

    - Мосалев, мою получишь, - вставил слово Щербаков, - только довези благополучно домой.

    - Будете доставлены в целости, Иван Иванович. Какой удачный полет сегодня, - повеселев, сказал Мосалев, делая в облаках, в густой черной темноте, классический разворот.

    Три-четыре минуты потребовалось Мосалеву на разворот самолета. Столько же мне на перерасчеты и все приготовления, связанные с бомбометанием со случайного курса и случайной высоты в облаках по светящимся пятнам.

    Открыты бомболюки. Ветер свистит и гуляет по всему самолету.

    - Ну, хлопцы! Держитесь покрепче!

    На прицеле установлен угол с поправкой на высоту светового пятна на облаке, и хотя по существу такое бомбометание прицельным назвать нельзя, однако в силу привычки я жду, когда вот это первое световое пятно от моего пожара попадет в центр визира. Нажимаю кнопку. Считаю отрывающиеся бомбы и кричу Мосалеву:

    - Закрываю бомболюки!

    Уже совсем легкая машина чуть не вертикально быстро лезет вверх.

    - Мосалев, меньше угол набора! В штопор свалишься, - предупреждает Водопьянов.

    И в это время одна за другой сильные, сильнее тех первых, встряски подбрасывают самолет.

    Все было окончено. С плеч свалилась тяжесть. Напряжение упало. Чувствовалась усталость.

    - Мосалев, курс домой.

    - Саша, как домой пойдем, верхом или низом? - спросил меня Водопьянов.

    - Наверх нам не пробраться - обледенеем. А низом нам нет смысла теперь лететь - и долго и опасно. Полагаю, что самое лучшее в облаках на высоте тысяча метров. И с земли не поймают нас и не обледенеем, - ответил я.

    - В облаках дорогу домой найдем?

    - Что под облаками, что за облаками лететь - разницы большой нет. Все равно, и там и тут ничего не видно. Как-нибудь домой дорогу найдем, Михаил Васильевич. Радиокомпас приведет точно на аэродром, об этом не беспокойтесь.

    - Действуй, - согласился Водопьянов.

    Привычным движением работаю радиокомпасом, нажимаю кнопки, поворачиваю ручки. Горят зеленая и красная сигнальные лампочки на щитке. Вращаю ручку настройки и устанавливаю ее на волну своей станции. Но в наушниках, кроме легкого треска, ничего не слышно.

    В чем дело? Что случилось с прибором? Быстро вращаю ручку и устанавливаю на волну самой мощной станции. В нормальных условиях ее передачи заглушают даже шум моторов. А сейчас станция еле-еле дышит. Переключатель вправо, вращаю ручку поворота рамки и смотрю на стрелку прибора индикатора курса, которая одна может показать мне истинно верный путь. Стрелка неподвижно застыла на месте в центре шкалы прибора и никаких, даже слабых признаков отклонения вправо или влево не проявляет. Прибор не работает.

    Вот так номер! Кажись, мы сегодня, действительно, влипнем. Почему не работает бывший до сего времени в исправности радиокомпас? В чем причина? Сколько потребуется времени на устранение неисправности и ремонт прибора? Хватит ли у нас горючего? Но... спокойно, спокойно. Надо сосредоточиться.

    - Василий Филиппович, - обращаюсь к Богданову, - проверь антенну радиокомпаса. Что-то с ним непонятное творится.

    - Антенна радиокомпаса перебита у самого основания, работать не будет.

    - Вот тебе и тринадцать! - сказал шутя Водопьянов.

    - Я вам говорил... Я вам говорил, - быстро заговорил Щербаков, что-нибудь должно было случиться. Вот и долетались. Бензин на исходе.

    - Щербаков! Слушайте меня внимательно и не перебивайте. От вас сегодня я только одни глупости слышу. Если ничего умного не можете сказать, то лучше помолчите. А вам я гарантирую, что кости глупого папаши ваших умных детей будут доставлены на аэродром в целости и сохранности. Михаил Васильевич, все будет в порядке, сейчас наладим и заставим прибор работать.

    - Мосалев, держи курс! Почему машина болтается так, что не поймешь, какой у тебя курс? Веди по ниточке. Да высоту выдерживай.

    - Есть, по ниточке вести. Это мы можем. А я думал, что пойдем по радиокомпасу, почтому немножко разболтался, - ответил Мосалев без тени сомнения в благополучном исходе нашего полета.

    - А ты, Петя, не думай, а работай. Хватит того, что Щербаков думает за нас всех и вог до чего додумался на старости лет.

    - Василий Филиппович, - обратился я к радисту, - достаньте изолированного провода метров десять и привяжите на один конец какой-нибудь груз. Будем делать антенну для радиокомпаса. Пошевеливайтесь быстрее и приготовьте ножик и плоскогубцы.

    - Как же ты, Саша, антенну сделаешь? Ведь ее нужно на верх самолета устанавливать. Уверен ли ты, что прибор заработает?

    - Не беспокойся, Михаил Васильевич. Все будет сделано технически правильно. Даже не думай об этом. Десять минут терпения. Лучше подумай о том, что сегодня твой штурман остался без водки, жульническим путем отобранной у него твоим помощником.

    - Если радиокомпас заработает, то ты, так и быть, получишь мою стопку.

    - Ну, вот и договорились. Давно бы так. Ну, как у вас, Василий Филиппович, все готово? Идите сюда, ко мне. Вставьте ключ вот сюда, в эту дырку. Выпускайте провод. Смелее, смелее, чего вы с ним нянчитесь? Так. Теперь привязывайте этот конец к стойке, вот сюда. Да не так, вяжите морским узлом, а не бабьим. Второй конец провода у вас зачищен? Нет? Вот еще растяпа! Зачищайте быстрее, да делайте петельку для присоединения вот к этому болтику. Так, хорошо. Зажимайте гайку посильнее. Готово? Ну, вот и все. Теперь мы с антенной, и сейчас наш прибор заработает. Вы сейчас, Василий Филиппович, пока что не работайте несколько минут на передатчике. Я вот уточню на радиокомпасе направление на аэродром, установлю точный курс, потом уже можете работать, сколько вам нужно.

    Включаю прибор. Загорается зеленая лампочка, и стрелка прибора отклоняется до конца вправо. Прибор заработал. Вращаю ручки настройки приемника и рамки. Перестанавливаю переключатели, регулирую чувствительность и подаю команду:

    - Мосалев, доверни вправо десять градусов. С вас, Михаил Васильевич, стопочка!

    - Спорить нечего - заработал, а я, признаться, подумывал, что придется мне на старости лет висеть на парашюте. Молодцы, ребята! Угостил бы хорошо, да сам по стопке только получаю.

    - Ничего, Михаил Васильевич. Это дело поправимое, - проговорил Богданов. - В Москву попадем, там будет виднее...

    И пошли разговоры, совсем не относящиеся к полету.

    Пришел в кабину корреспондент. Я усадил его, зажег свет и, откинув маленький столик, предложил ему под свежим впечатлением написать статью. Но корреспондент писать ничего не стал. Разглядывая щиток с многочисленными приборами, он пытался понять, что к чему, но, очевидно, из боязни показаться профаном стеснялся задавать мне вопросы и многозначительно молчал.

    - Мосалев! Что это, чистое небо? Я как будто звезды вижу? - спросил Водопьянов.

    - Облака кончились, - сказал Федорищенко, - видно и небо и землю.

    - Небо-то и я вижу, а вот землю, хоть глаз выколи, не вижу.

    - Впереди по курсу вижу прожектор! Идем прямо на аэродром.

    - Летчики! Сделайте одолжение Щербакову, не растрясите его костей на посадке, - обратился я к летчикам, с тайной мыслью заставить их помягче посадить самолет.

    - Не беспокойтесь! Посадим, как на перину, - ответил Мосалев.

    - За взлеты и посадки, Саша, не беспокойся. Предоставь это дело нам с Мосалевым решать так, как мы умеем. В этом мы кое-что понимаем. Мосалев, заходи подальше на посадку, - сказал Водопьянов.

    - Будет все сделано, - ответил Мосалев, разворачивая машину и направляя ее на аэродром, на котором лежал луч прожектора.

    Самолет с приглушенными моторами, мягко коснувшись колесами, катится по мягкому полю, вздрагивая на неровностях. Прожектор потух. И снова вокруг нас черная ночь. Но мы уже на земле, и теперь нас мало беспокоила и темнота, и все остальное, что до этого так волновало.

    Выйдя из самолета, я отозвал в сторону Щербакова и сказал ему потихоньку:

    - Ваш солидный возраст заставляет меня Относиться к вам с уважением, но... как насчет тринадцати?

    - Да я теперь, Александр Павлович, и сам больше не верю, хай ему бис, виновато ответил Щербаков.

    По лесной дороге, в темноте, не спеша, шагаем на командный пункт отчитываться о проделанной работе. Курим и весело труним друг над другом, вспоминая острые моменты полета.

    В столовой, выпив заслуженную третью стопку водки, Мосалев взглянул на Щербакова и сказал:

    - Кто говорил, что тринадцать несчастное число? Неверно это... Такого удачного полета в моей жизни еще не было. Отныне считаю, что тринадцать самое везучее число.

    Но "тринадцатый" забыл о нас - ни в центральных газетах, ни в других печатных органах статьи о нашем полете не появилось. А мы так ее ждали...

    13

    Ноябрь. Почти каждую ночь, невзирая на погоду, улетают наши корабли на ближние цели и успешно бомбят немцев, упрямо рвущихся к Москве. Плохой аэродром и тяжелые взлеты уже никого не смущают. Все привыкли к ним. Даже полковник Лебедев, взмахивая флажком, уже не отворачивается от неудачно взлетающего самолета.

    В эти именно дни двум нашим кораблям с экипажами Водопьянова и Пусэпа приказано готовиться к боевому, полету на город и военный порт Данциг.

    Мы перелетаем на один из подмосковных аэродромов, с большой бетонированной полосой, с которой только и возможен взлет наших кораблей с полной боевой нагрузкой.

    В лесу среди высоких сосен небольшой, красивый белый дом - бывший санаторий. В нем размещен летный состав. В комнатах дорогая мягкая мебель. В библиотеке можно выбрать любую книгу. На стенах картины лучших художников. Рояль, патефон, баян. Народу много. Шумно. Мы жмемся друг к другу, одичали мы малость там, у себя на хуторе.

    Здесь особенно чувствуется горячее дыхание войны. Подмосковное небо день и ночь гудит сотнями и тысячами моторов. Низко над лесом проносятся группы штурмовиков и легких бомбардировщиков. Взлетают и садятся беспрерывным потоком самолеты всевозможных типов и разных назначений, управляемые и регулируемые чьей-то невидимой рукой. За облаками барражируют истребители.

    Доносятся пулеметно-пушечные очереди. Где-то серией рвутся бомбы, стреляют зенитки.

    Там, у себя, на своем аэродроме, каждый наш экипаж чувствовал себя силой, способной повлиять на исход сражения. И каждая наша ошибка - невылет какого-либо самолета на боевое задание, неудачно сброшенные бомбы и т. д., расценивалась нами как проигрыш того или другого сражения по нашей вине.

    Здесь же, растворившись в большой авиационной массе людей, мы чувствовали себя уже большой армией, способной помочь выиграть не только отдельное сражение, но и решительно повлиять на исход войны.

    Мы стояли у своих самолетов, настроенные к полету "хоть к чорту на рога". Ждали приказа на вылет. Небо гудело моторами невидимых за облаками истребителей. Над нами низко с воем проносились на сумасшедшей скорости штурмовики.

    Погода была дрянная.

    Штурманы определяли горизонтальную - видимость в два километра, летчики же утверждали, что видимость не больше одного километра. Давно уже я заметил, что в оценке погоды между штурманами и летчиками существуют разногласия. И объясняю это тем, что летчикам, решающим задачи взлета и посадки, погода всегда кажется немного хуже, чем штурманам. Вопросы взлета и посадки штурманов не волнуют, так как их работа начинается только после выхода самолета за облака. Вот почему для штурманов существенной разницы нет - на один километр видимости больше или меньше.

    Из лесу вышла знакомая машина командира и направилась в нашу сторону.

    Приказание на вылет или отбой?

    Штурманы и радисты решили: "Полетим". Летчики же, кося взгляд в конец аэродрома, скрывавшегося в надвинувшемся тумане, думали: "Наверное, отбой будет".

    Не выходя из машины, полковник Лебедев сказал:

    - Кто хочет в Москву, отпускаю до утра. Завтра всем быть на месте и в "форме".

    Решили ехать. Подъезжая к городу, мы увидели на низких облаках отражение огненных вспышек.

    Воздушная тревога. Думая, что во время тревоги нас в Москву не пустят, мы пожалели о потерянном вечере. Но у заставы нас никто не задержал, и только въехав в город, мы поняли в чем дело. Один за другим шли трамваи. На проводах сверкали искры и, образуя вольтову дугу, отражались огнем на облаках. Вот что мы приняли за очередной налет на город, В ресторане много света и шума. Играет музыка. Большинство военных в полном боевом снаряжении. Пришли знакомые артисты. С беспокойством расспрашивают, далеко ли на восток зайдет немец, и возьмет ли он Москву. Мы клятвенно заверили, что Москвы немцу не видать и им следует сидеть на месте и делать свое дело. Развеселившиеся артисты исполнили здесь же, в кабинете, какой-то скэтч.

    Завыли сирены, и нам, воздушным бойцам, стало на земле как-то не по себе. Вышли на улицу. Где-то стреляли зенитки, шарили прожекторы. А вой сирены будил непонятную тревогу.

    Нет, на самолете, даже в самой гуще разрывов и прожекторов, во сто крат лучше. За привычным шумом моторов ничего не слышно, глаза заняты поисками цели, и посторонние вещи мало беспокоят.

    Отбой. Тревога скоро кончилась. В ту ночь немцев не допустили к центру Москвы. Ночевали все по своим квартирам.

    На следующий день погода ухудшилась. Снега еще нет, но в воздухе он уже чувствуется. Землю слегка подмораживает. Стрелки наши во главе с техником по вооружению Бражниковым днем подвешивают бомбы, а вечером после отбоя снимают.

    Весь день третьего ноября погода была неустойчивой. То немного прояснится, то снова наплывают облатка. Но с полдня экипажи на местах, готовятся к вылету. На аэродроме оживление. Барражируют усиленные наряды истребителей. На старте в боевой готовности эскадрилья истребителей. Ревет сирена. Воздушная тревога. Эскадрилья взлетает. На ее место из леса выруливает вторая эскадрилья. На всех самолетах на каждой огневой точке дежурят стрелки и пушкари. Дежурный разъезжает по аэродрому и направляет всех людей в лес. За рекой, у опушки леса, взметнулись клубы дыма и через несколько секунд раздались взрывы авиабомб. Видать, метили в наш аэродром, да бросили из-за облаков и здорово промазали. Стреляют зенитки. Строчат в воздухе пулеметы и пушки истребителей, и все это постепенно удаляется куда-то на запад.

    Вечереет. Истребители и штурмовики садятся и заруливают в лес. Дневной шум постепенно затихает. Его сменяет ночной шум, неуловимый и неопределенный.

    Под Москвой ночь не дарит авиации ни отдыха, ни передышки. Где-то далеко сверкают огни, слышны глухие взрывы и стрельба, и тихо, монотонно урчат моторы. Приближается час, в который немцы обычно налетают на Москву. Напрягаегся воля всей авиации, сконцентрированной вокруг столицы.

    Томительно медленно идет время. Подходит намеченный срок вылета. Из темноты вынырнула машина и остановилась у нашего самолета. Выходят полковник Лебедев и полковник Шевелев.

    Оба полковника без рукопожатий провожают нас в далекий путь.

    Шевелев сказал: "Головы выше! По коням!", а Лебедев добавил: "Ни пуха вам, хлопцы, ни пера".

    Можно было думать, что связь между двумя полковниками и нами обрывается до утра, до нашего возвращения из далекого боевого полета. Но это не так. Мы знали, что Лебедев и Шевелев будут эту ночь бодрствовать на командном пункте. Они будут следить за нами, переживать вместе с нами процесс полета и в случае нужды помогут дельным советом.

    Экипаж занял свои места, стремянки убраны, люки закрыты. Не спеша, спокойно сдвинулся с места и поплыл в ночную темь самолет Пусэпа. Ровно, как по линейке, удалялись от нас огоньки его самолета. Красный... зеленый... белый... и далеко в конце аэродрома, у самой реки, лампочки отделились от земли и медленно поползли вверх...

    Наш самолет, развернувшись носом к реке, побежал вниз по дорожке, все убыстряя свой бег.

    У обоих кораблей одно задание - бомбить Данциг. У обоих экипажей на картах одинаковые маршруты в оба конца. Но от прямых линий, проведенных на карте, у обоих самолетов неизбежны отклонения - разные пути могут быть у них. И все же оба самолета встретятся в одной точке, сбросят бомбы на одну заданную цель.

    Некоторое время наш самолет шел на высоте 200 метров под кромкой сплошных облаков. Земля здесь беспокойная. То там, то тут вспыхнет прожектор, лизнет самолет, узнает своего и погаснет. Каждый прожектор требовал от нас условной ракеты.

    - Мосалев! Давай уходи вверх, - раздался голос Водопьянова. - Так и ракет у нас нехватит.

    Мосалев повел машину с набором высоты в появившееся в это время над нами "окно". "Окно" снизу закрылось и надежно спрятало нас от глаз с земли. Через 26 минут полета мы были на высоте 3000 метров. По расчету здесь, под нами, закрытое облаком небольшое озеро, откуда следует менять курс. Поворачиваем самолет на запад. Впереди тысяча трехсоткилометровый прямой путь. По прогнозу его придется пройти, не видя земли. Ну, что ж, мы и к атому готовы. На лучшее мы и не рассчитывали.

    Слева, на юге, далеко на горизонте искрами вспыхивали огоньки. Это Москва отражает очередной налет немцев.

    На самолете установилась тишина, обычная при перелетах вне видимости земли. Где-то под нами прошла Волга и Московское море. Слева остался Калинин, в районе которого шли ожесточенные бои.

    С командного пункта внимательно следят за нашим полетом и довольно часто сообщают по радио наше место по радиопеленгам.

    Прошло четыре с половиной часа полета за облаками.

    Высота 6000 метров. Температура минус 30. Холода не чувствуется. Работаю без перчаток.

    - Федорищенко! Смотреть внимательно. Подходим к берегу Балтийского моря. Должны быть светомаяки.

    - Все время смотрю, аж глаза болят. Ничего, кроме облаков, нигде не видно.

    Стрелка прибора индикатора радиокомпаса отошла от правого края и стала на середине. Измеренные высоты двух звезд и полученный с земли радиопеленг показывали, что мы вышли к берегам Балтийского моря если и не точно в намеченной на карте точке, то где-то близко возле нее.

    - Богданов! Давайте радиограмму! Все в порядке. Следуем к цели за облаками.

    - Мосалев! Больше высоты не набирай. Так пойдем.

    - Саша! А ведь у нас в задании высота бомбометания гораздо большая указана, - напоминает мне Водопьянов.

    - Ничего, Михаил Васильевич! Хорошо, если мы удержимся на этой высоте. Не пришлось бы при этой погоде еще ниже опускаться.

    Впереди и справа от нас ровная снежная поверхность облаков. Слева грядой тянутся высокие кучевые облака, и под ними второй слой низких облаков. По прогнозу здесь три яруса облаков. Похоже на то, что прогноз оправдывается. Однако здесь проходит граница между двумя поверхностями водной и земной, и могут быть отклонения от синоптических законов. Такие синоптические аномалии я часто наблюдал в Арктике при полетах над побережьем Ледовитого океана. Но нет, этого не случилось.

    В душе теплится надежда, что где-нибудь должны же облака разорваться над берегом, и мы, хоть на минуту увидя землю, проверим правильность всех наших расчетов.

    А пока что штурман ведет корабль к невидимой цели, а остальные одиннадцать членов экипажа смотрят во все глаза на облака, чтобы при появлении чего бы то ни было под ними помочь штурману уточнить место перед целью.

    - Товарищ штурман! Вижу огонь! - крикнул Федорищенко. - Вот смотрите впереди, немного слева, там, где темное пятно, мигает огонек.

    - Бывают же чудеса на свете. Саша, это что же за место, где огонь виден? - спросил Водопьянов.

    - Морской светомаяк на мысу Кенигсбергского полуострова. От нею до цели осталось сто километров. Вот, смотрите, правее от маяка, против луны, блестит дорожка, - это и есть море, и мы сейчас идем точно по своему маршруту, - разъяснил я экипажу.

    Огонь маяка скрылся иод наползшими облаками. Но теперь он нам был ненужен - он уже сослужил нам свою службу.

    - Мосалев, веди машину точно по курсу. От тебя теперь будет зависеть выход точно на цель.

    - По ниточке проведу, - как всегда бодро, отвечал Мосалев.

    Для всего экипажа наступили напряженные минуты ожидания, для штурмана же - решающие...

    У штурмана есть еще особая задача. Мало привести самолет на цель. Надо, чтобы все видели, что бомбы, с таким напряжением переброшенные на большое расстояние, точно попали в цель.

    При современной технике опытный штурман может вывести самолет за облаками в любое место и уверенно сбросить бомбы на невидимую цель. Но хочется своими глазами видеть цель. И я понимаю состояние моих товарищей.

    Внимательно изучаю характер облаков и решаю, до какой же высоты надо снизиться, чтобы увидеть цель. Высокие облака в этом районе не сплошные; значит, не должны быть сплошными и нижние облака.

    - Богданов, запрашивайте пеленги через каждые две минуты! Федорищенко, смотрите только вперед. Остальным - внимание на своих секторах. Мосалев, курс и высоту поточнее выдерживай.

    В последний раз перед целью измеряю высоту Полярной. Прокладываю на карте радиопеленги. Все расчеты сходятся в одной точке. Корабль верно приближается к цели.

    - Товарищ штурман! Впереди бомбят! - кричит Федорищенко.

    - Сколько разрывов?

    - Восемь взрывов, один очаг пожара. Мы идем точно на него. Осталось, по-моему, километров десять. Зенитки стреляют. Сейчас появились прожекторы.

    - Это бомбит Пусэп, - сказал я. - Молодец штурман Лебедев, справился со своей задачей.

    - Саша! Только не торопись! - предупреждает меня Водопьянов. - Далеко летели, так давай и бомбить получше!

    - Есть, Михаил Васильевич, сделать получше. Быстро идем на цель. Вот уже и светлое пятно под нами на облаках виднеется. Минутная стрелка часов пришла к своему расчетному месту... Пеленг, полученный Богдановым, пересекает цель. Пришли.

    - Ну, Мосалев! Теперь с левым виражем спираль вниз! Пробьем верхний слой облаков. Они не должны быть толстыми, а там увидим, что делать.

    - Есть, спиралить вниз и смотреть, что получается, - весело ответил Мосалев и повел машину вниз.

    - Алло, Богданов! Давайте радиограмму; "Пришли на цель. Пусэп отбомбился удачно. Есть пожар, ПВО слабое. Облачность трех ярусов, с разрывами".

    Верхний слой облаков редкий. Пробив его на высоте пять тысяч метров, мы были уже над вторым слоем облаков.

    - Вот один прожектор, два, три, - считал вслух Федорищенко. - Товарищ штурман! Облака не сплошные. Есть разрывы. Внизу огни. Город под нами. Вижу реку и море. Пожар в городе. Вот сейчас стрелять начали. Стреляют редко. Можно бомбить и с этой высоты.

    - Саша, стреляют плохо, - сказал Водопьянов. - Может, это не Данциг? В половине города огни горят!

    - Нет, это настоящий Данциг. А плохо стреляют потому, что еще не научились. Ведь это их глубокий тыл. Половину города затемнил Пусэп, а вторую половину придется нам затемнить. Мосалев, так держи! Ровнее. Чуть вправо. Так хорошо. Алло! Сейчас сбрасываю два "саба". Внимательно наблюдайте за пожаром Пусэпа и за разрывами. Эх, чортов прожектор, поймал! Стрелять стали точнее. Мосалев, поверни вправо, спрячься за этими облаками.

    Машина сильно вздрогнула от близких зенитных разрывов.

    Наползли облака и отделили самолет от надоедливого прожектора.

    - Товарищ штурман, - обратился ко мне Федорищенко, - левее пожара много маленьких огоньков. Это и есть город. Они на улице огни выключили, а в домах кругом все светится.

    - Вижу. Чуть вправо, Мосалев. Держи ровно. Так хорошо. Открываю люки. Отворачивать направо на облака. Вот только бы прожектор не помешал. Так... Раз... два... три...

    Прожекторы лениво лазали по облакам. Стрельба была жидковатая. Вдруг среди слабых огней незамаскированного города взметнулась цепочка красных разрывов и осветила густо заселенные кварталы города. Все огоньки на земле сразу погасли. Только два огня на месте разрывов третьей и пятой бомбы разбушевались громадными пожарами среди кромешной тьмы. "Всегда мне почему-то везло на тройки и пятерки", подумал я.

    Прожекторы быстро забегали, зенитка зачастила.

    Но прожекторы уже бессильны, машина выведена на поверхность мягких, пушистых, теперь таких приятных облаков. А случайные попадания зениток, особенно когда их немного, вещь маловероятная.

    - Ну, как, Саша? Замаскировал Данциг? - спросил Водопьянов.

    - Замаскировали, товарищ командир. Очень хорошо замаскировали, поспешил ответить старшина Секунов.

    От всех тревог и волнений не осталось и следа. Экипаж на все лады обсуждал преимущества дальних полетов перед ближними, и кормовой стрелок Ярцев долго докладывал, что облака над целью все горят.

    Бодрое и веселое настроение, обычно сопутствующее удачному бомбометанию, не покидает нас.

    Проходим над мысом. Пробиваемся кверху через тонкий слой высоких облаков, поближе к звездам. Они нам сегодня так нужны: они ведь помогли нам найти цель. Они же доведут нас и домой.

    Поворотная точка. Море остается сзади, а впереди... четырехчасовой полет за облаками при тусклом свете звезд.

    Для штурмана время пройдет незаметно. Но для всех остальных оно будет тянуться убийственно медленно. И чтобы хоть чем-нибудь заполнить время, люди вынимают термосы и пакеты с ужином и вперемежку с кислородом пьют чай и закусывают бутербродами.

    Две задачи стояли передо мной на обратном пути - не выйти в район Москвы, где наши "здорово дают", по горькому опыту товарищей, и второе найти свой аэродром. Казалось бы, очень простые задачи, для решения которых, собственно, и находится на борту самолета штурман. Но в этих условиях от штурмана требовалась особая осторожность, бдительность и ни на одну минуту не прерываемый контроль:

    По всем промерам и расчетам на нашей высоте был сильный ветер слева, и поправка на угол сноса на моем компасе доходила до 20 градусов. Это очень большая поправка, и за ней надо было все время следить. Мне было не до чаю и не до замерзших бутербродов.

    На корабле тишина и спокойствие. Кто его знает, кто о чем сейчас думает. Но по тому, как напряженно и точно Мосалев ведет самолет, как часто интересуется Водопьянов погодой в Москве, я понимаю, что они думают о том же, чем занята моя голова. Не давая накопиться сомнениям, я подробно докладываю обстановку, планы и мероприятия. В моем освещении все сводится к тому, что нет никаких оснований для беспокойства.

    Очередные измерения высоты Полярной звезды показывают, что мы отошли от своего маршрута к северу.

    - Мосалев, вправо десять градусов! Богданов, пеленг давайте!

    Так и есть - и звезды и радио показывают, что ветер здесь уменьшился и изменил угол.

    Переключаю радиокомпас на мощную радиостанцию - слышу любимую песню Водопьянова про Ермака.

    - Михаил Васильевич! Переключи свой коммутатор, послушай, какую песню поют!

    На радиостанции понимают, что далеким путникам нужна сейчас особая музыка. Включают одну за другой пластинки про море широкое, про Волгу, про бродягу, переплывшего на утлом челне Байкал.

    - Мосалев, пять градусов вправо! Высоты больше не набирать. Богданов, пеленги через каждые пять минут требуйте. Да во что бы то ни стало добейтесь получения погоды на аэродромах! Стрелки! Смотреть внимательно. Скоро линия фронта.

    - Александр Павлович! - обращается ко мне Богданов, - вот получил пеленг, да что-то большой получается, сейчас запрошу, еще раз проверю.

    - Хорошо, Василий Филиппович! Сейчас я проверю по Полярной.

    Что такое? Высота Полярной получилась меньше расчетной. Ветер переменился, и нас здорово несет влево, на север.

    - Мосалев, вправо десять градусов. Так держать! Богданов, ваш пеленг был правильный. Мы отклонились влево от маршрута. Сейчас исправим и выйдем на свою линию. Спасибо за предупреждение.

    В телефон включился Федорищенко:

    - Товарищ штурман, проходим линию фронта! Облака горят. Видны вспышки и зарева.

    - Хорошо, Федорищенко. Спасибо. Все правильно. Михаил Васильевич! докладываю я, - прошли линию фронта с небольшим отклонением влево от маршрута.

    - Влево это ничего. Подальше от Москвы пройдем. Так теперь, пожалуй, начнем снижаться? Какая погода на аэродромах? - спрашивает Водопьянов.

    - Товарищ командир, - докладывает радист, - вот сейчас получил погоду: на обоих аэродромах сплошные облака высотой двести метров.

    - Маловато высоты... Надо начинать снижаться и пробивать облака, проговорил Водопьянов.

    - Михаил Васильевич, ведите машину с небольшим снижением до поверхности облаков. Пробивать же вниз и выходить под облака будем над первым аэродромом по радиокомпасу. В другом месте и высота облаков может быть ниже и где-нибудь за бугор можем зацепиться.

    Высота полета 3500 метров, температура минус 10°.

    Самолет низко, чиркая брюхом по верхушкам, быстро несется над облаками, и кажется, что это не облака, а что мы идем бреющим полетом над снежным полем.

    - А как, Саша, радиокомпас, надежно работает?

    - Надежно, Михаил Васильевич. Да ты сам послушай, как раз сейчас Лемешев поет про тройку почтовую. Это про нас с тобой поет, только у нас четверка...

    - Ну, веди, Саша! Только смотри не прозевай радиостанции.

    В телефонах слышимость нарастает. Музыка гремит все громче. Звенят бубенцы. Цокают копыта тройки по гладкому волжскому льду. И несется по всему самолету заунывная песнь ямщика...

    Стрелка индикатора радиокомпаса задрожала и отвалилась в правую сторону.

    - Летчики, давайте вниз! Радиостанция под нами!

    - Мосалев, влево сорок пять с резким снижением! Стрелкам смотреть землю, - раздается команда Водопьянова.

    Самолет нырнул в облака. Стрелка высотомера быстро падает влево. Скорость нарастает. Самолет как-то непривычно свистит, рассекая воздух. Высота 2000 метров... 1000 метров... 500 метров.

    Началось легкое обледенение.

    - Потише снижайся, Мосалев, а то машина развалится. Немного влево доверни. Сейчас впереди должен быть аэродром. Федорищенко, дайте ракету условную на всякий случай, а то вывалимся из облаков, кто-нибудь, не разобравшись, стрелять начнет.

    Высота 300 метров... С винтов отрываются ледяшки и стучат по кабине. Стекла обледенели, и сквозь них ничего не видно.

    - Мосалев, потише! Ниже двухсот метров не снижаться. Держи снижение один метр в секунду. Так, хорошо. Еще пару десятков метров снизимся и землю увидим. Федорищенко, откройте окно, смотрите вперед. Сейчас должны быть огни аэродрома.

    - Есть! Вижу огни! Под нами аэродром! - закричал Федорищенко.

    - Полный левый разворот вокруг аэродрома, сейчас решим, что делать! Михаил Васильевич! Что будем дальше делать? Здесь сядем или пойдем на свой аэродром?

    - А какая погода на нашем аэродроме?

    - Да такая же, как и здесь. Мосалев! Отверни влево, куда ты на мачты прешься! Для того на них и красные лампочки нацепляли, чтобы в темноте не напороться, - ругаю я Мосалева.

    - Так тогда зачем здесь садиться? Пойдем уж к себе домой, - сказал Водопьянов, - а на нашем аэродроме радиостанция работает?

    - Работает. Вот только радиокомпас замерз и рамка не вращается, но я думаю, что и с замерзшим справимся как-нибудь. Мосалев, курс сто шестьдесят, пошли домой. Богданов, сообщите на наш аэродром, что через двенадцать минут будем дома, и пусть готовят прожектор и водку.

    - Последнего не забудь передать! - добавил Мосалев.

    Замерзшая рамка хотя и не вращается, но все же стрелка радиокомпаса ведет нас прямо домой.

    Блеснул луч светомаяка, взвилась ракета. Большой круг над аэродромом.

    На аэродроме погасли все огни. В ту ночь мы прилетели последними.

    Бодрые и довольные, не чувствуя усталости, с удовольствием шагали мы в темноте по твердой земле.

    Полковнику Лебедеву была уже ясна работа обоих экипажей из нашей радиограммы и из доклада Пусэпа, видевшего взрывы наших бомб при отходе от цели.

    В столовой, низеньком бревенчатом сарайчике, при скудном свете коптилок, за простым, из необструганных досок, столом оба экипажа обмениваются воспоминаниями о прошедших часах в воздухе.

    Второй летчик из экипажа Пусэпа, украинец Макаренко говорит своему соседу:

    - Наши бомбы как ахнули в самом центре города, так все огни сразу потухли. А прожекторы как зашарили, а зенитки как застреляли, я аж глаза закрыл.

    - Ты, Макаренко, лучше расскажи, как ты закричал...

    - Да, закричишь, когда он прямо в глаза ударил и ослепил так, что я даже штурвала не увидел, - отвечает, улыбаясь, Макаренко.

    - Мне штурман и говорит: "Мосалев! Снижайся!" Я как загнул виража, да как пустил машину вниз, в облака, так все и засвистело. А Водопьянов кричит мне: "Мосалев, машину поломаешь". А она только свистит, и ничего ей не делается, и все кругом темно, темно, а потом сразу земля и аэродром под нами. Здорово вышли, прямо на самую середину аэродрома, - рассказывает кому-то Мосалев.

    - Я его все зову, зову. Прошу, дайте пеленг, дайте пеленг. А он все не дает. Потом как затарабанит мне быстро. Обожди, говорит, вот отработаю с Водопьяновым, потом тобой займусь.

    Уже рассвет, а конца разговорам не видно. Но пришли жены, увели своих мужей и расстроили хорошую теплую компанию. Плохо воевать, когда жена рядом - ни тебе посидеть с приятелями, ни тебе наговориться по душам. И кто это придумал, чтобы на войне были жены рядом с мужьями?

    14

    Как ни плохо стреляли пруссаки по нашему самолету над Данцигом, все же на следующий день мы обнаружили несколько пробоин и в одном месте повреждение какой-то жизненно важной детали, требовавшей сложного ремонта.

    Командира самолета сильно продуло сквозняком, он заболел и слег в постель.

    А тут еще борттехника нашего перевели в другую часть. Правда, нам дали первого борттехника Дмитриева. По отзывам, неплохой техник. Он сразу же приступил к ремонту самолета.

    В эти дни вынужденного бездействия Мосалев, Богданов и я ходили вокруг самолета, лазали внутрь, и казалось нам, что все делается и слишком медленно и не по-нашему. Мы пытались было даже помочь нашим техникам, но и без нас на корабле было много людей, и мы не столько помогали, сколько мешали.

    Командование обещало дать нам на время болезни Водопьянова нового командира, как только самолет будет готов к полету.

    Но кого? Уж очень мы привыкли к нашему.

    Погода была настолько плохой, что с нашего аэродрома не то что боевые корабли, но даже У-2 не мог вылететь. Признаться, мы втайне этому радовались: к тому времени когда будет сносная погода и взлетят боевые корабли, среди них будет и наш.

    В те дни каждый из нас стремился не пропустить ни одного полета, ни одного сражения, ни одной атаки, ни одной разведки.

    Хотя наш аэродром и находился далеко на восток от Москвы, но все же к нам доходили благоприятные вести о том, что возле Москвы назревает что-то новое, что готовятся какие-то события. Никто ничего определенного не знал. Немцы тогда все ближе подходили к Москве и все туже стягивали полукольцо западнее Москвы. И, несмотря на это, мы все за судьбу Москвы были спокойны. Даже больше, мы чувствовали и почти были уверены в том, что наше командование готовит немцам возле Москвы какой-то большой контрудар, и мы боялись, как бы этот удар не прошел без нашего участия. Мы готовы были день и ночь без передышки бросать бомбы на немецкие головы.

    6 ноября наш самолет был готов. Командиром корабля назначили летчика Пусэпа.

    Завтра 7 ноября - Великий день для всего народа. С чем мы, советские летчики, придем к этому дню? Погода стоит все такая же плохая. Мы же молим всех святых, чтобы командование поручило нам выполнение самого сложного, самого тяжелого задания, скажем, полета в ставку Гитлера или что-нибудь подобное.

    Никаких указаний на вылет нет. Перемены погоды не заметно. Но экипажи в боевой готовности дежурят у своих кораблей - в десятый раз просматривают, проверяют материальную часть и все чего-то ждут.

    Ура! Приехал полковник Лебедев и передал экипажам: "Ночью предстоит работа, всем кораблям дано задание - лететь в глубокий тыл противника и бомбить Данциг. А сейчас - запускать моторы, выруливать и перелетать к Москве, на второй аэродром подскока, где заряжаться горючим, загружаться бомбами и с наступлением темноты вылетать на боевое задание".

    Все повеселели, с песнями снимают с самолетов маскировочные сети и чехлы.

    Мимо нашего корабля идут летчики, приятели Мосалева, до войны работавшие вместе с ним на одной воздушной линии. До сего времени они летали только на ближние и средние цели. Летчики явно озабочены.

    - Эй, вы, каботажники! О чем загрустили! - спросил их задорно Мосалев.

    - Да вот увидели твое веселое лицо, и сразу стало нам грустно, отпарировал летчик Родных.

    - Может, у вас и карт на дальнюю цель нет, - не унимался Мосалев, - так вы не печальтесь, цепляйтесь к нам поближе, мы вас на буксире до цели и домой доведем.

    - Ладно, Петро! Смотри, сам как бы с носом не вернулся, а мы как-нибудь и сами справимся, - отвечал Родных, удаляясь к своему самолету.

    - Ну, что, Мосалев, отвел душу? - спросил Пусэп своего помощника.

    - Малость отвел.

    - Дмитриев! Как у вас там, все готово?

    - Готово, товарищ командир. Можно запускать моторы и выруливать.

    - Смотри, смотри, Мосалев! Как плохо машина взлетает. Это кто же так здорово прыгает? - спросил Пусэп.

    - Да это Курбан. Он всегда забирает вправо на самые канавы. А надо левее брать, вон на ту сосну, что стоит на горке, - ответил Мосалев.

    - Ну, что ж, кажись все. Пошли помаленьку, - сказал Пусэп и, сдвинув машину с места, тихо повел ее к старту.

    - Александр Павлович! Что тебе полковник Лебедев говорил? - обратился ко мне Пусэп.

    - Сказал, что мы будем взлетать последними и должны будем захватить его с собой, - ответил я, раскладывая свои инструменты по рабочим местам.

    На старте - полковник Лебедев с красным флажком в правой поднятой руке - запрещение взлета.

    Открыли передний люк, спустили трап.

    Полковник Лебедев вошел в самолет и сел в штурманской кабине по правому борту на неудобной и не приспособленной к сидению жердочке, наотрез отказавшись от предложенного ему удобного штурманского сиденья.

    - Ну, как взлетели наши летчики? - спросил я полковника.

    - Нормально.

    - А с земли какими кажутся наши взлеты?

    - Ужасными. Я завидую вам. Нам с земли все кажется гораздо хуже и страшнее.

    Здесь же, в полете, полковник Лебедев разъяснил задачу, которая ставилась нашему экипажу в сегодняшнюю ночь: мы должны будем вылететь первыми в качестве разведчиков погоды, осветителей и поджигателей цели. Задача была ответственной и почетной.

    Незаметно прилетели на подмосковный аэродром подскока.

    Начинается привычная для всех подготовка большого корабля к дальнему боевому вылету.

    Трещат храповики лебедок, визжат стальные тросы и ролики. Бомба медленно отделяется от земли и поднимается к брюху самолета, щелкает замок бомбодержателя, принявшего очередную бомбу в свои крепкие объятия. Гудят моторы бензозаправщиков и по толстым шлангам гонят горючее вверх на плоскость в горловины больших баков, откуда слышно глухое рокотание выливающейся жидкости.

    - Стой! Довольно! Давай в следующий бак, - кричит борттехник.

    - Крути помалу! Еще немного. Стой! - кричит техник-вооруженец, регулирующий подвеску бомб.

    И для всех этих людей мир ограничен вот этим самолетом. Они не замечают, что погода начинает портиться, что за рекой в лесу рвутся бомбы, сброшенные из-за облаков вражеским самолетом, что гудит за облаками воздух моторами и пулеметной стрельбой. Для них сейчас существует одно: ненадежнее подвесить бомбы и залить горючее по самые пробки. А о том, что предстоит лететь в темную ночь, в плохую погоду, куда-то к чорту на кулички, их нимало не беспокоит.

    Мы же с Пусэпом мысленно были уже далеко от аэродрома. Развернув карту, мы переживали предстоящий полет этап за этапом. Затем, предусмотрев всевозможные варианты, доходили до цели, сбрасывали бомбы и спокойно следовали домой.

    Прибыл командир части. Пусэп докладывает, что корабль к полету готов.

    - Ну, если все готово, то и вылетайте сейчас, - сказал полковник Лебедев. - Пойдете первыми и будете доносить погоду по маршруту. Остальные корабли вылетят через час, если погода позволит. В случае же очень плохой погоды мы, возможно, ограничимся только вашим полетом. Синоптика же ничего хорошего не обещает: по всему маршруту низкая сплошная облачность, сильный ветер, снегопад с дождем, в облаках обледенение. В районе цели возможны кратковременные разрывы облачности. Ну, давайте, хлопцы, рулите за моей машиной.

    Вслед за маленькой четырехколесной машиной Лебедева покатилась наша трехколесная птица.

    У берега реки, где кончается бетонная полоса взлетной дорожки, обе машины остановились.

    Записываю в бортжурнал: время 17 часов 30 минут, давление 756 миллиметров, температура минус 3°, ветер 320,30 км/час.

    Полковник Лебедев подает сигнал. По движению его губ кажется нам, что он напутствует нас словами: "Ни пуха, ни пера".

    Долго бежал в гору тяжелый самолет, и казалось конца не будет его разбегу. Темный лес впереди надвигался стеной. Глаза зло смотрели на указатель скорости, а правая рука делала судорожные взмахи, как бы пытаясь помочь прибору скорее дойти до цифры 150 км/час.

    Упираясь во что-то твердое, ноги, выпрямляются, пружинят, руки крепко сжимают какие-то железные предметы, зубы впиваются в нижнюю губу. Трещат ветки верхушек сосен, сбиваемые колесами. Рывок машины чуть-чуть выше. Колеса поджимаются под брюхо самолета, и деревья слегка отделяются от самолета. Сбавлен газ моторам, изменен шаг винта, шум моторов уменьшается и становится ровнее и привычнее.

    Прижатые густыми черными облаками к самым верхушкам деревьев, начали мы свой полет в осенний темный вечер 6 ноября.

    Пламя из выхлопных патрубков мотора зайчиками играет на верхушках сосен. Один мотор изредка постреливает, самолет вздрагивает.

    - Дмитриев! - обращается Пусэп к борттехнику. - Отрегулируй второй мотор.

    - Сейчас наладим. Перестанет стрелять.

    - Алло! Богданов! - обращается Пусэп к нашему радисту, по совместительству заведующему всем электрохозяйством самолета. - Почему навигационные огни не горят? Наладить сейчас же, пока по нас не открыли стрельбу свои же зенитчики.

    Богданов бросает свою радиостанцию и идет к электрощитку. Я пробую кнопки навигационных огней, и на плоскостях вспыхивают зеленые и красные лампочки.

    - Александр Павлович! Ну как взлет? Понравился? - спрашивает Пусэп.

    - Ничего, Эндель Карлович! Взлет, как будто бы, нормальный.

    - А как с коленками, дрожали на взлете?

    - Немного было, Эндель Карлович, а сейчас уже прошло.

    - Вот и хорошо. Как по-твоему, где будем пробивать облака?

    - Следуйте под нижней кромкой облаков и при первых признаках разрывов облачности устремляйтесь наверх, к звездам.

    - Ну, счастливого вам пути, действуйте самостоятельно, а я займусь своей работой.

    Я рассчитывал вести контроль пути с помощью радио, а позже, когда самолет выйдет за облака, с помощью астрономии.

    Но вдруг совершенно неожиданно самолет всколыхнулся и бросился в сторону от своего прямого пути.

    - Что это? - резко спросил Пусэп.

    - Самолет близко пролетел, - ответил кто-то.

    - Алло, стрелки! Смотреть внимательно! Зарядить пушки! Не зевать! скомандовал Пусэп.

    - Пушки заряжены, смотрим внимательно, зевать не будем! Только разве его, чорта, увидишь в такой темноте?

    - Алло, Мосалев! Это что, обледенение началось? - спросил Пусэп.

    - Да, начинается, но куда это окно делось? Все было хорошо, а вот сейчас кругом сплошные облака.

    - Александр Павлович, какова температура?

    - Минус шесть. Полагаю, что большого обледенения не должно быть.

    - Богданов, передай на аэродром: "Высота 2500 метров. Сплошные облака. Легкое обледенение. Температура минус шесть. Пробиваемся вверх".

    - Эндель Карлович, у меня в коде нет "Пробиваемся вверх". Как поступить?

    - Что можно - передай, чего нельзя - давай открытым текстом. Дмитриев, включи антиобледенитель на винты. Добавь моторам, - скорее выберемся из этой муры. Мосалев, держи курс точнее, а то штурман в случае потери ориентировки свалит на нас всю вину.

    - Ничего, Эндель Карлович! Немножко отклонимся от курса, большой беды не будет. Вы только выбирайтесь наверх, а там поближе к звездам исправим курс и выведем самолет куда надо, за штурмана не беспокойтесь.

    Наступила тишина. Экипаж напряженно работает. Труднее всех воздушным стрелкам, на обязанности которых было "смотреть в оба". И они добросовестно пучили свои молодые глаза, вертели головами и пытались хоть что-нибудь увидеть и своевременно предупредить об опасности.

    Температура все понижалась. Пилоты уже натягивали меховые рукавицы и поднимали воротники. Кстати, по моим наблюдениям, раньше всех начинают мерзнуть пилоты, они усиленно утепляются, когда еще стрелки голыми руками сжимают рукоятки пушек, держа пальцы на спусковых курках своего орудия.

    Вот и теперь наши стрелки не замечают десяти градусов мороза.

    По выражению лица Богданова, освещенного светом ламп радиостанции, по его гордой позе, уверенным движениям можно было догадаться, что дела у радиста идут отлично" И если нельзя было утверждать, что у него установлена радиосвязь со всем миром, то наверняка можно предположить, что он уже знает всю биографию радиста, с которым сейчас держит связь, называет его по имени. Теперь ему ничто не помешает держать радиосвязь во все время полета.

    Когда у человека дело спорится, настроение должно быть хорошее. И нашего радиста мало трогает, что самолет леденеет и идет в густые облака, что где-то рядом шныряют немецкие самолеты. Что ему до всего этого, если у него налажена крепкая связь! Он все узнает - и погоду, и что сегодня делается в Москве, и кто из радистов дежурит на радиоузле.

    Установив связь с радиопеленгаторами, Богданов подает мне клочок бумажки с координатами нашего места по засечкам пеленгаторов.

    Посмотрев на координаты, я красным карандашом пишу: "не верно", и возвращаю бумажку Богданову. Я вижу, что он на своем ключе говорит что-то злое, вроде "Эх, вы, растяпы, мы здесь в облаках в холоде ориентируемся лучше, чем вы в тепле и под надежной крышей. Если вы и дальше будете нам так помогать, то лучше мы как-нибудь одни обойдемся, без помощников".

    Вскоре он получил верные координаты с тысячью извинений.

    Прошло тридцать пять минут со времени взлета. Ни одного огонька на земле, и ни одного даже клочка чистого неба! На высоте 3500 метров мы вылезли, наконец, из облаков. Температура минус 12, но я, так же как и наши стрелки, занятый своей работой, не замечал холода. Не заметил бы я и того, что самолет вышел из облаков, если бы не голос Пусэпа, по тону которого, можно было понять, что обстановка изменилась к лучшему.

    - Что, Эндель Карлович, выкарабкались уже из облаков? - спросил я.

    - Да, Александр Павлович, теперь можешь и к курсу придираться и звездами заниматься. Пойдем до линии фронта с набором высоты, а там дальше немного снизимся и будем кислород экономить. А сейчас приготовить кислородные маски всему экипажу.

    Южная часть неба сверкала разрывами зенитных снарядов. Местами сквозь редкие облака пробивались снопы прожекторного света. Облака обагрялись отблесками разрывов авиабомб. Небо прямо горело.

    - Это что же, немцы на Москву налетели? - спросил Пусэп. - Но почему все это так близко? Неужели мы так отклонились к югу от маршрута, Александр Павлович?

    - Все в порядке. Идем по своему маршруту. Видно, немцев к Москве не пускают, вот они и шныряют в северной части Московской области. Следите за воздухом! Как бы нам не напороться на какого-нибудь фрица...

    Внезапно сильным вихревым потоком самолет резко качнуло в сторону.

    - Стрелки, не зевать! Мосалев, давай курс кверху! Дмитриев, добавь моторам. Богданов, сообщи, что немцы летают на высоте 4500 метров, - давал команды Пусэп.

    Руки делали свое привычное дело, но глаза были прикованы к той стороне, где небо сверкало к горело.

    Машину еще раз сильно тряхнуло. Мосалев, всегда отличавшийся спокойствием и хладнокровием, инстинктивно нажал правую ногу, с намерением уйти на север, подальше от опасности.

    Однако удлинение маршрута в самом начале полета в штурманские расчеты не входило. Впереди далекий путь, и кто знает, сколько нам придется еще делать извилин и отклонений.

    Говорю Мосалеву возможно мягче: укороти, мол, правую ногу и следи за курсом.

    - Да это он так, качнуло его. вот он и сошел с курса, - виновато ответил Мосалев, доворачивая самолет на заданный курс.

    - Почему тебя влево не отклоняет, а все больше вправо? Вот я думаю, что у тебя правая нога длиннее левой.

    - Горит, горит! - закричал кто-то из наших стрелков. - Товарищ командир, горит немецкий самолет слева от нас, смотрите скорее, вот уже входит в облака!

    Большим метеором, разбрызгивая в стороны огненные клочья, валился в облака фашистский самолет. Облака осветились красным светом и вскоре потемнели.

    - Так, есть один, - весело сказал Пусэп, - а ну смотрите, может, который еще свалится?

    Ну, теперь у наших летчиков есть работа - пусть считают сбитые самолеты, а для меня наступило время уточнить свое место. Я оборачиваюсь к радисту, чтобы получить пеленг и координаты нашего места. Но Богданов сидит как-то непривычно прямо и обеими руками прижимает телефон к ушам. Сквозь кислородную маску не видно выражения его лица, но по напряженной позе чувствуется, что происходит что-то серьезное, и мешать ему сейчас нельзя. Отняв правую руку от телефона, он берет карандаш и что-то быстро записывает на белом листе бумаги.

    Ну, думаю, было бы у радиста что-нибудь для меня, то сообщил бы. Займусь пока собственной радиопеленгацией. Включаю радиополукомпас.

    В эфире непонятный ералаш. На наших станциях, которые мне нужны для пеленгации, какие-то кофейные мельницы и создают такой скрежет, визг и треск, что не то что пеленговать, - понять ничего нельзя. Немцы создают помеху. Почему раньше этого не наблюдалось, а сегодня чорт знает что творится?

    Ищу в другом месте. Настраиваюсь на одну, из наших восточных станций. Но что это, что это? Слышу - знакомый, такой знакомый голос, спокойная речь. Быстро переключаю свой коммутатор и кричу:

    - Эндель, переключись на мой приемник, слушай доклад товарища Сталина.

    Смысл речи еще не доходил до моего сознания. Но самый звук голоса, близкий, отчетливый, из тысячи голосов отличимый, так подействовал на меня, что тревога улеглась. Опасения отпали, и все мелочи, сопутствующие нашему сложному полету, отошли куда-то, и погода даже как-то стала лучше - в ночной тьме стало светлее, на большой высоте теплее.

    Самолет идет спокойно, курс ровнее. Мы уже не одни среди грозных, темных облаков и шныряющих кругом фашистских стервятников. С нами Сталин, вот здесь, рядом, его голос предельно ясно слышен.

    "Где Сталин делает доклад? Неужели в Москве?" И я смотрю в левое окно, где небо все еще сверкает зенитными разрывами.

    Доклад окончен. Не дождавшись конца аплодисментов, бурей врывавшихся в телефон, переключаю свой коммутатор и спрашиваю радиста:

    - Василий Филиппович, откуда Сталин говорил?

    - Из Москвы, - ответил Богданов.

    В телефоны сразу заговорили те, кто не слышал Сталина, просят рассказать содержание доклада.

    Взялся за это Пусэп.

    - В своем докладе товарищ Сталин сказал, что немцы сейчас стали походить больше на диких зверей, чем на людей, и что история не знает случая, когда зверь победил бы человека. Так будет и на этот раз. А теперь, ребята, давайте работать. Штурман, как там у нас дела? Не сбились еще с пути?

    - Нет, Эндель Карлович. Теперь уже не собьемся.

    - А землю хоть изредка видишь?

    - Земли не видно. Да это и не важно. У меня столько всяких средств для ориентировки, что и без земли обойдемся.

    - Ну, ладно, действуй. Мосалев, больше высоты не набирай. Довольно. И так высоко забрались.

    Высота 6300 метров. Температура минус 30 градусов. Над нами чашей звездное небо.

    В районе Калинина изредка видны на облаках красные пятна. Жестокая борьба должна быть, если сквозь толстый слой облаков к нам доходят отражения пожаров и взрывов!

    Линия фронта со всеми ее опасностями пройдена. Самолет идет со снижением, и уже на высоте 4000 метров весь экипаж снял кислородные маски и кое-кто даже принялся за ужин. Снимаю с радиополукомпаса пеленги, принимаю от Богданова записки с пеленгами земных пеленгаторов и все это наношу на карту, сравниваю, уточняю, исправляю и стараюсь возможно ближе к намеченной на карте линии вывести наш самолет.

    Моя кабина освещена синим светом, и только стрелки приборов, застывшие на одном месте, блестят белыми тонкими полосками. Катушка компаса равномерно колеблется, два градуса вправо, два влево - самолет идет под управлением автопилота.

    Работаю стоя. Столик и сиденье завалены картами, журналами, таблицами, линейками, карандашами и прочими мелочами. Привычка работать стоя выработалась у меня еще при полетах на летающей лодке "Консолитейден", на которой в штурманской кабине возле большого морского типа стола не полагалось кресла. Приходилось простаивать по двадцать часов в беспосадочном полете.

    Тишину лишь изредка нарушаю я, объясняя экипажу обстановку полета, да Пусэп своими распоряжениями прерывает дремоту борттехников.

    А в остальном, можно сказать, на самолете царит полный покой.

    Прошли 800 километров. Полет длится свыше трех часов. Мы проходим район Двинска, где есть много крупных ориентиров всех родов. На этот район я возлагал большие надежды. Напрасно, облака скрывают и землю и небо. Дальше на запад, до самого моря, ни одного ориентира.

    Но вот оборвались верхние пушистые облака, показались звезды, луна. На ровных низких облаках тень самолета побежала перед нами, как бы указывая путь следования.

    Прошло четыре часа полета. Облака во все стороны от нас, и нигде ни одного пятнышка, ни одного разрыва. Что делается внизу? Найдем ли цель?

    Пусэп заводит разговоры с борттехниками насчет остатков горючего и работы моторов. И хотя он обращается только к борттехникам, но я знаю, что все это относится и ко мне - смотри, мол, штурман, не ошибись, не напутай.

    Наступает самая ответственная пора. Приближается невидимая точка, от которой следует менять курс самолета и выводить его на цель.

    Пользуюсь всеми средствами и способами самолетовождения, вплоть до самого сложного - воздушной астрономии. Измерена высота по Полярной звезде, отсчитаны радиопеленги на европейские станции, проложены на карте пеленги земных пеленгаторов. Хотя по всем данным получается, что самолет отклонился к югу от своего маршрута, но нет еще пока оснований для беспокойства.

    Все ближе Балтика. Меняем курс. Остаются считанные минуты полета до цели.

    Вспоминаю признаки, по которым я когда-то в Арктике умел распознавать за облаками границу берега и моря. Но тщетно! Там был день, а здесь ночь, и облака ровные и одинаковые, что над землей, что над морем.

    Как не хочется бросать бомбы из-за облаков, не видя цели! Сам-то я еще могу быть уверен в том, что хоть часть наших бомб упадет на цель, но экипаж? Ни один из них ничего не скажет штурману, но в душе каждого останется неприятный осадок от такого бомбометания, и виновником его буду только я.

    Летчики, чувствуя приближение к цели, ведут самолет с набором высоты. А у меня уже созрел план пробиваться в район цели вниз, в облака, и, вызвав на себя огонь зениток, окончательно уточнить свое место и самую цель. Но как сказать об этом летчикам, чтобы без лишних объяснений они перестали ползти вверх?

    - Мосалев, погоди немного высоту набирать, у меня кислород не в порядке.

    - Хорошо, Александр Павлович! Больше вверх не будем, - ответил Пусэп и добавил, - ты занимайся своим делом, а кислород тебе наладит борттехник.

    - Не надо техника, мешать будет, доверните вправо десять! Кислород сам налажу.

    Точка на карте приближается к цели. Мне становится все теплее и теплее. Капельки пота скатываются из-под мехового шлема и падают на стекло авиасекстанта.

    Справа на белом облачном поле виднеется какая-то темная полоса. Ну, так и есть. Это разрыв в облаках.

    - Стрелки! Почему не докладываете, что делается снаружи? Дремлете, небось?

    - Да ведь докладывать нечего, товарищ штурман, все без перемен.

    - А что случилось, что докладывать надо? - спросил Пусэп.

    - Справа вижу разрывы в облаках, те самые разрывы, о которых мы мечтали, а наши стрелки прозевали.

    Полоса разрывов, идущая справа под углом к нашему курсу, все ближе и ближе. И вот я уже вижу, мигает огонек, и несколько в стороне еще такой же огонек - береговые маяки!

    На душе становится спокойнее. Для окончательной проверки и уверенности беру еще раз высоту Полярной и, рассчитав широту места, приступаю к ориентировке по земным ориентирам.

    Вот и граница облачности. Внизу чернеет земля, сереет берег, вьется речка.

    Цель под нами! На обоих берегах реки и на островах, образуемых речными протоками, густо сверкают огоньки.

    Только три ночи прошло с тех пор, как мы были здесь в последний раз и сбросили бомбы на эту же цель, а они опять сидят с зажженными огнями. Придется им помочь затемниться.

    По конфигурации реки и месту наибольшей концентрации огней намечаю три объекта, на которые сейчас начну бросать бомбы.

    - Александр Павлович! Как у тебя с кислородом, в порядке? Может, еще высоты наберем, а то как бы нам на аэростаты не напороться? - говорит Пусэп.

    - Не надо больше высоты! Вправо двадцать! Аэростатов здесь нет. Если бы были, так город затемнили бы, - сказал я, устанавливая исходные данные для бомбометания.

    - Что же они огней не тушат и не стреляют? Может, это не Данциг? усомнился Пусэп, как в прошлый раз Водопьянов.

    - Данциг! Данциг! Товарищ командир, это наша цель. Я хорошо ее вижу, быстро проговорил Федорищенко.

    Прильнув, глазом к прицелу, держа большой палец правой руки на боевой кнопке, спокойно и тише обычного подаю летчикам команду, навожу самолет на самый центр огней на левом берегу реки.

    Только бы не потушили огней раньше времени.

    Нажимаю кнопку. Восемь бомб одна за другой отделяется от самолета.

    - Вправо девяносто! Возможно быстрее! - подаю команду в надежде сбросить бомбы на другой объект до того, как внизу погаснет свет.

    Быстро одна за другой рвутся бомбы, вспыхнул, разгораясь, большой пожар. В этом месте гаснет электричество.

    - Загорелось! Пожар большой! - кричит кто-то из экипажа.

    - Так держать самолет! Ровнее держите, не болтайте, сейчас еще бросаю.

    В кружок прицела вошла вторая цель. Нажимаю кнопку - падают бомбы. Вспыхнул прожектор, и еще один, и еще несколько. Засверкали вспышки зениток снизу и разрывы снарядов возле нас.

    - Хорошо бомбим! Отлично бомбим! - кричит Мосалев, которому сквозь раскрытые бомболюки видно все, что делается внизу.

    - Стрелять начинают крепко, - говорит как бы про себя Пусэп. Александр Павлович! Ну как, все закончил, можно топать?

    - Сейчас, Эндель Карлович, заканчиваю, вот только сбросим на правый берег, где еще электричество горит, потушим его и тогда можно домой итти.

    Чернеет левый берег. Стреляют зенитки. Шарят по небу прожекторы. А правый берег освещен так, что ясно кварталы вырисовываются. Еще бы несколько секунд потерпели! Я вспоминаю план города, изученный мною перед полетом. Так и есть. Здесь рядом завод и электростанция.

    Ну, теперь можете тушить, бомбы найдут свою цель и в темноте.

    Свет внизу погас одновременно с разрывом бомбы, и настолько быстро, что все стрелки на самолете в один голос закричали:

    - В электростанцию попал. Ну, теперь затемнили!

    С падением последних бомб вся ПВО Данцига была пущена в ход. Стрельба поднялась жестокая. Прожекторов появилось так много, что они местами создавали сплошные световые поля. Но нам в ту ночь просто везло. Безнаказанно, спрятавшись за ближние облака, помаленьку мы пошли домой.

    Истекал шестой час полета. Попутный ветер помогал быстрее проходить обратный путь.

    Стрелки вслух подсчитывают число пожаров и взрывов. По их подсчетам, пожаров, прожекторов и зениток получается больше, чем я видел. Но это уже обычное, присущее всем стрелкам. У себя в бортжурнале я записал только то, что сам видел, что сам подсчитал, как в вахтенном журнале Витуса Беринга, на лицевой стороне которого было написано: "Пишем, что видим, чего не видим, того не пишем".

    Долго еще после отхода от цели на облаках отражалось зарево пожара от наших бомб. Но потом зарево скрылось, и мы остались одни над безбрежным океаном.

    На корабле установилась тишина. Страсти остыли. Каждый занимается своим делом. Кому нечего делать - пьет чай или думает о чем-нибудь, предвкушая радость посадки на своем аэродроме, праздничный ужин в столовой, оживленные расспросы товарищей... Все спокойны и уверены, что самолет придет на свой аэродром. Для нас, полярников, ледовых разведчиков, война становилась уже привычной работой.